ArtOfWar. Творчество ветеранов последних войн. Сайт имени Владимира Григорьева

Брекк Брэд
Кошмар: моментальные снимки. Главы 11-32

[Регистрация] [Найти] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Построения] [Окопка.ru]
Оценка: 7.20*28  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Продолжение романа американского журналиста Брэда Брекка, служившего во Вьетнаме в 1966-67 гг.

  ГЛАВА 11. 'ПЕРЕПИХНЁМСЯ, ДЕТКА?'
  
   'Секс - как деньги: когда его много, тогда и достаточно'.
  
  - Джон Апдайк, американский писатель,
   'Супружеские пары'
  
  Какое-то время спустя Саттлер, я и ещё один парень из нашей учебной роты -
  Билл Циммер - отправились в субботнее увольнение попить пивка 'У Лайна'. Вьетнамское пиво '33' солдаты называли 'тигриной мочой'. По сравнению с американским пивом вкус у него отвратительный из-за формальдегидной основы. Но в барах другого не продавали.
   Бар 'У Лайна' был излюбленной пивнушкой американских и южновьетнамских солдат со всего Сайгона. В отличие от ауры ночных клубов и баров на Тю До в нём царила дружеская атмосфера.
   Я сидел на табуретке и потягивал первую порцию алкоголя, как вдруг подошла девушка, нежно обняла и опустилась ко мне на колени. Сказала, что её зовут Нгуен.
   - Ты недавно Ви-нам, солдат?
   - Да...
   - Ты иметь подружка?
   - Нет...
   - Как ты звать?
   - Брэд.
   - Доб-рё пожаловать Ви-нам, Брэд. Ты купить мне Сай-гон чай?
   - Ну, не знаю...
   - О, пожалюста, Брэд, только так могу говорить с тобой, знаешь.
   - Ну, я...
   - О, Брэд, не делать мне грустно: нет деньги - нет мёд, такой правило.
   Я сдался. Всё равно пиастры в моём кармане не были похожи на деньги.
   К 10 часам Саттлер и Циммер тоже обзавелись парами. Все вместе мы сидели в кабинке, целовали и лапали девчонок, а те хихикали и без остановки заказывали сайгонский чай. Нгуен сидела у меня на коленях.
   - Ты хороший, Брэд. Ты мне нравиться. Ты быть со мной вся ночь. Я делать тебя счастливый, любить тебя сильно.
   Мы договорились пойти к девушкам, чтобы не болтаться по улицам в комендантский час.
   Выйдя из бара, мы отправились в бедный район у реки по тёмной и грязной дороге и свернули в какой-то переулок. Обходя лужи и кучи ломаных досок с торчащими ржавыми гвоздями, мы шли по битому стеклу и собачьим какашкам да морщились от вони человеческих фекалий и мочи.
   Наконец, подошли к маленькой лачуге с утоптанным земляным полом. Здесь жили девушки Саттлера и Циммера - Туэт и Хюэ. Сестрички.
   Вместо двери висела какая-то целлофановая занавеска. Внутри помещения вонь камфары и ныок-мама, вьетнамского рыбного соуса, разила наповал. Горела единственная лампочка. Занавески на проволоке отделяли одну 'комнату' от другой. Задняя стена жилища была сбита из разномастных досок. У стены стоял стол, приспособленный под алтарь, и на нём горели палочки ладана. Над столом висела фотография Будды в позе лотоса - толстого лысого парня со всезнающей улыбкой на лице.
   Носились дети, словно по площадке для игр, а в углу на стуле сидела старуха и качала ребёнка. Летали мухи, валялись арбузные корки. Старуха, седая, как лунь, и морщинистая, как печёное яблоко, курила трубку, как мне показалось, с опиумом. Она пьяно улыбнулась, обнажив чёрные, словно начищенные сапожным кремом, зубы.
   Я отвернулся...
   У вьетнамцев вечные проблемы с зубами, потому что в их еде сплошной крахмал. Дёсны воспаляются, зубы выпадают рано. Женщины в особенности предпочитают жевать бетель, чтобы облегчить боль. От этой отвратительной привычки зубы становятся угольно-чёрными.
   А что ещё им остаётся?
   Девушки повели Саттлера и Циммера в свои 'спальни'. Я тоже пошёл взглянуть. Тёмные комнатушки, в них едва хватало места, чтобы раздеться. Общая задняя стена была из гофрированной жести, между собой спаленки отделялись занавеской, и входы в них тоже закрывались шторками.
   Постели состояли из военных коек, на которых лежало по тонкому грязному матрасу. Никаких простыней. Повсюду пятна спермы. Насекомые и грязь.
   - Уж вы повеселитесь, ребята, - похлопал я дружков, - похоже, здесь полно паразитов.
   - Начихать, - сказал Саттлер и обнял Туэт за талию.
   Если б мы не были пьяны, то чувствовали бы себя не в своей тарелке. Вся семья девушек была в сборе, всего в нескольких шагах от комнатушек. Дом Нгуен был немного дальше по улице.
   - Я вернусь за вами утром, - помахал я рукой.
   - Смотри, не попадись Вьет Конгу, - зевнул Саттлер.
   Мы пришли к Нгуен домой и заперли за собой дверь. Здесь было чище: пол - из кафеля, стены - настоящие. Она отвела меня в ванную и выскользнула из платья.
   - Эй, Брэд, нравиться? Ты хотеть трахнуться? Ты уже твёрдый?
   Она вертелась так и сяк.
   - Да, нравится...очень.
   Я потянулся к ней, но она отвела мои руки и, без всякого стеснения расстегнув лифчик, скинула его на пол. У неё была маленькая грудь. Потом она сняла чёрные трусики и бросила рядом с лифчиком.
   Я стоял и смотрел на неё.
   - Эй, ты не хотеть трахаться?
   - Да, да...
   Я торопливо расстёгивал пуговицы на рубашке. Нгуен толкнула меня на кровать, сняла мои ботинки, расстегнула ремень и мягко стянула брюки.
   Мы легли под белые прохладные простыни. Я закинул на неё ногу и почувствовал тёплое, гладкое, мягкое тело. Я сразу забыл жару и грязь за порогом. Прохладное постельное бельё приятно холодило кожу.
   Я приник губами к её груди, начал ласкать большие соски, а правой рукой двигался от коленок вверх, к чёрному хохолку.
   Пока я елозил ногами по её бёдрам, она схватила меня за член. Я попробовал было проникнуть в неё, но она была туга и суха, как пробка, и сморщилась от боли.
   - Эй, чёртов джи-ай! Полегче...
   Резкое движение и речь смутили меня.
   Я взгромоздился на неё, она широко раскинула ноги, как ворота снарядного склада. Несколько минут игры - и она увлажнилась. Она больше не казалась мне шлюхой. Она была девушкой, которая была мне не безразлична, а я был великий притворщик. Я закрыл глаза и глубоко проник в неё.
   Она превратилась в Шарлотту. Мы были где-то на побережье Мэна. Я слышал шум прибоя. Мы лежали на берегу, завернувшись в одеяло, и...
   - ООООО!
   Вдруг всё кончилось...
   Я вышел из транса, дрожа и стеная. Лёг рядом, облегчённый, но не удовлетворённый, и попробовал успокоить дыхание.
   Если б то была Шарлотта, мне бы надо было оставаться на ней и делать вид, что мне нравится крепко-крепко прижиматься к ней. Надо было бы привстать на локтях и целовать её, пока б дружок не выскользнул.
   Но мне больше нравится по-другому. Люблю отвалиться, лежать, остывать и балдеть от Полового Акта.
   Я опустил ноги на пол, тело покрылось испариной и зудело. Я повернул голову - Нгуен держала таз с водой.
   - Мыться, - сказала она.
   Я опустился в таз. Вода была горячей.
   Нгуен отошла в угол и присела на корточки, подставив под себя таз с водой. Спокойно и тщательно стала подмываться.
   Это выглядело нелепо. Я не мог себе представить, чтобы так поступила Шарлотта, даже если бы присела над Святым Источником.
   Я сказал, что хочу отлить. Нгуен взяла меня за руку отвела к дыре в полу. Сквозной дыре - сразу в канализационную трубу.
   Нгуен сказала, что не спит с мужчинами из бара, что она там только работает, раскручивая клиентов на сайгонский чай. Я не поверил ей: почему же она легла в постель со мной?
   Она ответила, что я её друг и могу с ней спать в любое время и при том бесплатно. Во время увольнений, продолжала она, мы могли бы ходить в зоопарк, обедать где-нибудь и развлекаться.
   - Я не бабочка на тебе, - пообещала она. Потом, хихикая, достала из ящика туалетного столика свою фотографию и подарила мне на память.
   Девушки в барах - мастерицы обмана, но не все из них проститутки. Многим, как Нгуен, нужны романтика и страсть. Однажды покорённые, они хотят, чтобы их признавали; часто всё так и происходит, потому что они милы, женственны и как нельзя кстати.
   В нашем же случае, я чувствовал, признавала меня она.
   Если солдат начинает встречаться с девушкой, то она может быть удивительно верна ему, хоть и не бросит работу в баре, потому что это приносит хорошие деньги, и она будет обращаться с посетителями по-прежнему.
   Девушки понимают, что длительные отношения с солдатами невозможны, но они жаждут романтической интермедии и предпочитают оставаться рядом с мужчиной, пока его не убьют или пока не кончится его служба.
   Нгуен задремала, а я смотрел в потолок, прислушивался к возне крыс под кроватью да смотрел, как они серыми тенями с писком гоняют по комнате.
   Вдруг я спохватился: а что если где-нибудь поблизости террористы-вьетконговцы? Я разбудил Нгуен.
   - Нет Вьет Конг, нет Вьет Конг! Теперь мы спать...
   Утром я пошёл к Циммеру с Саттлером. Они уже поднялись и сидели, довольные, с масляными глазками, возле своих девчонок и пили пиво на завтрак. Через час мы распрощались и пошли в центр. Было около восьми утра - комендантский час кончился.
   Прогулявшись, мы позавтракали на террасе отеля 'Континенталь Палас' и в полдень добрались до забегаловки с названием 'Сумасшедший Клуб' на улице Тю До.
   В тот день мы все числились в увольнении и никто не потерял нас на утренней перекличке.
   Кончилось тем, что я профукал 100 долларов и подарил университетское кольцо девушке из бара по имени Нси. Саттлер напился до чёртиков. А женатик Циммер через неделю заболел триппером.
  
  ГЛАВА 12. 'УЛИЦЫ САН-ФРАНЦИСКО'
  
   'Секс - последнее убежище обездоленных'.
  
  - Квентин Крисп, английский писатель, 'Голый чиновник'
  
   Холодный ноябрьский день. Хмурое серое небо. Обычная чикагская погода. Отец одет в тяжёлое твидовое пальто, мама кутается в 'шинель' с каракулем. Я последний раз машу им из самолёта. Они машут в ответ, такие старые и грустные.
   Самолёт 'Истерн Эйрлайнз' выходит на взлётную полосу. Я пристёгиваюсь ремнём безопасности. Мы разворачиваемся и останавливаемся. Пилот форсирует двигатели, тормоза включены. Самолёт начинает вибрировать. Колышутся крылья. Железной птице добавляют оборотов, и двигатели ревут ещё громче.
   Потом я чувствую, как руки отрываются от подлокотников. Меня вдавливает в кресло. Я смотрю в иллюминатор, но вижу только мелькание бетона.
   Взлетаем. Шасси отрывается от земли. Мы входим в чёрные облака, круто набирая высоту. Кварталы домов уменьшаются. Машины на Северо-западном шоссе похожи на муравьёв и едва движутся.
   Мы проделываем дыру в небе, забираясь всё выше и выше. Наконец - солнце. Выравниваемся. С лёгким звоном прекращается мерцание таблички 'Не курить!'.
   Высота 30 тысяч футов - облака плывут далеко внизу. Больше ничего не видно. Я тычу сигарету в зажигалку 'Зиппо'. Расстёгиваю ремень безопасности и делаю глубокую затяжку.
   Достаю бумажник и рассматриваю банкноту в 50 долларов, которую украдкой мне сунул перед посадкой отец. Хватит, чтобы отдохнуть в Сан-Франциско. В потайном отделении отыскиваю амулет - серебряный крестик: его мне подарил приятель отца два дня назад. Сказал, что его освятил католический епископ и что он приносит удачу. Знает ведь, как я отношусь к католикам. Но это война, и годится всё, что может помочь. Ибо я хочу вернуться домой. Я обещал хранить крестик и не расставаться с ним. Я ощупываю кожу и пальцами различаю очертания распятья, как слепой читает азбуку Брайля. Я чувствую себя в безопасности и прячу бумажник в задний карман.
   Все четыре часа пути на запад мы сидим с Саттлером бок о бок. Пролетая над Колорадо, мы пьём мартини. С этой высоты Скалистые горы кажутся очень маленькими, они уже покрылись толстым одеялом снега.
   Светит солнце. Когда мы летим над Денвером, пилот приветствует нас по внутренней связи, желает нам приятного полёта и сообщает, что за бортом 50 градусов ниже нуля.
   Кажется, прошла целая вечность, прежде чем мы начинаем делать круги над Тихим океаном, ожидая разрешения на посадку в международном аэропорту Сан-Франциско.
   Вчетвером - Сейлор, Сиверс, Саттлер и я - едем на такси в центр, останавливаемся у винного магазина купить бурбон и просим шофёра высадить нас у отеля 'Мэнкс'.
   Снимаем четырёхместный номер, открываем бутылку, берём лёд из автомата в холле и начинаем вечеринку.
   Около семи часов мы уже приятно навеселе и решаем пройтись на Рыбацкую пристань. На троллейбусе спускаемся с Пауэлл-стрит, покупаем коктейли, в платный телескоп смотрим на тюрьму 'Алькатрас' и радуемся, что не торчим в ней, хотя в тюрьме наверняка безопасней, чем там, куда мы направляемся; затем вваливаемся поужинать в закусочную 'Ди Маджио'.
   Заказываем крабов, но не знаем, как их есть, и куски панциря разлетаются по всему ресторану, как в игре 'в блошки', раздражая посетителей за соседними столиками.
   Потом мы двигаем в данс-бар в Чайнатауне пить пиво: чем больше пьём, тем больше дуреем.
   Мы начинаем по частям стягивать форму: сначала парадные кители, потом - галстуки. Расстёгиваем рубашки и закатываем рукава. Через полчаса наши рубахи болтаются навыпуск, а мы толкаемся среди пар, кружащих на танцплощадке.
   - Эй, придурок, - Саттлер тычет локтем Сейлора, - вон там торчит лейтенант, а мы не по форме!
   - Ну и хрен с ним! - отрыгивает Сейлор и смущает свою партнёршу - маленькую пухленькую девчонку.
   - Точно, Саттлер, ну и что, бля, с того? - бормочу я и отплясываю твист, держа в руках по банке пива. - Что он нам сделает, - ору, - пошлёт во Вьетнам?
   Через пять минут 'коричневая нашивка' подходит к нашему столику. Оркестр делает перерыв, и мы заказываем новую батарею пива.
   - Слушайте, ребята, - говорит лейтенант, - мне глубоко наплевать, но перед уходом попробуйте привести себя хоть немного в порядок. Военная полиция давно за вами наблюдает, она вас точно сцапает.
   Он подставляет стул и ненадолго присоединяется к нам. Его отправляют в Индокитай с такими же, как мы. Через 10 минут он уходит поболтать с какой-то киской, и больше мы его не видим.
   Проходит час, и мы решаем завязать с танцами и поискать развлечений в другом месте. Мы с Саттлером садимся в троллейбус и возвращаемся назад на пристань, а Сейлор с Сиверсом продолжают кутёж в центральных барах и снимают шлюшек.
   Несколько часов мы пьём в баре на пристани и уже около полуночи отправляемся в свой номер в 'Мэнксе'.
   К тому времени я основательно надираюсь. На обратном пути водитель троллейбуса разрешает мне сигналить на остановках, и я звоню так, что чертям становится тошно.
   Между перекрёстками я хватаюсь за поручень и свешиваюсь наружу: полтела летит над дорогой; я смеюсь и ем глазами сидящую рядом девушку. Затем резко ныряю назад, приземляюсь на её колени и прошу у неё поцелуй, но она отбивается и краснеет.
   Тут же какой-то хиппи раскуривает сигарету. Сигарета табаком и не пахнет.
   - Я ЧУЮ ТРАВКУ! КТО-ТО В ЭТОМ ВАГОНЕ РАСКУМАРИЛ КОСЯК! МА-РИ-ХВАН-НА! - ору я.
   Хиппи прячет бычок в карман и выпрыгивает из вагона прежде, чем мы успеваем проехать очередной перекрёсток.
   Я опять дёргаю колокольчик: 'ДИНЬ-ДА-ДИНЬ-ДИНЬ, ДИНЬ-ДА-ДИНЬ-ДИНЬ, ДИНЬ-ДА-ДИНЬ-ДИНЬ...'
   Сейлор и Сиверс уже вернулись. Сейлор сообщает, что договорился с одной пышной тёлкой, и она должна появиться в нашем номере с минуты на минуту. Мы оттрахаем её от души и за эту привилегию заплатим ей по 20 баксов с носа.
   Инфляция. В Лисвилле это стоит всего пятёрку. Но ведь там Юг.
   Раздаётся стук в дверь.
   Сейлор, как искушённый светский джентльмен, подводит её к нам и представляет.
   - Итак, слушайте сюда, ребята! - объявляет Сейлор. - Я буду первым, потому что я её нашёл.
   Девчонка явно с лишним весом, в светлом парике и неприличном платье, подчёркивающем округлости; на её лице столько косметики, что оно кажется дурно намалёванной картиной. Карикатура на саму себя и совсем мне не нравится.
   - Ну и что мы здесь имеем? - язвлю я, - Распутная женщина с улицы? Ты что, собираешься удовлетворить нашу похоть таким вот телом?
   Сейлор сбит с толку, он подходит ко мне и шепчет на ухо.
   - Слушай, Брекк... не бери в голову, а?... Если будешь так болтать, испортишь мне всю работу.
   Я снимаю ботинок и швыряю в кошёлку, но промахиваюсь, и он падает на пол за её спиной.
   - Знаешь, мы ведь все отправляемся в Нам. Ты можешь оказаться для нас последней американской мандой. Так почему тебе не отдаться нам бесплатно? Это непатриотично заставлять нас, борцов за свободу, платить за дырку...
   Девчонка делает шаг назад и смеривает меня взглядом.
   - Вот что, прелесть моя, - продолжаю я, - ты такая стрёмная, что я не стал бы тебя дрюкать даже шишкой Сейлора!
   - Ваш дружок совсем свихнулся, - шипит она Сейлору. - Я ухожу!
   Сейлор пытается её успокоить.
   - Подожди минутку, милая... не обращай на него внимания. Он всегда так сходит с ума, когда напьётся. У него это ничего не значит... он хороший парень, правда. Он тебе понравится.
   - Нет, не понравлюсь, - вмешиваюсь я, - Я вовсе не хороший парень. Где этот долбаный телефон? Хочу позвонить в полицию и сообщить, что у нас тут в номере дешёвая чувиха хочет обчистить нас - стрясти по 20 баксов с каждого только за то, чтоб спустить в её вонючую дырку. Хочу, чтоб эту сучку вышвырнули вон...
   После этого что бы ни говорил Сейлор, уже не имеет значения. Он предлагает ей 30 долларов за сеанс. Потом 40. Потом 50. Девчонка всё-таки решает смотать удочки. Я снимаю второй ботинок и бросаю ей вслед, но опять мимо - он бухает в стену.
   Потом я валюсь на пол и ржу.
   Сейлор топает ногами и ругается.
   - Чёрт побери! Смотри, что ты наделал. Я весь вечер покупал выпивку этой бляди. Я убалтывал её, чтобы она пришла сюда. Она и слышать не хотела о четырёх клиентах, болван! Она не занимается групповухой. Где моя бутылка... мне надо выпить!
   Я продолжаю истерично хохотать, катаюсь по полу, пока не начинаю задыхаться; болят бока. Затем мы снова пропускаем по пиву, смеёмся и плетёмся спать.
   На следующее утро мы приходим в себя и идём осматривать достопримечательности, но к вечеру снова напиваемся. Так продолжается ещё два дня, пока не приходит время отправляться на пункт сбора.
   Армейский пункт сбора переделан из склада, расположен в грязном промышленном районе Окленда и вплотную заставлен койками. Два дня мы ждём здесь приказа на отправку. На последние 12 часов нас переводят в 'отстойник'. Здесь для нас тоже расставили койки, но уставших нет. Мы слишком возбуждены отправкой во Вьетнам. Нервничаем. И расслабиться не удаётся.
   Мы разбиваемся на группки и разговариваем. Ждать тяжело. Мы на пределе, сидим на койках, никто не ложится. Ночью в 'отстойнике' темно. Повсюду тела и вещмешки. Кто-то встаёт и тихонько ступает по полу, словно пытается проскользнуть между страхами, боясь потревожить то, что ждёт впереди.
   На другой день мы собираемся на асфальтированной парковочной площадке возле 'отстойника' для шмона. Каждый вещмешок осматривается на предмет контрабанды: например, ножей и другого оружия, запрещённого на борту самолёта.
   19 ноября мы поднимаемся на борт реактивного лайнера 'Бранифф-707' на авиабазе Трэвис, что в 40 милях восточнее Окленда, и летим на войну.
   Мы с Сейлором садимся вместе и смотрим, как Сан-Франциско и материк исчезают из вида, любуемся синими водами Тихого океана.
   Мы летим пять часов, потом снижаемся. Первая остановка на Гавайях - для дозаправки. Выходим из самолёта в аэропорту Гонолулу. Я отправляю родителям открытку, потом мы с Сейлором пьём пиво в баре аэропорта, чтобы мирно спать во время следующего перелёта этого долгого путешествия в ночь.
   Пищу подают в положенное время: вкусно, но съесть я мог бы и больше.
   Мы снова заправляемся на Гуаме, маленьком тропическом островке в южной части Тихого океана. Здесь страшно жарко, но есть гарнизонный магазинчик. А в нём можно купить крепкие напитки. По дешёвке, потому что на Гуаме на алкоголь нет пошлин. Всего лишь 1,15 доллара за бутылку джина 'Джилби' или скотча 'Катти Сарк'. Я вытряхиваю в мусорный ящик содержимое своего мешка и кладу туда полдюжины бутылок. После взлёта я и Сейлор время от времени ходим в туалет и таскаем с собой мой вещмешок. К моменту приземления в Маниле мы уже счастливы и больше не переживаем о войне. Страхи исчезли.
   Вот как нужно путешествовать.
   На Филиппинах ещё жарче. Разлетается слух, что мы застрянем на Филиппинах на несколько дней из-за свирепого тайфуна, движущегося между Филиппинами и Вьетнамом. Ждём больше часа. Из самолёта не выпускают. Наконец, пилот решается потягаться с тайфуном, заводит двигатели, и через несколько минут на полной скорости мы несёмся над Южно-Китайским морем.
   Мы с Сейлором ещё несколько раз посещаем туалет с вещмешком - промочить горло - и каждый раз, шатаясь, возвращаемся на свои места, счастливые, как пара поющих устриц.
   Но полёт тяжёлый, и где-то на полпути между Манилой и Вьетнамом мы входим в зону особенно сильной турбулентности: тайфун трясёт самолёт, как фанерку, и в самолёте трясутся все...
   Все, кроме меня и Сейлора.
   Мы наслаждаемся этим воздушным аттракционом. Он отвлекает нас от войны. Мы хихикаем. Смешно лететь через тайфун. Нужно всего лишь иметь правильный настрой мозгов.
   Когда лётчик объявляет, что приземление в Сайгоне состоится в течение часа, мы с Сейлором напрягаемся. Калифорния осталась позади - в 26 часах полёта и тысячах и тысячах миль расстояния.
   До войны же всего несколько минут.
  
  ГЛАВА 13. 'ПРЕССА И ИНФОРМАЦИОННАЯ ВОЙНА'
  
   'Вы выставляете линию из костяшек домино; сбиваете первую - и то, что случается с последней, как раз и означает, что вся линия быстренько завалилась'.
  
   - Дуайт Д. Эйзенхауэр, американский генерал,
   Обращение от 07 апреля 1954 г. по поводу ситуации
   в Юго-Восточной Азии после поражения французов
   силами Вьет Миня
  
   Среди официальных военных документов, которые проходили через наш отдел, были отчёты о потерях. Они шли под секретным грифом, и после того, как капитан Бреннан просматривал их и делал какие-то пометки, сжигались в мусорном баке неподалёку от нашего барака.
   Армия ввела и крайне осложнила бумажную работу на все случаи жизни, и отчёты о погибших не исключение.
   Отчёты печатались на стандартных бланках: один для убитых в бою, второй для раненых в бою и третий для потерь, возникших из-за невражеских действий (для тех, кто был убит или ранен, например, огнём союзной или своей собственной артиллерии).
   В каждом формуляре имелись графы для внесения имени жертвы, возраста, звания, серийного номера, для номера подразделения, даты операции, описания поражений и условий их нанесения.
   Отчёты о погибших были длинны. Армии требовалось большое количество информации об убитых: вероисповедание, имена и адреса ближайших родственников - получателей 10000 долларов по страховому полису военнослужащего, и тому подобное.
   Конечно, отчёты писались холодным клиническим языком, который военные предпочитают простому английскому. Поэтому для солдата, получившего пулю в живот из автомата АК-47, в отчёте делалась следующая запись: 'пулевое ранение в брюшную полость'.
   Осколочные ранения на языке этих 'патологоанатомов' назывались 'множественными осколочными повреждениями', а потеря рук и ног - 'травматической ампутацией'. Таким образом, если солдату миной отрывало ногу к чёртовой матери, то в отчёте писали 'травматическая ампутация левой ступни и сложный перелом левой большой берцовой кости со значительными потерями ткани'. Вот такими эвфемизмами пользовались в армии для описания смерти, боли и страданий.
   Я тоже просматривал эти отчёты: искал среди убитых знакомые имена из нашей учебной роты. Наткнувшись на такое имя, я сообщал об этом Саттлеру и другим парням, кто мог помнить убитого.
   Капитан Бреннан, как правило, добрую половину дня висел на телефоне: оформлял штатских журналистов в штабе МАКВ и в качестве офицера по связям с прессой пытался координировать их маршруты и интервью при освещении боевых действий.
   Вечером он возвращался в офицерское общежитие, кряхтел от геморроя, напивался и пытался отключиться от всей этой хреновой заварушки.
   Несколько раз я встречал Бреннана в городе, одного, в тропической форме и в стельку пьяного: он плёлся едва не падая.
   Как-то раз при развозе информационных сообщений я наткнулся на него: он шёл нетвёрдой походкой и больно ударился о кирпичную стену собора Девы Марии на улице Тю До; он был изрядно пьян и не мог дойти до автобусной остановки, не прислонившись к чему-нибудь для передышки. Но военная полиция никогда его не подбирала, из этих городских экскурсий он возвращался благополучно.
   В Сайгоне работали журналисты радио и газет, которые никогда не выезжали за пределы города. Год за годом они торчали в городе и притворялись, что пишут о войне, потому что за это хорошо платили. После рабочего дня они ужинали в отеле 'Континенталь', старом французском заведении с вежливыми официантами и хорошей кухней, где можно было есть с накрытого скатертью стола.
   Потом они возвращались в свои виллы и номера гостиниц, тащили азиатских служанок в постель, принимали душ; шесть дней, до самого воскресенья, они валяли дурака в клубах на улице Тю До и накачивались 'тигриной мочой' так, что несли околесицу, до самых петухов обсуждая с коллегами опасности освещения войны из Города Греха.
   Особенно хорошо я помню одного человека. Коротышку со скрипучим голосом. Он регулярно появлялся в ЮСАРВ с магнитофоном и выстраивал в очередь солдат, переведённых из боевых частей в наш взвод боевого охранения.
   Этот репортёр - назовём его Бен - заставлял Бреннана собирать солдат у нашего офиса, быстро, у одного за другим, брал интервью, возвращался в гостиничный номер и монтировал плёнку для радиоэфира, добавляя от себя вступление и отправлял эти потуги нью-йоркским редакторам.
   Он вечно выискивал отважных героев, полных страшными военными историями, которые можно было бы поведать народу на родине. Но иногда во время интервью ему попадался какой-нибудь на редкость застенчивый парнишка, не желавший говорить о войне. Инок Тернер, например...
   - Я вижу, ты был ранен, Инок.
   - Ага.
   - Рана беспокоит?
   - Не-а.
   - Как протекал бой?
   - Нормально.
   - Я слышал, ты отличился.
   - Надо полагать.
   - Э, ну...я так понимаю, ты сдерживал целый полк противника, надрал ему задницу и одной левой отключил его пулемётный расчёт?
   - Ага.
   - Сколько вьетконговцев ты уничтожил?
   - Не знаю.
   - Больше 20, я слышал.
   - Здорово...
   - Тебя собираются представить к медали!
   - А не пиздите?
   - Ты не должен произносить такие слова в эфире.
   - А почему, чёрт побери?
   - О, не важно! Говорят, ты спас жизнь многим американцам.
   - Ага.
   - Как ты себя чувствуешь в роли героя войны?
   - Хорошо.
   - Ты гордишься собой?
   - Не-а.
   - Тебе было страшно?
   - Ага.
   - Ты бы поступил так снова?
   - Конечно.
   - Ты бы хотел сказать что-нибудь ещё?
   - Не-а.
   - Ты бы хотел передать привет своей матери?
   - Нет. А вы хотите сказать 'привет' своей матери?
   - Да, то есть нет... О, чёрт, убирайся отсюда... Следующий!
   Бен никогда не бывал на передовой. Он даже отказывался ездить дальше Лонг Биня, уверенный в том, что шоссе на Бьен Хоа заминировано. Но он всегда присутствовал на 'Глупостях в пять часов'.
   Репортёры возбуждались при виде крови и запахе смерти, и солдаты считали их отрядом конченых паразитов, входящим в один класс с упырями, искателями сенсаций и адвокатами, которые навязывают свои услуги пострадавшим от несчастных случаев. Такие всегда появлялись после тяжёлой перестрелки, задавали вопросы оставшимся в живых и с чужих слов строчили в свои газетёнки статейки с жуткими сказками. Так они создавали себе имя.
   Самые никудышние работали на жёлтую прессу и эксплуатировали молодых солдат, втягивая их в разговор и вкладывая свои слова им в уста наводящими вопросами, и неплохо жили за счёт чужого горя и страдания.
   Солдаты говорили, что если есть желание узнать, на что похожа война, то в бою лучше быть где-нибудь поблизости. Но так поступали немногие порядочные журналисты. Остальные лишь заполняли блокноты каракулями и сматывались из передового района первым же вертолётом, эвакуировавшим трупы, и к ночи уже были в Сайгоне в полной безопасности.
   Проблема журналистов как писателей состоит в том, что они никогда ничего не делают. Они только наблюдают, как другие делают что-то, и пытаются это описывать.
   Ежедневная журналистика - это производство слов вместо отбора слов из опыта; и парни валили всех журналистов в одну кучу и, скорее всего, принимали весь пресс-корпус за агрессивную группу много пьющих и острых на язык пассивных наблюдателей и сводников, обслуживающих власть имущих, тех, кто отправлял сюда желторотых солдат, по возрасту не имеющих даже права голоса.
   Нескончаемой чередой проходили стареющие журналисты - седеющие знатоки из маленьких газет Среднего Запада, ехавшие во Вьетнам, чтобы навешать лапши своим землякам насчёт преуспевающих на войне парней. Они были печальны, ибо оставались во Вьетнаме всего несколько недель - не так много, чтобы разобраться в том, что происходило на самом деле. Многие из них были ветеранами Второй мировой: слишком толсты и неповоротливы, чтобы таскаться по джунглям с боевыми частями. Простые мужики, разменявшие пятый десяток, они слишком долго торчали в одной и той же газете и делали одну и ту же работу. Заурядные журналисты, успевшие постареть и выдохнуться на своих сенсациях, к которым давным-давно потерян всякий интерес. Они являли собой тип отработавших своё старых писак, неуклюжих простофиль, и молодые репортёры из сайгонского пресс-корпуса опасались когда-нибудь стать такими же.
   - Посмотри на него, Фред. Не стань таким. Брось это дело и начинай продавать женские туфли, пока не поздно.
   Их обязательно обхаживали чиновники МАКВ и велеречивые агенты ЮСПАО, и очень скоро они терялись и тонули в море фактов, которые на них вываливали.
   Вместо того чтобы разобраться в том, что действительно происходило во Вьетнаме, они давали заморочить себе голову таким личностям, как Бреннан, и отправлялись осматривать объекты в заливе Кам Рань, деревушки новой жизни, дивизии АРВ и прочие второстепенные объекты, которые выставляли армию в лучшем свете, но которые имели мало отношения к ребятам, ради которых они, собственно, сюда и приехали. К ребятам, которые каждый день прятались от пуль Чарли в неведомой стране - зловещем Лесу.
   Бреннан заставлял их обязательно появляться в большой и прохладной аудитории ЮСПАО на ритуале ежедневных брифингов для прессы,  в театре абсурда, где офицеры и представители масс-медиа, критикуя чужой спектакль, тыкали друг в друга пальцами, скалили зубы, выступали с оскорбительными обвинениями - только что не гонялись друг за другом с топором.
   Пройдя через армейскую информационную машину, эти журналисты покидали Вьетнам с уверенностью, что мы идём к победе, но при этом недоумённо почёсывали в затылке и задавали себе вопрос, что же всё-таки произошло с ними, жалкими личностями, на самом деле.
   'Благоглупости', однако, подчас оставались единственным источником официальной информации об этом важном эпизоде американской истории.
   Вьетнам стал мировой летописью, а в ней не могло быть цензуры. Журналисты вольны были посещать 'Благоглупости', маршировать с войсками на фронт, летать с лётчиками и рассказывать, как это было или как они думали, что так было.
   В конечном итоге, иллюзия заключалась в том, что ребята из МАКВ стремились выкладываться.
   Результатом такой работы был вымысел ещё и по таким соображениям. Если писать о недозволенных вещах или о дозволенных, но недозволенным образом, то можно было лишиться журналистской аккредитации, и тогда иссякали источники существования.
   Репортёры, работавшие на газету 'Оверсиз Уикли', были всегда под подозрением. У Бреннана имелось предписание держать их подальше от расположения ЮСАРВ и не разрешать контактировать с рядовыми 'вне протокола'.
   'Оверсиз Уикли' была постоянной занозой в заднице Миссии.
   В 'ОУ' особенно любили публиковать новости о проштрафившихся офицерах и о рядовых, которые нарушали 'универсальный кодекс военной справедливости', - сам термин уже противоречив, ибо какая же справедливость на войне.
   Ни в одном из гарнизонных магазинов невозможно было купить хотя бы номер 'ОУ', однако мне всегда удавалось перехватить экземпляр у вьетнамца-газетчика, который доставал газету в 'Бринксе', в центре Сайгона.
   И быстро же, браток, разлетались эти новости - и среди офицеров, и среди рядовых!
   Отдел общественной информации МАКВ разослал меморандум всем офицерам по информации с предписанием бдительно следить за сотрудниками 'ОУ', потому что при сборе данных те шли прямо к рядовым, минуя официальные военные каналы, и тем самым создавали потенциальную угрозу огромной армейской пропагандистской машине.
   И армия мало что могла с этим поделать.
   Журналисты были вольны верить пресс-секретарям МАКВ или заявлять, что те нагло врут и скрывают тот факт, что военная стратегия и тактика завели нас в тупик.
   Службами МАКВ на пишущую братию вываливалось столько сведений в виде бюллетеней, в которые пытались напихать как можно больше фактов, что от такого количества информации и бумаг журналисты скоро выматывались, начинали прикладываться к бутылке и впадали от всего этого в полное оцепенение.
   И уже не разбирались в том, что происходит: то ли их поимели, то ли сожгли дотла, то ли змея укусила. Они знали всё и ничего не понимали.
   Добросовестно таскали повсюду записные книжки и магнитофоны и наносили на бумагу и магнитную ленту любое грёбаное слово, изречённое генералами и прочими высшими чинами. Они трепетали перед любой откровенной чушью, потому что агенты пресс-службы умнó и дозированно разбавляли её правдой, чтобы легче глоталась.
   Некоторые журналисты приходил в наш отдел с сомнениями по поводу этой войны, но Бреннан основательно продувал им уши, а пропагандистская машина МАКВ обрабатывала и настраивала их мозги на 'нужный' лад, после чего они ехали домой в полной уверенности, что мы идём к победе и наше дело правое.
   Какое надувательство!
   Не все корреспонденты, конечно, были стариканами. Некоторые были довольно молоды, и мне всегда было интересно, как им удалось отвертеться от призыва. И почему...
   Мне казалось, что если парень хочет выяснить о войне всё, то лучший способ сделать это - отправиться на службу в армию, во Вьетнам. Посмотреть на войну изнутри, глазами солдата, если, конечно, хочется чего-то большего, нежели несколько журналистских сообщений с подписью впридачу.
   Исторически сложилось так, что лучшие литературные произведения о войне написаны не корреспондентами, а солдатами - Джеймсом Джоунзом, Норманом Мейлером, Леоном Юрисом: они воевали и, вернувшись домой, написали романы о Второй мировой войне.
   Многие корреспонденты строчили свои статьи, основываясь на фактах из бюллетеней ЮСПАО, которые давали только краткий обзор событий за неделю. Однако позже, в 1967-м, наш отдел начал готовить более подробные ежедневные отчёты. Писались эти отчёты тем же бесчувственным языком, который культивировался в МАКВ.
   'Короткая очередь' означала, что какой-нибудь боец позволил своей винтовке М-16 станцевать рок-н-ролл на телах косоглазых или разнёс их в клочья 'свиньёй' - пулемётом М-60.
   'Встречный бой' - таков был армейский эвфемизм для засады. Генералу Вестморленду претила концепция засады, потому что засада означает внезапность, а внезапность, по армейскому определению, означает невнимательность. Таким образом, засада - вовсе не засада, но 'встречный бой'. И в засаде американцы никогда не стреляют первыми, даже когда так происходит на самом деле. Это было частью нашего мифа. Ведь мы были очень хорошими парнями, даже ночью в джунглях, в засадном патруле.
   Вижу как наяву. Патруль притаился на корточках на берегу реки в районе Дельты. Полночь, светит луна. В паре сампанов, гружённых оружием, боеприпасами и продовольствием, на вёслах сидят восемь вьетконговцев и двигаются к деревне вниз по реке.
   - Эй, Чарли! Приятно познакомиться с вами для встречного боя! Вы, ребята, сегодня везёте оружие?
   - Несомненно, джи-ай, несомненно! У нас груз автоматов АК, гранат для РПГ и риса для наших товарищей, воюющих в составе славного Национального фронта освобождения в Бинь Чане.
   - Ну, чёрт возьми, а мы тут как раз и околачиваемся в надежде на какую-нибудь заварушку. Вы, парни, не хотите ли выяснить отношения на пулях?
   - Почему бы и нет, джи-ай?
   - Окей, Чарли, запоминай правила: я зажигаю сигарету, ты стреляешь первым - и пусть победит лучшая сторона. Держу пари, мы утопим ваши сампаны, прежде чем вы успеете испортить наше здоровье...
   Завязывается бой, и на следующий день о нём сообщают на брифинге в МАКВ.
   Генерал Вестморленд был противоречивой фигурой. Одни говорили, что в то время во Вьетнаме он стоял ближе к войне, чем прочие военные лидеры, другие же считали, что он был туп как пень: руководил с командного пункта, так далеко отстоящего от военных действий, что это почти напоминало уход в самоволку. Поговаривали, что он совсем не командир, а только бизнес-управляющий войны, особенно когда в 1967 году произносил речи о 'свете в конце туннеля' и озвучивал фантазии на тему 'Мы вернём всех наших мальчиков домой ещё до Рождества'.
   В качестве управляющего Вести определил срок службы в один год, чтобы расширить присутствие национальных сил во Вьетнаме и предвосхитить давление, направленное на 'возврат мальчиков домой'.
   Служба во имя самой процветающей и самой мощной державы мира означала, что каждому солдату предстояло провести во Вьетнаме 365 дней, исключая морскую пехоту, служба которой продолжалась 13 месяцев.
   Но, как признает сама морская пехота, она связана гораздо бóльшими мифами, чем вся остальная армия.
   Вести также отвечал за пятидневный отпуск военнослужащих, призванный развеять ужас и тоску службы во Вьетнаме в одном из девяти романтических портов: Гонконге, Бангкоке, Сиднее, Токио, Маниле, Сингапуре, Куала-Лумпуре, Пенанге и Гонолулу. Каждую неделю 7000 американцев отправлялись на отдых и восстановление.
   Вестморленд отдал приказ не жалеть боевых наград и значков, потому что он, как и Наполеон, считал, что солдаты будут лучше воевать и выиграют больше сражений, если получат за это рулон орденской ленты.
   Кроме всего прочего, существовал подсчёт потерь противника, который любили цитировать кадровые офицеры из 'башен из слоновой кости'.
   'Шестьсот солдат противника были уничтожены вчера во время тяжёлых боёв у границы с Камбоджей. Потери американцев незначительны...', - говорится в отчёте МАКВ.
   Дело в том, что американские потери всегда незначительны, даже если всё наоборот. А Вьет Конг и части СВА всегда получают под зад, даже если это не так.
   Отдельные официальные армейские донесения были так же искажены и неточны, как и радиосообщения ханойской Ханны1, в которых говорилось о замечательных победах, одержанных коммунистическими войсками над империалистическими американскими агрессорами на Юге.
   Потом на 'Благоглупостях' вставал какой-нибудь полковник из МАКВ и говорил: 'Господа, уровень потерь противника высок, уровень наших потерь низок'.
   Встаньте перед классом, полковник! Вы заслужили взбучки!
   То была порочная игра в числа, и военные предавались ей, как заядлые игроки на скачках, что велят букмекерам делать ставку на пони.
   Иногда какой-нибудь агент сообщал нечто подобное: на этой неделе в боях погибло 'только 88 американцев'.
   Что это, чёрт возьми, значит?
   Что неделя прошла вяло? Что противник прятался по кустам и покуривал травку? Или что старуха с косой заключила с нами сделку, потому что обычные потери за неделю составляли вдвое больше?
   Словно говорилось не о людях. Американская пехота была всего лишь статистикой. Пехота, тупая и бездумная. Пехота, расходуемое имущество. Пехота, пушечное мясо. Еженедельно прилетали самолёты с солдатами на борту на замену погибшим, чьи тела отправлялись домой.
   Армия просто не могла вразумительно сообщить о смерти, боли, страданиях и героизме на поле боя. Вместо этого она играла в шахматы. В связи с общественностью. И лгала. Невозможно было даже сообщить о захвате территории, ибо мы не воевали за территорию.
   Солдаты гибли на высотах, у которых не было названия, и после боя, после подсчёта потерь противника, вычисления соотношения потерь, передачи информации в Сайгон, сбора мёртвых и отправки их в похоронную службу, те, кто оставался в живых, покидали эти безымянные высоты, чтобы на следующий день атаковать другие такие же высоты без названия.
   Победа измерялась простой арифметикой. Кровожадные брифинги нагоняли тоску, как и сама война...
   Дело в том, что выступавшие на брифингах хваткие офицеры МАКВ совсем не знали войны. Не ведали, что значит весь день таскаться с полной выкладкой по Нагорью, как это делали Сейлор и Сиверс. Что значит стрелять из одиночного окопа. Или проводить ночь за ночью в засадном патруле. Остерегаться пиявок и растяжек. Может быть, тогда они бы поняли немного больше.
   Единственными журналистами, знающими, что происходит в действительности, и не зависящими от говна 'Благоглупостей', которым ЮСПАО из ложечки потчевало штатский пресс-корпус, были те, кто регулярно появлялся на передовой, кто держался подальше от начальства и блестяще рассказывал в своих корреспонденциях о том, что видел.
   Если быть честным, во Вьетнаме было достаточно хороших корреспондентов, которые ходили на операции, рисковали, переносили трудности, переживали страхи и опасности наравне с солдатами. Это такие парни, как Питер Арнетт из 'Ассошиейтид Пресс' или Ларри Барроуз из журнала 'Лайф' - война в конце концов угробила его.
   Пресса была наводнена фактами, и трудно было прорваться через эту маскировку и говорить о войне, потому что армия всегда пытается приукрасить факты.
   Если б расположение ЮСАРВ попало под ракетный и миномётный обстрел и при этом погибло 500 человек, я думаю, кто-нибудь из МАКВ сообщил бы об этом так: '...в конце года планировалось перебросить ЮСАРВ в Лонг Бинь. Бомбардировка ускорила эти планы на несколько месяцев. Потери - 500 человек - будут восполнены немедленно. Каждую неделю сюда из Штатов прибывает более полутора тысяч человек свежих войск. В любом случае, мы планировали передать строения ЮСАРВ вьетнамскому правительству'.
   В любой определённый момент времени во Вьетнаме при МАКВ было аккредитовано более 400 корреспондентов. Журналисты из крупнейших и наиболее влиятельных газет Америки, из радио- и телекомпаний, внештатные очеркисты и фотографы; литераторы, желавшие писать романы о войне, об этом явлении мирового масштаба, которое они ненавидели и точке зрения на которое, как на славное приключение, они хотели раз и навсегда положить конец; писаки из мелких газеток, корреспонденты журналов, религиозных органов и многостраничных воскресных изданий, а также широкий круг корреспондентов и фотографов из других стран, от Европы до Австралии.
   В один прекрасный момент стало до боли ясно, что мы не победим в этой войне, потому что, во-первых, независимо от количества расходуемых нами боеприпасов, азиаты продолжали наступать.
   И, во-вторых, в американской истории не было прецедента выхода из подобного тупика.
   Освещение военных событий походило на рассказ о собаке, гоняющейся за своим хвостом, круг за кругом, без остановки.
   Эти две вещи составляли для каждого писателя, который был там, основные трудности в доходчивой подаче войны.
   А мы просто постепенно погружались в эту мерзость.
   Бреннан и другие начальники ЮСПАО любили поговорить о приёмах психологической войны.
   - ВЫ ВЕДЁТЕ БЕСПОЛЕЗНУЮ ВОЙНУ! СДАВАЙТЕСЬ ИЛИ БУДЕТЕ УНИЧТОЖЕНЫ!
   Эти слова по-вьетнамски неслись из магнитофона, установленного на борту самолёта С-47 американских ВВС, мотавшегося туда-сюда над верхушками деревьев; из колонок шёл такой мощный звук, что уши рвало на части. Так Вести хотел потревожить сон солдат противника.
   Магнитофонная плёнка была изготовлена в Сайгоне, в подразделении психологических операций. Врубая звук на полную мощность, это подразделение использовало бортовую систему вещания и для других своих скудоумных произведений. Таков был новый метод: если нельзя разбить маленьких ублюдков - оглуши их.
   Вот ещё пример.
   Плачет ребёнок: 'ГДЕ ПАПА?'
   Мать: 'ВЬЕТ КОНГ ВЕДЁТ АГРЕССИВНУЮ ВОЙНУ И ЗАСТАВИЛ ПАПОЧКУ ПОКИНУТЬ НАС'.
   Ребёнок: 'КОГДА ПАПА ВЕРНЁТСЯ?'
   Мать: 'Я НЕ ЗНАЮ'.
   Затем раздаются звуки пулемётных очередей, за ними похоронная музыка и рыдания женщины и дитя.
   Мать, сквозь слёзы: 'ПАПА НИКОГДА НЕ ВЕРНЁТСЯ ДОМОЙ. ЕГО УБИЛИ'.
   Дитя, сквозь слёзы: 'Я НЕ ВЕРЮ, МАМА... ПАПОЧКА, ПОЖАЛУЙСТА, ВЕРНИСЬ, МЫ ЛЮБИМ ТЕБЯ...'
   С вертолётов также сбрасывались листовки. На одной из них был изображён бомбардировщик Б-52, роняющий бомбы. На обороте по-вьетнамски было написано: 'Вот что вы получили вчера ночью. Если хотите сдаться, возьмите эту листовку и идите на ближайший американский командный пункт'.
   Это была армейская программа 'chieu hoi' ('открытые объятия' - Пер.) для вьетконговских перебежчиков. Листовки разбрасывались в джунглях, они призывали Чарли сдаваться, пока не прикончили, и были напичканы мрачными фотографиями исполосованного минными осколками лица партизана-борца за свободу, который не подчинился. Могу засвидетельствовать, это выглядело хуже, чем самый запущенный случай подростковой прыщавости.
   Однажды в отделе мне дали задание сфотографировать бойца АРВ: его одели как вьетконговца, заставили высоко поднять руки и зажать в кулаке такую листовку.
   Боец был здоров и опрятен и казался вьетконговцем не больше, чем я сам. Его чёрная пижама была выстирана, поэтому он взял немного грязи и выпачкал лицо и штаны, полагая, что этого будет достаточно, чтобы казаться настоящим партизаном, который месяцами не вылезал из своей паучьей норы и у которого было только крысиное мясо и маленький мешочек риса, чтобы не сдохнуть с голоду.
   Ещё более странно, что эта фотография пошла в дело. Люк-Косорылый, наверное, всласть посмеялся.
   На оборотной стороне фотографии гении психологической войны отпечатали: 'Возвращайтесь к правительству Южного Вьетнама. Закиньте оружие на спину, поднимите руки, и с вами поступят справедливо'.
   Вот такая ерунда сбрасывалась с вертолётов и самолётов. Если вьетконговец сдавался американцам, его передавали безжалостным следователям из АРВ, и я бы не дал ломаного гроша за его шансы остаться в живых.
   О следователях из АРВ шла дурная слава: пленных они сначала пытали, потом убивали. Вполне возможно, это случалось не со всеми перебежчиками, но если б дело касалось меня, я бы лучше вернулся в джунгли.
   Армия также любила разглагольствовать о приторно-сладкой программе умиротворения, которую придумали, чтобы завоевать умы и сердца вьетнамского народа, исполняя перед ним роль Санта-Клауса и доктора Уэлби.
  Проблема состояла в том, что мало кто из нас верил в то, что у вьетнамцев были ум и сердце, чтобы их завоёвывать.
  Армия направляла группы 'МЕДКАПС', приводящие в действие программу медицинской помощи гражданскому населению, в деревни, подозреваемые в помощи и поддержке структур Вьет Конга. Врачи рвали зубы, лечили больных, а американские солдаты доставляли продовольствие голодным и конфеты детям.
  Мы как бы пытались сказать вьетнамцам...
  - Слушайте, люди, мы, американцы, на самом деле очень хорошие ребята. Мы поможем каждому нуждающемуся, будь это хоть ты, пидор в чёрной мешковатой пижаме. Но ты должен играть с нами в футбол и выбросить из своей деревни вьетконговцев, иначе, клянёмся бородёнкой Дядюшки Хо, мы разнесём тут всё к едрене Фене, и ты снова вернёшься в каменный век...
  Эта программа была самой большой нашей неудачей.
  Она могла бы быть успешной, если б мы не ввязались в войну на азиатской земле - в гражданскую, партизанскую войну. Но это был Вьетнам, а люди Востока просто не понимают, что надо хранить кому-то преданность помимо своих семей.
  Это был ещё один пример того, как богатые и мерзкие американцы пытались купить людей с потрохами, в обмен на преданность раздавая милостыню вместо реальной помощи.
  Не вышло.
  Когда собираешься воевать с косоглазыми, изучи их игру и лупи их по их же правилам, если вообще из этого что-то может получиться.
  Но вьетнамцам не навязать западные ценности и не завоевать их сердец, так же как язычникам из Ханоя не обратить вашингтонских политиканов в веру своих предков подачками из выпивки - пей хоть залейся - и красивых женщин - имей сколько хошь...
  Но так, значит, умели в Вашингтоне.
  Так называемая 'программа умиротворения' достигла лишь ещё бóльшего отчуждения, давая вьетнамцам ещё больше поводов для ненависти к нам.
  И они ненавидели.
  Если вьетконговцам удавалось пронюхать об очередном визите медпомощи, то они минировали дорогу в деревню, а иногда даже устраивали засады - с молчаливого согласия людей, которым мы помогали и которых хотели обратить в свою веру.
  Лояльности людей не купить мелкими подачками лекарств и еды в качестве платы за то, чего они не хотят делать никоим образом, особенно в азиатской стране, в которой целые поколения живут в состоянии войны.
  Многие журналисты глубоко входили в роль военных корреспондентов. Появилась даже своя униформа. Они носили этот костюм повсюду: крутой камуфляжный китель и штаны, все в накладных клапанных карманах на пуговицах, даже на рукавах, чтобы, собираясь на брифинги в ЮСПАО, рассовывать ручки и блокноты, и ещё оставалось достаточно места, чтобы таскать недельный сухпаёк, если вдруг потребуется отправляться из Сайгона в действующую армию.
  Ателье, которое прославилось пошивом такого журналистского обмундирования, называлось 'Портной Минь' и находилось на левой стороне улицы Тю До между отелями 'Континенталь' и 'Каравелл', у реки Сайгон.
  Минь сшил первый китель в 62-м, ещё до войны, и у него были тысячи подражателей по всему Сайгону и даже в Азии.
  Но считалось, что никто не может сшить форму лучше гениального Миня - качественно, стильно, удобно и всего за 20 долларов.
  Иные же покупали тропическую форму и ботинки для джунглей на чёрном рынке, иногда с бирками, на которых стояло имя хозяина и слова 'бао чи' - 'журналист' по-вьетнамски.
  Вечерами немало разодетых в камуфляж журналистов собиралось на крыше отеля 'Каравелл', чтобы пить пиво и наблюдать, как воздушные удары за рекой тревожат сладкий сон косоглазых...
  Это было самое захватывающее зрелище в городе.
  
  ГЛАВА 14. 'АНГЕЛ СМЕРТИ ВО ПЛОТИ'
  
   'Конечно, на войне в человеке проявляются все его безумия, но это вина войны, а не человека или народа'.
  
  - Фрида Лоуренс, жена Д.Х. Лоуренса,
  Письмо от 13 сентября 1914 г.
  
   В первую неделю января в штабную роту был назначен новый сержант 1-го класса - Луис Хайд. Сержант Хайд, 43-х лет, явился к нам, как дурной сон, из 173-й воздушно-десантной бригады и имел три 'Знака пехотинца за участие в боевых действиях': за Вторую мировую войну, за Корею и за Вьетнам.
   По слухам, Хайда перевели в ЮСАРВ, потому что он был истощён участием в боевых действиях и был близок к нервному срыву.
   Армия не знала, что с ним делать.
   Он презирал гарнизонную службу, и с утра, подняв задницу - только чтобы начать день - был предоставлен самому себе. Его не волновало, что творится в роте, а поскольку ЮСАРВ состоял из войск третьего эшелона, то, на его взгляд, эта рота не являлась даже частью армии. Он жаждал только вернуться на передовую и командовать своими солдатами.
   На столе под стеклом он хранил фотографии, которые придавали ему бодрости и напоминали добрые старые дни в Бьен Хоа. На одной из них он держал головы двух убитых им партизан Вьет Конга. Остальные восемь снимков он выложил так, что сразу можно было понять, что это его любимые вещи, его лучшие воспоминания о Вьетнаме.
   Вот лежит вьетконговец со своей отрубленной головой на животе. Вот шесть голов с открытыми глазами выложены в ряд, и во рту у каждой по зажжённой сигарете. Голова с гениталиями во рту насажена на врытый в землю бамбуковый кол. Солдат Вьет Конга, разрезанный пополам пулемётной очередью. Вот на далёком, затерянном в Дельте блокпосту, какой-то охотник из прежней роты Хайда держит в одной руке сердце врага, а в другой - его печень: изображает из себя Господа Бога среди дикарей и собирается скормить мрачные трофеи голодной дворняге. Голый вьетконговец висит на ветке вниз головой, а другой убийца из той же роты сдирает с него кожу, как с оленя. Вьетнамская женщина с отстреленной каким-то стрелком-шутником промежностью: такие фотографии - 'этой мамасан больше не перепихнуться' - были обычным делом на передовой.
   Вечерами лицо Хайда становилось тёмным и зловещим, с едва заметной сумасшедшей ухмылкой - более ужасной, чем сама печаль войны, которая и без того холодна и безрадостна, как застывший взгляд каменного сфинкса.
   Таким его сотворили джунгли. Дни его службы подходили к концу, он это знал. Три войны сломили его, и он никогда больше не сможет действовать, бороться и дышать, как нормальный человек.
   Сержант Хайд прятал глаза за зеркальными очками; смотреть ему в лицо было неприятно, потому что было не ясно, что скрывается за очками.
   Однако в случае с Хайдом, скорее всего, это было к лучшему.
   Иногда, как правило в клубе, где он надирался каждый вечер, он снимал очки и смотрел, не мигая, вдаль, и смелости заглянуть ему в глаза хватало только на один раз.
   Я думаю, если бы Хайд и Вьет Конг поменялись ролями и Хайду отрубили его змеиную голову, то его глаза были бы открыты, а челюсти бы клацали до самого заката. Но и тогда б он не умер...
   Мы слышали, что днём у него случались приступы и что ночью он спал с открытыми глазами.
   Глаза Хайда были старыми и усталыми, стеклянными и безжизненными, как у куклы, из них исходил плотный заряд ненависти, страдания и невыразимого ужаса. Эти красные глаза не раскаивались и не прощали, и часто можно было сожалеть о том, что заглянул в них.
   Он напоминал навязчивую галлюцинацию, которая приходит после укола ЛСД; чистильщики обуви и прачки, работавшие в нашей казарме, держались от него подальше и называли его 'дрянью' и 'настоящая сволочью', а это означало худшую степень умопомрачения.
   Хайд. Чёртов Хайд.
   Сливки десанта, настоящий слуга Смерти. Выжатый и брошеный командир, отдавший войне всё, что у него было. Жить дальше с такой скверной кармой было невозможно.
   Он видел такое, о чём солдаты ЮСАРВ никогда не узнают. Его мозги словно перечеркнула чёрная косая полоса, и через месяц после появления у нас он таинственно исчез.
   Нашли его через неделю в зоопарке, в самом мирном месте Сайгона: он висел в петле на старом красивом тамаринде.
   Хайд. Грёбаный Хайд.
  
  ГЛАВА 15. 'ПИСЬМО ДОМОЙ'
  
   'Тот, кто окунулся в трагедию массовой смерти на войне и кто открыто бросил ей вызов, не позволяя своим чувствам оцепенеть и не допуская равнодушия, тот выбрался из всех передряг с душевными плодами и человеческими качествами более значительными, чем те, что были получены какими-либо другими способами'.
  
  - Элизабет Кублер-Росс, американский психиатр,
  'Смерть: последняя стадия развития'
  
   Мне претила бестолковая суета штабной роты. Каждый день был похож на предыдущий. Предсказуем. Безопасен. И скука смертная. Мне же хотелось волнений, приключений, опасности. Когда меня приписали к отделу общественной информации ЮСАРВ, мне казалось, я это получу. Мне обещали, что моя работа будет заключаться в том, чтобы мотаться по Вьетнаму, сопровождать пехотные части в крупномасштабных операциях и десантироваться на передовую. Что я буду проводить в командировке неделю-другую, возвращаться, отписываться и опять идти с пехотой в новые бои.
   Мне была не нужна показная тыловая служба. Я чувствовал, что не создан для неё. Что это не Вьетнам. Это не отвечало моим представлениям о том, что значит быть солдатом на войне в Индокитае. Поэтому я всё время приставал к сержанту Темплу с просьбами отправить меня на передовую, но мои вопли попадали в глухие уши. Вместо этого он советовал наслаждаться жизнью в ЮСАРВ.
   И, вынужден признать, мы просто теряли время. У нас была чистая работа, нормированый рабочий день, и вечерами было время посидеть в клубе и залить глотки, пока солдаты по всему Вьетнаму сражались и гибли в ночных засадах.
   Временами у нас показывали стриптиз. Мы смеялись, болтали, пили много пива 'Бадвайзер' и смотрели, как коренастые танцовщицы из Австралии двигают ногами и трясут сиськами, и тогда мы хлопали в ладоши и орали, подзадоривая: 'СНИМАЙ! СНИМАЙ ВСЁ!'.
   Девчонки никогда не раздевались до конца. Доходили только до ленточек бикини и каких-то кусочков фольги. Но глаза у них были круглые, а мы так мало видели хорошеньких круглоглазых женщин, что стриптиз становился особенным развлечением.
   В Форт-Полке я несколько месяцев готовился к войне, и назначение в тыл ставило под угрозу мои понятия о храбрости. Я чувствовал, что должен что-то доказать. Самому непонятно что, но доказывать надо было непременно на поле боя.
   Укоренившиеся представления о том, как становятся мужчиной, умирают тяжело.
   Я регулярно получал письма от Сейлора и Сиверса: они рассказывали, в каких операциях побывали, как тяжко таскать целый день по Нагорью рюкзак и винтовку, как они трясутся от страха в ночных засадах, как близко подошли к границе с Камбоджей и что несколько парней из их взвода уже погибли.
   А я торчал здесь, в тылу, и жалел себя, мальчика на побегушках у долбаных кадровых офицеров.
  
   *****
  
   10 января 1967 г.
  
  Дорогие мама и папа,
  
   Надеюсь, праздники прошли хорошо.
   Меня перевели в штабную роту при отделе общественной информации.
   Я провёл Рождество в 173-й воздушно-десантной бригаде, собирая материал для очерка о том, что означает это время года для воюющих солдат.
   Две недели назад я буквально налетел на Френсиса Кардинала Спеллмена в отеле 'Каравелл', что в центре Сайгона. Я нёс пресс-релизы в 'Эн-Би-Си': скакал вниз по лестнице и не замечал его, пока не стало слишком поздно. Ну да он самый снисходительный человек...
   Никогда не встречал большей нищеты, грязи и болезней, чем во Вьетнаме. Повсюду запах смерти.
   Здесь у детей нет ни крыши над головой, ни одежды, ни обуви. Эти сироты войны живут среди старых автомобильных покрышек и спят под машинами, роются в мусоре, просят еду и крадут всё, что могут, чтобы протянуть ещё один день.
  Дети играют на улицах - это их парк, но они никогда не слыхали о бейсболе или о том, что трава растёт где-то ещё.
  На прошлой неделе я видел старика, который лежал лицом вниз у фруктового лотка в одном из бедных районов Сайгона. Люди перешагивали через него, как через пустое место. Мальчишка пнул его в спину. У старика не было глаз - их сожрали черви. Почти чёрная кожа, зубы стёрты до дёсен. Его оставили гнить под безжалостным тропическим солнцем, словно тушку скунса, сбитого на дороге и брошенного на обочине у нас дома. Мальчишка смеялся, но, почуяв вонь гниющего человеческого мяса, умчался прочь, как стрекоза.
  Днём и ночью эта сцена сидит у меня в кишках, даже когда я сплю. Я скриплю зубами и пытаюсь не думать об этом, но когда еду по Сайгону, это видение появляется снова. Ребята говорят, что со временем я привыкну, но я не знаю, верить им или нет.
  Я плачу о Вьетнаме. Я плачу о наших мёртвых. Я плачу о солдатах-подростках, которым место в Айове или Канзасе - на баскетбольных площадках: кидать мячи там, а не стрелять из винтовок здесь...
  И я плачу об этой смятенной стране, потому что конца сему не предвидится, впереди лишь новые сражения и смерть.
  
  Хотелось бы, чтобы наши усилия не пропали даром.
  У вьетнамцев не существует морали. Может, никогда и не было. У них нет нравственности. Они не могут её себе позволить. Нравственность - это роскошь цивилизованного мира, но здесь другой мир. Как можно прожить на нравственности? Нельзя намазать нравственность на кусок хлеба и сделать бутерброд. Здесь за нравственность ничего не купишь, кроме пустого желудка. Нравственность кончается убийством людей. Чтобы жить, покупать пищу и одежду, платить за аренду, нужны деньги, а не нравственность. А чтобы достать деньги и другие необходимые вещи, они воруют. В основном у нас. И у них это ловко получается.
  Нет, Нам - не Америка. Ни за что, ни про что Америку Миром не назовут.
  Здесь смерть не является чем-то абстрактным и далёким. Она - факт статистики, подкреплённый ежедневными данными о потерях, поступающими в наш отдел, факт, подкреплённый жизнями молодых солдат, слишком рано испустивших дух и не успевших пожить как следует.
  И если есть друзья на передовой, война становится чем-то очень личным. Здесь мальчики взрослеют быстро. Это видно по их глазам. Они смотрят вдаль и ничего не видят; румянец и трепет молодости покинули их лица.
  Ещё я думаю об одноклассниках и знакомых, прячущихся по высшим школам, и злюсь.
   Наследие Вьетнама для воюющих в этой войне будет означать тяжкий груз скверных воспоминаний на всю оставшуюся жизнь.
  Как смогут эти парни снова оказаться правыми? Как?!
  Хоть газеты и опаздывают сюда на шесть недель, мы знаем, что юноши сжигают свои повестки, а в Беркли длинноволосые демонстранты выставляют антивоенные пикеты. Мы знаем, что некрологи на гибнущих здесь детей хоронятся под спудом фактов, как будто их жертва не представляет собой особой важности. В известном смысле, смешно воевать за право не согласиться...
  Только здесь никто над этим не смеётся.
  На прошлой неделе был убит один из поваров нашей столовки. Военная полиция выловила его тело из реки Сайгон. В спине торчал нож.
  Штаб-сержант Брайан Кейхилл был большим и толстым карьеристом. Как-то вечером он отправился в Сайгон в одиночку и не вернулся. Никто никогда не узнает, кто это сделал. Может быть, напали вьетконговцы. А может быть, он подрался с вьетнамскими ковбоями у какого-нибудь бара.
  Я знаю одно: я ещё не встречал ни одного сержанта-повара, который не был бы пьяницей и без тараканов в голове. Кейхилл ничем не отличался. Он был ирландцем, злым и хитрым, как росомаха, много пил и, возможно, сам нарвался. Он становился очень драчлив после нескольких порций пива...
  Всё задаю себе вопрос: что такое успех во Вьетнаме? Кто-то говорит, что это героизм на поле боя. Другие - что это выполнение ещё одной задачи.
  Я же думаю, что это просто умение остаться в живых: отслужить свой год и уехать домой. Успех - это выживание в течение 365 дней.
  В предстоящие недели и месяцы я надеюсь участвовать в десантных операциях и узнать настоящую войну, а не ту бумажную волокиту, которую мы разводим здесь, в Сайгоне.
  На прошлой неделе сюда приехал Джон Стейнбек. Старина Джон собирает материалы для новой книги о войне; через несколько дней он уехал в Плейку и Ан Кхе. Он говорит, что хочет научиться стрелять из винтовки М-16 и из гранатомёта. Желаю ему удачи, но не думаю, что у него получится ещё одна стóящая книга вроде 'ГРОЗДЬЕВ ГНЕВА'.
  У него уже была своя война, и тогда он писал репортажи из окопов Второй мировой.
  А эта война - наша!
  Каждый день в Сайгоне мне приходится быть свидетелем несчастных случаев. Два дня назад на моих глазах большой военный грузовик сбил ребёнка.
  Раздавил, как жука...
  Во Вьетнаме жарко. Дни длинные, ночи короткие и шумные. Мечтаю уехать домой, но до этого ещё так далеко...
  Со времени миномётного обстрела в Тан Шон Няте особой активности противника замечено не было. Если не брать во внимание несколько мин, взорванных у нас в расположении два дня назад, когда отделение вьетконговцев сделало попытку захватить один из блиндажей охранения.
  Я пробую понемногу учить вьетнамский, но будет хорошо, если смогу освоить несколько фраз. Их язык построен на ритме, и когда они говорят, это звучит почти как песня. Разное ударение или акцент в одном и том же слове меняют его значение полностью.
  Спасибо за коробку конфет. Сейчас собираюсь в клуб попить пивка до отбоя. Чувствую себя подавленным в последнее время.
  Сйгонская хандра, наверное...
  
  С любовью,
  Брэд
  
  P.S. Я начал переписываться с подружкой моего приятеля, чтобы скрасить здешнее казарменное одиночество. Она знает Говарда и Синди, которые - вы в курсе - тоже мои друзья. Ей 21 год, разведена, у неё дочь 2-х лет - Тина-Мэри. Её зовут Мэрилу Хартман, она живёт в Санта-Монике и работает секретаршей у врача в Беверли-Хиллз.
   Мэрилу родом из Баррингтона и жила всего в нескольких кварталах от нас. После развода с мужем они с Тиной-Мэри переехали в Калифорнию. В школе мы не знали друг друга, потому что она на четыре года младше, но, наверное, Тим был с ней знаком.
   Я написал ей в январе - она тут же ответила. Кажется, она честна и практична; недели текут, мы пишем друг другу всё чаще и чаще. Письма Мэрилу занимают часть моего свободного времени, кроме того, приятно получить весточку от девушки и снова почувствовать связь с домом.
  
   *****
  
   В нашем отделе один из сержантов - сержант 1-го класса Джимми Борк, добрый старина из Бирмингема, штат Алабама, говорил, что почти не пил до Вьетнама. А сейчас он уверенно шёл к алкоголизму.
   Джимми страшно боялся летать, но Бреннан упорно заставлял его лезть в самолёт, чтобы освещать ход операций на Нагорье.
   Джимми пытался отвертеться от командировок, и когда это не получалось, для того чтобы подняться в воздух - будь то вертолёт или самолёт - он напивался мертвецки. Не раз и не два просиживали мы с Джимми в конторе ночь напролёт перед вылетом и наблюдали, как он наливается виски до полной отключки.
   Поутру мы его будили, давали опохмелиться, кто-нибудь брал машину полковника и вёз его в аэропорт в Тан Шон Няте или на 8-й аэродром на посадку - лететь на север.
   Джимми говорил, что женился на лучшей кухарке во всей Алабаме, и с нетерпением ждал славного дня замены, когда дома он сможет насладиться любовью, обнять подросших детей и посидеть в лодке с удочкой, ловя окуней.
   - Я не буду торчать до 30 лет в этой армии, - говорил он и добавлял, что когда кончится его служба, он уволится из армии. Джимми был одним из тех офицеров и старшин, которым не удалось примирить свою любовь к службе с презрением к войне.
   В то время ему было 22 года, и он боялся, что до увольнения из армии ему придётся трубить второй срок во Вьетнаме. Не знаю, уволился ли он из армии или нет. Мы больше ничего не слышали о нём после его отъезда домой, как и о многих других.
   Я получал 'Чикаго Трибьюн' и 'Баррингтон Курьер-Ревю', поэтому был в курсе дел, происходивших дома и в мире. Но газеты опаздывали на несколько недель, так как отправлялись не самолётом. Особенно нерегулярно поступала 'Трибьюн'. Однажды мне принесли выпуски газет за целый месяц сразу. Дэнни Цейс, наш телетайпист, чуть не заработал грыжу, когда тащил эту пачку с почты.
   Ещё каждый день мы получали Тихоокеанское издание 'Старз энд Страйпс'. Однако оно мало походило на газету. Так, мелкий листок, полный военных новостей - и ничего больше.
   Родители часто присылали мне картонные коробки из-под обуви, набитые конфетами, шоколадом, жвачкой, лакрицей, вафлями 'Некко' и 35-мм фотоплёнкой - всё это было почти невозможно купить в военных магазинах Вьетнама. Поэтому получение такой передачки всегда оказывалось маленьким праздником.
   - Слушайте! - Орал Цейс, вернувшись из почтового отделения. - Брекку снова пришла посылочка от мамочки. Кто-нибудь хочет есть?
   Получив и прочитав письма, все собирались у моего стола, я резал тесьму, разворачивал бурую обёрточную бумагу, и мы набивали животы этой вкуснятиной и пердели, как молодые бычки.
   - Вот стану чириком да вскочу у тебя на роже, - как-то пригрозил я Цейсу, парикмахеру из Норфолка, штат Небраска, родного города ведущего 'Вечернего шоу' Джонни Карсона, когда тот выхватил у меня шоколадку, кинул себе в рот и вытер измазанные в шоколаде пальцы о мою чистую форму.
   После Рождества одного парня из нашего отдела - Пэта Трейна - отправили в отдел общественной информации 1-й воздушно-десантной дивизии. Трейн, мормон из Прово, штат Юта, бегло говорил по-китайски и до призыва работал миссионером в Китае. Уже в конце января он прислал письмо о том, как он участвует в боевых действиях и как ему нравится жизнь в дивизии, хоть такая жизнь чертовски опасна.
   Я завидовал ему. Из нашего отдела никто не ездил на боевые задания. От Трейна приходило всё больше писем, и я впитывал каждое слово. В конце концов, я написал ему и спросил, можно ли мне надеяться, если их отделу потребуются новые кадры?
   - Конечно, можно, - ответил Трейн, - наши сотрудники постоянно гибнут на заданиях. Заполняй форму 1049 и давай к нам. Войны здесь хватит на всех ...
   Я снова подкатил к сержанту Темплу, умоляя отправить в действующую армию, но он неколебимо отказывал.
   - Господи, Брекк, мы не можем тебя отпустить. Ты знаешь Сайгон лучше всех.
   - Ну так что ж?
   - А то, что ты получишь свой шанс, но не сейчас.
   Когда моё назначение в 1-ю дивизию сорвалось и меня перевели в Сайгон, я был рад своей удаче и сочувствовал друзьям, которым такое счастье не улыбнулось. Но через месяц во мне заговорило чувство вины. Мне казалось, я их предал. Здесь, в тылу, я словно спрятался в щель и был в безопасности, выполняя работу жирных домашних котов - вся опасность сводилась к походам в бары на улицу Тю До после службы.
   Тоска охватила меня жуткая - вьетнамская меланхолия.
   Мне не понравился ответ Темпла, но чувство вины заставило меня заполнить форму 1049 с просьбой перевести меня в отдел общественной информации 1-й дивизии, чтобы хотя бы символически присоединиться к своим друзьям.
   Соображения вроде 'долг, честь, родина' и 'Давай прикончим комми во имя Господа' тоже определённым образом влияли на мою решимость.
   Я просто был предан тем парням, с которыми проходил подготовку. Нас связала пехотная школа, а общая судьба и неотвратимость отправки на войну во Вьетнам, в какую-нибудь стрелковую роту, сблизили ещё сильней. Я хотел быть с ними рядом, если не физически, то хотя бы мысленно.
   Сейчас, по прошествии почти 30-ти лет, я не могу дать разумное объяснение такому ходу своих мыслей, но тáк я рассуждал тогда.
   Я хотел пойти на войну.
   Я отправлял одну форму 1049 за другой, прося о переводе, но все они возвращались назад с пометкой большими буквами - 'ЗАПРОС ОТКЛОНЁН'.
   Я злился и однажды влетел в кабинет сержант-майора Фрэнка Райли и потребовал ответа на вопрос, почему он так за меня держится.
   - Почему ты хочешь ехать? - спросил он, глядя на меня из-за стола.
   - По личным причинам.
   - Ты что, Брекк, крестоносец?
   - Нет, я ненавижу эту войну...
   - Послушай, ты наш лучший шофёр. Ты знаешь Сайгон так же, как вьетнамцы-таксисты. Вот почему ты нужен здесь.
   - Но чёрт побери, Райли, я чувствую себя последним предателем, сидя в глубоком тылу!
   - Блин, Брекк, ты кончишь тем, что тебя прихлопнут на севере. Сиди здесь. Ты мне нравишься, сынок. Я тебе только добра желаю. Ты ещё мне спасибо скажешь. А теперь иди работай! Проваливай...
   Я ушёл раздражённый и решил про себя, что стану первым дебоширом, и как только вляпаюсь в знатную переделку, вот тогда армия никуда не денется и переведёт меня. Буду сопротивляться изнутри. Стану помехой для отдела общественной информации и позором для американского мундира.
   Был жаркий полдень. Выйдя из кабинета Райли, я так пнул входную дверь отдела, что она слетела с петель, и пошёл прямиком в клуб для рядовых, кипя от гнева.
   Я просидел там весь день и напился. В дым. Они не могли так со мной поступать. Почему я...
   Я покажу этим ублюдкам!
  
  ГЛАВА 16. 'РЕКВИЕМ ПО СОЛДАТУ'
  
   'Вьетнам - вот что у нас было вместо счастливого детства'.
  
   - Майкл Герр, американский журналист,
   'Репортажи'
  
   В день Святого Валентина 1967 года жизнь рядового 1-го класса Дэнни Сейлора оборвалась. Он замолчал навеки, обороняя свою позицию во вшивом одиночном окопе во время предрассветной атаки где-то далеко в горных джунглях у границы с Камбоджей.
   Я не мог в это поверить. Маленький, худенький Дэнни? Дэнни, над чьим носом картошкой мы смеялись? Дэнни, упрямый парень в сияющих ботинках из западного Чикаго? Тот Дэнни, который выглядел и вёл себя как актёр Голливуда Джимми Кэгни в своих ранних фильмах? Дэнни, у которого не было никаких принципиальных взглядов, кроме выживания и 'оставьте меня, блин, в покое'?
   Но я не мог отрицать его смерть, равно как не мог ничего изменить. Для меня это был самый тоскливый день войны. Дэнни стал первым из моих товарищей, который пал в бою, и ничто так не приближает войну, как смерть друга. Наша учебная рота уменьшилась на одного. И мне стало ещё хуже оттого, что я торчу в тылу. Чувство вины охватило меня целиком. Я был зол. Чувствовал, что в последние минуты я должен был быть с ним рядом. Я не мог, конечно, что-то изменить. Но всё-таки считал, что должен был оказаться в том бою.
   Я хотел сравнять счёт. Прикончить кого-нибудь. Заставить кого-нибудь заплатить за это. Какого-нибудь засранца!
   А в Сайгоне тот день - 14 февраля - был очередным изнуряюще-жарким рабочим днём, одним из 365 дней, которые мне предстояло провести на этой земле рисовых чеков и изумрудно-зелёных лесов, земле долгих дней и бессонных ночей в засадных патрулях, странных контрастов и зловещей красоты, болезней и внезапной смерти.
   Лишь через несколько дней я узнал, что Дэнни был смертельно ранен, что его сунули в мешок, повесили бирку и отправили домой через 'Турбюро КИА'.
   Крис Сиверс написал Саттлеру письмо о том, как это случилось, а Саттлер в клубе за пивом рассказал мне. Я не поверил, но он полез в карман брюк и достал письмо.
   Оно начиналось так: 'Вчера Дэнни был убит...'
   Я перечитывал строчку снова и снова. Я застрял на этих четырёх словах. Непостижимо.
   Гнусная ложь! Дэнни должен быть жив. Может быть, ранен. Но не убит. Он был слишком упрям, чтобы умирать. Слишком хорош. Слишком молод. Слишком невинен. Это была не его война. Это всё розыгрыш, ужасная шутка. Чёрт возьми, всего два дня назад я написал Дэнни письмо! У меня даже не было возможности сказать ему 'прощай'...
   Во Вьетнаме солдаты гибли каждый день - в перестрелках, от ловушек и мин, иногда даже от собственной артиллерии. Я видел отчёты о потерях. Эти смерти - факт. Я не спорю. Но смириться со смертью Дэнни, с тем, что никто из нас его больше не увидит, было очень тяжело.
   Сиверс, который служил с Дэнни в одной роте, рассказывал, что их атаковал полк СВА. Во время боя взвод Дэнни отрезали от остальной роты.
   Сейлор исполнял песню любви на своём пулемёте-'свинье' М-60, посылая жирные свинцовые валентинки жёлтым северным псам. Но пулемётчик СВА заметил, как он валит его товарищей, прицелился и изрешетил его тело коммунистическими пулями.
   Два санитара были убиты и ещё один солдат ранен, когда пытались добраться до Сейлора. Во Вьетнаме стоило умирать только ради друга. Сиверс рассказывал, что для отражения атаки сбросили напалм, но он попал и на солдат взвода.
   - Если б его не убили пули, он мог бы принять смерть ещё худшую - его тело покрывали ожоги 1-й и 2-й степени. Смелó почти весь взвод, - писал Сиверс.
   Я проглотил пиво и быстро ушёл из клуба. Мне хотелось кричать. Выскочить из кожи. Спрятаться где-нибудь, где нет войны и боли.
   Дэнни, ты не имел права умирать! У тебя не было разрешения. Твоё тело - казённая собственность. Разве ты забыл?
   Сунув руки в карманы, я пошёл, куда глаза глядят. Я не хотел говорить о смерти Дэнни ни с Саттлером, ни с кем бы то ни было ещё.
   Во Вьетнаме солдаты старались не обнаруживать свои чувства. Очень личные, они могли означать уязвимость, и, кроме того, это был дурной знак. Люди прятали эмоции за фасадом чёрного юмора. Редко говорили о любимых и об оставленных дома семьях. Это была священная тема. На вьетнамской земле одно лишь упоминание о близких, казалось, втягивало их во всю эту историю.
   Здесь ты быстро постигал, что ради психологической защиты и выживания нужно скрывать свои чувства. Ибо, Господь свидетель, ты не мог управлять ими здесь, сейчас. Следовало онеметь и зачерстветь душой, чтобы не развалиться.
   И совесть свою ты заталкивал глубоко в ботинки и затыкал ей рот кляпом, ибо только так мог делать то, что должен был делать, и через год службы вернуться на родину.
   Тяжелее всего, когда в бою гибнет первый друг. Ты плачешь. Потом ты уже не плачешь никогда...
   Ты смеёшься и заливаешь боль до самого возвращения домой, и тогда все накопленные за год слёзы хлещут потоком.
   После гибели Дэнни стало проще. Я принял его смерть. На смерть других товарищей я лишь пожимал плечами. На передовой слова 'убит в бою' означали только брешь в строю, которую нужно заполнить новым мясом. Новые потери в моей учебной роте будто преуменьшили значение смерти Дэнни. Эти потери были всего лишь кровавой статистикой той жестокой, паршивой войны. Я дошёл до того предела, когда, как чувствующее человеческое существо, уже не мог больше реагировать на смерть и страдания. Иногда потеря сострадания была ценой выживания. Некоторые заходили ещё дальше и теряли человеческий облик - самое страшное, что может случиться с солдатом, потому что тогда он уже почти ничем не отличается от зверя.
   Дэнни был мертвее мёртвого, но его смерть значила для войны не более, чем дерьмо, которое мы сжигали в 90-м батальоне приёма пополнений всего несколько месяцев назад.
   Вот что меня душило, вот что было так трудно и горько проглотить. Помню, как я писал родителям после первого месяца во Вьетнаме :
  
   'Вьетнамцы - это прекрасный решительный народ, который заслуживает гораздо бóльшего, нежели имеет после 4-х тысяч лет войны. До приезда сюда я задавал себе вопрос, должны ли мы воевать во Вьетнаме, вдали от дома. Теперь я уверен, что мы должны быть здесь. И у нас дома вы можете сказать всем, что можно гордиться каждым американским солдатом, находящимся здесь, особенно теми, кто многим рискует во имя свободы и подчас гибнет ради неё...'
  
   Я начинал ненавидеть вьетнамцев; я считал, что политиканы лгали американским войскам и предавали их: они посылали сюда солдат только ради переизбрания на второй срок, используя войну в качестве предвыборной платформы.
   Какого чёрта мы здесь делали? Я не знал. Я слышал какую-то чепуху о необходимости остановить коммунистическую агрессию, чтобы у неё не выросли новые головы, как у гидры. Слышал чушь о 'теории домино'.
   Но какое отношение всё это имело к нам? Зачем я был здесь? Почему погиб Дэнни Сейлор?
   Война больше не была для меня чем-то абстрактным. Она вдруг стала чрезвычайно личной, и я ненавидел её лютой ненавистью, потому что потерял друга. Я хотел отомстить за его смерть. Хотел убивать. Пролить чужую кровь за кровь Дэнни.
   Здесь же брались в расчёт только значительные потери противника и незначительные потери своих войск. Мы воевали не за землю. Здесь господствовал закон джунглей: каждый день в лес входило больше солдат, чем выходило оттуда.
   Армия нас угнетала. Вьетнамцы ненавидели. Вьет Конг и СВА убивали. А люди на родине не хотели о нас и слышать, хотя сами же послали нас сюда делать грязную работу, которую делать никто не хотел.
   А что же войска АРВ? Они уклоняются от собственного призыва. Идут патрулями в те районы, где, как известно, партизан нет. И каждый месяц свыше 7-ми тысяч из них увольняются с 'жёлтыми билетами' и дезертируют.
   Это самые расхлябанные войска в мире. Они идут в ночные засады, точно делая отдолжение, надев наушники от транзисторов, водрузив на шеи карабины М-1 и сложив на них руки, будто на перекладину распятия.
   Не удивительно, что вьетконговцы бьют их в пух и прах!
   Чёрт с ними. Они могут воевать, как им нравится. Нас-то здесь быть не должно. Они хотят демократии - так пусть сражаются и умирают за неё сами!
   У Дэнни было всё, чтобы жить, ни единого врага во всём мире...
   Нет, один всё же был.
   Он был бы жив, если бы...
   Если бы, если бы...К чёртовой матери все эти 'если бы'. Слишком поздно для 'если бы'.
   Я бродил по ЮСАРВ как пьяный и, наконец, вышел за ворота. Вот где я напьюсь пива, сниму на ночь девчонку, и она поможет мне забыть, что Дэнни мёртв.
   Это было единственное спасение от чёрного, мрачного настроения. Я был противен сам себе за то, что не оказался рядом с Дэнни, когда всё случилось, за то, что оставил его в беде. Но я не мог забыть, что он погиб, не мог больше думать о нём как о живом.
   Такова суть вины уцелевших. Она не имеет разумного объяснения. С ней трудно иметь дело, потому что она - так иррациональна!
   Я прошёлся по 'Аллее 100 пиастров', выбрал девчонку, заплатил своднице 15 долларов сертификатами за всю ночь, купил дюжину бутылок местного пива и ввалился к девке в спальню.
   Это была отвратительная маленькая комнатёнка, почти такая же грязная, как и вонючая улица за её стенами. Девчонка немного говорила по-английски; когда я лёг на кровать, она захихикала и попыталась стянуть с меня брюки и ботинки.
   - Я тебе не нравиться? - спросила она, когда я схватил её за руки и оттолкнул.
   - Нет бум-бум, - сказал я. - Только говорить. Ты и я. Слышишь? Хокай?
   Что это со мной, блин? Всякий раз, как я говорю с вьетнамкой, то начинаю изъясняться на птичьем английском, как голливудский индеец.
   Девчонка не поняла меня, поэтому я вышел поговорить с мамасан.
   - Нет трахаться, мамасан, только говорить, скажи ей, - попробовал объяснить я и показал пальцем на девушку.
   Старуха улыбнулась и перевела мои слова. После этого мы прекрасно поладили. Мы сели, скрестив ноги, на маленькую циновку лицом друг к другу, я открыл бутылку 'тигриной мочи' и стал заливать свои потроха.
   Я не знал, кому я бормотал всё это: девушке, себе, Дэнни? Господи, я не знал. Я был сбит с толку. Не мог разобраться в своих чувствах. Всё во мне перемешалось. Мне просто нужно было выговориться.
   Девчонка слушала, улыбалась и кивала - всё слышала и ничего не понимала. Я говорил тихим голосом, и торопливые фразы сменялись придушенными всхлипываниями. Но чем больше я пил, тем трудней становилось сдерживаться. Я не владел собой. Мой защитный панцирь дал трещину. Вскоре полились слёзы, они текли и текли, как будто я собирался плакать вечно.
   - Вот так способ оплакать друга, в самом деле, - рыдал я, утирал слёзы и сидел, уставившись в циновку. От слёз я почти ничего не видел, лицо напротив и предметы в комнатушке расплылись.
   Мы с Дэнни поклялись, что вернёмся в Сан-Франциско вместе. Когда война для нас кончится и нас отправят на Материк. И тогда мы напьёмся до соплей в том же самом номере, который снимали в гостинице 'Мэнкс'. Я собирался купить ему самую дорогую шлюху и вручить как подарок за то, что испортил ему шанс немного расслабиться в ноябре.
   Мы вместе пили. Вместе смеялись. Вместе ходили маршем. Даже по девкам таскались вместе. И вот теперь его нет.
   Сержант Дуган говорил, что если даже мы ничему другому не научимся, то хотя бы узнаем, как умереть настоящими солдатами. Дуган был бы горд. Дэнни погиб ни за что, но пока жизнь не покинула его тела, он успел дать прикурить этим жёлтым как полагается.
   Интересно, наблюдает ли Дэнни за нами с небес?
   Ты здесь, Сейлор? Ты со мной в этом 'номере'? Отвечай, солдат, ори в две глотки! Нравится эта девка? Хочешь перепихнуться? За неё заплачено сполна. Вот что я скажу: возьми её себе. Пришёл твой час. Я тебе должен. А когда ты закончишь, можешь топать к Жемчужным воротам. Держи хвост пистолетом, парень!
   О, тебя здесь нет...
   Хотел бы я знать, что скажет святой Пётр, когда увидит маленького Дэнни Сейлора, пулемётчика, воспаряющего с пулемётными лентами на груди. Хотел бы я знать, смеётся ли он сейчас на Небесах, пьяный в стельку, или говорит: 'Эй, война для меня кончена, придурки... желаю оттянуться!'
   Зачем ему такая судьба? Зачем?
   Девушка снова улыбнулась мне.
   Ты действительно мёртв, Дэнни?
   Я сказал себе, что глупо убиваться по поводу одного мёртвого солдата, ведь это война, а люди гибнут на войне. Потом представил себе, что могли бы сказать парни из взвода Сейлора, вернувшись в базовый лагерь, поев горячей пищи и приняв холодный душ...
  
   *****
  
   - Вот лажа...
   - Славный парень этот Сейлор... кто знает, была у него девчонка?
   - Думаю, да, но ничего серьёзного. Блин, ну и задира был этот малыш!
   - Он обычно шутил, что если нарвётся на них, то на него понадобится много пуль.
   - Так и было - целая очередь: прошило тридцатым калибром прямо по середине.
   - Ну, бля, я и перепугался! Я всего лишь второй раз в бою.
   - Надо было видеть, как он косил узкоглазых - словно бутылки из-под 'Кока-Колы' на заборе. Как это коротышки всегда становятся лучшими пулемётчиками?
   - Он говорил, что ему наплевать, но у него было мужество, надо отдать должное, у него было мужество...
   - Да, держу пари, он получит медаль.
   - Господи, какой парень!
   - Почему лучшим всегда достаётся?
   - Кто знает.
   - Самое хреновое случилось, когда нас отрезали.
   - Последний бой Кастера.
   - Задали ж мы им перцу.
   - Никому не говори об этом.
   - А уж они-то как нам врезали. Только мы и выбрались...
   - Осинскому оторвало ноги прямо рядом со мной. Вот где, блин, страх: он истёк кровью прямо на земле...
   - Никто не струсил...
   - А куда было деваться?
   - Говорю же, мы все герои.
   - Ещё целых девять месяцев...
  
   *****
  
   Ночь продолжалась, а я всё думал, говорил сам с собой и плакал. Около четырёх часов утра глаза стали слипаться. Пиво кончилось. Мне стало лучше. Я вышел, пописал на тропинку, вернулся и разделся. Девушка выскользнула из своей блёклой пижамы, и мы прижались друг к другу под простынёй.
   Я задремал. В голове завертелись приятные видения. Я дома. Мы с Шарлоттой снова вместе, война кончилась. Но она всё ещё печётся о своей невинности.
   Я кромсаю штыком её плюшевого медведя. Снова и снова; сыплются опилки.
   Я думаю о Сайгоне, о девушках из баров и о Нгуен из бара 'У Лайна'. Но эти думы быстро тают. Приходят мысли о Дэнни.
   Вижу его похороны.
   В Чикаго хмурый снежный день. Свинцовое небо. Пронизывающий ветер с озера Мичиган гнёт голые деревья: они скрипят и стонут на тысячи ладов. Вся семья в чёрном. Пастор прокашливается и начинает службу.
   - Kyrie eleison, - говорит он.
   - Помилуй нас, Господи, - шепчут пришедшие проститься.
   Порыв ветра срывает с одной из женщин жёлтую шляпу и несёт по кладбищу - она пропадает из виду.
   - Отец наш...- слышен шёпот.
   - Прости нам прегрешения наши ...
   - Да охрани нас от лукавого. Аминь. - Произносят они, стуча зубами.
   Снег падает гуще. Большие белые хлопья летят с неба и тают в вине, и посвящённые ангелы Святого Причастия разлетаются.
   - Господи всемогущий, которому открыты все сердца, известны все чаяния и которому ведомы все тайны, очисти помыслы наших сердец дыханием Святого Духа...
   Снег тает на личике младшей сестрёнки Дэнни и смешивается со слезами, которые текут сами собой.
   - Dominus vobiscum, - произносит священник.
   Господь с вами.
   - Et cum spiritu tuo.
   И со духом твоим.
   Святой отец воздаёт должное боевому духу Дэнни и читает из 'Похорон мёртвых'.
   - Посреди жизни мы подходим к смерти...
   - Земля к земле, пепел к пеплу, прах к праху; в твёрдой надежде Воскрешения к вечной жизни.
   Ветер воет, леденя душу, и швыряет снег в лицо пастору, когда он обращает к Богу последние слова; его борода покрывается сосульками, и иней от дыхания оседает на ресницах и бровях. Пастор поворачивается и творит крестное знамение.
   - Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. И ныне, и присно, и во веки веков. Аминь.
   Гроб Дэнни укрыт американским флагом. За отвагу он посмертно награждён медалью 'Пурпурное сердце' и орденом 'Серебряная звезда'. Отдавая последние почести, солдаты из соседней резервной части стреляют холостыми патронами из 21 ружья.
   Ружья?
   Сержант Дуган не потерпел бы такого. Винтовки, оружие, огневые средства, но ружья - никогда. 'Ружьями' можно только тыкать в тёлок воскресным утром. Как такое возможно? Это, наверное, придумали штатские, которые ни в чём не разбираются. Дэнни бы так ржал над этим, что пиво пошло бы носом.
   Но он тоже бы загрустил: наверняка захотел бы, чтобы все его армейские дружки собрались на похоронах - на его прощальной вечеринке.
   Вот его мать и отец. Они очень печальны. Сестра бьётся в истерике, и её поддерживают родственники. У всех на глазах слёзы. Горькие слёзы потери...
   Годы, что родители поднимали его на ноги, пропали зря.
   Военный оркестр играет гимн 'Усеянное звёздами знамя'. Солдаты отдают честь. Публика с отрешённым взглядом кладёт правую руку на сердце. Дэнни бы это понравилось.
   Два солдата снимают флаг с гроба, аккуратно складывают и отдают матери со словами соболезнования. Потом его хоронят. Гроб опускают в могилу, и он глухо бьётся о мёрзлую землю. Этот звук эхом отдаётся в моём мозгу. Несколько горстей земли падают на крышку.
   И полная тишина.
   Дэнни? Погодите! Это всего лишь тело. Это не Дэнни. Он жив и просто ушёл. Спрятался. В могиле не он. Там всего-навсего груда мяса, обугленная до неузнаваемости. Кто же станет жить в такой дрянной оболочке?
   Куда делся Дэнни?
   Сержант в парадной форме даёт протяжный сигнал горном - отбой.
   Самый мелодичный звук, который я когда-либо слышал. Звук блестящей начищенной меди. Каждая нота звучит ясно, чётко и уверенно. Похоже на то, как много лет назад на Гаваях Роберт И. Ли Пруитт играл отбой для Маджио в казармах Скофилда. Мелодия пришлась бы Дэнни по душе.
   Она летит по кладбищу подобно страшным молочно-белым клубам дыма, вдруг вырвавшимся из земли там, на Нагорье, где погиб Дэнни.
   Линия мелодии расплывается. Я вижу её. Становлюсь её нотами. Я вижу, как опускается столб белого света и приближается к Дэнни - всё ближе и ближе.
   В мелодии больше одиночества, чем в песне Хэнка Уильямса. Она жалобней крика козодоя. Мелодия касается во мне каких-то струн, и слёзы текут с новой силой. Мне понятны чувства людей, стоящих у могилы. Я касаюсь их, чувствую боль и тяжесть в их сердцах.
   Отбой.
   Песня для Дэнни. Ему был только 21 год. Девять месяцев в армии, из них три - во Вьетнаме. Короткая жизнь. Очень короткая военная карьера. Дэнни умер, не начав жить, жизнь его угасла слишком быстро. Покойся с миром, Дэнни!
   Отбой.
   Это гордая песня, песня об esprit de corps. Эта песня звучала в его голове, когда приходила бессонница. Эту песню он слышал на посту и в наряде. Эту песню он слышал, когда смертельно уставал и ноги заплетались после 20 миль форсированного марша. Эту песню он слышал, когда напивался. К этой песне он прислушивался каждый вечер на родине, в Луизиане, когда, лёжа на койке, писал письма домой, в которых просил родителей и сестрёнку не беспокоиться и в которых строил предположения о Вьетнаме и о том, что ему готовит грядущее.
   Отбой.
   Реквием по Дэнни. Последняя песня. Тяжёлая, мучительная песня. Песнь души. Песнь смерти. Смерти, последней великой реальности. Смерти, последней великой мили на Дороге Приключений.
  
   Кончен день...
   Дольше тень...
   На луга,
   На холмы,
   Ночь идёт.
   Мир с тобой,
   Храбрый мой -
   Господь ждёт ...
  
   Прощай, Дэнни! Война и приключения окончены.
   Замирает последняя нота, и плачущие преклоняют колени, крестятся и молча расходятся. Пастор складывает ризу, кладёт Библию в карман пальто и несколько минут беседует с отцом Дэнни. Потом вся семья садится в чёрный лимузин и исчезает в метели...
   Вот я вижу, как Дэнни шагает по рисовому полю. Глаза его мертвы, губы бескровны и кожа бледна.
   Вдалеке 'Фантом' сбрасывает на вьетконговскую деревню 750-фунтовые бомбы и напалм. Трясётся земля. Небо полно оранжевых огней и чёрного дыма.
   Я слышу крики.
   - Получай, получай! - это кричит Дэнни.
   Вместе с вьетконговцами на куски рвутся женщины и дети и поджариваются, как ломти говядины.
   Дэнни продолжает шагать по рисовому полю с винтовкой на груди. Он улыбается. Он счастлив.
   Потом он медленно растворяется в воздухе, словно дымка.
   Я потихоньку засыпаю, положив руку девушке на грудь, а голову - на плечо.
   Через несколько дней письмо, которое я написал Дэнни, вернулось с пометкой 'АДРЕСАТ ВЫБЫЛ'.
   Я перетряхиваю отчёты о потерях. Нахожу его имя. В конце недели 'Старз энд Страйпс' печатает его имя в общем списке погибших за неделю. Я вырезаю этот список и вклеиваю в свой альбом для погибших - первым.
   ЧЁРТ БЫ ТЕБЯ ПОБРАЛ, ДЭННИ! ЧЁРТ БЫ ТЕБЯ ПОБРАЛ!
  
  ГЛАВА 17. 'ПЕРЕПОЛОХ В СОДОМЕ С ГОМОРРОЙ'
  
   'Вьетнам со всей очевидностью преподал нам урок о том, что Соединённые Штаты не могут быть мировым полицейским; он также должен был предупредить нас об опасности стать повивальной бабкой демократии, когда уже заранее известно, что роды пройдут в условиях партизанской войны'.
  
  - Джин Киркпатрик, общественный деятель США
  
  Утром поступил приказ о присвоении мне звания специалиста 4-го класса; я собрал
  свои рубахи и отнёс в местную мастерскую пришить новые лычки, а потом с Билли Бауэрсом отправился в клуб отпраздновать событие.
  
   Отдыхай
   Воскресным днём,
   Дольше б
   Было всё пучком...
  
   Весь день мы пили пиво во внутреннем дворике клуба, слушали музыку и уплетали бутерброды с яйцами.
  
   И была бы жизнь - экстаз,
   Не последний только раз...
   Отдыхай
   Воскресным днём...
  
   Билли прибыл к нам в феврале прямо из Форт-Бенджамина, штат Индиана, из школы военных журналистов. Билли, рядовой 1-го класса и специалист службы общественной информации, блондин шести футов росту с суровой красотой, вырос в Чарльстоне, штат Южная Каролина. Я почти ничего о нём не знал, только то, что он был женат и жена его ждала ребёнка.
   Такова была характерная черта армии во Вьетнаме: можно было сдружиться с человеком за короткое время, ничего о нём не зная. Никого не интересовало, кем ты был до войны; так случилось и у нас с Биллом.
   В половине восьмого вечера наш праздник переместился в бар 'У Лайна', и когда времени до комендантского часа осталось всего ничего, мы заплатили двум вьетнамским лихачам за то, чтобы проехаться на их 'Хондах' до главных ворот в Тан Шон Няте.
   Сами 'ковбои' уселись на задние сиденья. Мы с Билли неслись к воротам, как камикадзе, на скорости проскочили КПП - и оказались в придорожном ливнестоке.
   Мы опоздали на 8 минут. И получили от военной полиции по две 'благодарности': за езду на мотоциклах без шлемов и за проезд через главные ворота после объявления комендантского часа.
   На следующий день нас вызвал командир штабной роты и определил взыскание по 15-й статье. Я был разжалован до рядового 1-го класса, оштрафован на 50 долларов, мне было запрещено две недели покидать казарму в свободное время, и я должен был каждый вечер драить шваброй полы в кабинете командира.
   Билли разжаловали до рядового, ему также не разрешалось покидать казарму, и он должен был помогать мне мыть полы.
   Вскоре после этого я заболел триппером, однако врачи накачали меня пенициллином, и через неделю я был в порядке.
   Гонорея была неотъемлемой частью службы во Вьетнаме. Она превратилась в эпидемию среди офицеров и солдат армейских лагерей от демилитаризованной зоны до Дельты.
   Кажется, капитану Бреннану польстило, когда он узнал о моей болезни.
   - Офицеры не болеют триппером, Брекк.
   - Чем же они болеют, сэр?
   - Насморком, офицеры подхватывают насморк.
   - Странно. По мне так лучше болеть триппером с большой буквы 'Т'. По крайней мере, знаешь, что подцепил кое-что...
   В военном магазине продавались, конечно, профилактические средства, но в них не было ничего особенного. Ни ярких расцветок, ни музыки. Просто скучные белые резинки, мягкие и гибкие, без изюминки.
   Если б там продавались французские щекотунчики, которые, помимо всего прочего, светились бы в темноте и исполняли увертюру из оперы 'Вильгельм Телль' при надевании, тогда, возможно, я непременно брал бы их с собой в походы по сайгонским борделям на 'Аллее 100 пиастров'...
   Они свели б девчонок с ума! Девки б тогда все захотели потереться со мной за бесплатно, только ради эксперимента!
   О, я бы даже подарил пачку этих волшебных кондомов капитану Бреннану в день рождения...
   - Вот что вам нужно, сэр. Они бывают трёх размеров. Большие, средние и маленькие. Для вас, сэр, я приобрёл маленький размерчик. Ведь у вас между ног особо упаковывать нечего. Вам бы туда сунуть огурец, сэр, в качестве приманки для женщин. Но теперь у вас есть надежда, и всё благодаря рядовому Брекку. Смотрите, что я нашёл для вас, сэр: он светится, поёт и грязно ругается по-вьетнамски.
   Послушайте: 'Отсоси-ка, черемякни, я сосну-оттрахаю тебя, ты - меня...' Верите ли, слабого мужика он сделает крепким, а крепкого - богом. Носите его, и вы сможете видеть сквозь юбки и тыкать в мясо по 12 часов подряд, сэр. Он бы так приукрасил ваши эротические грёзы, как вам и не снилось...
   И вот тогда, сэр, вам не пришлось бы киснуть в Сайгоне каким-нибудь дрянным вечером, если б вы к тому же смогли умело предложить своё тело, используя спрей для волос, дорогой одеколон и пригоршню стодолларовых купюр. Не примите на свой счёт, но разве это, блин, не лучше, чем каждую ночь заставлять своего цыплёнка кончать в кулак, СЭР?...
   Военные магазины, однако, не располагали подобными сокровищами плотских утех.
   Поэтому очень немногие военнослужащие пользовались презервативами. Каждое утро на приём к врачу выстраивалась длинная зелёная очередь из солдат ЮСАРВ. Эта болезнь в Сайгоне отрывала больше людей от выполнения служебных обязанностей, чем любая другая.
   Один батальон связи, расквартированный в Тан Шон Няте, должен был получить благодарность президента за отличную службу во Вьетнаме, но когда генерал, прибывший объявить эту благодарность, обнаружил, что три четверти личного состава в батальоне больны сайгонской гонореей, благодарность отозвали, а саму церемонию отменили.
   В среднем приходилось по два случая заболевания на человека в год; добавьте сюда случаи заражения лобковыми вшами. Однако снова и снова парни цепляли на ноги ковбойские шпоры и скакали по ипподрому на диких мустангах без седла.
   Если б не пенициллин, половину армии США пришлось бы отправлять домой с записью в медкартах 'негоден к строевой' и с больными, сопливыми пенисами на камуфляжных перевязях - с позором до самой базы ВВС Трэвис, штат Калифорния.
   В иные вечера, когда у нас с Биллом на двоих не набиралось нужной суммы на кусок задницы, мы выходили за ворота и, заглядывая в витрины, бродили от одного борделя к другому: присматривались и болтали с тётками - молодыми и не очень.
   И если находили молоденькую сексапильную штучку, которую должны были поиметь, то устраивали бартерную торговлю с мамасан. Однажды Билли предложил свои полевые ботинки, а я - ручные водонепроницаемые часы 'Таймекс', которые купил ещё в Форт-Полке. Шлюшки, сёстры из Камбоджи, всю ночь кашляли нам в лицо.
   - Ты, наверное, сильно простудилась, - сказал я своей девушке. - Скорее поправляйся.
   - Нет простудиться, - призналась она, - у меня туберкулёз. Сестра тоже...
   Мы тут же удрали оттуда и больше не возвращались.
   Работа в ЮСАРВ шла своим чередом. Мы строчили о награждениях и переводах в другие соединения, и никто из нас не собирался на передовую.
   Потом сержант Темпл отправил Билли описывать ход широкомасштабной поисково-карательной операции у камбоджийской границы, получившей название 'Джанкшен-Сити'.
  Девять пехотных батальонов в 60-ти милях к северо-западу от Сайгона предприняли одновременное наступление на расположенные подковой позиции противника. Войска США установили 13 отдельных артиллерийских баз - на тот момент крупнейший ввод в бой крупнокалиберных орудий в той войне.
  В первый день же 173-я воздушно-десантная бригада сбросила парашютный десант в трёх милях от Камбоджи. В общей сложности из 16-ти транспортных самолётов С-130 высадилось 845 человек.
  На второй день началась самая крупная за всю войну операция по поиску 'сокровищниц' противника: материальных средств, документов, боеприпасов и продовольствия. Нашли фабрику по изготовлению сандалий, подземные блиндажи и базовые лагеря, оборудованные душевыми, столовыми, лекционными залами, столами для пинг-понга и волейбольными площадками.
  В отдельных случаях, когда части 9-й дивизии Вьет Конга предпочитали давать бой, а не удирать и прятаться, их крушили всей мощью американского огня.
  Билли отсутствовал неделю и вернулся с охапкой военных историй и сувениров, например, с чёрной пижамой и парой сандалий à la Хо Ши Мин, снятых с убитого вьетконговца.
  Он сопровождал подразделения 25-й дивизии в наступлении и попал в самое пекло - зону высадки десанта, под жестокий огонь автоматов и миномётов.
  Батальон Вьет Конга атаковал наши позиции, накатывая смертоносными волнами. Билли рассказывал, что, обдолбившись наркотой, косоглазые вопили, как свихнувшиеся духи зла, дули в трубы, бросали ручные гранаты и бешено строчили из пулемётов.
  Перестрелка не прекращалась несколько дней. В бой вступил ещё один партизанский батальон, и какое-то время было не ясно, чья возьмёт. После боя сотни солдат противника остались лежать на земле и висеть на колючей проволоке, натянутой по периметру нашего расположения. Чтобы вырыть огромные траншеи-могилы и всех похоронить, пришлось на место перебрасывать бульдозеры вертолётами 'Чинук'. Утром рабочие команды собрали трупы: они были исковерканы картечью, кассетными и осколочными снарядами, что летели прямой наводкой из 105-мм гаубиц.
  В траншеях тела сложили штабелями, залили соляром и подожгли, потом засыпали слоем извести и закидали землёй. Как рассказывал Билли, операция перекинулась на территорию Камбоджи. Всё это происходило задолго до того, как Пентагон признал, что американские пехотинцы вынесли войну за пределы Вьетнама.
  Вернувшись, Билли выудил из рюкзака свои лучшие сувениры - язык вьетнамца и пару ушей. Он ошалел, 'одурел' от войны, как гласили надписи на касках. Взгляд его сделался колючим, как льдинки в стакане кислого молока. Целыми неделями он мог говорить только о войне.
  Я завидовал ему. Я всё так же прозябал в отделе и дважды в неделю развозил пресс-бюллетени.
  В воскресенье я надел пижаму, привезённую Билл с передовой, прыгнул в снятые с того же косоглазого сандалии, получил у командира увольнение и один ушёл в Сайгон.
  Я напился, шатался по Тю До и на чём свет костерил прохожих вьетнамцев; я шёл от одного бара к другому, торя свой путь к реке. Вскоре меня нагнали двое из военной полиции: им вздумалось арестовать меня.
  - Вы знаете, с кем связались, бля?
  - Пошли, приятель...
  - Вы не можете меня арестовать, парни, я вьетконговец...
  Один из полицейских ткнул меня в грудь, когда я задел его по лицу. Я в ответ полез на него с кулаками. Меня свалили на тротуар, как следует отдубасили дубинкой и защёлкнули на руках наручники.
  - Я ПЕРЕРЕЖУ ВАМ ГЛОТКИ, УРОДЫ! ПРОЩАЙТЕСЬ С ЖИЗНЬЮ! Я ВАС CUKADAU! (Убью! - Пер.) - отбрехивался я.
  Я провёл ночь на губе, а на следующий день 1-ый сержант штабной роты Уиллард Йохансен вытащил меня и устроил выволочку. Командир опять определил мне 15-ю статью: две недели дополнительных обязанностей, запрет покидать казармы и понижение в звании до рядового.
  Говно какое.
  Ещё прилепили статью 91 за 'создание негативного впечатления у сайгонцев'. Командир приказал мне испечь эссе в две с половиной тысячи слов на тему, почему американские военнослужащие за рубежом должны производить благоприятное впечатление на местное население, почему они должны быть посланцами доброй воли от Америки Распрекрасной, самой замечательной страны в мире и во всей грёбаной Вселенной!
  Мне было всё равно. Я с чувством и толком провёл эти недели в казарме. В свободное от службы время тискал мамасан, которые чистили нашу обувь, пил хороший скотч и слушал рок-н-ролл по армейскому радио.
   В отделе я продолжал наседать на сержанта Темпла с просьбой отправить меня на передовую. Он оставался непреклонен, но мой план попасть в боевую часть потихоньку продвигался.
  Через две недели я снова был свободен. В первое же увольнение я отправился в Сайгон по барам на Тю До: из 'Крейзи Клаб' в 'Кинг Паб', оттуда в 'Империал Бар' и 'Флауэрз Бар', потом взял такси и покатил в бар 'У Лайна'.
  'У Лайна' меня посетила бредовая идея - завести домашнее животное. Допив пиво, я отправился на поиски в бедняцкий район у реки Сайгон. Вскоре я наткнулся на козлика и, закинув его на загривок, тащил несколько миль в ЮСАРВ.
  По пути мне удалось проскочить мимо военной полиции: я соврал, что козёл принадлежит вьетнамской семье внутри расположения. И попёр дальше с этим брыкающимся и упирающимся созданием на спине.
  Я пришёл на место уже за полночь и втащил козла в казарму. Все спали, было темно, и я был немного пьян.
  Закинув козла на верхнюю койку, я стал моститься рядом. Но у того были другие соображения. Он соскочил вниз и, сопя, помчался между рядами коек, оставляя за собой широкий след из чёрного жидкого помёта.
  Я побежал за ним. Загнал козла в туалет, накинул на шею аркан, подтащил к своей койке и привязал к ножке: на этот раз ему не удрать, а я наконец-то смогу уснуть, подумал я.
  - Спи, Элмер, утром мы с тобой поиграем...- я погладил его по голове.
  В 05.30 прозвучал подъём. Я глянул вниз: козлик Элмер исчез.
  Вокруг ругались ребята по поводу дерьма. Выясняли, откуда оно взялось и что за переполох случился ночью.
  Я ещё не отошёл от вчерашнего и не промолвил ни слова. Лишь про себя посмеялся. И чем дольше смотрел на оставленное Элмером дерьмо, тем смешнее мне становилось. Наконец, смех мой прорвался наружу, я сунул голову под подушку и затрясся на койке, не в силах остановиться.
  - Что тут, блин, такого смешного? - спросил Билли Бауэрс.
  - Ничего, - ответил я, - абсолютно ничего...
  Мамасан наведут порядок. Не мне ж этим заниматься. Чёрт бы побрал этого Элмера...
  Козлик перегрыз верёвку и умчался на свободу. Когда же я стал одеваться, то обнаружилось, что вдобавок он прожевал дыру на правой штанине и почти съел фуражку. От неё остался один козырёк.
  Будь ты проклят, Элмер!
  Другого головного убора у меня не было, а все мои прочие брюки были в стирке. Как идти на построение?
  Надев пожеванные штаны и сунув зелёные трусы в карман, я отправился на утреннюю поверку, забыв при этом завязать шнурки на ботинках.
  Я встал в последнем ряду и нахлобучил на голову трусы, придав им форму французского берета.
  Мне так не хотелось, чтобы сержант Йохансен заметил меня.
  -Не смотри на меня, не смотри на меня, не...- шептал я.
  Наступила очередь отделения общественной информации, и наш командир, сержант Билл Томас из 'Армейского репортёра', отчеканил, что все на месте и всё в порядке.
  Сделав отметку, сержант Йохансен оторвал взгляд от журнала и вдруг вытянул шею, чтобы получше рассмотреть меня.
  О нет, он меня увидел. Я пропал...
  Я втянул голову в плечи, согнул колени, съёжился и попробовал спрятаться за спиной впередистоящего солдата.
  Меня здесь нет, Йохансен. Ты ничего не видишь, хи-хи-хи...
  Поздно. Он увидел меня, многозначительно закивал, и я заметил, как округлились его глаза: он узнал лицо под трусами.
  Блин, зря я не надел резинку на голову!
  - Ты, первый в четвёртом ряду, выйти из строя.
  Делая шаг, я запутался в шнурках.
  Йохансен приказал мне стоять смирно и смотреть на него.
  - Брекк, что всё это значит?
  - Значит что, сардж? - пожал я плечами.
  - Ты одет не по уставу.
  - Разве?
  - Да.
  - Я не заметил.
  - У тебя всё в беспорядке: рубаха расстёгнута, на брюках дыра, на голове нижнее бельё, на лице двухдневная щетина. И ты воняешь! Боже, я отсюда слышу вонь. Ты что, не моешься?
  - Моюсь, но...
  - Что ещё?
  - Это Элмер. Всё это вина Элмера! Если б не он! Он так меня подвёл...
  - Что ты сказал?
   - Элмер, мой козлик. Простите. Мой бывший козлик. Он убежал. Видите ли, сержант, это он проел дырку в моих брюках и сжевал фуражку. Мою единственную фуражку...
  - Господи Боже, да ты никак пьян. Ну-ка ещё раз растолкуй мне, сынок.
  - Прошлой ночью я притащил из Сайгона козла, чтоб он жил в казарме и стал нашим питомцем, но он перегрыз верёвку, съел мою одежду и был таков.
  - Хочешь, чтоб я поверил в эту брехню?
  Я пожал плечами.
  - Ну, а теперь, что же случилось на самом деле?
  - Я же вам сказал. Не верите - взгляните на казарму. Говно повсюду! Оно всё ещё там, и если вы считаете, что я воняю...
  - Достаточно!
  200 человек - вся штабная рота - переминались с ноги на ногу и давились от смеха.
  - Грёбаный Брекк, - сказал кто-то.
  - Так это он...
  - Всем заткнуться, - прорычал сержант Йохансон. - Если будет смешно, я скажу, где смеяться.
  Солдаты притихли.
  - А теперь сними с башки эти чёртовы трусы, Брекк!
  - Слушаюсь, сержант.
  - Я сказал стоять смирно.
  - Слушаюсь, сержант.
  - Не тебя ли наказали только что?
  - Так точно, сержант.
  - Всего несколько недель назад?
  - Так точно, это был я, сержант.
  - И у тебя опять проблемы?
  - Похоже, что так...
  - Ты мне противен, Брекк.
  - Так точно, сержант.
  - Таким, как ты, не место в армии США.
  - Согласен с вами.
  - Заткнись.
  - Но меня призвали...
  - Я сказал: заткнись!
  - Вы же знаете, я сам не рад, что в армии...
  - ПРОСТО, БЛЯ, ЗАТКНИСЬ!
  - Слушаюсь, сержант.
  - Верни трусы на голову и иди в дежурку. Майору Либерти наверняка захочется на тебя взглянуть.
  Я надел трусы на голову и пошёл, куда сказано.
  - БЕГОМ, СУКИН СЫН!
  Скачками я полетел к кабинету майора, путаясь в шнурках.
  Придя за мной в дежурку, Йохансен поставил меня по стойке 'смирно' лицом в угол.
  - Зачем вы заставляете меня смотреть на эту стену, сержант?
  - Потому что нет сил видеть твою противную рожу, Брекк!
  Я хохотнул.
  - ЗАТКНИСЬ, БРЕКК! ЛУЧШЕ ЗАТКНИСЬ!
  - Слушаюсь, сержант.
  Пришёл майор и поинтересовался у Йохансена, с какой стати я стою навытяжку, пялюсь в угол и одет явно не по форме.
  - В таком виде Брекк сегодня появился на утренней поверке, сэр. Совсем недавно он уже получал взыскание. Я думал, вы сами решите разобраться с ним.
  - Брекк, зайди.
  Хлопнув дверью, майор уселся в мягкое кресло, оглядел меня и улыбнулся.
  - Вольно, Брекк, и сними эти трусы с головы, ради бога. Что происходит? Ты же знаешь, что не по форме, что нельзя показываться в таком виде.
  Я рассказал, что произошло. Он покачал головой и засмеялся.
  - Ты же понимаешь, что я должен тебя наказать?
  - Так точно, сэр.
  - Тогда, ЧЁРТ ВОЗЬМИ, одолжи у кого-нибудь брюки и фуражку, пока твои вещи не вернулись из прачечной. Надень хоть каску, если не найдёшь нормальный головной убор. Но ходить в армейских трусах на голове нельзя.
  - Сержант Йохансен сказал, что моё лицо похоже на мою...
  - Это не оправдание.
  - Так точно, сэр.
  - Мне бы запустить в тебя книгой...
  - Так точно, сэр.
  - Да ведь толку не будет.
  - Никак нет, сэр.
  - На следующей неделе опять всё повторится.
  - Так точно, сэр. Возможно, сэр...
  - Как насчёт драить мой кабинет ещё две недели? Ты уже мастак в этом деле...
  - Слушаюсь, сэр.
  - Тогда проваливай отсюда, пока я не передумал!
  - Слушаюсь, СЭР!
  
  ГЛАВА 18. 'ИНДЕЙЦЫ И КОВБОИ'
  
   'Грохочут пушки, во все стороны летят ошмётки тел, слышны стоны жертв и вой погибающих за родину - это Человечество в поисках счастья'.
  
  - Шарль Бодлер, французский поэт
  
  Я думал, хуже не бывает, но когда летел всего в нескольких дюймах от Нагорья, то
  понял, что моё появление на передовой было ошибкой. Самой большой, страшной и, наверное, последней ошибкой. Чего мне здесь надо? Что ожидает меня в джунглях? Что если Зверь обитает здесь и он голоден? Что если эта гнусная и зловещая местность - последняя обитель? Что если я не вернусь? Я к этому не готов. Я слишком молод, чтобы погибать! О Боже, я не гожусь для этого дерьма! Я не готов, не готов...
   Тут один из стрелков хлопнул меня по плечу и показал на просвет в джунглях прямо по курсу: красный дым поднимался вверх, отмечая зону высадки - точку моего десантирования. Я посмотрел вниз, но никого не увидел.
   Вдруг вертолёт тряхнуло.
   Горячая зона! Нас обстреливают с земли!
  Перед дорогой я напихал в рюкзак сухих пайков на 4 дня, повесил на плечо винтовку и отправился на вертолётную площадку, упирающуюся прямо в джунгли.
  Садилось солнце. В долине курился туман. Низко, над буйной ярко-зелёной растительностью гор, висели тучи. Что-то жуткое витало в воздухе, и мне было не по себе.
  В шесть часов я забрался на борт 'Хьюи', и пилот повёл машину над самыми верхушками деревьев.
  Такой полёт изматывает. Лётчик скользит всего в нескольких дюймах от уровня леса, и пролетающая мимо земля сливается в один сплошной поток. Мелькают только какие-то тени. Смысл такого полёта в том, чтобы уберечься от обстрела с земли. Не успел ещё противник услышать или увидеть вертолёт, того уже и след простыл. Если б он летел выше, косые могли бы заметить его приближение и сбить одним метким выстрелом.
  Самые классные вертолётчики набирались опыта во Вьетнаме. Не раз они рисковали и спасли немало жизней. Они сажали своих птиц почти везде, зачастую на волосок от гибели, облетали контуры леса, словно на 'русских горках', летали так, что твоё очко морщилось от страха, а ты сам ссался потом целыми днями.
  Ты можешь это забыть, но твоё очко - никогда...
  Особенно, если ты побывал на борту 'Хьюи', попавшего под обстрел. После такого обычно появляется стойкая боязнь вертолётов и не проходит до конца службы.
  Бойцы открыли пулемётный огонь по дальней границе леса. Я же чувствовал себя в западне. Снизу ко мне приближались джунгли. Там, внизу, был хаос. Меня охватила полная беспомощность. Шум и скорость сбивали с толку. Боже, ведь меня могут кокнуть ещё до того, как я выберусь из этой штуки! Бежать - некуда. Спрятаться - негде. Во мне закипала слепая ярость, но сделать ничего нельзя, пока нога не ступит на землю. Господи, мне не следовало здесь появляться!
  - ПОРА ПРЫГАТЬ! - крикнул кто-то из солдат.
  Я кивнул, вставил обойму в винтовку и присел на корточки на краю вертушки, ботинками почти касаясь лыжного шасси.
  - ДАВАЙ!
  Мышцы напряглись. Я слышал, как бьётся моё сердце и кровь пульсирует в артериях, словно кто-то сплёвывает её сквозь зубы. Я уже почти вывалился, и моё тело вовсю качало адреналин. Я превратился в прекрасную мишень. Вот оно, твою мать, сейчас меня шлёпнут...
  Вертолёт нырнул и коснулся верхушек слоновой травы. Я схватил в одну руку каску, в другую - винтовку и прыгнул.
  Всё было как во сне. Я прыгал с трёхметровой вышки в бассейне 'Северного парка' в Баррингтоне: медленно падал, подняв руки вверх, словно орлиное перо на ветру...
  Вниз - ниже, ниже...
  Я видел, как приближается земля. Этого не может быть. Через минуту я проснусь и снова окажусь на своей койке в ЮСАРВ, в полной безопасности. Я не готов к этому говну! Не готов!
  Я пролетел 15 футов. Ударился о землю, откатился в сторону. Лопасти вертушки подняли пыль и мусор и крýгом примяли траву. Воздушный поток от пропеллера превратил зону высадки в мишень: я как на ладони.
  Уши глохли от треска автоматического оружия, косившего джунгли вокруг. От очередей отплясывающих рок-н-ролл винтовок М-16 и 'хак-хак-хак' автоматов Калашникова. От гранатных взрывов 'КЕР-ВАМП' и длинных сольных трелей 'тат-тат-тат' разъярённого пулемёта.
  Кровь стыла. Куда бежать?
  Пули резали траву. Гранаты рвались подобно грому, и русские автоматы прошивали воздух.
  Я потерялся в стране Вьет Конга.
  Вертолёт развернулся, поднял хвост и, как разозлённый скорпион, полетел назад, а стрелки с борта продолжали изливать свою ярость на деревья.
  Я передёрнул затвор винтовки М-14, патрон вошёл в ствол. Зарывшись носом в грязь, я лежал, не двигаясь, и соображал, что делать дальше. Трава немного распрямилась, давая хоть какое-то укрытие, и я прополз чуть вперёд, держа винтовку в левой руке.
  Вдруг - голос.
  - Псссст! Эй ты, сюда...
  Я увидел солдата: стоя на одном колене в траве за деревом и чертыхаясь, он вставил в М-16 новую обойму и продолжил огонь по невидимому противнику.
  Я медленно пополз к нему. Грохот перестрелки оглушал. Взвод гремел так, как будто сдерживал целую дивизию СВА.
  Я добрался до валежника, снял винтовку с предохранителя и стал оглядывать линию леса, где прятались азиаты.
  Летели зелёные трассирующие пули. Градом сыпались гранаты Б-40. Ливень пуль проносился со свистом над головой.
  - САНИТАР! СЮДА! - закричал кто-то.
  Повсюду раздавались взрывы. Я ничего не видел, но продолжал всматриваться. Дал очередь. Потом ещё одну.
  Вдруг я заметил - мелькнула тень. Косоглазый бежал, согнувшись, за деревьями, метрах в 20-ти к северо-востоку.
  Я выпустил всю обойму.
  Косоглазый завертелся волчком.
  Я вставил вторую обойму и выстрелил снова.
  Боец СВА подскочил в воздухе, упал на землю и задёргался, как на электрическом стуле.
  Через пару минут перестрелка стала стихать и, наконец, прекратилась совсем.
  Меня колотило. Я не мог отдышаться. Пот катился по лицу. Руки тряслись. Я задыхался от страха.
  Вдруг что-то зашумело. Шелест в кустах...
  Я замер.
  - Здорово, парень. Хорошенькое время ты выбрал для визита, - так приветствовал меня малыш-рядовой, вынырнув слева. Нос морковкой, зубы торчком - самый невзрачный и зачуханный солдатик, какого я когда-либо встречал.
  Он сказал, что его зовут Симс. Нейт Симс.
  - Первый взвод? - спросил я.
  - В самую точку, - сказал он и распечатал пачку жвачки. - Мы как раз собирались слегка почавкать, когда всё началось. Мы шли по пятам за этими засранцами весь день.
  - Где лейтенант?
  - Там, - Симс показал на высокого, худого человека с рацией в руке.
  Лейтенант сделал мне знак, и я поспешил к нему. Он и сам выглядел не ахти. Изодранная форма. Измазанное лицо. Весь мокрый от пота. На спине рюкзак весом никак не меньше 65 фунтов.
  Дейв Шелби, командир взвода, из Оклахома-Сити. Едва закончив парашютно-десантную и диверсионно-разведывательную подготовку, этот выпускник Уэст-Пойнта уже был первым лейтенантом.
  - Браво-шесть, это Браво-один, приём, - вызывал лейтенант.
  - У противника четверо убитых. У нас один ранен. Прошу прислать вертолёт. Ночью мы устроим здесь засаду. Чарли могут вернуться за трупами своих мёртвых. Конец связи.
  Лейтенант отправил рядовых Симса и Пола Харриса обыскать убитых бойцов СВА.
  - Соберите вещмешки, винтовки, документы и так далее. Если что ещё - можете взять себе, - сказал он ребятам.
  - Парни любят собирать сувениры, это поднимает дух, - объяснил он, обернувшись ко мне.
  - Специалист по общественной информации ЮСАРВ Брекк, сэр, и...
  - Знаю, знаю... добро пожаловать и можешь оставаться, сколько пожелаешь, но к вечеру будь поблизости на случай, если мы опять вляпаемся в дерьмо. Я думаю, они вернутся, и не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось.
  - Слушаюсь, сэр.
  - Эй! Что это у тебя, М-14? Давненько таких не видел.
  - Всё, что смог достать: в Сайгоне нелегко найти М-16.
  - Береги патроны, если мы снова ввяжемся в бой. Никогда не знаешь, когда они здесь по-настоящему пригодятся.
  Я кивнул.
  - Добрую встречу приготовили тебе косые. Где-то там бродят ещё как минимум восемь человек.
  - Так точно, сэр.
  - Мы только-только собирались пожрать... могли бы сейчас продолжить, а потом перейдём на засадные позиции. У тебя есть паёк?
  - Запасся на несколько дней...
  - Хорошо.
  Одного солдата ранило осколками в левую ногу. Санитар наложил повязку; зажгли жёлтый фальшвеер, прилетела вертушка и забрала раненого в медпункт.
  - Эй, мужик, - дёрнул меня за рукав Симс, - тот мудак, которого ты пришил, был санитаром. Здорово ты ему выпустил кишки. Это твой первый?...
  - Ага.
  - Всё путём, парень, всё путём. Держись поближе, и мы наваляем им ещё.
  Я заметил, как Шелби замотал пластмассовые части своей М-16 камуфляжной тканью от чехла для каски, связал два магазина вместе, а на правое запястье повесил позолоченный горский браслет.
  Порывшись в рюкзаке, я достал коробку с сухпайком: консервированная индейка, консервированные сыр, печенье и персики, пачка сигарет 'Уинстон', пакетики сахара, соли, перца, растворимого кофе и упаковка салфеток.
  Эти ребята были настоящими воинами и совсем не были похожи на чисто выбритых деятелей из ЮСАРВ, у которых безупречные стрижки, начищенные ботинки, сияющие пряжки, накрахмаленная униформа и чёткие движения приветствий.
  В лесу брать под козырёк было запрещено. Видя, как солдат приветствует офицера, снайпер противника мог прикончить последнего с одного выстрела. Некоторые бойцы, тем не менее, специально козыряли нелюбимым офицерам в надежде, что...
  Но здесь ничего подобного я не заметил.
  Март подходил к концу, уже четыре месяца я служил во Вьетнаме, но это была моя первая командировка на передовую. Сержант Темпл дал мне задание написать о начале операции 'Саммеролл', которую проводили части 101-й воздушно-десантной дивизии.
  'Клекочущие орлы'.
  Темпл велел мне оставаться в деле примерно неделю, а по возвращении в Сайгон переплавить боевой опыт в репортажи для средства массовой информации. Я надеялся, что если у меня будет получаться, он станет постоянно посылать меня в джунгли и найдёт кого-нибудь, кто бы смог выполнять мои прежние обязанности. Я бы научил новенького шофёра ездить по Сайгону, показал бы ему кратчайшие пути и поделился бы с ним всем, что необходимо знать для доставки прессы.
  Услышав эту новость, я был на седьмом небе. Наконец настал день, которого я так ждал. Меня отправляли на войну. Настоящую войну. Я уезжал в неведомую страну - Зловещий Лес. Наконец-то я стряхну скуку ЮСАРВ - эти наряды, развозы, подъёмы, брифинги, эту жару, выпивку, туберкулёзных шлюх с 'Аллеи 100 Пиастров', эту вонь и грязь Сайгона и непреодолимые соблазны улицы Тю До...
  Перед отъездом я достал в нашем отделе подробные карты и внимательно изучил Центральное нагорье. Хотелось посмотреть, куда еду.
  Я сел в грузовой самолёт С-130, который отправлялся в штаб 101-й дивизии в Туй Хоа, в 240 милях к северу от Сайгона - весь путь предстояло лететь вдоль побережья Южно-Китайского моря.
  В Туй Хоа я пересел на армейский самолёт 'Карибу', чтобы ещё 50 миль лететь до передового базового лагеря в долине под названием 'Долина Скитальца', где начиналась операция; и вот я на месте.
  Полёт в 'Карибу' меня не вдохновил. Может, нервы мои пошаливали, но самолёт болтало туда-сюда, крылья качались из стороны в сторону, и мы вихляли в небе, как беременная утка.
  Соскочив на грунтовую полосу, я отыскал центр управления боевыми действиями передового района. Оттуда меня направили в палатку, служившую информационным отделом бригады, там я встретил майора Дона Кроу. Он сказал, что самолёты Б-52, которые прилетали из Таиланда, с авиабазы Юдорн, за последние два дня накрыли Долину Скитальца сплошной бомбардировкой.
  Что 'Саммеролл' - это поисково-карательная операция, проводимая 1-й бригадой. По данным разведки, район Долины считался логовом одного из батальонов хорошо вооружённых и обеспеченных солдат СВА, недавно прибывших из Ханоя.
  Местные вьетнамцы-крестьяне контролировали район и снабжали неуловимые подразделения СВА едой и питьём.
  Задача 101-й дивизии состояла в ликвидации оставшихся войск СВА и в уничтожении складов продовольствия, укрытий и путей снабжения.
  Судя по карте, Долина Скитальца находилась к юго-западу от Туй Хоа в местечке, которое называлось Кхань Дыонг. Официально операция началась в то утро, когда 2-й батальон был переброшен вертолётами на хмурые окрестные зелёные горы.
  И вот я шагаю с 1-м взводом 2-й роты - с 'марафонцами'. А дорог-то, по которым можно бегать, здесь как раз и нет...
  Вокруг одни обезьяны и попугаи, джунгли и Чарли.
  
  ГЛАВА 19. 'НОЧНОЕ БЕЗУМИЕ'
  
   'Ночью джунгли оживают, ибо темнота - их самое естественное состояние. Днём джунгли наши, ночью здесь хозяйничает Чарли. Поэтому когда садится солнце, из зоны боя пора уходить в Зону Сумерек'.
  
   Наскоро перекусив, мы вернулись в лес, остановились в 30 метрах от обнаруженной базы и устроили засаду на тропе, которой пользовались бойцы 18-го батальона СВА, действовавшего, по сведениям, в этом районе. Косоглазые обычно уносили своих мёртвых, и Шелби был уверен, что вьетнамцы вернутся забрать трупы. Как кадровый офицер, он знал, что азиаты наверняка не оставят нас в покое всю ночь.
   Взвод занял круговую оборону. Пулемёты расположили так, чтобы сектора обстрела прикрывали наиболее вероятные пути подхода противника. Установили мины 'клеймор' и трассёры. По периметру натянули проволоку и повесили на неё банки из-под сухих пайков. В банки насыпали камешки, чтобы гремели, если кто-нибудь заденет проволоку.
   Мина 'клеймор' состоит из картечи, помещённой на заряд тринитротолуола, который соединяется проводом с электрическим взрывателем, называемым 'трещоткой' и помещаемым внутри засадного периметра.
   Она взрывается по команде и превращает в гамбургер оказавшихся поблизости солдат противника. Поверни 'трещотку' и - 'Чарли, прощай!', если, конечно, ночью азиат не подкрадётся незаметно и не развернёт 'клеймор' в нашу сторону.
   Ночью джунгли оживают, потому что темнота - их естественное состояние. Днём они наши, а ночью здесь хозяин Чарли. Поэтому когда садится солнце, из зоны боя ты уходишь в Зону Сумерек.
   С наступлением темноты лес наполнился криками попугаев и воплями обезьян. Даже солнечным днём свет почти не проникает сквозь трехъярусную растительность и падает лучами - нечто подобное можно видеть на картинках в воскресной школе, на которых Иисус разговаривает с Богом. Повсюду кишели насекомые и кусались нещадно. Вдруг послышался душераздирающий крик птички 'фак-ю', похожий на крик козодоя: 'Фаааааак-ююююю, фааааак-ююююю!'
   Когда почти совсем стемнело, звуки усилились. Заклубился туман. Половина взвода бодрствовала. Остальным предстояло отдыхать четыре часа, а потом сменить ребят.
   Лейтенант Шелби отметил на карте место нашей дислокации и передал координаты артиллерийским расчётам, чтобы они смогли класть снаряды в пределах 100 метров от нашей позиции. Мы услышали, как над головой засвистели болванки: при взрыве они издавали звук 'ВАМП-ЗИТ' и выкорчёвывали деревья и кусты.
   Цель заградительно-беспокоящего огня - не давать блуждающим бандам СВА или Вьет Конга возможности подкрасться к нам, а также немедленно обеспечить нас артиллерийской поддержкой в случае нападения.
   Обычное дело.
   Такой огонь направлялся на соединения дорог, на высоты - туда, где враг мог оказаться вероятнее всего. Он должен был трепать врагу нервы, по ночам не давать ему расслабиться. Но этот непрерывный поток снарядного свиста и звуков 'ВАМП-ЗИТ, ВАМП-ЗИТ' начал трепать нервы мне самому. В наших руках находилась такая огневая мощь, что я понял: ничего больше не случится. В таких условиях никто, даже азиаты, не мог двигаться по густым зарослям в темноте. Поэтому я свернулся калачиком под деревом в обнимку с винтовкой и закрыл глаза.
   Звуки джунглей напомнили мне музыку к кинофильмам - музыкальное сопровождение к историям о белых охотниках в Бельгийском Конго или о сафари в Кении. Воздух оглашали крики обезьян и смех обитающих на Нагорье 'говорящих' попугаев какаду - 'кук-а-ха-ха-ха'.
   Всякая живность водилась в первобытной дикости джунглей: кобры и питоны, бамбуковые крайты и бенгальские тигры, слоны и скалистые обезьяны. Были здесь и озёра, кишащие крокодилами.
   Мне доводилось слышать истории о нападении тигров на патрули. О том, как внезапно на головного дозорного прыгал тигр. Как бойцы расстреливали большую кошку, сдирали с неё шкуру и делали жилеты, которые носили вместе с головными повязками из парашютного шёлка.
   Ходили ещё байки о лётчиках-новичках, которые при виде розовых слонов думали, что у них начинаются галлюцинации. Но это были не глюки. Подобно Ганнибалу СВА часто использовала слонов для доставки средств дорогами, идущими через Лаос и Камбоджу - 'Тропой Хо Ши Мина'. По пути слоны купались в заболоченных реках, а потом обсыпали себя красной пылью, от чего их толстая морщинистая кожа становилась розовой, словно мясо лосося.
   Среди ночи Симс ткнул меня прикладом под рёбра.
   - Сержант сказал, что мимо него проскочил косоглазый и сейчас внутри нашего периметра, - зашептал он.
   - А...- промычал я спросонья.
   - Чарли в нашем периметре.
   - О, чёрт...
   - Тссс. У тебя всё в порядке?
   - Да, нормально, кажется...
   Хотя мы образовали сплошную линию обороны, Шелби запретил разводить огонь, чтобы не обнаруживать нашу позицию. Что же тогда обнаружит нас, если косой уже здесь, подумал я. Вот и начинается паранойя. В стране врага нельзя спать спокойно.
   Шелби провёл перекличку, чтобы удостовериться, что никому ещё не перерезали глотку.
   Все были в порядке.
   Мы не смогли обнаружить азиата. Что бы это ни было, оно выскочило назад из периметра. Точно приведение. Вдруг все звуки прекратились: разом замолчали птицы, обезьяны и насекомые.
   Какая-то угроза чувствовалось в этой тишине. Я напряг слух, чтобы услышать хоть шорох, хоть обрывок чего-нибудь знакомого.
   Мёртвая тишина.
   Невозможность видеть в джунглях ночью порождает боязнь слепоты. Это одна из форм ночного безумия. Особенно люди с воображением подвержены таким страхам. Эти страхи подобны боязни узких улиц, подвалов и тёмных чердаков.
   На войне воображение никому не нужно, особенно тёмной ночью в джунглях.
   Что-то должно было случиться. Я чувствовал это. И желал, чтобы это случилось и сняло, наконец, невыносимое напряжение.
   Однако, ничего...
   Не думаю, что мне нравится это кино. Следишь за мной, Чарли? Нарваться хочешь? Или отсосать у меня? Или думаешь надрать нас, а? Вынюхивай где подальше, парень, не то скоро курнёшь говнеца. Вот моя 'Зиппо', мудак. Затянись. Вдохни поглубже. Чуешь вкус?
   Люк! Ты ещё там, Люк? Я отметелю тебя, Люк. Так, что тошно станет. Вырву нахрен твоё жёлтое сердце. И пулями напишу твоё имя на твоём же пузе...
   Ну, давай, узкоглазый. Покажи ещё раз свою башку над моей задницей. Я знаю, что ты там. Ползи сюда, и я наверчу на штык твою жопу, повешу тебе на шею колокольчик и поведу тебя голого через Сайгон, погоняя твоё жалкое тельце дубинкой. Как это тебе понравится, сволочь?...
   Никакого отдыха. У Бога на меня, наверное, стоит. Что я Ему сделал? Может, если прочесть 23-й псалом, лучше станет ...
   Господь - Пастырь мой; я ни в чём не буду нуждаться: Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим, подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды ради имени Своего.
   Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что я самый хитрый придурок в долине...
   Вот блин, забыл. Не могу вспомнить. Я хочу лишь унести отсюда свою задницу - исчезнуть. Фу! Но я утомлён. Превратился в зомби от страха, который тебе и не снился. В этой шулерской игре мне может выпасть смерть, но я дорого продам свою жизнь. Сержант Дуган врубился бы, хе-хе...
   Война уносит много хороших ребят. Война искренна. Мёртвые немы. Пули не лгут. Мины-ловушки говорят правду. Разве не прекрасен американский образ жизни в борьбе за свободу и всё такое?
   Да, но мне б лучше оказаться в Филадельфии. Мне б лучше остаться в живых, чем бесплатно глазеть на узкоглазых. Я человек мира, а не поджигатель войны. Я ненавижу насилие.
   Брекк, у тебя руки трясутся. Голова дёргается. Ты сам себя морочишь, как Кейт Хепберн.
   Да, ты должен посмотреть на рубашку с изнанки.
   Ты сходишь с ума.
   Я не схожу с ума. Я уже сумасшедший. Чёрт, здоровая психика - дорогое удовольствие.
   Я, наверное, сейчас пёрну. О Господи, громко-то как...
   Хватит пускать ветры, твою мать! Вдруг чья-нибудь бабушка прячется в кустах. Пёрнешь - и сдохнешь. Ведь это всё-таки ночная засада. Или забыл?
   Забыл.
   Думай, сынок, соображай...
   Я б, кажется, на дерево залез. Люк никогда не будет искать меня там. Эй, Люк, глянь-ка: я прячусь на дереве. Ха-ха-ха, ты смог достать Сейлора, но тебе никогда не добраться до меня!
   Надо уснуть, надоело мне всё это. Пусть азиаты думают, что я военный Иисус, Будда храбрости, слуга страха, всезнающий воин джунглей, с которым не стоит связываться. Всегда, блин, готов...
   Дружище, да ты рехнулся!
   Тссс, сам знаю...
   Но что б ни натворил, никому не рассказывай. Понимаешь, пришло время ночного приёма пищи. Мне надо напиться крови. Азиатской кровушки. У кого-нибудь есть азиатская кровь? А как насчёт съедобной манды? А, чёрт бы побрал эту блядскую войну...
   Да пошёл он на хрен, этот Вьетнам. Узкоглазые не заслуживают свободы. Это их проблема, не моя, пусть сами воюют. А мне бы в Сайгон да к Доктору Поправляйся за скипидарной клизмой, чтоб очиститься от этой сраной войны. А потом чтоб ЮСАРВ отправило меня для дальнейшего прохождения службы в какой-нибудь госпиталь - ходить дозором в резиновой палате до самого дембеля.
   Какая-то здесь сюрреальность. Не сравнить с наркотой. Ещё хлеще. Я сказал наркота? Вот бы ширнуться. С иглой всё становится проще, особенно ночные засады. С наркотой всё нипочём, даже пули, что дырявят твоё тело. Доктор, доктор, где ты, док? У тебя ведь есть обезболивающее...
   Нет, вы только посмотрите: у меня уже глюки. Вот сижу я в прачечной, специально построенной для грешников-протестантов. Здесь даже есть маленькая библиотечка, и я сижу и листаю порножурналы, пока моя подружка-католичка оправдывает своё дерьмо на исповеди, чтоб только по воскресеньям иметь возможность испить крови и вкусить плоти.
   Шарлотта, Шарлотта, что ты делаешь? Бля, да она превратилась в воскресную потаскушку и сейчас перепихивается с Духом Святым. Боже мой, посмотрите на эти крутые бёдра. Она действительно отдаёт себя! Со мной бы ей так трахаться.
   Ну и чёрт с тобой, Шарлотта! И с твоими мечтами, и мыслями, и торчащими сосками. Думы о тебе возбуждают так же, как дрочь дохлого чёрного кошака дождливой ночью в джунглях.
   Посмотрим, о ком я могу помечтать. Знавал я одну цыпочку в Аспене...
   Нет, нет, нет, не то. Забыл, что ли? Погляди на неё внимательней. Была она как скелет. Как гордые питомцы Треблинки, этого прекрасного летнего лагеря нацистов на реке Буг в центральной Польше, куда на смерть отправляли евреев из варшавского гетто. Помнишь татуировку на её руке?
   Лагерь работал как фабрика по производству жира. Во время войны его питомцы много постились. И если нацистам не нравилось, как соблюдалась программа похудания, они травили людей газами, жгли и сгребали бульдозерами в братские могилы. Немного там было радости. Мне никогда не нравились такие фабрики. Особенно те, которыми управляли немцы, - курорты, построенные в Аушвице, Дахау и Бухенвальде. Помнишь, когда ты снял с неё одежду и трахал, то слышал стук её костей?
   Скверное это было дело.
   Я представил, как сотни солдат СВА крадутся, словно индейцы, бесшумно подбираясь к нам всё ближе и ближе. Я ждал, что вот-вот раздастся звук трубы и заработают ракеты и автоматическое оружие.
   На нас покатятся человеческие волны - косорылые, накачанные героином по макушку. Они там, в темноте, движутся и ждут нас.
   Безмолвие обратило мозг мой против меня самого. Я заполнил пустоту всеми страхами, которые только появлялись у меня с момента прибытия сюда, - мыслями, которые, как я полагал, уже исчезли. Или утихли, по крайней мере. И я услышал вещи, которые слышать невозможно...
   Дыхание деревьев.
   Сердцебиение крохотной птахи.
   Шуршание насекомых в 200 метрах от меня.
   Слышал, как дёргается моя голова, как трепещет моё сердце, как пульсирует в жилах моя кровь. Меня трясло, и прошибал пот. Я терял сознание и снова приходил в себя. Мне хотелось взлететь над джунглями и уплыть на тучке из Вьетнама прямиком в Соединённые Штаты Америки.
   Я всё к чему-то прислушивался. Услышать бы хоть, к чему. Сначала слушал ушами, а потом и потрохами. Я жаждал знакомых звуков, но не слышал и комариного писка - ничего.
   Минуты слагались в часы. Страх был силён, как мощный наркотик. Мне уже виделось, как что-то выскакивало из леса. Уже двигались тени там, где их не было. Господи, я ненавижу эти грёбаные джунгли. Отчаянное, оглушительное безмолвие. Почему никто не отрыгивает, не кашляет, не хихикает, не сморкается?
   Каждый мускул, каждая жилка моего существа, каждый нерв моего тела дрожал от перенапряжения.
   И вот оно пришло...
   Мощный гул из самого сердца земли. Он поднимается по ногам, по телу к голове, - и она вибрирует так, что пломбы едва не вылетают из зубов.
   Раскаты грома. Где-то далеко-далеко.
   Задайте жару, ребята!
   Лесные нетопыри хлопают крыльями и отлетают в Преисподнюю.
  Б-52 - удар с воздуха.
  С высоты 18 тысяч футов самолёты сбрасывают свой взрывающийся груз. Самолёты похожи на огромных доисторических птиц, мечущих смертоносные яйца на азиатов - 2000-фунтовые чугунные бомбы, которые выгрызают в земле котлованы, из которых получаются пруды.
  ВВС бомбят Вьетнам и превращают его в дымящуюся кучу навоза, и делают меня несказанно счастливым. Они летят стройными рядами, словно чайки, которые, плотно закусив тухлой рыбой, бомбардируют Статую Свободы - величайшую даму света. Самолёты разворачиваются, пилоты пришпоривают своих коней на новый заход, а потом возвращаются на базу в Юдорн.
  Это называется 'дуговое освещение'.
  Несущие смерть бомбардировщики летят выше ватных облаков и купаются в лучах лунного света.
  Прекрасно, ребята, просто чудесно! Надеюсь, вы от души всыпали парочке - нет, целой куче - всем этим маленьким ублюдкам!
  Это жутко, это хуже, чем можно себе представить. В тысячу, в полторы тысячи раз страшнее наводнения, саранчи или тайфуна.
  Может быть, со временем местные крестьяне простят нас за то, что мы сделали с их землёй. Но простит ли нас земля?
  Военно-воздушные силы страшнее Бога. Когда Бог хочет надрать кому-нибудь задницу, он снимает со стены парочку молний и с громом и ливнем швыряет вниз, творя грозу и лесные пожары.
  Но самолёты страшней. Гораздо страшней. Ибо когда падают бомбы, мёртвых вытряхивает из могил, и они глядят в небо в надежде рассмотреть то, что падает на них и тревожит мирный сон их. А воздух наполняется густым и липким смрадом гниющей плоти и разлагающихся костей.
  Наступил Судный день, парни. Сейчас мы разгадаем тайну всего сущего. И узнаем правду о том, кто и куда будет отправлен. И вы, парни, полетите вниз и вниз - туда, где целую вечность будете купаться в Огненной реке. Веселитесь, суки!
  Страшные звуки. Я представляю, как вопят узкоглазые, разлетаясь на мелкие кусочки, словно комки глины. Я делаю глубокий вдох. И ещё раз. И ещё. Я пытаюсь дышать через нос, чтобы успокоить сердцебиение. Не получается. Трудно поверить, что у кого-нибудь достанет мужества выдерживать такое, ночь за ночью.
  У меня появляется даже какое-то уважение к солдатам Вьет Конга и СВА, которые месяцами без передышки и в страхе переносят всё это.
  Это страшно. Ужасно.
  А бомбы сыплются градом. 'ВАМП, ВАМП, ВАМП...'
  Джунгли дрожат, хотя удар наносится далеко отсюда.
  Не знаю, сколько времени длился налёт. Казалось, прошли часы, хотя на самом деле лишь минуты. Наконец, бомбардировка прекратилась, и лес снова погрузился в тишину, как после Армагеддона, когда в отдалённом и чужом уголке света мёртвые размётаны по земле и ждут Господнего решения.
  До восхода ещё было далеко, а уснуть я не мог. И неудивительно, это вам не гостиница 'Холидей Инн'.
  В три часа прямо передо мной загорелся трассёр и сдетонировала мина 'клеймор'. Весь взвод открыл огонь. По лесу полетели красные трассы, и воздух наполнился рёвом стремительно несущегося металла: два пулемёта били на полную катушку, так, что я уж было подумал, не расплавятся ли их стволы. Пошли в ход гранаты. Столько всего полетело в темноту, однако - не могу сказать, чтоб хоть что-нибудь прилетело в ответ. Вся разница в том, кто при этом получал по морде, что само по себе и не разница.
  Огневая мощь взвода поразительна!
  Я подумал, что тут и конец моему пути. Здесь всё и вся стремилось достать меня. Узкоглазые, земля, москиты, даже слоновая трава. Оправдывались мои самые мрачные опасения.
  Для большей безопасности меня поместили в центр периметра. Но там я был полностью беспомощен. Не мог даже стрелять из винтовки, боясь попасть в своего. Но расположись я у границы периметра, я боялся расстрелять свой боекомплект ещё до утра и остаться без патронов до конца операции.
  А это было бы последнее дело. Если беречь патроны, то...
  Убьют меня. Пулей - в голову! Господи, нас бьют, едва я появился на позиции!
  Пожалуйста, Боже, спаси меня, вытащи отсюда, и я больше никогда не буду проситься на передовую. Спаси меня, хотя бы в этот раз, пожалуйста-а-а-а! Ты ведь не хочешь прибрать меня, ведь нет же, нет. У меня здесь ещё столько дел, прежде чем я буду готов к этому! Мне не надо иного пути, я не хочу плыть с азиатами на автомобильной камере по Огненной реке.
  Я плюхнулся в грязь. 'Контакт'! Вот волшебное слово, с которым я живу с момента прибытия во Вьетнам. И с Дэнни всё было так же? Чёрт возьми! Они вокруг нас. Ещё один бой Кастера.
  Блядь! Блядь! Блядь!
  Я обнял землю, понюхал её, лизнул, поцеловал, съел и оттрахал её, распластался на ней ничком - не толще монетки, пытаясь прижаться как можно крепче. Я чувствовал напор адреналина и нажимал на все кнопки своей паники.
  О Господи, сейчас я получу, сейчас получу...
  Ты лупишь меня, Чарли, так помоги же мне: мальчик миссис Брекк даст сдачи! Крепко, очень крепко...
  Чего мне хочется - сгнить или сгореть? Что за глупый вопрос! Сейчас нет времени ни писать завещание, ни даже думать об этом.
  Пожалуйста, Господи, не здесь, не так, не сейчас; я не могу ответить с достоинством этим козлам, я слишком молод, чтобы умирать, я вообще ещё не родился, я слишком стар для этого дерьма...
  Впопыхах я выронил винтовку. И, растянувшись на земле, больно ударился мордой о её ствол. Вдобавок Симс врезал мне ботинком по голове.
  О нет, в меня попали. Я чувствую кровь. Она тёплая. Чувствую, как она течёт по подбородку. Моё первое 'Пурпурное Сердце'. Я ранен, но куда? Куда, чёрт возьми?
  Санитар!
  Я потрогал голову. Ничего. Ощупал всё тело, но кровь текла только из носа и рта.
  Через несколько минут стрельба прекратилась.
  Я снова был на коне.
  Ха-ха-ха! Вы, грёбаные придурки, не достали меня! Пусть ваши мамашки жрут обезьянье говно! Спёкся ваш Хо Ши Мин!
  Мы прислушались. Ни звука. Джунгли зловеще молчали.
  - Прощупывают, - прошептал взводный сержант. - Что бы это ни было, надеюсь, оно уже смоталось... но будьте начеку, они снова полезут.
  Минут пятнадцать спустя что-то прыгнуло на лейтенанта Шелби, лежавшего в нескольких футах от меня, и пронеслось по периметру.
  Симс сказал, что он что-то слышал, но не разобрал что. Это могло быть животное, разведка или подготовка к полномасштабной атаке.
  Потом и я услышал. Звуки шуршащей в кустах ткани и скользящих по камням кедов. Бойцы СВА носили чёрные кеды с характерным рисунком из кружков на подошве.
  - Вьетнамцы... опять прощупывают, приближаются... прямо передо мной, - шептал Симс.
  Я передал его слова лейтенанту. Раздававшиеся шорохи означали какое-то нестройное движение вокруг нас. Мы проверили винтовки - полны ли магазины.
  - Лейтенант, - зашептал Симс, - я снова их слышал. Проклятье, ужасно близко. Ненавижу эти тёмные ночи.
  Шелби отдал приказ огня не открывать.
  - Они хотят, чтобы мы занервничали и выдали наши позиции.
  - Вот опять, лейтенант: одежда шуршит по кустам, - предупредил Симс.
  - Приготовить оружие; не стрелять, пока я не начну, - распорядился Шелби.
  Наши уши улавливали любую вибрацию в джунглях, заставляя наши тела вздрагивать от страха. Солдат на другом краю засады сказал, что слышал движение примерно в 50 метрах: шорох в лощине прямо перед ним, потом шаги и опять шорох.
  Шелби решил попытать счастья и бросил гранату. Он дёрнул чеку, отсчитал три секунды и швырнул так, чтобы она взорвалась в воздухе.
  'Четыре, пять, шесть'. Но граната ударилась о ветку. Упала на землю и взорвалась. 'КЕР-ВАМП!'
  - Чёрт, надо было брать выше...
  Загорелся ещё один трассёр, грянула ещё одна мина, и взвод снова открыл огонь. Меня захлестнула паника и изнеможение. Горохот стрельбы слышался словно бы издалека...
  Нам никто не отвечал. Это пугало. Лес снова замолчал. Пошёл дождь. Я лежал всё там же, перепуганный, замёрзший и мокрый.
  Потом мы начали различать какие-то звуки, но не могли определить, принадлежат ли они азиатам. Шум падающей с деревьев воды заглушил все шорохи. Теперь узкоглазые могли ударить в лоб, и мы бы их не услышали. Они тоже не видели в темноте, но в этих условиях имели гораздо больше опыта и использовали ночь как своё преимущество.
  Днём джунгли были наши. Мы двигались, искали, атаковали и пополняли свои запасы. Но по ночам мы забивались в оборонительные периметры и ждали до зари.
  Днём противник прятался от наших патрулей, зачищающих лес, и от самолётов-разведчиков, прочёсывающих горные долины. Но по ночам мы не ходили в дозор и наши самолёты не летали. И тогда СВА и Вьет Конг начинали шевелить свои пути снабжения. Их солдаты, подгоняемые национальным духом, харизмой Хо Ши Мина и железной марксистской дисциплиной, выходили из укрытий и бесшумно продвигались по древним тропам, сгибаясь под тяжестью снаряжения. Они ненавидели нас и имели полное на то право, потому что мы жгли их дома, бомбили их хозяйства, убивали их жён и нередко насиловали их дочерей. Поэтому их армии наносили удары ночью, когда мы были наиболее беззащитны, когда у нас не было поддержки с воздуха, способной сбросить бомбы и напалм на их позиции.
  Мы жались друг к другу и ждали, готовясь к худшему...
  Однако ничего не случилось, и джунгли медленно вернулись в своё обычное состояние. Завели свои песни обезьяны и попугаи. В зарослях зазвенели чёрные москитные тучи.
  Начинало светать, но мы увидели лишь дождь и туман. Враг испарился. Мы проверили периметр.
  Ничего.
  Провода на двух минах были перерезаны. Или перегрызены. Трудно сказать.
  Кто это был - обезьяны? Чарли? Ночные духи?
  Мы не знали...
  
  ГЛАВА 20. 'БОЕЦ ЗА СВОБОДУ: ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ ЛИ ТИ ЧИНЯ'
  
   ЗЕРКАЛО НЕНАВИСТИ
  
   Воткни штык в брюхо желтокожего и оближи холодную сталь. Вырежи сердце азиата и скорми собакам. Наполни кровью Чарли серебряный кубок и осуши его, чтобы получить его силу. Вот святое причастие по-вьетнамски. Христос - вьетконговец!
   Мы - злобная шайка линчевателей, завёрнутых в звёздно-полосатые стяги и лелеющих убийство в сердце своём. Мы швыряем камни в бойца Вьет Конга, висящего на старом деревянном кресте в центре Сайгона, - нагого юношу.
   - РАСПНИ ЕГО! - орём мы. - УБЕЙ, УБЕЙ, УБЕЙ!
   Первый камень бьётся о голову дитя, и появляется первая кровь. Вдруг крест разлетается на тысячи стеклянных осколков.
   - Боже мой, - кричит кто-то, - это всего лишь зеркало, обман...
   До нас доходит, что юноша, которого мы так сильно ненавидим, вовсе не вьетконговец, но один из нас. Его лицо - только отражение любого янки из толпы.
   Добро пожаловать в Индокитай, ребята! Пора заглянуть в зеркало...
  
  
   Его звали Ли Ти Чинь, когда-то он был борцом за свободу. Чинь был одним из лучших партизан на свете, потому что мог сражаться и держаться за счёт гораздо меньшего, чем любой другой солдат в истории войн.
   Как член партизанских сил Вьет Конга, которые уже более 50 раз вступали в схватку с американскими войсками, Чинь уничтожил много солдат-янки, потому что хорошо владел искусством убивать и потому что таков был его долг.
   Чинь, который едва достигал пяти футов росту и весил меньше 90 фунтов, носил только чёрные просторные шорты и сандалии, вырезанные из старых автомобильных покрышек. На его блестящей от пота спине пировали и заносили инфекцию в раны жирные мухи. Зубы сгнили. Кожа да кости, он напоминал мешок объедков, оставшихся после пикника по случаю 4-го июля.
   У Ли Ти Чиня не было звания во Вьет Конге. Он бал просто боец и воевал обычно во мраке ночи. Он говорил своим командирам, что устал от войны, что хочет вернуться к семье, но всегда получал ответ, что это станет возможным, 'может быть, через несколько лет'.
   В 19 лет он вступил в ряды Национального фронта освобождения, а два года спустя стал членом Вьетнамской Коммунистической партии.
   Ли Ти Чинь был родом из маленькой деревушки Бу Доп Доп на Центральном нагорье в провинции Плейку, где его семья веками возделывала землю, где патриотическое сопротивление являлось национальной традицией и где защита земли предков была высочайшим долгом и величайшей честью.
   Чинь мужал, читая рассказы о героических сёстрах Чынг, трагически погибших 20 столетий назад в битве с китайцами, и о знаменитом разгроме наступающих монгольских орд военачальником Чан Хынг Дао в XIV-м веке, и об окончательной победе Ле Лоя над китайцами в сражении у Тот Донга в XV-м...
   И мечтал, что однажды он тоже, как они, станет геройски защищать свою родину. А если суждено умереть, ну что ж...
   Он надеялся, что его жена и ребёнок будут помнить его жертву и что люди из его деревни будут передавать рассказы о нём из уст в уста.
   Свой варёный рис он скатывал в шарик размером с кулак, и заворачивал в лоскут полотна, и отщипывал от него понемногу, когда бывал голоден, и запивал водой, когда мог её достать.
   Однако скудное питание, отсутствие одежды, недостаточное и плохое вооружение, голод и смерть людей во имя идеи, в которой он больше не был уверен, - всё это начало подтачивать его желание бороться.
   Он жил в норах. В 'могилах 'сделай сам'', как их называли наши солдаты. Это были простые ямы, нарытые в земле повсюду, по словам его командиров, ямы должны были защищать его от бомб.
   За годы службы во Вьет Конге Чинь стал чужим для жены и ребёнка. Проходили месяцы, прежде чем до него доходило известие о том, что они пока живы, но к тому времени новость успевала состариться.
   Он бы отдал месячную норму риса за одну ночь дома.
   Дом. Как до него далеко. Увидит ли он семью снова?
   Ли Ти Чинь продолжал воевать и жить ради дня, когда он сможет вернуться домой и пахать землю. Он недоедал и недосыпал. Он крал еду, чтобы остаться в живых. Он похудел, и ему нечего было терять. Он постарел. Он болел и каждую ночь дрожал от страха...
   Но днём было ещё хуже, потому что днём прилетали самолёты и сбрасывали бомбы, и многие бойцы Вьет Конга гибли, и его жизнь превращалась в кошмар.
   'Каждый день прилетают самолёты, бежать некуда, и спрятаться можно только в джунглях', - писал он жене. Но ещё он писал ей романтические стихи о том, какая у них будет жизнь, когда кончится война и американские агрессоры драпанут, гонимые славными бойцами за свободу из ФНО и Северовьетнамской армии, руководимой Хо Ши Мином...
   Ему приказывали убивать американцев, и он убивал, потому что был солдатом Национального фронта освобождения. Но ему также говорили убивать и вьетнамских солдат. А он считал, что это неправильно.
   'Мне это не нравится. Это заставляет меня задуматься: почему я должен убивать своих братьев?' - писал он жене Май, которую любил ещё девочкой и с которой вместе рос в одной деревне.
   По ночам он слышал, как с самолётов убеждали его всё бросить и вернуться к семье, потому что Вьет Конг не заботится о нём и не говорит ему правды.
   'Но руководители Вьет Конга обещают, что убьют всякого, кто уйдёт. А также их семьи. И они так и сделают, поэтому я боюсь за вас', - выводил Чинь.
   'Возвращайся к правительству Вьетнама, - доносился с самолёта голос по-вьетнамски. - Закинь оружие на спину и подними руки. С тобой будут обращаться справедливо...'
   Командиры говорили ему, что американцы тоже его убьют, если он уйдёт, что голос с самолёта - всего лишь уловка.
   'Но кое-кто из наших сомневается, что начальники говорят нам правду. Мы сбиты с толку. Мы ждём подвоха с обеих сторон. И я так по тебе скучаю, моя дорогая Май...'
   Чинь рассказывал жене о том, как Вьет Конг живьём сжигает крестьян за то, что они отказываются платить налог со своего риса.
   Он передавал ей слухи о том, что скоро поступит помощь из Китая и повернёт волну войны против янки.
   Он писал ей об армии, которая воюет, имея одну винтовку на двоих. О том, что тем, у кого нет оружия, выдают по гранате. А те, у кого оружие есть, получают по две дюжины патронов. О том, что когда кончаются гранаты и патроны, остаётся только бросать камни. Что пополнения боеприпасов нет. Что они просто должны погибать за общее дело.
   У Вьет Конга почти не было медицинской помощи, говорил Чинь. Кричащих от боли раненых нередко пристреливали, только чтоб они замолчали. Ампутация была панацеей от всего. На бинты шли парашюты, на которых сбрасывалось снаряжение американским войскам, и то если удавалось их достать.
   'Многие, как и я, хотят покончить со всем этим, - писал Чинь, - но мы остаёмся, Май, потому что мы боимся, что американцы сбросят нас в море со своих железных птиц'.
   Он был молод, ему было всего 26 лет, и у него на свете было всё, ради чего стоило жить...
   И вот однажды война добралась и до Ли Ти Чиня, да он, собственно, всегда знал об этом.
  
   *****
  
   - Эй, лейтенант, - кричит Пол Харрис, снимая мину-'клеймор', - это были узкоглазые: трупов нет. Наверняка унесли отсюда ноги, когда рванула последняя мина. Азиаты всегда забирают своих мёртвых - считать некого.
   Занимается день. Ночная засада снята. Мы жуём пайки и чистим оружие. Я поглощаю банку ветчины с бобами, запиваю тёплой водой из фляжки и чищу ствол винтовки.
   - Кажется, одного всё-таки забыли, - прыскает Нейт Симс. - Вон там валяется, тот ещё видок. Где этот журналист? Эй, Брекк! Глянь-ка на чувака, которого ты вчера завалил. Ффффууу, уже поспел...
   Я иду смотреть на мёртвого солдата. Это маленький вьетконговец, я его убил. Никто не будет скучать по этому парню. Он так и не понял, что его прикончило.
   - Эл-ти не смотрит, парень: можешь взять его уши, если хочешь. Прекрасный сувенир, - шепчет Симс и протягивает мне охотничий нож. - Нравятся бусы? Сделай из них ожерелье, - дразнит он, сверкая лезвием у меня перед носом.
   Пожимаю плечами и отказываюсь. Я не увлекаюсь ушами. Я видел уши и язык, что привёз Билли Бауэрс с операции 'Джанкшен Сити'. Мне не понравилось. Убийство само по себе противно, а расчленение трупов...
   Я только хотел сфотографировать мертвеца. До этого мне не доводилось видеть врага вблизи. Это был первый мёртвый вьетнамец, которого я видел так близко.
   Чёрт, погоди, вот ребята из штаба в Сайгоне увидят это! Сержант Темпл и в особенности Билли Бауэрс. Доказанная смерть. Мой первый азиат - и в первую же командировку.
   Я ошалел и возомнил невесть что. Я попал к ребятам взвода лесных бойцов, которые кокнули несколько придурков - и на какой-то миг меня пронзила гордость и возбуждение от войны, прямо как Билли.
   Я больше не был трусливым солдатиком, занятым непыльной работой в тихом тылу. Вчера всё изменилось. Это был особенный день. Меня крестили огнём, и теперь я мог вступить в древнее солдатское братство, в которое не было доступа тому, кто не бывал в бою, сколько бы звёздочек и нашивок у него ни было, - братство пехоты, исполнившей свой долг.
   Хотя тогда я мыслил об этом совсем другими категориями. Я знал только, что случилось нечто неожиданное и что с того дня не бывать мне таким, как прежде. Это событие изменило всю мою жизнь...
   И детство моё бесповоротно осталось в прошлом.
   Теперь я мог рассказать всем, кто остался дома, о ребятах, по-настоящему воюющих на этой войне. О том, как они таскаются по зелёному Нагорью и бьются с Люком-Говнюком лицом к лицу, днём и ночью, у рисовых полей и пагод, как ходят к чёрту на рога и возвращаются назад.
   Здесь был иной мир. Мир без законов и ограничений. Одобрение получало только право убивать. Мы выпали за пределы цивилизации, туда, где не было никаких правил и установлений. В мир первобытной этики, настолько далёкий от штаба армии в Сайгоне, что с равным успехом мы могли бы танцевать этот 'Кровавый балет смерти' где-нибудь на кольцах Сатурна.
   Луч света проникает сквозь заросли джунглей и зелёными пятнами ложится на лицо Люка; стрекоза мягко садится на его нос, но вдруг взлетает и уносится прочь.
   Воздух тяжёл и влажен. Я слышу запах прелых листьев и древесины.
   Люк за всё заплатил, Денни. Око за око, зуб за зуб. Но этого недостаточно, чёрт подери! Десять тысяч глаз за око - и этого будет недостаточно. Никогда не будет достаточно. Я тебя расстроил. Прости. Я должен был быть там. Я должен был быть с тобой рядом в том бою. Иногда я жалею, что не погиб с тобой, Денни. Тогда стало б легче. Мне так тебя не хватает, чёрт возьми!
   Я достаю из футляра 'Пентакс'. Плохое освещение. Воняет как в сыром погребе у нас дома, где отец держит свои удочки, а мама - банки с вареньем.
   Устанавливаю объектив на 1,4 фута, затвор на 1/30, навожу резкость и щёлкаю.
   - Давай я сниму, как ты ссышь ему в рот, Брекк? - снова спрашивает Симс. - Славная будет фотка для твоей девчонки.
   - Нет, спасибо, а девчонки у меня нет: помахала мне ручкой перед самым отъездом...
   - Sin loi, парень, прости. Пусть у тебя всё наладится.
   Я снова посмотрел на убитого. Пуля проделала в затылке огромную дыру - можно было засунуть кулак. Он потерял огромное количество крови.
   Так и должно быть. Как говорит сержант Дуган, от крови растёт трава лучше, пусть даже эта трава - слоновая.
   Вот ведь срань, ты, изделие мастера 'ручных' дел! Как тебе нравится быть дохлым? Тебе идёт. Ты сам хотел этого...
   Касаюсь ботинком того, что осталось от его головы. Мозги грязно-серого цвета текут на землю, как желток из разбитого яйца. Кровь засохла в чёрные сгустки, и кожа приобрела бронзовый оттенок. Он уже начал вонять и разлагаться.
   Плоть на ногах, ягодицах и искромсанном животе расползается в местах соприкосновения со швами испачканных кровью пижамных шорт. Обнажённое гниющее тело ужасно смердит: трупный газ, отвратительный, как пердёж мертвеца, создаёт незабываемый 'аромат'.
   Однако в джунглях мёртвое не валяется вечно. Здесь ничто не пропадает зря. Возрождение и гниение - две стороны одного процесса, и шустрые сонмы падальщиков моментально приступают к работе.
   Чавкают личинки, въедаясь в глаза, и насекомые-могильщики заполняют рот. Над осколками костей роятся тучи мух и москитов, и серая слизь продолжает вытекать из черепа.
   Носком ботинка переворачиваю его голову. Чавканье словно бы усиливается и почти оглушает. Мухи повсюду. Глаза Люка открыты, и на лице выражение удивления.
   Мы все когда-нибудь умираем, Люк. Какая гадость!
   На лбу над левым глазом - кружок синюшной, не больше полудоллара, плоти прикрывает дырочку, куда вошла пуля.
   При ударе 7,62-мм медная пуля пробила кожу, хрящи, кости и лобную пазуху, заполненную жидкостью, разорвала нервы, артерии, перегородки, мускульные ткани и кровеносные сосуды и, наконец, развалила на куски его интеллект - три фунта белковой массы, которая отделяла его от животного мира и давала ему власть над ним.
   Мозг, мягкий, как масло, а теперь бесформенный, как студень, когда-то формой напоминал орех и размером был не больше бейсбольного мяча. Это был удивительно смертоносный орган, ибо с его помощью он мог убивать ради самого убийства: ради удовольствия, спортивного интереса или северовьетнамского флага - всё равно.
   Клетки мозга слагались воедино, будто тщательно огранённые драгоценные камешки в часах 'Ролекс', и работали как микрочипы человеческого компьютерного банка данных, храня мысли, чувства, мечты и фантазии этого парня.
   Но не более того.
   Пуля сравняла мозг с мусором, похоронила, как цыплячьи потроха, - вытолкнула серую массу из черепа и пролила на землю. Его флюиды, живые ткани, волосы и кости вырвало вулканической силой из затылка, а из развороченного двумя другими пулями живота свисали зелёно-бурые внутренности.
   Кишки - наиболее уязвимое место человека. Это центр его бытия, где сосредоточены его страсть созидания и одержимость разрушения. Именно здесь он чувствует агонию и экстаз: любовь и гнев, ненависть и страх, голод и болезнь.
   О чём он думал перед смертью? Как спасти свою жизнь? Или чью-то другую? Больно ли ему было? Чувствуют ли азиаты боль так же, как мы?
   Я видел, как он завертелся, когда я нажал на спусковой крючок, как он медленно упал навзничь, не издав ни звука. Он, наверное, умер сразу. Ни речей. Ни прощального ужина. Ничего.
   Я всматриваюсь в него. Изучаю лицо и изуродованное тело больше с любопытством, чем с отвращением, и размышляю о том, каким он был. Почему пересеклись наши пути. И почему один из нас выжил, а другой - нет.
   Посмотри на его кожу. Она словно воск...
   Ладно, Люк, просыпайся; хорошо сыграно, но пора вставать и выметаться. Ты не мёртв. Это всего лишь игра. Пора просыпаться и уходить. Восстань из мёртвых, что б тебя!
   Странно смотреть на фотографию молодого человека, которого убил 30 лет назад, и по-прежнему гадать, кем был он, и кем бы мог стать, если бы...
   Если б я сфотографировал тебя при жизни, Люк, фотография могла бы мне что-нибудь рассказать. Я смог бы заглянуть в твои глаза и наверняка разглядел бы твою душу.
   Но кто может читать по лицам мёртвых?
   Я вижу, что в его заднем кармане что-то есть. Неужели не заметили, когда обыскивали тело?
   Достаю бумажник, в нём - удостоверение личности. Зовут Ли Ти Чинь. Родился 2-го февраля 1941 года.
   О Боже, мой ровесник.
   Ещё пара фотографий, старое письмо, несколько мятых банкнот, патронташ, мешочек с рисом, расчёска и маленькие ножницы для ногтей. На одной фотографии он с красивой молодой женщиной и ребёнком. На другой он с дружками в геройских позах - наверное, снялись перед уходом на войну с американцами.
   Жена его бы сейчас не узнала. Сколько понадобится ей времени понять, что муж мёртв? Что станет с его женой и ребёнком? Как они будут жить?
   Что если никто ей не скажет? Что если она месяцами будет мечтать о триумфальном возвращении - о возвращении, которое никогда не состоится? Что если она будет ждать писем - писем, которых он больше не напишет никогда?
   Конечно, она будет искать причины. Убеждать себя, что всё нормально, что ему просто не хватает времени для выражения своих чувств, что ему некогда рассказать ей о ходе войны на Юге.
   Но чем дальше, тем верней она будет готовиться к худшему, тем скорей будет расти тревога, и дни перейдут в бессонные ночи, и одно лишь страстное желание охватит её: чтобы вернулся домой, чтобы подал хоть весточку, - и не знает она, что сгинул он в джунглях...
   Насовсем.
   Может, мне следует ей написать. Наверное, я должен приехать к ней в Бу Доп Доп после войны и объяснить, что произошло. Отдать бумажник и фотографии.
   Током высокого напряжения пронзают меня противоречивые чувства.
   Так, значит, Люк - человек. Эта вонючая обезьяна, этот неуловимый призрак, исчезающий с утренним туманом. До меня не доходило, что он такой же, как мы, что его молодым насильно призвали служить 'правому делу'.
   В его армии не было ни сокращённой службы в один год, ни краткосрочных отпусков в Бангкок, ни пива, ни почты, ни лекарств, ни горячей пищи, ни вертолётов, ни медпунктов в тылу. Люку гораздо хуже, чем нам. Он приговорён воевать, пока не убьют или не кончится война.
   Я опускаюсь на колени на ворох листьев и, не отрываясь, смотрю на него. Касаюсь его - и быстро одёргиваю руку.
   Что это я, блин, делаю? Это всего лишь узкоглазый. Мертвец. Он ничто, дерьмо...
   Но вдруг душа его ещё здесь: медлит и присматривает за телом?
   Тогда - может быть, из любопытства, может быть, чтобы рассеять страх - я снова протягиваю руку и медленно провожу по его щеке.
   О Господи! Он такой же, как я. Человек. Человеческое существо, а не только грязный азиат. И, что всего важнее, мне нужно было доказать обратное. Мне нужно было поверить, что он был чем-то другим, чем-то меньшим.
   Прости, Люк. Мне очень жаль...
   Я заболеваю от вида исковерканной плоти, и сердце моё тяжко бьётся, словно хочет вырваться из груди.
   Он не похож на мёртвых, которых я видел. Мне приходилось бывать на похоронах родственников, и они мирно лежали в ореховых гробах с латунными ручками, выставленных в похоронных залах; лица их были припудрены, руки аккуратно сложены. Смерть их была уютна. Пришедшие проститься глотали 'Валиум', и подчас проводы были так отрепетированы, что казались подделкой, как если б в 'Кадиллаке' хоронили того, кто всю жизнь толкал перед собой тачку.
   Как-то я коснулся руки мёртвой тётушки. Она была холодна, как лягушка. По спине пробежали мурашки. Тётя была бледна и словно вылеплена из воска. Но смотреть на её лицо было не страшно - ничего подобного этому.
   Мёртвое тело передо мной больше напоминает собаку, сбитую на просёлочной дороге и разорванную на куски. На мохнатые бесформенные куски розового мяса...
   Тело считается земной юдолью бессмертной души. Как в таком случае душа может обитать в таком навозе?
   Как?
   Может быть, у Люка нет души.
   А ну как есть? Что тогда?
   Двадцать шесть лет он, как мог, питал и берёг своё тело. И теперь оно - лишь кучка кровавых ошмётков, испускающих тошнотворные химикалии. Пройдёт несколько недель, и джунгли обглодают его до косточек.
   Я был потрясён.
   Господи, что мы здесь делаем? Что мы вытворяем с ними? Что творим с собой?
   Меня учили ненавидеть его. Я должен был считать его недочеловеком, каким-то недостающим звеном между обезьяной и человеком - такой вот тактике психологического выживания обучала нас армия с первой недели пребывания в учебном лагере.
   Мне стало страшно смотреть на это безжизненное тело. Я задохнулся. Слепой ужас охватил меня в третий раз за этот день. Я представил самого себя, валяющегося изуродованным до неузнаваемости. Меня прошиб холодный пот, стало трудно дышать, я задрожал и перестал соображать, где нахожусь. Это Джамбо, великий аннамский слон, опять наступил мне на грудь и хоботом заткнул нос, словно засунул меня, задыхающегося, в жопу.
   Я закурил сигарету - и выблевал ветчину с бобами.
   - А мне так всё равно, - похвастался Нейт Симс. - Будет теперь отдыхать по частям, немая дохлятина.
   - Привыкнешь, - фыркнул Пол Харрис. - Подумаешь, узкоглазый...
   - Ты имеешь в виду, он БЫЛ узкоглазым, - поправил Симс. - Теперь это уже кусок тухлого мяса.
   - Такие вот дела: несколько моих лучших друзей мертвы, - хлопнул жвачкой Харрис.
   - Ну, как теряется девственность? - засмеялся Симс.
   Меня опять вырвало.
   Оба заржали и сказали, что все новички одинаковы: их всегда выворачивает при виде мертвеца.
   - Наша работа здесь проста: отправить на Небеса побольше свеженьких азиатских душ. Поверь мне, надо рвать этих гондонов на кусочки, иначе они оживут, - толковал Симс.
   Харрис припомнил, как за месяц до этого корреспондент из какой-то нью-йоркской газеты стал свидетелем того, как один охотник из этой роты отрезал мёртвому вьетнамцу из СВА пенис, сунул в рот и стал прикуривать, как сигару, а дружок в это время снимал его на плёнку.
   Парень улыбался до ушей, продолжал Харрис, крепко держал в зубах пенис и рассказывал корреспонденту, что собирается послать его братцу Тули в Ньюарк в качестве подарка на день рождения.
   Когда рассказ о зверствах дошёл до Сайгона, то наделал много шума среди старших офицеров, и вскоре из МАКВ поступил приказ с требованием, чтобы солдаты не передовой воздерживались от подобных надругательств, хотя бы в присутствии прессы.
   - Но здесь мы чихали на этот приказ, - усмехнулся Харрис.
   - Зачем же вы это делаете?
   - Для прикола, ну и чтоб взять силу косых. Я ещё вырезаю печень. Чтоб они не могли отправиться на небо к своему Будде.
   - Вот так вот, солдатик, - подмигнул Симс, расстегнул рубаху и гордо показал ожерелье из трёх языков и шести ушей в бурых пятнах крови.
   Харрис сунул туза пик в рот мёртвого солдата, а на грудь положил нашивку 'Клекочущий орёл'.
   - Если его кореша вернутся - будут знать, кто вышиб ему мозги, - улыбнулся он.
   - ПОДЪЁМ! - гаркнул лейтенант.
   - ШЕВЕЛИСЬ! - заревел взводный. Харрис был начеку. Через несколько минут джунгли поглотили нас, уходящих в ещё один обычный дозор.
  
  ГЛАВА 21. 'ПОХОД'
  
   'В лесу полноценный сон был невозможен. Получалось какое-то полузабытьё, не приносившее отдыха. Часть сознания всегда бодрствовала в ожидании зари. Ты потел, поминутно окунался в дремоту и просыпался и вскоре уже умел отключаться от звуков джунглей...'
  
   Мы вышли на тропу и через короткое время наткнулись на два блиндажа противника, покинутых лишь за час до нашего появления, как выяснили идущие с нами немецкая овчарка и её поводырь. По мере продвижения собака несколько раз делала стойку, как бы сообщая, что враг поблизости - в нескольких минутах ходу. Мы шли по его пятам, но не видели его. Однако было как-то уютней от сознания, что с нами ищейка. В конце концов, подумал я, она поможет нам избежать засады.
   После нескольких часов пути мы так далеко ушли на юг в погоне за узкоглазыми, что потеряли связь с другими частями роты, - и это вынудило нас повернуть назад.
   Сквозь заросли солнечный свет почти не проникал даже в полдень. Это напомнило мне одну знаменательную фотографию о Вьетнаме.
   Санитар смотрит вверх на верхушки деревьев, столб света падает ему на лицо, на котором застыло выражение 'за что, Господи?', а у ног его лежит завёрнутый в плащ-палатку мёртвый солдат.
   Я сплюнул и вспомнил, что не чистил зубы два дня, потому что забыл зубную щётку. Глотнув из фляги, я попробовал убрать налёт с зубов языком, - не получилось. Между зубами застряли остатки пищи, и изо рта у меня воняло, как у крокодила.
   Мы брели по холмам, покуда ноги не отказывались идти, натрудившись на этой земле: на рисовых чеках, в банановых рощах, в густых чащах, сквозь которые приходилось прорубаться с помощью острого, как бритва, мачете, и в зарослях слоновой травы, местами достигавшей в высоту никак не меньше 16 футов.
   Я ненавидел эту траву. Тропа петляла, приходилось держать интервалы между идущими в 10-20 метров. Когда тропа уходила в заросли слоновой травы, не было видно ни того, кто шёл впереди, ни того, кто сзади. Возникало странное ощущение. Будто я один, будто свернул не туда и отстал от взвода. А уж в таких местах в последнюю очередь я бы желал остаться один. Поэтому я спешил догнать парня впереди, и тот бурчал...
   - Держи дистанцию, чувак... не липни ко мне... наступишь на мину, а мне не хочется подыхать!
   Однако на лесных тропах все ребята, как правило, сбивались в кучу, нарушая колонну, потому что даже намёк на то, чтобы остаться один на один с этой таящей опасности первобытной дикостью, был невыносим.
   Мы топали по болотам и кукурузным полям, вверх и вниз по горам, пересекали потоки - всего не упомнишь. На открытых пространствах солнце немилосердно пекло наши головы, а в джунглях грязь липла к ботинкам.
   Я плохо различал окрестности, потому что очки мои всё время запотевали. Или пот заливал их, и мне приходилось постоянно тереть стёкла пальцами, чтобы видеть хотя бы идущего впереди.
   Глаза горели от пота. Организм терял соль, и я кидал в рот соляные таблетки, как хлопья попкорна. Некоторые повязали на шеи полотенца, а на голову - зелёные банданы. Пот насквозь промочил рубахи и тёмными пятнами проступил на штанах - на заднице и на ногах ниже колен.
   Было невероятно жарко, почти как в сауне, но, несмотря на пышную растительность, кислорода не хватало. А ведь он был так необходим, чтобы таскаться по зарослям при влажности воздуха в 99 процентов.
   Жуткие ночи на Нагорье были прохладны и влажны. У каждого имелось по плащ-палатке, что-то вроде одеяла, чтобы согреваться и отгонять страхи, хотя бы и надуманные. Кое-кто поливал волосы аэрозолем, пытаясь защититься от насекомых.
   Целыми днями мы шарили по джунглям и холмам, но больше не вступали в контакт с противником. Словно тот растворился в воздухе. Моя винтовка М-14 как будто отяжелела: приходилось постоянно держать её наготове, и к ночи мышцы рук сводило судорогой от усталости.
   В этой стране монтаньяров деревушки, натыканные под навесом джунглей, лепились к склонам гор. Если б ничего другого не существовало, то эта страна - один из последних неизведанных уголков Земли - сама по себе придавала б особый колорит нашим рейдам. И в эту страну месяц за месяцем уходили солдаты в поисках мистера Чарли и в надежде прожить ещё чуть-чуть, чтобы успеть отправиться в краткосрочный отпуск и подцепить триппер в Бангкоке или Гонконге.
   Они шли и шли, пока руки не начинали ныть от винтовок и пулемётов, пока плечи не начинали болеть от впивающихся брезентовых лямок тяжёлых ранцев, пока ноги не начинали дрожать и подкашиваться от усталости, - утирая глаза и обливаясь потом, пока пота не оставалось совсем.
   Вторые номера пулемётных расчётов - мы называли их 'носильщики боеприпасов' - тащили особенно тяжёлый груз. Дополнительно к основному снаряжению: ранцу, винтовке, гранатам, минам 'клеймор', лёгкому противотанковому ружью, каске, фляге, плащ-палатке и сухпайкам - им приходилось нести по 200 пулемётных патронов в лентах, крест-накрест на груди, как у мексиканских революционеров из армии Панчо Вильи.
   Головного меняли каждый день. Ему надлежало идти по тропе, загнав патрон в ствол и поставив винтовку на автоматический режим. Если ему слышалось или казалось что-нибудь подозрителное, он должен был остановиться. Если же замечал какое-либо движение, то должен был сначала стрелять, а потом уже задавать вопросы. Так называемая 'разведка боем': расстреляй джунгли к чёртям собачьим и подожди, ответят ли на это джунгли.
   Время отсчитывалось по восходам и закатам, да ещё по противомалярийным пилюлям, принимаемым по воскресеньям. За счастье почиталось не попасть под атаку противника посреди ночи или оставаться на выбранной позиции лишний день.
   Одним из лучших видов оружия пехоты на передовой считались лёгкие противотанковые гранатомёты - современные базуки. Их снаряды-ракеты предназначены пробивать броню танка так же, как и болванки 106-мм безоткатных орудий, из которых мы стреляли в учебном лагере. Однако во Вьетнаме они использовались против блиндажей и людей. Это такая зелёная труба из фибергласа в два фута длиной и четыре дюйма в диаметре, с ремнём и спусковым механизмом. Чтобы использовать трубу, нужно расчехлить концы и телескопически удлинить её вдвое. Снаряд уже внутри, готовый к выстрелу. Настраиваешь прицел - и труба превращается в противотанковое реактивное ружьё, которое для выстрела кладётся на плечо.
   Если правильно использовать эту штуку, то можно гарантированно испортить косоглазым всю обедню. Нужно только следить, чтобы вылетающий назад огонь от гранаты не испортил день своим.
   После выстрела пустой корпус выбрасывается. Гранатомёт лёгкий, эффективный, - прекрасный экземпляр современного вооружения.
   Его единственный недостаток в том, что после таскания по джунглям в течение нескольких недель он часто даёт осечку.
   Солдатам выдавалось по шесть гранат. Зелёные и гладкие, эллипсоидной формы, они напоминали пасхальные яйца с ручкой. Внутри находилась катушка перфорированной проволоки, готовой разлететься на 500 мелких осколков.
   Армия утверждала, что эти гранаты превосходили старые металлические ананасы, применявшиеся во Второй мировой.
   Мы миновали местность, где бомбы выкосили джунгли в сплошной валежник. Деревья толщиной в добрый фут лежали, словно перекушенные у основания, пни торчали под странными углами к земле и напоминали ряды гнилых зубов - весь лес был измочален на зубочистки.
   Фрукты составляли лучшую часть сухпайка. Некоторые солдаты съедали их сразу, чтобы не пришлось умирать, не отведав доброй пищи, другие же крепились до самого боя.
   - Смешно, - рассказывал Симс, - в прошлом месяце, как раз посреди перестрелки, Харрис обернулся ко мне и попросил 'П-38'.
   - Консервный нож, что ли?
   - Вот-вот. Сказал, что хочет есть. Бросил винтовку, привалился к дереву и ел свои персики, пока мы поливали лес свинцом. Тот ещё парень, честное слово...
   Каждому выдавалось по комплекту униформы, и когда она приходила в негодность, со склада привозили новую. Для питья всегда имелась вода, но солдаты были счастливы, когда хоть раз в неделю удавалось побриться и помыться в речке. Никому не нравилось такое положение вещей. Но, как и ко всему во Вьетнаме, к этому привыкали.
   Полноценный сон в лесу был невозможен. Можно было рассчитывать на некое полузабытьё. Какая-то часть сознания всегда была настороже до самой зари. Ночью прошибал пот, ты проваливался в полусон и снова приходил в себя и очень скоро уже умел отключаться от звуков джунглей...
   Но позвякивание затвора, еле уловимое шуршание в кустах или другой какой незнакомый звук приводил тебя в состояние наивысшей боеготовности.
   Мы всё время хлебали тёплую воду из фляжек, но она не утоляла жажды. Мы почти варились в духоте джунглей, влага выпаривалась из тел, и мы валились с ног на тропе от теплового удара.
   Ночами становилось прохладней, но вместе с прохладой приходил страх темноты и налетали тучи голодных москитов.
   Как будто Солнце и Земля находились в зловещем содружестве с врагом и мучили нас день за днём.
   На шестые сутки в сумерках мы засекли обедавших за речкой трёх партизан.
   - Давайте немного подзаработаем, - прошептал взводный.
   Два отделения растянулись в линию вдоль берега и открыли огонь. Но промахнулись, и азиаты скрылись по системе окопов, прорытых на склоне горы, оставив после себя лишь кое-какие вещи, 10 фунтов риса да пару 'хошиминовских' сандалий.
   Я сунул сандалии в ранец. Сделанные из старой, с изношенным протектором, автомобильной покрышки фирмы 'Б.Ф.Гудрич', они крепились к ноге длинными резиновыми полосами, вырезанными из камеры, - мальчишкой из таких полос я делал рогатки.
   Как-то раз на опушке леса, у покинутой хижины мы раскопали четыре могилы, полагая, что в них мог быть спрятан склад оружия или продовольствия. Десять человек раскидывали могилы сапёрными лопатками, замотав шарфами носы и рты и блюя от ужасной вони, шедшей из земли, но нашли только несколько разложившихся тел.
   Земляные пиявки здесь достигали в длину от двух до шести дюймов и были около полудюйма толщиной, присасывались они незаметно, и, приятель...
   Как же они сосали кровь!
   Непостижимым образом им удавалось пробираться сквозь швы и прорези для пуговиц на форме, дырочки для шнурков на ботинках и обрабатывать нас подобно графу Дракуле, насыщаясь плазмой и красными кровяными тельцами. Нужно было прижигать их сигаретой, чтоб они отвалились, однако они впрыскивали в ранку какое-то вещество, препятствующее сворачиваемости крови, и ранка какое-то время ещё кровоточила.
   Эти ранки не заживали, и через несколько дней живые ткани вокруг них загнивали. От ранок да от порезов и царапин по всему телу, не заживавшими в тропическом климате, солдаты были усыпаны гнойниками.
   Переправы через реки всегда проходили медленно и по всем правилам: справа и слева выставлялось боевое охранение, и мы спешили насладиться коротким отдыхом либо перед переправой, либо сразу после неё, ожидая подхода остальных. Вода в реке доходила до пояса, и при форсировании нужно было пользоваться верёвкой; однако стремительные чистые потоки бежали по песчаному дну, - и мы пили прямо из них и наполняли свои фляги.
   Но вода крутила кишки, и во взводе всегда были солдаты, страдавшие от вонючего поноса.
   Бойцы говорили, что не пользуются спецтаблетками для очистки воды, потому что от них во рту остаётся привкус йода.
   - Если в этой воде живёт рыба, то я точно могу её пить, - заявил один парень. Хотя это мало кого волновало, дизентерия в лесу была одной из самых распространённых болезней, а противомалярийные пилюли придавали коже желтоватый оттенок, как будто ты сам превратился в узкоглазого.
   Мне рассказывали, что в первый день операции за три часа до моего прибытия снайпер противника подстрелил двух наших солдат. Сначала погиб головной дозорный. Передовое отделение залегло, но так и не смогло определить, откуда стреляли. Когда взвод снова двинулся в путь, тот же снайпер выбрал новую цель и прострелил голову замыкающему колонны.
   Выйдя на опушку леса, взвод погрузил тела в вертолёт, и они отправились в Сайгон, в похоронную службу, - на первый этап долгого пути домой.
   На восьмые сутки операции 2-й взвод рассредоточился на открытой поляне для приёма вертушек с боеприпасами.
   Другие подразделения роты захватили в плен 15 вьетконговцев, одного бойца СВА, разрушили лечебный комплекс, способный вместить до 50 раненых, и уничтожили четыре тренировочных лагеря, два из которых были предназначены для приёма усиленных рот СВА. Эти лагеря, покинутые за два дня до начала налётов бомбардировщиков Б-52, были оснащены классными комнатами, стрельбищами и гранатными полигонами.
   Каким-то образом узкоглазые сумели получить секретную информацию об операции 'Саммеролл' ещё до её начала. Им всегда это удавалось.
   Но как?
   Никто не знал.
  
  ГЛАВА 22. 'БАНДА В ЧЁРНЫХ ПИЖАМАХ'
  
   'Солдат сказал, что успел собрать три банки с глазами и 24 золотых зуба, пока командир взвода не застукал его. И очень обижался на этот счёт. Срок, проведённый в кутузке Лонг Биня, не засчитали за время его службы во Вьетнаме. Этот срок оказался потерянным временем, и ему предстояло оттрубить ещё восемь месяцев.
   - Грёбаное офицерьё! Почему всё удовольствие от войны только им, - ворчал он'.
  
   Вьетконговцев взяли в плен в пещере длиной около 100 метров. С ними было 50 женщин и детей; все они прятались в пещере как в бомбоубежище. Мужчины не признавались в принадлежности к партизанам, убеждая, что они простые крестьяне.
   Они и были крестьянами. Только днём, а ночью - становились бойцами Вьет Конга. Именно эти люди контролировали окрестности и снабжали проходящие полки СВА.
  Мы появились из джунглей, и бойцы ВК сгрудились на поляне: сидели на корточках и молчали. Их оружие было составлено рядышком в две пирамидки: семь карабинов, автомат АК-47, четыре арбалета и большое количество боеприпасов.
   Меня поразило, что вьетконговцы, которых мы назвали 'бандой в чёрных пижамах', использовали такое примитивное оружие, как арбалеты. Однако примитивное или нет, в хороших руках арбалет превращался в меткого и бесшумного посланника смерти. За месяц до этого в базовом лагере 1-й дивизии, дислоцированном в Ан Кхе, стрелой из арбалета был сбит вертолёт: она попала хвост машины и застряла в стальной обшивке.
   Один из партизан своим отталкивающим и суровым лицом напомнил мне голливудского крутыша Чарльза Бронсона. Другой пленный оказался взводным сержантом ВК, у него нашли бумаги, подтверждающие, что он прекрасный солдат, уничтоживший много американцев, и замечательный командир. Его захватили 'пауки' - дозор глубинной разведки 2-й роты.
   Остальные пленные являли собой неприглядное стадо. Голодные и больные, они смердели, их головы и миниатюрные тела сплошь покрывали гноящиеся язвы.
   И вот они сидели, напуганные до усёра и сбитые в кучу, как мокрые вороны на телеграфных проводах.
   Поначалу пленные отказывались говорить, хотя у нас был сержант-переводчик. Но командир 2-й роты капитан Джим Дэвидсон из Атланты, штат Джорджия, знал, как заставить этих молчаливых, как кремень, узкоплёночных щебетать канарейками.
   Поэтому их стали выхватывать по одному, завязывали глаза, отводили на 50 метров в джунгли и затыкали рот. Длинная очередь из М-16 рвала воздух на части. Пленные не видели, что происходит, но сразу врубались, что если не отвечать на вопросы, то остаётся прямая дорога к чёрту на рога.
   Когда капитан вернулся за третьим, пленные решили, что, вероятно, они знают кое-что и затараторили все разом певучими голосами, как если б жизнь их зависела от этого.
   Силы Вьет Конга состоят из трёх частей: одетых в форму, обученных и преданных партизан; иррегулярных частей, воюющих самым разнообразным оружием и одетых в шорты или знаменитые чёрные пижамы; и, наконец, шпионов, сборщиков налогов, вербовщиков и политических комиссаров.
   Преданный воин ВК - это грозный солдат. Он может жить, как крот, в лабиринте подземных туннелей в таких условиях, в каких смогут выжить лишь немногие западные войска. Без поддержки с воздуха он сражается с врагом, обладающим самыми мощными военно-воздушными силами в мире - силами, состоящими из стратегических бомбардировщиков Б-52, которые наносят удары с высот, не досягаемых для вьетнамских средств ПВО, и других боевых самолётов, способных взлетать с авианосцев, курсирующих где-нибудь в Южно-Китайском море.
   Часто этот солдат одет только в шорты, рубаху, сандалии, вырезанные из старой покрышки, и бамбуковую шляпу. Партизан отвечает за свою маскировку: он тщательно раскладывает ветки и листья и становится невидим даже в непосредственной близости.
   Облетая на малой высоте караваны Южновьетнамской армии, американские лётчики радировали, что видели, как обочина дороги вдруг превращалась в засаду регулярных сил Вьет Конга.
   В бою этот солдат скрытен, ловок и жесток, и американскому джи-ай немного требуется времени, чтобы научиться уважать его выдержку и боевые качества, независимо от его малого роста.
   Пленных накормили, и санитар, как мог, осмотрел их.
   Взятый в плен 20-летний рядовой СВА Хо Донг родился в Ханое. Два дня назад, ещё до начала операции, полк оставил его, потому что он заболел малярией. На Нагорье малярия выводила из строя множество солдат с обеих сторон.
   Хо тащил тяжёлый рюкзак капитана Дэвидсона, ибо попал плен уже через час после начала операции. Кто-то угостил его лимонадом. Так впервые он попробовал газировку с сиропом.
   Ему понравилось.
   Через переводчика Хо рассказал Дэвидсону, что с ним лучше обращались в плену, чем в собственном полку. На Хо была плотная и жаркая суконная форма, на голове - причёска 'ёжик', держался он особняком и почти не разговаривал с крестьянами.
   Ещё он рассказал, что ближе к северу, в районе действия 1-го корпуса, налёты Б-52 разметали части СВА и сломили их наступательный дух. В этих рейдах только в марте погибло около 10 тысяч северовьетнамских солдат. После бомбардировок патрули морской пехоты обнаружили значительные арсеналы оружия.
   Этот рядовой сообщил, что 75 процентов личного состава его полка, то есть почти полторы тысячи человек, было уничтожено бомбардировками и что оставшимся в живых пришлось какое-то время голодать. После того как его полк был почти полностью уничтожен, Хо присоединился к другому полку, двигавшемуся на юг. Но потом заболел, и полк отправился дальше, оставив его умирать на руках 'американских империалистических агрессоров'.
   Мне было интересно познакомиться с противником и узнать, что не все вьетконговцы и бойцы СВА зачуханы, больны и голодны. Ещё я понял, что во Вьетнаме в случае плена американцу нечего ждать пощады.
   Командир батальона подполковник Дон Голдстайн из Ричмонда, штат Вирджиния, имевший позывной 'Тандерболл' (Thunderball, шаровая молния - Пер.), с новенькой винтовкой М-17 в руках - аналогом М-16, но с укороченным стволом и металлическим прикладом - прилетел взглянуть на пленных.
   Перед отъездом каждому вьетконговцу он сунул в зубы по визитной карточке...
  
   С приветом от Сот Санга
   Неутомимый батальон
   ТАНДЕРБОЛЛА
  
   ПОЛУЧИШЬ ПУЛЮ -
   ОН ПОХОРОНИТ
  
   2-й воздушно-десантный батальон 327-го пехотного полка
  
  Достав фотоаппарат, я сделал несколько снимков с захваченных вьетнамцев. Сначала фото вьетконговца с визиткой во рту, потом другое с расстояния поближе, почти засунув объектив парню в глотку, - только глаза и нос. Этого пленного я назвал 'товарищ генерал Бронсон'.
   От обезоруженных пленных мы узнали, как их наказывали командиры. Если рядом не было американцев, чтоб в них стрелять, они, понимаешь, тренировались в стрельбе по птицам и бездарно тратили боеприпасы.
  Взвился фиолетовый дым, отмечая место посадки для вертолёта. Азиаты переполошились.
   - Это всего лишь 'Хьюи', Чарли, - сказал я, - он вывезет вас из джунглей -насовсем.
   Вертолёт привёз еду, боеприпасы, новую форму взамен изодранной и - самое главное - почту. Письма с посылками тут же расхватали. Многие посылки были повреждены, оттого что их бросали, швыряли и трясли в самолётах и вертолётах, а подчас и спали на них, как на матрасах.
   Однако ж они всё-таки прибыли, и в них было всё, что способно хоть немного скрасить лесную жизнь: сыр 'Эдам', печенье 'Ритц' и 'Трискитс', банки с салями, икрой и оливками, джин 'Бифитерс' и виски 'Джонни Уокер', пакетики 'Кул-Эйд', чтобы подсластить протухшую воду во флягах, и много ещё всякой всячины.
   Сознавшись в принадлежности к Вьет Конгу, пленные повели нас к своим орудиям. Четыре были установлены вокруг деревни, остальные, с большим количеством боеприпасов и подъёмно-транспортным оборудованием, обнаружили в полутора километрах от неё.
   В руки 2-ой роты также попало много риса и одежды: портупей, форменных брюк и рубах.
   Я спросил Дэвидсона о дальнейшей судьбе пленных и смысле нашей задачи.
   - Они рады, что попали в плен. Их война кончилась. Мы их накормили и оказали медпомощь. Сейчас они думают, что американцы хорошие ребята, - сказал он.
   - Если ВК и СВА будут и дальше безнаказанно обдирать местных крестьян, то люди будут уверены, что ВК и СВА выигрывают войну, и будут их поддерживать. Но если их урожай будет защищён, они встанут на сторону защитников - на сторону американских сил.
   - Эти партизаны - крестьяне, владевшие этим районом и помогавшие войскам СВА продуктами и крышей над головой. Но мы их эвакуируем. И теперь полки СВА не найдут здесь ничего.
   Командир приказал мне сопровождать пленных назад в передовой лагерь в грузовом вертолёте с характерным прозвищем - 'В Преисподнюю и обратно'.
   Пленные будут находиться в районе боевых действий до тех пор, пока их не удастся передать вьетнамским властям, которые, скорее всего, поместят их в полевой лагерь для интернированных лиц; там пленные смогут участвовать в программе 'chieu-hoi' (Open arms, 'Открытые объятия' - Пер.), призванной реабилитировать перебежчиков.
   Армия Южного Вьетнама разработала программу по превращению сдавшихся солдат противника в хороших вьетнамских солдат.
   Однако у меня было мало веры в то, что пленные протянут хотя бы неделю. Выжав из пленных всю возможную разведывательную информацию самыми жестокими и садистскими методами восточной пыточной науки, АЮВ, как правило, в живых никого не оставляла.
   Но помешать этому мы не могли. Это была их страна, их война, их армия, их правительство, их методы и их народ.
   Как несправедлива и тосклива война.
   Вертушка приземлилась, я вытолкал узкоплёночных вон и погнал к штабу батальона; отдыхавшие бойцы защёлкали 'Кодаками', снимая 'парад'.
   Там я остался на ночь и на следующий день собирался успеть на 'Карибу', чтобы начать на перекладных обратный путь в Сайгон.
   Ожидая на взлётной полосе рейс в Фан Ранг - базу ВВС на побережье - я познакомился с парнем, просидевшим полгода в лонг-биньской тюрьме.
   На вопрос 'за что?', он ответил: 'Потому что один занудный офицер нашёл мою коллекцию азиатских глаз и зубов, вот и всё'.
   Он освежевал много партизан и солдат СВА, уничтоженных его взводом. Выдавливал глаза и складывал в больничные банки с водой, плоскогубцами выдирал золотые зубы и хранил в кожаном мешочке для последующей продажи. Он успел собрать три банки с глазами и 24 золотых зуба, когда его застукал командир взвода. Парень очень обижался на этот счёт. Срок, проведённый в кутузке Лонг Биня, не засчитали за время его службы во Вьетнаме. Этот срок оказался потерянным временем, и ему всё ещё предстояло трубить восемь месяцев.
   - Грёбаное офицерьё! Почему вся радость от войны только им, - ворчал он.
  
  ГЛАВА 23. 'ШТЫКИ И ЛОВУШКИ'
  
  'Твоя дочь достаточно взрослая, чтобы делать то, что ей нравится... ей нравится блудить, она обожает это делать... она родилась на свет, чтобы блудить, и... если не хочешь, чтобы тебя саму выблудили, то самое лучшее - это позволить ей делать то, что она хочет'.
  
  - Маркиз де Сад, французский писатель,
  'Любомудрие в будуаре'
  
   После смерти Сейлора меня стало раздражать всё вокруг. Иногда я размышлял о войне - и меня захлёстывало всеподавляющее чувство обречённости. Тогда я ненавидел всех и вся, и себя в особенности.
   Если б я только мог выскочить из своей шкуры и умчаться прочь от всего, что мучило меня во Вьетнаме, включая погоду...
   Я бы так и сделал.
   Со мной случались приступы депрессии и бессмысленные вспышки ярости - просто на пустом месте. Мной овладела страшная усталость, и такие простые утренние задачи, как бритьё, чистка зубов, причёсывание и завязывание шнурков на ботинках стали почти невыполнимыми.
   Я словно окоченел и окаменел. Я совсем был неспособен вытянуть себя из чёрной меланхолии. Меня мучила сайгонская тоска - душевная болезнь, тяжелейшая, гнуснейшая и подлейшая хандра.
   Общая беда, жара, скука тыловой службы и масса свободного времени, когда в голову лезут разные мысли и охватывает жалость к себе, и явились, наверное, её причиной. Ведь Вьетнамская война превратилась в одну гигантскую кучу говна - повсюду, где только можно представить. Иногда я терял голову уже после нескольких рюмок; чаще всего это случалось в районе красных фонарей.
   Как будто я пытался излить всю злость и ярость - эту поднятую войной муть - на первую попавшуюся продажную девку. А она этого вовсе не заслуживала.
   Я винил её не только за войну, но и за своё отношение к войне. Нельзя было просто так дать пинка генералу, не загремев в каталажку. Но то же самое можно было проделать с самым незначительным игроком в этой войне - с какой-нибудь задрипанной давалкой, которая лишь пыталась выжить, как все.
   Легче лёгкого. Как пнуть любимого пса, вернувшись с работы после скверного дня. В один прекрасный момент ты пинаешь барбоса так, что перебиваешь ему лапы. Он поправляется и начинает хромать. И ты ненавидишь его ещё больше. Ибо он напоминает тебе о твоей несправедливости. Поэтому ты опять его пинаешь, и на этот раз только за то, что он калека.
   Вот так все эти штуки переплетались в один большой узел, и рождалась ненависть на весь сраный свет и его людей, и особенно на себя самого.
   Каюсь, у меня тоже было несколько неприглядных связей с женщинами. Ибо секс больше не рассматривался как проявление любви. Он стал выражением злости и ярости, страха и боли. Секс стал похож на жестокую пьяную драку, в которой кому-нибудь бьют морду просто для того, чтобы причинить боль.
   Со временем он превратился в игру...
  
   *****
  
   Однажды вечером мы с Билли сидели в клубе, ругали армию и пили пиво, когда в голову пришла мысль устроить состязание. Мы решили выяснить, кто сможет выскочить из расположения, наскоро перепихнуться и первым вернуться в клуб. 'Вьетнамский биатлон', в котором победит тот, кто лучше тренирован, кто бегает и трахается быстрее мифического жеребца моего детства - мистера Джонни Давай-по-быстрому.
   Итак, подобно олимпийцам, мы рванули с низкого старта на 'улицу 100 пиастров' в поисках смазливых тёлок. Через 200 ярдов я догнал вьетнамца на мотоцикле. Спихнул его с байка, сказал, что вернусь через несколько минут, и дал газу к 'красному' району. Пролетая мимо Билли, я корчил ему рожи и показывал язык, а он, задыхаясь, орал 'ОБМАН! ОБМАН!'.
   - Да пошёл ты, Билли, - горланил я в ответ, - добыча принадлежит победителю. Правил нет...
   Я бросил мотоцикл у КПП, сунул свою карточку на выходе и, вломившись в ближайший бордель, схватил первую попавшуюся на глаза девку.
   Кинув мамасан 300 пиастров, я выстрелил свой заряд, влез в одежду, стремглав влетел назад в ворота расположения, смеясь про себя этой замечательной шутке, и со всей скоростью помчался по дороге, пока не увидел паренька, у которого забрал колёса. Резко затормозив, я шмякнулся на гравий, свалил мотоцикл в канаву и поскакал в клуб, опередив Бауэрса на целых 10 минут.
   - В чём дело, Билли? Много куришь? Спрячь член в ширинку. Ха-ха, теперь ты должен поить меня пивом весь вечер...
   Мы здорово посмеялись, когда он ввалился, пыхтя, как астматик; потом дули пиво 'Шлитц', пока не обблевали собственные штаны, и тупо ржали над тем, что творили.
  
   *****
  
   Я много думал о Шарлотте. Наверное, чересчур много. Ведь я был зелен, как виноград. Фантазировал, на что бы это было похоже - лечь с нею в постель, но потом решил, что, скорее всего, это было бы противно. Она бы рыдала и стонала, и истекала бы кровью на простыни, и обзывала бы меня последними словами, и твердила бы, что я нахал.
   Я представлял её на мессе, закутанную в чёрную мантилью, такую загадочную и эротичную, преклоняющую колени у алтаря на службе святого причастия. Мне хотелось овладеть ею прямо в церкви, на глазах у прихожан и чтобы обязательно видел поп. Мне хотелось задрать ей юбку, спустить трусики и войти в неё сзади, по-собачьи, пока пастор будет предлагать ей хлебнуть кровушки Христовой. А когда б она достигла оргазма, то визжала бы: 'О Боже! О Господи! Трахни меня, Брэд, всади глубже!'
   Я подмигнул бы пастырю и отправил бы её на седьмое небо, и в церкви не осталось бы других звуков кроме её стенаний - то ли от боли, то ли от блаженства. Боже мой, как же она меня заводила...
   Я представлял, как она в исповедальне беседует со священником, сняв трусики и раскинув ноги, а я - у её колен, под юбкой, делаю ей приятное языком.
   - Простите меня, святой отец, я согрешила. Я не могу противостоять зову плоти...
   Да! Моей плоти. Я опять возбудил её. Она толкует с попом, а я играю на ней, как на губной гармошке.
   Я видел, как она творит крестное знамение, трещит чётками и кричит от удовольствия, одновременно читая 'Богородице...' и моля милосердную Мать дать силы превозмочь. И превозмочь не может. И лишь кончает, кончает и кончает...
   В моих фантазиях я овладевал ею и в ризнице, и на церковной скамейке за алтарём, и на красном коврике перед пасторской кафедрой.
   И я видел её по прошествии десяти лет, кривоногую, старую и измученную, бредущую по дороге с выводком из шести вопящих отродий.
   Однажды ночью мне приснился сон: я встретил Шарлотту 16 лет спустя - она полностью изменилась. Вышла замуж и развелась, и детей у неё не было, потому что что-то в её утробе было не в порядке. Она рассказала, что вышла замуж за пожилого человека, который страдал от рака простаты, что простату ему удалили и это положило конец их супружеской жизни, так как после этого он стал импотентом. Теперь между ног у него болтался вялый, мягкий и бесполезный кусок мяса. Посему она ушла от бедняги - он больше не удовлетворял её сексуальные потребности. Она сказала, что её не имели уже десять лет и что она не прочь заняться любовью со мной в каком-нибудь мотеле.
   Я рассмеялся ей в лицо. Сказал, что ей нужен хороший электроинструмент. Вибратор. Я сказал, что она меня больше не возбуждает, что все годы, проведённые вместе, она разбивала мои надежды, что я не забыл, как мне приходилось страдать от боли в яйцах после свидания с ней и как я дрочил под одеялом для облегчения, чтобы можно было стоять и ходить прямо, по-человечески, а не как горбатый бабуин.
   Это расплата, детка, и пусть это всего лишь сон!
  
   *****
  
   Потом я подумал о коровище в 200 фунтов, с которой я валандался в отпуске и от которой несло, как от потного старого носка.
   - Ты не самый клёвый любовник, - сказала она мне.
   - Я скажу тебе кое-что, Большая Берта. Ты такая толстая, что я не могу найти твою манду. Трахаться в дырку в каком-нибудь заборе - и то было б лучше. И если я когда-нибудь ещё вставлю свой член в твою щель, то привяжу к своей жопе бревно, чтобы, а-а-а, не бери в голову...
   - Но ты почти заставил меня кончить.
   - Хм, спасибо. Я запомню. Это всегда будет при мне. Я скатаю память о тебе в горошину и положу в своё сердце, и она будет со мной повсюду. Так что вали по своим делам, Большая Берта...
   Чего я всегда путаюсь с такими девками?
  Так вот обстояли дела дома. Идёшь в бар, пьёшь пиво, кидаешь монетки в музыкальный автомат и слушаешь песенки 'бедный я, несчастный', и к тебе клеятся какие-нибудь уродины; чуть погодя они уже кажутся краше, а к самому закрытию, когда глаза собираются в кучку и ты пускаешь пузыри от выпитого, они все - красавицы со страниц 'Плейбоя'...
  Блядские игрища.
  В мире секса паучихи - 'чёрные вдовы' - пожирают своих самцов. Пчелиные матки кромсают своих любовников-трутней. Самка богомола откусывает голову своему старику после того, как он её отдерёт. А человеческим сучкам нравится, когда озабоченные мерины в штанах без счёта попадают в их ароматные силки, и тогда они сами предлагают в обмен свои надушенные мерлушки...
  - Никаких амуров сегодня, Фред, пока ты не пострижёшь траву и не высадишь тюльпаны.
  - Гррр, мне не хочется...
  - Очень жаль, дорогой. Тогда, значит, ты вытянул несчастливый билет.
  - Это нечестно, Тельма.
  - Нечестно? Иди дрочи, накачивай свою колбасу. Подумаешь!
  
   *****
  
  Как-то вечером, через несколько дней после возвращения с Нагорья, мы с Билли Бауэрсом собрались прошвырнуться за ворота. Мы накурились 'камбоджийской травки', на небе светила луна, круглая и толстая, и нам показалось, что опять настала пора охоты на тёток, чтоб сотворить им какую-нибудь пакость вместо любви...
  Другая луна, другая тётка.
  - Скажи, Билли, мой мальчик, хорош ли ты в постели?
  - Конечно, джи-ай. Такая мелочь: да я расшевелю любую бабу.
  - И тебе нравятся тугие письки?
  - Ну, всё зависит от ситуации...
  - Я знаю здесь поблизости одну горячую куколку, у которой дырочка не больше вишенки. Любишь целок?
  - О да, обожаю.
  - А, может, тебе нравятся широкие мандищи, чтоб яйца в них болтались, как пара галош? Билли, я знаю бабу с такой огромной дыркой, что сунь туда голову, спой йодль - и услышишь эхо. Знаю, тебе нравится минет, друг, так вот есть ещё одна камбоджийская цыпка, которая так заглотит твоего петушка, что шерсть на жопе дыбом встанет, - вот уж точно, бля! Губастую малышку на твою шишку - что ты об этом скажешь, Билли?
  - Ну, ёптать, звучит заманчиво...
  - Или ты, кореш, космический исследователь? И тебе нравится жрать их сырыми, как гребешков и устриц? Так есть же у меня толстуха! Её манда на вкус такая сладкая, как мамкин персиковый морс, ей-богу, не брехня...
  - О, ты мне нравишься, джи-ай!
   Мы брели от борделя к борделю, требовали показать 'товар' лицом, и девки не отказывали. Ведь раздевающие взгляды и изучающие шлепки - это часть игры.
   Одним задирали блузки и щупали грудь, другим снимали трусы, пока не надоело.
   - Может, ты хочешь трахнуться вон с той шмарой, Билли? Бьюсь об заклад, ей нравится сосать большие члены, взгляни-ка на её губы...
   - Да у неё триппер, по глазам видать, - хмыкает Бауэрс.
   - Чудный диагноз ты ей поставил, Билли. Зря ты не врач.
   - М-да... слишком узкая, солнышко, ты не сможешь принять американца, - говорит Бауэрс, сунув средний палец в манду чувихи, словно какой-нибудь бригадный генерал, проверяющий во время полного смотра ствол винтовки на предмет грязи.
   - Откуда ты, прелесть моя? Из Дананга? Никогда не слыхал о таком.
   - У тебя на лобке мало растительности, красотка, извини, но ты там лысая, как бильярдный шар. А я люблю мохнашек. Наверное, тебе следует записаться в клуб волосатых...
   - Милое личико, а вот сиськи слишком маленькие. Си-си, да, си-си маленькие! Как мне с ними забавляться восемь часов?
   Мы смотрели на девок с 'улицы 100 пиастров' как на безликие приёмники семени, существовавшие только для снятия полового напряжения. Это не имело ничего общего с сексом. Это было больше сродни страху, власти, принуждению и опасности.
  Наконец, нам понравились две девчонки, и мы сторговались с мамасан, которая могла быть такой же упёртой, как какой-нибудь косноязычный председатель совета директоров на родине.
  Ещё одна девка, ещё один скальп...
  Да, мы достаточно накачали этих сучек семенем, чтоб сотворить ещё один Вьетнам. Чёрт бы их побрал!
   Я спросил имя у молоденькой девчонки, за которую заплатил.
   - Ко Май, - сказала она.
   - Сколько тебе лет, Ко Май?
   - Я шестнадцать...
   Я наблюдал, как она разделась, прыгнула в постель и, приглашая, широко раскинула ноги, словно двери салуна.
   - Хочешь трахнуть меня? - спросила она.
   - Да, да, подожди минутку, дорогая...
  Вдруг меня захлестнула ненависть к ней. И к себе - за то, что я собирался сделать.
  Девчонка покачала грудями - 'поймай маня и трахни' - потом хлопнула себя по животу, груди её выпятились, и она спросила, не желаю ли я взять её сзади, как азиатский медведь.
  - Не сейчас, крошка. Просто перевернись и дай мне посмотреть на тебя.
  Она перевернулась.
  - Господи, да это стрёмная сука, - крикнул я в соседнюю комнатушку. - Хорошие сиськи, без всякого сомнения, славная маленькая попка, но у неё вагинальные выделения с запахом. О Боже, её киска воняет, как мешок, полный дохлых скунсов!
  - Во Вьетнаме всё дурно пахнет, Брэд...
  - Да, ты прав.
  Я покажу этой шлюшке вот этой елдой, что значит презрение. И я вставил ей по-миссионерски, без прелюдий.
  
   О, скажи, видишь ли ты
   При первых лучах зари...
  
  Я овладел ею неожиданно.
  - Эй, полегче, солдат, - вздрогнула она.
  Я опять всадил ей, жёстко и глубоко, как штык.
  - О-о-о-о, choi oi! - заголосила она.
  
   Что мы так гордо встречали
   При последних лучах заката...
  
   Бей, коли, руби, парируй, крути, вынимай, бей, коли, руби. Забавно! Это напомнило мне детство, когда я лупил палкою по жабам!
  
   И красной ракеты свет,
   И рвущая воздух бомба ...
  
  Я вонзил сильнее. Стал двигаться жёстче и быстрее... потом вынул, перевернул её и вошёл сзади, как разъярённый медведь.
  
   Мы доказали той ночью,
   Что флаг наш по-прежнему там...
  
  Я вставлял ей снова и снова, больно и быстро, обхватив её своими лапами... бей, бей, коли, коли, отскакивай, вонзай, вонзай, глубже, крути... твёрже, быстрей. О, Боже...
  Дух штыка - убивать. Убей! Убей! Убей! Убивать - весело...
  
   Ну-ка скажи, видишь ли ты,
   Как вьётся наш звёздный стяг...
  
  Мои руки рвали её грудь. Схватив девку за бёдра, я мотал её туда-сюда, как куклу, насаживая на вертел и пытаясь разорвать изнутри на мелкие кусочки.
  Чёрт возьми, сука! Получай! Получай! Получай!
  - Придурок, скотина, - визжала она, пытаясь освободиться от моей хватки.
  Сама ты дура, гадина! Я покажу тебе. Сделаю в жопе ещё одну дырку. Ты не зря получишь свои 300 пиастров. Вот моя винтовка! Нравится? Завтра тебе уже не будет так приятно срать на улице...
  Сильнее, ещё быстрее... пыхтя, сжимая в объятиях, дрожа, судорожно подёргиваясь, содрогаясь в непроизвольных спазмах, я подходил к концу - ближе, ближе; и вот я вынул и снова вогнал ей по самые помидоры - и взорвался, как гигантская звезда из далёкой галактики. О Господи, я кончаю, кончаю, кончаю, я заодно со Вселенной, вот оно - просветление...
  
   Через страну свободных
   И родину смелых людей...
  
  Я полежал на ней, не помню сколько, пытаясь успокоить дыхание. Наконец, Ко Май оттолкнула меня. Я закурил и опустил ноги на пол: я весь чесался от спермы, вытекшей из неё на меня, ко мне лип всякий мусор с матраса, как на бумажную мухоловку-липучку.
  Я наблюдал, как подмывается Ко Май, освобождаясь от моего семени.
  Да, сказал я себе, такие вот дела: она лишь вычищает мою смазку, готовясь к следующему солдату, который бьёт копытом, чтобы за 300 пиастров выплеснуть в неё накопившееся. Её влагалище - это туалет, и она приводит его в порядок. Всё это было довольно гадко, как будто после страстного поцелуя вдруг вытираешь губы и сплёвываешь, чтобы избавиться от дурного привкуса и инфекции.
  Я вспоминал о Шарлотте всякий раз, когда был с проституткой. И мне становилось стыдно и противно за то, что я делал. Тяжёлая грусть охватывала меня. Шарлотта. Потерянная навеки. Мне больше никогда не видеть и не касаться её. Единственная реальность здесь - девочка-подросток Ко Май, которая смывает мою сперму в таз, а потом выплеснет её в переулок - к собачьему дерьму и битому стеклу.
  Я понял, как мне было здесь страшно, постоянно, днём и ночью. Я искал секса и находил его, но это было не то, что нужно. Секс не удовлетворял меня. Больше всего мне нужны были любовь и понимание. Но их во Вьетнаме найти было невозможно. Поэтому я пил пиво, чтобы забыться, и тратил деньги в борделях, воображая себя рядом с Шарлоттой: договаривался на быстрый, почти хирургический секс, который облегчал мои яйца, но после которого мне становилось ещё более одиноко и стыдно, из-за которого я чувствовал себя ещё более потерянным, смущённым и опустошённым.
  Постепенно в борделях я научился замыкаться в себе, чтобы не слышать свою душу. Я делал всё, чтобы заглушить свои чувства, заглушить то, что творилось во мне, ибо то, что я чувствовал, было мерзко. Отвратительно. Я стремился окаменеть до конца.
  Ко мне подскочила Ко Май.
  - Эй, джи-ай, ты дарить мне 200 пиастр?
  - Вот ещё, я уже заплатил мамасан 300.
  Чего ради мне платить тебе? Тебе, чёртовой потаскушке. И трахаешься, как дохлая рыба. Может быть, если б ты была чуточку изобретательней...
  Да где тебе. Не бывать тебе такой!
  - Ты - дешёвый Чарли! Придурок! Дурак! - тявкала она на меня.
  Слова хлестнули меня по лицу.
  - Хрен тебе, Ко Май! - я повысил голос и погрозил пальцем. - Дрянь такая!
  - Недоносок, ты...
  - Заткнись, говно!
  - Дешёвый Чарли...
  - Сама ты давалка дешёвая...
  - Больше не ходить Ко Май. Я уходить от тебя, ты не дарить мне.
  - Да пошла ты! Я солдат, а не денежное дерево!
  - В чём дело, Брэд? - крикнул Билли из соседней комнаты.
  - Да вот тут это чучело пытается растрясти меня ещё на 200 пиастров. Надо бы подпалить ей буркалы сигаретой, бля!
  - Да ладно тебе, Брэд... так у них всегда. Дай ей денег, а завтра я куплю нам выпить в 'Сумасшедшем клубе'.
  Нехотя я дал Ко Май денег.
  - Ты плохой, - остывала она, улыбаясь, - приходить Ко Май много раз. Я не бросать тебя.
  - Долбаные азиаты, - пробурчал я под нос. - Иди-ка сюда, дружок, мне ещё захотелось кой-чего на эти 200 пиастров.
  Повалив её на спину, локтями я раздвинул ей ноги и начал пожирать влагалище, языком торя путь мимо маленьких чёрных зарослей к нежной розовой плоти.
  Ко Май закричала. Я отпустил её, и она, спрыгнув с кровати, помчалась сквозь засаленные занавески в соседнюю комнатушку. На шум вышел Билли, на ходу застёгивая брюки, и поинтересовался, какого чёрта я вытворяю с девкой.
  Голышом я погнался за Ко Май, и мой торчащий член болтался вверх и вниз; я снова завалил её на койку и вошёл в неё.
  - Она сладенькая, как конфетки на Рождество, Билли! Гы-ы-ы...
  Билли хватался за стену и ржал, наблюдая сцену. Я поднял Ко Май за ягодицы - она обхватила мою талию ногами - и притулил к стене, удерживая на своём 'штыке'.
  - Догадайся кто, дорогая! Я опять твёрдый, как кирпич! Спешите видеть, уважаемые посетители...
  Вокруг меня по-вьетнамски верещали мамасан и члены семьи, я только огрызался и продолжал вгонять Ко Май в стену, пока не выстрелил вторую порцию спермы. Потом бросил её на пол, как куль с картошкой, быстро собрался, и мы с Билли ушли.
  Мы выскочили за дверь и побежали по переулку, задыхаясь и смеясь, как два неуравновешенных школьника, которые в ночь на Хеллоуин перевернули уборную с шерифом на толчке.
  Вьетнамские тёлки - не самые знаменитые проститутки на свете, ну и, конечно, мы тоже не самые знатные любовники. В конце концов, мы простые воины, а воины не занимаются любовью. Они трахают. И иногда бывают грубы, когда трахают. И если мы использовали свои пенисы как штыки, то тётки с 'улицы 100 пиастров' использовали свои вагины как ловушки, заражавшие нас устойчивыми штаммами гонореи.
  То была жестокая, разрушительная игра в притворство. Там позади, пять минут назад, какая-то блядь знала, что я существую. Я проникал в неё и думал, что ей не всё равно. Фантазия в чистом виде. Я понимал это, но меня это не волновало. Я хотел секса с самкой и жаждал платить за него. На что ещё здесь можно было тратить деньги?
  Но именно это мне нравилось в девках. Это был честный бизнес. Без всяких иллюзий. Никаких притворных страстей. Никакой болтовни о любви. Только секс...
  Бесхитростный, иногда жестокий, но только секс. Спортивный перепихон. Если ты обладал хоть каплей воображения, то мог трахаться любым желаемым способом. В сиську. В жопу. Пальцами. По-собачьи. Языком. В глаз. С причмокиванием. В пупок. В подмышку. В ухо. И тысячами прочих вариантов.
  Так казалось честнее, чем бродить из бара в бар на родине и каким-нибудь удачным вечером вешать лапшу на уши прыщавой девчушке с засосами на шее о том, какая она яркая и красивая и как сильно ты её любишь, хоть ты её знать не знаешь и даже имя её тебе неизвестно.
  С девками иначе.
  Ты давишь их и выжимаешь. Ни тебе подарков, ни игр, ни болтовни - всякой такой чепухи. Здорово и просто. Как деловая сделка. Вкатываешься, накатываешься, скатываешься и выкатываешься. Примерно так. Чудная механика. Они получали, что хотели. Мы получали, за что платили.
  Что могло быть лучше?
  Один быстренький, летучий трах: 300 пиастров за мандушку, которая меньше, чем дырка от благотворительного пончика. Девки лежали смирные, как манекены, и ложиться с ними в койку - всё равно что лечь с замороженной треской. Ни движений. Ни страсти. Ни тебе поболтать. Ни тебе покричать. Одна лишь щель, как парковочный автомат у магазина, да три минуты за кусок задницы - 'трах-бах-кончил-ах!'. Сунул-вынул - и привет...
  Беда только в том, что секс с проститутками-подростками и взросление в публичных домах Вьетнама, когда ты сам ещё подросток, впоследствии коверкают тебе всю интимную жизнь.
  Американкам подавай ухаживания и нежности, мы же не знали, что ещё можно предложить женщине, кроме своего пениса, твёрдого, как леденец.
  Мы недалеко ушли от животных. Не знали, как любить и заниматься любовью. Всему этому нам предстояло учиться. Но чтобы этому научиться, следовало забыть, как мы занимались любовью раньше. И если рядом не было любящей, терпеливой, готовой прийти на помощь женщины, то возникали проблемы - уж проблемы так проблемы, поверь.
  У многих из нас возникали проблемы.
  У нас, у чокнутых до предела возможного, особенно если приходилось пристреливать девку после секса с ней. Или беременную. Или ребёнка.
  Мы возвращались домой с тяжким грузом на душе. И неоткуда было ждать помощи. Мы сами несли свой крест...
  Было темно, и я был пьян. В конце улицы я налетел на скамейку и зашиб ногу, оставив на деревянном сиденье часть своей плоти. Но боли не почувствовал: я поднялся и побежал дальше.
  Через несколько минут мой взгляд упал на брюки. Они были в крови.
  - Билли! - воскликнул я, - посмотри на меня... я ранен... мокрый от крови, словно обоссался.
  - Не повезло тебе! - засмеялся Билли. - За ранение в публичном доме 'Пурпурным сердцем' не награждают.
  
  ГЛАВА 24. 'ЖЁЛТЫЙ, КАК ЛУНА НАД ЯМАЙКОЙ'
  
   'Нельзя победить в войне, равно как нельзя справиться с землетрясением'.
  
  - Жанетт Рэнкин, американская суфражистка и
   политический деятель, 'Первая леди Конгресса'
  
   Однажды вечером Билли, наш писарь Дэнни Цейс и я отправились в увольнение в Сайгон, а вернулись уже после объявления комендантского часа, так что военная полиция тотчас же доложила об этом командиру. Майор Либерти не стал наказывать нас по 15-ой статье. Он знал, что мы с Билли не учимся на своих ошибках. Кроме того, мы и так уже были разжалованы до самых что ни есть рядовых. Потому на другой день он доложил о нашем поведении майору Джорджу Ганну, 41-летнему мормону из Огдена, штат Юта, одному из пяти наших офицеров по связям с прессой.
   Тощего майор Ганна, служаку до кончиков ногтей, мы за глаза нежно называли 'майор Бум-Бум' за его ВУС артиллериста. Шести футов и шести дюймов росту, он смахивал на бывшую баскетбольную звезду. Я представил, как он серет коричнево-оливковыми какашками, а при ранении истекает кровью цвета хаки, делая маленькие аккуратные лужицы. Старый солдат, майор действовал строго по уставу, поэтому неудивительно, что за нашу глупость нам грозило наказание.
   О, сколько ж ему ещё предстояло познать. И мы с Билли будем его наставниками...
   В тот вечер он приказал мастер-сержанту Уолдо Харкинсу, старшему специалисту по связям с прессой, покрасить стены в его кабинете в жёлтый цвет.
   Толстый и лысый коротышка Харкинс часто рассказывал о своём доме в Бингхэмптоне, штат Нью-Йорк, о замечательных пирогах с изюмом и тыквенном мороженом, которые готовила его жена Хэтти. Со здоровым чувством юмора и толстыми чёрными роговыми очками сегодня он был похож на поросёнка Порки, а завтра - на Элмера Фадда.
   30-летний Харкинс, как и сержант Темпл, слыл закоренелым службистом и мечтал после отставки занять кресло завотдела городских новостей в 'Нью-Йорк Таймс' - пописывать и редактировать написанное. Толковал, как он будет медленно, но верно карабкаться по служебной лестнице и, как только освободится уютное местечко, там и осесть, чтобы в праздности валандаться до пенсии, решая, оставлять ли запятую или вычеркнуть.
   Я же видел его толстым редактором, но не в 'Таймс', а в 'Бингхэмптон Блэйд', который ругается с бестолковыми завотделами и делает выволочку молодым журналистам, что подшивают свои статейки в особую папку, чтобы со временем переметнуться в 'Дейли Пипсквик' - листок чуть посолидней за пределами Нью-Йорка.
   Я видел, как он превращается в зеленовласого тролля из отдела новостей, с дурным дыханием и жёлтыми от никотина, стёртыми до дёсен зубами, с проблемами по части выпивки, как у всех прочих, кто занимается эти делом; видел, как он стареет и становится никому не нужен, и ему мягко дают под зад корпоративной метлой и отправляют проводить остаток дней своих в 'поместье престарелых кресел-качалок'.
   Мы начали красить где-то в восемь. Нам показалось, что работа пойдёт веселее, если запастись парой ящиков пива, но уж очень скоро мы наклюкались.
   Мы ляпали краской на пол, а Харкинс сидел в кожаном кресле майора Бум-Бума, сосал банку за банкой, отрыгивал, пялился на нас и покрикивал, чтобы мы быстрей шевелились, потому что хотел вернуться в общагу до чарующего полуночного часа.
   А мы еле двигались. Глоток пива - взмах кисти. Глоток - взмах. Вскоре мы вообще забыли, чтó майор приказал красить. Но энтузиазм пёр из всех щелей, если можно так сказать, на этом и выезжали. Билли решил, что будет лучше, если выкрасить жёлтым потолок. Нам с Цейсом мысль понравилась. Тогда Билли забрался на широкий деревянный письменный стол и начал шлёпать кистью по штукатурке над головой.
  Ведёрко с краской он поставил на стол. На краску тяжело было смотреть. ЖЁЛТАЯ, КАК ЛУНА НА ЯМАЙКЕ. Ослепительная, как краска дорожных знаков, даже при слабом освещении нельзя было не жмуриться.
  Вдруг нечаянно Билли ведёрко опрокинул. Жёлтая жижа кетчупом растеклась по столу и тягуче закапала на пол, собираясь в большие лужи.
  - Билли Бауэрс, как ты мог? - сказал я.
  - Ха...- хрюкнул Билли.
  - Посмотри, что ты, тупица, наделал! - буркнул Цейс.
  - Ах, это...- опять хрюкнул Билли.
  - Ты выкрасил дубовый стол Бум-Бума в лунно-жёлтый цвет, - воскликнул я, тыча в него осуждающим перстом. - Не стыдно?
  - Во, блин...- хмыкнул Билли, - думаю, нет.
  - Облажался ты, а моей жопе отдуваться вместе с твоей, Бауэрс, - загундел Цейс, с кистью наперевес наступая на Билли.
  - Вот-вот, и майор Бум-Бум больше не будет нас любить, - добавил я.
  - Неужели? Простите, ребята.
  Билли снова хмыкнул, посмотрел на стол и поддел ботинком ведёрко. Оно откатилось, гремя, на край стола.
  - Прекрасные полоски, СЭР! - гаркнул он, энергично салютуя в пустоту.
  Подняв ведро, он перевернул его - остатки краски шмякнулись на стол толстыми плюхами - и истерично заревел, изображая майора, если б тот вдруг появился в дверях.
  - А, чтоб вас, ребята, - рычал он на низкой ноте, - кажется, вы заляпали краской весь мой замечательный новенький стол. Не могли бы вы почистить его для меня?
  - Билли... - сказал я, - как ты можешь передразнивать и высмеивать нашего бесстрашного командира?
  Билли выронил ведёрко и так заржал, что сел на стол. И без всякого перехода перданул...
  - ВА-РУМ!
  И ещё раз.
  - ВА-РУМ, ВА-РУМ, ВА-РУМ...
  Это он умел - фейерверк в честь Дня независимости. Свалившись со стола, чуть не плача, он катался по полу и хватался за живот. И снова взорвал воздух, бзданув влажно, по-медвежьи.
  - Топай домой, меняй бельё, Билли...жидковато получилось.
  - Знаю, знаю... - задыхался Билли. И - треснул, выстрелил, взорвался в третий раз.
  - Билли, - чертыхнулся Цейс, - хватит значит хватит! Ты гремишь громче, чем рог Гавриила. Хочешь разбудить сержанта Харкинса? Ты же знаешь, как тяжело он работает и как много ему нужно спать. Простому старому армейскому сержанту...
  - О, чёрт подери, парни...
  - Ага, да ты обосрался, - сказал я.
  - Знаю, знаю.
  - Господи, что за вонь, - сказал Цейс. - Косоглазые тётки больше не будут стирать тебе бельё.
  - Да я не ношу белья.
  - Ты ко всему прочему дикарь, Билли, - сказал я, - а ещё южанин.
  - Вот ведь, бля...
  Билли ещё разок 'нарезал лимбургского сырка' и почти бился в конвульсиях, задыхаясь и синея от смеха.
  Неужели это Билли? Я отошёл в сторону и закрыл лицо руками.
  Это был самый яркий и кошмарный жёлтый цвет, который я когда-либо видел. Только дальтоник мог выбрать его. Жуть. И сейчас этот цвет был повсюду. На стенах, на потолке, на полу, на столе. Глаза лезли на лоб.
  - Билли, - покачал я головой, - такой жёлтой краской ловцы омаров штата Мэн могли бы красить свои буи, чтоб издалека было заметно. Индейцы могли бы использовать как боевую раскраску...
  - Может, приглушить её белой? - предложил Билли.
  - У нас нет белой краски, Билли, - сказал я.
  Краска стала подсыхать, и получилось ещё хуже. Ещё ярче. Невыносимей. Краска почти светилась. Майор наверняка расстроится дальше некуда или вовсе спятит. Если он выбирал краску по каталогу, то будет кусать локти. Каталоги вечно врут.
  Чтоб действовать последовательно, мы решили выкрасить жёлтым весь кабинет. Для большего однообразия. Сержант Харкинс не просто дремал. Он был во второй стадии. В полной отключке. Макарониной соскользнув со стула, пузом кверху он валялся на полу в луже жёлтой краски, храпел, причмокивал и, хитро ухмыляясь, отмахивался от мух.
  - О-о-о... ещё разок... как хорошо-о-о-о!
  - Смотри, Билли, Харкинсу снится эротический сон...
  - Вижу, и прямо на майорском полу...
  - Ну разве не славно...
  - Мирно так себе лежит, как ребёнок...
  - Обдолбился...
  - Стойкий, пухлый, упакованный...
  - Эй, давайте поставим ему клизму с краской!
  - Что ж, давай. Представляю, как он сидит на толчке и давит из жопы жёлтую пасту! В той же уборной, где любит сиживать майор Бум-Бум.
  Харкинс блаженно и мирно спал.
  Мы отступили на шаг полюбоваться на работу и опять принялись наводить глянец: раскрасили металлическую картотеку Бум-Бума, портрет его жены в дорогой рамке, окна кабинета, фотографию любимой семью на стене, кожаное кресло и даже чёртову лампочку под потолком.
  И вот повсюду - желтизна. Мы вымотались. Работа окончена. Мы уселись на пол, открыли пиво и восхитились делом рук своих.
  Где-то в три ночи Харкинс вышел из ступора, кое-как поднялся на ноги, открыл банку пива, протёр глаза, улыбнулся и, делая огромный глоток, пристальней оглядел кабинет - чуть не захлебнулся и взорвался, как осколочная мина.
  - МАТЬ ВАШУ РАЗЭТАК! РЕБЯТА, НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!
  - Поздно, инструктор. Работа сделана, - сиял Билли.
  - ДА НАС ВСЕХ ПОД ТРИБУНАЛ! Я СТАР ДЛЯ ЭТОГО ДЕРЬМА! Я 24 ГОДА В АРМИИ... БЕЗУПРЕЧНЫЕ ХАРАКТЕРИСТИКИ. Я ВЕДЬ ХОРОШИЙ СОЛДАТ. ДОСЛУЖИЛСЯ ДО МАСТЕР-СЕРЖАНТА. И ВСЁ КОТУ ПОД ХВОСТ! ВЫ, РЕБЯТА, ВСЁ ИСПОРТИЛИ! ВЫ РАЗРУШИЛИ ВСЮ МОЮ ЖИЗНЬ, ЧЁРТ ВАС ВОЗЬМИ! - он орал, метался и расплёскивал пиво. - ДАВАЙТЕ... НАДО ОТЧИСТИТЬ ЭТУ КРАСКУ, ПОКА МАЙОР ГАНН НЕ ВЕРНУЛСЯ!
  - Как бы не так, - усмехнулся Билли.
  Мы присели и стали думать, прихлёбывали пиво и раскидывали мозгами, надеясь на быстрое решение.
  - Вам никогда не хотелось перебраться в Тибет, сержант? Говорят, весной там хорошо... - сказал Билли.
  - Да, сардж, - добавил я, - это, конечно, не подсолнухи Ван Гога, но это напоминает мне кисть Уистлера. Если б мы, к примеру, назвали это 'Жёлтое на жёлтом', тогда, может быть, это понравилось бы майору, и, возможно, он разглядел бы в этом произведение искусства, хотя он, правда, не шибко-то образован...
  - Ты полагаешь, нас за это повысят в звании?
  - Скорее наоборот.
  - Нас с Билли нельзя разжаловать. Мы и так рядовые. Хотя нет, можно ещё чуток понизить в звании. Сделав из нас вторых лейтенантов.
  - Может, Бум-Бум не заметит.
  - Чёрта с два...
  - Давайте, ребята, серьёзнее... у нас большая проблема, - булькал Харкинс, ошеломлённо и глупо сидя в краске на полу и глядя на нас.
  Я посмотрел на Билли. Билли посмотрел на Цейса. Цейс посмотрел на меня. Я пожал плечами. Мы все посмотрели на Харкинса и прыснули от смеха - тут и Харкинс стал подхихикивать.
  В каморке напротив кабинета, под столом с копировалкой, я нашёл галлон растворителя.
  - Это всё уладит, сержант Харкинс, - сказал я как можно убедительнее, - вот наше спасение, утренняя и вечерняя звезда, ответ на наши молитвы. Мы вмиг отчистим комнату. Стойте и смотрите...
  Харкинс мне не поверил.
  Билли уже мостился открывать банку отвёрткой, это ему, наконец, удалось, но, вставая, он поскользнулся на краске и опрокинул растворитель.
  Теперь пол был залит краской, а сверху - скользким и липким растворителем.
  А я ещё думал, что хуже не бывает...
  - Ого, теперь нам точно не поздоровится, Билли, - гоготал я, едва веря в то, что он натворил.
  Билли хихикнул, потом хрипло утробно засмеялся - и вот он снова катается по полу и ржёт до колик.
  Харкинс взвился и почти плача забегал в своих полевых ботиках, готовый на всё, только чтоб спасти свою репутацию и уехать в Штаты на длительный отдых с последующим увольнением из рядов вооружённых сил.
  - Бедный поросёнок Порки, - вздохнул я.
  - Несчасный Элмер Фадд, - прошептал Билли.
  - Разве вам не нравится наш бардачок, сардж? - спросил Цейс.
  - О Боже! - взвыл Харкинс и хлопнул себя ладонью по лбу.
  - Он переживает, Брэд, так что пора ставить свечку дражайшему костлявому Иисусу...
  - Боже, даруй мне силы спокойно принять то, что я не в силах изменить...
  - Моя карьера... я пропал... 24 года к чёртовой матери за одну ночь! Не могу поверить...
  - Нам нечего терять, сардж, - сказал Билли, - а вам есть, и нам очень жаль.
  - ...Мужество, чтобы изменить то, что могу...
  - Нас всех упекут в каталажку...
  - Ну так что, сардж?
  - ...И мудрость, чтобы познать разницу. Аминь.
  - Вот увидите, сидеть вам вместе со мной.
  - Не умирайте от инфаркта, Харкинс, - сказал Билли, - здесь не кардиология. Это просто краска...
  - Что я вам сделал, ребята?...
  - У вас что, кризис среднего возраста, Харкинс?
  - Что я вам сделал?...
  - Чёрт возьми, Билли, - рявкнул я, - это всё ты. А сержанту Харкинсу терять из-за этого лычку. Посмотри, что ты наделал! Ну что ты за придурок?
  - Не ори на меня, я этого не терплю...
  - Если б миссис Бауэрс не родила такого идиота, ничего бы не произошло!
  - Да уж, Бауэрс, - встрял Харкинс, - что это с твоей мамашкой: уронила тебя на головку или как?
  - ОТВАЛИТЕ, РЕБЯТА! Я НЕ СОБИРАЮСЬ НА ГУБУ! И НЕ ВПУТЫВАЙТЕ В ЭТО МОЮ МАТЬ!
  - Ты во всём виноват, Билли Бауэрс, - рыкнул я.
  - Болван неуклюжий, - добавил Цейс.
  И так всю ночь. Краска не давала покоя Харкинсу, Харкинс орал на Билли, а Билли орал на Цейса и на меня, и угар от краски действовала на всех.
  Харкинс поскользнулся на разбавителе, шлёпнулся и перепачкался липкой слизью. Ему начало жечь кожу, и он снова разорался.
  - У-У-У, У-У-У, У-У-У!
  - Посмотри на Харкинса, Билли, старого ебаку... сначала мы поломали ему жизнь, потом он разучился говорить. Ухает, как ушастая сова... наверное, мечтает улететь отсюда и устроиться на ближайшем банане - посмотреть, как всё это разлетится к едрене Фене.
  - Жжёт, жжёт, жжёт, - пропел Билли и опять залился смехом.
  Харкинс, шатаясь, прошёл в уборную и попробовал отмыться. Его светло-зелёная накрахмаленная униформа, как и наша, была заляпана яркими жёлтыми кляксами. Краска на лысине, очках, ботинках, футболке, на шее, руках.
  Везде.
  - Что случилось, сардж? - спросил я.
  - Поссать не могу, - простонал Харкинс, - у меня руки в этой пакости!
  - Смотреть надо было...
  - Весь член в краске. Господи, как жжёт!
  - Так вам и надо, - сказал я, - нужно было натянуть резинку и отрезать кончик.
  - Эй, сардж, хотите, подержу вашу морковку? - поддразнивал Билли.
  - ОТВАЛИ!
  - Сардж, Билли говорит, что был санитаром.
  - ГОВНО!
  - Правильно, сардж, - сказал Билли, - на член можно намотать что-нибудь похуже горной краснухи.
  - Ага, что-нибудь типа жёлтой лихорадки, - сказал я.
  - Или какую-нибудь неизвестную гадость, - сказал Цейс.
  - Или малярию, - предположил Билли.
  - ОСТАВЬТЕ МЕНЯ В ПОКОЕ!
  - Билли, помоги Харкинсу подержать елдак!
  - ПРОВАЛИВАЙТЕ! НЕ НУЖНА МНЕ ВАША ПОМОЩЬ!
  - Где-то у меня тут тряпочка со скипидаром. Протрите ею свой шток, сардж...
  - ОТСТАНЬ, БАУЭРС!
  - Ему не нужна наша помощь, Билли.
  - Подумаешь.
  - Какой высокомерный и заносчивый. Надо ему вправить мозги.
  - Ну и хрен с ним. Пусть сам разбирается с Бум-Бумом.
  - Под музыку...
  - Да, нельзя забывать о похоронном марше.
  - СУКИНЫ ДЕТИ! ВАМ ДАЖЕ ДАВИТЬ ПРЫЩИ НА ЖОПЕ ХО ШИ МИНА НЕЛЬЗЯ ДОВЕРИТЬ!
  - Ему хуже, Билли...
  - Вижу...
  - Мне его жалко.
  - Вы ещё там, сержант? Один раз стряхните - и хватит. Ибо два раза - это игрушки, а три раза развлекаться с петушком - уже онанизм. Вы ведь не хотите ослепнуть или чтоб на ладонях выросли волосы, а?
  - ЗАТКНИСЬ, БАУЭРС!
  - Ладно, сержант, это ваш корень, - подзадоривал Билли, - можете делать с ним что хотите: суньте куда хочется, в жопу Бум-Буму, например...
  - ВОТ ИМЕННО! ИМЕННО! МОГУ ДЕЛАТЬ ЧТО ХОЧУ - ЗАПОМНИ!
  - Ну так ссыте в штаны, саржд, нам всё равно, - сказал Билли.
  - Может, подхватите узорчатую сыпь, - сказал я.
  - Или лобковый зуд, - сказал Цейс.
  - Или грязь, - добавил Билли.
  - Или такую гниль из джунглей, что он просто отвалится, - сказал я.
  - Да, Хэтти это очень понравится: быть замужем за человеком без члена.
  - УБЛЮДКИ!
  В ответ мы засмеялись.
  - Я достану вас, ребята, - пригрозил Харкинс, - доберусь до вас.
  - О-о-о-й-й-й...- сказали мы с Билли в один голос.
  - Какой-то он сегодня тупожопый, как фельдфебель, - сказал Билли.
  - Ага, и он внесёт нас в свой чёрный список, - смеялся я.
  Харкинс не мог больше притворяться: он вывалился из уборной, смеясь; а мы с Билли опять потеряли голову: падали в краску, катались по ней, поднимались и снова валились с ног. Мы вдарили ещё по пивку, пока Харкинс торчал у рукомойника.
  - Бедный дядюшка Уолдо, - проворчал Билли.
  - Война - это ад, Билли, - напомнил я.
  Закончив, Харкинс заявил, что кабинет - это наша проблема и что нам лучше пошевеливаться, если мы намерены взять ситуацию в свои руки до восхода солнца. Потом он открыл банку и присосался к пиву.
  - Что же делать, Билли? - спросил я.
  Билли пожал плечами.
  - Если повезёт, нам дадут лишь по 20 лет в Ливенворте, - предположил Харкинс.
  - Давайте же смело смотреть правде в лицо - наш гусь уже спёкся, - сказал Цейс.
  - А если не повезёт? - спросил я.
  - Тогда на передовую, точно, в стрелковый взвод, - буркнул Харкинс.
  Мы были не в состоянии решать эту проблему, поэтому уселись на пол, скрестив ноги, и продолжили пить.
  - Всё жёлтое, Билли, мы ничего не пропустили.
  - Подходящий тон.
  - Особенно для бумажных вояк из ЮСАРВ.
  - Бумажная война.
  - Да-а-а...
  - Только бы Бум-Буму это всё так же понравилось, как нам...
  - Он не такой продвинутый.
  - В том-то и дело, а жаль...
  Сержант Харкинс заглотил ещё пивка и отключился во второй раз, растянувшись посреди кабинета.
  В семь утра мы с Билли попытались разбудить Харкинса, но тщетно. Вставало солнце, а он дрых мёртвым сном. Мы открыли настежь окна жёлтого кабинета, чтобы впустить свежий утренний воздух, кое-как почистили кисти, на цыпочках прошмыгнули через входную дверь и пробрались в казарму, как школьницы, чирикая о будущем сержанта.
  Майор Бум-Бум не заставил себя долго ждать. Он появился в информационном отделе через 15 минут и направился прямо в кабинет, предвкушая увидеть стены приятного жёлтого цвета.
  Вместо этого он увидел сержанта Харкинса - тот мирно по-детски спал на полу, посреди разлитой краски и растворителя.
  Майор ТАК удивился, ТАК расстроился, что потерял дар речи. Наконец, ему удалось рыкнуть достаточно громко, чтобы вывести Харкинса из пьяной дрёмы.
  Харкинс, жертва вечернего задания, был жёлт с макушки до пят, точно бронзовый Будда, свалившийся на пол во время миномётной обстрела.
  - Сержант Харкинс, проснитесь, чёрт вас возьми... проснитесь сейчас же! - хрипел майор Джордж Ганн и тряс его за плечо.
  - Отвали, оставь меня в покое, блин, - хрюкал Харкинс, перекатываясь на другой бок.
  - СЕРЖАНТ ХАРКИНС, - гремел Бум-Бум, - ПРОСНИТЕСЬ СЕЙЧАС ЖЕ... ЧТО ВСЁ ЭТО ЗНАЧИТ?
  Он толкал, пихал и тормошил, тыкал пальцами в рёбра и щекотал, пытаясь получить ответ.
  Но старый сержант только улыбался и хмыкал, отмахивался от рук майора, ворочался с боку на бок и никак не хотел просыпаться.
  Наконец Харкинс разлепил опухшие глазки и увидел над собой майора - и тут же сообразил, где он и что произошло; в испуге, чертыхаясь про себя, он попытался встать на ноги. Попробовал отдать честь, да поскользнулся, упал и обрызгал майору густо накрахмаленную форму и сияющие тропические ботинки.
  Харкинс словно хотел сесть на шпагат. Он подпрыгивал, танцевал и пытался устоять, а ноги были как резиновые; и, не успев поднять руку для приветствия, по жирному слою краски и растворителя он вдруг выкатился из кабинета, сбил со стола мимеограф на пол, сам грохнулся на него и разбил затылок.
  При этом прикусил язык. Наконец, Харкинс медленно поднялся на ноги и, как пьяный мопс, истекая кровью, застыл колом и отдал честь, затаив дыхание.
  Майор Бум-Бум тоже отдал честь и посмотрел на сержанта Уолдо Харкинся д о л г и м, т я ж ё л ы м в з г л я д о м, как будто хотел пригвоздить его глазами к стене.
  Если б только взгляды могли убивать...
  
  ГЛАВА 25. 'И НАСТУПИЛО ВОСКРЕСНОЕ УТРО'
  
  'Живопись и занятие любовью во многом несовместимы; и это размягчает мозги'.
  
  - Винсент Ван Гог, голландский художник,
  Письмо, июнь 1888 г.
  
   Харкинс не расстался с нашивкой, но получил строгий выговор от майора Ганна и на какое-то время стал объектом едких шуток по всему ЮСАРВ. Он пережил и это.
   Вернувшись в казарму, мы отмылись, сели на сундучки и по очереди отхлебнули из бутылки виски, которая водилась у меня на всякий случай. Потом завалились спать и дрыхли до ужина.
   В тот день у нас был выходной, потому что мы работали всю предшествующую ночь. На другое утро Билли, Цейс и я, как ни в чём не бывало, отправились на работу.
   Кто-то уже попытался отмыть кабинет майора Бум-Бума, но всё равно в нём царил порядочный бардак. Краска была везде и уже успела просохнуть, поэтому мало что можно было сделать. Бочка напалма, ну, 750-фунтовая бомба или 100 фунтов пластида С-4 могли бы ещё справиться с проблемой. Но ничего подобного в ЮСАРВ не водилось.
   То, что казалось смешным 36 часов назад, сейчас нагоняло грусть. Мне было жаль майора. Мы повеселились за его счёт. Но ведь изначально это была его идея выкрасить кабинет в жёлтый цвет, а инструкций он не оставил, так что...
   Шейте пуговицы на бельё вашей матушки, сэр!
   Стол и кресло были жёлтые, и окна, и картотека, и корзина для мусора, и семейные фотографии, - всё, в общем...
   Что если генерал заглянет к нему в кабинет? Как он удивится. И что ему скажет майор? Что будет делать? Как он это объяснит? Господи, и как он сможет это объяснить? И что ему за это будет?
   Мы не ведали.
   'Это всё Брекк и Бауэрс', скорее всего, скажет он. И в этом, наверное, будет заключаться всё объяснение, которое потребуется.
   Генерал прекрасно всё поймёт и посочувствует ему. Конечно, мы не хотели, чтобы из-за наших проделок он попал в беду. Мы любили его. На самом деле. Мы его очень сильно любили. Поэтому сделали то, что сделали. Только чтобы раззадорить его немного, чуть-чуть подразнить.
   Но это нам же и аукнулось.
   Только одну вещь удалось исправить после того, как мы выскользнули из кабинета...
   Поменять лампочку. Лампочку, ради всего святого!
   Как мило. Интересно, кто её заменил?
   Через несколько дней мы с Билли снова отправились в увольнение и не вернулись. Мы нашли пару тёлок и провозились с ними всю ночь. Мы не торопились. Следующий день был выходной. В воскресенье в 9 утра мы, пошатываясь, вернулись в ЮСАРВ. Как раз ко времени церковной службы, волшебного представления. Но церковь находилась в городе. В ЮСАРВ такого удовольствия не наблюдалось. Печально, одно бы нам не помешало...
   По пути в казарму, где мы надеялись отдохнуть от ночи страстной любви, мы заглянули в отдел информации - узнать как дела и поздороваться с ребятами.
   Едва я открыл дверь барака, на меня налетел сержант Темпл. Он просто кипел от того, как мы подгадили его приятелю сержанту Харкинсу. И что сотворили с кабинетом майора Бум-Бума.
   - Брекк, ко мне...
   - Ну что ещё, сардж?
   - Где ты был прошлой ночью?
   - Не скажу...
   - Я серьёзно...
   - О, если вы серьёзно, это меняет дело.
   - Итак, где ты был?
   - Там...
  - Где?
  - Просто там.
  - Растолкуй-ка мне, Брекк...
  - Мы с Билли отправились на выход. Со мной была красивая цейлонская цыпка, сардж, у неё была гладкая бронзовая кожа, а сиськи торчали вот так и...
  - Ты сегодня пропустил подъём.
  - Разве?
  - Именно.
  - Ну так что, кому какое дело...
  - Мне есть дело.
  - Вам? - я посмотрел ему в лицо, округлил глаза и приоткрыл рот - в общем, не поверил.
  - Мне...
  - О...
  - Мне не нравится, когда мои люди всю ночь таскаются по шлюхам.
  - Сержант, я не ваш человек. Я свой человек. Делаю что хочу. Я уже большой мальчик. Мне не нужен папочка, объясняющий, как себя вести в Сайгоне...
  - Из-за вас, ребята, другие могли пострадать...
  - Если б что-нибудь случилось, то могли бы. Но ничего не случилось, сардж. Я и Билли всего лишь немного повалялись, как хорошие солдаты.
  - Там вас могли убить.
  - Нас могли убить везде, особенно в городе. Вы хотите меня отстранить от развоза прессы?
  - Я просто говорю, что мне это не нравится.
  - Ладно, вам это не нравится. Но мы вернулись и с нами всё в порядке. Сегодня у нас выходной. Поэтому не огорчайтесь. Мы никуда вечером не пойдём. Хорошо, папочка?
  - Хочешь просто так всё забыть, а?
  - А что ж ещё?
  - Я вот ночую в общежитии.
  - Ха-ха, это ваши проблемы, сержант. Мне приятнее спать с девочками...
  - Как бы то ни было, я хочу, чтобы ты вышел сегодня на работу.
  - Чёрт подери, сардж, у меня выходной! Мой выходной!
  - Я серьёзно, Брекк. Бегом в казарму, переодевайся и мигом сюда.
  - Сержант, вашу мать, а как же мой выходной?
  - По соображениям военного времени он отменяется.
  - О, чёрт! В гробу я видал вашу войну! Вы что, идиот? Да я же с похмела, посмотрите на меня. Я едва ноги передвигаю. Билли и я, - говорил я, напирая грудью, - всю ночь мочили член, а не резались в канасту в общаге.
  - Даю тебе 30 минут.
  - Да ладно, сержант... я не в состоянии работать.
  - Шевелись.
  - Конечно-конечно, увидимся, хорошего вам денька, сержант. Вот вам 10 донгов, покормите в зоопарке обезьянок...- сказал я и бросил на его стол монету.
  Мы побрели в казарму. Я пошарил в сундучке, откупорил бутылку 'Джонни Уокер', и мы снова начали пить.
  Едва я сделал пару глотков, как пришёл дежурный и сказал, что мне звонят. Это был сержант Темпл.
  - Что-то сегодня у Темпла стоит на тебя, Брэд, - хмыкнул Билли, сидя на койке и расшнуровывая ботинки.
  Я пошёл в дежурку и схватил трубку.
  - Слушаю...- раздражённо сказал я.
  - Кажется, ты должен быть на работе, Брекк!
  - No habla Ingles, senor...
  - Сейчас же!
  - No habla, чёрт возьми!
  - Я приказываю, Брекк. Советую не выводить меня из себя!
  - Подумаешь, блин! Какого хрена ты мне сделаешь, если я не явлюсь? Разжалуешь в рядовые, отправишь во Вьетнам, на передовую, в голову колонны, чч-о-о-орт?...
  - Предупреждаю...
  - А я тебе говорю: у меня выходной. Я его дождался. И тебе его не забрать. Конец связи.
  Швырнув трубку, я отправился приканчивать виски в казарме на пару с Билли. Через десять минут Темпл позвонил опять.
  - Рад вас слышать, сержант. Но что вам нужно? Разве вы не понимаете, что портите мне мирный сон?
  - Я приказывал тебе явиться на работу.
  - По какой такой причине?
  - Здесь не нужны никакие причины.
  - Тогда извините, но я занят, вы набрали неправильный номер.
  - Предупреждаю в последний раз, Брекк. Если ты не явишься через пять минут, у тебя будут проблемы. Не заставляй меня делать это...
  - Всё? Закончили?
  - Это последнее предупреждение.
  - Ну и спасибо за это Господу. А сейчас оставьте меня в покое и возвращайтесь в отдел.
  - БРЕКК!
  - До свидания, сержант, sin loi...
  Я повесил трубку и снова вернулся к выпивке. Через десять минут в третий раз пришёл дежурный с известием, что меня хочет видеть майор Либерти у себя в кабинете, да поживее.
  И в третий раз мне вкатили 15-ую статью за неподчинение и отказ выполнять прямой приказ.
  Старое говно: запрет покидать расположение роты в свободное время в течение двух недель, ежедневно три рабочих часа сверх положенного и штраф в 50 долларов.
  Похоже, майор Либерти тоже ничему не научился. Ведь наказание не изменит моего поведения. Я ненавижу армию. Я не буду подчиняться приказам. В гробу я их всех видал!
  Майор приказал мне явиться в отдел и сказал, что если я откажусь на этот раз, он лично проследит, чтобы я предстал перед трибуналом.
  Бли-и-ин...
  Поэтому я пообещал ради него. Смирился с неизбежностью. Я надел форму, соснул ещё несколько раз из бутылки, и через час, готовый, поплёлся в отдел.
  Темпл улыбался до ушей, как чеширский кот. Он решил, что я проиграл.
  Я покажу ему, кто проиграл...
  - Окей, сардж, вы победили, вот он я. Весь ваш. Что мне нужно делать: целовать вашу задницу, облизывать ваш член?
  - На сей раз доставка прессы. Ты знаешь город, поэтому будешь за рулём.
  Мой язык вывалился и шлёпнулся о живот.
  - То есть вы хотите сказать, что подвели меня под 15-ую статью и заставили притащиться сюда ради какого-то грёбаного развоза прессы? Ну вы, бля, служивые, и наглецы! Ну и нахалы!
  Как у всех кадровых, у Темпла был пунктик насчёт короткой стрижки: чтоб было выбрито за ушами, чтоб голова щетинилась набриолиненным ёжиком с цифрой '1955' на макушке. Зуб даю, по вечерам в общежитии он слушал пластинки Билла Хейли и группы 'Кометс', с него станется. Застрял где-то в пятидесятых...
  В тот момент я пожалел, что не мастер кунг-фу и не могу голыми ногами развалить на части этого кривоногого простофилю, выбить уму глаза большим пальцем ноги и скормить останки медведям в сайгонском зоопарке.
  Долбаные кадровые всегда домогались власти, которой не заслуживали. Вставляли тебе по самое не хочу. Путали твои карты. Кромсали твои мозги.
  Но и призывники могли засадить кадровым.
  Появился майор Бум-Бум. Весь из себя несчастный. Я вздохнул.
  - Брекк, ты одет не по уставу! - рыкнул он, увидев меня.
  Я смотрел на него снизу вверх.
  - Ты выглядишь, как чмо.
  - Не знал, что вы пользуетесь таким языком, сэр. Не слышал раньше, чтобы вы ругались.
  - Знаешь, на кого ты похож?
  - Нет, а что?
  - Рубаха не заправлена.
  - О Господи, забыл, сейчас заправлюсь. Что ещё?
  - Нет головного убора.
  - А чёрт, забыл надеть.
  - Ботинки не чищены, шнурки не завязаны.
  - Это всё мамасанки! Они во всём виноваты. Не почистили ботинки, потому что меня не было в казарме сегодня ночью. Ничего не могу поделать. Так уж получилось, сэр.
  - У тебя нет ремня.
  - Я надену подтяжки.
  - Ты не брит и не мыт. Воняешь, как свинья. Полное дерьмо. В чём дело?
  - Вы оскорбляете мои чувства, сэр. Вы ко мне придираетесь из-за кабинета?
  - Об этом я тоже хотел с тобой поговорить.
  - Да, сэр.
  - Но не сейчас.
  - Нет, сэр.
  - Я просто хочу знать, почему ты здесь в таком виде. Ты неважно выглядишь, Брекк!
  - Да, сэр. Может, вам лучше спросить у сержанта Темпла, сэр.
  - Что?
  - Сержант Темпл наказал меня по 15-ой статье, потому что я не хотел являться на работу для доставки почты в свой выходной.
  - Так тебе и надо...
  - Какая у вас неприятная черта, сэр. Вы себе не представляете. Боже, вы не понимаете, как я устал, сэр. Если меня заставят сегодня ездить по Сайгону, моя голова развалится на шесть кусков. Я попаду в аварию или задавлю вьетнамца.
  Ну да ладно, доставка прессы должна идти своим чередом. Во имя военной целесообразности. Предлог достаточно благороден. Но это будет не на моей совести. Не падёт на мою голову. Отвечать за всё будете вы! Это вы, ребята, заставляете меня управлять машиной смерти, когда я ни физически, ни морально не готов к этому. Как же я хочу, Господи, чтобы тот, на кого я наеду, вкатил этой долбаной армии иск и тряхнул бы вас персонально на 10 миллионов баксов!
  - Ну хватит, Брекк. Что с тобой сегодня?
  - Я всю ночь искал добычу, сэр.
  - Добычу? Ты что, был в боевом охранении на периметре или искал ВК?
  - Нет. А, не берите в голову, вам не понять...
  - Тогда возвращайся в казарму и приведи себя в порядок. Ты позор для своего мундира!
  - Я всегда был таким...
  - Шевелись!
  - Слушаюсь, сэр!
  Я ушёл в казарму, но на работу так и не вернулся. Мы с Билли прикончили бутылку, и я завалился спать. Темпл и майор Бум-Бум не подготовили свой выпуск. Поэтому, если не брать во внимание статью 15, думаю, победил в этой дуэли я. По крайней мере, я выиграл выходной. А им так и не удалось найти другого солдата, чтобы развезти прессу.
  Sin loi, сожалею...
  Неделю спустя появились известия о формировании новой дивизии на севере, в районе действия 1-го корпуса. Назвали её тактической группировкой 'Орегон' и, по слухам, в неё вошли 196-ая лёгкая пехотная бригада, 3-я бригады 26-ой дивизии и 1-ая бригада 101-ой воздушно-десантной дивизии.
  Мы слышали, что ЮСАРВ планировало отправить своих самых отпетых смутьянов в эту группировку, поэтому я был уверен, что на север мы с Билли полетим вместе, чтобы влиться в дивизионный отдел общественной информации.
  Тактическая группировка 'Орегон', впоследствии переименованная в дивизию 'Америкал', занимала район базирования у города Чу Лай, на побережье Южно-Китайского моря, и сменила у ДМЗ морскую пехоту. Службу в ней армия назвала 'временной', но мы слышали, что все назначения в эту группировку будут постоянными.
  Вышло так, что для отправки выбрали Билли, а меня - оставили. Интересно, что ещё нужно вытворять, чтобы получить под зад ботинком из армейского штаба. Однако, мне хотелось попасть на передовую, а не в кутузку. Может быть, майор Бум-Бум полагал, что если отправить Билли, то у меня вырастут ангельские крылья и я получу 'Бронзовую звезду' за похвальную службу по тасованию бумаг и наездам на старух во время доставки пресс-сообщений в Республике Вьетнам.
  Словом, надо было наставить майора на путь истинный на этот счёт. Не так-то легко исправить моё поведение. Он ещё об этом не знал...
  Билли слал мне письма. Он писал, что много работает, постоянно ездит в войска, много трахается и что уже был ранен осколком гранаты, получив за это свою первую медаль 'Пурпурное сердце'. Как же я ему завидовал, Господи!
  
  ГЛАВА 26. 'ПЕРВЫЕ ПОТЕРИ'
  
  'Никакое другое событие американской истории не было столь неверно истолковано, как война во Вьетнаме. Её неверно освещали тогда, и о ней неверно говорят теперь'.
  
   - Ричард М. Никсон, президент США
   'Довольно Вьетнамов',
   газета 'Нью-Йорк Таймс' (28 марта 1985 г.)
  
   Правда - вот первая потеря любой войны, и Вьетнам не исключение. Майор Бум-Бум, как офицер по связям с общественностью, должен был создавать положительный образ американской армии, и в этом он преуспел, ибо никогда не позволял правде стоять у него на пути.
   - Ставьте армию во главу угла, - говорил он нам, - и помните, что машина ЮСАРВ... призвана приукрасить её!
   Если мы крушили церковь, то должны были отрицать этот факт, потому что папа римский или Будда могли наслать на нас нечто похуже того, что Бог наслал на Египет. Когда мы разрушали колодец Вьет Конга или уничтожали тонны принадлежащего противнику риса, то должны были держать это в секрете.
   Как говорил майор Бум-Бум, необходимо учитывать политические настроения.
   - Как всё это будут воспринимать миллионы бедняков Вьетнама, миллионы беженцев, наводнивших страну и умирающих с голоду в Сайгоне, Дананге и Хюэ?
   - Сэр, во время операции 'Саммеролл' мы уничтожали рис. Правильно ли мы вас поняли, что мы не можем говорить ни о чём подобном?
   - Господи, где твоя голова, сынок! Как мы будем выглядеть из-за этого? Настоящими монстрами, я полагаю. По крайней мере, в глазах вьетнамцев.
   Существовала определённая разница между тем, как мы воевали, и тем, как мы рассказывали о том, как мы воевали. И эта разница, покуда это было делом Бум-Бума, никогда не просачивалась в выпуски новостей, исходившие из нашего отдела.
   Мы не могли говорить о том, что мы взрывали подземные госпиталя Вьет Конга или разрывали могилы в поисках тайников с оружием и провиантом. Мы не могли говорить о том, что случайно убивали невинных людей, а потом считали их за вьетконговцев, чтобы увеличить количество потерь противника и уменьшить соотношение потерь. Мы не могли говорить о том, что некоторые из этих людей были женщинами и детьми.
  Нам нельзя было говорить о том, что мы запугивали и пытали пленных, чтобы выбить из них разведданные. Нам нельзя было признаваться в том, что некоторые наши мужественные великоамериканские джи-ай без лицензии практикуют в джунглях хирургию.
  В действительности мы мало о чём могли говорить, и подчас после цензуры от статьи не оставалось ничего.
  Всё оттого что армии нравится делать секреты из своих тёмных делишек. Как же, ведь они расстроят обывателей. Поэтому наша работа заключалась не в том, чтобы давать правдивый отчёт о войне, но в том, чтобы приукрашивать армию и впаривать эту халтуру американскому народу.
  Мы были сайгонскими коммандос ЮСАРВ, стреляющими бумажными пулями в чёрное сердце коммунизма из относительной безопасности письменных столов.
  У нас был один-единственный мандат: лицемеря, изображать мир благополучным опять-таки в интересах национальной безопасности. У нас не было винтовок М-16. Мы были вооружены не мечами, но перьями. Мы были добрыми самаритянами. Мы выстукивали свои истории на пишущих машинках и размножали их на копировальных аппаратах во славу общего дела.
  Мы должны были говорить, что 'ворчуны' (grunts, пехота - Пер.) - добрые филантропы, как Альберт Швейцер. Если они крали у Вьетконга его силу, то делали это только ради южных вьетнамцев, милых, простых, но решительных людей, сражающихся за свободную и демократичную форму правления.
  Вместо слов 'война', 'смерть' и 'разрушение' отделы информации ЮСАРВ, МАКВ, включая ежедневные 'Благоглупости в пять-ноль-ноль', повсеместно употребляли эвфемизмы.
  Послушать майора Бум-Бума, так мы припёрлись во Вьетнам на каникулы, а смерти вьетконговцев были не более чем несчастными случаями, которые иногда случаются на поле боя, когда добрые ребята играют в солдат, постреливая из М-16 по движущимся мишеням...
  Ну вот, блин, время пришло! Готовсь к монстр-о-раме 'Чушь в пять часов'!
  - Помните о задаче ЮСАРВ: мы должны выглядеть прекрасно ...
  - Но, сэр, - спорил я, - армия не всегда выглядит хорошо. Наши ребята не святые, давайте уж смотреть правде в глаза. Некоторым даже нравится убивать. Они от этого балдеют. Однажды убив, они не хотят останавливаться. Иногда пленных сбрасывают с вертолётов в море. У солдат водятся коллекции вьетнамских глазных яблок. Почему нельзя говорить, что сейчас мы бьём азиатов в Камбодже? К чёртовой матери пропаганду Пентагона!
  - Потому что я майор, а ты рядовой. И так в этом отделе будет всегда, Брекк.
  - Слушаюсь, сэр...
  О, почему бы этому старому дураку не оставить меня в покое и делать то, что делают все хорошие офицеры: чистить бляхи, полировать ботинки, крахмалить униформу, вызывать кого-нибудь по телефону, засовывать нос в жопу какому-нибудь генералу, пропадать в джунглях и не лезть в дела, которые не понимаешь?
  В отделе мы точь-в-точь по-оруэлловски просеивали информацию о вьетнамской кампании. Наши материалы были пронизаны ложью, недомолвками, полуправдой и заранее подготовленным вздором.
  Ведь за нами следил Старший брат. Майор Ганн был младшим братом Старшего брата, а я работал в Министерстве правды, рекламируя ужасы тоталитаризма. Я - Уинстон Смит, сражающийся против всепроникающей Партии. Не хватает только лозунгов на бюллетенях ЮСАРВ:
  
  ВОЙНА - ЭТО МИР.
  СВОБОДА - ЭТО РАБСТВО.
  НЕЗНАНИЕ - СИЛА.
  
  Перед моим взором проносились будущие выпуски новостей :
  'Наши силы в Южном Вьетнаме одержали славную победу, и война уверенно близится к концу', - заявил генерал Уильям Ч. Вестморленд, командующий силами США в Индокитае'.
  Затем следовало красочное описание уничтожения полков хорошо вооружённых солдат СВА, снабжённое изумительными цифрами убитых и взятых в плен.
  Я - инструмент американской пропаганды. Я подобен Ханне из Ханоя, северовьетнамскому радиоперсонажу, которого одни джи-ай представляли себе сочным цветком лотоса, а другие - старой каргой с обвислыми грудями, зелёной морщинистой кожей и большой чёрной бородавкой на носу, на которой курчавятся волоски.
  Иногда мы ловили Ханну на наших транзисторах. В отличие от Розы из Токио времён Второй мировой войны, Ханна выражалась, как строевые сержанты женских частей и была очень деловита. Она не сдабривала свои сообщения приправой из секса, чувственности и ностальгии по мамочкиному яблочному пирогу или запаху духов девчонки, которая осталась дома у каждого солдата.
  Нет, она подавала новости с коммунистической прямотой:
  'Последние подсчёты американских потерь, - сообщала Ханна, - указывают на то, что убито более пятидесяти тысяч человек. Кроме того, над Северным Вьетнамом сбито свыше двух тысяч истребителей'.
  Конечно, её цифры нелепы. Но это 1967 год!
  'По другим данным, американские пилоты признали, что уничтожали безоружных граждан Южного Вьетнама во время бомбовых налётов'.
  Это правда, но не вся. Да, иногда мирные жители гибли по ошибке во время наших бомбардировочных рейдов, но гибли и американские солдаты. Даже собственная артиллерия иногда обрушивалась на наши головы. 'Огонь по своим', так это называется в армии. И этот 'огонь по своим' сметает случайно подвернувшийся ночной патруль.
  То, что это вообще может случиться, и есть тяжкая и страшная ирония войны.
  'Несмотря на продолжающуюся агрессию американских империалистов, Армия освобождения Южного Вьетнама и наши войска на Севере в любое время готовы сбить ещё больше американских самолётов и уничтожить ещё больше американских солдат'.
  После новостей шла передовица, обличающая эскалацию войны со стороны США. Конечно, она была насквозь пропагандистской, только на этот раз из другого лагеря.
  Я всё время думал, узнают ли люди на родине когда-нибудь правду о том, что здесь происходило? Ведь наши статьи, когда мы, закончив, отдавали их на растерзание суровой цензуре, всегда опаздывали, и то, что от них оставалось после правки и редактирования, больше не было простыми 'новостями', но уже современной историей.
  После одобрения статьи информационным отделом ЮСАРВ, нужно было получить добро от офицера по информации из такого же отдела МАКВ в Сайгоне; и порой с момента написания пресс-релизу требовалось от недели до 20 дней, чтобы получить одобрение и добраться до средств массовой информации, что, в сущности, делало его бесполезным, и служить он мог разве что заготовкой для новой статьи.
  Часто, совершая развоз устаревшей информации, я, как и положено, доставлял её соответствующим лицам, но таким образом, что армии это вряд ли могло понравиться.
  Например, я входил в офис Ассошиэйтед Пресс, мял в кулаке пресс-релиз и швырял комок в мусорную корзину, что стояла возле дежурного.
  - Государственные новости, старьё, но всё равно мне поручено доставить, - бубнил я.
  И дежурный журналист молча кивал головой и продолжал выстукивать на машинке 'та-та, та-та, та-та', словно меня и не было.
  Иногда я развивал такую энергию, что вовсе не доставлял бюллетени по назначению. Я просто ехал в город и бросал их в реку Сайгон, куда им была прямая дорога, - пусть плывут по волнам со всем прочим говном.
  Чёрт бы побрал эту армию!
  Майор Бум-Бум легко делал военную карьеру и проявлял почти отеческий интерес к своим подчинённым. Если кто-нибудь из нас попадал впросак, он воспринимал это как личное оскорбление и мучился: чего он не сделал, чтобы предотвратить проступок?
  Он был скромным, мягким человеком с заурядным лицом и розовой лысиной, окружённой густыми волосами; из него, наверное, получился бы хороший учитель математики или толковый консультант в лагере для малолетних преступников, но элемент своевременности в новостях он не воспринимал абсолютно.
  Почти всё время он сидел у себя в кабинете, изредка выходя в отдел обменяться шутками. Но над его 'смешными рассказами', как правило, веселился он один. И заметив, что никто не смеётся, он смущался и уходил прочь. Однако намерения его были добры, и ему нравилось считать себя таким же, как остальные ребята; как все карьеристы, он до смерти боялся любого, кто обходил его по службе, и невыразимо страдал от этого.
  Через пару недель после отъезда Билли в Чу Лай, майор пригласил меня в свой замечательный жёлтый кабинет на 'дружескую беседу'.
  - Брекк, - сказал он, беря быка за рога, - один вопрос, сынок: зачем?
   - Зачем, сэр? Что 'зачем'?
   - Зачем ты выкрасил мой кабинет в жёлтый цвет? Зачем покрасил мою любимую фотографию миссис Ганн? Зачем покрасил мой семейный портрет на стене? Мой рабочий стол? Зачем? Что я сделал для тебя не так, сынок?
   - Не знаю, сэр... так получилось... тогда это казалось забавным. Ничего личного, понимаете, ничего такого. Это, - я пожал плечами, - просто случилось, и мне очень жаль.
   - Что же мне с тобой делать?
   Я снова пожал плечами и потупился, изображая печаль и покорность.
   - Ладно, сынок, расслабься, признайся, ты можешь мне верить. Скажи, что не так? Может, я могу что-нибудь сделать? Разве не счастье для тебя быть в этом отделе?
   - Счастье, сэр? Нет. Счастья никакого. Обо мне многое можно наговорить, но счастье - это не про меня.
   - Тебе надоела война?
   - Да.
   - А как еда?
   - Смердит.
   - Почту получаешь?
   - Не так чтобы часто...
   - Мать не болеет?
   - Нет, сэр.
   - Что-нибудь дома? Ты можешь мне рассказать, - подбадривал он.
   - Нет, дома всё в порядке, но - а, не знаю, я...
   - Это мужской разговор. Забудь, что я офицер. Не смотри на мои дубовые листья, если они тебя пугают. Не виляй, сынок, выкладывай всю правду: клади её туда, где я её увижу. Скажи, в чём дело, и я решу, как уладить дело.
   - Спасибо, сэр...
   - Давай же, ты можешь мне довериться, это будет только между нами...
   - Ну, сэр, у меня врос ноготь большого пальца на ноге и...
   - Да ладно, Брекк, знаю, не это тебя мучает, хотя, конечно, вросшие ногти не ахти как приятны, особенно в пехоте...
   - Вы правы, сэр. Я, э-э-э...
   - Ну же, ну, ты уже близко, уже тепло, валяй, сынок!
   - Сэр, - вздохнул я, - мне не нравится, как мы в отделе обращаемся с новостями. То нельзя говорить, это нельзя...
   - Понимаю, что ты хочешь сказать, но ты относишься к этому как штатский, а не солдат. Наш отдел должен поддерживать определённый, э-э-э, имидж, определённую репутацию.
   - Да пошлите всё к чёрту, сэр! Армия не всегда выглядит достойно!
   - Чёрт возьми, сынок, ВСЕГДА есть способ, чтобы СДЕЛАТЬ из армии конфетку!
   - Да, сэр, знаю: мы всегда можем соврать...
   - Запомни, Брекк, не твоя печаль разбираться что к чему, твоя задача - сделать или умереть.
   - Кого вы сейчас цитируете, сэр? Канта? Гегеля? Ницше? Камю? Дядю Сэма? Санта Клауса? Или это ваше собственное, сэр?
   - Не имеет значения...
   - Благодарю вас, сэр, что напомнили мне насчёт 'делать или умереть'. Нам всем суждено когда-нибудь умереть, так ведь?
   - Ты теперь солдат, сынок... один из лучших в Америке, иначе тебя бы здесь не было.
   - Неужели? Один из лучших?
   - Вот именно. Ты абсолютно прав. И поэтому ты должен понимать такие вещи так, как их понимает армия.
   - Попробую, сэр. Знаете, вы очень убедительны. Вы для меня как отец родной...
   - Будет лучше, если ты не просто попробуешь, Брекк, а сделаешь это!
   - Слушаюсь, сэр.
   - Прекрасно, сынок, прекрасно.
   - Но пока я буду стараться смотреть на вещи вашими глазами, вспомните, что из меня делали журналиста, а не армейского специалиста по информации. Журналист описывает факты. А армейский специалист по информации расписывает дерьмо собачье и врёт...
   - Что ты сказал?
   - Я сказал, что меня призвали, сэр... я не хотел сюда ехать.
   - Да, я мог бы взять это в голову, но тебе от этого никакого проку не будет, потому что босс - это я, и срабатывает только то, что говорю я.
   - Так точно, сэр. Мне действительно жаль, что так вышло с вашим кабинетом. С фотографиями вашей жены и семьи. Мы не хотели... как-то всё получилось само собой.
   - Блин, сынок, надо исправляться. Ты и так уже порядком набедокурил, хоть и прибыл всего несколько месяцев назад.
   - Я специально нарушал дисциплину, сэр.
   - Неужели?
   - Да...
   - Ну-ка, объясни...
   - Перед тем как получить первое взыскание я на коленях умолял сержанта Темпла отправить меня на передовую с боевым заданием. Когда мои мольбы попали в глухие уши, я подал форму 1049 сержанту-майору Райли с просьбой перевести меня в отдел информации 1-ой аэромобильной дивизии - я бы побывал в деле. Но Райли отказал мне наотрез. Сказал, что на севере меня убьют. Вот поэтому я и стал нарушителем, и сержант Темпл отправил-таки меня на передовую. Знаете, что я думаю, сэр? Я думаю, что, только нарушая дисциплину, я могу добраться до передовой или получить перевод в действующее подразделение. Это мой билет на войну, в самый центр первой линии!
   - Это билет в кутузку, сынок. Странная у тебя позиция, но я знаю, что делать. Я поговорю с сержантом Темплом, чтобы тебя чаще посылали в действующие части. Лучше тебе от этого? Как считаешь, изменится от этого скверный ход твоих мыслей?
   - Видите ли, сэр, моя позиция сформировалась ещё в Форт-Полке. Когда мне врезали учебной дубинкой, случилось что-то странное... мои анальные и зрительные нервы каким-то образом переплелись, и с тех пор у меня появился этот дерьмовый взгляд на армию.
   - О Господи, - замотал головой майор Бум-Бум, - о Господи, я знал, что это когда-нибудь случится!
  
  ГЛАВА 27. 'ПЛЯСКА СМЕРТИ'
  
   'Чарли был ночным вором, лесным мафиози, величайшим мастером наносить удары исподтишка. Он стрелял в нас из лесу и растворялся в воздухе, словно восточный Гарри Гудини, клонированный в армию из сотен тысяч солдат'.
  
  С высоты полета земля казалась однообразным лоскутным одеялом из рощ, джунглей и рисовых полей. Когда я прибыл на место, густой туман уже рассеивался, обнажая зеленый лагерь. Было ещё тихо, потому что солдаты, зарывшиеся в землю, только-только начинали шевелиться - во Вьетнаме начинался ещё один день...
  Я слышал только стрекот лопастей вертолета: 'ТВОП-ТВОП-ТВОП'; чтобы высадить меня, он завис в воздухе у батальонного КП. Я выпрыгнул, и вертолет, как железный колибри, взвился вверх, слегка приподняв хвост, на мгновенье застыл в воздухе, пилот прибавил оборотов, и вертушка, пересекая бледное утреннее небо, полетела в Лай Кхе, словно на поиски цветочной поляны.
  Передо мной лежало открытое поле, напоминающее степи Среднего Запада, а примерно в километре за ним виднелась полоса леса. Солнце еще не взошло, но тёмные силуэты голых деревьев уже проступили в дрожащем мареве кровавого горизонта.
  Джунгли обещали еще один изнурительный день.
  Деревья стояли без листьев, будто прошла армия саранчи и ничего не пропустила. Ничто не росло. Зелень исчезла на долгие годы вперёд.
  В 06.30 утра пехота 'Большой багровой единицы', выстраиваясь в колонну по одному, на расстоянии пятнадцати метров друг от друга, потопала через поле к далекой кромке леса. Это была обычная мера безопасности, особенно при пересечении открытой местности. В случае минометного огня осколки будут лететь во все стороны, и одним снарядом может поразить только одного человека вместо двух или трех.
  Когда огромное и красное, как перезрелый помидор, тропическое светило появилось над горизонтом, уже было жарко и влажно. Здесь каждый день напоминал предыдущий. Небо меняло цвет от розового к золотистому, от золотистого к бледно-голубому. Исчез утренний туман, стих слабый ветерок.
  Теперь воздух был спокоен и неподвижен, без единого дуновения. А земля - сплошное месиво, по которому трудно шагать. Жара уже подбиралась к 100 градусам в тени; припекало - скоро из каждой поры засочится кровавый пот.
  Я чувствовал себя измученным, вялым, влажным и липким, словом, кухонной тряпкой, а день ещё практически не начинался.
  Густой жуткий туман, который ночью подкрался осторожной кошкой, сведя видимость до нуля, почти рассеялся. Осталась лишь лёгкая дымка: она вилась над землей, точно пар над кучкой конского навоза. Но солнце поднималось всё выше и выше, и дымка вскоре исчезла...
  В последний день апреля, рано утром, я сел в вертолет и отправился из Тан Шон Нята, из 8-го воздушного порта, в Лай Кхе, место дислокации 1-ой пехотной дивизии, чтобы успеть на начало операции 'Манхэттен'. Полет в Лай Кхе, что в двадцати пяти милях к северо-западу от Сайгона, занял менее двадцати минут, а там я пересел на 'Хьюи', перевозивший боеприпасы в передовой лагерь 2-ого батальона 3-ей бригады 1-ой пехотной дивизии.
  2-ой батальон располагался у кромки леса на открытой заброшенной каучуковой плантации рядом с северным краем печально известного 'Железного треугольника', злополучного района, который в последние месяцы превратился в арену жестоких боёв.
  На официальных картах местность носила название 'Лес Бой Лой'. Здешняя земля долгое время была убежищем вьетконговцев, своего рода складом снабжения частей потивника, воевавших вокруг Сайгона.
  В начале года во время операции 'Сидар Фоллз' солдаты из 1-ой и 25-ой пехотных дивизий уже хлебнули лиха, гоняясь за Чарли по 'Треугольнику'. Джунгли здесь были изрыты туннелями и подземными блиндажами, как пчелиными сотами, а дорожки и тропинки напичканы минами-ловушками.
  Район был так густо насыщен засадами, что потери были предсказуемы, как гнетущая жара. Операция 'Сидар Фоллз' провалилась: выбить врага отсюда не удалось. Вьетконговцы мастерски маскировались, они жили под землёй, как кроты, и умудрялись прятать от нас свои крупнейшие объекты.
  Спрыгнув с вертолёта, я потрусил к миномётному расчёту и спросил, как найти командира батальона.
  Солдаты ничего не ответили, как будто меня и не было. Наконец, один что-то буркнул и ткнул пальцем дальше к лесу. Я кивнул и направился туда.
  На КП батальона меня проинструктировали и пристроили в голову 1-ой роты, к 'Чёрным львам'.
  Операция 'Манхэттен' была многодивизионной операцией по отслеживанию и уничтожению противника, в ней участвовали солдаты 1-ой и 25-ой дивизий, а также 10-ой бронекавалерийской. Операция была призвана выявить оставшиеся силы Вьет Конга в регионе, захватить его припасы и документы, уничтожить склады снабжения.
  Именно здесь, согласно последним данным разведки, ВК отстроил замысловатую сеть глубоких подземных баз и блиндажей, в которых хранились значительные запасы пищи, одежды, документов и медикаментов.
  Мне сказали, что мы будем уничтожать врага, крушить его укрытия и, следовательно, подавлять его боевой дух, моральное состояние, вообще всякое желание сопротивляться.
  1-ая рота уже готовилась выйти в дозор. Командир роты капитан Джон Ленц, выпускник Вест-Пойнта родом из города Корпус Кристи, штат Тахас, в бою был хладнокровен и всегда трезво оценивал ситуацию; 'солдаты молились на него', как говорил Кит Галлахер, бригадный специалист по информации.
  - Они позаботятся о тебе, когда станет тяжко, - заверил меня Галлахер, - у них на счету больше боёв, больше убитых врагов и меньше своих потерь, чем у любого другого здешнего подразделения. Ты пойдёшь с лучшими, бок о бок с профи...
  Ещё раньше по этой земле рассыпали токсичный дефолиант, известный как 'эйджент орандж'. От дефолианта деревья 'Железного Треугольника' вступили в самую продолжительную осень на своём веку: джунгли превратились в бесплодный, сюрреальный ландшафт, бурый, как подгорелый тост. Смысл таких действий состоял в том, чтобы лишить Вьет Конг зелёной защиты леса.
  Перед нами расстилалась земля, которую бы изобразил на холсте художник, если бы хотел написать преисподнюю Данте, и я подумал, что бы с этим ландшафтом сотворил Ван Гог, если б когда-нибудь покинул Францию ради дельты Меконга.
  - Сержант Лопес, солдаты сбились в кучу, - заметил капитан.
  - Ладно... рассредоточиться, держать дистанцию, - пролаял сержант.
  Командная цепочка прекрасно работает в лесу. Капитан задумывает план, сержант приводит его в исполнение. Лейтенант говорит 'за мной!', но никто не двигается с места, пока не кивнёт старшина.
  Ботинки вязли в грязи, безжалостное солнце накаляло каски с расстояния в 93 миллиона миль и плавило нас как свечки, тучи насекомых жрали нас живьём, лезли в глаза, уши, нос и рот, ползали по рукам и ногам.
  Дефолиант 'эйджент орандж', смертельный для всего растительного, не действовал на живность. Надоедливое жужжание насекомых на земле и в воздухе подтверждало этот факт.
  И опять он раздавался здесь, мой любимый звук, незабываемый крик птички 'фак-ю'. Она пела свою грустную песенку в кустах, суетясь, как крапивник, и снова и снова издавая трели: 'фа-а-ак ю-ю-ю, фа-а-а-ак ю-ю-ю'.
  На этот раз я основательно запасся оружием: прихватил 11,43-мм пистолет и винтовку М-14 с кучей патронов для обоих. Мне не хотелось вдруг остаться без боеприпасов, как случилось в горах.
  Прошёл час, а мы всё также медленно продвигались, но уже значительно ближе к лесу. Когда мы вошли в заросли, капитан Ленц приказал 2-му взводу двигаться слева, 3-му взводу - справа.
  Мы пошли дальше, глубже и глубже проникая в святая святых Вьет Конга. Мёртвые заросли были так густы, что нам приходилось часто останавливаться и расчищать себе путь мачете.
  На первом привале я отхлебнул из фляги и смахнул с руки выводок красных муравьёв, забравшихся на меня, когда я продирался сквозь деревья.
  Красные муравьи кусались как черти. Их жвалы, словно бульдожьи челюсти, впивались в кожу с силой медвежьих капканов. Конечно, муравьи, пауки и клещи немало досаждали нам, но хоть на миг отвлекали от жажды и беспощадной, испепеляющей жары.
  Местность чем-то стала напоминать старый фильм Флэша Гордона - далёкую планету, на которой жили Минь и злые Вулканы и на которой всё погибало под неумолимым пиротехническим солнцем. Из-за непролазности чащи мы снова стали сбиваться в кучу.
   Жара усилилась. Мы кипели. Нельзя было, не обжёгшись, коснуться ствола винтовки. Лица воспалились и пылали. Глаза налились кровью и сузились до щёлок. По лицу и голым рукам катил солёный пот, одежда была хоть выжимай, но никто не жаловался...
   По крайней мере, вслух.
   Для солдат стало обычным делом ходить в этой безмолвной печке. Они закалились и привыкли. Ещё один дозор. Ещё один долгий тяжкий поход в джунгли, откуда всегда возвращалось меньше, чем уходило.
   Мы шли уже три часа. Спотыкаясь, разбиваясь в кровь, прорубая себе путь.
   Сколько фунтов нашей плоти истаяло со времени завтрака? Кто знает? Вода во фляжках стала горячее столовского кофе.
   Но и к этому привыкаешь.
   Жара заполнила собой всё вокруг, как будто она была каким-то тираническим персонажем в этой трагедии. Она должна была сломить нас, одного за другим, однако пока ещё никто не падал от изнеможения.
   Пока ещё нет...
   Но чем это всё кончится для ребят?
   Кто-то погибнет. Кто-то нет. В конце пьесы те, кто останется в живых, откланяются, занавес закроется, и они отправятся домой, в Америку, и пойдут своей дорогой. Fini. Конец войне. О, как бы мне хотелось, чтоб всё было так просто.
   Сколько врагов уничтожили эти парни? Скольких товарищей потеряли? Сколько раз они ходили в дозор? Сколько раз попадали в перестрелку? В скольких боях побывали за время службы здесь? Что их поддерживает? Почему они не дезертируют, не бегут в Бангкок и дальше до Рангуна, и ещё дальше - в Париж, где они могли бы шутить с круглоглазыми девушками и развлекаться? Почему не оставят эту треклятую войну позади...
   Ах, кого сейчас заботят подобные вещи?
   Мы продолжали брести вперёд, но ничто не подсказывало нам, что мы вступили в страну Вьет Конга.
   Сколько пуль они выпалили в гневе? Сколько метнули гранат? Сколько раз их выворачивало наизнанку от войны, которую они ненавидели? Сколько дней они не могли есть из-за дизентерии?
   Выброси всё это из головы, Брекк. Вернись в настоящее, берегись мин-ловушек, иначе они отправят на родину то, что от тебя останется, в старой тряпочке.
   - Чёрт...- говорит кто-нибудь, нарушая тишину.
   - Что случилось? - спрашивает идущий впереди.
   - Ничего, ничего, веткой очки зацепило...
   Около полудня, по мере приближения к лагерю ВК, мы вошли в район, густо напичканный минами. Повсюду были свежевырытые ямы-пунджи. Изнутри ямы был утыканы бамбуковыми кольями, торчавшими остриями вверх, причём концы были измазаны дерьмом косорылых. Упади солдат в такую яму, и он умрёт в агонии, насаженный на кол. Такая вот дьявольская изобретательность Вьет Конга...
  Ясно было одно: вьетконговцы где-то рядом.
  Мы осторожно двигались к лагерю как вдруг - попали под огонь шести партизан-снайперов.
  Душа моя ушла в пятки. Я кинулся в укрытие, кровь моя зашумела, и сердце затрепетало испуганной птахой.
  Винтовки М-16 разорвали воздух. Короткими очередями отплёвывался пулемёт М-60, поливая врагов свинцовым душем. Громыхнули гранаты.
  - Не дрейфь, - сказал солдат рядом со мной, - раз ты их слышишь, значит, ещё не помер.
  Партизаны отвечали нам огнём, но они хорошо зарылись в землю, и мы не могли их достать, и Ленц отдал приказ отступить. Он тут же связался с артиллерией, чтобы та прикрыла заградительными залпами наше отступление по густым джунглям.
  Мы медленно двинулись назад, стараясь попадать след в след идущего впереди. Если б мы продолжили атаку, нас разбили бы в пух и прах. Солдаты шли словно по угольям. В этом лесу любая ветвь могла таить смерть.
  Мины были везде. Напряжение росло. Мы чувствовали себя струной от банджо: казалось, коснись её, и она будет дрожать и вибрировать неделю...
  И тогда случилось неизбежное...
  Солдат задел растяжку. Раздался взрыв. Миной ему отхватило ноги выше колен. Он подлетел в воздухе и упал бездыханной тряпичной куклой.
  Секундой позже другой солдат на правом фланге зацепил растяжку антенной рации. Замаскированная в ветвях на уровне пояса 60-мм миномётная мина нашпиговала осколками его лицо, грудь, ноги.
  В одно мгновение пехотинец превратился в 200 фунтов исковерканного мяса.
  Ещё двоих серьёзно ранило. Санитары сделали, что смогли, и мы снова двинулись с места. Над головой свистели снаряды и били по укрытиям азиатов.
  Потом третьего развалило пополам, как сухое печенье, когда он напоролся на спрятанный 105-мм снаряд.
  И тут же четвёртый наступил на торчавшие из земли усики 'прыгающей Бетти', и его тоже разрезало почти на равные части.
  Четверо мёртвых. Двое раненых. И всего за несколько минут.
  Тело покрылось мурашками, меня бросало то в жар, то в холод. Я был напуган до потери пульса, боялся пошевелиться и от ужаса не мог сделать н и ш а г у...
  Джунгли расстреливали нас! Они были полны смертельными ловушками как грязью!
  Шедший передо мною солдат наорал на меня за то, что я прилип к нему. Мне хотелось выть волком. Взлететь. Спрятаться на дереве. Куда угодно, лишь бы подальше от земли. Но лёгких путей не было. Каждый должен был рискнуть и пройти свой путь сам. А допустит ошибку...
  То станет собственным палачом.
  Я боялся всего, что видели мои глаза. Но ещё больше боялся того, чего они не видели.
  Мы продолжали идти, снаряды рвались всего в ста метрах от нас и крошили лес в труху. Мы совершили организованный отход на открытое поле, которое пересекли ранее, и дальше, в защищённый периметр - дожидаться вертушки, которая заберёт наших мёртвых и раненых.
  - Без паники, без паники, вы всё делаете как надо, - успокаивал капитан Ленц.
  Страшный выдался день.
  
   *****
  
  Иногда в бою солдаты делают странные вещи. На одном дыхании они молятся богу и вопят, клянутся и изрыгают проклятья, заключают сделки и выкрикивают угрозы, поют псалмы и твердят по памяти слова проповеди - пока голос не сел и в глотке не пересохло.
  Один из наших осколками гранаты был ранен в лицо. Он был новичком, и это была его первая операция. Он навязчиво цитировал откровения апостолов, лицо ему накрыли тряпкой защитного цвета, друг держал его за руку; раненый лежал и ждал прибытия вертолёта, который заберёт его в тыл, в госпиталь.
  
   Я верую в Господа, Всемогущего Отца,
   Создателя небес и тверди земной.
   И в Иисуса Христа...
  
  Он перебирал чётки, словно бы глядя в небо...
  
   Я верую в Дух Святой...
   В прощение грехов, воскресение тела
   И в вечную жизнь...
  
  Потом жалобно заплакал и пробормотал...
  
   Чёрт возьми, Эд, я ничего не вижу, ничего не вижу!
  
   Сегодня мы оказались беспомощны, враг, более похожий на фантом, 'призрак Оперы', чёрт его дери, проредил наши ряды. Как воевать с минами? Какой ответ минам будет достоин человека, солдата? В бою есть хотя бы цель, в которую можно посылать пули.
  В этой войне мины всех мастей были причиной огромных потерь - куда больших, чем потери от снайперских пуль и миномётных снарядов.
  Офицеры не позволяли своим подчинённым расслабляться. Когда солдат шатается без дела, в голову ему лезут мысли о доме. А дом - это худшее, о чём может думать солдат на передовой.
  Дом захватывает весь его мозг. Солдат становится невнимателен. А в джунглях...
  Один неверный шаг, одно неправильное движение, один необдуманный поступок, малейшая лень, потеря бдительности, малейшая жалость к себе, пренебрежение безопасностью может стоить ног или целой жизни.
  Второго случая здесь не представится. Если сделаешь ошибку - ластиком не сотрёшь. Она - твоя. Твоя последняя ошибка. Солдат, который не смог заметить тончайшую, почти невидимую проволочку поперёк тропинки, отправляется домой досрочно.
  Мёртвым, если повезёт...
  Искалеченным и обезображенным, если нет.
  У солдата-пехотинца всегда было особое чутьё, особое отношение к земле, по которой он ходит. Он на ней спит, воюет и ест, испражняется и мочится на неё, занимается на ней любовью, прячется в неё и роет в ней 'лисьи норы'. А ещё проливает за неё свою кровь. Иногда умирает на ней. И тогда его навечно в ней хоронят.
  Земля. Твердь. Особое чувство.
  И здесь для него земля - дом родной на целый год. Мины и ловушки превращают безобидный дёрн во врага, и опасности, что таятся в земле, часто более вероятны, чем пулемёты и гранаты.
  На фронте солдаты переносили те же тяготы, что и партизаны ВК. В каком-то смысле у них было гораздо больше общего с Чарли, чем с тыловиками.
  Но война казалась таким же тщетным занятием, как труд Сизифа из греческих мифов, которого царь Коринфа приговорил вкатывать на гору камень в царстве Аида, камень, который всегда срывался вниз.
  Кое-кому из тех, кто побывал в тяжёлых боях, такая жизнь стала даже нравиться, потому что только в убийстве они обретали душевный покой и вкус к жизни.
  Таким был Билли Бауэрс.
  Неделями они копили свои чувства, и когда наступал волшебный миг боя, они целовали ноготь большого пальца, потирали кроличью лапку за удачу, трещали чётками и хватались за промежность во имя оставленной дома девчонки...
  Тогда из них выплёскивалось это чудовищное напряжение и в считаные секунды становилось гоняющей адреналин, почти оргазмической жестокостью.
  Перестрелка превращалась в пляску смерти, в экстаз разрушения, и глаза этих маньяков наливались кровью, а уста изрыгали ругательства, которые не могли заглушить ни взрывы гранат - КЕР-ВАМП! - ни автоматические очереди М-16.
  Эта война шла совсем не так, как компании Второй мировой. Во Вьетнаме вперёд двигалось только время: сколько-то джи-ай убито в бою, сколько-то пропало без вести, сколько-то ранено и сколько-то осталось дней в наших календариках до конца службы, до возвращения на родину.
  Наша задача заключалась не в захвате земли и не в победе в войне. Задача была - выстоять. В отличие от других американских войн это была война бесконечного изнурения, и победа во Вьетнаме означала выживание в течение 365 дней, чтобы иметь возможность вернуться домой и собрать воедино разрозненные черепки своей жизни.
  Моя служба от начала и до конца оказалась безумной чередой погонь, которые окончились ничем.
  Жизнь в боевом подразделении состояла из сплошных засад, перестрелок и долгих недель рыскания по холмам с тяжеленным рюкзаком на плечах и пальцем на спусковом крючке в поисках Чарли, который частенько играл на наших нервах.
  Несколько дней скуки в тылу - и вот тебе ожесточённая облава, что начинается с холодящей кровь заброски в боевую зону, от которой ты седеешь, если остаёшься в живых.
  Каждый день солдаты продирались через рисовые поля, заросли слоновой травы, болота и невероятно густые, трёхъярусные джунгли, где их ждали снайперы и мины - этот самый сокрушительный враг - и отстреливали по одному.
  Вьет Конг незримо присутствовал везде. Редко когда партизаны выбирались на свет, чтобы вступить с нами в рукопашную, если только у них не было явного преимущества: сети окопов и хорошо укреплённых блиндажей с большим запасом винтовок, гранат и пулемётов.
  Чарли был ночным вором, лесным мафиози, величайшим мастером наносить удары исподтишка. Он стрелял в нас из лесу и растворялся в воздухе, словно восточный Гарри Гудини, клонированный в армию из сотен тысяч солдат.
  Мы искали его днём. А он с большой дубинкой приходил за нами ночью.
  Предельная дикость войны и перерывы между боями делали многих американских бойцов, нормальных на первый взгляд, жестокими психопатами, готовых резать как мирных жителей, так и пленных.
  Солдаты взрывались реактивными снарядами и поливали пулями всё, что попадалось на глаза, будь то настоящая или воображаемая угроза. От этого гибло множество женщин и детей, даже животных: кур, свиней, коз и буйволов.
  Инстинкт самосохранения - вот в чём надо искать причину того, что самые кроткие люди становились слугами смерти, зачастую ценой потери человечности.
  Если человек всё время оступается, если у него нет ни совести, ни моральных устоев, способных сдерживать его, то тогда он может обнаружить в самых тёмных глубинах своей души способность убивать - и способность получать от этого удовольствие, - качества, которые в себе он даже не подозревал.
  Некоторые ребята попросту сходили с ума. Где-то в своём мозгу они заворачивали за какой-то тёмный угол и окончательно теряли остатки душевного здоровья, и их сумасшествие годами кипело и пузырилось протухшим бульоном и ожидало какой-нибудь мелочи, которая позволяла ему выплеснуться.
  В каждом бою была уйма причин сойти с ума. Каждый срывался хоть однажды, но никому до этого не было дела до тех пор, пока ты не становился настоящим придурком и не начинал фаршировать свинцом друзей-солдат.
  Иногда какой-нибудь 'ворчун' дурел среди боя и начинал поливать блиндаж ВК с бедра, вопя...
  - Трахнись со мной, ты, жёлтый сукин сын!
  И его прошивало пулемётной очередью, он падал срезанным цветком, и останки его покидали джунгли в мешке для трупов.
  А ты думал про себя...
  Что за чушь я только что наблюдал? Кем был этот парень, Джоном Уэйном? Или он был трусом, которому захотелось поскорей получить билет домой? Или это было временное помешательство, один из тех неуловимых моментов боя, когда ты чувствуешь себя богом и ничто не может коснуться тебя?
  Особого места, чтобы сойти с ума, не было. Это случалось повсюду: в походе, в ночной засаде, в базовом лагере, на отдыхе. Некоторые отстреливали себе на ноге пальцы только для того, чтобы попасть в тыл и немного отдохнуть. Другие держали свои чувства в узде до самого возвращения домой, и там у них ехала крыша, и они до колик пугали своих домашних.
  Много таких парней кончили тюрьмой или психушкой закрытого типа при ветеранских госпиталях.
  Да, некое помешательство было частью службы, частью вьетнамского опыта, как малярия или триппер, и можно было только надеяться, чтобы парень возле тебя не порол горячку и чтобы во время приступа не раскроил тебе голову.
  Единственное, за что войну как-то можно извинить, это тесная дружба, и по какой-то иронии самые тяжкие преступления часто совершались как возмездие за погибших товарищей.
  Конечно, у войны была своя ирония. Чем ближе была смерть, тем ближе тебе были окружавшие люди, тем живее ты себя ощущал. Смерть друга ещё больше приближала войну, и ты жаждал мести.
  Если солдата подстреливали, ты страдал за него. Его боль становилась твоей болью. Но в то же время ты радовался, что это он валяется там, а не ты.
  Иногда раненые не чувствовали боли, даже когда им отрывало обе ноги или руку.
  Как утверждают учёные-фармакологи, во время больших физических травм человеческое тело может вырабатывать свой собственный анальгетик бета-эндоморфин, и он во много раз сильнее морфия, которым снабжены санитары.
  Привязанность солдат друг к другу бывала очень крепкой. Вы как бы принадлежали друг другу, были преданы друг другу и рисковали друг для друга всем.
  Во Вьетнаме стоило умирать только ради друга.
  Всё очень просто. Дружба превосходила все остальные отношения жизни. Она была той невидимой нитью, которую не могли разорвать ни географическая разобщённость, ни время, ни сама смерть. Эта нить не рвалась. Павшие товарищи приобретали ореол мучеников войны, их всегда помнили молодыми и неудачливыми, но всё-таки добрыми до глубины души.
  Для некоторых ребят война была похожа на жизнь под сильным кайфом, вот только то, что они видели, не было галлюцинацией, и поступки, которые они совершали, вряд ли одобрили их родителям. Во Вьетнаме враги и союзники сливались в одно и мельтешили перед глазами. Мы не могли отличить вьетнамского гражданина от вьетконговца.
  Даже в тылу было небезопасно. Риск был везде, в любом месте. Посему если ты хотел выжить, то не тратил время на всякие там нравственные переживания. Ты крестился и палил во всё и вся, что могло угрожать твоему будущему, не важно, была ли эта опасность настоящая или мнимая. Враг был повсюду, и он был невидим. Сталкиваясь с необходимостью принимать моментальные решения, простой солдат должен был делать нелёгкий выбор, а он был всего лишь простым американцем. Война во Вьетнаме не предлагала настоящего выбора тем, кто хотел остаться в живых. Сначала ты стрелял - задавал вопросы потом. Закон джунглей гласил: если мертвец был вьетнамцем, значит, блин, это был партизан, и список уничтоженных врагов увеличивался ещё на одного.
  Раскаяние, ночные кошмары и навязчивые воспоминания появлялись позже. Это заговорила совесть - совесть, которой мы затыкали рот и запихивали куда подальше, потому что только так мы могли выдержать, сделать всё, что нужно, и вернуться через год домой.
  Однако Вьетнам такая страна, в которой мораль давно выпала из национального сознания. Здесь спуск в преисподнюю, падение на самое дно, кафкианские превращения великоамериканских парней в хладнокровных убийц происходили быстро и легко. В войне, которая учит презирать человеческую жизнь, которая освобождает смертоносные инстинкты и они застывают на кончике штыка, в такой войне отсечение человеческих ушей, языков и пенисов становится таким же привычным делом, как чистка окуней или свежевание мула где-нибудь на родине.
  Так что удивляться нечему: война сама по себе была безумием, и люди на ней теряли свои нравственные ориентиры, и мораль стала бессмысленным звуком. Многие ребята уже не мыслили в категориях 'плохое - хорошее', и наблюдать моменты абсолютной свободы было очень страшно...
  В том и заключается парадокс свободы: если её слишком много, она сразу надевает маску дьявола и становится своим антиподом - анархией. И чем сильнее мы лелеем свободу, тем быстрее забываем, что у неё есть обратная сторона, другие параметры, что абсолютная свобода, в которой нет ни законов, ни правил, ни границ, ни подпитывающей культуры, может ввергнуть человечество в экзистенциальную тюрьму разума, из которой нет иного выхода кроме смерти. В сём мире нет ответственности за личность, и вселенной не достаёт существенного смысла.
  Во вьетнамском аду кто-то нашёл смысл жизни в войне, кто-то его потерял.
  Солдаты спрашивали, почему суждено было выжить им, а не товарищу. Вопрос риторический. Может быть, теологический. Но ответ нужно было найти свой собственный. Жребий. Судьба. Вера. Или сотни других понятий. В какие-то моменты трудно найти смысл в жизни. И война - как раз такой момент.
  Если везло, солдатам удавалось познать свои добродетели и сильные стороны, равно как слабости и недостатки. Они постигали человеческий характер.
  Они познавали, как хрупок рассудок и уязвимо тело, какими ошибочными могут быть решения командиров и насколько люди бывают беззащитны в любое время дня и ночи. Война - это микрокосм жизни. Но лишь смерть придавала этому микрокосму какое-то значение.
  Смерть то мягко заигрывала и двигалась бесшумно среди леса, как бенгальский тигр, то хватала грубо, когда на разбитых ногах ты хромал по минному полю с мертвецом в 180 фунтов веса на спине.
  Она то очаровывала, а то вдруг внушала отвращение. В какие-то дни война воодушевляла. В другие на неё нельзя было найти в себе ни капли сил.
  Жизнь в боевом подразделении проходила быстро и тяжело. Ты взрослел за считанные дни, старился за недели и навсегда терял часть себя в какие-то месяцы.
  Вот что с нами было...
  Всё случилось именно так.
  
  ГЛАВА 28. 'ОГОНЬ С НЕБЕС'
  
   'Небо раскинулось ясно и спокойно, звёзды блестели, как бриллианты на лоскуте чёрного бархата, и в мире, казалось, всё было в порядке. Я обратил внимание, что ковш Большой Медведица перевёрнут вверх дном, не так, как я привык, и что расположение всех остальных созвездий совершенно другое. Было ощущение, что в небе над 'Железным Треугольником' светило гораздо больше звёзд и что они крупнее и сияли ярче, уходя в бесконечность прямо перед моим взором.
   Я пожалел, что со мною рядом нет девушки. Мы взялись бы за руки, и пошли бы гулять, и я подарил бы ей и Луну, и Солнце, и сердце, и показал бы ей своё любимое место, откуда я смотрю на звёзды, и я повалил бы её в темноте, и мы вместе слушали бы сверчков и другие мирные звуки ночи...'
  
   Улетел санитарный вертолёт, за ним тут же приземлился другой. Это был сам командир дивизии - генерал-майор Улисс С. Шаллер 2-ой. Он выпрыгнул из вертушки прежде, чем она коснулась земли, и заговорил с капитаном Ленцем, потом пошёл по периметру, перекидываясь парой фраз с каждым солдатом роты - как обычно делают все генералы.
   Закапал мелкий дождик, стало немного прохладней, но солдаты были злы и расстроены. Шаллер заглянул, чтобы поведать своим ребятам, как он гордится ими и что он знает, как трудно воевать в такой войне.
   - Что это ты раздобыл, сынок? - спросил он, глядя на мою старенькую винтовку М-14. Его глаза поблёскивали из-под стальной каски, как дула двустволки.
   - Азиатский мушкет, сэр.
   - Хорошо ли стреляет?
   - А как же: с трёхсот метров превращает косого в груду тряпья, сэр.
   - Хороший мальчик, храни его...
   - Слушаюсь, сэр!
   Изредка генерал Шаллер запускал руку в карман брюк, доставал пригоршнями медали и раздавал солдатам, приговаривая, что ребята их заслужили.
   - Пусть твой командир представит тебя на повышение в звании, и я обещаю, прошение будет удовлетворено, - сказал он и передал мне Воздушную медаль*.
   Я поблагодарил и сунул медаль в карман.
   В тылу, в ЮСАРВ, я знал, никто б не стал представлять меня к новому званию и уж, конечно, ни к каким медалям из-за моего послужного списка и все 15-е статьи с дубовыми венками. Тут генерал вскочил в свою командирскую птичку и улетучился так же быстро, как и появился.
   Медленно, длинным червяком мы двинулись назад, в передовой район. Где-то в полдень на базовый лагерь противника обрушился воздушный налёт. 'Фантомы' Ф-4 пикировали со скоростью свыше 500 миль в час и сбрасывали свой груз с высоты в 50 футов.
   Оттуда, где мы шли, хорошо был виден эпицентр бомбометания: серебряные молнии ныряли над верхушками деревьев и дугой взмывали в небо, почти вертикально, а на врага летели бомбы и бочки с напалмом.
   Почва сотрясалась от взрывов, дрожь земли волнами перекатывала в наши тела. Дым взвихривался чёрными грибовидными облаками. Бочки с напалмом ударялись о землю - и факелом вспыхивали джунгли. Красно-оранжевые языки пламени на сотни футов взметались над деревьями.
   И так без конца. Как только один самолёт освобождался от порции бомб - они мячиками вертелись в воздухе - спускался другой и задавал косоглазым перцу: поджаривал им жопы и высасывал кислород из лёгких. Бомбардировщики потом поднимались над деревьями, разворачивались, и всё повторялось вновь.
   Всё пылало. Даже мишка Смоуки ничего б не смог сделать. Огонь освещал небо на мили кругом и окрашивал тучи и траву под ногами пляшущими алыми бликами.
   - Горите в аду, сволочи! - воскликнул какой-то солдат.
   Вертушка привезла горячую пищу и каждому по банке пива на десерт. Каптёр был знаком Галлахеру, поэтому удалось раздобыть дополнительно пивка для нас и ребят из соседнего окопчика.
   Было пока светло, налёт ещё не закончился; мы жадно хлебали пиво и смотрели, как 'Фантомы' косят джунгли. Это было интереснее показательных воздушных выступлений в честь 4-го Июля!
   Но вот бомбёжка закончилась, и появился самолёт С-47 - 'Дымок, Волшебный Дракон' - и ну поливать косых, которые ещё могли оставаться в живых. На борту у него были 20-мм пушки, а также пулемёты М-60, стрелявшие пулями 7,62-мм калибра, каждая пятая из которых была трассирующей. Самолёт мог выплюнуть до трёхсот выстрелов в секунду - вполне достаточно, чтобы перелопатить каждый дюйм футбольного поля меньше чем за минуту.
   Небо раскинулось ясно и спокойно, звёзды блестели, как бриллианты на лоскуте чёрного бархата, и в мире, казалось, всё в порядке.
  Я обратил внимание, что ковш Большой Медведица перевёрнут вверх дном, не так, как я привык, и что расположение всех остальных созвездий совершенно другое. Было ощущение, что в небе над 'Железным Треугольником' светило гораздо больше звёзд и что были они крупнее и сияли ярче, уходя в бесконечность прямо перед моим взором.
   Я пожалел, что со мной нет девушки. Мы взялись бы за руки, и пошли бы гулять, и я подарил бы ей и Луну, и Солнце, и сердце, и показал бы ей своё любимое место, откуда я смотрю на звёзды, и повалил бы её в темноте, и мы слушали бы сверчков и другие мирные звуки ночи...
  
   ...Знаю: Библия мне излагает,
  Что Бог за мною призревает...
  
   У ребят из соседнего окопа вечеринка была в самом разгаре: они пели старые песни и чувствовали себя хорошо - всё у них было тип-топ; Галлахер хлопнул меня по плечу и сказал: 'Пошли, Брэд, я покажу тебе кое-что...'
   Мы отошли на 20 метров и увидели группу солдат: они, засунув руки в карманы, стояли над одним из окопчиков и наблюдали за кем-то внизу.
   Чёрный по кличке Дубина сидел в грязи с расстёгнутыми штанами и дрочил.
   - Он делает это целый день! - сказал кто-то.
   - Глянь-ка на это рукоблудие. Боже правый! Вот так игрушки с елдаком. Ну, парень, теперь я видел всё...
   - Жаль, что у тебя не банан вместо позвоночника, Дубина! Пососал бы свой член, а не баловался с ним...
   Дубина прикрыл глаза и сосредоточенно продолжал своё дело. Он был близок к финишу, и все с нетерпением смотрели на него.
   Наконец, он кончил: с глубоким вздохом облегчения он выстрелил сперму прямо себе на подбородок.
   Зрители захлопали в ладоши и одобрительно зашумели.
   - Этот шиз облил себе лицо спермой, веришь?
   - Снимает её пальцами и пихает в рот.
   - Почему его не отправят домой? Господи, как он отвратителен!
   - Мммм, мммм, чувак, - дразнил Дубина, - это так вкусно, чувак, хочешь?
   Его огромный член почти не уменьшился, и он опять начал его охаживать.
   - Блин, да у него все штаны в сперме!
   - Я пошёл, бля, я сыт им по горло...
   Я поплёлся назад приканчивать ужин. Через час поднялся туман и начал накрапывать дождь. Вернулся Галлахер, и сквозь дымку у края леса мы увидели вспышки выстрелов.
   - Засадный патруль, - сказал он, приканчивая последнюю банку пива, и крикнул: 'Поддайте им, ребята, поддайте!'
   - Сдаётся мне, косорылые хотят выбраться из передряги, - сказал я. - Получив по заднице, они, должно быть, здорово смахивают на пригорелые тефтели среди пылающих лесных макарон. Вкуснотища!
   Сам чёрт заварил эту кашу. Мне казалось, что я слышу мольбы узкоглазых о помощи, а в ответ - только треск пламени.
   В ту ночь я спал в окопчике Галлахера. Сапёрной лопаткой он расковырял какую-то ямку в земле и получил окоп на случай миномётной атаки. Я разрыл его побольше, чтоб было удобно нам обоим.
   Ночью морось перешла в мощный ливень, и вода насквозь пропитала почву. Если кто и спал, то спал мокрый. Два раза я просыпался, плотней закутывался в плащ-палатку и снова проваливался в дрёму.
   На заре бомбардировщики вернулись с новым боекомплектом. Встало солнце, земля и джунгли опять окутались туманом.
   Мы вернулись в тот же район, где нас обстреляли снайперы. Лес было не узнать. Всюду валялись вывороченные с корнем деревья и зияли полные воды воронки.
   Напалм - желеобразный бензин, взрывающийся при ударе, - комками висел на деревьях и чадил.
   Налёт достиг своей цели.
   - Судя по всему, - сказал капитан Ленц, - лагерь на 90 процентов разрушен.
   В самом лагере мы обнаружили два больших мешка с документами, четыре тонны риса, оборудование для хирургических операций, лекарства и более 900 комплектов униформы.
   Подземное убежище состояло из столовой, спальных помещений, госпиталя, операционной, заваленной окровавленными бинтами, морга с несколькими трупами и фантастического комплекса бетонных бункеров с тоннелями сообщения.
   Подземный госпиталь, хоть и грубый по американским стандартам, располагал даже операционным столом и набором хирургических инструментов.
   Снайперы, что в предыдущий день открыли по нам огонь, эти ярые стражи-партизаны, могли скрытно передвигаться по этому базовому лагерю.
   Мы не ведали, сколько в районе действует вьетконговцев, но возможности, которыми они обладали, были удивительны.
   Это был старый, совершенный и очень большой подземный лагерь. Но и Вьет Конг имел достаточно времени, чтобы его отстроить...
   Ещё с тех времён, когда здесь воевали французы, или, может, ещё со времён Второй мировой. И ему понадобится много времени, чтобы восстановить лагерь.
   Вид такого мощного опустошения воодушевил нас всех.
  
  ГЛАВА 29. 'ЗАСАДА!'
  
   'Всякий, кто хоть раз заглянул в стекленеющие глаза солдата, умирающего на поле боя, хорошо подумает, прежде чем начать войну'.
  
  - Отто фон Бисмарк, прусский государственный деятель, Речь, август 1867 года, Берлин
  
   На следующий день я снова был готов выступить с ротой 'альфа'. На этот раз к нам присоединился журналист Си-Би-Эс Билл Ван Арк и оператор Кит Рэй.
   Мы двинулись в другом направлении: строго на восток от разбомбленного в предыдущий день лагеря.
   Всё повторилось. Влажные жаркие джунгли, палящее солнце и мы, осторожно крадущиеся и внимательно выискивающие мины и ловушки.
   Время текло медленно - час за часом.
   Около 11-ти утра головной вскинул кулак - знак остановиться. Он наткнулся на сеть окопов противника: блиндажи, 'паучьи норы' и туннели. Мы шёпотом передали сигнал по цепочке.
   Пот градом катил по напряжённым лицам. Никто не шевелился. Не чесался. Не разговаривал. Каждый нерв во мне напрягся и свился пружиной, готовой швырнуть меня в укрытие. Положение было зловещим, как магический кристалл 'кошачий глаз', и пугающим, как шуршание перьев совы.
   Как и вокруг первого лагеря, район был густо усеян минами и свежевырытыми ямами-пунджи.
   Мы снова двинулись вперёд, дюйм за дюймом, и нам открылся весь комплекс: утопленные в земле бетонные бункеры с запутанной системой подземных сообщений.
   Пилот с самолёта наблюдения, который на малой высоте облетал район, радировал, что видел двух партизан, бегущих в укрытие. Мы поняли, что остальные должны быть рядом, и заторопились.
   Чуть погодя раздался крик петуха, значит, вьетконговцы были где-то поблизости.
   - Ловко! Следишь за петухами вместо того, чтобы стеречь собак, - буркнул солдат за спиной.
   Головной дозорный, рядовой 1-го класса Джон Бёрнс, заметил трёх партизан у входа в бункер. Бёрнс был уверен, что они видели его, но азиаты не подали виду.
   Запахло неладным. В джунглях было тихо. Чересчур тихо. Ни звука: ни жужжания насекомых, ни птичьего гомона. Винтовки защёлкали предохранителями и переводчиками в автоматический режим.
   Вдруг Бёрнс отскочил назад, жестом остановил нас и выдернул чеку гранаты. Он замахнулся для броска, но в этот миг грянули два выстрела - 'хак-хак' - звук АК ни с чем не спутать.
   Сердце ушло в пятки.
   Пули попали Бёрнсу в левое плечо, а правой рукой при броске он зацепил за растяжку спрятанной в кустах гранаты.
   - Засада! Попались! - крикнул кто-то.
   И джунгли ожили оглушающим рёвом автоматов и пулемётов.
   Бёрнсу удалось бросить гранату, но взрывом гранаты-ловушки ему оторвало правую руку ниже плеча. Его голову изрешетило осколками им же брошенной гранаты - она упала слишком близко.
   Рота залегла под перекрёстным огнём противника.
   Сквозь губительный огонь санитар Рэйф Хансен кинулся на помощь Бёрнсу. Пули свистели с обеих сторон, но Хансен кое-как перебинтовал раны и вколол Бёрнсу полную дозу морфина.
   Пулемётчик Лонни Джинкс, высокий жилистый парень, дал очередь из М-60 и на несколько секунд заставил косых залечь.
   Ленц выслал кого-то из укрытия забросать гранатами окоп, из которых три азиата поливали нас пулемётным свинцом. Более мощный огонь вёлся партизанами из хижины, и Джинкс отстреливался в ответ.
   Партизаны засели в пяти хорошо укреплённых блиндажах: три прямо перед нами и два с правого фланга.
   Я шлёпнулся в грязь и слышал, как пули резали ветки над головой. Я пополз и спрятался за лежащий на земле ствол гевеи. Рота отстреливалась из всего, что было. Пулемётные очереди и разрывы гранат сотрясали воздух. Но азиаты не умолкали.
   Вдруг какой-то солдат вскочил на крышу блиндажа, сорвал чеку и сунул гранату в глотку вьетнамским пулемётчикам.
   Не успел он отскочить, а Хансен уже орал: 'Ты достал их, достал!'
   Всё происходящее казалось мне фильмом, который я смотрел, но в котором не участвовал. Я снова ощутил себя мишенью. В ушах выло и свистело, и кровь бешено мчалась по артериям.
  Бёрнса перевязали, и мы стали отползать. Хансен прикрывал отход, а корчащегося дозорного тащили по кустам в тыл. Бёрнс потерял много крови и был в шоке, поэтому один из солдат полз впереди и помогал ему.
   Ленц приказал отступать.
   - Назад, назад, отходим!
   Вызвали артиллерию.
   Опять враг хорошо окопался, чтобы его достать. Джинкс посоветовал Ленцу отводить людей, а сам со своим пулемётом М-60 остался прикрывать отход.
   Бёрнса подхватил второй санитар, но уже через несколько метров раненому пришлось идти самому - джунгли были слишком густы, чтобы нести его.
   Огонь был ещё силён. Я уткнулся носом в землю и, держа винтовку перед собой, пополз по земле, как аллигатор, стараясь прятаться за деревьями.
   Рота отходила. Мы думали, что Джинкс с нами, но этот спятивший горец чихать хотел на вьетконговцев: он стоял на блиндаже, готовый в любую секунду сыграть песенку 'Получай!' на своём пулемёте.
   И он их удивил. Когда партизаны попытались зайти с фланга, он выпустил несколько длинных очередей и заставил троих уснуть вечным сном.
   Последние двести метров до зоны высадки, где можно было перегруппироваться, мы еле тащились, спотыкаясь. Над головой засвистели снаряды, улетая к позициям ВК.
   Мы пришли на место сбора и хватились Джинкса. Но услышали неподалёку хрюк его 'свиньи', и вот он сам, словно олень, появился из кустов, полностью расстреляв боекомплект.
   Ленц вызвал по рации санитарный вертолёт. Бёрнс почти терял сознание; через несколько минут его посадили на борт и благополучно отправили в тыловой госпиталь.
   По наводке Ленца на блиндажи противника обрушился удар с воздуха - лавина 750-фунтовых бомб и напалма.
   - Где этот коротышка в очках? Кто видел журналиста? Он был рядом с Бёрнсом и Джинксом. Его подстрелили? Он выбрался? Кто-нибудь знает?
   Это справлялся о моём здоровье первый сержант - упрямый, резкий, храбрый Джим Котт, 40 лет.
   - Эй, командир, я здесь, всё в порядке!
   - Хвала Господу... мы уж подумали, что ты остался там.
   - Видно, не судьба, командир...
   Парни из Си-Би-Эс были в самой гуще и во всех красках снимали смерть для вечернего выпуска новостей Уолтера Кронкайта. Чуть позже их на вертушке увезли в Лай Кхе, откуда путь им лежал в Сайгон.
   Примерно час 'Фантомы' сбрасывали на головы Вьет Конга всё, что было, а мы в это время приканчивали сухие пайки.
   Джинкс приосанился и, как опытный индейский воин, уверял, что ждёт не дождётся возвращения в джунгли, чтобы крошить врагов. Ему очень не понравилось, что нас выгнала из леса кучка желтолицых.
   - Сегодня я заработаю деньжат, - говорил он, - вот увидите, заработаю...
   После воздушного налёта мы отправились назад зачищать и выкорчёвывать то, что выжило.
   На сей раз для неожиданности капитан Ленц решил подобраться к лагерю с другой стороны...
   Удар с воздуха не попал в цель: он пришёлся на 100 метров в сторону, тем не менее капитан приказал идти вперёд. В лесу мы обнаружили ещё больше бетонных убежищ и даже пыхающую дымом кухонную печь. Не успели мы углубиться на 150 метров в лес, как в нашего головного выстрелил снайпер. И тут же в него бросили гранату.
   Прозвучала команда остановиться. Мы бросились в укрытия. Какой-то сержант забежал за блиндаж, из которого вёлся огонь, бросил туда гранату и отскочил.
   ВАМП!
   Он вернулся и осторожно заглянул внутрь: два партизана готовы.
   - Получилось, - хмыкнул он.
   Мы двинулись дальше, к лагерю ВК. Снова раздался крик петуха - значит, партизаны рядом.
   - Слышали? Тот же петух, что кричал утром, когда нам дали под жопу, - сказал Котт, осторожно переступая через валежник.
  Ещё 200 метров - сквозь густые кусты, переплетения лиан и заросли гевей, всё время начеку, всё время высматривая врага, растяжки, ямы-пунджи, мины, всё время борясь с красными муравьями и жарой.
   Вдруг раздались автоматные выстрелы. Мы опять угодили в переделку, на этот раз в настоящий 'мешок'. Прямо в зону поражения грёбаных косорылых.
   Вьетконговцы засели в укреплённых блиндажах и замаскированных окопах. На сторожевых деревьях висели снайперы и стреляли в нас. Наступать пришлось на пузе и под свинцовым дождём.
   Молниями гремели гранаты. Огонь автоматических винтовок резал воздух. У вьетнамцев был 7,62-мм пулемёт, и его пули свистели над нами.
  Падая на землю, я слышал, как с сосущим звуком пули летят и вгрызаются в деревья в нескольких дюймах над моей головой.
   И мне снова показалось, что я смотрю фильм...
   То же чувство отстранённости, что и раньше, когда мозги сверлит мысль, уж не в этот ли день азиаты лишат меня будущего. Пропустите ход, не собирайте боевую жатву, умрите прежде жизни и убирайтесь прямиком в Мир Духов.
   Плотный огонь не утихал. Мы отстреливались. Мне не хватало воздуха. Не было сил сделать глубокий вдох. Я задыхался.
   Жёлтые ублюдки пытались пустить насмарку весь мой день. Зачем они стреляют в меня? Что я им сделал? Майору Бум-Буму это совсем не понравится. Если они убьют меня, он не получит репортажа, а я не смогу приукрасить армию...
   О Господи, прошу, дай мне пройти через это! Это не моя грёбаная война! Мне ещё жить и жить: встречать людей, посещать города, видеть страны, делать дела, познавать женщин - о, я просто не готов. Защити меня от этих козлов и от их пуль, прошу, дай мне жить, дай мне жить, ДАЙ МНЕ ЖИТЬ...
   Залпы огня стригли джунгли, как лужайку. Вьет Конг обрекал нас на смерть и вечные муки. Я слышал, как взрывается тело и кричит человек, разорванный на куски летящим металлом.
   Джи-ай валились костяшками домино. Мёртвые. Раненые. Нужна была санитарная машина, чтобы вывезти всех.
   Я врос в почву.
   В нескольких метрах впереди Джинкс стрелял с колена. Вдруг он крутанулся и упал, прошитый в спину шестью пулями 'калашникова'. Никто не объяснил Джинксу, что раны его смертельны, поэтому крепкий парень из Кунтукки поднялся на колени, поднял пулемёт и снова вжарил по косоглазым, отрезая их с фланга.
   Он заметил четверых партизан - развернул пулемёт и заставил их отступить. Эти несколько секунд позволили роте занять позиции и ответить Вьет Конгу теми же пилюлями.
   Джинкс сражался молча, выдавая одну длинную очередь за другой и не понимая, что он уже мёртв. Но вот патроны кончились, и тогда он медленно осел на землю и замер с открытыми глазами.
   Пулемёт подхватил другой солдат, вставил новую ленту и, послав врагу очередь в ритме 'стаккато', начал оттуда, где закончил Джинкс.
   Санитар Хансен пополз к Джинксу сквозь волны огня, надеясь, что тот ещё жив. Да, видно, плохо прижимался к земле. Пуля попала ему в правую руку и разорвала от плеча до локтя. Но всё же Хансену удалось протащить Джинкса под перекрёстным огнём 20 метров, вколоть морфий и перевязать раны.
   И только после этой геройской работы Хансен сообразил, что пулемётчику его помощь уже не нужна.
   Партизаны были вооружены до зубов. Гранаты РПГ Б-40 градом сыпались на нас. Над головой свистели пули. Я расстрелял один рожок, вставил другой и продолжал бешено палить в сторону азиатов.
   Весь район был в минах и ловушках. Летели трассирующие пули, гранаты рвали воздух на части.
   Просто так 'Железным треугольником' не назовут. Злая земля была под нами. У азиатов были железные убежища - почти неприступные для сухопутных войск. На этот раз мы вступили в самое пакостное дерьмо. Петля вокруг нас сжималась. И я не видел, как нам из неё выбираться.
   Вьетконговцы ждали нашего появления. Снайперы с деревьев подстреливали нас, как уток. Снайперы стреляли из блиндажей. Они прятались в подземных ходах. Они сидели в замысловатых сетях окопов и швыряли в нас пригоршнями китайские гранаты.
   Я не мог ничего разобрать. Вокруг меня солдаты падали, кричали, молили о помощи и ругались.
   Это не драка. Это кровавая баня! Нас громили со страшной силой...
   Снова и снова в нас летели гранаты.
   ХУМ, ХУМ, ХУМ!
   Солдат чуть позади меня получил пулю и осколком гранаты в левую ногу: кость раздроблена и вырван огромный кусок плоти.
   - Санитар! Сюда! Здесь раненый! - орал сержант.
   На какой-то миг воцарился кромешный ад и паника. Где партизаны? Сколько их? То они здесь. То они там. Казалось, они прут разом и отовсюду.
   Я опорожнил уже четыре магазина, но куда стреляю, не видел. Просто лихорадочно изводил патроны.
   Парню, стрелявшему из пулемёта Джинкса, пуля попала в лицо. Изо рта тонкой струйкой потекла кровь. Он помотал головой, выплюнул осколки зубов и кровавые куски плоти и дал новую очередь в сторону жёлтой чумы.
   Светловолосый голубоглазый солдатик с грустным выражением лица, как у бассет-хаунда, привстал, чтобы оттащить товарища в безопасное место и - схлопотал осколки в бедра и живот.
   - Санитар! На помощь! - крикнул он.
   Ноги его стали похожи на сырой гамбургер. Сквозь огонь к нему подполз санитар.
   - Что там, док?
   - Если вытащим тебя, будешь жить, Гофер, но папой не будешь и девку не трахнешь...
   Парень почувствовал кровь между ног и завыл от боли.
   - Прикончи меня, док... убей меня, ты должен... кто-нибудь, ПРИСТРЕЛИТЕ МЕНЯ-А-А-А-А!
   Ему было восемнадцать лет. Чтобы справиться с болью, он сжал кулаки так, что пальцы в суставах побелели.
   - О БОЖЕ... КТО-НИБУДЬ, ПРИСТРЕЛИТЕ МЕНЯ, ПОЖАЛУЙСТА-А-А-А!
   Санитар вколол солдату морфий, кое-как перевязал и отполз к другому, чью спину, как консервную банку, развалила пополам очередь из 'калаша'.
   Тот был едва в сознании. Глаза застыли.
   - Что это, блин, со мной? - спросил он.
   - Всё будет хорошо, - сказал санитар, принимаясь за раны. - Успокойся, всё будет хорошо.
   - Но я не могу пошевелиться, - воскликнул парень, - не могу пошевелиться!...
   - Мы вытащим тебя, не бзди, - сказал санитар и достал из сумки две конфетки 'Эм-энд-Эмс'. - На, проглоти, легче станет.
   Солдата парализовало до самой шеи. Пули повредили спинной мозг.
   - Как думаешь, док, я поправлюсь? Я ничего не чувствую...
   Справа от меня дела обстояли не лучше. Пулемётная пуля попала сержанту в скулу. На лице образовалась дыра, в которую мог бы поместиться бейсбольный мяч. Раздробленная челюсть повисла на жилах, кости торчали наружу.
   Он хотел позвать на помощь - и не мог. Захлёбываясь кровью, он схватился за рану. Почти теряя сознание, он похлопал соседа и, как бы извиняясь, показал на лицо.
   Сосед попробовал приложить к ране тампон, но на лице была такая каша, что он не знал, с какой стороны приступить. Чтоб заштопать такую голову, нужно наложить больше швов, чем на килтах первых американцев.
   - Санитар! - крикнул солдат.
   Только что сержант был симпатичным парнем. Теперь жена и дети не узнают его.
   - На помощь, кто-нибудь, на помощь! - крикнул в отдалении ещё один боец.
   - Иду, Джонни, держись... я тебя вытащу! - отозвался его товарищ.
   От глухого взрыва спасатель согнулся пополам, словно захмелевший рыбак, бредущий по пирсу против ветра. Осколки гранаты изрешетили его руки и грудь, но он словно стряхнул их, как какую-то чепуху. Тут осколки другой ручной бомбы попали ему в ноги. Он дёрнулся и упал, корчась на земле, потом поднялся на колени и снова пополз к своему упавшему другу.
   - Я иду, Джонни... держись!
   Он не продвинулся и на два фута, когда залповый огонь прокатился над ним и несколько пуль вскрыли его плоть на левом бедре и плече, как банку с сухпайком.
   Каким-то чудом, собрав в кулак всё мужество и злость, солдат продолжал ползти к другу, держась за раненое плечо и волоча левую ногу. Одна из пуль была трассирующей. Она пробила в бедре дыру с обгорелыми краями и, пройдя вдоль кости, застряла где-то глубоко в теле.
   Он добрался-таки до едва живого товарища и с неимоверными усилиями потащил его в укрытие.
   Боец слева от меня привстал на колено, чтобы выпустить очередь по блиндажу ВК, но, получив пулю в живот, рухнул на землю и застонал, изрыгая алую артериальную кровь. Пуля вспорола волосатый живот джи-ай, спутанным клубком наружу вывалились кишки.
   Он мужественно попробовал собрать себя, но не смог. Кишки были влажные и скользкие. На земле образовалась тёмно-красная лужа, в ней плавали куски кожи и хрящей.
   Мгновения отделяли его от смерти. Он набрал в лёгкие воздуха.
   - Санитар! - слабо позвал он, сил в нём совсем не осталось, - Санитар, сюда!
   Прошло какое-то время, и санитар подполз к нему, но было поздно. Солдат лежал недвижим, с открытым ртом: он умер на полкрике, взывая о помощи.
   Вдруг посреди боя новичок по имени Карлино - он пробыл во Вьетнаме всего месяц - тронулся умом. Он не мог больше выносить эти ужасы - он вскочил на ноги и стал ошалело палить из пулемёта по солдатам 2-го взвода.
   Его товарищ без малейших колебаний поднял винтовку и выстрелил в свихнувшегося рядового.
   Пули ударили в грудь, Карлино рухнул на землю.
   - О Господи! - закричал товарищ.
   Он подбежал к Карлино, уселся ему на грудь и, схватив его голову за уши, стал колотить ею о торчавший в земле камень.
   - ЧЁРТ ТЕБЯ ПОДЕРИ, ЭЛ! СМОТРИ, ЧТО ТЫ ЗАСТАВИЛ МЕНЯ СДЕЛАТЬ! ТЫ УРОД, СУКИН СЫН! И ТАК ВСЁ ХРЕНОВО! ЗАЧЕМ ТЫ СДЕЛАЛ ЭТО? ТЫ СЛЫШИШЬ, ЭЛ, ТУПОЙ ПРИДУРОК? КАК МНЕ ТЕПЕРЬ ЖИТЬ...- рыдал он.
   Наши раненые не отличались от наших мёртвых. Все они были похожи на окровавленные лохмотья. Солдаты с пулевыми и осколочными ранениями - те, кто был жив и в сознании после укола морфия, молили о жизни или о милосердной смерти.
  Вдруг пронеслась тень.
   Рядовой Джейк Мур бежал под свинцовым дождём, прыгая через мины, чтобы забрать Джинкса: он думал, что тот ещё жив. Взвалив тело на спину, он побежал назад в укрытие, скача и петляя в смертельном балете по стометровке жестокого огня и мин-ловушек.
   Какой жестокий сюрприз для него, когда он понял, что рисковал жизнью ради мертвеца.
   Четыре китайских мины, спрятанные в ветвях, сдетонировали и нашпиговали нас и воздух, которым мы дышали, новыми осколками.
   Список потерь становился длиннее и длиннее.
   Но 'Чёрные Львы' Железного Треугольника сражались геройски, с бепредельным мужеством, пустив в ход всё, что имели. Закидывали вьетконговцев гранатами, били из гранатомётов, винтовок и пулемётов по блиндажам и окопам. Между собой и партизанами, которые стреляли с трёх сторон из бетонных бункеров с расстояния меньше 30-ти метров, солдаты создали стену из свинца. И не жалели боеприпасов на прикрытие, когда перетаскивали убитых и раненых в зону высадки - на 400 метров в тыл.
   Я прижимался к земле, но спрятаться было нелегко, потому что укрытий почти не было. Нельзя было пошевелиться, чтобы не стать мишенью. Тогда я плашмя распластался по земле и на миг засмотрелся на неё...
   Длинная зелёная гусеница ползла по правой руке. Я положил её на ладонь, баюкал её и играл с ней, гладил ей щетинки, и на секунду полностью отрешился от войны.
   Я смотрел на маленькую гусеницу и улыбался. Господи, единственное живое существо на этой голой, безжизненной земле, где ничего не растёт и всюду смерть. Какое чудо это маленькое создание...
   Она изогнулась и упала на землю, а передо мной промелькнула вся моя жизнь. Добрые, милые сердцу картины: мы с Шарлоттой дома, в воскресенье собираемся покататься ...
   Меня вывел из транса голос капитана Ленца поблизости, отдававшего приказание отступать. Ленц вызвал удар артиллерии на наши позиции. Через 10 минут после артудара будет авианалёт, сказал он. Пора было сматываться. И побыстрей.
   Начался дождь.
   Сдетонировали ещё несколько управляемых мин. Пока мы отходили, азиаты дали несколько залпов из гранатомётов. Их, зарывшихся в землю, наверняка было не меньше взвода.
   Над головой засвистели снаряды первого артиллерийского залпа. Они ударили в почву на вьетконговских позициях у нас за спиной.
   КПАМП! КРАМП! КРАМП! КРАМП!
   Залпы следовали один за другим и крошили лес, осыпая нас корнями, корой, ветками и комьями грязи. Мы плюхались в грязь, чтобы самих не задело. Вокруг визжали осколки и земля дрожала словно при землетрясении.
   Новый залп.
   КРАМП! КРАМП! КРАМП! КРАМП!
   Рядом санитар склонился над бойцом с раной в груди - и ударил третий залп.
  КРАМП! КРАМП! КРАМП! КРАМП!
  Солдата ранило осколками гранаты в живот и грудь. Санитар наложил повязку на дырку, пробитую в лёгком, но рана кровоточила, и при каждом вздохе вздувались и лопались кровавые пузыри. Солдат хрипел, в горле клокотало, и он был готов вот-вот захлебнуться собственной кровью.
  Во мне поднималась чудовищная волна страха, ярости и горя: эти чувства слились воедино.
  - Сможешь вытащить его? - спросил санитар. - Он совсем плох, но я сделал всё, что мог...
  - Давай, - сказал я.
  В это время просвистел четвёртый залп, совсем близко от нас. Все бросились на землю и съёжились.
  КРАМП! КРАМП! КРАМП! КРАМП!
  Скорее надо уносить ноги.
  Залп отгремел, я взял раненого под руку и помог ему подняться. Он схватил меня за шею и повис на мне.
  - Ты в порядке? - спросил я.
  Он кивнул, и мы, шатаясь, побрели сквозь заросли в тыл.
  Ещё один залп.
  КРАМП! КРАМП! КРАМП! КРАМП!
  Я услышал крики за спиной. Совсем рядом. Нас громили наши собственные снаряды.
  - Санитар! Санитар! - кричал кто-то сзади.
  - Эй там, впереди, помогите отстающим. Вытаскивайте их... у нас нет времени латать их здесь, - приказал Ленц.
  Это был страшный сон.
  Я петлял и продирался сквозь джунгли. Солдат у меня на горбу пока держался.
  Вьетконговцы бросили против нас всё, что у них было. Я слышал, как вокруг жужжат пули, но из-за плохого прицеливания они ложились выше. Потом партизаны ударили из пулемёта, делая дыры в нашей линии отступления и во все стороны посылая пули сотнями.
  Я пригнулся ещё ниже и продолжал уходить.
  Вдруг слева, примерно в десяти футах от меня, бухнули две мины. Солдата с моей спины сорвало. Меня самого подбросило на полтора метра в воздух. Я кувыркнулся и грохнулся оземь. Каску забросило в кусты, и на миг я потерял сознание.
  Я очнулся, лёжа мордой в грязи; не останавливаясь, работал пулемёт. Чужой пулемёт.
  В этот момент я словно бы опять отстранился от себя. Бой показался каким-то нереальным. Будто я покинул своё тело и сверху смотрю на происходящее.
  Такого не должно быть. Это дурной сон. Наверное, я просто смотрю кино про войну. Вот сейчас зажмурюсь и проснусь на своей койке, в ЮСАРВ...
  Дождь уже лил как из ведра, земля расквасилась в скользкую грязь - не разбежишься.
  Я перевернулся на спину, в глазах мельтешили яркие круги. Снова залп.
  КРАМП! КРАМП! КРАМП! КРАМП!
  - ШЕВЕЛИСЬ! ШЕВЕЛИСЬ! - орал Ленц.
  Услышав этот крик, я пришёл в себя.
  Это чудо, но осколки меня не задели. В тот момент, когда рванули мины, я брёл, сгорбившись, вдоль огромного муравейника. И муравейник принял назначенный мне удар на себя.
  Но всё-таки взрыв прогремел чересчур близко. Осколком срезало фотоаппарат, висевший у меня на шее, и в его толстом металлическом каркасе осталась приличная вмятина. Я вспомнил о парне, что был у меня на спине.
  Его опять жестоко ранило. Осколки попали ему шею и голову. Без сознания, он лежал, скрючившись, недалеко от меня, и истекал кровью.
  Он неглубоко и неровно дышал, в его груди клокотало и булькало. Я сунул фотоаппарат в карман штанов, повесил обе винтовки на левое плечо, а раненого - на правое. Шатаясь под тяжестью ноши и скользя в грязи, я снова побрёл в тыл.
  Я чувствовал, как кровь раненого пропитывает рубашку и стекает по моей спине... ягодицам... ногам.
  Тёплая кровь. Никогда не забуду, как кровь товарища течёт по спине.
  Несмотря на удары артиллерии, азиаты наступали нам на пятки. Я достал пистолет и загнал патрон в ствол. Я боялся, что азиаты попробуют отрезать нам пути к отступлению.
  Когда я подошёл к узкой тропинке, кто-то впереди закричал: 'Там косые!'
  Я застыл как вкопанный. Потом выстрелил в партизан из пистолета. Они пытались подойти к нам с правого фланга и стреляли с бедра. Но их пули летели слишком высоко. Казалось, партизаны прячутся за каждым деревом, за каждым камнем.
  Появился Ленц и заорал: 'Не останавливаться! Вперёд!'
  Несколько осколков той мины, что чуть не угробила меня, застряли в его левом плече. Кровь, пропитав рваный рукав, капала с кончиков пальцев.
  Я снова двинулся с места и вставил в пистолет новую обойму. На всём 400-метровом пути по трепещущим джунглям назад к зоне высадки десанта нас не оставлял огонь противника.
  Приблизившись к краю леса, я почувствовал, как солдат на моём плече судорожно вздохнул в последний раз и сник.
  Ленц, придерживая зелёную повязку на ранах, приказал залечь. Над головой уже роями ревели 'Фантомы', готовые причинить боль.
  Представление началось!
  Самолёты метали 750-фунтовые бомбы и бочки напалма на азиатов, которые были от нас не дальше ста метров и всё приближались. А те рвались вперёд в надежде всех нас прикончить, прежде чем мы успеем выйти на открытую местность.
  Бомбардировщики делали один заход за другим, освобождаясь от смертоносного груза.
  Земля под ногами сотрясалась от взрывов, подбрасывая нас на несколько дюймов над жухлой травой. По нам прокатывались ударные волны и терзали наши внутренности.
  Мы глохли от грохота бомбовых ударов. Сначала вспышка огня, за ней струя горячего воздуха и - чёрная роза дыма, спиралью поднимающегося над лесом. На нас дождём сыпался разный мусор. Сучья, корни и огромные комья земли.
  Потом полился напалм и предал огню лес и азиатов с их базовым лагерем.
  Я лежал на земле, перепуганный до смерти, и обоссался в штаны.
  После бомбардировки прилетел боевой вертолёт добивать оставшихся в живых партизан. Мы зажгли жёлтые фальшвееры, чтобы обозначить зону приземления санитарным вертолётам.
  Зона наполнилась носилками, ранеными и завернутыми в плащ-палатки мёртвыми. Жуткое зрелище...
  В ожидании отправки в тыловой госпиталь раненых и убитых выложили в один ряд, плечом к плечу. Не переставая, хлестал дождь. Поднялся туман. Джунгли разваливались в щепки и горели. Языки пламени от напалма высоко взлетали в серое, затянутое тучами небо.
  Санитары с пепельно-серыми лицами и остатками медикаментов бродили от раненого к раненому, предлагая помощь.
  Потребовалось четыре вертолёта, чтобы эвакуировать наши потери. Вертушки поднимались набитые битком. Хоть и были рассчитаны только на три пары носилок да на двух легкораненых. Но лётчики брали вдвое больше положеного, и кровь лилась из дверей вертолётов.
  В этой засаде мы потеряли целый взвод - 25 процентов личного состава: 16 убитых и 24 раненых. И весь бой длился меньше часа.
  Капитан Ленц лететь отказался и приказал санитару перевязать ему руку и плечо, чтобы самому вывести своих людей назад, в передовой район. Глаза капитана налились кровью, лицо было бледно, а одежда взялась коркой от засохшей крови.
  Мёртвых и раненых увезли, и мы потопали назад, мокрые от дождя и пота, перепачканные грязью и кровью: мы вытянулись в колонну, еле волоча натруженные ноги и утирая лица, покрытые гарью этого дня.
  Только оказавшись в относительной безопасности своего окопчика, я понял, как мне было страшно. Меня затрясло словно от приступа малярии.
  Почти треть роты была убита или ранена меньше чем за неделю. Партизаны хорошо надрали нам жопу.
  За такой короткий срок я досыта нахлебался войны. Мне нестерпимо захотелось в Сайгон. И было жаль солдат, которые не могли уехать. Которые снова пойдут в дозор завтра и послезавтра, через неделю и через месяц - пока не ранят, пока не убьют или пока не уедут домой по окончании службы.
  Я был обязан жизнью отважному ротному пулемётчику. Потом я узнал, что у Джинкса в Кентукки осталась беременная жена.
  Капитан Ленц потерял больше, чем 40 человек. Он потерял 40 товарищей. Людей, с которыми он ел, спал и сражался бок о бок, ибо он любил свой отряд.
   Он посмотрел на цифры и заплакал. Он знал каждого. И вот теперь нужно заполнять формуляры. Делать записи в солдатских книжках. Собирать солдатские пожитки: нераспечатанную почту, одежду, личные вещи.
  - Чёрт бы побрал эту войну! - прошептал он про себя.
  Несмотря на раны, ему нужно было писать их родителям и жёнам. Конечно, письма придут первыми...
  Что тут скажешь? Где взять слова? Письма должны быть искренни, обдуманны и полны сочувствия...
  Капитан погладил перевязанную руку, прищурился и начал писать...
  'Я очень сожалею, но понимаю, что вам хотелось бы получить полную информацию об условиях смерти вашего... в боевых действиях в Республике Вьетнам'.
  - Чёрт бы побрал эту войну! - проворчал он опять. Что проку в словах сожаления? Отцу нужен сын, жене - муж. Не слова нужны...
  Это была трудная работа для пехотного офицера, которому всего 28 лет и для которого власть на поле боя означала огромную ответственность за роту солдат, которых он любил и которыми восхищался. И эта ответственность заставляла его делать всё возможное и для семей, оставленных его солдатами дома.
  - Эй, Чарли, - крикнул сержант Котт, - был бы сегодня с нами - заработал бы 'Знак пехотинца'!
  - Правда?
  - Вот именно, - вмешался рядовой, что чистил винтовку рядом с Коттом, - было так хреново, что мои мандавошки покинули судно. Боже, мои яйца до сих пор в узле... то есть узел в моих яйцах... а, хрен с ними!
  Котт сидел на каске и составлял рапортичку о потерях.
  - Капитан собирается представить Джинкса к кресту 'За выдающиеся заслуги'. И сам его тоже получит. Кое-кому достанутся Серебряная и Бронзовая звёзды. Что, блин, за день такой выдался! Эй, - подозвал он одного из солдат, - отнеси-ка список на КП. Пойду посплю.
  Все раненые и погибшие получат медаль 'Пурпурное сердце'. Эту медаль - полтора дюйма ленты и портрет Джорджа Вашингтона на кусочке металла в форме сердечка - вручают любому солдату, пролившему кровь в бою.
  Я съел на обед сухпаёк. И через час улетел на вертолёте снабжения, который привёз боеприпасы, форму и - самое главное - почту. В Лай Кхе я пересел на другую вертушку: ушло меньше 45 минут, чтобы перебраться из передового района батальона, что в 'Железном треугольнике', на 8-ой аэродром в Тан Шон Няте.
  Ничто на свете так не возбуждало меня, как прыжки на войну и с войны. Мне не верилось, что между тем, где я был днём, и безопасностью тыла всего несколько минут. Это были два совершенно разных мира. Это походило на полёт на космическом корабле к Сатурну и возвращение через несколько дней войны на прекрасных кольцах.
  Когда вечером в ЮСАРВ я пришёл в клуб для рядовых, несколько парней из нашего отдела жаловались там на жизнь. Я взял пива и подсел к ним.
  - А, Брекк, - вокликнул один из них, - Вернулся! Как всё прошло?
  Я пожал плечами. Что я мог сказать?
  - Что с твоими глазами? Лажа получилась, да?
  Я кивнул.
  - Что же всё-таки случилось?
  - Хочешь знать?
  - Расскажи.
  - Четыре взвода сегодня отправились на задание.
  - И...
  - Назад вернулись только три...
  
  ГЛАВА 30. 'ОТЕЛЬ 'ГАУПТВАХТА'
  
   'Настоящая беда войны в том, что на ней никому не дано убивать подходящих на то людей'.
  
  - Эзра Паунд, американский поэт
  
  После операции 'Манхэттен' я лёг на дно, довольный тем, что не таскаюсь каждый
  день по 'Железному треугольнику'. Несмотря на безопасность ЮСАРВ, мне всё больше претила показуха и необходимость шустро отдавать честь каждому новоиспечённому лейтенанту, мимо которого я проскакивал, мотаясь туда-сюда по отделу общественной информации.
   На следующий выходной я отправился в Сайгон. Хотелось отключиться от войны, забыть всё, что видел: раненых и убитых, грязь и кровь - всё.
   Я брёл от бара к бару по улице Тю До, и два военных полицейких снова потащили меня в каталажку - в любимый мой номер в отеле 'Губа'.
   Дежурный сержант оставил меня дожидаться у стойки, а сам пошёл пописать. Полицейские укатили на джипе.
   Можно было смыться, очень даже просто. И я размышлял об этом несколько секунд...
   Я понимал, что меня легко найдут, так как у жирного сержанта были мои данные. Но мне было всё равно. А так как сержант всё ещё выгуливал своего 'пёсика', я неспеша, как хозяин, вышел через главные двери, посмеиваясь как Санта-Клаус, поймал такси и растворился в городских закоулках.
  Я знал, что мне не вернуться на Тю До. Слово будет сказано, и полиция кинется искать меня повсюду. Но Сайгон большой, и без больших усилий - если есть деньги - в нём можно прятаться сколько угодно.
  Я поехал к Нгуен. К счастью, она ещё не ушла на работу. Я рассказал, что у меня проблемы и что мне нужно на время спрятаться.
  - ВК ловить тебя, Брэд?
  - Нет, - сказал я, - меня ищет военная полиция.
  - А-а-а-а! - улыбнулась Нгуен, - хорошо, Брэд. Ты оставаться здесь. Нет полиция. Нет ВК. Я быть твоя девушка опять... любить тебя сильно.
  - Слушай, - сказал я, - у меня осталось немного денег. Я могу заплатить.
  - Хорошо!
  Я стал жить у Нгуен и сутки напролёт проводил в пьяном дурмане: занимался любовью, слушал по радио вьетнамскую музыку и до самого возвращения Нгуен с работы часами разговаривал сам с собой о боге и дьяволе, об армии и доме. Ей приходилось работать в баре каждый день, чтоб хозяйка не уволила, но она всегда возвращалась к 11-ти вечера.
  Нгуен приносила свежую вьетнамскую еду и скотч 'Джонни Уокер' - по 16 долларов за бутылку на чёрном рынке - и на какое-то время наша совместная жизнь превращалась в блаженство.
  Как-то она принесла ужин и поставила его передо мной. Я был голоден и быстро всё слопал. Пища была залита соусом 'ныок мам' и на вкус была лучше, чем на запах.
  - Нгуен, что это?
  - Собака и рис, - последовал гордый ответ.
  - Собака? Я ем собачатину? О не-е-е-ет...
  К концу недели деньги вышли. На выходные Нгуен осталась со мной дома и выбегала на улицу только чтобы купить пиво и продукты. Я предполагал, что меня уже внесли в список ушедших в самоволку. Однако боялся, что в этот раз зашёл слишком далеко и что вместо обычной 15-ой статьи меня отправят под трибунал за дезертирство в военное время - и тогда заканчивать мне дни свои в федеральной тюрьме или, в худшем случае, расстрелом.
  По прошествии восьми дней я решил вернуться и принять наказание. Нгуен умоляла меня остаться, говорила, что нам хватит того, что она зарабатывает в баре. Мне стоило большого труда убедить её, что моё возвращение будет лучше для нас обоих.
  - Они посадить тебя под замок навсегда, Брэд. Я никогда тебя не видеть снова! Ты остаться...
  - Прости, но я не могу, милая. Ведь я американский солдат. Мне надо вернуться...
  - Я тебя не понимать! Ты уходить, я не хотеть больше тебя видеть!
  Я вернулся в казармы ЮСАРВ около трёх часов дня. Джек Найстром шепнул, что военная полиция заглядывала в отдел каждый день и алкала крови. Моей крови. Полицейские обещали подвесить меня высоко-высоко - и даже черти не найдут меня.
  Очень скоро старшина роты узнал о моём возвращении. Когда он влетел в казарму, я спал. Он без церемоний растолкал меня и заставил одеться, потом, счастливый, сообщил полиции, что поймал того, кого они искали, что 'блудный сын' вернулся.
  Пара полицейских, поигрывая пистолетами, появилась через час.
  - Привет, ребята! Помните меня? А я вас ждал!
  - Вонючий козёл! - сказал коп поменьше ростом. Коротышка с жёстким лицом, маленький, хитрый и противный тип. Наверное, его вскормили волки.
  - Не нужно тыкать своими железками, парни, здесь вам не загон, а вы не подручные шерифа из Тумстоуна. Сам пойду...
  Меня схватили под руки и стащили с койки.
  - Уберите свои блядские руки! - заорал я.
  Я врезал коротышке в глаз и поранил ему кожу, из ранки потекла кровь, но меня всё равно повалили на пол, а вся казарма пялилась на потасовку с большим интересом: пристрелят меня или нет.
  Один из полицейских ударил меня пистолетом по темечку, из глаз посыпались искры. Когда я пришёл в себя, на меня уже надели наручники и кандалы, потащили вниз по лестнице и швырнули на заднее сиденье джипа. Правый глаз коротышки заплыл от фингала, и рана сильно кровоточила.
  В джипе недоросток стал лупить меня дубинкой по рёбрам, я в долгу не оставался: плевал ему в лицо и прохаживался на счёт его мамочки.
   - Да пошёл ты, жопа! Твоя мамаша рожает козлов! Сосёт зелёную тряпочку Хо Ши Мина! Ненавижу вас, пуэрториканских мудаков...
  'Бац!' - я получил удар по рёбрам.
  - Хочешь помахаться, говнюк? Сними железки с моих рук, тогда посмотрим, кто кого.
  'Бац!' - дубинка опять прошла по моим бокам.
  - Тьфу, тьфу... - я плевал ему в лицо. Меня вырвало прямо ему на рубаху, хоть она и без того была забрызгана кровью. Я словно пёс на цепи рвался к нему, глаза мои от ярости налились кровью.
  - Твоя мамка дешёвая шлюха, и когда мне развяжут руки, ты пожалеешь, что был когда-то каплей спермы на её ляжке! Пожалеешь, что не подох ещё в детстве! Освободи меня, и я заставлю тебя пожалеть, что ты вообще родился, слизняк! Свинья!
  - Маленький, а как широко рот открывает, - сказал коротышка.
  'Крэк!' - и дубинка в третий раз ударила по моим рёбрам.
  - Я грёб тебя и прыщи на твоей жопе, и трёхногую клячу, которая ковыляла под тобой...
  - Кажется, ты ещё не врубился, - сказал коротышка.
  'Бац!' - мне снова крепко вмазали.
  - А мне по фигу. Мои рёбра не сломаешь. Я стальной!
  'Бац!'
  - Я трахну твою сестру!
  'Бац!'
  - А потом твою мамашку!
  'Бац! Бац! Бац!'
  - Тупой ублюдок, я всё равно убегу...
  'БАЦ! БАЦ! БАЦ! БАЦ!'
  И так всю дорогу до гауптвахты. Я плевался и ругался, а он тыкал мне под рёбра дубинкой. Я морщился и задыхался и снова кидался на него, как разъярённый шершень.
  Когда мы наконец приехали, из меня уже выколотили весь лоск. Коротышка дубинкой заставил меня встать к стенке, другой коп приставил к моей груди пистолет. С кандалами на ногах я еле двигался, словно спустил штаны до лодыжек.
  - Давай поглядим, как ты сейчас побежишь, - подначивал короткий.
  - Бабки кончились, не сейчас... Вот были бы деньги на пивко да на веселье с китаяночкой в Тёлоне...
  - На, - сказал коротышка, - вот тебе деньги, бери...
  - Нет, ребята, не сегодня, срок только начался. Убегу, когда вас не будет рядом...
  - Не тушуйся, бери, бери, - подталкивал он, - посмотрим, как ты убежишь...
  - Да у вас, ребята, клёвое чувство юмора. Клянусь, что вне службы вы простые парни, каждую неделю пишете мамане длинные письма...
  - Как уже сказано, - вмешался полицейский повыше ростом, - ты выходишь отсюда, а я делаю в тебе дыру, в которую можно калитку вставлять!
  - Пусть иду я долиной смертной тени, не убоюсь зла, ибо я самый хитрожопый заключённый в этой каталажке. Да здравствует 'губа'!
  - Хорош, ничего не скажешь, - мелкий снова пришпилил меня к стене дубинкой.
  - О нет, добрый господин, я просто вас не перевариваю!
  С меня сняли наручники и кандалы, раздели до исподнего и втолкнули в тёмный, вонючий каземат в восемь квадратных футов, в котором уже сидело девять солдат. Сырой и холодный бетонный пол. Огромные тараканы и голодные крысы.
  'Диета' - чёрствый хлеб и тухлая вода.
  На третий день та же парочка приволокла ещё одного солдата, который перебрал лишнего в одном из баров. Джи-ай поносил двух горилл на чём свет стоит. Они избивали его дубинками, но солдат отбивался и орал во всё горло. Его лупили до тех пор, пока лицо его не залило кровью. Тогда дежурный сержант запер его одного в соседней камере.
  Но парень не унимался.
  - ЗАТКНИСЬ, ТВОЮ МАТЬ! - крикнул жирный дежурный.
  Солдат костерил полицию и требовал выпустить его.
  - Я ничего не сделал. Выпустите меня! Мне надо назад в расположение, я из аэромобильной...
  Тогда сержант открыл камеру, чтобы полиция убедила его утихомириться. Мы слышали, как солдатика снова лупили дубинками. Пинали ногами. Но чем сильнее били, тем громче он ругался.
  - Не бейте меня, Господи! Пожалуйста, прекратите... я ничего не сделал, сволочи!
  Удары сыпались и сыпались. Наконец, крики прекратились. Наступила мёртвая тишина. Ни криков, ни стонов. Солдатик потерял сознание.
  - О Боже, - сказал толстый сержант, - убирайте его из мой тюрьмы... зовите санитаров, скажите, что нашли его таким на улице!
  Прибежали санитары и вынесли солдата на носилках. Он был весь в крови, узнать его было невозможно.
  Заметив, что мы всё видим, полицейские быстро прикрыли его лицо плащ-палаткой.
  - Поздно... парень умер, - сказал один из санитаров, таща солдата к неотложке.
  Полицейские ушли, сержант с грохотом захлопнул железную дверь в наш блок и выключил свет.
  'Что с тем пареньком?' - спросили мы. 'С ним всё нормально', - ответил дежурный.
  - Это грёбаное враньё, толстый! - заорал я. - Санитар сказал, что он умер. Ты убил его. Ты! Врёшь и не морщишься. Судить тебя надо за убийство, козёл! Ну погоди, выберусь отсюда. Ты у меня попляшешь. Что творится...
  Он опять хлопнул железной дверью, и мы остались в полной темноте.
  На пятый день за мной приехал сержант Йохансен. Мне вернули одежду и сигареты. Усевшись на заднем сиденье джипа, я закурил 'Кэмел' и глубоко затянулся. Какой приятный вкус. Я не курил пять долгих дней; бока мои болели, и, выпуская дым, я закашлял от боли.
  Йохансен обернулся и вмазал мне по морде - треснул зуб, а сигарета вылетела на дорогу.
  - БЛИН, УРОД! ДЫШАТЬ-ТО НЕ МОЖЕШЬ, А ТУДА ЖЕ - КУРИТЬ!
  - В чём дело, сардж, встали не с той ноги? Плохо выспались? Или ваша жена-дурнушка смылась с молочником?
  - ЗАКРОЙ ХАЙЛО, БРЕКК!
  - Слушаюсь, сардж...
  В штабной роте Йохансен снова выставил меня перед майором Либерти.
  И ещё одна 15-ая статья.
  Скучно...
  
   *****
  
   10-ое мая 1967 года
  
  Дорогие мама и папа...
  
  У меня всё хорошо, скоро я поеду на третье задание на передовую.
  Я купил по карточке новый фотоаппарат - 'Найкон' - и уже скормил его войне.
  Здесь снова идут муссонные дожди.
  В феврале убили Дэнни Сейлора.
  Несколько раз получал взыскания, но не беспокойтесь - ничего серьёзного.
  Я переписываюсь с девушкой из Санта-Моники, она пишет, что когда-то танцевала в Нью-Йоркском балете. Но сломала лодыжку, поскользнувшись на льду у мамкиного дома, и это поставило крест на её карьере. Кость, думаю, так правильно и не срослась. Рост её около 160 см, вес - около 50 кг, а фигура как у песочных часов - 66-50-67. Я послал ей 'ао дай', национальное вьетнамское платье, и пару шёлковых пижам, которые купил в Сайгоне. Она написала, что одежда пришлась ей впору. Её родители живут в Баррингтоне на Саммит-стрит, как раз напротив старого клуба бойскаутов. Её отец кассир, продаёт билеты на Чикагский и Северо-западный поезда, поэтому он может быть вам знаком. Его зовут Тони Федота.
  Джордж Карлоффски, парень из нашей учебной роты, был недавно ранен в ноги осколками миномётной мины, но уже поправляется и скоро вернётся в свою 4-ую дивизию.
  Рад, что вы ездили в отпуск на поезде в Сан-Франциско. Были на Рыбацкой пристани? А в ресторанах с полуголыми официантками? Жаль, папа, что ты потерял бумажник.
  Я написал два очерка о засадах, в которые я недавно попал вместе с частями 1-ой пехотной дивизии. Оба были напечатаны с анонсами в 'Арми Репортер' и в журнале 'Лайф ин Вьетнэм' - по-моему, это единственное периодическое издание на английском зыке во Вьетнаме.
  Мама, в прошлое воскресенье я попросил одну местную даму подобрать тебе коническую шляпу-кули. Всего за 200 пиастров. Скоро я тебе её вышлю. Когда получишь, посмотри сквозь неё на солнце: увидишь узоры на бамбуке.
  Вчера летал в Фу Лой, собирал материал об одном артиллерийском расчёте. У меня всё в порядке, удача мне не изменяет, мой талисман меня хранит, так что не беспокойтесь. Через полгода буду дома...
  
  С любовью,
  Брэд (рядовой)
  
  ГЛАВА 31. 'ПЕЩЕРНЫЕ ЖИТЕЛИ ИЗ ПЛЕЙКУ'
  
   'Во всех деревнях, в которые мы входили, у наших санитаров дел было по горло. Больные и угрюмые, люди выстраивались в очередь и стояли так в абсолютной тишине. Некоторые из них были просто грязные...
   Но от грязи появляются вши, от вшей люди чешутся, от расчёсываний появляются незаживающие ранки. Хотя лечение простое. Мыло...'
  
   Лагерь представлял собой мешанину из грязи и палаток, и за пределами расположения, как меня предупредили, было небезопасно. Пушки бухали по окружавшим зелёным горам. В темноте вокруг периметра тут и там вспыхивали мелкие перестрелки - северовьетнамские солдаты начинали ночные движения. В 10 часов стали падать 60-мм мины и по лагерю объявили полную светомаскировку. Это не было подготовкой к атаке. Это больше походило на ежедневный отлив и течение войны. Многие месяцы азиаты обстреливали расположение почти каждую ночь, по шесть-восемь снарядов в час, ради беспокойства.
  Где-то в час ночи в нашу хижину влетел солдат и поднял с постели лейтенанта.
  - Центр управления бригады приказывает слушать рацию, сэр... группа глубинной разведки в опасности, - буркнул солдат и растаял в темноте.
  Разведчики были в лесу уже больше недели: они следили за полком СВА, действующем в данном районе. Обнаружив полк, они наблюдали за ним с высот и вызывали на желтолицых артиллерию и самолёты.
  После первого воздушного удара полк передислоцировался. Разведчики последовали за ним и скорректировали второй удар. Полк снова поменял позицию, но разведчики упорно висели у него на хвосте, даже ночью. Северные вьетнамцы поняли, что за ними наблюдают, и выслали собственные дозоры, чтобы перехватить наших разведчиков.
  И вот их обнаружили.
  Лейтенант выскочил из спального мешка и включил рацию. Я был рядом. Снаружи лупил муссонный ливень с грозой и ветер так оглушительно хлопал полотнищами палатки, что трудно было разобрать переговоры между центром и группой.
  Командир группы капрал Бенсон Пульвер, родом и маленького городка в Южной Каролине, шептал в радио, что бойцы СВА засекли их позицию и готовятся к атаке.
  Разведчики закрепились на вершине горы, с которой им открывались все передвижения полка, но сейчас пути отхода были блокированы. Солдаты попали в серьёзную беду. Они знали: если беда приходит ночью - помощи не жди.
  Режим затемнения был всё ещё в силе, и мы с лейтенантом уселись на землю и вслушивались в рацию. Какое-то время слышался только треск статического электричества. Когда треск пропадал, мы слышали, как Пульвер говорит, что косые, обдолбившись опиумом, дуют в горны и прут в гору волна за волной.
  Разведчики вызвали огонь артиллерии на себя. Надежды не было. Командир батальона отвечал, что вышлет за ними вертолёт.
  Пульвер отверг эту затею.
  - Ничего не выйдет, сэр... вертолёт собьют. Похоже, скоро нас всех перестреляют, всё кончено...
  Мы услышали пистолетные выстрелы. Пульвер сказал, что азиаты лезут по отвесной скале, чтобы добраться до них.
  - Они уже на вершине... вокруг нас... мы в ловушке... они нас атакуют!
  Вызвали самолёты. Мы слышали, как падают канистры с напалмом, пытаясь отразить атаку. Артиллерийские снаряды крушили лес меньше чем в 50-ти метрах от позиции разведчиков. Напалм поливал азиатов, но и наши ребята попали под него.
  - Всё без толку, мы погибли, они идут. Сэр, не говорите моей жене. Она скоро должна родить, и если...
  Снова раздался треск помех.
  - ...то может потерять его.
  В горле у меня пересохло от этих переговоров. Командир батальона всё-таки решил послать два боевых вертолёта на выручку, да ещё один 'Хьюи' с прожектором: освещать гору и забрать людей. Он делал всё возможное для спасения ребят от неминуемой смерти.
  Вертолёты заставили вьетнамцев-северян биться друг с другом за укрытия. Вертолёты обнаружили группу, сели на вершину, и каким-то чудом все пять человек были подняты на борт в этой дерзкой ночной операции спасения.
  Мы с лейтенантом вскочили на ноги, вскинули руки в воздух и завопили от радости!
  Шла первая неделя июня; за два дня до этого сержант Темпл отправил меня на Центральное нагорье освещать переселение нескольких горских деревень. Надо было эвакуировать горцев, а их деревни сжечь, потому что они попадали в зону свободного огня, в ничейную зону, подобную ДМЗ на севере.
  4-ая пехотная дивизия совместно с правительством Южного Вьетнама отстроила лагерь для этих людей и назвала его Эдап Энанг. Здесь выделялась земля для возделывания, которую горцы должны были поделить между собой, каждой семье давался соломенный дом с жестяной крышей - такой же, в каком они жили раньше.
  Операцию можно было сравнить с переселением троглодитов в фешенебельные пригородные районы.
  Но здесь была одна маленькая закавыка: неугомонные горцы должны были оставаться в лагере до конца войны, как бы долго она ни продлилась.
  На следующий день я вылетел на 'Карибу' из Тан Шон Нята в Плейку, что в 240 милях к северу от Сайгона - там располагался штаб 4-ой дивизии.
  На инструктаже в отделе информации 4-ой дивизии мне сказали, что механизированный батальон 2-ой бригады начнёт операцию по переселению через два дня. На вертолёте меня подкинули до передового района бригады. Ночь мне предстояло коротать в палатке информационного отдела с лейтенантом Рассом Саймингтоном и его единственным журналистом - капралом Эдди Берком, молодым всезнайкой, когда-то работавшим на 'Нью-Йорк Дейли Ньюс'. Но Берк сейчас был в краткосрочном отпуске - отдыхал в Маниле.
   Спальный отсек в палатке был плотно завален мешками с песком: это могло нас защитить от прямых попаданий чего бы то ни было. Всю ночь сыпались дождём миномётные снаряды, я не обращал на них почти никакого внимания и, в конце концов, задремал.
   За завтраком я столкнулся с одним парнем из нашей учебной роты.
   Джерри Солтса было не узнать: его, как и всех нас, изменила война. Я запомнил его по 'Тайгерлэнду' балагуром с приятным голосом, всегда имевшим на языке пару шуток и тёплую, как утреннее солнышко, улыбку на лице.
   Теперь Солтс не улыбался. Он был серьёзен и хмур, как старый филин, словно с момента нашего расставания в 90-ом батальоне пополнений прошло 20 лет.
   Глаза застыли стекляшками. Казалось, это совсем другой парень. Таким сделали его шесть месяцев войны. В волосах появилась седина, а раньше он был чистый шатен. Он похудел и выглядел смертельно усталым. На лбу прорезались глубокие морщины, и лицо не выражало ничего.
   Больше всего поразили глубоко ввалившиеся глаза. Я их вижу как сейчас. Злые глаза, как у Дугана, недобро посверкивали из-под бровей.
   Что ж такого он видел, чтобы стать таким? Чему был свидетелем? Что натворил? В каком ужасе участвовал? Чем рисковал? Интересно, какие воспоминания будут мучить его, если он пройдёт войну, а потом мир?
   Я спросил его о Сейлоре. Он слышал о том, что произошло с Дэнни, но не хотел об этом говорить. Дэнни мёртв, сказал он, а мы живы. Всё остальное ничего не значит.
   Потом он кинул бомбу. Сказал, что Крис Сиверс, как и Дэнни, погиб неделю назад в ночном бою у камбоджийской границы. Сиверс служил в том же несчастном подразделении, что и Сейлор.
   Как поверить в такое? Я уставился на трофейную пряжку Солтса и попробовал собраться с мыслями.
   Батальон СВА, продолжал он, накрыл огнём взвод Сиверса в 400 метрах от остальной роты.
   - Это тактика Чарли: отрезать маленький американский взвод от роты где-нибудь на опушке, где укрыться можно только за слоновой травой.
   Для устрашения враг затрубил в сотни горнов и начал медленно наступать. За двадцать минут убило трёх радистов, одного за другим. Вьетнамцы туже и туже затягивали петлю вокруг тающего отряда - ловушка превратилась в ад наяву, из которого не было исхода.
   - Через какое-то время взвод... или то, что от него осталось, был уничтожен. Все были убиты или смертельно ранены. Азиаты добивали их минами, ракетами, пулемётами 50-го калибра, гранатами от РПГ. Такая вот хреновая штука...
   Из всего взвода только трое остались в живых. Помощи ждать было неоткуда. Взвод был отрезан и через 24 часа полностью разбит. В конце концов, солдатам пришлось вызывать артиллерию и напалм на себя.
   Но даже это не помогло отбить атаку; к тому времени у Криса и других кончились боеприпасы. Пришлось отбиваться штыками и камнями.
   'Я разговаривал с одним из оставшихся в живых, - продолжал Солтс. - Он рассказывал, что косые ходили среди тел и тыкали их ножами. Кто остался жив, тот спрятался под трупами товарищей и притворился мёртвым. Вьетнамцы обшарили карманы убитых: искали часы и другие ценности; потом раздели трупы и забрали оружие. Один азиат сел на голову солдата, пока тот прикидывался мёртвым, подсчитал награбленное и, смеясь, удалился.
   Когда на следующий день обнаружили тела, пришлось здорово потрудиться, чтобы отыскать личные знаки. Ребят подвесили за ноги, прикрутив лианами к ветвям, на телах зияли глубокие ножевые раны, с них были содраны скальпы, выпущенные наружу внутренности опутали головы. На лицах застыл ужас, а во рту торчали отрезанные гениталии'.
   В конце концов, дело дошло до рукопашной. Солтс сказал, что руки мёртвых американцев, как клещи, застыли на горлах мёртвых вьетнамцев, лица исказила смерть, и кровь запеклась под ногтями. Некоторые солдаты зубами рвали глотки врагу.
   - Я слышал, как трудно было снимать руки ребят с вьетнамских шей и что многие умерли с открытыми глазами. Поэтому мы больше не берём пленных. Шлёпаем на месте...
   - Ну, пора сниматься. Скоро идти в дозор. Приятно было встретиться, Брекк. Мне бы тёплое местечко в Сайгоне!
   - Счастливого пути, Солтс. Желаю тебе выбраться отсюда...
   Я пнул комок грязи и пошёл назад в нашу палатку.
   - Чёрт бы побрал эту войну! ЧЁРТ БЫ ЕЁ ПОБРАЛ!
   Мне нужна была новая пара штанов. На старых мотня обтрепалась и разошлась по швам до колен. Белья я не носил, поэтому москиты без жалости пили кровь из моих яиц. Я смазывал пах репеллентом, но от него жгло, как от керосина. Наконец, я сдался.
   - К чертям собачьим!
   Через час вместе с ротой мотопехоты я отправился в страну монтаньяров.
   Майор Бум-Бум предположил, что задание может продлиться неделю-другую.
   - Оставайся там, пока не получишь полной картины, да привези побольше фотографий: снимай всю операцию, от начала и до конца, - напутствовал он.
   - Это стоящее дело, и мы рассчитываем на него... оно выставит армию в добром свете... поможет завоевать сердца и умы людей, и всё такое. Будь там, пока всё не разнюхаешь. Мы надеемся на тебя, сынок, ты наш герой...
   - Я испеку пирог, сэр... можете делать заказы. Мне всё равно, сколько недель придётся провести вдали от Сайгона, от пивнушек и красавиц с аллеи '100 пиастров', - пообещал я.
   Мы ехали в горские деревни верхом на БТР-ах. Это вездеходы с острым носом и плоской крышей, на которой установлены пулемёты: один 50-калиберный и два поменьше - М-60. Крашены они на любимый армейский манер - в оливково-коричневый цвет, на бортах - большие порядковые номера, изрядно облупленные, но читаемые.
   На бортах машин и на изогнутых щитах пулемётов остались отметины от осколков гранат, мин и пуль. В машине помещалась группа в пять человек.
   Пока сталь бряцала и попирала землю, я трясся на верхотуре.
   Наверху опасно: может снять снайпер. Залезешь внутрь - и азиатская пушка зажарит тебя живьём. Противотанковые мины тоже опасны для этих машин, но тогда уж всё равно каюк, не важно, снаружи ты или внутри.
   Каждая машина старается точно попадать в след передней. Ведь это единственно известная безопасная часть дороги после того, как по ней прокатятся колёса.
   С нами через джунгли двигались несколько больших транспортных грузовиков, чтобы помочь горцам перебраться в новые жилища.
   Машины шли по старым тропам, которыми пользовались только местные племена. Перед отъездом из бригады нам говорили, что северяне могли заминировать эти пути, поэтому я предпочёл ехать на второй от головы колонны машине.
   Мы вступили в страну монтаньяров, их деревушки, спрятанные под покровом джунглей, попадались тут и там на горных склонах.
   Около 40 процентов местного населения болеет туберкулёзом. Люди долго не живут. Три четверти новорождённых в племенах умирают в первые дни, а три четверти из оставшихся в живых болеют и умирают до 18 лет. Продолжительность жизни среди горцев, маленькой расы пересечённых гор, составляла 30-35 лет.
   Монтаньяры - таинственные полудикие люди, ведущие тихий замкнутый лесной образ жизни. Их женщины ходят с голой грудью и относятся к живущим в долинах вьетнамцам с древним холодным презрением, в то время как вьетнамцы боятся горцев и питают к ним отвращение, как к дикарям и полулюдям.
   В ближайших деревнях раздавался бой барабанов. То был завораживающий звук. Я никогда раньше не слышал ничего подобного. Это горцы передавали друг другу сигналы. Одно это нагоняло страху на Нагорье.
   С нами было два переводчика: один сержант, говоривший по-вьетнамски, и вьетнамский рейнджер, понимавший горские диалекты.
   Когда мы въезжали в деревню, вьетнамец объяснял людям, что они должны уехать, что их дома сожгут, потому что они находились в зоне свободного огня.
   Молча и стоически горцы принимали предложение южновьетнамского правительства.
   На новое местожительство в Эдап Энанге горцев вывозили огромными вертолётами 'Чинук', длина которых 40 футов. Каждому позволялось вывозить столько, сколько он мог унести.
   Мы привязывали свиней и коз к шестам и тоже вывозили их вертолётами. Однако из нескольких деревень проще было эвакуировать живность на грузовиках, особенно рогатый скот.
   Каждая деревня насчитывала от 50 до 75 человек, иногда меньше. Их дома представляли собой примитивные соломенные хижины на сваях.
   Горцы - кочевой народ, но в основном занимаются земледелием; это мирные люди, они понятия не имеют о войне, да им и всё равно. Они просто хотели, чтобы их оставили в покое.
   Когда им говорили, что надо уезжать, новость, понятное дело, потрясала их до глубины души. Даже детские губы кривились от плача, когда до их сознания доходила дурная весть.
   Монтаньяры сродни индонезийцам, полинезийцам и малазийцам, у них круглые глаза, скуластые лица и очень тёмная кожа. Мужчины выше вьетнамцев, очень уродливы по западным меркам, молчаливы, ходят босиком и носят только набедренную повязку.
   Женщины тоже черны и непривлекательны. Вокруг бёдер они оборачивают кусок полотна, который доходит им до лодыжек. Некоторые ходят с непокрытой грудью - огромной и отвислой, с большими сосками - и носят детей на спине, привязав их к себе самодельными плетёными лентами.
   У горцев мягкий выговор, они редко улыбаются. Для переноски тяжестей женщины используют круглые плетёные корзины: они их таскают на спине, как рюкзаки.
   У многих хижин стоят фарфоровые вазы, доверху наполненные водянистым рисовым вином 'нам пей', и из каждой на целый фут торчит длинная камышина. Этот нам пей так шибёт, что хватает нескольких глотков с непривычки.
   Хижины в тех деревнях, где мы были, полностью соответствовали горскому стилю, принятому на Нагорье. Внутри такой хижины сразу находишь мешки с рисом и кукурузой, открытый очаг без каких-либо выходов для дыма в соломенной крыше и глиняные кувшины с рисовым вином. Кувшины с вином - это мерило благосостояния горской семьи.
   При кажущейся простоте соединений бамбука и соломы при постройке хижин, горцы, тем не менее, очень искусно умели обрабатывать и стволы при изготовлении лестниц для своих домов; дома же их очень походили на соломенные хижины южных тихоокеанских островов. Несущие части хижин соединялись между собой без единого гвоздя.
   У монтаньяров много племён - банакей, седанг, кохо; мы же перевозили племя джараис, и оно говорило на собственном диалекте.
   Эти люди страдали от типичных болезней Юго-Восточной Азии: спру, плоских и ленточных червей, анкилостом, от малярии и дизентерии.
   Как и можно было ожидать в этом примитивном мире, дети с карамельной кожей были нездоровы. У них были вздувшиеся животы от глистов и плохого питания, красные распухшие глаза от трахомы - вирусной инфекции роговицы. Помимо этого их матери страдали от грозных заболеваний кожи.
   Во Вьетнаме была страшная нехватка врачей, и горцам приходилось хуже всех из-за крайней удалённости селений.
   Вместо докторов в деревнях практиковали знахари. Знахари Нагорья используют тот факт, что горцы в большинстве своём верят в духов. Горцы внимают знахарским молитвам, обращённым к дому, ручью, небу - чему бы то ни было, как Евангелию. Молитва знахаря - вот первый шаг на пути к победе над болезнью.
   Если молитва не помогает и больному становится хуже, лечение меняется. Знахарь совершает серию жертвоприношений птиц и животных под аккомпанемент подходящих к этому случаю песнопений.
   Кровью жертвенных животных окропляют пол в хижине, больному дают травы и делают припарки, а соседи сидят вокруг и ждут, что получится.
   Конечно, несмотря на уверения знахарей, что обуявшие человека злые духи изгнаны, многие больные умирают, и лишь очень немногие монтаньяры переступают сорокалетний рубеж.
   По подсчётам, вокруг Плейку обитало около 60-ти тысяч горцев, и к концу 1967-го года почти все они были перемещены в стратегические поселения согласно программе южновьетнамского правительства.
   Нагорье Вьетнама состоит из горных хребтов, долин, ущелий и плато.
   Горцы словно были созданы для жизни на Нагорье, под покровом трёхъярусных лесов, где призрачные туманы появляются внезапно и в любое время суток, где тебя терзают дневная жара и ночной холод и где тишина нарушается только хрюканьем свиней и блеяньем коз.
   Генерал Зиап, военный гений, руководивший коммунистами в борьбе с французами, говорил, что тот, кто контролирует Нагорье, контролирует всю страну. Наверное, он был прав. Злые духи рыщут по Нагорью. Попав сюда, ты чувствуешь, что находишься в заколдованном уголке земли, где по ночам всё ещё бродят души французских легионеров, Хубилай-хана и его кровожадных монгольских орд.
   Хан, правнук Чингис-хана, сверг династию Сун в Китае в 1279 году, однако его поход в Юго-Восточную Азию в 1284 году закончился плачевно. Он привёл во Вьетнам 500-тысячную китайскую армию, но партизаны под предводительством Чан Хынг Дао разбили вторгшиеся силы.
   И именно в этих местах произошло одно из самых кровопролитных сражений этой войны.
   Бои на реке Йа-Дранг в ноябре 1965-го явились первым и самым неприятным сюрпризом войны и обозначили первое полномасштабное появление регулярных частей СВА на Юге. Тогда же здесь пустили кровь 7-ому кавалерийскому полку, в истории которого был бой у реки Литтл-Биг-Хорн под предводительством генерала Джорджа Армстронга Кастера почти за 100 лет до этих событий.
   Во время этих боёв позиции американцев были захвачены, огромное количество вертолётов сбито, а среди трофеев, захваченных у СВА на Юге, появились автоматы АКМ и гранаты РПГ.
   Рельеф, растительный покров и затяжные муссонные дожди превращают Нагорье в один из самых диких, отсталых и опасных районов мира.
   Горские деревни мало контактировали друг с другом, и у каждой был свой вождь - олицетворение закона и порядка.
   В некоторых деревнях были колонии прокажённых. У них были свои участки земли, свои собаки и свиньи, и жили они так же, как все остальные, только за забором, отдельно от всей деревни. Руки и ноги у них были обмотаны тряпками: тряпки прикрывали культи, что оставила им болезнь вместо рук и ног.
   Едва горцев вывозили из одной деревни в Эдап Энанг, мы сжигали её и двигались к другой. Мы были особо осторожны на тропах, ведущих из деревень. На пути могла попасться мина или того хуже - можно было напороться на засаду солдат СВА с пушками.
   Однако день за днём программа по переселению двигалась гладко, без происшествий.
   В одной деревне я дал ребятишкам несколько кусков мыла - первое мыло в их жизни - и в сточной канаве из бамбука, которую построили их отцы, показал, как им пользоваться.
   Они смеялись и визжали, носились голышом и перебрасывали куски друг другу - точно так же, как делают американские дети.
   Вдруг посреди этого омовения солдат, назначенный в охранение, - баня-канава находилась в 200 метрах от деревни - выдал очередь.
   Я плюхнулся в грязь. Дети уставились на нас, выпучив глаза, разинув рты и не понимая, что происходит.
   - Там кобры, - сказал солдат, указывая винтовкой в сторону канавы. Змеи были всего в нескольких шагах от детей, когда он пристрелил их.
   - ВСЁ В ПОРЯДКЕ, - прокричал он другим солдатам роты, - ПРИКОНЧИЛ ПАРУ ЗМЕЙ!
   - Блядский лес полон сюрпризов, а? - сказал я.
   - Ага, - ответил 'ворчун', - не косорылые, так другое. Мой брат служит в морпехах у Донг Ха, так его два месяца назад покусал тигр. Сейчас-то у него всё нормально, хоть и надо кое-где кожу пересадить. Но тигр!...
   Мы вернулись в деревню, и вождь в набедренной повязке, старом свитере без рукавов и с самодельной трубкой, дымящей знаменитой горской травкой, подарил мне латунный браслет и что-то сказал. Вьетнамский толмач перевёл нашему переводчику-американцу, а тот уже мне: 'Вождь говорит, что ты теперь член их племени. Это за то, что ты помыл детей и дал им мыло. Это большая честь'.
   Я надел браслет на руку и улыбнулся вождю. Вождь улыбнулся в ответ, глубоко затянулся трубкой и кивнул в знак одобрения.
   Мне хотелось получить ещё один браслет для Мэри-Лу, и я предложил одной из женщин пачку 'Кэмела' в обмен. Я показал сигареты и указал на её браслеты. Она тут же сняла один из них. Я отдал ей сигареты, она улыбнулась и положила браслет мне на ладонь.
   Горцы мастерили браслеты из старых снарядных гильз, которые находили в лесу. Они их плавили, делали прутки и резали прутки на куски разной длины, потом из кусков делали кольца по руке. Некоторые женщины носили их на шее и на каждом дюйме рук.
   За месяц до того Найстрому подарили такой же, когда он был в горном городке Далате. Курорт Далат находится в горном районе в 150 милях от Сайгона.
   Найстром приехал в горную деревушку, и люди устроили в его честь праздник. Они закололи козу, поджарили её и принесли своего рисового вина. Найстром съел кусок козлятины и выпил с вождём вина. После чего вождь подарил ему браслет - так Найстрома приняли с племя. И браслет никогда не покидал его руки.
   И даже теперь, 30 лет спустя, он по-прежнему носит его.
   Я знал, что браслеты монтаньяров высоко ценятся во Вьетнаме, особенно в Сайгоне.
   В деревнях, куда мы входили, у санитаров дел было по горло. Больные и угрюмые, люди выстраивались в очередь и стояли так в абсолютной тишине. Некоторые из них были просто грязные...
   Но от грязи появляются вши, от вшей люди чешутся, от расчёсываний появляются незаживающие ранки.
  Хотя лечение простое. Мыло...
  Некоторым надо было залечить гнилые зубы. Кому-то вскрыть фурункулы на шее или нарывы на лбу. А таких было много, ибо у горцев нарывы - обычное дело, потому что они часто пускают кровь при заболеваниях.
  Люди приходили к врачам с лихорадкой, сыпью, язвами кожи, туберкулёзом, пневмонией, бронхитом, зобом, грыжей, поносом, простудой, тризмом челюсти и гангреной.
   В двух деревнях, ожидая, когда жители соберут пожитки, мы учили детей играть в бейсбол.
   Принесли из грузовика 12-дюймовый мяч, вырезали из бамбука биты. Площадку разметили банановыми листьями.
   Дети схватывали игру на лету, и очень скоро вся деревня рвалась играть и делать перебежки как Малыш Рут, Мики Мэнтл и Роджер Марис.
   Четыре дня спустя я приехал в Эдап Энанг, чтобы закончить свой рассказ. Южновьетнамское правительство обещало здесь защищать, одевать и кормить перемещённых горцев. По периметру расположения шла колючая проволока, лагерь охраняли горские Народные силы.
   Горцы выращивают кукурузу, их возделанные поля - большие полосы расчищенной от леса земли - напомнили мне волнующееся море кукурузы дома - поля и поля от самого Техаса до Монтаны и Дакоты.
   На исходе шестого дня очерк мой был готов и отсняты ворохи фотоплёнки. Вместо того чтобы лететь в Сайгон, я решил передохнуть недельку и навестить Билли Бауэрса в Чу Лай, что на северном побережье Южного Вьетнама. В конце концов, я находился в командировке и мог ездить повсюду, где хотел, а майор Бум-Бум не узнает, что я устроил себе неофициальный отдых.
   Да, здорово немного отдохнуть. Расслабиться на бережку, искупаться в Южно-Китайском море, написать письмо домой, посмотреть на звёзды и закадрить какую-нибудь девчонку...
  
  ГЛАВА 32. 'ДВОЕ ИЗ ГНЕЗДА КУКУШКИ'
  
   'Вот тем и живёт человек на земле,
   Что жизнь свою влачит во зле!'
  
  - Бертольд Брехт, немецкий драматург,
  'Трёхгрошовая опера'
  (Перевод с немецкого В. Стенича)
  
   В Дананге были приняты усиленные меры безопасности. Аэропорт опять подвергся ракетной атаке. Два самолёта горели. Снаряды попали в терминал, и люди безуспешно пытались сбить пламя. Повсюду царила полная неразбериха...
   Морпехи в бронежилетах и с винтовками бегут к периметру. Подъезжают и отъезжают машины скорой помощи. Воют сирены. Орут сержанты и повсюду валяются обезображенные осколками трупы. На взлётной полосе дымятся большие воронки.
   Обычный день в аэропорту Дананга.
   Азиаты обстреливали его с ранней весны, и задерживаться здесь было небезопасно. Из 2-ой бригады до Плейку я добрался на вертолёте, а там пересел на грузовой самолёт С-130 до Дананга. Я кубарем вывалился из самолёта, прихватив свои пожитки и винтовку, и нашёл вертолёт до Чу Лай, до которого 40 миль вдоль побережья.
   Когда-то, во времена Индокитая, Дананг был французской военно-морской базой и курортом, и назывался он тогда Туран.
   Стоял ясный жаркий день, мы поднялись и пролетели мимо Мраморной горы - вперёд и вперёд к побережью.
   Район Дананга знаменит своей Мраморной горой. В пещерах горы стоят пять статуй Будды, считается, что их туда поместил бывший король Аннама, когда прятался от врагов в одной из этих пещер. По легенде, так он хотел выразить свою благодарность, основав буддистскую святыню в горе из кальцита.
   Большая часть побережья Вьетнама - это прекрасные пляжи с тёплой водой, и, когда мы летели над ними, я не мог не вспомнить о южной Флориде. Вдруг я поймал себя на том, что ищу глазами ресторан 'У Хауарда Джонсона'. Я не ел мороженого с тех пор, как покинул Штаты, и мечтал запустить язык в огромную порцию шоколадного пломбира.
   Однако рестораны что-то не попадались. Вьетнамцы не разделяли фрацузского энтузиазма в создании летних курортов, а так как страна находилась в состоянии гражданской войны, правительство, конечно, не было заинтересовано в туризме. Мы пролетали одну рыбачью деревушку за другой; наверное, все они были полны вьетконговцами.
   Под нами переливалось бирюзовое море. Бесконечно тянулись пляжи белого песка, пальм и голубых лагун. Бронзовые рыбаки гребли на деревянных лодках по глади моря и закидывали свои древние сети так же, как делали их отцы.
   Вдали, за рифами, до самого подёрнутого дымкой горизонта широко раскинулось Южно-Китайское море, а за ним - через тысячи миль - Америка.
   Америка! Как же ты далека!
   Наконец, мы приземлились в Чу Лай. На взлётно-посадочной площадке рядом с нами оказались 10 пленных партизан: они по-азиатски сидели на корточках, руки у них были связаны сзади, а на головах - джутовые мешки, привязанные для верности верёвками. В этой жаре они ждали вертолёта и - передачи в руки Южновьетнамской армии.
   Я сразу отправился в отдел информации - это была простая палатка - и проскользнул в брезентовый вход.
   Спиной ко мне сидел мой товарищ Билли Бауэрс и с полной отдачей работал над статьёй, уткнувшись в какие-то записи.
   - Эй, солдат, где тут поблизости можно купить выпивку и схлопотать под сраку?
   - Одну минуточку, - пробормотал Билли, не подозревая, кто стоит за его спиной.
   - Я с тобой разговариваю, солдат, и тебе лучше называть меня 'СЭР'!
   - Слушаюсь, сэр, одну минуту, - мямлил Билли, - только закончу предложение.
   Я ударил кулаком по столу.
   - Чёрт возьми, да посмотри же на меня, парень, а то я выкрашу весь твой треклятый кабинет в жёлтый цвет!
   Билли повернулся на стуле.
   - Вот именно, это я!
   - Брэд? БРЭД! Старина, неужели это ты? Боже, да как же ты...
   И мы обнялись.
   - Так же как и ты, Билли, - прилетел.
   - Но, - лепетал он, - что же... неужели Бум-Бум выпер тебя? Сюда тебя направили? В наш отдел?
   - Не-а, я здесь, просто чтобы повидать тебя, Билли. Весь путь от Плейку, только чтобы встретиться с твоей старой жопой. Блин, а ты неплохо выглядишь, лучше, чем в ЮСАРВ. Жизнь в пресс-корпусе пошла тебе на пользу.
   - Здорово, Брэд!
   - Да уж, не плохо...
   - Давай, выкладывай, что ты на самом деле тут делаешь?
   - Я теперь работаю на ЦРУ, Билли. Я особый агент. Мы собираемся перестрелять слонов в Лаосе и Камбодже, чтобы у косых больше не было животных для перевалки с Севера боеприпасов по тропе Хо Ши Мина.
   - Что за хрень!
   - А вот и нет, Билли. Это особое задание, всё шито-крыто. Меня взяли, потому что я охотился с Хемингуэем в Африке на слонов, когда ты ещё под стол пешком ходил...
   - Да, говна в тебе хватает...
   - Вот-вот. На самом деле я в самоволке, Билли. Вот как это вышло: Темпл отправил меня в район Плейку, в 4-ый полк, собирать материал об эвакуации горцев. Он думал, что мне понадобится две недели на всё про всё, но я уложился в неделю - фотографии и всё такое прочее. Остаётся ещё неделя, поэтому я отправился на каникулы в Чу Лай. Ведь майору Бум-Буму только и надо, что хорошая статья, да побольше фоток...
   - Ну ты умелец, блин, опять впердолил армии. Устроил себе отпуск, да?
   - А почему бы и нет? Кто заслужил его больше меня? Я там натрахался досыта, Билли. Ты себе не представляешь, в какое говно я вляпался после твоего отъезда. Не знаю, почему меня ещё держат. Бум-бум спит и видит, как от меня избавиться. Я всё время подставляю отдел информации ЮСАРВ. Не проходит недели, чтобы я не попал в переплёт...
   - Что же ты натворил на этот раз?
   - В прошлом месяце меня загребли в полицию за то, что я таскался пьяным по Сайгону, а я оттуда свалил и прятался неделю. У своей подружки Нгуен. У нас было всё прекрасно, пока деньги не кончились...
   Потом я вернулся в казарму, но полиция подстрекала меня снова отправиться в бега, чтобы сделать во мне дырку 45-го калибра. Мне повезло: я снова отделался 15-ой статьёй. Да, ещё я отправил платёжки Темпла на Аляску. По ошибке, конечно. Один парень из финансовой службы, Мэтт, помнишь его? Это он мне помог. И у чинуш случаются ошибки, так ведь, Билли? Темпл не получит свои денежки какое-то время. Денег нет - и суда нет. Ни сигарет, ни бутылочки, ни манды. Хрен ему - пусть меня не трогает...
   - Чёрт возьми! Старый ты засранец!
   - Да нормально всё, Билли. Майор Бум-Бум принимает всё это на свой счёт и действительно сходит с ума из-за меня. Он не знает, что со мной делать. А мне того и надо!
   - Что-то мне здесь не нравится. Давай-ка вернёмся в палатку и раздавим пузырёк. У меня в сундучке есть бутылка виски. Всё равно клуб до пяти не откроется, поэтому надо хорошенько смазать глотку до ужина. Потом поедим и пойдём к океану: будем пить, разговаривать и смотреть на бег волн...
   - Ты можешь уйти? Просто так?
   - Ага, легко... мой начальник мировой парень, ненавидит армию, как мы с тобой. Ему на всё насрать. Сколько ты здесь пробудешь? Еды и выпивки хватает, а койку я тебе достану.
   - Да недельку, а то они заподозрят неладное. Не то чтоб я сильно переживал. То есть что ещё они смогут со мной сделать? Послать во Вьетнам? Засунуть на передовую? В тюрягу? Бля-а-а!
   - Ладно, слушай, завтра мне надо лететь в пресс-центр в Дананге и передать кое-какие материалы. На ночь мы остановимся в конторе Си-Би-Эс. Всё будет чудно, Брэд, рискнём!
   - Заманчиво, Билли. Но тамошний аэропорт горит. Я покинул его не больше часа назад. Его снова обстреляли...
   - Да, неважное местечко...
   - Эй, давай выпьем. У меня в горле пересохло, приятель. Надо плеснуть глоток-другой, чтобы...
   - Пошли.
   Мы с Билли вступили в соревнование и в процессе его нализались до поросячьего визга. Всё-таки приятно было снова свидеться с Билли и надраться вместе с ним.
   - Знаешь, что нам нужно, - говорил Билли, - морфий, потом шприцы, потом хорошая камбоджийская травка и пара азиатских тёлок на закуску...
   - Я отвечу 'аминь!' Выпивка, секс и рок-н-ролл. Что ещё нужно, чтобы забалдеть?
   На следующий день мы вертолётом добрались до Дананга, и Билли передал свои материалы армейскому офицеру по информации. На этом его задание было выполнено, и мы отправились в бар пресс-центра.
   Навстречу нам попались морпехи, которые штурмовали высоты к северу и югу отсюда несколько недель назад в кровопролитнейших весенних боях. На тех холмах, у ДМЗ, морпехи дрались с батальонами СВА и оставили их после тяжёлых боёв.
   В Дананге они дожидались отправления в морской круиз - на отдых.
   Кэти Лерой, маленькая французская фотожурналистка, провела кучу времени с 1-ым корпусом и сделала потрясающую серию фотографий об этой двухнедельной битве. На одной санитар бежит вверх по обстреливаемой высотке на помощь раненому. На второй этот санитар глядит с таким отчаянием, когда понимает, что солдат мёртв. А на третьей он вновь карабкается по склону на помощь другому раненому.
   Морпехи смахивали на живые трупы: с бледной кожей и глазами, как у зомби, 18-летние дети выглядели на все 118.
   В баре пресс-центра после долгого дня в отделах выпустить пар собирались морские пехотинцы и служащие частей корабельного снабжения - все специалисты по информации. Служащим рангом ниже штаб-сержанта не разрешалось появляться в баре, тем не менее гражданские корреспонденты тоже слетались сюда и постоянно лезли покупать выпивку 'ворчунам' и прочим военным, у которых звание было ниже штаб-сержанта. Как правило это плохо кончалось, и в итоге военные журналисты перестали переваривать гражданских из-за отсутствия в их жизни военной дисциплины.
   В баре мы с Билли купили по паре пива и вышли на воздух. На входе мы повыше закатали рукава, чтоб никто не заметил, что он рядовой 1-го класса, а я так и вовсе без всяких лычек.
   Мы расположились за столиком у речки Дананг, на песочке, и начали там, где закончили: стали вспоминать былые деньки, проведённые вместе в ЮСАРВ. Всё это было не так давно, но на войне жизнь течёт быстро, и то, что произошло несколько недель назад, может звучать как древняя история.
   Открыв по второй банке, мы наблюдали за перестрелкой на другой стороне реки, но тут ещё одна завязалась в нескольких сотнях ярдов к югу от первой, на той же стороне, у моста. Странно было вот так сидеть, расслабившись, макать нос в пивную пену и смотреть, как люди убивают людей меньше чем в миле от тебя.
   В этом плане Вьетнам нельзя было сравнить ни с чем. Где-то можно было быть в безопасности, и тут же, совсем рядом, шла война, как в данном случае - морская пехота теснила Чарли. А мы, как два старых просоленных генерала, сидели в креслах в первом ряду и любовались, как ребята наддают по маленьким жопам.
   Опускались сумерки, и всё заметнее становились огоньки трассирующих пуль на той стороне реки. Мы с Билли слушали, как судорожные трели автоматического оружия - а звук по воде распространяется фантастически - пунктиром прошивают влажный вечерний воздух, и пришли к выводу, что гораздо лучше наблюдать за боем со стороны, нежели принимать в нём участие.
   Бой кончился, мы вернулись в бар. Снаружи становилось темно. Мы потребовали счёт и заказали два джина с тоником.
   Бармену вдруг приспичило выяснять наши звания.
   - Чего ради? - спросил я.
   - Ладно, малый, не поднимай шум, просто опусти рукав. Я не видел вас, говнюки, здесь раньше и хочу вас проверить.
   - Говнюки? Ты слышишь, Билли? Он назвал нас говнюками. Это морская пехота говнюки. А мы солдаты...
   - Давай, давай...
   - Послушай, я штаб-сержант. Какого хрена ты хочешь: цепляешься к нам, потому что мы армейцы?
   - Вы, ребята, не сержанты.
   - Нет, Билли, ты только послушай! Почему этот человек такой невежа?
   - Предупреждаю вас, ребята...
   - Как тебя зовут, сержант? Можем мы купить тебе выпить чего-нибудь?
   Он перегнулся через стойку и раскатал мой рукав.
   - Ха! У тебя вообще никакого звания, так я и думал.
   - Конечно, я же штатский!
   - Ага, тогда я Хо Ши Мин.
   - Я штатский, работаю в 'Нью-Йорк Таймс'. Я работаю за пределами Сайгона.
   - Чёрта с два!
   - Ладно, Брэд, пошли, - сказал Билли, беря меня за руку. Я оттолкнул его.
   - Обожди, Билли. Этот жирный достал меня.
   Я посмотрел толстому прямо в глаза.
   - Повторяю ещё раз. Говорю медленно, по буквам, чтобы твои ничтожные мозги могли уловить. Читай по моим губам. Я - штатский репортёр и пишу для 'Нью-Йорк Таймс' и мне, бля, хочется выпить. Не откладывая!
   - А как же нашивка ЮСАРВ на плече?
   - Я купил эту рубашку на рынке в Сайгоне.
   - Убирайтесь отсюда, парни!
   - Я же сказал, что мы корреспонденты, ты что, не понимаешь по-американски? - настаивал я.
   - Вон! Проваливайте, засранцы, из моего клуба! Никакой вам выпивки. Мне что, вышвырнуть вас?
   - Давай, блядь, хочешь помахаться? Думаешь, ты крутой морпех? Ну-ка, попробуй вышвырнуть нас, мистер Жирный! Вызываю тебя! Я дважды вызываю тебя! Я тебе начищу рыло...
   В этот момент вмешался Билл Ван Арк, репортёр из Си-Би-Эс. Ван Арк узнал нас с Билли. Билли познакомился с ним несколько месяцев назад, а я видел его на операции 'Манхэттен'.
   - Потише, сардж, потише, эти ребята со мной, - объяснил Ван Арк.
   - Правила вам известны: никто ниже штаб-сержанта сюда не допускается.
   - Эти ребята мои гости. Почему бы не отступить немножко от правил? - спросил Ван Арк.
   В конце концов нашему другу из Си-Би-Эс удалось убедить тупоголового придурка, что жить ему станет легче, если он закроет на нас глаза и просто даст нам выпить. Мы сели за стол, пожевали закуски и опрокинули по три джина с тоником. В разговоре я заметил Ван Арку, что он зря уехал с 'Манхэттена' именно в тот момент.
   - Мы попали в ещё одну засаду в тот день, это было классно: врезали нам как полагается.
   - Да, я слышал об этом.
   Чуть погодя мы с Билли решили поужинать в Дананге. Мы попрощались с Ван Арком, вышли из бара, поймали рикшу и приказали отвезти нас в приличный вьетнамский ресторан, где подают жареный рис с креветками, свининой и цыплятами.
   По развлечениям Дананг и близко не дотягивал до Сайгона. В нём не было ни красоты, ни величия, и уж конечно в нём не было экзотического очарования Сайгона.
   Это был гарнизонный городок морской пехоты, набитый крестьянами-беженцами, проститутками, сводниками, уличными мальчишками, чистильщиками обуви, тёмными дельцами, карточными шулерами и другими профессионалами вьетнамского рабочего класса. Но, как и Сайгон, он был полон барами и публичными домами.
   Рикши зазывали на каждом углу, посверкивая из-под шляп острыми глазками ящериц-гекконов.
   - Эй, ты, джи-ай! Я отвозить тебя хорошее место. Очень дёшево. Красивые девчонки, нет гонорея, нет ВК. Ты ехать моя тележка, хокай?
   И дети приставали к солдатам на улице.
   - Джи-ай, ты подарить мне сиг-рета. Ты, ты, ты дать мне сиг-рета, хокай?
   - Пошли вон, маленькие ублюдки! - говорил солдат. - Давай, di-di mau! (проваливай - Пер.).
   Мальчишки отбегали, и обязательно один из них оборачивался и делал несколько замечаний...
   - Да бу-бу я тебя, джи-ай, и твою мамочку, козёл, дешёвка Чарли!
   Иссушенные старухи с куриными гузками вместо губ и топографическими картами вместо лиц сидели на корточках у обочин и продавали курево, выпивку, военные денежные сертификаты и брелоки, болтали и обмахивались коническими шляпами, отгоняя тучи чёрных мух, и жевали орехи бетеля, чтобы заглушить боль в гнилых зубах.
   Чёрный рынок денежных сертификатов возник потому, что вьетнамцы имели возможность отдавать 'смешные деньги' джи-ай корейским солдатам, у которых был доступ в американские гарнизонные магазины. На эти сертификаты корейцы покупали вещи и продавали вьетнамцам по двойной цене. Вьетнамцы в свою очередь продавали эти товары своим соотечественникам второе и вчетверо от начальной цены - и каждый получал свою выгоду, за исключением конечного покупателя. Из-за дефицита большим спросом пользовались оптика, электроника и электротовары.
   Подобные сделки полностью девальвировали смысл денежных сертификатов.
   Целая пехотная дивизия Республики Корея помогала союзникам во Вьетнаме разбить Вьет Конг и СВА. Корейцы пользовались дурной репутацией, их подозревали в убийстве пленных, они не спешили передавать пленных Армии Южного Вьетнама, чтоб самим урвать кусочек веселья.
   В Сайгоне и Дананге время от времени к тебе ковылял безрукий или безногий калека и протягивал просящую руку. Это бывшие вьетнамские солдаты: забытые жертвы войны, оставшись в живых, влачили жалкое существование. Как ты понимаешь, у Армии Южного Вьетнама не было Администрации по делам ветеранов.
   И пока я не вернулся домой, я не знал, что у нас этой администрации тоже не было.
   В отличие от Сайгона, сказал Билли, Дананг полностью преображается ночью. Толпы людей на 'Хондах' и мотоциклах, женщины со свёртками и коромыслами на плечах исчезали за закрытыми дверями и глухими окнами, а по улицам начинали шнырять патрули АРВ, вынюхивая малейшие признаки беспорядков.
   В городе существовала сеть блокпостов и освещённых прожекторами пулемётных вышек. Любая мятущаяся тень рассматривалась как вьетконговец с винтовкой и гранатами.
   Подъехав к ресторану, мы расплатились с рикшей и, волоча винтовки, с полевой выкладкой вошли внутрь и заказали на ужин жареный рис. Принесли блюдо - конечно, с палочками, и мы попробовали ими есть. Но мы были в изрядном подпитии, и половина ужина оказалась на полу. Тогда, бросив палочки, мы стали есть руками.
   Официантка вежливо улыбалась, но я уверен, она не видела никакого юмора в наших действиях. Вьетнамцы всегда улыбаются иностранцам, потому что в их культуре считается невежливым обнаруживать то, что творится в душе.
  Потом мы с Билли решили, что настала пора удовлетворять сексуальные аппетиты. Мы опять поймали рикшу и велели везти нас в хороший публичный дом.
  Рикша крутил педали минут 20, потом остановился.
  - Здесь? - спросил я.
  Рикша кивнул и указал пальцем на дом в конце переулка.
  - Вы подниматься вверх... классные девочки.
  Мы вывалились из коляски, нацепили рюкзаки, повесили на плечи винтовки и спросили, сколько мы должны за доставку.
  - 400 пиастров, - сказал он.
  - 400 пиастров? 400 грёбаных пиастров? - недоверчиво переспросил я. Это было примерно в четыре раза больше положенного.
  - Ты урод! - заорал я, наступая на него. - Ты спятил! Не будем мы платить 400 пиастров!
  - Да-да, 400 пиастров, - настаивал он.
  - ЭТО СЛИШКОМ ДОРОГО! - зарычал я и отрицательно замотал головой.
  - 400 пиастров... вы платить мне сейчас, хокай?
  - Блядские азиаты в этом городе похожи на грабителей с большой дороги! - пожаловался я Билли. Я снял винтовку с плеча и полез за кошельком.
  - Нет, Брэд, - сказал Билли, - мы не будем платить этому мудаку 400 пиастров. Драть его в сраку!
   - Может, ты и прав, Билли. Слишком это, бля, дорого. Засранец хочет ободрать нас как липку.
  Я подумал, что неплохо было бы преподать рикше урок о том, что нельзя так беззастенчиво выколачивать деньги из американцев. Моя левая рука лежала на стволе М-14. Я ухватился за винтовку обеими руками и врезал прикладом ублюдку по башке, и тот без чувств растянулся на земле.
  - Мы же мечтали об этом, Билли, с самой учебки.
  - Да уж, это научит маленького козла не наживаться на американцах, - засмеялся Билли.
  Мы вошли в переулок и поднялись к борделю. Внутри было чисто и просторно, синие лампочки освещали дом - от их приглушённого света было уютней. По радио как раз передавали музыку 'кантри', когда хозяйка приветствовала нас.
  - Я попал в кольцо огня... - вякнул радиоприёмник.
  - Послушай-ка, - улыбнулся Билли, - как Джонни Кэш дебютирует в борделе Дананга.
  В доме было 10 девушек. Мы изучали их как программу скачек. Девушки улыбались, хихикали. Мы сделали свой выбор в 30 секунд и отдали хозяйке 400 пиастров.
  Любовь наша длилась всего несколько минут.
  Закончив, я влез в одежду, взял винтовку и прочие причиндалы и пошёл искать Билли.
  Я увидел двух здоровенных чуваков из военной полиции: они стояли у двери, а с ними был тот быстроглазый ублюдок, которому я расквасил лицо. Увидев меня, он оживился, стал показывать на меня пальцем и что-то быстро говорить полицейским.
  Чёрт! Этих азиатов надо резать на мелкие кусочки. Иначе они оживают, даже в городах.
  Тут и Билли показался из своего стойла.
  - Ах, что за лапочка, Брэд, что за киска, - сказал он, натягивая штаны и застёгивая ремень.
  - У нас здесь компания, Билли, - прошептал я, - и они оба крупнее нас с тобой.
  - Вы арестованы, - сказал один из полицейских.
  - За что это, блин? - потребовал я.
   - В этом районе города запрещено появляться. И этот человек говорит, что вы ему не заплатили.
   - Да он просто грязный лжец! Он пытался нас ободрать. И вы верите этому членистоногому?
   - Так или иначе, вы в запретном районе.
   - Господи помилуй! - сказал я, пытаясь одновременно выглядеть удивлённым и покорным. - Дайте нам исправиться. Мы армейцы. Мы не знали, что сюда нет доступа. Вот он работает в Чу Лай, а я из Сайгона, из штаба.
   Мы просили, но ничего не добились. Полицейские отвезли нас на джипе в бригаду морской пехоты в Дананге. Мы назвали дежурному сержанту свои воинские части и просили нас отпустить.
   - Выбраться отсюда будет чертовски трудно, а? - спросил я.
   - Да, попали так попали, братцы, - сказал сержант. - Раньше надо было думать. Не так-то легко будет вашим сержантам забрать вас отсюда...
   Мы провели ночь за решёткой, а наутро морпехи отпустили нас, пообещав представить нашим командирам полный отчёт о наших похождениях.
   Где-то по дороге я потерял свой кошелёк из слоновой кожи со счастливым амулетом. То ли он выпал из кармана, то ли девки украли его, то ли морпехи не вернули его - кто знает. Но его не было: ни денег, ни удостоверения личности, ни водительских прав, выданных в штате Иллинойс, ни международных водительских прав, ни карточки социального страхования - ничего.
   Я не волновался насчёт денег. Я всегда мог перехватить до получки. Но мой амулет! Он был мне нужен. Ведь я отслужил всего половину срока. Без него я чувствовал себя голым и беззащитным. Он был со мной и на Нагорье, и в 'Железном треугольнике' - везде, где мне приходилось бывать во Вьетнаме. Я переживал, что это дурной знак, что отныне меня будут преследовать несчастья.
   Мы отправились в пресс-центр. Там несколько журналистов только что вернулись с передовой, и мы поболтали с ними за баночкой пива; потом немного вздремнули в помещении Си-Би-Эс для персонала и, наконец, сели в вертолёт на Чу Лай.
   Над Южно-Китайским морем сверкал ещё один великолепный день. На глубине в 60 футов можно было разглядеть рифы и рыбу. Вода отливала бирюзой. Опять рыбаки гребли в своих бамбуковых лодчонках и забрасывали сети - всё казалось таким мирным и безмятежным, и совсем не верилось, что там, внизу, идёт война.
   Правый стрелок переговорил по рации, и пилот спустился ниже к океану. Стрелок заметил акулу около одной из рыбацких лодок, потому и просил пилота снизиться.
   - Смотри! - крикнул он.
   Мы были примерно в 200-ах ярдах от берега, вертолёт закружил над акулой. Стрелок открыл огонь длинными очередями из пулемёта М-60, метя ей в спину. Пули дождём сыпались в воду; наконец, он попал. Мы увидели кровь, акула перевернулась вверх брюхом и медленно исчезла в глубоких синих водах.
   - Не видать! - крикнул Билли.
   Довольный, боец показал на пальцах 'очко'. А в это время рыбаки сломя голову гнали свой лодочный флот к берегу и орали 'НЕТ ВК! НЕТ ВК!'
   А вот и не угадали. Эти маленькие рыбацкие деревушки кишели партизанами Вьет Конга, которые днём ловили рыбу, а ночью охотились на американских солдат.
   Большая охота на акул продолжалась, и до прибытия в Чу Лай мы напали ещё на трёх греющихся на солнышке акул-мако, и двух нашему стрелку удалось подстрелить.
   Мы вернулись в палатку ближе к вечеру. Начальник Билли уже был извещён о наших эскападах в Дананге. Как только нас отпустили, ему позвонил дежурный сержант. Но то были обычные выкрутасы морской пехоты, поэтому начальник только посмеялся.
   На следующий день я отправился на пляж один - искупаться и полежать на солнышке. Океан - очень солёный - при температуре 75 градусов был бесподобен. В пять часов вечера я дотащился до расположения и забрал Билли попить пива в клубе.
   После ужина мы вернулись в 'офис' и ждали ежедневных данных о потерях в оперативно-тактической группе 'Орегон', чтобы Билли мог передать эту информацию Найстрому, в ЮСАРВ. Найстром был на ночном дежурстве и писал очередной ежедневный отчёт - такие отчёты развозили каждый день.
   Отчёт был длинный и скучный, не меньше 10 страниц. Каждый вечер все боевые части Вьетнама по радиотелефону докладывали Найстрому сведения о воздушных ударах, самолётовылетах, наземных рейдах, перестрелках, количестве убитых и тому подобное.
   Томясь ожиданием, мы с Билли прикончили бутылку виски, которую я начал на пляже. В восемь-десять Билли позвонил в ЮСАРВ.
   Не всегда легко передать информацию по радиотелефону, всё зависит от погоды. Иногда связь барахлила, и тогда, чтобы быть услышанным, приходилось орать.
   - Эй, Джек, детка! - промурлыкал Билли в трубку. - Это Бауэрс из Чу Лай... как ты, блин, поживаешь?
   - Билли, приятно слышать, как ты там?
   - Всё хорошо, Джек, всё хорошо...
   - Хочешь доложиться?
   - Да, но сначала вот что: здесь кое-кто хотел бы с тобой поздороваться.
   Билли передал мне трубку и пошёл в клуб покупать пиво.
   - Аты-баты, Харрисон Солсбери отправился в бесславный поход на Ханой, - пропел я.
   - Э-э-э, - не узнал Найстром.
   - Здорово, Найстром. Как дела в ЮСАРВ, трам-тарарам?
   - Брекк? Ты ли это?
   - Вот именно. У нас тут с Билли всё тип-топ. Саечку тебе, Найстром!
   - А я думал, ты в 4-ой дивизии материал собираешь?
   - Собирал. И собрал. Уложился в неделю. Потом прилетел сюда отдохнуть.
   - Минутку, - сказал Найстром.
   Как раз в это время майор Ганн, редко появлявшийся в отделе, заглянул туда после ужина узнать, как собирается информация для ежедневного отчёта. Он сказал, что хочет помочь решать вопросы.
   - Привет, Найстром! - сказал майор Ганн, прямиком подходя к радиотелефону. - Кто на связи?
   - Оперативная группа 'Орегон', сэр.
   - Замечательно. Как у них с докладом сегодня?
   - Я как раз его принимаю, сэр.
   - Ага, дай-ка мне переговорить с офицером.
   - Да это рядовой, сэр, лейтенант отсутствует.
   Я слышал каждое слово из их разговора и заорал в трубку:
   - НАЙСТРОМ, ПЛЮНЬ НА СТАРОГО МУДАКА! ВОЗЬМИ ТРУБКУ! НАЙСТРОМ, ЧЁРТ ПОБЕРИ, ТЫ МЕНЯ СЛЫШИШЬ?
   - Ну давай тогда поговорим с рядовым, - просиял майор и облизнулся, словно предвкушая услышать пикантную новость из боевого подразделения.
   - Да он немного может вам рассказать, господин майор...
  - Чепуха, дай мне трубку.
  - Мы свяжемся с лейтенантом позже, сэр.
  - В чём дело, Найстром? Есть какая-то причина, что ты не пускаешь меня переговорить с оперативной группой 'Орегон'?
  - Сэр, это Брекк на связи. Он сейчас там один в отделе.
  - Брекк? В Чу Лай?
  - Так точно, сэр...
  - Разве он не должен быть в Плейку, в 4-ой дивизии?
  - Так точно, сэр.
  - Тогда почему...
  - Он уже был в 4-ой дивизии. Он летает как молния, когда собирает материал. Работает быстро...
  - И он сейчас в отделе 'Орегона'?
  - Похоже, что так, сэр.
  - НАЙСТРОМ, ТЫ ЗДЕСЬ? ВЕРНИ СВОЮ ЖОПУ К ТЕЛЕФОНУ! НАЙСТРОМ, СЛЫШИШЬ? ПУСТЬ СТАРЫЙ ПЕРДУН ВАЛИТ ДОМОЙ И ОТМАЧИВАЕТ ГЕМОРРОЙ В СОЛЯХ ЭПСОМА, А ЖУРНАЛИСТИКУ ОСТАВИТ НАМ!
  - Дай сюда трубку, Найстром!
  - Слушаюсь, сэр.
  - БРЕКК! - заорал майор. - ЧТО ТЫ ТЫМ ДЕЛАЕШЬ?
  - Пытаюсь писать об армии. Здесь война у меня в руках. А кто это?
  - БРЕКК?
  - Да не ори ради бога, связь нормальная. Кто говорит?
  - БРЕКК, ЭТО МАЙОР ГАНН!
  - Кто? Кто? Кто? Говно, а не телефон...
  - БРЕКК?
  - Да...
  - ЭТО МАЙОР ГАНН. ЧТО ТЫ ТАМ ДЕЛАЕШЬ?
  - Майор Ганн? Господи ты боже мой! Что вы делаете на линии?
  - СНАЧАЛА ТЫ ОТВЕТЬ МНЕ.
  - Сэр, это длинная история. Мне не хочется к ней возвращаться. Не важно, что я делаю в Чу Лай. Важно, что я получил в Плейку то, что нам было нужно: я урвал кусочек, сэр, как и обещал.
  - НО ТЫ НЕ ДОЛЖЕН БЫТЬ В ЧУ ЛАЙ! ТЫ ДОЛЖЕН БЫТЬ В ПЛЕЙКУ...
  - Знаю, майор. Я могу всё объяснить...
  - ВОТ ИМЕННО, ОБЪЯСНИ! И ХОРОШЕНЬКО ПОСТАРАЙСЯ!
  Бум-Бум весь ощетинился и говорил сквозь зубы. Никогда он не был таким потрясённым, даже когда мы выкрасили его кабинет в жёлтый цвет.
  - Ну, сэр, - заикнулся я, - я быстренько закончил очерк и подумал, что неплохо было бы навестить Билли.
  - У ТЕБЯ НЕ БЫЛО ТАКОГО ЗАДАНИЯ...
  - Извините, сэр. Именно таково было моё задание. Я выполнил поручение быстро и гладко, и у меня осталось время погостить у Билли.
  - ЧТО?
  - Простите, сэр... я тут выпиваю, чтобы уменьшить боль от солнечного ожога. Не захватил с собой лосьон от солнечных ожогов.
  - ПРОКЛЯТИЕ, О ЧЁМ ТЫ ГОВОРИШЬ?
  - Сгорел на солнце, сэр. Сегодня я был на пляже. Я почти зажарился...
  - О БОЖЕ...
  Я рассказал ему, чем мы занимались. Всё-всё. И про спор с жирным идиотом в пресс-центре Дананга. И про ресторан, в котором мы обедали. И про то, как я врезал шустроглазому рикше прикладом. И про шатание в запретной части города. И как нас арестовала полиция морской пехоты и мы провели ночь на губе. Ничего не забыл.
  - Майор Ганн! Вы здесь?
  - Да, Брекк...
  - Сэр, я мог бы признаться и во всём остальном. Всё равно вы бы услышали об этом рано или поздно. Будет лучше, если вы услышите это от меня...
  - Ты хочешь сказать, что ещё что-то есть?
  - Да, сэр. С нами ещё кое-что стряслось. Вера вечером мы с Билли взялись помыть джип отдела информации, но сначала решили полюбоваться восходом луны над Южно-Китайским морем. Она поднималась как большой золотой грейпфрут, сэр, - красотища! Потом мы поехали по берегу. Песок был такой плотный, что показался нам прекрасной автострадой.
  И мы решили посмотреть, что там дальше. Мы ехали на юг, и спидометр отщёлкивал милю за милей. А потом мы застряли, сэр.
  За рулём сидел Билли. Он пил всю дорогу. Это всё из-за него! Я говорил ему поворачивать, но он таки загнал джип в море. Тут налетела огромная волна и перевернула джип. Мы со своими винтовками выползли на берег и просто угорели от смеха, когда поняли, что основательно влипли.
  - БРЕКК! - заревел Бум-Бум.
  - Сэр, непонятно как, но мы попали в напичканную вьетконговцами деревню в пяти милях к югу от расположения. Мы не смогли оттуда уехать, и нам пришлось всю дорогу назад тащиться пешком, хорошо ещё, что нас не разорвало на клочки какой-нибудь миной, зарытой на берегу.
  - Ты по уши в дерьме, сынок, ты понимаешь это?
  - Так точно, сэр.
  - Я хочу, чтобы ты вернулся в Сайгон как можно скорее.
  - Значит ли это, что у меня не будет праздника возвращения домой?
  - ИМЕННО ЭТО ОНО И ЗНАЧИТ!
  - А, ерунда! Мелочи жизни! Подумаешь! Сэр, ведь если праздника для меня не будет, то стоит ли мне вообще возвращаться? Не могли бы вы перевести меня сюда, чтобы я был поближе к Билли?
  - ТЫ ВЕРШЁШЬСЯ ЗАВТРА ЖЕ!
  - Вы сердитесь, сэр.
  - ДА, Я СЕРЖУСЬ!
  - Хорошо, что вы можете выплеснуть свою злость, сэр, и не копить её внутри.
  - БРЕКК!
  - И улететь отсюда будет трудновато...
  - ЭТО ПРИКАЗ!
  - Даже если мне удастся добраться до Дананга, в чём я сомневаюсь, и если аэропорт не горит...
  - ТЫ БУДЕШЬ ЗДЕСЬ ЗАВТРА ИЛИ Я ОТДАМ ТЕБЯ ПОД ТРИБУНАЛ!
  - Господи, вы сошли с ума, сэр! Да всего каких-то несколько дней: мне надо хорошенько загореть, прежде чем отправляться в Бангкок на отдых - трахать кроликов...
  - БРЕКК, ТЕРПЕНИЕ МОЁ КОНЧАЕТСЯ...
  - Слушаюсь, сэр. Я поищу самолёт, сэр, посмотрю, что можно сделать, хе-хе...
  - ТЫ ДОЛЖЕН БЫТЬ ЗДЕСЬ!
  - Вы уверены, что у меня не будет праздничка? Меня что, в стрелковый взвод?
   - НЕ ШУТИ СО МНОЙ. ИМЕННО ЭТО Я ИМЕЮ В ВИДУ!
   - Слушаюсь, СЭР!
   - КТО ТАМ У ВАС ДЕЖУРНЫЙ СЕГОДНЯ?
   - Я, сэр...
   - О БОЖЕ, О БОЖЕ...
   Возвращая трубку Найстрому, Бум-Бум был красен как рак, и жилка над его правым глазом трепетала, словно от аневризмы.
   - Не знаю, что ещё можно сделать, Найстром, - сказал майор Ганн и пошёл к выходу. - Я знаю, он твой друг, мне он тоже нравится... но он влип, он зашёл слишком далеко на этот раз. Слишком далеко...
   - Да, сэр.
   - Пойду в общежитие, хочу немного отдохнуть. Башка раскалывается. Дай мне знать, если я понадоблюсь...
   - Слушаюсь, сэр.
  
  

Оценка: 7.20*28  Ваша оценка:

По всем вопросам, связанным с использованием представленных на ArtOfWar материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email artofwar.ru@mail.ru
(с) ArtOfWar, 1998-2018