Уперев согнутые ноги в переднюю стенку окопа, Счастливчик Лаки отставил в сторону автомат, и зябко кутался во вновь полученный новенький бушлат песочного цвета. Где-то за аллеей нудно гавкали чеченские собаки. Легкая, едва заметная полоска зари показалась на горизонте, но звезды по-прежнему ярко блестели на ослепительно черном небосводе. Еще недавно он был затянут облаками, но свежий, промозглый утренний ветер, изобретательно и злобно издевавшийся над федеральными военнослужащими, разогнал их, и теперь божественная красота над головой Счастливчика Лаки приводила его почти в религиозный экстаз.

Спать практически не хотелось, вернее, хотелось, конечно, но терпимо, не до отключения сознания, как было со Счастливчиком несколько раз в казарме. А когда раздался первый звук пения муэдзина, сонливость как будто бы и совсем исчезла.

На дне окопа было намного теплее, чем на поверхности, хотя сырость заползала под казенное белье и мурашки бежали по коже, заставляя непроизвольно передергиваться. До конца смены Счастливчику было еще далеко, и мысли его самовольно устремились к попытке осознания того почти мистического факта, как цепь ''счастливых'' случайностей, начиная с самого детства, привела его на дно промозглого окопа на окраине неизвестного ему ранее чеченского села (век бы его не знать), в армию, на войну! Господи, помилуй!

День был солнечный и морозный. Мать говорила, входя в хату, что на градуснике сегодня двадцать градусов, но ветра нет, и день хороший. Под этот разговор Счастливчику (правда, он не знал тогда, что он - ''Счастливчик''), удалось уговорить маму отпустить его на плотину кататься на санках. Эх, как взвился он, получив нерешительное согласие матери. Как летел за санками, лежавшими в хозяйственном сарае у самой двери (сам клал). Как бежал на плотину, весь в предвкушении ветра в лицо и обрыва сердца в груди.

Запыхавшийся и потный прибежал он на любимое место свое, знакомое до боли. Первый раз приведенный отцом на катание, с тех пор не хотел Счастливчик больше никуда идти, хотя друзья звали его, обещая веселое времяпровождение. Он всегда отказывался.

Детей много было сегодня. Шумно и весело стало ему, и казалось близким наслаждение полетом и скоростью. Счастливчик сел на санки, оттолкнулся ногами и полетел вниз! Душа замерла от восторга.

И еще раз, и еще поднимался Счастливчик на плотину, и летел вниз, и не хотелось уходить.

Но пришли большие мальчишки, цыкающие и злобствующие, и Счастливчик почувствовал, что радость сегодняшнего дня испарилась, как капля воды на утюге. Очень захотелось быстро уйти, чтобы не попасться им на глаза, но по инерции решил он еще раз прокатиться. Поднялся на плотину, сел на санки, оттолкнулся, помчался. Краем глаза заметил, что следом за ним на отобранных у малышни санках рванули вниз злобные пятиклассники. Его санки подпрыгнули на кочке, перевернулись, земля и небо крутанулись перед глазами, в них брызнул снег, перед лицом внезапно появились чужие полозья, от крика заложило уши, железные тиски взломали ему череп и мир перестал существовать...

Из-за тяжелого сотрясения мозга он не смог закончить второй класс. Провалялся полгода в больнице, сначала мать с ним сидела, а потом один. Четыре месяца шарахался он от стены к стене, навсегда возненавидев запах хлорки и половых тряпок. Сколько раз плакал безутешно от непонятного, невыразимого горя, глядя на свет, всегда горящий по ночам в коридоре больничного отделения, и прекрасно видный через стекло двери под самым потолком. Постоянно хотелось домой, но порой невыносимо болела голова, и лишь таблетками удавалось разжать те железные тиски, что сжимали его череп.

И после выписки случалось чувствовать Счастливчику, как подступает к нему затаившаяся боль, но, помедлив, заставив пережить испуг ожидания, отступает.

Вот так первая случайность лишила его возможности поступить в институт. И проблему призыва пришлось решать сразу же после выпускного вечера. Но еще до этого он успел стать Счастливчиком.

После того, как ему пришлось остаться на второй год, словно проклятие повисло над его светловолосой головой. Ни одна машина не могла проехать мимо по луже, чтобы не обдать бедолагу потоком воды с головы до ног. Ни одного жестокого школьного прикола не удалось ему миновать без потерь. А ведь парень он был не глупый, совсем не глупый. Учеба давалась Счастливчику без особых сложностей. Нет, он не гнался за медалью, не вытянул бы, но твердые ''четверки'' и ''пятерки'' получал всегда: учился практически без ''троек''. А вот по жизни стал невезучим. Одноклассники быстро приметили такую редкостную человеческую особенность. Но кликуху, намертво заменившую ему родное имя, придумали все-таки не они.

Это произошло на физкультуре, на игре в баскетбол. Вместо занудных обычных упражнений на передачи, броски и выносливость, Сергей Борисович, обладатель громового голоса, двухметрового роста и огромного пивного живота, назначил двухстороннюю игру. В этом поединке Счастливчик получил два удара мячом по голове, а когда один из одноклассников плюнул на пол, то на плевке поскользнулся и упал никто иной, как многострадальный Счастливчик Лаки.

Поднявший его на ноги Сергей Борисович расхохотался: ''Да ты ''счастливчик'', парень, как я погляжу''. И прежнее имя оказалось забыто. Теперь иначе, как Счастливчиком, его больше никто и не называл.

На уроке английского длинная и худая глиста Игорек мягко и вежливо спросил у старой и ворчливой училки, как будет звучать слово счастливчик по-английски. Ворчливая карга неожиданно ответила - Lucky, и Счастливчик стал Счастливчиком Лаки. Отныне и навсегда. Аминь.

Невропатолог долго и дотошно расспрашивал Счастливчика о той далекой детской травме, интересовался сегодняшним состоянием, не переставая строчил иероглифическим почерком в пухлой медицинской карточке, и по выражению его лица Счастливчик Лаки до дрожи в коленях понял, что служить ему не придется. Коленки дрожали, но Счастливчик старался пока еще не радоваться, боялся своей ''счастливой'' судьбы. Первый раз в его жизни старая беда могла помочь, возможно, переломить ненормальную линию собственной судьбы. Хоть бы! Последним этапом мучительной призывной компании оставался военкомат, куда собирались все сведения о молодежи в районе, и где, наверное, спали и видели забритым каждого потенциального призывника.

Счастливчику посчастливилось занять стул возле самой двери в кабинет военкома, и в тот момент, когда вошедший внутрь кабинета майор хлопнул дверью, а замок не защелкнулся, ему представилась уникальная возможность услышать эксклюзивный разговор двух самых высокопоставленных военных в районе. А то, что он услышал, чуть было не облегчило ему мочевой пузырь.

Вновь прибывший майор довольно громко объяснял вышестоящему начальнику, что до выполнения плана призыва им не хватает всего трех человек. Подполковник вяло огрызался, но, судя по тону (так как Счастливчик не мог разобрать все произносимые собеседниками слова), все больше и больше склонялся к аргументации настырного оппонента.

Причину внезапно вспыхнувшей в груди тревоги Счастливчик толком не смог объяснить бы в тот момент, но интуиция не ошибалась, интуиция уже знала. С затаенным чувством ожидания (а ведь я так и знал!) Лаки увидел свою так редко упоминаемую в обычной жизни фамилию в списках призывников осени 1994 года.

Ни отец, ни мать не могли оказать влияния на военкомат: слишком простыми людьми оказались они в этой новой демократической жизни. Мало того, папа, старый коммунист рядового состава, был свято уверен, что каждый мужчина должен отслужить в армии, чтобы заслужить право просто именоваться мужчиной. Поэтому известие о призыве сына он воспринял без особого трагизма. Сильно переживала только мама. Но кроме стенаний и слез, горьких жалоб и проклятий Ельцину, ничего не предпринимала.

Единственное, что смог сделать отец, поддавшийся на настойчивые уговоры сына, так это сходить к военкому и уговорить его за ящик водки сосватать Счастливчика на Северный Флот. Непонятно с чего, но Лаки, начитавшись газет, и наслушавшись разговоров своих отслуживших знакомых, решил, что на флоте, на подводных лодках, ''дедовщины'' нет. Поэтому никогда не видевший флота паренек возлюбил военно-морской флот России больше самого себя, и ящика гнусной водяры было совершенно не жалко.

Вот так вторая роковая случайность - несвоевременный визит незнакомого майора к малознакомому полковнику - отправила беззаботного Счастливчика Лаки на службу своей большой и непутевой Родине.

Первый раз в жизни нажрался Счастливчик на своих проводах. Нажрался в дымину, в зюзю, в стекло, до поросячьего визга - выбирайте любое сравнение: не ошибетесь ни в одном. Проснулся он с глубокого похмелья, совершенно без памяти, с синяком в пол-лица и порванной рубашкой. Однако, паче чаяния, родители, ни тот, ни другой, не проронили ни слова упрека. Мама только грустно качала головой, да отец откровенно усмехался. ''Ну что, погулял?'' - только и спросил он, когда Лаки нетвердой походкой попытался добраться до ванной комнаты. ''Прости, папа'', - полупроблеял, полупроблевал Счастливчик, которого тошнило со всех трех сторон: телесной, духовной и трансцендентальной, но отец только рукой махнул: иди, мол, на этот раз можно.

После такого печального происшествия на сборном пункте Счастливчик пил осторожно, опасаясь впасть в беспамятство и попасть под трибунал. Недостатка в водке не было, за деньги и небольшие комиссионные ее приносили солдаты, квартировавшие здесь же, на сборном пункте, а вот с закуской уже на второй день стало плоховато. Судьба с ухмылкой и здесь не удержалась от глумления над Счастливчиком. С самого утра того дня, когда он должен был вместе со своей командой отправиться в Мурманск, начались у Лаки вполне определенные, но однозначно не предвещавшие ничего хорошего болезненные позывы в животе. Надо ли говорить, что никого, кроме него, не коснулось это совершенно невразумительное отравление. К десяти часам утра Счастливчик совершил свой первый поход в сортир, который завершился могучей жидкой струей; к двенадцати часам боль усилилась, а струя осталась. И вполне естественно, что ни у кого из многочисленных оборванных и пьяных представителей призывного контингента не оказалось самой завалящей таблетки левомицетина. А в медчасть Счастливчик идти не хотел ни под каким видом: боялся пропустить свою мурманскую партию.

И надо же такому случиться: к моменту сбора ''морской'' партии у Счастливчика вошел в силу самый болезненный и острый приступ. Да такой, что даже представить себе возможность слезть с толчка он не мог. И Счастливчик Лаки даже слышал свою фамилию, которую тщетно выкрикивал начальник его партии. Но вопить из сортира застеснялся, а остальным призывникам его фамилия ничего не говорила. Как назло, партию собирали чуть ли не бегом, и пока измочаленный Счастливчик выползал из прохлорированного насквозь сортира на воздух, ''Урал'' с призывниками уже пять минут, как выехал за ворота по направлению к вокзалу. А офицер, к которому почти рыдающий Счастливчик обратился за помощью, вместо сочувствия долго матерился, а потом бестрепетной рукой вписал Лаки в другую партию, направление которой ополоумевший Счастливчик даже не спросил. К концу того же дня приступ, внезапно возникнувший, так же внезапно исчез, а Счастливчик в девять часов вечера отправился в Дагестан, в пехоту.

Так роковая случайность в третий раз в жизни Счастливчика Лаки, несмотря на все его планы, насильно развернула его судьбу в одном, только ей понятном, направлении.

В течение трех месяцев, до окончания ''карантина'', Счастливчик местных призывников толком и не видел. Хорошо запомнилось только одно: как автоматчики отгоняли местное население от пункта переодевания ''молодняка''. Совершенно непонятно, как их весьма подержанные шмотки смогли привлечь такое количество аборигенов. Автоматчики из разведроты холостыми патронами и громкими воплями пытались напугать охотников за ''сэконд-хэндом'', но те просто перебегали с одной стороны плаца на другую, по-прежнему упорно подбираясь к бывшему дивизионному клубу.

После этого тревожного дня Счастливчик наблюдал местных только издали. Помимо того, что возможностей близких контактов и так пока не было, он и сам уклонялся от них: почему-то такая встреча представлялась ему нежелательной, опасной, и Лаки стремился как можно дольше оттянуть неизбежное: пусть завтра, не сегодня.

Через три месяца ''карантина'' они официально потеряли статус молодых бойцов. Их печальную толпу поделили заранее где-то в верхах, и на последнем построении ''молодняка'' лейтенант Бандера громко и зловеще зачитал список распределения. Счастливчик Лаки умудрился попасть во взвод вышеупомянутого Бандеры - того самого взводного, который за прошедший период уже успел навести на него дикий ужас. Теперь этот ужас грозил продлиться в течение всего оставшегося двадцати одного месяца службы.

Однако совсем совсем скоро Лаки убедился, что в Дагестане даже самый ''ужасный'' русский офицер намного ближе и роднее, чем самый простой и мелкий солдат местной национальности. Первая же неделя страшных ночных подъемов и уборок казармы, пинков, зуботычин, затрещин и прочих прелестей землячества сделала из Счастливчика непримиримого национал-социалиста, хотя он еще и не осознавал этого. Напрасно теперь всякие Ковалевы и Приставкины растекались бы мыслью по древу перед его окаменевшим сознанием. Вопрос о дружбе народов был решен окончательно и бесповоротно с первым же выбитым зубом.

Ко всем неприятностям ''молодой'' армейской жизни, вполне естественно, судьба Счастливчика сделала небольшое, но очень поганое дополнение. И опять свою зловещую мертвящую роль сыграла дурацкая кликуха: Счастливчик Лаки более чем быстро превратился в Счастливого Лакца - представителя одной из местных национальностей, непонятно почему и чем счастливого.

Бугай из соседней роты, лакец по национальности, по неудержимой природной тупости с чего-то решил, что светловолосый и голубоглазый Счастливчик является единой и неделимой частью гордого лакского народа. Он подошел к счастливчику в курилке и заговорил с ним по-лакски. Счастливчик выпучил глаза, и чуть было не проглотил сигарету. Сидевший рядом молодой даргинец Магомед заржал как лошадь, и начал объяснять бугаю, что тот тупой, и Лаки и лакец - это совсем разные вещи, как по произношению, так и по смыслу, и вообще по жизни. Они чуть не подрались, а Счастливчик нажил в лице бугая по кликухе Блатной Мага яростного и злобного врага, не прощавшего ни малейшего, даже мнимого, унижения, что пришлось ощутить не позднее следующей ночи. Чем это кончилось бы, один бог ведает, но по счастью началась война, и у Лаки появилась надежда убраться из солнечного Дагестана. Текущее сосуществование с Блатным Магой представлялось ему страшнее любой войны. Умереть казалось легче, чем терпеть унижения. Тем более что все сослуживцы были уверены, что в Чечню местных не возьмут (как, впрочем, и получилось). Три месяца он просидел в горах, на блокировке караванных путей, а когда вернулся, Блатной Мага уже уволился, и жизнь как будто вернула себе часть красок, которые исчезли с палитры мира с того момента, как за Счастливчиком закрылись ворота призывного пункта.

Теперь все чаще перед его глазами вставало видение: солнечный диск над пахучей, дурманящей степью, пыльная дорога, тихая речушка с омутами и мелями, каждую из которых Счастливчик знал уже более десятка лет; его старый велосипед, бамбуковая удочка с названием ''Тутанхамон'', которое он сам старательно сделал паяльником на удилище, рыба, тревожащая сонную воду, родные деревья на берегу - и тишина. Тишина, нарушаемая лишь рвущим сердце голосом степного ветра.

Слезы непроизвольно наворачивались на глаза Лаки, и мечтал он только об одном - дожить до того дня, когда все свои видения он сможет, наконец, воплотить в действительность. Снова пройти по тем тропам, которые в детстве истоптал бесчисленное количество раз: сначала с отцом, а потом и один.

Даже строчки сложились в голове:

''Снятся мне степи широкие, снятся мне реки песчаные;

Снится родная Россия в проклятых горах Дагестана''.

И вот Сергей Борисович пришел, взял его за руку, и говорит: ''Пошли домой, чего ты тут ... забыл''.

А потом берет баскетбольный мяч, и швыряет ему в голову, больно!

Сон вылетел из головы Счастливчика быстрее, чем он успел открыть глаза. Это не баскетбольный мяч ударил его по голове, это Степан Бандера врезал ему ботинком. Спасибо, толстая солдатская зимняя шапка смягчила удар, да и ударил лейтенант не со всей силы (со всей силы - убил бы, и шапка бы не спасла). Счастливчик Лаки уснул на посту: он с ужасом ждал расправы. Мало того, его руки были пусты, а оружие - его автомат - вертел за ремень стоявший рядом с Бандерой лейтенант Поддубный - малоизвестный минометчик.

- Очнулся, животное? - процедил сквозь стиснутые зубы страшный лейтенант.

- А ты все ... - мой взвод, мой взвод! - улыбался Поддубный, не отдавая автомат. - Скажи, я зря это сделал?

Лаки прекрасно знал, что Бандера высокомерно относился к лейтенанту минометчиков и, пережив от него такое унижение, непременно отыграется на виновнике, то есть на нем, на Счастливчике. ''И вполне заслуженно. Могли ведь и чехи убить. Как я мог заснуть! Вот судьба проклятая!''

Бандера посмотрел на часы, Поддубный протянул солдату автомат, и они отвернулись. Внезапно Степан глянул через плечо и громко сказал:

- Я тебя под трибунал отдам, животное!

Счастливчик рухнул обратно в окоп: он понял, что помилован.

На этот раз.

Последнее утро своей нормальной человеческой жизни Счастливчик встретил очень даже неплохо. Был последний день апреля, светило солнце, буйная зелень напоминала родину; не слишком сильно кусалась уставшая от напряженной ночной работы вошь, и на завтрак был хлеб. Хлеб, в отличие от мяса, которое в изобилии носилось вокруг в виде брошенного хозяевами скота, считался деликатесом. Кроме того, буквально на днях в процессе контрибуций и реквизиций удалось найти большой пакет соли. С такими продуктами завтрак обещал превратиться в лукуллово пиршество. Счастливчик честно отстоял в карауле первую половину ночи с относительно неплохим парнем на пару. Друзей, честно говоря, он так и не приобрел. Хорошо было то, что земляки не давали в обиду при всяких спорных вопросах, и то ладно. Да и до окончания срока службы оставалось уже не так много.

Прошла мрачная зима, когда Лаки вдоволь нахлебался грязи, намерзся, накормил вшей и наголодался. Теперь все чаще и чаще ему снилась Родина: речка, лес, степь. Но было уже не так больно - все ближе и ближе с каждым прожитым днем казалась встреча. И самое главное: его несчастливая судьба как будто успокоилась, ничего плохо не случалось. Мало того, судьба пощадила Счастливчика, когда на пополнение роты Франчковского ныне покойный Степан Бандера отрядил нелюбимого им, с того печального случая с автоматом, бойца, и пару других глумов. Всего через неделю бывшая рота Счастливчика была буквально испепелена в лесу под Аллероем, Бандера убит, а Счастливчик только и мог, что благодарно шептать: ''За что, Господи?!''.

Счастливо миновали бойца шальные пули, подрывы на минах, дизентерия, другие возможные беды и неприятности. Теперь бригада спустилась на равнину с прекрасных чеченских гор. И в первой же попавшейся на пути реке солдаты устроили себе долгожданное купание. Потом стирку, потом рыбалку. Потом просто сидели у реки. Сидя на берегу, Счастливчик закрывал глаза и представлял себя совсем в другом месте. Ну еще чуть-чуть... Потерпи, Счастливчик.

Из кабины ''шишиги'' спустился бодрячок Франчковский.

- Так... Рота, стройся!

Бойцы неохотно, но повиновались, недоумевая, что на этот раз придумал их непоседливый начальник.

А непоседливый начальник всего-навсего вздумал проверить состояние оружия. Счастливчик, честно говоря, уже забыл, когда он последний раз разбирал и чистил свой автомат, и под ложечкой у него засосало. Но он оказался не один такой, почти все сослуживцы получали от командира роты пинок в живот.

- Чудовища, недоумки, толпа кретинов! Это не федеральные войска, а обезьяний питомник! Завтра в бой, а у вас все грязью заросло. Расслабились, скоты! Забыли, что случилось с первой ротой!

''Причем тут чистка оружия?'' - подумал Лаки, но промолчал, как и все остальные.

- Все! Чистим оружие. Через два часа построение и проверка. У кого будет самый грязный автомат - пусть не обижается.

Лаки поежился. Франчковский был мелкий, но дерьма он мог навалить столько, что вся рота не унесла бы. Поэтому бойцы, кряхтя и издавая другие неприятные звуки, потянулись за ружейным маслом, которое имелось у запасливого - даже слишком - старшины роты, и вместо приятного завтрака принимались за значительно менее приятную процедуру чистки оружия.

Как патрон оказался в стволе, Счастливчик не смог понять все оставшиеся ему на этом свете дни. Часами, отрешившись от мира, он перебирал эти проклятые секунды. Вот он берет в руки автомат, вот снимает магазин, вот опускает предохранитель, вот передергивает затвор. Или нет: неужели все-таки сначала передергивает, а потом снимает магазин? Но как?! Вот в этом месте заело его больную бедную голову напрочь. Он мог поклясться, что снимал магазин до передергивания. А через десять минут уже не мог. Ему казалось, что он сойдет с ума. Днем и ночью перед глазами стояло одно и то же: он поднимает АК-74 (зачем, о боже, зачем?!), не передергивает затвор (ну почему теперь-то не передергивает?!), нажимает на курок... В том направлении не было никого - он же видел. И вдруг из-за машины выходит Боб, с рукой на ширинке, открывает рот и падает, нелепо взмахнув руками. Автомат в руке дергается. И отупевший в мгновение ока Счастливчик не хочет, не может, просто не желает понимать, что между этими двумя событиями самая непосредственная, кровавая связь.

На секунду мир замирает. Потом к Бобу (наглому, хамоватому, неприятному - но что ж тут поделаешь) мчится гигантскими прыжками Франчковский, наклоняется, машет рукой. Бегом бежит с сумкой через плечо медик Гаджи. Они наклоняются, затем встают. И даже по их фигурам Счастливчик понимает, что он убил человека. И его мочевой пузырь не выдерживает...

И все, и не стало Счастливчика Лаки. Он молча и безучастно выслушал вечерний приговор сослуживцев у костра: '' Ты первый пойдешь в ближайший же рейд. И всегда будешь идти первым - до тех пор, пока тебя не убьют''. Автомат у него отобрали, а командир отделения получил очень грозное предупреждение от Франчковского, чтобы он не позволил Счастливчику покончить с собой. ''Такого, - сказал маленький командир, - я у себя в роте не допущу. Погибнет в бою - другое дело''.

Через три дня к одиноко сидящему на снарядном ящике Счастливчику подошел Франчковский. Не сказав ни слова, он сунул Лаки в руки конверт, и так же молча ушел. Адрес был написан красивым, каллиграфическим маминым почерком. Счастливчик долго смотрел на буквы, и почувствовал, что плачет. Он не плакал с того самого момента, как произвел тот роковой выстрел. В слезах прорвалось все его отчаяние, вся мука последних дней. Он плакал, и ему становилось легче. Он плакал долго, но слезы кончились, и Лаки щепкой открыл конверт. Читая строки, написанные родной рукой, Счастливчик через каждое предложение смахивал влагу на глазах - она мешала ему читать.

''...Милый сынок, только возвращайся, пожалуйста. Я всю подушку исплакала по ночам, представляя, что ты там переносишь. И отец переживает, и сестра. Ты же у нас единственный, незаменимый. Проклятый Ельцин! До чего он нас довел. Только возвращайся. Я каждое воскресенье ставлю свечи за твое здоровье и Бога молю о милосердии''.

Мама так подробно описывала события в их маленьком поселке, что Лаки почти видел все это наяву. Приписка от сестры в конце письма снова заставила сжаться его кровоточащее сердце.

И внезапно Счастливчик поднял голову: ''Не хочу умирать! Не хочу! Почему я? Я и при жизни этого Боба терпеть не мог, а сейчас он и мертвый мне жизнь портит. Хочу вернуться домой, и вернусь. Вернусь, вернусь, все равно вернусь!''.

И до самого утра он сидел на ящике и плакал, и хотел жить, и пытался молиться, хотя не умел этого.

И никто не трогал его до утра - его с того самого черного часа уже давно никто не трогал.

В мае 1996 года над Бамутом непрерывно кружили ''вертушки''. Их смертельная карусель заставляла взвиваться столбы пыли над мертвым городом. Периодически пролетали самолеты, и их полеты сопровождались гигантскими разрывами в лесах, окружавших Бамут по горам. Заставляли гудеть и трястись землю каждое утро системы залпового огня.

И вовсю светило горячее южное солнце, а голубое бездонное небо над чеченской крепостью как большими кусками взбитого крема было украшено облаками. Только людям было не до этой красоты. Они решали свои, узкоспециализированные проблемы - убивали друг друга.

Франчковский метался как никогда. Оружие почистили под его личным бдительным присмотром. Технику проверили. Но он не давал личному составу никакого расслабления. Он их просто загонял. Измученные бойцы согласились бы на что угодно, только бы он успокоился.

Они практически уже подошли к самой границе бунта, но тут, как по заказу, Франчковский снял с ушей наушники рации и неожиданно тихим голосом приказал заводить БМП, занимать места согласно боевому расписанию и двигаться за головной машиной. Счастливчику вернули его автомат - и этот мелкий факт внезапно пахнул смертельным холодом на всю роту.

От места расположения роты БМП скользили по мелколесью почти сорок минут. По пути к ним присоединялись другие роты, отдельные взвода. Замелькали старшие офицеры - начальник штаба, начальник артиллерии. Похоже, дело было по настоящему серьезным. Счастливчик Лаки видел все это, и дикий страх невольно вползал ему в душу: ведь это он пойдет первым везде, где только придется идти его роте.

Наконец, машины остановились, все спешились, разбились по направлениям и двинулись в мелкий лес. Деревья были слишком малы, чтобы называться лесом, но БМП уже не проходили, а пехота - проходила. Рота Франчковского двинулась первой (командир роты чуть-чуть, почти незаметно, но побледнел), а самым первым бойцом, уже практически на автопилоте, пошел Счастливчик Лаки.

Он первым топтал дорогу по направлению к городу, первым спотыкался, первым налетал на препятствия. Если бы он больше знал о религии, то ни секунды бы не усомнился, что это и есть его последний крестный путь. Счастливчик Лаки ни разу не оглянулся.

И первым увидел впереди человека. Человек был подростком: чернявым, как все кавказцы, жилистым и проворным. Он тоже заметил Счастливчика, и пару секунд они в оцепенении смотрели друг на друга. Вдруг чех состроил гримасу, наподобие улыбки, и закричал во всю силу своих молодых легких: ''Командиры, стройся! Аллах акбар!!!''. И нырнул в зеленку.

А Счастливчику стало нечем дышать. Жаркое пламя в легких лишило его возможности сделать хотя бы один вдох. Это было невыносимо больно. Больно, пока он не почувствовал внезапную легкость во всех членах тела. Легкость и свободу. Счастливчик посмотрел вниз и увидел себя: серо-зелено-красного, лежащего в нелепой позе, лицом в землю, и несказанно удивился. Потом глянул вверх, и увидел Свет, который его ждал, и прощал ему все, и любил его. Свет, который приведет его домой.

А в одном из южных поселков русской глубинки, в церкви Святого Благоверного Князя Дмитрия Донского вспыхнула на мгновенье ярким светом и тут же погасла маленькая свечка.