Человек с фотоаппаратом, висящим на крепкой, широкой матерчатой ленте, похожей на автоматный ремень, но только чёрного цвета, протянул листочек, где черканул пару слов, и Виктор отдал взамен деньги.
Потом они медленно пошли от набережной к центру. Егоров молча держал её за руку. Спутница тоже молчала.
Последние дни она нервничала и как бы невзначай роняла, что вот-вот приедут друзья и тогда она исчезнет.
- Всего на три дня, - скороговоркой прибавляла девушка. - Но я вернусь. Обязательно! - и старалась заглянуть Егорову в глаза.
Тот тоже нервничал и отворачивался, догадываясь, кто к ней приезжает. Виктор понимал: если женщина уходит к другому, то это окончательно и никакие даже самые страстные слова уже не помогут. Напряжение росло, и вот наступила развязка.
"Зря всё-таки мужики выпячивают грудь и надувают щёки, - растерянно думал парень, глядя на поникшую спутницу, - ведь именно они нас выбирают, а не мы их. Просто делается это умно и тонко, для нас абсолютно незаметно".
Немного погодя девушка, так и не проронив ни слова, осторожно высвободила руку, опустила голову ещё ниже и быстро пошла вперёд, почти побежала, прижав кулачки к груди.
Виктор смотрел вслед, пока лёгкое изумрудное платье не было окончательно сожрано пёстрым равнодушным потоком, текущим быстро и настойчиво к морю.
"Тяжело тянуть губы в равнодушной улыбке, - подумал Виктор, - когда хочется закричать и броситься вслед".
Непонятно почему, но Егоров продолжал идти, и ему чудилось, что ещё немного - и он вновь увидит девушку, что она осознает всё, опомнится и вернётся.
Но на Виктора по-прежнему всё надвигались и надвигались чужие улыбающиеся лица. Казалось, что встречные знают о его несчастье и сейчас потешаются над ним. Его так и тянуло изо всей силы смазать по каждой сияющей загорелой роже кулаком.
Он шагал, мотал головой и думал, что напрасно сфотографировался. Глянцевый кусочек картона с запечатлёнными близкими людьми или приятелями всегда был для него признаком окончательного расставания.
В суеверии, рождённом именно ТАМ, парень дошёл до того, что наотрез отказывался становиться перед объективом рядом с друзьями. Карточки от них он тоже не брал. В оправдание лейтенант улыбался и прикладывал руку к сердцу: "Вы у меня здесь, мужики. Это самая верная память!"
Но сейчас именно Виктор настоял на фотографии, и сам толком не понимая, почему так поступил. Может, чувствовал неизбежность расставания и хотел лишь усилить его, чтобы окончательно и навсегда вырвать девушку из своей жизни.
Перед тем как утопить кнопку в корпус аппарата, фотограф, привычно и делано хихикнув, предупредил парочку, что сейчас вылетит птичка. И если девушка попыталась изобразить хоть какое-то подобие улыбки, то её спутник ещё сильнее набычился, взглянув в объектив с такой ненавистью, что у старика задрожали руки и вместо одного пришлось сделать целых три снимка.
Навстречу всё так же шли весёлые курортники в пёстрых майках и ярких аляповатых шортах. Злость против них стала столь острой, что Егоров свернул туда, где дома были приземистее, дряхлее, зелень гуще, а земля под ней - сыроватой.
Парень долго петлял по незнакомым узким улочкам, которые даже в самый зной удерживали прохладу. Асфальт походил на старую, кое-где лопнувшую и задубевшую кожу. Совсем как на пятках пленных духов, рядком лежащих на земле, воткнувшись в неё бородатыми рожами и сцепив руки на коричневых шеях.
Углы двухэтажных домов в иных местах были отбиты, кровенясь багровым кирпичом. Зато стены мягко обнимали, поддерживая коричневые стебли винограда, а перед обшарпанными строениями просторно раскинули хищные плети кусты дикой розы.
Не выбирая дороги, Виктор всё шагал и шагал, упрямо взбираясь вверх по перекошенным улочкам с канавками-змейками вдоль них, и почти сбегал вниз, когда они, углубляясь, сбегали под уклон. Много раз он с силой пинал камни, и те летели в стороны. Боли парень не чувствовал.
Иногда в разрывах пыльных вялых деревьев виднелось море. У горизонта оно было серым, а ближе к берегу - тёмно-зелёным. Солнце всё ниже склонялось к его поверхности. Дорожка света на неспокойной воде сужалась. Качающиеся лодки были похожи на разноцветные пробки в большой мутной луже.
Виктор хотел забыть девушку, поэтому всё время пытался вспомнить, когда, где и как она его обидела. Но непокорная память выносила из своих глубин только самое чистое, лучшее и нежное, что было между ними за прошедшие две недели. От этого становилось ещё больнее, ладони увлажнялись, и Виктор всё прибавлял и прибавлял шаг.
Потом Егоров вдруг вновь оказался на переполненной набережной.
"Отчего я здесь? - подумал он. - Может, потому, что в толпе страдание переносится легче. Смотришь на людей, ловишь обрывки фраз и хоть на мгновения, но отвлекаешься от собственной боли. Или я всё-таки надеюсь увидеть её?"
Виктору постоянно казалось, что девушка уже тут и тоже пытается отыскать его. Он снова и снова пересекал набережную. Каждый раз, когда парень оказывался рядом, старик-фотограф в смешной детской панамке и пижонистых шортах, прищурившись, провожал долгим взглядом темноволосого человека, глаза которого беспокойно ощупывали толпу. "Потерял девку, остолоп, то-то же", - злорадствовал старик.
Сидя на лавочке под серыми, уставшими от зноя деревьями, Егоров курил и сосредоточенно смотрел на высокие колонны, соединённые сверху бетонной дугой, которую украшала выпуклая надпись: "Граждане СССР имеют право на отдых".
Он испепелял взглядом каменные столбы и вспоминал тех "граждан", которые очень далеко отсюда успокоились навсегда.
В моменты отчаяния, беспросветной тоски, когда казалось, что жить дальше нет никакого смысла, Виктор возвращался мыслями к Афганистану. Но не для того, чтобы понять всю ничтожность нахлынувших переживаний и лишний раз порадоваться спокойной нынешней жизни и тому, что он выжил. Напротив, весь этот послевоенный год Егоров всё сильнее ощущал истинную жизнь для себя именно в прошлом, в Афгане.
Как всегда, воспоминания не приносили облегчения, однако грусть становилась осмысленней, а печаль - размеренной, словно дымка, медленно текущая от затухающего, на глазах седеющего костерка, привычно разбитого на привале.
И одна картинка, точно в детском диапроекторе, сменяла другую.
Прильнувшие к обочинам дороги, окоченевшие от ночного холода железные трупы сгоревших боевых машин. Кое-где ржавые остовы, покрытые, словно саваном, мохнатым инеем, ярко искрящимся в лучах восходящего солнца.
Солдат с перемотанной бинтами до самого кончика носа головой, которого выводят испуганные товарищи под руки из "зелёнки", куда советские втягивались с тяжеленными боями. Раненый идёт, спотыкаясь, и отупело, с какой-то непонятной жадностью, пожирает зелёные яблоки, доставая их из кармана и чуть ли не целиком засовывая в рот: хр-р-хр-р, хрусть, хр-р-хр.
Их бронетранспортёр стоит на обочине дороги, недалеко от армейской заставы, дожидаясь колонны. С башни боевой машины, на которой удобно устроился лейтенант, просматривается всё афганское кладбище, которое начинается тут же, за невысоким забором. Виктор видит, что там сейчас молятся около десятка афганцев.
Мужчины сидят на коленях, подломив под себя ноги. А рядом - труп, плотно завёрнутый в тряпки белого и жёлтого цвета. Потом афганцы вскакивают и, подхватив тело, бегом устремляются к вырытой яме.
"Скоро все там будете", - с ненавистью думает офицер, сплёвывая на дорогу. Злость неукротимо рвётся наружу. Она возникает ещё и оттого, что во время всей этой траурной церемонии ни один из афганцев даже не взглянул в их сторону. Словно советских вообще в природе не существует.
Подобную наглость Егоров стерпеть не может. Он сбрасывает предохранитель и начинает садить очередь за очередью в землю рядом с афганцами. Те моментально падают ниц, инстинктивно закрывая головы руками.
Труп боком заваливается в яму. Но какой-то шустрый афганец ещё раньше нырнул в могилу, оказавшуюся столь удобным укрытием.
Офицер закуривает и приказывает пулемётчику держать душар в таком положении до тех пор, пока не покажется колонна.
- Кто шевельнётся - гаси. Душары не ходить - ползать должны! Пол-зать, когда нас замечают!
Егоров отчётливо видел лица солдат и офицеров, покрытые жирным слоем жёлтой пыли, когда танки, грузовики, бронетранспортёры, боевые машины пехоты прерывистой, а от этого кажущейся нескончаемой цепочкой шли по разбитым ухабистым дорогам.
Затем он вдруг оказывался в насквозь прошитом гранатомётом бронетранспортёре и видел лужу крови, подсохшую по краям.
Потом Егоров вдруг переносится на КП своего полка, который тоже принимает участие в армейской операции по прочёсыванию ущелий. Кэп, командир полка, отдаёт последние приказания.
Лейтенант, слушая указания, видит, как со всего плато стекаются цепочками маленькие человечки с огромными рюкзаками за спиной и оружием на плечах. Потом они рассаживаются кружком на отведённых местах и ждут своей посадки на вертолёты, которые должны будут выбросить их в тыл духам, отступающим по ущельям под натиском входящей в них ещё с рассвета советской пехоты.
А вертолёты уже идут за десантом каруселью: друг за другом - к посадочной площадке. Как только один из них ударялся колёсами о землю, одна из группок моментально вскакивала и бежала к боевой машине. Ещё немного - и вертушка взмывала вверх. Огромное облако пыли поднималось вверх вместе с вертолётом, на время закрывая всех, кто был около площадки.
И так раз за разом: облако пыли окутывает приземлившуюся машину; в нём исчезают бегущие к вертолёту человечки; начинающее оседать облако вновь набухает, раздувается, обволакивая всё вокруг на десятки метров; затем вертушка вырывается из него, с силой вращая лопастями.
Вертолёт чуть зависает, кренясь набок, на мгновение замирает (лейтенанту кажется, что ещё чуть-чуть - и облако вновь втянет машину в себя, чтобы с силой швырнуть её на землю), а затем круто, наклонив нос вперёд, начинает разворачиваться, уходя к горам и становясь всё меньше и меньше.
Егоров видит, как боевая машина плывёт вдоль цепочки гор, а по их склонам бежит, то увеличиваясь, то уменьшаясь, её чёрная тень. И кажется Виктору, что это змея скользит за машиной, чтобы, настигнув, смертельно ужалить. Ещё думает в этот момент лейтенант, что вторым потоком пойдёт и он со своим взводом.
Картины яркие, осязаемые. Парню кажется, что он вновь там, среди своих, которые никогда не предадут и не подставят, не то что девушка, которая сейчас его предала.
Ощущения были столь глубокими и живыми, что, внезапно потревоженный чем-то или кем-то, Егоров с удивлением крутил головой, не сразу понимая, каким образом он оказался здесь, возле моря, а не там - у подножия гор.
Тогда Виктор начинал смотреть вдаль, чтобы лишний раз удостовериться: он здесь, а не там.
У самого горизонта шла едва заметная рябь, среди которой лишь на мгновения появлялись белые гребешки. Чем ближе к берегу, тем их становилось больше. Они вырастали в размерах и приобретали всё более причудливую форму.
Но память, до крайности обострённая предательством, вероломством девушки, всё не оставляла Егорова в покое... "Граждане СССР имеют право на отдых".
Гибель ребят до сих пор кажется ему нелепой. Впрочем, размышлял он, любая смерть трагична и глупа. Это потом в руки покойников вкладывают гранаты или швыряют их грудью на амбразуры. А кто знает, как это было на самом деле? О чём думали люди, боком, неловко сползающие на вражеский пулемёт?
Однако, как бы там ни было, а смерть предугадать совершенно бессмысленно. Ещё тяжелее осознать, что знакомых тебе людей не будет уже НИКОГДА.
Как и девушки, подумал опять парень, прикуривая следующую сигарету от ещё тлеющего окурка, который тут же уронил под ноги.
Только один раз пришёл лейтенант в морг. И только там понял - никогда не надо смотреть на того, кого хорошо знал живым. Ты его видишь таким, каким не знал: холодным, недвижимым, бледным, чужим. Это всё равно что после спелого яблока взять в руки неряшливо раскрашенную восковую подделку. И последняя память обязательно оказывается сильнее.
Поэтому, вспоминая Сашку, Егоров увидел стылый, полутёмный, маленький морг, где на грубо сваренном железном столе вытянулся какой-то незнакомец со связанными на голом впалом животе руками.
Виктор сидел, опустив голову, и ему было так одиноко, что вдруг показалось - находится он в центре огромного плато. Вокруг - высохшая и растрескавшаяся земля. На горизонте - разноцветные глыбы гор. Приближается ночь, а ребят рядом нет. Они почему-то ушли туда, за горы, в сторону полка.
Почему и когда это произошло - лейтенант не помнит. Сейчас он даже и не думает об этом, потому что страшное отчаяние человека, одинокого среди чужого, враждебного и непонятного ему мира, всё сильнее охватывает его. И откуда-то издалека пробивается неожиданное понимание: все оставившие его - покойники. И Виктор вдруг замечает их...
Они идут, не оборачиваясь и даже не оглядываясь. Ему кажется, что он видит их такими, какими они запомнились ему наиболее ярко: Сашка смеётся и подкидывает панаму вверх; Виталька хмурится и ещё раз вглядывается в топографическую карту; Эдик матерится и кричит, что сухпаёв всё равно на весь выход не хватит; Файзи, набивая "беломорину" наркотиком, радостно цокает языком; Вера тихо плачет и всё спрашивает: "Там страшно будет, да? Страшно?"; Борисыч, майор, аккуратно режет на газете толстыми ломтиками сало; Серёга тягает гирю, и его сильное, мускулистое, обнажённое до пояса тело блестит в лучах заходящего солнца, точно маслом намазанное; а Валерка, совершенно пьяный, даже не пытаясь смахнуть слезу со щеки, всё спрашивает: "За что она так меня? За что?"
"Вдруг они смотрят на меня оттуда, сверху? - внезапно подумал Егоров. - Может, они чувствуют, что я их вспоминаю, и от этого ребятам становится лучше? Ведь человеку всегда хорошо, когда он знает, что о нём кто-то думает. Хотя бы изредка".
Об этом не раз размышлял Виктор ещё там, в Афгане, когда во время дежурства выходил по ночам перекурить на крыльцо штаба, разгоняя подступающий сон.
Глядел на выскакивающие из толстых облаков крупные звёзды, слышал тонкий, пронзительный плач шакалов за кольцом минных полей, и казалось тогда лейтенанту, что это рыдают души друзей, кружащиеся над полком, откуда начинался их путь к смерти.
Под утро, когда спать хотелось особенно сильно, от выкуренных сигарет становилось горько во рту и Егоров безостановочно вышагивал по небольшому крыльцу, стоны постепенно затихали.
Виктор, едва улавливая последние печальные звуки, вздрагивал, и казалось ему, что души, оплакав скорые встречи с ныне живыми, взмывают к своим планетам, чтобы в следующих сумерках непременно вернуться обратно.
Теряя друзей, лейтенант всё чаще задумывался об их бессмертии. Постепенно уверился он, что ребята живы, но только существование их другое, не видимое и не осознаваемое оставшимися. Ещё знал Егоров наверняка, что он непременно свидится с ушедшими. Обязательно свидится.
Не может быть, чтобы жизнь оказалась настолько бессмысленной и прервалась так внезапно. Да и сама жизнь - далеко не глупая штука. Она имеет свои законы, которые люди иногда смутно улавливают, но зачастую, то ли из-за лени, то ли по нежеланию, даже не пытаются понять, обязательно пеняя, что жизнь всё-таки - бессмыслица.
Слева от набережной по спиральному жёлобу с постоянно стекающей водой загорелые дочерна мальчишки скатывались в небольшой бассейн, окружённый зеваками. Гибкие детские тела исчезали под водой, швыряя в людей россыпи крохотных блестящих самоцветов. Толпа весело откидывалась назад. Девушки, взвизгивая, прятались за спины спутников.
"Для них вода - отдых и развлечение, - со злостью подумал Виктор, - а там она принесла Вере смерть".
Медсестра утонула в быстрой бурлящей реке, которая с рёвом пыталась вырваться из своего тесного зигзагообразного русла. Вера не могла перенести адскую жару и долгую тряску в душном брюхе бронетранспортёра. Она решила хоть на несколько минут войти в ледяную, перехватывающую дыхание воду. Течением женщину вырвало из тихой на вид запруды и понесло вниз, разбивая о камни.
Егоров не смотрел на утопленницу, он хорошо помнил Веру, которая в своё время выхаживала его в медсанбате.
В мягкую, нежную звёздную ночь расстреляли из мчащейся на полном ходу машины Серёгу. В Афгане он пробыл каких-то четыре месяца.
Лейтенанты вместе прилетели в Кабул на "пересылку", попали в одну часть и даже оказались соседями по комнатам.
Виктор помнит, как Серёга, увидев кроссовки "Адидас" в полковом магазинчике, примчался, взмыленный, в модуль занимать деньги у своего командира. До зарплаты им, "зелёным", было ещё не скоро.
- Смотри, какие крепкие! - по-детски радовался Серёга и подносил обувь к лицу Егорова. - Настоящая кожа! Со школы мечтал, да деньжищ таких у родителей сроду не было. Даже и не заикался о них.
- Любой поворот в жизни хорошо начинать стоящей покупкой, - заметил тот.
- Конечно, - согласился Серёга. - А если такой! - И он восторженно закатил глаза.
Серёга ещё долго не мог налюбоваться на "свои кроссовочки". Он мял их в руках и, блаженно жмуря глаза, вдыхал резкий запах кожи.
Затем, вздохнув, лейтенант аккуратно убрал обувь в сине-белую коробку, которую спрятал на дно небольшого чемодана.
Егоров по слухам знал, что у Серёги в Союзе есть девушка, на которой он собирался в ближайший отпуск жениться.
- Поскорее бы в отпуск! - мечтательно заключил Серёга, щёлкая замками.
Егоров понимающе кивнул, вспомнив ночь, когда накануне - впервые - родители купили ему индийские джинсы. Тогда он несколько раз просыпался, ощупывал прочную ткань и с нетерпением поглядывал на всё ещё тёмное окно.
"Адидас", старый спортивный костюм да военная форма были единственными вещами Серёги, которые сопровождающий увёз вместе с гробом его родителям в деревню куда-то под Кострому.
В рваные кровавые ошмётки разнесло фугасом командира роты - Валеру. Сапёру до замены оставалось чуть больше месяца.
Поначалу в Афгане Виктор очень интересовался сапёрным делом. Оказавшись на боевых, которые закончились потерями, лейтенант понял, что все смертны и он, Егоров, не исключение. Так пришёл страх. Преодолеть его взводный пытался на небольшом полигоне, находившемся за бараками сапёрной роты.
Если бы начальство застукало Виктора за тем, что он, потный и багровый, разыскивает мины, стоящие на боевом взводе, последствия для его учителя были бы самыми плачевными.
Но - пронесло. За прилежность и старание сапёр обещал в подарок добросовестному ученику щенка. В его роте немецкая овчарка раз в год обязательно давала приплод.
- Я выберу самого лучшего, - подвёл итог подпольным вечерним занятиям Валерка.
- Выбери, - взмолился Егоров. - Знаешь, что я в детстве говорил родителям? Хочу щеночка-овчарочку. Да так и не дождался. Где её держать в малогабаритной служебной квартирке?
- Дождёшься. Непременно будет щеночек-овчарочка, - смеялся сапёр.
- Вот здорово! - совсем по-детски мечтал лейтенант. - Собаки не то что люди. Они никогда не бросают своих. Они - верные.
- Точно, - мрачнел Валерка, и две глубокие морщины вонзались ему в переносицу.
Жена старлея загуляла сразу после его отъезда. Доброхоты-соседи, как водится, немедленно сообщили об этом Валерке.
В отпуске сапёр в квартиру не вошёл. Поставив чемодан с подарками у двери, он саданул кулаком по звонку и, полупьяный, отправился к друзьям, а оттуда - в Крым, где за пару недель в ресторанном угаре прокутил все деньги, которые складывались на его сберегательной книжке в Союзе в течение года. Валерка даже трофейные японские часы продал.
У мужиков челюсти отвисли, когда в комнате они увидели своего ротного, лежащего на кровати с бутылкой пива в руках.
- Здесь спокойнее, - оправдывался тот после взаимных объятий и продолжительных ударов друг другу по спине, мигая глазами-щёлочками. - Что там, в Союзе, делать? Скукотища! Я вот водки привёз, пивка, сальца и колбаски копчёной. Давайте дёрнем, что ли, ребята?
И они дёрнули. Да так, что модуль почти целую ночь ходил ходуном, а музыка подняла, наверное, всех душков в ближайшем кишлачке.
Валерка постепенно пьянел, мягчал, обнимал за плечи взводных и время от времени что-то им говорил. Те отвечали. А потом они все вместе хохотали. И громче всех - Валерка. Но Виктор заметил, что в настороженно-стеклянных глазах сапёра застыла печаль и тоска, совсем как у побитой бездомной собаки.
"Может, Валерка потому и погиб, - думал сейчас Виктор, - что не собирался возвращаться. Ведь как можно видеть человека, который тебя постоянно предавал?"
Виктор разговаривал с сапёром буквально за день до гибели: оба они заступали помощниками дежурных по своим подразделениям и поэтому встретились на общеполковом разводе.
- Что не заходишь? - спросил, улыбаясь, сапёр.
- Времени нет, - честно ответил лейтенант. - Совсем замотался. Но обязательно заскочу.
На следующий день Валерку срочно отправили на сопровождение колонны, где он и погиб.
Когда появились щенки, взводные принесли Егорову самого крупного.
- От Валерки, - сказали они и замялись на пороге, не зная, что говорить и делать дальше.
Крохотный пушистый шарик тыкался мордочкой в пол и жалобно попискивал. Ком подкатил к горлу лейтенанта. Он отрицательно покачал головой, понимая, что скажи хоть слово - и слёзы покатятся по щекам. А плакать, тем более на войне, даже среди товарищей, недостойно мужчины.
Старшина роты прапорщик Эдик, постоянно матерящий солдат из-за трусов, маек, полотенец и простыней, которые к концу недели почему-то покрывались желтоватыми пятнами, успел-таки вытолкнуть водителя из кабины, но опоздал выпрыгнуть сам. Машина, вращая колёсами, полетела в пропасть, где и сгорела, взорвавшись.
Виктор снимал фотографии Эдиковой семьи со стены и думал о его детях. У лейтенанта были родители, и представить, что он потерял кого-нибудь из них, было просто невозможно.
"Некоторые считают, что, взрослея, утрачивают надобность в родителях, - размышлял тогда Виктор, вглядываясь в такие милые мордашки Эдиковых детей. - Это совершенно не так. Вырастая, мы сталкивается с ещё большими неожиданностями и неприятностями, нежели в детстве. И кто нам поможет, хотя бы словом, в такие моменты, как не родители? Кто? Ведь они самые близкие люди на Земле. И, наверное, единственные, кто действительно не желает нам зла".
По вечерам, надёжно укрывшись от посторонних глаз в своей тесной комнатушке-каптёрке, где Эдик хранил наиболее ценные, на его взгляд, ротные предметы армейского обихода, старшина тщательно выстраивал в ученической тетрадке в клеточку колонки цифр и только ему понятных записей.
В маленьком коллективе, где со временем даже самое тайное становится явным, прознали о подобном "счетоводстве" и вовсю потешались во время совместных пьянок над скупердяем прапорщиком.
Эдик хмурился, всё так же исправно молотя челюстями, и в дискуссии не вступал. Но однажды, по большой пьянке, его разобрало и он обиженно закричал: "Я что, для себя жадный? Я для семьи жадный. Приеду вот - дочке фортепьяно куплю. А то она у меня в школе музыкальной учится, а дома по фанерке, где я ей чёрные и белые полосы нарисовал, стучит. Пальцы в кровь. Жена плачет и не хочет никакой музыки, а девочка упрямая и одарённая очень. Учителя говорят, что такие раз в сто лет рождаются. Почему она должна так - пальцы до мяса? Потому, что я прапор несчастный? Нет, в доме моём всё для детей будет! Это мы с женой детдомовские, безродные, а у детей наших родители есть. И помирать стану - всё им перейдёт. Ничего мне не надо. Думаете, я здесь на третий год от хорошей жизни остался? Нет! Я всё подсчитал!"
Старшина судорожно рванул сложенную пополам тетрадь из внутреннего кармана расстёгнутой куртки. Мужики стыдливо опустили глаза, думая, наверное, что подобной глубинной любви к дому никто из них от вечно недовольного Эдика не ожидал.
Именно в Афгане Егоров всё чаще стал вспоминать отчий дом. И когда он внезапно просыпался посреди ночи от резкого толчка страха и долго не мог уснуть, лёжа на жаркой простыне с раскрытыми глазами, ему так хотелось, чтобы родители пришли сейчас, присели на край солдатской койки, обняли, приласкали и спросили о жизни.
Тогда лейтенант, едва сдерживая рыдания, ответил бы, что живёт он плохо, очень плохо, постепенно превращаясь в другого человека, не такого, каким они его помнят. И что теперь он очень часто поступает совсем не так, как учили они его в детстве.
Потому что последние остатки детства ушли, исчезли, растворились в смолистой афганской ночи, где так громко тарахтят движки электростанций да время от времени раздаются длинные автоматные очереди, уносящие вереницы раскалённых до красноты от злости шмелей в сторону невидимых во тьме гор.
Потом Егоров пытался заснуть. Но на него вновь удушающе накатывал КРИК, от которого он просыпался. Крик был безмолвным, страшным, раздирающим всего Виктора изнутри. Поначалу крик едва слышался, но с каждой секундой он расширялся, тьма становилась гуще, и лейтенант начинал в ней вращаться.
Крик, безмолвный крик разрывал голову. У офицера перехватывало дыхание, он чувствовал, как куда-то проваливается, постоянно вращаясь, а КРИК такой, что он не может его больше выдержать. Егорову больно и страшно. Он уже не в состоянии контролировать ни себя, ни свои чувства.
Лейтенант открывал глаза. По-прежнему ночь и тьма. Но она какая-то резкая, острая, а не мягкая и обволакивающая, какой была обычно. Сердце Егорова колотилось, потому что он знал: крик не ушёл, он только затаился, он рядом, он даже в нём самом.
Офицер закуривал и жадно хлебал воду из трёхлитровой банки, стоящей на фанерке, прилаженной к кондиционеру.
Постепенно руки и ноги расслаблялись. Егоров вновь закрывал глаза. Крик вроде бы ушёл. Но лейтенант по-прежнему боится его. Очень боится. Он знает, что тот ещё вернётся. Непременно вернётся. Засыпать было страшно. В итоге Виктор включал свет и садился за стол.
Поначалу слова не складывались в предложения. А затем внезапно письмо родителям выходило очень хорошим: бодрым, заботливым и тёплым: "Жив и здоров. Совершенно не болею. Всё замечательно. Погода прекрасная. Кормят до отвала. Надоело бездельничать. Только и делаю, что сплю да читаю. Жду отпуска. Очень соскучился. Всех вас сильно люблю. Крепко целую. Да, не забудьте поцеловать за меня и Тома. Кстати, как он там, этот кошара?"
Потом лейтенант курил, пил чай, вскипячённый в трёхлитровой банке, вспоминал родителей. Он думал о том, что не всегда был хорошим сыном и часто расстраивал их, совершая множество больших и малых глупостей, что почти во всём был неуступчив, стараясь доказать свою правоту. А потом со временем жизнь подводила его к выводу, что правы всё-таки были родители.
Виктор большими глотками пил чай из стакана, и ему становилось стыдно за все те мучения, которые он доставил родным. И уж совсем ему не хотелось представлять, как бы они отреагировали на известие о том, что именно он, Егоров, настойчиво добивался своей отправки в Афганистан. Слава Богу, ему удалось это скрыть и выставить всё дело так, словно его отправило к новому месту службы по плановой замене начальство.
На войне лейтенант очень часто во сне видел дом. А здесь ему снился Афган. И чем дальше он от войны, тем ближе становились люди, которых Виктор навсегда оставил там. Видя их бессчётное количество раз во снах и вспоминая днём, Егоров искренне сожалел, что был с кем-то из них порой грубым, а к кому-то иногда относился невнимательно. И острое сожаление об этом и о том, что ошибки уже невозможно исправить, вспарывало ему сердце.
Стоило ему вспомнить, как неудержимо тянуло выпить. А сделав это, Виктор ощущал, что его память становится острее, чётче и избирательнее. И погибшие начинали приходить к нему один за другим постоянно. С кем-то Егоров разговаривал, на кого-то просто смотрел со стороны, а кто-то, приходя, пристально всматривался в него и... исчезал.
Так было все эти месяцы: день за днём, ночь за ночью. Особенно тяжёлыми были предрассветные часы, когда он просыпался от острого удара похмелья.
Егоров, лёжа в каком-то полузабытье и не понимая окончательно - то ли снится ему всё это, то ли это галлюцинации, знал, что весь этот бурлящий поток лиц, запахов, стрельбы, цвета, диалогов, ощущения жуткого удушья и жары, страха, пронизывающего до костей холодного озноба и ярости прервать он не в силах до тех пор, пока мозг окончательно не отключится сам, подобно внезапно перегоревшей лампочке, которая в итоге не выдерживает постоянных перепадов напряжения.
Только тогда наступали короткие часы полного забытья. Лишь в это время можно было не вспоминать. Не вспоминать многое.
Например, что когда-то в Афгане умер от желтухи ещё один человек, с которым Егорова роднил их общий город.
Майор приходился лейтенанту земляком, что ещё больше сближало разных по возрасту и сроку службы в Афгане людей. В отпуске он был у родителей Егорова, а потом, надрываясь, тащил через весь Союз огромную картонную коробку со всевозможным домашним консервированием.
Майор умер осенним утром, когда ночную стылость начинает пожирать восходящее солнце, а иней на пересохших, пожелтевших и скрученных листьях постепенно обращается в капли, слезами летящие на холодную, звонкую от шага часовых землю.
В то время Виктор тоже валялся в "заразке".
Подчинённые майора привезли огромный арбуз. Егоров увидел ребят возле отделения и сказал, что майор час назад помер и его перенесли в морг.
Парни остолбенели, а затем растерянно опустили тёмно-зелёный шар на асфальт и помчались к начальнику госпиталя.
Виктору стало жутко, что именно он оказался вестником смерти. Никогда раньше ему не приходилось выступать в подобной роли. Он выкинул сигарету и побрёл в палату. Следом шёл артиллерист Андрей, крепко прижимая к груди арбуз.
- Выбрось, - сказал Егоров, - или отдай бойцам.
- Отдам, - заверил Андрей. - Конечно, отдам, но только половину.
- Это арбуз майора! - разозлился лейтенант.
- Который мёртв, - жёстко заметил артиллерист. - Арбуз твой!
Под вечер в морге, где за тяжёлой белой дверью лежал навсегда успокоившийся земляк, Виктор купил у молодого, но почти совсем лысого старшины-сверхсрочника спирт. Потом в тиши палаты они разводили его глюкозой из ампул, которые выпросили у дежурной медсестры.
После каждой стопки артиллерист, едва переведя дыхание, говорил, что нет закуси лучше арбуза.
- Не могу, - сопротивлялся Виктор и отводил настойчивую руку с большим серповидным ломтем в сторону. - Это не мой арбуз, а майора.
- Дурак! - раздражался артиллерист. - Его нет. Ребята оставили арбузий тебе.
- Нет, - возражал Егоров. - Они растерялись, а положили на землю потому, что идти с ним в морг - глупо.
Артиллерист широко распахивал рот и ухватывал нежную мякоть крупными жёлтыми крепкими зубами. Сок тёк по подбородку, и Андрей постоянно хватался за край застиранной госпитальной куртки, обтирая ею лицо. Виктор отворачивался, ненавидя артиллериста. Ещё он с ужасом думал о встрече с женой майора и о том, что он сможет написать ей сейчас.
- Представляешь, - нервно говорил Егоров, постоянно покусывая нижнюю губу. - Только вчера я от него мух отгонял, в реанимации. Майор лежит под капельницей и рукой двинуть не может. А мухи, сволочи, всё на лицо к нему, всё на лицо. Тогда я девочек-медсестёр, которые за ним через стекло смотрят, попросил, и они меня к Алексей Борисычу внутрь пустили. Он худой такой, как скелет, и глаза закрыты. А мухи всё на лицо к нему, всё на лицо. Он губами шевелит, а они не боятся - в самый рот лезут, ****и. Я рядом с Борисычем сел и сук этих отгонять стал.
Вдруг он глаза открывает.
- Ты, Вить? - говорит.
- Да, я, - отвечаю.
- Уходи, - шепчет. - Заболеешь и тоже, как я, с трубкой в груди лежать будешь.
А я сказал, что не заболею, потому что зараза к заразе не пристаёт. Он подумал, что у меня тоже гепатит, и успокоился. Я ему не стал говорить про брюшняк. Это для него всё равно не опасно было. Я ведь у девчонок наперёд спросил, и они ответили, что брюшной тиф по воздуху не передаётся.
Потом Борисыч глаза закрыл, а я ему сказал, что письмо от мамы получил, где она пишет, как они с женой Борисыча по магазинам ходили, и как его сильно любит жена, и что ждёт она его не дождётся и только и делает, что о Борисыче вспоминает.
Я ему о детях говорил, ведь они в маминой школе учатся. Мол, самые лучшие они: сын совсем взрослый, серьёзный, а девочка - прилежная и старательная. Они - отличники и их на всех школьных линейках постоянно другим в пример ставят. И жене Борисыча они всё время помогают: в магазины ходят, дома убираются. Сын его не курит и с пацанами по подворотням не шляется.
Я вот всё это говорил и думал, что он меня совсем не слышит, а Борисыч вдруг про сына переспрашивать стал. И я подтвердил, что он самый лучший в школе.
Да я врал ему всё, Андрюха, врал! Не было никакого письма. А сын его - придурок и раздолбай: дома неделями не ночует, выпивает со старшими пацанами и уже давно на учёте в детской комнате милиции стоит. Только Борисыч ни о чём этом не знает. А теперь... теперь... он вообще ничего не узнает.
Представляешь, мужики покупали арбуз и определённо думали, как он обрадуется. Они выбирали самый спелый и, конечно, не торговались. Потому что стыдно выгадывать деньги на человеке, который болеет.
Мужики хотели сделать ему приятное и не подозревали, что в это самое время майор умирает. Как же так: был человек - и нет его?
- Каждому свой путь, - отвечал Андрей, становясь необычайно серьёзным. - Никто не знает, где и когда он даст дуба. Кто-то загибается молодым, а кто-то старым и в постели. Каждому своя смерть, и это не от нас зависит.
- А от кого?
Артиллерист резко вонзил указательный палец в потолок, и Егоров вздрогнул.
- Но там же никого нет!
- Есть, - уверенно сказал старший лейтенант. - Сначала, попав сюда, я как и ты думал. Но теперь, после полутора лет... Есть! Кто-то там обязательно есть! Не знаю, кто это и что, но взаправду есть. Поэтому люди так по-разному и умирают, потому и не знаешь срока своей смерти. Это хорошо, что не знаешь. А вдруг она рядом стоит?
Глаза артиллериста потемнели, и Егоров прямо-таки кожей ощутил медленный, леденящий танец небытия вокруг себя. В тот момент ему показалось, что костлявая рука и в самом деле где-то рядом и вот-вот схватит его за сердце.
Лейтенант порывисто обернулся, но в тусклом свете, кроме двух рядов солдатских коек, выкрашенных в белый цвет, и деревянных тумбочек между ними, ничего не увидел.
- Я в Афгане достаточно, - продолжил Андрей, - и понял, что если не веришь, то погибнешь. Непременно убьют. Чтобы выжить - надо верить. Обязательно! Всё равно во что, но верить надо. Иначе хана. - И артиллерист ударил себя ребром прозрачной ладони по горлу.
- Ты... ты... веришь?
Старший лейтенант распахнул блёклую госпитальную куртку и оттянул застиранный тельник. На его худой, впалой груди висела маленькая иконка.
- Перед отъездом ночью жена повесила, сказав, что пока Божья Матерь со мной, я буду жить.
- И ты... веришь?
Виктор испытал внезапную брезгливость, что чуть ли не поп оказался рядом.
Потом, куря, они сидели на госпитальной лавочке. Большие чёрные тучи закрыли окружающие долину горы.
Дождь из редких и крупных капель постепенно превращался в ливень. А офицеры, промокая насквозь, всё сидели на лавочке, и Егоров слушал Андрея, который, держа его за запястье тонкой горячей ладонью, всё говорил и говорил.
- Сначала не очень, а потом, когда из таких передряг выкарабкивался - поверил. - Речь его всё убыстрялась. - Я не то чтобы в Бога поверил, нет. Я поверил в то, что какая-то сила меня оберегает, спасает и делает всё для того, чтобы я вернулся домой, к семье. Ведь я так люблю жену и девочку! И я верю, что вернусь. Обязательно вернусь! И попрошу у жены прощения за то, что я когда-то её обижал.
Тебе, может, покажется смешным, но у меня в партийном билете, под обложкой, на листочке, ещё и заклинание есть, которое мне жена написала. Это ерунда, Витька. Не верю я в это! Но всё-таки... Я никогда не выкину этот листок! Потому что... потому что считаю: пока он со мной, у меня всё будет в порядке. Как меня умоляла жена не выбрасывать ни записку, ни иконку! Я смеялся тогда. А сейчас ни за что не выкину! Обязательно вернусь домой! А потом мы заживём! Знаешь как? Э-э, брат, ты даже не представляешь, как мы заживём! Тебя ждёт кто-нибудь?
- Родители.
- А ещё?
- Нет, никто.
- Странно, - удивился артиллерист.
- Ничего странного, - соврал Егоров. - После училища, сам понимаешь, - войска, а оттуда месяцев через восемь - сюда. Какие у молодого лейтёхи, который от подъёма до отбоя в части, и особенно в выходные, могут быть личные дела?
Виктору не хотелось делиться с Андреем, что ещё на последнем курсе училища он честно признался своей девушке о желании попасть в Афганистан, прибавив, что на место службы писать ему не надо.
- Давай поженимся, - сказала девушка, - я буду тебя ждать, Витя.
- Не надо, - ответил курсант, понимая, что в Афгане с ним может случиться всякое. И хорошо, если сразу убьют. А каково ей будет мучиться с калекой?
Расставание было долгим, надрывным, тяжёлым.
На письма, которые несколько раз приходили даже сюда, Егоров не отвечал. В последнем девушка сообщила, что выходит замуж.
С одной стороны, совесть немного отпустила лейтенанта, а с другой - стало настолько грустно от этого её замужества, что в этот же вечер он напился с Виталькой и Файзи.
- Никто не ждёт, - твёрдо повторил Виктор.
- Жаль, - искренне огорчился артиллерист. - Но ничего. Ты верь, что тебя кто-то ждёт. Только она ещё не знает, что дожидается именно тебя. Но эта девушка по судьбе - уже твоя. И если тебя убьют, то вы никогда не станете целым. А это плохо, потому что у всего живого должно быть продолжение. И у тебя должно. Ты верь, обязательно верь. Думай об этом. Ведь нам надо жить. И война эта проклятая непременно для нас закончится.
- Ладно, - сказал Егоров, неприязненно вспоминая ту, которая вышла замуж. - Для Борисыча она уже закончилась. Давай выпьем, что ли, романтик ты наш. Пойдём в палату.
- Дурак ты, - беззлобно сказал Андрей. - Пацан. Бреешься, поди, ещё раз в три дня. Семьи у тебя нет, поэтому и не шурупишь ничего.
Вспоминая сейчас артиллериста, Виктор думал, что тот даже там был счастливым человеком. Андрей верил.
И его сберегала совсем не деревяшка с рисунком на ней, а собственная надежда, символом которой и была иконка.
Но тогда, в те госпитальные дни, благодаря именно артиллеристу-корректировщику, который постоянно ходил с разведчиками по горам, засекая духовские огневые точки, лейтенант поверил, что выживет, обязательно выживет и вернётся обратно. А потом жизнь его засверкает. И в ней обязательно будет любовь. Потому что как обойтись человеку без неё? Ведь любовь - та же самая вера. Вера в единственную, именно свою женщину, которая всегда рядом!
2.
Набережная, словно чаша под фонтанчиком для питья, всё наполнялась и наполнялась людьми. Было тесно, и курортники, скучившись, то и дело задевали друг друга локтями. Но никто это небольшое пространство не покидал.
Возле берега, одетого в камень, особенно там, где с двух сторон в набережную вонзались серые угрюмые волнорезы с влажными, а кое-где и склизкими боками, беспорядочно покачивалась серо-жёлтая пена. В иных местах она была густой и почти недвижимой, а где-то её продолжало нести к берегу длинными, рваными полосами.
Разыскивая девушку, Виктор ступал по небольшим плитам, которыми была выложена набережная, и тогда казалось ему, что идёт он по маленьким надгробиям, скрывающим урны с пеплом неизвестных ему солдат.
"Мёртвым легче, - подумал внезапно Егоров. - Им, по большому счёту, уже ничего не надо и никакие проблемы их не волнуют. Зато множество сложностей возникает у тех, кого мёртвые, уходя, оставляют".
Месиво тел, монотонно шаркающее по плитам, будто исполняющее какой-то замысловатый ритуальный танец, всё больше убеждало Виктора, что его покойники сейчас для него гораздо ближе и осязаемее, нежели живые, как черви кишащие вокруг.
Он с удивлением посмотрел на початую бутылку пива в руках. Когда и где он её купил, сколько раз к ней прикладывался - Егоров не помнил. Стекло было влажным, а пиво - тёплым и отвратительным на вкус.
Офицер сжал горлышко в кулаке и опустил голову. В детстве, играя в войну с ребятами, они использовали пустые бутылки как гранаты: тяжёлые, увесистые, из-под шампанского или портвейна - как противотанковые, а пивные или из-под лимонада - для борьбы с пехотой противника.
"Интересно, - на полном серьёзе подумал сейчас Виктор, - сколько будет трупаков, если кинуть в это стадо гранату? Но только тяжёлую, оборонительную. А, допустим, из автомата их закосить? Забраться туда, вон на ту крышу. Да, хорошая точка, отличная - сектор обстрела замечательный. Сначала отсечь их от дорожек и аллеи, а затем погнать к пляжу. И не выпускать до тех пор, пока последний не свалится, корчась от боли".
Ухватившись за такую занятную мысль, Виктор всерьёз принялся прикидывать вероятное число убитых. Количество "жмуриков" выходило значительным, и Егоров злобно ухмыльнулся.
"Твари, гнусные скоты, - беззвучно шептал он. - Что вы знаете о войне? Что? Вы гуляете и совершенно не думаете о погибающих именно сейчас, в эту самую минуту, ребятах. Им плохо, а вы лыбитесь. Почему вы не там? Вам нет до этого дела? Конечно же, нет. А мне есть! Автомат бы, и я бы посмотрел, как вы катаетесь, визжа, по земле; как бежите прочь, спотыкаясь; как мгновенно исчезает вся ваша напыщенность и вы превращаетесь в тех, кем являетесь на самом деле: животных, которые стараются прикрыться другими, желая спасти свои шкуры.
И вы, хахали, нежно поглаживающие девушек по рукам, тоже будете делать это. Единицы из вас заслонят их от пули. Я уверен, потому что слишком хорошо знаю всю изжогу страха. И сыворотка против него в крови вырабатывается не сразу.
А я бы смог закрыть эту девушку, смог! Я хотел сделать это, но она отказалась. Где справедливость? Где? Почему они уходят к вам, а не к нам? Почему?"
В глубине души Егоров понимал, что он не совсем справедлив к окружающим его людям, что они, по большому счёту, ни в чём не виноваты, но справиться с яростью не мог.
Самым большим потрясением для офицера, вернувшегося в Союз, было то, что о войне, с которой он только-только приехал, люди совершенно ничего не знали. Будто это была не их война, а каких-то других людей, граждан какой-то иной страны. Егоров ещё очень долго не мог привыкнуть к тому, что окружающие беспечно говорят о чём угодно, только не о войне. А оказавшись в ресторанах, он никак не мог поверить в то, что люди могут так беспечно веселиться, в то время как где-то постоянно погибают их соотечественники. Впрочем, с этим равнодушием Егоров не смирился до сих пор.
Виктор лютыми взглядами награждал неспешно проходящих, и те, улавливая непонятную злобу, исходящую не столько от блестящих, лихорадочных глаз, сколько от всей позы этого странного, подобравшегося всем телом человека, невольно прибавляли шаг.
Парень закурил, отставил бутылку и с удивлением отметил, что его лавочка пуста, в то время как другие были заняты. Погружённый в свои мысли, он не замечал, что многие поначалу торопились к ней, но, рассмотрев то ли пьяного, то ли помешанного, резко разворачивались, предпочитая и дальше утомлять ноги, нежели быть рядом со странным типом, который хрустит пальцами, шевелит губами и время от времени вздрагивает так, словно кто-то невидимый хлещет его раскалённым прутом.
Переполненные соседние лавки вновь вызвали в Егорове ярость: все сторонятся его, все. Но за что? Кому он сделал плохо? Почему рядом никого нет? Он же не прокажённый!
Однако разумом Виктор понимал всю глупость подобных вопросов. Прошедший год в Союзе многому его научил.
Вернувшись из Афгана, он очень скоро почувствовал, что и в самом деле отличается от окружающих. Чем - объяснить не мог. Но было, видимо, нечто особенное в нём самом или его поведении, что заставляло незнакомых людей, выпивающих рядом, постоянно держаться настороже, то и дело скашивая глаза в сторону сумрачно молчащего человека.
Соседи или же подчёркнуто не замечали его, стараясь, тем не менее, ничем не задеть, или же начинали подхалимски улыбаться и заискивать. И те и другие вызывали в Викторе ненависть и отвращение.
Впрочем, все они при первой возможности торопились избежать подобного неудобства. Едва освобождались места - они быстренько хватали стаканы, бутылку, закуски и исчезали. Вокруг парня вновь образовывалось мёртвое пространство. С одной стороны, Егорову так было спокойнее. Но обида на всех вокруг, тем не менее, вновь начинала терзать его.
Чем более отдалялся Афган, тем лучше чувствовал себя Виктор только со своими, за которых он сразу и безоговорочно принимал именно тех, кто был ТАМ.
Людей оттуда Егоров распознавал сразу. Тогда он призывно поднимал руку. Вошедший тут же замечал жест, так же безошибочно определяя в хмуром парне своего, и прямиком устремлялся к столику, где офицер уже наполнял водкой стакан.
Подобные случайные встречи всегда заканчивались отчаянными пьянками. Иногда они прерывались драками с теми, кто косо взглянул в их сторону. Но это случалось не часто, потому что немногие решались снисходительно посмотреть на напряжённых, сумрачных ребят, тянущих водку почти в полном молчании.
А если и завязывался время от времени разговор, то был он настолько тих и неразборчив, что окружающие, даже при самом большом старании, не смогли бы уловить ни слова.
От этого собутыльники выглядели ещё более жутко и казались окружающим носителями какой-то страшной тайны, представителями другого, непонятного, а потому загадочного и закрытого мира.
Такие случайные встречи Виктор не продолжал. К чему? За один вечер он выплёскивал все.
- Хреново, брат?
- Хреново!
- И мне хреново.
- Хочешь туда?
- Хочу.
- Вот и я хочу. Наверное, рапорт напишу, чтобы обратно.
- Ты офицер. Тебе можно. А я вот работаю, да и женился. Ребёнок скоро будет. Куда тут? Давай за нашу роту связи 66-й отдельной джелалабадской мотострелковой бригады.
