ArtOfWar. Творчество ветеранов последних войн. Сайт имени Владимира Григорьева
Жуков Максим Петрович
Второе знакомство: о повести Иванова Николая Фёдоровича "Вход в плен Бесплатный" глазами участника той самой войны

[Регистрация] [Найти] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Построения] [Окопка.ru]
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Моё первое знакомство с "последним советским воином", как окрестили в интервью для журнала "Брянская ТЕМА" Николая Иванова, состоялось на Пятнадцатом съезде Союза писателей России. Я, тогда ещё не полноправный член писательской организации, с большим интересом присматривался к авторам громких романов и ловил каждое слово нового председателя Союза, в который горел желанием вступить на белом коне. "Всего-то" и требовалось − показать себя на всероссийском семинаре молодых литераторов в МГИКе (Московском государственном институте культуры). Показал.
  
  
  Потом состоялась публикация в 'Литературной России' моего рассказа про знаменитого однофамильца - Георгия Константиновича Жукова. однофамильца. А через неделю пришло решение о принятии в писательские ряды. Будто сам маршал за меня похлопотал! А подписывал документы настоящий полковник - председатель Союза писателей России Николай Иванов. Ну как было не познакомиться с его творчеством!
  
  В книжных магазинах его книг не раздобыл. Пришлось довольствоваться интернет-версиями. На сайте 'Art of War' нашёл предельно краткую биографию писателя.
  
  'Воевал в Афганистане (редакция 103 гв. ВДД, Кабул) в 1981-1982 г.г., 1985, 1987 г.г. Награжден орденом 'За службу Родине в ВС СССР III ст., медалью 'За отвагу', медалями 'За возвращение Крыма' и 'Участнику военной операции в Сирии'.
  
  Во время войны в Чечне был захвачен в плен, освобожден через 4 месяца в результате спецоперации. Участвовал в событиях в Цхинвале, Крыму, на Донбассе, в Сирии.
  
  Полковник. Председатель правления Союза писателей России. Автор 20 книг прозы и драматургии. Лауреат литературных премий им. Н.Островского, М.Булгакова, 'Сталинград'.
  
  На многих фотографиях грудь Иванова в орденах и медалях. Надолго замираю, догадываясь, чего стоило их получить. Хотя, вроде бы Николай Фёдорович сам под пули не лез, да и в Афган попал по сути случайно:
  
  'Помню, как военных журналистов собрали на совещание, и наш руководитель сказал: 'Ребята воюют в Афганистане уже полтора года, нужно подготовить для них замену. Кто готов поехать?' И все как-то притихли... Мне стало стыдно за товарищей, и я поднял руку'.
  
  А вот я не поднял, хотя тоже спрашивали сначала в Миллерово (Ростовская область) и позже уже в Волгограде. Не то чтобы боялся, просто отца подводить не хотелось. Он меня ещё на 'гражданке' учил: 'Ты смотри у меня, сам в эту заварушку не лезь. И запомни - боевые столкновения, теракты и операции спецслужб активно происходят не только в Чечне, но и на территории Ингушетии, Дагестана и Кабардино-Балкарии'.
  
  Но я всё равно хотел приключений, как, наверное, и Иванов, сельским мальчишкой попавший в Суворовское училище. Первые экзамены, диктант и физподготовку, он сдал на отлично. И хотя по остальным предметам получал трояки, его приняли, надеясь на то, что свои упущения целеустремлённый мальчик исправит. И ведь исправил! В пятнадцатилетнем возрасте у него в подчинении было около ста человек. А когда стал командиром отделения, вице-сержантом, а затем вице-старшиной роты, стали поговаривать о генеральских погонах. Но к чему все эти звания, когда душа тянулась к журналистике, а сердце подсказывало: 'Быть ей военной'?
  
  Я пропущу произведения про Афганистан - мне сложно судить о тех событиях, я их не застал, а вот произведения про Чечню на примере одного из них разобрать можно. Повесть по одноимённым событиям 1996 года 'Вход в плен бесплатный' (другое название 'Расстрелять в ноябре') вышла в содружестве с другими произведениями в книгах 1997, 2001 и 2006−2007 годах. Что явно указывает на её популярность. Так что же в ней такого особенного?
  
  Документальную исповедь читал с большим интересом - всё-таки в Чечне и сам едва не угодил в плен, когда на одном из пересыльных пунктов развернули торговлю солдатами. Тему старался не трогать, даже в роман свой её добавил только в прошлом году, хотя если рассудить, ничего такого уж страшного со мной не произошло. А вот у военного журналиста, писателя, да и вообще человека с очень непростой судьбой, об этом написано прямо, вдумчиво, и, поверьте на слово, сильно. Чего стоят образы - он ими прямо жонглирует!
  
  'Сама налоговая полиция размещалась в здании полуразрушенного детского садика. О его прежней принадлежности напоминали лишь песочницы, приспособленные под курилки и места чистки оружия, широченные окна, ныне забаррикадированные мешками с песком, да бывшая воспитательница Людмила Ивановна, перешедшая в уборщицы. Пожалуй, еще рисунок колобка на стене, насквозь прошитый в румяную щеку рваным осколком. Зато перед ним, не испугавшись взрыва, сидела целехонькая лиса и размышляла: кушать ей искалеченного уродца или полакомиться чем-нибудь более вкусным'.
  
  А дальше, спустя ворох страниц:
  
  'Кто знал, что в течение всего пребывания в Грозном я сам был подобен колобку, а за мной осторожно, чтобы не спугнуть, наблюдала другая лиса'.
  
  Чувствуете, как обыгрывается образ? Он становится шире, сочнее и наполняет текст новыми сравнениями, превращаясь в капусту. Тем более, что автор не останавливается на достигнутом:
  
  'Вспомнилось здание с раненым колобком. После недельной бомбежки вряд ли осталась в живых даже лиса, будь она хоть трижды хитрой'.
  
  Иванов всё, что берёт для работы над произведением, доводит до финала, где все сюжетные неровности закольцовываются, а напряжение достигает условного пика. Чем всё закончится, он сообщает в самом начале, и позже, уже по ходу 'пьесы'. Такой подход позволил разгрузить концовку от сложных объяснений 'отчего - почему, кто − и зачем', и сделать её ровной, и мощной, как удар по дых, но при этом накал ожидания развязки значительно притупился. Можно ли было этого избежать? По своему опыту знаю, что можно, но пришлось бы отправить в мусорную корзину ряд ценных деталей, а на них построено всё произведение.
  
  Сюжет до невозможности прост. По сути, действие происходит только в плену, любые передвижения − с завязанными глазами, так что всё строится на ощущениях и мыслях главного героя.
  
  Центральных персонажей, за исключением боевиков, трое: Борис Таукенов − управляющий филиалом Мосстройбанка в Нальчике. Махмуд Битуев - водитель инкассаторской машины и полковник налоговой полиции, журналист и бывший вояка Иванов Н.Ф. (под своей, заметьте, фамилией и инициалами!) Последний прилетел в Грозный в середине июня 96-го, 'когда война дышала ещё полной грудью'. Причин набралось, по крайней мере, если не считать основную, связанную с инкассаторскими делами, три:
  
  'Можно ли собирать налоги во время войны? И с кого? Тема совершенно новая в нарождающихся рыночных отношениях, и покопаться в ней первому - нормальная мечта любого нормального газетчика. Держал в уме и вторую возможность - собрать впечатления для своей новой книги 'Спецназ, который не вернётся'. Я должен был своими глазами увидеть, где погибали мои литературные герои - дурная привычка добывать материал для книг, а не высасывать сюжеты из пальца, 'сидя' на спине. К тому же на восстановление Чечни выделялись фантастические суммы, все твердили об их загадочных исчезновениях, но дальше московских сплетен дело не шло. Мечталось заглянуть и за эту ширмочку...'
  
  И, как вы понимаете, заглянул... Боевики − Хозяин, Чика, Литератор, Боксёр, Непримиримый и остальные, менее заметные на фоне вышеуказанных нелюдей, персонажи, хотя и понимали, что захваченные в плен люди не воевали и не убивали, сразу же вынесли жёсткий вердикт:
  
  '...- Короче, ты - вор, - указывает на Бориса. Переводит автомат на меня: - Ты - пособник вора. А ты, - оружие в сторону Махмуда, - возишь воров.
  
  Машинально отмечаю: лучше пусть держат за вора, чем за контрразведчика...
  
  - Мы деньги не вывозили, а привозили в Грозный. На зарплату вам же, чеченцам, - не соглашаясь, начинает кипятиться Борис. Ему что, его уши не дороги? - Это большая разница.
  
  - Вы не тем чеченцам помогали и не той Чечне, - обрывает охранник. - А потому будете наказаны и казнены...'.
  
  С этой угрозы начинается отсчёт обратного времени. Героев ждёт либо смерть, либо выкуп, но за них просят немыслимые суммы, так что шансы сводятся к нулю. По себе знаю, чем грозит безысходность: от неё вешаются, стреляются, сходят с ума. И я говорю это не для острастки. Побывал во многих госпиталях и больницах на территории СКВО, навидался там таких случаев - на три книги хватит с избытком, но сейчас не об этом. Первая часть повести буквально пропитана обречённостью, чувствуется, что Иванов действительно готовился к самому худшему, но при этом не преклонял коленей:
  
  'И хотя в суворовском училище зарубили на лбу, что мужчина, а тем более офицер, на колени может опуститься только в трех случаях - чтобы попрощаться с Боевым знаменем, поцеловать женщину и испить воды из родника, но там, на Алтае, я нарушил эту традицию. И встал на колено в четвертый раз - перед одной из духовных вершин России, перед моей землей. И на этот раз уже окончательно вышел из плена...'
  
  Но об этом Николай Иванов напишет в самом конце, пройдя через страшные испытания: холодных, голодных, вечно унижаемых и физически и морально героев будут таскать из одного каземата в другой и в каждом - свои плюсы и минусы. Хоромами покажется только одно из убежищ:
  
  '...Подземный дворец, обшитый солдатскими одеялами. Дубовые столбы-колонны вдоль стен. В два человеческих роста высота. Двухъярусные нары. На них стоит неизменная керосиновая лампа. Язычок пламени даже издали кажется тёплым. Сначала он традиционно коптил, но Хозяин убавил фитиль, и пламя проснулось в серединке, задышало, легко волнуясь, словно тронутая жёлтым загаром девичья грудь...'.
  
  Интересно, как автор мастерски переключается от мрачных убранств подземной тюрьмы к более приятным сравнениям:
  
  'Иногда её стрелой Амура пронзала мошкара, заставляя на миг тревожиться. Но уже в следующее мгновение мягкий жёлтый свет восстанавливал безмятежное женское дыхание и достоинство'.
  
  И опять же, не останавливается, продолжая развивать образ:
  
  'А может, и не женские груди вовсе напоминало пламя, а, допустим, две горные вершины Эльбруса. Или пик Коммунизма и пик Победы. Кому что нравится, тот пусть то и штурмует. Нам, просидевшим в погребах и землянках более двух месяцев, хотелось увидеть именно первое, более житейское'.
  
  И это житейское не даёт читателю впасть в депрессию или пустить слезу, хотя я и пустил, вспоминая свои мытарства на пересыльном пункте. Нас хотя бы готовили к рабству, а полковника и его подопечных взяли в оборот неожиданно и держали, ничего хорошего не обещая. Другой автор, возможно, вдаваясь в детали, стал бы усугублять обстановку, но Иванов не такой. Он верит в хорошее, и этим спасает и себя, и товарищей. Но главная его сила в молчании:
  
  'Если разговор со Старшим лично мне дал хоть какую-то надежду, то у ребят он её отобрал. Я уверен в тех, с кем служил, они разочарованы, потому что не могут припомнить никого, кроме родственников, кто попытается хлопотать за них. Поэтому топчу, скрываю свое возбуждение - его ни в коем случае не должны чувствовать ни Борис, ни Махмуд. Иначе... В камере или должны сидеть одни смертники, или надежда должна быть у всех'.
  
  Со словами о надежде приходят и первые весточки, полковника действительно ищут, да и остальных тоже. Но боевики жаждут денег. Они - их главный аргумент и оправдание неправедной жизни. 'И война, которая идет наверху, - тоже, по большому счету, из-за денег. Из-за возможности - или невозможности - ими обладать и распоряжаться'. Иванов аргументирует свои мысли вставками из официальных источников, привносит взгляды врага, разбирает слухи и недомолвки и картина несправедливой, никому не нужной, казалось, войны становится максимально прозрачной. Однако, найти требуемую сумму для родственников - это ещё полбеды, необходимо произвести ещё и обмен, и чтобы всё было по честному. И хотя кавказцы строят из себя справедливых, добрых и щедрых, как точно замечает Иванов, в душе они скряги (к тому же очень хитрые и изворотливые - но этого они и не скрывают):
  
  'Эту черту кавказцев знаю давно: сделать на копейку, а вообразить и расшуметься на рубль. Хотя прекрасно понимаю, что и копейки мог не поиметь. А вместо возлежания на кровати мог бы висеть на этой же цепи, но на дыбе. Так что в плену надо радоваться медякам и в самом деле считать их за рубли. И без иронии'.
  
  Но ирония нет - нет, но проскальзывает, без неё - никуда. Мучаясь от безделья, всеми силами цепляясь за жизнь и рассудок, невозможно оставаясь на одной плоскости, мыслить шаблонно, и Иванов это понимает лучше своих товарищей, которые постепенно становятся ему лучшими друзьями, но и от друзей устаёшь, особенно в тесной землянке после первого месяца заточения. А когда за ним следует второй и третий - подавно. Чеченский плен растянулся на 113 дней и ночей. Вдумайтесь - 113! А лучше вчитайтесь, как жилось человеку, который нынче стоит у штурвала всероссийской писательской организации. Афган его закалил, Чечня жахнула молотом, и вот вам идеальный русский писатель, точно драгоценный слиток металла. Под его руководством Союз проснулся от спячки, встал на ноги и добился внушительных перемен. И всё благодаря железному характеру председателя, его воли и целеустремлённости, не сломленных за время пребывания в 'горячих точках'.
  
  Эх, жаль тогда на Пятнадцатом съезде Союза писателей России голосовать я не мог − мою кандидатуру на тот момент одобрили только на региональном собрании Союза СП в родной Астрахани, а то обязательно поддержал бы Иванова. Всё-таки как-никак свой человек! И для этого вовсе не обязательно читать биографию - всё по глазам видно. По крайней мере, в Москве, впервые увидев его, я сразу понял, что он - с богатым жизненным и военным опытом. А для руководителя это бесценно, разве не так?
  
  Закончу свои размышления стихотворением из повести:
  
  'Две косички, улыбка, распахнуты руки,
  
  Словно хочет спасти, оградить и обнять,
  
  Дочь навстречу спешит после долгой разлуки,
  
  Но не может никак до меня добежать.
  
  Я и сам не хочу. Прерываю виденье.
  
  Слишком горько и больно мне видеть тот бег.
  
  Я за тысячи верст заточён в подземелье,
  
  И охранник сквозь смех говорит про мой грех.
  
  Ах, как ночи длинны, как тревожны рассветы,
  
  Каждый день нас готов разлучить навсегда.
  
  Здесь бессильны молитвы, смешны амулеты,
   Всё седее виски и белей борода...'
 Ваша оценка:
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на ArtOfWar материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email artofwar.ru@mail.ru
(с) ArtOfWar, 1998-2023