Если бы подполковник Дьяков знал, если бы он чувствовал, что наша минометная батарея, снявшись с господствующих высот над Центороем, приближается неспешно к Белготою, он обязательно что-нибудь предпринял. Вскочил бы в крайнем случае на свой МТЛБ, погнал бы нам навстречу, перегородил дорогу и заорал так, что "шишиги" от испуга присели бы на задние колеса, да и разбежались в ужасе кто куда. А Малахов снова получил бы по рогам. Да и мне бы тоже досталось -- для профилактики.

Но Дъяков был совершенно поглощен управлением огнем по Дарго, на мелочи не отвлекался, и потому колонна наших машин беспрепятственно въехала в поселок и затряслась по развороченным улицам по направлению к центру.

Я со смешанным чувством любопытства и тревоги рассматривал заборы, приземистые домишки и голубой небосвод, который портили султаны дыма, подымавшиеся над горящими строениями Дарго, где укрылись не только чехи, но и похоже все население Белготоя, способное взять ноги в руки и дать деру.

Ветви садовых деревьев так далеко свешивались за ограды, что цепляли борта машин и шуршали со злобою на незваных пришельцев. Все вокруг выглядело неповрежденным, лишь одинокий дом на самой окраине быстро превращался в головешки, пожираемый неутомимым пламенем. Как выяснилось позже, вэвэвшники нашли здесь взрывчатку, и в назидание коварным аборигенам взорвали ее вместе с жильем к чертовой матери. Наверняка с противоположной стороны ущелья развели пропаганду, указывая пальцами на пожар, что эти злобные рыжие псы жгут дома мирного населения и вновь призвали к беспощадному джихаду.

Дарго расположилось за глубоким ущельем; единственная дорога, которая вела туда, вне всякого сомнения была нашпигована минами, как любительская колбаса салом, и простреливалась во всех направлениях. Наступать по ней было чистейшим безумием, и не таков был подполковник Дьяков, чтобы посылать бойцов на верную смерть ради какого-то задрипанного населенного пункта. Вместо этого артиллерийские батареи методично пытались превратить его в руины, что и удавалось частично, благодаря осколочным и зажигательным снарядам.

Я чувствовал в глубине души, что командир батареи -- лейтенант Малахов -- очень хотел принять участие в обстреле. Потому и снялся практически самовольно с позиции, потому и доставил нашу минометку сюда. Не считать же за разрешение устную договоренность с замполитом батальона, который тоже околачивался в Центорое -- в случае нежелательного развития событий он всегда мог сказать, что его неправильно поняли.

Что подумал Дьяков, когда увидел Малахова у себя на командном пункте, я представил по звуку, похожему на звон оборвавшейся струны. Я ждал, что сейчас и меня поволокут пред светлые очи, и даже заранее вжался в сидение, будто это могло что-то изменить. Но людоедство обошлось одним Малаховым, он примчался взмыленным, но не таким расстроенным, как я ожидал, и приказал заворачивать направо, в большой двор, который был таких размеров, что кроме нашей, там, пожалуй, могла разместиться еще одна батарея.

Пространство по периметру было засажено фруктовыми деревьями. Почки уже набухали, и стоял такой запах... Ну, скажем, не пьянящий запах весны, как любят выражаться поэты, но тоже, в общем, ничего.

Я был совершенно уверен, что сейчас мы развернемся, и откроем огонь, но вместо этого, как раз наоборот, стрельба прекратилась, и в наступившей тишине командиры минометов как один повернули недоуменные лица на Малахова, а он недоуменно пожал плечами и помчался на КП к Дьякову.

Чуть погодя личный состав неудержимо, как песок сквозь пальцы, рванулся на изучение окрестностей. Их было не остановить, да и с какой стати мне было их останавливать, если меня самого раздирало неугомонное любопытство -- внутри чеченского поселка мы были впервые. А то все так -- вокруг да около. А здесь такой случай...

Прямо перед нашим расположением стояла хибара -- обшарпанная, убогая. Она и при строительстве, видимо, выглядела не лучше, а со временем превратилась вообще в некое убожество. Я зашел внутрь, и сразу стало ясно, что здесь мы не первые: весь жалкий скарб был перевернут с ног на голову, разбросан, истоптан сапогами, а посреди комнаты смачно разлеглись отходы человеческой жизнедеятельности, размерами своими начисто опровергавшие представление о голодающих солдатах. На пустой желудок столько не наложишь.

Запах выгнал меня из помещения на свежий воздух. И сразу под ногами попалась книжка. Мне как в голову ударило: книги! Здесь же наверняка есть книги! Я ничего не читал уже несколько месяцев, а читать хотелось, очень хотелось. Свободного времени было море, а заняться совершенно нечем. Я даже начал вести дневник, но писанина меня быстро утомляла, а вот книги...

Книжка оказалась учебником литературы на чеченском языке. Мне захотелось плакать от злости.

"Ни на что ты больше не годна", -- подумал я, -- "как на растопку костра. Но и за это спасибо".

Шел второй день нашего пребывания в Белготое. Мешанина частей здесь была страшная. Но все мы мирно сосуществовали, никто никому не мешал. А подполковник Дьяков, ранее называвший бойцов нашей бригады бандой грабителей и мародеров, наконец смог убедиться сам, что никакие мы не мародеры, а по сравнению с другими частями даже и не грабители, а так -- мелкие воришки.

Я шагал по улицам поселка в сопровождении Адамова и Имберга. Адамов был округлым, курносым и доброжелательным коротышкой, а Имберг -- флегматичный жлоб, высокий, заросший бородой, черный как негр и с пудовыми кулаками. Однако слабость характера заставляла его подчиняться значительно более мелким, но обладавшим железной волей товарищам. Если Адамов был относительно аккуратен, и даже его песчаный бушлат не выглядел таким грязным, как темно-зеленый у Имберга, то немец даже не удосужился заправить в воротник бушлата башлык, и он грязной тряпкой болтался у него на спине. Я сказал ему: "Ты, Имберг, не немец, а киргиз -- кайсак какой-то. Приведи себя в порядок, боец"!

Оба были несказанно рады, когда я взял их с собой, иначе пришлось бы им пахать сейчас на старослужащих, а кому это хочется?

Во дворах стояла боевая техника, в домах жили солдаты, неслась музыка, блеяли овцы, кричали недобитые куры, и мычали недоенные коровы. Иногда их мычание прерывалось милосердным выстрелом -- так как доить все равно никто не умел, и я сильно сомневаюсь, чтобы большинство понимало, почему вообще они орут.

А когда мне послышался звук трактора -- (Да! Именно трактора, который я не мог спутать ни с чем -- да он и прокатил вскоре мимо нас -- славный МТЗ) -- я ощутил потерю реальности. Вместо военного лагеря мне чудилась ожившая деревня. Вот и кавалерия несется на лошадях, а вот под гомерический хохот сослуживцев солдат осваивает езду на ишаке.

Мы свернули с главной улицы и углубились в переулки. Здесь уже занятые предприимчивой пехотой дома попадались через раз, а то и через два на третий. Перед нами возник дом в два этажа, пустой -- на втором этаже болталась на одной петле сломанная дверь. Мои спутники отправились искать вход в нижнюю половину, а я поднялся по лестнице в верхнюю, зашел безбоязненно внутрь и обомлел. Я ощутил себя кладоискателем, нежданно-негаданно добившимся цели, не успев даже толком помучиться. Все пространство большой комнаты занимали книги. Огромное количество книг. Я перевесил автомат на грудь, и принялся внимательно осматривать богатство. Результат осмотра меня поразил -- кто жил тут, куда он исчез, и откуда в этом нищем горном селе такое собрание?

Адамов и Имберг, поднявшиеся ко мне, и намеревавшиеся найти "что-нибудь почитать", были разочарованы. Начиналась библиотека книгами по шахматам -- хорошими книгами, но, не имея при себе шахмат, что я мог извлечь из них? -- ничего. Второй слой литературы составляли книги по философии -- огромные толстые тома. Такого количества я не видел даже у себя в районной библиотеке. История философии, различные энциклопедии, справочники и учебники, все было перемешано в кучу -- мы не первые открыли этот дом -- но даже сваленное в кучу -- это потрясало. Третью часть собрания составили издания по медицине, с уклоном в психологию. Я наклонился и вытащил книгу "Шизофрения". Мне подумалось, что Игорю понравится: он давно хотел подарить лейтенанту Иванову что-нибудь эдакое, так как иначе, чем "шиза" его просто не именовал. Подарок книги с таким названием составил бы тему для приколов на долгое-долгое время. Уж будьте уверены.

Я подумал, и засунул книгу себе в бушлат, на грудь, отчего стал выглядеть как накачанный монстр, еще раз огляделся вокруг напоследок, и отправился вниз, где меня давно ждали подчиненные, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.

Пока мы удалялись от таинственного дома, меня не покидали вопросы: так кто же проживал здесь: философ-отшельник? Психиатр? Ученый с мировым именем, скрывшийся для поисков истины в глухом горном селе? Кто он? И где сейчас? Лечит раненых чехов? Сбежал в более спокойные края? Убит, как Архимед, во время научных изысканий?

За размышлениями я и не заметил, как наша тройка выбралась на лужайку между усадьбами. Имберг остановился и присвистнул. Адамов ткнулся ему в спину. Я вышел из задумчивости, и огляделся.

Всю поляну занимал результат работы нашей артиллерии -- десятки коровьих туш рыжими буграми украсили зеленый ковер, вытянув печальные морды в последнем предсмертном движении.

Имберг постучал грязным сапогом по ближайшему трупу:

-- Эх, сколько мяса зря пропало!.. Зачем они кому, когда вокруг свежатины столько бегает?

Действительно, словно на Диком Западе, во времена тупой и бессмысленной охоты на бизонов, можно было выйти из занимаемого дома, побродить минут пять, и пристрелить одну голову крупного рогатого скота.

Я не хочу сказать, что животных я люблю больше людей, но коров мне было жалко, да ведь война, как говорил Швейк, и лучше принять все как есть, чем мучиться угрызениями совести... Плюнуть, и не обращать внимания.

Зашли в очередной дом. Проклятье одноного мамонта! Бедность и нищета лезли изо всех щелей. Какого черта они затеяли войну за независимость, когда и в лучшие времена здесь жили плохо, по крайней мере по нашим, по городским меркам?

Бойцы нашли жилище местного самоделкина, починявшего телевизоры -- все комнаты заставлены старьем еще семидесятых годов выпуска. Ни "Шарпов", ни "Самсунгов" не наблюдалось. Со злости переколотили все, и ушли. Господи, как глупо...

В этом домике мы были первыми: не видно следов разгрома, и на пол никто не нагадил. А то взяли привычку -- метки ставить. Животные что ли?..

Адамов и Имберг искали продукты. Нашли банки с закрутками -- помидоры и огурцы какого-то осклизлого вида, но посовещались, и решили, что идти с банками в каждой руке неудобно, потому находки припрятали здесь же -- до худших времен. Я посмеялся над их ленью, и мы отправились в обратный путь -- на базу.

Адамову приспичило заглянуть еще в один двор -- натуралист юный -- но здесь оказались люди. Вышла женщина, средних лет, молча уставилась злыми черными глазами, мы глупо поздоровались, и быстро ретировались. На моих бойцов эта встреча произвела почему-то неизгладимое впечатление. На некоторое время они даже заткнулись.

Мне было совершенно непонятно, почему жители так сразу бросили все и убежали. Такое встретилось мне впервые. Исколесив почти всю восточную Чечню, я не разу не сталкивался с таким обстоятельством. Даже в Новогрозненском, где бои шли в самом городе, жители домов не бросали. По крайней мере, большинство. А тут...

Ночное дежурство досталось мне вместе с расчетами Ситникова, Евсеева и Дубовицкого. Мы сидели на стульях около костра, подбрасывали в жадное пламя новые порции топлива, в котором -- о счастье! -- теперь не было никакого недостатка, и спорили.

Мне не слишком улыбалось это дежурство. С этими сержантами и в части было нелегко сладить, а здесь они словно с цепи сорвались. Это были люди из батареи Малахова -- вот пусть бы он с ними и дежурил, а то у меня от их язвительных вопросов и соображений уже голова начала пухнуть.

Я нисколько не сомневался, что эта троица и толкнула командира батареи на полусамовольный рейд в Белготой. Они надеялись здесь отстреляться за все время вынужденного безделья, но судьба словно издевалась над командирами минометов. Ведь только мы прибыли, и огонь прекратился.

Конечно, Ситников, Евсеев и Дубовицкий были самыми подготовленными сержантами в нашей батарее, потому Малахов и перевел их на "Васильки" -- самое лучшее из того, что стояло у нас на вооружении. Да они и сами стремились к этому. Только вот ведь незадача: разборные "Подносы" оказались значительно нужнее и удобнее в боевых операциях, чем более мощные "Васильки". Я со своими расчетами то на броне, а то и пешком, периодически отправлялся на операции, где мы стреляли, приносили какую-то пользу пехоте, и прочее...

Иной раз ротные командиры просто забирали один или два расчета, и уезжали, а когда возвращались, то наши минометчики взахлеб делились впечатлениями...

Я постоянно забываю, что им всем не больше двадцати лет -- вчерашние школьники!

В такие минуты нашу троицу душила злость и зависть -- им-то абсолютно нечего было рассказать. И поэтому они так нервничали, и высказывали обиды Малахову и мне.

Вот и сейчас.

-- Товарищ лейтенант, почему Дьяков так нас не любит? -- начал Ситников, помешивая палкой костер.

-- Кого нас?

-- Ну, батарею нашу... И сюда не хотел пускать. А что мы там должны делать, в Центорое?

Он не раз слышал ответ, но это была лишь затравка к очередным жалобам на несправедливое командование и судьбу.

-- Тыловые службы бригады охранять.

-- Как мы их будем охранять без боевых машин? Мы же артиллерия, а не пехота! Я нигде не слышал, чтобы артиллерия кого-то охраняла.

Я молчал, я и сам не слышал, чтобы артиллеристы кого-то охраняли. Но я же не мог обсуждать приказы командования. Да еще с подчиненными.

Тут подал голос водитель Григорян:

-- Товарищ лейтенант! Разрешите я в пехоту уйду.

Если бы не стул, я бы упал в обморок -- это было что-то новенькое. Григорян -- в пехоту!

-- Что тебя здесь не устраивает?

Лучше бы я не спрашивал -- Григоряна прорвало. Он рассказал мне обо всех своих друзьях в пехоте, о том, что у них полная насыщенная жизнь, что его достал наш старшина, и многое другое. Но я вынес из его монолога впечатление, что его расстраивает то, что пехота первой входит в поселки, и все самое интересное достается ей, а он -- водитель минометки -- питается "объедками с барского стола". Я не думал, чтобы он не понимал, что у пехоты намного больше шансов нарваться на огонь противника. Раз Григорян, прикрепленный к роте Мартынова, попал в засаду, и на память об этом событии ему осталась дверца "шишиги", похожая на дуршлаг, хотя, по счастливому для армянина стечению обстоятельств, он не получил ни царапины. И все же я усмехнулся.

-- Друзья мои! Бросьте нести чушь! Какая пехота!.. У вас в кузовах полно добра. У каждого в машине по автомагнитоле. Вы месяц можете обходиться вообще без прапорщика с его кухней. Есть это в ротах? А?.. А почему?.. Потому что у нас техника! У нас есть место, а у них... Есть у них место в БМП, а, Григорян?

Ответа я не услышал, и продолжил:

-- Будешь питаться кухонной похлебкой, мерзнуть и кидать тоннами землю... И ни один ротный по доброте душевной не сравниться с Малаховым, не говоря уже обо мне.

Бойцы засмеялись. Я перевел дух. Раз засмеялись, значит, теперь будет легче общаться -- пускай расслабятся.

-- Все, что достанет пехота, она потом приносит к вам... Так что, дорогой Григорян, не говори ерунды. И выбрось из головы эту муть.

Два бойца притащили новую порцию дров. Выдохшийся от споров Ситников ушел за чаем сам.

Мы говорили о чем-то еще, но уже так -- несерьезно.

-- Хотите чифиря, товарищ лейтенант?

-- Конечно хочу, только давай...

На следующий день небо заволокло тучами, заморосил мелкий холодный дождик, а под ногами зачавкала мерзкая грязь. Я не выходил из кабины, слушал музыку "Наутилуса", и мечтал попасть куда-нибудь в цивилизацию, где можно принять ванну, выпить чашечку кофе, встретиться с девушкой, а еще лучше -- с двумя, и можно еще многое -- многое другое... Но не здесь.

Дверцу распахнули. С немым вопросом я воззрился на своих вчерашних попутчиков.

-- Товарищ лейтенант, -- жалобно сказал Адамов, -- давайте еще совершим экспедицию. Чего здесь высиживать-то?

Я на секунду задумался, а потом пожал плечами: почему бы и нет? Можно и пойти. В одной стороне мы уже были, а другую сторону тоже не мешает посмотреть. Вдруг что найдется интересное. Может, книги попадутся...

Мы отправились на противоположный конец Белготоя. Дорога шла под уклон, и я подумал, что возвращаться будет труднее: и тяжелее, и скучнее. Впрочем, это всегда так: в начале пути полон надежд и предвкушений, а в конце -- одна горечь и разочарование...

Имберг и Адамов вошли в дом раньше меня, но покинули его быстрее, чем я успел до него добраться. Они уже шарили по сараям, а я зашел в комнату и уставился на фотографии, разбросанные по полу. Я обнаружил партийный билет, и долго разглядывал фотографию на билете. Наверное, эта молодая и симпатичная женщина и в страшном сне не могла представить себе, до каких времен она доживет. Где партия, а где завтра?

Я присел на голую кровать, и принялся разглядывать подобранные с пола фотографии. Сюжеты такие же, какие обожают запечатлевать по всей нашей бывшей великой державе -- гости за столом, заставленном салатами и бутылками, дети в разных видах и позах, портреты. Так странно держать в руках осколки чужой жизни, к которой ты не имеешь ни малейшего касательства...

Подлая вошь проявила признаки активности на ступне, и я вернулся от философских размышлений к практике. Носки мои давно сгнили, и я пользовался портянками, которые вообще-то больше ассоциируются с сапогами, чем с берцами, но такова уж была моя печальная планида. Как ни жаль, но эта партия портянок пропиталась вошью. Я разулся, горестно оглядел материал, выбросил его, после недолгих поисков нашел простыню, оторвал кусок, переобулся, и забрал еще две свернутые простыни с собой. На год войны теперь я себя обеспечил. А через год или война закончится, или носки привезут, или, не дай бог, со мной что... Но об этом не надо.

В дверях споткнулся Адамов, рот до ушей, счастливый:

-- Товарищ лейтенант! Что мы нашли! Пойдемте скорее!

Я легко поднялся с панцирной сетки, и побежал за ним -- думал, чего серьезного. Да... Нашли... Полную кастрюлю сметаны нашли... Не испортилась. Я попробовал... Чудо! Просто чудо...

Мы втроем умяли эту кастрюлю за пятнадцать минут.

-- Пойдемте, еще что покажу, -- Адамов подмигнул мне как заговорщик, а Имберг изобразил на своем мрачном лице подобие улыбки.

В сарае нашелся сыр -- круглый и соленый до невозможности.

-- Вот что, -- сказал я, -- нечего жрать все самим да самим. Изыщите тару, погрузите сыр, и отнесем в батарею. Пусть и другие попробуют.

Пока бойцы занимались упаковкой продуктов, подошла другая партия кладоискателей. Не из нашей бригады, их я точно раньше не видел. Эти сразу полезли на чердак, а когда вылезли, то я начал кусать себе локти. Они вытащили с десяток книг. Но каких! Приключения, детективы, фантастика! Отбирать у них добычу мне и в голову не пришло, я просто молча переживал. Оставалась надежда: если нашлось в одном доме, то найдется и в другом... Надо просто облазить все чердаки Белготоя, и тогда все будет в полном порядке.

Имберг тащил сыр, и мы направлялись дальше. Расстояния между домами увеличивались, значит, близились окраины. Дом на бугре произвел впечатление богатого, и Адамов с Имбергом, вновь опередив меня, побежали бегом. Я не торопился. Они галопом проскакали через жилую часть, и традиционно обшаривали кухню и надворные постройки.

Я же рассматривал дом. Хороший, светлый, красиво сложенный, с ухоженными дорожками, с клумбами. Но с выбитыми окнами, разбросанными шмотками, разбитой посудой, и загаженный. Осторожно обходя "мины", я подошел к трюмо -- мое внимание привлекла красивая деревянная шкатулка. Повертев ее в руках, я определил, что она не пуста. Открыл замочек...

Сволочи! Падлы! Так аккуратно наложить дерьма в шкатулку, и не полениться поставить ее обратно! Ну и ну... Я швырнул со злобой шкатулку в зеркало, и под звон осыпающегося стекла побрел искать личный состав.

Адамов стоял в милицейской фуражке и изображал регулировщика.

-- Ты что, Адамов, баран?! Сними сейчас же!

Адамов обиженно надул губы:

-- А мы вот сахар нашли. И молоко кислое.

-- Ну и забирайте, раз нашли...

Теперь уже и Адамов тащил сумку в левой руке. Мы возвращались...

Прапорщик нашел чемодан денег. Старых, советских денег. Зачем он припер это добро в расположение батареи, он и сам не мог объяснить. Просто тупо рассматривал разноцветные бумажки с водяными знаками и молчал.

-- Раньше машину можно было купить, -- пробормотал прапорщик, и дернул острым кадыком.

-- Вы что, товарищ прапорщик, бонистикой увлекаетесь? -- спросил я его.

Я не знал, сколько ему лет, но выглядел он на все пятьдесят, и у меня просто язык не поворачивался разговаривать с ним на "ты".

Прапорщик недоуменно воззрился мне в лицо, как будто впервые увидел:

-- Чем?

-- Бонистикой. Люди коллекционируют старые бумажные денежные знаки. -- - -- Всю жизнь собирают.

-- А-а... Нет, не увлекаюсь.

-- Зачем они вам?

Прапорщик не ответил, а просто молча отошел. Папен с ужимками, передразнивая старшину, подхватил чемодан, и поволок его к костру -- наверное, всю жизнь мечтал отапливаться ассигнациями.

Сырость, дождик и туман никуда не исчезли. Накрытые чехлами от дождя минометы превращали двор в подобие японского сада камней.

Я крушил штык-ножом грецкие орехи -- полную шапку -- и прислушивался к жаркому диспуту старшины со своим рыжим веснушчатым водителем. Прапорщик собирался провести ревизию имущества, собранного в кузове. Водителю явно не хотелось этим заниматься. Честно говоря, я и сам не понимал, зачем выволакивать под дождь казенное добро, но, видно, старшина что-то заподозрил, и хотел немедленно подтвердить или опровергнуть свои подозрения. Спор был очень горячим, но каким-то нудным и бесконечным; когда я прикончил последний орех, он все еще продолжался.

Те два расчета, которые обитали со мной в "шишиге" водителя Гецко, оценили и сыр, и молоко. В ответ они предъявили мешок грецких орехов, из которого я теперь черпал полной ложкой. Приглядевшись повнимательнее, я понял, что в каждой машине есть по такому мешку. Я предупредил своих бойцов, что орехи улучшают потенцию, и посоветовал быть поумереннее. Теперь тему для шуток я обеспечил им надолго -- пускай прикалываются.

Над кострами личный состав соорудил навесы, и теперь никакого дыма не было. Рядом с пламенем сушились мокрые доски, хотя хватало и тех, что приносили из ближайшего пустого дома. Их выдирали прямо внутри помещения, и потому они были сухие и жарко горели безо всяких проблем.

Игорь, оказывается, уехал в тыл, в госпиталь: что-то спину у него прихватило. Так что "Шизофрения" валялась у меня под сидением. Сам преподнести такой "подарок" я не рискнул. И не потому, что испугался, а потому, что хотел сделать приятное Игорю, а без него было неинтересно.

От скуки я сам принялся изучать симптомы этого тяжелого заболевания, но через час в ужасе книгу отбросил. Если ей верить, то процентов девяносто нашей батареи можно смело вязать и отправлять в тихий дом с желтыми стенами. У самого себя я обнаружил натуральное раздвоение личности.

Я бы еще долго пребывал в раздвоенности, но ко мне прискакал Адамов, и, преодолев, одышку выпалил:

-- Товарищ лейтенант! Библиотека!

Я сразу и не сообразил, о чем он говорит:

-- Какая библиотека, друг мой?

-- Обыкновенная. Сельская. Тут недалеко.

До меня, наконец, дошло. Я помчался за Адамовым.

А библиотека и вправду была рядом. Сколько раз я проходил мимо этого маленького домика, но ни разу не удосужился в него заглянуть. Мысленно я обругал себя матом, хотя, если точнее, я на нем просто думал: сколько же дней потеряно зря. Все хорошее, скорее всего, уже растащили. Но я ошибся.

В первой комнате все книги были свалены в одну огромную кучу. По ней лазала парочка солдат-библиофилов, что-то выбирая и отбрасывая. Я присел и присмотрелся. Это была в основном детская литература, хотя попадались работы Ленина, какие-то партийные брошюры, и -- о, заметьте! -- тонкая книжечка о вреде наркомании. Я выхватил ее из под носа подбиравшегося солдата, и перелистал. Е-мое! Это же ходячее пособие молодого наркомана! Подарю сержанту Бойко -- пусть изучает.

Во второй комнате, к моему удивлению, царил полный порядок. Книги аккуратно стояли на стеллажах, и первой мне попалась на глаза "Жизнь и судьба" Василия Гроссмана. Она была приличных размеров, и я, секунду поколебавшись, вручил ее верному Имбергу, который тоже околачивался здесь, с четким указанием донести до моей кабины. Он вернулся в первую комнату -- там ему нравилось больше -- ковыряться в куче, а я потерял счет времени, перебирая книги одну за другой.

Мне стало совершенно ясно, что пополнение этого собрания закончилось никак не позже девяносто первого года.

Но уровень читающей публики был таков, что вещи, которые в нормальных библиотеках и на полках-то найти было нельзя, здесь лежали словно только что из типографии. Их и не открывал никто до моего появления...

Через два часа наша троица с книжками под мышками отправилась обратно на базу. Я захватил только те книги, которые очень хотел прочитать, и столько, чтобы они могли уместиться у меня под сиденьем, а те, что несли Адамов и Имберг, скорее всего растворились бы среди личного состава бесследно. Тут ведь просто: сначала нагрузился пищей духовной, а потом обеспечил гигиену -- вот и пропала книга. Так что я сразу записал их в потерянные. И как позже выяснилось -- не ошибся...

Имберг выволок из дома с десяток пустых банок, расставил их у сарая на скамью, отошел к забору, и принялся стрелять одиночными. Стрелял он плохо: истратил три патрона, а ни разу не попал. Я просто смотрел на его сосредоточенное лицо и гадал, когда же ему это надоест.

Адамов гремел чем-то на чердаке. Я подумал, что за эту неделю они превратятся в настоящих мародеров, и трудно им будет потом, в гражданской жизни, избавиться от приобретенных манер. Я хотел еще раз вынуть из нагрудного кармана медаль за материнство, чтобы полюбоваться на находку, уже потянулся рукой, но почему-то передумал, и опять уставился на Имберга. Он выстрелил еще два раза, и одну банку разбил. Я зааплодировал. Сзади засмеялись.

Я обернулся, и увидел двух, судя по возрасту и внешнему виду, контрактников в косынках, которые незаметно подошли к нашей группе, а сейчас смеялись. Но не зло, а как-то так, снисходительно.

-- Вот как надо! -- сказал более высокий, и не сходя с места, будучи почти в полтора раза дальше от цели, чем Имберг, одной очередью снес все банки, как будто их там и не было.

Я присвистнул. Имберг покраснел. (Честное слово -- покраснел. Настолько, что краска проступила даже через его темное заросшее лицо). Адамов, с тревожными глазами суслика, высунул голову с чердака.

Контрактники пошли дальше, периодически отстреливая изоляторы на столбах, а я приказал своим возвращаться.

-- Что на этот раз, Адамов?

-- Да вот товарищ лейтенант, ножницы, пинцет и одеколон.

-- Уж не пить ли ты его собираешься, дружище?

-- Я, товарищ лейтенант, вам одному признаюсь -- я вообще не пью. На проводах раз попробовал, и не понравилось, честное слово. С тех пор и не пью.

Имберг закатил речь, как много он может выпить... Пришлось отключить слух.

Коля Мартынов пригласил нас с Малаховым к себе в баню.

-- Только, -- сразу предупредил он, -- таскать дрова и воду берите своих бойцов.

Мы взяли трудолюбивого Имберга, хотя сержант Бойко яростно сопротивлялся, надеясь построить его для каких-то своих собственных целей. Но Малахов так наорал на сержанта, что тот предпочел за лучшее отступить.

Довольный Имберг заковылял за нами, и пока мы играли с Колей трофейными картами, натаскал в баню воды и затопил печь. Собственно говоря, это была не баня. Ранее это помещение служило хозяевам летней кухней, но для приятного омовения в ней оказалось все самое необходимое: большая печка, крыша над головой, деревянный пол и небольшие размеры, так что помещение быстро прогревалось. Здесь искупалась почти вся Колина рота, а теперь он снизошел и до нас.

За беспримерный трудовой подвиг Имбергу было разрешено купаться вместе с нами, хотя Коля и скривился. Впрочем, он не возражал.

Мы быстренько разделись, и на меня полилась горячая вода. От блаженства я просто обомлел...

Когда же я купался-то в последний раз? Ага, вспомнил! Месяца полтора назад приезжала полевая баня, в последний раз привозили чистое белье (и то все размеры были на гренадеров), а с тех пор, как вошли в горы, связь с тылом прервалась, купание прекратилось, все завшивели, задубели от грязи.

Белготой меня просто спас. Какое оказывается это счастье -- купание! Никогда бы раньше не подумал...

Мы обливались целый час. Но все хорошее рано или поздно заканчивается; пришлось одевать все тоже самое, в чем и пришли. А железное от пота и грязи белье -- да на чистую распаренную кожу!.. М-да, ощущеньеце еще то. Хорошо, хоть полотенца чистые удалось найти, а то бы вообще караул.

Когда купался, заметил на теле несколько гнойничков. Это были первые признаки стрептодермии...

Да, все-таки подполковник Дьяков явно лейтенанта Малахова не любил. Соседство с ним он выдержал всего в течение одной недели. Потом вызвал нас к себе, и в присутствии всей штабной братии с полчаса орал, что нас вместе с личным составом надо бы повесить на фонарных столбах вдоль центральной улицы Белготоя за грабежи и насилия; изобретал разные едкие определения наших умственных и физических способностей -- в общем, развлекался как мог. Малахов набычился, мне тоже кровь стучала в виски, но мы не издали ни звука.

Короче, на следующее утро наша минометка свернулась, погрузилась, и под звуки возобновившейся канонады проследовала в обратном направлении, на лысые возвышенности Центороя, где нас уже ждал с воспитательными мерами замполит батальона, потирающий от предвкушения руки.

Зато старшина не скрывал радости -- у него с замполитом были прекрасные отношения, не говоря уже о тыловиках. Он один и был категорически против отъезда в Белготой, но не нашел возможности остаться...

Промелькнула за окошком библиотека и уплыла вдаль. Прощайте, книжечки!

Водитель Григорян был мрачен и суров, с такой силой сжимая руль, что костяшки пальцев побелели.

Ветер разогнал тучи, и в глаза мне ударило яркое солнце.