Аннотация: Продолжение романа американского журналиста Брэда Брекка, служившего во Вьетнаме в 1966-67 гг.
ГЛАВА 11. 'ПЕРЕПИХНЁМСЯ, ДЕТКА?'
'Секс - как деньги: когда его много, тогда и достаточно'.
- Джон Апдайк, американский писатель,
'Супружеские пары'
Какое-то время спустя Саттлер, я и ещё один парень из нашей учебной роты -
Билл Циммер - отправились в субботнее увольнение попить пивка 'У Лайна'. Вьетнамское пиво '33' солдаты называли 'тигриной мочой'. По сравнению с американским пивом вкус у него отвратительный из-за формальдегидной основы. Но в барах другого не продавали.
Бар 'У Лайна' был излюбленной пивнушкой американских и южновьетнамских солдат со всего Сайгона. В отличие от ауры ночных клубов и баров на Тю До в нём царила дружеская атмосфера.
Я сидел на табуретке и потягивал первую порцию алкоголя, как вдруг подошла девушка, нежно обняла и опустилась ко мне на колени. Сказала, что её зовут Нгуен.
- Ты недавно Ви-нам, солдат?
- Да...
- Ты иметь подружка?
- Нет...
- Как ты звать?
- Брэд.
- Доб-рё пожаловать Ви-нам, Брэд. Ты купить мне Сай-гон чай?
- Ну, не знаю...
- О, пожалюста, Брэд, только так могу говорить с тобой, знаешь.
- Ну, я...
- О, Брэд, не делать мне грустно: нет деньги - нет мёд, такой правило.
Я сдался. Всё равно пиастры в моём кармане не были похожи на деньги.
К 10 часам Саттлер и Циммер тоже обзавелись парами. Все вместе мы сидели в кабинке, целовали и лапали девчонок, а те хихикали и без остановки заказывали сайгонский чай. Нгуен сидела у меня на коленях.
- Ты хороший, Брэд. Ты мне нравиться. Ты быть со мной вся ночь. Я делать тебя счастливый, любить тебя сильно.
Мы договорились пойти к девушкам, чтобы не болтаться по улицам в комендантский час.
Выйдя из бара, мы отправились в бедный район у реки по тёмной и грязной дороге и свернули в какой-то переулок. Обходя лужи и кучи ломаных досок с торчащими ржавыми гвоздями, мы шли по битому стеклу и собачьим какашкам да морщились от вони человеческих фекалий и мочи.
Наконец, подошли к маленькой лачуге с утоптанным земляным полом. Здесь жили девушки Саттлера и Циммера - Туэт и Хюэ. Сестрички.
Вместо двери висела какая-то целлофановая занавеска. Внутри помещения вонь камфары и ныок-мама, вьетнамского рыбного соуса, разила наповал. Горела единственная лампочка. Занавески на проволоке отделяли одну 'комнату' от другой. Задняя стена жилища была сбита из разномастных досок. У стены стоял стол, приспособленный под алтарь, и на нём горели палочки ладана. Над столом висела фотография Будды в позе лотоса - толстого лысого парня со всезнающей улыбкой на лице.
Носились дети, словно по площадке для игр, а в углу на стуле сидела старуха и качала ребёнка. Летали мухи, валялись арбузные корки. Старуха, седая, как лунь, и морщинистая, как печёное яблоко, курила трубку, как мне показалось, с опиумом. Она пьяно улыбнулась, обнажив чёрные, словно начищенные сапожным кремом, зубы.
Я отвернулся...
У вьетнамцев вечные проблемы с зубами, потому что в их еде сплошной крахмал. Дёсны воспаляются, зубы выпадают рано. Женщины в особенности предпочитают жевать бетель, чтобы облегчить боль. От этой отвратительной привычки зубы становятся угольно-чёрными.
А что ещё им остаётся?
Девушки повели Саттлера и Циммера в свои 'спальни'. Я тоже пошёл взглянуть. Тёмные комнатушки, в них едва хватало места, чтобы раздеться. Общая задняя стена была из гофрированной жести, между собой спаленки отделялись занавеской, и входы в них тоже закрывались шторками.
Постели состояли из военных коек, на которых лежало по тонкому грязному матрасу. Никаких простыней. Повсюду пятна спермы. Насекомые и грязь.
- Уж вы повеселитесь, ребята, - похлопал я дружков, - похоже, здесь полно паразитов.
- Начихать, - сказал Саттлер и обнял Туэт за талию.
Если б мы не были пьяны, то чувствовали бы себя не в своей тарелке. Вся семья девушек была в сборе, всего в нескольких шагах от комнатушек. Дом Нгуен был немного дальше по улице.
- Я вернусь за вами утром, - помахал я рукой.
- Смотри, не попадись Вьет Конгу, - зевнул Саттлер.
Мы пришли к Нгуен домой и заперли за собой дверь. Здесь было чище: пол - из кафеля, стены - настоящие. Она отвела меня в ванную и выскользнула из платья.
- Эй, Брэд, нравиться? Ты хотеть трахнуться? Ты уже твёрдый?
Она вертелась так и сяк.
- Да, нравится...очень.
Я потянулся к ней, но она отвела мои руки и, без всякого стеснения расстегнув лифчик, скинула его на пол. У неё была маленькая грудь. Потом она сняла чёрные трусики и бросила рядом с лифчиком.
Я стоял и смотрел на неё.
- Эй, ты не хотеть трахаться?
- Да, да...
Я торопливо расстёгивал пуговицы на рубашке. Нгуен толкнула меня на кровать, сняла мои ботинки, расстегнула ремень и мягко стянула брюки.
Мы легли под белые прохладные простыни. Я закинул на неё ногу и почувствовал тёплое, гладкое, мягкое тело. Я сразу забыл жару и грязь за порогом. Прохладное постельное бельё приятно холодило кожу.
Я приник губами к её груди, начал ласкать большие соски, а правой рукой двигался от коленок вверх, к чёрному хохолку.
Пока я елозил ногами по её бёдрам, она схватила меня за член. Я попробовал было проникнуть в неё, но она была туга и суха, как пробка, и сморщилась от боли.
- Эй, чёртов джи-ай! Полегче...
Резкое движение и речь смутили меня.
Я взгромоздился на неё, она широко раскинула ноги, как ворота снарядного склада. Несколько минут игры - и она увлажнилась. Она больше не казалась мне шлюхой. Она была девушкой, которая была мне не безразлична, а я был великий притворщик. Я закрыл глаза и глубоко проник в неё.
Она превратилась в Шарлотту. Мы были где-то на побережье Мэна. Я слышал шум прибоя. Мы лежали на берегу, завернувшись в одеяло, и...
- ООООО!
Вдруг всё кончилось...
Я вышел из транса, дрожа и стеная. Лёг рядом, облегчённый, но не удовлетворённый, и попробовал успокоить дыхание.
Если б то была Шарлотта, мне бы надо было оставаться на ней и делать вид, что мне нравится крепко-крепко прижиматься к ней. Надо было бы привстать на локтях и целовать её, пока б дружок не выскользнул.
Но мне больше нравится по-другому. Люблю отвалиться, лежать, остывать и балдеть от Полового Акта.
Я опустил ноги на пол, тело покрылось испариной и зудело. Я повернул голову - Нгуен держала таз с водой.
- Мыться, - сказала она.
Я опустился в таз. Вода была горячей.
Нгуен отошла в угол и присела на корточки, подставив под себя таз с водой. Спокойно и тщательно стала подмываться.
Это выглядело нелепо. Я не мог себе представить, чтобы так поступила Шарлотта, даже если бы присела над Святым Источником.
Я сказал, что хочу отлить. Нгуен взяла меня за руку отвела к дыре в полу. Сквозной дыре - сразу в канализационную трубу.
Нгуен сказала, что не спит с мужчинами из бара, что она там только работает, раскручивая клиентов на сайгонский чай. Я не поверил ей: почему же она легла в постель со мной?
Она ответила, что я её друг и могу с ней спать в любое время и при том бесплатно. Во время увольнений, продолжала она, мы могли бы ходить в зоопарк, обедать где-нибудь и развлекаться.
- Я не бабочка на тебе, - пообещала она. Потом, хихикая, достала из ящика туалетного столика свою фотографию и подарила мне на память.
Девушки в барах - мастерицы обмана, но не все из них проститутки. Многим, как Нгуен, нужны романтика и страсть. Однажды покорённые, они хотят, чтобы их признавали; часто всё так и происходит, потому что они милы, женственны и как нельзя кстати.
В нашем же случае, я чувствовал, признавала меня она.
Если солдат начинает встречаться с девушкой, то она может быть удивительно верна ему, хоть и не бросит работу в баре, потому что это приносит хорошие деньги, и она будет обращаться с посетителями по-прежнему.
Девушки понимают, что длительные отношения с солдатами невозможны, но они жаждут романтической интермедии и предпочитают оставаться рядом с мужчиной, пока его не убьют или пока не кончится его служба.
Нгуен задремала, а я смотрел в потолок, прислушивался к возне крыс под кроватью да смотрел, как они серыми тенями с писком гоняют по комнате.
Вдруг я спохватился: а что если где-нибудь поблизости террористы-вьетконговцы? Я разбудил Нгуен.
- Нет Вьет Конг, нет Вьет Конг! Теперь мы спать...
Утром я пошёл к Циммеру с Саттлером. Они уже поднялись и сидели, довольные, с масляными глазками, возле своих девчонок и пили пиво на завтрак. Через час мы распрощались и пошли в центр. Было около восьми утра - комендантский час кончился.
Прогулявшись, мы позавтракали на террасе отеля 'Континенталь Палас' и в полдень добрались до забегаловки с названием 'Сумасшедший Клуб' на улице Тю До.
В тот день мы все числились в увольнении и никто не потерял нас на утренней перекличке.
Кончилось тем, что я профукал 100 долларов и подарил университетское кольцо девушке из бара по имени Нси. Саттлер напился до чёртиков. А женатик Циммер через неделю заболел триппером.
ГЛАВА 12. 'УЛИЦЫ САН-ФРАНЦИСКО'
'Секс - последнее убежище обездоленных'.
- Квентин Крисп, английский писатель, 'Голый чиновник'
Холодный ноябрьский день. Хмурое серое небо. Обычная чикагская погода. Отец одет в тяжёлое твидовое пальто, мама кутается в 'шинель' с каракулем. Я последний раз машу им из самолёта. Они машут в ответ, такие старые и грустные.
Самолёт 'Истерн Эйрлайнз' выходит на взлётную полосу. Я пристёгиваюсь ремнём безопасности. Мы разворачиваемся и останавливаемся. Пилот форсирует двигатели, тормоза включены. Самолёт начинает вибрировать. Колышутся крылья. Железной птице добавляют оборотов, и двигатели ревут ещё громче.
Потом я чувствую, как руки отрываются от подлокотников. Меня вдавливает в кресло. Я смотрю в иллюминатор, но вижу только мелькание бетона.
Взлетаем. Шасси отрывается от земли. Мы входим в чёрные облака, круто набирая высоту. Кварталы домов уменьшаются. Машины на Северо-западном шоссе похожи на муравьёв и едва движутся.
Мы проделываем дыру в небе, забираясь всё выше и выше. Наконец - солнце. Выравниваемся. С лёгким звоном прекращается мерцание таблички 'Не курить!'.
Высота 30 тысяч футов - облака плывут далеко внизу. Больше ничего не видно. Я тычу сигарету в зажигалку 'Зиппо'. Расстёгиваю ремень безопасности и делаю глубокую затяжку.
Достаю бумажник и рассматриваю банкноту в 50 долларов, которую украдкой мне сунул перед посадкой отец. Хватит, чтобы отдохнуть в Сан-Франциско. В потайном отделении отыскиваю амулет - серебряный крестик: его мне подарил приятель отца два дня назад. Сказал, что его освятил католический епископ и что он приносит удачу. Знает ведь, как я отношусь к католикам. Но это война, и годится всё, что может помочь. Ибо я хочу вернуться домой. Я обещал хранить крестик и не расставаться с ним. Я ощупываю кожу и пальцами различаю очертания распятья, как слепой читает азбуку Брайля. Я чувствую себя в безопасности и прячу бумажник в задний карман.
Все четыре часа пути на запад мы сидим с Саттлером бок о бок. Пролетая над Колорадо, мы пьём мартини. С этой высоты Скалистые горы кажутся очень маленькими, они уже покрылись толстым одеялом снега.
Светит солнце. Когда мы летим над Денвером, пилот приветствует нас по внутренней связи, желает нам приятного полёта и сообщает, что за бортом 50 градусов ниже нуля.
Кажется, прошла целая вечность, прежде чем мы начинаем делать круги над Тихим океаном, ожидая разрешения на посадку в международном аэропорту Сан-Франциско.
Вчетвером - Сейлор, Сиверс, Саттлер и я - едем на такси в центр, останавливаемся у винного магазина купить бурбон и просим шофёра высадить нас у отеля 'Мэнкс'.
Снимаем четырёхместный номер, открываем бутылку, берём лёд из автомата в холле и начинаем вечеринку.
Около семи часов мы уже приятно навеселе и решаем пройтись на Рыбацкую пристань. На троллейбусе спускаемся с Пауэлл-стрит, покупаем коктейли, в платный телескоп смотрим на тюрьму 'Алькатрас' и радуемся, что не торчим в ней, хотя в тюрьме наверняка безопасней, чем там, куда мы направляемся; затем вваливаемся поужинать в закусочную 'Ди Маджио'.
Заказываем крабов, но не знаем, как их есть, и куски панциря разлетаются по всему ресторану, как в игре 'в блошки', раздражая посетителей за соседними столиками.
Потом мы двигаем в данс-бар в Чайнатауне пить пиво: чем больше пьём, тем больше дуреем.
Мы начинаем по частям стягивать форму: сначала парадные кители, потом - галстуки. Расстёгиваем рубашки и закатываем рукава. Через полчаса наши рубахи болтаются навыпуск, а мы толкаемся среди пар, кружащих на танцплощадке.
- Эй, придурок, - Саттлер тычет локтем Сейлора, - вон там торчит лейтенант, а мы не по форме!
- Ну и хрен с ним! - отрыгивает Сейлор и смущает свою партнёршу - маленькую пухленькую девчонку.
- Точно, Саттлер, ну и что, бля, с того? - бормочу я и отплясываю твист, держа в руках по банке пива. - Что он нам сделает, - ору, - пошлёт во Вьетнам?
Через пять минут 'коричневая нашивка' подходит к нашему столику. Оркестр делает перерыв, и мы заказываем новую батарею пива.
- Слушайте, ребята, - говорит лейтенант, - мне глубоко наплевать, но перед уходом попробуйте привести себя хоть немного в порядок. Военная полиция давно за вами наблюдает, она вас точно сцапает.
Он подставляет стул и ненадолго присоединяется к нам. Его отправляют в Индокитай с такими же, как мы. Через 10 минут он уходит поболтать с какой-то киской, и больше мы его не видим.
Проходит час, и мы решаем завязать с танцами и поискать развлечений в другом месте. Мы с Саттлером садимся в троллейбус и возвращаемся назад на пристань, а Сейлор с Сиверсом продолжают кутёж в центральных барах и снимают шлюшек.
Несколько часов мы пьём в баре на пристани и уже около полуночи отправляемся в свой номер в 'Мэнксе'.
К тому времени я основательно надираюсь. На обратном пути водитель троллейбуса разрешает мне сигналить на остановках, и я звоню так, что чертям становится тошно.
Между перекрёстками я хватаюсь за поручень и свешиваюсь наружу: полтела летит над дорогой; я смеюсь и ем глазами сидящую рядом девушку. Затем резко ныряю назад, приземляюсь на её колени и прошу у неё поцелуй, но она отбивается и краснеет.
Тут же какой-то хиппи раскуривает сигарету. Сигарета табаком и не пахнет.
- Я ЧУЮ ТРАВКУ! КТО-ТО В ЭТОМ ВАГОНЕ РАСКУМАРИЛ КОСЯК! МА-РИ-ХВАН-НА! - ору я.
Хиппи прячет бычок в карман и выпрыгивает из вагона прежде, чем мы успеваем проехать очередной перекрёсток.
Я опять дёргаю колокольчик: 'ДИНЬ-ДА-ДИНЬ-ДИНЬ, ДИНЬ-ДА-ДИНЬ-ДИНЬ, ДИНЬ-ДА-ДИНЬ-ДИНЬ...'
Сейлор и Сиверс уже вернулись. Сейлор сообщает, что договорился с одной пышной тёлкой, и она должна появиться в нашем номере с минуты на минуту. Мы оттрахаем её от души и за эту привилегию заплатим ей по 20 баксов с носа.
Инфляция. В Лисвилле это стоит всего пятёрку. Но ведь там Юг.
Раздаётся стук в дверь.
Сейлор, как искушённый светский джентльмен, подводит её к нам и представляет.
- Итак, слушайте сюда, ребята! - объявляет Сейлор. - Я буду первым, потому что я её нашёл.
Девчонка явно с лишним весом, в светлом парике и неприличном платье, подчёркивающем округлости; на её лице столько косметики, что оно кажется дурно намалёванной картиной. Карикатура на саму себя и совсем мне не нравится.
- Ну и что мы здесь имеем? - язвлю я, - Распутная женщина с улицы? Ты что, собираешься удовлетворить нашу похоть таким вот телом?
Сейлор сбит с толку, он подходит ко мне и шепчет на ухо.
- Слушай, Брекк... не бери в голову, а?... Если будешь так болтать, испортишь мне всю работу.
Я снимаю ботинок и швыряю в кошёлку, но промахиваюсь, и он падает на пол за её спиной.
- Знаешь, мы ведь все отправляемся в Нам. Ты можешь оказаться для нас последней американской мандой. Так почему тебе не отдаться нам бесплатно? Это непатриотично заставлять нас, борцов за свободу, платить за дырку...
Девчонка делает шаг назад и смеривает меня взглядом.
- Вот что, прелесть моя, - продолжаю я, - ты такая стрёмная, что я не стал бы тебя дрюкать даже шишкой Сейлора!
- Ваш дружок совсем свихнулся, - шипит она Сейлору. - Я ухожу!
Сейлор пытается её успокоить.
- Подожди минутку, милая... не обращай на него внимания. Он всегда так сходит с ума, когда напьётся. У него это ничего не значит... он хороший парень, правда. Он тебе понравится.
- Нет, не понравлюсь, - вмешиваюсь я, - Я вовсе не хороший парень. Где этот долбаный телефон? Хочу позвонить в полицию и сообщить, что у нас тут в номере дешёвая чувиха хочет обчистить нас - стрясти по 20 баксов с каждого только за то, чтоб спустить в её вонючую дырку. Хочу, чтоб эту сучку вышвырнули вон...
После этого что бы ни говорил Сейлор, уже не имеет значения. Он предлагает ей 30 долларов за сеанс. Потом 40. Потом 50. Девчонка всё-таки решает смотать удочки. Я снимаю второй ботинок и бросаю ей вслед, но опять мимо - он бухает в стену.
Потом я валюсь на пол и ржу.
Сейлор топает ногами и ругается.
- Чёрт побери! Смотри, что ты наделал. Я весь вечер покупал выпивку этой бляди. Я убалтывал её, чтобы она пришла сюда. Она и слышать не хотела о четырёх клиентах, болван! Она не занимается групповухой. Где моя бутылка... мне надо выпить!
Я продолжаю истерично хохотать, катаюсь по полу, пока не начинаю задыхаться; болят бока. Затем мы снова пропускаем по пиву, смеёмся и плетёмся спать.
На следующее утро мы приходим в себя и идём осматривать достопримечательности, но к вечеру снова напиваемся. Так продолжается ещё два дня, пока не приходит время отправляться на пункт сбора.
Армейский пункт сбора переделан из склада, расположен в грязном промышленном районе Окленда и вплотную заставлен койками. Два дня мы ждём здесь приказа на отправку. На последние 12 часов нас переводят в 'отстойник'. Здесь для нас тоже расставили койки, но уставших нет. Мы слишком возбуждены отправкой во Вьетнам. Нервничаем. И расслабиться не удаётся.
Мы разбиваемся на группки и разговариваем. Ждать тяжело. Мы на пределе, сидим на койках, никто не ложится. Ночью в 'отстойнике' темно. Повсюду тела и вещмешки. Кто-то встаёт и тихонько ступает по полу, словно пытается проскользнуть между страхами, боясь потревожить то, что ждёт впереди.
На другой день мы собираемся на асфальтированной парковочной площадке возле 'отстойника' для шмона. Каждый вещмешок осматривается на предмет контрабанды: например, ножей и другого оружия, запрещённого на борту самолёта.
19 ноября мы поднимаемся на борт реактивного лайнера 'Бранифф-707' на авиабазе Трэвис, что в 40 милях восточнее Окленда, и летим на войну.
Мы с Сейлором садимся вместе и смотрим, как Сан-Франциско и материк исчезают из вида, любуемся синими водами Тихого океана.
Мы летим пять часов, потом снижаемся. Первая остановка на Гавайях - для дозаправки. Выходим из самолёта в аэропорту Гонолулу. Я отправляю родителям открытку, потом мы с Сейлором пьём пиво в баре аэропорта, чтобы мирно спать во время следующего перелёта этого долгого путешествия в ночь.
Пищу подают в положенное время: вкусно, но съесть я мог бы и больше.
Мы снова заправляемся на Гуаме, маленьком тропическом островке в южной части Тихого океана. Здесь страшно жарко, но есть гарнизонный магазинчик. А в нём можно купить крепкие напитки. По дешёвке, потому что на Гуаме на алкоголь нет пошлин. Всего лишь 1,15 доллара за бутылку джина 'Джилби' или скотча 'Катти Сарк'. Я вытряхиваю в мусорный ящик содержимое своего мешка и кладу туда полдюжины бутылок. После взлёта я и Сейлор время от времени ходим в туалет и таскаем с собой мой вещмешок. К моменту приземления в Маниле мы уже счастливы и больше не переживаем о войне. Страхи исчезли.
Вот как нужно путешествовать.
На Филиппинах ещё жарче. Разлетается слух, что мы застрянем на Филиппинах на несколько дней из-за свирепого тайфуна, движущегося между Филиппинами и Вьетнамом. Ждём больше часа. Из самолёта не выпускают. Наконец, пилот решается потягаться с тайфуном, заводит двигатели, и через несколько минут на полной скорости мы несёмся над Южно-Китайским морем.
Мы с Сейлором ещё несколько раз посещаем туалет с вещмешком - промочить горло - и каждый раз, шатаясь, возвращаемся на свои места, счастливые, как пара поющих устриц.
Но полёт тяжёлый, и где-то на полпути между Манилой и Вьетнамом мы входим в зону особенно сильной турбулентности: тайфун трясёт самолёт, как фанерку, и в самолёте трясутся все...
Все, кроме меня и Сейлора.
Мы наслаждаемся этим воздушным аттракционом. Он отвлекает нас от войны. Мы хихикаем. Смешно лететь через тайфун. Нужно всего лишь иметь правильный настрой мозгов.
Когда лётчик объявляет, что приземление в Сайгоне состоится в течение часа, мы с Сейлором напрягаемся. Калифорния осталась позади - в 26 часах полёта и тысячах и тысячах миль расстояния.
До войны же всего несколько минут.
ГЛАВА 13. 'ПРЕССА И ИНФОРМАЦИОННАЯ ВОЙНА'
'Вы выставляете линию из костяшек домино; сбиваете первую - и то, что случается с последней, как раз и означает, что вся линия быстренько завалилась'.
- Дуайт Д. Эйзенхауэр, американский генерал,
Обращение от 07 апреля 1954 г. по поводу ситуации
в Юго-Восточной Азии после поражения французов
силами Вьет Миня
Среди официальных военных документов, которые проходили через наш отдел, были отчёты о потерях. Они шли под секретным грифом, и после того, как капитан Бреннан просматривал их и делал какие-то пометки, сжигались в мусорном баке неподалёку от нашего барака.
Армия ввела и крайне осложнила бумажную работу на все случаи жизни, и отчёты о погибших не исключение.
Отчёты печатались на стандартных бланках: один для убитых в бою, второй для раненых в бою и третий для потерь, возникших из-за невражеских действий (для тех, кто был убит или ранен, например, огнём союзной или своей собственной артиллерии).
В каждом формуляре имелись графы для внесения имени жертвы, возраста, звания, серийного номера, для номера подразделения, даты операции, описания поражений и условий их нанесения.
Отчёты о погибших были длинны. Армии требовалось большое количество информации об убитых: вероисповедание, имена и адреса ближайших родственников - получателей 10000 долларов по страховому полису военнослужащего, и тому подобное.
Конечно, отчёты писались холодным клиническим языком, который военные предпочитают простому английскому. Поэтому для солдата, получившего пулю в живот из автомата АК-47, в отчёте делалась следующая запись: 'пулевое ранение в брюшную полость'.
Осколочные ранения на языке этих 'патологоанатомов' назывались 'множественными осколочными повреждениями', а потеря рук и ног - 'травматической ампутацией'. Таким образом, если солдату миной отрывало ногу к чёртовой матери, то в отчёте писали 'травматическая ампутация левой ступни и сложный перелом левой большой берцовой кости со значительными потерями ткани'. Вот такими эвфемизмами пользовались в армии для описания смерти, боли и страданий.
Я тоже просматривал эти отчёты: искал среди убитых знакомые имена из нашей учебной роты. Наткнувшись на такое имя, я сообщал об этом Саттлеру и другим парням, кто мог помнить убитого.
Капитан Бреннан, как правило, добрую половину дня висел на телефоне: оформлял штатских журналистов в штабе МАКВ и в качестве офицера по связям с прессой пытался координировать их маршруты и интервью при освещении боевых действий.
Вечером он возвращался в офицерское общежитие, кряхтел от геморроя, напивался и пытался отключиться от всей этой хреновой заварушки.
Несколько раз я встречал Бреннана в городе, одного, в тропической форме и в стельку пьяного: он плёлся едва не падая.
Как-то раз при развозе информационных сообщений я наткнулся на него: он шёл нетвёрдой походкой и больно ударился о кирпичную стену собора Девы Марии на улице Тю До; он был изрядно пьян и не мог дойти до автобусной остановки, не прислонившись к чему-нибудь для передышки. Но военная полиция никогда его не подбирала, из этих городских экскурсий он возвращался благополучно.
В Сайгоне работали журналисты радио и газет, которые никогда не выезжали за пределы города. Год за годом они торчали в городе и притворялись, что пишут о войне, потому что за это хорошо платили. После рабочего дня они ужинали в отеле 'Континенталь', старом французском заведении с вежливыми официантами и хорошей кухней, где можно было есть с накрытого скатертью стола.
Потом они возвращались в свои виллы и номера гостиниц, тащили азиатских служанок в постель, принимали душ; шесть дней, до самого воскресенья, они валяли дурака в клубах на улице Тю До и накачивались 'тигриной мочой' так, что несли околесицу, до самых петухов обсуждая с коллегами опасности освещения войны из Города Греха.
Особенно хорошо я помню одного человека. Коротышку со скрипучим голосом. Он регулярно появлялся в ЮСАРВ с магнитофоном и выстраивал в очередь солдат, переведённых из боевых частей в наш взвод боевого охранения.
Этот репортёр - назовём его Бен - заставлял Бреннана собирать солдат у нашего офиса, быстро, у одного за другим, брал интервью, возвращался в гостиничный номер и монтировал плёнку для радиоэфира, добавляя от себя вступление и отправлял эти потуги нью-йоркским редакторам.
Он вечно выискивал отважных героев, полных страшными военными историями, которые можно было бы поведать народу на родине. Но иногда во время интервью ему попадался какой-нибудь на редкость застенчивый парнишка, не желавший говорить о войне. Инок Тернер, например...
- Я вижу, ты был ранен, Инок.
- Ага.
- Рана беспокоит?
- Не-а.
- Как протекал бой?
- Нормально.
- Я слышал, ты отличился.
- Надо полагать.
- Э, ну...я так понимаю, ты сдерживал целый полк противника, надрал ему задницу и одной левой отключил его пулемётный расчёт?
- Ага.
- Сколько вьетконговцев ты уничтожил?
- Не знаю.
- Больше 20, я слышал.
- Здорово...
- Тебя собираются представить к медали!
- А не пиздите?
- Ты не должен произносить такие слова в эфире.
- А почему, чёрт побери?
- О, не важно! Говорят, ты спас жизнь многим американцам.
- Ага.
- Как ты себя чувствуешь в роли героя войны?
- Хорошо.
- Ты гордишься собой?
- Не-а.
- Тебе было страшно?
- Ага.
- Ты бы поступил так снова?
- Конечно.
- Ты бы хотел сказать что-нибудь ещё?
- Не-а.
- Ты бы хотел передать привет своей матери?
- Нет. А вы хотите сказать 'привет' своей матери?
- Да, то есть нет... О, чёрт, убирайся отсюда... Следующий!
Бен никогда не бывал на передовой. Он даже отказывался ездить дальше Лонг Биня, уверенный в том, что шоссе на Бьен Хоа заминировано. Но он всегда присутствовал на 'Глупостях в пять часов'.
Репортёры возбуждались при виде крови и запахе смерти, и солдаты считали их отрядом конченых паразитов, входящим в один класс с упырями, искателями сенсаций и адвокатами, которые навязывают свои услуги пострадавшим от несчастных случаев. Такие всегда появлялись после тяжёлой перестрелки, задавали вопросы оставшимся в живых и с чужих слов строчили в свои газетёнки статейки с жуткими сказками. Так они создавали себе имя.
Самые никудышние работали на жёлтую прессу и эксплуатировали молодых солдат, втягивая их в разговор и вкладывая свои слова им в уста наводящими вопросами, и неплохо жили за счёт чужого горя и страдания.
Солдаты говорили, что если есть желание узнать, на что похожа война, то в бою лучше быть где-нибудь поблизости. Но так поступали немногие порядочные журналисты. Остальные лишь заполняли блокноты каракулями и сматывались из передового района первым же вертолётом, эвакуировавшим трупы, и к ночи уже были в Сайгоне в полной безопасности.
Проблема журналистов как писателей состоит в том, что они никогда ничего не делают. Они только наблюдают, как другие делают что-то, и пытаются это описывать.
Ежедневная журналистика - это производство слов вместо отбора слов из опыта; и парни валили всех журналистов в одну кучу и, скорее всего, принимали весь пресс-корпус за агрессивную группу много пьющих и острых на язык пассивных наблюдателей и сводников, обслуживающих власть имущих, тех, кто отправлял сюда желторотых солдат, по возрасту не имеющих даже права голоса.
Нескончаемой чередой проходили стареющие журналисты - седеющие знатоки из маленьких газет Среднего Запада, ехавшие во Вьетнам, чтобы навешать лапши своим землякам насчёт преуспевающих на войне парней. Они были печальны, ибо оставались во Вьетнаме всего несколько недель - не так много, чтобы разобраться в том, что происходило на самом деле. Многие из них были ветеранами Второй мировой: слишком толсты и неповоротливы, чтобы таскаться по джунглям с боевыми частями. Простые мужики, разменявшие пятый десяток, они слишком долго торчали в одной и той же газете и делали одну и ту же работу. Заурядные журналисты, успевшие постареть и выдохнуться на своих сенсациях, к которым давным-давно потерян всякий интерес. Они являли собой тип отработавших своё старых писак, неуклюжих простофиль, и молодые репортёры из сайгонского пресс-корпуса опасались когда-нибудь стать такими же.
- Посмотри на него, Фред. Не стань таким. Брось это дело и начинай продавать женские туфли, пока не поздно.
Их обязательно обхаживали чиновники МАКВ и велеречивые агенты ЮСПАО, и очень скоро они терялись и тонули в море фактов, которые на них вываливали.
Вместо того чтобы разобраться в том, что действительно происходило во Вьетнаме, они давали заморочить себе голову таким личностям, как Бреннан, и отправлялись осматривать объекты в заливе Кам Рань, деревушки новой жизни, дивизии АРВ и прочие второстепенные объекты, которые выставляли армию в лучшем свете, но которые имели мало отношения к ребятам, ради которых они, собственно, сюда и приехали. К ребятам, которые каждый день прятались от пуль Чарли в неведомой стране - зловещем Лесу.
Бреннан заставлял их обязательно появляться в большой и прохладной аудитории ЮСПАО на ритуале ежедневных брифингов для прессы, в театре абсурда, где офицеры и представители масс-медиа, критикуя чужой спектакль, тыкали друг в друга пальцами, скалили зубы, выступали с оскорбительными обвинениями - только что не гонялись друг за другом с топором.
Пройдя через армейскую информационную машину, эти журналисты покидали Вьетнам с уверенностью, что мы идём к победе, но при этом недоумённо почёсывали в затылке и задавали себе вопрос, что же всё-таки произошло с ними, жалкими личностями, на самом деле.
'Благоглупости', однако, подчас оставались единственным источником официальной информации об этом важном эпизоде американской истории.
Вьетнам стал мировой летописью, а в ней не могло быть цензуры. Журналисты вольны были посещать 'Благоглупости', маршировать с войсками на фронт, летать с лётчиками и рассказывать, как это было или как они думали, что так было.
В конечном итоге, иллюзия заключалась в том, что ребята из МАКВ стремились выкладываться.
Результатом такой работы был вымысел ещё и по таким соображениям. Если писать о недозволенных вещах или о дозволенных, но недозволенным образом, то можно было лишиться журналистской аккредитации, и тогда иссякали источники существования.
Репортёры, работавшие на газету 'Оверсиз Уикли', были всегда под подозрением. У Бреннана имелось предписание держать их подальше от расположения ЮСАРВ и не разрешать контактировать с рядовыми 'вне протокола'.
'Оверсиз Уикли' была постоянной занозой в заднице Миссии.
В 'ОУ' особенно любили публиковать новости о проштрафившихся офицерах и о рядовых, которые нарушали 'универсальный кодекс военной справедливости', - сам термин уже противоречив, ибо какая же справедливость на войне.
Ни в одном из гарнизонных магазинов невозможно было купить хотя бы номер 'ОУ', однако мне всегда удавалось перехватить экземпляр у вьетнамца-газетчика, который доставал газету в 'Бринксе', в центре Сайгона.
И быстро же, браток, разлетались эти новости - и среди офицеров, и среди рядовых!
Отдел общественной информации МАКВ разослал меморандум всем офицерам по информации с предписанием бдительно следить за сотрудниками 'ОУ', потому что при сборе данных те шли прямо к рядовым, минуя официальные военные каналы, и тем самым создавали потенциальную угрозу огромной армейской пропагандистской машине.
И армия мало что могла с этим поделать.
Журналисты были вольны верить пресс-секретарям МАКВ или заявлять, что те нагло врут и скрывают тот факт, что военная стратегия и тактика завели нас в тупик.
Службами МАКВ на пишущую братию вываливалось столько сведений в виде бюллетеней, в которые пытались напихать как можно больше фактов, что от такого количества информации и бумаг журналисты скоро выматывались, начинали прикладываться к бутылке и впадали от всего этого в полное оцепенение.
И уже не разбирались в том, что происходит: то ли их поимели, то ли сожгли дотла, то ли змея укусила. Они знали всё и ничего не понимали.
Добросовестно таскали повсюду записные книжки и магнитофоны и наносили на бумагу и магнитную ленту любое грёбаное слово, изречённое генералами и прочими высшими чинами. Они трепетали перед любой откровенной чушью, потому что агенты пресс-службы умнó и дозированно разбавляли её правдой, чтобы легче глоталась.
Некоторые журналисты приходил в наш отдел с сомнениями по поводу этой войны, но Бреннан основательно продувал им уши, а пропагандистская машина МАКВ обрабатывала и настраивала их мозги на 'нужный' лад, после чего они ехали домой в полной уверенности, что мы идём к победе и наше дело правое.
Какое надувательство!
Не все корреспонденты, конечно, были стариканами. Некоторые были довольно молоды, и мне всегда было интересно, как им удалось отвертеться от призыва. И почему...
Мне казалось, что если парень хочет выяснить о войне всё, то лучший способ сделать это - отправиться на службу в армию, во Вьетнам. Посмотреть на войну изнутри, глазами солдата, если, конечно, хочется чего-то большего, нежели несколько журналистских сообщений с подписью впридачу.
Исторически сложилось так, что лучшие литературные произведения о войне написаны не корреспондентами, а солдатами - Джеймсом Джоунзом, Норманом Мейлером, Леоном Юрисом: они воевали и, вернувшись домой, написали романы о Второй мировой войне.
Многие корреспонденты строчили свои статьи, основываясь на фактах из бюллетеней ЮСПАО, которые давали только краткий обзор событий за неделю. Однако позже, в 1967-м, наш отдел начал готовить более подробные ежедневные отчёты. Писались эти отчёты тем же бесчувственным языком, который культивировался в МАКВ.
'Короткая очередь' означала, что какой-нибудь боец позволил своей винтовке М-16 станцевать рок-н-ролл на телах косоглазых или разнёс их в клочья 'свиньёй' - пулемётом М-60.
'Встречный бой' - таков был армейский эвфемизм для засады. Генералу Вестморленду претила концепция засады, потому что засада означает внезапность, а внезапность, по армейскому определению, означает невнимательность. Таким образом, засада - вовсе не засада, но 'встречный бой'. И в засаде американцы никогда не стреляют первыми, даже когда так происходит на самом деле. Это было частью нашего мифа. Ведь мы были очень хорошими парнями, даже ночью в джунглях, в засадном патруле.
Вижу как наяву. Патруль притаился на корточках на берегу реки в районе Дельты. Полночь, светит луна. В паре сампанов, гружённых оружием, боеприпасами и продовольствием, на вёслах сидят восемь вьетконговцев и двигаются к деревне вниз по реке.
- Эй, Чарли! Приятно познакомиться с вами для встречного боя! Вы, ребята, сегодня везёте оружие?
