Судьба забросит в Лондон, в Сайенс-Пенью,

В Кейптаун, в Акапулько, в Анкару...

Я помню, помню чудные мгновенья,

Пока живу. Забуду - и помру.

(Из переписки с друзьями)

Не люблю современных кладбищ. Не то чтобы особо любила несовременные, но наиболее приемлемыми для сознания ассоциативными образами конечной станции моего паровоза навсегда останутся два: забытое богом родовое в Смоленской губернии - просторное, крестастое, безумно душистое от корабельных сосен, верхушки которых были срезаны еще "мессерами", и другое, в том городе, где угораздило родиться меня, - старинное, богатое, с фамильными склепами и ангелами в человечий рост.

Из-за обрушившихся на нас исторических перемен городской крематорий так и не был достроен, поэтому подхоранивать родных и близких в пристойных местах с аллеями и сторожами стало невозможно. Вот и разрослись вокруг мегаполиса новые города мертвых - малогабаритно-перенаселенные, с бурьяном по пояс (родственникам далековато добираться, да и дорого для не слишком имущих), с простоватыми одноликими памятничками, а то и вовсе без них - с осевшими кособокими холмиками и самодельными табличками, - превратив самый зримый из всех этапов ухода в еще более постыдный от ощущения последнего приюта как вечного общежития имени монаха Бертольда Шварца.

С бабушкой, правда, мне повезло: ее ряд как раз напротив цыганского сектора с мраморными обелисками в полный рост, да и березка в головах подрастает, не потеряешься уже. А вот если Мусину могилу искать... Двадцать вторая в пятом ряду слева квадрата сорок девять, что после третьей аллеи...

***

Дом был изящен и роскошен для меня, выросшей в хрущевско-брежневских муравейниках. Да и весь район Институтской улицы напоминал о тех временах, когда кавалеры в лаковых штиблетах приезжали за дамами на авто, а дамы не появлялись публично без шелковых чулок и шляпок. Тишина, изредка прерываемая звоном трамваев, завораживала, тополя и цветники превращали тротуары в аллеи парка. Дома хоть и стояли чинно вряд, но не однообразными монстрами, они подмигивали по вечерам окнами-глазами самых невероятных разрезов, а днем улыбались ехидно ликами нимф, античных богов, а может и самих когдатошних владельцев-строителей. Исходя из любовно вылепленных барельефов и горельефов, можно было с уверенностью определить, какое из зданий оригинально предназначалось для борделя, а какое строилось под сдачу квартир внаем за счет кредита, взятого в банке напротив и так никогда и не возвращенного владельцем, запечатлевшим себя на фасаде в позе "Niema pieniedzy^*2)".

Мои однокашники, друзья и кумовья Таня и Саша Т. перебрались в этот элитарный оазис, воспользовавшись чьей-то несовместимостью и собственной необходимостью приглядывать за второй Сашкиной бабушкой - бабой Мусей. Первая, мамина мама, уже год, как не вставала с постели в доме Сашиных родителей.

Баба Муся, маленькая, хрупкая, прямая, с виду казалась лет на десять моложе своего возраста и, со слов приятелей, была активна донельзя. Именно благодаря ее жизненным силам ребята смогли оставить мою годовалую крестницу на родине и отбыть на пару лет исполнять свой интернациональный долг в одну из теплых экзотических стран, то есть обеспечить себе более-менее пристойное существование на некоторое время непосредственно работой по специальности.

По возвращении они нашли подросшую Юльку в полном здравии, с хорошими манерами за столом (нет, конечно, ножа ей еще не полагалось), с милейшей детской картавостью выговаривавшей "благодаръю вас" в ответ на всякую услугу, а также окающей и рэкающей в полный рост: баба Муся, Мария Генриховна О., полька по крови, воспитанию, духу, до смерти не избавилась как от польского акцента, так и от манер, выдержки и вкуса. В ее возрасте, как она шутила, репрессий за это можно было уже не бояться.

Возвращение основных квартиросъемщиков позволило М.Г. несколько расслабиться, да и годы таки начали брать свое: только несходство расписаний помогло моим друзьям трижды уберечь Дом от гнева возмущенного забвением, выкипевшего на газовую плиту чайника и безрассудно сбежавшего туда же молока.

В стране продолжалась перестройка, постепенно превращаясь в вечнострой НЛО. Пытаясь как-то обезопасить свое будущее, все разумные люди приняли на вооружение доброе старое чеховское "В Москву! В Москву".

Мы были молоды, талантливы и бесстрашны. Танька рванула в аспирантуру, Сашка туда же, якобы повышать квалификацию, а на самом деле - c прицелом зацепиться, Юльку полгода пообещали бдеть Сашкины родители. Бдеть бабу Мусю выпало мне. Я без сожаления заперла на два замка свои проходные хоромы, в которых кроме книг ничего ценного не было. Интернациональный долг мне предстоял сразу же после сдачи дежурства по Мусе.

Удовольствий в жизни прибавилось. Двадцать минут прогулки с любой скоростью в любую погоду выводили меня затейливыми старинными улочками к университету, оставив для кошмарных снов переполненные троллейбусы, обрывы на линии и дежурный рупь на такси. Появилась, правда, новая незначительная статья расходов - подбивка шпилек металлическими набойками, ибо добротно вымощенные в начале века мостовые стирали каблуки под корень. Но без шпилек, замысловатых блузок и длинных юбок ходить по ним казалось просто неприличным.

...Отец М.Г., известный киевский скульптор, выпускник Академии Художеств, оставил жену и троих детей из-за молодой женщины. Муся тогда уже училась в старших классах Мариинской гимназии, ее брат Генрих - в бывшем Техническом училище имени Государя в Москве, теперь Московском Техническом Университете все еще имени Баумана. Матери Муси было оставлено достаточно средств, чтобы оплачивать квартиру, кухарку и образование детей. До последнего дня Муся ездила в гимназию на извозчике - не ближний свет все же. Извозчик соответствовал статусу благородной девицы и позволял сохранять обувь сверкающей, форму отглаженной, передник, воротнички и манжеты - белоснежными.

Ох уж этот статус! Согласно положению гимназисткам не полагалось в театрах сидеть на галерке. Но однажды Мусин поклонник достал два входных билета на какой-то весьма притягательный спектакль...

Мусю судили судом чести гимназии и осудили. Статус оставался статусом.

Именно так, в строгом темном платье, с белоснежными манжетами и воротничком я впервые увидела М.Г. Да и не припомню, изменяла ли она когда-либо своему вкусу...

Воздух в районе был удивительно свеж, вода круглосуточна и прозрачна до синевы (несведущим, не проживавшим в промышленных конгломератах не понять нас, привыкших к умываниям по часам), ванна огромна, потолки высоки невероятно, акустика прекрасна. Кровать немецкого спального гарнитура напоминала частную вертолетную площадку пентхауса, дверь из кухни, в которой можно было и отобедать, и отплясать компанией среднего размера, выходила на балкон с видом на розарий, плод неустанного труда пенсионеров этажом ниже. Здесь, на теплой кухне с камином, и проходили в основном наши умные чаепития в сырые осенние юго-восточно-европейские вечера и еще более мерзкие зимние.

***

Сам дух дома был теплый, аппетитный и приветливый. Прелесть проживания в центральной части мегаполиса разумного размера заключалась в том, что позволяла быстро съезжаться гулять по поводу и без.

А гуляли мы знатно - с молочным поросенком или гусем в яблоках, торжественно вносимых в гостиную под звуки марша (на фортепьянах играли и хозяева, и гости). Дешевые закарпатские вина и местное пиво лились рекой, овощи-фрукты с собственноручно возделанных огородов украшали яркими икебанами стол, и так ломящийся от разносолов с соседнего рынка. Хозяйственность же наша собственная была двоякой - сбацать гуся с яблоками умели все, крутить, парить, вымачивать, сушить грибы и овощи - тоже, и с удовольствием. Но вот коптить шинки и окорока так, как коптили мясо и колбасы в Галиции, в адской смеси польско-венгерских рецептов и в специально, с любовью и пониманием дела построенных для этого дубовых коптильнях, с виду походивших на облагороженный одиночный сортир, нам никогда бы не удалось. Да и зарабатывали мы все-таки довольно прилично - нет, конечно, не на основной должности, которая громко и красиво звучала лишь по-английски - "Associate professor", а на вечных левых подработках, кто шитьем, кто уколами соседним бабушкам, кто натаскиванием "козлов" самого различного вида и степени, посему не печалились и выбирали лакомства на базаре, сравнивая румянец на щеках у господыни с румянцем корочки приготовленной ею домашней колбасы.

Народное гуляние или карнавал в зависимости от настроения и повода объединяли в себе песни, пляски, маски, ритуальное поедание мяса, что, как когда-то объяснял нам преподаватель научного атеизма, является характерными чертами многих религиозных сект и течений. Правда, я до сих пор не подобрала нашей названия...

На своем первом балу в 13 лет Муся появилась в костюме лилии - в светло-розовом с изящными оборками-лепестками платье и шляпке-цветке, еще больше подчеркивающей бледность Мусиного лица и глубину серых глаз. Костюм этот сшила ей мать на свежеприобретенном, строгом от чугунной черноты и нержавейки "Зингере" последней модели. Очарованная результатом своей работы, перед поездкой на бал она свезла Мусю к фотографу.

Со стены двенадцатого этажа монстрообразной башни в Москве кокетливо, вполоборота смотрит на меня юная очаровательная Муся. До рэволюции, как она говорила, оставалось два года.

***

Одним из лучших номеров программы был "настоящий" танец живота в исполнении Таньки. Ах, как хороша была она в шелковых шароварах, едва схваченных у бедер тонким шнурком, который, казалось, вот-вот развяжется, в расшитом бисером лифе и символической чадре из легкого прозрачного газа, прикрывавшей Танькину сияющую улыбку. "Не давай мне жрать!" - кидала она мне тихонько в начале сходки, и это было сигналом, что Танька сегодня в настроении и вечер удастся на славу.

"Антихристы!" - ворчала на кухне М.Г., заваривая на ночь травяной чай. "Не день рождения надо праздновать, а именины. И не напиваться по-скотски", - продолжала она, скрываясь за дверью своей кельи.

Расположение комнат и толщина настоящих каменных стен позволяли ей спокойно спать при самых буйных наших гуляньях. Что касается осуждения наших порой весьма откровенных и веселых костюмов, то М.Г. все же лукавила.

...Когда в город вошли петлюровцы, Муся училась в седьмом классе. Особенно хорошо ей давались языки, немецкий и французский.

После захвата Киева Петлюра устроил в свою честь костюмированный бал. Гимназисткам было велено явиться в приказном порядке. Крохотную не по летам Мусю нарядили чертиком - в серо-черное трико с рожками. Это было в знак протеста в какой-то степени: накануне бала, спасая остатки семейного капитала, Муся с братом притащили домой из банка чемодан денег, ибо политический беспредел грозил превратить их в ничто.

Облегающее трико было достаточно вольным одеянием. "Но никто не лапал, не то, что нынче!" - с утвердительной укоризной рассказывала мне на кухне М.Г.

***

... А еще, попозже, Сашка читал свои стихи:

Siesc do pociagu- jusz nie dlia ciebe^*3)

То ли от скуки, то ли от лени...

Ночью пригрезились рельсы на небе,

Только не верю в силу знамений.

Рельсы ли это? Падая, чертят

Над головою метеориты

Линию жизни? Линию смерти?

Видимо, жизни. Долго горит как...

...Только сейчас, много лет спустя, перебирая потрепанные листочки писем, я с ужасом осознаю, что Сашка, любя, шутя, дурачась, рассказывал мне о наших дальнейших судьбах:

Натали, Натали,

В Конотопе, в Орли,

В Вашингтоне ли, в Лондоне ли...

...Художник О., поляк, был новой звездой Санкт-Петербургских салонов. Его любили за чуткую кисть, за спокойный нрав и особо - за точность и обязательность, так редко присущие творческой братии. Говорил он обычно мало - акцент, выдающий в нем чужого, был силен. Но была еще одна магическая черта, притягивающая и отпугивающая одновременно: О. предсказывал будущее. Лучше него, пожалуй, знатока черной магии и каббалы в Петербурге не было.

"Ходят слухи, что запросто беседуют с ним духи"^*4), - писал о нем приятель Адам Мицкевич.

...Говорят, от гадальщиков отступается их ангел. Говорят, за гадание расплачиваются силами души и подвергают себя смертельной опасности...

...Говорят, предсказав знаменитое петербургское наводнение 1824 года О. долгое время не мог рисовать, проводил дни на парапете у Ростральных колонн, уставившись в серебристую чешую воды. Знал он, якобы, что наводнение ниспослано на город как кара великим мира сего за злобу и гордыню, но знал он и то, что:

"Жильцы лачуг, ничтожный малый люд

Допреж высоких кару понесут..."

...Когда я вернулась из своего юго-восточно-азиатского похода в люди, горбатая, но привычная система была в агонии. Одержимые жаждой обогащения на крови бывших власть имущих борцы за независимость методов наполнения собственного кармана рвали систему на куски без разбору...

...Я не могу назвать Дом лачугой, я не могу отнести нас к ничтожному люду, но вот уже почти десять лет Саша не пишет стихов...

***

...В город вошли красные. Дружной семье О. дали уйти в Крым с подводой добра. Среди погруженного имущества была та самая машинка "Зингер" с поперечным челноком, на которой шились Мусины карнавальные костюмы и строгие гимназические платья с передниками. На второй подводе ехала семья дяди- полковника.

Радость пребывания в Крыму было недолгой. Красные пришли сюда и уже с другим настроем. Дядю-полковника расстреляли во дворе татарской мазанки, которую снимала его большая семья.

Средств к существованию вскоре не стало. Тогда мать Муси сняла с руки обручальное кольцо, золотую цепочку с крестиком с шеи Муси, прошла по другим беглым и вскоре вернулась с базара с мясорубкой и лоханью печенки. Так они начали делать ливерную колбасу. С тех пор, правда, М.Г. колбасы не ела.

Предприятие оказалось весьма успешным: к концу 29-го года О. поставляли колбасные изделия во все приличные магазины и рестораны Крыма. В семье оставалась одна проблема: происхождение, выдаваемое неисправимым польским акцентом, сделало девочек "невыдаваемыми".

Постепенно НЭП накрывали. Мусе повезло - ее взяли в местный Совет переводчицей-машинисткой. Там она и встретила своего высокого комиссара в кожанке. Так появился на свет Коля. Н.Н. был достаточно смел, чтобы дать ребенку свою фамилию, невзирая на семью в Москве. Напряжение взяло свое - Н.Н. скончался от инфаркта, когда Коле исполнилось два года и начались чистки.

Молчаливую аккуратную Мусю таки любили. Прибежали ночью, грохнули в окно - Муся толком и не разобрала, кто... Поняла только - надо бежать...

...Нас с Танькой отозвали из аспирантуры "за непотребнiстю". Экзотические деньги, заработанные в теплых краях, остались под арестом во Внешэкономбанке, поскольку в одно прекрасное утро мы проснулись подданными иноземного государства, обслуживаемыми в последнюю, неизвестно где формирующуюся очередь. Перспектива дальнейшего развития всего научно-исследовательского сектора была туманно-трагической.

...Муся, взвалив на тачку "Зингер", смену белья и спящего Колю, ушла в ночь. Скитались, попрошайничали. Иногда удавалось получать заказы, и тогда равномерной радостью начинал стучать в умелых Мусиных руках "Зингер" с поперечным челноком. Перед самой войной добрались-таки до Киева, где чудом отыскался старший брат Генрих и сестра Анна, покинувшие Крым вскоре после Мусиного исчезновения.

Киев заняли немцы. Генрих, избежавший мобилизации в Красную Армию по возрасту, был химик от Бога. Рецепты мыла из ничего и красителей из всего спасли семью от голода. На тщательно прятавшемся в подвале "Зингере" из перекрашенных в яркие цвета простыней и немецкого нижнего белья шились прехорошенькие платья для девочек, которые затем обменивались на продукты на местных базарах.

***

"И тогда я купил бы себе "Жигули",

Погрузил пузырьки и кули,

И увез на край света тебя..."

Укольные бабушки отдавали Богу душу одна за другой после того, как инфляция превратила в гроши их жизненные сбережения. "Козлы" продолжали совершенствовать свои знания кто в Сорбонне, кто в Гарварде, кто в Кингсборо Коледже^*5). На первых порах спасали скопированные с собственных и воплощенные в полиэстерово-люрексовый вариант туалеты, вырываемые из рук на барахолках страны хлынувшими на них азиатскими красавицами. Потом иссяк и поток красавиц, вероятно, улетели в Париж за оригиналами.

Грузить пузырьки и кули оказалось не так-то просто. Для начала нужно было завизировать попредметный список вывозимых вещей в железнодорожной таможне. Приговор представленному имуществу был прост и быстр:

1.Стенка болгарская. Не можна, майно УкраЏни.

2.Гарнитур спальный немецкий. Не можна, майно УкраЏни.

3.Ковер бухарский. Не можна, майно УкраЏни.

4.Пианино "Беларусь". Не можна, майно УкраЏни.

5.Гитара немецкая. Не можна, майно УкраЏни.

6.Сервиз на 12 персон, японский. Не можна, майно УкраЏни.

Дом превратился в нечто среднее между столяркой и комиссионным магазином. Спальня со стенкой были разобраны на доски. С пианино, увы, пришлось расстаться. А так же с телевизором "Сони", таким же видиком и стереосистемой.

В неизменном черном платье Муся сомнамбулически ходила меж ящиков и коробок. Ее любимый дореволюционный дубовый комод на доски не разбирался. "Зингер" паковать было тоже достаточно рискованно: предстояла инспекция контейнера хлопцами из пограничной службы. На несколько спасенных в огнях, водах и медных трубах истории миниатюр ее отца разрешение на вывоз в отделе искусств тоже не было пока получено. Расстроенная Танька намеревалась выпотрошить полотна из старинных рамочек и рассовать по котомкам отдельно.

Ухода Муси из комнаты никто не заметил, мы долго и тщательно обматывали тряпьем каждый прибор из японского сервиза на двенадцать персон, а потом напились от усталости, сидя на прислоненных к стенкам диванных подушках. Там же и заснули.

Муся лежала на полу между комодом и кроватью. Скорее всего - с вечера. Пульс едва-едва прощупывался, дыхание было прерывистым. Мы наврали про Мусин возраст, и скорая прибыла минут через двадцать. Коробки из коридора пришлось в срочном порядке швырять на кухню, чтоб прошли носилки.

Хоронили Мусю из морга. Ведь в Доме уже не было даже стола, чтобы поставить гроб. Смертное - ненадеванное черное платье с неизменными белоснежными воротничком и манжетами - мы нашли на нижней полке дубового комода, чернеющего, словно надгробие, в опустошенной комнате.

***

"Привет, старушка. Жизнь наша более-менее устаканилась, но перешла в иное измерение: я в основном после дневных трудов возлежу на диване и предаюсь философским размышлениям, а Саня моет полы, варит борщ и выдумывает, куда дальше ехать, напевая твое любимое (пророческое?) "Nie spoczniemy, nim zajdziemy, nim dojdziemy w sudmy las."^*6). Отписались Полищуки из Торонто. Пол на старости лет пошел учиться на зубочиста, а Щука довольна жизнью в косметическом салоне. Илонка с Юзеком зовут в гости: купили домик под Варшавой, не без помощи родни, конечно, но вкалывают они оба тоже дай Боже. Пока ничего нет от Люлька со Степой, но сама понимаешь: Франция, Париж, столько соблазнов сразу. Ты, главное, приезжай скорее".

P.S. If the beneficiaries of my estate predecease me, I direct that my estate be given to Burlington County Animal Shelter.

Sworn to and subscribed before me this.

24th day of August, 2000.

Jane Macey

Notary Public of the State of New Jersey.

Нью-Джерси, лето 2000

Примечания:

^*1) Майно УкраЏни - имущество Украины (укр.)

^*2) Niema pieniedzy - нету денег (польск.)

^*3) "Сесть в поезд - уж не для тебя" - (польск.), перефраз знаменитого оптимистического шлягера Марыли Родович, призывающего, бросив неудачное прошлое, сесть в любой поезд, зажав в руке зеленый листок с дерева вместо билета, и начать жизнь снова...

^*4) Из поэмы Адама Мицкевича "О-ч".

^*5) Кингсборо колледж - учебное заведение в Бруклине.

^*6) "Не успокоимся, пока не дойдем до счастливого тридевятого царства" - (польск.), шлягер ансамбля "Червоны гитары".