ArtOfWar. Агалаков Александр Викторович. Гранты и таланты

Гранты и таланты - 2, или Кто там долбится о сук?

По прочтении "Отклика на статью в литературной газете "Леша песенку споёт" (http://www.sib-zharki.ru/node/19038) можно было бы порадоваться за то, что не устает бить родниковым (совсем не гаечным) ключом интеллектуальная жизнь на отдаленных российских окраинах, в том же райцентре Карасуке Новосибирской области и прилегающих деревнях. Ведь люди, что называется, от сохи и бороны, неустанно пишут стихи, в том числе на военную тематику, корявым почерком, в согбенном от болезней положении, потея в карандашных усилиях над чистыми листами бумаги. Умственные подвиги совершают. Среди них выделяются настоящие самородки - самодеятельные составители поэтических сборников, типа Владимира Шуляка, карасукского энтузиаста, псевдолитературного массовика-затейника, на склоне лет загоревшегося идеей увековечить память о себе и своих земляках в хороших и разных поэтических строчках. Ну как такого ругать! Ведь известна народная аксиома, что старый конь борозды не испортит - ни в поле, ни в промежности неподалеку, посреди зарослей. Так, поковыряет неглубоко на вершок да на радость кумушкам. Главное, мало чем навредит. Разве что областная казна опустеет на 100 тысяч (да немало и без этого она разворовывалась), из коих ни одного рублика не может упасть по закону в карман самого составителя, литературного образования не имеющего, но стремящегося туда же - в литературу, пусть провинциальную. Есть где плечу раззудиться, а руке с карандашом размахнуться - глядь, вот и новый Кольцов нарисовался на ниве провинциальной словесности. Но радоваться нечему. Хороших стихов практически нет, хотя виршеписание региональные власти поощряют материально. Это не то, что голословная поддержка ремесел прочих мастеров.

Да ведь немало найдется по деревням умельцев, тех же знахарей и травников, потчующих болезную публику заклятиями и богородицкой травой при тотальном дефиците услуг современной медицины? Заболело тело - вот вам, кумовья, настоечка из травяного сбора. А заныла душа - вот вам сбор самодельных стишков, изданных на упавшие с неба деньги. И, вообще, деревня сама по себе самодостаточна и издавна живет доброй смекалкой и самообслуживанием. Еще с гоголевских времён какой-нибудь кирпичник Милушкин и его последователи ставили русские печи в любых домах. А сапожник Телятников, который не шибко за воротник заливает, да и его преемники, что шилом кольнут, то и сапоги. Но за эти таланты власть сегодня не платит, поскольку эти ремесла самоокупаемые. А за народное лирическое творчество (и другие гуманитарные общественные мероприятия - фестивали, конкурсы, акции) - пожалуйста! О формализованном подходе грантовых комиссий к подобным изданиям мы уже отражали в столичной прессе и более развернутой статье (о ней - ниже). Главное, невесть кому раздали миллионы на всякую лабуду. Получи и расходуй этот грант, как душе угодно. А потому на грозный окрик взыскательного критика иной примерный и тёртый грантоед лишь кишкой дрогнет и развернет в сторону источника беспокойства ухо, как старый полковой конь при звуках армейского горна. Услышит звон и начнет отлаиваться. Заливаться, даже когда караван давно прошел. А он всё стенает, отбрёхиваясь по привычке, тоже для проформы, что позволительно старому псу, стерегущему такой же старый вишнёвый сад, в котором кто-то неустанно долбится.

Несколько лет понадобилось Шуляку, чтобы пристроить на местечковый сибирский сайт листок со своей отповедью, шатавшейся с панели на панель, ходившей по рукам односельчан и набиравшей одобрительных очков. Забавно её почитать. Забавно пощелкать по носу, уча составителя не только основам стихосложения, в которых он ни бельмеса не понимает, но и правилам литературной критики. Это полезно не только ему одному. Всем участникам надо воздать по серьгам. Не только старый пёс должен твердо знать своё место. Но и его присным, поэтически одарённым сообщникам всегда есть чему поучиться, раз так стремительно, репы почесывая, они отрываются от сохи и лезут в высшие сферы, вползают в храм Мельпомены с криком "Здорово, ребяты!", карабкаются на Олимп, невозмутимо потрясая божественные окрестности "бессмертными" строчками типа

Карасук, мой Карасук.

Дятел долбится о сук...

Эта залихватская строка про долбящегося дятла перу Шуляка не принадлежит, зато ярко демонстрирует потенции отдельных пишущих карасучан, издающих поэтические брошюрки так же, как выпекают пирожки. Над разудалым длинноклювом долго подсмеивались в кабинетах областного ФСБ, сотрудники которого автора - чиновного пиита карасукского масштаба - привлекли за крупное воровство из казны, а суд швырнул его на нары. Кстати, на тотальное воровство чужих текстов мы ранее указывали не только в столичной публикации "Леша песенку споёт", но и в развернутом, опубликованном на сайте ARTofWAR материале "Гранты и таланты, или...". Но господин Шуляк, своим руководством в составлении сборника поощривший плагиат, в "Отклике на статью..." об исправленных ошибках ничего не сообщил, а, значит, литературные кражи имеют тенденцию к продолжению, как и на дела малокультурные - новые грантовые утечки из государственного кошелька. Ради объективности не удосужился отметить Шуляк и неоспоримое: верные замечания насчет вычурной окказиональной идиоматики ("болят грудь и зад", "лунявая ночь" и т.п.), хотя в конце своего растянутого упрека сказал, что он двумя руками за здоровую критику, что является лицемерной пустой фразой. Не знают карасукские поэтические невежды и об основах православия, поскольку о Библии и о некой "троице святых" (Святой Троице) имеют весьма смутное представление, хотя религиозные понятия активно используют, коверкая их написание и понимание.

"Пощади их, Саша, - выговаривала известная новосибирская поэтесса Н.З., узнав о статье в столичной прессе. - Они и так плохо живут". В смысле - негде провинциалам взять денег на издание плодов своего творчества. В итоге жалеть некого: самодеятельные рифмоплеты под руководством составителя состряпали то, что сегодня является учебником, методическим пособием для уроков на тему "Как не надо писать стихи". В одном из творческих объединений Новосибирска имеется экземпляр первого завода этого грантового издания, и местным графоманам, коих в областном центре много больше, чем на окраинах региона, этот сборник показывают в качестве примера, как на халяву можно издать стихотворную некондицию. Показывают, чтобы отлипли со своими просьбами опубликовать их "нетленки". И у многих выход в печать получается. Еще недавно автора этих строк одолевала просьбами дать рецензию, желательно положительную, престарелая поэтесса на костыликах, которая также хапнула грант, озаглавив свой сборник деталью мотоциклетного двигателя. Да, в ХХI веке поэзия становится механической, с канцерогенным выхлопом, с моторным сознанием, позволяющим сомнамбулизм выдавать за нормальные приключения при хождении по ночным крышам. Однако, вернемся к нашим баранам (это судейская идиома, а не личный выпад): к Шуляку и его делам.

Противоречие наблюдается с первых строк отклика, когда Шуляку рецензия на сборник представляется одновременно забавной и злопыхательской. Другими словами, у Шуляка отсутствует некие общепринятые моральные ценности, если злопыхательство его прямо-таки забавляет. Или вкусы у жалобщика довольно разновекторные, позволяющие видеть весёлое в низменном, и наоборот - гнусное в живом, объединять эти два начала в одно целое, восхищаться тем же горьким кизячим дымком, который залихватски описывает полюбившийся ему поэт-тракторист, очевидно, немало перелопативший перегноя на совхозных полях. Ба-а! Да в литературе активно подванивало и не такое мелкое дерьмецо. В своё время публику девятым валом накрыло такое амбре, которое много круче "аромата" коровьей лепешки. Один из французских декадентов (к сведению составителя - это поэт упаднического стиля) описывал, например, более убедительно и эмоционально образ своей возлюбленной, представленный в виде разлагающейся падали, встреченной им на тропинке при совершении прогулки. Копошащиеся под шкурой черви придавали пропастине вид дышащего и даже живого существа и напомнили французу много любимых черт, чем помогли ему сберечь на века милый образ, обессмертить его в строчках, не поддающихся пересказу. До такого поэтического ужаса наш тракторист вряд ли допрет, но первый шаг в восхищении минус-ценностями, точнее - подпревающими на солнце экскрементами КРС (крупного рогатого скота) - он вместе с незадачливыми подельниками по цеху и во главе с непритязательным составителем уже сделал. Причем наш стоп-сигнал, призванный остановить кавалькаду сельских парфюмеров, забавляющихся на прогулке миазмами разложения, их небрезгливый предводитель проигнорировал. Более того, оскорбился. За себя и весь скоп.

Шуляк пишет в ответ, что зазря мы замахнулись на всеми уважаемого Переверзова Дмитрия Михайловича, у которого много заслуг. И, вообще, это очень хороший человек, который служил на военно-морском флоте, 22 года на гражданском флоте (по правилам русского языка, здесь уместно употребление предлога "на", а не "в", как это практикует неграмотный Шуляк, но мы поправили и эти его мелкие грешки), побывал в 18 странах. "Добавлю, - замечает защитник, - [Переверзов] знает испанский, может общаться и на других языках. Пишет с детских лет, изданы два сборника его стихов, Лауреат различных конкурсов". И т.д. и т.п. Какой же это милый деревенский идиотизм! Какая дешевая отбрехаловка, основанная на подмене понятий! По Шуляку выходит, что такой хороший, даже испаноговорящий тракторист, он же бравый и потрепанный в штормах моряк с суровым выражением на лице и океанской грустью в глазах, он же с детских лет стихотворец и лауреат местечковых конкурсов сегодня, ну всё, что ни напишет - всё в строку! И когда мы возмущаемся, что читателю, например, предлагают принюхиваться к навозу, нас грубо берут за локоть и говорят, что, нет, это не дерьмо так пахнет, это ваше обоняние не в том направлении работает. Нам продолжают говорить: вы компАс свой поверните на пару румбов в сторону, и вам представится более верная картина, что это не какой-то навозный жук стихи в литературу тащит, а это скарабей, неутомимое священное насекомое. А его, честного трудягу, катящего пахучие шарики, даже фараоны уважали. И вот в глазах Шуляка, да и наших очах, затуманенных подобными пиитическими разговорами, в колеблющемся воздухе деревенских меркаптанов уже возникают пустынные миражи, и не остроугольные кучи навоза предстают перед взором, а самые что ни на есть египетские пирамиды... На самом деле, по поселку (как и по поэтическому сборнику там и сям) разбросано то самое безобразие, которое всегда валяется на деревенских улицах в неприбранном виде и до которого только местным лирически настроенным натуралистам и навозникам дело есть. ...Такие-то литературно-познавательные вавилоны предлагает нам громоздить беспечный и с нездоровым вкусом составитель, восхищенный кизячьей дымкой от уважаемого человека, прошедшего поля и моря??

Интернет хранит новостное видео, где Шуляк, благолепно располагаясь на стуле, вещает, как он выручил земляков, дал им возможность опубликовать их творения. Тот же увлажненный глаз, умиротворение на лице, осклабленная улыбочка. Многие авторы ему признательны. Благодарят библиотекари за ценное пополнение фонда. Люди вокруг, суетятся люди, которые уважают его за то, что он их уважил. Вокруг, почти по Райкину, одни уважаемые люди, которые похваливают друг друга в лицо и в проплешины на затылке. Басню помните великого нашего Крылова? Всё так - кукушка и петух. И по-петушиному Шуляк огульно защищает всех, кого задела критика в столичной литературной газете. По-петушиному - это значит, что защита подопечных идет крикливо, хлопотно, с личными выпадами и без аргументов, но со ссылкой на военные тяготы, разные немощи и трудовые подвиги, в отношении которых ничего личного мы не имеем. Пушкин нам в помощь, который учил, что окололитературные фигуранты, жестоко обиженные журнальной критикой, неправы вдвойне, особенно когда они жалуются и доносят поношения, напоминающие шуляковщину или даже шуликанщину (мелкую бесовщину). Мы ведь не писали про Шуляка (да и нельзя писать), что он

Такой-то де старик,

Козел в очках, плюгавый клеветник,

И зол и подл.

Не писали, поскольку

всё это будет личность.

Но мы указали господину-составителю на просчеты и ошибки, на его неумение и неспособность работать над текстами, своими и чужими, доверенными ему для составления сборника. Мы предлагали ему поднять веки на то поэтическое безобразие, на литературных посиделках не ликвидированное, зато выпущенное посредством добытого гранта в свет уродом, недомерком и тем Квазимодо, который, как известно, на лицо ужасный и внутри примитивный, как два пальца об асфальт, и который в итоге наломал дров. Судя по содержанию сборника, его хорошую идею стихоиздания к 75-летию области читатель не разглядит однозначно. В этом суждении скрыт основной стержень нашей критики. Внял ли составитель нашим замечаниям? Отнюдь. Пропустил мимо ушей. Это же не лесть, чтобы принимать ее с расплывающимся оскалом и при оттопыренном кармане. Даже в своем отклике он не поднял веки на соблюдение правил орфографии, пунктуации и синтаксиса. Дефисы составитель не ставит, вводные слова и деепричастные обороты запятыми не обрамляет. Мысли во фразах у него корявы и отрывочны. Слова в связках не согласованы. Наблюдается баловство с инверсией. Назывные предложения выдают автора-составителя с головой: это бедный на словарный запас носитель русского языка, говорящий одними лозунгами, без логического аргументирования и отсылок к эрудиции, чем отличается речь интеллигента, в том числе сельского. И этот человек пытается учить профессионального филолога тому, как надо писать критику, уважительную и положительную, поскольку вокруг - не только тексты, а сплошь и косяком - одни уважаемые люди. А потому, вслед за Пушкиным, мы говорим, что обиженный Шуляк занимается бессмыслицей и справедливо получает по носу. Поскольку нам интересны поэтические тексты в первую очередь, а не биографические фрагменты, поданные из позы обиженного. В отстаивании "биографической" линии, имеющей к поэзии опосредованное отношение, он также

Отменно вял, отменно скучноват,

Тяжеловат и даже глуповат.

И тут Пушкин, как всегда, прав. Ибо -

Тут не лицо

и даже не литератор (соответствующего образования, напомним, у Шуляка нет), а просто пустое место, пшик, недоразумение, стул говорящий. К чему этот стул филологии? Ни к чему. Может, это поносное истечение слов и звуков ближе к медицине?

Однако с маниакальным упорством и как будто беспроигрышно Шуляк говорит, как заведенный, о людях, которых нельзя обижать. Он беспардонно настырен в том, чтобы критик дочитывал до конца биографии строчкогонов, попавших под наши умозаключения, а не пользовался отдельными словами из их автобиографий. Под такую защиту попали, помимо упомянутого моряка, ряд других авторов. Это Прохоров Эдуард Васильевич, обозначенный пометой "сучкоруб". (Этот стихотворец начинал трудовую деятельность на лесоповале, и от того у него много стихов про лес, правда, с несуразными персонажами и вещами - богатырями-воробьями, текущей кровью из стволов, сбившихся в одну стаю утках и гусях и т.п.). А ведь, по Шуляку, этот автор не только сучки рубил - он институт закончил. Да хоть Оксфорд! Ведь у нас так: рубил сучки? Рубил. Полезай на критический кукан. Мы ведь душой не покривили, назвали то, что было, что подходит для критики нам, а не Шуляку для его возражений. И то правда, ведь к ассенизаторам или представителям другой некой "обидной" профессии это лесное дарование не отнесено. К чему нам выдумывать?

Другой подзащитный - это экс-участковый Руденок Николай Иванович, отмеченный в рецензии за небывалые зоологические наблюдения за своим котом, который

...зевает так, что видно гланды.

В другом стихотворении Руденка в танке рвется боезапас, но машина остается на ходу и утюжит вражеский окоп. В общем, бывшим милиционером глупости допущены небольшие, и нет в критике ничего обидного для автора указанных стихотворных пассажей. Но Шуляк и тут ожесточенно дует на воду, пеняя на то, что Руденок уже давно не участковый, а майор, опять же уважаемый, добрый человек, находящийся на заслуженном отдыхе. И "читатель в восторге от его стихов". Тут уж самому майору, пребывающему в отставке от службы, впору обидеться не на критика, а на Шуляка, определившего "подзащитному" отставнику всего одного читателя. Очевидно, себя самого: одного, зато весьма уважаемого.

Затем отметим, как Шуляк пускается во все тяжкие, занимаясь провокациями и пытаясь протащить, с упорством фараонова скарабея, свой навозный шарик с измышлениями туда, где между незнакомыми людьми существуют, во сяком случае, индифферентность и ничего личного. С расчетом и облыжно господин составитель льет из помойного ведра: "У Агалакова какая-то маниакальная неприязнь к Карасукским самобытным поэтам". Слово "Карасукские" он употребляет с заглавной буквы, что само по себе отдает манией. Ему, что, новые Нью-Васюки мерещатся в заштатном городишке? Да он сам маниакален, рассуждая голословно о маниакальности там, где речь идет о рядовых поэтических просчетах, кочующих в творческих династиях, где люди, отцы и дети, ручки в руках держать умеют, и пером по бумаге водят, но об оксюмороне или синекдохе ничего не слыхали. От них этого и не требуется - досконального знания тропеической структуры лирического произведения. Оставим это филологам и литературоведам. Поэтому в чём-то таком постороннем укорять династии или ненавидеть их все скопом нам не за что. И о самих династиях нами ничего плохого не сказано. Это люди как люди: живут, работают, детей растят, что-то пишут. Но Шуляку представляется обратное. Своими коварными и спланированными наговорами он эти династии подзуживает словами неприязни и ненависти, раз их творчество не в почете у критика. В любой деревне найдется подобный клеветник, который ходит по домам, сшибает рюмки, сплетни собирает, одних людей ссорит, других подначивает и подзадоривает, ибо в других и более полезных делах он не такой спец. Вышептывая исподтишка, творит зло по природе своей. На сцене такому провокатору подошла бы роль Яго, в романе - Урии Гипа, в детстве - плохиша Вовочки, который гадит не потому, что страдает детским недержанием, ибо застудил попу, катаясь с ледяной горки и продрав штанишки, а просто характер у него такой.

Тем не менее, поэтические ошибки, кочующие между отцами и детьми, нами названы, и никем не опровергнуты. Дезавуировать их Шуляку своего ума не достало, чужого призанять не удалось. А потому, нам смех, Шуляку нос: урок ему такой - не идиотничай. Но Шуляк, по обыкновению, артачится с упорством египетского насекомого. И по мере прочтения его отзыва здравомыслящий читатель не может не подметить очередной грубый выброс кретинизма, при котором о содержимом сборника, о некачественном рифмоплетстве - ни слова. Зато излишне выговариваются фразы о том, какие хорошие люди жили в Карасуке, какие они ветераны, как страдали в войну, терзались в бескормицу, изводились недугами и тяжело умирали. Складывается классическая ситуация непонимания, когда мы говорим, что алогично писать про

...топот звонкий

под следом резвых рысаков

- а он в ответ: человек ослеп, с постели не встает, страдает. Мы говорим: нельзя мужество соотносить с мышцами, это слово связано с работой мозга - а в ответ: человек умер, его сын пишет. Мы: поправить стихи надо - а он: это узник лагеря смерти. Мы настоятельно говорим дело, он бесконечно валяет дурака. В провинции подобных оригиналов много. Жена пошлет мужа-чудака в магазин за хлебом - он с бутылкой вертается. Как же мучаются женщины с такими домашними обормотами! Ближе к отдаленным деревням отпетых сумасбродов называют много грубее - дурбенями (дурбень). Родне с такими - мучиться до смерти, а нам - наступить, растереть и забыть.

Все многочисленные перечисления тягот, судеб, болезней и проч., надерганные Шуляком из автобиографий подопечных - это частная жизнь, к поэзии отношения не имеющая именно потому, что должным образом она в лирике не отражена, а всего лишь обозначена в качестве несуразного шуляковского упрека. Но тащит и тащит Шуляк куски биографий в гору, вкатывает их, как Сизифов камень, и нет тому камню и самому Шуляку износа. Затем кощунственно он говорит об умирающем знакомце Шусте, которому совместно с родственниками частями зачитывают статью "Леша песенку споёт". Дословно: "мы ему не читаем в полном объеме эту статью, чтобы не травмировать и так израненную душу. Сам он не может ни прочитать, ни написать". Эта сцена напоминает гестаповский застенок с жестокосердными чтецами, по-иезуитски склонившимися над постелью умирающего, которого пытают зачитыванием обидных текстов, выбирая абзацы пообтекаемее, чтобы смягчить неизбежный смертельный удар. А, каков Шуляк!? У какого партайгеноссе он научился таким изощрениям? Так подличать, так играть судьбами и эмоциями умирающих людей, оскверняя им остаток жизни? Бравировать пляской на костях! Зайти так далеко! Но и это еще не всё.

Провокатор буквально натравливает на рецензента "всю общественность" за "наглость" в отношении ранее упомянутого узника лагеря смерти, опять же 88-летнего инвалида, прикованного к постели, умирающего. Дескать, фашисты не убили, так вот, литературной рецензией добивают! Какой это воинствующий идиотизм! Чистая, без дополнительного диагноза, шуликанщина! Тем не менее, к ранее сказанному о том, что составитель неправильно поступил, включив в сборник совершенно необработанные стихи этого узника, отличающиеся большим эмоциональным содержанием при никудышней литературной отделке, добавим и повторим, что узник, безусловно, человек прекрасный, а вот стихи его не обработаны должным образом. И главная вина в сложившейся ситуации лежит прежде всего на составителе, который взбаламутил людей, подал им ложные надежды, забрал у них тексты, но не удосужился приложить усилия к тому, чтобы сделать предоставленные, в том числе узником, материалы читабельными, не согласовал исправления с авторами, а ограничился ролью стороннего наблюдателя, пустил дело на самотёк. А когда запахло жареным, когда Леша песенку пропел, то Шуляк выступил подтасовщиком вины. Хотя в любом случае не рецензент виноват в том, что опубликованный текст плох, а его автор, редактор, составитель, корректор. Виноват тот, кто взялся довести этот текст до читателя в презентабельном виде, но оказался в итоге несостоятельным посредником, грубым обманщиком и ловким жуликом, скрывшим за маской доброго и участливого человека сущность коллаборациониста.

Не нам, а Шуляку требуется собрать остатки совести и повиниться перед живыми и доживающими участниками сборника. Сознаться в просчетах и принести слова покаяния: "Я виноват, я потрудился только хапнуть грант, но этого оказалось мало для того, чтобы выпустить достойную книгу. Мне, голове седой и дырявой, надо было привлечь специалиста, чтобы он поправил наши каракули, починил наши тексты и довёл до ума то, что я насобирал по весям. Ведь только после серьезной рихтовки мог получиться подарок, который было бы не стыдно и на библиотечную полку поставить, и умирающему в гроб положить. А я, дурная голова, воспринял здравую критику за оскорбления, я, вместо признания и исправления ошибок, стал их лицемерно прятать за распространяемою мною дурость, распаляя близких мне людей в их неправедном гневе. Я, старый человек, прожил жизнь, но не научился видеть правду и пошел дорогой лжи. А потому посыпаю свою седую голову пеплом и каюсь, каюсь, каюсь". В деревне люди отходчивые, они поймут и простят. Конечно, не сразу и не все.

Вот также была обманута в лучших ожиданиях карасучанка Жидкова Нина Михайловна, которая выбрала стихосложение в качестве хобби. В этом выборе нет ничего плохого. Она, инженер отдела движения Западно-Сибирской железной дороги, спортсменка, имеющая разряды по лыжному, планерному, парашютному спорту, по свидетельству самого Шуляка, плакала от радости и от того, что за 75 лет впервые в области был издан поэтический сборник, о котором мечтала, чтобы, наконец-то, донести свои мысли и чувства до читателей. Но, прочитав статью "Лёша песенку споёт", испытала шок. Ну, хоть ей-то рецензент открыл глаза, не задев ее хобби ни пером, ни ланцетом. Само участие в таком нелепом сборнике с плохими стихами оскорбит любого взыскательного автора. Шок также у Леши, которому, по признанию Шуляка, далеко за 60 лет, а по признанию стихотворицы Парафейник, этот дяденька в возрасте поёт песенки на посиделках, что дало нарицательный повод автору рецензии и редакции газеты выставить его скорее певчим, чем псевдолитературным деятелем. Дитя в возрасте! Чем бы ты ни тешилось... Возникает сомнение в правильности выбора Шуляком и его подопечными сферы приложения усилий. Почему стихи? Почему бы не заняться тем, что лучше выходит - тем же пением народных песен, по примеру бурановских бабушек, бренд которых хорошо раскручен и принес значительные доходы? Почему бы не выбрать карасучанам рисование или лепку для приложения творческих усилий? Понятно, что тут ничего хорошего ожидать не приходится. Мазня останется мазней, вылепленные покемоны, пожалуй, сильно напугают японских производителей. А вот марать бумагу можно долго и безбоязненно. Она, бумага, всё стерпит.

Отметим для объективности, что кое-какие аргументы Шуляк попробовал подобрать. Он ополчился против утверждения рецензента о том, что в сборнике пропагандируется пьянство, а потому опубликованные вирши не рекомендуется читать подрастающему поколению. При этом составитель выдернул из контекста то, что ему подошло для попрека, и никак не отозвался на строчки, в которых черным по белому его питомцы написали, как их лирические герои хлеб едят и водку пьют, как их тянет к "недетским напиткам". И вскоре начинают перед хмельными братьями по перу мелькать пьяные физиономии, грубо обозначенные как "морды", "хари" и "рожи". (Об этом пишет видавший виды испаноговорящий моряк-тракторист, завершающий пьяные похождения безадресным выражением проклятья). Тут же валяются и напившийся до свиноподобного состояния лирический герой сучкоруба, и другой товарищ по цеху поэтов, лечащий тоску вином. Градация пьяных состояний для читателя очевидна: кто-то слегка подшофе и еще философствует о женской красоте, кто-то всласть хрюкает в своих отходах, а кто уже ни петь, ни свистеть не способен. Обо всех этих воспетых возлияниях, загулах и жестоких похмельях предводитель то ли поэтической студии, то ли главный завсегдатай из местной распивочной стыдливо умалчивает.

Зато яро защищает полюбившуюся ему поэтессу местного разлива, мол, она речь ведет не о водке, а о родниковой воде. Так ведь мы и не писали о том, что на юбилейном междусобойчике в литобъединении поэтесса Парафейник, точнее - ее лирическая героиня - пьет водку. Порекомендуем Шуляку обратиться к его же совету дочитывать цитаты до конца. В паре с юбиляршей у нас упомянут ее собутыльник, с залихватскими строчками о хлебе и водке, и тогда, при достаточном цитировании, коллективная картина более-менее культурного времяпровождения на литобъединении проясняется. В отдельном библиотическом кабинете, по поводу или без такового, люди пьют водку, закусывают хлебом, но это не обязательное правило. Кто-то пьет только родниковую воду, а кто-то ей, артезианской и не хлорированной, ранее употребленную водку запивает, как это принято делать в еще не спившихся компаниях. Поэтому выходит, что пропагандировать пьянство можно не только прямым, непосредственным описанием процесса пития ("водку пьем") и закусывания водки хлебом ("хлеб жуем"). Пьянство изображается также в процессе запивания родниковой водой воды "огненной", опрокинутой в утробы глотком ранее. Потом люди, пьяные и полупьяные, закусывающие и запивающие, а также трезвые как стекло, поют хором застольные песни, как и везде на Руси. При этом эмоционально воспарившая от родниковой воды поэтесса вымеряет, как мы правильно ранее утверждали, свои чувства ударными гранеными дозами, потому что у нее

от песен сердце бьется,

как от стакана вина.

Два века назад пушкинского Онегина терзали злоречивые помещики-соседи своими, практически шуляковскими, наговорами о том, что Евгений -

он фармазон, он пьет одно,

стаканом красное вино.

А у нас обошлось без навета. Мы использовали самопризнание участницы застолья в том, что красное за столом литобъединения хлещут не спроста. Если в начале позапрошлого века это проделывали фармазоны в своих поместьях, борясь со сплином, то сегодня до граненых стаканов "с тремя топорами" дорвался, наконец, прекрасный пол, чтобы порыв к песенному творчеству, а то и к поэтическому, сопровождался ощущаемым сердцебиением в груди. В головах же пьяных певунов, рядящихся в поэтические сюртуки, эта пульсация уже уровнялась, как бы посредством камертона, с тем загульным кружением, которое достигается не стаканами, а пропущенными мимо миндалин (или гланд) литрами и баклажками (с самогоном) с той целью, чтобы следом, за взмахами опорожняемой граненой тары, закружились в лиро-эпическом хороводе упомянутые морды-рожи-хари, а также рыла, пачки, таблоиды, репы, физии и прочие мурлым-мурло. (Этот вульгарный синонимический ряд приведен для переписи в книжку тракториста, для пополнения его лексикона в целях дальнейшего саморазоблачения, по мере написания и выхода в печать новых тракторно-моряцких "шедевров"). "А лица? - спросите Вы, уважаемый читатель. - Здесь милых лиц нет, господа. Здесь, часто под гармошку, идет простой деревенский загул при избытке брызжущих ртов, слезящихся на выкате глаз, красных носов, мокрых волос и теплых ушей".

Вот в какой обстановке литературно одаренные карасучане достигают творческой гармонии, которая важна во всём, и в первую очередь - в стихосложении, с его ритмом и размерами, круговоротом винных метафор и мудреным гулом аллитераций. Об этом участники застолья нам сами рассказали, и мы их правильно поняли. Один Шуляк ханжествует, умалчивая о проявлении в общем-то обыкновенного, широко распространенного и в чем-то простительного человеческого порока. Порядок на заседаниях провинциальных литераторов могли бы пресечь правоохранительные органы, поскольку пьянки происходят в общественном месте, средь томов собраний сочинений классиков - т.е. в культурном месте, не предназначенном для возлияний. Но среди стражей порядка тоже имеются пишущие люди, которые скорее гланды у кота заметят, чем зафиксируют факт нарушения административного антиалкогольного законодательства. Просто зайдут на огонек и крякнут, присоединяясь к пиру на весь мир.

Однако мы забыли упомянуть, что свой отклик Шуляк начал с себя самого, обделенного правдивыми обрисовками. Действительно, никакой он не руководитель литкружка (как и ваш рецензент - не полковник), а руководителем назван в качестве составителя. Он ведь руководил процессом отбора стихов в книгу. А по ее выходу в тираж уж очень разозлился на пассаж про вошь, про которую он якобы ничего не писал, а вот рецензент взял и приплел не к месту это насекомое, уничижающее как Шуляка-автора, так и Шуляка-составителя. Но именно из его стихотворения о новациях в медицине первые читатели сборника узнали про больную бабушку, скаредного эскулапа и его возможность за большие деньги избавить престарелую от любого паразита. К тому же стишок имеет разоблачительный подтекст, который автор создал неосознанно и не "увидел" второй план: по бестолковщине это двоемыслие вышло у него само собой. И то верно: под понятие "паразит" подпадают не только блохи, но многие получатели грантов, вытравить которых помогут только еще бОльшие деньги, отпущенные на борьбу с разворовыванием госсредств. В целом, подлог от Шуляка очевиден. Сначала, первым заводом, сборник "Родники" вышел с "вошью", а затем составитель кое-что поменял в его содержании, подправил самые одиозные места, в том числе в собственном опусе, и стал считать подправленное издание, вышедшее вторым заводом, за окончательный результат. Но первые-то экземпляры никуда не делись, они существуют и доказывают, что подлог осуществлен, что составитель опять-таки валяет дурака, что над черновиками и рукописями надо тщательно работать до их публикации, чтобы не врать впоследствии и не оправдываться инсинуациями за растиражированное до полутысячи экземпляров литературное безобразие. И даже оговор Шуляка, что рецензент сокрушается, что "из его рук уплыл грант, чем он, возможно, пользовался для издания личных сборников" основан на мотиве личной мести его, Шуляка, обиженного до самых фибров того, что у порядочных людей называется душой. Поясняю, губернаторскими грантами рецензент не интересовался, так как из средств гранта оплатить работу организатора, составителя, автора - невозможно. Нельзя также продавать изданные на средства гранта экземпляры. (Так что если есть покупатели сборника, то они могут обратиться куда следует, и с Шуляком побеседуют в прокуратуре с перспективой посадки на скамью подсудимых). За публикацию статьи "Леша песенку споёт" получен гонорар. На этом можно поставить точку.

Однако, в качестве послесловия, расскажем, что нас еще тревожит. А не связался ли черт с младенцем? Ведь и ранее приходилось вступать в полемику с разнообразным конгломератом оппонентов: с девочкой-сатанисткой, лже-краеведами, тюремщиками-садоводами, литераторами-антипатриотами, охаивающими чеченскую кампанию - есть-есть такие людские выворотни. Все оппоненты лгали, сквернословили, присылали вирусы, угрожали, подличали, серчали, орали, безумствовали - в общем, вели себя непринужденно. Но со временем как-то все позатыкались и из споров ушли, поскольку предъявленным аргументам могут противостоять только другие аргументы, контраргументы, а вот их-то и нет. И вот возник очередной спорщик - Шуляк - с кашей в голове. Интересно, каким окажется его фонтан? Всё еще под напором или уже иссяк? (Месяц писал он свой отзыв, обиженный газетою жестоко, три года размещал. Понадеялся на истечение срока исковой давности?). Чем он еще возразит? Мифическим моральным вредом там, где сам осквернил высокое и лирическое непотребными строчками про "собаку и всякую бяку"? Возразит очередной порцией демагогии, дуракаваляния, идиотизма? Карл Маркс писал об идиотизме деревенской жизни, бедной для цивилизованных людей и богатой на причуды аборигенов. Вот одна карасучанка прошла сквозь черную магию, колдовство и сектантство, пришла к вере в Бога в статусе не рабы божьей, а самонаречённой святой, собирает вещи на помойках, пишет стихи, права на публикацию которых завещает любимым детям. Ау, Шуляк! Дайте справочку на уважаемую гражданочку, расскажите, какая она хорошая, сколько выстрадала, как прошла Крым и рым, и как цветы вырастают из земли, по которой она ходила. Как в недалеком будущем библиофилы будут гоняться за книгами лжепреподобной, а издатели драться за право их публиковать. Как обогатятся ее отпрыски.

"Остановитесь!" - так и хочется огласить окрестности степного Карасука. Но в краю их, непуганых, услышат ли? Куда там! Только безбоязненными столбиками стоят посередь ковылей тушканчики и луговые собачки, суслики и хомяки с набитыми щеками, как будто это семафорят местные версификаторы с раздутыми, как будто от водки, пряничными мордами лиц, преисполненные высокого самомнения в собственной непогрешимости и веры в некую провинциальную исключительность. Знаменитый сук безостановочно долбит дятел, который не скоро его передолбит. Тут и Лёша, без крыльев за спиной, что-то простенькое напевает под насиженным местом. Да исходит желчью предводитель воспаряющих да не пернатых, которому всё-таки пожелаем спокойствия и свободы. Плюс пучок богородицкой травы ему в ящик. Говорят, это дополнительно умиротворяет и отпускает.

Комментарии: 9, последний от 29/03/2016. © Copyright Агалаков Александр Викторович (psuvdt@yandex.ru) Размещен: 25/03/2016, изменен: 25/03/2016. 37k. Статистика. Статья: Литобзор Скачать FB2 Годы событий: 2013-2016	Ваша оценка:
Аннотация: Рецензии на поэтические сборники порою вызывают шум на местах, и строчкогоны переквалифицируются в жалобщиков, стеная, что многажды хороших людей обидели. С этим надо разобраться...

Агалаков Александр Викторович Гранты и таланты - 2, или Кто там долбится о сук?

Агалаков Александр Викторович
Гранты и таланты - 2, или Кто там долбится о сук?