Глава 27.

Из дневника Светланы Горбуновой

"Сегодня поговорила с Сергеем.

Расставила все точки над "и", но он не оставил от моих слов камня на камне -- Сережка это умеет. Но почему-то не убедил. Раньше убеждал, а сейчас нет. Он это чувствует и злится: увы и ах, его милый Светок-Горбунок выходит из-под власти! Конечно, он не будет мне мелко мстить -- это не в правилах Сергея. Дрянную душонку я бы не полюбила. Но все же...

У него, кроме злости, есть еще великолепное чувство уверенности в себе. И эта уверенность, что он сможет подавить спонтанно возникший бунт на корабле, выводит меня из себя.

Наверное, это оттого, что боюсь: рано или поздно он подавит меня свое волей и все вернется на круги своя. Не хочу. Хочу совершить что-то безрассудное, возможно, даже нелепое, но то, что навсегда отдалит Сергея от меня. Пусть даже я потеряю уважение в его глазах. Пусть.

Что сделать? Организую интрижку с солдатом. А почему бы и нет?! Вон Ленка не может жить без своего Вагона. Отвергла все офицерские ухаживания и мои предупреждения, что Гарагян не совсем то, за кого себя выдает. Отвергла и любит всем назло.

Введем новую моду: долой командный состав, все на согревание бедных солдатиков!!! Фу, пошлость...

А что ты одергиваешь себя, подруга? Ведь признайся в глубине души, что ты не зря написала эти строчки? Признайся хотя бы перед собой, что тебе нравится Протасов. А? Ага! Попалась! Пишешь эти строчки и краснеешь!...

Господи, какая же я дура! Вдруг этот дневник попадет в чужие руки? В последнее время я стала слишком много ему доверять...

Уходишь от темы, Светлана.

И все-таки Протасов... Нет, он не подойдет. Чтобы насолить Сергею, нужно связаться с кем-то вроде Гарагяна. Это точно не удержится от желания рассказать во всех курилках о своей новой победе.

А Андрей... Андрей явно не годится для инструмента мести.

Дорогуша, вам не кажется, что вы снова краснеете над бумагой?"

Глава 28.

Андрей Протасов.

В жизни бывают моменты, когда незначительные события или мелкие приключения, связанные с не менее мелкими людьми, приводят к большим переменам. Романтики прошлого века называли их "посланцами Ее величества Судьбы".

Для меня таким посланцем стал некий Артур Нурмухамедов. Он был призван в армию откуда-то из Кара-Калпакии, по этой причине его звали просто "Колпаком". Кроме менингита, от которого этот худощавый, ниже среднего роста парнишка лечился уже второй раз в жизни, он страдал другой неизлечимой болезнью: он крал все, что попадалось под руку.

В научных кругах эта дурная болезнь известна как клептомания. Но широким солдатским массам подобные мудреные вещи были неизвестны. Поэтому Колпака добросовестно лупили товарищи по роте за очередную пропажу зубных щеток, лезвий для бритья или запасных портянок.

Наверное, он бы отправился домой раньше срока по причине приобретенной инвалидности, но ему повезло -- загремел в госпиталь. Здесь Колпак отличился сразу же, как встал на ноги: спер у комиссии врачей белые халаты. Ну, зачем этому дураку нужны были халаты? Он даже на подворотнички не годились. Впрочем, он этого сам не знал.

После халатов стали у ребят пропадать полотенца, тапочки и тому подобная дребедень. Народ страдал. Причем, больше всего солдатская общественность мучилась не от самого факта воровства: украденное находилось быстро, ибо все знали, у кого искать. Народ мучился от сознания, что было невозможно наказать проверенным способом -- Колпака нельзя было бить по голове.

Поскольку таким образом менингитчика можно было сразу отправить на тот свет. А экзекуция по остальным частям тела не приносила результатов. За девятнадцать лет жизни Колпака лупили несчетное количество раз, от этого его тело стало резиновым и невосприимчивым к боли. Может быть, удар по набалдашнику и вернул бы заехавшие шарики за ролики на нужное место и излечил бы человека от редкой болезни, но...

Тогда бы он имел репутацию честнейшего разве только в аду, где Колпаку было самое место. При том, что "доктор", вылечивший его, имел все шансы отправиться в "зону". По этой причине вора трогать боялись. Он это знал и наглел на глазах.

Долго ли, скоро ли, но добрался Колапак и до моей епархии.

После возвращения спичек в формочку для выдавливания пайков сливочного масла, у нас возникли проблемы с его излишками. Сначала репы раскормили мы, потом взялись за дистрофиков нашего отделения из числа салаг. Но таких у нас было немного, поэтому "проблема перепроизводства" не решалась. И тогда к делу подключился Колпак...

В один далеко не прекрасный вечер все лишнее масло исчезло. Служебное расследование моих "спецов по уголовному праву" не было слишком долгим. Колпак с позором был извлечен за ушко на солнышко, когда после отбоя давился маслом без хлеба у себя на койке под одеялом.

Требовалась кара. Но какая? Я стоял перед сволочью, нагло усмехающимся мне в глаза, и не знал, что с ним делать. Очень чесались кулаки, но из-за двухсот граммов сливочного масла пополам с маргарином и патологического вора, которого могли исправить только могила или опытный психиатр, на "зону" идти не хотелось.

Я ограничился высказыванием типа "ах ты, сука, врезал ему в солнечное сплетение и вышвырнул прочь. Однако за дверью Колпака ждала братия, более искушенная в подобных вопросах.

Путеец и Мишка деловито скрутили "крысу" и уволокли в палату. Там раздобытой невесть где прищепкой Колпаку зажали нос, чтобы он имел возможность дышать лишь ртом. Затем начали заливать в него подсолнечное масло, специально добытое для этой цели в пищеблоке.

Колпак икал, давился, пускал пузыри, но гоп-команда была неумолима. Лишь только влив в его глотку не менее стакана, ребята "крысятника" милостиво отпустили. И то только после того, как связали по рукам и ногам и оттащили в туалет, где бросили лежать на полу.

Там клептоман должен был пролежать вплоть до утреннего обхода. И никто бы ему не помог: из мужиков в медперсонале был только кэп -- он и мог освободить поганца по приходу на службу. Остальное народонаселение отделения, включая офицеров, уже было в курсе подвигов Колпака, симпатий к нему не питало и распутывать не собиралось.

...Тем более, что на глазах пышущей местью солдатской толпы поганец превращался в засранца: масло в его желудке начало приносить ожидаемый эффект.

Через час для очистки совести я зашел в сортир удостовериться, не захлебнулся ли парнишка в собственном дерьме. Удостоверившись, что он добросовестно плавает в них, изрыгая ругательства на двух языках -- русском и родном, отправился обратно.

Проходя мимо сестринского поста, я услышал внутри сдавленные рыдания и потянул на себя ручку двери.

Светлана сидела за столом, низко опустив голову.

-- Свет, да ты что?! Из-за какого-то засранца? -- я еще не отошел от эффектной картинки, виденной мной накануне, поэтому не смог переключиться.

Он непонимающе повернула ко мне голову и совсем по-детски шмыгнула носом:

-- Ты это о чем?

-- Ну, масло... -- я начал чувствовать себя идиотом, -- Которое у нас украли...

-- Масло? -- она тряхнула своей светло-русой головой, подстриженной под "каре", и улыбнулась сквозь слезы, -- Какое масло, Андрюша? Ах, если бы ты знал...

Она помолчала. Я тоже, в ожидании пояснений. Однако их не произошло.

-- Извини, я немного расклеилась, -- произнесла Света, -- Больше не будет. Давай-ка с тобой лучше пить чай. Хочешь чаю?

Мы пили настоящий черный индийский чай, о существовании которого я успел забыть. С настоящим сахарным песком.

Нам, солдатам, давали рафинированный кусковой, который мы вприкуску уничтожали за алюминиевой кружкой бурды непонятного вкуса. Правда, во время боевых в руки попадали пачки зеленого чая, но я к нему так и не смог привыкнуть окончательно. А тут -- настоящий черный индийский, с "тремя слонами", как дома...

Домашняя атмосфера подействовала размагничивающе и на Светлану.

-- Хочешь еще? -- не дожидаясь ответа, она мягко, как большая ласковая кошка потянулась за чайником через стол, налила новую чашку. Перехватила мой взгляд, улыбнулась:

-- Ешь пирожные, бисквитные. Небось, и вкус их забыл?

-- Угу, -- мотнул я головой и потянулся к тарелочке.

Светлана, чуть нагнув голову, из-под русой челки несколько минут смотрела, как я ем, потом произнесла:

-- Скажи, Андрей... Скажи, что чувствуешь сейчас, когда вот так сидишь за столом, по-домашнему, с женщиной, которой доверяешь -- а ведь ты доверяешь мне, правда? -- за этим вкусным чаем?

Я промолчал. Уют обволакивал, сковывал тело, чуть кружилась голова. Меня убаюкивало ощущение незыблемости мирка, в котором мы оказались со Светой. Казалось, что волны жестокости, бушевавшие в мире, находятся за его пределами и никогда не смогут ворваться сюда.

Я молча смотрел на желтоватый круг настольной лампы, освещавшей чашки на голубой скатерти стола и оставлявший в полумраке зимнего вечера наши лица. Душу защемило от острой зависти к людям, которые имеют это каждый день: тишину, полумрак, скрытое тепло женщины и безопасность.

Имеют дни, когда не нужно пускать в ход кулаки в ответ на оскорбление, огрызаться на насмешкм, зло подначивать других, отвечать автоматной очередью на выстрел. Мне хотелось остаться в этом круге навсегда.

...-- Мир с вечерами за столом и пахучим чаем, -- я вздрогнул от неожиданности, услышав ее голос, повторяющий мои мысли, -- Вечера с любимым человеком... Мне всю жизнь не хватало именно этого. Наверное, виной всему был мой слишком независимый характер. А уют вокруг может создать лишь тот, кто имеет его в душе...

Она говорила тихо, низко опустив голову.

Мне стало стыдно, как будто я ненароком подсмотрел сокровенную тайну человека. Тайну исповеди, предназначенную лишь избранным.

-- Не уходи! -- она задержала меня за руку, когда я поднялся со стула, собираясь уйти. Мне немало приходилось слышать откровений, но те принадлежали моим друзьям, были понятны мне. В конце концов, со мной разговаривали мужчины, и я мог посочувствовать им, рассказать что-то в ответ. А здесь...

Здесь я был явно лишним. Она разговаривала не со мной, а с собой. Я же лишь случайно подвернулся под руку. Но даже в детстве не испытывал желания подглядывать в женскую раздевалку.

-- Не уходи, -- повторила она, -- Надоело разговаривать со стенами. Хочется живые глаза перед собой увидеть. А ты хороший парень, чистый...

-- Ты переоцениваешь. Я в таком дерьме по уши, что отмываться буду по гроб жизни. Даже сам до конца не знаю, в каком дерьме...

-- Мальчишки... Воображаете, что уже взрослые. А что вы знаете о жизни, кроме войны? Вы считаете, что ваш опыт самый главный, что он вбирает в себя все, всю жизнь. Но это не так. Мир, который вас в себя втянул -- пустышка. Есть другой, человеческий, и он гораздо сложнее и страшнее, чем тот, который вы видели в Афгане.

-- Да что ты можешь знать о нас! Ты в наши души лазила?! Мальчишки! Да мы...

-- Видела я этот Афган, -- Светлана по-прежнему мягко и укоряющее смотрела на меня, -- За год нагляделась. И на боевые пришлось ходить -- до того, как Сергей вытащил меня из медсанбата в госпиталь...

"Какой Сергей?" -- чуть не сорвалось у меня с языка, но в тот же момент дошло, что она говорит о начальнике нашего отделения. Ах, товарищ капитан...

Я так привык к этим двум словам в сочетании с широкой, уверенной в себе физиономией, нагонявшей страх на обалдуев нашего "И.О.", что забыл: и у товарищей капитанов есть имена, которые давали им матери. И на свете есть женщины, для которых они просто "Сергеи", "Сережи", "Сереженьки"...

Злые языки в отделении поговаривали, что отношения у Светланы с кэпом разладились, дело идет к разрыву. Может, поэтому она и плакала?

...-- Каждая хочет любви чистой, неземной, искренней. В отместку тому, что окружает нас. Хочется спрятаться за ней, словно за спиной... -- она снова говорила, словно в пустоту.

И я снова почувствовал себя солдатиком, случайно забредшим на огонек мятущейся души. Так исповедуются попутчикам в дороге, зная, что никогда не встретятся с ними. Почему-то мне стало больно. Почему-то мне не хотелось быть для нее случайным попутчиком. Я никак не мог разобраться в своих чувствах, но боль, она не возникает на пустом месте.

Привычным жестом я похлопал себя по карманам в поисках пачки сигарет. Вытянул одну, кинул в рот.

-- Здесь не курят, -- она снова взяла меня за руку, -- И вообще, бросай курить. Вон ты какой худой...

Но я уже взял себя в руки и не хотел снова поддаваться чарам иллюзорного мирка, который кончится для меня сразу за стенами этой комнаты.

-- Ты меня еще по головке погладь, как в детском садике!

Я почти выкрикнул эти слова и тут же стыд жарким пламенем охватил меня от пяток до макушки. Как я смею на нее орать?

На нее, что была для всего настоящей сестрой милосердия и относилась к нам не как к казенным деревяшкам, цена которым копейка в базарный день. О которых и заботиться надо только потому, что это входит в служебные обязанности. Она была единственной из всех, к которым прилагательное "милосердия" к существительному "сестра" принадлежало по праву.

Кто я такой, чтобы на нее орать -- отставной козы барабанщик, взбесившееся пушечное мясо, солдат проигранной войны!

-- Успокоиться тебе надо, Андрей...

-- Я уже успокоился, извини.

-- Не в том смысле. Вообще успокоиться. Война сильно баламутит людей, и в них, как мутном пруду, долго еще плавает на поверхности всякая бяка. Не морщься: это я и про себя говорю. Может, и хорошо, что вы все попали в госпиталь перед дембелем. На гражданке вы многих бы напугали своей бескомпромиссностью, а здесь все отстоится, осядет...

-- А как быть с теми, кто в этот госпиталь не попал? Кто вообще домой "грузом двести" поехал? А у них что осядет и где? А потом, Свет, госпиталь -- тоже армия. Здесь тебе не дадут особенно расслабиться. И в инфекционном отделении можно не только вылечиться от болезни, но и подцепить другую. И в Афгане, вообще на войне, одно лечат, другое калечат. Абсолютное очищение приносит только смерть. Как это называется в медицине: катарсис?

Я глотком допил остывший чай, поднялся. Почти автоматически, как родного человека, погладил Светлану по плечу.

С удивлением заметил, как она вздрогнула и напряглась под моей рукой, но тут же выкинул это из головы: за дверью меня ждала обычная жизнь: без чая, уюта и споров о смысле жизни с умной красивой женщиной. Поэтому я был уже в своем привычном амплуа.

У порога обернулся: она по-прежнему сидела за столом, опустив голову. На скатерти одиноко выделялись пустые чашки. За окном стояла темень, и свет лампы еще больше подчеркивал одинокое отчаяние фигурки в белом халате.

Жалостью хватануло сердце, но я не знал, чем могу ей помочь. Я вышел.

Зашел в палату к Путейцу:

-- Еще не спишь?

-- Так, кемарю... -- Путеец неторопливо вытащил из-под одеяла спрятанную руку с тлеющим "косяком".

-- Дай на пару тяг... Вот что еще: возьми нож и разрежь веревки у Колпака.

-- Хрена?

-- Он свое уже получил.

На следующий день после отбоя в палату залетел Гарагян. Как всегда -- с базара. Я не знаю, каким образом ему удалось выкрутиться из неприятной истории с чарсом, но наш старшина продолжает заниматься своим бизнесом. И, как видно, невооруженным глазом -- довольно успешно.

Он долго в темноте гремел бутылками водки, укладывая их вместе с "гражданкой" в окошко вентиляционной отдушины. После чего ухнул на койку так, что сетка жалобно пискнула под его крупным телом. По палате стал распространяться резкий неприятный запах. Черт его знает, почему у Вагона так пахнут ноги, вроде в душ ходит регулярно...

По этому поводу наш палатный философ, молодой парнишка-туркмен с незапоминающимся заковыристым именем высказался лаконично и определенно. Как, впрочем, и полагается философу:

-- Нехороший человек вонять хорошо не должен.

Я услышал, как Туркмен несколько раз повернулся на своем втором ярусе и прерывисто вздохнул. Видимо, гарагяновский дух и до него докатился.

Вагон услышал возюканье молодого бойца и решил полиберальничать. Это он любит -- вести задушевные беседы с бойцами меньших сроков службы...

-- Эй, Туркмен, -- окликнул он паренька, -- Ты чэго вздыхаешь, дамой хочэшь? Да-а, домой всэ хотят...

По прошлым разам я уже знаю, что сейчас Гарагян начнет расспрашивать парня, чем тот занимался на "гражданке". И Туркмен ответит в который раз: баранов пас. После чего наш старшина начнет изощряться в остроумии над представителем этой почтенной профессии.

Поэтому решаю перехватить инициативу в разговоре -- Туркмену сегодня и так досталось. Он помогал проводить генеральную уборку в моем хозяйстве, а потом его еще бросили "на пола": мыть с мылом коридор, что делается каждое утро и каждый вечер. И теперь нужно дать парню отдохнуть. Я не либерал, просто пацан завтра снова станет помогать моим жуликам. Так что пусть поспит положенные восемь часов -- от сонного проку будет мало.

Сейчас меня интересует другое: я хочу выяснить, откуда берутся гарагяны и что у них внутри. И дело тут не в национальности. Гарагяны могут быть с московским аканьем и русской физиономией рязанского парнишки, украинским хэканьем или со смуглой кожей лица хлопца из Алма-Аты. Разные бывают гарагяны. Вот только среди ребят из Сибири я их не видел. Вымерзают они там, что ли?

-- Слышь, старшина... -- я сознательно называю Вагана так, поскольку лесть он любит, а мне нужно, чтобы он размяк, расслабился, захотел пооткровенничать.

В мое голове созрел план, как наказать Гарагяна, но я подспудно чувствую, что он... подленький какой-то. И мне, как ликвидатору при исполнении смертного приговора, нужно предварительно взвинтить себя, убедить в правоте. Ликвидаторы перед роковым выстрелом читают уголовное дело приговоренного. Мне же нужно вскрыть всю гнилую сущность Вагона, чтобы отбросить щепетильность и сделать завтра то, что задумал.

...Сегодня после обеда Путеец завалился на койку рядом со мной и мечтательно протянул:

-- Эх, сейчас бы водочки... Анаша, конечно, вещь хорошая, но к настоящим ее ценителям я себя не причисляю. Чтобы получать кайф по полной программе, нужно быть наркошей со стажем. А я хоть и родился в Казахстане, где "дурь" в "беломорины" чуть ли не с детства забивали, как-то не смог втянуться в это дело.

Путеец повернулся ко мне лицом:

-- А сколько у меня кентов на наркотиках завязло?! И не пересчитать. Одни уже кони двинули, другие по опии крепко сидят. Не-е, я придерживаюсь традиционных взглядов: водяра -- народный напиток, проверенный веками. Вот только денег на нее нет. Наволочку, что ли, продать вместе с одеялом? А потом сказать, что скомуниздили...

-- Брось, -- сказал я ему, -- мудистикой заниматься. Ты еще "синьку" свою бабаю какому-нибудь продай. Чтобы он в ней баранов в горах пас и духтору свою пугал. Ты лучше подними свою репу к потолку: видишь, в вентиляционном окошке белеет что-то?

-- Ну... -- заинтересованно протянул Путеец.

-- Это этикетка "Араки руси". Там их две бутылки, гарагяновские. Усек? Бери и пей!

-- А Гарагян?

-- А на что тебе башка дана -- чтобы каску носить? Думай!

И Путеец придумал. На то человек и царь природы, чтобы не ждать ее милости. Особенно тогда, когда хочется выпить.

Есть у нас на первом этаже так называемая палата-камера. Вроде бы обыкновенная, но вместо двери там -- железная решетка. И окошечко в ней для передачи посуды с пищей. Эта палата предназначена для солдат из дисбата, если они так заболеют, что местная санчасть вылечить не сможет, а гробить до конца не захочет. Сейчас в ней с желтухой лежит пацан, заработавший полтора года дисциплинарного батальона за то, что заехал офицеру по морде.

Мы его не слишком осуждаем за это: офицеры разные бывают, иному я бы не только личный состав не доверил, даже баранов не дал бы пасти. Замордовал бы он их до смерти. Есть людишки, которые, обзаведясь хотя бы минимальной властью над людьми, начинают воображать о собственной персоне невесть что. Как специалист и воспитатель он может полным дерьмом, но гонора-а...

Итак, план Путейца основывался на таланте дисбатовца Лешки открыть бутылку водки, а затем стянуть ее на горлышке таким образом, чтобы никто не заметил.

Все очень просто: пользуешься моментом, когда в палате никого нет, тыришь водку, выливаешь ее в заранее подготовленную посуду. Затем набулькиваешь в "Араки руси" (перевод: "Водка русская", наш перевод: "Русские в арыке") водопроводной воды, закручиваешь пробочки и водружаешь бутылки на место. В итоге сделано два дела: гнусный старшина будет наказан рассвирепевшей клиентурой и физиологическая потребность удовлетворена.

И поэтому я сейчас лежу в палате и хочу доковыряться до гнилой сути нашего старшины, чтобы разжечь в себе праведный гнев и найти оправдание своему далеко неблагородному поступку.

...-- Слышь, старшина, по тебе видно, что ты парень образованный. Не похож на своих земляков, что с гор спустились. Ты в Ереване жил?

-- Вах! -- темпераментно воскликнул Вагон, -- Я в Москве жил! В институте учился!

-- Так ты москвич?!

-- Нэт. Ну... не совсэм, -- застеснялся Вагон, -- Я учился там. Два курса в институте. Вернусь -- буду доучиваться. И, конечно, в Москве останусь. Хороший город, у меня там нэвэста.

-- Русская?

-- Канечно. Она москвичка, у ее родителей квартира, прописка. Сам понимаешь, да?

-- А у твоих родителей что есть, чтобы она вот так за тебя замуж пошла?

-- Эй, мои родители большие люди в Баку. Отец в рыболовной флотилии не последний человек.

-- В Баку? -- озадаченно переспросил я, -- Ведь это же Азербайджан!

-- Чудак! И в Азербайджане армяне живут. Они везде живут. Что тут такого? Если голова есть, значит, дэнги есть. А дэнги есть -- везде хорошо будет!

-- Тебя, случаем, не родители в московский институт устроили?

-- А ты как думал? Кто сейчас сам в институт поступает? То чо, глюпий? Поступил в институт рыбного хозяйства. Закончу его, отэц в главк устроит, в Москве. Конечно, это дорого будет, но все наши скинутся -- нужно везде своих людэй иметь!

Я слушаю эти трезвые по-житейски слова, которыми может поделиться если не каждый второй, то третий -- уж точно, и удивляюсь. Почему они в моем сознании выглядят как рассуждения последнего подлеца?

Наверное, когда частенько приходится ходить под Богом и смертью, по-другому начинаешь смотреть на жизнь. Это как после долгого пребывания в горах: смотришь не только себе под ноги, в грязь и валуны быта -- к ним привыкаешь быстро и нога позже сама будет выбирать место, куда встать; глаза же устремляются прежде всего в перспективу, на ближние и дальние склоны. Ведь самое важное, самое красивое и самое опасное таится именно там.

Со временем у тебя вырабатывается бинокулярная болезнь, когда весь мир начинаешь рассматривать с точки зрения перспективы гор и высоты над уровнем моря. Ты забываешь, что существует равнина, на которой совершенно другие измерения и ценности. И когда спускаешься вниз, туда, куда ты давно стремился и о чем так мечтал, вдруг обнаруживаешь, что ты здесь чужой.

Ты ходишь по этой равнине, как идиот, а перед глазами у тебя перевернутый бинокль. Для тебя важно то, что здесь считается малозначительным: жизнь и смерть, предательство и долг. А то, что для равнинного человека есть суть и смысл его ежедневной жизни -- качество штанов на заднице, количество денег на счете, настроение жены, мигрень тещи, недовольный взгляд начальника и подорожавшая квартплата -- для тебя глупо и недостойно внимания.

Умом понимаешь, что с твоим мировоззрением хорошо умирать, но не жить. А жить-то нужно как раз равнинными взглядами. Понимаешь, но принять не можешь. И когда они подаются тебе как единственные ценности, ради которых и стоит просыпаться по утрам, чувствуешь себя неполноценным.

И тогда ты ищешь в словах равнинных людей, их поступках, способе мышления скрытый смысл, неподвластный тебе, слепцу, бредущему через это все с высоко поднятой головой и взглядом, обращенным к далеким вершинам. Ищешь и не находишь. Это тебя бесит и тогда возникает желание въехать на танке в этот уютный мирок и показать истинную ценность жизни...

Это продолжается до сих пор, пока не приходишь к выводу, что никто не виноват. Просто есть те, кому уютно здесь, и те, кто хорошо чувствует себя там, в горах -- пусть даже они давно существуют только в твоей голове. И для обоюдного согласия и здоровья каждой категории людей нужно общаться друг с другом на расстоянии. Или лучше не общаться совсем...

Вот и сейчас во мне взрывается какая-то бомба. Кровь ударяет в голову, и мне хочется ухватить "рыбного специалиста" Гарагяна за одно место и заорать: "Невеста в Москве, говоришь?! А как же медсестра Ленка?! Ты, сука! Ты чего ей здесь тогда мозги пудришь? ППЖ нашел, халява? Она же всерьез тебя, козла, воспринимает!"

Делать этого сейчас не нужно, поэтому я молчу, скриплю в темноте зубами и стараюсь успокоиться. Знаю, что если взорвусь, то могу все испортить. Старшина почувствует во мне врага, станет осторожнее. И тогда я со своими урками не смогу ему строить харакири с одновременным вырезанием гланд.

Меня выручает мой сосед узбек Рашид. Его, восточного человека, подобные рассуждения не возмущают. Он к ним привык, поэтому подходит к рассуждениям Вагана чисто с практической стороны.

-- Ты за поступление сколько платил? -- спрашивает он Гарагяна.

-- Три тысячи.

-- Э, у нас в Ташкенте меньше берут.

-- Чего ты Ташкент с Москвой сравниваешь, а? -- вспыхивает Ваган, -- Ты еще хер с пальцем сравни! В Москве -- цивилизация!

Последнее слово старшина выговорил благоговейно и едва ли не по слогам.

-- Даже у нас в Баку больше цивилизации, чем во всей вашей Средней Азии, -- пригвождает он Рашида.

Но тот не сдается:

-- Врешь! Ты в Ташкенте был? Не был! Самый красивый город в Средней Азии. Жемчужина! А что ваш Баку? Нефть одна и персики... И кепки! Вот! Их все аэродромы называют. Я знаю!

Я уже успел остыть и с интересом слушаю перепалку представителей двух народов, которых сплотила великая Русь.

-- Вот у вас сколько КПСС стоит? -- кипятится Гарагян.

-- Партия? -- искренне удивляется Рашид, -- Нисколько не стоит. Сколько она может стоить?

-- Ну, партийный билет, чурбан!

-- Сам чурбан! Не посмотрю, что такой большой...

Гарагян, хотя и большой и пошуметь любит, но предпочитает наезжать только на слабых. Поэтому он сразу идет на попятный:

-- Ты чего зря обижаешься?! Это я так сказал... Ты мне лучше на вопрос отвэчай: сколько партбилэт стоит?

-- Партбилет? -- озадаченно переспрашивает Рашид. Парень он добродушный и зло долго на других держать не умеет, -- Нисколько. Партийный взнос плати -- и все.

-- Вот! -- торжествует Вагон, -- А у нас он стоит "пятерку". Знаешь, "жигули" есть такие, а? Так где больше цивилизации?! Ага!

Рашид молчит, недоумевая: почему за партбилет нужно платить секретарю райкома автомобилем престижной марки?

Для меня это уже давно не секрет. Спасибо, глаза на жизнь раскрыл еще в первые полгода службы наш ротный комсорг.

-- Мне скоро увольняться, -- говорил он мне, -- Займешь мое место. Только нужно написать заявление для приема в партию.

-- Мне?!

-- Что, думаешь, не достоин? Ты в Афгане загибаться недостоин. Пусть там гегемоны загибаются. А вас туда точно пошлют: при мне уже две команды отправляли. Я при обеих на месте удержался... Конечно, сразу тебя, молодого, даже в кандидаты не примут, но внимание обратят. Я со своей стороны словечко замолвлю. А придешь из армии уже членом партии -- всюду тебе дорога! В своем университете восстановишься, комсоргом курса станешь, а потом и факультета. Закончишь -- с дипломом пойдешь прямиком в райком. Карьера! ...Думай, дурачок, -- ласково закончил он свою речь на прощанье.

Наверное, я долго думал -- не сумел сделать так, как советовал добрая душа, наш комсомольский вожак, ишак педальный, в душу его, наперекрест. Наверное потому, что книжки в детстве не те читал -- про патриотизм больше.

-- Гарагян! -- продаю я голос в тишине постепенно засыпающей палаты, -- Ты, случаем, не партийный?

-- Нэт! -- сразу отзывается он, -- В институте не успел, в армии хотел...

Тут Вагон осекается, вспомнив, с кем говорит. Вспомнив, что наш единственный коммунист в роте из солдат, сержант Леха Пустошин сказал как-то, что скорее подорвет себя гранатой, чем даст этому козлу рекомендацию в партию.

...-- Жаль, Вагон, что ты не в партии. Ведь Горби перестройку ради таких как ты, партийцев, устроил. Ты бы вписался. С такими как ты, перестройка только к двухтысячному году закончится. И мы окажемся после этого в таком дерьме, что и про партию забудем. Слышишь меня? Стучать не пойдешь? Мы тебя, сука, в самом вонючем арыке утопим! Грача беспартийного помнишь? Он очень удивится, когда узнает, что ты здесь в блатных ходишь, и в какую хочешь партию примет. Хочешь -- в эсэры, хочешь -- в партию пидарасов! Партиец, твою мать... Молчи уж лучше.

Понял ли Гарагян меня? По крайней мере, во время всей гневной филлиппики он не произнес не слова. Прикинулся, что заснул. Ну его к черту: если молча терпеть всякую падаль, ни одна из них не догадается, кто она есть на самом деле. Что касается партии, то сволочь -- категория внепартийная...

С этой мыслью я заснул.

...Не знаю, как насчет других, но на меня Гарагян зла держать принципиально не хочет. Ему выгоднее со мной дружить, поэтому он утром разговаривал со мной как ни в чем не бывало.

Мне кажется, что на это повлияло обстоятельство, что мои гневные речи, опустившие авторитет старшины отделения, палата, погруженная в сон, уже не слышала. А как говорят английские джентльмены, пощечина, полученная тет-а-тет, за оскорбление не считается.

Как бы там ни было, мне такое поведение на руку: сегодня по плану должна свершится месть над гнусным косилой, вино- и наркоторговцем, обиралой несчастных матерей и старшиной отделения в одном лице.

Судьба, словно давая еще одну возможность зарядиться праведным гневом, поручила начальнику отделения отправить меня на аэродром сопровождать носилки с парнем менингитчиком.

Как выяснилось, главврач госпиталя выписал ему направление для лечения в Москве. Туда же, в госпиталь Бурденко, отрядили и моего кореша Грача, у которого осколок зацепил нерв на левой руке. И я был рад еще раз, может быть, в последний, увидеть друга.

И теперь я сидел на откидном стульчике медицинского "уазика"-"таблетки" рядом с перегородкой водителя и ждал команды на погрузку в самолет.

В это февральское утро ни с того ни с сего выпал снег. Поэтому мы не вынесли носилки на бетонку аэродрома, а ждали в машине момента, пока не покажется экипаж.

Их Ил-76 должен был принять целую партию раненых, поэтому на военном языке именовался "скальпелем" -- санитарным самолетом. Впрочем, в этот рейс ему предстояло выполнить и другую роль...

Рядом с нашей "таблеткой" пристроился тентованный "Урал". В нем, в первой половине кузова, стояло пять больших деревянных ящиков с ручками -- "груз двести". Рядом с ними на откидных скамейках молча курили сопровождавшие погибших офицеры и солдаты.

Последних обычно набирали из числа земляков тех, кто лежал в двойной обертке -- цинкового гроба и деревянного транспортировочного ящика. Я не завидовал им, такой ценой выбравшимся в отпуск на родину.

Мать больного солдата еще не разу не видела эти громоздкие коробки из белых сосновых досок, не знала, для чего они, и потянула меня за рукав с вопросом:

-- Андрей, они тоже с нами полетят? А что там в ящиках?

-- Военный груз, -- только и смог я выдавить в ответ.

Я сидел в машине, и у моих ног лежали два солдата. Один из них не видел войны, не успел увидеть, и имел все шансы на всю жизнь остаться в неведении от этого. От всего.

Другой хлебал войну полной чашей в течение полутора лет, но шансов остаться инвалидом у него было не меньше. С той только разницей, что горечь осознания этого должна была преследовать его всю жизнь.

Неистребимый загар сошел с лица Грача и цвет его кожи теперь не отличался от кожи своего напарника по перелету. Я поймал себя на мысли, что теперь они стали очень похожи. Два солдата, положившие свою судьбу на алтарь... чего?

Я верю, что смерть и страдания -- Божий промысел и не могут зависеть от дурацких решений грешных людей. Они, как и рождение -- акт возвышенный, и поэтому не могут быть напрасными. Более того, дают понятие сущего. Не ради же создания дурацких железок, зарабатывания бумажек, именуемых "деньгами", размножения и набивания животов мы живем?!

Я смотрел на Грача, на самую дорогую для меня в тот момент голову. И, наверное, чувствовал то же самое, что испытывала эта русская женщина в сбившемся на шею головном платке, сидевшая в ногах своего безнадежно больного сына. Боль потери и веру в чудо.

Только теперь я понял, что война для нас окончена. И это продуваемое метелью взлетное поле стало чертой, что разделила наше жизнь на войну и мир. Мир после войны. Каким он был до нее, я уже успел забыть.

...Тяжелый транспортник, сдувая снег с ВПП, поднялся в воздух. Серебристой птицей прочертил синее высокое небо, оставил свой след в лазури над заснеженными горами.

"Черный тюльпан" с горем и надеждой на борту.

Я вернулся в госпиталь.