ArtOfWar. Агалаков Александр Викторович. Речевые легенды у бивуачного костра

Речевые легенды у бивуачного костра

Непременным атрибутом армейской жизни, особенно когда нападение неприятеля не ожидается, является бивуачный костер. А у костра все равны. Вспоминается эпизод, дошедший до нас со времён Александра Македонского: гревшийся у костра полководец, на возвратном пути из Индии, уступил место пехотинцу, бредущему мимо и донельзя озябшему. Говорят, он поступил так, что считал себя простым солдатом -- после того, как примерил некую индийскую корону с бриллиантами, лишавшего примерившего памяти. Наиболее продвинутые говоруны могут добавить, что эту версию привел в своем произведении писатель Ефремов.

А уж под круговую чашу у костра, помимо позволительного нарушения субординации, обязательно лились истории, как из жизни прошлой и мирной, так и настоящей военной. Шевелились фигуры в армейских плащах от пущенных, как выстрел из пушки, анекдотов. А также слезы капали в стакан с вином, когда кто-нибудь из спикеров вспоминал погибших однополчан и их подвиг, хотя бы памятный и безнадёжный бой у Голубого озера, когда три русских солдата напали на колонну бородачей. Все напавшие, ушедшие накануне в самовольный поиск, погибли. Но они отомстили за своего командира -- лейтенанта Сашу...

В литературе бивуачные разговоры первым стал описывать декабрист Александр Бестужев (Марлинский). В своих военных рассказах, именуемых некоторыми исследователями повестями ("Вечер на бивуаке" и "Второй вечер на бивуаке", обе 1823 г.), драгун Бестужев нарисовал привлекательные, положительные и цельные военные натуры, которые приближались к романтическому идеалу. В литературе господствовал тогда романтизм: Пушкин пустил Руслана в погоню за бородачом Черномором, Жуковский стращал впечатлительную публику балладными привидениями с кладбища, а революционные дворяне (Рылеев и компания) готовили драматичную смену власти и рисовали таких героев, которые бы пошли с ними до конца. За разговорами у бивуачного костра и перед глазами читателей решалось: кто самый лучший из смелых, кто машет саблей не фигурально, у кого характер кристальный и помыслы чисты, за кем пойдут многие, кто умрёт и славно умрёт?

С точки зрения войны это важно. Так, рядом с тем, кто ведёт первую скрипку в невинных посиделках у котелка с глинтвейном, единомышленников не убавится и в стычке, когда приходит время отрывистых и четких команд. Кто на что горазд -- драпануть в тыл или подхватить упавшее знамя -- внимательный собеседник видит еще на бивуаке. Это показывает Марлинский в упомянутых батальных произведениях. Собственно, помочь читателю глубже увидеть героев и антигероев -- этой цели посвящено данное исследование, адаптированное под приземленное, совсем не академическое изложение.

Повести строятся как цикл анекдотов из военной и светской жизни героев. Причем военные действия позволяли героям путешествовать, а воспоминания о прежней мирной жизни всплывали во время передышек между боями, на бивуаках. Повести выхватывают именно те моменты, когда герои вспоминают. При этом суть "путешествия" сохранилась с той лишь разницей, что если, например, у Карамзина, в "Письмах русского путешественника", автор ограничивал работу ума и сердца в связи с перемещением героя во времени и пространстве, то у костра само пространство и время, выхваченные конкретными историями из воспоминаний, проплывают сквозь его восприятие.

Автор не один, он в кругу главных героев, и вместе с ними принимает участие в своеобразном конкурсе историй, рассказывании анекдотов. Такое построение текста во многом предвосхищает построение поздних бестужевских повестей, в которых истории и различные житейские случаи представляют собой особое понимание мира. А в бивачных местах отдыха циклы из историй и анекдотов имеют более узкую специфику: они являются подтекстами и зачастую основной характеристикой личности того или иного офицера, совершавшего поступки и проступки. В этом смысле бивуачные повести -- цельные, они не распадаются на ряд эпизодов при исследовании их типологии. Важно, с каких позиций подходить к анализу этих произведений. Возникает вопрос о жанре, его наполнении. Традиционное понимание сложилось так, что перед схожим произведением Пушкина "Вечера..." Марлинского сильно проигрывают.

Один исследователь в сопоставлении типологии повестей "Вечер на бивуаке" Марлинского и "Выстрел" Пушкина указывает, что "повесть Марлинского не несет на себе концептуального содержания. Мир, представленный в повести, романтизирован, подан экспрессивно, драматизирован, однако в целом не имеет глубокой авторской интерпретации, характеры героев раскрыты эпизодически. Повесть Марлинского содержательна в некоторых своих сюжетных моментах, однако художественная целостность создается не единой авторской концепцией, а единством повествовательного тона. И, так как содержательность жанра повести определяется наличием концепции всеобщей жизни, то в этом смысле повесть Марлинского можно рассматривать как иллюзию жанра, и не более".

В другом исследовании, основанном на сравнении характеров в названных повестях, в отношении "Вечера..." указывается, что в ней (повести) "конфликт и характеры не мотивируются жизнью, а только подтверждают общую мысль: в свете неизбежно гибнут высокие чувства. Развитие событий в повести никак не влияет на нравственное самосознание героев. Они - неизменны и равны себе до конца".

Так художественно-типологическое сравнение реалистической повести с романтической сделано не в пользу последней. Игнорирование принципа историзма способствовало этому. Процитированные исследователи не учли того обстоятельства, что данные повести не только написаны в разное время, можно сказать, эпохи - 1823 и 1831 гг., не только представляют начала двух литературных направлений и, следовательно, подход к ним должен быть соответствующим. Более того, исследователи непреходящие литературные каноны (в данном случае "содержательность повести" -- эпичность и связь событий с развитием характера) пытаются определить содержанием господствующего литературного течения, пытаются закрепить за этими канонами концепции, которые объясняют настоящее содержание жанра, но не прошедшее или будущее его состояние.

Повесть Бестужева "Вечер на бивуаке" -- это романтическая повесть. Но это также эпическое произведение со всеми идейно-типологическими, художественно-характерологическими особенностями эпоса, который в конкретном литературном обрамлении получает непостоянное, в зависимости от стиля и метода, наполнение. Дело здесь вот в чем: нельзя эти конкретные "наполненные" нормы возводить в абсолют, чем порой исследователи грешат. Если повесть как эпическое произведение "определяется наличием концепции всеобщей жизни", то эпос в повести Марлинского, а не только у Пушкина, широко демонстрирует свои богатые возможности.

Первый абзац дает представление о месте и времени действия в повести. Но присмотримся к тексту поближе, и нам откроется его эпическая природа:

"Вдали изредка слышались выстрелы артиллерии, преследовавшей на левом фланге опрокинутого неприятеля, и вечернее НЕБО вспыхивало от них зарницей. Необозримые огни, как звезды, зажглись по ПОЛЮ, и крики солдат, фуражиров, скрип колес, ржание коней одушевляли дымную картину военного СТАНА. ***го гусарского полка эскадрону имени подполковника Мечина досталось на АВАНПОСТЫ. Вытянув ЦЕПЬ и приказав кормить лошадей через одну, офицеры расположились вокруг ОГОНЬКА пить чай. После авангардного дела, за круговой ЧАШЕЮ, радостно потолковать нераненому о том о сем, похвалить отважных, посмеяться учтивости некоторых перед ядрами. Уже разговор наших аванпостных офицеров приметно редел, когда кирасирский поручик князь Ольский спрыгнул перед ними с коня".

От эпического рода здесь прошедшее время; включенность эпизода в поток времени ("эскадрону досталось на аванпосты"); выявленность "угла зрения" повествователя, который находится в позиции наблюдателя, и тем самым создается "эффект присутствия" через собственно авторскую речь; ремарка - чем больше, тем лучше - стремится совместить, свести, слить объективное, предметное состояние мира (материальное окружение вокруг костра) к его субъективному выражению (бивуачному разговору). В данному случае это происходит через пространственное сужение реального мира (в тексте выделено написание прописными): небо, поле, военный стан, аванпосты, цепь, огонек (бивуачный костер), круговая чаша...

И только в эпическом тексте можно охватить и в одной фразе выразить причинно-следственную зависимость между событиями и состоянием и поведением человека в каждый данный момент: после боя радостно толковать нераненым бойцам, хваля отважных. Последняя фраза абзаца, где говорится, как князь Ольский спрыгнул с коня, открывает возможность включения диалога. Повествователь как бы устраняется, передав слово героям, но ровно настолько, чтобы не дать возможности упустить повествовательное начало произведения, ремарками напоминая о себе во фразах "сказал", "спросил" и т.д.

Кроме того, эпическое проявляется в "Вечере..." в том обязательном, высоком, жанрообразующем уровне предметности, без которого невозможно представить повествовательное произведение. Центральная история повести, или случай из жизни Мечина, не случайно представляется им в бивуачном разговоре как "история МЕДАЛЬОНА". Вещи окружают героев в бою и на бивуаке, влияли и влияют на их судьбу, предопределяют исход событий. Когда красивый ГОЛЫШ (булыжник) привлек внимание подполковника, который нагнулся, чтобы поднять его, слепая ПУЛЯ разбила эмалевый ПОРТРЕТ на МЕДАЛЬОНЕ, что спасло герою жизнь. Алогизм образа действия (любование камнем во время боя; медальон может прикрыть от пули прямостоящего, а не нагнувшегося бойца) не влияет на ход сюжета. Однако неправдивое введение в сюжет манипуляций с медальоном необходимо. Оно влечет рассказывание истории Мечина, который стремится выйти за тот круг светских представлений о человеке как обладателе огромного количества вещей, предметов и денег. Герой хочет, чтобы любили в нем "не мундир, не мазурку, не острые слова, а его самого без всяких видов".

Характеры героев повести определяет тоже предметный мир. Перед читателями предстает, с одной стороны, "весь слепленный из анекдотов" поручик Ольский, "все знания и действия которого очерчиваются концом палаша" -- узок этот мир! И по контрасту, с другой стороны, подполковник Мечин, который признается офицерам, что "природа влила в меня знойные страсти, которыми увлекаюсь в радости - до восторга, в досадах - до исступления и отчаяния". Герои противоборствуют друг с другом своими историями. За Мечиным в повестях и последнее слово.

Поведение а) кирасирского б) поручика в) князя г) Ольского (одно это перечисление от пункта "а" до пункта "г" содержит сразу 4 "визитные карточки") многозначно, зависит от каждой конкретной ситуации, где человек с личинами от кирасира до Ольского выступает в том качестве многоликого носителя масок, которые соответствуют ситуации или речевому контексту у костра. Достаточно четко ситуация карнавала прослеживается в диалоге.

"...Ольский спрыгнул перед ними с коня.

князь 1) - Здравствуйте, други.

- Добро пожаловать, КНЯЗЬ! Насилу мы тебя к себе заполучили;

где пропадал?

храбрец 2) - Спрашиваются ли такие вопросы? Обыкновенно, ПЕРЕД

СВОИМ ВЗВОДОМ РУБИЛ, КОЛОЛ, ПОБЕЖДАЛ, -

кирасир 3) однако и вы, ГУСАРЫ,

сегодня доказали, что не на правом плече ментик носите;

поручик 4) объявляю вам мою благодарность. Между прочим, ВАХМИСТР!

Прикажи выводить и покормить моего Донца: он сегодня

балагур 5) НИЧЕГО НЕ КУШАЛ КРОМЕ ПОРОХОВОГО ДЫМА.

князь 6) - Послушайте-ка, ваше СИЯТЕЛЬСТВО...

- Мое СИЯТЕЛЬСТВО ничего не слышит и не слушает...".

Заметно, что на протяжении минутного разговора князь сменил 6 речевых масок: князя, храброго воина, кирасира, поручика, войскового балагура, снова князя. Далее своей историей Ольский реализует роль полкового гаера. Как правило, тому или иному периоду речи Ольского в зависимости от того, какую роль поручик играет, в диалогической ситуации отыскиваются аналоги, выделенные нами прописным регистром, по сходству или контрасту, благодаря которым князь или придерживается принципа поведения в унисон речевому контексту, или сам задает тон в беседе.

Представленный отдыхающим офицерам как князь (1), Ольский сразу переводит беседу в разговор о прошедшем сражении, где он выглядел, конечно, наилучшим образом (2). Однако затем персонаж не может или не желает говорить об этом подробно (не таким уж он был храбрецом), и, чтобы не быть разоблаченным, меняет речевую маску по контрасту с родом войск, соперничающих с кирасирами в удальстве, чтобы мимоходом "поддеть" гусар (3). Хотя их геройство отмечено юмористически, но за похвалу они не станут докучать кирасиру расспросами о его храбрости. Далее, замечая в офицерском кругу фигуру поменьше чином, он не упускает случая восстановить отношения субординации (4), чтобы не упустить возможности покормить коня, но, не переигрывая на этом, во избежание конфликта (кирасирский поручик не командует гусарским вахмистром) сопровождает приказание шуткой (5) и т.д. Во всей разноцветной речевой индивидуализации Ольского просвечивает установка на оригинальность, выпячивание характерных черт человека, который везде сойдет за "своего", поскольку за словом в карман не лезет. Эгоизм -- это доминирующая черта поручика, жизненная позиция которого заключается в чувстве ложного превосходства над окружающими людьми.

Таковы характеры персонажей "военных шуток" В. Ф. Булгарина, в этот период занимавшегося популяризацией светского поведения, основанного на беспринципности и лишенного единого начала. К военным светского покроя, правда, солдатам наполеоновской армии, относится авторский рассказчик из "Военной шутки. Невымышленного анекдота" (1823 г.), для которого являлось "обыкновением на всякой квартире при постое объявлять себя принадлежащим к сословию хозяина. Эта военная хитрость доставляла вкусный стол, доброе вино и фураж для лошадей". Если обман не помогал добыть "вкусный стол", то клевета на полкового товарища способствовала вымогательству обеда у испуганного хозяина.

Именно оправдание безобидной "уланской шутки" (далекой от солдатской прибаутки типа "хозяйка, дай воды напиться, а то так проголодался, что ночевать негде") автора-рассказчика в первой "военной шутке" и откровенный подлог с переодеванием в костюмы разбойников с целью добиться разрешения испуганного отца девушки, готовой выйти замуж за французского офицера, во второй "Еще военной шутке" (1824 г.) -- т.е. обман, клевета, интрига, подлог, как своего рода инструменты светской жизни, являются под стать всем будущим поделкам литературного промышленника и сторонника николаевской реакции.

Все эти истории с успехом можно было рассказать у костра с бестужевскими драгунами, булгаринскими уланами, александровскими кирасирами. У сегодняшнего бивуачного огонька подобные сюжеты, рассказываемые старослужащими, способствуют формированию психологической устойчивости первогодков в солдатском коллективе. Вот рассказывают, как "деды" отправили молодого бойца к старшине с пустым ведром при необходимости наполнить его спермой -- особой смазкой для чистки оружия. Призванный из глухого села парень стоит перед старшиной, докладывает ему насчет смазки, а "старики" похохатывают неподалёку, ожидая реакции начальника. Или вот еще история: на необитаемый остров попали после кораблекрушения голые мужчина и женщина, которые выжили. Как? Чем питались? Он - грудным молоком от неё, она - конфетой. ..."Так ведь мужику мало одного молока будет, он все одно голодным останется", -- начнёт кто-нибудь из сомневающихся сомневаться, под дружный хохот разыгравших его товарищей.

Замечательна также история про мертвеца. Перед сном для нагнетания жути шутники обычно говорят: "Ночь тихая, как на кладбище". ...Эта ночь была не просто тихой, а по-настоящему кладбищенской. Поскольку в сторону погоста, самовольно покинув близлежащую воинскую часть, по узкой тропочке выдвигалась солдатская фигура.

Возле местного кладбища, широко раскинувшегося под главным мегаполисом Сибири, имеется на пригорке спецчасть - подсобное хозяйство, где военные выращивают скот. Днем рядовые чины присматривают за "спецобъектами" -- небольшим стадом коров, а вечером сослуживцы иногда принимают немного на грудь "солдатской каши". Рецепт её приготовления прост - на горячую сковородку крошится булка хлеба и следом выливают бутылку водки. Получается тюря с градусами. Месиво солдаты черпают ложками по очереди и взахлёб. В результате весь взвод (30 человек) пьян. Затем перед отбоем подогретые градусами солдаты травят страшные истории по причине близости погоста. Мальчишки ведь. Пареньки, призванные из деревни, широко раскрывают глаза и развешивают уши, услышав, например, о летающих по городу и мстящих привидениях. О том, как мертвый муж на ночь к супруге ходит, и при этом собака во дворе не лает, так как чует не мертвеца, а хозяина. "Брехня!" -- сболтнёт кто-нибудь. Тогда спорщика берут на "понт", подбивают на храбрый поступок.

И вот после очередного восклицания, почти по Станиславскому -- "не верю!", рассказчики подбили одного из слушателей на "подвиг". "Если ты не веришь и такой смелый, то не слабо тебе в ночь на кладбище сходить и забить в какую-нибудь могилку осиновый кол?" Не лихости ради, а храбрости для. "А не слабо!", -- бездумно ответствовал смельчак. Заострил осиновую палку, прихватил увесистый камень и, запахнув шинель, пошел на дурное дело осквернения могилы. Но, как оказалось, в ту ночь мертвец не дремал - поджидал своего обидчика.

Вот царство мертвых. Ветки чуть качаются над крестами, и фиолетовые огоньки мерцают среди черных мраморных плит, под коими упокоились люди знатные или цыгане. К таким могилкам не подступиться. Вот заброшенные могилы с провалившейся землей. Похоже, из образовавшихся пустот по ночам выходят вурдалаки и оборотни. Летучая мышь пролетела и чуть не задела крылом лицо. А-а... Вот подходящая могила. В ней средний человек похоронен, такой не обидится на пустяшный колышек, мстить не станет. Дрожащей рукой осквернитель праха наставил на могильный холмик кол, ударил по нему камнем. Раз, другой, третий. Забив полуметровую палку, попробовал встать. И не смог. Мертвец держал его крепко. Парень дернулся -- мертвая хватка не ослабла. Дикий крик "мама!" долетел до части слабым отголоском. Понятное дело, никто из подстрекателей на помощь товарищу не пришел.

А утром на построении личного состава командир выявил факт самоволки. Нет рядового Петрова на плацу, не откликнулся он из строя. Объявив о грядущих карах небесных, нависших над головой самовольщика, длительное пребывание которого на свободе грозило обернуться дезертирством, с уголовным преследованием, статьёй, трибуналом и сроком, командир не подозревал, что кара-то уже свершилась, причём в самой крайней форме. Уже к обеду пронеслась весть, что на кладбище, на продырявленной могиле нашли мертвого бойца. Офицеры прибежали на кладбище и увидели пропавшего. Его лицо стало таким белым, как будто всю ночь из тела сосали кровь. А на голове в ряде мест седина пробила ежик солдатской стрижки наподобие прилипших перышек из подушки. Проведенное дознание по происшествию показало, что заколачивая палку, солдат нечаянно прибил к могиле полу шинели. И встать не смог. И умер от разрыва сердца.

Такие "пули" отливают в любом солдатском коллективе. Рассказанные истории про "ведро спермы", "жизнь на необитаемом острове", "месть мертвеца" и прочие всё-таки способствуют поддержанию дисциплины, требуя от служивого включать мозг не только в минуты боя, но и держать порох сухим на отдыхе. Поскольку словесные проделки в кругу товарищей под стать хитрости военного врага, поскольку на войне как на войне.

Вернемся к "Вечеру на бивуаке". Князь Ольский рассказывает как будто правдивую историю о том, как он голодал и, чтобы не умереть от голода, поехал к французам, где замечательно отобедал. Безрассудное следование сиюминутным порывам Ольского ("Вдруг блеснула во мне пресчастливая мысль, сейчас же ногу в стремя и марш") не встречает авторской поддержки, поскольку этот лихой всадник умственными процессами себя не обременяет. В самом деле, умиравший от голода кирасир едет откушивать у врага, где по завершении обеда сотрапезники обещают раскроить друг другу головы при первой встрече. Кирасир обманывает смерть, но при этом теряет доброе имя защитника родины, превращаясь в приспособленца, готового при любой военной трудности встать на путь предательства.

Сюжет о солдатском голоде и счастливой мысли его утолить в стане врагов с надеждой на "понимание" ситуации со стороны противника -- достаточно распространенное обстоятельство. В Великую Отечественную войну такие случаи встречались. Вот один из них. Архимандрит Тихон (Шевкунов) в своей книге "Несвятые святые", выдержавшей 4 издания, рассказывая о некоем Илье Даниловиче, вспоминает похожий эпизод, указывая, что к вере в Бога его герой пришел через "беснование", включавшее в себя и жизнь по закону плоти, и любовные похождения, и отобедывание у фашистов. Однажды, в 1941 году, ночью, на передовой Илья так оголодал, что не выдержал и "как сомнамбула пошел на запах тушенки к вражеским окопам". Немцы прониклись состраданием -- не только накормили героя, но и наложили ему каши с мясом в каску и карманы для голодных товарищей. Вот такое бесовство.

У бивуачного костра подобные истории вызывают среди слушателей немые сцены с правом резюмировать по поводу выбора вида смерти -- от голода или в последующем бою. Само обстоятельство выбора вызывает жгучие споры. Однако Бестужева, который незримо присутствует у бивуачного костра, волнует не оригинальный обед Ольского у французов, а другая история, контрастная и драматичная по своему характеру, которая более важна для понимания военного человека. Ибо приключение Ольского, как безрассудное удальство, выводит характер с внешней, "игровой" стороны, в то время как история командира отряда подполковника Мечина вплотную подводит героя к идеалу.

Частный случай из светской жизни подполковника по внешнему виду также занимателен, принимается на веру, имеет новеллистическую концовку, но по содержанию - резко отличен, правдив и поучителен. История Мечина не случайно, а по контрасту с ранее изложенными похождениями кирасира всплывает у бивуачного костра. Эта история значительна по объему, равна Ґ текста "Вечера...". Подробности по мере ее рассказывания создают наибольшую доверительность в понимании ситуации, вызывают сочувствие у офицерского круга к лучшим интимным переживаниям человека, отменяют двойственность в восприятии поступка в противовес тому, как бахвальство, поза, установка на эффект двуличие подпитывают.

Мечин совершил поступок до войны 1812 года. Эта временная соотнесенность истории подполковника характеризует его как драматичную и героическую натуру, поскольку если Ольский не мог пересилить трехдневный голод, то Мечин сумел преодолеть любовь и сопутствующие страсти (гнев, ненависть, месть) в течение двух лет. Сам подбор ситуаций (утоление голода и любовь к женщине), на которых раскрыты характеры, принижает один образ и возвышает другой. В целом, рассказ подполковника является противопоставлением бахвальству кирасирского поручика.

Но в офицерском кругу идеологическое противопоставление не воспринимается Ольским за обиду. Спор идет на глубоком мировоззренческом уровне, недоступном для понимания легкомысленным князем. Рассказ Мечина - это урок, передача опыта другому офицеру, Лидину, которому, как и Ольскому, характерны эффектные приключения, но в поступках ему присуща больше мечтательная и чувственная, чем поведенческая и практическая сторона. В признании Лидина: "Мой роман занимателен для меня одного, потому что обилен только чувствами, а не приключениями" Мечин видит молодого себя: "Мечтатель, мечтатель! Но кто не был им? Кто больше меня веровал в верность и любовь женскую". Эту любовь и верность, по мнению Мечина и Бестужева, надо проверять, так как женские слова о любви и верности могут скрывать неверность и равнодушие. В Лидине Мечин увидел еще не разочарованного в жизни юношу, которому поспешил изложить давно обещанную историю медальона. В долгом военном походе, прислушиваясь к браваде храбрых сослуживцев, Мечин ждал момента, когда его рассказ произвел бы наибольшее впечатление на отдыхающих офицеров, хотя бы на одного из них, и чему-нибудь да научил.

"Года за два до кампании" 1812 года молодой Мечин пережил традиционные для молодого человека этапы увлечения героиней "Невского бульвара, бенефисов и балов":

" (1) Любопытство заставило меня узнать ее покороче; (2) самолюбие подстрекнуло обратить на себя внимание Софьи, а ее (3) любезность, образованный ум и доброта сердца очаровали меня навсегда".

Мечин повторяет распространенную ошибку у офицеров, которые считают обычный ритуал в общении с девушкой за победу над ней, ее завоевание. Любовные увлечения молодого героя оттеняют предостережения его друга-советчика, занявшего активную и убедительную позицию, майора Владова. В доказательство своей правоты майор приводит аргументы "предметного" ряда. Он убеждает друга, что княжна Софья может вздыхать не от любви, а от узкого корсета. Рассуждая о семейном счастье, она может мечтать о дамском токе, о карете с белыми колесами, о новой шали, "для показа которой тебя затаскают по визитам". Перечисление принадлежностей минимума поведенческого фетиша выдает в речи друга авторский голос, который осуждает щеголянье дорогими вещами. Обилие восклицательных знаков до и после перечисления предметов фетиша усиливает авторский призыв к обдуманности в выборе жизненного пути.

Мечин "смеялся его словам", но рациональное в его натуре взяло верх, и он "не спешил с объяснением". Именно выдержанность, ровность характера в проявлении чувств помогли герою удержаться от объяснения в любви к светской львице. А также отказаться впоследствии от исполнения адресной ненависти к ней и сопернику. Историей Мечина Бестужев доказывает, что в обществе с ложным пониманием ценностей нет истинных человеческих приличий, так как любой поступок осмысляется не с точки зрения его морально-этического содержания, а по противоестественным стихийным законам наделяется знаком, меткой, клеймом, ярлыком, легко переворачиваемым изнаночной стороной, когда от ничтожного дуновения флюгер поворачивается в другую сторону.

Вынужденный вступиться на балу за оскорбленную честь Софьи, Мечин стрелялся на дуэли и чуть не пожертвовал жизнью при защите этой чести, но в итоге оказался обманут. Каково было его удивление, когда, едва оправившись от тяжелого ранения, он явился в дом к возлюбленной и еще в передней во фривольном разговоре о своем благородном поступке слышит свое имя, отождествляемое всуе с донкихотством. Не веря ушам своим, Мечин удостоверился в измене визуально: любимая "не хотела понимать ни взглядов, ни намеков моих о прежнем", "напрасно искал в ее взорах столь милой досады", "иногда она украдкою бросала на меня взгляды, но в них прочитал я одно любопытство". Молодой человек оказался банкротом, так как высокие чувства, которые недавно выражались взглядами, взорами и намеками, сведены к простому женскому любопытству на реакцию отвергнутого любовника. Девушка подумала и выбрала в спутники жизни не защитника своей чести, а своего обидчика, человека много богаче.

А Мечин сам был светским человеком, готовым незамедлительно действовать, поскольку "гордость зажгла во мне кровь, ревность разорвала сердце". Спасать друга продолжает Владов, который в качестве "лекарства" вновь выбрал сильное средство - вещественное доказательство. Оказалось, что, действительно, вещи имеют власть над людьми не только по законам света: они свидетельствуют сильнее и ярче словесной мишуры. Как небитую козырную карту Владов предъявил Мечину свадебный билет Софьи, который вызвал в душе отвергнутого жениха самые неистовые страсти и безудержные эмоции. Молодой Мечин - это не рациональный Сильвио, герой повести Пушкина "Выстрел", ему некогда ждать случая, чтобы увидеть смятение невозмутимого врага. Мечин - весь чувство, сплошное сердце, сквозная рана души. В романтическом тексте эпизод переживаний подполковника заполнен драматизмом, при этом голос героя стремится вылиться в один единственный крик. Не случайно тексты, опубликованные в прижизненном издании Бестужева, не дробились на абзацы.

Реплики героев не ограничены отступлениями и тире от начала печатной строки. Единый тон повествования цементирует романтическую прозу в единое неделимое целое, не поддающееся традиционным методам исследования, поскольку любой анализ делит текст на части, стремящиеся абсолютизироваться. В то же время обилие чувств и их оттенков, взаимозаменяющих друг друга, и отсутствие предметной окруженности и окрашенности выражаемой страсти в монореплике Мечина сводит речь героя к одному знаку. Поэтому анализ должен учитывать природу романтической прозы: наличие рудиментов детального мира на чувственном фоне страстей, переживаний и мечтательности.

Само появление примет реальной сферы в речи Мечина четко выделяет 3 этапа переживания романтической страсти: до предъявления свадебного билета Мечин любил Софью, после - возненавидел, появление медальона сделало подполковника равнодушным к светской красавице. Плодотворным представляется анализ второго, самого "неистового" романтического этапа. Необходимо учесть, что о приключениях своей молодости говорит зрелый, уравновешенный человек, и его речь не могла не отразить знание и понимание прошедших событий, расставляя всё по местам. В начале отрывка Мечин, воодушевленный мстительными воспоминаниями, прямо называет охватившие его чувства.

В описании надвигающегося возбуждения Мечин перестает отдавать отчет в развивающихся эмоциях. Распаляясь, он переводит речь в монолог, заново переживает динамику охвативших его чувств. Мечин говорит веско, содержательно, подробно. Гордость и ревность органично переходят в бешенство и месть. Вспыльчивый светский характер, основываясь на жестокой расчетливости, идущей от меркантилизма, злорадстве (от чувства ложного превосходства над окружающими людьми), эгоцентризме (эгоизме), и т.д., идущего от т.п. переживает неистовые картины, воплощаемые в кровожадных сценах, мстительных видениях при длительном их воплощении, что подтверждается физиологическим и психическим моментом страдания, а также полной измотанностью и опустошенностью в итоге. Красной нитью сквозь воспоминания подполковника проходит мотив крови: "зажженной", "запаленной", "кипящей", то "душащей", то "остывающей" и льющейся под конец. Светский характер, не терпящий никаких промедлений, в идеале уже пережил те поступки, которые осталось незамедлительно воплотить в предметно-бытовую сферу. Т.е., совершить отложенный выстрел, положенный по праву, и насладиться картиной мести. Но тут в воспоминания подполковника вмешался автор.

Очевидно, что молодой Мечин не равен подполковнику Мечину, но сам подполковник - это автор. Поэтому речь позднего Мечина не монологична в полном смысле, она содержит 2 речевых пласта. Во-первых, экспрессивность переживаний героя-рассказчика, которая с самого начала берет высокую планку и спадает к концу описания. Во-вторых, рассказу Мечина присущ некоторый рационализм в изложении довоенных событий и авторский момент абсолютного знания о причинах, развитии и завершении отношений между героями, а также расстановка точек над "i" по описанию этих отношений. Рационализм автора как бы ступает в спор с экспрессией романтического героя, пытается остановить его в самой прелюдии кровавых поступков, заставить задуматься над смыслом происходящего.

Спор рационального и дидактического с романтическим и экспрессивным был неравным. Герой имел речь и способность совершать поступки, а автор - только стилистические средства оформления этой речи, направленные на предотвращение кровавой развязки. Бестужев мастерски решает эту проблему.

Из вышеуказанной таблицы видно, что каждая реплика героя имеет авторский подтекст, своего рода "знак", ненавязчиво заставляющий и Лидина, и офицерский бивуак взвешивать, сравнивать, задумываться. Это видно в сравнении страсти с явлением природной стихии, которую в отличие от действий человека невозможно остановить. Устами героя автор напоминает об обстоятельствах возможной успешной мести, а, следовательно, и возможного прощения, доверительно и прямо обращаясь к заинтересованным в благополучном исходе слушателям. Применяемые рассказчиком аналитический параллелизм и метод сравнения углубляют правдивое описание амплитудных переживаний отвергнутого любовника, но одновременно дробят их на составляющие. Перечисление заканчивается неприятным словом "трупы", и тем самым вызвана реакция отторжения. Кроме того, перечисление ряда предметов дано в динамике, что отдаляет бурную романтическую мысль от кровавого финала.

Событийная канва истории Мечина разрушена проникновением в нее, в стремительное развитие светской практики "тормозящих" деталей и элементов анализа, рефлексии, медитации. Исход событий уже не вытекает из непосредственного их хода, а, значит, двусмыслен и в итоге неверен. Речь зрелого Мечина доказывает: в бытовой сфере нужен другой поступок, не равный пережитому в умозрительном мировосприятии, и такой подход явился шагом в формировании единого поведения, созданию цельной личности.

Отрезвление подполковнику далось нелегко. Шагнув в ненависть, познав измену, воображая кровавые сцены, он сумел под влиянием друга, который впервые в светских повестях смог переломить ситуацию, изменить характер. Слова Владова, а вернее, предметы, которыми он оперирует и убеждает, смыли светский флер с молодого Мечина. Порции пороха не стоит его соперник, шуму не стоит "любезная" Софья, слепа и ее матушка, которая "заметила лишний против твоего нуль в звонких титулах человека", который проиграл невестин подарок. Мир вещей на практике очень тесно связан с миром чувств: то, чего не смогли сделать страстные убеждения майора, его уговоры, предостережения и советы, сделал один предмет - отданный в карточный проигрыш брильянтовый портрет легкомысленной особы. Собственно, медальон, выигранный Владовым у нового жениха Софьи, поставил все на места. Софья выбрала в мужья человека, который проигрывает в карты памятные вещи. Чего стоит такая женщина? Ровным счетом ничего. Выбрав такого жениха, запросто расстающегося с предсвадебными подарками, светская львица наглядно доказала, что она не может по достоинству оценить истинные чувства, а, значит a priori недостойна ответной высокой любви. "Предметные" уроки Владова пошли впрок.

Хотя помощь друга оказалась болезненной в плане переосмысления светского характера Мечина. Чего сам-то стоил молодой воздыхатель Софьи, выбравший в невесты героиню "Невского бульвара"? С этим ударом по самолюбию Мечин получает еще одно потрясение. В сознании героя развенчивается культ светской дамы, которая истинными чувствами вертит как игрушкой. Девальвированный светский характер будущего подполковника требует срочной идеологической поддержки, которую ему незамедлительно оказывает автор. В необъяснимом романтическом порыве Мечин подчиняет свои страсти долгу служения России. По мнению Бестужева, в этом проявляется идеальный характер сильной личности. С именем России во "Втором вечере на бивуаке" умирает майор Владов.

В этот период для раннего Бестужева важен не человек в его индивидуально-конкретной данности, а идеи, которые руководят им. Если это эгоизм, то он автором осуждается; патриотизм - возвеличивается. В этом сказывается определенный схематизм характеров, порождающий те логические неувязки, "натяжечки", о которых говорили критики-реалисты. В обобщенном виде литературная ситуация в кругу героев светских повестей такова: когда герой занимается личными проблемами, пытается устроить свою судьбу, то в свете передовых требований он выглядит ущербной натурой. Но когда отказывается от эгоизма в пользу отечества, то автоматически получает моральную поддержку автора. В этом смысле образ Мечина, как натуры прямолинейной, но ищущей - художественно един, правдив и поучителен.

При этом морализаторство у Марлинского лишено качества голого, механического "довеска". Бестужевские тексты настолько высокохудожественно организованы, что дидактизм незаметен, непроизволен, опосредован. Его схема в "Вечере..." такова: 1. Владов ? Мечин, 2. Мечин ? Лидин, 3. Автор ? читатель. В первой позиции дидактические сентенции Владова получают вещественные обоснования для того, чтобы во второй части конкретно воплотиться в "историю медальона". В-третьих, читатель усваивает верное представление автора о правильной или ложной позиции героя.

Кроме того, морализаторство у Бестужева выступает в качестве поэтического средства, которое организует сюжетное пространство повести. Происходит взаимопроникновение, когда дидактика, реализуемая системой художественных средств, перестает быть добавочной величиной. Морализаторская идея превращается в сам прием, парафраз сюжета, метафору произведения. Речь идет о слезе - слезах, которые появляются у бивуачного костра как от смеха, так и от чувственных переживаний. Слезами заканчивается практически каждый анекдот, рассказанный офицерами. Но наиболее "ценные" мужские слезы истекают по рассказыванию истории Мечина.

В наполеоновскую кампанию Мечин отпросился подлечиться на водах, приехал на Кавказ, где встретил свою бывшую возлюбленную Софью на смертном одре. Случилось то, что должно было произойти: в муже Софьи оказалось "одно хвастовство, необъятные долги и разврат; он искал приданого и, обманутый обещаниями, измучил жену язвительными упреками, вогнал в чахотку и бросил ее, ославив в свете". Смерть Софьи на руках Мечина произвела должное действие. "Тронутые офицеры молчали, и даже с ресницы ротмистра скатилась слеза на ус и с него канула в серебряный стакан с глинтвейном".

Тут нам необходимо вернуться к началу "Вечера..." к "сужению" реального мира у бивуачного костра: "небо", "поле", "аванпосты", "цепь", "огонек", "чаша". Именно фокус на "чашу" сужает внимание читателя до "стаканчика с глинтвейном", куда канула "слеза", скатившаяся с ресницы ротмистра Струйского. Жизненная поучительность, художественно прекрасно выверенная, заключается как бы в "исчезновении материи", сужающейся от неба до слезы, когда реальный предметный мир, выражая романтическую сущность переживаемого момента, растворяется в идее, в выводе, в созданном настроении. В сцене прощания у смертного одра несостоявшихся счастливцев света ("Вы не клянете меня? Виктор, ты меня прощаешь? - сказала Софья" у подполковника впервые появилось имя, что придало концу поэтически развернутой дидактической сцены интимный доверительный и отчасти сентиментальный оттенок.

К жанровой особенности "Вечера..." относится его сюжетно-композиционное своеобразие. Стержнем произведения является новеллистическая история из личной жизни Мечина, которая прямо акцентирована автором на дидактизм. Мечин говорит: "Расскажу теперь случай моей жизни, который тебе, милый Лидин, может послужить уроком". Грустным назиданием веяло от этого рассказа. Мотивом безысходности и непоправимости заканчивается новелла Виктора Мечина. Но на слезно-минорной ноте не мог окончиться эпический жанр. В противном случае вопрос о жанровой дифференциации решался не в пользу романтической повести. А потому "Вечер..." заканчивается внезапным нападением неприятеля, и загрустивший кружок гусар моментально превращается в кавалерийскую лаву, с воодушевлением вступающую в ночной бой.

Концовка повести имеет подвижный, "боевой" характер. Неожиданный поворот событий обращает внимание на свойство идеальной личности - не предаваться личным переживаниям, а энергично защищать отечество. Повесть не могла окончиться на унылой ноте - на такую концовку был обречен "анекдот" из личной жизни подполковника, который отражал перелом в судьбе одного человека. Но сама повесть, как "концепция всеобщей жизни", наделена мажорным звучанием и позитивными перспективами, так как автор верит в идеального передового романтического героя.

Светскую прозу раннего Марлинского завершает повесть "Второй вечер на бивуаке", которая является логическим продолжением первого бивуачного разговора. Но по причине "сверхкомплектности" "Второй вечер..." не вошел в альманах "Полярной Звезды" того года, а был опубликован в дружественном "Соревнователе просвещения". Во "Втором вечере..." получили дальнейшее развитие позиции и поступки военных персонажей и более полно представлена лживая аристократическая атмосфера. При этом литературные пункты светского кодекса о "милом, умном и правильном" изложении материала автор обращает в инвективы, направленные в адрес ценительниц изящного, с которых он срывает ореол. Достаточно наглядно это прослеживается в тексте c описанием предмета страсти майора Владова.

Познав предательство в любви, Владов (Бестужев) удерживает повествование в рамках изящной словесности. Действительно, возлюбленная со всеми ее прелестями и душой напоминает идеал фантазии и ангела на земле. С ней можно любиться и предлагать ей руку и сердце, когда она исполнена светлого ума, мыслит и разумеет с возлюбленным наравне. Но эта совместность во мнениях и разумениях, оказывается, на самом деле расходится по скрытым до поры расчетам, которые дама утаивает до последнего момента. Если жених мечтает о свадьбе, то возлюбленная на деле уже пленилась генеральскими эполетами, на словах первого жениха еще обманывая. И это классическое светское поведение - быть на словах далекой от всех предрассудков, не скрывая, что пламень сердец и мечтательность порождают любовь и что влюбленных одно радует и одно огорчает. А на деле надо иметь при этом столько коварства, чтобы молчать о своих истинных намерениях в то время, когда сердце принадлежит другому.

Отсутствие имени у коварной возлюбленной указывает на обезличенное светское зло, его тлетворное устройство, на людей-механизмов, лишенных чистых и возвышенных чувств.

В то же время Марлинский стремится к большей индивидуализации характеров. Подобный подход намечается в самом начале "Второго вечера...", незадолго до беседы отдыхающих воинов. Не о высоких материях рассуждают они, речь идет о простых вещах. Офицер Лидин, знакомый по первому "Вечеру...", говорит о погоде, которая не оказывает на него никакого воздействия. Его рассуждение явилось ответом на сентенцию штабс-ротмистра Ничтовича о неизменном влиянии природы на человеческие чувства. С такой "говорящей" фамилией и такими рассуждениями в литературу впервые введен новый романтический тип, несущий черты характера печоринского склада.

Ничтович, сквозной образ двух "Вечеров...", предстает перед читателем как человек, не уважающий никого и ничего. Его фамилия "полуговорящая": Ничто - вич. Это как бы второй (не декабристский, не передовой) путь выпадения личности из светской среды. С выпячиванием негативных сторон жизни и циничным фразерством он не мог стать любимцем дам и быть принятым в светский круг. Кроме того, этот человек, который "слыл в полку за великого критика", ежеминутно искал повода, чтобы "каждой безделицей" расстроить нравственные способности собеседника. Еще в первом "Вечере..." намечается спор циничного нигилиста и бравого кирасира Ольского, который первым заговорил о храбрости и первым попал под критику штабс-ротмистра. После рассказа об удавшемся обеде у французов последовало выяснение обстоятельств:

- А после какого дела это случилось?

- После того самого, где ты был ранен в сапог.

В тонком ответе Ольского подразумевается бегство оппонента с поля боя. Но в целом речевая омонимия вуалирует прямоту ответа. Здесь Ольский надевает сразу 2 маски. С одной стороны, защищаясь, он в свою очередь ставит вопрос о чести штабс-ротмистра, который, возможно, достойно себя на поле боя не проявил. С другой, не желая обострять отношения, сводит свой выпад к шутке: в сапог, как в полу плаща и в кивер ранить нельзя, а можно лишь повредить амуницию.

Во "Втором вечере..." лидерство в словесной дуэли с Лидиным захватил рациональный циник, который на замечание Лидина -- "сердце плохой арифметик" -- свои колкости черпает из "Кургановой арифметики". Высмеивая чувства Лидина, он ненароком или не случайно касается чести молодого офицера, что, по замечанию Мечина, "кончилось бы саблями". Пользуясь властью, подполковник вовремя останавливает принявшую опасный поворот беседу. В другом случае при армейском "обмене любезностями" конфликта не возникает. Колкости касаются светских похождений Лидина, которому льстит внимание со стороны и ему есть чем похвастать перед боевыми товарищами.

Поведение Лидина полно эффекта, самооценку не получившему - значит, "урок" от Мечина не пошел впрок. Перед читателем предстает больше светский человек, чем военный. Поэтому Бестужев не указывает его воинского звания. Светскость в характере Лидина находится в начальном этапе своего развития, что подтверждается изощренной метафоричностью героя, его умением разыгрывать "театры", например, когда еще до войны, перед грозой, его падение с лошади дало возможность попасть в карету к "несравненной Александрине". Подчеркивается позерством в офицерском кругу: при упоминании имени возлюбленной Лидин разбивает последний стакан о шпору и т.д.

Мотивация романтических рассказов у второго бивуачного костра имеет чисто внешний характер. Ненастная погода вызывала в памяти воспоминания о любовных похождениях. Потребовалось вино - безвестный артиллерийский офицер доставляет требуемое. Две бутылки "Бургундского" оживляют беседу. Откуда появилось вино? Артиллерист отвечает на вопрос рассказыванием своей истории, в которой также не обошлось без девушки. Чересполосицей светских сюжетов автор показывает, что на войне мало Мечиных и Владовых, а больше Ольских и Лидиных, которые попали в боевую обстановку не по выбору души, а за компанию, будучи не разочарованными в свете. Эти герои ведут себя театрально, подшучивая и бравируя над друзьями и неприятелем с одинаковой резвостью. Цельности в их натурах нет. Отсюда - прямой путь к двуличию, если их "многовекторное" поведение станет нормой и в быту и на войне. Как нормой военного этикета стало двуличие бравадного князя Ольского.

В заключительном вечере Мечин рассказывает последнюю историю - не из личной жизни, конечно. Судьба Софьи S. потрясла отдыхавших офицеров на предыдущем привале, но мало кого чему научила. Другой подобной истории Мечин иметь не мог по причине "сверхкомплекта". Но браваду светских военных говорунов венчает история Владова, который в первом "Вечере..." представлен отставным майором, а во втором восстановлен в звании и воюет вместе с Мечиным. Однако в первом "Вечере..." он присутствует только в качестве друга-советчика, на которого ссылается рассказчик. Его отсутствие у костра рядом с подполковником неправдоподобно, но жанрово обусловлено. Так как по своему статусу друг-советчик - фигура номинальная; главному герою важен только его совет, а не личное участие в судьбе героя. Поэтому советы доходят до героя в виде писем и воспоминаний, когда тело друга еще не остыло. Так случилось с Владовым.

Владов, как боевой товарищ Мечина, появляется во "Втором вечере..." как поминальное слово - Мечин рассказывает о недавно погибшем своем приятеле, который на смертном одре поведал ему свою личную, а для читателей очередную знаковую историю. От смертельной раны умер майор Владов, успев рассказать о предательстве своей любви, причем изменщица ни судьбой, ни Богом наказана не была и тем самым никакого "урока" не получила. Очевидно, за генеральскими эполетами ей было хорошо. Но дело не в этом.

А в том, что ранние повести Бестужева, как произведения классические, ставили философский вопрос о жизни и смерти, поскольку только поведение людей приближает нежданную, но предвиденную кончину. В большинстве случаев, смерть - это дело рук людей, осознанно или неосознанно ей потворствующих. Здесь неважно, кто на кого обиделся, кто кого обманул, предал, презрел, покинул, простил и похоронил. Все смерти произошли с героями и персонажами, которые могли бы окончить свои дни более благополучно, естественно и своевременно. Это кредо жизни, жизни всеобщей, концепцию которой повести Марлинского всё-таки отражали. Ведь любящий Софью Мечин мог быть рядом с ней, когда ее муж, а его дуэльный соперник, бросил жену, ославив её в обществе. С Владовым ситуация более сложная, но и его смерть мотивирована больше личными мотивами, чем служением родине.

Вообще, бегущие в армию от любовных и жизненных проблем мужчины кажутся теми же двуличными героями, которые маскируют любовное банкротство исканием смерти на поле боя. Сравните, любящий и любимый муж, счастливый отец семейства едет на войну и там погибает, действительно защищая свою любовь, очаг, детей, престарелых родителей - это трагедия и подвиг. А что защищают Мечин и Владов? Каким содержанием насыщено для них понятие "родина"? А если родина у них - лишь одна душевная пустыня? Ни жены, ни детей, ни родных пенатов, ни престарелых родителей у них нет.

Получается, что все вставные новеллы, описывающие гибель людей -- это не только завуалированное морализаторство в отношении читателей и своего рода мастер-классы, данные второстепенным светским персонажам. Это еще и перспективное указание доминирующим героям повестей на возможность пересмотра своих романтических возвышенных концепций. Это возможность ревизии исключительных положений там, где решение проблемы лежит рядом - не в индивидуальном переживании страдания и потоках слез, не в страстных затянутых монологах и не в аффектации дружеских и любовных сцен.

Прежде всего, это живое соучастие - не на расстоянии, бомбардируя письмами, или вблизи - с душевными воспоминаниями, с заглядыванием в лицо внимающему собеседнику с целью понять, как усвоен урок, и сопровождалось ли его усвоение соответствующей лицевой мимикой. С проверкой: да текли ли мужские слёзы?! Живое соучастие предполагает конкретное вмешательство в судьбы людей. В этом смысле Владов близок к романтическому идеалу, так как он друга Мечина спасал словом и спас делом. Слово и дело вывели военных людей на декабрьский бунт.

[Подробнее в кн.: Агалаков А.В. Светская повесть эпохи декабризма. Генезис, статика, динамика, поэтика и суггестия русского повествовательного романтического жанра. -- Germany, Saarbruchen: Lambert academiс publishing. 2012.]

Оставить комментарий © Copyright Агалаков Александр Викторович (psuvdt@yandex.ru) Размещен: 07/12/2016, изменен: 07/12/2016. 51k. Статистика. Эссе: Публицистика Иллюстрации: 2 штук. Скачать FB2 Годы событий: 1812-1941	Ваша оценка:
Аннотация: Беседы военных у костра порою могут много значить. Это и отдых, и откровения по душам, и возможность понять кто есть "ху" рядом с тобой в бою. На бивуаке раскрываются самые закрытые характеры.

Агалаков Александр Викторович Речевые легенды у бивуачного костра

Агалаков Александр Викторович
Речевые легенды у бивуачного костра