Позвольте представиться: меня зовут Джим Хейден, Морская Пехота США. В данный момент - в отставке. Я служил во Вьетнаме с марта 1969-го года по март 1970-го в рядах второго батальона Пятого Морского полка. Я был участником боевых наземных операций, а точнее - морским стрелком (1).
На моем счету 10 убитых вражеских солдат. Награда Военно-Морских Сил США за боевую доблесть в сражениях против сил Северного Вьетнама и награда за ликвидацию Командующего вооруженными силами противника в районе Дананга (2) в период празднования Тэта (3) в 1968 году, когда из группы в 180 человек нас осталось в живых 45 после трех дней боев. Как мне удалось выяснить позже у Северо-Вьетнамского правительства, противник пострадал намного сильнее, всего пятеро из 5-го полка СВА выбрались оттуда живыми, из них трое скончались по пути домой. Это было одно из наиболее крупных сражений, в котором мы принимали участие.
После этой битвы мы в основном натыкались на мины-ловушки, на нас нападали мелкие группы противника и обстреливали снайперы. Мы делали то, что по утверждению Командования ВС США, Командования ВВС США и американской прессы было просто невозможно осуществить. Мы отрезали врагу доступ к складам боеприпасов и продовольствия, мешая им восстанавливать силы и готовиться к нанесению контрудара. Мы продолжали атаковать хорошо закрепившегося противника с июня по сентябрь 1969 года, когда нам, наконец, удалось выбить их из подземных коммуникаций в окружавших нас горах (4). Последней "соломиной", сломавшей сопротивление противника, стало то, что я подстрелил их командующего - генерала.
Северяне предприняли контратаку против нас, выставив 9-й полк СВА, перед этим отправленный глубоко в тыл и доукомплектованный. Им было выдано новое оружие и дан шанс снова стать эффективной боевой единицей. После того, как их командование решило, что 9-й полк достаточно силен, его перебросили через демилитаризованную зону - сквозь позиции армии, патрулирующей ДМЗ, - для нанесения мощного удара. За несколько часов нам удалось отбросить противника, кроме того, вьетнамские военные не ожидали, что терроризировавшие близлежащие территории отряды Вьетконга (5) окажутся всего-навсего кучкой радикалов, потерпевших поражение и постоянно сдававшихся в плен. После тщетной попытки нанести удар, равный нашему во время Тэта, 9-й полк СВА с остатками бойцов Вьетконга атаковали Южновьетнамские силы и добровольческие отряды южан.
Пожалуй, самое крупное поражение СВА потерпела в период Тэта 1970 года. Они не смогли не только отразить наши атаки, но и организовать сопротивление Южно-Вьетнамским силам, разгромившим 9-й полк СВА и остатки Вьетконга. Я не знаю, был ли разгром 9-го полка тотальным и что стало с теми, кто остался в живых. Единственное, что мне известно точно, это то, что мы больше никогда о нем не слышали.
По мере уменьшения непосредственных атак постоянно возрастало число приготовленных для нас минных ловушек.
Мне присвоили звание капрала, и я возглавил новое отделение. Эти ребята были настоящими новичками - едва ли 3 недели в стране, когда меня поставили ими командовать. Весь первый день вместе мы учились обнаруживать и обезвреживать мины-ловушки, а также тому, как вести себя во время нападения противника. На второй день мы уже патрулировали территорию по периметру и использовали почти четыре рюкзака взрывчатых веществ типа Си-4, обезвреживая мины-ловушки. Потом мы включились в обеспечение безопасности вдоль трассы, которую мы называли Дорогой Свободы, - это была главная дорога в порт Дананг. На третий день пришла очередь нашей роты находиться на постах наблюдения. Это было не очень сложно - мы могли поставить палатку и сидеть, слушая радио и играя в карты целый день, пока не придет время возвращаться на ночлег.
В тот день я, как всегда, располагая посты, указывал на потенциальные места ловушек и приказывал ребятам не подходить к ним. Когда я разместил свой последний наблюдательный пост, я заметил пять колышков, торчащих из земли, и - четко помню - приказал своим людям не прикасаться к ним, поскольку они могли быть заминированы, а также сказал, что, как только появятся саперы, я пошлю их проверить и взорвать все, что бы там ни находилось. Я развернулся, пошел назад к моей группе и стал жевать завтрак, когда земля позади содрогнулась и утренний воздух был расколот звуком взорвавшейся мины. Пять человек погибли тогда. С тех пор вот уже тридцать с лишним лет каждую ночь меня преследует видение - кусок обгоревшего брезента, плавно планирующий к земле в столбе черного дыма и комьев земли.
Это было невероятной глупостью - начать привязывать тент к тем деревяшкам, на которые я указал. Это трагическое происшествие заставило меня собраться и вернуться в США. А ведь я, бывало, стоял в полный рост под огнем противника.
Я подготовил останки моих солдат для отправки на родину. Я много чего повидал. Я никого и ничего не боялся до этого. Там даже куст был мне домом, где я чувствовал себя в полной безопасности. По крайней мере, я знал, чего хотел, и уважал все, что я делал. Но после этого случая впервые в жизни в мою душу проник страх. Нет, не боязнь врага или минных ловушек. Я начал бояться своих собственных людей. Я не мог больше командовать, и был отослан домой.
Как и большинство вернувшихся домой ветеранов Вьетнама, я начал пить. Чем больше я пил, тем быстрее отключался. Чем больше я отключался, тем меньше я вспоминал. Чем меньше я вспоминал, тем легче мне было. Как раз тогда мой командир роты порекомендовал меня в Посольскую Школу Морской Пехоты (6), и я был послан в Вашингтон на четыре месяца интенсивной подготовки и сплошной трезвости. Я выдержал все до последнего отборочного тура, после которого вылетел из программы. Первым делом после этого пошел и напился до чертиков. С этого момента я старался быть пьяным до такой степени, до какой только может выдержать человеческий организм. Так прошли шесть лет моей жизни. Лишь бы при мне были выпивка и лекарства - я вырубался и был бесчувственен ко всему, что происходило вокруг.
Тогда еще никто толком не слышал о посттравматическом стрессе, не говоря уже о том, как с ним бороться. Как только я появлялся в Госпитале Ветеранов, врач сразу выдавал мне рецепт на тридцатидневный запас пилюль. А если я пытался заговаривать о том, что произошло со мной во Вьетнаме, мне отвечали, что дело не в этом, а в моем воспитании. Каким-то образом все ставилось в вину моему отцу. Все это вкупе с лекарствами и алкоголем со временем вызвало во мне лютую ненависть к нему.
Однажды, в 1983 году, во время очередной промывки мозгов, сквозь туман моей почти уничтоженной памяти прорвалось ощущение, что мой отец совершенно не так плох, как мне старались его представить. Постепенно я начал припоминать те хорошие часы, проведенные с ним, когда он брал меня на рыбную ловлю, да и прочие вещи, которые мы делали вместе. Эти смутные воспоминания вначале были единственным, что помогало мне восстановить мое довьетнамское прошлое. Я стал беречь каждый проблеск, и берегу до сих пор. Мой отец боится, что я возвожу это в культ, но ему не понять, с чем меня оставили врачи из ветеранского госпиталя. Так продолжалось до тех пор, пока месяца два-три назад я не начал разговаривать с людьми, которые были со мной во Вьетнаме. Они помогли мне раскрыться в моих воспоминаниях до того момента, когда меня толкнули на фундаментальные переоценки моего сознания.
Как жертва посттравматического стрессового расстройства с тридцатилетним "стажем", я могу теперь рассуждать о его причинах и последствиях. В каком-то смысле нетрудно понять, что это такое и как оно влияет на мозг человека. Если человек оказывается в ситуации, когда его жизнь под угрозой, в мозг выбрасывается поток адреналина. Чем больше подобных ситуаций в жизни человека, тем больше он пристращается к этому. Во Вьетнаме я пережил достаточно перестрелок с бессчетными минометными ударами, осколками, вгрызавшимися в землю вокруг меня, и пулями, свистевшими у виска. Мне легко понять, как вызывается ПТСР и что это такое. Как и то, что от него пока нет лекарства.
После многих лет психологических сеансов и многих часов учебы я, пожалуй, могу сказать, что слышал практически все теории происхождения ПТСР, его причин. Не все можно было принимать всерьез, но все они звучали очень убедительно.
Однажды ночью, очередной раз "вернувшись" из Вьетнама, я смотрел какую-то телевизионную программу на одном из обучающих каналов. Там группа докторов обсуждала такое малопонятное явление в состоянии человека, как прилив адреналина. Они старались определить, как он влияет на мозг человека, и почему люди приобретают зависимость от него. Я стал слушать очень внимательно. Пристраститься к адреналину? В жизни не слышал ничего более странного. Раньше я думал, что при резком выбросе адреналина в мозг люди способны совершать поступки, превышающие физические возможности человека, скажем, выломать дверцы, выбираясь из горящего автомобиля. Это нормальная реакция на экстремальный ужас и возбуждение. Только и всего. И люди могут жизнь прожить и не испытать этого, а для тех, кто иногда все же сталкивается с подобным, оно продолжается несколько минут и уходит бесследно. Так меня учили в колледже, то же мне говорили и врачи в госпиталях ветеранов.
И вот сейчас эти врачи рассуждали о том, что они замечают химические изменения, происходящие в мозгу у большого количества американцев. Они утверждали, что сначала не могли найти причину этого, и, соответственно, способы лечения. Затем они начали присматриваться к данной проблеме повнимательнее и заметили определенную тенденцию: страдали парашютисты, гонщики, лыжники и так далее, и только очень небольшое количество людей вне перечисленных групп риска. Доктора объяснили это следующим образом: когда люди при стрессе ощущают прилив адреналина в мозг, адреналин не прекращает вырабатываться организмом, и мозг продолжает его требовать. Чем чаще испытываются подобные ощущения, тем больше они становятся необходимы человеку. Чем чаще требуется стресс, тем выше риск для здоровья.
Доктора продолжали беседовать, а я начал обдумывать некоторые происходящие со мной вещи, которых я раньше не замечал. Например, каждую ночь, когда я мысленно возвращался во Вьетнам, я ощущал прилив адреналина. Это ощущение не было неприятным, просто меня долго учили, что это плохо. В конце концов, человек, убивший другого человека, должен испытывать угрызения совести и раскаиваться. Но со мной было не так. Даже в те ночи, когда я вдруг просыпался, чувствуя, что сердце готово выскочить из груди, весь в поту, мне все равно нравилось это ощущение. Так почему же я иногда боялся засыпать, а зачастую и просто не мог уснуть?
Именно тогда я понял, что вместе с нравящимся мне ощущением прилива адреналина приходит сожаление - да, именно сожаление о том, что удовольствие от этого прошло - и, наконец, более сильное чувство - раскаяние в том, что я не сделал ничего для того, чтобы мои люди остались в живых. Каждую ночь я словно переживал заново тот трагический день, и видел плавно парящий над землей обгорелый брезент… И снова меня охватывало раскаяние.
Некоторые люди называют это комплексом вины выживших. У меня было немного по-другому: меня не преследовал сам факт их смерти, а также то, что я выжил, в отличие от многих моих соратников, морских пехотинцев. Меня преследовала мысль, что я был причиной смерти этих пятерых, чьи жизни их родные и близкие доверили мне. Я чувствовал, что предал их, дав им погибнуть. А я ведь видел многих хороших солдат, убитых или раненных, лежащими у моих ног, и это никак не повлияло на меня. Но за этих людей я не был в ответе! Я сам был одним из них, боровшимся за выживание в условиях, в которых выжить невозможно. "Тот" случай сделало особым то, что я был командиром отделения и отвечал за ту пятерку. Это была моя первая командирская должность и люди, которыми я руководил, пострадали в тот момент, когда я все еще был на дежурстве.
Уже сейчас, в мирной жизни, я пришел к убеждению, что некоторые люди склонны к совершению по-настоящему неразумных поступков. Я также понял, что кто-нибудь всегда страдает от чьей-то глупости. Но все это не помогало мне в понимании того конкретного случая в моей жизни до тех пор, пока я не получил возможность поговорить с людьми, которые были со мной там, во Вьетнаме. Только тогда я понял, что вне зависимости от того, что бы я сделал, эти ребята все равно привязали бы палатку к тем деревяшкам. И погибли. Я сделал все, что от меня зависело, а погибли они из-за собственной глупости и неопытности.
Так что же такое посттравматические стрессовые расстройства? Это явления, затрагивающие мозг человека, и вызванные пристрастием мозга к адреналину, приводящие к химической от него зависимости, лечения от которой нет. То есть лучший способ лечения - попытаться приспособить свое мышление, заставить его понять, что нет ничего дурного в хорошем самочувствии после ночи, проведенной в сражении. Это нормальное ощущение, и нечего себя за него казнить.
Теперь о комплексе вины выживших. Вот это и есть то, что нас убивает. У всех нас в прошлом есть какое-то событие, ход которого нам хотелось бы изменить. Обычно, это событие, в корне изменившее нашу жизнь. Но с этим можно бороться. Надо говорить о нем с другими, бывшими рядом, когда все произошло, и не переставать обсуждать свой военный опыт открыто и честно: нам ничего не надо придумывать о том, что мы прошли. У нас достаточно, что вспоминать. Таким образом, нам не нужно тратить кучу денег или годы на психотерапию, чтоб начать чувствовать себя лучше в вопросах, кто мы есть, что мы сделали и чего не сделали. От нас требуется лишь быть честными с самим собой, чтоб открыто смотреть этому монстру в глаза и побеждать его.
Да, конечно, каждый год мне бывает трудно в День матери. Но не потому, что люди погибли в той трехдневной битве у Дананга. Я был тогда "молодым" и не знал почти никого. Я не запомнил и тех сорока четырех, которые выстояли рядом со мной среди сотен убитых - своих и врагов. Сорок четыре таких же, как я, выживших по неизвестной причине в самой кровавой битве Вьетнамской войны...
Вот что я вам рекомендую для преодоления ПТСР и комплекса вины выжившего.
Организуйте группы. Мы попытались здесь для обмена воспоминаниями и военным опытом соединять ветеранов,. мужчин и женщин, которые служили в разных бригадах. Это не сработало. Мы должны говорить с теми, кто участвовал в нашей кампании вместе и одновременно с нами. Таким образом, мы уже знакомы друг с другом и знаем, что нам пришлось пережить. В этом-то и есть самое главное.
Мы постоянно воздвигаем внутри себя стены, чтоб защититься от боли. Когда ты находишься в группе незнакомых людей, насколько близкими они бы не показались, они все равно останутся чужими, и мы никогда им не сможем доверять. Нам необходимо разговаривать с теми, кто был там одновременно с нами, и которые не являются для нас чужими. С теми, с кем мы рядом сражались.
Я сам много разговариваю с вьетнамцами, живущими рядом или учившимися со мной. И еще с теми, с кем я служил, общаюсь по электронной почте или ICQ. После пятиминутного разговора с одним из моих боевых товарищей я чувствую себя намного лучше, чем после многих лет групповой терапии или индивидуальных бесед с психиатром.
У меня был когда-то друг, который играл в русскую рулетку с револьвером 38-го калибра. Крутанув барабан с одним боевым патроном, он медленно-медленно нажимал на курок... Он не пытался покончить жизнь самоубийством, просто для него это был единственный способ вызвать приток адреналина к мозгу. Однажды, когда моего приятеля не было дома, его жена заменила боевой патрон холостым, чтобы он не смог застрелиться. Я так и не узнал, раскрылось ли когда-нибудь эта хитрость, но думаю, что в тот момент это было очень правильным решением. Я видел слишком много парней, покончивших с собой подобным образом. Мы понимаем, что именно дуло у виска дает возможность ощущать себя так, как если б мы были под вражеским огнем. Все тот же приток адреналина.
Да, я пристрастился к нему, и это мне нравится безумно. Да, я до сих пор убиваю вьетконговцев и северо-вьетнамцев каждую ночь в своих снах, и, когда я просыпаюсь в холодном поту, мое сердце бьется, как сумасшедшее, но я больше не чувствую себя виноватым и не стыжусь, получая от этого удовольствие. И порой мне удается досмотреть мои сны до конца и проснуться счастливым. Звучит безумно, не так ли? Но не для боевого ветерана. Точно такое же чувство испытывает гонщик, который ест и пьет, думая о предстоящих стартах, или парашютист, упражняющийся по выходным, но которому прыжки снятся каждую ночь в будни.
Это нормально - вновь и вновь переживать свой боевой опыт. Да, но, с другой стороны, мы убивали людей и должны раскаиваться по этому поводу. Ерунда. Если бы я не убил их первым, они бы убили меня, без рассуждений. Я просто оказался чуть-чуть расторопнее, нажимая на курок, или целился лучше, чем они, или просто увидел их прежде, чем они увидели меня. Вот почему они мертвы, а я жив. Раскаяние и угрызения совести - за что? Я солдат Морской пехоты США. Я делал то, к чему меня готовили. Я хорошо делал то, чему меня учили. Меня учили убивать людей. И нечего раскаиваться.
Я сошел с ума? Не более чем рыболов или охотник, покрывающий стены своего жилища трофеями - рыбой или головами оленей. Или гонщик, выставляющий на всеобщее обозрение все свои кубки и медали.
Самое главное заключается в том, что для человека абсолютно нормально чувствовать себя хорошо после выброса адреналина в мозг, вне зависимости от причин, вызывающих это. Проблема для нас, боевых вьетнамских ветеранов, в раскаянии, этому сопутствующем. В раскаянии, которое можно преодолеть, говоря со своими боевыми друзьями. Мы можем вспомнить все то хорошее, что мы вместе пережили, и научиться переносить смерть товарищей. Мы можем вспомнить их улыбки или то загадочное выражение их лиц, когда они вытворяли что-нибудь озорное. Мы можем научиться вспоминать их жизнь, а не смерть. Мы не можем делать это, рассказывая боевые истории незнакомцам, которые никогда не знали их, но можем, делясь воспоминаниями о них с теми людьми, которые знали их также как и мы.
Ваш отзыв
