'Не добьётесь слезы от меня - бывали ситуации куда хуже... И вообще, я не умею плакать и не собираюсь учиться этому. Неправда, что слёзы облегчают страдание и ослабляют боль. Слёзы - удел слабых. Они - бессилие перед испытанием. Хуже того - притворство... Хватит убивать нас каждый день - однажды мы уже умирали!..'
В обычной обстановке, при людях, рассуждения молодого человека лет двадцати пяти могли бы показаться бравадой. Но шёл уже второй час ночи, и он, поёживаясь от мартовской свежести на балконе пятого этажа большого притихшего жилого дома, пребывал наедине с собой и своими мыслями.
Арсен вспомнил и почти осязаемо пережил вновь то, как три года назад, в 1992-ом, именно в тот день, когда ему должны были вручить диплом об окончании университета, громом среди ясного неба (впрочем, на самом деле небо над Карабахом и Арменией уже давно заволокли чёрные тучи) пришло известие о кончине матери, и он, бросив всё, стал искать в большом городе знакомого работника аэропорта, прорвался с его помощью сквозь немыслимый кордон к одному-единственному вертолёту, доставлявшему раз в день на его маленькую блокадную родину медикаменты и муку, привозя оттуда раненых... И всё-таки не успел на похороны - опоздал на полчаса из-за задержки вылета. Когда он наконец появился, измученный и растерянный, сёстры, прильнув к нему, разразились плачем. Родственники подхватили этот плач. Плакал и отец. Арсен же не прослезился: его душили боль и обида, но слёз не было...
Не было их и прошлой весной, когда через четыре года интенсивных боевых действий противники, наконец, заключили перемирие, на передовой больше не стреляли, а на мине вдруг подорвался лучший друг, целым и невредимым прошедший всю долгую кровавую войну. Тот лежал в до странности маленьком гробу с белой бинтовой повязкой на синевато-мраморном лбу, безмолвный и неподвижный, так не похожий на прежнего себя - балагура с вечной улыбкой на губах. У гроба, потупив глаза, сгрудились боевые товарищи с мокрыми от слёз бородами. Всё кругом, казалось, превратилось в одну большую слезу... Он же не плакал, хотя внутри всё разрывалось...
В лунном свете отражался несколько подавленный орлиный профиль. Если бы ночь позволила вглядеться в большие глаза хозяина, то по болезненно-острому их выражению можно было догадаться, что молодой человек не так давно пережил необычную боль, сумел преодолеть её ценой недюжинного усилия воли, значительной затраты душевных и физических сил, но пока ещё вынужден бороться с её последствиями... Сейчас мало кто узнал бы в нём жизнерадостного златокудрого мальчика-озорника, который не давал проходу своим сверстникам во дворе и всё досаждал старшим. Ничего, казалось, не осталось в нём и от стеснительного подростка, которого вгоняло в густую краску простое общение с одноклассницами...
Уютно устроившийся в котловине между живописными горами, утопающий в зелени ухоженный город, где родился и вырос Арсен, до войны, по сути, был провинцией с почти патриархальными нравами и размеренной, ничем не колеблемой жизнью. Теперь, став центром борьбы небольшого края, неожиданно заявившего на весь мир о своих законных правах, город в одночасье превратился в столицу хотя и непризнанной, но достаточно самостоятельной республики, которой, оправляясь от ран навязанной войны, необходимо было создавать имидж независимого государства. А именно: для начала придавать больше эффекта внешней стороне, постараться в кратчайшие сроки восстановить всё повреждённое и разрушенное в центральной части и других видных местах новообразованной столицы, вернуть улыбку на лица горожан, исстрадавшихся за годы жесточайших обстрелов и бомбёжек в сырой полутьме подвалов...
Стараясь не ударить лицом в грязь, политики и дипломаты республики, делающей, подобно годовалому малышу, первые шаги на международной арене, учились держаться увереннее и непринуждённее на переговорах, которые призваны были решать вопросы, не решённые и ещё более запутанные продолжительной кровопролитной войной.
Тем временем в жизнь вовлечённого в большую политику маленького края вошло в обиход понятие 'не война, не мир'. Хрупкий мир пусть и продолжительного перемирия, конечно же, не мог заменить настоящий мир, и люди продолжали страдать от всякого рода бытовых неурядиц, гибнуть от случайных выстрелов и мин в приграничье. Иными словами, в душах у людей мира пока не было.
Порой Арсен чувствовал с крайней осязаемостью некий надвигающийся удар. Подобное ощущение могло внезапно возникнуть в любой момент, преследовать везде: на улице, в общественном транспорте, на работе и даже во время сна. Удар скорее ассоциировался с разрывающимся снарядом, яркой вспышкой и ударной волной. А ещё - с самим ожиданием этого разрыва после того, как снаряд начинает рвать воздух в своём бешеном, безумном полёте. От удара из Ниоткуда жизнь, казалось, должна была вмиг лопнуть.
Это навязчивое ощущение впервые появилось у Арсена на передовой. Попавшему в 'мешок' небольшому отряду карабахских бойцов не оставалось ничего другого, как прорываться напролом сквозь плотное кольцо окружения противника. Из зарослей шёл шквал смертельного огня. Рядом падали сражённые товарищи. Арсен не сразу осознал, что произошло, когда чудовищная сила, казалось, оторвала и унесла куда-то его левую руку: одновременно три пули автоматной очереди раздробили в один миг кости плеча и чуть выше кисти. Потом, придя в себя после минутного замешательства, стараясь не выпускать из здоровой руки автомат и не отставать от товарищей, он внутренне готовился к новому удару, теперь уже наверняка смертельному: в голову или чуть левее от одной из ран - в сердце...
Ощущение надвигающегося удара обострилось и стало ещё более реальным с того времени, когда однажды средь бела дня в центре города взорвался 'УАЗ' с находившимися внутри людьми. То, что секундой раньше составлял единый, по-своему совершенный человеческий организм, мощным ударом размазало по стенам, окнам и редким уцелевшим стёклам близлежащих домов. Растерянные души этих ещё миг назад уверенных в себе людей, наверное, в жалостном исступлении искали в кашице из человеческого материала части своих тел, части былого земного облачения...
Коварная и ужасная смерть вволю тешилась над людьми, и война, с которой она вступила в преступный сговор, давала прекрасную возможность для этого.
Над краем словно висело большое облако боли, от которого невидимая рука распределяла каждому положенную долю. При этом кому-то доставалось гораздо больше других. А кто-то умудрялся сопротивляться неимоверной, нечеловеческой боли и выживать.
По вечерам на улицах полувоенного, полутёмного города можно было встретить человека-коляску: человеческий обрубок без ног и одной руки - всё это унёс разорвавшийся неподалёку снаряд. Получеловек окликал прохожих и, если те подходили, делился с ними своим горем. Однажды ему стало крайне тяжело нести бремя изуродованного тела и остаток жизни в нём, и, когда внутреннее переживание достигло критического предела, нивелировав даже инстинкт самосохранения, он откусил себе средний палец на уцелевшей руке. Лишь тогда боль... утихла, отпустила. Теперь же сам удивлялся собственному поступку и, показывая прохожим свежую культю, спрашивал:
- Вы видели нечто подобное: откусил себе палец?
Впрочем, что такое палец по сравнению с откушенной смертью половиной тела?..
Арсен давно уже понял, что существует определённый предел напряжения, за которым человек, даже очень сильный и волевой, теряет собственную личность. Больше смерти человек, пожалуй, боится боли, вернее того, что эта боль будет чрезмерной, невыносимой. Боль возвеличивает войну, возводит её в категорию чрезвычайного, экстремального. И если бы не страх боли, войны, как способ решения конфликтов, наверное, прекратили бы своё существование. Возможно и другое: притупившийся инстинкт самосохранения, самый мощный из животных инстинктов, который стимулируется именно ощущением боли, дал бы людям истребить друг друга в одной великой войне.
Арсен с досадой отмечал, что за чертой этого критического напряжения не существуют такие, казалось, незыблемые понятия, как 'любовь', 'дружба', 'братство'... В том же бою ему, с раздробленными рукой и плечом, не нужно было особо всматриваться в глаза ребят, чтобы прочесть в них страх и растерянность. Раненый осознавал, что просить кого-либо о помощи в данной ситуации было бы нелепо: напряжение, которое начало форсироваться с момента, когда стало ясно, что противник, намного превосходящий по численности, окружает и смертельная опасность приблизилась вплотную, переходило границы человеческих возможностей. Каждый в это время был поглощён собственным ожиданием боли, быть может, чудовищной. Для того же, чтобы преодолеть это напряжение, необходимо было совершить великий подвиг, перешагнуть в бессмертие, что, пожалуй, удаётся лишь единицам.
Но когда уцелевшая часть отряда смогла прорвать кольцо окружения и напряжение спало, расконцентрировалось, к ребятам, несмотря на то, что лес всё ещё кишел вражескими солдатами и всяческими опасностями, вернулось мужество. Арсен, порядком истекший никак не свёртывающейся кровью и совсем уже обессилевший после преодоления нескольких километров горного ландшафта, предложил идти дальше без него, но ребята, уже обретшие себя, свои личности, отчитали его.
- Выберемся или погибнем все вместе, - отрезал старший группы.
Выбравшись же, наконец, товарищи ещё долго удивлялись тому, как Арсен выдержал критическое напряжение почти в самом его апогее и не только не попросил помощи, не желая стать кому-то обузой, но даже не застонал в ответ на боль, о размерах которой можно было лишь догадываться.
Арсен же тогда скрыл от товарищей, что в тот момент, когда после первого шока он нашёл в себе силы преодолеть нечеловеческое напряжение и боль, сверху на него опустилось какое-то светлое невесомое облако, которое сопровождало его до тех пор, пока не вышли к своим. В полном врагами лесу он думал лишь о том, что будет здорово, если выживет и расскажет другим о пережитом.
И Арсен почти был уверен, что выживет: в обнявшем его облаке он почувствовал что-то очень похожее на заботливое прикосновение своей матери, с момента смерти которой не минуло ещё сорока дней...
Глава 2
Дом, где прошло детство Арсена, располагался на тихой улице, покой которой изредка нарушала похоронная процессия: по этой улице везли покойников на кладбище. Порой длинную процессию сопровождал оркестр, придававший церемонии торжественность и важность. Маленькому Арсену же это казалось забавным - будто взрослые играли с важным видом в какую-то игру. Когда процессия скрывалась за поворотом, он брал металлическую посудину, поднимал её двумя руками над головой как гроб и имитировал звуки оркестра: 'бум-бум!..' Смерть тогда казалась ему чем-то нереальным, фантастическим, невероятным... 'Я не умру', - был уверен мальчик и радостно делился со сверстниками и родными своим 'открытием'.
Откуда ему было знать, что со временем всё изменится, смерть станет каждодневным, точнее, круглосуточным явлением и коснётся его своим чёрным крылом?..
Море крови и слёз пролилось в Карабахе за четыре года войны. В Степанакерте каждый день кого-то хоронили, чаще - по несколько человек. Городское кладбище росло с каждым днём. Скорбный, плачущий поток людей с каждым днём поднимался всё выше и выше по косогору, на котором сгрудились многочисленные могилы юношей и мужчин, девушек и женщин, стариков и детей - несчастных жертв жестокой войны.
День ото дня всё выше и выше по склону холма поднимались траурные группы людей с гробом, словно стараясь достичь самого неба и найти в нём избавление от мук земных, раствориться в нём. Так и хотелось крикнуть: 'Боже, останови это безумие!'
Каждое утро, в начале девятого часа, начинался обстрел Степанакерта из дальнобойного орудия. В народе называли его 'морской пушкой' или 'гаубицей с удлинённым стволом'. Преодолевая многокилометровое расстояние, пущенные им снаряды долгое время несли смерть и разрушение.
Впрочем, с началом обстрела особой паники среди населения не возникало: реалии войны научили людей хладнокровной самозащите. Ещё в воздухе, набирая во время полёта скорость (вернее, резко меняя её), снаряд издавал грохот, подобный тому, который бывает при разрыве. После этого 'первичного разрыва' люди спешно, но без особой суеты начинали покидать свои квартиры и спускаться в подвалы.
Человек индивидуален, и в экстремальной ситуации каждый вёл себя тоже индивидуально. Как это ни удивительно, но из квартир первыми выбегали пожилые члены семей и добросовестно спускались по крутой лестнице в подвал. Приходилось гадать: то ли больше всего им хочется жить, то ли опыт жизни приучил их к осторожности и предусмотрительности? Вслед за ними выходили подростки и женщины с детьми, давно уже отвыкшими от игр и практически без ошибки определявшими по звуку летящего снаряда его тип и вид орудия, из которого был произведён выстрел.
Главы семейств, не задействованные на фронте, стараясь сохранить 'честь мундира' и невозмутимый вид, пропускали всех домашних вперёд и лишь после этого ступали на лестницу. Как правило, до конечного пункта следования они не доходили и, собираясь у дверного проёма первого этажа, довольно быстро находили общий предмет разговора и споров, будь то политика или виды на урожай. Однако бывали и исключения - не у всех мужчин стальные нервы. Так один из них выбежал из дому в кальсонах и в полумраке подвала предстал привидением перед испуганно-изумлёнными взорами соседей.
По окончании обстрела все в обратном порядке возвращались. Тут вмиг исчезала прежняя прыть стариков и старушек: кряхтя недовольно и чертыхаясь в стиле ретро, они едва доковыливали до порогов своих квартир, и долго ещё их проклятья в адрес врага не давали домашним покоя...
А вообще всё было намного серьёзнее. Беда не всегда проходила мимо. Был такой трагический случай: ложно сориентировавшись по 'первичному разрыву', группа мужчин, не пожелавшая спрятаться в надёжное укрытие, подалась за сарай, куда прямо и летел снаряд... Смерть коварна и непредсказуема, не терпит она легкомысленного и пренебрежительного отношения к себе.
Редкая ночь в Степанакерте выдавалась спокойной - тревожен и неглубок был сон горожан. Обычным явлением для города стал и артобстрел из реактивной установки 'Град'. Часто люди уже спали, когда невообразимый грохот разрывал ночную тишину. Город, задрожав, вмиг просыпался. Тем, кого беда миновала, не верилось, не хотелось верить, что рядом, буквально в соседнем доме, калечилась и кончалась чья-то жизнь. Первые петухи в Степанакерте начинали перекличку сразу после полуночи: не спалось и птицам, они тоже перестроились на военный лад...
По ночам город бомбил самолёт. Бомбардировщики противника метили в места наибольшей концентрации людей: общежития, больницы, госпитали... Однажды бомба упала в самом центре города. Ударная волна выбила уцелевшие доселе стёкла чуть ли не на окраинах Степанакерта. Собственный дом возле одной из городских школ целиком ушёл в землю. Страшная воронка образовалась на его месте. Ели и сосны поблизости оголились полностью... Кровь текла по улицам, образовывала лужи. Бомбы унесли много жизней. Фары машины 'Скорой помощи' вырвали из темноты кошку, ковылявшую на трёх лапах. Животные страдали вместе с людьми, делили их участь...
От каждодневных обстрелов и бомбёжек, наплыва беженцев из деревень, Степанакерт уже не был похож на город, некогда ухоженный и тихий. Это, скорее, была большая, полуразрушенная, заваленная мусором деревня. Жизнь здесь давно сбилась с привычного ритма. По понятным причинам не работали заводы и фабрики, были закрыты школы, не функционировал общественный транспорт. Вместо автомобилей на улицах города можно было увидеть небольшое стадо коров, отару овец. Почти в каждом дворе деловито квохтали куры, бодро перекликались петухи, угрожающе шипели гуси; трагическим диссонансом врывался в эту гамму звуков нескончаемо долгий рёв осла.
Картину 'село в центре города' довершал всадник на коне. Это был беженец. В Степанакерте их было очень много и ютились они где попало. Порой местом для ночлега служил городской газон, на котором днём пасся пригнанный из деревень скот. Однако смерть преследовала беженцев и здесь, шла по пятам и настигала их...
Но жизнь продолжалась. В подвалах, под тусклым, дрожащим светом обычной стеариновой свечи, рождались дети. Огневой вал непрестанно преследовал городской родильный дом, и, спасаясь от вражеских снарядов, врачи вместе с роженицами переселялись из одного подвала в другой. Роды принимались в сырых, неотапливаемых помещениях, под вечной угрозой смерти... И эти дети подземелья, появлявшиеся на свет Божий вопреки всему, символизировали собою веру в будущее и победу, которая тогда казалась призрачной...
С тех пор прошло несколько лет. Противник, развязавший войну и легкомысленно рассчитывавший на скорую победу, был отброшен далеко назад. Военные эксперты назвали карабахскую армию, разгромившую намного превосходящего по численности и вооружению противника, самой боеспособной в регионе; журналисты пытались разгадать её феномен. Образно выразился по этому поводу генерал, прошедший войны в Афганистане, Эфиопии и Сомали: 'Секрет необычайных успехов карабахской армии не в слабости противника и деморализованности его рядов, а в характере самой армии: армия и народ выступают в одном лице и полны решимости отстоять своё законное право - жить на родной земле. Этот феномен уже не раз был апробирован историей'.
В глубоких морщинах, изрезавших каждый сантиметр смуглого лица этого уравновешенного и обходительного военачальника, угадывались следы драматических и героических событий, непосредственным участником которых он являлся. И потому его слова внушали особое доверие.
Однако, несмотря на то, что пожар войны потух и остались в прошлом ежедневные обстрелы и бомбёжки города, надрыв в сознании людей остался. Образ смерти и разрушения вместе с мучительным вопросом: 'А мир ли это?' - преследовал их, и даже весьма отдалённый намёк на пережитые ужасы, к примеру, в виде хлопка игрушечного пистолета, мог вывести человека из равновесия. Во время активных военных действий, когда огонь с самого неба падал на головы людей, человеческая психика, словно настроенная на особый режим, была гораздо устойчивей и практически выдерживала всё. Теперь же она расслабилась, с ужасом отвергая саму возможность возвращения прошлого...
К тому времени Арсен работал в Степанакерте собственным корреспондентом независимой газеты, издающейся в Ереване. Ещё подростком, в седьмом классе школы, он решил стать именно журналистом: в его глазах журналисты были самыми честными, красивыми и мудрыми людьми...
Мы оставили нашего героя в нелёгких раздумьях, наедине с собой. Что же так терзало его?..
Свежая, бодрая луна высвечивала многочисленные отметины войны на громадине спящего здания: тело его, словно небо звёздами, было испещрено выбоинами от осколков артиллерийских снарядов. За годы войны дом недосчитался многих своих жильцов, но сам выстоял, к радости и гордости людей.
Арсену, несмотря на ночной холод, не хотелось возвращаться в постель. Он стал наблюдать за звёздами. Наверное, там, среди мириад себе подобных, светила и его собственная звезда, от которой, согласно поверью, зависит судьба. Где же она, его военная звезда?! Поди угадай...
Ночной монолог неожиданно прервал отец, которому, очевидно, также не спалось. Арсена удивили слова родителя - днём он говорил совершенно другое:
- Карьеру ещё успеешь сделать, не спеши. Многим хватает ума делать карьеру, а вот мудростью не делать её любой ценой наделены не все...
А сейчас он упрекал его:
- Может, не будешь упрямиться? Они же должность тебе предлагают, а ты...
Арсен не сдержался:
- Кто предлагает?! Те, кто ещё вчера пытались запугать меня? И, если бы наша газета не вмешалась, ещё неизвестно, чем бы всё обернулось... Тактику сменили: пытались кнутом - не вышло, пряником решили заманить?.. Не получится!
Поняв, что задел Арсена за живое, отец молча вернулся к себе в спальню. Он всегда трепетал за единственного сына, пережил настоящую драму, пока Арсен находился на фронте. Отец крайне тяжело перенёс его ранение, тяжелее, чем сам Арсен. Надломился, стал нервным, мнительным... По молодости лет сын тогда не понимал всей глубины переживаний родителя, лишившегося в четыре года отца, который пропал без вести на фронтах второй мировой войны...
Арсен и не думал о сне. Воспалённый событиями последних дней, мозг был полон десятками светлячков-вопросов. Что нужно этим людям? Почему они с такой рьяной последовательностью и настырностью пытаются завлечь его в свои сети, лишить свободы или, по крайней мере, оторвать часть её? Почему, рассчитывая на его молодость и честолюбие, они действуют столь примитивно и грубо? Чего им не хватает? У них должности, деньги, общественное положение - всё то, о чём другие только мечтают... Но что такое должность, предлагаемая ими, как не тот короткий поводок, на котором постараются держать его до тех пор, пока не приручится совсем... Главная беда этих людей заключается в уверенности, что выше и дальше их никого нет. Они не хотят мириться с существованием самого Бога...
Арсен работал военным корреспондентом, иными словами, он был не совсем обычным журналистом. Журналистика военного времени - это балансировка на грани правды и лжи, дозволенного и запрещённого, долга и необходимости. На войне журналист находится меж двух огней - он не защищён как с передовой, так и с тылу.
Кроме бойни с кровью и смертью, на войне вовсю разворачивалась и битва слов. Противники часто прибегали к информационно-идеологическим диверсиям. Сам журналист при этом оказывался в весьма невыгодном положении. Исходя из военных реалий, он не должен был лить воду на мельницу врага ни единым своим словом. Профессиональный же долг требовал не умалчивать всего того негативного, что происходило во внутренней жизни. В противном случае это означало признание собственной гражданской и профессиональной ущербности, фальшивости журналистики вообще. Взнузданное слово - всё равно, что птица без крыльев.
Тем временем журналисту всё чаще давали понять, что молчание - золото не только для тех, кто в нём кровно заинтересован, но и для самого 'молчащего'. Одни, пользуясь хаосом войны, наживались на этом молчании, для других же оно служило фундаментом для карьеры. Опасаясь журналиста, они ещё больше презирали его, часто не скрывая этого. Если же кто-нибудь из пишущей братии пытался несколько раздвинуть рамки предоставленной ему 'свободы', то неприятности не заставляли себя ждать.
Иными словами, объективные реалии, обстоятельства и конкретные лица принуждали журналиста приспособиться и... писать. Писать не разумом и душой, а руководствуясь лишь инстинктом самосохранения...
Арсен не воспринимал этого всеми фибрами души, противился этому как мог. Работать с подрезанными крыльями означало для него отказаться от взлелеянной ещё в ранней юности мечты. За нежелание работать с комплексом неполноценности Арсену нередко доставалось.
На этот раз он был занесён в список 'саботажников' - за то, что, невзирая сначала на недвусмысленные намёки, а потом и прямые угрозы наказания, отказался сотрудничать на договорной основе с новым редактором местного официоза - старым консервативным человеком, давно уже усвоившим 'золотое' правило: 'не высовываться'.
Вечером того же дня за ним пришёл тщедушный паренёк из военкомата с повесткой в руке. Он сообщил, что 'ему поручено проводить военнообязанного Арсена Чилингаряна в военкомат для уточнения кое-каких вопросов'. При этом зачем-то добавил, помявшись, что сегодня не его очередь дежурить и он заменяет заболевшего товарища.
Не поужинав, Арсен накинул на себя куртку и вышел. Он даже не попрощался с отцом, не подозревая о том, что вернётся лишь через полмесяца.
Глава 3
Заместитель военкома, капитан лет тридцати пяти, даже не посмотрел в сторону Арсена, когда тот вошёл вслед за посыльным.
- Вы нигде не работаете, - скорее утверждая, чем спрашивая, произнёс он, не отрываясь от бумаг на столе.
- Я аккредитованный корреспондент.
Капитан наконец поднял глаза и посмотрел на Арсена в упор - с удивлённой миной.
- В таком случае... это - недоразумение, - он отвел взгляд. - И тем не менее, мне придётся отправить вас... Таково указание. Там, надеюсь, разберутся...
Замвоенкома не сказал, куда 'придётся отправить', и Арсен спросил с нарочитой иронией:
- Это что? Арест?
- Арестами занимается не военкомат. При чём тут арест? - капитан усмехнулся и углубился в бумаги, поглубже спрятав в них свой взгляд.
Уже догадавшись, что, по сути, это и есть арест, Арсен одновременно осознавал - изменить что-либо невозможно: механизм управленческого пресса был запущен и, согласно логике, должен был действовать до заданного конца, до тех пор, пока не остановит запустившая его рука. Недаром был так вороват хилый работник военкомата и так рассеянно-несведущ сам заместитель военкома - винтики этого большого налаженного механизма.
Вскоре подошёл и молодой, не привыкший держать нос по ветру отставной редактор, фамилия которого возглавляла 'чёрный список', и, усадив в военный 'УАЗ', опальных журналистов повезли в направлении ближайшей войсковой части.
Их встретил комендант части, который остался за старшего, пока полк находился на полевых учениях. Будучи знаком с журналистами и поначалу уверенный, что приехали они не иначе, как делать газетный материал, комендант изобразил на своём смуглом широком лице приветливую готовность. Но, когда сопровождавший журналистов офицер протянул бланк и попросил подписаться в том, что 'получил их', глаза полкового блюстителя порядка, кажется, полезли на лоб.
- За что? - произнёс он в недоумении и каким-то механическим, растерянно-быстрым движением расчеркнулся на бесстрастной бумаге.
Через пару дней Арсен уже был на передовых позициях. Везли в кузове грузовика, забитом мешками с хлебом и какой-то крупой, вместе с засаленным дезертиром, взятым прямо из изолятора временного содержания.
Всю дорогу тот жаловался на тюремщиков, прерываясь лишь для того, чтобы коротко выругаться, когда машину особенно сильно подбрасывало на просёлочных ухабах. Погрузившись в своё, Арсен сидел вполоборота к нелепому спутнику, не слушая монотонного нытья...
Полк расположился лагерем на опушке леса. От выстроившихся в аккуратный ряд солдатских палаток несло гарью, ваксой и консервами. Особняком стояла будка командира. К ней после регистрации в полевой строевой части и повёл новоиспечённых своих подчинённых высокий сутуловатый майор. Велев им подождать внизу, офицер поднялся по скрипучей железной лестнице и, откашлявшись, вошёл в приоткрытую дверь командирской.
Среди доносящихся из будки обрывков разговора Арсен услышал:
- Это его собственное или чужое?..
Было ясно, что речь идёт о журналистском удостоверении, которое при заполнении данных в строевой части офицер на всякий случай забрал.
- Кажется, его, - последовал ответ.
Не вопрос, произнесённый с недоверчивой иронией, а ответ задел Арсена за живое. Когда майор вышел, Арсен попросил у него разрешения поговорить с командиром. Офицер молча зашёл обратно и, выйдя через минуту, сделал пригласительный жест.
Внутренняя обстановка внешне невзрачной будки отличалась от аскетической скудности, свойственной солдатским палаткам. Увешанные пёстрыми коврами стены и предметы домашнего обихода создавали определённый уют. В углу, у печки, изрыгающей жар сквозь треугольное отверстие на дверце, хлопотала маленькая черноглазая женщина. Сам командир с львиной шевелюрой и пышными тёмными усами гордо восседал на диванчике, словно стараясь всем своим видом подчеркнуть собственное превосходство над окружающими. Он был в безрукавке, несколько кокетливо выставляющей накачанные бицепсы. Арсен заметил на плече у командира татуировку - ГСВГ 1974-1976*. Взгляд полковника казался высокомерно-бесстрастным.
Попросив разрешения обратиться, Арсен начал без обиняков:
- Я невольно подслушал ваш разговор с майором и понял, что у вас не совсем верное мнение обо мне. Документ - мой собственный, я журналист, а моя отправка сюда незаконна.
На лице у полковника не дрогнул ни один мускул.
- Сегодня мы все подчиняемся одному закону - закону войны, - произнёс он, выдержав определённую паузу и окинув Арсена изучающим взглядом. - Когда-то я был преуспевающим бизнесменом, держал три цеха. Сейчас, как видите, служу.
- Простите, но я сам воевал, был ранен...
- Карина, что-то печка задымила, посмотри, - с тем же невозмутимым видом комполка обратился к черноглазой женщине, прежде чем ответить Арсену. - А кто застрахован на войне? И меня в одном из боёв зацепило... Если у вас проблемы со здоровьем, отправим на более лёгкий участок... К сожалению, стенгазету в полевых условиях не выпускаем.
Последняя фраза покоробила Арсена:
- О своём ранении я сказал не для того, чтобы выпросить себе тёплое местечко...
На лице полковника наконец шевельнулось что-то живое.
- В таком случае я буду рад, если всё уладится и вы вернётесь к своей работе.
То, что в ближайшее время 'всё уладится', Арсен знал почти наверняка. Он даже знал, как именно будет происходить это - увидел во сне ещё до того, как за ним пришли из военкомата. Такие сны отличались от обычных какой-то тягучей настойчивостью: с наступлением утра они не исчезали. Они как бы примазывались к хозяину, порой настырно преследуя, а порой сопровождая так ненавязчиво и незаметно, что даже забывались на время: на неделю, месяц - до тех пор, пока они не превращались в реальность.
Он видел себя лежащим на нарах в палатке среди угрюмых, заросших солдат. Сам был в штатском, с неизменными своими спутниками - ручкой и записной книжкой, зажатыми в левой руке. Во время сна Арсен силился понять, служит ли он вместе с солдатами или пришёл, как это бывало не раз, делать репортаж с фронтовой зоны... В конце концов появился какой-то маленький офицер и сообщил, что рядовой Чилингарян 'свободен и может собирать вещи'...
В действительности всё происходило почти также - те же брезентовая палатка и грубые нары с усталыми солдатами, его потёртые джинсы и куртка коньячного цвета... Наконец, финал с низкорослым офицером.
Единственное, чего не было во сне и о чём Арсен вспоминал с неловкостью за себя - это то, что он не смог скрыть от окружающих - заложников войны, своей радости в связи с перспективой возвращения домой.
Арсен считал, что, проявив, пусть и сдержанную, эмоцию радости, он обидел ребят, с которыми две недели делил грубые нары, порой ложась на них боком и стараясь не менять до самого утра позы онемевшего тела, чтобы всем хватило места...
Глава 4
Арсена везли обратно в город - прямиком к человеку, который, как выяснилось позже, и 'писал' сценарий злоключений журналиста.
Секретарь в светлой широкой приёмной, седой мужчина явно уже непризывного возраста, по всей видимости, ждал его. Едва Арсен, заросший и забуревший, вошёл, тот встал и направился к двери начальника с какой-то скомканной улыбкой на губах.
- Сейчас доложу шефу, - бросил он на ходу, почти сразу же вышел и пригласил Арсена зайти.
- Заходи, заходи, - 'шеф' слегка привстал с массивного под стать ему кресла и с некоторой небрежностью протянул руку. - Как раз только что говорил по телефону с твоим редактором. Ну и растеребила нас эта женщина!..
Жестом приглашая Арсена сесть, он словно спешил оправдаться:
- Командующий был в отъезде, потому и задержались с освобождением.
'Задержались с освобождением'?.. Значит, всё-таки задержали... Значит, в самом деле это был арест', - невольно пронеслась в голове у Арсена.
Он не верил в радушие хозяина большого кабинета. Очевидно, чувствуя это, 'шеф' продолжал наседать с невинно-добродушным выражением на крупном, мясисто-румяном лице:
- Перемирие, пусть и долговременное, увы, ещё не мир. Умные головы советуют: хочешь мира - готовься к войне. В армии же не хватает людей. Вот и приходится метаться между военными и гражданскими нуждами, искать компромиссы. И тебе, прошу понять меня правильно, придётся выбирать между армией и твоей газетой...
Нелегко было сразу почувствовать подвох в последних словах, понять их истинный смысл. Да и чиновник, не переводивший дыхания, не давал времени на это.
- Остаётся одна пустая формальность: секретарь покажет бумажку, подпиши её, чтобы отстали и больше зря не тревожили тебя...
Изнурённый ночным бдением на посту и долгой дорогой, Арсен, не вникая особо в содержание, подписал листок. Хотелось скорее избавиться от навязчивого сна, плавно перешедшего в реальность.
Уже через неделю стало ясно, что подписание документа было далеко не формальностью. Утром, когда Арсен выходил из дому, явился старший лейтенант, представившийся командиром резервной роты, и предупредил его, чтобы никуда не выезжал и готовился к трёхмесячным сборам. Он назвал звание, подразделение, должность Арсена - рядовой Чилингарян, второй мотострелковый взвод, стрелок. Перед тем как уйти, ротный записал у себя в тетрадке недостающие паспортные данные резервиста.
Подсунутый 'шефом' документ практически означал подписку о невыезде и закрепощение на неопределённое время. Разумеется, он ограничивал не только свободу передвижения, но и свободу мысли, а вернее, возможности её выражения. Отвечая за передвижения своего собкора, газета в свою очередь как бы прикреплялась к нему, не имея права увольнять с работы. В документе содержалась неприкрытая угроза: в случае, если подписавший его по получении повестки хотя бы раз не явится в военкомат, то он механически попадёт в ряды армии. Иными словами, корреспондент в любое время мог быть зачислен в дезертиры. Арсен направился к 'шефу' и снова был принят без заминок.
- Журналист я или солдат? - бросил он в лоб, едва переступив порог кабинета. - Определитесь, наконец, чтобы я мог либо работать, либо служить.
Сейчас хозяин большого кабинета не был таким предупредительным, как в первый раз.
- Я тут ни при чем... Все вопросы - к Смбату. Это - он... - 'шеф' несколько раз повторил имя военачальника, картинно хватая трубку телефона и бросая её обратно, словно собирался куда-то звонить, но никак не решался.
- Поверь мне, больше трёх дней на сборах тебя не задержат... - как и во время первой встречи 'шеф' доверительно надвинулся на журналиста, отчего его жирное лицо стало неестественно большим. Однако оно уже не внушало никакого доверия и отталкивало.
- Дело не в трёх днях, - парировал Арсен, - сегодня три дня, завтра - три месяца, а послезавтра - три года. Вы преднамеренно создаёте прецедент того, чтобы власти в угодное для себя время могли оторвать журналиста от работы и распоряжаться им как вздумается. Я не жалуюсь на сборы, я требую равных условий работы с другими аккредитованными корреспондентами.
- И всё-таки давай не будем забывать о маленьком 'но' - у нас всё ещё военное положение. Я сам не освобождён от службы, у меня всего лишь бронь первой категории, а у тебя - второй. И если, не приведи Господь, противник приблизится вплотную к городу, лишь тогда отправим тебя на фронт. А ровно через три дня за всеми последую и я с автоматом в руках.
Арсен, несмотря на серьёзность ситуации, с трудом подавил в себе готовый вырваться наружу смех. Ему живо представился огромный и неуклюжий визави в своём добротном костюме, при галстуке, с каской на голове и автоматом наперевес...
Из кабинета он вышел с тяжёлым камнем на душе. Перед глазами стояло большое фальшивое лицо. Интуиция подсказывала не верить ни одному слову чиновника. 'Разве хватит у тебя духа взять в руки автомат?! Вся твоя суть в беспомощной игре с телефоном, - в раздражении думал Арсен о хозяине большого кабинета. - Удивительно, как такие люди, никогда не стесняющие себя и всё время чинящие неудобства другим, умудряются представляться справедливыми и даже по-своему добрыми?'
Отчётливо он понимал лишь то, что столкнулся с чем-то крайне неприятным и непробиваемым и что вызванное этим тягостно-болезненное чувство вряд ли исчезнет когда-либо насовсем, без следа.
'Работать и работать, писать и писать... Писать то, что подсказывают душа и совесть. Писать, не поддаваясь соблазнам и шантажу, лицемерию и коварству... Вот единственный выход из сложившейся ситуации'.
Глава 5
Отец Яны был осторожным и недоверчивым стариком. Жизнь много била его. Он не ломался, но как человек скорее слабый, чем сильный, отвечал на удары судьбы тем, что всё глубже уходил в себя, отчуждаясь от людей и видя в каждом из них потенциального врага. Со временем он превратился в настоящего мизантропа, не признающего ничего из категории абстрактного и возвышенного. Маленькие глаза его, казалось, не выражали ничего, кроме недоверия. Презирая сами понятия 'любовь' и 'дружба', он не верил и в искренность чувств Арсена к своей дочери. К тому же Яна, родившаяся, когда ему было под пятьдесят, являлась единственным утешением старика после смерти жены. Он лелеял мечту выдать её в большое семейство с патриархальными устоями. У жениха же, да ещё такого беспокойного, не было даже брата на чёрный день. Вдобавок ко всему вокруг шла война, и жизнь человека висела на волоске...
Пока Арсен и Яна встречались, не подозревая ни о чем, отца девушки стали посещать мрачные предчувствия. Поначалу он боялся их, но вскоре свыкнулся и даже начал как-то гордиться ими, потому что был уверен, что они не обманывают его. Гонения Арсена ускорили развязку: сомнения и тревоги родителя переросли в зловещее ожидание чего-то плохого, ужасного.
Теперь предчувствие наушничало: 'Не пара они: оба с характером - не уживутся. Не бывать счастью, долго не протянут вместе'.
Старик не стал сопротивляться своему невидимому советчику, наложив табу на свидания.
- Вы будете несчастливы, - отрезал он дочке, попытавшейся возразить ему.
Вскоре, догадавшись, что дочь продолжает тайком встречаться с Арсеном, он выступил с настоящим ультиматумом:
- Или я, или он...
Подчиняясь теперь своему внутреннему деспоту беспрекословно, старик не пожелал даже толком объясниться с парнем. Высокий, сухопарый, он стоял перед Арсеном как-то боком и не смотрел в глаза.
- Она ещё ребёнок, не разбирается в своих чувствах, - спокойно начал старик, потом вдруг отрезал, словно вынося приговор:
- Не любит она тебя.
Арсен старался не выдать того, что творилось на душе.
- Но ведь она утверждает обратное...
- Не любит, просто не решается признаться в этом, - грубо прервал отец Яны. - А если и любит, я заставлю её разлюбить. Всё равно вы будете несчастливы. Хорошо, что я вовремя спохватился: чуть было дом свой собственноручно не разрушил.
Арсена словно током забило, заныл повреждённый от ранения лучевой нерв. Он был уверен в искренности чувств Яны, и от этого становилось больнее и обиднее вдвойне. Юноша едва сдерживался, чтобы не нагрубить циничному родителю. Старика же понесло:
- У меня не так много дочерей, чтобы разбрасываться ими. Видите ли, любовь у них... Сегодня любит тебя, а завтра...
Арсен предупреждающе выставил руку:
- Это не ваше дело!
Старик побледнел, оступился, ссутулился. Неожиданно он произнёс с жалкой нотой в голосе:
- Если в тебе есть хоть капля уважения ко мне, оставь её.
- Я поговорю с ней.
Они расстались: каждый при своём и каждый ни с чем. Арсену предстоял нелёгкий разговор со своей возлюбленной.
Раньше, в горячке любви, ему казалось, что секретов между ними нет, что более откровенных и искренних отношений между двумя людьми, тем более разных полов, быть не может. На самом деле всё было гораздо сложнее.
Судя по всему, Яна действительно испытывала настоящее, пусть ещё и не совсем зрелое чувство к Арсену, но всерьёз опасалась за отца, которого, невзирая на его своенравность и причуды, любила немного жалостливой, но преданной, самоотверженной дочерней любовью. Девушка боялась, что если она пойдёт против воли родителя, то старик в самом деле может решиться на что-то серьёзное.
Арсен же с ранней юности берёг себя для настоящей и единственной любви. Ему, романтику, сразу же приглянулась мягкая и улыбчивая девчонка с кокетливыми локонами и ямочками на щёчках. В её синем ясном взгляде парню виделось небо, в периодически загорающихся глазах он находил звёзды.
Теперь они оба были в растерянности. Яна не смотрела ему в глаза, ей предстоял тяжёлый выбор.
- Пожалуйста, уезжай на время из города, - в отчаянии взмолилась она после неприятных объяснений. - Не мучай меня и себя, дай мне возможность забыть тебя...
Девушка зарыдала. Сердце у парня сжалось, что-то в горле стало судорожно искать выхода, но никак не находило его - ни в эмоциях, ни в словах...
Арсен не стал навязывать что-либо девушке. Чувства к ней запутались, теперь больше он жалел её. Конечно, он испытывал и досаду на то, с какой абсурдной лёгкостью, словно карточный домик, рушится, казалось, основательное и рассчитанное на долгие годы, на всю жизнь здание их любви. Больнее же всего было от сознания, что живое чувство приходится приносить в жертву суеверию и глупости.
Арсена мучило и другое: поступает ли он правильно, уступая своенравному родителю девушки? Как это восприняла в душе Яна, которая, будучи гораздо младше его, доверилась ему с самого начала, без оглядки? Быть может, втайне она ждёт от него обратного, большей решительности в отстаивании своей любви?.. И как, в конце концов, всё это отразится на её дальнейшей судьбе?
- Как часто мы не замечаем, недооцениваем красоту, окружающую нас, - вспомнил Арсен её слова всего недельной давности. - К примеру, вот эти прелестные цветы, так беззаботно рассыпавшиеся по склонам. А ведь у каждого цветка своя собственная судьба... и, быть может, родились они из чего-то важного...
Тогда она прислонилась к плечу Арсена, сжала двумя руками его правое предплечье, словно не хотела дать ему уйти.
- Представь на минуту, что мы обречены остаться здесь навечно, прямо вот здесь, на бугорочке, где сидим... Раствориться и уйти в землю... Появится ли на нашем месте цветочек наподобие вот этого, пусть и живущего на вековых склонах всего лишь неделю-две, но зато своей собственной жизнью, своей судьбой?.. Или же история нашей любви канет незамеченной в вечность, не оставив после себя ничего?..
Тогда Арсен не понял подтекста слов Яны и затаённую в них тревогу.
- Когда ты рядом, мне ничего не страшно... Ты видишь мои слёзы? Только ты можешь заставить меня плакать. Я не представляю, как можно любить другого. Спасибо, что ты есть...
Арсен тогда не почувствовал за всплеском эмоций Яны надвигающейся беды, о которой пока знала лишь она.
Яна, клявшаяся ему в вечной любви и уверявшая в готовности идти с ним хоть на край света, вынуждена была отречься от него. Потом он часто будет вспоминать последнее объяснение, её растерянную полуулыбку, слёзы на глазах вместо звёзд, нелепые и неуклюжие попытки оправдаться.
Арсен успокаивал её как мог, однако на душе у него было муторно, самому хотелось плакать, но не было слёз...
Глава 6
Вскоре после неприятной встречи с 'шефом' позвонил новый редактор местного официоза и попросил зайти. Арсену предстояло решить довольно деликатный для себя вопрос: 'идти или не идти'. Идти - значило быть неискренним по отношению к самому себе, совершить небольшое насилие над собой. Не идти, проигнорировать - означало оскорбить пожилого человека, который хотя и подтолкнул, быть может, не совсем осознавая того, журналиста к краю пропасти, занося его, практически не имеющего отношения к газете, в список 'саботажников' - тех, кто отказался работать под его началом, но теперь, по всей видимости, сожалел о случившемся и хотел как-то загладить свою вину. Да и раньше Арсен не замечал за ним ничего плохого, кроме хронического стремления быть при должности.
Юноша догадывался, о чём будет разговор. Действительно, редактор предлагал ему место заместителя. Ту самую должность, которая впоследствии стала предметом спора Арсена с отцом в бессонную ночь.
- Другие мечтают об этом, - словно боясь отказа, редактор спешил перечислить все выгоды предлагаемой сделки, - работа, как говорится, непыльная - редактировать дайджест газеты. Не синекура, конечно, но под рукой у тебя будут два переводчика... Гонорарами и премиальными не обижу.
Лицо Арсена было холодным, на редакторе же не было лица. В один момент его нижняя челюсть безвольно отвисла, и Арсен пожалел его. Хорошо зная этого человека, он догадывался, как ему, амбициозному и не привыкшему так долго и настойчиво упрашивать кого-либо, тем более мальчишку, в его понимании, стыдно и неловко за самого себя.
В минуты волнения редактор жевал губами и лишь после продолжительного 'ы-ы-ы...' произносил что-либо. И сейчас, верный своей привычке, он с искажённым, словно от боли, лицом выдавил из себя:
- Не отказывайся, одному трудно, помоги.
Затем, не дождавшись ответа, он тяжело поднялся со своего кресла и, по-старчески кряхтя, направился к шкафу в углу кабинета. Распахнув дверцу, пригласил заглянуть внутрь: на полках лежали матрац и постельное бельё.
- Вот... Иногда приходится даже ночевать здесь...
Роль мучителя не льстила Арсену.
- Я подумаю, - ответил он.
Однако Арсен думал лишь о том, как избавиться от настырного редактора, не очень обидев его. Когда сместили прежнего, неугодного властям редактора, этот, разменявший уже седьмой десяток, радовался как ребёнок. Он и не предполагал, какой тяжёлый груз взваливают на его старческие плечи. И теперь, словно милостыню, просил помощи у того, кого несколькими днями раньше не без его участия пытались взять угрозами и силой.
- И вообще, мне завидно, что ты как вольная пташка... - напоследок старик попытался отшутиться, однако эта фамильярность не понравилась Арсену.
Он пообещал ответить завтра...
В ту бессонную ночь рассыпавшиеся на бескрайнем просторе неба звёзды словно были отражением мириад мыслей-сомнений, которые роились, как сверчки, в воспалённом юношеском мозгу.
'Хорошо, что у звёзд нет основания, что ни к чему они не прикреплены, самостоятельны и независимы, иначе не было бы столь чисто, искренне и убедительно их сияние', - подумал Арсен.
Он размышлял об эгоизме людей и поразительной изменчивости большинства из них. Ради обеспечения себя всевозможными удобствами они были готовы украсть не только эти удобства, но и свободу других, потому что в других они не хотели видеть её, признавать и ценить. Собственную свободу они давно уже либо потеряли, либо продали собственноручно. Променяли на удобства и выгоду, стараясь как можно основательнее устроиться в жизни. Свобода в других вызывала у них неприязнь, необъяснимый страх и зависть. Они изощрялись в лицемерии, искренне считая достоинством свои успехи и совершенство в этом... Обиднее всего для Арсена было то, что среди этих людей числилось немало тех, кого именовали словом 'журналист'.
'Нужно бежать от них. Бежать без оглядки. Бежать к Свободе!'
Мыслям-переживаниям от тесноты, казалось, становилось больно. Арсен поднял взгляд на усеянную звёздами даль - там был простор. Как и люди на земле, звёзды наверху предпочитали жить обособленно: кто семьёй-созвездием, кто уединившись. Последние, наверное, были либо гордецами, либо неудачниками, отвергнутыми звёздным сообществом...
Неподалеку от Большой Медведицы Арсен увидел незнакомую, не замеченную ранее звезду - Мальчика. Он держал наперевес длинное острое копьё. Звёзды вокруг с волнением наблюдали, как близко подходит Мальчик к Медведице, наводившей ужас на всех. Однако всем своим видом тот показывал, что не боится зверя и готов схватиться с ним.
У Медведицы сдали нервы: угрожающе разинув пасть, она коротко зарычала, встала на задние лапы, вытянувшись во весь свой громадный рост, и надвинулась на Мальчика, потянувшись к нему страшными космато-когтистыми лапами. Однако Мальчик ловко вывернулся и вонзил копье Медведице в бок.
От разъярённого рыка задрожал небосвод, вмиг окрасившийся в кровавый цвет. Затрепетали созвездия и звёзды-одиночки. Собравшись с силами, раненый зверь снова попытался схватить Мальчика чудовищными лапами. Однако мощный встречный удар свалил зверя. Наступив Медведице на шею, Мальчик вонзил острое копьё ей в темя.
Взревела в агонии Медведица, и от душераздирающего звериного рыка, в котором, казалось, больше было досады от полного бессилия перед Мальчиком, с неба друг за другом стали падать звёзды. Вместе с поглотившей всё вокруг непроглядной тьмой наступила мёртвая тишина. Время остановилось. Земля перестала держать людей: они повисли между небом и землей. Великий ужас обуял людей, когда они поняли, что всё переместилось в другое измерение и навсегда лишилось земной опоры.
Не стало больше должностей и общественного положения, и те, которые ещё минуту назад были хозяевами жизни, кто, подчинив чужую волю своей, использовал её во благо себе, кто крал у других свободу ради собственного утверждения, теперь были крайне растеряны и беспомощны. Как рыбы в воде, люди плавали в чернильной невесомости - кто в лежачем положении, кто перевернувшись вверх ногами - и, сталкиваясь друг с другом, стенали от боли. Они изо всех сил кричали о помощи, и от натуги их голосовые связки готовы были лопнуть. Но голос не выходил - они сами не слышали собственного крика. От этого им становилось ещё страшнее...
Вдруг где-то вдали вспыхнула точка. Она приближалась, постепенно обретая человеческие контуры. Это был Мальчик. От его ореола рассеялась тьма. Вместо копья теперь он держал в руке небольшую книгу, от которой также исходила лучистая энергия. Мальчик раскрыл книгу - люди вдруг встали на ноги, хотя под ними не было никакой видимой опоры. Все стояли, понурив головы, и никто не осмеливался поднять глаза и взглянуть на Мальчика в упор.
Мальчик заговорил. Громадная толпа опущенных голов с боязливой жадностью вслушивалась в каждое его слово. Он словно читал книгу:
- Первозданное Слово, которое было до времени, жило в нём и живо после него, остановило время, чтобы сделалось явным всё, что творилось тайно. Многие из вас отравляли время гнусными выражениями лжи и обмана, не подозревая о том, что слово не исчезает, не теряется в потоке времени, не выпадает из него, сохраняясь в том виде, в котором оно было употреблено, и имеет свойство материализовываться. Вы проигнорировали святое изречение: 'От словес своих оправдаетесь, от словес своих осудитесь'. Время долго терпело, впитывая в себя лживые речи ваши. Но теперь оно изрыгает их, возвращает обратно вам. Зверь, закрепостивший Слово во времени, пал, и, освободившись от пут своих, Слово вновь стало Судией. И горе тому, кто не относился к Слову как к святыне, кто пачкал его, мутя чистый источник. Восславится же тот, кто остался верен Слову, не поддавшись никаким искушениям...
Видение исчезло вместе с раздавшимся протяжным воем сирены - патрульные машины хозяйничали на ночных улицах полувоенного города.
Глава 7
Злоключения не убавили в Арсене желания и решимости заниматься 'делом жизни' - неблагодарной профессией журналиста, которую он искренне считал своим призванием. Звёздное видение лишь подкрепило его в этом: он относился к слову бережно, стараясь не произносить его всуе и не утаивать, не глушить его в себе. За это Арсена продолжали 'вызывать на ковёр'. На этот раз 'воспитанием' журналиста решил заняться чиновник пониже рангом. В отличие от 'шефа', это был маленький, подвижный человек, хотя, сидя в своём кресле, он казался достаточно внушительным - кресло на винтовом стержне было закреплено в максимально высоком положении. Когда Арсен вошёл, чиновник неожиданно спрыгнул со своего пьедестала и сделал несколько нервных шагов навстречу.
- Господин Чилингарян, я не знаком с вами лично, но очень внимательно слежу за вашими публикациями. И пригласил, чтобы предупредить: в следующий раз я отдам вас под суд.
Наткнувшись на прямой вопросительный взгляд журналиста, он пояснил:
- Вы отдавали себе отчёт, когда писали это: 'Народ голодует по образу Акопа Мадатяна'?! Это редакция заказывает вам подобные статейки?
Арсен не знал, как отреагировать. Это походило на грубый розыгрыш, фарс. Подобной нелепицы он, конечно же, не мог писать. Между тем чиновник повторил фразу, иронично заключив: 'Подумать только!..'
Особенно раздражало Арсена не к месту и неверно употребляемое слово 'голодует', на котором его визави почему-то делал особый акцент. Акоп Мадатян был видным общественно-политическим деятелем, погибшим несколько лет назад при невыясненных обстоятельствах. Его трагическая, довольно странная смерть оставалась тайной, из которой рождались самые различные версии. Народ любил Мадатяна, некоторые же из властей предержащих ревновали даже к его памяти.
- Это же элементарная безграмотность: такое не может быть опубликовано в газете, - Арсен старался быть спокойным.
- Тем не менее вы написали это, и газета не замедлила поместить подобную чушь прямо на первой полосе, - маленький чиновник скривил в победной улыбке губы и наконец пригласил Арсена сесть.
Сам же, продолжая прохаживаться по кабинету, принялся было снова произносить со смаком, очевидно, им же придуманную фразу:
- Народ голоду...
- Покажите газету, - с неожиданной резкостью Арсен прервал его.
Чиновник как-то замялся, однако через миг продолжил в неком трансе:
- Её, к сожалению, у меня сейчас нет. Однако мне достоверно известно, рупором чьих идей является ваша газета... Вот сейчас возьму и позвоню вашему редактору, скажу ей пару ласковых слов. Не посмотрю, что женщина... Раз уж демократия воспринимается как вседозволенность, то для профилактики не мешало бы заставить иного редактора съесть весь тираж номера.
Арсену становилось всё неуютнее. Он понимал, что молчать в данной ситуации неприлично, что если не попробует поставить зарвавшегося чиновника на место, не простит себе этого никогда.
- Вы преднамеренно извращаете смысл моей статьи и всё, что в ней написано. О голоде в публикации и речи не было. В ней говорится лишь о том, что жители района, в отличие от других, муку по талонам не получают и, к чести своей, решают проблему хлеба собственными силами. Вы сами, наверняка, имеете представление о реальной ситуации в районе.
Чиновник наморщил лоб у переносицы, отчего с его лица вмиг слетела уверенность.
- Нет уж, молодой человек, на кривой меня не объедете! Вы пишете эзоповым языком, и слова ваши можно трактовать как заблагорассудится, - хозяин высокого кресла никак не хотел садиться. - Статья же должна быть без... (он ввернул нецензурное слово, правда, не забыв извиниться перед этим), чтобы была понятна как мне, простите, интеллектуалу, так и простому чабану, пасущему в горах свою отару. Вроде бы вы пишете об обыденных и безобидных вещах, а между строк явный намек: мол, при Акопе Мадатяне всё было гораздо лучше, и народ истосковался по тем временам...
Маленький чиновник отдышался, поправил галстук и, гордо вытянувшись, вдруг воскликнул:
- Да будь сейчас голод, не сидели бы мы здесь и разбирали вашу статью. Голодный люд штурмовал бы сейчас мой кабинет!
Пафос последней фразы никак не подействовал на журналиста:
- Для непредвзятого читателя политического подтекста в данном материале нет. Я всего лишь назвал вещи своими именами, опираясь на факты, предоставленные руководителем районной администрации. Можете подавать в суд на него, если считаете, что вас оклеветали.
- Его мы трогать не будем, даже если он такую глупость сморозил. Он - наш человек. А вот вас, юноша, поверьте, не поддержит никто, даже редакция, которая так бессовестно пользуется вашей неопытностью.
Арсен встал, давая понять чиновнику, что не желает больше слушать напраслину в свой адрес:
- Я не намерен потакать кому-либо... Что же касается суда, так это - ваше право. Думаю, найдутся аргументы и в мою пользу.
