Колонна на Хайратон, который в просторечии среди советских звался Харитоном, уходила завтра. Старший прапорщик Зинченко - старшина зенитной батареи - метался с самого подъёма по полку: он уходил в сопровождение колонны.
Надо было получить сухие пайки, боеприпасы, заправить машины. Да и за солдатами глаз да глаз нужен, чтобы затасканные матрасы, сбитые подушки, выцветшие одеяла укладывались в кузова машин аккуратно, а не швырялись как попало.
Едва взмыленный, взмокший Зинченко вбежал в полутёмную, прохладную модуль-казарму, как козырнувший дневальный озабоченно предупредил:
- Товарищ старший прапорщик, вас там в комнате ждут.
- Кто?
- Шурик, вольняга с ДЭСки, о котором вы предупреждали.
- Тьфу ты, чёрт.
Это были самые нежные слова, которые произнёс прапорщик в адрес непрошеного гостя с дизельной электростанции, скидывая на ходу застиранную до белизны, с тёмными пятнами от пота на спине и под мышками, куртку.
- Давно здесь околачивается?
- С самого завтрака.
Зинченко недовольно крутанул головой, обречённо махнул рукой и быстро зашагал по коридору.
Шурик, увидев прапорщика, широко улыбнулся, вскочил с кровати и пикой вытянул ладонь для приветствия.
- Найдёшь, как же, - буркнул Зинченко и схватил с фанерки, прилаженной к кондиционеру, бутылку минеральной воды, - трассером летаю, как молодой после школы прапоров. На сохранении давно пора лежать, о доме думать, а я ещё бегаю, как бык обгаженный.
- Скоро заменщик приедет, Михалыч?
Зинченко радостно вспыхнул.
- Скоро, братан, скоро. Домой в часть через ЗАС звонил. Говорят, дня два-три и вылетает. Значит, через неделю-другую будет здесь.
- Везучий, - от сердца сказал Шурик.
За относительно короткий срок, который он пробыл здесь, вольнонаёмный понял, что самое большое счастье в Афгане - это замена.
- А то. Знаешь, сколько я здесь? Сто пять недель и три дня.
- Вот это точность! - восхитился гражданский.
- Побудешь с моё - не так начнёшь считать. У меня бойцы до секунды всё высчитали. Два года в секундах? Три миллиона семьдесят две тысячи.
- Ого!
Шурик помялся немного, а затем решительно поставил бутылку водки на стол перед Зинченко и заканючил:
- Михалыч, в колонну идёшь. Будь другом, сдай кондёр. Третья часть тебе. Ну, Михалыч, одна только надежда - ты. Через месяц-другой жара на убыль - кондёры в цене упадут.
- Правильно мыслишь, - устало согласился Зинченко и плюхнулся на кровать. - Если не сезон, значит и не цена. Это у нас только - зимой и летом одним цветом. Когда что увидел, тогда и хапнул. А на Западе, брат, дублёночки аккурат под зиму дорожают, а рубашечки лёгонькие - к лету. Да и не продают меховые шапки летом, а плавки зимой. На что Афган дыра дырой, и то по этому принципу действуют. Что и говорить - бизнес. У него свои законы.
- Вот видишь, - оживился Шурик, - так лучше кондёр сейчас толкнуть, пока возможность есть.
- А кто тебе сказал, что она есть? - удивился Зинченко и забросил ноги на кровать. - Я, так сказать, рассуждаю вслух, и всё.
- Ведь едешь?
- Еду.
Озадаченный Шурик раскрыл рот и хлопал недоуменно глазами.
- Ну Михалыч... - только и мог выдавить он.
- Что "Михалыч"? Что "Михалыч"? - разозлился Зинченко. - Я тридцать шесть лет Михалыч, а толку? Русским языком повторяю: у меня две машины под завязку. Зенитные установки не разворачиваются из-за этого. Представляешь, если духи обстреливать начнут? Или, думаешь, это всё так себе: захотел Михалыч, взял, что ему дали, вывез, деньги привёз и разделил потом по договору. Как бы не так! Попробуй вывези сначала. Сейчас все колонны лично замполит проверяет. Ладно, договорюсь с ним - вывезу. Потом надо сдать. Эти комендачи каждый шаг твой пасут, только и ждут момента, чтобы, как шакалы, в тебя вцепиться. И не забывай - не на прогулку еду. Духи сейчас вообще озверели - стреляют нас, как свиней: и в Аминовке, и на Уланге, и в Айбаке, и под Дашами. В прошлый раз вон за Джабалями, когда возвращались, слева долбить начали. Бойцу, что за установкой, ногу насквозь прошили. Он из седушки выпал, машину тряхануло - чуть в кювет не улетел. Схватился за борт руками, висит, ногами болтает, орёт матом, но держится. Представляешь?! Два километра так провисел. А я к нему на ходу да под пулями пробирался. Как под колеса не свалился, как духи не укокошили - до сих пор не пойму. Сюда приехали - в сортир побежал. И смерть как хочу, и ничего не получается. Целый час облегчиться не мог. Только начинаю успокаиваться, расслабляюсь, а как вспомню выстрелы эти, дикие глаза пацана - всё опять внутри сжимается и ни в какую. А ты говоришь - третью часть. Пополам, и точка, - решительно закончил Зинченко.
- Михалыч, как земляку!
- Потому и пополам. С кем-нибудь другим - разговаривать вообще не стал бы. Я свои деньги и так сделаю. Товара везу достаточно. Зачем мне твой кондёр? Рыскать, искать покупателя, предлагать, торговаться? Я по-крупному сдаю, партиями. Сдал всё оптом, получил пайсу и будь здоров. Сейчас везу то, о чём договорился с бачами раньше. Товар в машине лежит. Деньги у бачей, я уверен, уже отсчитаны и в пачках резинкой перетянуты. Осталось только скинуть всё им в руки и бабки забрать. Никакой возни. А с кондёром - морока. И после этого третью часть? Я если за дело какое берусь, сразу говорю, сколько это стоит. Юрик, кстати, знает об этом.
- Какой Юрик?
Зинченко перевернулся на бок, щёлкнул пальцем по сигарете - пепел спланировал в снарядную гильзу - и сузил глаза.
- Думаешь, не знаю, что это Юрика кондёр? Это он, стервец, тебя уговорил ко мне по-землячески подойти. За это третью часть тебе обещал.
Шурик покраснел и отвёл глаза.
- Да брось, не девица поди, - хмыкнул Зинченко, - кто в полку не знает, что Юрик откуда-то кондёр спёр и сейчас побыстрее его продать хочет. Вам, вольнягам, выехать и выйти никуда нельзя. Вот и мучаетесь. Здесь продавать не хочет. Во-первых, дешевле будет, а во-вторых, боится, что обманут.
- Как?
- Очень просто. Отдаёт кондёр какому-нибудь начальнику патруля, который возле дуканов стоит. Тот приедет из города, привезёт половину стоимости и скажет, что только и удалось сторговаться за такую сумму. А потом они её ещё раз поделят пополам. Одну часть Юрке за товар, другую - патрульному за то, что продал, за риск, так сказать. А ведь продал он его за полную цену. Только мужик-патрульный часть утаил. Вот и весь обман.
- А Юрка?
- А что твой Юрка? Он при торге стоял? Видел? Доказать всё равно не сможет и жаловаться никуда не пойдёт. Даже если патрульный вообще ни копейки не отдаст.
- Как так?
- А вот так! Придёт и скажет, что только кондёр в дукан затащили, только собрался деньги забрать, как тут комендант зоны подъехал. Патрульный, конечно, ноги в руки и давай жару оттуда. Деньги, естественно, не успел забрать.
- Потом, что ли, забрать нельзя?
Зинченко засмеялся.
- За что люблю тебя, Шура, так за наивность! Яснее ясного, что он всё сдал, пайсу получил, только возвращать не хочет. Случаев таких сколько угодно было. О них только вслух не говорят. Пойдёт, что ли, Юрка к замполиту и скажет: "Вы знаете, я уворовал кондиционер, отдал, допустим, Сидорову, тот вывез его, сдал, а деньги возвращать не хочет. Накажите его, пожалуйста".
Шурик хихикнул.
- Самому смешно. Сидорову, в принципе, ничего не будет, а Юрку вышвырнут, как паршивого кота. С вашим братом в этом отношении проще. Вы сами сюда ехали, а нас посылали. И меня Союзом испугать...
Отсмеявшись, Зинченко встал босыми ногами на пол и взял бутылку с фанерки. Сделал несколько глотков, помотал головой и протянул воду Шурику.
- Юрка знает, я единственный в полку, кто его не обманет.
- Поэтому и просим тебя! - жалостливо протянул Шурик.
- А ты при чём тут?
Вольняга поперхнулся минералкой и загнанно посмотрел на прапорщика.
- Денег не терпится заработать? Да не отворачивайся! Я не замполит - гадюкой в душу не заползаю. Понимаю, Санёк, тебя. Недавно приехал, пару раз нелегально вырвался в город, зашёл в дуканы, увидел, что там, и обомлел. Как так? Страна забитая, отсталая, война идёт, а полки прогибаются от товаров, не в пример нашему процветающему Союзу. И сразу захотелось всё купить: шмотки, аппаратуру. Мыслишки даже появились - дома торгануть чем-нибудь, деньги сделать. Не так ли?
Пустая бутылка заплясала в руках гражданского.
- Да не бойся ты своих мыслей. Все вокруг об этом думают - как прикупить побольше да в Союз утащить. От бедности это нашей, Шура, идёт, от зарплаты мизерной да оттого, что на Родине в магазинах пусто, хоть шаром покати. А чеки эти? Не деньги, а слёзы. Неужели, если бы я получал больше, стал бы дела иметь с черномазыми?
Зинченко потускнел, кинул подушку к стене и вновь развалился на кровати.
- Вот я думаю всё время. Как же так? Я в колонны хожу. Горел два раза, ранен был, а получаю всего двести сорок чеков. И "фин" наш, прапорюга-кассир, который всё время в штабе сидит, эти самые чеки мне раз в месяц отстегивает, столько же получает. Где справедливость?
- Не знаю, Михалыч, - загрустил Шурик.
- И я не знаю. На бойцов орёшь день-деньской, гоняешь их, по мордам бьёшь, чтобы шевелились быстрее, а как подумаешь, что они здесь два года - без отпуска, без посылок, без денег, - до слёз их жалко становится. Купят на эти свои несчастные десять чеков печенья, соков, сгущёнки, сигарет цивильных и довольны. Нет, Шурик, пока есть такие бойцы, которые всё это на своём горбу выносят, будет стоять наша страна. И ведь каждая сволочь их обворовать норовит. В столовой бурдой кормят - продукты бачам продают. Обмундирование пока выбьешь на складе - поседеешь, обмануть пытаются, и всё оттого же. Эх, Шура, Шура, поживёшь здесь - такое увидишь, что, наверное, за всю свою жизнь не узнаешь.
Губы прапорщика легли скорбными уголками вниз. Он замолчал и достал два стакана. Догадливый Шурик стал откручивать пробку на бутылке.
- Ладно, возьму себе третью часть, - вздохнул Зинченко, - от двадцати тысяч богаче не стану. Всё равно ничего крупного на такие деньги не купишь.
- Спасибо тебе, Миха...
- Потом будешь благодарить, когда деньги привезу, - с притворной грубоватостью остановил вольнонаёмного Зинченко. - Ты лучше закуску из шкафчика достань. Я ведь не алкаш, чтобы водяру без закуси пить.
В то время когда старший прапорщик Зинченко и вольняга Шурик пили водку, закусывая её югославской ветчинкой Ham, в кишлаке Калахана назревала маленькая трагедия.
Два здоровенных бородатых афганца, пиная, волокли по изогнутым улочкам дуканщика Юсуфа. Детвора бежала следом, наслаждаясь необыкновенным зрелищем.
Юсуф и его мучители исчезли за прочными, толстыми стенами дома, который принадлежал Асадулле-хану.
Несколько дней назад, после года отсутствия, безраздельный хозяин кишлака вернулся в свою вотчину. Столь долгому исчезновению предшествовали следующие события.
Шурави всерьёз обозлились на духов, терзающих колонны, и начали крупномасштабные операции вдоль всей дороги, ведущей в Союз.
Танки били прямой наводкой по дувалам и корчевали виноградники. Реактивные снаряды падали в самое сердце кишлаков, вороша эти афганские гнёзда, калеча и убивая виновных и безвинных.
Как грибы после хорошего дождя, вдоль дороги вырастали дополнительные посты. И новенькие красные лоскуты, точно флажки на волков, затрепетали на флагштоках от Кабула до Джабалей.
Афганцы уходили в глубь Чарикарской долины, уползали к подножию гор, синеющих на горизонте. Но и там их доставали настырные шурави.
Юркие серебристые птицы стремительно падали на долину, выпуская хищные острые когти. Бомбы раскалывали землю, их разрывы сметали всё живое.
Но и это было ещё не всё: из-за облаков, точно свора гончих, выскакивали поджарые "хеликоптары". Гремя железными суставами, они мчались за бандами по пятам и вонзали в них свои раскалённые клыки - ракеты. Убегающие люди в страхе пытались вползти и спрятаться в любую нору. Ненасытные "хеликоптары" мощными лапами выковыривали их оттуда и добивали. Потом, устав от кровавой охоты, они дружно заваливались набок и уходили в Баграм.
Русские солдаты были отчаянны, их командиры - упорны, а лётчики - бесстрашны до безрассудства.
Духи, зажатые в угол, продолжали огрызаться. Однако с неба лился на них огненный дождь - это всё и решило.
Потрёпанные в боях, без помощи извне, взятые в полукольцо, моджахеды начали переваливаться за горы.
Асадулла-хан увёл своих людей в Пакистан. Потери были значительными, а раны ещё кровоточили. Последние месяцы оказались настолько чёрными, что люди не торопились возвращаться обратно. Хитрый, искушённый в партийных интригах Асадулла-хан пытался поражение использовать с выгодой для себя.
Он демонстрировал всем без разбора рубцы и раны своих людей, раздул до небес число убитых ими шурави и их сгоревших машин. Количество сожжённых танков с каждым разом всё увеличивалось, "хеликоптары" пачками падали на землю, ну а правительственные афганские полки убегали, как стадо глупых овец. Асадулла-хан оплакивал храбрых воинов, погибших в джихаде против неверных, и призывал к их отмщению.
Стоны вперемешку с боевыми кличами дали результаты. Асадулла-хан стал получать деньги, оружие, снаряжение, продовольствие и медикаменты. Правда, не в таких количествах, как хотелось бы, но помощь была ощутимой.
Пришло время, и Асадулле-хану приказали возвращаться в Афганистан. Как ни ловчил он, как ни изворачивался, но сделать ничего не смог. Пришлось подчиниться. Теперь он снова в родном кишлаке.
Длинноволосые мужики затащили Юсуфа в комнату и швырнули на глиняный пол.
На мягком пушистом ковре сидел Асадулла-хан, поджав под себя ноги. Он медленно прихлёбывал чай из прозрачного стакана с узенькой талией и широким горлышком. Казалось, ему нет никакого дела до дуканщика, который всё больше скрючивался от ужаса и боялся поднять глаза на хозяина кишлака.
Холёный Асадулла-хан вопросительно взглянул на опустевший стакан. Тотчас к нему скользнул тоненький женственный юноша, которого хозяин - опытный педераст - пользовал вместо девушки, схватил небольшой чайничек и наполнил стакан до краёв. Мягкими, нежными руками Асадулла-хан взял карамельку с подноса, кинул её в рот и качнул ухоженной бородой.
Охранник поднял автомат и с силой хрястнул Юсуфа прикладом по спине.
- О Алла! Алла! - вжался в твёрдую глину и застонал, рыдая, дуканщик.
- Хамош! - тихо приказал Асадулла-хан, перекатывая конфетку во рту.
Имя Аллаха, готовое в очередной раз слететь с губ дуканщика, так и застряло у него в горле непроизнесённым. Юсуф громко рыдал, царапая пальцами холодную глину.
- Бача'э'сур. Дост'э'шурави, - сказал Асадулла-хан.
Охранники осклабились, но смеяться не решились.
Асадулла-хан склонил голову. Юсуф заскулил по-собачьи: жалостливо и тоскливо.
- Забыл веру, свинья? Ты не мусульманин! Ты грязная свинья шурави! Ты продался им - за водку и деньги. Наверное, ещё и мясо этого мерзкого животного пожираешь? Ничего, я за всё рассчитаюсь с тобой! Я убью тебя, но очень медленно. Быстрая смерть - это счастье для тебя. Сначала я переломаю кости и брошу тебя на солнце. Потом, когда тебе станет жарко, я сорву кожу, чтобы ты остыл, - спокойно сказал Асадулла-хан, отправляя в рот очередную конфетку.
Бледный Юсуф оторвал от пола голову и с ужасом посмотрел на Асадуллу-хана. По лицу дуканщика струйками сбегал пот, губы часто тряслись.
- Я мусульманин! Я мусульманин! - зачастил он, стараясь подползти поближе к ковру. - Я делаю пять раз намаз, я исполняю все посты.
Асадулла-хан презрительно посмотрел на Юсуфа и поджал губы. Охранник резко двинул коленом, опуская босую ступню на затылок дуканщика. Юсуф ткнулся лицом в пол. По глине расплылась лужица крови.
- Не надо! Не убивайте! Я ненавижу шурави! - глухо выкрикивал Юсуф. - Я мусульманин!
- Мусульманин?
Асадулла-хан едва уловимо повёл в воздухе пальцами. Чёрная и твёрдая, как подмётка сапога, пятка сползла с головы дуканщика.
- Да! Да! - захлёбывался в слезах и крови Юсуф, прикладывая ладони к лицу.
На Асадуллу-хана смотрела страшная маска, которая кривилась, дёргалась и двигала губами.
- Если ты мусульманин и хочешь жить, - сказал главарь, и маска застыла, - тогда завтра в кишлак ты приведёшь шурави.
- Приведу, приведу! - Юсуф хватал себя окровавленными руками за шею и полз на коленях к Асадулле-хану.
- Пошёл прочь, собака! Если завтра в кишлаке не будет хотя бы одного шурави, после обеда я переломаю тебе кости.
- Они будут, будут! - взвизгнул Юсуф и на четвереньках начал пятиться задом к дверям.
Охранники выдали напоследок дуканщику несколько звучных оплеух - для лучшего усвоения полученного задания.
Юсуф опрометью бросился домой. Теперь он понимал, что нужно от него Асадулле-хану, а может быть, самому Гульбетдину. Им нужны русские!
Действительно, Асадулле-хану были нужны настоящие - захваченные, а не перебежавшие русские. В Пакистане Асадулла-хан понял, какие выгоды это сулит.
Советские становились хорошим товаром, за который можно было получить очень многое. Если раньше русские крайне неохотно выручали своих из беды, считая всех их предателями, что в подавляющем большинстве так и было, то теперь они метнулись в другую крайность - начали всех скопом, без разбора, вытаскивать из лап моджахедов. Цены на русских в Пакистане поднялись невиданно. Один русский - сотни автоматов, десятки пулемётов, миномёты и даже доллары. Много долларов.
Асадулла-хан очень любил доллары. Именно поэтому большую часть полученной от своей политической партии помощи он продал на пешаварских базарах.
Рано утром колонна начала сбиваться в единую железную цепь на грунтовой дороге, уходящей из военного городка.
Офицеры, прапорщики и солдаты выстроились в неровные, кое-где рваные шеренги. Старший колонны, майор с опухшим, помятым лицом, невнятно, спотыкаясь почти на каждом слове, пробормотал пункты инструкции и козырнул.
Все разошлись по машинам.
Зинченко в тяжёлом керамическом бронежилете забрался в кабину, деловито достал из-под сиденья другой такой же бронежилет и перекинул его справа от себя - на боковое стекло. Затем крутанул ручку на дверях - бронежилет пополз вверх.
Водитель раскрыл рот от удивления.
- Что? Так и будете в бронике всю дорогу? - не поверил солдат. - Колонна у нас вон какая! Душки зубами щёлкать будут, но ничего не сделают.
От кого-кого, но от Зинченко водитель такого не ожидал.
- Дубина ты стоеросовая, Зеленов. Моя крайняя колонна. Понимаешь? Тут, Ванька, осторожность нужна. Бережёного Бог бережёт!
- Если осторожность, то автомат почему не взяли?
Прапорщик скривился.
- Автомат? Толку с него? Вдруг пропадёт - какая-нибудь скотина сопрёт из машины на стоянке. Потом бегай, расхлёбывай, доказывай, что не идиот.
- Так вы без него два месяца ездите. И по городу ходите...
- Дитя ты, Ванька, всему тебя учить надо, - вздохнул Зинченко, - напряги свои куриные мозги, подумай. Если захотят духи меня убить - они сделают это в любом случае. Автомат не поможет. Пока с плеча скинешь, пока предохранитель вниз дёрнешь - сто раз на тот свет успеют отправить.
- А если в плен?
- В плен? - Зинченко покачал головой и похлопал себя по карману. - У меня граната есть. А вот и верёвочка. Видишь? К пуговице тянется. Дёрнул - нет тебя. Вот так-то, Ванька. В плен я не хочу. Я не Евсеев - девочкой у духов быть не согласен.
При упоминании о Евсееве рот Зеленова пополз вверх, растягиваясь в широкой злорадной улыбке.
Рядовой Евсеев убежал из части в прошлом году, поздней осенью. Почему он это сделал - никто сказать не мог. То ли дедушки в очередной раз над ним покуражились, то ли девушка в Союзе разлюбила, то ли возненавидел войну своих соотечественников против невинного народа и решил этому самому народу помочь. Но получилось это у Евсеева, прямо скажем, нескладно.
На зиму часть воюющих афганцев уходит в Пакистан, а другая забивается в труднодоступные районы, в забытые Богом кишлаки. Там душки отдыхают, приходят в себя после боёв и предаются безделью. Евсеев оказался в небольшом кишлачишке, затёртом со всех сторон угрюмыми отвесными горами.
То ли женщин в кишлаке не было, то ли в банде процветал культ плотской любви к мужчине, но факт остаётся фактом - Евсеев стал постоянным объектом развлечения моджахедов.
Всю зиму в засыпанном снегом кишлаке "пользовали" борцы за веру русского солдата Вовку Евсеева из Ульяновска по-всякому - яростно и разнообразно. Держали на привязи, как собаку, и кормили из глиняной миски с обломанным краем.
Наступила весна. Снег уползал к вершинам гор. Земля лежала чёрная и сырая. В воздухе запахло радостной свежестью.
И вдруг в полку появился Евсеев. Как так получилось - никто не знает. Может, надоел воинам Аллаха Вовка, может, решили силы поберечь для предстоящих схваток с неверными, а может, к этому времени душкам просто жрать было нечего. Короче говоря, выменяли Евсеева наши особисты у банды за четырнадцать мешков муки, десять мешков картошки, три мешка риса и пять тонн бензина. Дешёвка, да и только!
Евсеева долго мурыжили в особом отделе - всё расспрашивали и заставляли подписывать листы.
Потом он появился на плацу. К этому времени в полку уже все знали, чем занимался в плену Вовка.
Плечом к плечу - взвод к взводу, рота к роте, батальон к батальону - одной прямой линией стоял монолитно полк на асфальте.
Ветер радостно трепал чубы, выпущенные дедушками из-под шапок. Небольшие лужицы искрились тысячью солнц и швыряли весёлых зайчиков в насторожившийся полк.
Евсеева под охраной повели вдоль строя - задумка командира полка в назидание всем подчинённым.
Худенькая фигурка в ветхом драном халате медленно ковыляла мимо бывших однополчан. На грязных, голых, изъеденных чирьями ногах у Вовки старые, прохудившиеся калоши. Реденькая, жидкая бородёнка на истощённом лице делала его похожим на юродивого с картины Сурикова "Боярыня Морозова".
Бывший советский солдат шёл сгорбившись, опустив голову. Немытые и нечёсаные пряди волос мягкий ветер пытался распустить и пригладить.
Щёки и губы у Евсеева запали, зубов не было. Ему их выбили всё те же охотники до мужского тела.
Накануне командир полка приказал: никакого самосуда и без единого выкрика. Строй недобро молчал.
Неожиданно из солдатских рядов вылетел и приклеился к Евсееву маленький плевок. Вовка вздрогнул и остановился, поднимая пустые глаза вверх. Он едва шевельнул губами и сделал следующий шаг.
Сопровождающие солдаты с автоматами наперевес едва успели отскочить в сторону - ливень плевков нарастал.
В шеренгах волнение - задние ряды смешались с передними. Офицеры лениво бросились наводить порядок. Бесполезно. Работая локтями, малорослые солдаты пробивались вперёд. Другие, до кого ещё не дошёл бывший душок, сосредоточенно копили слюну.
На трибуне командир полка, его заместитель по политической части и начальник штаба закурили, повернувшись спинами к полку.
Слюна густо залепила Евсеева, который медленно продолжал брести, понурив голову и шаркая резиновыми подошвами по шершавому, как наждак, асфальту.
Потом Евсеев исчез - его отправили в Союз. И что с ним сталось дальше, никого по большому счёту не интересовало.
Зинченко вдруг отчётливо вспомнил тот день и повернулся к водителю.
- А ты плевал? - поинтересовался прапорщик у Зеленова.
- Конечно! В самую харю попал, - похвастался тот.
- Нет детей у тебя, - вздохнул Зинченко.
- Сволочь он. Я бы на его месте себе вены перегрыз, - уверенно сказал солдат, выворачивая руль и объезжая выбоину на дороге.
- Кто знает, кто знает? - задумался Зинченко. - Сначала попади на его место, а потом говори.
Солдат ошарашенно воззрился на прапорщика и долго собирался с мыслями.
- Сволочь он, паскуда, предатель, чмо последнее, - наконец сказал Зеленов и плюнул смачно за окно, ставя тем самым точку в этом разговоре.
Зинченко ничего не ответил. Он удобнее устроился на сиденье и прикрыл глаза.
...Новенький чемодан был давно упакован и перетянут ремнями. Магнитофон уложен в крепкий, специально для этого сшитый бойцами брезентовый чехол. Подарки жене и ребятишкам куплены.
Мысли о доме заставляли сердце прапорщика учащённо биться.
Последние месяцы Зинченко по ночам долго не мог уснуть. Беспокойно крутился на солдатской койке, ему было жарко. Визжали пружины. Зинченко тянулся к пачке сигарет. Огонёк, переливаясь, рдел в темноте, невидимый пепел летел на серую застиранную простынь. Перед глазами стояли как наяву жена и дети. Мысли разрывали голову и не давали спать. Семья - вот что было самым дорогим в жизни старшего прапорщика Зинченко. О родителях думал он значительно реже, всё больше, а вернее почти постоянно, думал о жене и детях.
Жену Зинченко жалел до слёз. Как там она, бедная, с двумя управляется? Да работа ещё!
Сейчас, покачиваясь в машине, решил для себя Зинченко твёрдо. Перво-наперво после возвращения, через пару месяцев, отправит он жену на курорт. Купит ей хорошую путёвку и силой отправит, если будет возражать. Хватит, намаялась, пусть отдохнёт. Два пацана - это не шутка! За такими разбойниками нужен глаз да глаз.
Сыновья! Как там они?
Зинченко стало не по себе, грудь сдавило, и он закурил.
Оба - вылитые он. Жена расстраивалась: "Если Бог дочку не дал, то хоть бы что-нибудь от меня было!" Зинченко смеялся и успокаивал: "Зато сразу видно - моя порода. Никто не скажет, что от соседа".
По утрам в воскресенье, когда Зинченко с женой ещё спали, к ним в постель, пыхтя, карабкались малыши. Сопели, возились, как котята, ползали по отцу - старались побыстрее разбудить. Жена прикрикивала на сыновей и уходила готовить завтрак. Зинченко барахтался с пацанами, которые тоненько, радостно визжали: "Папа! Мы тебя забороли. Так нечестно. Так бороться нельзя". Приходила жена и со словами: "Ну, они-то ясно - дети малые, а ты - лоб здоровенный, да бестолковый!" - сгоняла их, взлохмаченных и раскрасневшихся, с кровати.
Завтракали на чистенькой, аккуратной кухоньке. По стенам цветы - увлечение жены - и лёгкие ажурные полки, сделанные Зинченко для баночек с приправами.
Мальчишки нехотя ковырялись в тарелках и следили друг за другом. Потом одновременно объявляли забастовку и отодвигали тарелки. Жена сердилась, Зинченко - уговаривал. Пацаны ерепенились. Отцу это надоедало, и он прикрикивал. Надув губы, дети начинали молотить ложками. Тарелки моментально пустели.
Но особое, пронзительное, щемящее отцовское чувство возникало у Зинченко вечером, когда сыновья, набегавшись за день, тихо дышали в кроватках. Зинченко склонялся к вымытым головёнкам, шевелил дыханием волосы, а на глаза почему-то набегали слёзы. "Пацаны, мои пацаны", - радостно и в то же время с чувством благоговения перед природой и женой, подарившими ему это счастье, думал он. От сыновей струилось тепло. Они пахли молоком и чистой кожицей. У Зинченко сладко кружилась голова.
Прапорщик раскурил потухшую сигарету, и его бесцветный взгляд вновь застыл, не замечая бегущих вдоль дороги порушенных строений, вырубленных виноградников и советских постов.
Во время отпуска пацаны с двух сторон висели на Зинченко, не отпуская его ни на секунду. Они прижимались к нему, тёрлись, дёргали за штанины и постоянно тянули в разные стороны: "Папа! Пойдём в кино!" - "Нет, папа, пойдём в мороженое!" - "Нет, пойдём лучше в тир - стрелять!"
Зинченко вздохнул.
Когда приедет, надо будет с ними в зоопарк сходить - в прошлом отпуске не успели. И на футбол обязательно. Взрослые уже - пусть к большому делу приобщаются. С матерью-то больно не походишь. Да и в обновках покрасоваться надо обязательно. Какие костюмчики везёт пацанам Зинченко! А игрушки! В Союзе о таких и не знают.
Ребята смеялись: "Ты что, очумел? Да на эти деньги ещё магнитофон купить можно. Ну ты и придурок!"
"Это вы придурки, ребята, - думал Зинченко и часто моргал блестящими глазами, - у меня два сына растут. Пусть увидят то, чего отец никогда не видел. Пусть ходят в том, в чём я никогда не ходил. Можно подумать, я здесь торгуюсь, потому что жадный очень. Да ни черта подобного! У меня форма есть - перехожу как-нибудь. А вот жену одеть надо, чтобы не хуже других была. Пацанов опять же. Машину купить неплохо было бы. И обязательно на юг съездить в первый же отпуск. Стыдно подумать - восемь лет с женой живу, а так её к морю и не свозил. И пацаны не знают, что это такое. Ничего, ребята, наверстаем, - успокаивал мысленно то ли себя, то ли семью Зинченко. - Вот приеду - тогда заживём!"
Прапорщик улыбнулся, и вновь мысли вьюгой закружились в голове.
"А ещё старики! Надо обязательно ревизию всему хозяйству навести. Много ли они сами наработают? Забор новый поставить, крышу перестелить, дрова на зиму завезти, перепилить, переколоть и в поленницу уложить. Да чтобы в деревне не было работы? - Зинченко усмехнулся. - Только для лентяя нигде работы нет да для брата-алкаша. Рядом живёт, а пальцем не пошевелит родителям помочь. Нет, к старикам надо непременно заехать и поработать там основательно".
За такими думами и не заметил Зинченко, как колонна упёрлась в баграмский перекрёсток, съезжая на обочину вправо.
Старший пошёл к комендачам - подавать списки на людей и технику. Зинченко спрыгнул на землю, скинул бронежилет и потянулся, разводя руки в стороны.
Водитель всю дорогу искоса поглядывал на молчаливого прапорщика и гадал, что же произошло с весёлым, никогда не унывающим старшиной. Так ничего и не надумав, Зеленов решил заняться делом. Он достал гранату, ввернул в неё запал и привязал к кольцу шнурок. После чего гранату сунул в карман.
"Дубина не дубина, - удовлетворённо подумал Иван, - а выводы делаю. Старшина верную вещь говорит. Зачем этот автомат? Ещё раз смеяться надо мной начнёт - покажу гранату со шнурком, как у него, он и замолчит".
Зинченко шёл вдоль колонны, разминая затёкшие ноги.
Справа, перекрученные, точно колючая проволока, стояли виноградники. Выгоревшее белое солнце висело над тёмно-зелёными рощами, деревья пучками торчали на горизонте. Слева тянулась гряда невысоких гор.
Навстречу прапорщику мчался дуканщик Юсуф, крестом разбросав руки в стороны.
Тут старшина вспомнил о Шурике, охнул и окликнул дуканщика.
- Юсуф, давай ко мне!
Афганец вернулся. Приветливая, радушная улыбка не сходила с его исцарапанного разбитого лица.
- Где рыло покарябал? - поинтересовался Зинченко.
- Э-э-э, - дуканщик засмеялся, чёрные глаза весело блеснули. - Водку вчера пил на одиннадцатой заставе. У Вовки-артиллериста день рождения был. Домой шёл - упал.
- А! Я думал, дрался с кем-то. Слышь, есть товар. Кондёр.
- Давай, беру, - заплясал Юсуф, потирая руки, - деньги есть.
Он задрал полы длинной рубахи и достал из кармана штанов толстенную пачку денег.
- Шестьдесят тысяч.
- Новый, старый?
- Нормальный.
- Давай, беру.
- Сейчас колонна тронется, отъедем за ДКП, там и скину тебе.
- Нет! - испугался Юсуф, схватил русского за руку и зашептал, озираясь по сторонам: - За ДКП нельзя. ХАД сейчас здесь. ХАД всех ловит. За ДКП никак нельзя.
- А где можно? - спросил прапорщик, зная, что афганцы просто трепещут перед своей службой госбезопасности.
- Давай в кишлак. Место хороший, тихий. Заехал на пять минут и выехал. А здесь нельзя - ХАД. Кондёр обязательно беру. Очень надо кондёр. Брат двоюродный просил.
Шестьдесят тысяч были очень хорошие деньги. Нигде по всей дороге Зинченко за такую цену его не продал бы. И прапорщик решительно махнул рукой.
- Ладно, чёрт с тобой! Заскочу в кишлак. Только деньги приготовь, чтобы всё точно было.
- Конечно, командор, конечно. Юсуф не западло. Сейчас еду кишлак. Буду ждать там.
Дуканщик метнулся к дороге, замахал рукой. Проезжающий афганский грузовик, разукрашенный, как новогодняя ёлка, притормозил. Юсуф вскочил на подножку и радостно замахал Зинченко.
Прапорщик подошёл к КамАЗу, стоящему чуть ли не в голове колонны.
- Слышь, Толик, - сказал он молодому прапорщику, который, раскинувшись на сиденье, кольцами пускал дым, - за одиннадцатой заставой, прямо напротив Калаханы, остановись. Изобрази, что у тебя поломка. Я к тебе пристроюсь - для охраны, а потом в кишлак заскочу. Вещь надо одну сдать.
- Нет. Кишлачок мирный, душками там и не пахнет. Я заезжал туда.
- Лады, - сказал Толик, - но с тебя три банки пива.
- Идёт!
Старший колонны выскочил из-за ограды, поверх которой была натянута маскировочная сеть, и сделал отмашку рукой.
Машины начали выползать на дорогу.
"Урал" проехал одиннадцатую заставу. Показалась Калахана. На обочине КамАЗ. Водитель держал автомат в руках и озабоченно пинал скаты, глядя по сторонам.
Зинченко остановился, выпрыгнул из машины и показал большой палец Толику.
- Сейчас, Толян. Одна нога здесь, другая там.
Прапорщик свистнул, и из кузова, откуда торчали стволы зенитной установки, показались два солдата.
- Давайте, спрыгивайте, - приказал Зинченко. - Помогите людям.
Лишних свидетелей Зинченко не любил, а Зеленов был парнем проверенным, ходил с прапорщиком в связке постоянно, как альпинист.
Машина въехала в кишлак. К ней торопился Юсуф. Он запрыгал под колёсами, и "Урал" остановился.
Зинченко открыл дверь, спрыгнул на землю.
- Ну как? Деньги гото...
Закончить предложение старшина не успел.
У Юсуфа исказилось лицо, и он бросился на прапорщика. Дуканщик прижал руки Зинченко к туловищу и пытался повалить его на землю. Неизвестно откуда с разных сторон на старшину навалились бородатые мужики.
- Ванька, гони! - Зинченко обречённо сопротивлялся изо всех сил. - Беги, Иван! Я - всё!
Старшину повалили на землю. В клубах поднявшейся пыли, в мешанине тел ему пытались завернуть руки за спину. А Зеленова уже вырывали из кабины с другой стороны бородачи с автоматами в руках.
Грохнул оглушительный взрыв. Что-то с треском раскололось, посыпалось, зашуршало. Резкие крики и протяжный вой наполнили улицу.
Руки, цепко держащие Зеленова, на мгновение разжались. Солдат схватился за шнурок.
- Товарищ старшина! - жалобно всхлипнул Иван, зажмурил глаза и, боясь, что ему не успеть, резко дёрнул рукой.
Один за другим в кишлаке хлопнули два разрыва. Тугая волна выплеснула на дорогу стоны и вопли искалеченных людей.
Толик мотнул головой, разрывая кольцо дыма, швырнул окурок на дорогу и замолотил солдат кулаками.
- Прыгайте в кузов, быстро. Рвать надо когти, пока не поздно.
"Вот тебе и спокойный кишлак, - думал побелевший Толик, - мог бы и я влипнуть".
КамАЗ помчался к Чарикару.
"Полтинник" подняли по тревоге. В городке шум, беготня и грохот БМП, выползающих из парка.
Из кабинета заместителя командира дивизии выскочил здоровяк подполковник, командир полка, и помчался по коридору.
Беспроволочный солдатский телефон сработал моментально - каждый в полку знал, что где-то за баграмским перекрёстком душки замесили "соляру".
Подполковник вскарабкался на БМП, приладил поудобнее шлемофон на голове, и колонна заскрежетала, пошла вперёд, растягиваясь, как меха у гармони.
Обогнув аэродром, боевые машины пехоты выскакивали на шоссе, сворачивая налево.
Механики-водители с лицами, белыми от пыли, утонув по шею в машинах, гнали на полном ходу. Пёстрые афганские грузовики и автобусы сворачивали в сторону, вываливаясь на обочину. Афганцы хорошо знали - шурави дорогу не уступают.
Звенели гусеницы и оставляли белые рубцы на асфальте.
Через час с небольшим броня подошла к Калахане. БМП застыли напротив кишлака и дружно повернули башни в сторону построек.
