ArtOfWar. Творчество ветеранов последних войн. Сайт имени Владимира Григорьева
Брекк Брэд
Кошмар: моментальные снимки. Начало

[Регистрация] [Найти] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Построения] [Окопка.ru]
Оценка: 5.93*50  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Начало документального романа ("нон-фикшн") американского журналиста Брэда Брекка, который служил во Вьетнаме в 1966-67 гг.
  Брэд Брекк
  
  КОШМАР: МОМЕНТАЛЬНЫЕ СНИМКИ
  
  
  Перевод посвящается моей жене.
   - Переводчик
  
  
  ЭТА КНИГА - АМЕРИКЕ...
  
  Она - Билли,
  который потерял себя на этом пути...
  
  Дэнни и Крису,
   которые погибли, не вкусив жизни...
  
  Тем,
   кто ушёл на войну и вернулся в смятении...
  
  Тем,
   кто на войне не был и потому не может её понять...
  
  Матерям,
   простившимся с сыновьями...
  
  Жёнам,
   чьи мужья вернулись домой в алюминиевых ящиках...
  
  И, наконец, тем -
   живым и мёртвым -
   кто вдали от привычных вещей
  сражался на чужой земле
  во имя малопонятных принципов,
  объявленных неверными
  крикливым меньшинством;
  тем, кто страдал на самой долгой
  американской войне...
  
  Единственной, которую мы проиграли...
  
  
  ПРОЛОГ. 'И НОЧЬ БЫЛА ПРЕД РОЖДЕСТВОМ'
  
  'Но в современной войне... ты умрёшь, как собака, без веских на то причин'.
  
  - Эрнест Хемингуэй,
  'Заметки о будущей войне'
  
  Сочельник. Двенадцать тысяч миль от дома. Дождь.
  
  Ночь тиха, ночь свята,
   Всё в покое, даль чиста.
  
  В этой стране идёт война, и нет ни тишины, ни безмятежности. Нет ни спокойствия, ни хрупкого мира.
  
   Нежное чадо дева качает,
   Святое дитя к груди прижимает.
  
   Дóма сейчас люди поздравляют друг друга. Но над Вьетнамом этой ночью Вифлеем-ская звезда не сияет.
  
   Баю-бай, спи-засыпай,
   Баю-бай, спи-засыпай.
  
   Я в дозоре с ребятами из 2-ой роты. Они небриты и уже четыре дня без горячей пищи.
  
   Тихая ночь, ни звука нет,
   Божье дитя, любовь - это свет...
  
   Юность высосана из их лиц, кожа бледна. Губы бескровны и холодны, глаза тусклы и взгляд рассеян.
  
   От лика младенца сиянье идёт -
   Это заря благодати встаёт...
  
   Они только что выбрались из джунглей. Мгновение назад они гнались по пятам за вьетконговцами. Двое убиты, трое ранены. Sin loi, парень, прости!
  
   Благослови, Господь, появленье твоё,
   Благослови, Господь, рожденье твоё.
  
   Война принесла замешательство, замешательство породило сомнение. Сомнение же мешает вере.
  
   Да приидут верующие,
   Радостные и ликующие...
  
   Бойцы измотаны войной. Они больны и до мозга костей полны страха - днём и ночью. И так устали, что никакой сон не приносит отдохновения.
  
   Да приидут они
   В Вифлеем.
  
   Они знают, что это гиблое, зловещее место, может быть, последний их приют. Ибо они попали в ад пострашнее ада Данте - в преисподнюю напалма, бомб и внезапной смерти.
   Эта тропическая страна с качающимися пальмами и белыми песчаными пляжами, ко-торые целует Южно-Китайское море, совсем не похожа на тропический рай.
   Солдаты юны, почти подростки. Они ещё недостаточно взрослые, чтобы голосовать, их арестуют за выпивку в любом баре, в некоторых штатах им даже не разрешат водить ав-томобиль; они слишком молоды, чтобы открыть собственный счёт в банке, и их не пустят в кино 'только для взрослых'.
   Но уже бессчётное количество раз они бывали под огнём - и убивали. Они рыдали, когда гибли друзья, и лежали ночи напролёт, не сомкнув глаз и боясь уснуть, чтобы не ви-деть снов. Всего лишь мальчишки, молоко на губах не обсохло, но здесь они стали настоя-щими мужчинами.
   Их швырнули во взрослую жизнь, за десятки лет от фантазий и сладких снов, в кото-рых они представляли себя Джонни Уэйном и в которых с лёгкостью расправлялись с ком-мунистами во имя Господне; и сны эти грезились им совсем недавно.
   Их юношеские представления о войне разбились. Драка больше не привлекает. Они получили меньше, чем славный опыт, но больше, чем лёгкое приключение. Они бы отдали месячное жалование за нормальный сон и десять лет жизни за ночь дома.
   Молодые мозги опалены огнём боевых операций. Им насильно преподали старые уроки: о страхе и дружбе, храбрости и трусости, боли и страдании, жестокости и милосер-дии. Заставили столкнуться лицом к лицу со смертью в том возрасте, когда все считают себя бессмертными.
   Арифметика жизни в пехотной роте сродни игре в фальшивые кости, особенно для тех, кто засыпает на ходу в головном дозоре. Она реальней и страшней, чем ангелы ада на параде в День труда.
   Жизнь подобна разбитым песочным часам, из которых неудержимо утекает песок. У 18-летних пацанов глаза 80-летних стариков, и каждый день они воюют со временем, кото-рое подчас труднее убить, чем врага.
   Каждое утро они вступают в новый день, радуясь, что ещё живы, и не знают, прокля-тье это или благословение.
   Тот, кто вернулся на родину, говорит, что Вьетнам - это война слов, а не воинов, ди-пломатов, а не пехтуры.
   Солдаты не понимают эту войну. Они уверены только в том, что застряли здесь на год, чтобы убивать азиатов. Застряли на время. А убивать столько, сколько удастся, чтобы выжить самим.
   Скоро их выдернут из джунглей и перебросят на короткий отдых в Бьен Хоа, что в двадцати милях к северу от Сайгона. Это время - Рождественское перемирие, день без убийств, совместный подарок от Дяди Сэма и Дядюшки Хо.
   Они преклоняют колени вдоль рисового поля, нервно ощупывая спусковые крючки своих М-16 и поправляя на плечах 50-фунтовые ранцы.
   Бойцы мечтают о доме, теряются в собственных мыслях. Они устали от охоты на веч-но ускользающего Мистера Чарльза.
   Многие не могут припомнить мирную жизнь, хотя она была меньше года назад. Ка-жется, они всегда были солдатами, всегда воевали.
   Они не могут вспомнить, когда в последний раз спокойно спали. Это было давным-давно - десятки рейдов в джунгли, сотни перестрелок и тысячи мёртвых назад. Память мерк-нет. Должно быть, это было в другой жизни...
   Рождественский мораторий на ведение войны - передышка, чтобы отпраздновать день рождения Князя Мира, но мало кто верит, что он будет соблюдаться. Ребята говорят, что врагом управляет Князь Тьмы.
   ТВОП-ТВОП-ТВОП...
   Над укутанными саваном тумана джунглями во временном районе высадки десанта скользит рой вертушек 'Хьюи' и приземляется на посадочную площадку, отмеченную зелё-ными дымами. Солдаты забираются на борт.
   В передовом базовом лагере освобождается посадочная полоса, и вертолёты подобно огромным механическим москитам один за другим падают с неба на аэродром 173-ей воз-душно-десантной бригады.
   Выстраивается длинная грязная очередь за едой. Солдаты никогда не расстаются с винтовками. Они переминаются с ноги на ногу, чтобы съесть порцию индейки и кусок тык-венного пирога. Потом - бриться, чистить винтовки, писать письма домой и перечитывать письма из дома.
  Рождество в боевой зоне не похоже на Рождество где-либо ещё.
   Никто не развешивает заботливо у очага чулочки с подарками. Здесь вместо них - мины-ловушки, пули и бомбы.
   Никто не поёт кароли. Слышны только звуки 105-мм гаубиц, ухающих по дальним целям, похожий на летнюю грозу грохот орудий на холмах да треск редких снайперских вы-стрелов, вздымающих облачка пыли у больших палаток защитного оливково-коричневого цвета.
   Снега нет, вместо него - тропическая жара, муссонные дожди и малярия.
   Ни церквей, ни свечей. Если где-нибудь соберутся люди во имя Его, то слепая разру-шительная сила одной мины сможет разметать весь приход.
   Но для верующих будет небольшой религиозный праздник, потому что армия считает, что солдатам необходима вера.
   На этих вечерних молитвах и благочестивые, и скептики, и просто напуганные обра-тят свои взоры к священнику, каждый со своей верой, каждый по-своему.
   Будут просить мужества и защиты. Будут просить о завтрашнем дне. О самой жизни.
   Будут молить, чтобы Бог - если есть Бог мира и любви - заступился за них в этой войне. Чтобы Он сражался рядом с ними, чтобы дал силу и удачу им, а не врагу.
   Они будут умолять Господа встать на их сторону, хотя знают, что это нечестная вой-на.
   И в руках будут сжимать распятия, чётки, семейные библии, медали Святого Кристо-фера или монетки-амулеты, с которыми их отцы прошли Вторую мировую войну, и будут надеяться, что им приведётся дожить до следующего Рождества.
   Солдат обращается к священнику, к самому Господу тем быстрее, чем меньше у него возможности повлиять на враждебное окружение, в котором он оказался. Здесь большинство джи-ай молятся 'какого чёрта!', потому что вера хоть во что-то, пусть даже такая извращён-ная, всё-таки лучше, чем ничего.
   Солдаты ужасно суеверны - а кто их осудит? Тот, кто носит распятие на шее, обяза-тельно налепит скотчем туз пик на каску. И как же трудно порой отличить верующих от просто суеверных, ибо в поисках поддержки каждый хватается за любую мелочь.
   Но поможет ли Он? На чьей стороне Бог в этой войне?
   - Если Бог за нас, кто может быть против нас? - спрашивает один.
   - Косоглазые, тупица, - отвечает другой.
   Незатейливо, наверное. Бойцы надеются, что Он на их стороне. Определённо и без сомнения на их стороне.
   Поэтому они пишут 'Ты и я, Боже, правда?' на чехлах касок и 'Не переживай, крош-ка, Бог что-нибудь придумает' на защитных куртках.
   В такой дали религия у всех одинакова - глубоко в душе, и никого не интересует, во что ты веришь или, скажем, что делаешь.
   Вера во что-то большее, чем ты сам, во что-то невидимое - одна из величайших по-требностей на войне, когда ты бессилен справиться с ситуацией, в которую попал. И нужно прилепиться к чему-нибудь, что даёт твоей такой короткой жизни хоть какой-то смысл.
   Солдаты снимают вещи с убитых вьетконговцев не только на сувениры, но и чтобы взять часть их силы. В стальных касках они носят всякую дребедень: локоны волос, розовые трусики подружек, фотографии семьи, старые монеты, пули на счастье - всё, что, по их мне-нию, помогает остаться в живых.
   Католическая месса начинается в 7 часов.
   Солдаты с винтовками молча подходят один за другим, капеллан творит крестное знамение во влажном воздухе джунглей, и начинается литания и служба святого причастия.
   - Kyrie eleison, - произносит священник.
   - Помилуй нас, Господи, - вторят солдаты.
   Дюжина человек опускается на колени для молитвы. Они покрыты грязью боя и в своих плащ-палатках кажутся зловещими приведениями.
   - Отче наш, прости нам прегрешения наши ...
   - Упаси нас от зла. Аминь, - наконец шепчут они, крепче сжимая винтовки.
   Дождь припускает сильнее, смешивается с вином, и посвящённое воинство Святого причастия как будто растворяется.
   - Всемогущий Боже, которому открыты сердца, ведомы все помыслы и для которого нет тайн, очисти сердца наши дыханием Святого Духа...
   Капли дождя падают на лица и смывают набежавшие слёзы.
   С широко открытыми глазами солдаты благодарят Господа, останавливаясь перед ста-туей Христа, установленной на ящике из-под 81-мм миномётных мин. Молитвенных скамее-чек нет - отбивают поклоны прямо в грязь. Рядовой с винтовкой прислуживает у алтаря. Остальные несут караульную службу в блиндажах, устроенных по периметру, у проволочной спирали.
   - Dominus vobiscum, - говорит капеллан.
   Господь с вами.
   - Et cum spiritu tuo.
   И со духом твоим.
   Священник, высокий человек с капитанскими шевронами и эмблемой воздушно-десантных войск, родом из маленького городка в Канзасе. Ему всего 35 лет. Он говорил про-сто, ибо не было времени на красноречие. Ни слова не сказал в утешение, но посоветовал просто верить - на всякий случай...
   Дождь переходит в муссонный ливень.
   Священник кланяется распятию и говорит последние слова; вода течёт по его лицу.
   Потом он оборачивается и даёт последнее благословение.
   - Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь.
   Солдаты становятся на колени, крестятся и расходятся. Священник складывает влаж-ные белые одежды, кладёт вещи в сумку и исчезает в ночи так же быстро, как и появился.
  
  Лик Его узрел в дыму я многих сотен биваков,
  И алтарь Ему воздвигнут средь росы и облаков...
  Слава, слава, аллилуйя,
   Правда Его грядёт.
  
   Вернувшись в палатки, солдаты пьют пиво, курят 'камбоджийскую травку' и пере-брасываются шутками.
   Включают транзистор. Армейский капеллан читает рождественскую проповедь вой-скам во Вьетнаме.
   - 'Чарли' по большей части атеист, не христианин. И хотя он тоже дитя Господа, он, как Люцифер, лишился Его благодати.
   - Конечно, некоторые американцы тоже атеисты, - продолжает капеллан, - но мир - вот христианская цель, и, может быть, когда-нибудь, очень скоро, Он остановит эту войну.
   - Чёрт бы побрал этого Иисуса, проповедник! - говорит солдат по кличке Ковбой, - Выключи это драное радио. Мне наплевать на душевное состояние вьетконговцев, у меня и со своим возни хватает!
   Кто-то просто лежит на койке под москитной сеткой и мечтает о том, что будет де-лать, когда его война кончится официально, и на 'Большой пёстрой птице свободы' он вер-нётся на Большую Землю, на землю больших гарнизонных магазинов и женщин с круглыми глазами.
   У одних такие мечты не появятся вовсе: они не повзрослеют уже никогда.
   Другие же вернутся и продолжат войну внутри себя, и остаток дней будут пытаться понять, что же здесь произошло, и будут искать часть своего 'я', которая не вернулась с войны. И не найдут никогда ...
   Перемирие вступило в силу в 6 часов, но засадный патруль за периметром уже всту-пил в бой с неизвестным числом партизан-вьетконговцев. Винтовки М-16 отплясывают рок-н-ролл, выплёвывая по ночным теням по 750 выстрелов в минуту.
   Вспышки света на горизонте расцвечивают тучи и окружающие джунгли как рожде-ственскую ёлку - это лётчики пикируют на бомбардировщиках 'Фантом' Ф-4, сбрасывая 'конфетки' и 'чулочки с подарками' на противника: 750-фунтовые бомбы и напалм.
   С праздником, Чарли! Хо-хо-хо...
   Небо окрашивается осветительными ракетами во все оттенки цвета крови.
   Почта приносит письма и посылки из дома: бутылку пойла, зажигалку 'Зиппо', сыр, туалетную бумагу, горсть жевательной резинки.
   Отбой. Бойцы ещё глубже замыкаются в себе. Они надеются, что дело их справедли-во. Молят, чтобы их усилия и жизнь не пропали даром и, если суждено умереть, чтобы смерть была не напрасна.
   Они страдают особенно сейчас. Страдают, потому что это ночь перед Рождеством и они далеко от родных в непонятной стране, где смерть приходит стремительно, приходит без предупреждения, исподтишка, не давая никакого шанса защитить себя.
   Они наверняка могли бы укрыться от противника в одиночном окопе или в обложен-ном мешками с песком блиндаже, но какая броня сможет защитить их от одиночества и страха, терзающих изнутри?
   В Штатах мирные граждане ходят в гости к друзьям и родным, спокойно говорят о котировках на Уолл-Стрит и пьют гоголь-моголь с ромом. Или будут пить. А между Вьетна-мом и Нью-Йорком 12 часов разницы.
   В 10 часов граждане включат новости, но когда диктор - Дядюшка Уолтер - перейдёт к сообщениям о потерях во Вьетнаме на сегодняшний день, нахмурятся и переключатся на другой канал. Они устали от военных новостей. Ведь пришло время счастья и радости, а не траура и печали.
   Дома граждане убаюкают детей спать, чтобы тем приснились леденцы. Детям тепло и покойно, животы полны и не болят от дизентерии; они знают, что Санта Клаус скоро напол-нит чулочки, которые висят у очага, и положит под ёлку игрушки в красивой обёртке.
   У палаток болтается картонка с каракулями, предупреждая о границе боевой зоны:
   'ОСТАВЬ НАДЕЖДУ, ВСЯК СЮДА ВХОДЯЩИЙ!'
   Уже полночь. Бой за периметром стих. Далеко-далеко на санях звенят бубенцы. За-ступившие в караул вглядываются в небо...
  
   Чу! Ангелы-вестники поют -
  Славу новому царю воздают.
  
   Звезда встаёт на востоке, но дым боя скрывает её.
  
   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. 'ВОЙНА'
  
  Глава 1. 'УДАЧНОЙ ВОЙНЫ, РЕБЯТА!'
  
  'Это не просто война в джунглях, но борьба за свободу на всех фронтах человече-ской деятельности'.
   - Линдон Б. Джонсон, Президент США, 1964 г.
  
   Приземление в Сайгоне было мерзким. Подлетая к аэропорту, самолёт ястребом, настигающим кролика, с большой высоты нырнул в крутое пике и сел на взлётную полосу, пронзительно визжа тормозами.
   К юго-востоку от аэропорта Тан Шон Нят широко раскинулся Сайгон, город с населе-нием в три миллиона жителей, 'Восточный Париж' и 'Жемчужина Востока' - Содом и Го-морра современности.
   По внутренней связи пилот объяснил, что в Тан Шон Няте надо приземляться круто, с большой высоты, потому что если садиться с малой, как на других аэродромах, можно по-пасть под ракету или снайперский выстрел.
   Из иллюминатора мы с Сейлором увидели вьетнамских солдат с полной боевой вы-кладкой, заряжающих винтовки. В небе сверкали сигнальные ракеты. Совсем рядом гремели артиллерийские залпы, и мы поняли, что аэропорт атакован.
   - Ну, Сейлор, - сказал я, - вот и приехали... Прекрасный Сайгон. Всего 365 дней - и домой.
   На выходе стюардесса помахала на прощанье рукой и пожелала удачи: 'Удачной вой-ны, ребята! Увидимся, когда ваша служба закончится!'
   Мы сошли по трапу, волоча свои 'походные' мешки. Первое, что поразило в Сайгоне, был влажный воздух. Мы задохнулись, будто от нехватки кислорода.
   Ночью в Сайгоне не становится прохладней, и, несмотря на 10 часов вечера, воздух оставался по-прежнему горячим, тяжёлым и гнилым.
   Два сержанта бегом увели нас со взлётной полосы, так как вьетнамцы могли запросто запустить в самолёт ракету или открыть миномётный огонь. Меня покрыло нервной испари-ной.
   Наши мешки вьетнамцы составили в длинные ряды вдоль взлётной полосы. Пройдя таможню, мы разобрали вещи и построились. Нас разбили на группы и отвезли в автобусах в небольшую зону ожидания сразу за Тан Шон Нятом.
   По дороге в зону - так называемый лагерь 'Альфа' - попадались целые вьетнамские семьи, живущие в картонных лачугах. За аэропортом городская вонь стала тяжелее. Мы не знали, что и думать о Вьетнаме. И были выбиты из колеи сменой часовых поясов.
   В лагере 'Альфа' проходило пополнение подразделений по прибытии в страну. Вме-сто казарм стояли открытые всем ветрам хибары из рифлёной жести с земляными полами. Всё было обложено мешками с песком. Внутри выстроились брезентовые армейские койки с москитными сетками.
   Переодевшись в полевую форму, мы подкрепились в столовой. Получили простыни и одеяла. Свет включать не разрешалось. В случае миномётного обстрела было приказано па-дать на землю.
   На следующий день нас обещали перевести в 90-ый батальон приёма пополнений в Лонг Бине, в двадцати милях к северо-востоку от Сайгона.
   В ту первую ночь всё казалось зловещим: тяжёлый воздух, ужасная вонь, грохот 105-мм гаубиц, уныло бухающих где-то за городом, осветительные снаряды на далёком горизон-те и красные кучевые облака, повисшие над раскалённым силуэтом Сайгона словно бинты, пропитанные кровью.
   Перед сном мы вчетвером перешёптывались ещё целый час.
   В 06.00 прозвучал подъём. После завтрака мы погрузились в автобусы оливкового цвета и поехали в Лонг Бинь.
   В Сайгоне всё удивляло: уличные звуки, рикши, старухи, несущие вёдра с водой на коромыслах, вонь, нищета, тучи чёрных мух и певучие голоса вьетнамцев, начинающих но-вый трудовой день.
   Я спросил у шофёра, почему на окнах автобуса вместо стёкол металлическая сетка.
   - На случай, если партизаны попробуют закинуть в автобус гранату, - был ответ.
   По Сайгону нас сопровождала военная полиция в джипе, на котором был установлен 12,7-мм пулемёт. Я таращился сквозь сетку, открыв рот.
   Мы находились в состоянии культурного шока. Самолёт был машиной времени, и казалось, мы улетели из ХХ века.
   Пока ехали, шофёр рассказывал, что по пути можно попасть под артиллерийский огонь или наткнуться на мину, и хотя дорога на Лонг Бинь очищалась от них каждое утро, одну всё-таки могли пропустить.
   Из-за жары и влажности сколько бы ни проспал во Вьетнаме, всё равно не отдохнёшь. Трудно привыкать к тропическому климату.
   Лонг Бинь напомнил скорее лунный ландшафт, чем военный объект: мили и мили утоптанной глины, спёкшейся под солнцем, как кирпич, и окружённой невероятным количеством колючей проволоки, скрученной в спираль, с блиндажами и сторожевыми вышками через каждые тридцать метров, с которых просматривались трущобы вдоль шоссе на Бьен Хоа.
   В 90-ом батальоне нас вытолкали из автобуса, построили для переклички, раздали па-латки, спальные принадлежности и наскоро разъяснили, где находятся столовая, гарнизон-ный магазин и клуб для рядового состава.
   День мы отдыхали. Ходили в клуб в полумиле от нашей палатки выпить пива и пере-кусить.
   Лонг Бинь был крупнейшим военным гарнизоном Вьетнама. Он тянулся на двадцать миль вдоль шоссе ?1 на Бьен Хоа и являлся основной базой для армейских групп матери-ально-технического обеспечения, разбросанных по всей стране.
   На следующий день каждому определили обязанности: работа на кухне, караульная служба, наряд по сжиганию фекалий - до отправки в действующую часть.
   В полдень устроили обед в честь Дня благодарения. Он запомнился тем, что я пода-вился сухим молоком и сломал зуб, пытаясь откусить от индейки.
   Уже наступил сезон дождей, и дождь лил дни и ночи напролёт. Таких ливней прежде я не видел. Косой дождь хлестал часами, и воде некуда было уходить.
   Почва была такой плотной, что вода не впитывалась, а стремительно бежала по кана-вам, выкопанным между палатками, в большие рвы, которые отводили воду за пределы пе-риметра.
   Ночью ветер внезапно распахнул полы нашей палатки, и ливень захлестнул койки, одежду и мешки.
   - Вот тебе и Вьетнам, - бурчал я, ворочаясь в мокрых трусах. Потом взбил подушку и уснул.
  
  Глава 2. 'НА ДОРОГЕ ПРИКЛЮЧЕНИЙ'
  
  'Неподходящая война в неподходящем месте в неподходящее время с неподходящим противником'.
  - Омар Брэдли, генерал США, Речь, май 1951 г.
  'По запросу Сената о предложении генерала Макартура перенести корейский конфликт в Китай'
  
   В каком-то смысле я ожидал призыва в армию с нетерпением. Пусть какое-то время мне будет одиноко, но я знал, что непременно заведу новые знакомства. Самое главное, это был шанс вступить на Дорогу Приключений. Казалось, армия - самый приемлемый путь для мужчины посмотреть мир, узнать людей из других уголков страны и пережить немного опасности и волнений. Шанс пожить по-своему, подальше от местечковой ограниченности и всевидящих, осуждающих родительских глаз.
   Мне до смерти хотелось познакомиться с людьми, живущими, как им вздумается. Хо-телось услышать истории их жизни и сочинить свою собственную. Я мало встречал таких среди выросших в Баррингтоне. Здесь жили в основном 'белые воротнички', которые рабо-тали на Чикагской окружной железной дороге и каждый вечер тряслись домой на Чикагском или Северо-восточном поездах.
   Мой отец был практичным человеком и среди всех выгод жизни ценил только работу, дом и счёт в банке. Он не был ни игроком, ни солдатом удачи, - он был продавцом от 'Нозерн Иллиной Гэс Компани' в Гленвью. Дитя Великой Депрессии, продукт Грязных Тридцатых, он как только мог избегал всяческих рисков. Больше всего на свете он любил тёплую постель, уединение в собственной ванной и кусок немецкого шоколадного торта на ужин.
   Я представлялся ему бездумным юношей, незрелым, безответственным, мечтатель-ным Томом Сойером, который нуждался в его руководстве.
   Мне хотелось доказать ему, что он не прав, но для этого надо было уехать из дому.
   Пока я рос, мои отношения с отцом иногда бывали терпимыми, а иногда накалялись. В основном же они бывали бурными, потому что мы смотрели на вещи по-разному.
   Когда он чувствовал, что я отбиваюсь от рук - а это случалось частенько - он пытался вложить мне в голову немного разума в задушевных беседах у камина. Когда это не срабатывало, он обращался к здравому смыслу. Потом начинал придираться, критиковать и читать нотации. Если это не действовало, он указывал на мои недостатки, отмечая мою тупость, бестолковость и полную никчемность. Когда же и это не меняло моей позиции, он начинал угрожать, и злился, и, тыча мне в лицо осуждающим перстом, говорил 'Бог с тобой!'. В конце концов, он краснел, давление у него подскакивало и воспалялся геморрой. Какое-то время я держался, но всегда наступал момент, когда я больше не мог выносить его насмешек и критики, и тогда сам начинал злиться...
   И тогда говорил уже я: 'Оставь меня в покое! Пойди поставь на геморрой примочку! Хватит вправлять мне мозги! Прими таблетку от давления! Выпей стаканчик и расслабь-ся!...'
   За такую дерзость меня закрывали в моей комнате без обеда и держали там все вы-ходные. И я сидел, уткнувшись носом в окно, и смотрел, как друзья играют в регби и зовут меня на улицу. Мой дом превращался в тюрьму, в камеру душевных пыток. Но со мной оста-валось моё воображение и мои книги, и я всегда мог убежать в свои мечты.
  Всё дело в том, что я видел больше романтики в парковых лавочках, чем в Парк Аве-ню, в тюрьме, чем в Йельском университете, в том, чтобы иметь долги, чем иметь миллионы; и пока мой отец жил как трудяга-реалист, ни в чём не уверенный и боящийся сделать лишнее движение, я мечтал шагать по Дороге Приключений, освещаемый молниями. Мне больше нравилось следовать за своими фантазиями, не прислушиваясь к голосу седовласого разума, и я верил, что самые смелые мечты исполнятся, стоит только сильно захотеть.
  Однажды я попробовал объяснить это ему: 'Когда ребёнок играет с оловянным солда-тиком, он знает, что солдатик не живой. Но он так хочет, чтобы солдатик был живой, что на какое-то мгновение тот оживает... у ребёнка в голове. Я хочу сказать, пап, что иногда могут случаться фантастические вещи, если только ты тянешься к жизни с распростёртыми объя-тиями и открытым сердцем!'
  На него это не произвело впечатления, он сказал, что пора мне перестать быть ребён-ком.
  Он был лишён воображения и не хотел, чтобы оно было у меня. Тогда бы я походил на него. Вот чего он хотел.
  - Брэд, Брэд, Брэд, - ворчал он, - как это я дожил до такого сына-идиота? Когда ты, наконец, вырастешь? Ты ведёшь себя, как Питер Пэн...
  - Наверное, никогда, пап, - говорил я, стоя прямо, как столб, и кусая губу. - И когда-нибудь я обязательно ПОЛЕЧУ!
  Он всегда пытался сделать из меня что-то определённое, совершенное, нечто подоб-ное ему. Он не знал, где кончается он, и начинаюсь я.
  - Почему ты всегда перекраиваешь меня на свой лад? - со злостью спросил я одна-жды. - Я всего лишь хочу быть самим собой, я не могу быть и не хочу быть как ты. Дай мне быть тем, кто я есть. Хватит лепить из меня непонятно кого. Разве нельзя принимать меня вот таким?
  Я предлагал ему заняться собой, усовершенствовать себя, и тогда, быть может, и мне захочется быть похожим на него.
  Ему эта мысль не понравилась: ему было легче найти соринку в моём глазу, чем брев-но в своём собственном.
  Отец всегда откладывал деньги на 'чёрный день' и безнадёжно пытался взрастить привычку к бережливости во мне.
  - К чертям 'чёрный день', - дразнил я его, - люби день и в дождик, а то никогда не начнёшь играть. 'Сегодня' - это всё, что есть и что будет. Здесь и сейчас, а потом темнота. Жизнь коротка. 'Завтра' может и не наступить.
  Он считал меня горячим и твердолобым идеалистом; ворчал, что эти черты наверняка достались мне от матушки, которая была из семьи драчливых и острых на язык нищих ир-ландцев. Он говорил, что эти качества в жизни могут привести только к поражению.
  Сам он родился в большой норвежской семье и утверждал, что норвежцы гораздо ра-зумнее и воспитаннее ирландцев.
  Я же решил, что во мне больше ирландской крови, чем норвежской. Я рос злым ре-бёнком и пока был маленьким, быстрее думал кулаками, чем головой, а дрался я всё время. Я дрался столько, что меня исключали из школы.
  Когда отец говорил, что 'ирландцы только и делают, что пьют и дерутся', я знал, что никогда не буду на него похожим.
  Иногда наши беседы у камина переходили в страстные споры, в которых никто не хо-тел уступать. Тогда вмешивалась матушка и принимала его сторону, но не потому, что он всегда был прав - нет, он бывал не прав, - а потому, что он был моим отцом, и под его кры-шей его слово было законом.
  Авторитет матери был выше отцовского. Она была главой нашей семьи. Она могла задать отцу жару, что и делала. А отец мог задать перцу мне и никогда не упускал случая. Я же мог отлупить брата. Брат...
  Ну, брат мог стрелять горохом из рогатки в канарейку.
  Вот такая была 'очерёдность получения тумаков' в нашем доме, которая никогда не менялась.
  Мне не нравилось, когда матушка становилась на сторону отца, но я мирился с этим и восхищался её неколебимой верностью.
  Так случалось всегда. Мой отец и я вели себя как два лося в брачный период: молодой бычок вызывает старого быка на бой и всегда проигрывает.
  Отец был неисправимым пессимистом и ломал руки по каждому поводу. В мире он видел только зло и несчастье и плохо себя чувствовал, если не о чем было беспокоиться. В этом я никогда ему не мешал. Он был одним из тех, кто молится на алтарь 'закона подлости' - 'всё, что должно быть плохо, будет плохо'. Из него бы получился прекрасный бойскаут, потому что он всегда был готов к худшему. Но худшее почему-то всё не наступало.
  - Мне кажется, папа, ты слишком много беспокоишься по поводу куриного помёта и совсем не замечаешь слоновьего говна: слишком много всюду происходит больших гадо-стей, и это не ерунда.
  За сквернословие меня отправляли в мою комнату, ругаться в нашем доме не разре-шалось. Когда у меня что-то слетало с языка, наказание было скорым и суровым.
  С другой стороны, моя бабушка, которую я называл 'славная Мэри', позволяла мне ругаться в любое время, даже подталкивала меня к этому, я обожал её за это. Конечно, она была матерью моей матери, ирландкой до мозга костей. Когда я приезжал к ней, она разре-шала мне говорить всё, что я хочу. Так и понимайте: ВСЁ.
  - Тебе лучше выговориться, пока не вернулся домой, Брэд. Ты ведь знаешь, как твои родители к этому относятся, - советовала она.
  Поэтому я ходил по её маленькой квартирке в Чикаго и повторял: 'блядь-говно-скотина, блядь-говно-скотина, блядь-говно-скотина'.
  Потом, когда они с дядей Бобом везли меня домой в Баррингтон, она говорила, чтобы я очистил язычок от последних грязных словечек перед встречей с родителями. И тогда я перебирался к ней на колени и шептал 'блядь-говно-скотина' в последний раз.
  - До свидания, дружок, освободил свою душеньку, - улыбалась она.
   А я отвечал, что гораздо веселей быть ирландцем и ругаться, чем быть норвежцем и называть член 'смычком', а проститутку 'женщиной лёгкого поведения'.
  И добавлял, что ничто не может заменить удовольствие ругаться - это так поднимает настроение!
  - Как ты думаешь, бабуля, может, мне подучиться в ругательствах? - спрашивал я.
  - Нет, Брэд, ты и так хорош, - отвечала она.
  Мама всегда мечтала, чтоб я пошёл служить в армию. Пока я был ребёнком, она наде-ялась пристроить меня в Уэст-Пойнт.
  Когда же я подрос, она оставила эти мечты: слишком я был непослушен.
   Но всё-таки ей нравился фильм 'Долгая серая линия' об Уэст-Пойнте, который был популярен в 50-е годы. Мне кажется, этот фильм вызывал у неё какие-то ассоциации. После каждого просмотра у неё портилось настроение, и она говорила раздражённо, что пора кон-чать с моим детством: 'Жду не дождусь, когда армия возьмёт тебя в свои руки. Может, хоть она сделает из тебя человека!'
   - Но, мама, - возражал я, - мне ещё мало лет, мне нельзя даже ездить на машине.
   - Не имеет значения...
   Поэтому, когда пришла повестка, думаю, в душе она торжествовала, хотя и ничем се-бя не выдала, и уж конечно она не хотела, чтобы я топал на необъявленную войну в Юго-Восточной Азии.
   Она считала, что в армии меня заставят повзрослеть: для толковых и суровых сержан-тов-инструкторов я стану серьёзным проектом по перевоспитанию. Она говорила, что армия - это 'национальная стипендия', которая поможет мне пройти школу, в которой учат вы-полнять приказы и держать язык за зубами.
   А то хуже будет!
   Для неё 'военное' означало дисциплину, честь и порядок - качества, которых, по её мнению, к несчастью, не доставало мне. Однако в 60-е годы это также могло означать встре-чу со смертью и умение убивать всеми видами оружия из богатого мирового арсенала, начи-ная с голых рук и штыков и заканчивая 105-мм безоткатными орудиями и миномётами. Но я полагаю, она не слишком об этом задумывалась...
   Не задумывалась о том, что солдаты, воюющие за свою страну, иногда умирают; что они возвращаются домой измученными и душевнобольными, наркоманами, алкоголиками и инвалидами.
   Что ж это за жизнь для молодого человека?
   Отец никогда не служил в армии. Во время Второй мировой войны он пошёл добро-вольцем в армию, но его не взяли из-за приступа астмы в день медосмотра. Его отправили домой, признав негодным к военной службе по состоянию здоровья.
   Окончив университет, я выполнил то, чего хотели от меня родители, по крайней мере, в плане образования. Всю свою жизнь я слышал, что диплом вуза откроет все двери, что он станет волшебным ключом к будущему, что можно будет зарабатывать больше денег, чем обычный лавочник, и что работа будет всегда, даже во время кризиса.
   В 1965 году экономика была в порядке, и после выпуска я думал, что карьера у меня в кармане. Но это оказалось заблуждением. Хоть я и получил степень бакалавра журналистики Северо-Иллинойского университета, главные газеты не брали на работу репортёров, не про-шедших военную службу или не получивших освобождения от неё по состоянию здоровья.
   Редакторы объясняли это нежеланием сбивать человека с рабочего ритма и отдавать его в руки Дяди Сэма. Здоровье у меня было хорошее, и при той накаляющейся ситуации во Вьетнаме я очень сильно рисковал. Меня перевели из разряда 'учащийся' в разряд 'годный к строевой', и военкомат мог призвать меня в любое время, когда заблагорассудится.
   После долгих поисков я нашёл место городского обозревателя в маленькой газетке в Элмхерсте. Я работал от зари до зари всего за восемьдесят долларов в неделю, но это был опыт, а опыт был мне полезен.
   Часто мне приходилось встречаться со своими источниками информации после полу-ночи в дымных полутёмных барах с приятной музыкой, и я начинал думать, что журналисты - это такая порода людей, нечто среднее между барменами и сутенёрами. Но мне нравилась каждая минута такого существования...
   Тогда же я обручился с девушкой, которую встретил предыдущим летом, подрабаты-вая посыльным на шикарном курорте на побережье штата Мэн. Звали её Шарлоттой. Она работала официанткой в доме отдыха 'Спрюсуорлд Лодж' в бухте Бутбэй, к северу от Порт-ленда. То был летний роман, который продлился дольше Дня труда.
   Мне оставался ещё один семестр, когда мы встретились, она же только что окончила второй курс в Арустукском государственном педагогическом институте, что на севере шта-та.
   Через несколько месяцев после устройства на работу в газету, скопив достаточно де-нег, я купил обручальное кольцо с бриллиантом и послал ей. Она его получила, и мы назна-чили день свадьбы на 7-ое августа.
   Я любил Шарлотту, но был озабочен тем, как избежать призыва, так как моя студен-ческая отсрочка кончилась. Я подумывал вернуться в университет ещё на один семестр, что-бы получить диплом учителя. Тогда, если бы мне удалось найти работу, я бы получил от-срочку до 26 лет, а там, глядишь, призыв бы меня больше не касался.
   Во-вторых, если бы Шарлотта забеременела, то ребёнок преградил бы армии дорогу к нашей двери, и я был бы спасён, потому что в то время женатых мужчин с детьми освобож-дали от службы в армии.
   Однако нам обоим это казалось нечестным. Шарлотте хотелось несколько лет порабо-тать учительницей, прежде чем думать о ребёнке, и я тоже не хотел ребёнка так уж сразу. Ребёнок казался нам трусливым выходом из положения.
   Кроме того, какая-то часть меня, пусть и небольшая, хотела взглянуть на войну.
   За несколько недель до свадьбы мы с Шарлоттой сильно повздорили по поводу рели-гии, предупреждения беременности и выпивки. Она хотела, чтобы я перешёл в католическую веру, перестал пить и принимать противозачаточные пилюли. А мне вообще не нужна была никакая религия, и я считал глупым её догматическое неприятие медицинских форм контроля за рождаемостью. Я не собирался ради неё расставаться со своими друзьями по бару, что бы там ни было. Точка! Конец! Никаких обсуждений!
   Поэтому в тот вечер она вернула мне обручальное кольцо, и свадьба расстроилась.
   Всё случилось как-то неловко. Ведь Шарлотта жила у нас дома в Баррингтоне и рабо-тала официанткой в ресторане 'Палатин'. Уже были разосланы свадебные приглашения, уже присылали подарки, как вдруг мы решаем расстаться.
   На следующий день я купил ей билет на самолёт в Бостон и дал денег на автобус от-туда до её родного Хоултона, штат Мэн. В конце недели я уволился из газеты, решив уехать в Аспен.
   Я с нетерпением ждал отъезда на запад. Мне представлялось, нет ничего лучше гор штата Колорадо, чтобы разбить утлый чёлн прозябания и забыть о ней.
   Я прикинул, что дорога в Аспен займёт три дня. Он находился в 1300 милях от Чикаго и мог бы стать началом моего первого послеуниверситетского приключения.
   Я раздобыл атлас автомобильных дорог издательства 'Ранд Макналли' и изучил каж-дую милю предстоящего прелестного пути. В кошельке оставалось пятьдесят долларов; и когда отец заявил, что на таком скромном запасе далеко не уедешь, я только рассмеялся.
   - Не беспокойся, папа, - сказал я. - Я счастливый, всё будет хорошо. В Соединённых Штатах больше не умирают от голода.
   Сначала я подумал о том, чтобы вскочить в товарный поезд как Джек Лондон, герой моего детства. Меня привлекала романтика такого поступка. В годы Депрессии в поисках работы тысячи безработных-хобо ездили из края в край в товарняках. 'Верхом на шпренге-лях', так сказать. Они ели тушёнку и жили в придорожных лесах, и если везло, то попадался вагон с соломой, в которой можно было согреться ночью и спрятаться от железнодорожной полиции.
   Но я торопился поскорей добраться до Аспена и решил ехать на машине.
   Когда я укладывал вещи в багажник, отец ходил туда-сюда по тротуару и приводил кучу доводов, почему мне не следовало ехать; это было так на него похоже.
   - Кто будет стричь траву и убирать снег, Брэд? Что если что-нибудь случится с маши-ной? Не звони мне, когда у тебя кончатся деньги, - начал он. - Почём ты знаешь, найдёшь ли ты работу? А если со мной что случится? Кто тогда будет заботиться о матери? Не пей слишком много. В барах держись подальше от разных балбесов. Покрышки в порядке? Мне кажется, они изношены. Хватит ли антифриза? Скоро в Аспене будет холодно. А запасное колесо есть? Не лысое?
   Я укладывался и как будто ничего не слышал.
   - Ты берёшь с собой слишком много вещей. Смотри, сломаются рессоры. Ты так ни-чему и не научился у меня за все эти годы.
   - А ты никуда и никогда не ездишь.
   - Я езжу на рыбалку в Висконсин.
   - Подумаешь! Это совсем не то...
   - Дело в том, что ты никогда меня не слушал.
   - Я слушал, папа, это ты меня не слушал.
   - Я? Ты ни в чём не смыслишь, а я - глава семьи...
   - Да, но...
   - И ты ещё пожалеешь, что не слушал своего старика...
   - Я слушаю тебя, чёрт побери!
   - Ну да, как же, слушает он! Есть у тебя медицинская страховка и страховка от несчастного случая?
   - Нет, и мне это говно до лампочки! Мне 20 лет, я не собираюсь умирать...
   - Что я говорил тебе по поводу ругани? Чтоб я этого не слышал!
   - Слушаюсь, СЭР!
   - Где ты будешь жить? Почему б тебе не взяться за ум и не прислушаться к родите-лям?...
   - А надо ли? Вы, ребята, скучно живёте.
   - Ну хоть в этот раз, пожалуйста...
   - Вот уж нет. Всегда 'в этот раз'. Устал я от этого.
   - Мы старше тебя и больше понимаем в жизни, а ты ещё не знаешь ничего. Щенок. Как быть, если придёт повестка?
   - Спали её к чёртовой бабушке!
   - Как ты будешь платить за машину? А как насчёт автостраховки? Я дал согласие, чтобы ты смог получить заём на новую машину. Не расстраивай меня.
   - Не буду.
   - Знаешь, тебе не надо было бросать работу. Работа - это стабильность. Женился бы, остепенился, откладывал бы на дом и, глядишь, сделал бы парочку ребятишек через не-сколько лет.
   - Как ты? - улыбнулся я.
   - Да, ЧЁРТ ВОЗЬМИ... - он скривился и шагнул ко мне, показывая выправку, приоб-ретённую в военной академии 'Морган Парк Милитари Экэдеми' в Чикаго. Потом, сцепив руки за спиной, снова забегал туда-сюда, бормоча: 'Как меня угораздило вырастить такого тупицу?'
   - Меня не спрашивай. Сам знаешь ответ, - пожал я плечами.
   - Если бы ты учился на управленца, как я хотел, а не на журналиста...но уже слишком поздно, а? Как репортёр ты никогда не заработаешь денег...просто профукаешь своё образо-вание...состаришься и превратишься в тряпку в погоне за сенсацией и будешь вкладывать в туфли картонные стельки, чтобы в слякоть не промочить ноги.
   - И скажу я на всё это 'аминь', папа.
   - Посмотри, как мы с матерью во всём себе отказывали, экономили, откладывали, жертвовали всем ради тебя ... и для чего? Чтобы ты стал бродягой, перекати-поле, нищим? Места себе не нахожу. Ты даже не представляешь, какой это удар для нас с матерью.
   - Ты всю жизнь так делал - обвинял меня в своих проблемах: свадебные проблемы, алкогольные проблемы, проблему с работой. 'Если бы это было не для тебя, Брэд...' - вот твоя вечная песня. Нечего перекладывать на меня свою вину, я ещё и двух метров не отъе-хал. Вспомни: каждое лето я пропадал в школе, работал как вол и откладывал каждый грош, чтобы помочь тебе оплачивать моё образование в университете. Так что не только ты такой хороший...
   - Что ты сказал?
   - Я сказал, что почти все писатели - нищие алкоголики и бродяги, папа. Я на верном пути: человек может получать удовольствие от разрушения своей одной-единственной пече-ни, понимаешь...
   - Не обижай меня, Брэд, хотя бы сейчас, - зашипел он. - Я твой отец, проявляй уваже-ние!
   - Ладно, ты прав, ты всегда прав! А сейчас, пожалуйста, дай мне распорядиться своей жизнью. Это моё конституционное право: жизнь, свобода и гонка за несчастьями в ритме белого танца...
   - Что с тобой будет?
   - Я скажу, что будет: если повезёт, влюблюсь в Монтане в какую-нибудь скво, же-нюсь на ней, буду жить в старой избушке с земляным полом, в которой буду прятаться от дождей и грызунов, а когда состарюсь, как ты, может быть, напишу, какая это была замечательная жизнь.
   Было девять утра, я кончил укладываться; августовское солнце уже припекало траву и плавило асфальт. Когда я был готов, вышла попрощаться мама.
   Я обнял обоих и пообещал написать, когда устроюсь. Отец, несмотря на свои речи, сунул мне десять долларов в карман рубашки.
   - На всякий случай...
   - Спасибо, папа!
   Я сдал задом на дорогу, посигналил и помчался стрелой по Моньюмент-Авеню на своём 'рамблере' 61-го года. В зеркало заднего вида я видел, как они стояли с грустным ви-дом на обочине, махали руками и улыбались. Я тоже помахал, посигналил, свернул на юг, на Хью-Стрит, и растворился на шоссе. Через час я уже мчался на запад по трассе ?Ай-80.
   Я опустил стёкла и включил приёмник на полную мощь. Я намеревался прекратить роман с Шарлоттой и думал, что как только пересеку мутную Миссисипи и въеду в Айову, сразу стану свободным и память о ней сотрётся. Казалось, что, торопясь за солнцем, летящим по летнему небу и слушая дорожную песню зимних покрышек, я буду счастлив. Я был сво-боден, наконец-то свободен, и думал, что больше ни разу не вспомню о ней.
   Но я ошибся.
   Я всё-таки думал о ней.
   Я только о ней и мог думать. Шарлотта была красавицей-девственницей, такой, каких берут в жёны, но внутренний голос говорил мне, что женитьба стала бы роковой ошибкой, что я не готов, что у меня ещё масса дел и что существует огромный мир, который надо по-смотреть, прежде чем осесть.
   И говоря 'да' одной девушке и одному образу жизни, разве не говорю я в то же время 'нет' десяти тысячам других девушек и других жизней, не прожитых мною?
   Вот я несусь со скоростью семьдесят миль в час, и летний ветер обдувает меня. Сквозь рёв мотора слышу хор кузнечиков. Настраиваю приёмник на волну радиостанции Чикаго и слышу, как Одетта поёт 'Джон Генри': её голос - смесь кленового сиропа и виски, особенно когда она берёт высокие ноты. Дорожная разметка пунктиром проносится под ле-выми колёсами машины, словно огонь зенитной артиллерии.
   Я околдован звуками прямой, как стрела, дороги и, не глядя, настраиваюсь на стан-цию из Айовы. Хэнк Уильямс поёт 'Так одиноко, что я плачу'.
   Грустная, тягучая песня. Хэнк знает об этом; его голос придаёт песне траурное звуча-ние, и от этого мне ещё печальнее. Его вопли об одиночестве звучат в унисон с осколками моей жизни, и миля за милей пролетает мимо Средний Запад, скучный и однообразный.
   Волны горячего воздуха поднимаются впереди над полотном шоссе. Постепенно при-ёмник перестаёт принимать станцию, и уже не слышно душераздирающих жалоб Хэнка.
   Я начинаю грезить наяву.
   Вот на двухмачтовой шхуне я огибаю мыс Горн, борясь со страшным ураганом, нале-тевшим с аргентинского побережья Огненной Земли.
   А вот я покидаю Дайи, пробираюсь по заснеженному Чилкутскому перевалу к Доусо-ну в поисках нового Эльдорадо на золотоносных полях Клондайка.
   Или представляю себя старым траппером, обутым в мокасины из лосиной кожи и плывущим по реке Пис на севере провинции Альберта в каноэ из берёзовой коры, гружёном первоклассными бобровыми шкурками, к стоянке на берегу Гудзонова залива. Я живу среди индейцев, в окружении волчих стай и тысяч лесных оленей карибу.
   Моя жена - местная принцесса, красивая черноволосая индианка из племени кри. У нас маленькая бревенчатая хижина у реки, которую мы срубили вместе.
   Она сложена из старых, грубо обтёсанных брёвен и покрыта дёрном - точно такими же крышами покрывали свои хижины старатели во время Золотой лихорадки 1898 года. В этой хижине мы коротаем долгие тяжёлые северные зимы. Мы спим и любим друг друга на лежанке, сделанной из осиновых ветвей и сучьев мачтовой сосны, и морозными ночами, ко-гда за дверью пятьдесят градусов мороза и ветер свистит в щелях, мы укутываемся в тёплую шкуру медведя-гризли, которого я зарезал ударом ножа ранней осенью, когда он попытался наброситься на меня сзади. Мы сажаем огород, едим дикое мясо - живём дарами природы. И очень счастливы...
   Может быть, проведу какое-то время на Аляске, размышляю я. Я мечтаю, что живу в эскимосском посёлке недалеко от Нома и охочусь на моржа с каяка из тюленьей шкуры, ко-торый сделал своими руками. И охочусь на белых медведей с копьём из челюсти серого кита.
   А вот вижу себя новичком-чечако на Аляске: в свою первую долгую зиму в стране полуночного солнца я еду на собачьей упряжке по суровой арктической земле, по замёрзшим следам великих полярных исследователей, проторивших этот путь, - Пири, Бэрда, Скотта и Амундсена; еду на пределе своих возможностей по незабываемой стране мрачного безлюдья и гнетущего безмолвия.
   Вспоминаю другого погонщика собак - сержанта Престона из Северо-Западной Кон-ной полиции: я любил слушать его получасовые выступления по детскому приёмнику ночью под одеялом, когда отец думал, что я сплю. Помню, сержант гнал своих собак по тундре, через горы, сотни миль по ледяному северу, неся правду и справедливость на Юкон. И вот взгляд мой застывает, арктические грёзы превращаются в реальность, и зенитный огонь разметки блекнет...
   - Франсуа Перро, так, инспектор? - переспрашивает Престон грубым, зычным голо-сом. - Убил трёх индейцев? Украл бобровые шкурки? Напал на двоих у Доусона и забрал всё золото? Ну, думаю, что смогу позаботиться об этом. Его берлога всего в двухстах милях отсюда по Юкону; мне придётся перевалить через два хребта, поэтому могу немножко опоз-дать к обеду, но мы притащим его живым или мёртвым, правда, Кинг?
   - Гав-гав!
   - Хороший мальчик...
   Открывается дверь, порыв ветра проносится по полицейскому участку. Бац! Дверь с треском захлопывается, и Престон идёт к своре и накидывает упряжь на своего героического вожака. Потом кричит в яростную пургу 'Вперёд, Кинг!', раздаётся резкий щелчок хлыста - 'Вперёд, собачки! Поехали!'
   От таких грёз моё тело как будто наливается силой, но в отличие от Престона оно не готово к преследованиям посреди суровой полярной зимы.
   Я трясу головой и понимаю, что еду на машине по кукурузным полям Айовы, а не на визжащих, злобных лайках на верхушке мира.
   Есть же где-то настоящая, волнующая жизнь. Сколько всего на свете надо увидеть, сколько миль отмерить по Дороге Приключений!
   Может быть, я наймусь учеником матроса на грузовое судно, уходящее из Сан-Франциско курсом на восток. Или, быть может, на китобой или судно, промышляющее тю-ленями. Порты захода зазвучат, как страницы дневника Марко Поло: Пекин, Нанкин, Шан-хай, Гонконг, Тайбэй, Осака, Кобе, Сингапур.
   Затем перейду на судно, идущее к южным островам Тихого океана, и побываю на Фи-джи, Самоа, Соломоновых островах, Новой Каледонии и во Французской Полинезии.
   Там, на белых песчаных пляжах, среди качающихся пальм и нефритовых лагун, я найду прекрасных женщин - пышнотелых, длинноногих островитянок со смуглой кожей и венками из цветов на головах.
   Потом, наверное, отправлюсь в Австралию, чтобы бродить по Захолустью и делать снимки коала и кенгуру. На побережье у Сиднея серфинг должен быть просто великолепен. Без сомнения, я опять повстречаю прелестных женщин: Шейлы, а вот и я! Отправлюсь на север Австралии охотиться на крокодилов, нырять со скафандром у Большого Барьерного рифа и в Коралловом море наблюдать за огромной четырёхтонной белой акулой.
   Возможно, я наведаюсь в Рангун, Непал и Калькутту, пересеку Индийский океан, до-берусь до Чёрной Африки и брошу сначала якорь на рейде Дурбана, чтобы порыбачить на глубине, а затем с попутным ветром пойду в Кейптаун.
   Посмотрю на зулусских воинов и, как знать, отыщу копи царя Соломона; возьму напрокат английский 'лэндровер', проеду по пустыне Калахари до Танзании и стану лаге-рем у подножия горы Килиманджаро, как Хемингуэй. Заберусь на вершину Кибо - пик Ки-лиманджаро - высочайшую вершину Африки около 5800 метров. И весь этот путь проделаю в кроссовках.
   Полюбуюсь на львов, зебр и диких слонов Кении, наймусь журналистом в антрополо-гическую экспедицию в Бельгийское Конго, загляну в пигмейские деревни и воочию позна-комлюсь с тысячами вещей, которые до этого существовали только на фотографиях журнала 'Нэшенал Джиогрэфик' из библиотеки отца.
   А потом - исследования в Бразильской Амазонии, которые мне захочется провести по пути в Перу и Анды.
   Я упивался своими мечтами, словно лимонадом.
   - Папаши, запирайте дочерей - в городе Брэд Брекк! - крикнул я ветру Айовы, улыба-ясь и чувствуя себя прекрасно на этой дороге.
   Я уже видел, как развлекаюсь и развратничаю в Азии, в этом блестящем раю плотских утех у Тихого океана, на волшебном Дальнем Востоке, за тысячи и тысячи миль отсюда. А может быть, доберусь даже до Монголии и научусь ездить на лошади, чтобы грабить и насиловать вместе с потомками Чингисхана.
   Я представил, как влюбляюсь в красавицу-гейшу, хихикающую куколку с веером, что семенит на деревянных гэта. Однажды воскресным днём она приведёт меня к своим родите-лям, которые живут в крытом соломой бамбуковом доме на горе у скалистого японского бе-рега. Я попрошу её руки, и отец её с поклоном примет это за великую честь, и...
   Внезапно мысли мои возвращаются к дороге: я чуть было не съехал в кювет.
   В восьмидесяти милях к востоку от Де-Мойна начинаю соображать, что делать, если забарахлит машина. Денег у меня мало, и даже сломанный водяной насос сможет спутать мои планы. Я прогоняю эту мысль и пытаюсь сосредоточить свой блуждающий ум на доро-ге.
   В сумерках включаю фары и вижу, как расцветают придорожные фермы. На трассе полно грузовиков. Со всеми её огнями дорога кажется взлётной полосой: длинной и прямой, уходящей прямо к звёздам...
   Спустя два дня я добрался до Аспена. Снял комнату за десять долларов в неделю на Уэст-Хопкинс-Стрит и в тот же день нашёл работу - гонять автомобиль для местного ху-дожника, имевшего трёхгодичный контракт на постройку мраморного сада в просторном и роскошном поместье на горе Ред-Маунтин, принадлежавшем какому-то нефтяному магнату из Оклахомы.
   Работа приносила восемьдесят долларов в неделю - сколько и моя журналистика, а работать приходилось всего сорок часов в неделю.
   Со временем я подружился с несколькими хиппи и своим соседом по комнате, англи-чанином по имени Роберт Тимоти Джон Холмс, который представился 'битником и изгото-вителем сандалий, реликтом 50-х' и который лично знал известных писателей 'Разбитого поколения' Джека Керуака и Аллена Гинзберга ещё по Беркли, где и получил степень бака-лавра философии Калифоринийского университета.
   Следует сказать, что в середине 60-х каждый, кто хоть что-нибудь из себя представ-лял, скитался по дорогам в поисках правды, лучшей доли да и самой Америки - молодые богемные писатели со всей страны: от Биг-Сура, штат Калифорния, до Гринвич-Вилидж, штат Нью-Йорк; хиппи, бросившие Нью-Йоркский университет, Корнелл и прочие колледжи, чтобы колесить по стране в товарняках с гитарами и картонными чемоданами, набитыми поэзией, балладами и песнями протеста, с болтающимися на шее кожаными мешочками с травкой и с пригоршнями ЛСД в карманах синих джинсовых курток.
   С Тимом я познакомился через час по приезде в Аспен. Был обеденный перерыв; оде-тый в грязную рабочую робу, он сидел на крыльце ночлежки под названием 'Чердак', по-ставив ногу на деревянную колоду и извлекая разухабистую версию 'Весёлой мамаши' из большой девятиструнной гитары. Густые длинные рыжие волосы рассыпались по спине львиной гривой, а борода напоминала лоскут огненной щетины и придавала его подбородку вид квадратной гранитной плиты.
   Он женился в восемнадцать лет, развёлся в девятнадцать; снова женился в двадцать и развёлся через год. Он жил быстро и трудно, ему было всего двадцать шесть лет, но выгля-дел он гораздо старше, и я поймал себя на мысли, что хотел бы познакомиться с ним тогда, когда он был молод. Он говорил, что предпочитает марихуану сигаретам, дешёвое вино ко-ньяку и любит горячих женщин. Он был помешан на горячих женщинах, тот ещё чудак...
   Плотник по образованию, музыкант по профессии, бродяга по жизни, - так он реко-мендовался мне. Его обед был разложен на полу возле колоды: сухая колбаса, несколько ломтиков ржаного хлеба, кусок сыра и бутылка токайского вина, которое он потягивал меж-ду куплетами.
   'Ну, вот я еду...шляпа в руке, я ищу женщину без мужа...тра-ля-ля...ВЕЛЁЛАЯ МАМАША... давай повеселимся', - отрыгивал он между глотками.
   Я спросил, не сдаётся ли комната. Он отвёл меня к хозяину 'Чердака', и я скоренько устроился: мы с Тимом будем жить в одной комнате. Она была довольно примечательна сво-ей грязью и клопами. В одном углу валялся вонючий, заляпанный спермой спальный мешок Тима, в другом - куча яблочных огрызков и три пустые банки из-под тушёных бобов. Ника-кого отопления за исключением печурки в гостиной. Единственная лампочка свешивалась на проводе из дыры в потолке; обои на стенах были в пятнах там и сям, и весь дом по-тихоньку разваливался.
   В комнате по соседству жил человек по имени Артур, когда-то преподававший исто-рию в Йейле, а ныне просто старый алкоголик на кочерге бóльшую часть времени. Днём он катался на велосипеде по Аспену, но так как был перманентно пьян, то всё время падал и весь был в ссадинах и ушибах, которые, казалось, никогда не заживали.
   Мать Артура была зверски убита за двадцать лет до того, убийца не понёс никакого наказания, и Артур не смог это вынести.
   По утрам за кухонным столом он читал вслух Библию и страдал от похмелья после вчерашнего.
   Как-то раз ему показалось, что я и есть убийца его матери; он схватил нож и погнался за мной. Я спрятался в ванной; Артур, истерично визжа, барабанил кулаками в дверь и ты-кал в неё ножом.
   - Ты убил мою мать, урод, я разрежу тебя на мелкие кусочки!
   Наконец он отключился; я вышел, перешагнул через него и отправился с Тимом на работу. Вот такой был Артур, но мы к нему привыкли.
   А наверху жила девчонка, которая не вылезала из постели, развлекая ухажёров. Звали её Сюзанна, и когда, раскуриваясь косячками по ночам, я узнал её поближе, она мне даже понравилась. Она была из Лос-Анджелеса и быстро отключалась. Но мы все потом приходи-ли в себя от кайфа - да, это были 60-е...
   За два месяца до моего приезда Тим на 'плимуте' 41-го года, знававшем лучшие дни, покинул Бозмен, штат Монтана, имея немного денег, полный бак бензина, несколько банок кетчупа 'чили' и старую гитару. Цена тачки была хороша: Тим купил её у одной подружки за пятьдесят центов - даже ты не смог бы сторговать дешевле!
   В Солт-Лейк-Сити он потерял деньги, но не удачу: один вечер попел в пиццерии и, пустив соломенную шляпу по кругу, собрал достаточно, чтобы добраться до Аспена, куда и прибыл на следующий день с десятью центами за душой.
   В начале того года Тим организовал шумовой оркестрик в Монтане, назвал его 'Ребя-та горной росы' и объявил его лучшим на Западе, но тот начал тут же разваливаться, ибо Норм, писатель, рыболов и охотник из Монтаны, игравший на барабане, сбежал в Неваду вместе в Кейти Макдафф, их пылкой вокалисткой. Через месяц их банджо, индейца сиу по имени Чарли, призвали в армию и отправили во Вьетнам, где он и погиб. Потом Арни Шрё-дер, что играл на раздолбанном пианино, покинул группу и стал монахом.
   Тим остался один.
   У него был противный пёс Уинстон породы чау-чау, которого в Аспене прозвали Рыжим Псом, настолько они с Тимом были похожи.
   Здесь Тим надеялся сколотить новую группу. Всё, что ему было нужно, это несколько хороших парней, таких как Дядя Сэм. В шкафу нашей спальни он держал кожаный барабан, на котором учил меня играть, полдюжины банок, стиральную доску, два коровьих колоколь-чика, гармонику, несколько казу, банджо и рожок, сделанный им из пластмассовой трубы и пластиковой бутылки. Если Тим что-то и умел, так это мастерить музыкальные инструменты из самого неподходящего материала. Он пел баллады лучше, чем рэгтайм, но предпочитал музыку шумовых оркестров, потому что от баллад, как мне кажется, к горлу подкатывает горько-сладкий комок, катится слеза, за ней другая, и приходится останавливаться, брать се-бя в руки и извиняться за переполняющие чувства.
   Конечно, Тим сам писал баллады, которые пел, и все они были о боли и страданиях его молодости, и о том, как он скучает по своей шестилетней дочурке Кэнди, оставшейся в Орегоне с его бывшей женой.
   Тим был не без странностей. Я заметил, что свои песни он писал на клочках бумаги и складывал их за подкладку соломенной шляпы.
   Была ещё причуда отдирать наклейки от бананов и шлёпать их на гитарный футляр каждый раз после занятий любовью с очередной подружкой - так он наносил зарубки на свой скальповый шест, скажем так. На футляре живого места не было от наклеек - так он любил есть бананы и заниматься любовью. Прелестно! Но иногда он сводил меня с ума: он трахался полночи, а я не мог уснуть. Поэтому когда силы покидали его от этой кроличьей работы и он засыпал, я сманивал его девчонку к себе в спальный мешок и развлекался с ней до рассвета.
   Он родился в Англии, но в семнадцать лет эмигрировал в Канаду с двумя сёстрами и поселился в Калгари. Однажды вечером он рассказал мне, что в Уэльсе его отец был еванге-лическим пастором, у которого было тринадцать душ детей, и только двое из них - его соб-ственные.
   Думаю, Тим пошёл в мать, появившись на свет от лёгкого секса.
   - Отец никогда не угрожал маме разводом за её, так сказать, опрометчивое поведение. Он не хотел потерять работу, и я думаю, весь приход знал, что происходит, и сочувствовал ему, - рассказывал Тим.
   В Аспене какое-то время я жил дикой жизнью: секс, выпивка, наркотики и рок-н-ролл. Случались вечеринки с наркотой и сумасшедшие поездки в Ландерс, Йеллоустоун, Джексон-Хоул и Бозмен на старом небесно-голубом 'плимуте' Тима, заляпанном жвачкой и заваленном пустыми жестянками и бельевыми верёвками.
   Если я не мчался на лыжах со склонов гор и не пил пиво в баре 'Красная луковица', то играл на барабане в новом дуэте Тима - и хорошо проводил время.
   Но постепенно я устал от Аспена с его вечеринками и стал писать письма Шарлотте. Она отвечала и умоляла меня вернуться в Мэн и решить, не начать ли всё сначала и не воз-обновить ли наши встречи по выходным, когда она возвращалась домой из школы. Посему я обналичил последнюю зарплату в восемьдесят долларов и уехал из Колорадо.
   Перед отъездом я пошёл попрощаться в бар Молли Гибсон, где работал Тим. На нём была соломенная шляпа, куртка из оленьей кожи, узкие джинсы и сандалии, как у Иисуса, и он пел песню, написанную его подружкой - Розалией Соррелз.
   - Мы взойдём на гору, где трава встречается со снегом... - мурлыкал он.
   Уезжал я из Аспена больным: накануне я хлебнул воды из горного ручья, когда добы-вал мрамор для скульптора, а после обнаружилось, что в ста ярдах вверх по течению в ручье валялся мёртвый лось; и я спустился в долину с жестокой дизентерией, которая на несколько недель сделала меня слабым, дрожащим и бледным, как привидение. Позывы кишечника были так неистовы и часты, что я вынужден был останавливаться и забираться на какое-нибудь дерево у дороги, спускать штаны и присаживаться на корточки, чтобы жидкий понос не забрызгал мне ноги.
   Я не встречался с Тимом вплоть до 1982 года, когда наши пути пересеклись ещё раз. Он всё так же играл рэгтайм с шумовым оркестром, который назывался 'Сэди-Ураган' в честь знаменитого боксёра из Нового Орлеана.
   Сейчас он живёт в Вильямспорте, штат Пенсильвания, и уже выпустил больше дюжи-ны альбомов за 30 лет с тех пор, когда мы жили с ним вместе на 'Чердаке'.
   Когда я въехал в штат Мэн, у меня оставалось всего 5 долларов. Моя машина слома-лась в Литтлтоне, к северу от Хоултона, прежде чем я смог навестить Шарлотту в школе Преск-Айла. Поэтому я столкнул старую развалину в сосновую рощу, щёткой торчавшую у дороги, и пошёл пешком. Вскоре я заметил фермера, который ехал по полю на картофелеко-палке, как одинокий принц, а 30 кривых лемехов скребли землю за ним подобно цыплятам.
   - Эй, - крикнул я, - эй, мистер, есть ли у вас свободная минутка?
   Фермер всё так же тащился.
   - Не нужна ли помощь с картошкой? У меня машина сломалась, деньги кончились, и я хотел бы подработать, - попросился я.
   - Конечно, сынок, я всегда беру сборщиков. Приходи завтра утром в шесть, я дам тебе работу. Кстати, откуда ты? У тебя странный выговор, ты не местный, да?
   - Из Чикаго, - сказал я. - Я из Чикаго; Аль Капоне, банды и всё такое, знаете...
   - Ага, ну как же, знаю...
   - Никогда не собирал картошку раньше. Как отличить клубни от камней?
   - А ты попробуй откусить, сынок: если сломаешь зуб, значит, картошка что надо, если нет, то это камень.
   На следующее утро с рассветом пришли ещё 30 человек: дети, несколько старух и мужчин и целые семьи индейцев племени микмак из канадской провинции Нью-Брансуик.
   Во время сбора картофеля в округе Арустук школы закрывались и дети работали на полях, летом же нагоняли упущенное учебное время.
   У каждого сборщика был отмеченный колышками участок, вскопанный картофелеко-палкой; нужно было собирать картофель до колышка, потом становиться на соседний рядок и возвращаться по нему назад. Через час такой работы я уже не мог разогнуться, и чем быст-рей я пытался работать, тем медленнее и неуклюжей у меня получалось.
   - Похоже, выдался хороший год...кажется, я пробьюсь, - распевал фермер, проезжая мимо на копалке и подмигивая мне.
   Покрытые ночным инеем клубни лежали на рядках, и когда пригревало солнце, над ними поднимался пар. Я сгибался подковой в три погибели, хватал картофелины обеими руками и бросал в корзину. Когда корзина наполнялась, я опорожнял её в большую деревянную бочку. А когда бочка была полна, я доставал из штанов синюю карточку с номером 25 и нашлёпывал на неё, чтобы фермер знал, кто её наполнил.
   Но я не укладывался в норму. Через месяц тяжёлой работы мой рекорд был 25 бочек в день, и даже для этого мне пришлось обмануть 8-летнего мальчишку и украсть у него не-сколько бочек.
   Видишь ли, ветер сдул его карточки, я заметил это, подкрался к его бочкам, огляделся и нацепил свои.
   Но парень был начеку и застукал меня, поэтому я прикинулся дурачком и извинился.
   Я зарабатывал всего 5 долларов в день, - немного, но достаточно, чтобы жить. Я ноче-вал в машине и должен быть выкраивать каждый грош, чтобы отремонтировать её. У неё текло масло, были и другие проблемы, так что ремонт не обещал быть дешёвым.
   Однажды я спросил у какого-то 10-летнего мальчугана, почему он собирает картошку быстрее, чем я.
   - Потому что я собираю картошку с трёх лет, мистер, - сказал он, - и не просиживаю целый день с сигаретой.
   - Ну, может, когда-нибудь и у тебя будет такая же привычка, и ты тоже будешь сидеть на заднице и любоваться окружающим миром, как я, и будешь зарабатывать всего 5 долла-ров в день...
   - Сомневаюсь, - сказал он.
   - М-да, ты, наверное, прав.
   - Во-о-он моя бабушка, видите? - спросил он, - Ей за 60 и она собирает больше 100 бочек в день. Ещё у меня 9 братьев и сестёр. Это хорошие деньги, они помогают нам пере-жить зиму. Так что не переживайте на свой счёт...
   Но я переживал. Я всё ещё был болен. Боже, как я был болен! Понос ослабил меня и обезводил мой организм. Полдня я бегал по кустам, чтобы облегчить больные кишки.
   Но каждый раз фермер, проезжая мимо, улыбался мне.
   - Как дела, Чикаго?
   - Лучше, чем вчера, чёрт возьми!
   - Ага, старайся, Чикаго, у тебя получится.
   - Да, наверное. Когда-нибудь...
   Наконец, мне надоело собирать картошку. Работа была тяжёлая, а приносила гроши, поэтому я бросил её и нашёл другую на строительной площадке - таскать 60-фунтовые бло-ки на набережной по 12 часов в день для постройки моста на развязке трассы ?Ай-95 неда-леко от Хоултона.
   Но эта работа была ещё хуже, поэтому я ушёл оттуда и вернулся на поля.
   Я жил в машине: на те деньги, что я зарабатывал, нельзя было снять комнату. Я ел сырую картошку, сыр 'лонгхорн', ржаной хлеб, тушёные бобы и запивал всё это бутылкой дешёвого вина 'Моген Дэвид'. По ночам было холодно, но у меня был спальный мешок и двухконфорочная плитка.
   Фермеры платили по 25 центов за бочку. Однажды я собрал 25 бочек и заработал 6,25 доллара, не разгибаясь от зари до зари, - мой рекорд. Но один индеец микмак из Брансуика, который работал на другом поле, в ту осень установил новый рекорд штата - 165 бочек. Это означало 41,25 доллара за день работы! Неплохо для Мэна, где всегда было тяжело зашибить деньгу.
   В основном сборщиками были индейцами из Канады и получали каждую осень спе-циальные трудовые разрешения на въезд в США для помощи с уборкой урожая. Они жили в рабочих бараках, которые предоставляли им фермеры. Многим из них уборка картофеля да-вала единственные деньги, которые они могли заработать, чтобы пережить длинные и хо-лодные приморские зимы; и они работали как волы.
   Ещё до конца уборки я нашёл работу завсектором в газете 'Бангор Дейли Ньюз' в округе Вашингтон. Ответственный редактор Джон Моран нанял меня фактически прямо с поля, и в тот вечер у меня был ужин с ним и его женой в отеле 'Карибу' в Хоултоне.
   Я поселился в Мачайасе, центре округа, на северном побережье возле бухты Фанди, и отвечал за 2500 квадратных миль, то есть за большую часть маленьких сельских общин, раз-бросанных по зарослям штата Мэн.
   Следующие несколько месяцев прошли хорошо. Мне нравилась моя работа, и по вы-ходным мы встречались с Шарлоттой. Казалось, у нас опять всё налаживается. Мы снова объявили о помолвке и назначили свадьбу на следующее лето. Но во время Рождественских каникул Шарлотта снова стала на меня давить, чтобы я перешёл в католическую веру и бро-сил пить.
   Я наотрез отказался, и наша помолвка расстроилась во второй раз.
   После Нового года мне позвонил редактор газеты, в которой я впервые получил рабо-ту. Он предлагал хорошо оплачиваемое место в Чикаго. Он по секрету сообщил, что новое место означало прекрасное будущее в газете 'Чикаго Дейли Ньюз'. Эта газета, сказал он, планировала открыть сектор новостей из предместий и организовать новую ежедневную га-зету к северо-западу от Чикаго.
   Я обдумывал это предложение целую неделю. У меня не было причин оставаться, по-этому я уволился из 'Бангор Дейли Ньюз' и вернулся на Средний Запад.
   Новая работа оказалась гнусностью: я пахал по 90 часов в неделю, оплачивали же мне всего 40; я недосыпал, и у меня не хватало времени на себя самого. Через два месяца я по-ссорился с исполнительным директором по поводу одной статьи в готовящемся номере. Я сильно разозлился и посоветовал ему засунуть эту работу туда, откуда луны не видно, и вы-шел за дверь, ухмыляясь, как Санта Клаус.
   Я никогда потом не сожалел о своём поступке. Это была самая дрянная работа в газе-те, которая когда-либо у меня была.
   Наступил март 1966 года, и события во Вьетнаме развивались полным ходом. Я поин-тересовался в военкомате, скоро ли меня загребут.
   - В конце мая, - был ответ.
   Я не хотел идти в армию. Я не хотел кончить жизнь пехотинцем во Вьетнаме. И, ко-нечно же, я не хотел никого убивать.
   Большинство моих друзей по университету нашли обходные пути: медицинский кол-ледж, юридический колледж, аспирантура, медицинские справки об астме, плоскостопии, повреждении слухового аппарата или коленной чашечки.
   Один парень даже женился на шведке и уехал жить в Стокгольм. Иногда я думаю, что он был самым нормальным из всех нас. В Швеции очень красивые женщины и один из са-мых высоких уровней жизни. Там ему никогда не придётся таскать на плече винтовку, если, конечно, он не пойдёт охотиться на уток.
   Я попробовал записаться во флот или военно-воздушные силы, но у многих ребят по-явились такие же соображения, когда армия стала дышать в затылок. В Чикаго квоты в эти войска были исчерпаны до июня включительно такими же, как я, выпускниками колледжей.
   Казалось, ничего не оставалось, только бежать в Канаду. Мне не нравилась мысль о бегстве из своей страны, что кто-то должен будет заменить меня, если я исчезну. Поэтому я смирился с тем, что в конечном итоге мне от армии не отвертеться.
   Я вернулся к родителям, чувствуя себя полным неудачником, и нанялся на завод в Баррингтоне - 'Джуел Ти Компани' - упаковывать бутылки со средством для мытья посуды. Скучная работа приносила 2,81 доллара в час, больше, чем я зарабатывал журналистикой, если пересчитать на почасовую оплату.
   Я собирался там работать до получения повестки, потом уволиться и насладиться по-следними деньками свободы. Я мечтал убраться из Баррингтона, в котором не происходит ничего опасного и волнующего.
   Жизнь здесь, считал я, была проклята размеренностью и однообразием. Она казалась мне искусственной, и я устал от неё: от июньских карнавалов, от парадов в День независи-мости, от вечерних пикников, жужжания газонокосилок по выходным и журчания поливалок в прохладе летних ночей.
   Баррингтон олицетворял то, что было мне ненавистно: мир, спокойствие и материальный достаток. Меня измучил вид старинных школ и дорогих домов Баррингтона; я устал от старых денежныж мешков, и на меня нагоняли тоску богатые супермаркеты, развалившиеся подобно свиноматкам, кормящим выводки здоровеньких поросят.
   Я любил своих родителей, но не хотел быть на них похожим. Они прожили в Бар-рингтоне больше 25 лет, но немногое изменилось в их жизни. Та же работа, те же друзья. Иногда выходы куда-нибудь по вечерам. Варёные яйца на завтрак, макароны на обед и ма-ленькая баранья котлетка на ужин, приправленная горошком и жареной картошкой. Эконо-мия каждого гроша, чтобы свести концы с концами. Стрижка газонов летом и чистка доро-жек от снега зимой.
   Здесь приключением было найти хорошую книгу; волнением были выезды на рыбал-ку на север Висконсина летом и ловля своей нормы верхоглядов и щук.
   Такая жизнь никогда не будет отвечать моим чаяниям.
   Мне хотелось рисковать. Я считал, что человек, который не рискует раз за разом, уже умер внутри, и что избегать риска значит избегать жизни. Двигайся и расти - и у тебя будет жизнь, полная боли и радости, потому что её суть - рост и перемены. Мои родители избрали жизнь однообразную, без чего-то нового и неожиданного, без вызова и риска, без разруше-ния и созидания, без страсти и наваждения.
   Если бы я мог столкнуться в жизни с какой-нибудь трудностью, это помогло бы мне избавиться от страха делать выбор.
   Я хотел убраться подальше от начальников газонокосилок и командиров задних дво-ров. Я не укладывался в эти рамки. Почти все мои друзья укладывались, а я нет. И я знал, что никогда не впишусь в эту картину, хотя это был мой дом, в нём я вырос.
   И вот однажды майским днём от Дядюшки Сэма пришло письмецо. Он сообщал, что у него есть планы на моё будущее.
   Это был мой билет из Баррингтона - я его ждал...
  
  ГЛАВА 3. 'ИЕРАРХИЯ ОТХОЖИХ МЕСТ'
  
  'Самый настойчивый звук, слышимый на протяжении всей человеческой истории, - это дробь боевых барабанов'.
  
  - Артур Кёстлер, английский романист,
   'Янус: подведение итогов'
  
   Жизнь в 90-м батальоне приёма пополнений быстро превратилась в рутину. Подъём в 06.00, приём пищи, утреннее построение, на котором распределяли по боевым подразделениям. Потом - наряды на работу, и самым скверным был наряд на сжигание фекалий. В батальоне было несколько отхожих мест - фанерных коробок с двумя толчками; под каждым толчком - железная бочка, разрезанная пополам ацетиленовым резаком.
   Имелись нужники для генералов, для офицеров, для рядового состава и для вьетнам-цев. У каждого был свой нужник согласно рангу.
   Вообще само существование такой иерархии туалетов смешно. Но так уж делаются дела в армии.
   У офицеров были свои уборные, потому что им не нравилось садиться рядом с про-стыми солдатами. Это было не совсем прилично для офицерского авторитета. Это значило, что какой-нибудь рядовой мог застать врасплох полковника со спущенными штанами на толчке.
   - Эй, полковник, дашь комиксы почитать, когда закончишь?
   - Нет, сержант, я ими задницу подотру, не пудри мне мозги.
   - Слушаюсь...
   Так оно, может, и к лучшему: наши способности по заполнению бочек наверняка бы работали с перебоями, если б надо было садиться рядом с полковниками с прямой, как шом-пол, спиной.
   Получив наряд на сжигание говна, нужно было достать бочки из нужников, загрузить на грузовик, отвезти в специальное место и опорожнить.
   Для этого бочки заливались дизельным топливом и поджигались. А ты стоял рядом, затыкал нос и ждал, пока туалетная бумага, обрывки газет и дерьмо не сгорят.
   Потом хватал палку, совал голову в бочку и тщательно перемешивал остатки. Снова лил солярку и поджигал во второй раз.
   Чтоб уж наверняка.
   По завершении процедуры бочки возвращались на место, чтобы генералы, офицеры, рядовые и вьетнамцы снова могли их наполнить.
   По всему Вьетнаму были понастроены такие вот уборные. Очень гигиенично и требовало меньше усилий, чем закапывать дерьмо в ямы.
   Как сейчас помню клубы чёрного дыма из бочек и тошнотворный запах горящих фе-калий, разносящийся по Лонг Биню.
   Единственная разница между офицерскими и солдатскими уборными была в том, что у офицеров была туалетная бумага.
   Солдатам же по утрам приходилось довольствоваться старыми выпусками 'Старз энд Страйпс' (Stars and Stripes, 'Звёзды и полосы' - Пер.) - эта газетка печаталась в Токио для вооружённых сил США за рубежом.
   Перемена в пище, чужой климат и вода вызывали у солдат либо запор, либо, наобо-рот, заставляли быстро бегать и часто приседать; такие недуги назывались 'месть Хо Ши Мина'. Кишкам не было облегчения; сфинктеры были либо закупорены, либо не закрыва-лись вовсе. Какого-нибудь промежуточного состояния не существовало, и для достижения хрупкого баланса и регулярности, требовалось время.
   Мочились мы в пристроенные к уборным и едко воняющие писсуары. Строились они следующим образом: в земле рылась траншейка, в неё укладывалась труба-футляр из-под ракеты - 3 фута в длину и 4 дюйма в диаметре - так, чтобы два фута выступали над землёй под углом, потом клались камни для закрепления трубы на месте; с одного края трубы кре-пилась проволочная сетка от окурков, и рядом вешалась табличка - 'ПИССУАР ДЛЯ РЯ-ДОВОГО СОСТАВА'. Табличка была исписана изречениями посетителей:
  
   Держись крепче - ты схватил за глотку Дядюшку Хо.
   Да сосёт этот Вьетнам! Эрнандес (на дембель 5-го октября 1967 г.)
   Бубу я эту армию!
   Мы херачим мудаков!
  
   Каждый день в 90-й батальон автобусы привозили новобранцев, и вскоре мы уже чувствовали себя 'стариками'.
   - Сколько у тебя вэ-эс? - спрашивал Сейлор у новенького.
   - Что это такое? - удивлялся парень.
   - Как, разве ты не знаешь? 'Время в стране'! Когда ты сюда приехал?
   - Сегодня утром.
   - Чё-о-о-орт! Sin loi... прости. Мне жаль тебя, солдат!
   - Почему это?
   - Потому что мне некогда с тобой болтать...ещё 361 день, и однажды после подъёма - извини - меня уже нет!
   Мы обменяли 'капусту' на сертификаты денежного довольствия - смешные деньги джи-ай, солдатский эквивалент денег во Вьетнаме.
   Хождение долларов США было против правил: армия считала, что если доллары начнут вливаться во вьетнамскую экономику, это спровоцирует скачок инфляции в стране.
   На легальном валютном рынке доллар стоил 118 пиастров во вьетнамской валюте. Однако по всему Вьетнаму процветал чёрный рынок, на котором можно было удвоить день-ги, конвертируя 'зелёные' в пиастры в сделках с сомнительными маклерами.
   Время еле двигалось. Мы жили от построения до построения и ждали приказ о назна-чении в какую-нибудь пехотную роту.
   Дождь начинался каждый день в 4 часа утра. Много воды и мало свежести.
   В пять открывался клуб для рядового состава. Единственное место, куда можно было пойти после нарядов.
   Нам выдали расчётные книжки расплачиваться за еду и выпивку. Пиво - 'Баллантин' и 'Сан-Мигель' - стоило пятнадцать центов за банку.
   После нескольких банок пива некоторые начинали щипать вьетнамок-официанток за задницу и предлагали заняться 'бум-бум'. 'Бум-бум' на появившемся во время войны жар-гоне означало секс.
   К семи часам появлялся вьетнамский ансамбль и исполнял попурри из американских шлягеров: 'Одинокий бык', 'Чёрное - это чёрное', 'Моя девушка' и 'Стриптизёрка'.
   Мы четверо - Сейлор, Саттлер, Сиверс и я - ходили в клуб каждый вечер и протирали штаны с парнями, которых знали ещё по курсу повышенной подготовки пехотинцев. Сдвигали столы, пили пиво, лопали бутерброды с яичницей, трепались о пехотной дивизии, в которую пошлют, и мечтали, как пройдём через войну и на родном берегу - может быть, даже в Сан-Франциско - закатим знатную вечеринку.
   Не всем сидящим за столиками предстояло вернуться домой живыми, но говорить об этой очевидности считалось дурным знаком, и мы об этом не говорили.
   По прибытии во Вьетнам нам присвоили звание рядового 1-го класса. И на следую-щие двенадцать месяцев определили доплату в 65 долларов в качестве боевых. Плюс основ-ное жалованье увеличивалось до 110 долларов в месяц, и таким образом наш ежемесячный бюджет составил 181 доллар. Причём подоходный налог во Вьетнаме не взимался.
   Действительность войны доходила до нас из-за колючей проволоки по 'беспроволоч-ному телеграфу'. Наш начальник штаба по учебному лагерю, второй лейтенант Барри Сид, уже был мёртв. Он пробыл в этой стране меньше двух недель.
   Провалившись при поступлении в колледж, пылкий лейтенант Сид пошёл в армию получать геройский боевой опыт; он окончил краткосрочные курсы подготовки офицерского состава и духом был велик, да разумом не вышел. Этот офицер, ожидавший продвижения по службе и надеявшийся нацепить на парадную униформу орден 'Серебряная звезда' и 'Знак пехотинца за участие в боевых действиях', полагал, что получить обе награды быстрее всего во Вьетнаме, в качестве боевого командира.
   Эта новость не удивила, лишь нагнала тоску. Имя таким историям о рьяных лейтенантах, безвременно почивших в Юго-Восточной Азии, - миллион.
   Сид уехал во Вьетнам сразу после учебки. Его назначили командиром взвода в 4-ую пехотную дивизию, действовавшую в районе Плейку на Центральном нагорье.
   Во время одной из операций у границы с Камбоджей рота Сида наткнулась на хорошо вооружённый вьетконговский батальон. Бой был беспощаден. Одно отделение взвода было отрезано. Связь с ним потеряна. Сид даже не знал, где оно. Поэтому взял другое отделение, сел на БТР и отправился на поиски. Но впопыхах забыл сообщить об этом командиру или хотя бы взять рацию.
   Тут же машина попала под орудийный огонь, влетев в засаду Вьет Конга. Снаряды разметали машину и всех, кто в ней был.
   Подкрепление прибыло на вертолётах и при поддержке артиллерии и ударов с воздуха отбросило врага.
   Потерянный патруль нашли. В нём погибли все. Недалеко обнаружили дымящуюся машину Сида: тела обгорели до неузнаваемости - сплошная обуглившаяся масса.
   Ошибка Сида была типична. Вся 'Дивизия плюща' (4-ая пехотная дивизия - Пер.) получила под зад от Чарли по прибытии во Вьетнам из-за неопытности своих офицеров. Только-только окончив краткосрочные курсы, они не имели никакого опыта командования, не говоря уж о боевом опыте.
   Командиры взводов менялись быстро. Они, если оставались в живых, уезжали через шесть месяцев, отбыв половину солдатского срока.
   Через неделю пребывания в 90-ом батальоне, чтобы хоть как-то скрасить болезнен-ную монотонность Лонг Биня, мы начали интересоваться своими назначениями.
   Личному составу во Вьетнаме разрешалось носить аккуратные усы. Поэтому на вто-рой же день пребывания в стране я начал разводить под носом растительность. Четыре дня спустя мне приспичило побриться после отбоя, в темноте. Забыв об усах, я отхватил левую половину. Пришлось сбрить и правую и начинать всё сначала.
   Друзья по пехотной школе один за другим получали назначения и разъезжались по боевым частям. Они так быстро исчезали из батальона, что подчас мы не успевали попро-щаться и пожелать друг другу удачи.
   На восьмые сутки мы получили своё: Сейлор, Сиверс и Карловски отправлялись в 3-ю бригаду 4-ой дивизии; Саттлер и я получили приказ, которого боялись больше всего, - в 1-ую аэромобильную дивизию.
   - Кончится война - увидимся, Брекк, - помахал рукой Сейлор. - С этого момента буду надирать задницы и гандошить всех подряд.
   - Через год на 'Птице свободы' вернёмся в Штаты, - кричал Сиверс, - и опять остано-вимся в 'Мэнкс Хотел' в Сан-Франциско! Оттянемся!
   - Конечно... до встречи, ребята, - отвечал я.
   - Хочу попасть в рай, - ворчал Сейлор, жуя фильтр сигареты с видом суперсолдата. - В аду я уже был!
   В тот же день нас с Саттлером и ещё несколько человек, назначенных в дивизию, за-пихали в грузовик со всеми пожитками и отправили из Лонг Биня в аэропорт Бьен Хоа.
   Там посадили на борт коричнево-зелёного транспортного самолёта С-130, летевшего в Ан Кхе.
  
  ГЛАВА 4. 'ДВАДЦАТЬ ПОДМИГИВАЮЩИХ АНУСОВ'
  
  'Война - политиков игра, восторг святош,
   Крючки законников, убийц наёмных жала...'
  
  - Перси Биши Шелли, английский поэт,
  'Королева Маб'
  
  Армия - это ритуал достижения совершеннолетия по-американски, часть националь-ного мужского опыта взросления. Или была таковой...
   27 мая 1966 года ровно в 07.00 утра мы с парнями из чикагских предместий собрались у местного призывного пункта в Де-Плейне. Этот день мы не забудем никогда, потому что он некоторым образом ознаменовал конец детства, нашей невинной и привычной жизни.
   И он был началом чего-то неведомого - жизни взрослой ...
   Нам, призывникам, уготовано было застрять в армии на два года. Не ахти какая пер-спектива, но мы приняли её - с разной степенью гордости - как патриотическую обязан-ность, как цену американское гражданства.
   Отбирали нас по простейшим критериям: пол, возраст и подходящий пульс.
   Мы знали о Вьетнаме и о том, что могли туда попасть, но не задумывались об этом. Знали только, что каким-то образом там была замешана свобода, что шла гражданская война, полученная президентом Джонсоном в наследство от администрации Кеннеди, и что прави-тельство США взяло на себя обязательства бороться с коммунизмом в Юго-Восточной Азии, чтоб у того не росли головы, как у гидры, и чтобы его не занесло на берега Малибу дохлой корабельной крысой, заражённой бубонной чумой.
   Будто Америка только тем и занималась. Повестки поступали, вскрывались, и тысячи лучших парней страны в реактивных самолётах 'Бранифф-707' каждую неделю стройными рядами отправлялись на войну.
   Нам выдали какие-то официальные бумажки и отправили на утренний пригородный пассажирский поезд, в котором нас встретил армейский сержант и повёз в чикагский пункт призыва для прохождения медицинского осмотра и психологических тестов.
   Призывники были моложе меня - сущие дети, выпускники средних школ. В свои 24 года я чувствовал себя стариком.
   Стояло тёплое солнечное утро, мы несли маленькие брезентовые котомки - позже их назвали 'самовольными' - с самым необходимым: зубной щёткой, пастой, бритвенным при-бором, сапожным кремом, полотенцем, сменой белья да, может быть, хорошей книгой, что-бы скоротать дорогу до учебного лагеря.
   Я прихватил бестселлер Нормана Мейлера о Второй мировой войне - 'Нагие и мёрт-вые'.
   Ребята прощались с родителями, целовали подружек, обещали писать, не лезть на рожон, делать, что говорят, служить честно и приезжать на побывку.
   Стоял прекрасный весенний день, в воздухе веяло сладким ароматом, трава блестела от обильной росы, зеленели деревья, дул свежий ветерок, и мы не думали, что за эти два года могут случиться какие-то несчастья.
   По дороге в город мы почти не разговаривали, только несколько остряков громко шу-тили и нервно смеялись, пытаясь скрыть свои настоящие чувства.
  В 60-е годы армия не проявляла особой разборчивости, но всё-таки человека не зачис-ляли на службу при наличии судимости. По мнению правительства, преступники были недостаточно моральны, чтобы убивать косоглазых и жечь их лачуги.
   Медосмотр проходил лихо. Были ребята, которые стеснялись раздеваться в присут-ствии посторонних, но они справились с собой. Двое чёрных попробовали открутиться от армии, прикинувшись голубыми. Натянули женские трусики, держались за руки и хихикали, выделяясь из общей массы. Но армейский психиатр раскусил их в два счёта и отправил дальше.
   - Настоящие парни, как дважды два, - улыбнулся доктор, и 'пикантные гомосеки', надувшись, направились к следующему кабинету.
   Стали брать кровь на анализы, включая анализ Вассермана, и хорохорившиеся пижо-ны переполошились. Боялись иглы! Один даже потерял сознание, когда ему воткнули в руку иглу и сцеживали кровь в пробирку. Насмотрелся, наверное, фильмов о Дракуле...
   Осмотрели уши и горло, проверили рефлексы, кровяное давление и умение держать равновесие. Поинтересовались, нет ли грыжи, сделали рентген.
   В одном кабинете нас ожидал целый ряд медсестёр со шприцами. Вакцинация. Укол против столбняка в правую руку, два других - в левую, и на закуску - дротик в ягодицу.
   Подошло время заполнять бумажные стаканчики мочой, но мой пузырь будто высох. Это меня взбесило и смутило одновременно. Я пытался раз за разом, но не мог выдавить из себя ни капли. Считал до ста, умножал и делил в уме, держал руки под тёплой водой, выпил столько воды, что живот раздуло.
   Всё напрасно...
   После часа бесплодных попыток я хлопнул по плечу одного парня и попросил напол-нить мой стаканчик. Но в этот момент полного краха почувствовал растущее давление в мо-чевом пузыре и смог, наконец, выжать из себя несколько булькающих унций. Я гордо вручил золотистый образчик медсестре и занял очередь к проктологу.
   Двадцать человек, и меня в том числе, завели в маленькую комнатку с жёлтыми шла-коблочными стенами, приказали снять трусы и выстроиться вдоль белой полосы.
   - Так, ребята, наклонитесь, коснитесь пальцев на ногах и раздвиньте ягодицы, - сказал военный доктор. Он всматривался в задницы, ища внутренние и внешние признаки геморроя. Мы раздвигали ягодицы, а военврач переходил от одного другому, бормоча: 'Угу, ага, так-так, хорошо, да-да, прекрасно, чуть шире, ещё немного нагнись...'
   Двадцать сжимающихся сфинктеров разных размеров и расцветок в мексиканской позе. Какой сюжет для сюрреалиста! Я представил такую картину на стене в Чикагском Институте искусств, к ней подходят расфуфыренные матроны, рассматривают поближе, и одна шепчет другой: 'О Боже, Генриетта...это то, о чём я думаю?' А Генриетта в ответ: 'О да, Этель, как это мило!'
   Наскоро заглянули в зубы. Армию больше интересовало наличие у нас тризма, чем зубов. Мы разевали рты, как птенцы во время кормёжки. Стоматолог морщился, кричал 'СЛЕДУЮЩИЙ!' и отправлял к другому врачу.
   Весь процесс медосмотра состоял из перебежек и ожидания. Перебежки, чтобы занять очередь. Вот это и есть армия: дисциплина и мгновенное исполнение приказа.
   После медосмотра нас привели в комнату для призывников. В углу стоял флаг, рядом - большой дубовый стол, у стола - армейский офицер, который должен был привести нас к присяге.
   Мы поклялись защищать Соединённые Штаты от всех врагов, внешних и внутренних, и вот мы уже солдаты.
   До этой минуты офицеры и сержанты обращались с нами вежливо.
   Но как только мы превратились в солдат, в собственность правительства, тут же нача-ли над нами просто измываться.
   - Итак, болваны, меня зовут штаб-сержант Мюллер. Вы будете меня называть Сер-жант. Я надеру задницу любому, кто не будет подчиняться. Поняли? Всё ясно?
   Мы кивнули.
   - Слушайте: вы, козлы, принадлежите мне, и я хочу, чтобы вы добежали до того лиф-та со своими вещмешками и ждали меня там.
   Мы побежали.
   Но сержанту Мюллеру показалось, что один долговязый чёрный парнишка, по виду не старше 17 лет, не слишком проворен.
   - Эй, солдат...да, ты, дырка от жопы...когда я говорю 'бежать', это значит, надо дви-гать грёбаной задницей!
   Какой-то рядовой с папкой подмышкой, возомнивший себя Паттоном, отвёл нас на железнодорожную станцию. Мы грузились в поезд, а он выкликал фамилии по списку, чтобы удостовериться, что никто не отстал.
   Сначала нам определили места, потом обязанности. Другого народа не было, и мы разбрелись по поезду.
   Весь состав принадлежал нам. Только нам. Зелёным новобранцам. Сырому фаршу. Пушечному мясу. Даже не 'ботинкам', а всего лишь болванам. Пятистам сорока одному мо-лодому американскому солдату. Если так пойдут дела дальше, подумал я, то мы вляпались в БОЛЬШОЕ-ПРЕБОЛЬШОЕ ДЕРЬМО.
   Тихо переговариваясь, мы разбились на кучки. Пищу подали как обычно, она была ничего себе, но мне было маловато.
   Мы ехали в Форт-Полк, штат Луизиана, где предстояло проходить начальную боевую подготовку. Мы пытались представить себе, какой он будет, учебный лагерь, как на нас бу-дет сидеть форма, чем будем заниматься, и не выпадет ли в карты Вьетнам.
   Как-то до конца не верилось, что попали в армию. Всё казалось плохой шуткой и дур-ным сном: вот завтра, как всегда, проснёмся и пойдём на работу и встретимся с друзьями.
   Какой-то чудак грозился написать своему конгрессмену, потому что сержант Мюллер обозвал его болваном сразу после присяги.
   - Этот сраный сержант должен оставить нас в покое! Обозвать меня болваном, - да что он о себе возомнил, чёрт возьми? - возмущался парень.
   - Я не просил, чтобы меня рожали, и мне не нужно разрешение от армии, чтобы уме-реть; какого чёрта я здесь делаю? - жаловался другой.
   Они думали, что конгрессмен, узнав о грубом обращении с ними каким-то жёстким сержантом-сквернословом, освободит их от военной службы. Или, на худой конец, мерзкий сержант будет разжалован в рядовые и будет писать им в учебный лагерь письма с извине-ниями.
   Совсем как дети; сколько же им предстояло постичь...
   Самое смешное, никто из них не знал своего конгрессмена.
   Другие - наоборот - расцветали от одной мысли, что едут в армию. Всю дорогу пла-нировали свою долгую и прославленную карьеру. У одного брат служил в морской пехоте, был ранен возле ДМЗ в Наме, и парень жаждал поквитаться за раны.
   Они рассчитывали стать десантниками или рейнджерами или спецназовцами и носить зелёные береты. Рассуждали о том, как убивать азиатов, как победить в войне и вернуться домой с полной грудью орденов и с тысячей боевых историй, от которых у дружков волосы встанут дыбом. Мечтали продвинуться по службе и стать настоящими крутыми сержантами.
   Были и третьи, кто просто лежал и пытался осмыслить степень своего несчастья: как можно было оказаться такими глупцами и подставить шею под аркан повестки?
   Мой товарищ по купе был из последних. Нил Блэкмен, живой, жизнерадостный ма-ленький еврей примерно моих лет. Он окончил Пенсильванский университет по специальности 'телевизионные коммуникации' и был - по крайней мере, до армии - продюсером в передаче 'Большой мир спорта'. Нил рассказывал о работе, о том, как он колесил по миру, особо выделяя трепет по поводу своего шоу в Москве год назад.
   В дороге не случилось ничего интересного. На следующий день мы остановились на завтрак на маленькой железнодорожной станции в Джексоне, штат Миссисипи. Здесь я по-пробовал овсянку в первый и, если это в моих силах, в последний раз.
   В Шривпорте, штат Луизиана, поезд сломался. Нужно было слегка починиться, и нам разрешили покинуть вагоны на время ремонта.
   Как приятно размять ноги. Мы с Нилом побродили поблизости, однако смотреть осо-бо было не на что, да и солнце палило, поэтому, прихватив на заправке кока-колы, мы вернулись в поезд.
   Пятнадцать человек, тем не менее, успели впутаться в историю. Они пошли в бар, напились и сцепились с шайкой южных загорелых сорвиголов. Не знаю, кто взял верх, но бар был разворочен, а парней полиция Шривпорта сунула в тюрягу.
   Сержанты пошушукались с полицейскими, и тех отпустили.
   В поезде пацаны до хруста сжимали кулаки, ржали, как лошади, и называли друг дру-га засранцами, джи-ай, суперсолдатами и новичками. Говорили, что это было боевое креще-ние и они выиграли бой, не напрягаясь.
   Что они плохие и будут ещё хуже, когда выйдут из учебного лагеря.
   Они задиристо орали, что приедут на побывку и зададут этим выскочкам новую взбучку, 'дадут понюхать ботинка'.
   Через пять часов починились. Когда поезд выползал из Шривпорта, все немного нервничали. Следующая остановка через несколько часов предстояла в Форт-Полке.
   Поезд набрал скорость, его закачало из стороны в сторону. Я сел поудобней и смотрел в окно. Думал о доме и жизни, оставленной позади, о том, что ждёт меня в армии.
   Потом закрыл глаза, ткнулся головой в стекло и провалился в сон...
  
  ГЛАВА 5. 'КОВАРНАЯ ЗЕЛЁНАЯ МАШИНА'
  
   'На всю страну монаршим криком грянет:
   "Пощады нет! " - и спустит псов войны,
   Чтоб злодеянье вся земля узнала
   По смраду тел, просящих погребенья'.
  
  - Уильям Шекспир, английский драматург
  (Перевод М.Зенкевича)
  
  Ан Кхе, место расположения элитной 1-ой аэромобильной дивизии, находился в 220
  милях к северу от Лонг Биня. По сравнению с комфортабельным самолётом 'Бранифф 707', на котором мы сюда прилетели, транспортник С-130 казался аэропланом времён Первой ми-ровой, болтавшимся в воздухе Вьетнама. Полёт был скверный, иллюминаторы отсутствова-ли, сиденья из нейлоновых полос были неудобны.
   Саттлер хотел стать воздушным стрелком в огромном вертолётном парке дивизии.
   Прилетев на место, стали ждать в аэропорту отправки в дивизию. Мы сидели, раз-бившись на группы, когда появился конвой вертолётов с войсками на борту - только что из передового района.
   Солдаты поразили меня, но не грязной, изодранной в клочья униформой, и не тем, что они едва тащили винтовки М-16 и ранцы. А своими глазами - глазами Медузы, способными превратить в камень всякого, заглянувшего в них.
   Взгляд этих глаз был застывшим.
   Последними из вертушек появились мёртвые. Они были в мешках - семнадцать зелё-ных прорезиненных мешков около семи футов в длину, винтовки положили рядом. Я видел очертания тел внутри, видел, как выпирали ботинки. Саттлер покачал головой и загасил си-гарету о каблук.
  - Не знаешь, как это случилось? - пробормотал он.
   - Какая разница? Мёртвые есть мёртвые, - сказал я.
   - Должно быть, их убили сегодня.
   - Да, наверное, утром, когда мы завтракали.
   - Как думаешь, из пулемёта?
   - Может быть. Или из гранатомёта. А, может, из миномёта. Не знаю...
   - Просто интересно.
   - Угу.
   - Сколько, по-твоему, им было лет?
   - Ну, восемнадцать, девятнадцать. А что?
   - Такая потеря.
   - Это война...
   - Чёрт возьми, у меня мурашки бегают.
   Зловещие мешки имели по отверстию на каждом конце и ничем не были примеча-тельны, кроме надписи 'Голова' с одной стороны. По всей длине мешка шла толстая за-стёжка-молния. Мешки были наглухо застёгнуты, но из некоторых просачивалась кровь и капала на покрытие аэродрома, привлекая мух.
   Мешки для тел - бесформенные контейнеры, в них кладут погибших и везут в Сай-гон, в похоронную службу, которую в армии называют 'Турбюро КИА' (KIA, killed in action, 'Убит в бою' - Пер.). Тела моют, штопают, бальзамируют, одевают в форму с иголочки (по возможности), кладут в алюминиевые ящики, грузят в самолёты и отправляют в Калифорнию, на авиационную базу Трэвис, а оттуда - по домам, хоронить.
   Мы долго, не отрываясь, смотрели на мешки. Меня бросило в дрожь от вида мертве-цов, лежавших на взлётной полосе и как будто что-то желавших сказать.
   - Добро пожаловать во Вьетнам, новичок! Пожалеешь, что попал сюда...
   - Что?
   - Я хочу рассказать тебе кое-что, свежачок. Например, какая лажа может случиться с тобой во Вьетнаме. Сам увидишь, когда потеряешь невинность.
   - Но...
   - Война для меня кончилась. Удачи тебе, берегись Люка-азиата...
   Они больше не были солдатами, только телами без душ. И мы приехали сюда, чтобы заменить их. Нас тоже пустят на корм Коварной Убивающей Зелёной Машине.
   Солдаты были грязные и мокрые. Несколько раненых. Они почти не разговаривали, а просто брели, спотыкаясь, мимо со своим боевым скарбом к грузовикам, которые повезут их в тыл, к палаткам, передохнуть день-другой.
   Прошёл фотограф из Ассошиэйтед Пресс, прыгнул в джип и сказал соседу - фотогра-фу Юнайтед Пресс Интернэшнл: 'Третья рота вляпалась в говно: напоролась на полк СВА. Посмотри сам, Руди...'
   Через час нас посадили в грузовики и отвезли в базовый лагерь, расселили по палат-кам и накормили. Всё здесь было иначе, чем в 90-ом батальоне, и мне сразу захотелось вер-нуться назад и страдать от жары и скуки.
   Нас предупредили о москитах. Москиты постоянно заражают солдат малярией. И эта болезнь в дивизии превратилась в настоящую эпидемию.
   Предостережение не новое. О малярии говорили ещё в Форт-Полке, там мы даже начали принимать таблетки, чтобы выработать от неё иммунитет. Оранжевые таблетки нуж-но было принимать регулярно. Мы глотали их каждое воскресенье, и нам обещали, что во Вьетнаме в боевых частях проследят, чтобы мы продолжали их глотать.
   В палатках над земляным полом всегда кружили стаи москитов. Чтобы получше за-щититься от них, мы опускали рукава рубашек и спали не раздеваясь, под москитными сет-ками. Но косила людей не только малярия. Болотная лихорадка, дизентерия и желтуха тоже собирали свою дань по всему Вьетнаму.
   На занятиях повышенной подготовки пехотинца нам преподавали даже курс иммуни-зации, чтобы защитить от различных болезней, распространённых в Индокитае; о некоторых я даже не слышал.
   Граница периметра была меньше чем в пятидесяти метрах от нашей палатки - ряды и ряды скрученной в спирали колючей проволоки, один над другим, и через равные промежутки - сторожевые вышки и блиндажи, обложенные мешками с песком.
   Перекатывающийся гул артиллерии, всю ночь бьющей по дальним целям, убаюкал солдат, со мной же из-за этого грома случилась бессонница. Я всё прислушивался, вздраги-вал и никак не мог устроиться поудобней. Вертелся на койке и слушал звуки войны, идущей за периметром: треск очередей автоматических винтовок засадного патруля где-то на холмах и шипение осветительных ракет, медленно летящих вниз и окрашивающих небо в багровые тона.
   Ночью обрушился муссонный ливень. Непрерывная дробь дождевых струй о брезент над головой заглушила ворчание 105-мм гаубиц и успокоила мои нервы.
   Всё расположение дивизии имело вид настоящего свинарника. Грязь липла к ботин-кам, нельзя было пройти, не поскользнувшись и не шлёпнувшись в навозное месиво, дохо-дившее до щиколоток.
   Вторая ночь была ещё страшнее. Около двадцати миномётных снарядов упали в ла-герь примерно в семидесяти метрах от нашей палатки. Атака прекратилась также внезапно, как началась. Никого не зацепило. Косые только беспокоили нас, заставляя всё время быть настороже.
   Вдруг раздалась резкая очередь со сторожевой вышки у столовой.
   Три партизана в синей униформе - бойцы СВА - пытались нащупать слабые места в проволочном ограждении. Когда стрельбы кончилась, мы выбежали посмотреть, что про-изошло.
   Солдаты противника задели трассёр и были срезаны очередью при попытке бегства. Они повисли на проволоке подобно дохлым койотам на заборах из колючки на каком-нибудь техасском ранчо.
   На следующий день нас повезли на дивизионный пункт приёма и оформления запол-нить бумаги.
   Проезжая соседнюю деревню, мы поразились ужасающей бедности сельского Вьет-нама: дети играли нагишом на грязных улицах и попрошайничали.
   Ни обуви. Ни одежды. Ни еды. Ни надежды.
  - Ням-ням.
  - Дай ням-ням.
  - Ты, дай конфетку.
  - Эй, ты, джи-ай, дай сигаретку...сигаретку дай, ладно?
  - Ты, ты, ты...подари 'Салем', а?
  Мимикой и жестами они изображали людей, курящих сигареты, улыбались и кивали.
  - Да, да, да?
  Детям бросили кусок шоколадки, и улица мгновенно исчезла в туче пыли, когда они кинулись за неё драться, другая орава бежала за грузовиком, как за волшебником-крысоло-вом из Ан Кхе.
  В увязавшуюся толпу полетела пустая пачка из-под сигарет. Опять была сумасшедшая свалка, но вдруг она резко прекратилась: дети смотрели на нас со злостью и обидой.
  - Грёбаный джи-ай! - крикнул один из них на прекрасном английском, тряся кулаком.
  - Твою мать, придурок, дешёвка! - добавил другой и пустил голубка в нашу сторону.
  Мы засмеялись; машина прибавила скорости, и дети исчезли в облаках пыли.
  Мы проехали одобренный дивизией публичный дом, который и назывался соответ-ствующе - 'Восточный Диснейленд'. Говорили, что все здешние девки чистые, потому что армейские врачи каждую неделю проверяли их на вензаболевания.
  - Если вы, ребята, выйдя из боя, хотите немного развлечься, идите туда...Ни суеты, ни шуму, и триппер никто не подхватит, - нахваливал наш водила.
  После возвращения с пункта оформления на третий день пребывания в Ан Кхе чудо кончилось.
  Произошли изменения в назначениях. Добрая часть из нас не поедет в боевые подраз-деления, а вернётся в Сайгон и будет придана штабу сухопутных войск.
  Саттлер, я и ещё десять человек оказались в числе счастливчиков. Остальные были расписаны по пехотным ротам и получили приказ отправляться в тот же вечер.
  Я плакал от радости, вспоминая семнадцать мешков на взлётном поле. Хотя эта резкая перемена планов смешала мои чувства. Я всё-таки хотел взглянуть на войну...
  Хоть разок.
  На следующий день, собрав пожитки, мы опять загрузились в самолёт С-130 и улете-ли назад в Тан Шон Нят, где нас грузовиками перевезли в большой палаточный городок 'Браво'.
  Городок располагался возле аэропорта, в нём работали старшие офицеры с хорошими манерами и унтер-офицеры с хорошими связями. Он не был ни Вьетнамом, ни боевой зоной.
  Он был чем-то третьим.
  Нам предстояло работать клерками в новом строящемся почтовом отделении и жить в большой палатке у периметра.
  Эта палатка должна была стать нашим домом до постройки жилища попрочнее.
  Питаться будем в столовой и, возможно, никогда не понюхаем пороху, если только городок не попадёт под обстрел. Будем работать в обычное время и ходить в клуб для рядо-вых перекусить и попить пивка. В городке имелся даже большой брезентовый бассейн, что-бы поплавать на досуге, а самое главное - в свободное время можно было ходить в увольне-ние в Сайгон.
  Божественно!
  
  ГЛАВА 6. 'ЭРНИ УЖАСНЫЙ'
  
  'Мы непобедимы. Крутейшие из крутых. Коварнейшие из коварных. Ничто не мо-жет остановить нас. Мы худшие из худших. Мы будем молиться на войну и с винтовками в руках станем ангелами смерти. Конец Чарли Конгу. Мы готовы съесть свою печень сырой и попросить добавки. Можем даже позволить сержанту Дугану оттрахать наших се-стёр...'
  
  - Солдат, Форт-Полк, штат Луизиана, учебный лагерь, 1966 г.
  
   Чтобы понять Вьетнам, сначала необходимо уяснить, что такое начальная под-готовка и что это за объект - Форт-Полк. Эта крупнейшая база в Луизиане, место рождения солдат-пехотинцев, занимает площадь в 147 тысяч акров национального леса 'Кисачи', где растут одни сосны да кипарисы.
   В декабре 1965 года Форт-Полк считался одним из лучших военных объектов, где осуществлялась повышенная подготовка пехотинцев-призывников, предназначенных для пополнения войск, воюющих во Вьетнаме.
   В радиусе трёхсот километров от форта находятся Новый Орлеан, Хьюстон, Даллас, Галвестон, Билокси, Литл-Рок и Хот-Спрингс. Однако во время монашеского затворничества в учебном лагере мы слыхом не слыхивали об этих местах, не говоря уже об их посещении.
   Из-за высаженных по расположению лагеря магнолий и кипарисов командование называло Форт-Полк 'садом Луизианы' и заявляло, что южный климат мягок благода-ря морским бризам, дующим с Мексиканского залива и сбивающим палящий летний зной.
   Это могло понравиться оставшимся дома мамочке и папочке, но только не мне.
   Форт-Полк был самым жарким местом, которое я когда-либо знал, даже жарче Вьетнама, и ребята считали его чёртовой дырой, в которой ни за что бы не хотелось очутиться снова.
   В 1966 году Форт-Полк имел репутацию сурового центра для прохождения начальной подготовки. В нём делалось всё для поддержания такой репутации. Однако любой бывший солдат может подтвердить, что начальная подготовка была в ту пору суровой повсюду - от Форт-Дикса, штат Нью-Джерси, до Форт-Льюиса, штат Ва-шингтон.
   Нас доставили в Форт-Полк, чтобы осуществить трудное превращение штат-ских лиц в солдат. Именно здесь нам предстояло научиться маршировать с механиче-ской точностью и получить твёрдые навыки в искусстве убивать.
   Нам предстояло изучать наставление по стрелковому оружию и материальную часть винтовки М-14, приёмы проникновения за линии противника и строевой подго-товки; предстояло узнать методы индивидуальной маскировки, определения целей, ори-ентирования на местности и чтения карт, а также тактику мелких подразделений, методы ведения разведки, караульную службу, наряды по кухне; предстояло научиться видеть и стрелять из винтовки ночью и пользоваться приборами ночного видения; изу-чить приёмы рукопашного боя и полевой санитарии, методы оказания первой помощи на поле боя и правильной стрельбы из винтовки; научиться уничтожать живую силу противника гранатами, штыками и голыми руками; узнать, как стать искусным в беге, как ползать по-пластунски, висеть на брусьях и преодолевать препятствия.
   На учениях нам предстояло составлять винтовки в козлы, есть сухой паёк и строем возвращаться в расположение лагеря; и если удастся выдержать испытания к концу восьминедельного срока, нас допустят к выпускному параду, на котором мы про-шагаем перед взором начальника лагеря - генерал-майора Келси Ривса.
  
   *****
  Мы приехали в Лисвилл, небольшой городок у границы с Техасом, около полуночи, погрузились в военные автобусы защитного цвета и отправились в Форт-Полк, за пятнадцать миль от станции.
  На входе в пункт приёма пополнений, куда поступают до определения в учебный ла-герь, висел плакат:
  
  ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, СОЛДАТ, В АРМИЮ СОЕДИНЁННЫХ ШТАТОВ!
   ТЕБЕ ЕСТЬ ЧЕМ ГОРДИТЬСЯ!
  
   Нас встретил капрал в блестящем тропическом шлеме и с помощью тычков и ругани выстроил для переклички. Затем повёл на склад за постельными принадлежностями и други-ми вещами.
   Наскоро обмерив, нам выдали новенькое обмундирование: две пары солдатских боти-нок, нижнее бельё, рабочую униформу, пилотку и фуражку, подвязки на брючины, парад-ную форму, носки и форменные туфли.
   С полными охапками этого барахла мы прошли в казарму, где за тридцать минут надо было переодеться, заправить койки и построиться, чтобы идти в столовую.
   Нам показали, как заправлять койку. Простыни и одеяла - натянуть, складки - под углом в сорок пять градусов. Мы старались, но всё равно такая заправка не выдержала бы никакой проверки. В казарме дозволялось курить, но не в постели.
   - В казарме есть пепельницы. Пепел на пол не бросать. Все окурки в пепельницах ДОЛЖНЫ быть погашены. Ясно? - монотонно бубнил капрал со скучающим видом.
   Мы кивнули.
   - Не слышу вас!
   - Так точно, капрал, - нестройно ответили мы.
   - Я всё ещё не слышу вас!
   - ТАК ТОЧНО, КАПРАЛ!
   Еда наполнила живот, но не очень напитала: жёсткий ростбиф, жареный картофель, салат и стакан молока. Быстро заправившись, мы протопали назад в казарму. Было три часа утра. Со временем появится привычка говорить 'три-ноль-ноль'. Огни потушены - отбой. Мы повалились на койки в надежде проспать хотя бы восемь часов. Но в армии никого не волнует, был ли у солдата здоровый сон. В 06.00 загремел подъём. Полусонные, чертыхаясь, мы оделись, заправили койки и выстроились перед казармой.
   Отныне, было сказано, мы должны бриться каждый день, не имеет значения, есть что брить или нет. Таков армейский устав. И мы будем бриться от кончиков ушей до ключиц. Никакая растительность на лице не допускалась: все эти баки, бороды, усы, козьи бородки и прочее.
   После завтрака здоровенный сержант внимательно осмотрел нас на предмет выполне-ния приказа. Он быстро прошёл сквозь строй, выхватывая небритых.
   - Сегодня утром ты был недостаточно близок с бритвой, Элвис...встань сюда. Ты то-же, болван...и ты...и ты.
   Отобрав двенадцать небритых салаг, он обратился к ним так:
   - Армия учит, парни, что вы ДОЛЖНЫ бриться ежедневно. Поэтому у вас есть десять минут, чтобы убрать растительность с лица...ВСЮ растительность. А если что-нибудь оста-нется, я сам побрею вас насухую вот этой бритвой.
   И он выудил из брюк ржавую бритву 'Жилетт' с тупым лезвием и поднял, чтобы всем было видно.
   Несчастные помчались назад в казарму бриться, а мы стояли 'вольно' под палящим солнцем. Через несколько минут один рядовой потерял сознание. Его звали Уилсон, чёрный из Чикаго.
   - Оставьте его, - пробурчал сержант. - Вставай, парень...
   Уилсон лежал на земле неподвижно и закрыв глаза.
   - Я сказал, вставай, твою мать, ты, мешок с говном! Сегодня приёма в лазарете нет.
   Уилсон попробовал встать, но ноги подкосились, и он снова упал.
   Сержант схватил Уилсона за рубашку, поднял на ноги и встряхнул.
   - Со мной эти штучки не пройдут, ПАРЕНЬ...у тебя нет солнечного удара. Стой 'вольно', солдат...это приказ!
   На пункте приёма пополнений заняться было нечем. Пока оформлялись документы, мы проходили дополнительные тесты. В ожидании назначения в какую-нибудь учебную ро-ту чистили казарму и часами простаивали на построениях.
  Однажды в знойный полдень мы спрятались от солнца под магнолию: покурить, по-травить солёные анекдоты - и тут повстречались с человеком, который впоследствии стал нашим сержантом-инструктором.
  - Добрый день, ребята, - он изысканно коснулся полевой шляпы в стиле медвежонка Смоуки и изобразил широкую улыбку на чёрном лице, обнажив полный рот белах, как ро-яльные клавиши, зубов. Он приближался к нам, виляя хвостом, подобно большому добро-душному псу с блестящими глазами и влажным носом.
  - Хороший день...
  Мы согласились.
  - В какую роту поступаете, парни?
  Мы пожали плечами.
  - Молитесь, чтобы это оказалась не моя рота. Ненавижу новичков.
  - Эй, сардж! - воскликнул один из нас. - Сколько ещё нам здесь торчать...
  И прежде чем прозвучало следующее слово, сержант был уже возле него.
  - Как ты меня назвал, придурок? Сардж? А? Ты назвал меня сардж, ПАРЕНЬ? Не называй меня так больше, говно...ты начитался историй о Битле Бейли.
  Он выпрямился в полный рост. Глубоко вдохнул и гаркнул :
  - МЕНЯ ЗОВУТ СЕРЖАНТ ДУГАН! СЕРЖАНТ ДУГАН!
  Ошеломлённые, мы отступили на шаг.
  - Первое имя - на рукаве, - указал он на три нашивки, - второе имя - на груди, - и ткнул в тканевую полоску с именем над правым карманом форменной рубашки.
  - Шаг вперёд, мерзавец, упал и отжался сто раз. А если остановишься, НОВИЧОК,
  начнёшь всё сначала с мешком песка на спине, - пригрозил он.
   С коварной улыбкой Дуган следил, как назвавший его 'сарджем' солдат, коренастый черноволосый паренёк, отталкивал от себя землю Луизианы под беспощадным солнцем.
   - Как меня зовут, новичок?
   - Сержант Дуган, сэр.
   - Попробуй ещё раз назвать меня 'сарджем', сукин сын... Я сержант, призван на службу. Служу на совесть!
   - Так точно, сержант.
   Дуган наступил до блеска начищенным десантным ботинком пареньку на правую ру-ку.
   В лучах солнца ботинок сверкал, как чёрный алмаз Аляски. Я засмотрелся на него, не в силах оторвать взгляд. Ботинок являл собой власть. Гладкий, как полированный мрамор. Роскошный, как лакированное чёрное дерево. Кривое кожаное зеркало, из которого на тебя таращится твоё же искажённое глянцем отражение.
   Сержант хотел казался больше, чем был на самом деле. Он был силён и при исполне-нии. Власть ему давали шевроны, но высокомерие и стремительность были его собственные.
   - Я хочу, чтобы ты считал, НОВИЧОК!
   Парень удивлённо посмотрел снизу вверх.
   Дуган зарычал и навалился на руку всем телом, покачиваясь вперёд и назад, будто втаптывая в пыль окурок.
   - Двадцать шесть, двадцать семь, двадцать восемь...
   - Быстрее, сопляк, - выдохнул он.
   Дуган, без сомнения, был бравым солдатом: прямой как штык, он стоял перед нами весь в ремнях, начищенных ботинках, полевой шляпе и отутюженной форме. Его рубашка потеряла цвет от долгой носки, но была густо накрахмалена. А наша форма болталась меш-ком, мятая и такая новая, что ещё похрустывала после склада.
   К карману его рубашки был пришит личный знак, над ним 'крылышки' - эмблема десантника, а выше 'крылышек' красовался 'Знак пехотинца за участия в боевых действи-ях' - он воевал во Вьетнаме. К правому рукаву была пришита большая жёлто-чёрная нашив-ка 1-ой аэромобильной дивизии, в составе которой он служил на Центральном нагорье ко-мандиром пехотного отделения.
   Каждый дюйм его гладкого, скульптурного, воздушно-десантного тела говорил о том, что это суровый, опытный профессионал.
   Вдруг Дуган резко повернулся и схватил за горло другого парня, пригвоздил к магно-лии и заорал в лицо.
   - ГДЕ ТЫ БЫЛ, КОГДА Я НАДРЫВАЛСЯ И ПАРИЛСЯ В ЧЁРТОВЫХ ДЖУНГЛЯХ НАМА, А? ГДЕ ТЫ БЫЛ, ПРИДУРОК? ТЫ КОСИЛ ОТ АРМИИ, А? И ВСЁ-ТАКИ ПОПАЛСЯ?
   - Я солдат регулярной армии, сержант Дуган...меня призвали, - промямлил тот.
   - А ещё ты знатное трепло, - фыркнул сержант, убирая руки с горла.
   Дуган схватил ещё одного солдатика за шиворот и брякнул о стену казармы.
   - Почему ты такой жирный, МАЛЬЧИК? Скучаешь по мамочке? Не попадай в мою роту, говнюк, иначе я заставлю тебя пожалеть, что ты вообще вскочил прыщиком на мамоч-киной ляжке! Ненавижу жирных, слюнявых штатских.
   И пустился в рассуждения.
   - Здесь пестуют боевых солдат, и прежде чем убраться отсюда, вы узнаете, что такое постоянная готовность выполнить приказ и как умереть настоящим мужчиной...и если я вру, то святой Пётр - щенок!
   - Ты, как тебя зовут? - Дуган ткнул пальцем в пухлого негра.
   - Букер, сэр... Альфред Т. Букер.
   - Так, Букер, пойдёшь в мою роту, я сгоню с твоей жирной задницы фунтов пятьдесят. Разберу тебя, потом переделаю. В северном лагере есть такие, что уже два года не могут одолеть учебку: они такие жирные - армия их ненавидит.
   - БУКЕР, ЧЁРТ ПОБЕРИ...Я С ТОБОЙ РАЗГОВАРИВАЮ!
   - Да, сэр.
   - О-о-о, я насквозь тебя вижу, Букер: ты подпираешь стенку, длинноволосый, в остро-носых туфлях и брюках дудочкой...с альбомом 'Битлз' под мышкой, швыряешь камешки в церковное окно...
   Вдруг Дуган поплыл брассом, раздвигая нас руками.
   - Иди-ка сюда, да, ты! Я С ТОБОЙ ГОВОРЮ, ЧЁРТ ВОЗЬМИ! ТЫ МЕНЯ СЛЫ-ШИШЬ?
   - Я, сержант?
   - Да, новичок, ты! - рявкнул Дуган.
   - Что, сержант?
   - Почему ты такой толстый и нелепый, салага?
   - Не знаю...
   - Я скажу тебе, почему: потому что ты жрал хотдоги и гамбургеры со сладким моло-ком и просиживал жопу перед телеком, пялясь на Бэтмена!
   Мы занервничали. Нам не нравился этот сержант; хоть бы он провалился куда-нибудь и оставил нас в покое. Даже для армии он показался нам слишком властным.
   - Надеюсь, вы, девочки, умеете бегать, потому что я хочу вогнать ваши влагалища в эту проклятую горячую землю. Посмотрите на себя - сборище штатских болванов. Не люб-лю штатских, а новичков вообще ненавижу. Чёртовы молокососы...
   - Что ты делал на гражданке, придурок? Жрал арбузы? Собирал хлопок? Пускал слю-ни у телека? Приставал к сестре?
   Дуган ткнул руки в боки и уставился на нас.
   - ВЫ ВСЕ ОТПРАВИТЕСЬ В НАМ!
   Он помолчал.
   - И, СУДЯ ПО ВАШЕМУ ВИДУ, ВАС ТАМ ПРИКОНЧАТ. ЭТО ВАМ НЕ ДОЛБА-НАЯ АРМИЯ В МИРНОЕ ВРЕМЯ. НАДО БЫТЬ ГОТОВЫМ К БОЮ!
   С этим Дуган направился к столовой, пощёлкивая пальцами. Мы молча смотрели ему вслед.
   - Господи, кто это был?
   - Не знаю, но не хотел бы попасть в его роту.
   - Я уже его ненавижу.
   - Садист какой-то.
  Личные вещи, не дозволенные в армии: перочинные ножи, штатскую одежду и всё такое - мы сложили в коричневые бумажные пакеты, подписали и запечатали.
   - Получите пакеты после окончания учебки, - сказал сержант. - Отныне у вас всё бу-дет казённое, так требует армия.
   В тот же вечер нас со всеми казёнными пожитками в новеньких вещмешках напихали в грузовики, как селёдок в бочки, и отправили по первому адресу: 2-ая рота, 4-ый батальон, 1-ая Учебная бригада.
   Через пять минут после отъезда из приёмного пункта грузовики резко притормозили, и послышался лай двух чёрных сержантов-инструкторов.
   - ВЫГРУЖАЙТЕ СВОИ ЗАДНИЦЫ! СТРОЙСЯ. ШЕВЕЛИСЬ, ДАВАЙ, ДАВАЙ! У ВАС ВСЕГО ТРИ СЕКУНДЫ, И ДВЕ УЖЕ ПРОШЛИ.
   Челюсть упала, когда я разглядел, кто вопил в темноте. Вот он, во всём своём вели-чии, гордо вышагивающий, злее голодного пса, - самодовольный и наглый сержант Дуган.
   Глаза Дугана засверкали новогодней ёлкой, когда он заметил толстого Альфреда Бу-кера.
   Бедный Букер. Благодушному фермеру из Тульсы, штат Оклахома, только проблем не доставало. Во взводе Дугана на восемь недель этот девятнадцатилетний солдат мог забыть о покое.
   - ДЬЯВОЛ! ТЫ ПОПАЛ КО МНЕ, БУКЕР...ЖИРНАЯ КРЫСА! Я ПЕРЕЛОМАЮ ТЕБЕ НОГИ! СДОХНЕШЬ У МЕНЯ ЧЕРЕЗ НЕДЕЛЮ! - подпрыгивал от радости Дуган.
   Заржав, он приблизился вплотную к Букеру и посмотрел прямо в глаза. Тот отступил на шаг. Дуган опустил руки Букеру на плечи, вытолкал из строя и ударил. Букер упал.
   - БЫСТРО ОТЖАЛСЯ СТО РАЗ!
   Букер начал отжиматься, громко считая.
   - ТЫ БУДЕШЬ У МЕНЯ РЫДАТЬ СЛЕЗАМИ С ЛОШАДИНУЮ ЛЕПЁШКУ, БУ-КЕР! - сплюнул Дуган.
   Суматоха длилась несколько часов, за это время Букер и ещё два солдата успели по-пасть в лазарет из-за теплового удара.
   Мы получили постельные принадлежности. Распределились по казармам. Нам прика-зали отдавать честь всякому, кто по рангу выше рядового, и до отбоя надраить пряжки и бо-тинки.
   В 22.00 в казарме Дуган устроил собрание, чтобы представиться в качестве нашего взводного сержанта.
  - Вы, сукины дети, теперь государственная собственность. Моя собственность. И я сделаю с вами всё, что захочу. Ваша душа может принадлежать Господу, но ваша жопа при-надлежит мне. Не забывайте об этом! Сейчас вы всего лишь куча зачуханных, ничего не знающих грёбаных штатских. Вы ещё не солдаты. Вы ученички. Вы ниже говна кита и грязи на пузе змеи. Понятно?
  - ТАК ТОЧНО, СЕРЖАНТ-ИНСТРУКТОР!
  - За восемь недель мне надо сделать из вас способных солдат. Как посмотришь на вас, так сомнения берут: какому мудаку это удастся? Вы возненавидите тот день, когда встрети-лись со мной. Начихать! Но одну вещь вы УСВОИТЕ: вы будете уважать меня, как профес-сионала. И пусть я буду распоследним, с кем бы вам хотелось раздавить баночку пивка, но я буду первым, с кем вам захочется быть рядом в бою, когда вас возьмут за жопу.
   Дуган предупредил, что будет крут, будет гонять нас до посинения, так как мы не го-дились для его армии. Посоветовал особо не убиваться по поводу оставшихся дома девчо-нок, потому что Джоди, придуманный армией мифический кобель с жёлтым билетом, 'тра-хает её сейчас, а, может, и мамочку заодно!'
   Сын батрака из Джорджии, Эрни Дуган поступил на военную службу в восемнадцать лет, во Вьетнаме стал сержантом и ожидал дальнейшего повышения. В тридцать он собирал-ся стать самым молодым армейским сержантом-майором.
  - Мне сейчас двадцать два года, и я получу это звание ещё до тридцати, - хвастался он.
   Дуган мог быть и забавным. Даже компанейским. Временами почти милым парнем, потому что был на удивление неофициален. Но у него имелась своя тёмная сторона. Доста-точно было заглянуть в жестокие чёрные глаза, горящие под широкополой шляпой.
   Он был дерзок и прям, как удар кулака, настоящий человек насилия. Отголоски ли боёв во Вьетнаме так подействовали на его нервы - мы не знали. Но в редкие минуты, когда он, выпив, немного расслаблялся и снисходил до разговоров с нами о войне, он держался на расстоянии. И его глаза посверкивали зло и отстранённо.
   Эрни Дуган произносил слова так громко, будто пытался перекричать ураган. Пил так, словно вернулись времена Сухого закона. Трезвый был угрюм. Пьяный - невыносим и вёл себя, как бесшабашный ветеран пьяных драк из баров от Сан-Франциско до Сайгона.
   В первые недели, бывало, он, шатаясь, возвращался поздно вечером в казарму, вклю-чал свет и обрушивался на нас, как медведь гризли. Придирался, грозил, унижал. Распускал руки. Награждал наших матерей цветистыми прозвищами. Заставлял отжиматься до тех пор, пока мышцы не сводило судорогой. Потом зажигался новой звездой, и даже воздух голубел, когда он расписывал наше армейское будущее в словах, от которых замерзал чистый спирт. Обычно всё это заканчивалось так же внезапно, как и начиналось. Дуган отключал свет, та-щился в свою комнату на первом этаже, падал на койку и дрых до подъёма.
   Мы знали, он был ранен в бою под Иа-Дрангом в предыдущем году, хотя сам он избе-гал говорить об этом. Он женился в семнадцать лет, и жена ушла от него после Нама. Думаю, армия была для него всем, поэтому он отдавался работе без остатка и как строевой сержант был на своём месте, хотя его методы отличались своеобразием.
   Сейчас 6-е июня. Во 2-ой роте 223 человека личного состава. Пять взводов по 44 че-ловека. По взводу на казарму. Казарма - это двухэтажная прямоугольная коробка под зелё-ной крышей и с жёлто-бежевыми стенами. Над входной дверью висит плакат:
  
   Чем круче дорога,
   Тем упорнее шагают крутые.
  
  Мы сломя голову несёмся на утреннее построение.
   - Отвечать, когда я назову вас по имени.
   Дуган зачитывает список 2-го взвода. Мы орём, когда слышим свои имена.
  - Морган, Теодор.
   Нет ответа.
  - Я сказал 'Морган, Теодор'. Где этот чёртов Морган? - лает Дуган.
   - Я, - отвечает Морган слабым голосом.
   - МОРГАН, ГОВНЮК...ОРИ ТАК, БУДТО У ТЕБЯ ДВЕ ГЛОТКИ!
   - ЗДЕСЬ, СЕРЖАНТ-ИНСТРУКТОР.
   - Эй ты, второй от края в четвёртом отделении...пятки, блин, вместе, когда стоишь 'смирно', ЮНОША!
   После переклички - час физической подготовки. Зарядка и кросс. В Луизиане уже в 05.00 жарит солнце, и двигаться тяжело. Скачками летим в столовку и наспех рубаем.
   В конце первой недели официально знакомимся с офицерами и унтер-офицерами 2-ой роты: это Э.Л. Пайн, первый сержант; первый лейтенант Майк Даннер, начальник штаба, и капитан Брюс Бенсон, наш командир.
   Они по очереди произносят по несколько бессмысленных слов и смотрят на нас с ненавистью: на всех вместе и на каждого в отдельности.
   Нам представляют сержанта 1-го класса Мэриона Лобоу, главного сержанта-инструктора. Чёрный как смоль, два метра ростом, сержант Лобоу имеет осиную талию, ши-роченные плечи и весит почти триста фунтов. Сплошные мышцы. Злой, как чёрт.
   Лобоу не ходит, как нормальный человек. Он переваливается, как бурый аляскинский медведь, сотрясая землю. Накрахмаленная форма бугрится от перекатывающихся мускулов.
   У него хорошие гены. Руки крепки, как трелёвочные цепи. Большие ноги, словно бо-чонки из-под гвоздей.
   Фуражка лихо надвинута на лоб. Белки глаз сверкают за сто ярдов подобно огням по-езда в тёмном туннеле. И чувствуется, что у Лобоу есть то трудно определимое качество, ко-торое называется 'командирский дух'. С ним шутки плохи.
   Как-то Лобоу наступил на ногу молодому бойцу, втирая песок в только что начищен-ный ботинок, да ещё и выговор за это сделал.
   Новичок потерял голову. И действовал инстинктивно, не размышляя. Он врезал Лобоу в живот, полагая, что вышибет дух таким ударом.
   Не тут-то было.
   Кулак отскочил от Лобоу, как от железной печки.
   Лобоу склонил голову набок, прищурил глаз и улыбнулся.
   - Хочешь попробовать моей задницы, парень?
   Солдатик, понимая, что сделал ошибку, пролепетал, что ему очень жаль, что он поте-рял выдержку и действовал сгоряча. Что поступил неправильно. Что это никогда не повто-рится.
   Лобоу продолжал улыбаться и склонил голову на другой бок, а потом сгрёб паренька за рубашку, легко приподнял этого 185-фунтового дохляка, как пуховую подушку, и бросил задницей на землю.
   - Если ещё раз так сделаешь, сынок, - взревел Лобоу разъярённым медведем, - я сло-маю тебе нахрен шею...
   Трясясь, как осиновый лист, паренёк поднялся и вернулся в строй.
   - Слу-у-ушаюсь, сэ-э-эр!
   В первые недели Дуган гонял нас по восемнадцать часов в день. От бега и маршей на пятках вскочили волдыри. Грубые кожаные ботинки ещё не разносились, а наши ноги, хоть и привыкнут со временем к такой обуви, были слишком нежны.
   Он постоянно цеплялся к нечищеным бляхам и грязной обуви.
   - Чем ты чистил эту пряжку, мудак...кирпичом или шоколадкой 'Херши'? Твои бо-тинки как говно...почистить.
   Мы обильно потели и каждое утро у столовой для восстановления в теле уровня хло-рида натрия глотали соляные таблетки и запивали водой из мешка Листера.
   Мы учились стоять в строю, не шевелясь. Смотреть прямо перед собой, руки по швам.
   - Дженкинс! - как-то разорялся Дуган, - ЧЁРТ ПОДЕРИ, ПАРЕНЬ...ПОЧЕМУ ТЫ ШЕВЕЛИШЬСЯ? ХВАТИТ ИГРАТЬ С КАРМАННОЙ РАКЕТОЙ, НОВИЧОК! ОПУСТИ РУКИ. ДАЖЕ ЕСЛИ ЭТО МАНДАВОШКИ, ПУСТЬ ОНИ ЖРУТ ТЕБЯ.
   Дженкинс снова пошевелился.
  - ДЖЕНКИНС, В ЧЁМ ДЕЛО...ТВОИ МАНДАВОШКИ СЕГОДНЯ УСТРОИЛИ РО-ДЕО?
   - Никак нет, сержант-инструктор.
   - ТОГДА, БЛЯ, НЕ ШЕВЕЛИСЬ!
   - Слушаюсь, сержант-инструктор.
   Дуган всегда начинал с угроз пустить в переработку весь 2-ой взвод, если мы 'не справимся с программой' и не начнём работать, как хорошо смазанная машина. Особенно разорялся по поводу марша в сомкнутом строю и обещал, что не видать нам белого света, пока не отработаем его, как следует. Он поливал нас руганью и редко когда повторялся. И снова гонял.
   Ребята получали посылки из дома. Обычно в них присылали неуставные предметы: жвачку, конфеты, печенье, радиоприёмники, журналы, комиксы и гражданскую одежду. По-сылки вскрывались в специальной комнате, и 'контрабанда' изымалась до конца учебного периода.
   Однажды вечером после ужина Дуган застукал солдата, бросившего окурок на его любимую траву у казармы.
   - Миллер! Ты хотел убить мою травку? Подними бычок! Разбери: табак на землю, бу-магу и фильтр в карман. А теперь отжался пятьдесят раз, придурок.
   Миллер двигался недостаточно быстро, и Дуган врезал ему по зубам, отчего тот рас-тянулся на земле.
   - САЛАГА...БУДЕШЬ ПОДЧИНЯТЬСЯ МНЕ КАК САМОМУ ГОПОДУ БОГУ! ПО-НЯТНО?
   Миллер сел, раскинув ноги. Сплюнув кровь, он пригрозил доложить в службу гене-рального инспектора о грубостях Дугана.
   Дуган сделал шаг вперёд и снова вмазал Миллеру, уже сильнее - голова чуть не отле-тела.
   - Я СКАЗАЛ, ЧТО Я БОГ В ЭТОЙ РОТЕ...БЫСТРО ПОДНЯЛ ОКУРОК!
   - Ты скотина! У меня кровь течёт...
   Глаза Дугана остекленели. Он смотрел вниз на солдата и сжимал кулаки.
   - НУ ТАК ЧТО Ж! ОТ КРОВИ ТРАВА РАСТЁТ ЛУЧШЕ. ПОДНИМИ БЫЧОК, ИЛИ Я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ТЕБЯ ПОКАЛЕЧУ!
   Миллер скривился, поднялся, положил окурок в карман, сплюнул кровь, упал и стал выполнять приказание.
   - Четыре, пять, шесть...
   - Громче, Миллер...Я не слышу тебя.
   - Слушаюсь, сержант-инструктор. Одиннадцать, двенадцать, тринадцать...
   - ГРОМЧЕ!
   - СЛУШАЮСЬ, СЕРЖАНТ-ИНСТРУКТОР! ДВАДЦАТЬ ОДИН, ДВАДЦАТЬ ДВА...
   От постоянного напряжения, жары и усталости ребята часто выходили из себя, вспы-хивали ссоры.
   В нашей роте разные были люди: уличные хулиганы и маменькины сынки, фермеры и сводники, чистильщики обуви и телевизионные продюсеры, деревенские увальни и город-ские мошенники, большой выбор разнорабочих, механиков, заводских трудяг, выпускников школ и колледжей и, конечно же, светловолосых голубоглазых американцев, героев школь-ных футбольных команд.
   Средний возраст - восемнадцать с половиной лет. За пределами лагеря такого посчи-тали бы полумужчиной-полумальчиком, неотесанным щенком из провинции, головной бо-лью на диаграммах безработицы от Каламазу до Канзас-Сити. Типичный новобранец был холост и без материального имущества, исключая, может быть, старенький автомобиль, за которым обещал присмотреть младший братишка.
   Он любил бейсбол, кое-как окончил школу и курил сигареты, потому что только это ему теперь и оставалось. Дома у него осталась девчонка, подружка детства, которая покля-лась: 'Вот тебе крест! Да я лучше умру, Томми, но я всегда буду тебя любить и буду тебе верна до самого твоего возвращения, даже если тебя пошлют воевать со всем миром'.
   Некоторые солдаты действительно писали конгрессменам, жалуясь на плохое обра-щение и армейскую жизнь, похожую на монету с одинаковыми сторонами. Спрашивали, по-чему белые призывали чёрных сражаться с жёлтыми во Вьетнаме, в то время как у чёрных есть своя борьба за гражданские права на родине.
   Какой-то конгрессмен ответил одному новобранцу, что со временем тот будет вспо-минать начальную подготовку с любовью, и добавил, что, судя по письму, учебный лагерь мало изменился со времён Второй мировой, когда там был сам конгрессмен.
   Они были просто юны, эти американские дети, достигшие совершеннолетия в такой момент истории США, когда из-за Вьетнама обряд посвящения в мужчины имел гораздо бо-лее высокие ставки, чем в мирное время. Вот так складывались дела в 60-е годы...
   Дуган приказал, чтобы первый, кто заметит его входящим в казарму, кричал 'СМИР-НО!'. Если же этот первый не прокукарекает, 'то его задница станет травой, а вы знаете, кто будет газонокосилкой. Что-нибудь неясно?'
   Мы начали осваивать армейский сленг. Если кто-то стучал на тебя, значит, он 'тащил сырок' взводному сержанту. Если ты был уверен в чём-то, то заявлял, что 'в моей военной голове нет никаких сомнений'. Если тебе не нравилась учебка, ты говорил дружкам, что 'это смешнее, чем пневмоторакс лёгкого'. А ежели ты считал себя крутой задницей, то становился 'разбивателем сердец, трахающим вдов', солдатом, который 'жрёт колючую проволоку, ссыт напалмом и простреливает комариный глаз с трёхсот метров в дождливую ночь в штате Джорджия'.
   На привезённые из дома деньги мы покупали лезвия, мыло, крем для бритья, крем для обуви, сигареты и ватные шарики для полировки обуви.
   Вечерами мы изучали солдатские памятки-руководства: ранги и знаки отличия, один-надцать общих инструкций, сборку и разборку винтовки М-14, строевую подготовку, наставления по стрельбе, тактику мелких подразделений и так далее.
   По утрам громкоговорители гремели подъём в 04.00. За сорок пять минут надо было умыться, побриться, заправить койки, вымести казармы, протереть полы и построиться на утреннюю поверку.
   В конце дня, в сумерках, мы стояли 'смирно' под звуки отбоя и отдавали честь флагу.
   Пища была основательна, и нам хватало сил выносить изнурительный график физической подготовки от рассвета до заката.
   За завтраком следовал сигнал к уборке:
   - ПОДНИМИ ЭТО, И ЭТО, И ТО, - пел Дуган. - БУМАЖКИ, БАНКИ ИЗ-ПОД ПИВА - ВСЁ, ЧТО НЕ РАСТЁТ. Я ХОЧУ ВИДЕТЬ ТОЛЬКО ВАШИ ЖОПЫ И ЛОКТИ.
   В первую же неделю нас остригли по-армейски. Мы строем пришли к парикмахер-ской и группами по пять человек проходили к креслам. Нас обрили до самого черепа. Стои-мость стрижки - семьдесят пять центов - вычли из нашего денежного довольствия.
   - Слегка подстригите и подровняйте на затылке, - улыбнулся парень в соседнем крес-ле. Жужжащие электроножницы остригли его как овцу. Вжик! Меньше чем через тридцать секунд Христовы локоны упали на пол, и он остался лыс, как яйцо.
   Покидая кресла, мы чувствовали себя глупо. Смеялись друг над другом.
   - Мне нравится твоя стрижка, Бейкер, всегда хотел посмотреть, как выглядит лысый дамский угодник.
   - На себя посмотри, Эндрюс!
   Пока остальная рота ждала своей очереди на стрижку, Дуган решил с пользой исполь-зовать время и отработать постановку в строй и стойку 'смирно'. Он начал инструктаж.
   - СМИРНО! Пятки вместе... так... носки под углом в сорок пять градусов, Брайни... колени прямые, но не напряжённые, так... живот убрать, грудь вперёд... уже лучше... где твоя чёртова грудь, Холл... нет, Холл, теперь уже слишком... сколько ты так простоишь, как ты думаешь? Шею прямо, подбородок параллельно земле... так... смотреть прямо перед со-бой, по сторонам не глазеть... руки по швам... прекрати шевелиться, Бриджис... вот так... ладони внутрь, пальцы слегка согнуты естественным образом, большие пальцы по швам брюк.
   - Итак, всё уловили, мудаки?
   - ТАК ТОЧНО, СЕРЖАНТ!
   Через пятнадцать минут от жары двое потеряли сознание. Дуган оставил их лежать на земле, а мы стояли 'смирно', потея каждой порой.
   Наконец он крикнул 'ВОЛЬНО!'
   Больше часа мы строились и расходились, стояли 'смирно' и 'вольно', равнялись и снова 'смирно'.
   Мы отбивали койки книжкой. Морщины на одеялах, неровные углы на простынях, тумбочки, стоящие неровно перед койками, мешки с грязной одеждой, кое-как привязанные к задним ножкам коек, плохо начищенная и не выставленная должным образом обувь - лю-бое из этих нарушений приводило 1-го сержанта Пайна ко вспышкам гнева, от которых он просто становился фиолетовым.
   В конце дня мы возвращались в казарму, а постели перевёрнуты и сброшены на пол, тумбочки опрокинуты, ботинки засунуты в унитаз. Очевидно, Пайн не любил призывников так же, как Дуган.
   Грязная одежда каждую неделю отправлялась в стирку. Форма возвращалась назад отутюженной и густо накрахмаленной. Стоимость стирки опять-таки удерживали из нашего денежного довольствия.
   Мы возмущались. Ведь так нам самим ничего не останется. Хотя в ту пору нам и нужно-то было чуть-чуть.
   Что я помню живей всего, так это недели и недели строевой подготовки.
   - Нале-ВО! Напра-ВО! Нале-ВО! Напра-ВО! Смир-НО! Воль-НО! Смир-НО! Кру-ГОМ! Кру-ГОМ! СТАНОВИСЬ! ПОДРАВНЯЙСЬ, ЧЁРТ ВОЗЬМИ... ЧТО С ВАМИ СЛУ-ЧИЛОСЬ? ТАК У ВАС НИКОГДА НЕ ПОЛУЧИТСЯ.
   - СЕГОДНЯ БУДЕМ ОТРАБАТЫВАТЬ МАРШ СТРОЕМ, - орал Дуган. - НАЧИ-НАТЬ С ЛЕВОЙ НОГИ, ДЫРКИ ОТ ЖОПЫ... НЕТ, ЛЕВАЯ - ЭТО ДРУГАЯ НОГА. ПОД-НИМИ ЛЕВУЮ НОГУ, ТЕРМОНД... ПРАВИЛЬНО, ЗАПОМНИ, ГДЕ ОНА... ДЕР-ЖАТЬ... СОБЛЮДАТЬ ИНТЕРВАЛ... ШАГИ ДЕЛАТЬ ПО ТРИДЦАТЬ ДЮЙМОВ, НЕ ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЬ И НЕ ТРИДЦАТЬ ОДИН.
   - Шагом-АРШ! ЛЕВАЯ ДРУГАЯ, БЛЯ, ПРИДУРОК... ЛЕВОЙ, ЛЕВОЙ, ЛЕВОЙ... РАЗ-ДВА-ТРИ... ЛЕВОЙ-ПРАВОЙ-ЛЕВОЙ... На месте СТОЙ! РАЗ-ДВА. КОМАНДУ НЕ ОПЕРЕЖАТЬ... ВСЁ СНАЧАЛА... Шагом-АРШ!
   Час за часом мы шагали под хриплый лай сержантов-инструкторов, у которых на ше-ях от ора жилы вздувались канатами.
   -ЛЕВОЕ ПЛЕЧО ВПЕРЁД... ПОДРОВНЯТЬ ЧЁРТОВУ ШЕРЕНГУ... ПРАВАЯ КО-ЛОННА ВПЕРЁД... Кругом-МАРШ!... Кругом-МАРШ! В НОГУ! ПЕЧАТАЕМ ШАГ!... РАЗ-ДВА-ТРИ-ЧЕТЫРЕ... ГРОМЧЕ... РАЗ-ДВА-ТРИ-ЧЕТЫРЕ...
   Строевая подготовка прерывалась занятиями по полевой санитарии, оказанию первой помощи, рукопашному бою и десяткам других предметов, которые необходимо знать солда-ту.
   Мы выучились наизусть чеканить одиннадцать общих инструкций и порядок коман-дования от президента Джонсона до сержанта Дугана.
   Но в целом, всё свелось к шагистике, шагистике и ещё раз шагистике.
   Через несколько недель мне приснился Дуган, отсчитывающий шаг. Его глаза были повсюду. Малейшая оплошность обнаруживалась. Этот навязчивый мотив превратился в кошмар. В голове звучал и звучал Дуган. У меня не получалось убрать его или заткнуть.
   - ПОДРОВНЯТЬ ШЕРЕНГУ.
   - РОВНЕЙ ВИНТОВКУ, СОЛДАТ, А ТО Я ТЕБЕ ПОКАЖУ.
   - ДЭВИС, ХВАТИТ МЕЧТАТЬ О БАБАХ.
   - ХЕННЕСИ, ЧЕМ ТЫ ЧИСТИЛ ЭТУ БЛЯХУ... КИРПИЧОМ ИЛИ 'ХЕРШИ'?
   - ЧТО ЗА ВЕРЁВКА БОЛТАЕТСЯ У ТЕБЯ НА РУБАХЕ, РЯДОВОЙ? УБРАТЬ!
   - ЗАСТЕГНИ КАРМАН... ПОДТЯНИ БРЮКИ... ТЫ НЕ ДЖОН УЭЙН.
   - КОГДА ЗАСТЫВАЕТЕ ПО СТОЙКЕ 'СМИРНО', Я ХОЧУ СЛЫШАТЬ, КАК ЩЁЛКАЮТ ВАШИ БОТИНКИ... А КОГДА Я ГОВОРЮ 'РАВНЕНИЕ НАПРАВО', Я ХОЧУ СЛЫШАТЬ, КАК ВАШИ ГЛАЗНЫЕ ЯБЛОКИ ПЕРЕКАТЫВАЮТСЯ В ГЛАЗНИЦАХ.
   - НЕ РАЗМАХИВАЙ РУКАМИ, ДЖОНСОН, ТЫ НЕ ПТИЦА.
   - ВНИЗ НЕ СМОТРЕТЬ... НА ЗЕМЛЕ УВОЛЬНЕНИЯ НЕТ. ХАНТ! ТЫ МЕНЯ СЛЫШИШЬ?
   - ЭТО НЕ ЛЕВАЯ НОГА, СКОТИНА!
   - ОТВЕЧАТЬ В ДВЕ ГЛОТКИ!
   - И ЧТОБ НИКТО ИЗ ВТОРОГО ВЗВОДА СЕГОДНЯ НЕ ПРОСИЛСЯ В БОЛЬНИЧ-КУ!
   - КОГДА ВЫ, НАКОНЕЦ, СООБРАЗИТЕ?
   - РАЗГОВОРЧИКИ В СТРОЮ.
   - ЗЕК, ЗАХЛОПНИ ХЛЕБАЛО И ПРЕКРАТИ БОЛТАТЬ В СТРОЮ... ОТХВАЧУ ЯЗЫК ШТЫКОМ.
   - ПУСТЬ МАНДАВОШКИ КУСАЮТСЯ.
   - НУ ТАК ССЫ В ШТАНЫ... КОМАНДА БЫЛА 'СМИРНО'!
   Вечера посвящались чистке блях и обуви. За работой шли пересуды, рассказывались байки и распускались нюни о несчастной доле.
   - Где Дуган?
   - Ты имеешь в виду Эрни Ужасного?
   - Ага...
   - Киряет, наверное, в сержантском клубе.
   - Как думаешь, нам дают селитру?
   - С чего ты взял?
   - Блин, да у меня не встаёт с тех пор, как я здесь, даже когда хочу отлить, честное сло-во.
   - Не знаю... И у меня тоже... Может, мы просто устали, перетрудились.
   - Тебе еда нравится?
   - Шутишь, я так быстро ем, что нет времени распробовать. Просто нюхаю...
   - Надо принять душ: воняю, как собака.
   - Что ты сказал?
   - Я сказал, что воняю... Господи, я сам себе противен!
   - О, хватит ныть.
   - Я только сказал, что я воняю.
   - Не нужно рекламы. У меня самого есть нос, знаешь...
   - Да, ну так всё равно, может, мне надо помыться. Эй, ты знаешь, что меня действи-тельно достаёт?
   - Что?
   - Ведь нам положено спать восемь часов.
   - И что?
   - А я сплю только половину из-за этой пожарной вахты.
   - Пожарная вахта - это ничего... меньше спишь, зато рядом нет Дугана... можно письмо домой написать.
   - Я бы лучше подрых.
   - Понимаю.
   - Ненавижу эту дыру!
   - Я тоже. Но выбрось это из головы. Если будешь думать об этом, сойдёшь с ума. Мы ещё и половины не оттрубили...
   - Я только и мечтаю, как сбежать куда-нибудь.
   - Поймают, и ты окажешься в глубоком говне. Потащат твою задницу в трибунал, или приговорят к расстрелу за дезертирство.
   - Мне всё равно, я всё время об этом думаю: свалить куда-нибудь, убраться отсюда, на свободу.
   - А как к этому отнеслись бы твои родители?
   - Папаша всыпал бы по первое число. А матушке, полагаю, было бы очень стыдно...
   - А чем ты занимался на гражданке?
   - Ездил по складу на вилочном погрузчике, да только почти всё позабыл, кажется, это было так давно...
   - А я заливал бензин на заправке.
   - Недурно...
   - Да, заправка 'Шелл' в Цинциннати.
   Потом солдаты натирали пол, дверные ручки и унитазы, смахивали пыль, приводили в порядок тумбочки и личные вещи. В 23.00 приходил Дуган, ругался, выключал свет, и все, кашляя и чихая, засыпали.
   Ну, почти все.
   - Тссс! Поттер, как думаешь, мы получим увольнение на выходные?
   - Откуда мне, чёрт возьми, знать?
   - Эй, заткнитесь! Дайте отдохнуть, - ворчал кто-нибудь.
   - Да что ты говоришь!
   - Да...
   - Кто-то здесь всё время ноет.
   И так каждую ночь.
   Ребята ворчали по поводу почты, хныкали по поводу еды, жаловались на жару, сето-вали на армию, скулили от отсутствия женщин, выпивки и сверхурочных. У кого-нибудь обязательно в голове сидел план действий: чем заняться, когда кончится учебка и появится время на безделье.
   Но счастливый джи-ай - это солдат, который время от времени обязательно выдаёт порцию стенаний, пусть даже по поводу наряда на кухню. При таких обстоятельствах стена плача могла бы стать его лучшим товарищем. Она не превратит воду во фляге в пиво, когда жажда, не овеет прохладой во время жары, не залечит кровавые мозоли на ногах и не удовлетворит похоть, когда у него встанет.
   Но подчас жалобы всё-таки лучше, чем полное молчание.
   Однажды утром парень, подозревавший в еде селитру, проснулся с приятным сюр-призом - с первой эрекцией со времени присяги. Он спрыгнул с койки и помчался в уборную с болтающимся из стороны в сторону членом.
   - Мне сегодня приснилась подружка. Не могу дождаться, чтоб написать ей об этом!
   - А, просто пописай, сосунок...
   - ПОЧТА!
   Волшебный миг, лучшая минута дня. Или худшая. Словом, все немного волнуются, получая письма из дома. Любое известие - манна небесная для тоскующего по дому бойца.
   Дуган раздаёт письма, но по своей противной натуре обнюхивает письма, пытаясь уловить аромат духов. И если находит письмецо от ненаглядной, начинает издеваться.
   - Сейчас её Джоди имеет, парень. Выбрось её из головы, не думай о манде - это плохо влияет на силу и моральный облик. Подожди, наиграешься ещё с вонючей дыркой старой шлюшки Мэри Лу.
   Кто-то получает письмо 'Дорогой Джон...' и уходит в депрессию. Кому-то приходят фотографии, и он скачет от радости.
   - Эй, Карлетта, смотри сюда: моя девчонка прислала фото, недурна, а?
   - Ух ты! Какая лапочка! Я бы с ней охотно повалялся! Счастливчик ты, Риггс. У тебя есть к кому вернуться, когда выберешься отсюда.
   - Ладно, мудрец. Она уже занята.
   Что с того, что девчонка далека и недоступна? Какое это имеет значение? Ведь она пишет тебе, думает о тебе, переживает за тебя и ждёт твоего возвращения.
   Почта - великая радость, но план обучения не меняется: подъём, перекличка, физиче-ские упражнения, завтрак, строевая подготовка, лекция, строевая подготовка, обед, строевая подготовка, лекция, физические упражнения, ужин, строевая подготовка, и, наконец, в 20.00 - свободное время для занятий и уборки казармы, время поболтать и прошвырнуться, напи-сать домой, перечитать старые письма и помечтать о лучших временах.
   Прошла уже половина срока пребывания в лагере, и полный смотр запланирован на субботу. Ночь перед смотром мы не спим и готовимся. Так сказать, 'вечеринка для джи-ай', но без выпивки, без женщин и веселья.
   Мы чистим и холим каждую деталь боевого снаряжения: винтовки М-14, брезентовые ремни, ранцы, фляжки, столовые принадлежности, плащ-палатки, подсумки, обоймы для патронов, полотнища малых палаток, шанцевые инструменты и каски.
   Аккуратно выкладываем всё это на туго заправленных койках согласно инструкциям солдатского наставления.
   Скребём стены казармы. Подметаем, вощим и натираем пол. Моем окна. Стираем пыль с подоконников и балок перекрытия на потолке. Испражняемся, моемся, бреемся и чи-стим, чистим, чистим зубы.
   Туалет должен быть чист. Хромовые и латунные ручки, другие металлические части начищаются пастой. Мы оттираем умывальники и зеркала в уборной. Выставляем ботинки в ровные ряды. Полируем пряжки и драим обувь.
   Мешки для грязной одежды должны быть завязаны вот так. Тумбочки должны быть открыты, а носки и нижнее бельё сложены определённым образом.
   Наконец, всё блестит и сияет, мы облачаемся в парадную форму цвета хаки и осмат-риваем друг друга.
   В 08.00 Дуган лично инспектирует казарму. Тщательнейшим образом осматривает нашу форму, выискивая малейший изъян: незастёгнутую пуговицу, развязанные шнурки, плохо начищенные бляхи, тусклую обувь.
   Мы потратили двенадцать часов, готовясь к смотру. Нервничаем. Скорей бы всё кон-чилось! И вот, кажется, всё готово...
   Инспекция, помимо индивидуального осмотра, предполагает проверку умения рабо-тать в команде. Начало в 09.00. Мы выстраиваемся у коек по стойке 'смирно'.
   Лейтенант Даннер начинает. Проводит пальцем по подоконнику и делает вывод, что казарма грязная.
   Не верю своим ушам. Ведь ни единого пятнышка! Чище, чем в хирургическом отде-лении. Да я бы ел с такого пола!
   В одном мешке среди грязного белья Даннер находит две растаявшие шоколадки. Мешок принадлежит Дэвиду Де-Груту, призывнику из Сагино, штат Мичиган. Лейтенант грозит Де-Груту, что весь взвод заплатит за этот его faux pas.
   Даннер продолжает инспекцию и дёргает за углы одеял: достаточно ли натянута по-стель. Подходит к койке Джерри Джонсона.
   Джонсон, восемнадцати лет, из Сандаски, штат Огайо, так застенчив, что не смог бы отстоять своё мнение в споре с набитым болваном. Для него связать пару слов - уже празд-ник красноречия. Он может бздануть и исчерпать тем самым свою недельную словесную квоту. Если Дуган врежет ему подзатыльник за неверный шаг, то пройдёт десять секунд, прежде чем он скажет 'ох!'.
   Это нервный малый с прыщавым лицом. С начала обучения мандражирующий по каждому поводу. Но он добрый парень. В этом ему не откажешь. Вежливый. Отзывчивый. Дружелюбный. Все любят Джонсона. Только вот службу в армии принимает близко к серд-цу.
   Мы подтруниваем над ним и называем Джоном-Трясуном, и сегодня он дрожит как осиновый лист.
   Даннер приближается к Джону-Трясуну и глядит прямо в глаза. Сначала с одной сто-роны, потом с другой. Джонсон не шевелится. Замер, как индеец у входа в табачный магазин. Смотрит прямо перед собой в одну точку на стене, как учили.
   Десантник Даннер, дважды награждённый во Вьетнаме, вынужден смотреть на Джонсона снизу вверх. Они похожи на Матта и Джеффа. Рост лейтенанта всего 170 см, а тощего, как шомпол, Джонсона - почти два метра: достаточно, чтобы ловить сетью гусей.
   - Господи, Джонсон! У тебя лицо, как пицца, блин. Ты что, не умываешься?
   - Никак нет, сэр. То есть я имел в виду так точно, сэр.
   - Чего ты трясёшься, Джонсон? Болезнь Паркинсона?
   - Я не трясусь, сэр.
   - ЧЁРТ ВОЗЬМИ, ДЖОНСОН, ЕСЛИ Я ГОВОРЮ, ЧТО ТЫ ТРЯСЁШЬСЯ, ТО ЗНА-ЧИТ ТЫ, БЛЯ, ТРЯСЁШЬСЯ!
   - Но, сэр...
   - ЗАТКНИ СВОЮ ВОНЮЧУЮ ДЫРКУ, МАТЬ ТВОЮ!
   - Слушаюсь, сэ-э-эр...
   Джонсон не красавец. Кривая улыбка красуется на большой голове, напоминающей кривобокий помидор, уши - цветная капуста, а брови будто моль побила.
   Даннер осматривает койку Джонсона. Хлопает по одеялу. Очень даже ничего. Гос-подь свидетель, Джонсон старался. Никто не работает усерднее Джона-Трясуна. Никто не вызывается чаще него на работу по казарме. Однако это был чёрный день для него...
   Даннер медленно отступает назад, разглядывая койку, ещё раз бросает взгляд на Джонсона, который дрожит сильнее прежнего, и приходит в ярость.
   Он переворачивает койку Джона, разбрасывая вещи во все стороны. Рвёт одеяла и срывает простыни с матраса, пинает столовые принадлежности, которые так тщательно чи-стились и укладывались, и они, гремя и подскакивая, летят в другой конец казармы.
   Челюсть моя отваливается до самого пола. Мне очень жаль Джонсона, но ничего по-делать нельзя.
   - ЧТО С ТОБОЙ, ДЖОНСОН? ЯЙЦА В УЗЕЛ ЗАВЯЗАЛИСЬ? ШКУРУ СВОЮ НАПЯЛИЛ ШИВОРОТ-НАВЫВОРОТ? МОЗГИ ТЕРМИТЫ СЪЕЛИ? ИЛИ ЖОПА УТРОМ ПОРВАЛАСЬ?
   - У меня просто сегодня плохой день, сэр, - улыбается Джонсон, пытаясь обратить всё в шутку.
   - ДЖОНСОН, ТЫ ТАК ЖАЛОК, ЧТО Я НЕ МОГУ НА ТЕБЯ СМОТРЕТЬ!
   Джон-Трясун не выдерживает такого удара. Он пучит глаза, как теннисные шарики. Кажется, ему не хватает воздуха. Дрожит, как паралитик. А зубы стучат, как дешёвые встав-ные пластмассовые протезы.
   - Та-а-ак точно, сэ-э-эр, - выдавливает он.
   Джонсон неуклюже пытается извиниться.
   - Извините, сэр. Я всё исправлю...
   - ЗАТКНИСЬ, ДЖОНСОН! ТЕБЕ СЛОВА НЕ ДАВАЛИ, - выплёвывает Даннер.
   Сержант Дуган с ненавистью смотрит на Джонсона, готовый прикончить его.
   - Сержант, - говорит Даннер.
   - Да, сэр.
   - Твой взвод сплошной бардак. Я не буду дальше осматривать.
   - Так точно, сэр, - щёлкнул каблуками Дуган, замирая по стойке 'смирно'. - Я про-слежу, чтобы солдаты получили соответствующие взыскания, сэр.
   - Проследи уж, СЕРЖАНТ! - рычит Даннер, стремительно выходя в дверь.
   Дуган свирепо смотрит на нас. Мы получили 'неуд' за первый армейский смотр. Мы по-прежнему придурки и неудачники. Никогда не стать нам солдатами...
   - О, дружище, - шепчу я соседу, - теперь мы в говне. Дуган сожрёт нас и косточки вы-плюнет...
   В тот вечер и всю следующую неделю после ужина мы отрабатывали то, что Дуган назвал 'маршем с сундучками'. Нужно было притащить сундучки на беговую дорожку и, взвалив на плечи, с полным боевым снаряжением бежать рысью добрую милю. Тот, кто от-ставал, ронял ношу или просто спотыкался, должен был бежать вторую милю.
   А Дуган трусил рядом с банкой пива в руке.
   - ШЕВЕЛИСЬ, ДАВАЙ, ДАВАЙ... БЕЖАТЬ, ПОКА ЖОПА НЕ ОТСКОЧИТ, СУ-КИНЫ ДЕТИ, А ТО ПОЛУЧИТЕ 45-ЫМ РАЗМЕРОМ ПО МЯГКОМУ МЕСТУ.
   В пятницу, в последний вечер наказания, Дуган сообщил, что по результатам смотра 2-ой взвод признан самым плохим из-за Де-Грута.
   - Эй, где этот козёл? Где Де-Грут? - посыпались вопросы.
   - О, - дьявольски улыбается Дуган, - сегодня я освободил рядового Де-Грута от 'мар-ша с сундучками', ребята. Он сказал, что не хочет бегать, что у него болит голова, что ему надо развеяться, поэтому я дал ему отдохнуть...
   - Почему это? - спросил кто-то. - Чем он сейчас занят?
   - Думаю, шарахается где-нибудь с девкой.
   У Дугана садистское понятие о справедливости. Он сам поставил Де-Грута в такое положение, не позволив бежать в последний вечер. Он хотел, чтобы мы проучили Де-Грута за то, что прятал шоколадки в грязном белье.
   И Де-Груту устроили тёмную. После отбоя трое парней потащили его за казарму. Ше-стеро других, прячась в тени, накинули ему на голову одеяло и всыпали по первое число этому сладкоежке из Сагино. Одного поставили на шухере, чтоб свистнул в случае чего.
   Конечно же, мимо никто не проходил.
   Дуган сидел в своей комнате, пил пиво, и, посвистывая, чистил обувь. Экзекуция, наверное, звучала музыкой для его ушей. Он никогда потом об этом не заикался, а Де-Грута больше никто не видел в роте с шоколадкой. Однако синяки с его тела сошли только через несколько недель.
   Джонсон тоже не избежал наказания. Трясун целую неделю по два часа кряду еже-дневно нёс пожарную вахту в придуманной Дуганом униформе.
   Обмундирование состояло из белых трусов, ремня, ранца и боевых ботинок, на лицо надевался противогаз, а на плечо вместо винтовки вешалась швабра.
   На худого, как зубочистка, Трясуна стоило посмотреть. На время наряда назначался ещё один солдат, чтоб следить, как эта китайская лапша из Сандаски прилежно марширует вдоль коек, выискивая очаги возгорания, пока остальные спят мёртвым сном.
   Джон-Трясун относился к своему наказанию бодро и с юмором, что было для него ха-рактерно, и был уверен, что это поможет ему стать хорошим солдатом. Мы восхищались его выдержкой и после этого случая стали всячески его оберегать.
   Физзанятия предполагалось проводить в помещении, если показания влажного тер-мометра - среднее арифметическое температуры и влажности - превышали 95, но так как многим из нас была дорога во Вьетнам, Дуган немного изменил правило и заставлял маршировать и бегать под безжалостным солнцем независимо от показаний прибора.
   В свободную минутку Дуган любил подшутить над подчинёнными. Среди нас был неуклюжий поселянин с гор штата Теннеси - Уитни Термонд.
   - Зачем ты пошёл служить, Термонд? Путешествия? Развлечения? Приключения? Наверное, ты подумал, что армия научит тебя обращаться с электроникой, и ты все три года будешь давить на клавиши какого-нибудь огромного компьютера. Всё это го-о-овно, солдат, такие дуболомы, как ты, давят только на швабру и метлу.
  Термонд улыбался и отвечал на своём протяжном сельском наречии: 'Не-а, сар-джант, армия принесёт мне настоящую пользу'.
   Однажды вечером после ужина Термонд и чёрный мерзавец из Чикаго по фамилии Петерсон, который всем хвастал, что сломал уйму целок, затеяли потасовку у столовой.
   Началось всё с шутки: с разносом в руках один попытался поставить другому под-ножку. Но дело приняло серьёзный оборот. Руками не махали. Вместо этого они танцевали, пинаясь и пытаясь свалить друг друга с ног.
   Петерсон, который давно доказал, что ни в грош не ставит белых, выиграл битву: как заправский каратеист с чёрным поясом он стремительно махнул мускулистой ногой и врезал Термонду ботинком по зубам, вколачивая этому тугодуму слова ярости в глотку и выколачи-вая их из его задницы.
   Ботинок рассёк Термонду губу и выбил два передних зуба. Схватившись за рот, вы-плёвывая кровь и мыча, он осел на кучку еды, свалившейся с перевёрнутого разноса.
   - Я тебя достану, сукин сын! - крикнул он Петерсону, зажмурил глаза и съёжился, по-тирая больную челюсть.
   Петерсон не проронил ни слова. Просто хмыкнул и гордо отошёл. С ним было опасно шутить. Даже его братья ходили вокруг него на цыпочках. У него было каменное лицо, но подвижный характер; он не торопился предупреждать, зато быстро кусался, и трудно было предугадать, на ком он отыграется в следующий раз.
   Одного сержанта-инструктора только что вернули из Вьетнама с понижением в долж-ности за жестокость. Так во время дневных физзанятий он наступил солдату на руку, когда тот отжимался, и сломал три пальца. А ещё через несколько минут ударил другого в бок и сломал два ребра.
   Картина взращивания бойца была бы не полна без тренировки его голосовых связок, поэтому на утренних кроссах мы разучивали армейские песни, чтобы поддерживать ритм на разминке.
  
   Пойло? К чёрту!
   Табак? К чёрту!
   Тётки? К чёрту!
   Вверх - пошёл, вниз - пошёл...
   Докажу: служить в десантной части я могу,
   И родился я на ужас и на страх врагу -
   Воздушно-
  десантный,
  однозначно...
  
   Где-то к пятой неделе мы начали приходить в норму, хотя Дуган и не желал призна-вать это.
   - Дай новичку расслабиться, и он проволынит всё время, - говорил он.
   Поэтому независимо от чистоты нашей казармы, натянутости коек, начищенности ботинок и блях, он по-прежнему обзывал нас 'кучкой неряшливых и расхлябанных штат-ских'.
   Но Дуган начал нам нравиться, мы вдруг осознали, что хоть он и орал на нас, мы тоже стали ему родней. Мы уже меньше принимали на свой счёт его ругань, и, казалось, он постепенно смягчался и легче обращался с нами.
   Солдаты 2-ой роты прибыли со всех обтрёпанных краёв Американской Мечты: белые с грязных бедных ферм и шахтёрских городков в Аппалачах, чёрные с Юга и дети, которые росли в городских новостройках и трущобах, играя с ручными крысами.
   Без среднего образования и трудовых навыков, они не знали своих отцов и были не в ладах с этой жизнью, никогда не ели три раза в день и не имели пары кожаных ботинок, по-куда их пути не пересеклись с армией.
   Двое автомобильных воришек поступили на службу после того, как суд не оставил им выбора: либо армия, либо каталажка.
   Других заставила нужда и обстоятельства, на которые они не могли повлиять. Им бы-ло по восемнадцать лет, и ни денег, ни работы, ни надежды на лучшее за воротами лагеря.
   Они были добровольцами, и их последняя попытка сделать что-нибудь со своей жиз-нью заключалась в том, чтобы повесить на плечо винтовку и получить шанс умереть безвре-менной смертью в Юго-Восточной Азии.
   В лучшем случае это была возможность уехать из дома, получить профессию и по окончании срока службы вернуться с этим грузом знаний к мирной жизни и выстроить свою судьбу.
   Мифы о крутых мачо, с которыми растут американские мужчины, рождаются в ар-мии. Хороший пехотинец, по армейскому определению, тот, 'кто может перепить, перебить и перетрахать любого морпеха, морячка или летуна'.
   Помимо этого солдат не считался достаточно опытным, если не получал взыскания за нарушение субординации, не цеплял триппер в увольнениях, не цапался в городе с военной полицией во время пьянок и не черствел душой в боях во время войны.
   Дуган говорил: 'Солдат, который не трахается в мирное время, не будет драться в во-енное'. Наверное, он был прав.
   Нам толковали о важности немедленного исполнения приказов, о том, что вопросы ведут к колебаниям, которые, в свою очередь, ведут к ненужной смерти. Нам говорили, что сражаться за свою страну, за Бога, честь, долг и американский образ жизни ('американский, как яблочный пирог', по Дугану) - почётная привилегия.
   Однако у меня не было желания умирать красивой смертью Джона Уэйна. В летописи моей жизни я не нуждался в последней тщеславной главе о штыковой атаке на какой-нибудь безымянной высоте в Индокитае. Одна мысль об этом пугала меня до чёртиков. Я хотел прожить долгую и добрую жизнь до старости, не хватив при этом свинцового яда.
   Нам говорили, что хороший солдат страдает молча. Что он скрывает свои чувства кроме чувства ярости и что в конкретной боевой обстановке бывает полезно стать на время безумным.
   Но всё это выглядело так, будто солдата заставляли забыть о своей человеческой сущности, умалить её, а мне этого не хотелось.
   Дуган говорил, что, в конечном счёте, хороший солдат - это убивающая машина, са-мая эффективная во всей мировой истории. Солдат знает, как действенно управлять смертью, используя при этом любое оружие - современное или древнее.
   Вот только я не хотел становиться хорошим солдатом. Не хотел убивать или быть убитым.
   Несмотря на бесконечные недели муштры, некоторым всё ещё трудно было запом-нить, где право, а где лево, или, стоя в строю, смотреть прямо перед собой. Поэтому строевая подготовка длилась часами под субтропическим солнцем, и мы снова и снова старались уяснить разницу между командами 'Кру-ГОМ!' и 'Кругом шагом-МАРШ!'.
   В конечном итоге, мы научились идти, пока не прозвучит команда 'стой!', и стоять, пока не прикажут идти. Отдавать честь, слегка наклонив правую руку. Уже не требовалось принимать самостоятельные решения. Нас выучили ссать, срать и курить в определённое время.
   Мы даже научились говорить 'да', имея в виду 'нет', и отвечать 'спасибо', когда хотелось сказать 'пошёл на хрен'.
   - ВАМ ПОНРАВИЛАСЬ ФИЗПОДГОТОВКА СЕГОДНЯ? - спрашивал Дуган.
   - Так точно, сержант-инструктор, - отвечали мы хором.
   - ХОТИТЕ ЕЩЁ?
   - Так точно, сержант-инструктор.
   - ВЫ КУЧКА МАНДУШЕК?
   - Так точно, сержант-инструктор.
   - ОБНИМУ КАК РОДНОГО ТОГО, КТО ПРОБЕЖИТ БЫСТРЕЕ ВАС, КОЗЛОВ!
   - Спасибо, сержант-инструктор.
   - ВЫ КУЧА ГРЯЗНЫХ ШТАТСКИХ РАЗДОЛБАЕВ, МУДАКИ!
   - Спасибо, сержант-инструктор.
   Постепенно наши пивные кишки постройнели, и на руках, ногах и груди округлились мускулы.
   Дуган советовал не ломать особо голову по поводу нравственности Вьетнамской вой-ны.
   - Я знаю: кое-кто из вас ломает голову по этому поводу по ночам, но об этом следует забыть. Все войны безнравственны. Приведите в порядок ваше дерьмо здесь, и, может быть, вам удастся выжить там.
   Вспоминая эти слова спустя почти тридцать лет, я думаю, что он был прав.
   Каждый день, просыпаясь под звуки горна, я не мог поверить, что нахожусь в армии. Мне понадобились месяцы, чтобы подсознание свыклось с этим фактом. Я открывал глаза и соображал, где нахожусь, пока реальность не врывалась в мои мозги: 'О, чёрт! Да я же в ар-мии!'
   Армия считала, что будущим убийцам азиатов нужна религия, поэтому по воскресе-ньям, хотели мы того или нет, мы обязаны были посещать магическое действо - церковную службу, по конфессиям. Капелланы нудно бубнили тошнотворные проповеди, но я научился с толком использовать это время и, сидя на твёрдой скамейке, дремал.
   Если же мы вдруг решали уклониться от проведения воскресного утра в церкви, Ду-ган был тут как тут.
   - В казарму нельзя, солдаты. Это армия. У вас нет выбора. Если я говорю - в церковь, значит, в церковь!
   С другой стороны, я был благодарен воскресеньям. Не припомню, чтобы у нас был хоть один выходной в учебном лагере. Для нас строевые сержанты были богами. С поне-дельника по субботу. Но после церкви остаток дня мы чистили вещи, писали письма, жалели себя и задавались самым грустным вопросом из всех возможных: 'Почему я? Какого чёрта я здесь делаю?'
   Я не писал родителям целых шесть недель.
  
   *****
  
  Дорогие мама и папа,
   Я уже почти закончил учебку. После присяги я уехал поездом в Форт-Полк, штат Луизиана. Настоящая дыра!
   На прошлой неделе на четверо суток наша рота отправилась на бивак - в долгий поход по лесу, где мы корчили из себя солдат и спали в палатках. Днём отрабатывали приёмы индивидуальной тактической подготовки. А закончили в четверг, когда сдали курс просачивания в тыл противника. Это почище русских горок в парке 'Ривервью Амьюзмент Парк'!
   Мы ползали по-пластунски через колючую проволоку и прочие препятствия, а над головой свистели боевые пули пулемётов 50-го калибра. У пулемётов каждый пятый выстрел трассирующий, и во тьме ночи это смотрелось красиво.
   В лесу полно гремучих змей, скорпионов и прочих ползающих тварей. Один раз я даже сел на тарантула, а ночью в палатках насекомые ели нас поедом.
   Как-то вечером не разрешили зажигать огни, и нам пришлось ночевать в стрел-ковых ячейках. И когда я пошёл чистить зубы, то вместо 'Колгейта' достал из ранца 'Бен Гей'. Вот так сюрприз! У меня дёсны пылали несколько часов.
   С полной выкладкой и винтовками на плечах мы прошагали больше двадцати миль за пять часов. Ранец и винтовка весят никак не меньше пятидесяти фунтов. Прибыли на место на три часа раньше намеченного срока. В 10.30 утра мы были в рас-положении бивака, а температура уже поднялась до 110 градусов в тени.
  
   На весь переход разрешили всего по фляге воды на брата. Никогда не думал, что так может мучить жажда. После первых десяти миль уже никто не потел. Все были обезвожены, одежда белой от соли, а ноги разбиты в кровь.
   Вчера утром перед завтраком у нас был пятимильный кросс, и мне кажется, что мы входим в форму. Так как выдержали все. За всё время я не потерял и не прибавил ни одного фунта - 154, тютелька в тютельку. А один парень похудел на пятьдесят фун-тов, другой же прибавил тридцать.
   Эти дни, наверное, самые длинные в моей жизни. На прошлой неделе у нас был полный смотр. Вот, блин, невезуха! Всем досталось по первое число за грязное снаря-жение, хотя перед этим мы целую ночь приводили его в порядок. В результате мы по-теряли свои привилегии. Это армия. Через две недели выпускаемся, потом - отпуск на неделю. Так что увидимся...
  
  С любовью,
  Брэд
  
   *****
  
   Стрелковая подготовка была ещё веселее строевой.
   - Винтовка М-14 - теперь ваша подруга, солдаты, - заявил один из инструкторов, - и если вы будете с ней правильно обращаться, она будет вам самой верной, самой надёжной женщиной на Земле.
   - Плавно жмите на спусковой крючок, не дёргайте. Если в отпуске вам удалось бы заманить киску в постель, что б вы сделали? Ласково мяли бы её сиськи. Так вот на крючок давите мягко, как на сиську, нежно, плавно, и никогда не дёргайте. И помните: войну выиг-рывает пехота, а не ВВС и не ВМС. Солдат с винтовкой - вот самое страшное оружие в ми-ре.
   Он сказал, что, прежде чем сделать хоть один выстрел, придётся изучить каждую де-таль винтовки. Что мы научимся разбирать её за тридцать секунд и собирать за двадцать де-вять. С завязанными глазами.
   - И да поможет Господь тому салаге, который назовёт винтовку 'ружьём', - добавил Дуган. - Это - оружие, винтовка, огневое средство, ни в коем случае не ружьё. Я хочу, чтобы вы знали название вашего огневого средства, его серийный номер, чтобы вы могли описать его, сообщить дальность действительного огня и дульную скорость. Всё это записано в наставлении.
   И снова слово взял инструктор.
   - Винтовка М-14 - это ручное магазинное полуавтоматическое оружие, приводимое в действие сжатым газом и переносимое на плече. Вот это накладка приклада, это винт накладки приклада, это ложа...
   Так началось изучение строевых приёмов с оружием. Они вколачивались в нас сер-жантами с той же беспощадной последовательностью, с какой преподавались другие уроки. Каждое утро после приёма пищи мы забирали винтовки из оружейной комнаты и отрабаты-вали упражнения с ними.
   Самое страшное, что может сотворить новичок, - уронить винтовку во время занятий.
   Если мы ошибались в каком-нибудь приёме, Дуган применял одно из самых старых армейский наказаний. Он ставил нас по стойке 'смирно', заставлял вытянуть руки вперёд ладонями вниз, и клал винтовки нам на пальцы.
   Мы стояли так, пока каждый мускул, каждая жилка, каждый нерв не начинали вибри-ровать. Мы потели и сопели. Лица становились пунцовыми. Мы молились, чтобы кто-нибудь другой первым уронил свою винтовку.
   Так оно всегда и случалось.
   И Дуган налетал на виновника, как муха на навоз. Боец получал дополнительный по-жарный наряд и ещё каждый вечер после ужина бегал по две мили с винтовкой на груди.
   После занятий мы чистили оружие и смазывали его льняным маслом.
   Однажды во время чистки Термонд случайно ляпнул это неправильное слово и попался прямо пауку в лапы.
   - Эй, приятель, - начал Термонд, - дай-ка немножко масла для маво ружья.
   Уши Дугана встали торчком.
   - ТЕРМОНД! КАК ТЫ НАЗВАЛ СВОЁ ОРУЖИЕ? 'РУЖЬЁМ', ЧТО ЛИ?
   - Я забыл, сар-джант.
   - ДУМАЙ, ПАРЕНЬ. ВСПОМИНАЙ.
   - Я попробую.
   - ВСПОМНИЛ?
   - Так точно, сар-джант.
   - ТЕРМОНД, Я СДЕЛАЮ ТЕБЕ УСЛУГУ: ПОМОГУ ВСПОМНИТЬ.
   - Уверен, что поможете, сар-джант.
   - РАССТЕГНИ ШИРИНКУ, ДАВАЙ, ДОСТАВАЙ ЕГО.
   - Слушаюсь, сар-джант.
   - ИТАК, РЯДОВОЙ ТЕРМОНД, КОМАНДА 'На ре-МЕНЬ!'. ТАК, ТЕПЕРЬ ВОЗЬ-МИ СВОЁ 'РУЖЬЁ'. НЕТ, ТЕРМОНД, ЧЁРТ ПОБЕРИ, ТО, КОТОРЫМ ТЫ ССЫШЬ. ВОТ, ПРАВИЛЬНО. ПОВТОРЯЙ ЗА МНОЙ: ЭТО - ВИНТОВКА, А ЭТО - РУЖЬЁ; ЭТИМ СТРЕЛЯЮ, ЭТИМ - ОТЛИВАЮ.
   Термонд исполнил, как было приказано.
   - ДУМАЮ, ТЕРМОНД, С БОЖЬЕЙ ПОМОЩЬЮ ТЫ ЗАПОМНИЛ. А ТЕПЕРЬ ПО-ВТОРЯЙ: 'ТОГО И ЖДИ, ПОЙДУТ В ИСПАНИИ ДОЖДИ'...
   Дни тянулись за днями. Мы умирали от жары и нескончаемого лета, и с каждым днём сержанты всё меньше обнаруживали грязи на наших винтовках и всё меньше нарушений наставления по стрелковому оружию. Мы двигались чётко, абсолютно синхронно. Но Дуган не позволял нам расслабиться. Гонял в хвост и гриву.
   - Я ХОЧУ СЛЫШАТЬ, КАК СТУЧАТ ВАШИ ВИНТОВКИ. На правое пле-ЧО! ЧЁТ-ЧЕ. На левое пле-ЧО! СТУЧИТЕ ИМИ. ЕСЛИ РАЗОБЬЁТЕ ВИНТОВКУ, ДЯДЯ СЭМ КУ-ПИТ НОВУЮ.
   Наши руки, такие нежные раньше, стали сильны и мускулисты. Строевые сержанты накачали их отжиманиями.
   В последние недели в лагере мы только и делали что ползали по-пластунски, висели на брусьях, бегали кроссы и отрабатывали бег с препятствиями.
   Дуган утверждал, что передвижение ползком может спасти нам жизнь в Наме, если вдруг случится наткнуться на засаду и придётся отступать под перекрёстным огнём.
   Как показало время, он был абсолютно прав. Но тогда мало кто из нас верил, что можно попасть в такую безнадёжную ситуацию. Тем не менее, Дуган внимательно следил за нами и лупил всякого, чья задница отклячивалась выше положенного.
   Лихорадка первых недель несколько улеглась, но не исчезла.
   Мы почувствовали себя уверенней, даже начали гордиться собой. И вели себя не-сколько нахально, полагая, что можем переплюнуть любую роту в лагере. Но когда стали слишком самоуверенны, Дуган привёл нас в чувство, добавив занятий.
   - На правое пле-ЧО! Вперёд шагом МАРШ! РАЗ, ДВА, ТРИ, ЧЕТЫРЕ... ПОДБЕРИ НОГУ, КОЗЁЛ... ТЫ, ЧЕТВЁРТЫЙ В ЛЕВОЙ КОЛОННЕ, ПОПРАВЬ ВИНТОВКУ... ОПРАВЬСЯ... ДЕРЖИ ИНТЕРВАЛ, А ТО ДАМ ПО БАШКЕ... ДЖОНСОН, ЭТО НЕ ШВАБРА... Я СКАЗАЛ, ПОПРАВЬ ВИНТОВКУ, А ТО ВРЕЖУ - ДЫМ ИЗ ЖОПЫ ПОЙ-ДЁТ... ЭТО НЕ ЛЕВАЯ НОГА... ДЭВИС, ЧЁРТ ВОЗЬМИ, ВСТАВЛЮ ГИРОСКОП В ЖО-ПУ, ЕСЛИ НЕ БУДЕШЬ ХОДИТЬ, КАК ПОЛОЖЕНО.
   Потом пошли занятия по штыковому бою.
   Начали мы с палки-колотушки - толстой деревянной дубинки с грушами на концах, которая заменила винтовку со штыком. Этот курс должен был привить нам 'дух штыка', то есть дикую ярость, необходимую для втыкания холодной стали в живот человека, чтобы провернуть её там и выпустить кишки наружу.
   Мы старались намылить друг другу шею, затевали драки и вышибали друг другу моз-ги, подгоняемые кровожадными инструкциями Дугана.
   - РУБИ, ГОНСАЛЕС... ПРАВИЛЬНО, ПАРИРУЙ, РУБИ... ВОТКНИ ЕМУ В ЖИ-ВОТ... ВОТ ТАК... БЕЙ, КОЛИ, КОЛИ... УБЕЙ ЭТУ СВОЛОЧЬ, ГОНСАЛЕС, ИЛИ ОН УБЬЁТ ТЕБЯ!
   Потом перешли к настоящим штукам.
   - Когда бежите со штыками, я хочу слышать, как вы орёте и рычите... хватай приклад - сшибай его голову нахрен... пусть почувствует холодную сталь; представь, что это гряз-ный азиат: вонзай, крути, стреляй, вынимай - выпусти скотине потроха.
   Подбегая к соломенным чучелам, мы орали так, что кровь стыла. Кто-то даже выкри-кивал клич конфедератов. Мы как будто хотели распороть самого косорылого Люка.
   - КАКОВ ДУХ ШТЫКА? - кричал Дуган.
   - УБИВАТЬ, УБИВАТЬ, УБИВАТЬ, - ревели мы в ответ.
   - ЧТО ЕЩЁ?
   - А УБИВАТЬ, БЛИН, ЗДОРОВО!
   Потом была полоса препятствий. Мы лезли на высоту в тридцать футов, ползали под колючей проволокой, прыгали через ямы с водой, взбирались на стены, скакали через кана-вы, перелетали через барьеры и болтались на канатах.
   И чувствовали себя суперменами.
   На голове уже щетинился ёжик, и мы надеялись, нам будет что причёсывать по окон-чании учебки. И совсем не подозревали, что в последнюю неделю армия опять всё соскоблит до самого черепа, тем самым напомнив, что мы по-прежнему салаги и подготовка далека от завершения.
   Винтовки в наших руках стали похожи на боевые орудия линейного корабля 'Ред Райдер'. Мы наливались силой, и как сотни ладоней шлёпали по винтовочной стали в уни-сон, когда мы перебрасывали винтовки с одного плеча на другое, - это звучало красиво. Руки теперь стали грубы, как седельная кожа. Мозолей и судорог не было и в помине.
   Последний этап в лагере - занятия по боевому применению оружия под руководством лучших армейских стрелков. Перед выпуском мы должны были полностью освоить винтовку М-14.
   В наших рядах часто вспыхивали драки, но за них никто не наказывал. Сержанты считали, что мы действуем, как положено боевым солдатам: агрессивно, бессердечно и коварно.
   На стрельбище ездили в грузовиках. Утром - лекции, днём - практика. Потом собира-ли стреляные гильзы и складывали в ящики из-под боеприпасов.
   Сержанты бегали туда-сюда по огневому рубежу с мегафонами в руках. К каждому из нас был приставлен инструктор - стрелок 1-го класса.
   Сначала - отработка положений для ведения огня: лёжа, сидя и с колена.
   После стрельбы - разборка винтовки и тщательная чистка.
   Однако прежде чем сделать хоть выстрел, нужно было попрактиковаться на учебном стрельбище. Инструктора были последовательны и терпеливы. Отработка боевого примене-ния оружия - самый важный урок в подготовке бойца.
   - Сведи прицелы в одну линию, - говорил инструктор Термонду, - распредели давле-ние равномерно по всей руке, вдохни, выдохни, плавно жми на крючок и стреляй.
   - Сар-джант, - жаловался Термонд, - не могу стрелять, скрючившись, как змея. Вот дома в Теннесси...
   - Армия говорит, что можешь, рядовой, поэтому будь внимателен, - твердил инструк-тор.
   - Раскинь ноги, прижми лодыжки к земле, наведи к цели угол в сорок пять градусов, спину ровно... расслабься, расслабься... локоть поближе к корпусу, большой палец опусти, прижмись щекой к прикладу... уже лучше, вот так.
   Часами мы выполняли инструкции - искривления и вращения. Ныли мышцы. Самым скверным было положение 'сидя'. Винтовка в руках плясала, и что я ни делал, не мог при-целиться.
   Наконец, мы были готовы стрелять боевыми патронами.
   - Следующая смена на огневой рубеж. Настроить визиры на триста метров. Устано-вить три пункта влево поправки на снос ветром, прицел винтовки на заданную дистанцию.
   Начальник стрельб взял мегафон и встал позади нас.
   - Готовность слева, готовность справа, полная готовность на линии огня. Целься, за-ряжай, одиночными, десять выстрелов, редкий огонь, из положения лёжа.
   Сначала было тихо. Затем бахнула одна винтовка, за ней ещё несколько. А потом за-гремело, как в аду.
   - Ладно, Термонд, - сказал инструктор, - давай посмотрим, как ты запомнил уроки. Расслабься и успокойся, сынок, и плавно выдай несколько выстрелов.
   Грохот оружия лишил нас присутствия духа: казалось, мы начисто забыли обо всём, чему учились целую неделю. Хотелось одного - чтобы всё кончилось как можно скорее. Мы запаниковали, напряглись и, конечно, резко дёрнули спусковые крючки. Винтовки дали от-дачу и больно ударили по плечам.
   Стреляя, я впопыхах сбил с носа свои очки.
   - Ты раньше когда-нибудь стрелял из винтовки? - спросил инструктор у Джона-Трясуна.
   - Не-е-е-е, - ответил Джонсон, весь дрожа, и направил ствол винтовки на чужую бу-мажную мишень.
   - Похоже, я всё забыл.
   - Хорошо, расслабься, успокойся... глубоко вдохни, выдохни... так... ещё раз, а те-перь стреляй.
   Трясун глубоко вдохнул, медленно выдохнул, прищурил левый глаз, навёл прицел на яблоко мишени, опустил большой палец, ещё раз глубоко вдохнул, задержал дыхание, опять медленно выдохнул и плавно сделал первый выстрел.
   Выбил пятёрку справа.
   Ещё выстрел.
   Шестёрка справа внизу.
   Инструктор приказал Трясуну настроить прицел на левый снос ветром. Прицел настроен, и он делает выстрел, потом ещё несколько.
   Все выстрелы ушли в 'молоко'. Он стёр пыль с ложа винтовки и виновато посмотрел вврех на инструктора, готовый к наказанию.
   - Надо успокоиться, сынок, крепче держи винтовку.
   - Слушаюсь, сэр.
   - Особо не переживай, ни у кого не получается в первый раз; ещё неделя, и ты будешь класть точно в яблочко, - подбодрил инструктор.
   - Спасибо, сэр, - глупо ухмыльнулся и кивнул головой Трясун.
   Потом они собрали гильзы и ушли с огневого рубежа. Подошла другая смена.
   Теперь днями напролёт мы поливали мишени свинцом. Нужно было получить квали-фикацию как минимум 'меткий стрелок'. Но кто-то заработал 'снайпера', а кое-кто - и Термонд среди них - даже 'стрелка 1-го класса'. Термонд хвастал, что уже привык к вин-товке, и стреляется ему легко.
   - Дома куплю охотничье ружьё - и на белок...- мечтал он.
   Мне посчастливилось получить 'меткого стрелка', а двадцать восемь парней из роты получили 'стрелка 1-го класса'. Все мы прошли контрольные стрельбы и получили значки, которые надо было носить на форме под лентой 'Национальная Оборона' - пусть все видят наши смертоносные способности в обращении с винтовкой.
   В конце недели мы с песнями двинулись назад с полигона. Дуган, как всегда, отсчи-тывал ритм...
  
   Золотую ленточку в волосах носила
   Славная девчушка хоть летом, хоть зимой,
   А спроси попробуй: 'Какого чёрта носишь?' -
   'По моему солдатику, далёко милый мой'.
  
   Как звучит строй на марше? Звякают карабины на винтовочных ремнях, погромыхи-вают каски, глухо брякают о бёдра фляжки.
   - ЛЕВОЙ, ЛЕВОЙ, ЛЕВОЙ...- подпевал Дуган.
   Страх допустить оплошность владел нами. Подготовка продвигалась споро. Делать записи было некогда.
  
   В ярком светлом городе,
  Славная моя,
   В ярком светлом городе девушка живёт,
   Веселится - не горюет, ибо всем даёт.
   Милая моя, хорошая,
   Лечу к тебе, левой-правой,
   К тебе одной, левой-правой...
  
   Мы шли форсированным маршем, проворно покрывая двадцать миль, отделявшие нас от казармы.
  
   А вот ещё девчонка Джилл - пропеть о ней пора,
   Она-то никому не даст, но вот её сестра...
   Милая моя, хорошая...
  
   Песни на марше воодушевляли. Шаг в ногу и слова песен впрыскивали в кровь адре-налин именно тогда, когда он был нужней всего: когда ноги наливались свинцом, когда не хватало воздуха и казалось, что нам ни за что не забраться на следующую высоту.
  
  Я не знаю, может, правда,
   Может, кто-то врёт,
   Что манда у эскимоски
   Холодна, как лёд.
  Где тут правда, где тут враки?
   Мы отменные вояки.
  
   НУ-КА ДРУЖНО -
   Раз-два,
   НУ-КА ДРУЖНО
   Три-четыре,
   НУ-КА ДРУЖНО -
   Раз-два,
   ТРИ-ЧЕТЫРЕ...
  
   Песни звучали, как гордый вызов. Esprit de corps. Мы всё-таки протопали эти двадцать миль ужасной Луизианы и после изнурительного дня вернулись под ливнем с грозой, с песнями во все лужёные глотки, подобно стае гончих псов, идущей по медвежьему следу.
   Мы непобедимы. Крутейшие из крутых. Коварнейшие из коварных. Ничто не может остановить нас. Мы худшие из худших. Мы будем молиться войне и с винтов-ками в руках станем слугами смерти. Чарли-Конгу пришёл конец. Мы готовы сожрать свою печень сырой и попросить добавки. Мы даже можем позволить сержанту Дугану трахнуть наших сестёр.
   Мы научились любить своё оружие. Оно стреляет серебряными пулями, которые всегда попадают в цель, у него винты из нержавеющей стали, позолоченные магазины с гравировкой 'Долг, Честь, Родина', а вместо прицела - бриллианты в три карата.
   Я счастлив, потому что я в армии, в этой роте - счастлив, что я солдат.
   Взяв в руки оружие во имя Прекрасной Свободной Земли, мы стали профессио-наль-ными военными, американцами-патриотами. Мы готовы убивать азиатов и штыками, усеянными рубинами, делать рваные дырки в их кишках. Дух штыка убивать, а убивать, чёрт возьми, весело!
   Мы дисциплинированы и умеем работать командой - вот две кардинальные ар-мейские доблести. Из толпы пухлых сынков и разобщённых типов мы превратились в прекрасно подогнанные друг к другу части поджарой, коварной убивающей машины.
   Мы - личности. Мы обладаем достоинством и самоуважением. Мы добились этого. Мы можем носить униформу и прошли такую проверку, которую не всякий вы-держит. Мы больше не жалкие мудаки, моющие посуду и заливающие бензин. Мы сол-даты! Соль Америки! Мы мужественны и лояльны. И у нас есть гордость и образцовый вид.
   Наше обучение завершено. Военные песни гипнотизируют нас. Мы начинаем лю-бить армию. Нам следовало бы поступить в неё раньше. Армия научила нас ненавидеть. И ненавидеть легко.
   Мы ненавидим Люка-азиата не только за то, что он вьетконговец, но и за то, что он, жёлтый косоглазый вьетнамец, всего лишь недостающее звено между обезьяной и человеком, что он навоз, урод и козёл.
   Мы - разъярённая толпа линчевателей в балахонах, сшитых из звёздно-полосатых флагов, и с сердцами, алкающими убийства...
   СМЕРТЬ, СМЕРТЬ, СМЕРТЬ...
   В конце начальной подготовки с присвоением очередных званий поступают приказы отправляться на повышенную одиночную подготовку.
   Ребята станут поварами и телеграфистами, механиками и водителями. Немногие из-бранные поедут в форт Сэм-Хьюстон, чтобы стать военными санитарами, все прочие полу-чат назначение в пехотную школу повышенной подготовки именно для того, чтобы наверняка угодить во Вьетнам.
   Я был уверен, что армия найдёт для меня более подходящее применение, нежели роль протянувшего ноги пехотинца.
   Поэтому, получив своё предписание на руки, я онемел, оцепенел, окоченел. Потом начал истерично хохотать над абсурдностью происходящего - единственная нормальная ре-акция, которую я смог себе позволить. Меня назначали в 3-ю Учебную бригаду в Форт-Полке для прохождения пехотной школы. Я направлялся в северную часть форта, в зловещее место, известное как 'Тайгерлэнд', ещё на девять недель подготовки. Как никогда я чув-ствовал себя пушечным мясом...
   Мы слыхали о Тайгерлэнде. Дрянь местечко. Хуже некуда. Когда шок прошёл, при-шлось признать, что я ввязался в азартную игру с правительством. Я, новобранец, рискнул сыграть кон в расшибалочку с Дядюшкой Сэмом. И проиграл.
   Но я, по крайней мере, был не одинок. Нескольких парней из 2-ой роты ожидало такое же будущее, и мы сгрудились в кучу, ободряя друг друга и пытаясь поддержать упавшее настроение. Трое из назначенных в Тайгерлэнд были из моей же казармы.
   Один мне нравился. Его звали Дэнни Сейлор. Хороший парень из западного Чикаго. Светловолосому и голубоглазому Дэнни был двадцать один год, и при субтильном телосло-жении и среднем росте весил он сто тридцать фунтов и сильно потел. Но наиболее замечате-лен был его нос. Огромный шнобель, больше, чем у Джимми Дуранте, торчал картошкой, а мы всё время над этим подшучивали. Как у всех, у Дэнни за плечами была только вось-милетка; он это объяснял тем, что не хотел, чтобы его выперли из средней школы, - уж луч-ше вовсе в неё не поступать.
   Своим внешним видом и поведением хулиганистый и задиристый Дэнни Сейлор напоминал Джеймса Кэгни в классическом фильме 1931 года 'Враг общества номер один'.
   День окончания учебки - 30 июля - ознаменовался воинственным ритуалом парада. Стояла убийственная жара, а мы стояли 'смирно' на плацу, и пот градом катил по лицу и капал на отутюженные парадки.
   Нас было около тысячи, мы маршем прошли мимо трибуны перед взором генерала Ривса, резко поворачивая головы по команде 'Равнение напра-ВО!'.
   Гремели барабаны, играл оркестр. В этот славный, полный патриотизма момент мы шагали в унисон, стук сердец и музыка отдавались эхом в наших ушах.
   Гордость распирала грудь. Как многие тысячи предшественников, мы заплатили свою цену за то, чтобы прошагать по этому полю.
   Заработали такое право - называться солдатами.
   Когда мы вернулись в казарму и сдали в каптёрку полевое снаряжение, сдерживаемая радость прорвалась наружу. Мы бросали вверх шляпы и орали. Потом, упаковав мешки, приготовились отправляться домой.
   И тут нас удивил сержант Дуган.
   - Вы, парни, были моим лучшим взводом. Удачи вам всем.
   - Клянусь, вы говорите это всем девушкам, - засмеялся кто-то.
   Мы с Сейлором ещё целый час слонялись по казарме: прощались с ребятами, с кото-рыми наверняка не суждено было больше встретиться, потом пошли на автобусную останов-ку ловить попутку до Лисвилла.
   В Лисвилле мы собирались пересесть на автобус до Шривпорта, а оттуда самолётом лететь в Чикаго с промежуточной посадкой в Мемфисе.
   Путь к остановке проходил мимо пункта приёма пополнений.
   И там был он, гордо неся своё тело и изрыгая помои на новую группу испуганных и смущённых детей.
   - У ВАС НИКОГДА НЕ ПОЛУЧИТСЯ. ВЫ - ОРДА ГРЯЗНЫХ РАСХЛЯБАННЫХ ШТАТСКИХ. НЕНАВИЖУ НОВИЧКОВ! ЛУЧШЕ НЕ ПОПАДАЙТЕ В МОЮ РОТУ...
   Так в последний раз мы видели сержанта Дугана.
   По приезде в Лисвилл Сейлор прикинулся ветераном, едущим домой после тридцати лет войны.
   Он переобулся в полевые ботинки, подвязками закрепил штанины парадных брюк, чтоб штатские принимали его за десантника.
   Приятно было ехать в Шривпорт на автобусе, чувствовать себя снова свободным - свободным от армии, пусть хоть на неделю.
  
  ГЛАВА 7. 'ТЫЛОВЫЕ КРЫСЫ'
  
   'Мы вели войну с самым опасным противником, который когда-либо противостоял человечеству на его пути из болота к звёздам; и уже появилось мнение, что если б мы про-играли эту войну, тем самым потеряв свой путь к свободе, то история с величайшим изум-лением констатировала бы, что те, кому больше всех было дано, сделали меньше всех, что-бы этого не произошло'.
  
   - Рональд Рейган, президент США, 'Мои мысли', 1989 г.
  
   Наш новый дом носил официальное название ЮСАРВ, или штаб сухопутных войск. Акроним ЮСАРВ означал 'Сухопутные войска США, Республика Вьетнам' (USARV, Unit-ed States Army, Republic of Vietnam - Пер.), и служивших здесь относили к спецвойскам. Мы и были спецвойска. Это была показушная гарнизонная служба в Сайгоне, которую исполня-ли тыловые крысы, ведущие войну на бумаге. Служба в ЮСАРВ немногим отличалась от службы в каком-нибудь гарнизоне в Штатах. Во Вьетнаме высшие чины, не участвовавшие в боевых действиях, много внимания и сил уделяли церемониям, отданию чести, подковёрной борьбе за продвижение по службе и материальные блага. Генералы, полковники, майоры и унтер-офицеры находились здесь, только чтобы прокомпостировать свои билеты и отправиться домой.
   ЮСАРВ управлял всеми потоками материальных ресурсов на этой войне. Был её нервным центром, вёл подсчёты потерь противника и соотношение потерь сторон. Отвечал за личный состав, за вертолёты и что там ещё может понадобиться подразделению для вы-живания в джунглях: оружие, боеприпасы, продовольствие, воду и ГСМ.
   ЮСАРВ являлся общим координирующим центром тыловой работы во Вьетнаме. Ос-новной тыловой службой для МАКВ - 'Командование по оказанию военной помощи Вьет-наму' (MACV, Military Assistance Command, Vietnam, обычно передаётся как КОВПВ - Пер.) - так назывался штаб генерала Вестморленда.
   Части поддержки ЮСАРВ прослеживали квалификацию, продвижение по службе, местонахождение и время демобилизации каждого солдата. Ибо тысячи лет армии ползают на животе, и армия США не является исключением.
   Также ЮСАРВ координировал систему медицинской и хирургической эвакуации, являясь инфраструктурой снабжения, связи и организации для сухопутных войск по всей стране, от Дананга до Дельты.
   Резко контрастируя с ЮСАРВ, сразу за воротами его расположения находилась так называемая Улица 100 пиастров, имевшая дурную славу квартала красных фонарей Сайгона.
   Проституток с этой улицы называли 'девочки на час', их были тысячи. А район так назывался потому, что девушки здесь в 1965 году продавали свои услуги по сто пиастров за сеанс, словно устраивая дешёвую распродажу плотских утех. Но в 1966 году инфляция и присутствие американцев подняли цену до трёхсот пиастров. И всё-таки это было дёшево и - опасно для морального духа войск.
   Когда, скажем, доза героина стоила всего три доллара вместе с чаевыми.
   Мне казалось примечательным, что ЮСАРВ был окружён таким количеством борде-лей. Похоже, высшие военные чины и бордели странным образом сосуществовали в каких-то особенных, символичных отношениях, и это лишний раз доказывало, что старшие американские офицеры вдали от жён и возлюбленных ничем не отличались от пылких нижних чинов, коими они командовали. Они могли быть немногим более благоразумны, но когда дело касалось удовлетворения сексуальных потребностей, они действовали, как все остальные: весёлые кувыркания в постели с вьетнамской крольчихой были предпочтительнее еженощных эротических сновидений и траханья в кулак. Это, верно, была тяжкая служба, как думаешь?
   Ну, так вот об этом мы и рассказывали домашним...
   В первый день пребывания в 42-ом подразделении почтовой службы мы приводили в порядок обгоревшую столовую, предназначенную под новое почтовое помещение.
  
   *****
  
  Дорогие мама и папа,
   Со мной всё в порядке - я в Сайгоне, в палаточном городке 'Браво'...
   Отсюда я могу отправлять письма бесплатно, без федерального налога...
   У нас есть служанки, которые подметают в палатке пол и чистят обувь...
   Почта приходит с опозданием на пять дней...
  
  Ваш Брэд
  
   *****
  
   Сержант, оформлявший личный состав, обратил внимание на то, что я журналист.
   - Тебе бы надо сходить в отдел общественной информации, может, тебя возьмут. Служба там лучше, чем просто письма сортировать.
   Я последовал совету и договорился с мастер-сержантом Биллом Темплом, главным специалистом по связям с общественностью. Темпл обещал подготовить назначение для ме-ня в этот отдел ЮСАРВ.
   - Придёшь завтра в 07.30, об остальном я позабочусь, - сказал он.
   В тот вечер мы с Саттлером отправились в клуб - 'Трейлз Инн' - опрокинуть по паре баночек пивка 'Фальстафф'. Крепкое пиво, двенадцать оборотов. На всё существовала норма: табак - шесть блоков в месяц, крепкие спиртные напитки - три бутылки по пол-литра в месяц да пива три ящика. Да, действительно тяжкая была служба. Выяснилось, что в клубе можно покупать выпивку и курево, не тратя промтоварные карточки.
   Саттлер ушёл раньше; когда в полночь клуб закрылся, я, шатаясь, поплёлся в палатку.
   Расположение было освещено слабо, особенно возле периметра, поэтому я потерял ориентацию и заблудился. И нечаянно угодил в спираль колючей проволоки. Как будто по-пал в тарелку с колючими спагетти: я не мог выдраться назад. Всякий раз, когда я пытался встать, проволока тащила меня назад. А ведь я только что купил в военном магазинчике но-венькую цивильную одежду. И теперь ей досталось на полную катушку.
   Наконец, мне удалось выкарабкаться, я был весь исцарапан, в крови от макушки до пят, 'быстросохнущая и немнущаяся' рубашка была изодрана в клочья, и клочки остались болтаться на проволоке, а одна штанина оторвана полностью.
   Я доковылял до палатки, Саттлер в зелёных солдатских трусах сидел на тумбочке и чистил ботинки.
   - Боже правый, Брекк! Что с тобой, бился с Вьет Конгом?
   - Колючая проволока, - пробурчал я, - берегись этих спиралей. Там их целые, блин, джунгли...
   Едва улеглись, Тан Шон Нят обстреляли. Более шестисот 82-мм миномётных снаря-дов просыпались градом на авиационную базу, выли сирены, по всему ЮСАРВ объявили 'красную' степень боевой готовности.
   Солдат подняли по тревоге, выдали винтовки М-14, по четыре обоймы патронов и приказали занять оборону на площадке для гольфа сразу за периметром на случай, если вьет-конговцам вздумается одновременно начать полномасштабное наступление наземных ча-стей.
   Однако наступления не последовало, и с первыми лучами солнца дали отбой боего-товности. Сдав винтовки и патроны в оружейку, солдаты вернулись в палатки, возбуждённо обсуждая ночное происшествие.
   Все, кроме меня.
   Я валялся в постели и всё проспал. Я приоткрыл глаза, всё ещё пьяный от вчерашнего, и услышал рассказ о том, как 'писари-онанисты' изображали из себя Джона Уэйна на девятой лужайке. Я не понял, о чём речь, и не придал рассказу значения.
   Под грохот взрывов шестисот мин я дрых и храпел и даже ухом не повёл. В кромеш-ном аду, последовавшим за первым залпом, никто не удосужился проверить, все ли солдаты прибыли на позицию - лужайку для гольфа - защищать ЮСАРВ. Я не ведал об обстреле, пока ни пришёл в отдел общественной информации, где только об этом и говорили.
   Было воскресенье, а воскресенья в ЮСАРВ текли медленно. Темпл предложил про-мочить горло, так как делать всё равно было нечего. На втором этаже стояла ванна со льдом и двумя ящиками пива 'Бадвайзер'.
   - Сбегай, Брекк, принеси ящичек. Пивко бесплатное, специально для жаждущих, - сказал он.
   Восемь утра - нужно было опохмелиться, поэтому я открыл баночку и стал знако-миться с ребятами, с которыми предстояло работать долгие месяцы.
   Разговор, естественно, вертелся вокруг миномётной атаки. Мне показали в стенах ды-ры от осколков, полученные при предыдущем обстреле.
   Где-то через час, в первый же рабочий день, я сцепился с капитаном Джоном Бренна-ном, офицером по связям с прессой, дежурившим в тот день. Мы с Бреннаном обсуждали обстрел, и вдруг заспорили.
   - Хочешь лишиться нашивки, Брекк?
   - Лишиться нашивки? Сэр, я только-только получил первую нашивку. Ещё даже не пришил.
   - Вот я и заберу её.
   - За что?
   - За нарушение субординации. Ты споришь с офицером и джентльменом, или забыл?
   - Никак нет, сэр, не забыл...
   - Ты будешь проявлять уважение, Брекк, или я прикажу понизить тебя в звании в пер-вый же день.
   - До рядового?
   - Правильно.
   - Слушаюсь, сэр.
   - Что?
   - Слушаюсь, СЭР!
   - Так-то лучше. Спорить со мной бесполезно. Я всегда прав, а ты не так уж долго слу-жишь в армии, чтобы разбираться в чём-либо.
   - Так точно, сэр.
   - Армия не платит тебе, чтобы ты думал, Брекк.
   - Прошу прощения, сэр, но армия платит мне сущие гроши, которых не хватает даже на банку бобов, не зависимо от того, думаю я или нет. Клянусь, в Сайгоне чистильщиком обуви я мог бы заработать больше ...
   - Итак, покуда я командую этим отделом, я прав всегда. Понятно?
   - Так точно, СЭР!
   Я тихо захихикал, но Бреннан и не думал останавливаться. Он продолжал давить на меня, демонстрируя власть и теша своё самолюбие.
   - Ты думаешь, это смешно?
   - Да, сэр, довольно смешно.
   - Запомни, если ты не будешь стоять, как положено, я сдеру твою нашивку ещё до обеда.
   - Слушаюсь, сэр, - козырнул я, ухмыляясь.
   - Не шути со мной, не испытывай моего терпения...
   - Никогда, сэр.
   - Я полагаю...
   - Сэр, разрешите вопрос?
   - Валяй...
   - Сэр, не подумайте плохого, но мне ужасно интересно, я имею в виду...
   - Ближе к делу...
   - Сэр, не слишком ли вы стары для капитанских нашивок?
   В самую точку. Я разбередил старую, незаживающую рану.
   - СЕРЖАНТ ТЕМПЛ! - заорал Бреннан, смахивая со стола пустую пивную банку. - Сделай что-нибудь с этим новеньким. Он не может так со мной разговаривать, чёрт возьми!
   - Всё в порядке, сэр, - попытался успокоить его Темпл. - Это хороший парень. Уверен, он не собирался вас расстраивать, сэр.
   Бреннан что-то буркнул под нос, открыл другую банку и стал читать отчёт, лежавший перед ним на столе. Было ясно, что он больше не желает продолжать разговор ни со мной, ни с кем бы то ни было.
   Однажды сорокапятилетний Бреннан уже чуть было не получил майора, но виски, женщины и череда лет от Кореи до Вьетнама спутали его планы. Теперь он был просто веч-ным капитаном, которому, чтобы уснуть, нужно было напиваться каждую ночь.
  По пути наверх за новой порцией пива Темпл взял меня за руку и прошептал:
  - Осторожней с Бреннаном: это хитрый пьяница-ирландец, он непредсказуем и всегда
  не в духе.
   - Ладно, - подмигнул я.
   Через несколько дней пришёл приказ о переводе в штабную роту, и я перетащил свой мешок из палатки в большое здание, где квартировали рядовые и сержанты до штаб-сержанта включительно.
   Я заменил Элиота Таффлера, специалиста 4-го класса, еврея из Нью-Йорка, который уже успел до службы прослушать половину курса на факультете политологии в тамошнем университете. После моего прибытия Таффлер отправился домой.
   Наш отдел трудился семь дней в неделю по двенадцать часов в день. Однако, по вос-кресеньям и понедельникам работала только половина персонала.
   Сразу после перевода в отдел меня обязали получить международные военные води-тельские права, чтобы разделить с другими солдатами шофёрские обязанности по доставке пресс-тиража в Сайгон.
   Ежедневно в отделе назначался солдат в качестве водителя полковника. Полковником был Роберт Пепперминт, начальник отдела общественной информации ВС во Вьетнаме.
   Мы редко видели Пепперминта. Он всегда был занят составлением отчётов, церемо-ниями награждения, встречей приезжающих священников и валил текущую работу по отде-лу на подчинённых.
   В обязанности шофёра входило привозить Пепперминта в отдел, а оттуда - куда тому требовалось. Но между поездками за полковником в офицерское общежитие для шофёра в отделе всегда находилась и другая работа.
   Получив известие, которое, по мнению Темпла и Бреннана, могло бы заинтересовать гражданскую прессу, одного из нас заставляли писать о нём статью. Если Бреннан одобрял материал, телетайпист печатал его и делал пятьдесят копий.
   А шофёр должен был развезти эти копии, и тогда он брал с собой ещё кого-нибудь сидеть за пулемётом и таскать бумаги.
   Перво-наперво, надо было ехать в штаб МАКВ на улицу Конг Ли, к югу от аэропорта Тан Шон Нят, и получить одобрение офицера общественной информации из штаба Вестмор-ленда. На это уходил час или около того.
   Потом ехали в город и передавали сообщение средствам массовой информации: Ас-сошиэйтед Пресс, Юнайтед Пресс Интернэшнл, Эй-Би-Си, Си-Би-Эс, Эн-Би-Си, 'Старз энд Страйпс', журналу 'Тайм', 'Ньюсуик', 'Рейтерс', журналу 'Лайф ин Вьетнэм', газетам 'Сайгон Дейли Пост' и 'Вьетнэм Гардиан', пока последнюю не закрыли.
   Англоязычную газету 'Вьетнэм Гардиан' прикрыли за критику Нгуен Као Ки. Эта престижная газета просто напечатала, что правительство премьера Ки не отражает мнение народа Южного Вьетнама.
   Развоз тиража был сплошной морокой, но он давал шанс выбраться из скучной моно-тонной рутины отдела и прошвырнуться по Сайгону.
   Остаток пресс-релизов отвозился в ЮСПАО - 'Объединённое управление США по связям с общественностью' (USPAO, Joint U.S. Public Affairs Office - Пер.), располагавшееся в центре Сайгона, у площади с круговым движением, а оттуда распространялся среди пресс-корпуса на ежедневных брифингах в пять часов пополудни. Корреспонденты называли такие брифинги 'благоглупости в пять часов' или 'болтовня в пять'.
   Развоз, как правило, занимал весь день, и его ещё по возможности затягивали, чтобы попозже вернуться в скуку ЮСАРВ.
   У фотомастерской 'Фото Перфект', располагавшейся сразу возле улицы Тю До у ре-ки Сайгон, останавливались всегда. Улица Тю До была знаменита ночными стриптиз-клубами. И в отделе всегда находился человек, которому позарез надо было проявить плёнку или забрать негативы и фотографии из мастерской.
   Ещё водитель останавливался у военного магазина 'Бринкс' и покупал что-нибудь себе и тем, кто не мог выбраться в город. Частенько, бросив машину на стоянку у магазина, он заглядывал куда-нибудь попить пива и перекусить.
   Если выезжали раньше обычного, то ехали в Тёлон и там бродили по магазину. Воен-торг в Тёлоне, китайском квартале Сайгона, был самым большим во Вьетнаме.
   Армейские репортёры располагались выше нас этажом, они сортировали и редакти-ровали сообщения, поступавшие из дивизий, бригад и тыловых подразделений.
   Каждый месяц один из них отправлялся в командировку в Токио, чтобы сверстать га-зету, которая потом печаталась в типографии 'Старз энд Страйпс'. Тридцать дней в Токио - лучшая командировка, которую можно было получить во Вьетнаме.
   Первое моё воскресное увольнение я провёл в Сайгоне вместе с Сидни Абрамсом. Этот невысокий прыщавый блондин работал в нашем отделе и был, как и Таффлер, из Нью-Йорка.
   В автобусе по дороге в город Сид только и говорил о предстоящем отпуске на Гавайи, где он собирался встретиться с женой и всё время проваляться с ней в постели, занимаясь любовью.
   Хотя этот коротышка едва достигал пяти футов, у его жены было почти шесть футов росту и тело, словно с обложки 'Плейбоя': длинные золотистые волосы, огромная грудь, умопомрачительные ноги и тугая попка.
   У него была фотография, на которой она была изображена в обнажённом виде на бал-коне их нью-йоркской квартиры; эту фотку он повесил на доску объявлений как раз над сво-им столом, словно поздравительную открытку. Сид гордился телом Джейн и хотел, чтобы окружающие разделили его восторги по поводу её 'великолепных сисек'.
   Сид рассказал, что месяц назад он отправил ей совершенно оригинальный подарок, дабы привести её в нужную кондицию ко времени запланированных оргий в Гонолулу - фотопортрет своего эрегированного пениса во всей красе.
   - Ты шутишь, Сид. Никто не посылает жёнам такие фотографии, - сказал я.
   - И не думал шутить. На карточке он твёрдый, как кий, и толстый, как огурец за два доллара. Джейн обожает его. Поэтому я собираюсь вдуть ей по самое не хочу.
   И сам засмеялся своей шутке.
   Его приятель из 69-го батальона связи в Тан Шон Няте сделал для него этот снимок. Сид увеличил его до размеров 11 на 14 дюймов, покрыл глянцем, купил рамку, уложил на розовую подложку, которую кто-то достал ему в Сайгоне, и отослал Джейн.
   - Ты подписал снимок? - спросил я.
   - Конечно, я написал: 'Моей дорогой жёнушке Джейн. До встречи на Гавайях; желай меня, как я тебя. С любовью, Сид'.
   - Ты действительно так сделал?
   - Конечно, блин, сделал! И только что получил от неё письмо, где она пишет, как ей это понравилось. Она поставила портрет на ночной столик, по вечерам глядит на него, ру-коблудничает и думает обо мне.
   Сначала мне было интересно, чтó такая девчонка нашла в этом парне. Но когда он описал мне подробности их любовных утех, я понял, что эти двое созданы друг для друга.
  В городе за столиком в бистро мы вылакали несколько банок пива. Сид ввёл меня в курс дела и рассказал о барах, которые ему нравились больше всего: о барах с лучшими дев-чонками и о барах с отдельными комнатами, где за несколько баксов можно было удовлетво-рить свою похоть.
  Он рассказывал, как девчонки играют в 'сайгонскую чайную игру', где протекает ре-ка, где находятся лучшие рестораны, в каких гостиницах живут иностранные корреспонден-ты, как торговаться с таксистами и рикшами и сотни других мелочей, которые должен знать солдат в увольнении в Сайгоне.
  Потом мы прогулялись по Тю До, заглядывая в магазины и отпуская замечания. Даже остановились у клуба 'Юнайтид Стейтс Оверсиз' на улице Нгуен-Хюэ за кофе с пончиками поболтать с большеглазыми сестричками из 'Красного Креста'.
  Оттуда на велорикше направились в Тёлон обедать в чистеньком французском ресто-ранчике.
  Я заказал бифштекс. Говядина в Сайгоне стоила дорого, но мне хотелось отпраздно-вать первое увольнение.
  Появился официант-китаец с металлическим разносом, на котором исходили паром два мокрых горячих полотенца, и подал их нам щипцами.
  Мы стёрли грязь и пот с рук и лица. Очень освежающе.
  Салат готовили у нас на глазах прямо на нашем столе, и обед, за которым последовала чаша для полоскания рук, удался на славу. После армейской столовой такое гастрономиче-ское угощение показалось настоящей вкуснятиной.
  Вернувшись в Сайгон на такси, мы решили посетить сауну и сделать массаж. Сауна была очаровательна, но массаж превзошёл все ожидания.
  Я уже лежал на столе, едва прикрытый полотенцем, когда пришла маленькая 'мама-сан' с иссушённой кожей и лицом, на котором было больше морщин, чем на рубашке после пяти дней носки.
  По-английски она не говорила и без предисловий начала лупить в мою спину приёмами каратэ. Проворные пальцы разминали мышцы и сухожилия, словно настраивали струны клавесина, извлекая звуки песни о боли, и у этой песни было много вариантов.
  В конце концов своими шлепками она превратила мою спину в большой бифштекс. Этого ей показалось мало, и она забралась на меня с ногами и бродила по позвоночнику, напевая под нос какую-то мелодию, пока каждая косточка во мне не стала 'хрустеть, тре-щать и щёлкать'.
  Я мычал и стонал, но она не обращала на это никакого внимания и продолжала свой босоногий марш, пока не решила, что я достаточно размят.
  Я оделся и чувствовал себя замечательно, но чуть устал из-за жары.
  Чтобы кости и мышцы встали на свои места, мы с Сидом снова побродили по Тю До, попили ещё пивка, а потом поехали в его любимую распивочную - бар 'У Лайна' - к югу от реки Сайгон, на улице Конг Ли.
  Чудный выдался денёк.
  
  ГЛАВА 8. 'КАЖДЫЙ СОЛДАТ - ТИГР'
  
  'Требуется двадцать мирных лет, чтобы вырастить человека, и всего двадцать се-кунд войны, чтобы уничтожить его'.
  
  - Бодуэн I, король Бельгии, Речь 12 мая 1959 г. на объеди-нённой сессии Конгресса США
  
   Повышенная подготовка пехотинца продолжала начальную и была так же изнури-тельна. Кадровые сержанты гоняли нас по 20 часов в день, потому что научиться нужно бы-ло многому, а времени было в обрез. Почти все инструктора были ветеранами Вьетнама. Они носили нашивки за службу на правом плече и 'Знаки пехотинца за участие в боевых действиях' - своеобразные знаки посвящения солдат в рыцари - на левом кармане рубашки.
   По существу, в пехотной школе мы изучали новые способы умерщвления: осколоч-ными минами и минами-ловушками, пулемётами М-60 и 50-калиберными пулемётами, гра-натомётами М-79, пистолетами 45-го калибра, лёгким противотанковым оружием, винтовка-ми М-16 и большими 106-мм безоткатными противотанковыми орудиями, установленными на джипах.
   А попутно познавали, как погибать во Вьетнаме.
   Нам читали лекции о различных видах мин, которые устанавливались вьетконговцами для уничтожения и увечья американских солдат. Смерть на этой войне, учили инструктора, - подлая, садистская и внезапная.
   В бутылке из-под кока-колы могла быть кислота. В свежих фруктах мог оказаться змеиный яд. Лёд для соков мог быть смешан с мелкими осколками стекла. Ребёнок мог быть напичкан тротилом. К промежности шестилетней девочки привязывали гранату; девочка подходила ко взводу солдат, вырывала чеку и этим актом самоубийства уносила всех с со-бой.
   - Так они гибнут каждый день, - предупреждали инструктора, - в джунглях и на рисо-вых полях, в барах и борделях. И всё напрасно. Это жуткая война, ребята...
   Идущего по тропе солдата могли перерезать надвое огромные стальные челюсти мед-вежьего капкана. Этот капкан в ширину два фута, его зубья длиной три дюйма. Он так силь-но захватывает жертву, что четыре человека не могут разжать его заржавленные челюсти.
   Солдат мог быть поражён в живот с помощью обычной крысоловки. В качестве спус-кового крючка использовалась тонкая проволока, и пружина крысоловки била по наконечнику снаряда 30-го калибра, направленного на человека.
   Можно было провалиться в замаскированные ямы, полные бамбуковых крайтов - смертельно ядовитых азиатских змей.
   Можно было попасть на вертел, как шиш-кебаб: для этого использовались 'малайские ворота' - острые бамбуковые колья, привязанные к согнутой ветке, которая резко выпрям-лялась, когда задевали растяжку.
   Можно было наступить на любую из сотни типов шипованных приспособлений.
   Например, 'воронья лапка', штука с четырьмя шипами, как её ни бросай, один шип всегда смотрит вверх, острый как стилет. Другие штыри и шипы зарывались в землю и по-крывались ядом непередаваемой силы. Один особенно ужасный вид таких ловушек даже раскрывался при вхождении в ногу и рвал на части кости и плоть. Требовалось хирургиче-ское вмешательство, чтобы освободиться от него.
   И, конечно, много было земляных ловушек: маленьких лунок с колышками и боль-ших ям с острыми кольями - все они назывались 'ямы-пунджи'. Человек, попадавший в 'тигриную ловушку' в шесть футов глубиной, умирал в агонии. Он словно нанизывался на кол, который входил в бедро, а выходил на целый фут из плеча.
   Вьетконговцы делали большие арбалеты со стрелами в восемь футов длиной, их ме-ханизм срабатывал от дуновения ветра, и они были способны сбить вертолёт.
   Партизаны стряпали мины из старых аккумуляторов, делали яд из человеческой мочи, в ход шёл даже мусор армии США. Они делали бомбы из детей, использовали змей, как за-щиту, а крысоловки, как самострелы, ибо изобретательный Вьет Конг был блестящим и изощрённым противником.
   Тропинки в джунглях были усеяны острыми колышками, врытыми в землю. Острые концы покрывались забродившим животным жиром и могли проткнуть солдатский ботинок. Жир - неустойчивый яд - иногда срабатывал, иногда нет. Но даже если он не убивал, то заставлял так страдать, что лучше б убивал.
   Повсюду в джунглях были невидимые растяжки. Некоторые крепились к шарам, спрятанным в верхних ветвях и усеянным бамбуковыми шипами. Шары ухали вниз прямо в затылок или глаз.
   Много было гранат-сюрпризов. Чеки привязывались в проволоке, натянутой на высо-те колена, и её почти невозможно было разглядеть.
   Очень часто американцы гибли от гранат и фугасов. Если на фугас наступали, сдвигали или переворачивали, он взрывался, уничтожая всё вокруг.
   Ещё были 'прыгающие Бетти', маленькие мины, чьи усики почти невидимо торчали из земли. Когда солдат наступал на усики, раздавался тихий механический щелчок. Солдат делал следующий шаг, и мина-лягушка выскакивала из земли и взрывалась. Она могла разо-рвать человека пополам, а всех остальных в непосредственной близости поражала осколка-ми.
   Хуже всего были миномётные и артиллерийские снаряды. Эти смертоносные боепри-пасы, самые разрушительные из всех, висели на деревьях, прятались в траве, лежали в песке или в земляном полу хижин. Солдат, которого поражал 105-мм снаряд, разлетался на такие мелкие кусочки, что мешок для мёртвого тела уже не требовался. Всё, что от него остава-лось, можно было отправить домой в носке.
   Противопехотная мина М-14, которую называли 'отрыватель пальцев', отхватывала куски ног - пальцы или пятки.
   Советские и китайские противотанковые мины, хоть и были предназначены для транспортных средств, тоже могли уничтожать солдат с достаточно большим весом.
  Осколочная мина направленного действия, которую называли 'китайский Клеймор', - это мина с вогнутой крышкой, а в ней 500-800 стальных шариков, уложенных на матрицу с зарядом тротила. Мину устанавливали, направив на предполагаемый путь подхода против-ника, и при приближении солдат-вьетконговец нажимал на электрический взрыватель.
  И это могло испоганить тебе весь день.
  Действие этой мины было подобно действию 12-калиберного пулемёта, бьющего с близкого расстояния. Учебные наставления СВ США определяли её как эквивалент амери-канской осколочной мины 'Клеймор'.
  Инструктора учили нас обнаруживать спрятанные гранаты, показывали, что искать, чтобы разглядеть их и не стать навеки мясным фаршем. Мы учились обнаруживать мины, прощупывать минные поля штыками, продвигаясь по ним пядь за пядью...
  Очень осторожно, очень медленно.
  Учились отправлять на воздух вьетнамские халупы пластичным взрывчатым веще-ством С-4, которому для детонации требовалось физическое воздействие и пламя. Рассказы-вали, что С-4 использовалось для разогрева сухих пайков, но если случайно ударить его, разогревая утреннее какао, тогда - прощай, Чарли! - вещество прямиком отправляло на тот свет.
  
   *****
  
  В некотором смысле повышенная подготовка была сродни начальной. Мы так же от-жимались, бегали, чистили обувь, отрабатывали стрелковую подготовку и пробирались по лесам и болотам Луизины тёмными ночами для установки засад.
  Однако пехотная школа в Тайгерлэнде Форт-Полка отличалась от начальной подготовки одним очень важным аспектом. Разница в 1966 году заключалась в неот-вратимости отправки на войну...
  Эта мысль вселяла в нас неизбежное чувство обречённости. Мы были отмечены ею.
  И где-то в глубине души каждый спрашивал себя: 'Почему я?'
  За этим вопросом следовали другие: 'Что такое смерть? Буду ли я ранен? Покалечен? Убьют ли моих друзей? Как я поведу себя в бою? Что это значит - убить другого человека? Что значит воткнуть холодную сталь в азиата и выпустить его кишки?'
  Потом, конечно, мысли переключались на более приятные вещи. Но мы всегда оста-вались жертвой своего живого воображения, и страшные кошмары подстерегали нас днём и преследовали ночью.
  Несмотря на это, война казалось чем-то далёким и нереальным. В Форт-Полке мы чувствовали себя в безопасности. Здесь никто не пытался убить нас.
  При повышенной подготовке суеты было меньше и меньше муштры. Но нужно было больше запоминать. Может быть, потому что мы знали только мирное время, подготовка ка-залась игрой - без сомнения, захватывающей, но всё-таки игрой.
  По прошествии трёх недель число занятий сократили. Мы занимались до пяти вечера, а на вечер получали некоторые послабления. В субботу, если не было нарушений в течение недели, можно было получить увольнение.
  И мы получали.
  Те, кто жил в Хьюстоне и Далласе, а среди нас было шестеро техасцев, уезжали домой на выходные и возвращались назад только в воскресенье перед вечерней поверкой.
  В Тайгерлэнде у меня появилось больше друзей. Стало больше времени на общение, и из-за зыбкости общего будущего мы держались друг к другу теснее.
  Каждый вечер для нас открывался клуб. Пиво стоило пятнадцать центов за банку, и пили мы много. Проводили время в дружеских беседах и отдыхе: шутили, строили пирами-ды из банок, говорили о гражданской жизни и, развалившись на стульях, слушали проигрыватель.
  
   Милая, милая, милая,
   Я пою о моей хорошей...
  
   Мы говорили о женщинах. О девушках, оставшихся дома. О бывших подружках. И о своих сексуальных фантазиях.
  
   Во мне больше мёда,
   Чем у пчёл жужжащих,
   Песня моя слаще,
   Чем у птиц летящих...
  
   Здесь можно было забыть подготовку и Вьетнам. Забыть о том, что через несколько месяцев нас могут ранить, взять в плен или убить.
  
   Что со мною, расскажи,
   Путь-дорогу укажи.
   Милая, милая, милая...
  
   То была песня жизни, и, чтобы ноги двигались живей, мы пели её на форсированных маршах. В известном смысле она символизировала светлые беззаботные дни нашей юности. Пиво, шутки, смех - всё это было лишь попыткой успокоиться и расслабиться. Ведь молодые солдаты не могут долго оставаться серьёзными.
   Для многих из нас такие дни больше никогда не повторятся. А после войны мы будем скорбеть и ностальгировать о своей юности, о том, что с нами было и что никогда не вернёт-ся...
   Мы вдыхали пивные пары и дули банку за банкой. Кто-то для настроения, кто-то что-бы забыться, кто-то чтобы напиться. Тут и там вспыхивали ссоры, но после тяжёлой дневной работы не хватало энергии для хорошей потасовки.
   3-я бригада называлась 'Тайгерлэндом' потому, что генерал Уильям Ч. Вестморленд, командующий военными силами США во Вьетнаме, выбрал в качестве своего девиза фразу 'КАЖДЫЙ СОЛДАТ - ТИГР'.
   Подготовка к войне в джунглях должна была научить нас действовать хитро, бесшум-но и смертоносно, подобно бенгальским тиграм, крадущимся в индокитайских чащах; научить бить по врагу первыми, опережая встречный удар.
   После отпуска мы с Сейлором возвращались в Форт-Полк на поезде, где к нам присо-единился ещё один парень из нашей казармы - Гай Нери, из Чикаго.
   Нери, девятнадцатилетний чудак с детским выражением лица и вечной эрекцией, немножко посидел с нами в вагоне-ресторане за пивом: перекинулся в покер, поболтал о Тайгерлэнде и Наме.
   Затем этот бабник, прихватив пинту виски, перебрался в другой вагон; потом он хва-стался, что как раз под спортивной колонкой 'Чикаго Трибюн' уломал на минет деваху шестнадцати лет, которая бросила школу и ехала к сестре на свадьбу в Лос-Анджелес. У дев-чонки были волосы цвета соломы, лицо так себе, и всем своим видом она напоминала ощи-панную ворону, да к тому же, кажется, носила корсет.
   А Нери всё нипочём.
   Он вернулся, выпустив из брюк парадную рубашку, закатывал под лоб глаза и обли-зывался, как кот, сожравший канарейку.
   - Первый раз после того, как помочил конец в Санта-Фе.
   - Да ладно, Нери, - промычал Сейлор.
   - Мне всё равно, веришь ты или нет.
   - Не болтай глупостей, чёрт возьми!
   - Ах, что за лапочка...
   В казарме я подружился ещё с тремя чикагцами: Крисом Сиверсом, Джорджем Кар-лоффски и Диком Саттлером. И, наконец, был ещё Бобби Паркер из Сан-Франциско.
   Паркер, выше шести футов росту и чёрный, как смоль, рассказывал, что недолго встречался с одной принцессой, потом переключился на другую, и последняя цыпка забыла о нём, как только его призвали. Он так к нам привязался, что мы его прозвали 'Орео'.
   Моральные и физические издевательства в лагерях начальной и повышенной подго-товки преследовали несколько целей. Во-первых, закалить нас, привести в форму. Тот, кто не может выдержать нагоняй и пинок в задницу, не сможет выдержать тяжкие испытания и трудности в бою.
   А трудности, выпавшие на нашу долю в Форт-Полке, были ничтожны по сравнению с ужасами войны. Во Вьетнаме, говорили инструктора, любой из товарищей, с которым ты прослужил полгода, мог подорваться на мине-сюрпризе. Ты видишь его вспоротый живот, видишь, как вываливаются кишки, и ничего не можешь сделать, назад ничего не вернуть. Или, например, во время перестрелки ты оборачиваешься, и чьи-то мозги брызжут тебе в ли-цо. Вот что действительно страшно. И если не можешь осилить подготовку, если не можешь собрать волю в кулак и выдержать ругань и тычки, то наверняка скиснешь под огнём.
   Жёсткое обращение было призвано снизить понимание собственной ценности, от-учить от мирной жизни, заставить чувствовать себя ничтожествами, пока не придёт осозна-ние значимости быть солдатами армии США.
   И мы упорно трудились, доказывая, что отвечаем всем требованиям, что можем взва-лить на себя эту тяжесть и вернуться за дополнительной порцией. Наши гордость и мужество были в опасности. Мы должны были или выдержать этот тест или потерять лицо. Унижения были частью обряда посвящения в мужчины. И обряд этот не будет полным, пока мы не доберёмся до Вьетнама и не примем боевое крещение.
   Потерпеть поражение означало стать слабаком в собственных глазах и в глазах окру-жающих. Слабость, нытьё и сопли - вот тот вирус, от которого каждый солдат отчаянно пы-тался избавиться.
   Подъём по-прежнему был самой большой неприятностью. Раздаётся резкий звук тру-бы, усиленный громкоговорителем. Сержанты орут 'ПОДЪЁМ!', и яркий свет слепит глаза. Пронзительные свистки режут ухо. Начинается бешеная гонка в туалет, потом - бриться, мыться, одеваться, приводить личные вещи и казарму в порядок и лететь на построение.
   Я ворочаюсь и думаю, что это шутка. Ведь я только что уснул, трам-тара-рам! За ок-ном ещё темно. В небе до неприличности полная луна. Но командиры отделений начинают там, где заканчивали сержанты-инструктора, и гавкают 'ПОДЪЁМ, КОЗЛЫ! ШЕВЕЛИ-ТЕСЬ, ГОВНЮКИ, БРОСАЙТЕ ЧЛЕНЫ И ХВАТАЙТЕСЬ ЗА НОСКИ. ВОН ИЗ КОЙКИ, ПОДЪЁМ!'
   Командир отделения отдавал приказ кому-нибудь чистить унитазы, и в ответ неслось: 'КУСОК ДЕРЬМА ТЕБЕ В ГЛОТКУ, СУКИН СЫН!'.
   Командир доставал список нарядов и приказывал другому натереть пол.
   - САМ НАТИРАЙ, КРЕТИН! - визжал солдат, но тёр глаза и выскакивал из койки.
   Такому переругиванию не придавалось большого значения: работа делалась - это са-мое главное.
   Мы прыгали тут и там, демонстрируя друг другу приёмчики рукопашного боя, как мистер Джон Уэйн, и орудовали шваброй, как винтовкой со штыком.
   Вот один принял боевую стойку, собираясь врезать соседу дубиной, и мы подбадри-ваем его громкими криками.
   - ДУХ ШТЫКА УБИВАТЬ! СМЕРТЬ, СМЕРТЬ, СМЕРТЬ! УБИВАТЬ ВЕСЕЛО!
   Шут гороховый вообразил себя жестоким дикарём, готовым выпустить потроха Чарли Конгу, чья тень маячит перед нами.
   - Парируй - раз, руби - два, бей прикладом, выпад, коли, коли... Я крутой, худший из худших, хитрейший из самых хитрых... Всех прикончу.
   Наконец этот парень с лужёной глоткой закончил песнь смерти и зарычал, как бен-гальский тигр.
   В Тайгерлэнде на каждом углу торчали деревянные щиты с намалёванными картина-ми и соответствующими лозунгами под ними: 'ВРЕЖЬ КОНГУ' и 'ПОБЕДЯТ АГРЕС-СИВНОСТЬ И ОГНЕВАЯ МОЩЬ'. Уча нас расизму и ненависти к жителям Азии, коих мы в глаза не видели, армия использовала интенсивные методы внушения, которые очень напо-минали коммунистическое промывание мозгов.
   Мы скандировали эти лозунги даже на бегу, а так как постоянно были измотаны и открыты внушению, они гипнотизировали нас. Психология толпы ослабила нашу волю, и мы, к своему удивлению, орали всякий вздор и верили ему. Армия нащупала в нас тёмную сторону, разрушила одного за другим и создала вновь, но уже с новыми идеями, пока мы вдруг не начали видеть себя, храбрых и кровожадных сверх всякой меры, высаживающимися десантом на берега Иводзимы.
   При повышенной подготовке делался упор на основополагающие пехотные принци-пы: отработке стрелковых приёмов и тактике мелких подразделений. Мы учились брать вы-соты фронтальными атаками: один лёжа прикрывал, а напарник скакал лягушкой вперёд - до самой вершины. Или, отбиваясь от противника, мы учились удерживать взятую высоту и вести стрельбу из пулемётов М-60 с рассеиванием по дальности и направлению.
   Предполагалось, что такие манёвры создавали условия, близкие к боевым, что они учили нас применять теоретические знания и развивали боевой дух - дух агрессивности, сплочённости и профессиональной гордости.
   Легко было воевать на учебном поле, где не текла кровь и каждый манёвр, независимо от того, хорош он или плох, развивался в соответствии с планом. Единственная опасность заключалась в опасности сломать руку или ногу или, ещё того больше, быть укушенным змеёй. Но, как оказалось впоследствии, всё это так же напоминало настоящий бой, как в боксе спарринг напоминает бой за приз.
   Однажды у нас были занятия с гранатами на полигоне. Один новичок выдернул чеку и уронил гранату. Кровь застыла в жилах. Парализованный страхом, он вытаращился на гранату.
   Стоявший сзади сообразительный сержант крикнул 'ЛОЖИСЬ!', прыгнул в окоп и бросил оливковое яйцо в цель.
   К счастью, оно упало на землю до взрыва. Мы успели спрятаться. Ещё секунда, и гра-ната взорвалась бы в воздухе и кого-нибудь задела.
   Вместо головомойки сержант отвёл парня в сторону и мягко потолковал о случив-шемся.
   К полевым учениям мы относились серьёзно, считая, что в джунглях так всё и будет. Манёвры были максимально приближены к полевым условиям, какие только армия могла создать и с которыми мы впоследствии столкнулись во Вьетнаме.
   Мы совершали броски, ходили отделением в атаку на пропечённые до красноты хол-мы Луизианы и устрашающе орали, продвигаясь вперёд под ураганом холостых выстрелов, летящих со стороны защитников высот.
   Постигали технику карательно-репрессивных действий по борьбе с повстанческими выступлениями и мечтали, чтобы всех нас зачислили в войска специального назначения - в элиту с эффектными фигурами в тигриной полевой униформе, зелёных беретах и начищен-ных десантных ботинках.
   Но мальчишеские фантазии кончались всякий раз, когда мы сравнивали свою пустую грудь с разноцветьем ветеранских наград, с этим салатом из планок, в котором были и орден 'Серебряная звезда', и 'Знак за прыжки с парашютом', и 'Знак пехотинца за участие в бое-вых действиях'.
   На наших парадках красовались только лента 'Национальной обороны', знак класс-ности по стрельбе да голубой пехотный галун на правом плече.
   Нам же хотелось нацепить нашивки 1-ой аэромобильной дивизии, украсить форму героическими медалями и значками, чтобы штатские оборачивались и присвистывали, когда мы, дерзкие и развязные, будем дефилировать по улице.
   - Вот это десантник! 'Пурпурное сердце', 'Бронзовая Звезда' с двумя пучками дубо-вых листьев - должно быть, заработал в Наме.
   Ещё нам очень хотелось произвести впечатление на слабый пол.
   - Я только что из Вит-нама, дорогуша, да не хочу об этом распространяться. Купи мне выпить, и я навешаю тебе лапши на уши...
   Как в детстве мы играли в 'ковбоев и индейцев', так теперь мы устраивали засады друг на друга и проводили рейды на якобы вьетнамские деревни. Мы пытались сделать эти учения реальными, насколько возможно, мазали лица грязью и маскировали каски, подражая разведчикам, о которых много слышали.
   Разведчики были особым типом солдат во Вьетнаме, они, одетые в камуфляж, малыми группами ночь за ночью, неделями и месяцами пробирались в базовые лагеря Вьет Конга для сбора разведданных или скрытно двигались параллельно колоннам регулярной армии Северного Вьетнама.
   Воспоминания о годах мирной жизни постепенно блекли. Словно я всегда служил в армии, только и делал, что таскал винтовку и тяжёлый, впивающийся в плечи ранец, да мар-шировал под безжалостным субтропическим солнцем по долгой пыльной дороге, ведущей в никуда.
   На длинных переходах форма белела от соли, через несколько часов уже нечем было потеть, но мы продолжали идти, держа шаг. Пыль тальком припорашивала нас и превраща-лась в грязные красные разводы, когда начинался дождь. Звякали ремни винтовок, головы клонились под тяжестью стальных касок, которые болтались на лысых черепах, а сержанты-инструктора, сами обливаясь потом, орали: 'ПОДТЯНИСЬ, ДЕРЖИ ИНТЕРВАЛ, ШАГАЙ В НОГУ, КОЗЛЫ!'
   Они бегали вдоль колонны, их голоса раздавались здесь и там, - проверяли, все ли держат шаг в тридцать дюймов.
   - ПОДБЕРИ НОГУ, ЗАСРАНЕЦ. УСТАЛ, ЧТО ЛИ?
   Ступни горели, икры болели, жара высасывала силы. Я понял, что армия полна сер-жантами-садистами, которым доставляет удовольствие причинять боль и злоупотреблять служебным положением. Я устал быть солдатом. Хотелось сложить чемодан и отправиться домой.
   Каждый час устраивался перекур. Можно было глотнуть из фляги, сделать пару затя-жек, отлить и, если ещё оставалось время, кинуть усталые кости на землю.
   Но звучала команда: 'ПОДЪЁМ! ПОДНИМАЙТЕ ЗАДНИЦЫ. ПОШЛИ, РЕБЯТА, ЦЕЛЫЙ ДЕНЬ ЕЩЁ ВПЕРЕДИ. ШЕВЕЛИСЬ, ШЕВЕЛИСЬ!'
   Неделю за неделей мы овладевали своей жестокой профессией, каждый день делая очередной шаг на пути превращения в высококлассных убийц, выносливых, дисциплиниро-ванных и умеющих выживать в джунглях.
   Но перевоплощение из простых американских мальчиков в хладнокровных убийц не будет полным, если мы не закалимся, не докажем свою смелость перед лицом врага на поле брани, ибо есть уроки войны, которые не может преподать никакая подготовка, как бы реа-листична и напряжённа она ни была.
   В Тайгерлэнде армия, насколько могла, осуществляла такое превращение за девять недель без какого-либо настоящего опыта сражений.
   Ландшафт стал 'местностью', и нас учили оценивать её тактические качества, вклю-чая выбор лучших путей подхода, местоположения укрытий и способов обеспечения скрыт-ности, секторов обстрела и наиболее вероятных мест, в которых вьетконговцы могли устро-ить засаду, чтобы укокошить нас.
   Мы взращивали в себе особые качества, без которых не может выжить воюющий в джунглях солдат: хитрость, агрессивность и беспощадность.
   Мы пытались сделать свои нервы стальными, как у киллеров мафии, и научиться хит-рости, как у международных аферистов-похитителей драгоценностей.
   День за днём мы практиковались в устройстве засад. Часами шлёпали по гнусным южным болотам: инструктора толковали о полезности такой тренировки, потому как в джунглях нам предстояло жить по уши в чавкающей грязи.
   Мы учились методично. Послаблений не было. Нам требовалась мотивация, и армия такую мотивацию обеспечивала.
   Когда мы стонали, задыхались и пыхтели, бегая по холмам с винтовками наперевес, сержанты сравнивали эти хрипы со звуками боли - 'будто папашка загнал мамашке дурака под кожу'.
   Они обещали, что если мы не сломаемся до отправки, то следующая наша попка будет молоденькой и жёлтой; что по приезде во Вьетнам у нас будет возможность оттрахать всех потаскушек, каких только можно себе представить.
   Мы шагаем. Ползаем на брюхе. Передвигаемся на корточках. Проводим массу времени, отжимаясь в положении 'упор лёжа'. Сотни и тысячи раз прыгаем, приседа-ем, делаем выпады, потому что это хорошая тренировка. А нам нужна хорошая трени-ровка.
   Мы жаждем бóльших физических нагрузок. Наши сердца крепнут вместе с нашими телами. Мы постигаем своё ремесло. Учимся обуздывать свой инстинкт уби-вать, ибо это поможет нам выжить.
   Мы супержеребцы. Каждый лишил невинности тысячи тёлок, а если кто сомне-вается, мы ему отрежем яйца кухонным ножом и сожрём сырыми на завтрак. Мы ста-новимся воинами и молим только о том, чтобы влиться в армию, так горячо любимую сержантами-инструкторами.
   К слабым у нас только презрение. Мы достаточно бессердечны, чтобы без зазре-ния совести пнуть калеку и сбить с ног беременную женщину.
   Нам говорят, что это честь - умереть ужасной смертью за свою страну в необъ-явленной войне за двенадцать тысяч миль от родины. И мы верим в это. Мы превраща-емся в животных. Наши тела становятся поджарыми, а характер подлым... ибо сен-тиментальное сердце убивает, браток!
   - СЛУШАЙ СЮДА, ПРИДУРКИ, - говорит сержант. - ВНИМАТЕЛЬНО ОТНОСИСЬ К ПОДГОТОВКЕ И ВЕРНЁШЬСЯ ИЗ НАМА ЖИВОЙ.
   Враньё!
   - НАМ НЕ ТАК УЖ ПЛОХ, ЕСЛИ ВЗЯТЬ СЕБЯ В РУКИ.
   Опять враньё!
   Нам говорят, что если в бою мы допустим ошибку, товарищи по оружию прикончат нас, потому что эта ошибка лишит их шанса вернуться домой живыми.
   - А парень, которому осталось трубить месяц, не позволит какому-то сопляку отпра-вить себя домой в алюминиевом ящике, - говорит сержант, который знает, что говорит, по-тому что служил там - в 173-ей воздушно-десантной бригаде.
   Нам внушают, что среди нас нет писарей, поваров, механиков. Мы все до единого - каждый мудак в роте - солдаты, крепкие ноги, пехтура, и через какие-то несколько недель мы ступим на борт самолёта, отправляющегося в Нам, в провинцию Войны, в район Косого-ра, в город Греха, на аллею Смерти, в квартал Перестрелки, корáль Дьен Бьен Фу.
   В лагере повышенной подготовки мы учимся обращаться с прибором ночного виде-ния. Он имеет два фута в длину, по форме напоминает телескоп, окрашен в чёрный цвет и похож на штуки из фильма 'Звёздный поход'. Его устройство засекречено.
   Он даёт возможность видеть в темноте и использует свет звёзд и луны для превраще-ния ночи в день. Мы сможем разглядеть Чарли, если ночью в лесу ему вздумается подо-браться к нам. У прибора мощная батарея, она усиливает звёздное мерцание и волшебным образом освещает наши страхи, привидений и прочие кошмарные тайны ночи.
   Вечерами мы смеёмся и болтаем о доме за баночкой 'Фальстафа'. Некоторые говорят о Вьетнаме. Другие обсуждают гонки и автомобили. Мы медленно превраща-емся в солдат: уже шутим с сержантами и заявляем, что тоже сильно ненавидим штатских и новичков.
   В конце дня мы складываем снаряжение в казарме, наводим порядок и идём в уволь-нение - такой свободы не было в лагере начальной подготовки. Можно пойти в кино, в сол-датский клуб, в библиотеку или в заведении под названием 'Каджун Клаб', где никто ничего не делает, а тупо сидит и жуёт закуску или пишет письмо домой. Из увольнения мы возвращаемся громкие и пьяные и орём друг другу команды, как сержанты-инструктора.
  
   *****
  
   Вот увлекательная история.
   Один солдат из соседней роты во время полевых занятий на стрельбище сломал ногу. Капрал получает приказ посадить его в грузовик и отвезти в лазарет.
   Но штабного хлыща мало волнует раненый и для начала он останавливается у солдат-ского клуба попить пива и оставляет парня, который корчится и стонет от боли, в машине на долгие три часа.
   Мимо проходит капитан, заглядывает в кабину и спрашивает солдата, чего это он так расшумелся.
   - Я сломал ногу, сэр, а этот штабной ниггер заливает там с дружками, вместо того чтобы отвезти меня в госпиталь!
   - Худо дело, рядовой, sin loi, прости, - говорит капитан, - позови кого-нибудь, обсуди это с капелланом, но я ничего не могу для тебя сделать.
   - Сэр, сэр...- зовёт солдатик.
   - Держись, рядовой. Терпи и заткнись!
   Капитан хлопает дверцей и удаляется прочь. Настоящий ублюдок. Из таких вот полу-чаются самые стойкие и полностью лишённые сострадания офицеры.
   Новобранец счастлив. Три часа мучиться в душном грузовике с торчащей из ноги ко-стью - хорошая подготовка для Нама.
  
   *****
  
   Мы пьём. Иногда слишком много. Каждый вечер. Мы говорим, что если нельзя жить счастливо, то, по крайней мере, можно жить трагично. Трагедия в том, что налакавшийся солдат не может вспомнить две трети своей жизни. А счастье в том, что две трети его жизни не стоит и вспоминать.
   - Отсоси-ка у бравого джи-ая, - дразнит техасец дружка из того же штата 'одинокой звезды'. - Ну давай, Флинн, - достаёт он член, - время приёма пищи, курни моего большого дружка, пожа-а-алста.
   И ржёт.
   - Заткнись и вали спать, Новак, - ворчит Флинн. - Бог мой, как ты мне надоел!
   Так по-дружески болтает казарма до отбоя.
   - Блин, кто-то спёр мои носки!
   - Велика важность, не надо было их снимать, дырка от жопы.
  
   *****
  
  Дорогие мама и папа,
  
   В лагере повышенной подготовки гораздо лучше, чем в начальном...
   Пища отвратительная...
   Когда приеду домой, у меня будет отпуск тридцать дней, а потом - во Вьетнам на двенадцать месяцев...
   Через две недели хочу съездить в Новый Орлеан...
   До встречи...
  
  С любовью,
  Брэд
  
   *****
  
   В армии больше всего мне не доставало уединения. Даже по утрам, чтобы справить нужду. В казарменном туалете не было разделительных перегородок, и это раздражало. Каж-дый раз, как я садился на толчок, передо мной выстраивалась очередь, и парни, хватаясь за живот, орали: 'ДАВАЙ БЫСТРЕЙ, МНЕ ТОЖЕ ПРИСПИЧИЛО...'
   - Отвалите, - отвечал я, - что, засранцы, не видите, что я осилил всего половину 'Вой-ны и мира'? Я здесь неделю сидеть буду, блин!
   В казарме было восемь толчков, и часто к каждому образовывались очереди по три человека, которые торопили сидящих поскорей расслабить сфинктер и метнуть кал. Я при-вык к этому, но за пределами лагеря не упускал случая посетить 'комнаты отдыха' на за-правках и кафе, где было хоть немного уединения. Оно казалось такой роскошью.
   Однажды субботним утром все восемь толчков оказались заняты: четыре чёрных, два белых и два чиканос, чтобы опорожнить кишки, с удобствами расселись друг подле друга, положили локти на колени и беседовали. Ещё один балбес, чистокровный индеец-навахо, сидел перед ними на полу, скрестив ноги, и сдавал всем карты на партию в покер.
   Уборная всегда была полна сюрпризов. Меня поражало, например, как чёрные бри-лись эпилятором 'Найр'. Они наносили вонючий крем на лицо, ждали немного и осторожно скребли рожу тупым столовским ножом.
  
   *****
  
   Мы по-прежнему бегали кроссы до завтрака. Первые недели я мучился: задыхался, болели бока, казалось, вот-вот лопнут лёгкие. Но я бежал, не обращая внимания на боль - отстающих сержанты подгоняли пинками. Кроме того, по утрам я страдал с похмелья. Ибо с вечера выдувал изрядное количество 'Фальстафа'. Голова раскалывалась от пульсирующей боли, во рту ощущался металлический привкус, словно нажевался алюминиевой фольги. Иногда закладывало уши, и тогда топот ботинок об асфальт и крики инструкторов доноси-лись словно издалека. Вялые как спагетти ноги еле волочились, потому что к мышцам по-ступало мало крови. И курение, конечно, давало о себе знать...
   Другие ребята, несясь на первое на дню построение, ощущали себя деревянными чур-ками. Но после разминки становилось легче.
   В Форт-Полке в августе стоит страшная жара, и у нас сразу определилась группа пар-ней, терявших сознание от тепловых ударов.
   На полевых занятиях приходилось беречься от насекомых и рептилий: ядовитых пау-ков, скорпионов, коралловых, медноголовых и мокассиновых змей, а также гремучих змей с ромбиками на спинках.
   Иногда одичавшие свиньи - большие и щетинистые кабаны - забредали на трениро-вочные полигоны, но вреда от них не было никакого.
   На форсированных маршах каждый час разрешалось отдыхать по десять минут. Я бы предпочёл пять. После десяти минут мышцы остывали и деревенели, шагалось трудней. И винтовка как будто становилась тяжелей, и лямки ранца как будто глубже врезались в плечи, и я опять задавал себе вопрос: 'Что я здесь делаю? Я же не солдат...'
   На занятиях вода превращалась в драгоценный дар. По утрам я наливался как вер-блюд, но уже через несколько часов вся влага выходила через поры. За день разрешалось выпить только одну фляжку воды. Как говорили сержанты, нужно дисциплинировать себя и менять питейные привычки.
   В боевых условиях велика вероятность остаться без воды на долгие-долгие дни, по-этому нас учили запасаться ею впрок.
   Ночами мы рыли одиночные окопы шанцевым инструментом - таково армейское название маленькой складной лопатки - и учились устраивать ночные засады. Втыкали ко-лья, направленные в сторону сектора обстрела. Аккуратно устанавливали пулемёты и рыли дополнительно маленький окоп за периметром взвода для поста подслушивания.
   Если кто-то приближался, мы хватались за 'уоки-токи' и шёпотом передавали на КП, что обнаружено движение.
   - Стой, кто идёт? - окликал я.
   Если ответа не было, я выстреливал очередь холостых патронов.
   Иногда проникающие за нашу линию 'агрессоры' пытались нас провоцировать.
   - Эй, джи-ай... - заводил разговор вторгшийся 'противник'.
   - Неправильно, Конг, - шептал я и выпускал обойму холостых в сторону 'врага'.
  
   *****
  
  Как-то раз нам читали лекцию о богослужении. Когда она закончилась, один парень из нашего взвода спросил капеллана, мирится ли Бог с войной, предпочитает ли Он один народ другому и помогает ли молитва на вьетнамских полях смерти.
   - Я верю, что Господь снисходит к нашим молитвам, - ответил 'небесный штурман'. - Мы должны верить, что Бог будет хранить тех, кто принимает Его и искренне просит Его о помощи.
   - Но, - возразил солдат, - многие солдаты-христиане уже погибли в этой войне, и ещё многие погибнут до её окончания.
   - Да, это правда, - подтвердил капеллан.
   - Так есть ли этому объяснение?
   - Только то, что такова воля Господа.
   - Воля Господа? Разве Бог жестокостью отвечает на наши молитвы? Пулями, миномё-тами и растяжками? Вы же сказали, что Он будет хранить тех, кто принимает Его и просит Его о помощи.
   - Да...
   - Значит, молитва в бою может не тронуть Бога? Она не сможет спасти нас от врага на поле боя?
   - Боюсь, что нет.
   - Тогда какой прок от молитвы? Как я могу молиться Богу, который вступается за од-ного человека и бросает другого?
   - Всё не так просто, как кажется, - сказал капеллан. - Молитва предназначена для пользы нам, а не Господу. Она даёт солдату опору, вселяет надежду, укрепляет веру, направ-ляет на путь истинный.
   - Но ведь так же действует туз пик или амулет.
   - Да, ты совершенно прав...
   - Значит, если мы молим о жизни, о завтрашнем дне, то ответ Бога может оказаться 'нет'?
   - Боюсь, что так, - кивнул длиннорясый. - Видишь ли, только тот, кто становится от молитвы лучше, может рассчитывать, что его молитва будет услышана.
   Вот. Он сказал это. Сущность его раскрыта.
  
   *****
  
   Лекции проводились в блиндаже. После монотонного сообщения специальной ин-формации, без которой нам шагу не ступить, инструктор спрашивал, есть ли вопросы, но мы были слишком измотаны, чтобы спрашивать. При такой жаре даже угроза смерти превраща-лась в колыбельную Брамса.
   Кое-кто из городских чуваков полагал, что гремучие змеи могут стать прекрасными домашними животными и замечательно помогут бороться с крысами. Они набирались храб-рости и ловили этих змей, но при этом полностью игнорировали технику лова. К счастью, гремучники были крошечные, и их укусы не приводили к серьёзным последствиям.
   Я опасался ярких коралловых змей со смертельным ядом в зубах. Ночью они могли заползти в палатку и прокусить нежную кожу на ногах между пальцами, - если б такое слу-чилось, можно было не беспокоиться о Вьетнаме.
   В Форт-Полке змеи были всюду, и мы научились жить вместе с ними. Это был ещё один вид подготовки к Наму: там предстояло сталкиваться с кобрами и крайтами и в лесной чаще, и в душевых кабинках базового лагеря.
   Мы так уставали, что ночью могли мирно спать в одиночном окопе, на шесть дюймов заполненном дождевой водой. Завернувшись в плащ-палатки, мы дремали в неудобных по-зах, изредка ворочаясь и слыша сквозь сон, как вокруг этих 'спален' из грязи бродят дикие свиньи: принюхиваются, похрюкивают и роют землю.
  
   *****
  
   Смелей, не бойся никого,
   Пусть враг здоров, как бык,
   Решит помериться - дай знать:
   Вас мой сравняет штык.
  
   - СТИШОК НА ЛОЖЕ ВИНТОВКИ М-16
  
   Мы отрабатывали приёмы стрелковой подготовки с винтовкой М-16: сборка-разборка и чистка с закрытыми глазами. После М-14 эта винтовка показалась игрушкой. Интересно, как такое маленькое оружие могло оставлять такие большие дыры в партизанах. Несмотря на внешний вид, винтовка М-16 была основным оружием пехоты и в джунглях, и на рисовых полях Вьетнама.
   Конечно, азиаты были тщедушней нас, но М-16, говорили, вытряхивала из них душу. Они называли её 'маленькая винтовка, делающие большие дыры'.
   Вьетконговцы боялись этих винтовок, потому что в полном автоматическом режиме это замечательно злобное оружие делает 750 выстрелов в минуту и с расстояния в 300 ярдов разносит в крошку бетонный блок.
   Винтовка лёгкая, около трёх килограммов с боекомплектом; для сравнения, старая М-1 времён Второй мировой и Корейской войн весила четыре килограмма, а М-14 - свыше шести.
  М-16 может выпалить рожок из двадцати патронов быстрее, чем ты скажешь 'Не стреляй!'. Её маленькая пуля - чуть больше 22-го калибра - пролетает за секунду больше полумили и может пробить стальную каску на расстоянии в 500 ярдов - пять футбольных полей.
   Но лучше или хуже всего, смотря по тому, на чьей ты стороне, это то, что она вытво-ряет с человеком. При ударе о плоть, которую в армии классифицируют как 'полужидкий желатин', пуля винтовки начинает кувыркаться. Выходные отверстия величиной с руку не редкость, целые берцовые кости вырываются единым выстрелом.
   - Винтовка М-16 - великий уравнитель войны, - сказал какой-то сержант, - это смер-тоносный символ американского превосходства.
  
   *****
  
   Как-то раз на выходные мы решили отправиться в увольнение в Лисвилл. Была суббота, и мы нарядились в штатскую одежду со всем тщанием. Побрились, помылись и 'в лучшем виде' покинули расположение лагеря в поисках развлечений.
   За день до этого выдали денежное довольствие. И у нас - у Сейлора, Нери, Карлофф-ски, Саттлера, Паркера и у меня - было по восемьдесят долларов наличными.
   Мы прошли в северную часть форта, сели в военный автобус, за рулём которого ску-чал какой-то ефрейтор, и отправились во внешний мир.
   Вновь оказавшись на свободе после нескольких недель подготовки и жёсткой армей-ской дисциплины, я почувствовал себя не в свой тарелке. Мы не спеша прогуливались, играя в 'карманный бильярд', и тыкались носом в витрины магазинов, словно дети, которые заглядывают в кондитерскую лавку, не имея в кармане ни гроша.
   Лисвилл - маленький городок с населением меньше семи тысяч человек - мало что мог предложить, разве что выпивку в баре; там же можно было найти и женщин.
   По дороге в бар мы миновали магазин устаревшего армейского имущества и посмея-лись над оружием и униформой в витрине.
   Пройдя чуть дальше, мы нашли лавку старьёвщика. За стеклом на чёрном бархате ле-жала горка медалей: 'Серебряные Звёзды', 'Бронзовые Звёзды', медали-благодарности, ме-дали за прыжки с парашютом, медали за добросовестную службу. А рядом с ними - самые разные знаки отличия и дивизионные нашивки, в том числе и знаки частей, воюющих во Вьетнаме.
   Мы представили: вот здорово, всего за пару баксов можно стать героями на час! Разве не задохнутся от восторга толстозадые тётки от всей этой брякающей на груди славы, а?!
   Ну, хватит фантазий. Пора идти дальше.
   Мы смеялись и брели по улице, пока не заметили пивнушку. Захудалое заведение, как и все прочие в Лисвилле. Вошли. Хихикая и подталкивая друг друга, сели за большой стол и заказали шесть порций пива.
   Но буфетчик заявил, что Бобби Паркеру следует убраться. Здесь 'только для белых, а у негров есть собственный бар, чтобы промочить горло'.
   Лучше, продолжал он, пойти в бар 'У Лаки' в нескольких кварталах отсюда, за же-лезнодорожными путями, в самом бедном районе городка.
   Паркера как громом поразило, он не мог вымолвить ни слова. За всю свою жизнь он не видал ничего подобного: ни в баре, ни в ресторане, ни в уборной. Он никогда даже не видел фонтанчики для питья с табличкой 'только для белых'. В Сан-Франциско такого в помине не было.
   До него всё-таки дошло, и он попросил нас оставаться на своих местах.
   - Ребята, всё нормально, не хочу портить вам вечер. Оставайтесь и пейте. Со мной всё будет в порядке. Пройдусь к 'Лаки', может, там есть знакомые братишки, или девчонку сниму.
   Неохотно, только по настоянию Паркера, мы остались. Но недолго...
   Я совсем не задумывался о том, что Паркер чёрный. Он был просто Бобби Паркер, наш друг. Меж собой мы решили, что Лисвилл, должно быть, населён белым отребьем, где заправляет 'Ку-Клукс-Клан', и так вдруг захотелось вогнать горящий крест в жопу Верхов-ного мага.
   Даже если бы Паркер был фиолетовым в белый горошек, это не имело бы никакого значения.
   Я понял, что Юг совсем не изменился со времён Гражданской войны. И поэтому чёр-ные уезжают отсюда на север. Так в чём же смысл той кровавой войны сто лет назад? За что приняли мученическую смерть тысячи солдат с обеих сторон в сражениях при Шайло и Гет-тисберге, при высадке у Питтсбурга?
   Не знаю. Но я был уверен, что любой чёрный вполне достоин ответить на призыв своей страны к оружию, чтобы повесить винтовку на плечо и пойти по приказу белых воевать с жёлтыми во Вьетнаме, и что наверняка он подавно хорош, чтобы пить в любой забегаловке Лисвилла.
   Мы пропустили по нескольку банок пива, послушали немного 'кантри' на музыкаль-ном автомате и ушли примерно через час.
   Бар 'У Лаки' мы нашли без труда, он был почти пуст. Паркер сидел за столом один и дул пиво, опустив голову и покачиваясь в такт под 'соул'. Бар представлял из себя обычный тип пивнушек Юга. Провисший потолок, тусклый свет, истёртые деревянные половицы с наклоном в пятнадцать градусов, так что в уборную нужно было подниматься вверх, и - вонь от пота, прокисшего пива и дешёвого виски, от которой слезились глаза.
   - А, ребята!
   - Паркер, сукин сын, как дела, дружище? - приветствовал его Саттлер.
   - Прекрасно, садитесь, выпейте со мной пивка.
   Мы махнули по одной. И ещё по дной. И ещё. И ещё по одной после этого, а там я и счёт потерял. И где-то 'на полпути' Карлоффски и Нери переключились на мартини.
   К нам подошла малышка-официантка, чтобы забрать пустые бутылки, да зацепилась языком.
   - Вы, парни, хотите отдохнуть?
   - Угадала, - сказал Нери.
   - В самую точку, - добавил Сейлор.
   - О-о-о-о, я знал, что найду себе щёлку на вечер, - сказал Карлоффски.
   - И мне нужно перепихнуться, - промолвил Паркер.
   - Продолжай, - попросил я, - это ты?
   - Нет, - ответила она, - но там за дверью, в катафалке, есть одна славная чёрная штуч-ка, и если джентльмены интересуются, пусть только положат на стойку бумажку в 5 долла-ров.
   Паркер вызвался идти первым, на разведку.
   Полный дурдом: топать из пивнушки и лезть в чёрный катафалк, чтобы отведать ко-ричневого сахарку. Вдобавок к причудливому приглашению, в этом старом погребальном лимузине было так темно, что едва можно было разглядеть цыпочку. И времени на любовь было в обрез...
   Нужно было завернуть за угол квартала, проскользнуть в машину и дёрнуть за шнур своей пушки. Не более того.
   Через 5 минут Паркер вернулся, ухмыляясь, застёгивая на ходу ширинку и урча от удовольствия.
   - О, хороша, оч-ч-чень хороша.
   Следующим был Гай Нери. Он пошел, качаясь, к машине и упал, мы подняли его и помогли забраться внутрь. Он был молод, невинен и основательно под мухой.
   С выпивкой в руках мы ждали его, стоя перед баром на тротуаре. Сейлор хватался за свои яйца и от нетерпения рыл копытом землю.
   - Где они? Что это Нери так возится, где этот чёртов катафалк, блин, твою мать?!
   Я перебрал и понимал это. У меня бы ничего не получилось, даже если б я вставил две лучинки.
   Наконец, показался лимузин, вышел на финишную прямую, и мы услышали, как из него доносились ругань и шлепки. Эта швабра выдавала Нери по первое число.
   Со спущенными штанами, закатив глаза под лоб, он вывалился из машины.
   - Сукин сын! - визжала потаскушка.
  - Он набрался, - объясняла она, - идёт ко мне, а у него не стоит. А потом говорит, что хочет 'ещё раз завернуть за угол'!
  Мы стояли ошеломлённые и глупо хлопали глазами.
  - И не возвращайся, пока он не станет у тебя большим и твёрдым! - заявила она Нери.
  Думаю, эта дама действительно любила свою работу. Если б только она снизила уро-вень своих ожиданий...
  Мы поставили Нери на ноги и натянули штаны, и он попробовал извиниться.
  - Прости, ради Бога прости, никогда раньше такого не было, - бормотал он, пытаясь застегнуть ремень и покачиваясь на нетвёрдых ногах.
  - Дерьмо! А ты тоже девственник, что ли? - с подозрением обратилась милашка к Сейлору.
  Тот не смутился.
  - Моя очередь, сладенькая, - улыбнулся он, - и клянусь Господом, я твёрдый как кир-пич. Вставлю тебе по самые канделябры, сучка! Сделаю тебе новую дырку в заднице. Ты, Золушка, получишь десять дюймов настоящей штуки, в счёт Нери...
  
   *****
  
  Удивительно, никто из нас не подцепил триппер, хотя один парень из нашего взвода умудрился таки намотать. Его звали Ларри Эванз, и он отказывался идти в лазарет.
  Мы уговаривали его, говорили, что если не вылечиться, дело может кончиться бес-плодием. Мы советовали ему не падать духом, ибо священный долг солдата - напиваться и таскаться по бабам.
  Но Эванз не реагировал. Изображал из себя мученика, страдал от сознания собствен-ной вины и триппера, и его пенис превратился в нелепость. Вечерами в душе он мастурбировал, член краснел, распухал и заваливался набок. А когда он пробовал помочиться, то мычал от боли.
  - Эй, Эванз, - дразнил Сейлор, - ты же прищемил его дверцей автомобиля, как же ты будешь углы им околачивать?
  - Смотри за своим, дружище! - огрызался Эванз.
  - Да, с таким гнилым куском мяса ничего не выйдет!
  Скоро это стало ротной шуткой.
  Как-то утром на построении Эванз нагрубил негру-великану. Громилу и хулигана из Чикаго звали Кросби.
  Кросби поддел Эванза, как, мол, дела с 'хворым члеником', и с усмешкой назвал без-дельником и симулянтом.
  - Отвали! Позаботься о своём члене, ниггер!
  Это была вторая ошибка Эванза.
  - Как насчёт потолковать с глазу на глаз?
  - Ладно, Кросби, пошли за дорогу...
  Мы стояли 'вольно'. Сержант ушёл к командиру согласовывать порядок занятий на день.
  Эванз и Кросби вышли из строя выяснять отношения.
  Драка была односторонней, как охота на ведьм.
  Кросби врезал Эванзу по зубам - из разбитой губы хлынула кровь.
  Эванз фыркнул.
  Кросби стал лупить слева и справа, сломал ему нос и рассёк правую бровь. Лицо Эванза превратилось в кровавое месиво.
  Казалось, он наскочил на хана Аттилу в свой чёрный день.
  Может, так оно и было...
  Кросби нанёс ещё серию сокрушительных молниеносных ударов. Эванз упал на коле-ни и выплюнул несколько зубов, но, качаясь и давясь кровью, попробовал встать на ноги.
  Это была третья ошибка.
  Длинной ногой Кросби вмазал Эванзу в живот. Эванз рухнул, давясь и задыхаясь, и едва не захлебнулся кровью, текущей изо рта и по лицу.
  Громила покружил вокруг и рассчитанным движением врезал ботинком Эванзу по лицу.
  Голова Эванза мотнулась, он упал навзничь. Кросби опять ударил его по голове, по-том прыгнул на него, и они покатились вниз по насыпи.
  Мы слышали, как Эванз слабо позвал на помощь, и опять зазвучали глухие удары по телу. Кросби обрабатывал лицо Эванза так часто, что удары невозможно было сосчитать.
  Мы видели их внизу у подножия холма. Кросби ударил ботинком Эванзу в пах, и за-ражённый гонореей солдат издал ужасный вой. Кросби врезал Эванзу в подбородок, и тот снова упал навзничь.
  Несколько раз Кросби пнул Эванзу по рёбрам, но тот не реагировал. Кросби припод-нял Эванза за рубашку и ещё пару раз крепко ударил правой по лицу.
  Голова Эванза превратилось в шмат сырого мяса. Лица больше не было. Узнать его было невозможно. Родная мама не узнала бы его, если б он сейчас повстречался ей на пути. Он просто лежал там, недвижимый, без сознания.
  Через несколько минут всё кончилось, и Кросби, отдуваясь, поднялся по склону и встал в строй, как ни в чём не бывало.
  Никто не вымолвил ни слова. Вернулся сержант, и мы отправились на утренний кросс. Вернувшись в расположение роты, ребята пошли посмотреть, не пришёл ли Эванз в себя.
  Не пришёл. Он неподвижно лежал под палящим солнцем в неудобной позе, как будто с переломанными костями.
  Мы построились у столовой перед завтраком, и я шепнул Джейсону ЛеКоку, сержанту нашего взвода, что Эванз отсутствует, что он подрался, получил по морде и лежит холодный, как скумбрия, у холма, через дорогу.
  Мы боялись, что Эванз умрёт. Сержант ЛеКок, каджун, который любил повторять 'я хочу, чтобы это было так', отправил двух солдат перетащить тело Эванза к дороге, где его подберёт 'скорая' и отвезёт в госпиталь.
  Больше мы Эванза не видели. О драке ничего не сказали. Кросби всё сошло с рук. Ес-ли бы даже раны Эванза были серьёзнее, армия всё равно скрыла бы это.
  Среди своих Кросби стал чем-то вроде героя. Он проявил свою агрессивность, ин-стинкт убийцы и наверняка стал прекрасным солдатом.
  
   *****
  
  В следующие выходные мы с Бобби Паркером опять отправились в увольнение в Лисвилл. В городе проходила ярмарка, бары были закрыты, и нам оставалось только сло-няться вокруг, засунув руки в брюки, и наблюдать, как дети уплетают сахарную вату и ка-нючат у родителей ещё раз прокатиться на чёртовом колесе.
  Мы осмотрели выставку удивительных экспонатов. Один из них проходил как засу-шенный сын Сатаны. Это был ребёнок, предположительно откуда-то из Южной Америки, чьи останки лежали в стеклянном ящике. У него имелись маленькие рожки на голове, а вме-сто ножек - раздвоенные дьявольские копытца.
  За выставкой расположился стриптиз с девчонками-оторвами. Там-то мы и нашли сливки Форт-Полка.
  Вход стоил доллар с четвертью, и за эти деньги можно было поглазеть на пару пухлых обнажающихся блондинок.
  Одна из них стянула с какого-то солдата пилотку, ласково называемую 'мандушкина шляпка', прошлась ею по прелестям между ног и подбросила в воздух. Потом схватила очки с другого заморыша в первом ряду, который не горбатился бы в Тихуане тёмными ночами, имей он месячное жалованье на руках и полный карман торговых марок. Она откинулась назад и, вращая задом, прошлась по его подбородку кустиком тёмно-каштановых волос.
  В завершение под мелодию из 'Стриптизёрки' она изящно вставила очки во влага-лище и, плавно двигая мраморной задницей и молочно-белыми бёдрами, как стонущая от страсти сучка, ласкала свою розовую волосатую раковину - 'хлюп-хлюп'.
  Солдаты обезумели.
  Закончив, она водрузила мокрые очки на нос простофиле и чмокнула в щёку за то, что он такой славный малый.
  Снова раздался одобрительный рёв.
  Девчонка улыбнулась своим почитателям, ещё несколько раз подвигала органом и, объявив, что следующее представление состоится через час, скрылась за кулисами.
  Вот так способ заработать на жизнь!
  Вдоволь налюбовавшись на ярмарку, мы с Паркером взяли курс на Форт-Полк.
  
   *****
  
  На следующей неделе мы обстреливали старые танки из 106-мм безоткатных орудий и противотанковых ружей.
  Стрелковая подготовка продолжалась; кроме того, с полной выкладкой мы отрабаты-вали десантирование с вертолётов.
  На уик-энд Сейлор, Сиверс, Саттлер и я получили увольнение в Новый Орлеан, где намеревались напиться и свалиться - всё по порядку. Но так туда и не добрались. Мы сдела-ли остановку в Лисвилле выпить пива 'Сазерн Камфорт' и смогли добраться только до го-родка Лейк-Чарльз в 75 милях к югу, ибо так налакались, что дальше ехать не смогли. Пере-ночевали в гостинице 'Холидей Инн' и вернулись на следующий день.
  Через неделю после этого началась боевая подготовка в полевых условиях. Нам пред-стояло пройти форсированным маршем 25 миль и провести остаток недели в лесу. И на практике применить усвоенные уроки по борьбе с повстанческими выступлениями.
  Планировалось и дальше упражняться в стрельбе из 106-мм орудий. Отрабатывать ориентирование по карте и на местности, включая ночные занятия: нужно было разбиваться на группы по двое и пробираться, петляя, по чёрным шипящим болотам Луизианы.
  В 04.30 утра мы двинулись в путь с полным боевым снаряжением, с винтовками в по-ложении 'на ремень'.
  
   Следуй за мной, я крысолов,
   Следуй за мной, я крысолов...
  
  Мы ушли по дороге двумя колоннами.
  В последний день мы атаковали 'вьетнамскую' деревню. Она была напичкана мина-ми-сюрпризами, в колодце был спрятан настоящий взрывчатый арсенал, двери лачуг на рас-тяжках - в общем, было всё, о чём мы только слышали.
  После 'штурма' с винтовками наперевес мы помчались к грунтовке, чтобы вернуться форсированным маршем назад, в казарму.
  Я бежал по лесу и перескакивал через павшие стволы. И нечаянно наскочил на боль-шое осиное гнездо, спрятавшееся под листьями.
  Серый шар полетел, кувыркаясь, как футбольный мяч. В воздух поднялся разгневан-ный рой!
  Я попытался оторваться от ос, но не пробежал и десяти ярдов, как получил первый удар. Я крикнул парням держаться подальше и продолжал бежать. Впоследствии Саттлер насчитал на моём теле 19 укусов.
  
   *****
  
  Гордо распевая песни, мы прибыли в расположение роты после полуночи. Пехотная школа была окончена.
  На следующий день поступил приказ, и мы построились на последний смотр перед отправкой в 30-дневный отпуск.
  И тогда командир, который нечасто показывался нам на глаза, произнёс прощальную речь.
  До назначения в Форт-Полк капитан Грег Галитц служил командиром роты в 173-ей воздушно-десантной бригаде.
  - Джентльмены, полагаю, вы прекрасно подготовились. Через несколько недель вы отправитесь во Вьетнам. Там вы вольётесь в пехотные роты. Вас направят туда, где вы будете нужнее всего.
  Он помолчал.
  - В вас будут стрелять...
  Он снова помолчал.
  - Многие погибнут или будут ранены.
  И опять молчание. В рядах заволновались, стало как-то неловко.
  - Оглянитесь вокруг себя, джентльмены, посмотрите на товарищей слева и спра-ва.
  Мы посмотрели друг на друга, принуждённо хмыкая и имея одно лишь желание - чтобы он поскорее закончил свою чёртову речь и мы, наконец, подбросили в воздух шляпы и отправились по домам.
  Положив руки на пояс, капитан рассматривал нас и как будто выискивал в молодых лицах знаки слабости, как будто пытался определить тех, кто не смог справиться с нею.
  Мы нервно посмеивались и улыбались друг другу, пытаясь снять напряжение, опус-кали глаза и ковыряли ботинками красную пыль.
  - Один из вас погибнет. Другой будет серьёзно ранен. А третий вернётся домой с другими проблемами.
  Таковы факты жизни в пехотной роте.
  Две трети этой учебной роты вернутся домой мёртвыми или покалеченными. Там не игра, ребята. Надеюсь, вы запомнили всё, чему здесь учились.
  Удачи вам всем...
  
  ГЛАВА 9. 'ГОРОД ГРЕХА: ВОЙНА ВНУТРИ ВОЙНЫ'
  
  В стране смерти мы искали любви...
  
  Сайгон был городом-наркоманом, а мы - его наркотиком: развращение детей, увечья юношей, проституция женщин, унижение стариков, разделение страны - всё это твори-лось от нашего имени. При французах этот город представлял собой опиумную стадию наркомании. С приходом американцев началась героиновая фаза.
  
   - Джеймс Фентон, британский поэт, 'Падение Сайгона'.
  
  Вокруг Сайгона нет джунглей. Плоская затапливаемая равнина, окружающая город со всех сторон, почти полностью занята полями различных оттенков бурого, коричневого и зелёного цвета. В сезон дождей с воздуха можно видеть сотни рисовых чеков и мутных пру-дов, напоминающих заплаты на килте сумасшедшего.
  Рощи пальм-нипа разбросаны там и сям, и полосы тёмной растительности означают границы ферм и селений.
  Здесь босоногие вьетнамские крестьяне живут в лачугах из травы на сваях, от восхода солнца до заката обрабатывают землю, распахивая её на буйволах, и собирают урожай. До-роги и каналы разбегаются во всех направлениях и пересекаются друг с другом подобно паутине.
  Сайгон когда-то был великим французским колониальным городом и ещё не растерял блеска и привлекательности, но в 1966 году его больше знали как выгребную яму, полную дерьма, нечистот и извращений. Просто так 'Городом Греха' не назовут.
  Как можно забыть Сайгон?
   Сайгон, которому меньше 200 лет и который пережил сам себя?
  Сайгон, чьи женщины так ориентированы на секс, как нигде в мире?
  Сайгон, чьё правительство и военные, сверху донизу, истекают коррупцией словно гноем из незаживающей раны?
  Сайгон, город непередаваемой бедности, голода, грязи, насилия, страданий и смерти?
  Сайгон, в котором малярия, туберкулёз, бубонная чума, брюшной тиф и холера обычны, как мороз зимой?
  Сайгон, который за годы войны из восточной жемчужины превратился в огром-ную свалку порока?
  И всё же в этом восточном Париже есть сотни красивых обширных парков с зелёной травой, на его улицах растут пальмы-арека и субтропические деревья с мелкими листьями и экзотическими именами.
  А самое красивое место - сайгонский зоопарк, тихий сад и заповедник живой приро-ды, в котором слоны и обезьяны живут лучше, чем многие горожане.
  Сюда я убегал, когда хотел спрятаться от всего: от войны, от армии и ядовитых объя-тий городских баров и борделей.
  Здесь я вслушивался в себя, разбирался в своих чувствах, продирался через заросли цветов, бродил босиком по траве, опускал ноги в пруд с золотыми рыбками - словом, путе-шествовал по музею природы; здесь я наблюдал за буддистскими монахами в оранжевых одеяниях, молящими о мире и ожидающими просветления...
  Здесь я выпивал стакан кока-колы на террасе чайной или сидел в тихой пагоде, рас-слабляясь и наблюдая, как мир несётся мимо.
  Зоопарк не был Сайгоном. Он был так далёк от войны, как только возможно, и всё же оставался Вьетнамом. По этой причине он был окутан аурой нереальности. Лужайки всегда были аккуратно подстрижены, и посетителей, даже по воскресеньям, бывало немного.
  Вдоль длинных открытых проспектов и широких бульваров Сайгона растут величе-ственные тамаринды, чьи ветви тянутся к новой жизни вопреки тропическому солнцу и предлагают пешеходам неплотную тень.
  На рассвете, в утренней прохладе, видно, как тающий речным туманом камфарный дым поднимается от миллионов готовящих завтрак очагов; этот дым грязным одеялом засти-лает Сайгон от Тан Шон Нята до доков, режет глаза, щиплет в носу и - превращает лёгкие в шлак, если жить здесь долго.
  Если ты, браток, считаешь, что в Нью-Йорке, Чикаго или Сан-Франциско случаются дорожные пробки в часы пик, то посмотри, что творится здесь! Уличное движение в Сай-гоне не сравнимо ни с чем на свете...
  К 8 часам утра оно достигает пика истерии: голубые и бежевые такси, автобусы, вело-рикши, велосипеды, мотороллеры 'Ламбретта', мотоциклы, автомобили 'Рено', 'Кадилла-ки' и 'Ситроены', джипы, военные грузовики, телеги с запряжёнными пони и всевозмож-ные автомобили американского и европейского происхождения. Воздух так насыщен выхлопными газами, что по сравнению с ним Лос-Анджелес кажется Аспеном в октябре.
  Разъезжая по Сайгону, по бытующей среди тысяч городских таксистов традиции я научился не смотреть в зеркало заднего вида. Самая страшная опасность на улицах - это ар-мия велосипедистов, шныряющих под колёсами и плюющих на правила дорожного движе-ния.
  Велосипедисты очень скоро выводили меня из себя, и, чтобы справиться с этой бедой, я водил фургон нашего отдела, как танк 'Шерман', и вовсю сигналил; крутящие педали ездоки отскакивали от крыльев и дверей машины, а я ругался, тряс кулаками и прокладывал себе путь в этом безнадёжном дорожном потоке к центру города - к МАКВ или ЮСПАО. Я научился сталкивать людей с дороги автомобилем, и если кто-нибудь смел смотреть на меня осуждающе, я орал: 'Прочь с дороги, ё-кэ-лэ-мэ-нэ! Ты что-то сказал?! В следующий раз проедусь колёсами по твоей морде!'
  На шоссе и в переулках я бывал агрессивен и безжалостен. Меня не интересовало, ко-го я сбил и серьёзны ли последствия.
  Это была война внутри войны. Предупредительное, вежливое вождение, которое я практиковал в Америке, в Сайгоне ни к чему бы не привело. Нужно было ездить как все, иначе мог приключиться нервный срыв.
  Дорожное движение не обходилось без потерь. Большие военные грузовики, перево-зившие солдат и припасы из Сайгона в Лонг Бинь, собирали свою дань с гражданского насе-ления, сбивая пешеходов, мальчишек-велосипедистов и вьетнамских ковбоев на моторолле-рах, которые ездили так, словно имели больше жизней, чем у кота Гарфилда.
  Не думаю, что ситуацию можно было изменить. Любой, кто выезжал на улицы на средствах передвижения с размерами меньше автомобиля, рисковал своей жизнью.
  Сайгон был грязен до омерзения. На самых оживлённых улицах можно было видеть, как женщины снимали мешковатые чёрные штаны, похожие на пижаму, и пúсали прямо у обочины. Дети спускали штанишки и садились на корточки опорожнить кишки, где только приспичит.
  У Сида Абрамса была фотография, которую он сделал на улице Конг Ли. На ней был запечатлён 'ответственный момент' в стиле француза-фотографа Анри Картье-Брессона, и для меня эта фотография олицетворяла все виды и запахи Сайгона.
  На фото был изображён спустивший шорты и присевший на корточки маленький мальчик. И его экскремент - приплюснутая с одного конца сигарообразная какашка - летит вниз и уже вся в мухах.
  Вот таким я запомнил Сайгон.
  Архитектура города представляла собой дикую смесь Востока и Запада с налётом плесени и с красками, поблёкшими от жары, влажности и универсальной пористой структу-ры кирпича и цемента.
  Ведущие во внутренние дворики окна, двери и ворота украшались орнаментом, ис-полненным в изысканных французских традициях. Стены вилл делались из бетона со ржа-выми шипами и битым стеклом поверху, чтобы резать руки тем, кто рискнул бы на них взо-браться. Иногда возводились чугунные ограды со штырями в качестве дополнительной за-щиты от воров, грабителей, обкуренных наркоманов и городских убийц, способных пришить за пару башмаков. Каждый день находили людей, плывущих по реке Сайгон с перерезанным горлом или ножом в спине.
  В сезон дождей появлялись лужи, по которым шлёпали и прыгали пешеходы и месили их в жидкую грязь, но ближе к центру города таких водоёмов становилось меньше.
  Везде были навалены кучи мусора: между зданиями, на перекрёстках, в подворотнях, вдоль стен вилл, по берегам реки во время отлива.
  Эти кучи всё время ворошили. Бродячие собаки, дети и побирушки рылись в мусоре в поисках съедобных отбросов или сладостей.
  Городская система сбора мусора пока ещё работала, хотя давным-давно хромала из-за недостатка рабочих рук и оборудования.
  Иногда я видел, как мусорщики вилами загружали хлам в грузовики, но как только они уезжали, кучи вырастали снова.
  Население Сайгона складывалось из различных этнических групп, объединённых ре-лигией, политикой, конфликтом или алчностью.
  В Сайгоне проживало три четверти миллиона китайцев. В основном в старом районе Тёлон. И пока китайцы контролировали бóльшую часть промышленности и торговли, они старались держаться в стороне от политики.
  Сайгон населяли португальцы, англичане, испанцы, французы и немцы. Многими мастерскими-ателье и магазинами по продаже готового платья владели индийцы. И, конечно же, здесь можно было найти представителей всех возможных восточных народов, включая значительное количество японцев.
  В конце 1966 года около 100 тысяч американских солдат и офицеров были раскварти-рованы в пределах городских границ Сайгона. Это были не боевые части, а личный состав второго эшелона, занятый выполнением задач управления и снабжения, транспорта и связи.
  Сайгон насчитывал приблизительно 25 тысяч профессиональных проституток, 50 ты-сяч шлюх занимались этим время от времени, и ещё 25 тысяч молодых женщин, которых называли 'дан ба', подыскивали себе солдат, желающих платить за ночлег и стол в обмен на сексуальные услуги. Многие проститутки были сиротами войны и бежали из сельских райо-нов. Их число росло по мере увеличения количества войск и роста ожесточённости боевых действий за пределами Сайгона.
  Вьетнамские лавчонки открытого типа - их было много и на территории американ-ских баз, и вокруг них - обычно принадлежали морщинистым 'папасанам' с глазками-бусинками или их жёнам. Они принимали вещи в стирку, пришивали лычки на форму и продавали никчемные безделушки: кошельки из слоновой кожи, пепельницы-сувениры и жестяные сундучки, которые солдаты покупали, чтобы складывать в них ценности, одежду и выпивку.
  Ещё они продавали австралийские шляпы - двусторонние, закамуфлированные серы-ми, зелёными и бурыми пятнами, которые мы называли шляпами 'поймай меня и трахни'. Я купил себе такую, когда ездил на 'почтовой карете' в город, и носил на манер Габби Хей-за, загнув поля вверх.
  В центре Сайгона то и дело попадались запряжённые буйволами повозки и овощные тележки, которые тащили пони.
  Женщины в обтягивающих блузках и конических шляпах сидели на корточках и пронзительными атональными голосами певуче предлагали свой товар текущей мимо толпе.
  Толпа в Сайгоне могла свести с ума любого. Возникало ощущение, что ты только что подхватил паранойю и никак не можешь от неё избавиться. Всегда нужно было опасаться вьетнамских щенков, способных незаметно сунуть тебе гранату в задний карман брюк.
  Вокруг Сайгона рыскало несколько минёрных батальонов, которые всех держали в страхе. В качестве мер предосторожности военная полиция с помощью зеркал осматривала днища машин, въезжающих на американские объекты, квартиры для несемейных офицеров обкладывались мешками с песком, перед ними устанавливались КП и натягивалась проволо-ка, а окна закрывались мелкими стальными решётками.
  Но раз за разом вьетконговцам удавалось преодолеть эти преграды, и это укрепляло в нас чувство беспомощности и ужаса, которое и так захлёстывало всякий раз, когда мы ходи-ли по городу в одиночку или группами.
  Если вонь Сайгона не вызывала у тебя головной боли, то головная боль обязательно появлялась на большом центральном рынке. Сайгонцы покупали продукты каждый день, потому что для большинства семей не существовало понятия 'холодильник'. В результате овощи, фрукты и мясо были перезрелыми и для европейского носа отвратительно воняли.
  Вот вам образчик пищи, которую продавали на рынке: куры с чёрными костями, су-шёная рыба, облепленная мухами, утки, апельсины, дыни, различные зелёные овощи, жаре-ные поросята, дары моря, змеиное и крысиное мясо, собачатина и рис, крабы и обезьяньи стейки прямо со шкурой.
  И некоторые куски мяса были такие свежие, что, клянусь, ещё трепетали...
  До 25-30-ти лет вьетнамцы кажутся моложе своего возраста, но потом они выглядят старше своих лет, особенно женщины. Трудно найти хорошо сохранившегося вьетнамца среднего возраста. Подозреваю, что обусловленные войной питание, состояние здоровья и образ жизни сильно повлияли на этот феномен.
  Самым главным товаром в Сайгоне был секс. На всех уличных перекрёстках стояли маленькие дети, некоторым едва исполнилось три-четыре года, и зазывали клиентов для сво-их сестёр, а иногда и матерей.
  - Эй, ты, ты, ты... девчонка-целка... трахнуться что надо, джи-ай! Нет болезни! Нет Вьет Конг! Ты приходить?
  Потом они делали неприличный жест: вставляли указательный палец левой руки в кольцо из указательного и большого пальцев правой - и ослепительно улыбались.
  - Окей? Ты покупать?
  Многим девушкам было не больше 15-ти лет. А 15 лет в Сайгоне - уже не молодость. Для здешних проституток это середина жизни. Потому что вьетнамские девушки гораздо раньше познают многообразные нюансы секса, чем их сверстницы в западном мире.
  Во вьетнамской культуре инцест является скорее правилом. Любовные отношения между отцом и дочерью, братом и сестрой повсеместно становятся частью жизни. Отцам и братьям не возбраняется дефлорировать десятилетних девочек или даже девочек более юно-го возраста.
  В Сайгоне к 15-ти годам девушка уже могла проработать на улице - предоставляя оральные услуги - половину своей жизни, потому что проституция - это большой бизнес. Поколения солдат - сначала французы, а потом янки - подняли секс-индустрию на новую высоту.
  Видишь ли, секс привлекает солдат. Солдаты платят деньги. А деньги приносят процветание счастливой семье, имеющей дочь-подростка, которую можно эксплуати-ровать и выезжать на её горбу, как на гребне волны, торгуя её плотью в частных домах и номерах.
  А продажа тела хороша не только для морального духа солдата, но и для под-держания экономики на плаву.
  Конечно, всегда есть шанс пойти на корм крабам или подцепить триппер, но на такой случай у врачей всегда наготове 'голубая мазь' и пенициллин.
  Маршруты вечно набитых битком автобусов из Сайгон в Бьен Хоа проходили через центр города. На крышах автобусов громоздились клетки с курами и пожитки в мешках, корзинах и рогожах.
  Сайгон был полон убогих, крытых жестью домишек, и улицы кишели играющими в грязи детьми, вся одежда которых состояла из рубашонок, едва прикрывавших вспученные от голода животы. Малыши в несколько лет от роду таскали на закорках ещё меньших брать-ев и сестёр. Старухи тащили связки хвороста для очага, мужчины сидели вдоль обочин и болтали друг с другом, а маленькие девушки в мешковатых штанах продавали поп-корн и
  пиво, выкрикивая: 'Ты покупай, ты покупай?'
   Крестьянки носили широкие чёрные штаны-пижамы, сшитые из материи, похожей на шёлк, и скроенные квадратом рубахи навыпуск в блеклых пастельных тонах. Все они каза-лись плоскими как доска: ни лифчиков, ни грудей. Женщины носили шляпы-'кýли' с лен-той, завязанной под подбородком, чтобы не сдуло ветром. На коромыслах они таскали огромные тяжести, передвигаясь ритмичной, слегка шаркающей походкой. Для равновесия плечо располагали точно посередине коромысла, а на концах коромысла проволокой или ремнями крепились корзины с товарами на продажу.
   До приезда во Вьетнам я слышал о 'чёрном рынке' и всегда считал, что он означал какое-то зло, какую-то грязную сделку, совершаемую в тёмной подворотне.
   Всё оказалось не совсем так...
   В Сайгоне чёрный рынок располагался на открытых, самых оживлённых улицах. Здесь можно было найти целые ряды виски 'Джонни Уокер' по цене 16 долларов за бутыл-ку, хотя то же самое ты мог купить в военном магазине 'Бринкс' всего за 2 доллара.
   Там же выстраивались настоящие баррикады из тёмно-зелёных металлических ка-нистр с оливковым маслом и больших мешков с длинным рисом, на которых красовалась маркировка 'Сделано в США для раздачи населению Вьетнама (не для продажи)'.
   Во Вьетнаме, особенно в Сайгоне, вокруг каждой американской базы вырастали вре-менные городки из упаковочных ящиков, мусора и материалов, украденных с американских складов. Всё, что мы не могли купить в военном магазине, продавалось на улицах Сайгона по сумасшедшей цене в открытую: часы 'Сейко', фотоаппараты 'Никон', резные деревян-ные фигурки, одежда, радиоприёмники, сигареты, картины на чёрном бархате, ожерелья, шкатулки для драгоценностей, порнографические журналы и косячки с марихуаной.
   Вот один случай, сохранившийся в памяти.
   Я замечал несколько раз у магазина 'Бринкс' босую женщину-попрошайку в рубище, которая хватала за руки мягкосердечных солдат, моля о паре долларов.
   Но, как оказалось, она вела двойную жизнь. Или имела преуспевающую сестру-близнеца...
   Потому что однажды вечером я увидел эту женщину, когда шёл в бар на улице Тю До: она была одета в безупречное чёрное вечернее платье и сидела на заднем сиденье лимузина с шофёром, вероятно, направляясь на какую-нибудь закрытую вьетнамскую вечеринку.
   Представь себе: прикидываться беднее церковной мыши, имея такие деньжищи!
   Когда 30-го апреля 1975 года Сайгон сдался северным вьетнамцам, наверное, все её деньги и имущество отобрали, а её саму посадили в тюрьму. А если у неё были дети, то, ско-рее всего, они закончили свои дни в коммунистическом лагере перевоспитания. Определённо безрадостном месте...
   В центре города женщины одевались лучше продавщиц поп-корна и содовой. Они казались немногим более респектабельными и являлись другим классом в социальной иерар-хии Сайгона. Они гуляли, ездили на велосипедах и мотоциклах 'Хонда', некоторые даже на 'Ламбреттах', 'Рено', 'Ситроенах' и джипах.
   Сегодня таких женщин мы бы назвали 'вьетнамскими яппи'.
   Их особенно отличал тот факт, что они носили бюстгальтеры, такие же, как у деву-шек, работавших в наших военных магазинах, но бюстгальтеры больше поддерживали их имидж, нежели груди. Это были фальшивые лифчики из Гонконга, они торчали прямо, как рожки с мороженным. И каждый раз, когда я видел такие лифчики, у меня появлялось силь-ное желание ущипнуть их.
   - Ах, - скажешь ты, - половина женской красоты - иллюзия.
   Может быть, так и есть, но то была жалкая иллюзия. Их груди не тряслись, не колы-хались, не подпрыгивали и не дрожали при ходьбе, и в их размерах и формах не было разно-образия.
   Как, должно быть, они восхищались американскими женщинами, особенно из журна-лов, подобных 'Плейбою', у которых фигуры напоминали песочные часы, бюст покачивался в такт шагам, а розовые, эрегированные соски торчали прямо со страниц.
   Грудь и тело, за которые можно умереть!
   Национальное платье называется 'ао-дай'. Это одежда из тонкой ткани и состоит из одного предмета с длинными рукавами, с плотно облегающим лифом и талией. Нижняя часть разделена с обеих сторон до талии, и две половинки висят юбкой. Под ао-дай носят чёрные или белые штаны, очень свободные по американским меркам. Ао-дай раскрашивали в самые разные цвета, но оранжевый, пурпурный и белый были наиболее популярны.
   Сплошной белый ао-дай обычно носили школьницы из преуспевающих вьетнамских семей, умеющие говорить по-французски.
   Женщины Вьетнама малы и миниатюрны, с янтарной кожей, чувственными миндале-видными глазами, гладкими фарфоровыми лицами и длинными чёрными косами до пояса. Женщины постарше, если не стригли волосы, чтобы избавиться от вшей, и не покрывали голову дерюгой, то скручивали их в шишку на затылке. И молодые, и старухи на ногах носили сланцы, хотя крестьянки обычно ходили босиком.
   Ближе к окраинам города, в таких районах как Зя Динь, вотчине Вьет Конга, дома больше походили на лачуги. Здесь их складывали из старых досок, выломанных из ящиков из-под боеприпасов, покрывали ржавым железом и придавливали мешками с песком, или, в редких случаях, крыли соломой.
   Некоторые 'дома' представляли собой куски гнилого брезента с резиновыми штора-ми вместо дверей, косо свисающими со стен на землю.
   Картонные коробки из-под печей и холодильников населяли стайки детей. Сироты войны жили в переулках и спали под припаркованными автомобилями, в штабелях старых автопокрышек, кидая сверху куски картона, чтобы укрыться от дождя. Хибары городских улиц, так вот.
   Повсюду, где я ходил, дети махали мне рукой или показывали большой палец. Или отдавали честь. А некоторые - их мы называли 'медвежатами' - протягивали руки универ-сальным жестом попрошаек.
   Знаешь, чуть-чуть пробыв во Вьетнаме, солдат вместо того, чтобы БРОСАТЬ шоко-ладку в толпу оборванцев, начинал ЦЕЛИТЬСЯ в неё.
   Безусловно, джи-ай был другом сайгонского рабочего класса: девочек, работающих в барах, воров, контрабандистов, скупщиков краденого, фальшивомонетчиков и вымогателей. И хотя эта деятельность веками существовала в любом городе Востока, в Сайгоне с прибы-тием огромного количества американцев она стала основной.
   Рабочее время начиналось после заката, и сделки совершались на проспектах и ули-цах. Вьетнамские бандиты считали американских дураков восхитительно богатыми.
   Американцы, конечно, не были дураками, но в этой измученной войной стране, где правили бунт, грабёж и рэкет, правда ничего не значила.
   Вьетнамцы неправильно понимали американцев и принимали их добрые намерения и щедрость за слабость и тупость, поэтому солдат, дающий чаевые мальчишке-чистильщику обуви, не восхвалялся, а осмеивался.
   Каждый день на долю девушек из баров приходился здоровенный кус от долларов янки. Девушки были крошечными, очень красивыми и чрезвычайно развратными. Некоторые из них были агентами Вьет Конга. А бóльшая часть - агентами ВБ (венерических болезней - Пер.).
   Эти мошенницы работали так.
   Солдат приходит в бар. Девушка усаживается возле него и заводит разговор. Если он не хочет разговаривать, она предлагает поиграть в крестики-нолики, в очко или орлянку.
   Ему одиноко, поэтому обычно он соглашается. У него появляется возможность забыть о войне, хотя бы на несколько часов.
   При проигрыше от него ожидают выпивки - в данном случае 'сайгонского чая'. Сайгонский чай - подкрашенная вода, всего лишь напёрсток, на один глоток, а стоит 160 пиастров. При выигрыше - он 'хороший игрок' и всё равно должен купить ей чай. В любом случае он проигрывает, она - выигрывает.
   Хозяин заведения платит ей определённый процент от каждой порции чая, которую она выжала. Дураков нет, все прекрасно понимают этот трюк, но солдаты в увольнении жаждут тёлок, и если при этом надо платить, да будет так...
   - Ты красивый, Джо... может, ты купить мне Сай-гон чай, да, Джо? - просит она.
   А что ещё может делать вояка со своими деньгами в трёхдневном увольнении?
   Сайгон - это Город Любви, где можно затеряться, забыться, притвориться.
   Если солдат больше не покупает сайгонский чай, она обзывает его 'дешёвым Чарли' и льнёт к другому посетителю, который БУДЕТ покупать ей выпивку. Но, как правило, джи-ай уступает. Он знает, что его используют, но ему всё равно. Это всего лишь деньги. Так какого хрена...
   Что значат деньги в такое время?
   - О, ты мне нравиться, Джо, - она мурлычет, целует его в щёку, гладит по спине и ще-кочет в паху. - Ты очень красивый, очень умный. Как долго ты в Ви-нам? Ты иметь подруж-ка? Я нравиться тебе? Ты купить мне ещё Сай-гон чай, пожалуйста, мы остаться вместе на вся ночь. Я сделать тебя счастливый, Джо. Ты парень что надо. Я так тебя любить...
   Потому что малышки с выпивкой опытны, а парень с пригоршней зелёных и пивом в животе - никуда не годен.
   На открытых улицах жульничество было ещё искусней.
   Таксисты заявляют, что счётчики сломаны, и требуют с солдата 100 пиастров за по-ездку, красная цена которой всего 10. Лавочники заламывают цены вдвое, и американцы, которые привыкли платить столько, сколько просят, опять в дураках.
   Если ты покупаешь ожерелье из тигриных клыков на счастье, продавец может смух-левать и завернуть воздух. Дети хватают за штаны и стягивают твой кошелёк. Лихачи на мо-тоциклах несутся по улице Нгуен-Хюэ, сдёргивают с твоей шеи только что купленный фотоаппарат 'Пентакс' с выдвигающимся объективом и смываются прежде, чем ты успеваешь крикнуть 'Держи вора!'.
   А в это время сайгонская полиция, которую называют 'белыми мышами', стоит ря-дом, посмеивается и поигрывает дубинками. Когда военный зовёт на помощь и никто не приходит, он так свирипеет, что ему хочется вернуть свои 16 лет и перебить половину грёбаного города.
   Прямо сейчас.
   'Белые мыши' - это мафия, купленная и трусливая. У солдата нет ни малейшего шан-са. Он не может отличить вьетконговца от простого вьетнамца.
   И не знает, что со всем этим делать.
   Жулики обирают его, девки обдирают, торговцы обманывают и бандиты грабят его. И если всего этого ещё недостаточно, то партизаны-коммунисты подкарауливают его днём и ночью на бульварах и в бистро.
   Всем угрожает опасность. Опасность всё время. Война повсюду. Самые осторожные могут погибнуть.
   И гибнут.
   Невероятно раздражала апатия вьетнамских официальных лиц. В тёмных внутренно-стях Сайгона обитали банды юных преступников - целая армия приблизительно в 200 тысяч человек, но по отношению к ним полиция проводила политику 'невмешательства'.
   Многим из них было по 18-19 лет, сколько и нам, то есть им хватало лет для призыва на службу. Поэтому, понятное дело, солдаты хотели знать, почему эта молодёжь не в армии и на чьей стороне были сами вьетнамцы в той войне.
   А кто мог судить этих бандитов?
   Здесь преступление - образ жизни. Как ещё выжить бедноте Сайгона? Мальчику надо либо зарабатывать по 50 центов за 12 часов работы, латая дырявые покрышки, либо, наобо-рот, становиться обманщиком и зарабатывать в 10 раз больше, водя за нос американцев.
   Если кривда во Вьетнаме могла приносить прибыль, то становилась правдой.
   Побывав несколько раз жертвой в подобных инцидентах, солдату не трудно было по-менять своё отношение к вьетнамцам.
   Он приезжал сюда, жалея вьетнамцев, но к концу службы он их ненавидел.
   Вьетнамцы - мастера лжи. И проститутки, сводни, попрошайки, жулики и беспризор-ники толклись вдоль улицы Тю До от собора Святой Марии до самой реки, обделывая гряз-ные делишки...
   Но солдатам нужно было опасаться не только их. Вьетконговцы работали в располо-жениях наших частей рабочими и прачками, прислугой и клерками, а потом ехали себе до-мой, а мы взлетали на воздух к чёртовой матери. Террористы Вьет Конга минировали доро-ги, ставили мины-сюрпризы на тропинках, в открытую подбрасывали сумки со взрывчаткой в ворота наших расположений, бросали гранаты в джипы и бары и при этом улыбались нам, встречаясь на улицах.
   Но за каждой улыбкой скрывалась незатухающая вражда, её чувствовал очень скоро. И тогда каждый приветствующий тебя азиат казался злодеем; провожая тебя взглядом, он так и сносил твою голову 'стреляющими' глазами.
   Для личного состава тыловых частей, расположенных в Сайгоне и Тан Шон Няте, то есть для 8-ми из 10-ти солдат, служащих во Вьетнаме и выполняющих работу, не связанную напрямую с боевыми действиями, - для поваров, писарей или механиков, - война была не очень реальна. Они изнывали от скуки, одиночества и отчуждённости и тряслись, что одна-жды, в самый неподходящий момент, война наступит и для них и нужно будет проделать этот ужасный путь в центр города.
   И такой день наступал.
   Наряду с этими страхами существовало нечто вроде зависти к бойцам, прошедшим свой путь через рисовые поля и джунгли и пристрелившим нескольких косоглазых.
   Но части поддержки находились во Вьетнаме не для того, чтобы убивать. Они были там, чтобы строчить утренние рапорты, заявки-наряды, выписывать талоны на выплату де-нежного содержания, печатать новые приказы, заводить личные дела, медицинские карты и готовить информационные заявления для гражданской печати.
   В 1966 году на зарплату вьетнамских женщин сильно влияла инфляция, но в среднем секретарша или продавщица в военном магазине получала около 6 тысяч пиастров в месяц, а начальница отдела - до 12 тысяч пиастров.
   Теперь сравните это с доходами девчонки из бара, которая делала от минимум 12 ты-сяч пиастров (100 долларов США) до 120 тысяч пиастров (1000 долларов) в месяц. Немногие вьетнамские мужчины с хорошим образованием могли похвастать такой зарплатой.
   Проститутки зарабатывали больше министров, а мальчишки-чистильщики обуви - больше сержантов-ветеранов южновьетнамской регулярной армии ('Армия республики Вьетнам', АРВН - Пер.).
   Дурацкая ситуация.
   Прохладительными напитками вдоль дорог обычно торговали мамаши с папашами. Этим морщинистым бизнесменам с торчащими вперёд зубами помогали дочери с губами, густо накрашенными помадой или пастой из стручков бетеля.
   По дороге в Лонг Бинь встречалось много лотков с грубыми деревянными рекламны-ми щитами: 'Пиво и поп-корн, холодные как лёд', 'Автомойка' и 'Шиномонтаж'.
   Но солдаты останавливались, только чтобы выпить пива и наскоро перепихнуться.
   Дети мыли грузовики и джипы или латали дыры в колёсах. Их родители продавали пунш. А старшие сёстры вели шофёров в хижину и за 300 пиастров по-быстрому отдавались на армейской койке в маленькой грязной комнатушке.
   Проститутки носили узкие американские штаны, как у тореадора, и открытые у горла рубахи, заправленные в штаны; у них были милые мордашки, разрисованные косметикой: помадой, тушью для ресниц и тенями для глаз, - и они улыбались тебе, обнажая полный рот золотых - в 24 карата - зубов.
  Создавалось ощущение, что половина вьетнамских женщин была 'девушками на час', а другая половина обстирывала солдат или продавала у дорог пиво и поп-корн.
  Армия не одобряла придорожные бордели, потому что по утрам на приём к врачу вы-страивались очереди страдальцев от вензаболеваний. В действительности венерические бо-лезни были чуть ли не основной головной болью армии, так как в любой определённый мо-мент времени ими болел каждый четвёртый военнослужащий.
  До прибытия сюда нам делались вакцинации от многих болезней. Если бы ещё делали прививки от гонореи...
  Придорожные публичные дома были внеполитическими реалиями, и девчонка, кото-рую ты тащишь в постель сегодня, могла переспать с целым взводом озабоченных вьеткон-говцев за неделю до этого.
  Военный магазин 'Бринкс' предлагал прекрасные цены на алкоголь. Бутылка джина или любимого Наполеоном коньяка 'Курвуазье' стоила 1,80 доллара, а бутылку 'Роял Кра-ун' можно было получить за 4,90 доллара. Сигареты стоили 1,10 доллара за блок, и всё остальное, от переносного телевизора до спрея для волос, было примерно в таких же ценах.
   Крысы - тоже проблема Сайгона. Их миллионы, и они достаточно велики, чтобы за-кусить грудным ребёнком. Так иногда случалось. Я видел девочку в бедном районе у реки, у которой крысы обгрызли пол-лица, прежде чем мать прогнала их.
   Вода была заражена, потому что водоносный пласт находится на глубине всего 20 футов, а канализационная система там, где она вообще существовала, протекала.
   Поэтому солдаты привыкали принимать душ с закрытым ртом и пить только пиво или кока-колу. На военных базах, например, на базах ЮСАРВ, вода обеззараживалась химикатами.
   В Сайгоне повсюду можно было встретить южновьетнамских солдат АРВН. Поигры-вая в полуденный раунд карманного биллиарда, они кисло ухмылялись проходящим амери-канцам.
   Во всей этой кишащей нищете страшна была не война, а болезни. В Сайгоне бушева-ли все виды эпидемий, начиная тифом и кончая бубонной чумой. По статистике каждый третий ребёнок в этой стране умирал, не дожив до 4-х лет.
   В сайгонских доках стивидоры воровали до 20-ти процентов грузов, хоть граждан-ских, хоть военных. Многие вьетнамцы - замечательно искусные воры и крадут виртуозно.
   Для таксистов, продавцов, лавочников и лакеев воровство было в порядке вещей. Ко-гда их ловили, они лили слёзы и ныли; и если 'белые мыши' сажали их в кутузку, то, имея деньги, они всегда откупались.
   Женщины владели половиной баров и борделей в Сайгоне; здесь вообще большинство женщин зарабатывало больше своих мужей.
   У вьетнамской женщины, которую называют 'Цветком Востока', есть одна слабость - слезливая сентиментальность, даже у шлюхи, потому что женскую страстную жажду люб-ви и привязанности угнетали две тысячи лет. До прихода солдат она и не подозревала о су-ществовании таких понятий.
   В 'Сайгон пост' постоянно печатались рассказы о вьетнамках, покончивших с собой из-за любовных размолвок.
   Вьетнамцы не отличаются состраданием. Если к соседу приходит беда, они смотрят, болтают и тычут пальцами, но редко протягивают руку помощи. Сострадание предназначено только для семьи.
   За пределами семьи они не соотносят себя с животными, предметами или людьми. Потому вьетконговец может спокойно оторвать голову и выпустить потроха селянину и больше об этом не думать.
   В Тёлоне американцы относились к китайцам с завистливым уважением. Здесь улицы были ýже, меньше было деревьев и нарочитых зданий. Даже французские колониальные власти проводили политику 'держись подальше' от Тёлона.
   Между Сайгоном и Тёлоном нет границы. Свидетельством того, что ты попал в Тё-лон, являлись вывески на золотом и алом фоне, извещающие о владельце по-вьетнамски и по-китайски. Китайцы носили вьетнамское платье и отличались только более светлой кожей, более круглыми линиями тела, более тяжёлыми конечностями, и волосы китайцев были жёстче, редко встречались вьющиеся, как у вьетнамцев.
   Тёлон был центром торговли опиумом, игорных синдикатов и более фешенебельных баров и ночных клубов. В Тёлоне также были лучшие публичные дома Вьетнама. В домах было больше порядка и чистоты; в качестве платной партнёрши китайская куколка была намного предпочтительнее вьетнамки, которая чаще всего лежала в постели живым трупом, изучающим трещины на потолке, пока ты изливал в неё сперму.
   Когда светят наличными, китаянка тут как тут. С другой стороны, вьетнамке неприятно казаться распутной, даже если весь её 'товар' выставлен напоказ. У вьетнамских женщин традиционно нежелание расслабляться и получать удовольствие в присутствии чужака.
   Помимо баров, игорных притонов, борделей и опиумных подвалов, в Тёлоне витал дух процветания, какого было не найти в остальном Сайгоне. Китайцы - способные торгов-цы, их даже называют 'евреями Востока', и благодаря своему трудолюбию они пользуются уважением во всём мире.
   Не все девушки баров были проститутками в коммерческом смысле. Многие про-мышляли сайгонским чаем и позволяли щупать себя во мраке бара, но пресекали откровен-ные предложения. В Америке к шлюшке никто не испытывает особых сантиментов, а в Сай-гоне это было удивительно легко...
   Исключая секс, наши контакты с вьетнамцами были весьма поверхностны, и мы не-много узнали об их культуре и образе мыслей. Ну, и язык являлся тем барьером, который мы не смогли преодолеть.
   Вьетнамцы смотрели на американских солдат как на больших, безобразных и богатых ублюдков, превращающих их женщин в потаскух. Вьетнамцы, все без разбора, не любили американцев за упорство и мужество. Американцы внушали страх, потому что были свирепы на поле боя, а смыв грязь и кровь, весело шутили и превращались в нежных любовников.
   Вьетнамцы-мужчины воспринимали солдата как Сатану, когда стреляла его винтовка, и как Санта-Клауса, когда он раздавал подарки детям, и как Жеребца экстра-класса, когда он приходил в бордели со своей 'сделанной в США' эрекцией и кучей долла-ров.
   В свою очередь, вьетнамские женщины считали американского солдата перво-классным самцом, потому что вместе со своим вожделением он предлагал романтич-ный флирт и щедро платил за оказанные услуги.
   С другой стороны, и солдатам не нравились вьетнамские мужчины. Солдаты считали, что они похожи на педиков, в то же время вьетнамские женщины напоминали им секс-машины, работающие на высокооктановом топливе.
   Всего за несколько месяцев до моего приезда городской совет Сайгона единогласно принял представленное на рассмотрение вьетнамской женщиной-прокурором постановление о легализации проституции.
   40 процентов проституток в Сайгоне были инфицированы венерическими болезнями, и по новому постановлению предполагались принудительная постановка на учёт и проведение медицинских осмотров.
   Было предложено заключить девушек в рамки определённых увеселительных центров и предоставить привилегированным вьетнамским солдатам бесплатный допуск в эти бордели, а остальным вьетнамским солдатам - рыться в карманах в поисках 60 центов, чтобы заплатить за кусок родной манды.
   Так протекала жизнь в Городе Греха.
   В конце 1966 года во Вьетнаме служило около 400 тысяч американских солдат. В тот год в боях погибло более 5-ти тысяч янки, - в 5 раз больше, чем в предыдущем.
   Шла эскалация войны. Экономику разъедала инфляция. Но в Сайгоне, как всегда, это был бизнес, и мало было надежды вернуться к лучшим временам...
   Рано утром солнышко всегда тёплое.
  
  ГЛАВА 10. 'ПРОЩАЙ, АМЕРИКА. ЗДРАВСТВУЙ, ВЬЕТНАМ'
  
   'Мужчина растёт с мыслью, что порядочные женщины не прыгают из постели в постель; мать всегда говорила, что 'хорошие девушки' так не делают. Когда мужчина взрослеет, то, конечно, обнаруживает, что всё это может оказаться неправдой, но толь-ко в определённых кругах общества'.
  
   - Барбара Картленд, английская писательница, 'Откровенно говоря'
  
   В то лето, когда я стал солдатом, прежний мир отдалился от меня. Когда я приехал домой и впереди замаячил Вьетнам, этот мир показался мне чужим ещё больше. В Барринг-тоне было морозно и солнечно. Стояла прекрасная осень. Под тёмно-синим небом стебли кукурузы на окружающих полях порыжели, и её мёртвые листья сухо шуршали на ветру. Ярко-оранжевые тыквы были свалены у придорожных палаток - приближался Хеллоуин. Разноцветные листья тополей и вязов тлели в кучах вдоль обочин. В небе перекликались канадские гуси, летя правильными клиньями на юг. В кафе МакЛистера на Мейн-стрит продавали яблоки в сахаре, и в воздухе витал дух школьного футбольного чемпионата.
   Мой родной город не изменился. Изменился я...
   Я был в прекрасной физической форме. Мог, не вспотев, отжаться 100 раз и пробе-жать 5 миль, не задыхаясь. Я чувствовал себя таким неуязвимым и здоровым, как будто жить мне предстояло вечно.
   Надев форму, я кривлялся у зеркала в ванной и, прильнув к стеклу, пробовал выгля-деть агрессивно и убеждал самого себя, что готов воевать: корчил 'военные' гримасы, пу-чил глаза и скалил зубы.
   Представлял из себя абсолютную угрозу.
   Да, я был готов убивать. Полоснуть штыком по горлу старому Чарли Конгу и смот-реть, как его жизнь потечёт на землю пульсирующими красными струйками.
   Я - винтовка, стреляющая серебряными пулями в душу коммунизма. Дамоклов меч, готовый отсечь голову Хо Ши Мину и выпустить потроха славным бойцам за свободу из Национального фронта освобождения.
   Я был готов жрать их печень сырой, чтобы вены свисали с зубов, и просить добавки. Я был стальным кулаком, который ищет мудака со стеклянными челюстями, чтобы сразиться в рукопашной схватке. Я был поджарым и злым. Хитрым и чокнутым. Похитителем жизней и делателем вдов. Я был готов 'оседлать войну', как было написано на чехле для каски. Я был ангелом смерти. Я хотел, чтобы кровавые скальпы колыхались на моём шесте. Я был всеамериканским солдатом, разбивателем сердец, наёмным звёздным штыком и безбородым революционером, готовым дать волю своему инстинкту убивать. Я желал убивать за деньги, из жажды крови, на веки вечные...
   Но больше всего я был напуган. Мой маскарад безжалостного бойца из джунглей был неубедителен.
   Обручённый с войной, я не находил себе покоя. Прощальная речь командира пресле-довала меня, сидела у меня в печёнках. Я уже видел себя убитым. Это видение накатывало на меня волнами, днём и ночью. Стало почти наваждением. Пули, мины-ловушки и...
   Я решил, что на войне нет приличного способа умереть.
   Я понимал, что многие из нас погибнут в ближайшие месяцы, но пытался не думать об этом и молил Бога, чтобы не оказаться в их числе.
   Я твердил себе, что мы слишком молоды, чтобы погибать, слишком невинны и добры. Нам было на что надеяться и ради чего жить. Нам столько предстояло сделать и увидеть в жизни, столько событий, которые...
   Однако, сознание того, что мы будем воевать, страшило и выворачивало меня наизнанку. Эта мысль меня не покидала.
   Я не мог уразуметь, почему нас туда посылали. Это меня беспокоило, когда я позво-лял себе думать об этом. Это была политическая война, гражданская и партизанская война. Какое мне дело до неё? Или моей семье? Или моим друзьям? Моей стране?
   Ответы армии были известны заранее. Напыщенные речи, которые я слышал, были не более чем чушь и надувательство, пропаганда Пентагона.
   Офицеры советовали не доискиваться причин войны. Нам следовало лишь слепо до-вериться Линдону Джонсону. Очень всё просто. Хорошие солдаты не задают вопросов. Они выполняют приказы. И иногда умирают. Но говорят, что умирать за свою страну - это слав-ная привилегия.
   Я так не считал.
   Я заставлял себя не думать о гибели в каком-нибудь вшивом окопе, в каком-нибудь чёртовом охранении на дальнем фланге в джунглях, вдали от знакомых вещей, вдали от се-мьи и любимых, за много световых лет от цивилизации, как в моральном плане, так и в гео-графическом.
   Зачем, задавал я себе вопрос, мы должны гибнуть за принципы, которые так мало по-нимаем?
   У меня не было особых планов, как провести этот месяц дома. Проблема с 30-дневным отпуском заключается в том, что не знаешь, что с ним делать, а на жалованье рядо-вого - около 78 долларов в месяц - мой выбор был ограничен.
   В Форт-Полке на жалованье было не разгуляться, и его особенно не хватало за преде-лами объекта, когда один лишь вечер, проведённый в увольнении, мог вымести все зелёные из кошелька.
   Хотя, конечно, армия предоставила нам кров и стол, гарантировала ежегодный доход и страхование жизни в 10 тысяч долларов, обеспечила бесплатным медицинским и стомато-логическим обслуживанием, а также вещевым довольствием.
   Дома я не нашёл утешения. Лишь свинину с бобами на тайную вечерю для обречён-ного человека.
   Я вдруг понял, что эти дни могут стать последними в моей жизни. Поэтому я хотел насладиться ими сполна: поесть послаще, выпить и наговориться со старыми друзьями, по-смотреть новые фильмы и, быть может, переспать с кем-нибудь.
   Но была ещё одна вещь, которую мне очень хотелось сделать, - встретиться с Шар-лоттой, попрощаться с ней.
  Мне казалось, что я люблю её как прежде, и до отъезда я хотел проверить её чувства. У меня было ужасное ощущение, что я не вернусь, что она останется единственной девуш-кой в моей жизни.
   Я не виделся с Шарлоттой с января. Казалось, так давно. Будто прошла вечность из череды 'вчера'. Но время имеет обыкновение искажаться, когда ты молод и находишься вдали от дома и любимой девушки: жизнь летит быстрее, чем бы этого хотелось.
   Первую неделю я лежал и размышлял, как меня угораздило попасть в такой 'мари-над'. Ходить было некуда. Друзья, которые ещё не покинули Баррингтон, были на работе, и с ними не случилось того, что произошло со мной. Поэтому днём, когда весь остальной мир занимался своими обычными делами, я пил пиво в местных забегаловках и жалел себя.
   Ещё я слонялся по дому, и через неделю матушка спросила, не хотел бы я получить билет до Бостона, чтобы поискать там Шарлотту.
   - О, Боже! Не хотел бы я...
   - Это будет наш подарок тебе к отъезду, Брэд.
   Хотя я не знал, где Шарлотта, я не стал сообщать её семье о своём приезде. Хотел сделать сюрприз.
   Вот что это было. Наш последний шанс. В движении я пытался найти то, что было потеряно в пространстве, ибо время - самое большое расстояние между двумя людьми.
   Я никогда не заикался на этот счёт. Наверное, сработала материнская интуиция. Мать читала в моей душе, как моряк читает звёздное небо.
   Я поехал в форме, в полной боеготовности. Перелёт из Чикаго в Бостон занял всего 2 часа, однако прошло ещё 8, прежде чем я смог сесть в автобус на Бангор.
   Сдав на автовокзале вещмешок в камеру хранения, я отправился в ближайший бар.
   Была холодная, одинокая ночь. Не с кем было перемолвиться - ничего, кроме страхов, грызущих изнутри. Страх снова увидеться с Шарлоттой после долгого перерыва. Страх за будущее. Я бросил 25 центов в музыкальный автомат и стал заливать эти страхи ...
  
   Я солдат,
   одинокий воин,
   вдали от дома
   не по своей воле,
   не по своей вине...
  
   Музыка навеяла жалость к себе самому. Заказав ещё пива, я наслаждался горько-сладкой печалью.
   Автобус отправился в штат Мэн в 3 часа утра, я забрался в него наполовину пьяный и проспал большую часть пути.
   Приехав в Бангор, я позвонил Шарлотте домой с автовокзала 'Грейхаунд'. Трубку взяла её мать.
   - Шарлотта дома?
   - Нет. Кто звонит?
   - Это Брэд...
   На другом конце повисла тишина.
   - Я сказал, что это Брэд; я сейчас в Бангоре. Я бы хотел встретиться с Шарлоттой, миссис Пакетт.
   - Брэд, не думаю, что это хорошая мысль.
   - Вы можете сказать, где её найти?
   - Нет. Полагаю, это будет несправедливо по отношению к ней, Брэд.
   - Почему?
   - Всё кончено, Брэд, и...
   - Ничего не кончено. Я всё ещё схожу по ней с ума. Послушайте, миссис Пакетт, я не мальчишка-подмастерье из мастерской 'Мэйтэг'. Это я, Брэд. Сейчас я в армии. В отпуске. Прилетел из Чикаго. Через несколько недель отправляюсь в пехотную роту, во Вьетнам. И мне надо повидаться с Шарлоттой до отъезда. Я хочу попрощаться. Она многое для меня значит, и я думаю, вы несправедливы к нам обоим. Не вам решать. Это наше дело...
   - Брэд, всё кончено.
   - А ТЕПЕРЬ ПОСЛУШАЙТЕ МЕНЯ! ПЕРЕСТАНЬТЕ ВМЕШИВАТЬСЯ В НАШУ ЖИЗНЬ, ЧЁРТ ВОЗЬМИ! ВЫ ТОЛЬКО ЭТИМ И ЗНИМАЛИСЬ С ТЕХ ПОР, КАК Я ПО-ЗНАКОМИЛСЯ С ШАРЛОТТОЙ. МЫ САМИ РЕШИМ, ВСЁ ЛИ КОНЧЕНО. ЭТО НЕ ВА-ШЕ ДЕЛО. МЫ САМИ РЕШИМ...
   Я три раза врезал по телефону. 'ВЫ МЕНЯ СЛЫШИТЕ, МИССИС ПАКЕТТ?' - крикнул я в трубку и швырнул её на аппарат.
   Она хотела, чтобы я держался подальше от Шарлотты, потому что я протестант, а не католик. В этом всё было дело, и всегда всё сводилось к этому. Миссис Пакетт была религи-озной фанатичкой, это отразилось на моей любимой девушке, и я ничего не мог поделать с этой тупой затеей.
   Я знал, что Шарлотта должна была закончить педагогический колледж в июне и пре-подавать где-то в штате Мэн. Поэтому я сунул руку в карман, достал ещё мелочи и позвонил в колледж узнать, где именно. Я представился секретарше двоюродным братом Шарлотты, сказал, что не смог никого застать дома, что я в Мэне всего на несколько дней и поэтому мне нужно знать, где она работает.
   Секретарша заглянула в свои записи и сказала, что Шарлотта работает в маленькой школе в Гардинере.
   Я прикинул маршрут. Школа находилась в 75 милях к югу от Бангора, в стороне от шоссе Ай-95. Нужно было скоротать час, поэтому я пошёл в бар, опрокинул на обед не-сколько бутылок пива, заказал маринованные яйца и острые сосиски с перцем, а потом сел на автобус, отправляющийся на юг.
   Когда я добрался до Гардинера, уже стемнело и было слишком поздно искать Шар-лотту. Школа была закрыта. Поужинав в ресторане, я купил бутылку скотча, снял номер в гостинице, напился и уснул.
   На следующее утро к этой маленькой школе я подъехал на такси. В вестибюле я осве-домился у какой-то учительницы, здесь ли работает Шарлотта Пакетт.
   - Да, - ответила она.
   - Мне нужно повидать её... это срочно.
   - Одну минуту...
   Учительница вошла в класс, и я услышал, как она сказала: 'Шарлотта, там какой-то солдат хочет тебя видеть'.
   Через мгновение появилась хмурая Шарлотта.
   - Что ТЫ здесь делаешь?
   - Хотел встретиться с тобой, чтобы попрощаться.
   - Мама звонила вчера вечером и сказала, что ты меня искал. Я тебя знаю, я ответила, что ты... ты найдёшь меня.
   - Шарлотта, я скоро уезжаю во Вьетнам. Сейчас я в отпуске. Когда я смогу встретить-ся с тобой? Нам нужно поговорить...
   Мы условились встретиться в тот же день после уроков у библиотеки.
   Боже, она выглядела прекрасно. Повзрослевшая. Уверенная в себе. Наверное, стала такой, потому что меня рядом не было.
   Я пришёл в библиотеку, но слишком нервничал и не мог усидеть на месте. Поэтому я бродил поблизости и без перерыва курил сигареты. Я заскочил в кафе выпить кофе, потом походил ещё и снова вернулся, чтобы заказать пару чашек.
   Шарлотта появилась в 4 часа пополудни и была за рулём. Я не мог в это поверить. Когда я видел её в последний раз, у неё не было водительских прав даже на мотоцикл...
   - Привет... Когда ты купила машину и научилась водить?
   - Этим летом. Подарок родителей на окончание колледжа. Это 'Чиви компакт'. Нра-вится?
   - Да, - сказал я, открыл дверцу и скользнул на пассажирское сиденье.
   - Должно быть, здорово иметь новую машину. Итак, куда едем? Ты знаешь этот город лучше меня. Может, где-нибудь пообедаем? - предложил я.
   - Как насчёт 'У Говарда Джонсона'?
   - Прекрасно, люблю их мороженое. У них замечательное фруктовое мороженое.
   Я заказал два ростбифа, но попросил официантку подавать через 15 минут. Сначала я хотел обсудить кое-что с Шарлоттой.
   Я сказал, что люблю её, скучаю по ней и что мне нужно знать её чувства. Спросил, будет ли она мне писать. Естественно, мои родители будут писать, но мне хотелось получать весточки и от девушки. Мне нужна была связь с миром, который я покидал.
   - Это многое значит для меня, Шарлотта, у меня жуткое предчувствие, что со мной там что-то случится.
   Она посмотрела на меня и ничего не ответила.
   - Ну, как тебе в армии? Расскажешь?
   Чёрт подери, Шарлотта Пакетт! Послушай! Я здесь не для того, чтобы болтать об ар-мии. Я отмахал полстраны не для того, чтобы рассказывать тебе, как я управляюсь со шты-ком.
   Я здесь, чтобы поговорить о нас с тобой. О тебе и обо мне, понимаешь? А ты пыта-ешься уйти от разговора, ходишь вокруг да около, как собака, собравшаяся обгадиться пер-сиковыми косточками.
   Губы мои задрожали. В горле пересохло. Голова закружилась, меня била нервная дрожь и поташнивало. Я поднёс стакан воды ко рту и облил рубашку.
   - Брэд, с тобой всё в порядке?
   - Нет, мне надо...ничего страшного, ты всё равно не поймёшь.
  
   Силой духа
   Своего изменчивого мира
   Я медленно разрушаюсь
   И остаюсь один...
  
   Слёзы побежали по щекам. Я чувствовал себя так, словно снял штаны в витрине мага-зина 'Мейси' на Рождество, а все вокруг глазеют.
   - Шарлотта, я так много хотел тебе сказать, но ты всё всегда чертовски усложняешь!
  
   Не слушай слова, что я говорю,
   Просто посмотри мне в глаза,
   Прикоснись к моему сердцу.
  
   - Прости... Господи Иисусе... Я не хотел кричать. Прости.
   - Ты уже хочешь стать католиком, Брэд?
   - Нет! И это окончательно!
   Я бухнул кулаком по столу. Посетители обернулись. Я снял очки и утёрся рукавом. Я знал, что этот вопрос всплывёт.
   - И я не собираюсь это обсуждать. Мы сотни раз говорили об этом, Шарлотта...
  
   Мудрый старый филин,
   На церковь взгромоздясь,
   Ухал непристойности,
   У Бога не спросясь...
  
   Она лишь смотрела на меня детскими голубыми глазами.
   Подали обед. Мы говорили, но это был поверхностный, ни к чему не обязывающий разговор.
  
   Послушай меня,
   Шарлотта Пакетт!
   У каждого из нас свои мысли,
   Не будем искать виноватых,
   Просто скажи, что ты чувствуешь,
   А не то, что тебе следует сказать.
  
   В ссорах Шарлотта словно коченела, как будто пыталась удержать что-то внутри себя и не смела выплеснуть наружу. Любовь, страх и гнев клокотали в ней одновременно. Навер-ное, мы плохо знали друг друга...
  
   Но ты и я
   Вдруг встретились,
   И опять, как два слона,
   Толкаемся в темноте.
  
   Она держала свои чувства в узде, пока не приходила домой, и там уж она орала, виз-жала и плакала и пинала стены, словно стены были мной.
   - Есть ли у нас какой-нибудь шанс, Шарлотта? Я хочу знать.
  
   Сегодня вечером я - Христофор Колумб,
   А ты, моя любовь, будешь
   Изабеллой, первой испанской королевой.
   Мы будем любить друг друга,
   А когда придёт утро,
   Ты вернёшься в своё королевство
   На корабле,
   А я поставлю паруса и буду искать
   Ещё не открытые земли...
   И мы подарим друг другу то,
   Чего не могут подарить не знающие любви сердца.
  
   Ты БЫЛА Изабеллой,
   А не дочерью смотрителя маяка:
   Пусть на несколько часов, но мы БЫЛИ
   Теми, кем хотели стать.
  
   Я смотрел ей в глаза. Влажные глаза. Я знал, о чём она думает. Да, Брэд, да... если б ты пообещал бросить пить и стать католиком... то вот тебе крест до самой могилы... да, то-гда шанс может быть. Но ты так не поступишь, знаю, что нет. Я знаю таких, как ты. И я не могу любить тебя, пока ты не изменишься. Это так больно. Вот такая я...
  
   Давай представим,
   Что я Юрий Живаго,
   А ты - моя любимая Лара.
   Мы будем строить замки
   И кататься на санках
   По свежему снегу...
   Любовь без начала
   И мир без конца.
  
   Помолчав, она ответила.
   - Не думаю, Брэд.
   Я скривил губы, закрыл глаза и кивнул.
   - Ладно... спасибо... Мне нужно было знать, так или иначе.
  
   Ведь я уже был дельфином, который плыл
   К Гавайским островам, пока не превратился
   В ветер, надувающий парус-спинакер...
   Так почему мне не быть самой любовью?
  
   Обед кончился; я положил чаевые под тарелку, взял сумку, оплатил счёт, и мы вышли на улицу.
  
   Что значит 'вчера' без 'сегодня'?
   Уродство без красоты?
   Ночь без дневного света?
   'Здравствуй' без 'прощай'?
   Мир без войны?
   Жизнь без смерти?
   Я без тебя?
  
   Шарлотта не проронила ни слова, пока мы шли к машине. Ей было неуютно и хоте-лось поскорей уехать.
   - Тебя подбросить до гостиницы, Брэд?
   - Пройдусь пешком.
   В этот момент, момент боли и пустоты я понял, что больше между нами ничего не будет, ни сегодня, ни завтра - никогда.
   Всё кончено.
   Прежде чем сесть в машину, она обернулась и в последний раз посмотрела в мои гла-за и, кажется, поняла моё сердце. Она поцеловала меня в щёку и обняла.
   - За всё хорошее, что было между нами, Брэд.
   Я кивнул.
   - Да, за всё хорошее...
   Потом она надавила на газ и скрылась за углом. Исчезла. Вот и всё.
   Я закинул мешок на плечо и пошёл в гостиницу.
   Ладно, по крайней мере, она повзрослела. Стала женщиной. Шарлотта Пакетт, рост пять футов три дюйма, вес 120 фунтов, блондинка с голубыми глазами, гладкая, кровь с мо-локом, с зубами цвета слоновой кости. Она была тепла и привлекательна, как плюшевый медвежонок, и с её лица не сходила загадочная улыбка соседской девчонки, как у Дорис Дэй.
   Унесённая ветром...
   - Чёрт возьми, - сказал я себе, - чёрт побери, мать-перемать! Весь этот путь впустую.
   За весь день ради неё я ничего не выпил. И что из этого получилось? Только провет-рился. Мне нужно было выпить, и я собрался пропустить стаканчик. Потом другой. И ещё...
   Я чувствовал себя муторно, подавленно, одиноко. Я зашёл в винный магазин за скот-чем. В гостинице оплатил ещё одну ночь и поднялся в номер раздавить бутылку и познако-миться с белой горячкой.
   Всякий раз, делая глоток, я думал о Шарлотте и ненавидел себя за это. Я пытался освободиться от воспоминаний о ней, но она упорно вставала перед моим взором. Торчал ли я в каком-нибудь баре в незнакомом городе, запах духов 'Табу' или известная песня из му-зыкального автомата вдруг напоминали о ней. Напивался ли я и уходил в ночь, мне всё равно не удавалось уйти от неё, потому что я был гораздо более предан ей, чем хотелось мне самому, как в той проклятой пьесе Теннесси Уильямса.
   Теперь я приветствовал войну. Без Шарлотты возвращаться домой не имело смысла. Будущего не существовало. Ну так что ж! Я буду продолжать жить и напиваться без неё, и если что-то со мной там случится...
   Кому, блин, какое дело?
   О Боже, жалость к себе - такая острая боль. Лучше страдать от сердечного приступа, чем от тупого геморроя. Мне не нужна такая боль. Я ей покажу. Я покажу этой закоренелой девственной сучке! Я погибну, вот тогда она пожалеет. Я ей устрою. Наемся червяков и умру. Забрызгаю кровью всю драпировку в её новенькой машине. Вернусь домой в гробу, буду являться привидением и испорчу ей остаток дней. И она сойдёт в могилу старухой, у которой не нарушена девственность.
   В любом случае, мне больше нравятся шлюхи, чем порядочные девушки. А выпивка - лучшая потаскуха из всех, ибо никогда не разочаровывает...
   Стены гостиницы стали съезжаться. Надо выбираться отсюда. Пойти куда-нибудь. Куда угодно.
   Я решил, что бар гостиницы может быть хорошим убежищем. Там не будет так оди-ноко, беззащитно и пусто.
   О, Шарлотта, зачем ты отвернулась от меня? Зачем? Я по-прежнему тебя люблю. Я схожу по тебе с ума...
   Ну ладно, у меня есть ещё друзья. Ты мне не нужна...
   Всё-таки нужна.
   Не отворачивайся от меня. Я не хочу оставаться один. Я люблю тебя...
   Иногда мне кажется, что я знаю, что такое любовь. И я смотрю в твои глаза и знаю, что со мной всё будет в порядке. А, может быть, и не знаю, а, может быть, и не будет, нико-гда не будет...
   Я заказал большую кружку пива и сел за столик в дальнем углу. Посетителей было немного. Налил себе стакан. Снял очки, чтобы ничего не видеть. Я никого не вижу - и меня никто не видит. Я устрица в зелёном. Невидимка. Сам себя не узнаю. Когда вижу своё отра-жение в стакане, не узнаю собственного лица. Оно меняет цвет, искажается, исчезает...
   Алкоголь облегчает боль. Я пробую забыться. Не получается. С каждым глотком Шарлотта возвращается ко мне. Мне не нравится это кино. Это проклятый старый фильм из прошлых лет. Но выхода нет. Некуда бежать...
   Я напиваюсь, и это притупляет боль. Алкоголь - хорошее лекарство. Я пью, следова-тельно, существую. Какой философ это сказал? А, неважно. Я с ним согласен.
   Чёрт бы побрал этих католиков! В университете, твою мать, я гонялся за ними по ба-рам с палкой, как оставшиеся в живых жертвы Холокоста охотились за нацистами в лагерях смерти. Мне нравилось спорить с ними о догматах, о непорочности Девы Марии и о других вопросах веры, например, сколько ангелов могут уместиться на острие иглы. Когда мы рос-ли, мы жили в разных районах, ходили в разные школы и разные церкви, и, чёрт возьми, бы-ли разными...
  Они всегда ели рыбу по пятницам, носили медали Святого Кристофера, на панели своих автомобилей помещали пластмассового Иисуса и должны были ходить в церковь, ибо в противном случае наверняка угодили бы в ад. По четвергам, вечером, у них бывал катехи-зис и всё такое правильное дерьмо. И я чуть было не женился на одной из них. А эти свя-щенники-извращенцы и злобные монашки, которые получают удовольствие, лупцуя линей-ками провинившихся?
  Я налил себе ещё пива.
  Я же, помимо всего прочего, верю в контрацепцию. Мне нравится секс, но я не хочу десяток детей. Не хочу ходить на мессу каждое воскресенье. Не верю, что Непорочная Дева была непорочна. Шесть месяцев они инструктировали меня насчёт Шарлотты - этой ерундой они хотели заткнуть мне глотку. Мне понравился ритуал, но не нравилась догма. Тогда я сказал 'к чертям собачьим!'. Если я не могу быть хорошим парнем, то вообще не буду никаким.
  Я спросил священника о таинстве причастия. Вино символизирует кровь Иисуса, правильно?
  Нет, сказал он, церковь подаёт настоящую кровь. Таким образом, у них должна быть кровь двухтысячелетней давности, а прихожане должны быть скопищем алчущих крови вампиров и дракул.
  Я спросил его о гóстии в службе евхаристии. Ведь это не Его тело. Это символ Его тела, не так ли?
  Нет, опять не то. Это настоящее тело. Посему у них, вероятно, есть в погребе-холодильнике мумифицированное тело Господне, как раз возле ризницы, и каждое воскресе-нье они вырезают из него кусок, чтобы накормить тявкающих плотоядных гиен христиан-ства.
  Однако я давным-давно перестал верить в волшебные действа. Почему бы мне не ве-рить в то, во что я верю? Почему бы Шарлотте не оставить мне хотя бы это? У неё не было уважения к моей вере. Так почему я должен был уважать её веру?
  Я опять накатил пива и пошёл отлить. Бармен мыл стаканы. Пьяный у стойки поме-шивал соломинкой коктейль, заблудившись в своих мыслях.
  Мы с Шарлоттой много целовались-миловались. Правда-правда. Я возбуждался и на кушетке её мамаши под одеялом снимал с неё одежду, ласкал её груди, а она стонала от удо-вольствия. Но потом она говорила 'хватит', вставала, пила воду, чтобы остыть, и корила меня.
  Я всегда был во всём виноват. Святая и грешник. Она говорила, что я заставлял её грешить против 'Го-о-оспода'. Я - чёрт, брат Люцифера. Всё худшее в ней - от меня.
  - О, - говорила она, - я тоже этого хочу, Брэд, но нам нужно подождать: оставим эту дребедень до свадьбы.
  - Что? Дребедень? Ты называешь это дребеденью? Дребедень - это моя задница, Шарлотта Пакетт. А это - любовь. И секс необходим двоим, если они любят друг друга. Вот если бы мы были лесными оленями, тогда другое дело...
  Мы никогда не проводили субботние вечера как нормальная пара. А это были мои единственные свободные вечера за неделю. Так нет же, в субботу вечером я стирал одежду в прачечной, а она шла на исповедь. После стирки я таскался по городку, курил у почты, счи-тал машины, пил кофе и заигрывал с некрасивой официанткой в 'Солёном Псе', толстой дурочкой.
  Это не моя была идея развлекаться по субботам.
  Мы никогда не ходили в кино. Вместо этого она выстаивала длинную очередь на ис-поведь, чтобы рассказать пастору, что она человек, что она снова совершила тот же грех с тем же парнем в том же месте и в то же время... и что же ей, чёрт побери, со всем этим де-лать?
  Её журили и заставляли прочесть 10 раз 'Богородице, дево, радуйся', ибо прикосно-вение к кому-либо, проявление физической привязанности к любимому человеку превращает нас в мерзких грешников.
  Поаплодируем грешникам! Да здравствуют грешники всей земли!
  Иногда, ожидая её на стоянке у церкви, я медленно распалялся, и когда она выходила от исповеди, треща чётками, и садилась в машину, я оборачивался и со смехом мял её грудь.
  - Не слишком ли много для исповеди, моя прелесть. Сегодня суббота, я получил день-ги, и пришла пора гикнуть и повеселиться!
  Тогда Шарлотту начинала бить истерика, потому что, как она думала, из-за этого она не сможет пойти к причастию в воскресенье утром. Я объяснял ей, что это грех мой, не её, что я страстно желаю гореть в аду ради хорошенькой сиськи. Но она не могла оценить мои остроты и только злилась.
  Всякий раз, когда я был рядом с ней, что-то тёмное поднималось со дна моей души.
  Если б у неё были яйца и они болели как не знаю что, быть может, тогда она поняла бы немножко больше. Если б ей нужно было решать проблему мозолистой рукой, спускать в сопливую тряпочку, чтобы уменьшить напряжение и давление в тазу и не корчиться, вот то-гда бы она, наверное, нашла б немного сострадания.
  Но сомневаюсь.
  Если существует Бог любви и милосердия, почему же тогда я отправляюсь на войну? Почему мы с Шарлоттой не можем быть вместе? Зачем жизнь должна стать такой чистой и стерильной?
  - Ты любишь Господа, Брэд? - спрашивала она.
  - О, Шарлотта, - отвечал я, - не начинай. Да, я верю в Бога. Но не в церковную догму. Никакая церковь не укажет мне, что делать, как жить, во что верить, как молиться, как управляться со своей жизнью, как чувствовать себя грязной виноватой свиньёй по поводу естественного положения вещей.
  Думаю, ты - испытанный воин Христа, что получает приказы от четырёхзвёздного генерала из Ватикана, что ты далеко не новичок. Бьюсь об заклад, что Папа уже подошёл к тому, чтобы заняться любовью, и сейчас балуется с носиком чайника 'Электролюкс'. И этот человек, такой же порочный, как все мы, распоряжается НАШИМИ жизнями.
  Мне нравятся ритуалы, они касаются каких-то романтических струн во мне, но догму нужно убрать. Вы даёте приходскому священнику власти над собой больше, чем Богу! Здо-рово! А он пользуется ею, чтобы бичом загонять вас в строй?...
  - Ты хочешь гореть в аду, Брэд?
  - Если католики уже на небесах, то да, я хочу отправиться в ад плохим, я жду не до-ждусь, как бы попасть в эти озёра из огня!
  - Не думаю, что хочу быть с тобой дальше...
  - О, прыгни в это озеро!
  Обычно на этом всё и кончалось. Я говорил Шарлотте, что ухожу. Хватал свой чемо-дан, целовал её в лоб и выходил, предлагая встретиться в следующие выходные. Но она, как щенок, шла за мной до машины и повторяла всё тот же вопрос.
  - Ну же, скажи, хочешь ли ты гореть в аду на веки вечные или нет?
  - Послушай, моя сладкая, ничего против тебя не имею, но моя ралигия - журналисти-ка. В моих жилах поёт типографская краска, а моё представление о святом причастии - это открыть бутылку 'Джека Дэниелса' и поговорить по душам со старыми приятелями. Я не верю в твои представления о сере и адском огне. Твои слова похожи на старьё из Ветхого Завета.
  Она хватала меня за руки и со слезами на глазах умоляла спасти свою душу, пока не поздно.
  - Боже, Боже, Боже, - орал я по-ослиному, закатив глаза горé и воздев руки, - спаси мою душу ради присутствующей здесь Шарлотты, которая боится, что я буду гореть в аду и ныне и присно и во веки веков!
  Я смотрел в мокрые глаза Шарлотты и весь обратный путь в Мачайас разговаривал сам с собой, изливая душу и отдавая дороге злость и досаду на наши отношения, а потом горланил...
  
   А начихать, дождит или морозит,
  Ибо пластмассовый Иисус давно
  Уже на панели моего автомобиля...
  
   И ещё...
  
   Иисус вкладывает деньги
   В Первый Национальный банк,
   Иисус вкладывает деньги
   В Первый Национальный банк.
   Господь делает сбережения,
   Иисус делает сбережения...
  
   Кончается последняя катушка с кинолентой. Я только что прокрутил в голове послед-ний год, когда мы с Шарлоттой были вместе. Последний сеанс старого фильма. Что за грёба-ное вшивое кино!
   Вот мне уже лучше. Я мурлычу под нос марш и выхожу из кинозала.
  
   Если суждено мне будет помереть в бою,
   Вы, друзья, домой отправьте душеньку мою.
   А подохнуть в русском поле суждено судьбой -
   Хороните тут же в поле с русскою пиздой...
  
   Я не бог и не дьявол, я всего лишь человек из плоти и крови, с грязными ногами, сол-дат, у которого больше пороков, чем добродетелей, протестант, который отправляется в Юго-Восточную Азию спасать косоглазых буддистов и католиков. Это вроде бы неправиль-но, но ведь это и не священная война, а?
   Шарлотта, Шарлотта, ты опять лезешь в мою голову. Я пробовал забыть тебя, но...
   В твоём доме я помню только две фотографии, обе в столовой: Джона Ф. Кеннеди и папы Иоанна. Этим всё сказано, парень. Почему я всё время путаюсь с католичками? Должно быть, меня привлекает их целомудрие. Это мечта - ломать молодые католические целки. Но католические девственницы несговорчивы. Они не раздвигают ноги. Шарлотта всё ещё оберегает свою девственность, как монашка. Она всегда была девчонкой, которую я не мог поиметь...
   И кроме всего прочего она хотела, чтобы я бросил пить. Вот так. Какого чёрта я дол-жен бросать то, что мне нравится, только потому, что это не нравится ей? Блин, я не доверяю человеку, который не пьёт. Кто это сказал?
   Клянусь, это был Юджин О'Нил. Старый пьянчуга.
   Рядом с Шарлоттой я никогда не пил. Но, ради всего святого, если я брошу выпивку и превращусь в католика, то стану дыркой от бублика. И единственной влагой мне будет вино святого причастия. Простите, кровь святого причастия. Ах, да, ещё эти славные краеугольные камни спасения: достоинство, вера, покаяние, исповедь и каннибализм. Сколько субботних вечеров испохабила мне служба евхаристии? Зря я не считал...
   Когда я пью, я становлюсь болтлив. Как если б я расстёгивал 'молнию' на коже и вы-пускал свои кишки. Почему мы всегда извиняемся за то, кто мы есть, и хвастаем теми каче-ствами, которых у нас нет?
   Были ли у меня в жизни связи и жертвы? И если были жертвы, разве сам я не жертва самого себя? Почему в моей жизни так трудно найти порядок? А если нахожу, почему так трудно его сохранить? И разве то, что я называю порядком, не является хаосом однообразия и повторения? Зачем я задаю себе эти дурацкие вопросы?
   Пьяный, сидевший у стойки, ушёл. Бармен говорит, что пора закрываться. Я уже по-рядочно нагрузился. Поднимаюсь в свой номер и приканчиваю скотч. Напиваюсь в зюзю, так, что готов свалиться и обоссаться.
   Сижу на кровати и смотрю в окно. Темно. Один уличный фонарь горит вдалеке...
   Пытаюсь представить, что будет после Вьетнама, и не могу. Будущее туманно и не-определённо. Грядут смутные времена. Почему так получается, что любовь кончается, слов-но мелеет река, и я остаюсь грустен и одинок? Когда я думаю о завтрашнем дне, я вижу только себя одного. Шарлотта навсегда останется песней, которую я не смог допеть, истори-ей без конца.
   Да пошло оно всё, пора заводиться: жжжжжж...
   Остаток отпуска пролетел так себе. Я ходил к старым друзьям. Толкался в барах и од-нажды сговорился с одной толстушкой. Три раза посмотрел фильм Дейвида Лина 'Доктор Живаго' и безнадёжно влюбился в Лару, хотя прочёл роман Пастернака, получивший Нобе-левскую премию в 1958 году, ещё летом 61-го, когда он впервые вышел в печати, - ещё то-гда я впервые потерял от неё голову. Самое смешное, что и сейчас, по прошествии свыше 30 лет, я всё ещё люблю Лару, которой и нет на самом-то деле. Но мне нравится думать, что она есть. И когда я закрываю глаза и мечтаю о ней... ах, эти русские женщины...
   Радовало, что отпуск быстро истекает. Слишком много времени прошло без ежеднев-ных занятий. Я потерялся. Заскучал по армейским товарищам и устал торчать в родитель-ском доме.
   Последнюю неделю я просто слонялся из угла в угол. Отец наснимал с меня, одетого в форму, несколько цветных фотоплёнок: думал, наверное, что эти фотографии могут стать последними. Но ему удавалось скрывать свои страхи, он оптимистично заявлял, что через год я вернусь и Вьетнам кончится для меня навсегда.
   В последний день я созвонился с Сейлором, Саттлером и Сиверсом, чтобы догово-риться о встрече с ними в аэропорту О'Хэйр.
   Я с нетерпением ждал этой встречи. Мы запланировали отправиться в Сан-Франциско на несколько дней, чтобы чудесно провести время: пить, таскаться по девочкам и осматривать местные достопримечательности - Чайнатаун, Рыбацкую пристань, Алькатрас и бары.
   Так сказать, пройти последним походом по американской земле; и прежде чем за-явиться на другую сторону залива - на армейский терминал в Окленде - для отправки за океан, мы хотели по-своему сказать 'До свидания, Америка!'
  
  
  
Оценка: 5.93*50  Ваша оценка:
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на ArtOfWar материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email artofwar.ru@mail.ru
(с) ArtOfWar, 1998-2023