- Ну, здравствуй, старый товарищ.
Молчание.
Он положил руку на борт. Знакомое ощущение чуть шероховатой краски, теплый металл подрагивает от далекого гудения турбин.
"Сегодня вторник, - подумал он, - летный день, как и раньше".
- Ты слышишь меня? Я пришел.
Молчание.
Может, он ошибся? Прошло много времени, его могли заменить... Он пригляделся, и дыхание перехватило от мгновенного и острого чувства узнавания. Оказывается, он не забыл, просто воспоминание лежало в дальнем уголке памяти, а теперь он смотрел и узнавал. Вмятины, царапины, маленький потек краски на камуфляжном пятне, заплата, как раз в том месте, где прошла его пуля. Странные слова: "его пуля".
Заныла нога. Он прислонился лбом к металлу, не замечая боли. И тут же пришел ответ.
- Это ты... Прости, я задумался.
- О чем?
- Обо всем. И ни о чем. Ты давно не приходил...
- Теперь я живу в городе. Там, к северу. Мы с тобой летали над ним много раз, помнишь?
- Помню. Это недалеко.
- Для тебя - недалеко. Для меня теперь - полдня дороги.
- Как ты живешь?
- Живу... Знаешь, я скучал.
- О чем? Обо мне?
- О тебе. И о небе.
- Ты летаешь?
- Нет, теперь нет. Ты не поверишь, теперь я боюсь летать!
- Ты? Боишься?
- Да... Дочь купила путевку на юг и билет на самолет. В полете мне стало плохо с сердцем. Я не могу - в салоне. Обратно ехал поездом. Такие дела...
- Ты всегда любил все делать сам.
- Да, любил. Наверное, поэтому я был плохим командиром.
- Не знаю. Ты был хорошим летчиком, это точно.
Он усмехнулся.
- Ты говоришь, как моя дочь. Только она еще добавляет: "А вот дед из тебя плохой!" Балую я внуков... Но деду и положено баловать!
- У тебя уже внуки... А как живет твой сын? Ведь у тебя был сын, я помню, ты часто приводил его на аэродром.
- Он погиб.
- Прости, я не знал.
- Он был летчик, летал на штурмовике, а погиб в Чечне. Однажды пилотов вызвал командир эскадрильи и сказал, что в горах попал в засаду взвод, мальчишки, пехотинцы, и такой же лейтенант, ну, может, чуть постарше. Заблудились и попали в засаду. Зимой там бывают сильные туманы, погода была на пределе, солнце уже заходило, лететь, в общем, было нельзя, но командир сказал, что решать им. Сын вызвался лететь. Они полетели, мой был ведущим. В общем, он врезался в гору. Зимой там бывают сильные туманы, и он не успел отвернуть, не увидел гору. Впрочем, о туманах я уже говорил. Самолет нашли только через неделю. Он лежал в кабине...
- Вот если бы мы с тобой...
- Нет. Мы ничего бы не смогли. Дневной штурмовик там вообще ничего бы не смог сделать, а СУ двадцать четвертых там не было. И вообще, это не наша война. Мы свое отвоевали. Две командировки в Афган... Хватит и человеку и самолету.
- Что ж... Может, ты прав. А взвод?
- Что - взвод?
- Тех солдат спасли?
- Не знаю... Кажется - да, спасли, ведомый все-таки долетел, успел долететь. Да, спасли... Не всех. А потом умерла моя жена. Врачи сказали - сердце, но я думаю - от горя. У нее никогда не болело сердце. Знаешь, она всегда боялась, сначала за меня, а потом когда сын окончил училище, за него. За него - даже больше. Она всегда скрывала, но я видел, как она боится. Когда я сказал ей про сына, она сначала не поняла. А потом, когда поняла, на ее лице появилось странное выражение, облегчения, что ли. Огромного, опустошающего облегчения. От этой пустоты в душе она и умерла, не смогла жить...
- А ты? Как твоя нога? Тебе тогда досталось в Панджшере...
- Да... После ранения кровь залила кабину, и я все боялся, что она что-нибудь замкнет, и мы не долетим, а потом в госпитале заболел еще и желтухой. Но я вернулся. Я обязан был к тебе вернуться и вернулся. Если бы не ты, я остался бы лежать в том ущелье. Знаешь, иногда мне кажется, что афганский песок до сих пор хрустит на зубах. И еще помню небо. Серое небо, серый песок, камни, серые дома, нелепо одетые люди в широких штанах и обуви из покрышек, тусклые огоньки выстрелов, пожары, трупы. Странно, что там могло гореть? Кругом сухая глина и камни. Разве что люди...
- Не стоило тебе ездить в тот кишлак.
- Нет, я должен был увидеть.
- Ну, и что ты увидел? Была война, по нам тоже стреляли, и довольно метко, надо сказать.
Он провел рукой по фюзеляжу.
- Да... Я помню... Вот вмятина... и вот... А здесь, где заплата, была пробоина. Кажется, это из ДШК. Я боялся за тебя.
- Я - штурмовик. Меня трудно убить.
- А ты? Как ты? За тобой хорошо ухаживают?
Смешок. Как будто треск помех в эфире.
- Ты забыл, мне ничего не нужно. Я - экспонат. Сюда никто не ходит. Теперь я буду жить долго, если, конечно, это считать жизнью. Кто бы мог подумать? Самолеты не должны жить столько, сколько живут люди.
Он не ответил.
- Смотри, там подъехала машина. Это, наверное, за тобой?
- Да, это дочь. Мне пора. Я буду приходить к тебе.
- Иди. Я буду ждать.
- Если я долго не приду...
- Я понял. Не думай об этом, иди, она волнуется.
- Пожелай мне удачи.
Пожилой человек в потертой шевретовой куртке неловко повернулся, подобрал трость и, прихрамывая, пошел к выходу из маленького музея, расположенного за гарнизонным домом офицеров.
- Я не буду оглядываться... Я не буду оглядываться... Это хорошая примета - уйти, не оглядываясь.
У калитки он оглянулся.
Обсудите
