ArtOfWar. Творчество ветеранов последних войн. Сайт имени Владимира Григорьева
Брекк Брэд
Кошмар: моментальные снимки. Главы 33-53

[Регистрация] [Найти] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Построения] [Окопка.ru]
Оценка: 6.96*20  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Продолжение романа (главы 33-53) американского журналиста Брэда Брекка, служившего во Вьетнаме в 1966-67 гг.
  ГЛАВА 33. 'ТЫ ПОЗОР ВСЕЙ АРМИИ!'
  
  'Следует усвоить: Северный Вьетнам не способен разбить или унизить Соединённые Штаты. Это могут сделать только сами американцы'.
  
  - Ричард Никсон, президент США
  
  На следующий день я вернулся в отдел информации ЮСАРВ. Все уже слышали,
  что я был в Чу Лай, и когда я появился в дверях, повисла тишина. Ни вздоха. Ни звука.
  Слышно было, как муха зудит.
  - Привет, приятно вернуться назад, - соврал я.
  Я стоял в дверях и вертел головой по сторонам.
  - Кто-то умер или это меня так встречают?
  Сержант Харкинс медленно оторвал взгляд от стола, хмыкнул и покачал головой.
  - Знаю, знаю, ну так что ж? Я наконец-то получил свой билетик отсюда, так? А вы
  будете торчать здесь до самого дембеля, ха-ха...
  Капитан Бреннан уткнулся носом в бумаги. Словно меня не существовало. Нет меня - и говорить не о чем. Отказ от действительности - прекрасный костыль для калек-контрактников типа Бреннана.
  - Кроме того, - добавил я, - в конце месяца вы переезжаете в Лонг Бинь. Прощай,
  Сайгон! До свидания, тёлки! До свидания, улица Тю До! Прощай, зоопарк! Прощай, сладкая жизнь! Правильно? Так что я лишь первый, чтобы не толкаться.
  Слева от меня заскрипел сержант Темпл.
  - Ну ты, Брекк, и хренов сын, - хрюкнул он.
  - Вижу, вы сделали себе клёвую стрижку в стиле 55-го года. Наверное, ходили в
  шикарный салон и отвалили кучу денег. Мне всегда нравились бритые виски офицеров. С ними вы смотритесь таким - как бы получше высказать - аккуратным. Да-да, именно. Вы аккуратны, как гвоздь, сардж. И учтивы, определённо учтивы...
  Сверкнув глазами, сержант поперхнулся дымом и запрыгал на стуле. В это время появился майор Ганн.
  - Здравствуйте, майор, я собрал неплохой материал о горцах: фотографии, очерки - полный комплект. Вам понравится. Смотрите, что мне подарили в племени джараис, - сказал я, поднимая правую руку. - Горский браслет как у Джона Уэйна. Отныне я знатный дикарь Нагорья!
  Никаких эмоций.
  - Брекк, - начал майор, но запнулся и воззрился на меня. - Брекк, полковник Уэбб
  хочет видеть тебя; сходишь к нему, потом доложишься командиру штабной роты.
  - Слушаюсь, сэр... сию минуту, сэр, - сказал я. Положив пожитки на стол Темпла и поставив М-14 в угол, я на рысях поскакал наверх к Уэббу.
  Подполковник Лерой Уэбб являлся заместителем начальника отдела информации армии. У него были седые волосы, рябое от юношеских угрей лицо и офицерская надменность.
  Уэбб не понравился мне с самого появления в ЮСАРВ, и я ему тоже не нравился. Он терпеть не мог, как я водил машину, когда мне выпадало везти его на развоз прессы, как я орал на сайгонцев, встававших на моём пути, не нравилась ему и скорость, с которой я забирал и отвозил его в общежитие.
  Я постучал в дверь.
  - Войдите.
  - Рядовой Брекк по вашему приказанию прибыл, сэр.
  Уэбб глядел на меня, не скрывая презрения и отвращения.
  - Брекк, майор Ганн доложил мне. Ты позор всей армии!
  Я? Позор? Да как ты можешь говорить мне такое?
  - Так точно, сэр.
  - Я подтвердил твою историю с морпехами и с отделом информации группировки
  'Орегон'. Об этом нечего говорить. Твой командир определит тебе наказание. Но я скажу тебе вот что, Брекк... - он сидел за столом, говорил и смотрел мне прямо в глаза, и голос его крепчал.
  - Я лично прослежу, чтоб тебя вышвырнули в действующую часть. Твоя военная
  специальность - 'пехота', и можешь быть уверен, что ты больше никогда не будешь маячить в дверях информационных отделов - ни здесь, ни в Штатах - на весь остаток твоей армейской карьеры!
  Карьеры? Какой карьеры? То, чем я сейчас занимаюсь, ты называешь карьерой?
  - Так точно, сэр.
  - Откровенно говоря, я хочу, чтобы ты бессменно шёл в первых рядах какой-нибудь стрелковой роты, пока тебя не шлёпнут или не придёт конец твоей службы во Вьетнаме.
  Всего хорошего, сэр. Счастливого пути...
  - Так точно, господин полковник.
  - Ты мне противен.
  Да пошёл ты, подполковник Уэбб, СЭР! Набить бы старый мешок говном да забить
  тебя до смерти. Старая ты блевотина: в писсуар тебя да смыть в Южно-Китайское море.
  - Убирайся отсюда. Не желаю больше видеть твою рожу!
  Только послушайте его! Старый Прыщ Обыкновенный говорит, что не хочет ви
  деть мою рожу. Каким же страшным чёртом, наверное, был Уэбб на студенческом балу, имея харю, как пицца с перцем!
  - СЛУШАЮСЬ, СЭР!
  Я повернулся кругом и вышел из кабинета, с такой силой хлопнув дверью, что две
  семейные фотографии сорвались со стены и грохнулись об пол, рассыпая осколки битого стекла.
  - Чмокните моего анчоуса, сэр, - проорал я из-за двери.
  Я направился к кабинету сержант-майора Райли узнать, поменяли ли мою военно-учётную специальность на 'специалиста по связям с общественностью', как я просил несколько месяцев назад.
  - Нет, твоя специальность не изменилась, - сказал Карл Толпо, писарь. - Ты по-прежнему в пехоте.
  - Я ведь просил сделать это чёрт-те когда, Толпо... Я направил шесть запросов.
  - Да тут дел по горло. Руки всё не доходили.
  - Какого ж рожна ты тут делаешь?
  - Послушай... Извини.
  - Извини? 'Извини' на хлеб не намажешь, Толпо! Да пошёл ты! Какое мне дело,
  что ты тут извиняешься!
  Я не удивился. Я пошёл к командиру штабной роты.
  Майор Либерти заставил меня стоять 'смирно', прочёл нотацию и вкатил очередное взыскание.
  Всё равно. Терять было нечего. Я устал от Сайгона, да и ЮСАРВ скоро снимется с места и переберётся в Лонг Бинь. А Лонг Бинь был настоящей дырой.
  В отделе информации я строчил очерк о горцах и ждал приказа. Но я не отдал армии своих фотографий и написал такую дрянь, что хода ей не дали.
  По вечерам я пил в казарме пиво. Попробовал было уломать Найстрома пойти со мной прошвырнуться, но его это не интересовало.
  Найстром был женат и повесил фото жены над столом, чтобы оно ежедневно напоминало ему о сём факте. Он был до ужаса добродетелен, однако днём и ночью елдак его стоял что надо, и он ничего не мог с этим поделать.
  Мне его было жаль.
  Он по вечерам зачитывался редкой книжкой Бернарда Фолла о Дьен Бьен Фу 'Ад в очень маленьком месте'. Эта книжка - лучшее, что было написано о сражении при Дьен Бьен Фу, в котором 11-тысячный гарнизон французских легионеров потерпел поражение от сил Вьет Миня 7-го мая 1954 года и которое окончательно подорвало решимость французов оставаться во Вьетнаме.
  Французы заключили мир с Вьет Минем на переговорах в Женеве, и Индокитай был поделён на четыре части: Лаос, Камбоджу, Северный и Южный Вьетнам. Северная часть Вьетнама превратилась в коммунистическое государство под руководством Хо Ши Мина. Южная половина стала демократической страной под руководством президента Нго Динь Зьема, исповедовавшего римско-католическую веру.
  Улицы Сайгона поменяли французские имена на вьетнамские. Например, главная улица - Рю Катина - получила название 'Тю До', или 'улица Свободы'. Для американских солдат в увольнении Тю До действительно стала 'улицей Свободы'.
  Фолл проводил мысль, что никто вьетнамцам не поможет кроме самих вьетнамцев - ни французы, ни американцы. Найстром говорил, что книга этого французского профессора - он нашёл её очень интересной - гораздо ближе к правде, чем всё, что он читал о Дьен Бьен Фу; правдивее, чем, например, маленькая английская брошюрка Жюля Руа 'Битва при Дьен Бьен Фу', полная штабных сплетен.
  У меня были друзья среди кадровиков. Я пожаловался им, что меня вышвиривают из ЮСАРВ и что скоро к ним поступит приказ о моём переводе в пехотную дивизию.
  Через руки Мэтта, моего ближайшего товарища в финчасти, проходила большая часть новых назначений из ЮСАРВ; он спросил меня, где б я хотел продолжить службу.
  Я попросил пару дней на обдумывание. До отправки домой мне оставалось меньше пяти месяцев. Несколько месяцев назад я уже просился назад, в 1-ую аэромобильную дивизию, потом просился в их отдел информации. Я не был уверен, что мне удастся по-прежнему готовить репортажи, если Уэбб действительно имел в виду то, что сказал. И если ЮСАРВ уже поставила на мне печать смутьяна, то мой новый командир без сомнения определит мне местечко в первых рядах.
  Только этого говна мне не хватало.
  И я стал искать другие части, которые предоставят мне шанс вернуться домой живым. В конечном итоге пришлось выбирать между 9-ой дивизией и 199-ой лёгкой пехотной бригадой.
  9-ая действовала в дельте Меконга, и хотя там хватало стычек, всё-таки это не были свирепые регулярные части СВА - твердолобые азиаты, с которыми приходилось сражаться аэромобильной дивизии на севере.
  В 'Армейском Репортёре', газетке, которую печатало ЮСАРВ для армейских частей Вьетнама, был парень, Росс Каппеттини, поступивший к нам из 199-ой бригады. Я расспросил его.
  Он сказал, что есть вероятность попасть в бригадный отдел информации, потому что там всегда не хватает журналистов.
  - Там не так худо служить, Брекк... и, может быть, ты вернёшься домой в целости и сохранности.
  Как рассказывал Каппеттини, задача 199-ой бригады состояла в том, чтобы не дать Вьетконгу захватить Сайгон. Передовые районы бригады находились всего в шести милях от города, и её батальоны регулярно патрулировали периметр Сайгона.
  Я попросил Мэтта подготовить приказ о моём переводе в эту бригаду, и менее чем через неделю такой приказ появился.
  Меня всё сильнее охватывали депрессия и тревога. Случались тёмные, мрачные периоды, когда я взрывался необъяснимыми приступами ярости. Я слишком много думал о Сейлоре и Сиверсе. Одна из проблем тыла - слишком много времени на раздумья.
  Я пил и размышлял и Сейлоре с Сиверсом, потому что они погибли напрасно. Я чувствовал вину за то, что был жив. Какая-то часть меня желала погибнуть в бою, со стреляющей винтовкой. Желала присоединиться к товарищам. Иногда такой исход казался более лёгким выходом, чем борьба с чувством вины. Я считал себя дезертиром, и смерть была единственным моим козырем, чтобы оправдаться.
  Мне ограничили район передвижения, и после службы я должен был оставаться в казарме, но однажды вечером я послал всё к чертям. Никто за мной не следил. А если б и так, что с того?
  Ничего. Абсолютно ничего. Я был неприкасемым.
  Мне захотелось повидаться с Нгуен в последний раз, поэтому я оделся по гражданке, прокрался в дежурку за пропуском и улизнул в город.
  Бар 'У Лайна' был переполнен. Американцы и южно-вьетнамский десант пили пиво вместе, было много девок.
  Я увидел, что Нгуен разговаривает в солдатом; я подошёл к ней сзади, положил руки на талию и поцеловал в затылок.
  - Здравствуй, дорогая!
  - Брэд! Давно тебя не видеть...
  - Знаю, знаю... был занят.
  - Бам-бам ВК?
  - Много ВК, бам-бам.
  - А-а-а-а...
  - Слушай, Нгуен, я уезжаю через несколько дней.
  - О нет! Ты ведь не конец Ви-нам, Брэд?
  - Нет, не всё так плохо, - засмеялся я, - нет конец Вьетнам. Конец ЮСАРВ. Меня
  переводят в другую часть, я должен перебираться в Кат Лай.
  - О, это близко, я видеть тебя снова.
  - Не знаю, Нгуен... Поэтому я и пришёл. Когда мы виделись последний раз... ну, у меня было много проблем. Полиция, тюрьма и всё такое.
  - Да, я знать тебя проблема.
  - Так вот, проблем стало ещё больше... Чу Лай и Дананг.
  - Бедный Брэд... я так тебя любить!
  - Вот об этом я бы и хотел поговорить... ты и я... сегодня вечером, я имею в
  виду... это будет наша последняя ночь. Можно мне провести с тобой последнюю ночь?
  - О Брэд, я сейчас работать.
  - Я знаю, но когда ты закончишь работу? Может быть, ты уйдёшь пораньше? Мы
  пойдём к тебе, я останусь, и мы в последний раз будем любить друг друга.
  - О Брэд! - она покраснела.
  Тут меня кто-то схватил сзади и повернул к себе.
  - Это моя девчонка, солдат, я целый вечер покупаю ей чай.
  Я вгляделся в лицо. Это был сержант-майор Дон Дроверс, диктор радио Вооружённых вил во Вьетнаме; этот парень воображал себя голосом всей американской армии, - вещающий болван, которого никто на радио в ЮСАРВ не переваривал. О, я узнал это лицо...
  - Убери свои вонючие руки, Дроверс, а то не поздоровится! - я толкнул его в грудь,
  и он отлетел к стойке бара.
  - Это тоже не твоя девчонка, - сказал я, - она моя. Она моя с прошлого года. Врубаешься? Ты понял? Моя! Коснёшься её - и я разобью тебе морду. Сломаю тебе ноги. Будешь скакать в гипсе на костылях.
  - Да я сержант-майор...
  - А я рядовой. Ну так что ж?
  - Я скажу - и тебя разжалуют!
  - Разжалуют? - Я засмеялся. - Как же ты собираешься меня разжаловать? Чин
  мой ниже некуда. Да тебе не разжаловать и зубочистки.
  - Как тебя зовут? А, не имеет значения, узнаю. Я до тебя добурусь...
  - Брекк. Меня зовут Брекк. Бэ, эр, е, ка, ка. Запомнил, Дроверс? А работаю я в
  ЮСАРВ, как и ты.
  - Ну ты попал.
  Дроверс вывернулся и толкнул меня.
  Вот она. Последняя капля. Больше сдерживаться я не мог. Слишком часто меня
  дёргали за нос и усы эти долбаные контрактники. Я выбросил правый кулак прямо Дроверсу в глаз. Тот, ошеломлённый, свалился. Из раны на брови хлынула кровь.
  - Вставай, сукин сын!
  Дроверс поднялся с пола и попробовал защищаться, но было слишком поздно.
  Я был в ярости и тузил что было сил. Я метил в корпус и голову, бил, бил и бил,
  пока он с хрипом не хлопнулся на пол, плюясь кровью и отрыгивая пиво.
  - У тебя... а-а-а... ничего... а-а-а... не выйдет, Брекк. Я... а-а-а... отдам тебя под трибунал! Ты отправишься... а-а-а... в кутузку.
  Я пнул его в голову, он откинулся на стойку и потерял сознание.
  - Надо вынуть у этой жопы вставные зубы, а то он ими подавится, - сказал я. -
  Наступить на них, что ли, да раздавить в порошок, чтобы он беззубо шамкал весь остаток этой сраной войны.
  Солдаты из ЮСАРВ знали, кто такой Дроверс, и хлопали меня по плечу.
  - Хорошее зрелище, парень... так ему, мудаку... дай-ка я куплю тебе пива.
  Я оглянулся, разыскивая Нгуен. Она забилась в угол, плакала и дрожала.
  - Мы идти домой сейчас, Брэд. Я закончить рано. Хватит беды для один вечер. Мы
  делать любовь последний раз.
  Мы протискались сквозь толпу к выходу. Представление закончилось, и все вернулись к привычным вещам - пиву и девкам.
  Все, за исключением сержанта Дроверса. Какой-то дружок отвёл его в туалет и
  помогал унять кровь мокрой тряпкой.
  Мы с Нгуен держались за руки, смотрели на луну и шли к ней домой по маленькой
  улочке вдоль реки.
  - Я еду в Кат Лай через несколько дней, но ты по-прежнему будешь моей девушкой.
  - Ты вернуться Сай-гон?
  - Хотелось бы, Нгуен, посмотрим...
  - Я больше не увидеть тебя! Я знаю. ВК убить тебя, Брэд... не уходи. Остатьтся со
  мной, прошу-у-у... я любить тебя. Я заработать деньги для нас двоих, увидишь!
  - Не могу, дорогая... мне нельзя дезертировать, как бы сильно я ни ненавидел эту грёбаную войну. Понимаешь? Это всё, что у нас есть, всё, что когда-либо будет. Это наша последняя ночь. Одна-единственная...
  Но Нгуен не хотела понимать. И мне было ясно почему. Я сам не хотел это понимать. Но приходилось.
  В ту ночь мы спали, тесно прижавшись друг к другу. Поутру, попрощавшись, я вернулся на КПП.
  Как оказалось, когда я забылся коротким сном, Нгуен пошарила в моём бумажнике. Она не взяла денег, она взяла фотографию, которую подарила мне при первой нашей встрече. Она знала, что больше не увидит меня. Я хранил её фотографию в своём сундучке, чтобы с ним ничего не случилось. Не знаю, почему в тот вечер я взял её с собой. Я завёл себе новый бумажник взамен прежнего, утерянного в Дананге. Мне нечего было положить в него, только увольнительную да это фото. Жаль, что я не сохранил его.
  Все эти годы я не могу вспомнить её лица. Помню только её доброту, её детскую душу и ту нежность, с какой она отдавалась мне. Мне очень хотелось бы знать, что с ней сталось потом, после войны.
  В то утро по пути в отдел информации я столкнулся с Дроверсом. Он прихрамывал, один глаз у него заплыл. Когда мы поравнялись, он отвернулся, чтобы не встречаться со мной взглядом.
  - Доброго утречка, сержант-майор, - приветствовал я.
  Дроверс уставился на меня одним глазом.
  - Я занимался любовью с Нгуен всю ночь, сардж. Она сказала, что ты старый и
  противный и что у тебя не встаёт, ты понял? - улыбался я.
  - Я достану тебя!
  - Тогда поторопитесь, мой друг. Завтра я убираюсь отсюда...
  
  ГЛАВА 34. 'КИЛТ ИЗУМРУДНО-ЗЕЛЁНОГО ЦВЕТА'
  
  'Телевидение перенесло жестокость войны в уют гостиных. Вьетнам был проигран в гостиных Америки - не на полях сражений'.
  
  - Маршалл Маклюэн, канадский теоретик массовой культуры
  
  Неделю я провёл в пункте приёма пополнений 199-ой бригады в Лонг Бине, ожидая направления на новое место службы. Весь прибывающий личный состав, независимо от ВУСа и времени, проведённого в стране, должен был пройти недельные курсы переподготовки по ведению боевых действий в джунглях. Большинство ребят только-только приехали из Штатов.
  Мне нравились занятия в лесу. Мы бросали осколочные гранаты и гранаты с белым фосфором, устанавливали мины, изучали методы уклонения от попадания в плен, выживания в плену и побега из плена, долгими часами отрабатывали тактику взвода, приёмы стрельбы из винтовки М-16, а также работали на кухне и несли караульную службу. Кроме того, дважды в день мы пробегали 3-мильный кросс вокруг расположения и ещё укладывали мешки с песком после ужина.
  Штаб-сержант прочитал новичкам лекцию о гигиене, сделав упор на важности употребления резиновых изделий теми, кто привык посещать бордели Бьен Хоа, сразу за шоссе, ибо устойчивые к пенициллину штаммы гонореи были обычным делом для Вьетнама.
  - И последнее, джентльмены, - говорил сержант, - ласкайте её, играйте с ней, трахайте её... но что бы вы ни делали, никогда не лезьте в неё языком. Во Вьетнаме не принято лезть в манду языком. От азиатской манды ваша башка отгниёт нахрен!
  По Вьетнаму ходили истории о парнях, подцепивших неизлечимые формы вензаболеваний и вынужденных уехать, как прокажённые, на Филиппины, в колонию, в полную изоляцию от прочего мира до тех пор, пока не найдут противоядие.
  Просто страшилки.
  Я знал, что какие-то виды вензаболеваний в Юго-Восточной Азии были чрезвычайно устойчивы к антибиотикам, но никогда не слышал о неизлечимых случаях.
  Среди недели у меня появилось немного свободного времени, и я отправился в передовой район бригады, в Кат Лай, переговорить в майором Джоном Литтелом, отвечавшим там за работу подразделения по связям с общественностью. Я рассказал ему, что по военно-учётной специальности я пехотинец, что последние семь месяцев работал в отделе информации ЮСАРВ и что мне бы хотелось получить назначение к нему в отряд, а не в какой-нибудь стрелковый батальон.
  - Знаю... я ждал тебя, - сказал Литтел. - Я знаю всё о твоей работе в ЮСАРВ. Мне позвонил Каппеттини и рассказал, что тебя отправляют в действующую часть и что ты не боишься тяжёлой работы.
  Майор Литтел заверил меня, что подёргает за кое-какие верёвочки в управлении генерал-адъютанта, чтобы меня перевели в 40-ое подразделение информационной службы в Кат Лай. Когда через неделю появился приказ, я мог убедиться, что он держит слово.
  Помимо всего прочего, я автоматически был снова повышен в звании до рядового 1-го класса. Каким облегчением было убраться из ЮСАРВ. Впервые за семь месяцев можно было расслабиться и съесть большой завтрак - то, что мне не удавалось в Сайгоне. И не было никого вокруг, кто бы тыкал меня носом в неначищенные бляхи, грязные ботинки, мятую форму и небритые щёки.
  Кат Лай находился всего в шести милях к северо-западу от Сайгона в относительно безопасном районе. Но казалось, что со штабом армии его разделяют миллионы миль. Я поселился в палатке с тремя парнями из информационного отдела: капралами Томом Тидом, Джей. Си. Джоунзом и рядовым 1-го класса Джоном Рамсфельдом. У палатки были деревянные пол и стены и брезентовый верх. Внутри неё разместился холодильник, телевизор, магнитофон, радио, складные стулья - и всё равно оставалась масса свободного места.
  Мы работали с восьми утра до пяти вечера - на три часа меньше, чем в ЮСАРВ, - если не выезжали на фронт.
  Полдня и почти всю ночь шёл дождь. Было душно, грязно и полно насекомых. И всё время поблизости бухали пушки.
  К западу и северу от нашего периметра расположилась деревушка Кат Лай, к югу текла река Сайгон, а к востоку лежали рисовые поля.
  Земля раскинулась чудесным килтом изумрудно-зелёного цвета, расчерченным во все стороны полосами пальмами-нипа, росших вдоль водных потоков. Здесь было начало дельты Меконга, 'рисовой корзинки' Вьетнама.
  Война мало повлияла на быт крестьян в Кат Лай и окрестных деревнях. Древний ритм жизни не прервался: непотревоженный и неизменный, он бился так же, как и тысячи лет назад. Ранним утром мальчишки выгоняли буйволов из загонов и вели на водопой к реке, крестьяне с утра до вечера пахали поля, босые женщины топтались на рисовых чеках, а их дети ловили рыбу к обеду, тихонько усевшись вдоль каналов под мутным летним солнцем.
  Я поймал себя на том, что чаще стал мечтать о доме - о том, без чего приходилось обходиться: о настоящем молоке, горячей воде для бритья, душе хотя бы раз в день, о мороженом, хорошей постели с чистыми простынями и об отдельной ванной комнате с унитазом.
  Спустя неделю после того как я поселился в Кат Лай, мы с капитаном Робертом И. Ли, наши офицером по связям с общественностью, который вырос на маленькой ферме в штате Миссисипи, отправились в Сайгон на развоз прессы. Я гордо вступил в отдел информации ЮСАРВ и доложил каждому, включая майора Ганна, что меня не только перевели в отдел общественной информации 199-ой бригады, но и автоматически вернули звание рядового 1-го класса.
  Моя звезда на небосводе Вьетнама снова шла вверх. И я не мог дождаться минуты, чтобы сообщить об этой новости моему мстителю, полковнику Уэббу. Я побежал наверх и заколотил в его дверь
  - Войдите, - сказал он.
  Я вошёл и резво отсалютовал. Он глянул на меня и нехотя отдал приветствие.
  - Я сейчас работаю в 40-ом отряде информации, приданном 199-ой бригаде, и не брожу головным в лесу, хоть вы и предрекали. Кроме того, смотрите - я снова рядовой 1-го класса. Я хотел вам первому сообщить об этом...
  Уэбб уткнулся в бумаги, словно меня и не было. Я снова отсалютовал и вышел, ухмыляясь.
  Приятно наступить на чужую мозоль! Чересчур много влияния и власти для полковника Уэбба.
  Он всего лишь старый контрактник-импотент.
  Потом я повёз капитана Ли на собрание в ЮСПАО. Поджидая капитана, мы с Тидом решили воспользоваться пребыванием в Сайгоне и поискать девчонок на перепихон.
  Мы последовали за каким-то парнем на 'Хонде' и подъехали к похожему на склад строению. Парень подсказал нам подняться на один пролёт по лестнице и свернуть к большой двери. Взору открылась самая большая конюшня для шлюх, какое я когда-либо видел: на вскидку, там было не меньше 30 девок. И все в прозрачном белье.
  - На часок? - спросила мамасан.
  - Да, старая, - сказал я, - но сначала мы бы хотели взглянуть на девчонок.
  Они развалились на плетёных креслах и вяло отмахивались веерами от чёрных мух, роящихся над головой. Некоторые в опиумном дурмане лежали на холодном каменном полу, глядя в потолок застывшими глазами.
  Мы переходили от одной к другой и перебрасывались словами.
  - Откуда ты, сладкая? А? Кан Тхо? У меня двоюродный брат жил в Кан Тхо. У него там был бар. Пока партизаны его не взорвали. Тогда он уехал в Бангкок. Последний раз я слышал, что он в Париже: он прислал открытку мне с левого берега...
  Тётки хихикали и улыбались, как всегда. Я вернулся к одной изящной девушке с широкой улыбкой и погладил её по смуглой коже.
  - Я тебе нравлюсь?
  - Да-а-а...
  - Хочешь меня?
  - Ещё бы!
  Я отдал хозяйке 300 пиастров, и девушка пошла за мной в дальнюю кабинку.
  Для вьетнамки у неё была большая грудь. Точно. Большая и отвислая, с коричневыми сосками размером с долларовую монету. Она задвинула занавеску, быстро скинула одежду и стала меня раздевать.
  - Дать-пососать? - спросила она и улыбнулась.
  - Не понял...
  - Хочешь, я дать и пососать? Я хорошо сосать...
  - Нет, - засмеялся я. - Не надо мне сосать, даже если ты способна втянуть в себя через соломинку мячик от гольфа. Я хочу простого нежного траха.
  - Ты сначала дать мне сосать, ладно? Я хорошо сосать, милый!
  - Нет, нет, нет. Я просто хочу перепихнуться. Трахнуться. Ты получишь настоящую шишку. На губах твоих появится улыбка, а в глазах будут стоять слёзы. Ложись и раздвигай ноги. Я тебе покажу, я высажу твои грёбаные мозги, гарантирую!
  - Хокай, хокай...
  У меня мелькнула мысль, а что если она из Вьет Конга? Я слышал байки о том, как вьетнамские проститутки, симпатизирующие Национальному фронту освобождения, вставляли в вагины бритвенные лезвия и шинковали пенисы джи-ай в капусту. Я решил, что она не такая. Я знал, что это враки. Мне не приходилось разговаривать с людьми, которые сталкивались бы с подобной практикой в борделях Сайгона. Я даже не слышал о таких людях.
  Когда я вышел, Тид сидел на стуле.
  - Хороша баба? - спросил я.
  - Мммм... неплохая, Брекк. Пожалуй, шестёрка по 10-балльной шкале, но какая же она худая - как будто трахаешь мешок с козьими рогами и при этом танцуешь на острие лезвия. Никогда не знаешь, что там в манде у этих блядей...
  - Понятно.
  - Наверное, пора возвращаться к капитану Ли, - предложил я.
  Мы подобрали Ли в джип на улице Нгуен-Хюэ, возле здания ЮСПАО.
  - Где вас носило? - спросил он. - Всех сайгонских тёлок перебрали?
  - Мы не такие дураки, сэр. Да наши члены отвалились бы... - сказал Тид.
  - Не знаю, как вы вообще могли так о нас подумать, сэр. Мы с Тидом сама невинность! К тому же я католик. Мальчиком я прислуживал в церкви! Мы храним себя для брака! Мы не ищем проституток, ради всего святого! Мы не занимаемся этим ни в борделях, ни на задних сиденьях машин. Ведь это смертный грех... - ёрничал я.
  - Ну ладно, думаю, вы хорошие ребята, морально устойчивые. А теперь назад, в Кат Лай. Сайгон действует мне на нервы...
  Жизнь в Кат Лай плавно перетекла в долгое жаркое лето. Боевых действий у 199-ой бригады было немного, поэтому писать нам было особо не о чем. А без ежедневных развозов прессы, которые так досаждали мне в ЮСАРВ, мне стало нестерпимо скучно, и все мои помыслы обратились к тому дню, когда я навсегда покину Вьетнам.
  Мы часто ходили на боевые задания, но редко вступали в контакт с противником. Носили мы всё, что хотели. По сравнению с ЮСАРВ, наш внешний вид дегенерировал в какой-то маскарад.
  Умора!
  Раз в неделю я ходил в местную парикмахерскую. Не то чтоб мне нравилась стрижка. Вовсе нет. Но просто вместе со стрижкой я получал расслабляющий 15-минутный массаж головы - всё за 25 центов. Отдыхая и думая о доме, я мог бы просидеть в кресле цирюльника весь день.
  В Кат Лай рядом с нами располагался батальон пехоты, в который входила механизированная рота и отряды глубинной разведки; кроме того, был ещё десантный батальон южновьетнамской армии - мы поддерживали его в боевых операциях. Вьетнамские солдаты жили по соседству и питались в нашей столовой.
  В 199-ую бригаду входили ещё два пехотных батальона - в Нха Бе и Бинь Тань - оба к югу от Сайгона, в пределах его досягаемости.
  Почти каждый вечер мимо нашей палатки проходили дозорные патрули, отправляясь из Кат Лай на боевые задания. Чаще всего в это время ливмя лили муссонные дожди. Люди скользили по грязи, сгибались под тяжестью рюкзаков, винтовок, пулемётов и патронных лент, крест-накрест болтающихся на груди, а ветер трепал их плащ-палатки. Глядя, как длинные зелёные цепи сливаются с дождём и туманом, мы радовались, что не шагаем с ними в одном строю. Такая скверная погода не годилась для войны.
  В расположении у нас был открытый кинотеатр, но каждый вечер лил такой сильный дождь, что мы почти не ходили туда. Один раз я пошёл и увидел комедию: господин Джон Уэйн исполнял главную роль в глупом фильме о зелёных беретах.
  После работы мы пили пиво и писали письма. Больше делать было нечего. Спали на старых заплесневелых брезентовых койках. Я положил на койку надувной матрас, а сверху плащ-палатку. Но я купил амулет - тигриный коготь - и носил его на шее, и каждый раз, как я переворачивался на живот, коготь делал в матрасе дырку. Скоро мне надоело латать прорехи, и я матрас выбросил.
  Коготь тигра - красивая вещь в золотой оправе. Вьетнам - одна из немногих стран, где ещё живут тигры, поэтому бизнес по поставке тигриных когтей и зубов на украшения процветал, несмотря на войну.
  А, может быть, и благодаря ей...
  У нас была убогая душевая кабинка. Через 10 минут после душа ты всё равно был весь в поту. В кабинке был деревянный пол, три стенки и крыша с дыркой - всё из старых гнилых досок. На крыше над дыркой помещалась 200-литровая бочка из-под керосина, сбоку к кабинке притулилась шаткая лестница. Если хотел принять душ, нужно было наполнить две 20-литровые канистры холодной водой у столовой, притащить их к кабинке, взобраться на лестницу, вылить воду в бочку, слезть с лестницы, раздеться и встать под бочку.
  Дно бочки было усеяно ржавыми дырками, и нужно было поспешать намылиться и смыть пену, пока не кончилась вода.
  Всякий раз, совершая этот ритуал, я ещё только намыливался, когда 10 галлонов воды подходили к концу. Поэтому голому, в одних ботинках, мне приходилось мчаться назад к столовой и тащить новую порцию в 40 литров, чтобы закончить омовение.
  Целая проблема на мою задницу.
  Несколько раз помывшись таким образом, я сказал 'к чертям собачьим' и стал просто обтираться мокрым полотенцем.
  По утрам, набрав в каски воды, мы чистили зубы, брились и умывались. Вода была холодной, вместо крема для бритья к нашим услугам было только мыло, поэтому мы часто выдёргивали свою щетину и резались бритвами, и потом весь день ранки щипало от пота.
  В Кат Лай было так сыро, что от палаток к конторе ходить приходилось по дорожкам из досок, чтобы не тонуть по колена в грязи.
  Палаточный городок был зачумлён крысами, мы ставили ловушки, но крысы почти не попадались. С другой стороны, повсюду кишели ядовитые змеи. Видели даже кобр у душевой кабины.
  Вот ещё одна причина, почему я перестал пользоваться душем.
   Повсюду шныряли малышки-гекконы и ящерицы-маргуйя. Ночью их надо было смахивать с одеяла, а утром вытряхивать из ботинок - они забирались туда, пока мы спали.
   Майор Литтел открыл мне глаза на то, как в армии умеют ловко сваливать с больной головы на здоровую, то есть изгонять неугодных, расписывая их перед другим подразделением лучше некуда.
   Отдел общественной информации ЮСАРВ выдал мне оценку 'отлично' за мои способности, а штабная рота не поскупилась на 'хорошо' за моё поведение. Всё верно, ведь меня наказывали по 15-ой статье всего пять раз, а под трибунал хотели отдать всего один.
   Интересно, что нужно натворить, чтобы получить 'неуд' по поведению? Кокнуть по утру топором бригадного генерала, пока он мечет кал в уборной?
   Я продолжал поддерживать связь с ребятами из ЮСАРВ и регулярно общался с Найстромом, когда подавал сведения о наших потерях для ежедневной общеармейской сводки. Найстром рассказал, что после переезда в Лонг Бинь в ЮСАРВ был устроен полный и очень тщательный смотр.
   Я едва мог в это поверить.
   Еда наша, натурально, была полная фигня, но каждую среду мы устраивали барбекью на свежем воздухе: море мяса, бобов и пива.
   Раз в неделю приходили посылки 'Кэр' (CARE International, Cooperative for Assistance and Relief Everywhere - Пер.): сигареты, мыло, лезвия и прочие жизненно важные мелочи - всё бесплатно. Посему вместо 'Кэмела' я вынужден был курить 'Лаки Страйк' - вкус у сигарет был как у сушёного конского навоза. Мамой клянусь, сигаретки эти остались ещё с Корейской войны. Если не со Второй мировой.
   В начале июля министр обороны Роберт Макнамара посетил какую-то боевую роту. Меры безопасности предпринимались самые жёсткие на моём веку. Выделили ударный вертолёт 'Кобра' и два 'Волшебных дракона', чтобы проперчить землю вокруг министра. Сильно сомневаюсь, чтобы можно было отыскать вьетконговца на мили от тех мест, где садилась его вертушка.
   В июле к нам выбрался Найстром и рассказал, что случилось с одним генералом во время передислокации ЮСАРВ в Лонг Бинь...
   Как-то утром бригадный генерал Уолт Ноулер отправился в офицерский нужник, что стоял возле командного здания, а в это время какой-то сержант приказал косому на вилочном погрузчике передвинуть нужник на 30 ярдов вправо.
   Азиат подхватил кабинку стальными вилами и приподнял её на 15 футов над землёй.
   Тут генерал Ноулер открывает дверцу - штаны спущены - и орёт что есть мочи, и трясёт кулаком, и требует опустить себя вниз.
   Офицеры в здании, слыша шум, подходят к окнам посмотреть, в чём дело. Ноулер машет им рукой и улыбается, и, как только азиат - ни черта не понимающий, что ему орёт генерал - переносит нужник на новое место, возвращается к прерванному действу.
   В августе пулей ранило в ногу бригадного генерала Натана Мессинджера, командира 199-ой бригады. Он как раз летел в своём вертолёте, когда это произошло.
   Генерала наградили 'Серебряной звездой' и 'Пурпурным сердцем'. Пилот вертушки получил 'Бронзовую звезду' с дубовыми листьями за мужество. А стрелкам, главным действующим лицам, за доблесть повесили по 'Благодарственной медали'.
   Такая вот иерархия по-армейски.
   Здесь бы надо поставить вопросы: Почему генерал прописывает себе 'Серебряную звезду' за ранение, хотя было бы достаточно одного 'Пурпурного сердца'? Почему двух рядовых за спасение генеральской жопы награждают всего лишь 'Благодарственными медалями'? И что в самом деле значит геройская награда в этой войне?
   Вероятно, те солдаты не были созданы равными.
   Никогда не были равными. И никогда не будут равными. Это лишь прекрасный абстрактный американский идеал. И мало кто в действительности верит в него.
   В середине августа 199-ая бригада присоединилась к 9-ой и 25-ой пехотным дивизиям для проведения массированной операции по выявлению и уничтожению подразделений какого-то вьетконговского полка, разбросанных вокруг Сайгона. По слухам, полк намеревался атаковать Лонг Бинь 140-мм ракетами, бьющими, как молот самого господа Бога.
   Однако совместные усилия, названные операцией 'Шелби', закончились пшиком. Вьет Конг растворился в воздухе, и пока я находился в 199-ой бригаде, ей удалось подстрелить всего пятерых азиатов во время одного ночного патрулирования.
   Один снайперский взвод 5-ой роты 2-го батальона на лодках выдвинулся в район патрулирования во главе с сержантом по имени, кажется, Джесси Джеймс. Они заняли позиции вдоль реки примерно в семь вечера. Весь район зарос пальмами нипа. Как прикрытие солдаты использовали дренажный канал, и стоять им пришлось по колено в иле и по грудь в воде.
   Пулемётчик всполошил всю засаду. Около девяти вечера он перешёптывался с товарищем, когда услышал, что два сампана спускаются вниз по течению. Было темно, и он их почти не видел, но вёсла плескали и азиаты тихонько переговаривались. Двое сидели в первой лодке, и трое - во второй.
   Это точно были вьетконговцы, потому что был камендантский час. Никому не разрешалось выходить за пределы деревни или быть на реке после заката.
   Пулемётчик начал, за ним и все остальные заиграли рок-н-блин-ролл. Через 60 секунд вьетконговцы вместе с сампанами пошли на дно.
   После боя взвод перешёл на запасную позицию - на 200 ярдов в тыл - и залёг до утра.
   В сентябре Южный Вьетнам затеял выборы, и каждую ночь в течение недели мы ждали миномётного удара. Я спал одетым и обутым, в обнимку с винтовкой, и твердил про себя, что только этого дерьма мне не хватало. Но выборы прошли, и ничего не случилось. Я писал о церемониях награждения и о программе медицинской помощи гражданскому населению, осуществляемой 199-ой бригадой. Эта программа означала отправку двух-трёх врачей вместе с переводчиком по деревням и хуторам вокруг Сайгона, чтобы вырвать несколько зубов и наложить лейкопластыри больным, немощным и парализованным.
   В деревне возле Бинь Чаня я видел женщину, у которой был рак обеих грудей.
   Жуткое зрелище.
   Где-то в сентябре один из наших фотокоров, живших в соседней палатке, заразился гепатитом и был отправлен в госпиталь. Бедняга Энцо был похож на азиато-итальянца: жёлтая кожа, жёлтые глаза - весь жёлтый. Кожа стала желтушного цвета из-за попадания желчи в кровь.
   Нас с Билли внесли в план на отправку в краткосрочный отпуск в Бангкок в конце сентября. Но Билли заболел малярией. Из полевого госпиталя в Кам Ране, где он выздоравливал, он писал мне, что не может высадиться в Бангкоке и был бы счастлив выжить от лечения, которым его пользовали.
   Билли считался лежачим больным, но он писал, что его заставляют по полдня наполнять песком мешки. И добавлял, что желтушники засыпают мешки полный день.
   - Я собираюсь удрать отсюда, вскочить в самолёт до Дананга, а оттуда на вертлёт до Чу Лай. Думаю, так будет лучше выздоравливать, - писал он.
   За месяц до того он участвовал в боевых действиях в составе одной из рот 101-ой воздушно-десантной дивизии и был снова ранен, когда косоглазые обстреляли их 60-мм миномётными снарядами. Рана была несерьёзная, говорил он, и его наградили третьей медалью 'Пурпурное сердце'. Парню с тремя 'Пурпурными сердцами' можно ехать домой, но сумасшедший Билли заявил, что не только остаётся, но и собирается продлить службу здесь, чтобы свою общую службу закончить досрочно.
   - Мне начинает нравиться эта война, - писал он, - мне начинает нравиться участвовать в ней.
   В той же операции, рассказывал Билли, они пристрелили большого китайского начальника, который шёл с войсками СВА в качестве советника. Потом Билли прикончил своего первого азиата. И ужасно гордился собой.
   - Я шёл головным и увидел мерзавца первым, - писал он, - я дал очередь и попал ему в голову и грудь. Надо было видеть его, Брэд! Я отстрелил ему башку. Он кувыркнулся за лежачий ствол и до сих пор валяется там. Мужик, я просто обалдел, прикончив этого маленького жёлтого ублюдка...
   - Недолго ждать осталось, когда Билли-младший будет откручивать ножки у стола и дёргать барбоса за уши, - хвастал он.
   За неделю до отпуска я только и думал что о ночах в шикарной гостинице с доставкой в номер, с кондиционером, чистыми простынями, горячим душем и горами мыла. И, само собой, о выпивке и тёлках в неограниченном количестве.
   Я был готов предаться буйному разгулу!
  
  ГЛАВА 35. 'ПАРЕНЬ, КОТОРОМУ НЕ НРАВИЛИСЬ ШЛЮХИ'
  
   '- Посмотри же на них: какие они славные и сексуальные, как ты можешь говорить им 'нет'? Господи, какой же ты твердожопый!
   - Славные? Да ты сам посмотри хоть на вон ту: ходячий случай триппера, если я хоть что-то понимаю.
   - Джон, я знаю эту девушку, она девственна и из хорошей католической семьи. Как ты можешь говорить такое?
   - А вон та: её лицо словно иссечено осколками мины-клеймор.
   - Так и есть, Джон. За это её зовут Личико Клеймор. Но тебе не стоит над этим подшучивать...'
  
   Раз в неделю надо было мыть джип. Чем тащиться к реке и мыть самим, мы платили за это другим. Джипу нельзя было покидать расположение 199-ой бригады только с одним человеком - таково было правило капитана Ли, поэтому я уговорил Рамсфельда поискать автомойку вместе со мной.
   Рядовой 1-го класса Джон Рамсфельд, высокий, нескладный и тощий паренёк из Кентукки, был женат и до армии работал в маленьком сельском еженедельнике, который издавал его отец. Когда-то у него была тёмно-рыжая шевелюра, но с военной стрижкой он был похож на бритую репу.
   Каждую неделю мы с Рамсфельдом выезжали на шоссе Бьен Хоа и искали автомойку, где бы мальчишки помыли джип за 100 пиастров, которые мы выкладывали из собственного кармана.
   Рамсфельд снимал рубаху и, подставляя солнцу конопатую спину и грудь, читал присланный женой роман. Он читал, а я валялся в жестяной хибаре по соседству с мойкой. Потом я садился в тени и пил пиво, болтал с девчонками и приглядывал за мальчишками.
   Всё шоссе было усеяно мойками грузовиков и легковушек, и возле каждой притулилась халупа в пивом '33'. У каждой халупы имелось две-три задние комнаты с койками и занавесками вместо стен - для водил, которым хотелось повеселиться во время ожидания. В каждой халупе была своя старуха-хозяйка и от трёх до десяти работавших на неё девок.
   Всякий раз я выбирал новую мойку. Не то чтоб была какая-то особая причина, просто я люблю разнообразие.
   Несколько раз я пробовал заинтересовать Рамсфельда, но он всегда отклонял мои предложения, заявляя, что женат. И вот однажды я заплатил трём девчонкам расшевелить его, так, ради хохмы...
   В тот день Рамсфельд развалился в джипе, пока мальчишки делали своё дело с тряпками и мыльной водой.
   - Вот, - сказал я девчонкам, - 100 пиастров каждой, если затащите того хмурого парня в постель. И 300 пиастров той, кому первой это удастся. Думаю, он согласится, но он любит поиграть в кошки-мышки... его трудно уломать. Он всегда играет в такие игры и считает, что ви-намские девчонки что надо!
   Девчонки хихикали и кивали, засунули деньги в узкие трусы и направились к Рамсфельду. Первая девушка подкралась к нему сзади, обхватила руками и чмокнула в шею.
   Рамсфельд вздрогнул и дёрнулся вперёд, ударившись головой о лобовое стекло.
   - Хотеть меня, джи-ай?
   - НЕТ... ОТВАЛИ ОТ МЕНЯ! ОСТАВЬ МЕНЯ, ЧЁРТОВА ШЛЮХА... ТЫ ЗАРАЗИШЬ МЕНЯ МАНДАВОШКАМИ!
   Девушка снова обхватила шею Рамсфельда.
   - Ты заняться со мной любовью, джи-ай... клёво трахаться, беб-би!
   - НЕТ. ЧТО, СУКА, НЕПОНЯТНОГО? 'НЕТ' ПИШЕТСЯ 'ЭН-Е-ТЭ'.
   Две другие девушки приблизились к нему, подбираясь к его либидо. Одна из них схватила каску Рамсфельда, напялила на голову и запрыгала перед джипом, изображая солдата с винтовкой и приговаривая: 'Бум-бум... ты хотеть меня бум-бум, солдат?'
  Третья подняла блузку, освободив пару объёмистых грудей, и начала гладить их, облизывать похотливо губы, ближе и ближе приближаясь к Рамсфельду.
   - Ты трахнуть меня, джи-ай? Чудесно... пожалуйста, трахни меня!
   Девки обступили его с трёх сторон, хватали его, пытаясь поцеловать в губы. Одна стала сзади расстёгивать брюки, другая сгребла его промежность, а третья, всё ещё в каске, старалась раздвинуть ему ноги.
   Рамсфельд костерил их на чём свет стоит, даже воздух голубел.
   Девчонки приняли это за весёлое развлечение, так что их смешки скоро перешли в хохот. Они, наверное, думали, какой смешной американец. Он хочет завалиться в постель с одной из нас, но ведёт себя так, словно ненавидит всех троих.
   Девчонки выстроились перед ним, тёрли себе промежности и стонали, и в ответ на его ругань они просто смеялись. От этого он распалялся ещё больше.
   Наконец, эта долговязая глиста, словно педик, начал отмахиваться от девок, как от мух. Ему удалось выскочить из джипа; девки, смеясь, погнались за ним. Для них это была просто забава. Пропылив по дороге 75 ярдов, он повернул назад и помчался к хибаре, где я пил пиво. Девчонки остановились и сбились в кучку, показывая на него пальцами.
   - Брекк! - крикнул он, по-птичьи склонив голову на бок и пытаясь казаться разъярённым. - Это ты их науськал?
   Я хмыкнул и кивнул.
   - Ты же знаешь, что я женат.
   - Ах, да, - я щёлкнул пальцами, - совсем забыл, у тебя ж законная половина...
   - Мне совсем не улыбается ехать домой с мандавошками и триппером, чувак!
   - Ну конечно нет, Джон! Но если ты когда-нибудь подцепишь что-нибудь в туалете, то на этот случай у врачей есть горы пенициллина...
   - Такого в туалете не поймаешь!
   - Да, ты прав, Джон. Чтобы поймать такое, надо засунуть свою 'гордость и радость' в больную вьетнамскую вагину...
   - Я не хочу трахаться с этими блядями... ну как ты не врубишься?!
   - Ты разве педик, Джон? Тебя тянет к Гарри? Ты помешан на женщинах? Или тебе нравятся мальчики? Может, ты торчишь от одёжки? Или хочешь пососать член, чудило?
   - Что?
   - Посмотри же на них: они такие славные и сексапильные, как ты можешь говорить им 'нет'? Господи, какой же ты твердожопый!
   - Славные? Да ты сам на посмотри хоть на вон ту: ходячий случай триппера, если я хоть что-то смыслю.
   - Джон, я знаю эту девушку, она девственна и из хорошей католической семьи. Как ты можешь говорить такое?
   - А вон та: её лицо словно иссечено осколками мины-клеймор.
   - Так и есть, Джон. За это её зовут 'Личико Клеймор'. Но тебе не стоит над этим подшучивать...
   - Посмотри на зубы вон той, третьей - да она вампир какой-то!
   - Зато она хорошо сосёт! У неё это чудно получается, особенно когда вынимает зубы. Смотри, она может отправить тебя на седьмое небо. После такой ночи тебе с твоей женой будет скучно, поверь мне...
   Мы заплатили мальчишкам и вернулись к машине.
   - До свидания, дорогие... как-нибудь в следующий раз. Его так трудно ракочегарить. До скорого... - сказал я.
   Девчонки хихикали, прикрываясь ладошками.
   - Sin loi, прости, джи-ай, - одна из девушек помахала Рамсфельду рукой.
   - Смотри, Джон, ты им понравился, хоть и вёл себя как настоящий придурок!
   - Не делай так больше, ладно?
   - Ладно. Тот, кто не трахает блядей в мирное время, не будет сражаться в военное - таков закон джунглей, так рушатся иллюзии, Джон...
   - А, ГОВНО...
   - Да? А сколько на твоём счету подстреленных азиатов, задавака?
  
  ГЛАВА 36. 'ЗОЛОТОЕ СЕРДЦЕ'
  
  'Никто не может вообразить себе всех ужасов войны. Это не раны, не кровь и не тиф, это не дизентерия - хроническая и острая, не холод, не жара и не голод. В душе человека это - опьянение от жестокости, деморализация и расстройство, а как внешние проявления - подозрительность, подлость, эгоизм'.
  
  - Флоренс Найтингейл, английская сестра милосердия,
   письмо от 5 мая 1855 г.
  
   Я прибыл в лагерь 'Альфа' - вместе с сотнями других солдат - около пяти вечера. Мой рейс на Бангкок был только на следующий день. Плохо, что рядом не было Билли. Но всё равно я был в рад уехать из Вьетнама, из войны - хоть на пять дней. Сам полёт бесплатно осуществлялся на специально зафрахтованных правительством самолётах, время полёта не входило в срок отпуска.
   Каждый американец во время службы мог съездить на побывку - на 'отдых и восстановление', или, как некоторые говорили, 'насилуй и разрушай' - в один из десяти 'портов захода'.
   Почти все женатики ездили на Гавайи. Там они встречались с жёнами: те тратились на билет меньше обычного, если, конечно, успевали оформить нужные бумаги.
   Рамсфельд тоже ездил на Гавайи и рассказывал потом, что всё время провалялся со своей старушкой в постели. Он мало говорил об этой поездке, заметил только, как было здорово побыть с женой.
   В этот первый свободный вечер занять себя было нечем, и мы отправились в клуб для рядового состава пить пиво, шутить и травить байки из военной жизни.
   В 8:30 вечера в клуб пришли шесть австралийцев, тоже отправлявшихся в отпуск, они заняли столик и стали лакать, как все остальные. Чем больше они пили, тем больше шумели. И совсем скоро у клуба наметили выяснение отношений. Один рядовой имел зуб на своего старшину за какое-то дельце, которое случилось в джунглях несколько недель назад.
   Эти двое вышли на воздух и начали от души дубасить друг друга. Сержант выбил рядовому три передних зуба и сломал нос.
   - Ладно, сардж, мне хватит, - сдался парень. Они пожали друг другу руки и, обнявшись и шатаясь, вернулись в клуб.
   - Так мы улаживаем проблемы, дружище, - ухмылялся сержант.
   Оба смеялись и весело заказали ещё по паре пива. Потом они взобрались на стол и танцевали, тесно прижавшись друг к другу, как будто это был самый естественный в мире способ танца.
   - Вы, оззи, съехали, бля, с катушек, - орали им солдаты.
  - Смотрите, друзья, вот такие мы, - улыбался сержант и танцевал вальс 'Матильда' с беззубым рядовым.
   Мы сидели и балагурили о виски и женщинах, которых отымеем во время пятидневной экспедиции по цеплянию триппера в городах Дальнего Востока.
   Я слышал, что такой отпуск хорошо проводить в Австралии. Но я также слышал, что неплохо получается и в Таиланде, что девушки Бангкока самые умелые на всём Востоке.
   На следующий день я обменял военные сертификаты на зелёные американские доллары, ибо за пределами Вьетнама не разрешалось иметь сертификаты, к тому же мне сказали, что я смогу обменять доллары на тайские деньги в Бангкоке в Центре отдыха. У меня вышло немногим более 400 долларов, и я надеялся, что на утехи мне хватит.
   В тот же день штаб-сержант вышагивал туда-сюда по помещению и держал заученную речь. Он говорил так же скучно и монотонно, как говорят сержанты в учебном лагере, и делал ударение на некоторых словах.
   - Итак, ребята, оторвали свои задницы и слушаем сюда, - прокричал он в мегафон.
   - Личный состав, внесённый в список на рейс 1600 до Бангкока, выстраивается в очередь у окошка, в котором будет указан этот рейс. Вы готовите свои командировочные и личные документы и предъявляете их сержанту в окошке. Он сверяет ваши имена со списком на рейс. Если ваше имя внесено, вы проходите на проверку багажа. После проверки багажа вы садитесь в автобус, отправляющийся в аэропорт, а потом проходите на свой рейс через выход, помеченный как 'Рейс 1600 на Бангкок'. Понятно? Хорошо. Тогда выстраиваемся у окошка.
   Когда мы выстроились на проверку багажа, сержант с мегафоном произнёс ещё одну речь.
   - Запрещается вывозить из Вьетнама следующие предметы: оружие, боеприпасы и взрывчатые вещества, порнографические фотографии и литературу...
   Наконец, мы сели в самолёт - 'Боинг' 707 компании 'Эйр Вьетнэм' - и круто взяли вверх над Тан Шон Нятом. Я любовался Дельтой, пока облака не скрыли её из виду...
   Летя со скоростью 500 миль в час над юго-восточными джунглями Азии, мы строили глазки стюардессам, мысленно раздевали их и насиловали твёрдыми, как винтовочные стволы, членами.
   - Пристегните ремни, пожалуйста. Через пять минут мы садимся в международном аэропорту Бангкока.
   Нас принимают в аэропорту и везут на автобусе в Центр отдыха на инструктаж, после которого мы обменяем деньги и будем предоставлены сами себе. Обменный курс - 20 бат за доллар.
   Инструктаж - сплошная трусливая мура!
   Раздают списки одобренных гостиниц, в которых можно останавливаться. Гостиницы, не попавшие в список, считаются опасными. Необходимо держаться группами вместе с другими джи-ай. Нельзя опаздывать на обратный рейс в боевую зону. И обязательно нужно что-то сделать, о чём можно написать домой.
  Дорогие мама и папа...
   - Вы можете осматривать буддийские статуи, посещать храмы и другие достопримечательности, купаться, питаться в хороших ресторанах...
   Мне, пожалуйста, шатобриан с кровью, жареным луком и варёным картофелем, приправленным петрушкой и сельдереем, ржаной хлеб со сливочным маслом, спаржу под голландским соусом, зелёный салат с уксусом, вишнёвый пирог с шариком ванильного мороженого, чашку крепкого кофе, ведёрко льда и бутылку очень дорогого виски.
   -...ходить на плавучий рынок, фотографировать, делать покупки и, кроме того, вести себя так, чтобы ваша страна гордилась вами и мундиром, который вы носите, - говорит инструктор.
   О чём речь, мужик!
   - Оставьте благоприятное впечатление у тайского населения...
   Уж я оставлю впечатление, будь спокоен...
   - Будьте посланцами доброй воли, поступайте так, чтобы росло доверие к армии США.
   Отвали ты, сардж, мать твою!
   Я хотел как можно дальше убраться от солдат, армии, инструкций и одобренных Центром отдыха отелей.
   Обменяв деньги, я вышел через тяжёлую вращающуюся дверь в зал ожидания, где меня встретили дядюшка и тётушка - Боб и Лоррейн Мик. Боб, мамин брат, работал механиком на воздушной базе Юдорн в 300 милях к северу.
   Я подхватил свой багаж и сел к ним в машину. Мне хотелось выпить, я попросил Боба притормозить у магазина и купил пару бутылок 'Джонни Уокера'.
   Боб и Лоррейн с тремя детьми приехали в Таиланд в июне. У Боба был двухгодичный правительственный контракт. В Юдорне не было жилища для семейных, поэтому он сняли большой дом в Бангкоке для Лоррейн и детей.
   Боб показал мне мою комнату. Я скинул форму, переоделся в штатское, налил себе виски и проболтал в родственниками несколько часов кряду. В 11 ночи Боб и Лоррейн ушли спать. Я налил себе ещё и пошёл в свою комнату, полюбовался в окно, вернулся на кухню, отыскал открывалку, вернулся в комнату и попробовал развинтить окно, чтобы отправиться в город знакомиться с красивыми тайскими женщинами.
   Было бы, конечно, проще выйти в дверь, но я уже нагрузился и не соображал, что делаю. Мне не удалось открыть окно, я расстроился, разбил стекло открывалкой и уже одной ногой был снаружи, когда на шум примчался Боб. В руках я баюкал початую бутылку виски.
   - Что с тобой, Брэд?
   Я обернулся, смущённый от того, что меня застукали при попытке бегства.
   - М-м-м, я ищу свою утерянную мудрость. Думаю, она где-то там, снаружи.
   - Что?
   - Иду в город снимать тёток, ещё не познавших мужчин!
   - Прекрасно, но не легче ли выйти через дверь?
   - Нет, через дверь слишком опасно... она может быть заминирована. Я никогда не выхожу через дверь, если она, конечно, не открыта уже гранатой. Я ползающий на пузе солдат охранения. Мне надо выйти через окно, Боб.
   - Зачем?
   - Потому что меня имеют - имеют вдали от родины! Потому что моя потерянная мудрость где-то там, в темноте.
  - Ну, ладно, ладно, - сказал Боб, поднимая руки, словно перед грабителем. - Но, Брэд, пока ты не ушёл... в Бангкоке есть дерьмовые районы, поэтому тебе лучше остановиться в каком-нибудь надёжном отеле. Здесь можно лишиться жизни, получив в спину дешёвый нож - и плавай потом в реке. Тут такое каждый день. В этой стране убивают за пару ботинок, поэтому смотри...
   - Никому мои ботинки не нужны. Мои боевые казённые ботинки. Всё будет нормально.
   Он смотрел, как я вылезаю через разбитое окно. Следующим препятствием на моём пути оказалась 12-футовая чугунная ограда с острыми штырями по верхнему краю.
   Боб, выйдя через дверь в темень ночи, шлёпал за мной в халате и тапочках.
   - Если тебе надо наружу, я могу открыть ворота. У меня в кармане ключ.
   Такие высокие ограды были типичны для Бангкока, их строили для защиты от воров, наркоманов и прочих криминальных элементов.
   - Нет, ворота открывать не нужно, - ответил я, - там может быть растяжка... разорвёт нас обоих к чёртовой матери! Я справлюсь. Я легко перелезу.
   И я таки вскарабкался, но как только перенёс ногу на внешнюю сторону, грохнулся на тротуар с высоты 12 футов. Каким-то чудом я не разбился, и пузырь виски в моих руках остался цел.
   - Всё нормально, Брэд?
   - Да...
   - Та бумажка с нашим адресом, что я дал тебе перед сном, с тобой?
   - Да... в портмоне со смешными деньгами в 400 долларов.
   - Точно? Ты знаешь, здесь легко потеряться.
   - Да точно, точно.
   - Мы живём далеко от улицы Сукхумвет - это главная улица Бангкока, поэтому если у тебя нет адреса, то тебе будет трудно сюда вернуться.
   - Не переживай...
   Было темно, моросил дождь. Я бежал по тёмной улице, прижимая бутылку к груди, как мяч. Я держал курс на фонари, смутно маячившие впереди. Я постепенно мок, а свет впереди становился всё мутней и туманней.
   Клик. Свет исчез совсем.
  Следующее, что я помню: я вываливаюсь из такси у гостиницы 'Ройал' в центре. Нацарапав крест в книге регистрации и заплатив за пять дней вперёд, шатаясь, я прошествовал за тайчонком-посыльным в царственные покои на четвёртом этаже. Отель был без каких-либо ограничений, что приятно удивило.
   Я постоял под горячим душем, налил себе выпить и сел на кровать.
   Господи, настоящий матрас. Какая роскошь! Я поставил стакан на тумбочку и запрыгал на кровати. Я слышал, что всё можно заказать из номера, независимо от времени суток. Я поднял трубку телефона и услышал характерные гудки. Затем раздался голос оператора.
   - Алло, чем могу служить, - зажурчал в ухе приятный женский голос.
   - Соедините меня с обслугой.
   - Слушаюсь, сэр.
   Раздался щелчок.
   - Обслуживание номеров, чем можем помочь?
   - Пришлите ко мне в номер девушку.
   - В каком вы номере, сэр?
   - Откуда мне, блин, знать? Посмотрите там. Я въехал примерно час назад... большой крест в регистрационной книге.
   - Хорошо, сэр, я сейчас пришлю к вам девушку.
   - Замечательно!
   Я сидел на кровати и ждал. Через несколько минут в дверь мягко постучали. В зелёных армейских трусах и стаканом в руке я открыл дверь.
   - Вы спрашивать девушка? - спросила маленькая тайка.
   - Ага, заходи.
   Приятная, но немного худа.
   - Раздевайся, золотце...
   - Слушаюсь, сэр, - промурлыкала она, ловко выскальзывая из платья и отбрасывая в сторону босоножки на высоком каблуке. Заманчивым движением сняла бюстгальтер и освободилась от чёрных трусиков-шнурочков.
   - Готова для дела, а?
   - Как твоё имя.
   - Брэд.
   - Моё имя...
  - Не имеет значения, всё равно не запомню. Хочу сношаться, трахаться, супониться. Я твёрдый, как кирпич. Сейчас мы с тобой ляжем, и я сделаю тебе новую дырку в жопе, вышибу мозги с первой попытки. Поняла?
  - Конечно... мы заниматься любовь, - прошептала она, пряча глаза и делая вид, что краснеет.
  Она откинула одеяло, расправила простыни, выставила призывно груди и, улыбаясь, похлопала по подушке.
   - Сейчас мы заняться любовь, - пригласила она и раздвинула ноги.
   - Сладенькая, - я скинул трусы и шагнул к ней, и мой пенис дрожал от напряжения и стоял, как заборный столб.
   Она хохотнула. Я взгромоздился на неё с твёрдым намерением показать, что значит настоящий трах. Она пробыла в моём номере около двух часов, за это время мы успели попробовать и в сиську, и в задницу, и по-собачьи, и пососать и просто по старинке. После чего она оделась и ушла.
   Это было удивительно. Незабываемо. Волшебно. Телефон служил волшебной палочкой. Просто нужно было поднять трубку, попросить девушку, и спустя несколько мгновений она уже стучалась в мою дверь.
   Я снова позвонил коридорным и попросил ещё одну девушку. Потом ещё одну. Худенькую. Пухленькую. Высокую.
   Отель 'Ройал' располагал богатым выбором девушек, но к утру я был ещё силён. После каждой девушки я взбадривался виски и вызывал следующую.
   Когда я лёг с очередной девчонкой, она вдруг закричала и попыталась удрать. Я опрокинул её навзничь. Она опять закричала, вырвалась, схватила одежду, запахнулась полотенцем и умчалась.
   - Не убегай! Вернись! Мы ещё с тобой не закончили...
  Это такая игра, подумал я.
   Она убежала, хлопнув перед моим носом дверью, а я схватил пригоршню монет со столика и в чём мать родила полетел за ней по длинному тёмному коридору. По пути я наткнулся на уборщицу, потом на тайскую пару, шествующую на завтрак. Девка орала благим матом, но я не упускал её из виду.
   Свернув за угол в конце коридора, она влетела в лифт. Дверь закрылась прямо передо мной.
   - Всё равно я тебя найду! - крикнул я и потряс кулаком.
   Я сдал назад и швырнул монеты в дверь лифта. Из-за угла показалась тайская парочка, а меня бил истерический смех, и член мой болтало в разные стороны, как ветвь во время урагана. Они подошли к лифту, пытаясь не замечать меня, я же помахал им рукой и поскакал назад в номер.
   После завтрака я почувствовал себя тигром. Снова приняв душ, я налил выпить и вызвал двух девушек для ménage à trois (фр. любовь втроём - Пер.).
   Через пять минут они стояли у двери. Какой сюрприз! Близняшки. К тому ж сиамки, извольте жаловать! Что ещё нужно парню для счастья? Я назвал их Инь и Ян.
   Первый раз в жизни в самый ответственный момент мне пихали в задницу кубики льда, и я с радостью принимал неизведанный любовный приём.
   Инь и Ян ушли, я оделся и отправился в холл разведать, какие ещё плотские утехи может предложить эта гостиница. Рядом с кафе расположилась парикмахерская, в которой хорошенькие тайские мастерицы стригли, делали маникюр, массаж и предлагали принять ванну с минеральным маслом. Сначала я постригся и сделал массаж головы, потом мне аккуратно укоротили и отполировали ногти. После этого я решил сделать массаж тела и принять ванну.
   Я разделся и лёг животом на массажный столик. Девушка начала со спины: растягивала и разминала мышцы, медленно перекатывая косточки и хлопками вставляя позвоночник на место.
   Было хорошо - сладко и почти больно - и совсем не похоже на массаж, который мне делали в Сайгоне. Она дула мне в уши, руками, как пёрышками, щекотали спину до тех пор, пока меня не заколотило и не перехватило дыхание.
   - Легче, детка, легче...
   Она взобралась на стол и стала ходить по моим костям. Потом принялась за ягодицы, сильными пальцами разминая седалищные мышцы, как сырую глину.
   - Тебе нравится? - спросила она.
   - О да-а-а... очень!
   Я расслабился.
   Закончив с ягодицами, она перевернула меня на спину и стала массировать грудь, живот, плечи, бёдра, икры и, наконец, чмокнула в пенис, который к тому времени улыбался ей, как леденец, и подрагивал от напряжения.
   - Мы готовы для ванна, - сказала она.
   Я улёгся в ванне и стал следить за ней. Она сняла блузку и слаксы, оставшись почти голышом, в одних чёрных узеньких трусиках. Она намылила меня - спину, лицо, ноги - и добралась до члена. Я по-прежнему был возбуждён. Когда она перегнулась через ванну, чтобы сполоснуть мою спину, я подхватил её под мышки и затащил в ванну. Стянув с неё трусики, я проскользнул внутрь. Сначала мы медленно барахтались, расплёскивая воду. Постепенно движения наши становились всё быстрее и быстрее, вода уже лилась через край, и, наконец, мои яйца взорвались, как глубинная бомба, и на какое-то мгновение я слился в единое целое со всей вселенной, а потом, пресыщенный, отвалился на спинку ванны.
   Одеваясь, я назначил ей свидание. Она согласилась придти ко мне в номер в пять, после работы. Я полез в карман за ключом.
   - Мой номер 444. До встречи...
   - До скорого, Брэд.
   Вернувшись в номер, я заказал обед, выпил ещё немного и, наконец, уснул. Моя девушка была точна. Я открыл дверь, взял её за руку, провёл в комнату и медленно раздел. Она упала на постель, я возбудился и снова переспал с ней.
   В семь мы пошли ужинать, а затем, взяв такси, отправились в ночной клуб танцевать, болтать и пить пиво.
   Меня предупреждали о тайском пиве: оно легко валит с ног, потому что в нём 20 процентов алкоголя. Но я хлестал кружку за кружкой и через час после появления в клубе едва держался на ногах.
   Девушка сказала, что ей пора домой.
   - Меня ждёт мама, - сказала она.
   Я побрёл за ней к выходу, подозвал такси, поцеловал её на прощание, вернулся к столику и заказал ещё одну кружку.
   Какой-то водила увязался за мной.
   - Привет... я Джонни Юма... буду твой гид вся неделя.
   Я пропустил это мимо ушей.
   - Буду твой гид вся неделя, - снова сказал он.
   Я опрокинул кружку и посмотрел на него.
   - Итак, Джонни Юма... ночь только начинается... куда мы двинем отсюда?
   Джонни Юма что-то сказал, но на такой тарабарщине, что я был не способен воспринять его исковерканный английский.
   - А-а-а, - наконец выдал он и ткнул пальцем в плакат с тайскими боксёрами на стене.
   Боксёры-тайцы дерутся руками и ногами; послушав ещё немного его ломаный английский, я понял, что он хотел сказать. Допив пиво, я поставил кружку на стол, за которым сидели ещё два джи-ай.
   - За мой счёт, ребята... наслаждайтесь Бангкоком!
   Я вывалился в дверь вслед за своим провожатым. Он помог мне усестся в машину и через 10 минут притормозил перед обширным амфитеатром. Юма припарковался и повел меня в ярко освещённое и прокуренное помещение. Мы купили два билета и пробрались к пустым местам в четвёртом ряду. Первый бой был в самом разгаре.
   Ко второму бою я начал трезветь. А во время третьего я уже орал, как помешанный, и так разошёлся, что махал ногами не хуже бойцов. Я повздорил с мужиком, сидевшим впереди: мы болели за разных боксёров; я помню, бил его ногой. Он уворачивался и орал что-то по-тайски. Не знаю, что он говорил, но он был очень зол.
   - МАТЬ ТВОЮ ТАК, ГОВНО! - сказал я.
   Я встал, поднял правую ногу и попытался наступить мужику на горло солдатским ботинком. Но вместо горла попал в грудь, мужик упал. Тут я и сам поскользнулся и рухнул меж рядами.
   Юма схватил меня за руку, помог подняться на ноги и предложил убираться подобру-поздорову, пока не случилась беда. Он сказал, что трое на заднем ряду недовольны мной и что если мы останемся, он не гарантирует моей безопасности.
   Юма отвёз меня назад в клуб. Я выпил ещё пива и - отключился.
   На следующее утро я очухался в своём номере: кто-то, как дятел, барабанил в дверь.
   - Кто там?
   - Джонни Юма.
   - Какого тебе чёрта нужно? Ты нарушил мой сладкий сон. Который час?
   - Джонни Юма.
   - Ну, заходи, чёрт тебя дери, и не ори! Башка и так раскалывается...
   Дверь была не заперта; вошёл человек в ковбойской рубашке и шляпе, джинсах, с красным шейным платком и синими очками-консервами.
   Такая вот азиатская версия ковбоя Мальборо.
   - Меня звать Джонни Юма, твой гид на неделя, помнишь?
   - Смутно... ну заходи, Юма.
   - Как скоро ты хотеть выезжать?
   Я сказал ему ждать меня в вестибюле через час. Мне нужно было принять душ, перекусить и немного выпить, чтобы поправить здоровье. После яичницы с ветчиной на завтрак я наполнил стакан скотчем и уставился в окно.
   Вот, блин, попал! Чужая страна. Чужой город. Языка не понимаю. Не знаю, где был, что делал, с кем проводил время и куда собираюсь. Деньги почти все истрачены, а я даже не могу вспомнить, платил ли за номер. Я даже не знаю, где нахожусь. Адреса Боба у меня нет. Должно быть, потерял прошлой ночью, когда вытаскивал деньги из кармана. Блядь! Блядь! Как это меня угораздило? Ну да ладно, я знаю, как выбираться...
   Я махнул ещё стакан и съехал на лифте в вестибюль. Юма читал газету. Мы сели в машину, и он спросил, на что бы я хотел посмотреть сегодня.
   - На всё, Юма. На всё, что есть в Бангкоке. Плавучий ресторан, магазины... слушай, мне надо купить часы матери и голубое сапфировое кольцо девушке. Но сначала надо найти ту красавицу, с которой я был прошлой ночью. Жди здесь! Ни с места, Юма!
   Я помчался в баню, но мне сказали, что у девушки сегодня выходной. Я спросил, где она живёт, и мне дали адрес. Черканув его на бумажке, я скомандовал Юме везти меня туда.
   Открыла её мать и сказала, что дочь ушла за покупками. Мы повернули назад и стали заглядывать в магазины. Я купил сапфировое кольцо для Мэрилу. Я не знал её размера, поэтому купил большое, чтобы можно было подправить в случае чего. Для матери я выбрал часы 'Сейко'. Настало время обеда, и Джонни отвёз меня в плавучий ресторан, а оттуда - в бар немного выпить.
   В баре я познакомился с ещё одной девушкой. Её звали Сюзи. Пока мы с Сюзи пили коктейли, Джонни сидел в своём такси. Через два часа я приказал Джонни везти нас с Сюзи в гостиницу, добавив, что мы бы хотели провести в номере остаток дня.
   Сюзи имела примерно пять футов росту, тёмную гладкую кожу, большие миндалины глаз, упругую грудь, большую задницу и чувственные губы - таких я ещё не целовал. Настоящая секс-машина!
   Естественно, я влюбился в неё с пол-оборота.
   Мы вместе приняли душ, и потом, когда мы вытерли друг друга, она показала мне свой 'жёлтый билет'.
   Проституция в Бангкоке разрешена официально, но для того, чтобы контролировать распространение вензаболеваний, блядям выдавали лицензии и требовали заводить медицинские карты, в которых врачи делали отметки после осмотра. У Сюзи в медкарте стояла отметка об осмотре двухдневной давности.
   - Сколько стоит твоя ночь? - спросил я. - Не бери в голову, я денег не считаю. Бумажник на столике, возьми, сколько я там тебе должен, и прибавь чаевые.
   Сюзи вытащила несколько купюр и положила в свой кошелёк. И мы совокуплялись и пили, совокуплялись и пили, совокуплялись и пили, а потом вставали с постели и смотрели в окно, обнажённые, как Адам и Ева в Раю, положив руки друг другу на бёдра. Потом возвращались в постель, играли в покер и снова занимались любовью.
   Следующий день мы тоже провели в постели, предаваясь любви.
   На четвёртые сутки я позвонил распорядителю и спросил, сколько я должен. Меня просили не беспокоиться. Приятно слышать такое. Не помню, чтоб я платил кому-нибудь за что-нибудь с самого вселения, а счёт должен был быть не малый - за проституток, еду и несколько бутылок виски.
   Хотя, может быть, я уже за всё заплатил, когда был в отключке.
   В 10 утра притащился Юма. Я уже стал понемногу волноваться и сказал ему, что мне надо найти дорогу назад, к дяде, что тот живёт в большом доме где-то недалеко от Сукхумвет.
   Весь день Юма возил нас с Сюзи по Бангкоку, а мы с ней сидели на заднем сиденье, болтали, обнимались и мало обращали внимание на окружающее.
   К концу дня мы вернулись в отель. От 400 долларов оставались пустяки. Самолёт мой вылетал на следующий день. Боб, наверное, с ума сходил, не зная, что со мной. А я не знал, что делать. Голова плыла в пьяном тумане, мысли путались, и меня мутило с похмелья. Я опрокинул несколько стаканов виски, и мы сплелись с Сюзи в новой череде любовных сеансов.
   Утром пятого дня в Бангкоке я понял, что надо разыскать Боба во что бы то ни стало. Я должен был попасть на рейс во Вьетнам. Я заказал завтрак на двоих, заплатил Сюзи, что был ей должен, и сказал, что мой отпуск кончился. У меня не оставалось ни бата. Когда я объяснил Сюзи свои затруднения, она сказала, что знает район, где живёт Боб, и что оплатит мою дорогу туда.
   - Вот, Брэд, - она дала мне 20 бат, что-то около одного доллара. - Это на такси, чтобы приехать к дяде. Я ехать с тобой, платить за такси, чтобы ты добраться хорошо.
   Сюзи была шлюхой, но у неё было золотое сердце. Другим проституткам следовало бы провалиться сквозь землю, знай они следующий её шаг.
   Мы сели в такси и меньше чем через 10 минут я был в доме у Боба. Тогда Сюзи открыла кошелёк и к моему удивлению протянула мне маленькую золотую монетку.
   - Храни это на счастье, - сказала она. - Может быть, она помогать тебе во Вьетнам, и ты вернуться в Америка.
   Мы поцеловались. Такси уехало, она махала мне в окно и улыбалась. Было грустно. В неё так было легко влюбиться...
   Итак, конец, сказал я себе. Отпуску конец. Блин! Пора возвращаться на войну. Как же я не хочу возвращаться...
   Как я и предвидел, Боб и Лоррейн чуть с ума не сошли со мной. Они связывались с Центром отпусков, искали в гостиницах, включая те, что не попали в список одобренных. Они даже обращались в полицейское управление Бангкока с просьбой проверить, не появлялись ли в моргах неопознанные трупы американцев.
   Ничего.
   - Ты даже не представляешь, как тебе повезло, - говорил Боб.
   - А, знаю...
   - В Бангкоке убийства каждый день. Тебя могли даже не найти. Если б ты понял, какой ты счастливчик, ты б перетрухал до смерти. Имея деньги и таскаясь по городу сам по себе, просто чудо, что ты ещё жив.
   Я слушал его и ощупывал в кармане монетку, которую дала мне Сюзи. Моё счастье снова со мной!
   Я побрился, причесался, надел униформу, перекусил и попросил Боба отвезти меня в Центр отпусков, чтобы успеть на рейс в Тан Шон Нят.
   Потихоньку меня начал одолевать синдром возвращения: дрожь, приступы тошноты, рвота, холодный пот, головокружение. Я боялся сделать шаг, голова болела, каждый волосок моей шевелюры причинял мне боль, и я не мог сфокусировать на чём-нибудь свой взгляд.
   Не один я неважно выглядел после 'насилия и разрушения'. Другие выглядели ещё хуже.
   Как отвратительно вновь шагать в духоту Сайгона. Открываются двери самолёта, и влажная вонь города наполняет ноздри и раскалывает голову на части.
   Мне пришлось просить какого-то солдатика заполнить мою декларацию на таможне. Руки так тряслись, что я не мог удержать карандаш. Меня колотило, пока я не вспомнил, что забыл кольцо и часы под задним сиденьем в машине Юмы.
   Мне надо было выпить и покурить, а денег - ни гроша.
   Пройдя таможню, я добрался автобусом до лагеря 199-ой бригады. Пошёл в клуб для рядовых, нашёл там новичков и стал травить им истории о похождениях в Бангкоке в обмен на сигареты и несколько бутылок пива.
   - Ух, ты, вот куда я тоже поеду. Бангкок... - сказал паренёк по имени Тед.
   О Бангкоке в памяти осталось немного. Но двух людей я не забуду никогда - Сюзи и Джонни. Шлюху и таксиста. Я верю, что когда-нибудь снова увижу Бангкок и на этот раз трезвыми глазами.
   На другое утро на перекладных, с рюкзаком, по шоссе на Бьен Хоа я доехал до поворота на Кат Лай. Я было подумал, что оставшиеся шесть миль придётся топать пешком, но, по счастью, мимо проезжал вьетнамец-рейнджер на 'Хонде' и согласился меня подвезти.
   Подъзжая к нашей информационной палатке, я крикнул 'СТОП!'. Вьетнамец нажал на тормоза, наскочил на камень, и мы оба взлетели в воздух. Он приземлился по одну сторону дороги - и его накрыло мотоциклом. А я шмякнулся в грязную лужу по другую сторону, и мой рюкзак придавил меня сверху.
   Было около десяти утра, и, как обычно, все только и делали, что ничего не делали.
   - Да это же Брекк! - воскликнул Джонс.
   - Молчать! - скомандовал я, входя в палатку мокрый, как мышь, и по уши измазанный грязью. - Я вернулся, мерзавцы! А вы думали, что у меня не получится...
   Неделю спустя у меня закапало с конца.
   Пошёл к врачам.
   Понадобилось шесть мощных доз, но через семь дней я снова был здоров.
   Пенициллин, как и винтовка, лучший друг солдата.
  
  ГЛАВА 37. 'ЧИСТАЯ СОВЕСТЬ'
  
   'Дорогой Джимми...', - начала Роза.
   'Не знаю, как тебе это сказать, особенно в первую годовщину нашей свадьбы, но я беременна...
   Мне было так одиноко без тебя, Джимми, что когда однажды вечером твой друг Том заглянуть узнать, как у меня дела...
  Мне было плохо, я ходила к священнику, который венчал нас, и он убедил меня, что только правда - полная правда и ничего кроме правды - является единственной Божьей дорогой к чистой совести...'
  
  Каждый вечер около пяти привозили почту - как раз во время проливных дождей. Рамсфельд вызвался забирать почту и, бережно пряча под плащом, приносил её в нашу заляпанную грязью палатку.
   - Джонс! Письмо от жены... - как-то в октябре сказал Рамсфельд и бросил Джонсу письмо.
   - Ха... от старушки Розы, - засмеялся Джонс.
   Джонс, единственный чёрный в нашем отделе, сел на сундучок и вскрыл конверт. Внутри лежали поздравительная открытка и письмо.
   Не читая, Джонс понюхал бумагу: улыбаясь, он закрыл глаза и глубоко вдохнул.
   - Ах, милая!
   Письмо было точно от Розы. Он узнал аромат её духов. Сколько же прошло времени, как он не видел свою жену? Девять месяцев? Жену ли? Чёрт, она по-прежнему была его невестой. Они поженились за несколько месяцев до его отъезда за океан, когда он приезжал на побывку из учебного лагеря.
   Джонс много рассказывал о Розе. О том, как они познакомились в школе, о том, как им было хорошо, и о том, какой это будет праздник, когда в январе он - специалист 4-го класса, ветеран Вьетнама, Д.Ч. Джонс - сойдёт на землю с самолёта в аэропорту Олбани в Нью-Йорке.
   Они регулярно писали друг другу письма. В каждую свободную минуту Джонс расписывал Розе, как он по ней скучает и как тяжело воевать, особенно когда правда не на твоей стороне.
   Однако постепенно письма от Розы стали приходить всё реже и реже.
   Джонс наверняка догадывался, что что-то не так, но ни разу и словом не обмолвился. Это было слишком больно. Слишком отвратительно. Проще было выбросить всё из головы и не прислушиваться к своей интуиции.
   19-летний счастливчик Джонс кое-как окончил школу и до призыва работал на фабрике, выпускавшей гвозди. Потом он стал солдатом. А чуть спустя - мужем. А потом в армии его научили печатать на машинке, подшивать документы и отправили во Вьетнам.
   'Дорогой Джимми...', - начала Роза.
   'Не знаю, как тебе это сказать, особенно в первую годовщину нашей свадьбы, но я беременна...
   Мне было так одиноко без тебя, Джимми, что когда однажды вечером твой друг Том заглянуть узнать, как у меня дела...
   Мне было плохо, я ходила к священнику, который венчал нас, и он убедил меня, что только правда - полная правда и ничего кроме правды - является единственной Божьей дорогой к чистой совести...
   Доктор говорит, что рожать мне в феврале, приблизительно в середине месяца. Том ещё не знает. Я ему сказала только, что не хочу его больше видеть, что мне хорошо одной...
   Не знаю, что прибавить. Тебе надо быть дома до рождения ребёнка и попытайся понять. И, пожалуйста, не бросай меня, Джимми. Ты мне очень нужен, особенно сейчас. Одержи победу и поспеши домой...'
   И подпись - Роза.
   Джонс замер, заледенел. Потом скомкал письмо, ухватился за живот и стал раскачиваться вперёд-назад.
   - Что случилось, Джонс? - крикнул Тид из другого угла палатки. - Получил отставку от старушки?
   - Роза с Томом...- промычал Джонс, уставившись в половицы настила и держась за живот. - У Тома своих двое. Он женат на хорошей женщине. Он был шафером на нашей свадьбе. Почему? Как он мог?...
   Узнав, в чём дело, Тид попробовал разрядить обстановку.
   - Да ладно, Джонс, как говорится: 'Джоди - говнюк'!
   Джонс пропустил шутку мимо ушей. Он лёг на койку и уставился в москитную сетку, соображая, отчего такое случилось и - главное - почему случилось именно с ним.
   - Чёрт бы побрал эту блядскую войну! - вокликнул Джонс и, утирая слёзы, треснул по деревянному каркасу койки. - Ничего бы не произошло, будь я там... будь я дома, где и должен быть.
   У него были дружки, которые уже получали во Вьетнаме письма 'Дорогой Джон'. Но ведь они с Розой любили друг друга, их венчали в церкви, впереди их ждала долгая счастливая жизнь с кучей детишек.
   И вот случилось то, что случилось.
   Джонс, как почти все женатые парни, время от времени ходил налево.
   - Заманчиво бывать у четырёх сестричек на Весёлой улице, - любил он шутить.
   Это было нормально. Это входило в солдатский кодекс. Кроме того, мы были в боевой зоне.
   Но Роза! Она должна была честно ждать его. Ведь шла война. И всего год его не будет. Разве ей трудно потерпеть?
  Через несколько дней Джонс собрался с мыслями и решил, что единственный выход - развод. И что развестись надо быстро, до появления ребёнка. Он не хотел, чтобы ублюдок Тома носил его имя.
   Поэтому он отправился к командиру штабной роты просить отпуск по семейным обстоятельствам. В чём ему и было отказано. У него не было медицинского свидетельства о беременности Розы. А во-вторых, отпуск по семейным обстоятельствам даётся только в случае серьёзной болезни либо смерти членов семьи, а вовсе не ради игривых жёнушек, сыто развлекающихся с чужими мужиками.
   Он поведал свою печаль капеллану, но божий человек тоже ничем не смог ему помочь. Идёт война, сказал капеллан, и на ней надо воевать, плюс ко всему, есть армейский устав, и его тоже надо принимать во внимание.
   - Свободный мир с божьей помощью и с армией США одолеет коммунизм. Чёрт возьми, Джонс, твоя жена поступила опрометчиво, но не переживай ты так! Такое случается сплошь и рядом, а нам нужно победить в этой войне, солдат!
   Тогда Джон запил и грозился убить Розу, но потом хорошенько подумал и решил, что, может быть, он её всё-таки простит...
   Если сможет.
   Он написал Розе о том, как сильно она его ранила и что он боится, что ребёнок создаст пропасть между ними, которую трудно будет преодолеть. Но добавил, что по возвращении домой он попытается во всём разобраться сам.
   Может быть, писал он, будет лучше отдать ребёнка на усыновление, а самим зачать нового и забыть всё, словно ничего и не было.
   С тех пор Джонс сильно изменился. Перестал шутить. Подкалывать. Перестал дурачиться в палатке по ночам.
   От Розы почти не было больше писем, а когда она сообщила, что хочет сохранить ребёнка, он пришёл в ярость и прекратил ей писать.
   Никто из нас так и не узнал, чем закончилась эта история.
  
  ГЛАВА 38. 'НА ВОЛОСОК ОТ СМЕРТИ'
  
   'Я гордился парнями, которые противостояли войне во Вьетнаме, ведь это всё мои дети'.
  
   - Бенджамин Спок, американский педиатр и писатель,
   'Таймс' (Лондон, 2-го мая 1988 г.)
  
   В начале ноября, в воскресенье, после нескольких часов пьянки, мы с Тидом решили наведаться в какой-нибудь бордель в Кат Лай. В нашем районе действия противника были очень активны, поэтому за пределами периметра мы увеличили число патрулей и удвоили количество часовых.
   С наступлением темноты всем вьетнамцам надлежало быть дома. Действовал комендантский час, и любой, кто появлялся за околицей деревни после заката, считался вьетконговцем.
   Однако нас это мало беспокоило. Мы были уверены, что никто не спутает нас с врагами.
   Мы могли ускользнуть только через один из блиндажей, потому что Тид знал там обоих часовых. Блиндаж находился как раз напротив Кат Лай, поэтому нам оставалось только перемахнуть через колючую проволоку и пройти немного по дороге.
   - Боже, Том, - воскликнул Майк Рафферти, один из часовых, - тут ночью кишмя кишат вьетконговцы. Это плохая затея.
   - Ерунда, Рафферти, - заверил Тид, - У нас с Брекком есть винтовки. Ничего не случится.
   За периметром в небо взлетали осветительные ракеты и с шипением плавно опускались на землю. Колючая проволока была увешана консервными банками с камешками.
   Тид передал Рафферти бутылку виски, купленную за две недели до того в 'Бринксе', в Сайгоне.
   - Может быть, это успокоит твои нервы, Рафферти. Сколько тебе ещё в Наме?
   - Девятнадцать дней!
   - Совсем чуть-чуть, Рафферти. Выпей немного, расслабься, вспомни родину, - подначивал Тид.
   - Ладно, Том, это твоя жопа. Если попадётесь, то я ничего не знаю...
   - Здесь есть старая доска. По ней переберёмся с блиндажа через проволоку. Мы прошвырнёмся, а вы смотрите, не подстрелите нас. Мы дадим сигнал, когда вернёмся. Мы быстро, на часок.
   Осторожно, с винтовками наперевес, мы с Тидом перебрались через проволоку и направились в Кат Лай. Отыскали бордель, перепихнулись и выпили пивка перед обратной дорогой.
   - Пошли, Тид, уже почти полночь, скоро будут менять посты. Будем надеяться, что твой дружок Рафферти ещё не пьян.
   - Не переживай, Брекк, Рафф тоже из Сиэтла, как и я. Он хороший мужик, всё будет нормально.
   Приближаясь к периметру, мы поползли в высокой траве.
   - Эй! Рафферти... это Тид... мы идём.
   Рафферти не отвечал.
   Тид зашептал громче.
   - Стой, кто идёт?
   - Рафферти, идиот ирландский, это я, чёрт тебя дери... мы возвращаемся, - снова подал голос Тид.
   - Dung lai, dung lai!* (вьет. Стой! - Пер.).
   - Это Тид и Брекк, придурок!
   - Назовите себя!
   - Это Тид, мудило!
   - Подойдите ближе.
   Тут мы услышали, как Рафферти крикнул напарнику, что их атакует Вьет Конг. Из бойниц блиндажа оба часовых открыли огонь в нашем направлении.
   Вокруг нас по земле защёлкали пули.
   - Господи помилуй, Тид! Эти говнюки хотят прикончить нас!
   - Мы свои, в бога душу мать! - заорал я. - Американцы! Тид и Брекк! Нас прислал сюда Линдон Джонсон!
   Огонь прекратился.
   Мы забросили винтовки в блиндаж, забрались на доску, перемахнули через колючую проволоку на крышу блиндажа, затащили за собой доску, сбросили её на землю, спрыгнули вниз и, посмеиваясь, помчались к своей палатке.
   - Прости, Том, не узнал тебя!..
   - Иди в блиндаж, Рафферти, ничего не было! - сказал я на бегу, закидывая винтовку на спину.
   Огрести бы нам неприятностей, если б мы вздумали проучить Рафферти за стрельбу. Когда же мы увидели, что к блиндажу спешит лейтенант, мы перешли на шаг.
   - Что за стрельба? - спросил он.
   - Не знаю, - ответил я, - наверное, засекли какое-то движение.
   Лейтенант нашёл Рафферти с товарищем вдрызг пьяными. Они добили бутылку виски и, соответственно, были наказаны по 15-ой статье за распитие спиртных напитков на посту.
   Рафферти доложил офицеру, что не знает, во что стрелял. Что ему показалось какое-то движение за проволокой, поэтому он открыл огонь.
   - Мне показалось, что так будет правильно, сэр, - брякнул он.
   Мы с Тидом решили не ходить больше в Кат Лай.
  В конце концов, после захода солнца нас чуть было не прикончили...
  
  
  ГЛАВА 39. 'НИЧТО НЕ КОНЧЕНО, ПОКА ТЫ НЕ ВЕРНУЛСЯ ДОМОЙ'
  
  'Мы стали бояться чего-то гораздо более сложного, чем смерть, уничтожения не столько окончательного, сколько более полного, и мы выкарабкались. Потому что... мы знали, что если задержаться, то можно превратиться в одного их тех несчастных придурков, для которых война стала смыслом жизни, и где это было?'
  
  - Майкл Герр, американский журналист, 'Репортажи'
  
   В Кат Лай мы считали дни, каждое утро аккуратно отмечая прошедший день в календаре, а поскольку день отъезда приближался, мы начали обратный отсчёт. Нам было известно почти до минут, сколько осталось времени до посадки в 'Большую пёструю птицу свободы' - в феникс, о котором мы так долго мечтали, - и отправки из Вьетнама навсегда.
   Излюбленным видом календаря была фотография какой-нибудь грудастой красотки, размеченная на 365 частей. Каждая часть нумеровалась, и каждый день очередной кусочек её пышной анатомии закрашивался маркером - 'Волшебным карандашом'. Половые органы мы приберегали напоследок, когда уже начинали грезить великим трахом по возвращении на родину.
   Наши каски были украшены образчиками поп-искусства и информационными бюллетенями. 'Почему я?' - таков был лейтмотив надписей на касках. Ещё солдаты писали названия операций, в которых довелось участвовать, свои военные прозвища, мечты и заветы.
   Вот что мне запомнилось: 'Виктор Чарли жрёт говно', 'Я люблю Гарри', 'Я Песочный человечек - усыпляю косоглазых', 'Не стреляй - я скоро уеду', 'Уничтожаем домашних паразитов', 'Вьетнам сосёт', 'Война - прекрасный опыт', 'Если ты это читаешь, значит, ты где-то рядом', 'Занимайся любовью, а не войной' - и огромное разнообразие символов мира.
   У одного паренька на каске был намалёван комикс из журнала 'Рампартс' ('Бастион' - Пер.), как Господь трахает Дядю Сэма. И подпись: 'Под Богом - один народ'.
   Другой в глубокой депрессии на бронежилете написал цитату из пьесы Юджина О'Нила 'Долгий день уходит в ночь':
  
  Глянь мне в лицо:
  Зовусь я Мог-Бы-Быть,
  А также Никогда,
  Всё-Поздно и Прощай...
  
   Я стал реже появляться на передовой. Я больше не вызывался добровольцем, говоря себе, что мне осталось совсем немного.
   Тяжелей всего были последние 30 дней.
   Чем меньше солдату остаётся, тем беспокойней он становится, особенно когда обливается потом ночью, под миномётным огнём. Как назло, активность противника вокруг нашего передового района с середины октября значительно возросла.
   Однажды ночью сразу за периметром был расстрелян дозор - все шесть человек. Одному из солдат до отправки в Штаты оставался один день.
   В голове солдата служба проходит быстро. Тот, кому остался один день, не должен появляться на передовой. Но его смерть лишь подтвердила старую солдатскую мудрость...
   Что ничто не кончено, пока не вернулся домой.
   Чем меньше солдату остаётся служить, тем вспыльчивей и нервознее становится он в дозорах. Но никто и не ждёт многого от того, кому осталась неделя или две.
   Солдат во всём жаждет удачи, повсюду чует беду и страдает от дембельского синдрома.
   Он всего боится, и на передовой его скорее можно зачислить в пассив, чем в актив. Он стремится быть сверхосторожным, но старается так неуклюже, что попадает впросак.
   Каждую минуту ему рисуется его смерть. Поэтому он хватает себя за яйца и теребит на счастье талисман. И щёлкает себя по зубам, скрещивает пальцы - и надеется. А уж сколько он молится...
   - Я отбыл свой срок в аду, Господи... вытащи меня отсюда живым, прошу!
   Я хотел, чтобы всех солдат, кому осталось тянуть лямку меньше месяца, вернули в базовый лагерь. После 11-ти месяцев боёв - целого отрезка жизни на передовой длиной в 330 дней - они заслужили немного отдыха. Но командованию 199-й бригады не хватало пополнений, и оно поздно присылало парням замену. Слишком поздно.
   Последние три недели во Вьетнаме для меня были особенно тяжелы. Я никак не мог получить приказ о переводе, зато каждую ночь объявлялась 'красная' степень боевой тревоги. Данные разведки говорили о большой вероятности миномётных и ракетных ударов.
   Я дрожал, как лист, и на ночь уходил спать в блиндаж неподалёку от нашей палатки. Я считал, что неожиданности мне ни к чему. И боялся, что при нападении первый же залп придётся как раз по палатке. А если это окажется ракета, то от меня мало что останется.
   Найстром уже уехал домой. Он писал, что работает на старом месте - политическим обозревателем в 'Сиэтл Таймс', и прибавлял, что вся его служба была сплошным дерьмом, от начала до конца.
   Когда он летел домой, пилот сбился с курса и направил самолёт в воздушное пространство России. Поэтому какое-то время возвращающихся домой ветеранов сопровождали советские истребители МИГ.
   Потом у самолёта случились неполадки с двигателем, и пилот был вынужден сесть для ремонта на одном из Алеутских островов недалеко от Аляски.
   Найстром, который был любимым 'сынком' майора Бум-Бума, писал, что за похвальные достижения за год службы во Вьетнаме старик представил его к медали 'За безупречную службу' и 'Бронзовой звезде'. Медали ему прислали на дом уже после того, как он уволился с действительной службы, однако он посчитал это оскорблением и отослал их Пентагону обратно.
   Во Вьетнаме у каждого солдата, особенно в конце службы, появлялась мания - получить назначение в тыл. Они были готовы выгружать из вертолётов трупы, наполнять песком мешки, жечь говно, чистить генералам ботинки - всё что угодно, лишь бы выжить.
   Те, кто не смог получить место в тылу, стреляли в ногу или руку - калечили себя, только чтобы получить немного передышки.
   Так поступил мой товарищ по 'Тайгерлэнду' Бобби Паркер. Он специально отстрелил себе большой палец на левой ноге во время чистки оружия.
   Мне рассказал это в Плейку один паренёк из нашей учебной роты. Устное радио работало во Вьетнаме бесперебойно, и на его сведения можно было положиться.
   Этот парень рассказал, что Паркер представил дело так, будто всё произошло случайно, что он и не думал отстреливать палец, что винтовка сработала сама.
   - Бац!
   Но в армии посчитали его историю чушью собачьей и вкатали ему 15-ую статью за порчу казённого имущества. После короткого лечения его снова отправили на передовую таскаться с винтовкой и тяжеленным рюкзаком.
   Во Вьетнаме пехота в основном комплектовалась из чёрных. Офицеры же в большинстве своём были белыми. И конечно белые офицеры отдавали немногие тыловые должности белым солдатам. А это нагнетало расовую напряжённость.
   Но именно из-за чёрных у белого начальства росли показатели уклонения от выполнения приказа, симуляции болезней, употребления наркоты и спиртных напитков.
   Один чёрный говорил, что от травы у него глаза лезут на лоб, а от алкоголя тянет на подвиги. Он создавал проблемы своему командиру, и тот отправил его на губу в Лонг Бинь.
   Но, создавая проблемы, чёрный как бы посылал на хрен армию и всю систему, которая призвала его в ряды вооружённых сил, надела на него форму, дала в руки винтовку и послала на другой конец света воевать и погибать.
   И кто мог его за это винить?
   Война во Вьетнаме была войной белых. У чёрного же была своя война на родине, дома, там, где раскинулись Нью-Йорк и Чикаго, Новый Орлеан и Даллас, Уоттс и Сан-Франциско.
   Чёрный говорил, что его проблема - Белый, а не Вьет Конг. Вьет Конг никогда не называл его 'ниггером'...
   Белые офицеры относились к чёрным солдатам как к притворщикам, считали, что те специально отказываются выполнять приказы, чтобы заграбастать себе блатные места в тылу, освободившиеся для белых. Это только усиливало расовые проблемы - неравенство среди рядового состава, но вместо решения проблем колесо совершало оборот - и всё повторялось. К счастью, расовые проблемы рассеивались в бою. Там это был просто вопрос жизни и смерти, там белые и чёрные зависели друг от друга и должны были доверять друг другу.
   Никогда не видел, чтобы во вьетнамских окопах встречались надписи 'Для цветных' или 'Только для белых'. Зато таких знаков сегрегации было полно в пивнушках Луизианы.
   Но и в тылу, и на передовой, как только наступало затишье, 'братья' сходились, и все расовые проблемы Америки Прекрасной возвращались назад, как фальшивая монета.
   Во Вьетнаме, вдали от родных, все страдали от одиночества. Продажные девки могли на время ослабить боль в паху, но не боль в сердце.
   В тылу солдаты иногда ругали звуки ночи: рёв миномётных и артиллерийских снарядов, выпущенных для поддержки полевых операций, мешал им спать.
   Находясь в безопасности, они забывали или, скорее, не знали, чтó эти звуки значили для бедных ребят, затаившихся в засаде на рисовом поле по пояс в воде.
  
   ***
  
  Дорогие мама и папа...
  
   Противник здесь активизировал свои действия...
   Мой отпуск в Бангкок удался на славу!
   Я почти забыл ваши лица, но скоро вернусь домой...
  
  С любовью,
  Брэд
  
   *****
  
   Через два дня в нашем передовом районе устроили вечеринку с пивом. Пригласили всех. Закупили пиво по 15 центов за бутылку, из Сайгона привезли девчонок развлекать парней с полного одобрения штаба бригады.
   Ярко украсили пустое здание, оставшееся после французов. Сколотили танцевальную площадку и бар. Наняли филиппинский оркестрик исполнять музыку - от рок-баллад до попурри из старых добрых шлягеров, таких как 'Я хочу домой, о, как же я хочу домой'.
   Казалось, получился прекрасный вечер отдыха. Все пили и веселились. Танцевали с девчонками, и девчонкам тоже это, похоже, нравилось...
   Так, по крайней мере, вечер начинался.
   Всё было так же, как в клубе ЮСАРВ, но за одним очень важным исключением. В ЮСАРВ почти все были белыми, состоящими на тыловых должностях: кто на почте, кто на учёте потерь, кто при финансовой службе, на кадровом учёте и так далее.
   В Кат Лай же на вечеринку пришли настоящие бойцы, и подавляющее большинство среди них составляли чёрные.
   По ходу вечеринки белые кучковались с белыми, чёрные - с чёрными. Пиво текло рекой, и к 22-ум часам, через два часа после начала, все были уже в изрядном подпитии, и пар засвистел из всех щелей. Плюс между белыми и черными росло соперничество из-за девок.
   В воздухе разлилось электричество. Его можно было почувствовать. Напряжённость между белыми и чёрными становилась всё очевидней. Слишком громко ругались из-за давалок. Слишком часто острили. Много и нервно смеялись. Обстановка могла взорваться от одной искры.
   И такая искра проскочила. Вспыхнула возня из-за девчонки. Белый попытался оттеснить чёрного, чёрный упёрся, и - замелькали кулаки.
   И вот уже общая свалка. Чёрные против белых. Переворачиваются столы, бьются бутылки, разбиваются головы, в ход идут стулья и осколки стекла, как дубинки и ножи.
   Появляются раненые. Приезжает военная полиция. Девки носятся кругами, визжат и ищут выхода.
   Но полицейских мало, и они ничего не могут сделать.
   Когда драка кончилась, 13 человек увезли в госпиталь на штопку.
   В самом начале драки я вышел на улицу. Никому я не хотел зла и уж точно не собирался драться из-за какой-нибудь вьетнамской тёлки, которую знать не знаю и ведать не ведаю.
   Девок погрузили в автобус и вернули в Сайгон. На другой день объявили, что в 199-ой бригаде вечеринок больше не будет.
   Всем было наплевать. Нам оставалось совсем чуть-чуть, чтобы переживать по пустякам.
  
  ГЛАВА 40. 'ЗНАКОМСТВО ПО ПЕРЕПИСКЕ'
  
   'В июне, на день рождения, Мэрилу прислала мне зажигалку и портмоне. Я ничего не говорил ей, однако эти вещи пришлись как нельзя кстати. Потому что свою зажигалку 'Зиппо' я потерял, а новое портмоне из слоновой кожи развалилось от сырости под муссонными дождями'.
  
   В русских романах люди часто едут в поездах и по ночам выкладывают незнакомцам такие секреты, какими никогда не поделились бы со своим ближним. Нечто подобное происходило между мной и Мэрилу. Почти весь срок службы я переписывался с нею. Такое общение скрашивало казарменное одиночество и наполняло душевную пустоту хоть каким-то содержанием.
   Пока я был за морем, мы обменивались сокровенным. Это было легко, потому что нас разделяли 10 тысяч миль Тихого океана.
   Я делился своими армейскими трудностями и приключениями на передовой, но никогда ни словом не обмолвился о сексуальных выходках в Сайгоне и Бангкоке. Думаю, что, как все парни, я верил в двойные стандарты.
   Мы оба были одиноки и беззащитны. Мэрилу отходила от тяжёлого развода, а я превозмогал летнюю любовь, которая умерла только зимой.
   Мы чувствовали привязанность друг к другу, как будто между нами существовало нечто интимное, хотя мы даже не встречались. Её письма придавали мне бодрости, и я с нетерпением ожидал встречи с ней после демобилизации.
   Мысль о том, что мы сошлись по переписке, когда нас разделяло полмира, хотя выросли в шести кварталах друг от друга, - мысль такая казалась мне нелепой. Но Мэрилу стала для меня всем, и я был для неё всем, а на свете и не такое случается.
   К тому же я был очень далёк от таких мест, как Санта-Моника, где полно красивых молодых девушек - мягких и зовущих, с тугими попками и длинными русыми локонами, сияющими голубыми глазами и загорелой кожей.
   Мэрилу рассказала мне, что в её жизни есть две страсти - балет и живопись маслом. Но так как она много работает, времени не хватает ни на то, ни на другое.
   Мы обменялись магнитофонными плёнками. Странно было слушать, как человек, которого ты никогда не встречал и которого едва знаешь, выкладывает подноготную своей жизни.
   Поступив в 199-ую бригаду, я посылал ей маленькие открытки из картона со строчками загадочных стихов. Я мастерил эти открытки из старых коробок из-под фотобумаги, захламивших наш отдел. Я занимался этим в скучные дни, когда работы было мало.
  Я вырезал глаза, губы, груди и абстрактные картины из 'Плейбоя', приклеивал их на картонные заготовки и писал нечто подобное:
  
   Атлант, как мыслитель Родена,
   Сел на камень
   И сказал:
   'Подумай как следует'.
  
   *****
  
   Красный шарик летит
   Всё быстрее и дальше,
   И детская ручонка
   Устала держать верёвочку.
  
   *****
  
   Ящерица выползла из-под
   Валуна и свернулась калачиком
   На солнце,
   Которого не было.
  
   *****
  
   Разбив часы, ты можешь
   Рассмотреть детали и осколки,
   Но знаешь ли ты теперь
   Природу времени?
  
   Я сделал 177 таких открыток - больше чем оставалось дней - про запас, чтобы было что посылать. Оставалось только написать 'БЕСПЛАТНО' на месте марки.
   В июне, в мой день рождения, Мэрилу прислала зажигалку и портмоне. Я ничего не говорил ей, однако эти вещи пришлись мне как нельзя кстати. Потому что свою зажигалку 'Зиппо' я потерял, а новое портмоне из слоновой кожи развалилось от сырости под муссонными дождями. В портмоне она вложила фотографию: на ней она стояла рядом с вишнёво-красным 'Фордом-Мустангом' 65-го года. Её лицо немного напоминало лицо Твигги, популярной в то время английской супермодели, и очень сильно было похоже на лицо Барбары Срейзанд.
   Мне понравилось то, что я увидел.
   Мэрилу обалдела от горского браслета, который я ей прислал, она не снимала его с руки и, как добрый солдат, чистила каждый вечер.
   В июле она ушла с работы секретаря в больнице в Лос-Анджелесе и вернулась в Баррингтон ждать моего возвращения, поселившись на время у родителей.
   В нескольких письмах к ней я живописал красоту побережья штата Мэн, поэтому в августе она поехала туда с дочерью Тиной. Она написала мне о поездке, рассказала, как ей понравились те места, о которых я писал: городки Олд-Орчард-Бич, Бутбэй-Харбор и Бар-Харбор. Она даже ездила в Мачайас и обедала в ресторане 'У Хелены', где и я столовался двумя годами ранее.
   Я прислал Мэрилу ао-дай, и мне очень хотелось посмотреть на неё в этом платье. Потому что американки говорят, что ао-дай выпячивает складки тела, вместо того чтобы сглаживать их.
   Мэрилу пришла в этом платье знакомиться с моими родителями. Мать потом писала, что выглядела она чудесно и что у неё 'прекрасная точёная фигура'.
   В сентябре Мэрилу устроилась секретаршей в местном кантри-клубе и начала откладывать деньги, чтоб было с чем резвиться во время моего 30-дневного отпуска после Вьетнама.
   Перед отъездом в Бангкок я получил от неё футболку и не снимал её там все пять дней; и ещё она прислала книгу моей мечты. Она называлась 'ПОДПИСЬ: ЭРНЕСТ ХЭМИНГУЭЙ' − сборник лучших очерков Папы, включая репортажи для Североамериканского газетного союза, появившиеся во время гражданской войны в Испании, статьи о Второй мировой войне для 'Колльера' и несколько статей, написанных для 'Торонто Стар' и журнала 'Эсквайр'.
   Я сказал Мэрилу, что по приезде в Штаты позвоню родителям, и просил, чтобы она и Тина захватили моих родителей и приехали с ними вместе в аэропорт О'Хэйр встречать меня.
   Весь последний месяц я думал только о возвращении домой и о Мэрилу. Мне не терпелось начать новую жизнь с новой женщиной и наверстать упущенное за год одиночества.
  
  ГЛАВА 41. 'ЛЕСТНИЦА В НЕБО'
  
  'О Вьетнаме помнят не те, кому следует. Я считаю, что те, кто помнит о нём, должны его забыть, а те, кто забыл о нём, должны вспомнить'.
  
  - Майкл Герр, американский журналист,
   журнал 'Обзервер' (Лондон, 15 января 1989 г.)
  
  18 ноября 1967 года пришёл мой день.
  День отправки домой, демобилизации, день, когда я должен был вернуться из-за океана. Я упаковал вещи, сдал винтовку М-16 и попросил Рамсфельда отвезти меня в базовый лагерь 199-ой бригады в Лонг Бине, чтобы оформить свой отъезд из рядов штабной роты.
   Лонг Бинь стал больше, чем я его помнил. Он превратился в бесформенный военный объект. В несколько миль обширных пустырей растрескавшейся глины, луж стоялой дождевой воды, сторожевых вышек, колючей проволоки, бараков и слоняющихся без дела солдат. В Лонг Бине не было войны. В этом плане он был похож на ЮСАРВ. И на всю прочую регулярную армию - от Форт-Орда, штат Калифорния, до Форт-Беннинга, штат Джорджия.
   Здесь рядовых не беспокоили засадные патрули, огонь миномётов и вражеские атаки эшелонами. В Лонг Бине было безопасно. Но, с другой стороны, от этого можно было свихнуться. После выписки из 199-ой бригады, я был отправлен прямиком в 90-ый батальон приёма пополнений, туда, где начинался мой год. Там я получил приказ о переводе в 9-ую бронекавалерийскую дивизию в Форт-Миде, штат Мэриленд, продолжать службу в пехоте, ибо такова по-прежнему была моя военно-учётная специальность.
   Мне выдали 170 долларов на проезд, денежное довольствие за месяц и все мои армейские бумаги. Согласно приказу надо было лететь на базу ВВС в Трэвисе. Оттуда автобусом до Сан-Франциско и - дополнительным рейсом в Чикаго.
   Мы разместились в бараках - старые палатки, в которых мы коротали время год назад, исчезли - и приготовили спальные места. В тот же вечер я выпил немного пива и сел у домика покурить и собраться с духом перед отлётом в Штаты.
   Я думал о детстве, когда жизнь казалась счастьем, а дни не имели ни начала, ни конца. Я вспоминал о том, что хотел бы пережить снова...
   Как ловил светлячков и сажал их в банку. Как играл в бейсбол на пустыре. Как тратил последний грош на праздник в Норт-парке. Как в Ист-парке летел на санках с горки по первому снегу. Как скатывался со стогов сена, жёг костры и по субботам, под синим небом октября, гонял в футбол.
   Как я катался на водных лыжах до самой ночи. Садился в 'Джуни Мун' и ехал на фестиваль 'Равиния' слушать 'Питера, Пола и Мэри' или концерт Джоша Уайта. Как ездил в Чикаго и видел Майлса Дэвиса, дующего в свою трубу в 'Оркид Лаундж'; как покупал билеты на концерты Рэя Чарльза и толкался с Мадди Уотерсом в распивочных, куда ходят только чёрные.
   Как вставал до рассвета на Лисьем озере и проверял удочки: попалось ли что-нибудь кроме сомов и щук. Как гарпунил карпов и шёл купаться на Индейский мыс. Как забрасывал сеть на большеротых окуней на берегу Кувшинок в бухте Джойс. И как жаркими летними вечерами слушал бабушкины сказки о привидениях.
   Как лазал по старому болоту и забирался в дом с привидениями. Как ездил в продуктовый супермаркет Сервенка в городке Грасс-Лейк и объедался мороженым на палочках и в вафельных рожках. Как собирал ягоды для варенья в Переулке Жестяных Кастрюль. Как искал в песке яйца каймановых черепах, чтобы самому насиживать их.
   Как покупал томагавки в городке Висконсин-Деллз и плавал на лодке по озеру Дьявола. Как жевал табак 'Пахарь' и ездил на старом грузовике по кукурузным полям. Как натыкался в лесу на пушечные ядра времён Гражданской войны.
   Боже, куда ушло время? Почему мне так страшно? Ведь я еду домой. Домой! Я должен быть счастлив. Я снова увижу родителей. Я войду в дом и вдохну знакомые запахи. Увижу братишку Джейка. Верного пса Тарзана. Увижу Мэрилу и Тину...
   Чего же я так боюсь?
   Где-то в подсознании я понимал, что мне не вернуться домой прежним. Никогда. Здесь умерла часть меня - она никогда не вернётся. Лучшая часть меня навеки потеряна в Индокитае.
   В четыре утра в дверях появился лейтенант и провёл перекличку. Затем в комнате для инструктажа мы обменяли сертификаты на доллары. И вот пришло время прощаться. В темноте при полном параде мы смеялись, шутили и окликали новичков, чья новенькая униформа ещё хрустела от крахмала.
   Расставаясь, солдаты выпрашивали друг у друга патроны, гранаты, мины, трофейное оружие, пистолеты - всё, что шло под грифом 'контрабанда'.
   Они собрались в 90-ом батальоне со всей Дельты. Ребята, которые пережили этот год. Здесь я встретил парней, которых не видел с самой учебки. Они рассказали мне, кто из нашей учебной роты погиб, кого ранило.
   Последний пункт остановки - медицина. И можно прятать документы в чемодан и ехать на новое место службы.
   Я заглянул в свои бумажки и вырвал весь негатив. Так вот с чем меня отправляли домой - с папкой, полной взысканий. Я решил поместить взыскания в рамочку. И повесить повыше на стенку - в красном углу, над дипломом, рядом с сертификатом о почётной отставке.
   Я перечитал письмо, полученное от Билли на прошлой неделе в Кат Лай. Он оставался ещё на три месяца, как и планировал, чтобы пораньше уволиться из рядов.
   Вылетать предстояло из Бьен Хоа. Последнюю неделю Вьет Конг обстреливал местную базу из миномётов и ракетами каждую ночь. На самом деле, активность противника возросла по всему Вьетнаму, и это была своего рода репетиция разрушительного Новогоднего наступления, предпринятого коммунистами в конце января.
   Около шести поехали в аэропорт. Для нас война, наконец, кончилась. Мы ехали на родину. То, что мы возвращались в Америку, казалось нереальным сном.
   Но так оно и было!
   В том году в Детройте гремели расовые беспорядки, и мы шутили, что нас отправляют на родину снова воевать. Мысль о том, что БТРы будут патрулировать 'Мотаун' для защиты от повстанцев и мародёров, казалось нелепой, как сама война, но она явилась следствием той шизофрении, что охватила сознание американцев в 67-ом году и была реакцией на войну во Вьетнаме.
   'Камелот' Кеннеди превращался в водоворот гражданского неповиновения, в бесконечный национальный кошмар. А надежды ЛБД (Линдон Б.Джонсон - Пер.) на построение Великого Общества таяли по мере того, как война становилась всё более непопулярной.
   В аэропорту укрытий не было, и мы как попало стояли на открытой взлётной полосе возле своих рюкзаков и чемоданов и ждали самолёт.
   Вот он - последний день. Последний взгляд, брошенный на Вьетнам...
   На востоке за периметром на фоне алой зари вырисовывались пальмы. Начинался ещё один жаркий и влажный день, в котором всё могло случиться.
   Часы отсчитывали время.
   Ждать было невыносимо. Мы переминались с ноги на ногу и отпускали неуклюжие шутки. Попинывали камешки, присаживались на рюкзаки, вставали, закуривали и метались взад и вперёд, как тигры в клетке.
   Больше всех нервничали 'ворчуны': они всё время посматривали на полосу, выискивая малейшие признаки утренней атаки противника.
   Наконец, появился наш борт, такси отсюда - 'Бранифф-707', и остановился, ожидая, когда подкатят трап.
   Сверкая на солнце хромированными частями, поблёскивая в жарких воздушных волнах, поднимающихся от покрытия полосы, трап в своей нереальности казался лестницей в небо.
   У меня заныло в груди. В горле пересохло. Целый год - всё, что случилось со мной во Вьетнаме - промелькнул в голове. Словно передо мной стасовали колоду карт, и на каждой карте - своя особенная картинка.
   Не мираж ли этот самолёт? Не иллюзия ли? Не злая ли шутка больного разума?
   Мы так долго мечтали об этом дне, что когда он, наконец, настал, было трудно в него поверить, трудно свыкнуться с ним.
   Я закрыл глаза, потом открыл. Проделал так несколько раз, доказывая себе, что это не сон: всё проверял, не исчез ли самолёт.
   И каждый раз он оказывался на месте.
   Мы выстроились согласно номерам на билетах; прозвучала команда на посадку, и мы двинулись к самолёту. Багаж уже грузился. Я тащил большой мешок с туалетными принадлежностями и какой-то литературой.
   Я поставил ногу на первую ступеньку трапа, и меня поразила её реальность. Я был почти уверен, что нога моя снова встанет на землю. Но всё обошлось. И я понял, что действительно еду домой.
   Я сел возле иллюминатора и посмотрел наружу. Из 90-го батальона приехал ещё один автобус с дембелями; как и мы, они выгружались на взлётную полосу ждать своей очереди.
   Кто-то может подумать, что отправка домой - суматошное мероприятие, что ребята суетятся, шумят и кричат, как после футбольного матча.
   Ничего подобного.
   Только шёпот да шелест занимающих места. Многие даже сдерживали дыхание в надежде, чтобы ничего не случилось.
   Ведь ничто не кончено, пока ты не вернулся домой.
   Но мы вынесли всё. Мы остались в живых. В этом была единственная наша победа. Многие наши товарищи погибли. Для всех нас, живых, это был трепетный миг.
   Я задумался. О том, что значит эта война, о том, что мы наделали и как через годы будем об этом вспоминать.
   Таких старых и некрасивых стюардесс я ещё не видел, счастье, что они не хромали.
   Да я ли это? Или армия специально определила их на улетающие домой рейсы, чтобы сдерживать наше либидо и сексуальные фантазии?
   Приземлился другой 707-ой и, ревя моторами и визжа шинами, покатился по взлётной полосе. В нём было полным-полно свежих ребят-призывников, они только что прилетели из Штатов.
   Они покидали свой самолёт, а я думал, скольким из них суждено остаться здесь.
   В них я видел себя самого, Сейлора, Сиверса и Саттлера, выходящих из самолёта в Тан Шон Няте год назад в полном счастливом неведении о том, что уже через полгода двоих из нас не будет в живых.
   Я думал о том, сколько ещё продлится война и сколько жизней угаснет и будет разбито.
   Эти ребята были похожи на нас тогдашних. Полны неуёмной энергии и здоровья от физкультуры на свежем воздухе, восьмичасового сна и трёхразового горячего питания.
   Их форма ломалась от крахмала. Дизентерия не сводила судорогой их кишки. Они не страдали от малярии, как Билли, или от желтухи, как Энцо. Нервы их были крепки. Тени павших товарищей не бередили их память и не врывались в их сон.
   Они прибыли сюда, чтобы начать там, где остановились мы; они, наверное, думали прикончить войну за год и вернуться домой воинами-завоевателями, вызывая восторг толпы, бесконечные ленты парадов и гром духовых оркестров.
  Одно было наверняка: пустопорожняя толкотня в местах типа Форт-Полка для них кончилась. По-настоящему. Теперь они стали статистами в трагической вьетнамской опере, и сойти со сцены можно было, либо погибнув, либо пробившись через все препятствия.
   Светлоглазые, самоуверенные и нахальные, в новенькой униформе и тёмных очках, они шагали к автобусу - он отвезёт их в 90-ый батальон, где их раскидают по боевым частям.
   Только время и личный опыт научат их тому, что такое Вьетнам. Только слепая удача поможет им. Кто-то умрёт. Кто-то станет инвалидом. Кто-то будет ранен легко, и его снова отправят на передовую. А кто-то пройдёт весь путь без единой царапины, но с абсолютно трахнутыми мозгами: он уедет домой со страшными ранами души, ранами, которые не заживут никогда.
   Через год, как и мы, оставшиеся в живых станут ветеранами - стариками в 20 лет; они тоже будут смотреть в окно, им тоже будет невыносимо жаль толком не оперившуюся молодёжь. И, как и мы, они будут радоваться, что их уже нет в новых рядах.
   Что ж это за война такая, которая длится год - день в день, если ты её выдержал?
   Что это за война?
   Наконец, самолёт развернулся на краю взлётной полосы и остановился. Двигатель прогревался, шасси на тормозах. Самолёт затрясло. Заколыхались концы крыльев. Лётчик добавил машине оборотов. Движок взревел громче, а я почувствовал, что теряю вес.
   Меня вдавило в кресло. Я глядел в иллюминатор: мимо размытыми пятнами неслась земля, быстрее и быстрее, и вот мы взмыли в воздух. Летим! Под ногами с лязгом сложилось шасси. Самолёт круто пошёл на вираж, и мир словно перевернулся вверх дном.
   Мы набирали высоту, и бледно-оранжевые дороги внизу, рисовые поля и дома Лонг Биня становились меньше и меньше. У меня заложило уши, и я, крепко держась за поручни кресла, набирал полные лёгкие воздуха и задерживал дыхание.
   У нас получилось!
   Пролетели над рекой Сайгон и, по-прежнему набирая высоту, над деревнями и огневыми позициями полетели прямо на восток.
   Трудно было поверить, что там внизу идёт война. Я как бы отстранился от неё.
   Сразу после взлёта, ещё в небе Вьетнама, пилот приветствовал нас по радио, пожелал счастливого пути и сообщил, что всем нам страшно повезло.
   Сразу после нашего взлёта Вьет Конг атаковал аэропорт. Внизу под нами разразился настоящий ад. На взлётную полосу посыпались мины и ракеты.
   Один из снарядов разорвался у той второй группы солдат, ожидавших отправки домой, спрятаться они не успели. Сведения были отрывочны, но диспетчер передал, что, по всей видимости, несколько человек убито, многие получили ранения.
   До самого конца, до последних минут нам угрожала опасность... И ничто так не радовало Вьет Конг, как запуск 140-мм ракеты в улетающий самолёт, битком набитый солдатами.
   Но, как оказалось позже, самое странное то, что я сел на чужой рейс. Этот самолёт летел в Форт-Дикс, штат Нью-Джерси. Мои же документы предписывали мне лететь на авиабазу Трэвис. Но самолёт на Трэвис всё ещё стоял на земле. И ждавшие его солдаты как раз и попали под осколки той ракеты.
   Комок подкатил к горлу. Руки затряслись. Это Вьетнам. Он всегда полон мрачными неожиданностями. До самого грёбаного конца! Ничто не кончено, пока ты не вернулся домой.
   Я тихо смотрел вниз.
   Прекраснейший вид открывался моему взору: внизу, на белом песке прибрежных дюн, плескалось бирюзовое Южно-Китайское море. Мы летели на высоте 25 тысяч футов, и жёлто-зелёное побережье Вьетнама постепенно бледнело и, наконец, исчезло совсем в туманной дымке. Был ясный день, на небе ни облачка. Я устроился в кресле поудобней, закрыл глаза и попробовал отдохнуть.
   Знаешь, что едешь домой, а поверить не можешь - это трудно описать. Это что-то нереальное, как война. Единственной реальностью во Вьетнаме была смерть.
   Я слышал только шум двигателей, какой-то треск в кресле, да вопросы стюардесс: 'Всё в порядке? Не желаете подушку, одеяло, журналы?'
   Полёт был нормальный. Ни тебе тайфуна, ни турбулентности. Минут через 30 ребята начали вставать с мест: кто размять ноги, кто отлить.
   В положенное время принесли еду.
   На пути к пункту назначения - к авиабазе Макквайр в Форт-Диксе - мы садились для дозаправки в Маниле, на острове Уэйк, в Гонолулу и на авиабазе Маккорд в штате Вашингтон.
   Я знал, что не буду скучать по 199-ой бригаде. Не буду скучать по крысам, которых мы ловили в палатке и скармливали ручному питону нашего генерала. Не буду страдать по муторным дням, когда нечем было себя занять. Что не буду скучать по последним двум неделям, когда я со страхом ждал миномётных и ракетных обстрелов. По ночным засадам. По передовой, где стреляют. Что я не буду скучать по ежевечерним обязанностям, которые мы делили с Рамсфельдом: ходить на КП за списками потерь и диктовать их по телефону в ЮСАРВ для общевойсковой сводки.
   Но что буду скучать по людям. По таким парням, как Билли Бауэрс.
   Мы сели в Форт-Диксе ночью. Встречающих толп не было. Стояла тёмная ночь, шёл дождь.
   Мы получили багаж, нас провели в здание аэропорта базы, пропустили через таможню, накормили бифштексом с яичницей, выдали по новому комплекту летней формы, прочитали лекцию о чистоте речи и - предоставили самим себе.
   Я и ещё четыре парня взяли такси и поехали в аэропорт Филадельфии. Я просмотрел список рейсов на Чикаго. Ближайший вылет был в восемь утра. Так или иначе, я решил попасть на него.
   На часах было три - два ночи по чикагскому времени, но я всё равно решил позвонить родителям. Трубку взяла мама.
   - Алло...
   - Привет, ма! Узнаёшь?
   - Брэд... Это ты, Брэд? Неужели это ты, Брэд?
   - Я только что прилетел...
   - Откуда ты звонишь?
   - Из Филли. Мы сели в Форт-Диксе два часа назад, я взял такси и приехал в аэропорт.
   - Здравствуй, Брэд!
   - Папа? Привет! Ты где-то в подвальчике? Да, чертовски рад слышать вас обоих.
   - Когда ты приедешь? - спросила мама.
  - Бери ручку и записывай: рейс 142 из Филадельфии в Чикаго. Вылет в восемь утра, полёт займёт, наверное, не больше полутора часов.
   - Это по восточному времени?
   - Ах да, я и забыл... да, восемь утра по восточному времени, то есть семь по чикагскому. По вашему времени я буду в Чикаго примерно в девять.
   - Хорошо, Брэд, мы будем ждать тебя там.
   - Ой, ма, позвони Мэрилу: пусть возьмёт с собой Тину. Я хочу, чтобы они тоже приехали...
   - Хорошо, Брэд. Мы так... мы так рады, что ты вернулся!
   В её голосе послышались слёзы.
   - До скорой встречи.
   - Мы приедем, Брэд, пока...
   Думаю, они были так же потрясены, как и я. Странно, но я помнил номер телефона и код города. До меня ещё не доходило, что я снова в Соединённых Штатах и только что разговаривал с родителями - впервые за последний год.
   В аэропорту я побрился и привёл себя в порядок, сдал вещи в камеру хранения. Подумал было поспать часок-другой в зале ожидания. Но уснуть не смог. Я был слишком возбуждён. Я боялся, что если закрою глаза, что-то от меня ускользнёт. Я был дома, но чувствовал себя в своей стране, как иммигрант. Возвращение на родину стало бóльшим потрясением, чем прибытие во Вьетнам.
  Другие парни ожидали свои рейсы так же, как и я. Читали, пересмеивались, рассказывали случаи из жизни, посматривали на часы и ходили туда-сюда, когда сидеть становилось невмоготу.
   Кое-кто позволил себе шикануть. В мужской комнате только что заступил на службу дежурный, помимо прочего он чистил обувь.
   - Надрайте-ка их, мистер, - сказал один солдат. - Мы только что из Нама.
   - Вы как раз вовремя, молодой человек. Добро пожаловать на родину...
  На этом утреннем рейсе было полно свободных мест, я занял одно возле иллюминатора. Когда мы снижались над озером Мичиган и подлетали к аэропорту О'Хэйр, показались знакомые места и у меня остро защемило в груди.
   Слёзы навернулись на глаза. Я старался сдержаться и не мог. Я испугался, что если расплачусь, то не остановлюсь никогда. Поздно. Моя броня дала трещину, и весь жидкий груз вырвался на свободу.
   Слёзы хлынули по щекам за всё, что я перечувствовал и видел. Я задержал дыхание и прикусил язык, чтоб хоть как-то сдержаться. Но чем больше я старался, тем меньше у меня получалось: меня заколотило и затрясло, я разрыдался, мне стало невыносимо стыдно, ибо это произошло внезапно, на людях - весь самолёт пялился на меня.
   Я уткнулся в стекло иллюминатора, чтобы никто не видел моих слёз. И чтобы я никого не видел.
   Рядом со мной сидел человек лет сорока с небольшим в синем деловом костюме в тонкую полоску.
   - Что с вами? Могу ли я чем-то помочь?
   - Всё хорошо. Просто я рад, что еду домой. Не думал, что мне удастся выбраться оттуда... живым.
   Последние слова застряли в горле, я поперхнулся.
   Живой, живой, живой. Я живой!
   - Во Вьетнаме вы принимали участие... в боях?
   - Да, сэр. У меня был друг, я с ним даже не попрощался... он похоронен где-то там, внизу. Дэнни не повезло. О Господи...
   Я снова потерял самообладание.
   - Вам действительно... ничего не нужно?
   - Я просто счастлив...
   - Вы, ребята, делаете там хорошую работу.
   Я больше не мог разговаривать. Мои глаза были на мокром месте, всё двоилось и расплывалось, губы дрожали. Самолёт уже снижался над аэропортом, а я всё трясся и рыдал, судорожно хватая ртом воздух. Я снова прикусил язык и вытер слёзы.
   Я поправил узел галстука, отстегнул ремень безопасности и пошёл в туалетную комнату освежить лицо влажным бумажным полотенцем.
   - Сэр, вернитесь на место и пристегнитесь. Через несколько минут мы приземляемся, - сказала мне в спину стюардесса.
   Я кивнул и опять пристегнулся, но меня по-прежнему мутило, потряхивало, дыхание перехватывало. И опять слёзы набежали на глаза. Они текли по щекам и капали с подбородка, но мне уже было всё равно. Мы коснулись земли, а слёзы бежали пуще прежнего, меня трясло. Самолёт остановился, я утёр слёзы и снова попробовал взять себя в руки.
   Я вышел на воздух одним из первых.
   Спускаясь по трапу, я заметил родителей: они стояли в зале ожидания у выхода на поле. В одной руке у меня была сумка, в другой - новая зимняя шинель.
   И опять я расклеился.
   Рыдания сотрясали моё тело, я ослеп от слёз. Я раскинул руки и шагнул им навстречу, но видел перед собой только четыре размытых пятна.
   Я упал в объятия мамы, потом, не поднимая головы, уткнулся лицом в пальто отца. Тут только до меня дошло, что рядом стоят ещё двое: Мэрилу и Тина.
   Мы обнялись и расцеловались, всплакнули и поговорили.
   Отец подхватил мою сумку и шинель, а я отошёл в туалет сполоснуть лицо.
   Потом мы получили мой багаж: чемодан и рюкзак.
   В Чикаго было холодно: 20 градусов ниже нуля со злым восточным ветром, который так и норовил отморозить мне щёки. Я жил в тропиках целый год, поэтому, садясь в машину, дрожал, как осиновый лист.
   20 миль дороги в Баррингтон мы говорили мало. Я сидел на заднем сидении, между Мэрилу и Тиной. Я ещё не мог говорить. И на подъездах к Баррингтону я снова расплакался.
   Я был опустошён. Еле держался. Перелёт домой занял почти 27 часов. Я не спал три ночи. Нас чуть не подстрелили перед самым вылетом.
   Но теперь я был дома, я вернулся с войны. Наконец-то. Позади остался Вьетнам, впереди - вся жизнь.
  
  ЧАСТЬ ВТОРАЯ. 'МИР'
  
  ГЛАВА 42. 'КОГДА ДВОЕ СЛИВАЮТСЯ В ОДНО'.
  
   'Иногда я просто лежал без сна и думал о войне. С одной стороны, я радовался, что остался жив, но, с другой, жалел, что не погиб во Вьетнаме. Мне нужно было поговорить с кем-нибудь о войне, но я не мог. Я не знал, как к этому подступиться. Я сам ещё не понял, что со мной произошло, через что мне пришлось пройти. Всё это было слишком страшно, запутано и больно. Эта война ещё не улеглась в моей голове. Она только намертво отпечаталась в моих застывших глазах. Да и кто поймёт? Разве может понять её тот, кто там не был?'
  
   Вот чем я хотел заняться в отпуске на досуге: есть бифштексы, ездить на машине, принимать почаще душ, сидеть на унитазе со смывным бачком, спать по утрам до упора, на завтрак лакомиться настоящим молоком и яичницей, ходить в кино и в гости к друзьям-товарищам, покупать пиццу в ресторане 'У Шарлотты' и - самое важное - влюбиться в Мэрилу.
   Спал я неспокойно. Слишком тихо было дома. А я привык к звукам Вьетнама: рокоту вертолётных лопастей, дальним перестрелкам за пределами расположения и успокаивающему ответному огню артиллерии и миномётов.
   Я любил полежать на прохладных белых простынях и ощутить чистоту - в первый раз за последний год, но матрас, пожалуй, был слишком мягок, чтобы доставить настоящее удовольствие, по этой-то причине я не мог на нём уснуть.
   Во Вьетнаме мне не снились сны, но дома они слетались ко мне один за другим злыми чёрными осами, и я вздрагивал и просыпался.
   Иногда мне снилось, что в лесах Нагорья из всего взвода я остался один и со всех сторон окружён партизанами. Я ранен в живот осколками от гранаты. Кишки вываливаются наружу, я запихиваю их назад, но они выскальзывают из рук и падают на землю.
   Мне снилось, что мою позицию атакуют азиаты - волнами, одна за другой. Бежать некуда. Пикируют 'Фантомы' и сбрасывают напалм, а я...
   Просыпался в поту, задыхаясь и дрожа, не совсем понимая, где нахожусь. Словно Джамбо, великий аннамский слон, становился мне на грудь, хоботом зажимал нос и не давал вздохнуть. Я закуривал, шёл на кухню, прислушивался к тишине, наливал в стакан виски на четыре пальца и опрокидывал в рот, как молоко.
   Это всего лишь сон. Ты дома, не во Вьетнаме. Ты жив. Ты в безопасности. Вдохни поглубже. Ещё раз. И ещё. Расслабься, старик, расслабься...
   Я возвращался в постель, и снова в моей голове роились ужасы. Я резко просыпался, включал свет, наливал виски по-новой, садился на стул и смотрел в окно или в ящик, пока на востоке не появлялись первые розовые лучи. Мне было страшно возвращаться в постель, я боялся, что если усну...
   То опять увижу сон.
  Несколько раз, когда я вот так смотрел в окно, тополя на улице вдруг превращались в слоновую траву, а уличные фонари - в багровые осветительные ракеты. Не было ни грохота 105-мм орудий, ни воя миномётов, и у меня появлялось жуткое ощущение, что я единственный живой во всём доме.
   Однажды мне приснилось, что я тяну во Вьетнаме четвёртый срок службы и жду не дождусь демобилизации; проснулся я раздражённый и злой.
   Иногда я просто лежал без сна думал о войне. С одной стороны, я радовался, что остался жив, но, с другой, жалел, что не погиб во Вьетнаме. Мне нужно было поговорить с кем-нибудь о войне, но я не мог. Я не знал, как к этому подступиться. Я сам ещё не понял, что со мной произошло, через что мне пришлось пройти. Всё это было слишком страшно, запутано и больно. Эта война ещё не улеглась в моей голове. Она только намертво отпечаталась в моих застывших глазах. Да и кто поймёт? Разве может понять её тот, кто там не был?
   Я боялся, что если расскажу кому-нибудь о своих снах, то тянуть мне новую службу в каком-нибудь полном крыс госпитале для ветеранов, в дальней каморке с резиновыми стенами и железной решёткой на окне.
   Почти всё время я проводил рядом с Мэрилу. Я ехал к ней сразу после завтрака, и мы развлекали друг друга до четырёх дня, когда ей приходил срок отправляться на работу. Я вёз её в контору и в полночь забирал обратно, потом мы целовались-миловались на диване, немного выпивали, смотрели телик, а в три утра я отправлялся домой.
  Мне понадобилось совсем немного времени влюбиться в неё: к концу первой недели после первой встречи я уже на коленях просил у Мэрилу руки и сердца. Конечно, я пил, но она смотрела на это сквозь пальцы и...
   Сказала 'ДА!'
   На другой день мы поехали в Найлс в магазин Сирса и купили ей обручальное кольцо с бриллиантом.
   Родители Мэрилу были на седьмом небе.
   Мои - напротив.
   Они ничего не говорили, но чувствовали - и правильно - что я уже не тот человек, которому они махали на прощанье руками год назад. Они уже не знали, кто этот парень. Они считали, что я слишком много пью и что мне нужно время, чтобы вновь приспособиться к жизни в Америке.
   Они пытались отговорить меня от женитьбы, говорили, что мы плохо знаем друг друга. Я же отвечал, что это не так. И чем больше родители старались уговорить меня отложить свадьбу, тем твёрже становилась моя решимость пройти через это.
   С раннего детства, сколько себя помню, меня преследовала эта родительская опека, я ненавидел её. Я был мал, и мне не давали сделать свой выбор, принять на себя ответственность за свои действия. Они указывали мне, что делать, и заявляли, что им лучше знать, что хорошо для меня, хотя подчас даже не ведали, что хорошо для них самих.
   Очень резко я просил их не вмешиваться в мои дела и мою жизнь, говорил, что, вернувшись домой с войны, могу сам принимать решения и пожинать плоды своих ошибок. Я говорил, что всё для себя уже решил, что они ничего уже не могут изменить. И что для них будет лучше прекратить попытки управлять мной, оставить всё как есть и уделить мне немного своей любви и поддержки.
   В конце концов, они отступились и попытались свыкнуться с моим решением. Но радости у них это не вызывало.
   Мы назначили свадьбу на 12 декабря 1967 года в 1-ой Методистской церкви Баррингтона. Мэрилу была католичка, но после развода её отлучили от церкви. Она сказала, что ей всё равно, где выходить замуж, лишь бы это было в церкви.
   Мне не приходило в голову, что мы торопимся с женитьбой. Я просто любил Мэрилу.
   Армия сожрала почти два года моей жизни, и я хотел наверстать упущенное время. Кроме того, я думал, что после года активной переписки мы хорошо знаем друг друга.
   В мыслях моих Мэрилу была для меня и любимой, и лучшим другом. Находясь в разных уголках света, мы вместе превозмогали войну. В какой-то мере она принадлежала только мне. Ни армии не вычеркнуть её из моей жизни. Ни вьетконговцам уничтожить. Я мечтал, что если мы поженимся, то она будет существовать только для меня, а я - для неё. Только на неё я мог положиться, только её мог любить, заботиться мог только о ней, ибо всех товарищей я растерял на войне.
   Я не хотел больше страдать от потерь.
   Однако перед самой свадьбой я чуть не сдрейфил. Сидя в служебке и дожидаясь своей очереди к алтарю, я вдруг заметил открытое окно.
   Мой брат Тим, которого я всегда звал Джейком, был рядом со мной, он прочёл мои мысли.
   - Сынок, - сказал он, - если хочешь смыться, у тебя есть шанс. Лезь в окно и беги, никто тебя не осудит.
   Он застал меня врасплох. Я смутился.
   - Кто? Я? Бежать? Ни за что...
   Он рассмеялся. Я тоже. Мы тут же об этом забыли. А через минуту, не осознавая, что делаю, я прошёл в южное крыло церкви и мы с Мэрилу произнесли свои 'да'.
   Мы не только обменялись кольцами во время венчания, но и горскими браслетами. Мэрилу считала, что это придаст таинственности нашим отношениям, свяжет немного с Вьетнамом, который познакомил нас.
   Эта мысль мне очень понравилась!
   Для такого торжественного случая церемония была коротка. Были только наши родители, её свидетельница да мой брат в качестве свидетеля.
   Мы вышли из церкви, а мне не верилось, что мы с Мэрилу муж и жена.
   Всё получилось так легко. Слишком легко.
   За какие-то минуты я не только получил жену, но и готовую семью. Теперь у меня появились обязанности, и они меня пугали.
   Медовый месяц был недолгим. Просто мы остановились в мотеле 'Дельфин' в Найлсе и всю ночь занимались любовью. Утром мы были никакие. Ноги не держат, живот болит - еле позавтракали.
   Мы жили в доме её родителей и спали на большой двойной кровати. Остаток отпуска мы ходили на вечеринки, днём - в кино, а однажды в субботу взяли с собой Тину и поехали в 'Аквариум' в Чикаго. Мы объедались пиццей, пили кока-колу, каждую ночь занимались любовью и не заметили, как подкатил конец отпуска и пришло время возвращаться в армию. Нужно было служить ещё несколько месяцев.
   За пять дней до Рождества в аэропорту О'Хэйр я поцеловал жёнушку и поднялся на борт самолёта, вылетающего в Вашингтон, округ Колумбия (далее - автобусом в Форт-Мид, штат Мэриленд), завершать последний отрезок армейского пути. Мэрилу обещала, что, как только я устроюсь на новом месте, они с Тиной переберутся поближе к базе.
   Это было не лучшее время года для возвращения в казарму. Меня приписали к роте, состоящей из одних чёрных. Спали мы в большом помещении, и у парня на соседней койке был проигрыватель на 45 оборотов в минуту, от которого мне хотелось лезть на стенку. Он всё время крутил одну и ту же пластинку, повторял её как мантру, - до подъёма, после обеда, вечером перед отбоем. Это была песня Марвина Гэя 'До меня дошли слухи', и никогда ещё в жизни мне так не хотелось стереть кусок пластмассы в порошок!
   По документам, полученным во Вьетнаме, на проезд выходило 170 долларов. Когда я оформлялся в 9-ую бронекавалерийскую дивизию, выяснилось, что я должен армии 162 доллара, потому что проезд на автобусе из Форт-Дикса в Форт-Мид стоил всего 8 долларов. Я же потратил все дорожные деньги на перелёт из Филадельфии в Чикаго и Вашингтон. А как ещё мне можно было выбраться домой в отпуск и вернуться назад?
   К счастью, меня попросили самому перенести мои бумаги из кабинета в кабинет, и когда я узнал, сколько остался должен, то разорвал бумажки в клочки и спустил в унитаз.
   Меня посадили на оформление прибывающего личного состава, и целыми днями напролёт я был занят приёмом ветеранов Вьетнама.
   В Сочельник и Рождество мне выпало стоять в карауле у склада. Шёл мокрый снег с дождём, и мне было одиноко как никогда. Я вернулся из Нама, только что женился, и армия уже успела разлучить меня с Мэрилу. Навалилась тоска зелёная, и мне стало горько за себя.
   Где-то между Рождеством и Новым годом выдалась свободная суббота, и я отправился в Балтимор, в 'Квартал'. В район кабаков и разгульной жизни. У меня оставалось 50 долларов от подаренных на свадьбу денег, и я вообще-то планировал потратить их на мотели и еду, когда Мэрилу и Тина переедут ко мне и мы будем подискивать жильё.
   Но вместо этого я их пропил. И мне было очень стыдно.
   Не знаю, откуда это взялось. Я брёл, шатаясь, из бара в бар. В каждом говнюшнике ко мне подкатывала девка, прямо как в Сайгоне, и я автоматически покупал ей выпивку.
  Мы садились у стойки, и девчонка начинала меня соблазнять. Её пальцы пробирались ко мне в штаны - поближе к промежности, она улыбалась и предлагала развлечься.
   - В шашки сыграем? В очко? Крестики-нолики? - подзадоривал я.
   Но в конечном итоге я с улыбкой отклонял предложение, думая о том, как мне одиноко без Мэрилу; вставал и двигался дальше.
   Устав от девушек баров, я переключился на стрип-клубы, в которых продавали алкоголь. Наскоро потряся на сцене сиськами и письками, стриптизёрши - в одних верёвочках - смешивались с посетителями, чтобы подстегнуть их либидо и облегчить доступ к кошелькам. В надежде потискать мохнашку, я купил какой-то девке выпить, но только сам упился и выкинул на ветер все деньги.
   Когда деньги мои иссякли, эта блядь поднялась и ушла, не сказав ни слова: ни тебе 'спасибо', ни 'мать твою так', ни 'будешь уходить, запри дверь'.
   - И тебя с Рождеством, сучка! - показал я ей средний палец на выходе. В кармане лежал последний доллар - хватит вернуться в Форт-Мид.
   На пути к автобусной остановке мне попалась гадалка. Баба схватила меня за руку, впихнула, чуть не повалив, в свою конуру и с явным цыганским акцентом рекла: 'Фатима предсказать тебе судьба'.
   - Прости, Фатима, не могу, у меня всего доллар остался, - буркнул я. Ухмыляясь, я помахал бумажкой перед её носом.
   - Мне хватать, чтобы помочь тебе, - она схватила доллар и спрятала в лифчике.
   - Не нужна мне твоя помощь. В жопу твой кристалл...
   - Молчи, я смотреть твоё будущее.
   - Слушай сюда, дамочка, это мой последний бакс, и мне надо попасть на автобус в Форт-Мид.
   Я полез к ней в бюстгальтер. Она хлопнула меня по руке, и её акцент как-то сразу исчез.
   - Держи свои деньги, выметайся отсюда! Шевелись, давай! Все вы, бля, служивые, одинаковые!
   Я сцапал доллар и вышел на воздух.
   - Сама такая! - огрызнулся я. - Чтоб под мышками у тебя завелись верблюжьи блохи! Чтобы тебе нос паук оттяпал!
   Она показала мне кукиш, а я поплёлся к остановке.
   Господи, Мэрилу убьёт меня, если узнает, что 50 долларов тю-тю. Должно быть, где-то здесь обретался Эдгар Аллан По. Неудивительно, что он писал рассказы про ужасы. Балтимор, так его растак!
   За день до Нового года я получил деньги и три дня выходных. И решил слетать в Чикаго - удивить Мэрилу.
   С увольнительной до субботы в кармане на автобусе я доехал до Вашингтона, купил билет туда-обратно и пошёл в бар ждать свой рейс. И тут у меня начались провалы в памяти.
   Я сел в нужный самолёт, но не помню как. Помню, что сидел в баре и цедил мартини, и вдруг я уже в самолёте, а вокруг - никого.
   - Когда мы вылетаем в Чикаго? - спросил я у стюардессы.
   - Мы приземлились в аэропорту О'Хэйр 20 минут назад, сэр.
   Я смутно помнил, что звонил из бара Мэрилу и просил её встретить мой рейс. Я выбрался кое-как из самолёта, но никто меня не встречал. Я запаниковал. Но тут услышал объявление.
   - Брэда Брекка просят подойти к кассам 'Юнайтид Эйрлайнз'.
   Это Мэрилу!
   Отчаянно я пытался найти дорогу к стойкам 'Юнайтид', но О'Хэйр - огромное здание, и я заблудился: на заплетающихся ногах бежал по одному коридору, оббивал плечами стены другого, при этом волоча свой баул и поминутно падая.
   Через час я добрался-таки до цели, но Мэрилу уже не было. Я пошёл в маленькое кафе при аэропорте, опрокинул ещё пару стаканов и позвонил ей.
   - Мэрилу, я прождал битых два часа! Почему ты не встретила меня, как я просил?
   - Я встречала, Брэд, но ты не прилетел.
   - Я немного проспал, хе-хе... может, ты оторвёшь свою сладкую попку и заберёшь меня отсюда?
   - Да ты пьян!
   - Слушай, я долго ждал в Вашингтоне, всего-то пара рюмочек перед посадкой.
   Через 45 минут она приехала. Я спустился в багажное отделение, забрал чемодан, и она повезла меня домой. На мне была простая форма без шинели, и я промёрз до костей. В Чикаго стоял мороз в 20 градусов.
   Я сказал, что полтинника нет, соврал, что в казарме кто-то залез в мой сундучок и украл деньги. Правду рассказать я не посмел. Она была не в настроении выслушивать о моих похождениях по злачным местам Балтимора.
   Гостил я недолго. В понедельник улетел назад в Вашингтон, оттуда на автобусе - в Форт-Мид. Мэрилу обещала переехать через три недели, когда соберёт достаточно денег, чтобы снять квартиру.
   Я решил делать отчисления для неё из денежного аттестата. Я начал откладывать по 50 долларов в месяц, плюс ещё 50 добавляла армия.
   В первых числах января я пошёл в отдел по связям с общественностью Форт-Мида и попросил о переводе. Приказ появился через неделю: меня переводили в штабную роту, в отдел информации, строчить материалы для боевого листка 'Саундофф'.
   Тело моё вернулось на родину, но мозг мой оставался на войне. Я всё время словно ходил по лезвию ножа. Чтобы уснуть, мне нужно было выпить, и утром я вставал подавленный и со слезами на глазах не понять от чего. Меня раздражали громкие звуки. По ночам мне снились кошмары о войне. Я весь стал какой-то дёрганый. Иногда окружающие казались мне трупами. Я терялся, нервничал и всё время пил, чтобы руки не тряслись как при болезни Паркинсона. Но чем больше я пил, тем сильней они дрожали.
   Мне казалось, что если Мэрилу и Тина будут рядом, то всё у меня будет хорошо и мне не нужно будет пить, чтобы уснуть.
   Я убеждал себя, что когда кончится служба, я повезу Мэрилу и Тину в Калифорнию. Ведь в Малибу такой замечательный серфинг...
  
  ГЛАВА 43. 'ОБРАТНЫЙ КАДР'
  
   'Я включил телевизор. Уолтер Кронкайт зачитывал список потерь во Вьетнаме за неделю, потом пустили видеоматериал о боях в осаждённой базе морской пехоты в Кхе Сань. Я уютно устроился в кресле, положив ноги на кофейный столик и поставив рядом на пол бутылочку виски. Подлетела Мэрилу, выхватила у меня стакан, подняла бутылку - и опорожнила всё это в раковину на кухне. Я пришёл в ярость. Хотел схватить её, но промахнулся, и всё поплыло как в тумане. Я вышел из себя, комната как будто наполнилась красным дымом, и у меня снова появилось ощущение, что я покинул своё тело и смотрю на вещи со стороны.
  'Горячая зона высадки!' - воскликнул я, словно меня это не касается, словно я смотрю кино со своим участием. Я снова был во Вьетнаме. Лицо Мэрилу уже ничем не отличалось от лиц продажных девок Сайгона. Помню, я бил её, сбивал с ног, рывком приподнимал за блузку и вновь ударами валил на пол. Опять. И опять. Потом я разбил ей рот, ударив слева. Раскинув руки, как распятый Иисус, она отлетела к стене и медленно осела, потеряв сознание. Я посмотрел на стену. Она была забрызгана кровью, к штукатурке прилип маленький кусочек кожи.
  - ЧТО Я НАДЕЛАЛ, ЧТО Я НАДЕЛАЛ, ЧТО СО МНОЙ! - закричал я'.
  
   В конце января, в пятницу, Мэрилу и Тина выехали из Баррингтона в Форт-Мид. Я не знал, когда они приедут, поэтому после службы стал нетерпеливо прохаживаться перед казармой штабной роты.
   Наступил вечер, а их всё не было, и я был уверен, что они потеряли дорогу или что-то случилось с машиной. Я метался взад и вперёд, вглядываясь вдаль, как заботливый папаша. На земле лежал снег, я продрог и в каждой проезжающей машине высматривал моих девочек.
   Они приехали в семь часов. Я переоделся в гражданское, побросал вещи в сумку и оформил увольнительную на выходные.
   Мы отправились в Лорел, маленький городок в 15 милях от Форт-Мида, поужинали в закусочной 'Бонанза' и сняли номер в мотеле.
   На следующий день мы собирались начать поиски квартиры. В Лореле проживало много служащих из Форт-Мида. Изрядно побегав, мы нашли подвальчик без мебели на Ханисакл-авеню за 115 долларов в месяц.
   - Всё хорошо, Мэрилу, но можем ли мы себе это позволить?
   - Мы справимся, - заверила она. - Я скопила немного и ещё запишусь на матпомощь по безработице.
   Мы заплатили за месяц вперёд и тут же вселились.
   Мэрилу не могла привезти много вещей на своём 'мустанге'. Она собрала немного одежды для себя и Тины, утюг, гладильную доску, немного игрушек с трёхколёсным велосипедом, кое-какие мои штатские пожитки, радио да мой старенький 12-дюймовый телевизор 'Зенит', купленный в штате Мэн.
   В тот же день мы приобрели обстановку для нашей квартирки в магазине подержанных вещей. Старый диван, кресло, кофейный столик, кухонный набор мебели и соломенный тюфяк (без пружин) - за всё 30 долларов.
   Жизнь поначалу складывалась удачно. В восемь утра Мэрилу везла меня на службу и забирала в четыре-тридцать. Ей удалось встать в очередь по безработице, она покупала продукты в гарнизонном магазине, и мы как-то тянули и даже немного откладывали. Мэрилу прекрасно готовила: из казалось бы непригодных продуктов она делала чудные блюда.
   Мы обтянули диван и кресло новой драпировкой, отделали под старину столовую мебель и сшили бархатные чехлы на стулья. Отполировали старый кофейный столик, и в нашей голой квартирке стало по-домашнему уютно.
   Первый месяц в Лореле я не пил. Но в первую пятницу марта, когда Мэрилу забрала меня с работы, я купил бутылку виски. Я сказал, что хочу просто посидеть в гостиной: скинуть туфли, снять галстук, посмотреть вечерние новости Си-Би-Эс и выпить немного виски.
   Я включил телевизор. Уолтер Кронкайт зачитывал список потерь во Вьетнаме за неделю, потом пустили видеоматериал о боях в осаждённой базе морской пехоты в Кхе Сань.
   Мэрилу накрыла на стол.
   - Садись ужинать, дорогой, можно расслабиться и посмотреть телевизор потом.
   - Я смотрю новости...
   - Я сказала, что ужин на столе! - огрызнулась она.
   - Подожди, сейчас кончатся новости!
   - Сейчас же, Брэд!
   - Ты слышала, что я сказал? Потом...
   Я уютно устроился кресле, положив ноги на кофейный столик и поставив рядом на пол бутылочку виски. Не говоря больше ни слова, подлетела Мэрилу, выхватила у меня стакан, подняла бутылку - и опорожнила всё это в раковину на кухне.
   Она проделала что-то невероятное.
   - Я сказала немедленно, Брэд! - крикнула она и встала между мной и телевизором, уперев руки в бока.
   - Ты вылила мой виски в канализацию Лорела.
   - Да, вылила. И из бутылки тоже...
   - Зачем?
   - Потому что пора ужинать.
   - Но мне ещё не пора, - заревел я, вскакивая с кресла. - Ты сука, блядь! Что ты наделала, а? Ты знаешь, что ты наделала?
  Я пришёл в ярость. Хотел схватить её, но промахнулся, всё поплыло как в тумане. Я вышел из себя, комната как будто наполнилась красным дымом, и у меня снова появилось ощущение, что я покинул своё тело и смотрю на вещи со стороны.
   'Горячая зона высадки!' - воскликнул я, словно меня это не касается, словно я смотрю кино со своим участием. Я снова был во Вьетнаме. Лицо Мэрилу уже ничем не отличалось от лиц продажных девок Сайгона. Помню, я бил её, сбивал с ног, рывком приподнимал за блузку и вновь ударами валил на пол. Опять. И опять.
   Мэрилу билась в истерике, закричала и заплакала Тина, хватая воздух ртом. Когда я опрокинул жену на пол в пятый раз - а, может быть, в шестой, не помню - она больше не поднялась, и я пинал её в спину босыми ногами и орал: 'СУКА! СУКА! ТЫ ЗА ВСЁ ОТВЕТИШЬ!'
   Потом я снова приподнял её и ударил слева, разбив рот. Раскинув руки, как распятый Иисус, она отлетела к стене и медленно осела, потеряв сознание.
   Всё случилось очень быстро.
   Красный дым рассеялся, я стоял как громом поражённый. Я тяжело дышал и смотрел то на Мэрилу, то на свои руки.
   В дверь постучали.
   - Что у вас там происходит? - спрашивала соседка.
   - Всё в порядке, - ответил я, - небольшое недоразумение.
   - Вы уверены?
   - Ты что, оглохла, мать твою? Проваливай, блядь, к себе, и не суй нос в чужие дела, а то будешь следующей...
   Мэрилу зашевелилась и заплакала. Тина была так напугана, что не могла вздохнуть. Она хватала воздух ртом, как астматик, и повторяла 'мамочка, мамочка, мамочка...'
   Слепая ярость исчезла так же быстро, как и нахлынула. У меня не укладывалось в голове, что я натворил. Такого со мной ещё не было.
   - Откуда этот дым? Что со мной? Что не так? О Господи, что со мной?
   Лицо Мэрилу было разбито в кровь. Один глаз заплыл, другой еле открывался. Верхняя губа рассечена. Она тихо плакала, давясь кровью и пытаясь встать на ноги. Она поднималась на колени и - падала. Сделав несколько попыток, она медленно поползла в ванную.
   Я посмотрел на стену. Она была забрызгана кровью, к штукатурке прилип маленький кусочек кожи.
  - ЧТО Я НАДЕЛАЛ, ЧТО Я НАДЕЛАЛ, ЧТО СО МНОЙ! - закричал я.
   Я помог Мэрилу подняться.
   - О Боже, родная, прости. Не знаю, как это случилось. Я помогу тебе. Прости, прости, ради Бога, прости...
   Я обнял Мэрилу за талию, отвёл в ванную и помог промыть раны, потом успокоил Тину. Я помог Мэрилу дойти до кровати, принёс в полотенце лёд для опухшего глаза. Она легла, откинув покрывала, а маленькая Тина - всего-то три годика - устроилась рядом: хныкала и сосала палец.
   Ужин остыл, я его выбросил. Я выключил свет в ванной, закрыл дверь и включил радио в гостиной. Как мог, зачистил стену, и тогда меня затрясло...
   Я убийца. Я ведь мог её убить. Боже мой, что же мне делать?
   Потянуло выпить, а в кармане ни цента. Заглянул в кошелёк Мэрилу. Тоже пусто. Я отыскал копилку Тины и расколотил её молотком. Получилось около доллара мелочью - я сгрёб всё в карман, открыл входную дверь и выскользнул в ночь...
   За 79 центов в винном магазине я купил бутылку мускателя и припал к горлышку, чтобы успокоить нервы.
   Наутро я проснулся на диване со страшной головной болью. На цыпочках прошёл в спальню, чтобы разбудить Мэрилу и Тину, и остановился, как вкопанный.
   - Дорогая, что с тобой?
   Мэрилу разлепила один глаз.
   - А то ты не знаешь?
   - Нет же, Господи, я только помню...
   - Это ты сделал, Брэд.
   Я вспомнил всё.
   - О Боже! - заплакал я. - Я ведь люблю тебя... как я мог? Мэрилу, что со мной? Что не так?
   Кровотечение остановилось, и лицо Мэрилу представляло сплошное месиво синяков и кровоподтёков. Один глаз заплыл и не открывался, другой стал красным из-за лопнувших сосудов. Верхняя губа запеклась и сильно распухла.
   Только через десять дней, нанеся на лицо толстый слой макияжа и надев тёмные очки, Мэрилу решилась выйти в гастроном на углу. Если не всматриваться, никто и не сказал бы, что её били.
   Я поклялся не брать в рот ни капли, но, откровенно говоря, такое обещание сдержать я не мог.
   За два дома от нашего жил один ветеран Вьетнама. Он жил с матерью, потому что ноги его были парализованы: он наткнулся на мину в 'Железном треугольнике'. Как-то раз я перекинулся с ним парой слов. Его вид в кресле-каталке всколыхнул во мне много неприятных воспоминаний, и после того раза я всячески избегал его.
   Но от войны убежать невозможно. Всё напоминало о ней. Даже радио. Я включал радиоприёмник, слышал голос Кенни Роджерса, поющего 'Руби, не увози любовь в город', и сразу вспоминал беднягу-соседа, а за ним - Дэнни и Криса, и круг повторялся.
  Достаточно было слегка хлебнуть, или услышать знакомую мелодию, или посмотреть 30 секунд репортажа из вечерних новостей Си-Би-Э, и Нам был тут как тут. Словно горящая спичка падала на смертоносную смесь бензина и воздуха. И я взрывался. Предметы окрашивались в багровые тона. Кровь гнала по жилам адреналин, заставляя дрожать мою оболочку. Я входил в транс и моментально переносился во Вьетнам. Я свирепел и вымещал злость на Мэрилу. Потом я плакал и плакал, открывал бутылку и напивался до беспамятства.
   Такое стало происходить со мной почти каждый вечер, я превратился в Джекилла и Хайда наяву.
   К середине марта снег растаял, зазеленела трава, набухли почки - весна шла своим чередом.
   Лицо Мэрилу зажило, и мы заговорили о покупке собаки.
   По субботам я вставал рано, и мы с Тиной шли в гастроном. Я покупал себе газету, ей - конфеты, и в парке, пока Тина каталась с горки и строила домики в песочнице, просматривал объявления о продаже собак.
   Однажды я показал Мэрилу одно объявление в 'Вашингтон Стар' о продаже щенков гончей. Щенки были на ферме в Вирджинии, совсем недалеко.
   - Давай съездим посмотрим, Мэрилу, за посмотр денег не берут, да и день такой хороший - прокатимся.
   Щенок стоил 50 долларов - как раз такую сумму нам подарили мои дядюшка с тётушкой на свадьбу. Все щенки были сообразительны, и, всласть позабавившись, мы выбрали пухленького кобелька и дали ему кличку Стар - по названию газеты, где мы нашли объявление.
   Не доехав до дома, мы уже влюбились в Стара, и Стар отвечал нам тем же: грыз ножки мебели и жевал провода телевизора.
   На службе я исправно исполнял свои обязанности - честь по чести - и мне вернули звание специалиста 4-го класса, а это значило увеличение денежного содержания. Мэрилу по-прежнему возила меня на службу и обратно. Вечером у телевизора я чистил обувь и пряжку. А она следила, чтобы по утрам у меня была наготове чистая накрахмаленная рубаха.
   Тина была ещё слишком мала, чтобы ходить в школу, она целыми днями пропадала в парке, а раз в неделю вместе со своей матерью, перед тем как ехать за мной, ходила за покупками. Я ждал конца дня как на иголках и поминутно выглядывал, не подъехал ли красный 'мустанг'. Когда я выходил из офиса, Тина выскакивала из машины, кидалась мне на шею и чмокала в щёку, а я подхватывал её на руки и закидывал на закорки. Стар сидел в машине и лаял, словно выследил самого большого кролика к востоку от Миссисипи. Я сажал Тину на заднее сиденье, целовал Мэрилу, а Стар облизывал мне ухо, будто леденец.
   Когда мы с Мэрилу ладили, не было на свете людей счастливее нас. Но когда мы не ладили, что бывало гораздо чаще, всё вокруг становилось черным-черно...
   А в это время 1968-ой год отсчитывал дни:
   23-го января корабль ВМС США 'Пуэбло' с 83 членами экипажа на борту был захвачен северными корейцами в Японском море.
   30-го января коммунисты развернули Новогоднее наступление, атаковав одновременно Сайгон и 30 провинциальных центров.
   31-го марта президент Джонсон ограничил бомбардировки Северного Вьетнама. В самих Соединённых Штатах росла волна протеста против войны во Вьетнаме.
   В тот самый день, 4-го апреля, когда в Мемфисе беглый преступник Джеймс Эрл Рэй застрелил доктора Мартина Лютера Кинга, я стоял в наряде по кухне. Вечером у столовой штабной роты, забирая меня со службы, Мэрилу держалась как-то по-особенному.
   - На прошлой неделе я ходила к врачу, Брэд...
   - Что-то случилось?
   - Нет...
   - Тогда что?
   - Как тебе сказать?
   - Ну давай, Мэрилу, не томи!
   - Что ты скажешь о втором ребёнке?
   - А ты что, хочешь плюнуть на таблетки?
   - Я бэ-эр, Брэд!
   - Бэ-эр? Что это?
   - Я беременна, глупый...
   - О мой Бог, ты разыгрываешь меня, да? Дело просто в гнилом зубе, ведь так?
   - Участковый врач звонил мне сегодня и подтвердил, что я беременна. Это правда, Брэд. Ты не рад?
   Ну что сказать. Я был в шоке. Я только что вернулся из Вьетнама. Тащил службу. Тащил жену и дочь. Едва мог позаботиться о себе, не говоря уж о семье. Эта новость меня ошарашила.
   - Вот теперь я вижу: ты немного располнела в талии.
   - И груди стали больше, видишь...
   - Это от того, что...
   - Можно подумать, ты не понимаешь.
   - Ну, не так чтобы очень.
   - Доктор говорит, мне рожать в начале ноября, а пока всё в порядке.
   Мне понадобилось несколько дней свыкнуться с этой новостью, но как только она улеглась в голове, я объявил всем, что собираюсь стать отцом. Я был очень горд. Беременность Мэрилу - добрый знак. Наступала новая жизнь, я многого ждал от неё. Новая жизнь! Ребёнок! Наша кроха! И ещё каких-то неполных два месяца, и армии - конец.
   Мы позвонили нашим родителям и сообщили, что скоро они станут дедушками и бабушками.
   Я понял - надо брать себя в руки. Я буду отцом. Нужно заботиться о Мэрилу. Следить, чтобы она хорошо питалась и отдыхала. Ей теперь надо есть за двоих. Правда ли, что беременные женщины ведут себя необычно? Не появятся ли у Мэрилу странные желания среди ночи? Не проснётся ли особенная страсть? Нужно следить за её весом, чтоб ела поменьше соли да не поднимала тяжести. Господи, как же выкроить на свободные платья для неё? Ну да Мэрилу хорошая швея, может, сама сошьёт что-нибудь.
   У неё таки появились странные желания. Несколько раз мне пришлось срываться ночью и лететь в еврейский магазинчик деликатесов за куриной печёнкой, бубликами и солёными огурчиками.
   Когда Мэрилу объявила о беременности, отношения наши вроде бы наладились, и я стал даже меньше пить. Она толстела и толстела, и нам уже стало трудно помещаться вдвоём на маленьком соломенном матрасе - обязательно кто-нибудь да скатывался.
   В конце апреля пришло письмо от её матери: тёща собиралась приехать к нам и пробыть до конца моей службы.
   Да, вот чего мне жуть как не хватало - тёщиного приезда...
   Уже несколько недель по утрам я кашлял кровью и желчью и думал, что это всё от нервов. Я ничего не говорил Мэрилу и к врачу не ходил. Я хотел покинуть армию только по истечении срока службы, вне зависимости от состояния здоровья.
   Мы стали обсуждать, чем мне заниматься и куда мы переедем после моей демобилизации. Я разослал свои резюме куда только можно: от Вашингтона до Сан-Франциско и от Анкориджа до Майами и Гонолулу. Никаких предложений не поступило.
   Я даже попробовал устроиться на должность государственного специалиста по связям с общественностью на Паго-Паго, острове на юге Тихого океана, в американской части архипелага Самоа. Я увидел объявление в 'Эдитор энд Паблишер', отраслевом журнале газетчиков и полиграфистов.
   От такой работы я б не отказался...
   Я уже мнил себя островитянином. Это была возможность уйти от жизни в земной рай, в полинезийскую колыбель, где целыми днями смуглые, беззаботные и полногрудые девушки смеялись, плескались и занимались любовью.
   - Ух ты! - сказал я. - Вот так местечко. Я хочу получить эту работу...
   - Но это так далеко.
   - Дорогая, Маргарет Мид в своей знаменитой книжке 'Достижение совершеннолетия на Самоа' пишет, что самоанское общество абсолютно свободно от стрессов. Это значит, что стресс в обществе является продуктом человеческой деятельности, а не природных условий, он не запрограммирован в генетическом коде человека. Подумай, что это значит! Это место как раз для нас. Я покончу с выпивкой, меня перестанут мучить кошмары - всё наладится. Нам будет хорошо на Самоа, вот увидишь, поверь!
   Не один вечер за стаканом я мечтал об этой работе. Контракт рассчитан на два года. Можно будет поселиться в местной хижине. Несколько часов в день отдавать работе, после работы писать книгу - Великий Американский Роман, а вечером лежать на пляже с Мэрилу и Тиной, зарывшись в белый песок. Купаться в волнах прибоя, нырять с дальних рифов, пить ром из кокосового ореха, покрываться обалденным загаром и любоваться молодыми дородными самоанками в бикини.
   Я уже видел полную картину. Как я плаваю под водой и бью острогой рыбу на обед. И как мы здоровеем на рыбной диете.
   Однако ничего из этого не вышло. На этот пост правительство определило кого-то другого.
   Как же так? Я прекрасно подходил на эту роль!
   В начале мая я получил письмо от Билли Бауэрса. Он с женой и ребёнком жил теперь в Чарлстоне. Он-таки дембельнулся досрочно. Я писал ему несколько раз в самый разгар Новогоднего наступления, но не получил ответа и уже было подумал, не случилось ли с ним чего.
   Билли работал в местной газетке и приглашал нас в гости. Я ответил, что увольняюсь из армии 28-го мая и что на следующий же день мы приедем к нему в Южную Каролину.
   Приехала мать Мэрилу, мы положили её на диван, а рядом, на полу, из старой одежды устроили постель для Тины. Тине только что исполнилось четыре года.
   Нам многое нужно было подготовить к моей демобилизации, и тёща предложила взять с собой Тину на поезд в Баррингтон. Мы согласились.
   Один парень из нашего отдела, Джон Шрайбер, тоже только что женился и в июне хотел въехать в нашу квартирку. Поэтому мы уладили все вопросы с метрдотелем и продали Шрайберу всю нашу мебель за 50 долларов.
   Я рассчитывал, что после увольнения, включая проездные до Чикаго, у меня получится не меньше 250 долларов. Я думал, что если мы будем экономны, нам хватит съездить к Билли, вернуться в Баррингтон за Тиной и уехать в Калифорнию.
   И вот наступил долгожданный день. Всю пятницу я сдавал дела и с грустью обнаружил, что мне не удастся покинуть армию с суммой, на которую рассчитывал. Я получил бумаги из штаба, и оказалось, что из-за штрафов и взысканий, заработанных во Вьетнаме, я не получу желаемых денег. Если точнее, это означало, что окончательный расчёт за двухлетнюю службу еле-еле составил 50 долларов. Пятьдесят долларов на то, чтобы вернуть меня в гражданскую жизнь, чтобы поддержать мою беременную жену и маленького ребёнка, пока я буду искать работу и смогу оплачивать свои счета сам.
   Оставалось только радоваться, что меня не заставили за долги служить лишний месяц бесплатно.
   Подписав финансовые документы и завершив прочие бумажные дела, я вывел на 'мустанге' кремом для бритья: 'Срать на эту армию!', - и мы с Мэрилу взяли курс из Форт-Мида на юг, гудками приветствуя каждого встречного солдата.
   Мы провели в пути всю ночь и приехали в Чарлстон в субботу в 10 утра. И мы, и Билли были очень взволнованы встречей. В письмах к Мэрилу я много писал о нём.
   - Брэд, старый говнюк, как же я рад тебя видеть!
   - Ах ты сукин сын! Когда ты остался, я думал, ты уже не вернёшься.
   Мы обнялись, я представил Мэрилу и Стара. Билли обнял Мэрилу и взял щенка на руки.
   - Вот это да, Брэд! Да он смышлёный, где ты его достал?
   - На одной ферме в Вирджинии.
   - Ну пошли, ребята, наверх. Я познакомлю вас с Дженни и малышом.
   Билли снимал квартиру наверху; перед домом раскинулась обширная зелёная лужайка, за домом рос большой сад.
   - Брэд, хочу предупредить тебя, - Билли зашептал на лестнице, - у нас со старушкой не всё ладно после моего возвращения.
   Билли открыл несколько баночек пива - я привёз ящик 'Бадвайзера' - и тут вошла его жена. Не знаю, что Билли рассказывал ей обо мне, но как только она появилась, стало понятно, что в 'её' доме нам не рады.
   - Смотри, Дженни, - сказал Билли, беря Стара на руки, - разве он не милашка?
   Его малыш спал. Билли представил нас Дженни, и она скрылась на кухне.
   - Идите сюда, ребята, хочу вам кое-что показать.
   Билли открыл шкаф, набитый военными сувенирами. У каждого была своя история, он очень ими гордился, потому что добыл их сам. Тут были пистолеты, штыки, полевая форма СВА и даже автомат АК-47.
   - Ёлы-палы! И всё это ты отправлял домой по почте?
   - Клянусь мамой, каждую штуку. Думаю, дохлого азиата можно было выслать по почте. Я знаю парня, который отправил подружке голову вьетконговца, когда получил от неё письмецо 'Дорогой Джон'...
   - Господи Боже мой!
   Весь день до вечера мы пили пиво, на ужин заказали пиццу. Дженни говорила мало и в 11 ушла спать. Мы остались пить и говорить о Вьетнаме. Мы с Билли обсуждали, как строить свою жизнь сейчас, после армии.
   Он постелил нам с Мэрилу на раскладном диване. Примерно в полночь мы погасили свет. Билли сказал, что хочет встать пораньше и взять меня с собой на рыбалку.
   Не прошло и двух минут, как разразилась гроза. Он и Дженни стали орать друг на друга. Ссора скакала от одного к другому, как теннисный мяч. Он обзывал Дженни, Дженни отвечала ему тем же и опрокидывала мебель.
   Мы с Мэрилу лежали в гостиной под одеялом, прикусив языки и давясь от смеха.
   - Блин, - прошептал я, - я думал, только мы так ругаемся. Приятно, что мы не одни такие.
   Через минуту Дженни с криками и ребёнком на руках уже выбегала из дому. А Билли в одних джинсах скакал за ней и орал вслед.
   - Куда это ты, чёрт возьми, собралась?
   - К маме! Подальше от тебя, от этого дома и от твоих чёртовых друзей!
   - Ну и замечательно, сучка, скатертью дорога.
   - Я беру машину!
   - Ещё чего! Это моя машина, Дженни!
   Произошла какая-то возня, и мы услышали, как Билли забрал у Дженни ключи от машины.
   - Козёл, говно, скотина! Отдай мне ключи, пьянчуга!
   - Давай, сука, вали отсюда!
  Я выглянул в окно. Билли швырнул Дженни ключи. Через секунду, обдав наш 'мустанг' тучей гравия, она уже мчала свой 'шеви' по улице, выжимая до упора педаль газа.
   Джимми прискакал наверх с извинениями, потом открыл пива и вкратце поведал о своих семейных бедах.
   - Что-то неладно у нас тут, друг, весь месяц вот так ссоримся. В толк не возьму, что с ней, блин, происходит.
   Не успели мы допить пиво, как влетела Дженни с ребёнком на руках - она вернулась. Увидев, что мы сидим себе, мирно беседуем и пьём, она наехала не только на Билли, но прихватила и нас с Мэрилу.
   Только она начала распекать Билли, я фыркнул. Я прикусил язык и отвёл глаза, но вид её и голос были так нелепы, что я не удержался и рассмеялся.
   - А, так это смешно, Брэд? Я шутки шучу, да?
   - Да, прости, но это на самом деле смешно...
   - Ну так вот: это ты виноват в нашей ссоре!
   - Я? - сказал я, давясь от смеха.
   - Я не даю ему пить пиво, а ты что сделал? Приехал с целым ящиком...
   - Мне кажется, пить или нет - решать самому Билли, не тебе.
   - Ах так, тогда можешь выкатываться прямо сейчас!
   - Дженни, закрой рот, а то я тебе его заткну, - рявкнул Билли.
   - Убирайтесь из моего дома... и забирайте этого паршивого пса!
   - Да собака-то здесь причём, Господи? - спросил я.
   - ЗАТКНИСЬ, ДЖЕННИ, СМОТРИ - ВРЕЖУ!
   Билли повернулся к нам.
   - Вы остаётесь. Это мой дом, а вы - мои гости.
   Грызня не унималась. Дженни орала на Билли, Билли орал на Дженни. Он сгрёб её в охапку и утащил в спальню.
  Там перепалка продолжилась, и опять Дженни с ребёнком на руках вылетела из спальни и побежала к машине, и только красное платье плескалось по ветру.
   Она остановилась посреди лестницы и крикнула: 'Брэд! Если ты до завтра не уедешь, я вызову полицию!'
   - Давай-давай, - кричал Джимми из окна гостиной, - вали к мамочке и оставайся там, тупая дура!
   Дженни вскочила в машину - и покрышки задымили по асфальту.
   Наконец, всё улеглось, и мы вернулись в постель. Утром Билли и я поднялись спозаранку. Ночью Дженни всё-таки остыла и тихонько вернулась в дом.
   Ближе к обеду мы с Билли отправились на море порыбачить, женщины остались поболтать. Клёва, правда, не было.
   - Она у тебя в самом деле дикая кошка, Билли, - сказал я, бросая наживку в воду.
   - Да уж, иногда я еле держусь. Не знаю, насколько меня хватит. Я на пределе, Брэд. Больше я не вынесу.
   Мы вернулись перед ужином, и как только Дженни учуяла от Билли запах пива, ссора вспыхнула с новой силой. Мы всего-то по три банки выпила на рыбалке. Не знаю, почему она решила, что может контролировать Билли. Её саму надо было контролировать. Она орала на него, нас костерила на чём свет стоит, в конце концов, заявила, чтоб я убирался, пока не разрушил ей семью.
   Я рассмеялся. Мне показалось, её семейная жизнь шла наперекосяк задолго до моего приезда.
   Дженни с ребёнком опять уехала к матери - отдышаться перед третьим раундом.
   На следующее утро мы с Мэрилу поднялись ни свет ни заря: мы решили уехать пораньше, не ждать, пока Дженни вернётся и поднимет дым столбом. Я попрощался с Билли, поблагодарил за гостеприимство, не подозревая, что мы видимся в последний раз.
   Мы вели машину по очереди и приехали в Баррингтон на одних бензиновых парах с 10 центами на двоих. Как хорошо было вернуться в родной город свободным от армии и - самое главное - снова быть вместе с Тиной.
   Я очень по ней соскучился.
   5-го июня в Лос-Анджелесе в гостинице 'Амбассадор' был убит Бобби Кеннеди. И страна как никогда была разорвана на части войной во Вьетнаме.
   Менялись времена, менялась наша жизнь...
  
  ГЛАВА 44. 'БЕЛАЯ ГОРЯЧКА'
  
  'Теперь меня преследовали постоянные видения. Я не мог отличить реальность от глюков, от страшных кошмаров, мучивших меня во время ступора. Если на пути к винному магазину мне слепили глаза огни фар, то я, ошалев от ужаса, бросался прятаться за дерево, за куст, за пожарный гидрант. Фары приближались, и автомобиль превращался в огромного жука с горящими глазами-лазерами. Он вставал на дыбы - 'на два колеса' - и двигался всё вперёд и вперёд, сопя, урча и петляя: он искал меня, чтобы раздавить.
  Дни проходили за днями, болезнь прогрессировала, я слабел. И вот я не смог выйти из дома за бутылкой. Я попробовал заказать алкоголь по телефону, но не устоял на ногах, чтобы сделать звонок. Хотел выписать чек и не смог вывести на нём своё имя. И я заплакал и плакал, пока не забылся сном. Через несколько часов наступило похмелье, и я бился в белой горячке в кухне на полу, корчась и ползая в собственной моче и экскрементах, блюя кровью и желчью. Я видел то, чего на самом деле не было. Змеи извивались на моей шее. Красные чёртики кололи мне вилами ягодицы. Кухонные окна расплывались в огромные злые глаза. У гаража меня ждал человек в военной шинели и пистолетом в руках, с фетровой шляпой на голове, как у Сэма Спейда. Потом мне померещился Вьетнам. Я палил из М-16, но азиаты пристреляли окна, окружили дом и уже выбивали дверь, чтобы добраться до меня.
  Каким-то образом мне, невменяемому от страха, удалось добраться наверх, в детскую, и спрятаться под кроваткой Криса, прижав к себе плюшевого мишку. Я не воспринимал действительность совершенно. Я пускал слюни, орал благим матом, бился в истерике на полу от несуществующих видений и молил о помощи Господа и милосердную Матерь Божью...'
  
   Плохие настали времена. Я ехал домой и думал, что с армией покончено, что она осталась где-то позади, в зеркальце заднего вида, но так же, как у других парней, вернувшихся из Нама, и у меня возникли проблемы с работой. Работодатели не очень-то спешили нанимать ветеранов. Нас считали обдолбанными травкой и алкоголем отмороженными психопатами-садистами. Газеты и журналы называли нас поколением-призраком. Глубоко разуверившимся. Подавленным. Легко проливающим кровь. Легко расстающимся с жизнью.
   Кое-кто из нас действительно был таким...
   Пресса заявляла, что мы кончим свои дни либо в палатах для душевнобольных, либо в тюрьме, либо на кладбище.
   Со многими так и случилось...
   Но не со всеми.
   Вот что происходило с ребятами. Работу было трудно найти, потому что работы было мало. Пару лет назад, до моего призыва, если парень окончил школу или колледж, но не отслужил в вооружённых силах, бизнес и промышленность делали ему ручкой.
   Времена изменились, но мы по-прежнему были в невыгодном положении. Мы были свободны, были готовы заняться карьерой или освоением какой-нибудь профессии, но оказалось, что для нас подобных возможностей не существует.
   До войны почти все мы знали только хорошие времена. Мы ни в чём не нуждались - наш шарик был наполнен добрым воздухом. Но шарик лопнул, и мы получали пособие по безработице и искали работу. Наши иллюзии рассеялись. Сказки детства разом поблекли. Верить больше стало не во что. И мы не верили никому, особенно политикам. Было такое ощущение, что страна, которая не смогла поддержать нас во время войны, бросила нас на произвол судьбы в мирное время. Горько было и обидно оттого, что нас использовали и предали. Мы ответили на призыв к оружию. Мы сделали работу, в которой нуждалась страна, и мы гордились своей службой. Но страна, в свою очередь, унизила нас.
   Нам всего-то нужны были равные возможности, шанс реализовать свои таланты и способности. Но в новой экономике своё место найти было трудно.
   На то имелись свои причины.
   Мы жили в период истории, когда быть американцем было непопулярно. Знамя и униформа, слова 'война' и 'призыв' в 1968 году воспринимались совсем иначе, чем во время Второй мировой войны.
   Мне повезло. У меня за плечами было высшее образование. У других же солдат не было денег ни на колледж, ни на какую-нибудь долгосрочную программу обучения. Им работа была нужна немедленно. Они переживали переломный этап свой жизни. 20 процентов вернувшихся домой были обучены только воевать и ничего более делать не умели. Им мешало отсутствие трудовых навыков. Другие такими навыками обладали, но не знали, с чего начинать поиски мирной работы. Ещё 20 процентов не имели аттестата о среднем образовании. И 10 процентов принадлежали к разным национальным меньшинствам.
   Привыкание к мирной жизни после войны оказалось во много раз сложнее привыкания к жизни на войне. К тому же за время нашего отсутствия родина изменилась, изменилась её экономика. Да и мы тоже...
   Всё это было тяжело.
   Человек оставил работу, ушёл на войну, женился, родил ребёнка - как тяжко после этого пристраиваться к очереди безработных. От этого страдает самоуважение, трещит по швам бюджет и - самое важное - рушится семейная жизнь.
  С мрачным лицом и пустыми карманами, разочарованный во всём, что касается правительства и военного командования, сбитый с толку рынком труда и униженный ничтожными шансами на лучшую долю - вот вам портрет ветерана Вьетнама, едущего на междугородном автобусе из армии в Родной Город, США.
   Грустно это, потому что ветераны были дисциплинированы, мужественны и целеустремлённы и отчаянно хотели получить шанс проявить себя.
  
  *****
  
   В июне я получил место штатного литсорудника в 'Дейли Геральд', одном из пригородных изданий, принадлежащих 'Пэддок Пабликейшнс'; редакция газеты находилась в Арлингтон-Хейтс, к северо-западу от Чикаго.
   Три месяца мы с Мэрилу жили у её родителей, пока не встали на ноги в финансовом плане. Осенью её отец купил для нас дом в Баррингтоне.
   Вот только счастья особого не наступило. Я был на последней стадии алкоголизма и потихоньку сходил с ума. Из Вьетнама я вернулся живым и физически здоровым, но я был разбит морально, дух мой был сломлен, и чувства мои перегорели дотла.
   Я не понимал тогда, что со мной происходит.
   Сегодня это называется посттравматическим синдромом, и у меня оказался полный набор его симптомов. Изо всех сил я старался собрать воедино расползающиеся ниточки своей жизни и приспособиться к мирной жизни.
   И не мог.
   Я топил в выпивке все вопросы о войне, оставшиеся без ответа, мучился от воспоминаний и изнуряющих ночных кошмаров; из-за расшатанных нервов я всего пугался и ночью не мог уснуть, если не принял на грудь изрядную порцию алкоголя.
   Жизнь становилась мучительней: наши ссоры вспыхивали чаще и протекали ожесточённее. Я выходил из себя по малейшему поводу. Например, непривычная марка кетчупа за обеденным столом превращала меня в варвара. Если меня подрезали на дороге, то моим страстным желанием было прижать обидчика к обочине, вытащить из кабины, вставить ему в глотку пистолет и нажать на спусковой крючок.
   Два раза мы с Мэрилу ссорились из-за того, кому убирать дерьмо за собакой.
   На ночь мы привязывали Стара в спальне к батарее отопления. И как-то раз он нагадил прямо посреди комнаты.
   Мэрилу, поддерживая большой живот, скатилась с кровати и направилась в ванную. В комнате было темно и ни зги не видно. Вдруг она поскользнулась на свеженьком собачьем говне и растянулась. Включив свет, она наорала на Стара, потом - на меня: её любимая сиреневая ночнушка была изгажена.
   Проснувшись и увидев, что произошло, я рассмеялся. Так поступать, конечно, не стоило, потому что беременная Мэрилу была на взводе. Ведь она могла пораниться и вообще потерять ребёнка.
   - Убери здесь всё! - потребовала она.
   - Я устал, родная. Я всё приберу утром перед работой. Обещаю. Вот увидишь. Всё равно ты не встаёшь до полудня.
   - Ты уберёшь всё сейчас!
   - Не уберу...
   - Уберёшь...
   Мэрилу черпанула говно рукой и бросила в меня. Часть попала мне на голову. Часть на простыню и подушки. А часть на спинку кровати и на стену.
   - А, так мы решили поиграть!
   Я снял говно с лица и волос и бросил ей назад. Прямо в нос, в рот, в глаза.
   - Ага! В яблочко! Выигрыш мой!
   Она сплюнула на пол, протёрла глаза рубашкой, снова зачерпнула пригоршню и швырнула в меня.
   И понеслось. Она в меня, я - в неё. Я орал, валялся и ржал. Кончились какашки - я снял часы с руки - эту модель 'Сейко' я покупал ещё в лавке 199-ой бригады - и метнул в Мэрилу. Она присела. Часы попали в батарею и разлетелись на мелкие кусочки.
   Через несколько минут перекидывания мы перешли к рукопашному бою. Хватали говно и мазали друг другу головы. До тех пор, пока оно не покрыло нас, стены, окна, постель, шифоньер, зеркало, пол - всё, даже люстру на потолке. Тогда мы вместе приняли душ, поменяли постельное бельё и легли спать. Поутру, перед уходом на работу, я, как мог, прибрался, как и обещал.
   Второй бой по поводу собачьего дерьма был серьёзней.
   9-го ноября мы повздорили о том, когда мне убирать за Старом в подвале. А я как раз смотрел телевизор - наслаждался игрой Джуди Гарланд в 'Волшебнике из страны Оз' - и пообещал убрать какашки после фильма, в девять часов. Мэрилу же настаивала на немедленной уборке. Я сказал 'нет', она вышла из себя и, схватив Тину, умчалась к подружке.
   Она ушла, я тоже разозлился, открыл галлон вина и стал пить. Через час я позвонил её подружке и сказал Мэрилу, что если она не вернётся через пять минут, я разгромлю дом, а потом подожгу его.
   Я потерял самообладание.
   Я знал, что ей понадобится по меньшей мере полчаса, чтобы добраться до дома, потому что подруга жила в Элджине. Как смерч я носился по дому, ломая всё и круша: из детской в комнату Тины на втором этаже, оттуда - в подвал, в закуток Стара. Я вывалил содержимое холодильника и расколотил его молотком. Высыпал муку и сахар из больших жестянок на пол. Вытряхнул кухонные ящики. Перевернул стулья, опрокинул мебель, перебил все лампы, сорвал шторы и разбил окна. Я даже исковеркал ломом несколько игрушек Тины.
   - Приходили трое каких-то мудил и всё разворотили, - сказал я, когда вернулась Мэрилу. - Хорошо ещё, что мне удалось спрятаться; они как с цепи сорвались...
   От такого зрелища у Мэрилу начались схватки. Она позвонила в полицию, чтобы приехали за мной, потом моему отцу, и он забрал её в больницу.
   К тому времени я благополучно отрубился на коврике в гостиной. Буйство моё выдохлось. И я так и не прибрал за псом.
   - Он здесь валяется в отключке, козёл свихнувшийся, заберите его отсюда! - просила Мэрилу полицию. Копы растолкали меня, под ручки отвели в воронок и отвезли в тюрягу проспаться.
   Я бушевал. С одним из копов я учился в школе.
   - Меня нельзя в тюрьму! Ты знаешь, кто я? Открывай обезьянник, легавый, а то попрощаешься со своим значком, будет твоя семья просить милостыню. Ты всегда был ссыкуном. Капитан баскетбольной команды, бли-и-и-ин! Ты мне никогда не нравился, бля-бля-бля...
   Поутру я очухался в камере, не соображая, почему я здесь и за что. Мэрилу позвонила начальнику участка и отказалась от своего заявления, поэтому меня выпустили и посоветовали отправляться домой, привести себя в порядок и ехать в Элджин: моя жена родила малыша.
   Холодным воскресным утром я вышел из тюрьмы. На мне были только джинсы 'Ливайс', я побрёл домой босиком: грустный парад сердитого, поджавшего хвост и отрыгивающего перегаром человека.
   Дом оказался закрыт, и во мне снова закипела ярость. Я схватил садовый стул с лужайки и разбил окно в спальне. Забравшись внутрь, на книжной полке я нашёл бутылку мускателя - там же, где оставил.
   Я был разбит и в растрёпанных чувствах и хотел одного - хлебнуть - хоть немного - чтобы унять дрожь. Потом глоток, чтобы закрепить этот глоток. И ещё чуть-чуть, чтобы стряхнуть трясучку. И ещё немножко, чтобы растрясти тряску, стряхнувшую трясучку. Часа не прошло, а я был омерзительно пьян - в дым, в сиську.
   Я сидел на полу и думал о Мэрилу. Я понимал, что если заявиться в таком виде в больницу, она перепугается до смерти. Тогда я стал утешать себя...
   Ведь не всё же время я пью, только по поводу. Когда холодно, я пью, чтобы согреться. Когда жарко, я пью, чтобы слегка охладиться. Когда я встревожен, пью, чтобы успокоиться. Когда с похмела, пью, чтобы поправиться. Когда мне хорошо и когда хреново - я пью.
   Но я не пью ВСЁ ВРЕМЯ, только по поводу. И даже Мэрилу не скажет, что это не повод. Я стал отцом. Это всем поводам повод, и я его слегка отметил!
   Но я был противен сам себе. Не желал я быть ни отцом, ни мужем. Я просто хотел умереть. Я не хотел больше жить. Я жалел, что не погиб во Вьетнаме. Я вспоминал Дэнни и Криса и думал, почему они погибли, а я остался жить. Я хотел уснуть и не проснуться...
   Вместо этого я накинул рубашку, сунул ноги в туфли и поехал за 15 миль в Элджин в больницу св. Иосифа, к жене и ребёнку.
   Я купил цветы, покаялся и пообещал, что никогда больше не буду пить...
   В 127-ой раз.
   Она мне не поверила. Я не винил её. Я сам себе не верил. Я хотел завязать. О, всем сердцем хотел я остановиться. Нужно было на что-то решаться. Но я не мог. Я не знал как. Я столько раз пробовал и всегда неудачно. Я ненавидел себя за это. Я всё больше и больше отличался от человека, которым мне хотелось быть. От боли, от воспоминаний и кошмаров, от гнилой действительности спасения не было. Я чувствовал себя полным неудачником. Если бы кто-нибудь влепил мне пулю в лоб, я бы расценил это как великий акт милосердия.
   Мне многого хотелось от жизни, но я знал, что если не брошу пить, не видать мне ничего. Я буксовал и чувствовал, что конец недалеко. Я понимал, что долго так мне не протянуть. Что-то обязательно произойдёт и положит всему конец. Ещё одна жизнь сгорела...
   Мы стали выбирать имя ребёнку, но мне и это оказалось не по силам. Меня мучило похмелье, глаза налились кровью, и всё время тянуло блевануть. Мне обязательно нужно было выпить, я думал только об этом...
   - Как насчёт 'Моген Дэвида'? - сказал я.
   - Будь серьёзнее, Брэд...
   - Хорошо, а 'Джек Дэниелс'? 'Джонни Уокер'?
   - Нет...
   - Шучу, дорогая. А что ты думаешь о старинных именах? Тебе нравится имя Сайлас? Эбенезер? Зик? Мне всегда нравилось имя Иезекииль. Зик. Зик Брекк. Звучит неплохо, как думаешь?
   Мы остановились на Кристофере-Идене. Крисси - потом его прозвали Маленьким Стофером - лежал рядом с Мэрилу, она предложила мне его подержать. Я взял его на руки, но он был таким крошечным, что я растерялся. Как бы не навредить.
   Мэрилу с ребёнком выписалась домой, я каждый день ходил на работу и каждый вечер бывал пьян. Очень скоро я начал ревновать к сыну. Кристофер отнимал всё время Мэрилу, всю её любовь. Если приходили гости, им обязательно нужно было поболтать с Крисси.
   - Агушеньки-агу! - сюсюкали они.
   Крисси гулькал в ответ и был в центре внимания.
   Мне было жаль себя. Никто не хотел со мной разговаривать. Чего, собственно, и следовало ожидать. Кому охота разговаривать с зацикленным на себе незрелым алкоголиком, ревнующим к собственному сыну?
   Ежедневно находился повод, вечером я высасывал по кварте дешёвого вина, иногда больше, и вьетнамские глюки не заставляли себя ждать. Красный дым наполнял комнаты. Вместо своего лица у Мэрилу появлялось лицо вьетконговца, и я бил её.
   На Рождество я и вовсе слетел с катушек, и тогда я сам, добровольно отправился в психлечебницу при госпитале, принадлежащем Администрации по делам ветеранов и расположенном в Дауни, возле базы ВМС к северу от Чикаго.
   Доктор - вылитый Зигмунд Фрейд. Такая же бородка, тонкие очки, даже венский акцент. Я рассказал ему, что со мной происходит после возвращения с войны.
   Он обещал, что после месячного курса я буду как новенький. То была ложь. Он это знал. И я это знал. Но я не видел иного выхода. Надо было попробовать.
   Он сказал, что меня направят в закрытое отделение для душевнобольных. Туда
  определяют неисправные механизмы: они работают неправильно, опасны и их нельзя отремонтировать.
   Я струхнул: что со мной сделают? Подвергнут шоковой терапии? Лоботомии? Напичкают лекарствами, от которых я навсегда останусь зомби?
   Я не ведал, но сосредоточился на возможностях.
   Два чёрных медбрата вымыли меня, потёрли жёсткими щётками, поискали вшей. И передали вооружённому охраннику.
   - Дрянь место, - предупредил охранник. - Никто отсюда не выходит, парни торчат тут всю жизнь. Почти все чокнутые, настоящие психи. Прячь сигареты, а то украдут, когда будешь спать. В хреновое место ты собрался...
   Старшая сестра оказалась жирной бабой в белом халате, белых чулках и ортопедических туфлях, с одутловатым лицом. Она мне сразу не понравилась.
   - Здравствуйте, - сказала она и оглядела меня с головы до ног.
   - Привет... - осторожно ответил я.
   - Можете идти, - отпустила она охранника, - с ним всё будет в порядке.
   - Много ли вы улыбаетесь, сестра Пейн?
   - Нет, если только не могу сдержаться.
   - Я так и думал. Если б вы улыбнулись, клянусь, ваши зубы развалились бы как сосульки. А... а что, ваше лицо сегодня наизнанку?
   - Что такое с вами, молодой человек?
   - Не знаю, не знаю, потому-то я здесь. Что-то я совсем затрахался...
   - Вам с нами будет очень хорошо. Я старшая сестра отделения. Вечером вам дадут лекарства - вы сможете уснуть, я прослежу.
   - Благодарю вас, сестра Пейн.
   Я не поверил ни единому слову.
   Дежурный повёл меня через три запертые двери в палату - мой новый дом, где мне жить, покуда башка не встанет на место.
   Первым на пути попался чёрный лет тридцати. Он сидел на корточках.
   - Привет, - сказал я, - меня зовут Брэд...
   - Я не сумасшедший, я не сумасшедший, я не сумасшедший, - заквакал он. И лягушкой запрыгал по коридору, как бы с одной кувшинки на другую.
   - Прыг-скок, прыг-скок...
   - Это он так здоровается, - сказал дежурный.
   М-да, у всех тут, видно, мозги набекрень, чудное гнёздышко. А посмотреть на стены мерзкого зелёного цвета, так совсем свихнёшься. Ненавижу этот цвет! Ненавижу! Сюда бы Билли, мы б выкрасили тут всё жёлтым! Уж мы бы развернулись...
   Ещё один пациент стоял на голове у стены возле сестринского поста и медитировал.
   Не нравилось мне это место. Получив парусиновые шлёпанцы, жёлтую пижаму и синий халат, я вошёл в комнату отдыха и сел.
   Телик был отключен, но народ сидел на деревянных стульях и пялился на экран, словно передавали матч из Пасадины со стадиона 'Роуз-Боул' между сборными Южной Калифорнии и Индианы.
   Вбежал какой-то старикан и, как психопат-контролёр из электрички, у которого случился приступ, стал выкрикивать остановки.
   - Де-Плейн, Парк-Ридж, Джефферсон-Парк...
   Да, определённо мне здесь не нравилось. Меня посадили вместе с испорченными механизмами, точно. Я не хотел иметь с ними ничего общего.
   Я не чокнутый. Они чокнутые. Чёрт, да ведь так говорит любой сумасшедший. Может быть, я и есть сумасшедший...
   - Эй ты, Брекинридж, - окликнул меня один парень, исковеркав фамилию, - вот тут и обретаются психи! Здесь безопасно...
   Он подошёл в окну и потряс решётку.
   - Видал? До нас не добраться. Мы здесь в безопасности...
   Ну что ж, можно и так взглянуть на дело. Наверное, он прав.
   На этаже было четыре огромных дежурных негра. Их задача состояла в поддержании законности и порядка в отделении. Они сильно смахивали на полузащитников из 'Чикаго Беарз'. Если кто-то буянил, его немного били. Не помогало - ставили под обжигающий душ. Если и это не действовало, психа туго пеленали и бросали в обитую войлоком каморку, чтоб остыл.
   В 11 пошли спать. Из комнаты отдыха мы переместились в спальню. Но перед этим надо было принять лекарства. Только для меня ничего не было предусмотрено!
   - Где мои, бля, грёбаные пилюли? Большая стрёмная сестра обещала прописать мне что-нибудь, чтоб я мог уснуть сегодня в этой шизоидной богадельне! - нудил я.
   Видит Бог, мне надо было что-то принять. Это был мой первый тяжёлый день в психбольнице, и я боялся, что мне из неё не выбраться.
   Дежурный оттащил меня за руку от сестринского поста и втолкнул в спальню.
   - Ты что, не слышал? Для тебя ничего нет! Найди себе постель и ложись спать!
   - Послушай, мне нужны мои сраные таблетки!
   - Заткнись, парень, а то мы тебя полечим. Ты же не хочешь, чтобы тебя полечили...
   - Ты прав. Не хочу. Я лягу вон на ту кровать и буду спать. Спокойной ночи, добрый господин!
   Да пошёл ты, дядюшка Римус! Я тебя ещё достану...
   Не знаю, что они понимали под 'лечением', но наверняка оно мне было ни к чему. Доктора я не видел. Утром в семь мы выходили из спальни, съедали завтрак, загадывали желание заняться хоть чем-нибудь, садились в кружок в комнате отдыха и - ничего не делали.
   За исключением парня по имени Бобби...
   Он мастурбировал днями напролёт. Он становился перед тобой, снимал штаны и дрочил, и если ты не угощал его сигареткой, он кончал на твой халат. И вот однажды кто-то затушил на его члене бычок, врезал ему по яйцам и отдубасил. Бобби сидел на полу, держась за член, и плакал как ребёнок, с причитаниями. А вокруг него, засунув руки в карманы, стояли дежурные и смеялись. Бобби перевели в изолятор, и больше я его не видел. И то сказать, сукин сын мог кончать только на людей. Мать его так!
   На пятый день я потребовал врача. Ноль внимания; я стал умолять. Опять ничего, тогда я поднял хай до потолка о правах пациентов и заявил сестре Пейн, что хочу выписаться, 'несмотря на медицинские предписания'.
   Я паниковал. После моего демарша пришёл доктор и объяснил, что если я уйду, мне не вернуться сюда до истечения трёх месяцев.
   Невероятно.
   - Ах, док, вы разбиваете моё слабое сердце. То есть, если я уйду, мне заказан сюда путь на целых три месяца? Ну так читайте по губам: срать я хотел на вашу контору! Я сюда никогда не вернусь. Да я лучше ещё раз отслужу во Вьетнаме. Слышите? Посмотрите мне в глаза: они остекленели, чёрт их дери. Когда я сюда пришёл, они были нормальные. Я здесь схожу с ума. Я хочу убраться отсюда прямо, бля, сегодня!
   Через день меня выпустили, Мэрилу встречала меня. Она расстроилась. Она-то надеялась, что я останусь в 'доме хи-хи' до тех пор, пока мне не полегчает. А я сказал ей, что это яма со змеями...
   И что было потом?
   Конечно, я ушёл в запой. Так поступает каждый правильный алкоголик. Надраться, обрести забвение и пребывать в нём до смерти - своей или всего света.
   Потом были новые запои. Были скандалы в барах. Была КПЗ за вождение в пьяном виде. Ходил я и в больничку зашиваться и просохнуть. Один раз даже пытался сбежать из дома, но далеко не уехал. Через 50 ярдов врезался в дерево. Потому что был пьян и забыл включить фары.
   Ну да ладно, такое могло случиться с каждым, ведь так? Нормальные люди творят подобное каждый день...
   Полиция выписала мне ещё два предупреждения. Во Вьетнаме я собирал взыскания по 15-ой статье. Теперь я собирал квитанции за вождение в состоянии алкогольного опьянения. Меня вызвали в суд, присудили небольшой штраф, и я отметил этот случай новым запоем и новой квитанцией за пьяное вождение.
   Не годился я в претенденты на приз 'Человек года'. Думаю, все соседи хотели бы, чтоб меня унесло куда-нибудь в Уганду, или Сибирь, или, допустим, в пустыню Гоби, что в Монголии, лишь бы я их не беспокоил.
   Я страстно привязался к Стару, Мэрилу ненавидела его за это и ревновала меня к нему. Пять раз, пока я был на работе, она увозила его на юг по Северо-западному шоссе и отпускала в надежде, что пса собьёт машина. И каждый раз Стар благополучно находил дорогу назад, а я узнал об этих проделках Мэрилу только много лет спутся.
   И вот однажды он выбежал со двора, и его сбил грузовик. Он погиб на месте.
   Водитель отвёз Стара в больницу, но ему уже ничем нельзя было помочь. На ошейнике стояли моё имя и телефон, ветеринар позвонил мне и рассказал о случившемся.
   Сердце моё разбилось, я плакал, плакал и плакал. Потом забрал ошейник.
   Может быть, я слишком близко к сердцу принял эту смерть, но вы должны понять, что пёс был моим единственным другом на всём белом свете.
   Теперь у меня не осталось никого.
   Мэрилу не хотела заниматься мной. Собака умерла. Я был не в силах бороться с пьянством. Жизнь моя разваливалась на куски; что делать, я не ведал.
   В марте 69-го я ушёл в запой на неделю. В первый же день Мэрилу забрала Тину и уехала к матери.
   Винить её не в чем. По своему тогдашнему состоянию я не терпел никого возле себя. Я был очень болен, практически агонизировал. Я был безнадёжен, но мне нужна была моя безнадёжность, чтобы упасть на дно и с надеждой начать процесс восстановления длиною в жизнь.
   Я пил и пил. Когда пойло кончалось, задними дворами, по пояс в снегу, я выползал в ближайший винный магазинчик.
   Помню, я видел, как люди сидят на кухнях за ужином или в гостиных, читая вечерние газеты, и размышлял, в чём их секрет. Как они могут жить такой красивой, нормальной жизнью? О, я бы всё отдал, чтобы жить как они, как нормальный человек. Это мечта была недостижима...
  Теперь меня преследовали постоянные видения. Я не мог отличить реальность от миражей, от страшных кошмаров, мучивших меня во время ступора. Если на пути к винному магазину мне слепили глаза огни фар, то я, ошалев от ужаса, бросался прятаться за дерево, за куст, за пожарный гидрант. Фары приближались, и автомобиль превращался в огромного жука с горящими глазами-лазерами. Он вставал на дыбы - 'на два колеса' - и двигался всё вперёд и вперёд, сопя, урча и петляя : он искал меня, чтобы раздавить.
   - Я чокнутый, Господи, я сошёл с ума...
  Дни проходили за днями, болезнь прогрессировала, я слабел. И вот я не смог выйти из дома за бутылкой. Я попробовал заказать алкоголь по телефону, но не удержался на ногах, чтобы сделать звонок. Хотел выписать чек и не смог вывести на нём своё имя. И я заплакал и плакал, пока не забылся сном. Через несколько часов наступило похмелье, и я бился в белой горячке в кухне на полу, корчась и ползая в собственной моче и экскрементах, блюя кровью и желчью.
   Я видел то, чего на самом деле не было. Змеи извивались на моей шее. Красные чёртики кололи мне вилами ягодицы. Кухонные окна расплывались в огромные злые глаза. У гаража меня ждал человек в военной шинели и пистолетом в руках, с фетровой шляпой на голове, как у Сэма Спейда.
  Потом мне померещился Вьетнам. Я палил из М-16, но азиаты пристреляли окна, окружили дом и уже выбивали дверь, чтобы добраться до меня.
   Каким-то образом мне, невменяемому от страха, удалось добраться наверх, в детскую, и спрятаться под кроваткой Криса, прижав к себе плюшевого мишку.
   Даже обои пугали меня: все эти волнистые линии того и гляди соскочат со стены и задушат меня. Я не воспринимал действительность совершенно. Я пускал слюни, орал благим матом, бился в истерике на полу от глюков и молил о помощи Господа и милосердную Матерь Божью...
   На третий день белой горячки Мэрилу с матерью приехали проверить, не спалил ли я дом. Они нашли меня под колыбелью, скрюченным, дрожащим, рыдающим - полностью измождённым.
   Через несколько дней я очнулся в больнице, в центре алкогольной реабилитации - в лютеранской больнице общего типа - за пределами Чикаго.
   Физически, эмоционально и духовно я был полным банкротом, своего рода вызовом для лучших специалистов по алкоголикам.
   Только здесь обнаружилось, что я сопливый алкаш на последней стадии алкоголизма. Я был болен, и болезнь могла стать последней для меня, кроме того, моя печень имела обширные повреждения. Врачи говорили, что если не остановиться, меня остановит алкоголь не далее как через полгода. Моя печень была ни к чёрту. Один спец даже заявил, что если не остановиться сейчас, не видать мне Рождества.
   Где-то в подсознании я понимал, что давно стал алкоголиком, с самой первой рюмки. Что-то она со мной сделала, чего не сделала с другими. Я начал пить с 14 лет. Алкоголь не пьянил меня. Он приводил меня в норму. Выпив, я чувствовал себя хорошо. Бодро. Собранно. Трезвым я чувствовал себя разбитым. Я отдавал себе отчёт, что со мной творится что-то глубоко неправильное, что-то, что отличало меня от других людей. Но выпив стакан-другой, я чувствовал, что поправился. Что мне хорошо. Нормально. Вот так оно всё и началось. Трезвому мне было хреново. А после пары глотков - нормально, как всем. И мне хотелось быть нормальным всё время. Поэтому я пил всё чаще и чаще. Мне кажется, я пристрастился к алкоголю с первого глотка.
   Но все годы, что я пил, я отрицал свой алкоголизм. Если кто-нибудь говорил, что я пьяница, я смеялся в ответ. Если же кто-нибудь называл меня алкоголиком, мне хотелось его убить. Странно, но я сам был тем последним человеком, кто осознал мои проблемы с выпивкой. Я считал, что проблема не во мне. А в окружающем мире. Если мир изменится, то и мне незачем будет пить. Много лет я верил в эту чушь.
   Но правда такова, что всё это - дерьмо. Я был алкашом, и, как всякий алкаш, хлебал до донышка перед тем как сдаться. В том-то и парадокс: чтобы победить, нужно сдаться.
   Мне были неведомы признаки алкоголика. Я считал, что я слишком молод, слишком хорош и великолепен. Ведь у меня была работа, разве нет? А две новые машины? А чудесный дом? А жена и двое детишек?
   Я не был тем потрёпанным и обоссанным пьянчугой-неудачником, который лакает политуру и ванильную эссенцию, подбирает окурки и обретается под мостом на 12-ой улице.
   Но я был чересчур благодушен, чтобы задуматься над тем, что со мной что-то неладно. До последней минуты я 'боролся' с выпивкой. А бороться с выпивкой всё равно что бороться с желе: желе побеждает, потому что ты никак не можешь ухватить его за глотку.
   Сначала я испугался, что свихнулся окончательно, что лечения нет и нет пути назад.
   Но, с другой стороны, это всего лишь болезнь. У неё есть имя. Алкоголизм. И результат болезни предсказуем. Следовательно, мне надо было решить для себя одно: хочу ли я жить дальше или нет.
   Вот и всё. Очень просто. У меня был выбор.
   Если я хотел жить, то работы впереди был непочатый край. Если нет, ну что ж, я и так делал всё, чтобы убить себя. Знай себе продолжай начатое.
   Я понял, что нужно задать несколько вопросов.
   - Мне всё время страшно, не знаю почему, - сказал я доктору. - У меня кошмары, я подскакиваю в три ночи от ужаса. Я не могу проспать нескольких часов кряду, и мне надо выпить, чтобы уснуть. Меня не покидает чувство обречённости. Иногда я просыпаюсь среди ночи весь в поту, меня колотит и выворачивает наизнанку от рвоты. Я должен пить, чтобы жить.
   Он ответил, что всё это моя болезнь, но выход есть. Он сказал, что тысячи людей готовы помочь мне чем и как угодно при условии, что я сам хочу себе помочь.
   Я ответил, что мне нужно волшебное лечение. Какая-нибудь серебряная пуля. Пилюля. Операция. Психотерапия. Новое чудесное средство. Или сильное лекарство.
   - Если б только мой мир изменился, то и я бы бросил. Как думаете, священник поможет? Или, может быть, длительная госпитализация?
   От алкоголизма лекарства нет, сказал доктор, эта болезнь неизлечима, но её можно притормозить.
   У меня мечта, сказал я ему, проснуться однажды и осознать, что все мои проблемы исчезли.
   На что он ответил, что в один прекрасный день проблемы обязательно исчезнут. Может быть, даже очень скоро. Но если я не брошу пить, то могу в этот день просто не проснуться. И тогда мне останется только проклинать этот день. Он добавил, что болезнь только притаилась и ждёт, когда я совершу ошибку - сделаю глоток. Одного глотка будет много, а тысячи глотков - не хватит. Если я сделаю хоть глоточек, болезнь снова схватит меня за горло.
   - Я ветеран Вьетнама, док. Могу одной левой положить на лопатки и Джона Ячменное-Зерно, и его младшего братана - ром 'Демон'.
   Он засмеялся и сказал, что не сомневается во мне, но предупредил, что эти братишки хитрее Вьет Конга. Если я не брошу пить, мне будет всё хуже и хуже, пока я совсем не развалюсь, или не вляпаюсь в тюрягу или дурдом, или меня не отправят на кладбище на вечное поселение.
   - Вот такая у тебя альтернатива, Брэд...
   - Я был везде кроме кладбища, и очень долго пытаюсь туда попасть. Там мои товарищи, вы знаете...
   Он снова засмеялся. Мне не понравился его смех. Будто ему было известно что-то такое, чего не знал я.
   - Не нравится мне ваша альтернатива! - сказал я. А он ответил, что это добрый знак. Я стал объяснять ему, что жалею, что не пал смертью солдата во Вьетнаме. Он ответил, что понимает меня, и добавил, что от меня и не требуется, чтобы мне нравился такой выбор. Что мне нужно лишь прекратить пить.
   Звучало убедительно. Он начинал мне нравиться. Я даже поверил ему. Я спросил, что с моей печенью. Цирроз, сказал он. Печень увеличена. Поэтому и болит всякий раз, когда я сгибаюсь завязывать шнурки. Печень увеличилась, продолжал он, и проработает не больше шести месяцев, если не принять срочных мер. Если оставить всё как есть, то отправляться мне прямиком на кладбище, поближе к своим друзьям.
   - Не такой я парень, чтоб вот так подохнуть! - сказал я.
   Он улыбнулся: я не первый, кто умирает от алкоголизма в двадцать с небольшим.
   - Чёрт возьми, док, мне всего-то 27...
   Он сказал, что таких парней было пруд пруди. Добрых. Славных. Здоровых. С семьями, талантами, гением - всем, что требуется для жизни.
   - Так значит, я пришёл куда надо.
   - Да, может быть, тебе посчастливится, - сказал он, - у тебя ещё есть время.
   Я прошёл программу реабилитации и выписался через 30 дней, просветлённый и окрылённый надеждой, что способен бросить пить раз и навсегда.
   Лечение проходило сурово. Врачи ставили меня с ног на голову, лезли в мою задницу в резиновых перчатках и выворачивали внутренностями наружу. Каждый день я принимал психогенное слабительное в форме групповой терапии, это было очень болезненно. Я должен был рассказывать о себе, от этого ныли старые раны и становилось крайне неловко. Словно я маршировал голышом на параде в День независимости.
   Долгий процесс разборки, чистки и сборки называется реабилитацией. Главная разница между началом и концом заключалась в том, что в конце процесса я чувствовал себя гораздо лучше, потому что не пил и правильно питался.
   А это уже прогресс. Имея такую болезнь, положительный рост измеряешь не в ярдах, а в долях дюйма. Лишь в больнице я осознал, как сильно ненавидел сам себя. При поступлении я представлял из себя такую мерзость, что вполне мог заменить Дориана Грея на развороте журнала 'Плейгёрл'.
   Выписавшись, я... м-м-м... чувствовал себя лучше. По крайней мере, я мог смотреть на себя без содрогания.
   Я вступил в общество 'Анонимных алкоголиков' и каждый вечер посещал собрания в Баррингтоне и Палатайне. Мы с Мэрилу снова были вместе и очень надеялись на то, что нам удастся сохранить наш брак.
   Мне повезло. Я не потерял работу. Я трудился в газете, которая ясно представляла, чтó есть алкоголизм - неизлечимый недуг, который, тем не менее, можно держать в узде, чтобы не больше чиха пятнать нравственные устои человека.
   Но тени Вьетнама по-прежнему преследовали меня. По-прежнему в голове была сплошная каша о войне. Злость и ярость в груди. Я хотел поговорить об этом с кем-нибудь, кто бы понял меня. Но с кем?
   Меня понял бы Билли, но у него была своя семья в Южной Каролине, он должен был о ней заботиться. И я подумал, что у него наверняка такие же проблемы с самим собой. Я не мог его беспокоить.
   Я стал обидчив и первые восемь месяцев периодически слетал с катушек. Вечером напивался, наутро уже был как огурчик и шёл после работы на собрание 'Анонимных алкоголиков'.
   Теперь меня посещали кошмары иного рода. Вот мне снится, что после нескольких срывов я сижу на обочине, как раз напротив 'Анонимных алкоголиков', и сосу вино из горлышка. Какой-то 'анонимщик' любопытствует, почему я не возвращаюсь. А я отвечаю, что могу вернуться, но не могу оторваться от горлышка. И тут я просыпаюсь в холодном поту. Всё словно наяву. И я понимаю, что возврат к питию означает верную смерть.
   Я сознавал свои проблемы. Или хотя бы часть проблем. Я знал, что мне больше не пить без вреда для себя. Я знал, что с первым глотком моё поведение становится непредсказуемым. И всё равно лез на рожон. Я говорил себе, что могу выпить один стакан. Только один. Я заработал хотя бы один стакан. Если не заслуживаю его я, то тогда кто же?
   Это пьяная рулетка. Один стакан всегда оборачивался двадцатью, мать его. И я возвращался туда, откуда начинал. Проверка была такая: три месяца пей по два стакана каждый вечер. Не один и не три. Просто два стакана за вечер. Если можешь выдержать такой темп, то, скорее всего, у тебя нет никаких проблем. Если не можешь, то тебе лучше просто глядеть на бутылку. Я никогда не ставил перед собой цели напиться. Но после первого глотка удержу мне не было. Я мог убить за глоток. Однажды я даже гонялся с ножом за матерью, когда она спрятала от меня выпивку. А когда она убежала к соседям и вызвала полицию, я растворился в ночи. Я всегда напивался до беспамятства, до умопомрачения. Я не мог просто выпить один или два стакана. Я всегда пил больше. А потом ещё. И ещё...
  Снова и снова я возвращался к 'Анонимным алкоголикам'. Я постигал суть очень медленно. До меня не доходило, что если не пить, то не напьёшься. Я не понимал, что значит не пить. Мне казалось, я могу владеть положением.
   Но если ты алкоголик, так не получается. Это не имеет ничего общего с внутренним настроем или силой воли. Ты можешь, конечно, в это верить, но, случись у тебя приступ поноса, посмотрим, сможешь ли ты остановить его силой своей великой воли. Потом расскажешь, как прошёл опыт. Ставлю один к десяти, стирать тебе трусы с отбеливателем и отдушкой типа 'Олд Спайс', хе-хе...
   В свои 40 и 50 ребята из АА были уже стариками. Полные развалины. Им надо было обязательно бросать пить. Но мне! В мои-то двадцать с хвостиком, мне, резвому щенку. Я-то рассчитывал на то, что мне ещё как минимум лет десять хлебать пойло всеми дырками, прежде чем остановиться навсегда. По мне, это было гораздо привлекательнее, чем бросать прямо сейчас.
   Эти парни были сборищем измочаленных пердунов. Я же по-прежнему гордился мощной, сделанной в США эрекцией и мог строчить по шесть часов кряду. Хотел бы я поглядеть, как справились бы с задачей старые козлы. Но вот речи их доводили меня до белого каления...
   - Есть одна вещь, о которой мы не хотим ничего слышать - это твоя блядская война. Не говори, что ты стал кирять из-за неё. Вы там все были бабами...
   - О да, мать вашу разэтак! В глотку бы вам бутылку горлышком. Вы-то сами кто такие? Колобки в окопах Великой войны? Небось, дрочили от страха?..
   Лаялись чуток - и успокаивались. Они считали меня слишком молодым для АА. А я думал, что им уже поздно ходить в АА. Такой вот небольшой тупичок, но по прошествии времени мы подружились.
   Алкоголь был нужен мне как воздух. Вечером он укладывал меня в постель и давал силы по утрам натягивать носки. Он был моим лучшим другом. Он был самой податливой шлюхой. Он был волшебным лекарством.
   Несколько раз я травился им, но думал, что справлюсь.
   Старожилы АА говорили мне, что в запасе может быть хоть 10 лет, но может случиться и так, что меня доконает уже следующая пьянка. Никому не дано знать, говорили они, где у алкоголика безопасный рубеж. Я могу продолжать пить, внушали мне, но мне не дано повернуть всё вспять.
   Я ненавидел этих седовласых мудил! Ненавидел их речи. А больше всего ненавидел их сентенции.
   Я пытался контролировать своё пьянство, но ничего не получалось. Все попытки вели лишь от одной пьянки к другой. Я пил и думал о Дэнни и Крисе и других ребятах, погибших там в 67-ом, - они были лучше меня; и в восемьдесят девятый раз я спрашивал у Бога, зачем он дал мне возможность выжить на войне, если потом превратил в мерзкого обоссанного алканавта, каждый вечер хлещущего портвейн в кустах Ист-Парка.
   Между запоями я был ходячей бомбой тринитротолуола и никак не мог уразуметь, зачем нужно было ждать возвращения из Вьетнама, чтобы чокнуться.
   Я был плохим мужем и никудышним отцом. Меня никогда не бывало дома. Если я был не на работе, значит, ушёл на собрание в АА, и, понятное дело, Мэрилу задевало это моё новое 'увлечение', хоть она и понимала, что других способов спасти меня от преждевременной могилы не имеется.
   Лёгких путей не существовало.
   Раньше она не видела меня из-за бутылки. Теперь из-за АА я появлялся дома ещё реже.
  
  ГЛАВА 45. 'КОРАБЛИК В БУТЫЛКЕ'
  
  'В два часа ночи, задумав недоброе, она выскользнула на кухню, нашла острый нож и на цыпочках вернулась в спальню. С моей стороны повода не было, если не считать собрание в АА в тот вечер: ей пришлось остаться дома с детьми одной. Я проснулся от толчка, когда она спрыгнула с постели. Через минуту я приоткрыл глаз и заметил тень в дверях спальни. Это была Мэрилу в ночной прозрачной сорочке и с длинным ножом, занесённым над головой: лезвие слабо поблёскивало в лучах лунного света, льющего в окно.
  Когда я увидел, как она крадётся ко мне, думая, что я сплю, я понял, что она не шутит. Это не было обычной ссорой. Я успел скатиться с кровати, она воткнула нож в матрас. Сорвав матрас, я прижал им Мэрилу к стене и вырвал нож из рук.
   - ЧТО, БЛИН, С ТОБОЙ СЛУЧИЛОСЬ? ЧЕГО ЭТО ТЕБЕ ВЗДУМАЛОСЬ МЕНЯ РЕЗАТЬ? - закричал я.
   - Не знаю, - заплакала она, - я не знаю, о Господи, не знаю...'
  
   Мир для Мэрилу перевернулся, когда я протрезвел. Из-за этого нарушилось равновесие удовольствия и боли - чувствительные весы власти. С той минуты у нас уже не было семьи. Может, её не было и раньше. А существовала какая-то садомазохистская зависимость. Общество АА стало её раздражать почти сразу. А меня раздражало то, что она ерепенилась по поводу единственной вещи, которая могла спасти мне жизнь.
   Я-то думал, что наши отношения войдут в норму, когда я брошу пить. Но этого не произошло. Они стали ещё хуже. Они со свистом летели в тартарары. Мэрилу могла заявлять, например, подобные вещи: 'Как так получается, что ты лечишься ради кучки алкашей, а не ради меня?'
   Я пытался объяснить, что лечусь ради себя самого. Что иначе ничего не получится.
   - Я очищаюсь ради тебя; как только ты меня достанешь, я сорвусь и набухаюсь. Я делаю это ради своей печени-страдалицы, делаю потому, что хочу жить, потому, что мне ещё есть, что сказать в этой жизни, потому что я не хочу сдохнуть пьяным на улице...
   Но было в ней что-то такое, что толкало меня к питию. Она говорила, что пьяненький я ей больше нравлюсь. Что пьяный я нежнее, что мы больше общаемся. Наверное, она была права. Наверное, я был нежней. И, может быть, мы больше общались.
   После запоев я покупал ей подарки и водил в рестораны. Пытаясь загладить вину, я как бы подкупал её, склонял на свою сторону, чтобы в следующий раз снова уйти в запой. И мы действительно разговаривали больше. Она тогда была единственным человеком, который разговаривал со мной. Всех других я избегал. И вдруг почти все вечера я стал пропадать на собраниях в АА. И когда у меня появлялись проблемы, я уже не бежал к ней. А шёл к своим собратьям по АА. Их было два: отчаяние и уныние. Без сомнения, у неё было право на жалобы. Я как бы исключил её из своей жизни. И меня бесило, если роли менялись. И тогда я решил больше времени уделять ей и сократить свои собрания.
   Сразу после выписки из лютеранской больницы я приступил к исполнению своих обязанностей, которыми так долго пренебрегал и которые Мэрилу исполняла за меня. Я взял финансы в свои руки, и, конечно, это ей не понравилось, ибо тот, кто контролирует деньги, имеет власть в семье. С самой свадьбы деньгами распоряжалась она. Однако трезвость предполагает ряд задач, о которых я и не подозревал. И эта задача из того же ряда.
   У Мэрилу своих проблем было не меньше, чем у меня, если не больше. Когда я пил, ей было проще. Если что-то случалось, она всегда могла ткнуть в меня осуждающим перстом. Что и делала частенько...
   - Больной алкоголик! Это всё потому, что ты пьёшь!
   Но теперь я не пил. А проблемы остались. И я задавал себе вопрос: 'Что же не так в этой картине?'
   Нам обоим было тяжело признать, что мой алкоголизм просто скрывал проблемы, которые были у каждого из нас и с которыми мы пытались справиться в браке. Теперь разница заключалась в том, что пропал предлог указывать на меня пальцем и говорить: 'Это твоя вина...'
  Такая вот забава с обвинениями. Пока играешь в эту игру, ты таишь обиды и брак твой торчит в хреновом месте. Но, может быть, в этом и заключалась привлекательность для нас обоих. Люди с проблемами притягивают других людей с проблемами. Тогда у них появляется ещё больше проблем, решать которые никто не собирается.
   После того как я начал претворять в жизнь свою программу, Мэрилу так расслабилась, что у неё случился собственный нервный срыв. Она его заработала, живя со мной. Он проявился в попытке зарезать меня сонного среди ночи.
   В два часа ночи, задумав недоброе, она выскользнула на кухню, нашла нож, проверила его остроту на палец и на цыпочках вернулась в спальню.
   Прошло всего полтора месяца после выписки из реабилитационного центра. С моей стороны повода не было, если не считать собрание в АА в тот вечер: ей пришлось остаться дома с детьми одной. Боюсь, я не оправдал её представлений о хорошем муже. Но я и не должен был соответствовать её представлениям. Не для того я родился. Не для того жил.
  Я проснулся от толчка, когда она спрыгнула с постели, но глаза не открывал. Через минуту я приоткрыл глаз и заметил тень в дверях спальни. Мэрилу стояла в ночной прозрачной сорочке и с длинным ножом, занесённым над головой, лезвие слабо поблёскивало в лучах лунного света, льющего в окно.
  Когда я увидел, как она крадётся ко мне, думая, что я сплю, я понял, что она не шутит. Это не было обычной потасовкой. Я успел скатиться с кровати, она воткнула нож в матрас. Сорвав матрас, я прижал им Мэрилу к стене и вырвал нож из рук.
   - ЧТО, БЛИН, С ТОБОЙ СЛУЧИЛОСЬ? ЧЕГО ЭТО ТЕБЕ ВЗДУМАЛОСЬ МЕНЯ РЕЗАТЬ? - закричал я.
   - Не знаю, - заплакала она, - я не знаю, о Господи, не знаю...
   - Что происходит? Что с тобой?
   - Ничего...
   - Мэрилу, что-то не так. Нормальные люди так не поступают. Ты пыталась зарезать своего мужа, понимаешь?
   - Понимаю...
   - Ты больна, тебе надо лечиться. Это серьёзно...
   - Со мной всё в порядке. Ничего мне не нужно... - воскликнула она.
   - Мэрилу, если не лечиться сейчас, можно загреметь в Элджинскую больницу, в палату для придурков!
   Она забилась в истерике.
   За восемь месяцев с начала посещения АА таких срывов было шесть. Иногда она думала, что я сплю. Иногда это случалось прямо в гостиной. Каждый раз, к счастью, мне удавалось её обезвредить. Пять раз она хваталась за нож и один раз - за топор. Чудесным образом никто из нас не был ранен.
   Никому не смел рассказать я о том, что происходит у меня дома. Я был алкоголиком. Если б я стал рассказывать об этом на работе, коллеги решили бы, что я продолжаю пить и расписываю перед ними одну из своих навязчивых идей, а именно желание умереть.
   Поэтому я научился справляться с состоянием Мэрилу, научился спать вполглаза, всегда начеку, всегда готовый к змеиному нападению, как во Вьетнаме.
   По ночам Мэрилу вставала с постели и бродила по дому, незаметная, как кошка, а я лежал в готовности номер один, гадая, перережут ли мне этой ночью глотку и усну ли я вечным сном. Я боялся, что она убьёт кого-нибудь из детей и свалит вину на меня. Так она могла бы отомстить мне - ранив или убив того, кто был мне дорог, например, собаку.
   Мэрилу было 22 года. Я подозревал, что у неё приступы параноидальной шизофрении. Я умолял её обратиться к врачам, пока она не убила и не покалечила кого-нибудь, но она твердила: 'Приступы исчезнут сразу, как только ты станешь обращаться со мною так, как я хочу'.
   Это походило на жизнь с живой бомбой. Я дрожал за свою шкуру. Особенно меня сводила с ума мысль о том, что могло случиться с детьми.
   Однажды она загнала меня в угол. Я был ни в чём не виноват. Просто она взяла нож и подступила ко мне. Но не нож пугал меня. Я был быстрее и сильнее и мог вырвать его, если б хотел. Меня пугал лёд в её крови, её застывшие глаза. Как у змеи, её глаза были чуть прикрыты, из них глядело зло, словно сам чёрт засел там. Зелёные, сверкающие глаза зверя - холодные, страшные, в жизни таких не видел. Поразительно. В какой-то момент она - Мэрилу. В следующий - дьявол. Абсолютно невероятная физическая трансформация.
   - Я вырежу твоё сердце и станцую на нём, Брекк, - сухо сказала она, без намёка на эмоции, не мигая. Она глядела на меня, прожигая во мне дырки змеиным взглядом и держа нож уверенными руками в двух футах от моего живота.
  Уверен, в тот момент она точно собиралась вырезать моё сердце. Уже в шестой раз она нападала на меня, как гром среди ясного неба. Я вырвал у неё нож, потом собрал все ножи в доме и закопал поглубже на заднем дворе.
   Это положило конец попыткам зарезать меня, но приступы продолжались.
   Я сильно скучал по Стару, поэтому купил чёрненького кобелька-лабрадора и назвал его Юрий. Мэрилу невзлюбила и его.
   Как-то в субботу утром Мэрилу попросила меня пойти с ней в магазин за новой стиральной машиной. Я ответил, что пахал всю неделю и очень устал. Что хочу немного поваляться на диване и почитать.
   Разозлившись, она схватила со стены двухметровый кнут - мой сувенир из Аспена 65-го года. Она выскочила за дверь, и я услышал щелчки кнута и визг Юрия. Она вымещала на псе свою злость на меня. Я выбежал наружу, отобрал у неё кнут, успокоил Юрия, посмотрел, не ранен ли, и вернулся на диван к газетам.
   Но всё только начиналось. Мэрилу сидела за столом, что-то обдумывая.
   Через несколько минут она отправилась на кухню, достала из-под мойки 'Жидкого слесаря' (средство от засоров в трубах - Пер.).
   - Я выжгу Юрию глаза! - крикнула она, открыла дверь и выбежала на задний двор.
   Я соскочил с дивана и, не успела она приблизиться к Юрию на 20 футов, поставил ей подножку. Щёлочь выплеснулась мне на руки и ей в лицо.
   Тогда она схватила в охапку Тину и Криса, вскочила в микроавтобус и стартанула к моему дяде, который жил в 30-ти милях от нас; она выжимала по 80 миль в час, хотя видела только одним глазом. Другой глаз был залит 'слесарем' и воспалился. Она даже не попыталась смыть химикат. Она хотела, чтобы он обезобразил ей лицо, тогда бы она смогла обвинить во всём меня одного.
   Забрав у неё флакон, я ушёл в дом и вымыл руки. Мэрилу перед отъездом умыться не удосужилась, и у неё на лбу, над правым глазом, и на носу появились ожоги третьей степени.
   - Вот что Брэд сделал со мной, - заявила она, как только приехала к дяде. Потом она отправилась в Чикаго демонстрировать своё лицо моему деду.
   - Если он тебе не нравится, возьми ружьё и пристрели его. Не лезь ко мне со своими проблемами, детка... - сказал дед.
   Когда я узнал, что она обо мне наговорила, я расстроился. Теперь она хотела настроить против меня всю мою родню. Я не причинял ей вреда. Я лишь пытался защитить Юрия. Любой на моём месте поступил бы так же. Временами она могла быть очень жестокой. Она была приёмной дочерью и всю жизнь ненавидела свою мать, хоть и зависела от неё.
   Только на следующий день я узнал об ожогах Мэрилу. Она вернулась домой из больницы с забинтованным лицом. Теперь у неё были настоящие раны, их можно было показывать всякому, кто сомневался в том, что я был 'сволочью'.
   Ну как с этим бороться? Я не делал ничего плохого и не собирался защищаться. Однако мой дядюшка поверил ей и считал, что это я изуродовал ей лицо и хотел сделать из этой женщины призрака оперы в юбке.
   Её вывихнутое поведение уходило корнями в её детство. Помню, она рассказывала, что если мать ругала её или не давала чего-нибудь, она до крови царапала лицо ногтями.
   Я отвёз Юрия к родителям до лучших времён. Я дал объявление в газету - и нашлась пара пенсионеров, которые только что потеряли лабрадора. Они заверили меня, что позаботятся о Юрии. У них было два дома: летний дом в верхнем Мичигане и зимний в Лонгбоут-Ки, во Флориде, на берегу Мексиканского залива.
   Я завидовал Юрию. Я тоже был готов переселиться в новый дом.
   Мэрилу не терпела Юрия с первого дня. Она считала его моим псом. Думаю, она сделала какие-то неверные выводы. По каким-то причинам она смотрела на этого кобелька как на моё продолжение, а не как на обычную собаку.
   После этого я покупал только сучек, и она никогда не обращалась с ними так дурно, как обращалась со Старом и Юрием.
   Несмотря на хаос личной жизни, с работой был полный порядок. Летом 69-го я получил национальную премию и премию штата за серию очерков и вскоре стал завотделом городских новостей; я не хотел этой должности, меня больше интересовал процесс написания, а не редактирования, но я согласился, потому что на этой должности больше платили.
   Накануне нового, 1969-го года, через два года с хвостиком после Вьетнама, я выкушал свой последний стакан. Алкогольная карьера моей короткой жизни закончилась тихо-мирно - ночью в Баррингтоне, в кегельбане.
   На следующей неделе мне принесли бумаги на развод, и в конце января мы с Мэрилу предстали перед судом. Она объявила, что беременна; судья, узнав об этом, - а уж для меня какая новость - назначил временные алименты и отложил дальнейшие разбирательства до рождения ребёнка в надежде, что мы утрясём разногласия.
   В суде Мэрилу хныкала и лила крокодиловы слёзы, повествуя о том, какой жестокий пьяница-муж ей попался. Она облачилась в широченное платье и очень эффектно действовала платочком, смахивая слезу. Она всегда очень убедительно притворялась, да и прочими талантами не была обделена, включая балет и живопись, только пользовалась ими не к добру.
   - И вы вот так её отпустите? - спросил я у адвоката. - Она же чокнутая! Вы же знаете, сколько раз за последний год она порывалась прирезать меня!
   - Брэд, - ответил адвокат, - в таких делах муж всегда бессердечное животное, а жена - милое юное создание. И не имеет значение, правда это или нет, - так на это смотрит суд. Заявись ты хоть завёрнутым в американский флаг с почётной медалью Конгресса на шее, всё равно на плаху положат твои яйца. Если и удастся добиться справедливого решения, никому из вас это радости не принесёт. Так и знай...
   Более семи месяцев развод висел над моей головой, как смертный приговор. В сентябре 1970-го родился наш второй сын - Брэдфорд Эрик. Мэрилу отозвала своё заявление, и мы ещё раз решили попробовать спасти наш брак.
   Я крепился. Я был намерен сохранить семью. Я подумал, что перемена мест будет весьма кстати, поэтому в декабре купил новый дом, и мы переехали ещё дальше в пригороды, в Кристал-Лейк. Но через полгода отношения снова испортились, и я опять ушёл.
   В октябре 1971-го я получил целый букет премий за очерки, репортажи и другие публикации. А Мэрилу во второй раз подала на развод. Невероятно. За четыре месяца я был с нею только раз. Она позвонила сообщить, что одна из собак попала к живодёрам и нет денег вызволить её. Что газонокосилка сломалась. Что двор нужно прибрать. Поэтому в субботу я отправился к ней и задержался на ночь. Ничего более. Повесил штаны на спинку кровати и...
   Она упрекнула меня за противозачаточные таблетки. Я не придал этому значения. Я никак не предполагал, что она собирается снова затевать дорогущие разводы. Она просто использовала суды в своих интересах: давить на меня в финансовом плане и заставить делать то, что ей нужно. Так же она использовала и свои беременности. Для получения превосходства. Власти.
   Она считала, что нежелательные беременности удержат нас вместе. Что из-за них она сможет не работать, что они помогут ей с деньгами. Но вышло не так, как она себе намечала.
   Помимо того что наш брак прочно сидел на мели, у меня появились серьёзные трудности с деньгами. Моя еженедельная зарплата была разбита судьёй напополам, и, тем не менее, наряду с алиментами, не говоря уже о плате за адвоката, от меня ожидали осуществления всех обычных платежей.
   В Чикаго есть старая поговорка: 'Пни его ещё разок - у него нет ни гроша'. Таков был лозунг судов и кредиторов. Я подтверждал его своими шишками.
   Как-то утром на каретку моей пишущей машинки положили маленькую розовую бумажку. Оператор с коммутатора принёс её до того, как я появился на работе. В ней каракули...
   'Срочно позвони по этому телефону'. Название магазина и номер.
   Я скомкал бумажку и выбросил. У меня не было желания звонить Шейлокам, по крайней мере, в тот день.
   За день до этого я объяснялся с мужиком по фамилии Крафт: толковал ему, почему в этот месяц не могу заплатить со своего счёта.
   - Я не лентяй, - говорил я ему, - просто жизнь припёрла меня к стенке. Не нравится, можешь подавать в суд.
   А Крафт, директор по кредитам, сказал: 'Или ты платишь в течение 24 часов, или...'
   - Ну тогда судись со мной, твою так! Но если подашь в суд, я тебе обещаю: ни хрена ты не получишь, ни цента! - и я швырнул трубку на рычаг.
   Теперь на моём столе было семь таких бумажек. Все из одного и того же универмага, все наколоты на штырь, как какая-нибудь коллекция поздравительных открыток.
   Каждый, кто проходил мимо моего стола, был в курсе моих затруднений. Каждый знал, что я по уши погряз в многочисленных долгах.
   Так жить было нельзя. То ли женатый, то ли разведённый, с урезанной более чем наполовину зарплатой, я балансировал на краю личного банкротства, и хотя продолжал ходить на работу, с каждым днём земля всё больше уходила из-под ног.
   Залоговая компания грозила отобрать дом. В дополнение ко всему я задолжал 'Первому национальному банку' Баррингтона за кредиты на два автомобиля, нескольким большим магазинам и куче частных агенств за просроченные платежи.
   Теперь они роем накинулись на меня, доставали, как осы, на работе и дома, чтобы я заплатил им сполна и немедля, кровь из носу. Один даже пообещал за 90 долларов 18 центов испортить мне жизнь ...
   Или то, что от неё осталось.
   Как это меня угораздило в такое дерьмо за такой короткий срок?
   Я позвонил Мэрилу и сказал, что денег не хватает ни на что.
   - Мы не можем позволить себе развод. Тебе надо либо отозвать заявление, либо сделать аборт. Сразу на два дела денег не хватит. Господи, Мэрилу, если ты попробуешь получить всё, то не получишь ничего. Я и так почти на нуле!
   - Это твои проблемы, - был её ответ. - И развод тоже твоя вина.
   - Моя?
   - Твоя...
   - Как это тебе пришло в голову? Танго танцуют оба партнёра, или не так?
   - Нечего на меня валить, это ты ушёл от нас, это твоя вина.
   - Чёрт побери, Мэрилу! Не будь дурой...
   - Ты сам вляпался в это, запомни!
   Я почувствовал, что меня загнали в угол, что я пленник своего образа жизни. Навалилась усталость. Я устал от работы. Устал от ответственности. Устал делать то, что мне указывали. Устал от жены. Устал от пригородов. Устал от ссор. Устал изображать из себя чемпиона. Жизнь очертила вокруг меня круг - круг, за который, похоже, я не мог прорваться...
   Четыре года брака с женщиной, три из которых я не могу до неё достучаться. Однако у нас трое прекрасных детишек, не поспоришь. И хороший дом. И у меня хорошая работа. Грех жаловаться. И всё равно я не чувствовал признательности.
   Меня утомила работа: начало года, конец года. Одни и те же попытки свести концы с концами. Займы. Выплаты за машины. Счета врачей, дантистов и так далее. Я надеялся, что когда-нибудь полегчает - ничего подобного. Стало только хуже. Чем больше я зарабатывал, тем больше мы тратили. И всё время война со временем и кредиторами.
   И ради чего?
   Я работал не покладая рук, но был чужим в собственном доме. Из-за работы и АА я почти не видел семьи. В выходные дни дети с интересом разглядывали меня, словно спрашивая: 'Кто ты такой?'
   Даже собаки сомневались, к месту ли я в доме.
  В нашем доме беременность была заразна, как чёрная чума. Как-то раз у меня в доме жена, две суки, кошка и крольчиха - все были беременные одновременно. Столько ртов - знай хлеба подавай. Постепенно меня стала одолевать роль повивальной бабки. Я начал уставать от неожиданных беременностей, которые Мэрилу вываливала на меня, как снег на голову, с шутками и прибаутками...
   - Мы ещё сделаем из тебя семейного человека.
   По выходным я грызся по мелочам с Мэрилу и думал, зачем я вообще припёрся домой. Она очень любила возиться с детьми, и в её планах на выходные места для меня почти не оставалось. На мои возмущённые вопросы она отвечала, что не знала, появлюсь ли я дома, а если появлюсь, то в каком настроении.
   - Если ты не на работе и не на собрании в АА, то ты где-нибудь ещё - помогаешь кому-нибудь завязать с выпивкой. Мы тебя никогда не видим... - говорила она.
   Во дворе всегда было море работы. Эта работа была исключительно моим заданием. А мне надоело косить траву и лопатить снег, подкрашивать водосточные трубы, сгребать в кучу листья и убирать совком собачье дерьмо. Я устал пахать все выходные напролёт, только чтобы навести внешний лоск. Внешний вид меня мало интересовал, хоть по нему и судят о человеке. Что значит вся эта лабуда, если меня от неё воротит? Я думал, что если забраться подальше от города, то можно жить нормально, как все. Чёрта с два. Стало только хуже. Мной владели дом и машины. Я утратил связь с семьёй и чувствовал, что жизнь проходит мимо.
   Чёрт, если так дальше пойдёт, то в один прекрасный день я проснусь и пойму, что стал слишком стар для чего-то большего. Страшно. Жизнь-то одна. Люди умирают от сердечного приступа, не дожив до 50-ти. И мне чертовски не хотелось попасть в их число.
   Я хочу, чтоб когда-нибудь где-нибудь в глуши у меня появились маленькая хижина со старым омшаником и ярко-красный трактор. Хочу жить простой нехитрой жизнью. Разводить огород. Иметь холодильник, забитый форелью и лососем, олениной и лосятиной, дикими ягодами и домашним хлебом. Хочу дровяную печку и грузовик-внедорожник. Ни радио, ни телевизора, ни газет и - ни одного соседа на пять миль вокруг. Вот о чём я мечтал...
   Я подумывал о побеге. Пойти, например, на работу и не вернуться. Наняться в дальнобойщики в Сан-Франциско, или на рыболовный траулер в Бостоне, или податься в ковбои в Монтану.
   Всё, что угодно, всё лучше, чем так...
   Но что я могу делать помимо журналистики? Могу снова вступить на Дорогу Приключений. Даже, наверное, вернуться в Сайгон.
   Я всё обдумал. Здесь я не мог больше находиться, даже если б жил в походной палатке и питался овсянкой и бутербродами с арахисовым маслом.
   Поэтому в ноябре я бросил свою газету и отправился на западное побережье подыскивать работу. У меня были моральные обязательства перед Мэрилу и детьми, но мне позарез было нужно заняться собой, чтобы сохранить себя. На Арлингтонских холмах делать мне больше было нечего. Я планировал осесть где-нибудь и посылать семье сколько возможно. Тогда бы я, по крайней мере, мог заняться своей жизнью.
   В автобиографии Вуди Гатри 'НА ПУТИ К СЛАВЕ' есть такая строчка: 'Не важно, где я нахожусь: я всегда себя чувствую так, будто должен находиться где-то ещё'.
   Всё это можно было отнести и ко мне. Новый город, новый штат, новая страна - от работы к работе, от женщины к женщине. Почему - не знаю. Просто надо двигаться дальше и дальше. Без устали...
   Однако проведя почти два месяца на колёсах, когда я ел на ходу, умывался в ручьях и на заправках, спал в машине, стучался во все отделы местных новостей, начиная с Ванкувера, штат Британская Колумбия, и кончая Портлэндом, Сан-Франциско, Лос-Анджелесом и Сан-Диего на юге, когда я пересёк пустыню с запада на восток до самого Феникса и Тусона, всё, чего я добился, были сбитые до крови костяшки пальцев да почти пустой кошелёк.
   Я был очень одинок и однажды ночью позвонил Мэрилу.
   - Привет, это я.
   - Узнала...
   - Как ты?
   - Нормально...
   - А дети?
   - С ними всё хорошо.
   - Догадайся, где я.
   - Где-то далеко.
   - Само собой... Блэк-Каньон-Сити, Аризона. Я только что проехал Феникс. Еду во Флагстафф искать работу.
   - Так, и что?
   - Ну, я подумал, тебе интересно, где я.
   - Нам с ребятами всё равно, где ты.
   - М-да...
   - Ты бросил нас, Брэд. Мы сами по себе.
   - Ты не оставила мне выбора. Я не мог заработать дома достаточно денег. Ты ведь знаешь, Мэрилу...
   - Я уже сказала: это твои проблемы.
   - Послушай, я звоню, потому что хочу с тобой поговорить.
   - Ну и...
   - Хочу знать, может, уже довольно, может, ты хотела бы покончить с этим делом? Здесь чудесная страна, Мэрилу. Мы могли бы начать всё по-новому - среди кактусов, солнца и пустыни.
   - Ты имеешь в виду покончить с разводом?
   - Именно.
   - Да иди ты к чёрту! Я не хочу быть твоей женой!
   - Ты на самом деле так считаешь?
   - Да, я так считаю!
   - И тебе всё равно, живой я или мёртвый?
   - Абсолютно. Мне с ребятами начихать. Когда ты нужен, тебя нет.
   - Так поцелуй меня в жопу. Пойду напьюсь! До чёртиков! И буду валяться, как свинья!
   - Это твоя жизнь. Делай, что хочешь. Нам больше нет до тебя никакого дела.
   - Сниму мексиканскую бабу! Алиса из Ногалеса, вот и я! Как тебе такие яйца?
   - Чтоб ты подцепил заразу какую-нибудь!
   - Вот помру я до развода, Мэрилу. Что будешь делать? Найдётся ли ещё кто-нибудь разгребать твоё дерьмо, не знаю. Всего хорошего, детка! С тремя детьми на руках и кучей проблем, кому ты нужна. Без меня тебе жизни нет!
   - И не мечтай, пьянчуга дешёвый!
   - Ну и катись, чокнутая сучка!
   - Больше нас не беспокой.
   - Ни за что, будь уверена.
   - Прощай...
   - Иди ты!
   Я свернул в Ногалес поточить рога, оттуда плавно перебрался в Эль-Пасо и далее в Хьюстон. За несколько дней до Рождества я остановился у какого-то ручья на востоке Техаса, раздумывая, вернуться ли в Чикаго или упереться копытом и попытать счастья во Флориде: повезёт, буду тискать статейки в газету, не повезёт, буду продавать устриц туристам.
   В ту ночь мне приснился сон. Наш дом в Кристал-Лейк стоит заколоченный, почтовый ящик с моим именем валяется на земле, и вокруг - ни души. Я узнал у соседей, что Мэрилу и детей выселили. Куда они уехали? Увижу ли их снова?
   Я подскочил как ужаленный и без остановок помчался в Чикаго, всю дорогу хлюпая носом, так что от горьких слёз почти не видел дороги. Я приехал, дома никого не оказалось. Но собаки резвились на заднем дворе, окна заколочены не были, и почтовый ящик висел на своём месте.
   Я вернулся - мрачный, с пустыми карманами, разочарованный в рынке труда и злой, потому что не смог найти работу ни в одной газете.
   Я поехал в Баррингтон и временно поселился в подвальчике у родителей, потом позвонил Мэрилу и сказал, что вернулся.
   Я послал ей 100 долларов - у самого почти ничего не оставалось, - чтобы у ребят было весёлое Рождество - с индейкой и подарками. К деньгам я присовокупил дюжину роз.
   В первый день Рождества я позвонил.
   - Ты успела купить детям подарки на деньги, что я послал?
   - Да, Санта-Клаус уже побывал здесь.
   - Давай поговорим о нас: может, всё ещё поправимо?
   - Я получила розы, если ты об этом говоришь. Но предупреждаю тебя, Брекк, тебе не умаслить меня цветами!
   - Упрямая ты сука, Мэрилу, но всё равно с Рождеством!
   - Прощай, болван...
   Я просрочил алименты на месяц, и 1-го января адвокат Мэрилу передал мне повестку в суд за это нарушение. Она даже не удосужилась сообщить адвокату, что я вернулся и где обретаюсь.
   Через неделю я предстал перед судом и сообщил, что потратился в пух и прах и не могу позволить себе юрисконсульта, и тогда судья отложил слушание на месяц.
   В январе я мотался вокруг Чикаго в поисках работы. С работой было туго. Так что я даже стал подумывать о возвращении во Вьетнам. Я знал, что там надо делать, там я чувствовал себя в своей тарелке, а здесь - неуютно.
   После возвращения из Вьетнама умерла часть моей души. Меня мучила постоянная депрессия. Я чувствовал, что мне не удаётся переплавить свой боевой опыт во что-то значимое. Соединённые Штаты Америки больше не были моей родиной. Я был иммигрантом в собственной стране, мне было страшно одиноко, я стал чужим всем, кого знал. Я не мог приспособиться. После развода я получал долгожданную свободу, но не представлял, как ею распорядиться.
   Я был в растерянности.
   Разъезжая по стране в поисках работы, я видел города, похожие друг на друга, как две капли воды: повсюду гостиницы 'Холидей Инн', забегаловки 'Макдональдс' с золотыми арками, дворники, обхаживающие лужайки, торговые центры и голые безлесые предместья, народ на новеньких автомобилях, уличные пробки и бестолковая работа. Казалось, все американцы озабочены больше своим внешним имиджем, нежели внутренним содержанием.
   Ничего нового.
   Страна моя стала однообразной.
   Я подумал об отдыхе в каком-нибудь тихом местечке вроде залива Монтего-Бэй. Солнце, прибой, девушки в набедренных повязках из травы, а я - занимаюсь любовью тут же неподалёку, пью с одноглазыми пиратами в Бухте Контрабандиста и везу травку из Мексики в Ки-Уэст в 30-футовом шлюпе, чтобы по-быстрому зашибить деньгу.
   Ещё мне хотелось выкрасть Билли из его семейной тюрьмы и махнуть во Вьетнам журналистами-внештатниками писать о войне, пить пиво в Бангкоке во время коротких передышек и трахать крольчих.
   Войну, пьяные загулы и проституток я вспоминал теперь с грустью. Мысленно я по-прежнему оставался в Сайгоне.
   Я ещё не вернулся домой.
   Я как будто угодил в ловушку. Жизнь стала похожа на кораблик в бутылке. Двигаться нельзя - но я сам создал себе такую жизнь...
  
  ГЛАВА 46. 'МАЛЫШ БИЛЛИ'
  
   'Все солдаты чувствуют вину за то, что нарушили запрет на убийство, вину такую же старую, как сама война. Прибавьте к этому чувство стыда за участие в боевых действиях, которые - прямо или косвенно - привели к гибели мирного населения. Плюс ко всему - общественное порицание, из-за которого воюющий солдат чувствует личную ответственность за войну, - и вот вам готовый растиражированный портрет ходячей бомбы с часовым механизмом...'
  
   - Филипп Капуто, ветеран Вьетнама, американский
   писатель и журналист
  
  I
  
   Я потерял всякую связь с Билли сразу после армии. Моя жизнь разваливалась на куски, и я не хотел обременять его своими проблемами по вживанию в мирную реальность. Мне было очень стыдно. Гораздо позже, когда у меня уже появилось несколько вариантов этой книги, а горькие воспоминания о Вьетнаме схватили меня за горло, я стал вспоминать о Билли чаще и чаще.
   Что с ним стало? Прошёл ли он за годы разлуки через такие же испытания, что выпали мне? В чём-то мы были с ним очень похожи, а в чём-то - такие разные. Я подозревал, что для психиатрии он стал таким же тяжёлым пациентом, как и я. И мне загорелось разыскать его и расспросить о жизни после войны.
   Поэтому в феврале 1983-го года, через пятнадцать лет после нашей последней встречи, я начал поиски.
   Я жил тогда в провинции Альберта, Канада, и перво-наперво отправился в публичную библиотеку в Калгари.
   Его след простыл. Его имени не было в телефонном справочнике Чарльстона, но это меня не удивило. Я предположил, что ему не сиделось на месте и он, как и я, колесил по свету в поисках самого себя. Но в справочнике были другие люди с такой фамилией; я выписал адреса всех Бауэрсов и в надежде, что какой-нибудь родственник даст мне зацепку, разослал им письма с объяснениями, кто я такой и почему ищу Билли...
   Если он ещё жив.
   Через несколько недель мне ответила его мать и сообщила его адрес в Коннектикуте.
  
  *****
  
  Дорогой Брэд,
  
   Я получила ваше письмо: да, я мать Билли Бауэрса. Не знаю, для чего вам понадобилось связываться с Билли. Да, он один из тех страдальцев, о которых вы писали. Многие годы его терзают кошмары и воспоминания. Однажды он даже позвонил мне, рыдал в трубку и говорил, что видит убитых им женщин и детей.
   Это меня чрезвычайно озадачило, потому что я всегда полагала, что его отправили во Вьетнам в качестве военного журналиста, а не солдата. Я умоляла его обратиться в ветеранский госпиталь за помощью, но он отказался. Тем не менее, он встречается с группой ветеранов, у которых такие же проблемы.
   Если бы я думала, что положение никоим образом не меняется, я бы просила вас связаться с ним немедленно. Однако за последнее время я разговаривала с ним несколько раз, и он показался мне нормальным и на удивление счастливым. Я просто боюсь, что ваше появление может обострить его старые проблемы.
   Но я хорошенько всё обдумала и решила, что обязана доверить вам сделать то, что вы считаете нужным.
   Билли и его первая жена Дженни развелись вскоре после его возвращения из Вьетнама. После этого он поступил на службу на телевидение и возобновил дружбу с Пэм, а потом женился на ней. Она замечательная, удивительная девушка. Они очень сильно любили друг друга и дом своей мечты построили на вершине холма в Лисбурге, штат Вирджиния.
  
   Он хорошо писал о событиях на Капитолийском холме, пока держался, потом всё забросил. Жизнь пошла наперекосяк, и они с Пэм развелись.
   Нечего и говорить, что это разбило моё сердце.
   Сестра Билли Бетси с мужем Джоном забрали его к себе в Массачусетс, где они в то время жили. Там он нанялся на рыболовное судно, рыбачившее в Северной Атлантике. От соли и холода у него разболелись глаза, и ему пришлось уйти. Сейчас он работает на танкерах, курсирующих из Луизианы в Мексику.
   Его дом сейчас в Дип-Ривер, штат Коннектикут. Я дам вам адрес и номер телефона - поступайте по своему разумению. Если Билли окажется на работе, когда вы позвоните, вам поможет его подружка Кейти.
   Если у вас найдётся свободная минута, напишите мне, пожалуйста, о том, чем Билли занимался во Вьетнаме. Он никогда мне ничего не рассказывал, а сама я боялась касаться этой темы. Сейчас он далеко, и между нами уже нет той душевности, что была когда-то, но в последних разговорах он показался мне более ласковым.
   С нетерпением буду ждать вашего сообщения.
  
  Искренне ваша,
  Жанна Х. Бауэрс
  
  *****
  
   Я ответил матери Билли, а потом написал ему самому, вкратце осветив свою полную проблем жизнь после войны. Мне было так одиноко и трудно привыкать к мирной жизни. Все эти годы я ни разу не разговаривал с человеком, который тоже был там и который бы понял меня. Я сражался со своими бедами один на один и надеялся, что Билли поймёт меня, что мы сможем поделиться своим опытом и поддержать друг друга.
   Он позвонил через неделю.
   Хорошо было найти друг друга после стольких лет. Мы обменялись письмами и фотографиями, чтоб показать, что с нами сделали трудные годы, и договорились устроить вечеринку. Билли опять работал на рыбацком судне и обещал позвонить сразу по возвращении из рейса. Вот что я узнал о нём из писем и телефонных разговоров за последовавшие три года...
  
   II
  
   'Билли бежал от своих проблем к ледяным берегам Ньюфаундленда и Лабрадора, Гренландии и Исландии и там ставил сети на треску, окуня и палтуса. Только на палубе 'Призрака' в тяжёлой работе он смог забыть валяющиеся на земле трупы из своего прошлого. Но со временем кошмары снова вернулись к нему. С криком он вскакивал по ночам, потому что ему снились только женщины и дети, которых он уничтожил 'во имя их же спасения...'
   Он пробовал спрятаться от прошлого, но оно не отступало. Он уводил траулер в самые отдалённые и туманные уголки Ледовитого океана, и всегда за ним по пятам следовали его память и кошмары. Ему стоило большого труда удержать экипаж на борту. Через какое-то время фирма Билли прекратила свою деятельность и 'Призрак' был продан. Сегодня он почти ни с кем не общается. Он говорит, что у него есть цели и он так же, как все, хочет успеха, но на своих условиях. Беда в том, что для достижения успеха он использует методы, чуждые окружающим. Билли говорит, что он больше не принадлежит американскому обществу, что он изгой и хочет жить сам по себе. Он говорит, что должен найти спасение в природе: в волнах океана, в затяжных штормах и пепельно-сером горизонте - за пределами 200-мильной зоны, где никто не скажет ему, как себя вести, и где он сам - Бог...'
  
  Малыш Билли, как и я, пришёл домой чужим самому себе и своей семье. Он вернулся озлобленным и замкнувшимся. Он много пил, его мучили кошмары о резне в деревнях, захваченных им в рядах тактической группировки 'Орегон'. Он взрывался от ярости по ничтожному поводу. Ему нужна была психиатрическая помощь, но он от неё отказывался - боялся, что его упекут в какое-нибудь закрытое отделение в ветеранском госпитале или того хуже - в психушку.
   Дни шли за днями, быстро распался его брак, и они с Дженни развелись. Он оставил работу в газете Чарльстона и устроился репортёром на местное телевидение. Ему нравилась тележурналистика, и у него хорошо получалось.
   На телевидении он влюбился в Пэм: когда-то в детстве она была его подружкой, а сейчас работала секретарём в отделе новостей. Красавица Пэм происходила из одной из самых богатых семей Южной Каролины, и немного спустя они поженились.
   Через год Пэм предложили хорошее место в 'Нэшенал Джиогрэфик', престижном и широко известном журнале со штаб-квартирой в Вашингтоне. Постепенно Билли начало охватывать беспокойство, поэтому Пэм согласилась на эту работу, и они сняли квартиру в Джорджтауне.
   Неделю после переезда Билли раскачивался, а потом пустился на поиски работы. Благодаря своему военному опыту ему удалось найти место в 'Арми Таймс' - писать о Пентагоне.
   'У меня была хорошая зарплата, Брэд, прекрасный доход. Мы откладывали, и наше яичко вмиг стало таким большим, что мы смогли приобрести дом нашей мечты на вершине холма недалеко от Лисбурга - 20 акров самой чудесной земли на севере Вирджинии, в 53-х милях от Вашингтона. Подъезд к дому тянулся почти две мили. Это был изумительный кусочек частных владений!'
   С виду у Билли всё было гладко. Ему сопутствовал успех. У него была потрясающая жена, замечательный дом и хорошая работа. За шесть лет, прошедших после боёв во Вьетнаме, он сумел достичь Американской Мечты и гордился этим.
   Но вдруг его броня дала трещину.
   'В наших местах водится множество оленей. Однажды вечером на дорожке к дому мой джип налетел на самку. Я сшиб её наповал. Почуяв кровь, мой чёрный лабрадор Требор взбесился.
   От удара лобовое стекло разлетелось вдребезги и поранило меня, а Требор жестоко разбил себе морду. Его охватила ярость. Он выскочил из машины и вцепился в олениху.
   - Повсюду кровь, я пытаюсь оттащить собаку от оленя и начинаю орать 'Санитар! Санитар! Санитар!' Тут только до меня дошло, что со мной что-то не так...'
   Вьетнам снова просочился в его жизнь.
   После этого случая отношения между Билли и Пэм ухудшились. На работе начались нелады. Война вернулась к Билли, как приход от дрянной наркоты. Жизнь пошла наперекос, он больше не мог гоняться за успехом, играя по чужим правилам.
   В итоге он поменял дорогой костюм на джинсы 'Ливайз', ушёл из газеты, отрастил волосы, развёлся с женой и вновь остался одинок и свободен.
   Билли решил продолжить образование и, пользуясь законом о льготах демобилизованным, подал документы в Американский университет в Вашингтоне. Однако там его подвергли остракизму как преподаватели, так и студенты за то, что он воевал во Вьетнаме, хоть он гордился своей службой и солдатами, с которыми воевал бок о бок.
   В частности, был там один надутый профессор, который особенно враждебно относился к ветеранам Вьетнама и который шёл на любые ухищрения, чтобы унизить Билли.
   - Мистер Бауэрс, - говорил он, - вы, конечно, нам подробно расскажете о том, как американские вооружённые силы третировали и уничтожали тысячи ни в чём не повинных мирных жителей Южного Вьетнама.
   И студенты, на много лет моложе Билли, называли его 'детоубийцей'.
   Поэтому три месяца спустя Билли бросил эту затею. Он не мог больше терпеть. Он знал, что они правы. Он и есть детоубийца.
   Для Билли Вьетнам не был абстракцией, напротив, это был опыт, глубоко потрясший его душу, самое значительное событие его жизни.
   Поэтому он отправился бродяжничать.
   Из Техаса он перебрался в Луизиану: работал на промышлявших креветку судах, в строительных бригадах и на нефтяных вышках Мексиканского залива - жульничал, мошенничал и вкалывал, пытаясь обрести себя.
   Всё напрасно.
   Когда с работой стало туго, Билли переехал к сестре и стал моряком. Он нанялся на судно, уходящее в море вместе с остальным флотом из Нью-Бедфорда, и попробовал собрать воедино черепки своей жизни, работая по 16 часов в день, только чтобы отбиться от ужасов Вьетнама.
   Но скрыться от них было нельзя, даже в море. Кошмары вернулись.
   Ему нравилось море, и после нескольких лет тяжкой рыбацкой работы он выправил себе документы капитана и скопил достаточно денег, чтобы купить пай на стареньком траулере под названием 'Призрак'.
   Билли бежал от своих проблем к ледяным берегам Ньюфаундленда и Лабрадора, Гренландии и Исландии и там ставил сети на треску, окуня и палтуса. Только на палубе 'Призрака' в тяжёлой работе он смог забыть валяющиеся на земле трупы из своего прошлого.
  Но со временем кошмары снова вернулись к нему. С криком он вскакивал по ночам, потому что ему снились только женщины и дети, которых он уничтожил 'во имя их же спасения...'
   Он пробовал спрятаться от прошлого, но оно не отступало. Он уводил траулер в самые отдалённые и туманные уголки Ледовитого океана, и всегда за ним по пятам следовали его память и кошмары.
   - Я боюсь самого себя и того, что я совершил. Я не жесток, но в моих деяниях сквозит безумие. Я лишь пытаюсь наладить свою жизнь и смириться с тем, что в ней всегда будет присутствовать безумие, - говорил Билли.
   Ему стоило большого труда удержать экипаж на борту.
   - Моя репутация рыбака была безупречна, но люди, с которыми я хотел работать на 'Призраке', бежали от меня, как от чумы. Я был непредсказуем. Я думаю, так было всегда. Я был загадкой, и даже мои постоянные партнёры по рыбалке сторонились меня.
   Суда малы, а каюты и того меньше. Рассказы о моих кошмарах переросли в легенду. Когда подходило время заступать на вахту мне, матросы отказывались будить меня, потому что я лупил всякого, кто тряс меня за плечо. Однажды я вернулся домой после долгого рейса, и целых 10 дней меня терзали дурные сны и картины прошлого.
   Через какое-то время фирма Билли прекратила свою деятельность и 'Призрак' был продан.
   Сегодня он почти ни с кем не общается. Он говорит, что у него есть цели и он так же, как все, хочет успеха, но на своих условиях. Беда в том, что для достижения успеха он использует методы, чуждые окружающим.
  Билли говорит, что он больше не принадлежит американскому обществу, что он изгой и хочет жить сам по себе. Он говорит, что должен найти спасение в природе: в волнах океана, в затяжных штормах и пепельно-сером горизонте - за пределами 200-мильной зоны, где никто не скажет ему, как себя вести, и где он сам - Бог...
   Билли одинок и любит контролировать всех и вся. Так ему безопасней. Но из-за этого люди отворачиваются от него или идут против него.
   - Чтобы вести судно, надо держать себя в руках. Нет контроля, пока я не контролирую ситуацию. Конечно, так не может продолжаться всё время, но я стараюсь, и это раздражает людей.
   С таким пунктиком в башке он стал попросту упрямым бунтарём, сильно смахивающим на героя книжки Джека Лондона 'Морской волк' - Волка Ларсена.
   Как и Билли, Ларсен был воплощением сверхчеловека Ницше, но он проиграл - из-за своей мятежности и антиобщественного поведения, из-за того, что порвал всякие отношения с окружающими.
   Искусство имитации жизни, в особенности для суровых личностей, которым начихать на других, всегда трагично: в конце всё летит к чёрту...
   Не уверен, читал ли Билли эту книгу в детстве. Она была бы прекрасной иллюстрацией и к маске, которую он носил, и к тёмным теням, которые преследовали его.
  
  ГЛАВА 47. 'СЕРДИТЫЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК'
  
   'Война разбила мои иллюзии о патриотизме, долге, чести, стране. Обратила в пепел мои иллюзии о человечности. Уничтожила иллюзии об обязанностях гражданина. Из-за неё я перестал мыслить о себе как об американце. Она сокрушила мои иллюзии о Боге, церкви и самом понятии христианина. Кто-то назовёт это прогрессивной формой просветления, но...
  Я растерялся. Не имея ни компаса, ни киля, ни руля, ни навигационных карт, я пытался вести чёлн моей жизни по звёздам. Я пробовал опереться на старые моральные ценности, но они больше не действовали и постепенно сошли на нет, оставив меня один на один с одиночеством и безумием.
   Ты толкуешь мне о Джоне Ф. Кеннеди? Ты толкуешь мне о том, что я могу сделать для своей страны?
   Да хрен с ним, с Кеннеди! Хрен с вашей Америкой Распрекрасной! Я сваливаю...'
  
   В конце января примерно в одно и то же время мне предложили два места сразу. Одно - репортёром в 'Майами Геральд' во Флориде. Другое - освещать новости Конгресса для Ассошиэйтед Пресс в Бисмарке, штат Северная Дакота, что для меня звучало так же далеко, как Марс.
   Я остановился на Ассошиэйтед Пресс, потому что мне не приходилось до этого работать на телеграфное агентство и потому что это был шанс получить хороший опыт.
   О таком решении впоследствии можно было пожалеть и кусать локти, что выбрал холод и снег Бисмарка вместо солнышка и песка Майами.
   Тем не менее, я сделал свой выбор и собирался его придерживаться. Неделю я стажировался в региональном бюро АП в Миннеаполисе, потом уехал в Северную Дакоту, нашёл там квартиру и стал выдавать статьи на-гора.
  Через месяц мы с Мэрилу снова решили склеить нашу семью в новой стране. Поэтому я съехал с квартиры, арендовал целый дом, полетел в Чикаго, загрузился во взятый напрокат 16-футовый трейлер и повёз в Бисмарк жену, детей и Лору, суку-лабрадора. Свой старый дом мы выставили на торги и наняли фирму 'Эллайд Мувинг' для перевозки мебели, одежды и прочего имущества на север. Неделю спустя после обоснования на новом месте нас ограбили. Кто-то подъехал на грузовике к задворкам, взломал дверь и вывез всё, что у нас было, включая горские браслеты, с которыми мы шли под венец.
   Месяц спустя позвонил риэлтор из Кристалл-Лейк и сообщил, что не может продать наш дом. Час от часу не легче. Землевладелец, у которого я снимал дом, сказал, что не терпит собак. И мне пришлось подыскивать Лоре новых хозяев. Потом мы с Мэрилу жутко поругались по поводу пальто за 15 долларов, которое я купил для работы: я послал всё к чёрту и вернулся в служебную квартиру.
   Мне не нравилось работать на АП. Эта работа сильно напоминала службу в армии. Поэтому я стал подыскивать другое место. В июне, после собеседования, меня приняли репортёром в 'Калгари Геральд' в Альберте. Я думал, что переезд в Канаду будет полезен нам всем. В новой стране мы могли бы начать жизнь с чистого листа.
   Когда я вернулся в Бисмарк, Мэрилу с детьми оказались в моей служебной квартире. Я пробыл в Канаде восемь дней, а плата за квартиру опоздала на три дня, и бессердечный домовладелец Билл Дэниелс выгнал беременную женщину и троих её детишек на улицу.
   Я уговаривал Мэрилу ехать со мной в Калгари, но она отказалась. Она хотела перебраться в дом на двух хозяев на другом конце Бисмарка. Тогда я дал ей денег на оплату жилья и на еду. Она с детьми съехала и снова подала на развод.
   В один из последних дней работы в АП меня вызвали в суд. Пытаясь определить возможность примирения, с каждым из нас в отдельности провела беседу работница суда. Сначала она разговаривала со мной, а затем в беседе с Мэрилу заявила, что я 'ходячая бомба', готовая взорваться в любой момент, и посоветовала держаться от меня подальше.
   Когда я возвращался в редакцию АП, позвонил риэлтор из Кристалл-Лейк: дом наш выставили на торги. В тот же день я получил и бумаги по дому, и бумаги из суда, и повестку явиться в суд на следующей неделе на слушания по алиментам.
   К тому моменту у меня на руках уже были документы суда о разделе имущества с Мэрилу. Я перепугался не на шутку. Я опасался, что следующим её шагом будет просьба к суду о запрете выезжать мне за пределы Северной Дакоты. Поэтому я помчался домой, собрал вещи и уехал в Калгари на два дня раньше, чем собирался. На работе мне надо было появиться 27-го июня, в день моего рождения.
   Первые три года посещений 'Анонимных алкоголиков' были самыми тяжёлыми в моей жизни. Я ходил на собрания и не пил, но был глубоко несчастлив. Я жил в постоянной тревоге, плохо спал и страдал от депрессии. Детские сказки и выдумки лопались, как мыльные пузыри.
   Я больше не верил в доброго Бога. Я больше не верил в Американскую мечту. Мне не было никакого дела до флага, родины и яблочного пирога. Я ненавидел армию и правительство за то, что они засунули нас во Вьетнам. Враг не Вьет Конг. Враг - сама Америка. В школе нас учили быть патриотами и любить свой флаг. Но для меня флаг стал символом убийства, а государство - пиратским кораблём, которым управляет шайка головорезов в костюмах-тройках и дипломами Гарварда в кармане. Я ненавидел свою страну.
   Я вернулся с войны порченым.
   Иначе сказать не могу. Я превратился в безбашенного придурка и сознавал это.
   Война, насколько я понимаю, внесла свою лепту и в неудавшуюся карьеру, и в разрушенную семью, и в отравленную жизнь. Я не возлагаю всю вину только на Вьетнам, но Вьетнам оказался существенной частью мозаики и прямо или косвенно был тесно связан с негативными сторонами моей жизни: алкоголизмом, разводами, трудностями общения, посттравматическим синдромом и финансовой несостоятельностью.
   Через пять лет после Вьетнама я чувствовал, что приблизился к самому краю. Сильно сомневаюсь, что смог бы выдержать ещё одну беду. Нервы были ни к чёрту. Стресс переполнял меня, любая мелочь выводила из себя. В иные дни я был способен только сражаться со стрессом, чтобы мой Вьетнам не вырвался наружу.
   Я вернулся в Америку, которая стала безобразной. Раньше я ещё худо-бедно справлялся с внутренним давлением с помощью алкоголя. Но теперь я не мог и этого. Я пытался подавить ВСЕ свои чувства и вести себя как нормальный человек. Но я не был нормальным человеком. И от этого мне становилось только хуже.
   Я боялся того, что сидело внутри меня. Я страшился боли. Ярости и чувства вины, жалости и растерянности. Жестокости и безумия.
   Я чувствовал вину перед Дэнни и Крисом за то, что не был с ними до конца. Я чувствовал вину просто за то, что остался жив.
   Меня злило, что мы убивали. Я приходил в ярость от того, что участвовал в войне, в которой руками американцев были уничтожены тысячи невинных людей. Я приходил в неистовство от того, что столько молодых парней погибло ни за что. Меня трясло от того, как общество отнеслось к ветеранам Вьетнама.
   Американцы не хотели разбираться в войне. Они отворачивались от неприятностей, словно их не существовало. Это был самый жестокий удар.
   Сейчас на дворе 1994-й год, и я думаю, что страна по-прежнему отвергает Вьетнам и то, что он сделал... не только с теми, кто там воевал, но со всей нацией, со всеми нами.
   Полстраны говорило, что мы проиграли войну, другая половина заявляла, что только идиоты могли в неё ввязаться. Америка, как и мы, изменилась после этой войны, и не в лучшую сторону. Но одно можно сказать наверняка: пути назад нет.
   Меня выводила из себя сочинённая военными концепция победы: соотношение потерь с обеих сторон. Меня возмущало лечение, которое я получил в госпитале для ветеранов. Я заслуживал лучшего. Гораздо лучшего. Мы все этого заслуживали...
   И не с кем было словом перемолвиться. Я вынужден был хоронить всё это дерьмо в себе, оно мучило меня, и я срывался в запой. Я даже не хотел думать обо всём этом. Думать об этом было для меня невыносимо.
  Война разбила мои иллюзии о патриотизме, долге, чести, стране. Обратила в пепел мои иллюзии о человечности. Уничтожила иллюзии об обязанностях гражданина. Из-за неё я перестал мыслить о себе как об американце. Она сокрушила мои иллюзии о Боге, церкви и самом понятии христианина. Кто-то назовёт это прогрессивной формой просветления, но...
  Я растерялся. Не имея ни компаса, ни киля, ни руля, ни навигационных карт, я пытался вести чёлн моей жизни по звёздам. Я пробовал опереться на старые моральные ценности, но они больше не действовали и постепенно сошли на нет, оставив меня один на один с одиночеством и безумием.
   Ты толкуешь мне о Джоне Ф. Кеннеди? Ты толкуешь мне о том, что я могу сделать для своей страны?
   Да хрен с ним, с Кеннеди! Хрен с вашей Америкой Распрекрасной! Я сваливаю...
  Горько и обидно было возвращаться домой. Во многих отношениях мир оказался хуже войны, и выживать в нём было трудней. Я ехал домой и думал, что за хрень со мной приключилась, в какой такой пакости я извозился против своей воли. Я растерял ориентиры. Я не мог ни с кем сдружиться. Моими друзьями были ветераны, но после возвращения я потерял с ними всякую связь. Никого не осталось. Всех разбросало по дальним уголкам.
   Война в корне изменила меня. Другие ребята, те, кто там не бывал, казались мне девственниками с сопливыми представлениями о мужественности, школьниками, играющими в грубых мачо. Я больше не чувствовал себя частицей американского общества. А после того, что увидел по возвращении, я понял, что и не хочу быть ею. Мне не нужно было то, к чему стремились эти люди: ни жены, ни семьи, ни работы, ни дома в пригороде, ни членства в каком-нибудь обществе, ни микроавтобуса, ни спортивного автомобиля и ни отпуска в Европе или Мексике.
   Эти декорации нагоняли на меня смертельную тоску. Червь беспокойства грыз меня, я не мог усидеть на месте. Меня несло. Из офиса в офис, из штата в штат, от женщины к женщине, из страны в страну, пока огни проплывающих мимо городов не слились в калейдоскоп ярких карнавальных огней.
   За всё время лечения от алкоголизма ни один из врачей - НИ ОДИН - ни разу не спросил меня о том, что я думаю о Вьетнаме, что я там видел и делал. Сам же я пытался спрятаться от этого и не собирался ничего рассказывать по собственной инициативе. Подумать только! Но мне нужно было начать осмысление этой войны. Что знали люди о Вьетнаме? Странная война в далёкой стране. Никому не было до неё никакого дела, кроме парней, которые там воевали и умирали. И всем нам приходилось держать её глубоко внутри себя, потому что - видит Бог - на родине никто о ней и слышать не хотел.
   Мне было страшно до смерти обращаться к войне и к гневу, бомбой тикавшему во мне.
   Я устал от Америки и посчитал, что в Канаде будет лучше. Другая работа, другая страна. А вдруг, подумал я, случится там со мной какое-нибудь маленькое приключение.
   Если ж нет, то хоть на выходные побегаю по горам.
   В июне 1972-го я иммигрировал в Канаду. Мне понравилось работать в Калгари, 'воротах', ведущих в канадские Скалистые горы. Тогда в городе было около 400 тысяч жителей, и вечерами я мог спокойно гулять, не опасаясь быть ограбленным. Для меня это было важно. Потому что даже тогда таких безопасных городов в Америке было немного.
   Два часа езды от Калгари - и перед тобой открывается волшебный горный пейзаж. Мне страсть как хотелось закинуть на спину рюкзак и наловить в горах красногорлого лосося хоть на котелок ухи.
   Поэтому каждую пятницу я уезжал на природу в национальный парк 'Банф' и бродил по дальним тропкам к востоку от озера Лейк-Луиз. Там всё восхищало меня: свежий воздух, ледяная вода чистых горных потоков, сверкающие под безоблачным небом бирюзовые озёра, праздное одиночество, густые сосновые боры и величественные горы Альберты.
   Там, даже разбив бивак на берлоге медведя-гризли, я чувствовал себя в безопасности от остального мира. Я видел бобров. Вздрагивал от леденящих душу криков гагар. И разевал от изумления рот, первый раз в жизни заметив золотого орла, парящего над пурпурными вершинами в поисках добычи.
   Думаю, именно эта дикая жизнь удержала меня на краю пропасти. Я жил от пятницы до пятницы. Дождь ли, солнце ли - я обязательно уходил в горы.
   'Банф' стал для меня верхушкой мира - тем, чем не смог стать Чикаго.
   Работа шла хорошо. Редакторы в 'Геральд' живо интересовались, когда же, наконец, приедет моя семья. Поступая на работу, я сказал, что женат, имею троих детей, а четвёртый вот-вот должен появиться, и что Мэрилу хочет родить его в Штатах перед тем, как ехать ко мне. Ничего больше в голову не пришло. Я не был уверен, что она передумает и приедет ко мне в Калгари. Но я точно знал, что у нас ничего не получится ни в Мэриленде, ни в Иллинойсе, ни в Северной Дакоте.
   Поэтому каждую неделю, оплатив алименты, я снимал копию с чека и посылал её иммиграционным властям в Куттсе: теперь они пристально следили за моими делами.
   Я был уверен, что переезд в другую страну облегчит понимание между мной и Мэрилу. У меня была хорошая работа, Калгари нравился мне своей атмосферой маленького провинциального городка, а, чуть отъехав за город, я получал в своё распоряжение огромные просторы, которые мог исследовать круглый год напролёт. Я думал, что это обязательно поможет мне раз и навсегда изгнать кусающих за пятки демонов Вьетнама.
   Мне было одиноко во время долгих разлук с Мэрилу. Я не мог себя заставить сблизиться с кем-нибудь. Мне казалось, что я был к этому не готов. Но мне хотелось с кем-нибудь переписываться, чтобы чувствовать хоть какую-то связь. Такое желание охватывало меня и во Вьетнаме, когда я начинал переписываться с Мэрилу.
   Живя в Иллинойсе, я увлёкся чтением журнала 'Аляска': хотелось как-нибудь примерить на себя жизнь охотника-траппера. На последних страницах журнала печатались объявления. Там я нашёл имя японки из Кобе - Наоко Тамура, она хотела переписываться с американцами. Я вступил с ней переписку. По крайней мере, подумал я, будет хоть какой-то лечебный эффект. Очень скоро мы начали обмениваться письмами раз в неделю.
   Мне нравилось писать Наоко. Это было безвредно и безопасно. В конце концов, говорил я себе, между нами Тихий океан.
   То же самое я говорил во Вьетнаме.
   Через девять месяцев, в июне, Наоко объявила, что прилетит в Калгари жить со мной. Мысль показалась мне любопытной, я одобрил её, сильно сомневаясь, однако, что она на самом деле приедет. Мы обменялись фотографиями, и, должен сказать, мне понравилось то, что я увидел. Поэтому в известном смысле я надеялся, что она всё-таки прилетит.
   Наоко была на четыре года моложе меня, у неё была та же дата рождения, она работала на заводе в Осаке и посещала курсы английского языка, японской кухни, икебаны и чайной церемонии.
   В один из жарких июльских вечеров мне позвонили из справочной аэропорта Калгари и сказали, что из Японии прилетела девушка Наоко, что она плохо говорит по-английски, и просили её забрать.
   В животе похолодело. Наоко? Здесь?
   Я помчался в аэропорт. Хоть мы и переписывались, положение было довольно щекотливое, я не знал, что делать, что говорить.
   Я нашёл её в фойе, представился, мы обнялись, я получил её багаж, и мы поехали ко мне домой. Общаться с ней было трудно. Наоко довольно хорошо читала по-английски и понимала меня, но она никогда не была в англоговорящих странах и не слышала, как мы произносим слова, поэтому я понимал её с трудом.
   Я привёл её в спальню, в которой кроме матраса не было ничего: ни шкафа, ни тумбочки, ни кровати - пусто. Она положила вещи в уголок и пошла в ванную освежиться после долгого полёта.
   Выйдя из ванной в дорогой шёлковой ночной рубашке, с длинными чёрными волосами, волнами падавшими на плечи, она напомнила мне красавицу-гейшу моих сновидений; посмотрев на неё, я совсем растаял.
   - Может, мы займёмся рюбовью?
   Я кивнул.
   - Доржна сказать тебе, Брэд, - предупредила она, - что я девственница. У меня никогда не быро мужчина... пожаруйста, будь терперив.
   Она свернулась калачиком на матрасе, в ожидании потупив взор и краснея. Я немного подумал, улыбнулся и выключил свет.
   Наоко была прямой противоположностью Мэрилу. Мягкая, нежная, стыдливая, добрая, терпеливая, с негромкой речью. Женственна и очень привлекательна.
   Наоко старалась угодить мне во всём. После секса делала мне японский массаж, а утром после пробуждения ещё один. Вечерами она ходила за мной по квартире с кофейником и доливала кофе в мою кружку. Собирала мои разбросанные носки и одежду. Она готовила еду и мыла посуду. Убирала ванную. Массировала мне шею, когда мы смотрели телевизор.
   Я не привык к такому вниманию и чувствовал себя немного неудобно. Наоко не задавала вопросов и не спорила. Она повсюду следовала за мной, как щенок на привязи. Если я давал указание, оно становилось законом. Если у меня появлялась мысль, она становилась откровением. Если появлялись кое-какие соображения, они были прекрасны.
   Через несколько дней такое поведение стало действовать мне на нервы. Я чувствовал, что не заслуживаю такого отношения. Да что с ней такое, в самом деле? Есть ли у неё что-нибудь своё? Разве нельзя чуток поцапаться перед сном?
   Думаю, многим мужчинам понравилась бы такая особенная женщина и такое особенное обхождение. Со мной же такого никогда не было, и я не знал, как себя вести. Признаться, мне нравилось внимание, но в то же время было как-то неуютно. К таким переменам, хоть они и хороши, надо привыкнуть.
   Я был женат на бесцеремонной и напористой женщине. Я к ней привык. Таких женщин, как Наоко, я никогда не встречал. У нас с Мэрилу были жёсткие схватки и похожая на эти схватки любовь. Никакой нежности, никаких прелюдий или задушевных ночных бесед. Только жаркие речи, впивающиеся в спину ногти да горячий секс, от которого матрас обращался в пепел. Вот что между нами было. В промежутках между родами, то есть когда Мэрилу годилась к тяжёлой работе. А во время беременности секс с ней напоминал попытки оседлать пляжный надувной мяч и удержать его пальцами-сосисками толстяка.
   Я к этому привык, будь то в постели или вне её.
   Я не знал, как себя вести с Наоко. Она не была ни хитра, ни жестока, ни агрессивна. Она всегда уступала. Я не слышал от неё ни одного худого слова.
   Она меня умиляла, чёрт бы её взял. Я не понимал, как любить такую женщину.
   Я мужал в борделях Сайгона, где секс был скорее актом ярости, чем любви. Как же мне было переплавить злость и презрение к Мэрилу в нечто нежное и ласковое?
   Секс с Мэрилу всегда выливался в борьбу с толканием животами, со стонами и оскалом зубов: чья возьмёт? - зуб или коготь? - кто вожак стаи?
   Напротив, Наоко была мягка и чувствительна, отдавалась без остатка, и секс с ней был удовольствием совершенно другого порядка. Потратив столько лет на поиски невинности, я заполучил её. Дело сводилось только к тому, что она была японкой, а не американкой, верила в Будду вместо Христа, со всем соглашалась и не спорила.
   В конце недели на своей печатной машинке в офисе я нашёл открытку. От Мэрилу.
   'Ты стал отцом ещё одного сына'.
   Всё. Ни подписи, ни обратного адреса, ни номера телефона. Но почерк был Мэрилу. Меня охватило чувство стыда. Моя жена в больнице в одиночку рожала нашего третьего сына. А я жил себе поживал с красавицей из Японии. Закон разделил нас, но мы всё-таки были мужем и женой. Раньше мне было всё равно. А вот сейчас зацепило. Хоть и платил алименты, я знал, что основной её доход - это пособие. У меня даже не было её адреса. При переезде в дом на двоих хозяев, она объявила мне, что сохранит его адрес в секрете. А я уважал её решение. Платёжки с алиментами я отправлял её адвокату, а он уже пересылал их ей.
   В тот вечер мы с Наоко пообедали в Банфе, а потом, закинув рюкзаки на спину, протопали полпути до озера Тейлор-Лейк. Когда упала тьма и дороги стало не видно, мы устроились на ночлег: разбили палатку, разложили костёр и приготовили ужин.
   Наоко не курила и была в лучшей форме, чем я. Обутая в кеды, она так тащила тяжёлый рюкзак по крутой тропинке, полной крутых подъёмов и спусков, словно вышла в Гленмор-Парк на воскресную прогулку. Чем выше мы поднимались, тем больше я потел, пыхтел и задыхался, хватая ртом воздух. Наверное, она часто восходила на Фудзи, а мне об этом не сказала.
   На другой день мы прошли остаток пути и хорошо отдохнули: ловили рыбу, купались и загорали на глыбах изо льда, свалившихся с ледника. Ночью похолодало, мы разожгли костёр, подсели к нему поближе и, смеясь и болтая, старались согреться.
   Проводя приятно время, я совсем позабыл о себе и своих бедах, но они вернулись. Зная, что Мэрилу еле сводит концы с концами в Бисмарке, я решил, что не заслуживаю всех этих радостей.
   Чувство вины снова вернулось ко мне...
   С доброй, любящей, нежной, доверчивой Наоко мне было очень хорошо. Я вообще считал, что она была слишком хороша для такого парня, как я. Я не заслуживал такой женщины. Но чем больше я думал о том, как Мэрилу бьётся там с ребатами, тем сильней скребли кошки на душе. От такой мысли я не мог обнимать Наоко. Не мог прикоснуться к ней. А ночью, под звёздным небом, не смог заняться с ней любовью.
   - Почему я не нравиться тебе, Брэд?
   - Ты нравишься мне, Наоко. Здесь другое. Я не знаю, в чём причина, моя хорошая...
   Всё я знал. Я просто не хотел говорить, о чём думаю. Не хотел причинять ей боль. Да, видимо, придётся. Может, тогда она поймёт. И мы сможем поговорить. И, может статься, тогда мы сможем отвлечься от проблем и будем снова радоваться жизни. Но я ничего не сказал. И Вьетнам из тёмного угла опять тихо подкрался ко мне.
   Наоко - азиатка. Это нашёптывал мне внутренний голос. Она добрая азиатка, Брэд, но всё-таки. Она не из тех шлюх с 'улицы 100 пиастров', но она восточная женщина. А все восточные люди - подонки...
   Нет, я не слушаю. Заткнись, убирайся, оставь меня.
   Но голос не унимался...
   Не виляй. С дальневосточными азиатками хорошо спать, но, вернувшись на родину, ветераны Вьетнама с ними уже не спят...
   Спят! Спят! Ещё как!
   Мы спим с круглоглазыми девками, Брэд.
   Нет, я не буду тебя слушать. Оставь меня, Маленький Человечек. Ты не прав, ты ошибаешься!
   Всё кончится тем, что ты женишься на ней, потом разведёшься, но останутся дети - темнокожие и косоглазые...
   Прекрасные дети. Я буду любить их. Не оскорбляй их!
   Ты всё равно не приспособишься...
   Я не приспосабливаюсь сейчас! Никогда не приспосабливался! И никогда не буду...
   Дружки вроде Билли отвернутся от тебя. Ты смешаешь белую расу с жёлтой. Люди будут показывать пальцем и плеваться.
   Билли никогда так не сделает, ханжа! Расист ты ублюдочный. Билли любит женщин, как я, ему всё равно, из какой они страны. Заткнись, твою мать!
   Конечно, Наоко тебе нравится. Но, вдобавок ко всем твоим бедам, выдержишь ли ты, если все отвернутся от тебя? Она азиатка. Красивая, зовущая, но всё же азиатка. Азиатка! Наоко - азиатка. Тебя будут называть любовником азиатки. Никто не будет вдаваться в подробности. Вы оба будете несчастны...
   Она женщина. Всё остальное ничего не значит, ничего.
   Дай ей только остаться - и если что-то не заладится - вам обоим не позавидуешь.
   Это Канада, не Штаты. Оставь меня. Уходи, пожалуйста! Отвали, мудила!
   В ту ночь, в палатке, я так и не уснул толком. Ворочался с боку на бок и думал...
   Посмотришь на Наоко - вспомнишь Вьетнам. Вспомнишь вьетнамцев и ненависть их к тебе.
   Не все меня ненавидели. Была же Нгуен. Забыл? Она спрятала меня, когда у меня были проблемы...
   Наоко будет напоминать тебе о блядях, с которыми ты кувыркался. И обязательно какой-нибудь умник из какой-нибудь Крысиной Норы, провинция Британская Колумбия, спросит, действительно ли азиатская вагина делится на две половинки. Как с этим будешь мириться?
   Я дам ему в морду! Всё, что ты говоришь, - ложь. Мы - два человека, которые нравятся друг другу, только это имеет значение. Всё остальное лишнее, лишнее, лишнее...
   И так всю ночь. Снова и снова. Опят и опять. И чёрное покрывало вины накрыло меня. Что если я причиню Наоко боль? Тогда я решил, что её нужно отправить назад, в Японию. Для неё это будет горе, но так будет лучше. Не будет у неё нормальной жизни со мной. Слишком во мне всё запутано.
   Утром я выложил это Наоко. Я сказал, что у меня куча проблем, что демоны войны не отпускают меня, что она слишком хороша для такого парня, как я, что я полон сомнений, что не могу составить счастье кого бы то ни было. Я сказал, что не способен жить бок о бок с человеком. Я сказал, что ей надо вернуться в Кобе, найти доброго японца, обзавестись домом и детишками и забыть обо мне; сказал, что я псих и не знаю, стану ли когда-нибудь нормален.
   Она слушала, кивала головой и изо всех сил старалась не плакать...
   Но и на тропе от озера Тейлор-Лейк, и по дороге в Калгари слёзы текли и текли по её щекам.
   На душе было скверно. Как будто я совершил самоубийство. Ещё одна женщина рядом со мной несчастна. Я знал, что, вернувшись домой так скоро, Наоко потеряет лицо. А для японца потеря лица - большая, большая беда. Но другого пути я не видел. Поэтому она упаковала вещи и в тот же вечер улетела в Ванкувер. Расставание у самолёта было тяжелейшей минутой в моей жизни. Это было жестоко, но я считал, что на долгой дороге жизни так будет лучше для неё.
   Может быть, я совершил ошибку. Может быть, я поступил самонадеянно. Чёрт возьми, ведь я даже не ведал, что хорошо для меня самого. Как же я мог решать, что хорошо для неё? Может быть, мне надо было дать ей этот шанс, не делать выбор за неё. Но я считал, что поступаю правильно, что другого не дано.
   Пройдёт время, и я буду сожалеть о содеянном, всю жизнь я буду сожалеть об этом.
   Может, хоть это послужит оправданием. Не знаю. Тяжело возвращаться к подобным моментам и ворошить прошлое. Просто чувство вины свело меня с ума. Просто я хотел поскорей вернуться в Бисмарк, отыскать Мэрилу и прижать к груди моё новое дитя.
  На следующий день, возвращаясь домой с работы, при выходе из автобуса я не узнал своего собственного образа, мелькнувшего в зеркале заднего вида.
   Но это БЫЛ я. То, что я увидел, напугало меня. Я знал, что творилось у меня в душе, но не предполагал, что оно прорвётся наружу. Лицо перекосило, я не узнал сам себя.
   С 1-го августа в Канаде начался местный провинциальный 3-дневный праздник. Поэтому я отправился в Бисмарк. Я ехал 900 миль без передышки, всю ночь, на другой день отыскал дом Мэрилу и позвонил её подруге, просил её передать Мэрилу, что хочу встретиться с ней в полдень около зоопарка. И чтобы принесла ребёнка.
   Опасаясь, что она приведёт с собой полицию, я несколько минут наблюдал за ней издали.
   Потом я вышел из-за вяза, подошёл к ней и обнял. Мы сели за столик, и в первый раз я взял на руки ребёнка - Брайана Майкла.
   Мы заговорили о восстановлении нашей семьи. Мэрилу сказала, что подумает об этом, только если я опять пройду курс лечения - на этот раз по реабилитационной программе фонда 'Хартвью'. Этот фонд находился в городке Мандане в семи милях к западу от Бисмарка, сразу за Миссури.
   - Мэрилу, я ведь ходил в АА, я не пью вот уже почти три года. К чему такие требования?
   - Остались проблемы, Брэд: с тобой, с нами. Сами мы не смогли с ними справиться. Может быть, пройдя необходимую терапию, мы сможем опять стать семьёй...
   Она была права. Проблемы у меня оставались. Я был ещё больше на взводе, чем весной 69-го, когда пришёл в АА. Эмоциональные проблемы только обострились, и справиться с ними я был не в силах. Они словно оттаяли после нескольких лет заморозки. Эти проблемы пугали меня самого до глубины души. Я понимал, что мне нужна помощь. Пить-то я бросил, но окончательного выздоровления не наступило.
   Я застрял где-то на полпути.
   В тот же день мы поехали в Мандан и побеседовали со специалистом фонда 'Хартвью'. Он тоже посчитал, что мне нужно пройти программу, и тогда я согласился. Хоть и разрывался на части. Я любил Канаду, мне нравилась новая работа, и я не хотел рисковать ею.
   Я позвонил своему боссу в 'Калгари Геральд' и обрисовал ситуацию. Он всё понял, сказал, чтобы я лечился, сколько потребуется, и что место останется за мной. Я обещал вернусь примерно через два месяца, таков был средний срок пребывания в 'Хартвью'.
   Как бы то ни было, я был рад снова пройти лечение. Я понимал, что крайне нуждаюсь в помощи. И в то же время меня это возмущало. Я не пил и считал, что они могут сделать со мной совсем немного. Вполне вероятно всё это могло оказаться пустой тратой времени, рассуждал я.
   Я прошёл всю двухмесячную программу - никакого прогресса не последовало.
   Слишком толст оказался мой панцирь, сквозь который они хотели - и не смогли пробиться. Я зажал себя в кулак. Я не позволял своим эмоциям прорваться наружу. Вся наша лечебная группа заявила, что не видели доселе такого зажатого парня.
   Каждый день двумя группами мы проходили лечебный курс. Продержав меня на 'горячем стуле' несколько недель, мой врач пришёл к выводу, что я топчусь на одном месте. Тогда он пригласил начальника расколоть меня. Тот заявил, что от моего несчастного вида он сам начинает болеть. Что ему нужен целый пузырёк аспирина, чтоб усидеть со мной в одной комнате. Я сказал, чтобы скорее нёс пузырёк: я засуну его ему в жопу и разверну поперёк.
   Он не смог бы меня расколоть и за тысячу лет. Он очень старался. Но - впустую.
   И тогда меня стали переводить из одной группы в другую. Все группы отличались друг от друга. Пациентами и лечащими врачами. Но в моём случае все они упёрлись в тупик. По истечении двух месяцев врачи подняли руки и заявили, что мне нужно пройти всю программу заново.
   Мне прописали два сильнодействующих лекарства: стелазин, транквилизатор для шизоидов, чтобы расслабить меня, и парнат для поднятия настроения, для вывода из тревожного состояния.
   Психиатр - доктор Саксвик - предположил, что я страдаю от эндогенной депрессии, то есть такой депрессии, которая идёт изнутри, вероятно, вследствие химического дисбаланса в моём организме.
   На самом же деле он ни черта не понимал, что со мной творится. Я и сам ни черта не смыслил в этом.
   Я знал, что депрессию вызывает не находящая пути наружу злость. А во мне было полно ярости самого высокого накала, которой я не давал выхода с самого возвращения с войны. Я боялся своей ярости и держал себя в руках, как мог. Я подозревал, что если дать ей волю, то обязательно прибью кого-нибудь. Стоит только несчастному подрезать меня на дороге, я прижму его к обочине, вытащу из машины, вставлю в глотку пистолет и нажму на курок.
   - Бац!
   Это тебе за то, что подрезал меня, сэр.
   - Бац! Бац! Бац! Бац!
   Вот и пуст мой пистолет. Всего хорошего...
   И пойду я прочь, посмеиваясь, как Санта-Клаус, и бормоча 'Так тебе и надо, придурок!'
   Психотерапевт предположил, что мне придётся сидеть на этих лекарствах неопределённое время, вполне возможно, даже до конца моих дней, только чтоб чувствовать себя прилично.
   Лекарства помогли. Мне стало лучше. Но они же выровняли мои эмоции. Потекла спокойная жизнь. Ни взлётов, ни падений. Эмоции исчезли напрочь. Я чувствовал себя как зомби, и мне это страшно не нравилось. К тому же появились раздражающие побочные эффекты: тремор, тик, учащённые мочеиспускания, сухость в горле и тому подобное.
   Я знал, что мои проблемы берут начало во Вьетнаме, но тогда я был не готов касаться его. Это была самая последняя тема, которую я готов был обсуждать в группе. Я боялся, что стоит только открыть ящик Пандоры, и я убью кого-нибудь, или покончу с собой, или буду неделями напролёт плакать и рыдать. Моим нездоровьем был Вьетнам. И я упрятал его поглубже, запихал в самый дальний уголок и не собирался выпускать на свет божий.
   И, как и раньше, врачи не задали мне ни единого вопроса о Вьетнаме, о моём боевом опыте, о том, что я там делал и видел, о моих тогдашних ощущениях. Они прошли мимо него. И не узнали о нём ничего. Совершенно ничего.
   На дворе стояло лето 72-го года, война была в самом разгаре, и никто тогда не подозревал, что я и другие парни страдали от жесточайших приступов посттравматического стресса, известного также как 'припадки'.
   Программа 'Хартвью' ориентировалась на Фрейда, и врачи копались в моём детстве и отношениях с родителями, выискивая во мне эмоциональное Эльдорадо - первооснову всех жизненных передряг.
   Они нарыли кое-что интересное для себя, но огромный кусок грязи остался нетронутым, изнутри отравляя меня. Вьетнаму предстояло гноиться в моих потрохах ещё кучу лет, вновь и вновь коверкая мне жизнь, прежде чем я отважился на собственную попытку справиться с ним.
   Сегодня мы знаем, что посттравматический синдром вызывается репрессией вьетнамского опыта и характеризуется различными симптомами: невозможностью сконцентрироваться на каком-нибудь занятии, длительными депрессивными периодами, вспышками немотивированной ярости, тревогой, хронической бессонницей, ночными кошмарами, эмоциональным отдалением от родных и близких, навязчивыми воспоминаниями о войне, психозами, низким самоуважением, деструктивным поведением, трудностями в установлении и поддержании отношений и обратными вспышками памяти - зрительными, звуковыми и обонятельными галлюцинациями боевых действий.
   Среди ветеранов, страдающих этим синдромом, высок процент безработных, разведённых, покончивших жизнь самоубийством, алкоголиков, наркоманов и людей с сексуальными расстройствами.
   У меня налицо был полный набор симптомов, но я этого не знал, и никто не знал. Помню, сколько раз в те годы, шагая по улицам, посещая магазины или сидя в кафе, без видимой причины я вдруг начинал рыдать. Плакал и плакал и не мог остановиться. И не знал, о чём плачу, что случилось. И это пугало меня.
   Я много думал о Наоко во время лечения. Жалел, что отослал её. Среди почты, которую мне переслали из Калгари, оказалось больше дюжины её писем за август, сентябрь и октябрь. Я спрятал их под матрасом. Я не мог открыть их. Не хватало мужества. Мне хотелось знать, как у неё дела, как прошёл полёт. Я хотел сказать ей, что был неправ, что не следовало отправлять её назад, что хотел бы прожить свою жизнь с нею, что её доброта и любовь могли бы стать именно тем лекарством, которое поставило бы меня на ноги...
   Но я боялся, что она скажет, что беременна. Я бы этого не перенёс. Я струсил. Мне было страшно. О, многие и многие годы я ненавидел себя за это. Я никогда так и не простил себе того, как поступил с нею, что не прочёл её писем. Это наименьшее, что я мог сделать. Я хотел знать и в то же время боялся узнать правду.
   Я так и бросил в печь все письма непрочитанными, перевязав розовой ленточкой.
   Потом я пожалел об этом. И жалею до сих пор!
   Если б у меня был ещё один шанс...
   Если б я мог прожить тот миг снова...
   Если б у меня была ещё одна ночь с ней...
   Если б я мог передумать, изменить течение наших жизней...
   Если бы у меня был один год, всего лишь год - дай мне этот год, Боже - снова любить её...
   Если б Ты мог, я отдал бы за него всё, что имею. Дай мне только любить её снова, прижаться к ней ещё раз...
   Слишком поздно.
   Всё это случилось 22 года назад - целая жизнь выстроилась из 'вчера'. Это - в прошлом и останется там навсегда. Есть ошибки, которые нельзя исправить, и Наоко - одна из них.
   Все последующие годы я вспоминал мою прекрасную Наоко и в глубине души понимал, насколько был не прав.
   Позднее я хотел ей написать, но Мэрилу сунула нос в мои дела, взломала ломиком ящик стола и нашла письма. Без лишних слов она уничтожила и письма - а с ними адрес - и подарки Наоко...
   Все кроме одного - моего любимого свитера, я ношу его до сих пор. Но я так никогда и не узнал, что с ней стало, как сложилась её жизнь после отъезда. Она стала ещё одной неразгаданной тайной моей жизни.
   Я оставался в 'Хартвью' до середины ноября, в два раза дольше положенного. Меня это достало дальше некуда. Но меня бы совсем не выписали, если б не решили, что я прошёл всю программу успешно. Мой случай, говорили, тяжелее, чем у обычных алкашей, которых трясло в белой горячке и которых волокли в приёмный покой на носилках.
   Принимая лекарства, я почувствовал себя лучше, и дела у нас с Мэрилу пошли тоже неплохо.
   Будущее казалось ясным.
   Когда меня, в конце концов, выписали, я окоченел от страха. Укрытый от внешнего мира, я провёл в лечебнице четыре месяца. И мне было страшно встретиться с этим миром вновь. Я боялся сорваться. Боялся, что не смогу соответствовать. Боялся рецидива. Боялся самой жизни.
   Но Мэрилу заявила, что хочет ещё раз попытать счастья, что она и дети готовы ехать со мной в Канаду начинать новую жизнь.
   Я смотрел вперёд, в будущее. Я был настроен бороться, лезть из кожи вон, лететь хоть на Луну - или ещё дальше...
  
  ГЛАВА 48. 'ВОЙНА ОКОНЧЕНА, ДУРАЧОК'
  
   'Во время ночных кошмаров душа его путешествовала во времени в прошлое - туда, куда уже возвращалась сотни раз с тех пор, как он пришёл с войны. Билли так и остался вместе с ребятами из тактической группы 'Орегон' в провинции Куанг-Нгай в том самом дне, когда на них пало помешательство и они устроили резню в неизвестной вьетконговской деревушке, в отместку за павших товарищей убивая всех подряд - и старого, и малого.
  Билли проткнул штыком беременную женщину - через рану в животе выпал мёртвый ребёнок. Он всё время снится Билли. Снова и снова - этот ужас не кончается. Билли покрывается холодным потом, тяжело дышит и весь дрожит...
  Вдруг он открывает глаза и, приходя в себя, вскакивает с постели. Он мокрый, хоть выжимай, и не совсем понимает, где находится, потому что ему только что казалось, что он во Вьетнаме. Он напуган и дышит с трудом. Этот сон пришёл к нему опять. И спасения от него нет...'
  
  Продав 'Призрак', Билли встретил школьную учительницу Кейти Макдональд. Они познакомились в баре на Рождество. Муж Кейти - Уоррен - только что умер от рака толстой кишки, и в тот вечер она с подружкой отправилась помянуть его в бар 'Слепая свинья', что в Нью-Лондоне, штат Коннектикут.
   Там она и повстречала Билли.
   - Смешно, - делилась со мной Кейти по телефону, - но мы с Билли месяцами ходили в один и тот же бар и ни разу не встретились до того самого вечера. Наверное, это была любовь с первого взгляда. Через два дня он пригласил меня в гости к друзьям в Чарльстон, и я поехала. Потом он перебрался ко мне в Дип-Ривер, и с тех пор мы вместе.
  На вырученные от продажи 'Призрака' деньги Билли купил судно поменьше, чтобы справляться с ним в одиночку, - 45-футовую лодку 'Нарвал'. Летом 79-го, через полгода после переезда к Кейти, кошмары снова начали рвать его на части.
   4-го Июля соседи Билли решили отметить праздник запуском больших шутих. Тот День независимости оказался для Билли самым неудачным праздником и показал, как мало он может повлиять на войну, идущую внутри него.
   С семи утра соседские дети стали запускать фейерверки. В час дня к ним пришёл Билли и попросил выбрать другой способ празднования.
   - Ребята, пожалуйста, хватит, - просил он, - у меня нервы не выдерживают.
   Дети ему нахамили, заявив, что у них праздник, и выразили сомнение в его патриотических чувствах. Он вернулся домой и начал стричь лужайку.
   Был прекрасный летний день. Во дворе всё росло и зеленело. Цветы цвели, и на небе - ни облачка.
   Закончив с лужайкой, Билли сел попить пивка. Тут соседские ребятишки запустили большую ракету.
   Следом прямо над его домом пролетел вертолёт морской охраны. Билли вскинул голову, прищурившись от солнца, и увидел взвод вьетконговцев в чёрных пижамах и с автоматами АК-47 в руках, медленно спускающийся по склону лесистого холма, возвышавшегося за его домом.
   Травка на заднем дворе превратилась в слоновую траву, кусты - в пальмовые листья. Он услышал взрывы гранат, почувствовал запах напалма и горелого мяса. Он вдруг снова оказался во Вьетнаме, в бою...
   С криками 'ПАРТИЗАНЫ!' он прыгнул за дерево. Зарычав по-звериному, пополз через кусты смородины к дому.
   Добравшись до дома, он достал из шкафа в спальне дробовик и зарядил его. Перед его взором неслись чёрно-белые картины, они были так реальны, что ему казалось, их можно трогать руками.
   Он вышел через заднюю дверь, рыча, как тигр.
   Но вьетконговцы исчезли...
   А он увидел, что навёл заряженное ружьё на шестерых собравшихся порыбачить мальчишек с удочками.
   Когда Кейти вернулась из магазина, она нашла Билли катающимся по полу, в блевотине и слезах, бьющимся в истерике и совершенно невменяемым.
   Она заметалась: что случилось? Неужели он сходит с ума?
   - Я не мог остановить слёзы, Брэд. То, что я видел, было так по-настоящему. Спасибо Господу за Кейти. Не будь её самоотверженной поддержки, я бы точно угодил в психушку. Я вышел из строя. После того случая я не мог даже ходить в бар, потому люди выводили меня из себя. Из-за кошмаров я боялся спать. Ночью я делал вид, что сплю, ждал, когда уснёт Кейти, потом поднимался и шёл вниз - пить и пялиться в телик до зари. Дерьмовое получилось лето...
   Билли надеялся, что море ему поможет. Но уже на следующий день по возвращении с путины его снова начинали терзать кошмары.
   Он не получал настоящего отдыха в те немногие часы, когда удавалось уснуть. Сны отличались яркостью галлюцинаций. В голове крутились одни и те же картины боёв и засерали мозги будь здоров.
   Во время ночных кошмаров душа его путешествовала во времени в прошлое - туда, куда уже возвращалась сотни раз с тех пор, как он пришёл с войны. Билли так и остался вместе с ребятами из тактической группы 'Орегон' в провинции Куанг-Нгай в том самом дне, когда на них пало помешательство и они устроили резню в неизвестной вьетконговской деревушке, в отместку за павших товарищей убивая всех подряд - и старого, и малого.
  Билли проткнул штыком беременную женщину - через рану в животе выпал мёртвый ребёнок. Он всё время снится Билли. Снова и снова - этот ужас не кончается. Билли покрывается холодным потом, тяжело дышит и весь дрожит...
  Вдруг он открывает глаза и, приходя в себя, вскакивает с постели. Он мокрый, хоть выжимай, и не совсем понимает, где находится, потому что ему только что казалось, что он во Вьетнаме. Он напуган и дышит с трудом. Этот сон пришёл к нему опять. И спасения от него нет...
   Дурной сон. Наверное, это лишь плод богатого воображения. Ведь он в постели, за окном ночь, и через мгновение всё пройдёт.
   Он спускает ноги с постели и смотрит на Кейти. Она мирно спит и не подозревает о том, где блуждает душа любимого человека. Он осторожно встаёт, глухо стонут пружины. Не одеваясь, он шлёпает к окну и видит на чёрном небе золотой диск луны в окружении редких облаков. Он идёт в туалет отлить, потом наполняет стакан и переходит в гостиную, где до утра будет смотреть телевизор. Сегодня он больше не ляжет. Он боится, что если уснёт, сны вернутся.
   - Ты должен признать, что каждый из нас обладает способностью убить другого человека под давлением определённых обстоятельств, - говорит мне Билли.
   - Эта способность к жестокости программировалась в нашем генетическом коде четыре миллиона лет, и тот, кто не верит в это, не поймёт наших ошибок во Вьетнаме. Ибо по сути мы отнюдь не цивилизованы: тоненький слой отделяет нас от животных инстинктов. Жизнь по-прежнему означает выживание самых приспособленных, - философствует Билли.
   Убийство одновременно и отталкивало, и привлекало его, но сейчас он страдает от чувства вины за совершённое. Вины за то, что убивал. За то, что выжил. За то, что ему нравилось убивать и он пьянел от убийств.
   Это чувство вины оставшегося в живых. Это вина, которую Билли так и не смог искупить и которая становилась только тяжелей от каждой брошенной в его адрес фразы - 'убийца детей'.
   Ему говорят: 'Война окончена, дурачок, забудь'.
   О, если б он только мог. Если б он мог забыть. Какое было бы облегчение свалить эту тяжесть с души. Понимаешь...
   Билли не получил прощения от людей и не смог простить себя сам. В его голове, как заезженная пластинка, всё крутится тот чёрный день в Куанг-Нгай, и он не выдерживает...
   Он бежит в море.
   - Странно, но я могу полностью обходиться без человеческого общения. Есть что-то захватывающее в том, что под ногами крепкая лодка и командуешь ею ты.
   'Нарвал' - это мой ключ к успеху, как винтовка М-16. Море - мой враг, подобно джунглям. А рыба - это партизаны, которых я накрываю сетью. И когда мимо тебя проплывает белый свет, ты прекращаешь копаться во всём этом вздоре.
   Билли, как многие и многие, так и не вернулся из Вьетнама. Его душевное состояние ухудшалось, и Кейти предложили ему лечь в ветеранский госпиталь.
   - Я записался на приём, и не прошло нескольких минут, как глаза мои уже были на мокром месте...
   В госпитале ничем не могли ему помочь, поэтому отправили в группу из 25 ветеранов, у которых были такие же трудности.
   Ему нравились собрания. Они сидели в старом доме на окраине Хартфорда, раскидывали карты, пили пиво, беседовали - и весь мир со своими проблемами отступал.
   И не важно, что вокруг декорации из мирной жизни. Здесь он беседовал с вице-президентами банков и клерками страховых компаний, с торговцами недвижимостью и не нашедшими работы после войны неудачниками.
   Он говорил, там все были на равных. Война отняла у них всё, и, в какой-то мере, это походило на возвращение в джунгли.
   Когда Билли говорит о войне, ему становится лучше. Когда не может говорить, ему плохо. Когда самочувствие улучшается, он едет в Хартфорд и шутит, что не надевал трусов с первой своей боевой операции в 1967-ом.
   Если Билли - убивавший, трижды раненый, собственными глазами видевший, как во время операции 'Джанкшен Сити' трупы вьетконговцев бульдозерами, как попало, сваливали в братские могилы, - может говорить о своих ощущениях, значит, он в порядке.
   Если не может, значит, его ломает.
   Он живёт отшельником, вдали от общества, отстранившись эмоционально от всех, даже от Кейти. Его глаза полны обиды на жизнь, сдавшую дрянные карты. В его душе чёрная пропасть, которую не может заполнить ни дружба, ни любовь к женщине. Внутри него идёт скрытая жизнь, о которой он не может говорить ни с кем, кроме таких же ветеранов: они были там, они могут понять.
   Он раскуривает косяк - ему лучше. Он курит травку так, как я глотал стелацин и парнат - транквилизаторы и антидепрессанты.
   Он курит и уходит от ужасной действительности и преследующих по утрам призраков.
   Билли говорит, что, вернувшись домой, не смог приноровиться к обществу, поэтому живёт вне его: дома - как изгой - и в море - как пират.
   Временами его охватывает паранойя, и тогда он спешит сравнить своё состояние с состоянием других ветеранов, чтобы удостовериться, что с ним всё нормально и он не одинок со своими бедами, как в последние годы. Тем не менее, ему по-прежнему нужен адреналин. И со своей жизнью он играет в русскую рулетку. Риск может дать ему смерть, которую, как он считает, он заслуживает за содеянное.
   Билли - один из нас, один из многих тысяч солдат, которых выплюнула война. Его тоже гнетёт непреходящее сознание страшного поражения.
   Билли говорит, что продолжает искать ответы на вопросы, но пока единственный ответ состоит в том, что он остался жить. Он говорил со сверстниками, которым не выпало ни ставить свою жизнь на карту, ни защищать её.
   И считает, что этим людям чего-то не хватает.
   Он зациклился на воспоминаниях о проведённых во Вьетнаме днях - 'добром старом времени'.
   - Это были лучшие дни в моей жизни, Брэд. Мне их не хватает. Я помнил их и буду помнить...
   Он сохранил все вьетнамские фотографии. Часть хранится в альбомах. Часть - в коробках из-под обуви. Время от времени, когда собирается подходящая компания, он достаёт старые снимки и, глядя на них, вспоминает.
   - Но знаешь, Брэд, - говорит он, касаясь больной темы, - больше всего поражает отсутствие всякого интереса!
   Билли обретает покой в природе: в море, лесах, солёных болотах, в рыбе, утках и оленьих стадах, бродящих на задворках его дома.
   - Каждый год с началом сентября скунсы устраивают облаву на мусорные баки, а полевые мыши хозяйничают у меня как дома. На это я точно могу рассчитывать. Это тебе не люди, от людей я болею!
   Выходя в море, он легко находит косяки скумбрии, потому что за ними следуют голубые акулы. А Билли считает акулу символом цивилизованного человека. И он рассказывает мне, как стреляет в акул из старого дробовика 10-го калибра, доставшегося от деда. Так он отдаёт долги. Его словами, квитается с обществом, вывернувшим его наизнанку...
   - Я вставляю патрон с самой крупной картечью и бахаю!
   Билли помнит, как после второго развода он мотался по Техасу и Луизиане, а наниматели спрашивали, случалось ли ему убивать женщин и детей и курить травку.
   - Не лезьте не в свои дела! - был его ответ.
   А работодатели отмечали, что есть в нём какая-то нехорошая черта, щербинка в душе, и предлагали прогуляться куда подальше. Поэтому Билли про себя решил, что если хочет получить работу, то нужно скрывать службу во Вьетнаме от добропорядочных хозяйчиков, которые ни черта в ней не смыслят.
   - Стреляя в акул, я вспоминаю об этих идиотах. Сейчас бы они предложили мне прогуляться, - говорит он, - я б тогда зарядил свой мушкет и показал им, где раки зимуют, отправил бы их на тот свет - не сойти мне с этого места!
   Продав 'Призрак', Билли больше не ходил в дальние рейсы. Соль и холод Северной Атлантики сказались на зрении и скрутили руки ревматизмом.
   - Просто изумительно, какой вред могут причинить годы рыбалки в ледяной воде. Целый день тягаешь сети, а к вечеру не чувствуешь рук. Они деревенеют. И теперь мне требуется уйма времени, чтобы напечатать на машинке обычное деловое письмо.
   - Мои пальцы не слушаются меня, чёрт их дери...
  
  ГЛАВА 49. 'БУЛЬВАР РАЗБИТЫХ НАДЕЖД'
  
  'В голову пришла мысль о самоубийстве и захватила целиком. На скорости 100 миль в час я наметил себе врезаться в опору моста к востоку от Баррингтона. И вот однажды вечером я написал записку. Хотя нет, не записку. Лебединую песню на 20-ти страницах. Мне, бедному, было очень худо. Лучше умереть. Я извёл себя. Извёл детей. Жену. Я полный неудачник, нить моя оборвалась, а с ней и моя жизнь. И лучше всего кончить всё дело разом...
  Я страстно желал смерти, ибо считал, что смерть - единственный способ обрести покой. Я устал от драки, от борьбы за выживание - простое выживание. Меня это больше не касалось. Днём и ночью я грезил о 'сладкой смерти', как иной грезит о встрече с ненаглядной...
  Но как только я излил свою несчастную душу на бумагу, случилось невероятное. Мне стало лучше. Я выплеснул то, что теснило грудь, и мне полегчало. Наверное, написав то прощальное письмо, я смирился с собой таким, каков есть.
  - Сейчас я ничто, но ведь хуже уже некуда, - сказал я себе. - Отсюда я начну и сделаю из своей жизни что-то стóящее. Я смогу. Я чувствую в себе новые силы. 'Завтра' наступит. Обязательно. Я снова встану на ноги и отстрою свою жизнь. Я могу, я сделаю, я должен...
  Я не мог убить себя. Человечек внутри меня зудел: 'Стало тяжко, придурок? Разве ты не можешь выдержать? Разве не можешь потерпеть ещё один день? Хочешь увильнуть? Ты что - дохляк?'
  
   Покинув 'Хартвью', я перестал принимать таблетки 'всё в порядке'. Я чувствовал себя так хорошо, что подумал, они мне больше не понадобятся. Я решил, что психиатр был не прав. Что таблетки - это костыли, а костыли мне больше не нужны. И баста. Хватит галдеть. Я могу делать всё, что хочу. Я сам буду себе доктором. Я знаю, что для меня хорошо...
   В первый день я чувствовал себя чудесно, но спустя 36 часов после последнего приёма стелацина и парната, когда мы ехали по Монтане на трейлере, под завязку нагруженном скарбом Мерилу, - в моё отсутствие она успела-таки прикупить полный дом старой мебели, - мне вдруг стало весело и от этого как-то не по себе: знакомая история.
   Будто и не было 'Хартвью'. Ярость и чувство вины вернулись - стало даже хуже. Я сказал себе, что это всего лишь возбуждение, и постарался об этом не думать. Однако я нёсся как обкуренный и не думал сбавлять скорость. Я почувствовал, что теряю контроль над собой, и испугался. Но, несмотря ни на что, я не собирался снова садиться на таблетки. С этими таблетками в эмоциональном плане я жил очень плоско. Ни подъёмов, ни падений. Ни радости, ни грусти. Вообще никаких ощущений. А мне это очень не нравилось. К тому же меня доставали побочные эффекты.
   Сделав на границе заявление на получение статуса постоянных жителей, мы приехали в Калгари и на несколько дней остановились в мотеле. Потом нам удалось снять квартиру с тремя спальнями в доме на двоих хозяев недалеко от большого торгового центра на северо-западе города, и я вернулся к работе.
   В последовавшие три месяца отношения с Мэрилу очень быстро испортились. Словно ничто не изменилось: все мои старые беды навалились на меня.
   Я был конченым параноиком. Мной владел безотчётный страх. На работе я даже не ходил в туалет. А бегал облегчиться через улицу - в универмаг 'Хадсон Бэй'. Всё казалось, что в мужской комнате 'Калгари Геральд' меня кто-то поджидает. И либо влепит пулю в затылок, либо всадит нож в спину. Этот страх не проходил. И кошмары опять стали отравлять мне жизнь. Я не понимал, что происходит. Ведь в Северной Дакоте всё было так хорошо.
   А сейчас всё разваливалось, всё шло не так.
   Снова начались скандалы с Мэрилу: хорошо хоть словесные, до драк пока не доходило. Если не считать чашки с кофе, которые при каждом случае она швыряла мне в голову, да промахивалась. Стены в гостиной сплошь были в щербинах и сколах. То были своеобразные знаки того, что дело дрянь.
   Она позвонила в 'Хартвью' и всё рассказала доктору Олафу Гардебрингу. Тот предложил нам вернуться на неделю-другую, чтобы можно было разобраться в моём изменчивом поведении. Я договорился в 'Геральде', и мы тут же выехали, оставив Брайана и Эрика на руках няньки и взяв Криса и Тину с собой.
   Первым делом доктор Гардебринг спросил, принимаю ли я свои лекарства.
   Я ответил, что нет и не собираюсь.
   А он настаивал, что я должен принимать их.
   Нехотя я возобновил приём таблеток, и чудесным образом через несколько дней почувствовал себя лучше. Но отношения с Мэрилу так истрепались, так напитались подозрениями, что никто из нас двоих не хотел начинать всё сначала.
   Но я хотел знать, зачем нужно принимать эти чёртовы пилюли.
   - Много лет назад, когда программа 'Анонимные алкоголики' только начиналась, - вещал доктор Гардебринг, - её участники совершенно справедливо выступали против всякого лечения. Ибо существовавшие на тот момент лекарства были неэффективны.
   Сейчас мы знаем гораздо больше того, что было известно, когда первые пациенты начинали свой путь к трезвости. Существует множество людей, страдающих от различных видов биохимического дисбаланса, им-то и нужно лечение на тот или иной срок. Лучше всего, если такое лечение будет осуществлять терапевт, знающий не только способы лечения, но и философию АА. Поэтому я абсолютно уверен, что доктор Саксвик правильно выписал вам лекарства. Он человек вполне квалифицированный в своей области, не то что члены вашей группы.
   Самое главное то, как вы себя чувствуете и что вы для этого делаете. Если вам очень плохо, это показатель того, что вам следует обратиться к предписаниям врача. В прошлом ваше настроение имело дурные последствия не только для вас, но и для вашей семьи. Надеюсь, вы продолжите работу над собой и почувствуете себя стабильно в стабильном окружении. Со временем вы сможете смотреть в будущее более объективно и принимать более правильные решения.
   Потом я говорил с психиатром - доктором Саксвиком, и вот что он мне сказал:
   - Насколько я понимаю, вам нужно продолжать приём стелацина и парната ещё долгое время, чтобы обуздать, я бы сказал, эндогенную депрессию. Независимо от причин, ваш обмен веществ, очевидно, идёт некорректно, и, следовательно, как диабетику постоянно необходимо принимать инсулин, так вам необходимо принимать эти лекарства, чтобы сохранить внутреннее равновесие. И что бы ни говорили члены вашей группы, для вас очень важно принимать лекарства до тех пор, пока вы не сможете обходиться без них. К счастью, при эндогенной депрессии тело обладает возможностями самовосстановления для адекватного функционирования. Если на этот счёт возникают сомнения, посмотрите, сколько пациентов АА страдает от диабета и сидит на инсулине и сколько принимает лекарства для лечения щитовидной железы и от кровяного давления. Будьте здоровы...
  Мэрилу вернулась в Калгари раньше меня. Я же собирался задержаться в 'Хартвью' ещё на неделю, потом уехать автобусом в Калгари и уладить наши дела с жильём. Но на таможне в Куттсе, провинция Альберта, иммиграционный чиновник спросил Мэрилу о цели пребывания в Штатах.
   Она и выложила, что ездила в 'Хартвью' на консультации, что я лечусь от алкоголизма и - полюс ко всему - что в Калгари мы планируем подать на развод.
   Чиновник заглянул в моё заявление на статус жителя и заметил, что я не указал в бумагах о своём алкоголизме.
   Видишь ли, согласно одному из разделов канадского иммиграционного кодекса любой алкоголик - пьющий или завязавший - рассматривается как нежелательный элемент. По крайней мере, так интерпретировал этот раздел тот чиновник.
   Мэрилу позволили въехать в страну, мне же иммиграционные власти звонили в 'Хартвью' и прислали почтовое уведомление о моей депортации и о том, что мне не разрешается возвращаться в Канаду ни под каким видом.
   Я просил позволения вернуться, чтоб хотя бы закончить свои дела и забрать машину и личные вещи. На что мне ответили, что если я появлюсь в Канаде, это будет незаконно, и если меня застукают, то париться мне в федеральной тюрьме.
   Невероятно. Там была моя работа. Там была моя семья. Канада стала моей новой родиной. Всё, что я имел, было там. Всё, что я любил, было там. Что такого я совершил ужасного, что меня тут же депортировали, разлучили с семьёй, лишили работы и имущества?
   Что я сделал?
   Да, я был алкоголиком, но я капли в рот не брал с 1969-го года. Я посещал АА. Я пытался поправить свою жизнь. Я старался подняться на ноги.
   Но всё выглядело так, будто я снова шёл на дно. За то, что в Штатах я искал медицинской помощи, меня буквально наказывали депортацией, хоть это не имело ни малейшего отношения к моему заявлению иммиграционным властям.
   Как оказалось, я потерял всё. Автомобиль, одежду, личные вещи...
   Я покинул 'Хартвью' с 85 долларами, таблетками и сумкой, в которой лежали только зубная щётка, бритва да пара чистых трусов. У меня не осталось ни работы, ни дома, чтобы голову приклонить: идти некуда, есть нечего.
   Я доехал на автобусе до Бисмарка, вселился в гостиницу 'Паттерсон' и прямиком побежал в службу занятости становиться на учёт по безработице. Клерк сообщил мне, что я не подхожу для роли безработного. Я спросил, есть ли подходящая работа. Он посоветовал зайти утром. Я поблагодарил.
   Я оказался в подвешенном состоянии, ни дать ни взять 'Уловка-22'. Северная Дакота заявляла, что из-за того, что я жил в Канаде, не видать мне пособия по безработице, хоть я и проработал в Северной Дакоте пять месяцев в предыдущем году. Тогда я связался с центром занятости в Калгари. Но и там мне ответили, что так как я депортирован и живу сейчас в Штатах, у них я тоже не подхожу под статус безработного, несмотря на то что, начиная с июня предыдущего года, я девять месяцев работал в 'Геральд'.
   Вот тебе правительство. Вот тебе бюрократия. Ты пашешь и отчисляешь в фонды по безработице двух стран, а когда приходят трудные времена, ты летишь в пропасть, на самое дно.
   И я пошёл в контору по социальному обеспечению. Там остудили мой пыл. Как человек без семьи, я не подпадал ни под одну из категорий.
   Вскоре кончились 85 долларов, и я стал жить в лесу в окрестностях Мандана, воруя еду в гастрономах, чтобы не умереть с голоду, и устраиваясь на ночь прямо в снегу, на морозе. Я обивал порог центра занятости и был готов браться за любую работу - решительно любую. Со мной много собеседовали то по поводу места повара, то страхового агента, то рабочего на заправке и так далее, но нанимать не торопились. Говорили, что я слишком образован. И я с этим соглашался. Говорили ещё, что я смоюсь из города, как только подвернётся хорошая работа. И были правы. Конечно, смоюсь. Любой бы так поступил.
   - Но вот сейчас у меня нет ни крыши над головой, ни пищи, ни пары самых мелких монет. Я устал спать на холодном мартовском ветру, как дикий зверь. Вот почему мне нужна работа. Как же вы не поймёте...
   Мне сочувствовали - и нанимали другого.
   Через несколько недель поступила последняя сумма из 'Калгари Геральд'. Мэрилу выгребла наш счёт и продала мой 'Бьюик Скайларк', на то и жила. Вся моя почта поступала в Мандан до востребования; и, продолжая искать работу, я каждый день по железнодорожным путям отмеривал семь миль в Бисмарк и обратно.
   Получив эти деньги, я купил за 150 долларов 'Форд Фэрлэйн' 67-го года выпуска. Застраховав машину на минимальную сумму, я стал жить в ней и смог наконец себе позволить роскошь одноразового питания в день. В Бисмарке за 88 центов - грубо говоря, за доллар, если считать чаевые - я покупал на завтрак блинчики с яичницей и много-много кленового сиропа - для поднятия уровня сахара в крови.
   Я по-прежнему искал работу. Пытался устроиться ловить собак в Мандане, но начальник полиции сказал, что ему нужен местный кадр.
   Пробовал поступить на должность консультанта по вопросам алкоголизма в федеральную тюрьму в Бисмарке, но тамошнему начальству был нужен человек с опытом.
   На меня сыпались счета. Комиссия по медицинскому страхованию провинции Альберта не оплатила моё лечение в 'Хартвью', потому что это заведение не было аккредитованной больницей общего профиля. Хотя перед отъездом в Северную Дакоту я звонил в эту комиссию, и меня заверили в том, что оплатят. И вот такой сюрприз в тысячу долларов.
   Потом я получил счёт в 300 долларов за телефон. Мэрилу любила потрещать по межгороду. Понятно, что это меня не обрадовало.
   Как потом я узнал, истратив деньги, Мэрилу с детьми была вынуждена кормиться за счёт Армии Спасения и других благотворительных организаций Калгари. Отдел иммиграции тоже выписал ей предписание о депортации: у неё и детей не было видимых средств к существованию, потому что мне запретили въезд в Канаду. А так как нам ещё не предоставили статус постоянных жителей, на соцобеспечение её не поставили.
   Сам чёрт ногу сломит!
   В конце марта я всё-таки уломал парня из центра занятости Бисмарка внести меня в список безработных. И то он сделал это только потому, что в 72-ом я трудился в Северной Дакоте пять месяцев. Через неделю стало поступать пособие - по 59 долларов в неделю: золотая жила для человека, обитающего в лесу.
   За 15 долларов я купил подержаную печатную машинку 'Ремингтон' - старую, словно из коллекций музеев Смитсоновского института - и целыми днями выстукивал на ней сопроводительные письма и резюме, в поисках журналистской работы рассылая их во все уголки. От Аляски до Флориды.
  Стола у меня не было, я водрузил старушку на лесной пенёк и печатал в перчатках.
   Так и жил: спал в машине, печатал письма, ел один раз в день - утром - для поддержания обмена веществ. Чтобы восполнить недостаток калорий, я шёл вечером в 'Хартвью' и набивал карманы пирожками и яблоками, которые диетврачи выкладывали в кафетерии, чтобы в девять часов пациенты могли перекусить.
   Несколько раз я ночевал на стоянке 'Хартвью' и однажды развёл костёр - обогреться и разогреть бобы. Меня вытолкали взашей. Главный врач, сам доктор Гардебринг, кричал, что негоже выписавшимся пациентам спать в машине и готовить на огне рядом с административным корпусом.
   - Ты что, Дэниел Бун?
   Я хмыкнул и ушёл: 'Счастливо оставаться, док...'
   В каком-то смысле, это был самый свободный период моей жизни. Как в песне поётся: 'Нечего больше терять - вот ты и свободен'. У меня не было никаких обязанностей, только оставаться живым и трезвым, а посему и проблем никаких. Конечно, я получал квитанции, но без работы оплатить их не мог. Я просто чихал на них. Рвал на мелкие кусочки и бросал в Миссури. Когда я видел их в последний раз, они плыли на юг...
   Ах, как хорошо быть бедным и свободным как ветер.
   Дважды в неделю я ходил на собрания в АА. Мне нужно было побыть среди людей, да и кофе наливали бесплатно.
   Это был полезный опыт. Жизнь в лесу, безусловно, укрепила мои силы. Всё моё существо слилось с окружающими предметами, как у тех, кого я раньше презирал.
   Я газетный репортёр. Вот моя жена, вот мои дети, это машина, на которой я езжу, это наш дом, это наша одежда, вот столько я зарабатываю в год, вот мои документы и так далее и тому подобное до умопомрачения.
   Вдруг всё это исчезло, я остался гол и беззащитен, без внутренней опоры. Я больше не был журналистом. Я был бродягой, бомжом в бегах. Зато я обнаружил в себе внутренние резервы, о которых не подозревал, и материальная сторона жизни больше не казалась мне такой уж важной. Я знал, что со временем многое из потерянного вернётся. Для выживания в Америке не так много надо.
   Мэрилу продала мои вещи и сдала одежду в благотворительную организацию, и мне пришлось рыться в обносках в магазинчике поношенной одежды, принадлежавшем моей любимой конторе - католической церкви.
   Ах, какая ирония!
   Она снова показала нос именно тогда, когда мне стало совсем худо. Я купил две спортивные куртки по 25 центов за штуку. Пару туфель за 50 центов. И за доллар чёрные шерстяные штаны, которые с иголкой и ниткой в руках сам перелицевал в машине. Я научился обращаться с иголкой в армии: то пришивал лычку, то отпарывал к чёрту. Никогда не знаешь, когда пригодится армейская выучка.
   Я не стал похожим на нью-йоркца, рекламирующего дорогущий бурбон, тем не менее, выглядел достаточно прилично и был готов к собеседованиям.
   Я разослал 150 резюме, но работы по-прежнему не было, и это меня беспокоило. Я просто не мог сидеть сложа руки.
   Я экономил и собрал достаточно денег, чтобы снять комнату в Бисмарке на месяц. Я опять шёл в гору. Но через три дня я съехал. Снял другую комнату уже в Мандане и тоже на месяц, и опять-таки мне стало не по себе, и я рассчитался через несколько дней. Мне больше нравилось жить в машине, поэтому, получив очередное пособие по безработице, я газанул и дал старт в штат Орегон. Гори всё синим пламенем!
   С восьми лет я мечтал жить именно там - с того момента, как увидел фотографии залива Кус-Бэй в отцовских журналах 'Нэшенал Джиогрэфик'. Мне даже кажется, что я больше учился географии по его журналам, чем по школьным учебникам.
   Я стучался в двери всех местных изданий - всё безрезультатно, и тогда я решил немного развеяться на пустынных берегах Брукингса и Голд-Бич. Заодно я посетил пещеры Си-Лайон к северу от Флоренса и подышал воздухом в национальном парке 'Сайусло': грелся на солнышке, наблюдал с бережка за плывущими на север касатками и сожалел, что сам не касатка.
   В конце апреля я вернулся в Северную Дакоту, попутно в поисках работы заглянув в Айдахо и Монтану.
   Там было пусто. Как всегда...
   Как приятно было снова припарковать свой старый драндулет в лесу у Мандана - на Бульваре разбитых надежд, так сказать.
   Через две недели я получил приглашение от 'Нэшенал Тэттлер', бульварной чикагской газетки, близкой к 'Нэшенал Инкуайерер'.
   Мной овладела эйфория!
   Хотя в 'Таттлере' платили больше, чем в 'Ассошиейтид Пресс' и 'Калгари Геральд', эта газетка оказалась тупиком. От меня требовалось отступить от принципов ответственной журналистики и превратиться в дешёвую проститутку. Всё бы ничего, но от такой работы меня мутило, и я боялся слететь с катушек и запить от того, что от меня хотели. Поэтому через две недели я принял решение оставить место и вернуться в ряды безработных.
   После 'Таттлера', несмотря на лекарства, я впал в глубокую депрессию. Чувствовал себя полным неудачником и считал, что жизнь кончилась.
   Я перебрался на время в родительский дом. Спать я не мог. Всю ночь я слонялся из угла в угол, иногда пробовал ложиться в постель. Но в постели мне было неуютно. Я слишком долго жил в машине. Поэтому, когда в семь часов утра отец уходил на работу, я тихонько выбирался из дому и устраивался спать на заднем сиденьи моего ржавого 'Форда'. Там я чувствовал себя в большей безопасности.
  В голову пришла мысли о самоубийстве и захватила меня целиком. Я наметил себе врезаться в опору моста к востоку от Баррингтона на скорости 100 миль в час.
  И вот однажды вечером я написал прощальную записку. Хотя нет, не записку. Лебединую песню на 20-ти страницах. Мне, бедному, было очень худо. Лучше умереть. Я извёл себя. Извёл детей. Жену. Я полный неудачник, нить моя оборвалась, а с ней и жизнь моя. И лучше всего кончить всё дело разом. Не стоит такая жизнь выеденного яйца.
  Я страстно желал смерти, ибо считал, что смерть - единственный способ обрести покой. Я устал от драки, от борьбы за выживание - простое выживание. Меня это больше не касалось. Днём и ночью я грезил о 'сладкой смерти', как иной грезит о встрече с ненаглядной...
  Но как только я излил свою несчастную душу на бумагу, случилось невероятное...
  Мне стало лучше.
  Я выплеснул то, что теснило грудь, и мне полегчало. Наверное, написав то прощальное письмо, я смирился с собой таким, каков есть.
  - Сейчас я ничто, но ведь хуже уже некуда, - сказал я себе. - Отсюда я начну и сделаю из своей жизни что-то стóящее. Я смогу. Я чувствую в себе новые силы. 'Завтра' наступит. Обязательно. Я снова встану на ноги и отстрою свою жизнь. Я могу, я сделаю, я должен...
   Я спрятал записку в подвале, чтобы, когда дела пойдут на поправку, вернуться к ней, перечитать и посмеяться от души.
   - Вот что творилось у тебя в башке летом 73-го, Брэд, - скажу я себе тогда. - Бедняга, ты чуть было не отправился в утиль, а сейчас рад небось, что остался по эту сторону? Жизнь-то налаживается...
  Я не мог убить себя.
  Человечек внутри меня зудел: 'Стало тяжко, придурок? Разве не можешь выдержать? Разве не можешь потерпеть ещё один день? Хочешь увильнуть? Ты что - дохляк?'
   Через неделю я порвал эту бумагу, потому что депрессия вернулась. Было такое ощущение, будто я, в конце концов, сдался...
   В это же время Мэрилу и детей депортировали из Канады, и они остановились у её родителей в Баррингтоне. Мэрилу пробовала оспорить распоряжение о депортации, чтобы выиграть время. Она не хотела выдёргивать Тину из школы до конца учебного года, и это ей удалось. Я просил у неё свидания с детьми, но она отказала категорически, и я отступил. Мне больше не хотелось её нервировать, я не хотел больше конфликтов и недоразумений из-за детей.
   Через два месяца поисков работы меня пригласили в качестве репортёра в 'Форт-Лодердейл Ньюс' во Флориде. Заняв у отца 300 долларов, я уехал, снял комнатку и весь ушёл в работу.
   Осенью 73-го я начал массированную почтовую кампанию по восстановлению своего статуса постоянного жителя Канады. Я любил Канаду и чувствовал, что меня вышвырнули несправедливо.
   Борьба длилась больше года. Я писал премьер-министру Трюдо, в министерство по делам иммиграции, в американское консульство в Калгари, американским сенаторам и в Государственный департамент. В общей сложности я отправил более ста писем, но не добился ничего.
   Наконец я нашёл человека, готового меня выслушать.
   Канадский консул в Миннеаполисе, штат Миннесота, подсказал, что если я смогу подтвердить всё, что рассказал, то можно подать новое заявление на въезд в канадское консульство в Атланте, штат Джорджия.
   В дополнение к бумажкам из лютеранской больницы и фонда 'Хартвью' мне пришлось собирать письменные свидетельства от консультантов, работодателей, врачей и друзей в том, что я действительно бросил пить и что мои перспективы на будущее безоблачны.
   Среди тех, кто мне помог, был мой старый товарищ по работе в газете Джим Весли, который в то время был руководящим редактором в 'Чикаго Дейли Геральд' (позже он стал руководящим редактором в 'Детройт Ньюс', а сейчас работает ответственным редактором в 'Сиэтл Таймс').
   23-го апреля 1974 года Джим написал вот такое письмо Д.Р. Тейлору, канадскому консулу в Атланте:
  
   *****
  
  Сэр,
  
   Прошу рассматривать данное письмо в качестве характеристики Брэда Брекка, профессионального журналиста, ищущего возможности вернуться в Канаду.
   Я знаю Брэда уже почти шесть лет - со времени его демобилизации из армии и получения первого задания в газете. В бытность свою в 'Пэддок Пабликейшенс' по некоторым направлениям он контактировал непосредственно со мной, и все четыре года своей работы здесь он оправдывал самые высокие профессиональные ожидания. 'Пэддок Пабликейшенс' - это группа из девяти общеполитических изданий, выпускаемых в северо-западных пригородах Чикаго.
   Как руководитель и друг, четыре года я наблюдал за профессиональным ростом Брэда: от репортёра, завотделом городских новостей, журналиста-расследователя до обозревателя и ведущего очеркиста.
   Сила и ценность Брэда-журналиста заключается в его уважительном отношении к ремеслу писателя. Больше всего Брэд является писателем, человеком, имеющим особый взгляд на людей и предметы и способным перенести все нюансы на бумагу. Как обозреватель, очеркист и мастер своего дела, Брэд Брекк много сделал для процветания 'Пэддок Пабликейшенс'.
   Много раз за свои публикации он становился обладателем национальных призов и наград штата, является высококлассным специалистом с исключительными способностями и, кроме того, считаю, что это человек, который смело борется со своими проблемами и уже оставил большинство этих проблем позади.
   Его нелады с алкоголем начались именно во время работы в 'Пэддок Пабликейшенс'. Он много пил в течение нескольких лет, хоть это никогда не случалось на рабочем месте и не отражалось на рабочем процессе.
   Брэд обратился за помощью в местную лютеранскую больницу и несколько недель проходил курс лечения. Это лечение по своему страховому плану оплатила 'Паддок Пабликейшенс', потому что наша компания считает алкоголизм тем, что он есть на самом деле - болезнью, которую нельзя вылечить, но которую можно контролировать так, что она не будет влиять на моральное состояние человека больше, чем чих или кашель.
   Как непосредственный начальник Брэда, я принимал участие в некоторых консультативных занятиях с ним и позже много общался с ним, как в официальной, так и в неофициальной обстановке. Я убеждён, что он вышел из больницы более сильным и решительным человеком. Эта сила и решимость направлены на отказ от возврата к прежнему состоянию, и я полагаю, что для поддержания трезвости он мог бы пожертвовать и комфортом, и своими слабостями. С тех пор я ни разу не видел в его руках стакана.
   Я хотел бы затронуть ещё один момент в судьбе Брэда Брекка - это его отношение к Канаде. Покинув Северную Дакоту для работы в 'Калгари Геральд', он слал мне письма, полные энтузиазма и надежды. Он был настроен на плодотворную работу в Калгари, он собирался сделать свою жизнь значимой, он планировал влиться в общество и обогатить его. Помню, его письма в то время изобиловали восхищением людьми и восторгами от новой родины. И, уехав из Канады, он часто писал мне о своём страстном желании вернуться.
   Я думаю, что Брэд хочет вернуться в Канаду ради себя самого; причины его не политические, не моральные и не экономические - он хочет вернуться к тому, что имеет для него огромное значение.
  
  Искренне Ваш,
  Джеймс Ф. Весли,
  Руководящий редактор
  
  *****
  
   Я подал на развод и завершил этот процесс во Флориде летом 74-го.
   Годы, проведённые вместе, прошли впустую. Мы были два очень разных человека, с несовместимыми темпераментами, абсолютно противоположными ценностями, желаниями и помыслами. Даже секс между нами был несовершенен. Ожесточённый, без настоящей интимности. Наверное, это была моя вина. В сексуальном плане я так и остался в борделях Сайгона. Поэтому в постели мы боролись и катались, как животные. Мэрилу была большой кошкой, и после занятий любовью на моей спине появлялись раны от её ногтей. Но и вне спальни мы тоже не могли ужиться. Никогда в жизни я не был так одинок, как живя под одной крышей с Мэрилу. И для нас обоих мой уход явился облегчением.
   От развода на душе кошки скребли. Развод - недальновидное решение, это серьёзный жизненный провал, а я всегда ненавидел негатив в любой форме. Сначала я проклинал за неудачи себя, а потом - её.
   Тяжело было признать правду, но - мы не подходили друг к другу. Как две разные ноги. С каждой в отдельности всё в порядке, а ходить нельзя. Жаль, что у нас были дети. Для них наша беда обернулвсь ещё горше. Они сильно переживали.
   Мэрилу оказалась самой злобной женщиной на моём пути. Что-то изнутри давило её и распирало, точило и грызло; эта склочная и вздорная женщина, умная и хитрая, всегда клокотала обидами и местью к тому, кто задел её, будь то на самом деле или так ей показалось. И она была злопамятна.
   После развода я часто думал о ней. Она представлялась мне несчастной старухой - участницей 'Марша десятицентовиков' со стальными шинами на иссохших ногах. Перед моим взором возникал благотворительный вечер, и звон этих стальных шин сводил меня с ума: он звучал в каждом закоулке мозга. Она преследовала меня, топотала из дальнего угла, подкрадываясь, словно хищник; я видел, как в старом поношенном платье и драных перчатках без пальцев медленно, дрожа, с великой осмотрительностью и в то же время целеустремлённо ступает она вперёд, откидываясь всем телом назад при каждом шаге.
   - Ты мой муж, - говорит она и протягивает просящие руки: этот жест я видел и в Сайгоне, и повсюду в Южном Вьетнаме. - Ты должен дать мне денег...
   - Нет, - отвечаю я, - я больше не твой муж. Я был им когда-то, разве ты забыла? Нас развели во Флориде. А сейчас убирайся, оставь меня, не ходи за мной, Мэрилу! Уйди из моей жизни...
  - Ты мой муж и должен обо мне заботиться, - отвечает она. И я, полный чувства вины и сострадания, лезу в портмоне, достаю пять стодолларовых бумажек и кладу ей в руки - лишь бы она ушла и отвязалась от меня.
   Но больше всего я скучал по ребятам. Больше года я не мог без слёз смотреть на их фотографию. Как будто они умерли. Я не получал от них никаких известий. Я даже не знал, где обретается Мэрилу.
   Мне нравилось работать в 'Форт-Лодердейл Ньюс', у меня появилось много новых друзей - и в газете, и в 'Анонимных алкоголиках'. Я любил пропадать на побережье у Флорида-Ки: ловить рыбу с пирсов, выходить в море на катере и заниматься подводным плаванием. Как-то на выходных я даже отправился в Дисней-парк в Орландо. Однако Флорида оказалась лишь очередной ступенькой, и со временем мне опять стало невмоготу.
   С самого возвращения с войны мне не сиделось на месте, а во Флориде эта неугомонность стала ещё очевидней. Словно я искал самого себя - и не находил. Меня изматывала и душила жара. В субтропическом климате южной Флориды на теле - от паха до коленей - снова проявилась заработанная на войне 'гниль джунглей' (jungle rot, грибковая инфекция промежности - Пер.). Живя в городе, я чувствовал себя стиснутым с двух сторон океаном и болотами Эверглейдс. Душа изнемогала.
   Я мечтал о Канаде и тамошней свободе, только б вернуться. Я любил Канаду и всегда думал о ней как о доме - моём доме. Я глотал книгу за книгой об эскимосах и индейцах Северо-Западных территорий, не считая книжек Пьера Бертона по канадской истории. Особенно мне нравилась его книга 'Клондайк', в ней разворачивалась широкая и прекрасная картина Золотой лихорадки 98-го года в Доусоне и людей, заражённых этой болезнью и готовых убивать за мешочек жёлтого песка.
   Когда меня высылали из Канады, Ларри О'Хара, редакор отдела новостей в 'Калгари Геральд', сказал, что если мне суждено когда-нибудь вернуться, моё место будет ждать меня.
   И он остался верен обещанию. Сдержал слово.
   В октябре 74-го я уехал из Форт-Лодердейла. В ноябре бумаги были оформлены и мне позволили снова поселиться в Канаде, на сей раз постоянным жителем. Я выступил против распоряжения о депортации. И оно было повержено.
   Я победил. Это была великая победа для меня. И драка того стоила.
   Позже я получил и канадское гражданство, стал гражданином обеих стран. Сегодня у меня есть и американский, и канадский паспорта, но я всегда считал себя гражданином мира.
   Я отправился в Калгари и четыре года проработал в 'Геральд' завотделом медицины и здорового образа жизни. Это были хорошие годы, и я смог немного поправить своё бедственное финансовое положение.
   Весной 78-го я получил от Мэрилу письмо. Теперь она жила в Калифорнии, в Фэрфилде, в 45-ти милях от бухты Сан-Франциско. Она писала, что купила дом. Отец занял ей денег. Писала, что счастлива, что дети здоровы и растут, что она сама два года проходила лечение и что, может быть, есть смысл нам увидеться вновь.
   Мы не виделись к тому времени пять долгих лет.
   Я страшно скучал по детям. Когда мне удалось разузнать новый адрес Мэрилу, я посылал им открытки на дни рождения и писал письма, однако позже я узнал от Криса, что дети ничего не получали. Мэрилу зорко следила за этим. Она никоим образом не давала мне наладить контакт с моими ребятами. А я был так далеко, что ничего не мог с этим поделать.
   Я очень хотел увидеть детей...
   Я попросил в июне отпуск на три недели и полетел в Сан-Франциско. Дети так подросли, что я их не узнал. А они едва помнили меня. Поначалу казалось, что годы разлуки и боли исчезли без следа. У нас с Мэрилу дела пошли нормально, поэтому, вернувшись в газету, я подготовил почву для увольнения с тем, чтобы перебраться в Калифорнию. Я был намерен сделать всё, чтобы устранить проблемы, только бы быть рядом с детьми. Про себя я решил, что если всё удастся, дети будут только в выигрыше.
   Однако я видел, что Тине и особенно Крису сильно не по себе. Чего нельзя было сказать об Эрике и Брайане. Те казались довольными, хотя, возможно, их раны дадут о себе знать позднее. Наша изломанная жизнь была неласкова ко всем моим детям.
   В сентябре я оставил 'Геральд' и в Монтане арендовал большой трейлер, чтобы перевезти мебель и личные вещи в Калифорнию и поселиться с Мэрилу.
   Дела пошли совсем не так, как мы рассчитывали. Мы убедились, что по-прежнему чужие друг другу. Дети меня сторонились и смотрели на меня как на призрак из прошлого, как на непрошеного гостя.
   С обеих сторон ожидания были чересчур завышены. За прошедшие годы наши с Мэрилу дороги разошлись в разные стороны. Мы поняли, что не можем перекинуть мост через пропасть времени и непонимания. Старые беды остались нерешёнными. Старые обиды ушли внутрь. Боль с течением времени не утихла.
   А я не мог найти работу. Я чувствовал, что опять иду ко дну. У нас ещё не было ссор, но я понял, что если останусь, они неминуемо вспыхнут. И тогда дети будут страдать ещё больше.
   Поэтому как-то ночью я сказал Мэрилу, что хоть мы и попытались, из попытки ничего не вышло. Мы разговаривали всю ночь, она плакала не переставая, но на стене уже проявилась надпись...
  
   Ты увидишь тогда, что ищу я слова,
   Чтобы в них прозвучало 'прощай'...
  
   Возможно, в Голливуде такие истории имеют счастливый конец. Но в настоящей жизни это редкость.
   Я прибавил, что сожалею, но эта затея изначально была обречена на неудачу, что все мои помыслы обращены к Канаде, что до отъезда я поговорю с детьми и объясню, почему должен уехать.
   Потом я сел в свою 'Хонду' и отправился в Калгари, назад к своей работе, к тому, к чему прикипел.
   Думаю, в глубине души мы оба понимали, что чуда не произошло, что всё кончено навсегда.
   Но было больно. Было очень больно. А детям и того хуже. Ещё одна неудача, ещё одна болезненная ошибка - я сильно переживал. И ничего нельзя было сделать...
   Оставалось только выбираться из этой беды и продолжать жить. По крайней мере, мы хоть попытались. Бóльшего нам сделать не удалось.
   И не удалось бы никому.
  
  ГЛАВА 50. 'ЗОЛОТО САНТА-МАРТЫ'
  
  'Билли и Коффин решили добираться до дома окольными путями: через Колумбию, Британские Виргинские острова и Бермуды. Наскоро упаковавшись, они помчались в Санта-Марту, и там их путешествие стало чуток интересней. Санта-Марта, город со 138-тысячным населением, раскинулся на бесплодном, почти пустынном полуострове, выдающимся с колумбийского берега в Карибское море. Это рай для бандитов, авантюристов, партизан и потерянного поколения американцев-хиппи, целыми днями неподвижно торчащих у моря, обколовшись героином, нанюхавшись кокаина, наглотавшись мескалина и глюкогенных грибов, накурившись марихуаны.
   - Такая уж у меня дикая натура, да и у дружка моего тоже: мы вляпались во что-то совсем препоганое, хоть на тот момент и думали иначе. Там, понимаешь, во всём чувствовалась какая-то опасность, - рассказывал Билли.
   В Санта-Марте они поселились в гостинице 'Тамака' в районе Родадеро - на побережье. Первую неделю они добывали золото Санта-Марты, загорая днём, лакая текилу вечером и ублажая горячих шоколадных зайчих Колумбии в номере ночью.
   - А потом мои пути пересеклись с этим тупым чуваком с золотым ацтекским медальоном на шее. Он сказал, что он из левацкого партизанского отряда и что у него есть для нас работёнка. И вот я везу советские автоматы АК-47 на Арубу, чёрт бы их побрал! А потом нам пришлось мотать оттуда очень быстро. На побережье Венесуэлы стало слишком жарко! Ты ведь знаешь, если загребут - в тюрьме хреново, а полиция подкуплена...'
  
   В апреле 1983-го года, в перерыве между рейсами, Билли разбил огород и между грядками кукурузы высадил марихуану - так он поступал уже много лет.
   - Ты спятил, если думаешь, что я отвалю 50 долларов за унцию! Не идиота же родила миссис Бауэрс!
   В июле он позвонил мне и расписал прелести лета в Коннектикуте.
   - Тут так здорово, Брэд, оторвал бы задницу. Трава моя растёт, а кукуруза уже со слоновый хобот.
   Через два дня он опять позвонил: полиция штата Коннектикут задержала его за разведение марихуаны.
   - Было около семи утра. Кейти ушла на работу пораньше, а я пил кофе и листал 'Хартфорд Курант'. Вдруг я заметил, что дом окружили пятеро легавых. А тут ещё ливень хлещет с грозой, дай Бог.
   Они нашли 15 кустов. Вот невезуха! Гордые такие, подступили к дому с винтовками наперевес, всей кодлой, а я говорю: 'Заходите, джентльмены, сегодня сыро, ещё чего доброго простудитесь. У меня тут кофейку всем хватит'.
   Они вошли, Брэд, и перевернули весь дом вверх дном. Осмотрели всё. Один извращенец залез даже в нижнее бельё Кейти - и там искал наркоту.
   Конечно, они прошерстили мои старые фотографии, это меня и спасло. Они перерыли мои вьетнамские трофеи. Двое из них тоже были ветеранами - думаю, поэтому меня и отпустили. Они увидели мои 'Пурпурные сердца', мои медали и тому подобное. Не знаю... они тут же отстали от меня. И мы прекрасно друг друга поняли, без всяких проблем. Хоть и продержали меня семь часов в камере.
   'Выращиваем травку помаленьку, а? Ну, так мы тащим твою жопу в тюрягу, парень'. Бли-и-ин!
   Мысль о грядущих неприятностях заставила Билли изрядно понервничать. Он не хотел в тюрьму ни под каким соусом, поэтому тараторил о том, как перевести 'Нарвала' в Мексику, иммигрировать в Новую Зеландию, скрыться в Канаде, перебраться с какой-нибудь юной красоткой на Таити - так горячо любимый Марлоном Брандо уголок - и отключиться от всяких средств связи до конца срока давности по этому делу.
   - Твою мать! Есть ли этому конец, а, Брэд? Нет этому конца! Вот тебе ещё одна жизненная закавыка. Мне раньше везло - в тюрьму я не попадал.
   Наконец, он успокоился, но на это ушло время. Дату предъявления обвинения назначили на пятницу, 5-ое августа.
   - Надо было оступиться, чтобы хлебнуть по полной, вот что я тебе скажу. Господи, да я растил-то эту траву для себя. Они даже хотели арестовать Кейти, но я упросил их не делать этого. Я сказал, что я один рыл землю и сажал семена. Мне б сейчас укатить куда-нибудь в места получше, а этих - все эти рожи - за пределы 200-мильной зоны!
   Адвокат Билли раскопал, что один вредный сосед ночью прокрался на грядки, выдрал несколько стеблей и приволок в полицию в качестве вещественных доказательств. Полиция вломилась в пределы частной собственности без расследования, без ордера на обыск, а посему дело в суде развалилось. Но Билли пришлось отдать адвокату полторы тысячи долларов за положительное решение.
   - Наверное, надо погодить с выращиванием травы, пока не грохну сукина сына, который навёл на меня копов, а ещё лучше засеять огород минами, чтоб в следующий раз ему оттяпало руку или ногу. Как думаешь? - смеялся Билли.
   В сентябре Билли подрядился на очень выгодную работу - такое выпадает раз в жизни: перегнать новую яхту из Бостона в Сан-Франциско через Панамский канал.
   - Это такое 85-футовое свежевыкрашенное корыто, Брэд, на борту есть всё, даже холодный и горячий мастурбаторы, такая вот лодка. Я думаю, что этот переход может оказаться очень долгим, понимаешь, к чему я клоню? Нужно заглянуть на каждый остров из группы Подветренных. На Мартинику, Тортолу, Сент-Томас. Даже не могу себе представить все возможные проблемы с двигателем. Например, на Сент-Джоне мы можем простоять неделю-другую в ожидании свечей зажигания, ведь так?
   Бостонский яхт-клуб продал яхту человеку из яхт-клуба Сан-Диего. Новый владелец с западного побережья обещал платить Билли и его напарнику, Дейву Коффину из Хартфорда, по полтора доллара за милю каждому, не считая накладных расходов.
   Перед выходом в рейс их Бостонской гавани Билли и Коффин две недели готовили лодку и запасались провизией.
   Проведя несколько недель в море, они пришли в Панаму. Но владелец лодки, доктор Джон Бигелоу, яхтсмен и влиятельный в Сан-Диего хирург-кардиолог, пожелал сначала всё задокументирвать - зарегистрировать лодку в Панаме, чтобы потом, когда она придёт в Калифорнию, не платить налоги.
   Бумажная волокита должна была занять около 30 дней, и Бигелоу хотел, чтобы Билли и Коффин были в это время в Панаме, сидели тихо-мирно, пили пиво и волочились за юбками, пока не настанет время вести яхту на север вдоль Тихоокеанского берега - мимо Панамы, Коста-Рики, Никарагуа, Сальвадора, Гватемалы, Мексики - вплоть до американских вод.
   Но Билли идея не вдохновила. Его и так уже не было дома больше месяца, и, потом, в Центральной Америке ему всё не нравилось. В то время в зоне Панамского канала было расквартировано свыше 9 тысяч американских солдат для защиты американских интересов.
   - Зона напомнила мне грёбаный зоопарк, Брэд, - рассказывал он потом. - Сплошь напичкана военщиной. Мне аж поплохело. Все вооружены: мужчины с винтовками, у женщин в сумочках гранаты. Ирреальность, да и только. Все ждут, что вот-вот что-нибудь стрясётся...
   Билли посчитал, что денег заработал достаточно - путь до Панамы занял свыше 4-х тысяч морских миль, поэтому он сел на другую яхту, идущую назад, в Штаты. Билли и Коффин решили добираться до дома окольными путями: через Колумбию, Британские Виргинские острова и Бермуды. Наскоро упаковавшись, они помчались в Санта-Марту, и там их путешествие стало чуток интересней.
  Санта-Марта, город со 138-тысячным населением, раскинулся на бесплодном, почти пустынном полуострове, выдающимся с колумбийского берега в Карибское море. Это рай для бандитов, авантюристов, партизан и потерянного поколения американцев-хиппи, целыми днями неподвижно торчащих у моря, обколовшись героином, нанюхавшись кокаина, наглотавшись мескалина и глюкогенных грибов, накурившись марихуаны.
   - Такая уж у меня дикая натура, да и у дружка моего тоже: мы вляпались во что-то совсем препоганое, хоть на тот момент и думали иначе. Там, понимаешь, во всём чувствовалась какая-то опасность, - рассказывал Билли.
   В Санта-Марте они поселились в гостинице 'Тамака' в районе Родадеро - на побережье. Первую неделю они добывали золото Санта-Марты, загорая днём, лакая текилу вечером и услаждая горячих шоколадных зайчих Колумбии в номере ночью.
   - А потом мои пути пересеклись с этим тупым чуваком с золотым ацтекским медальоном на шее. Он сказал, что он из левацкого партизанского отряда и что у него есть для нас работёнка. И вот я везу советские автоматы АК-47 в Арубу, чёрт бы их побрал! А потом нам пришлось мотать оттуда очень быстро. На побережье Венесуэлы стало слишком жарко! Ты ведь знаешь, если загребут - в тюрьме хреново, а полиция подкуплена...
   Конечным пунктом назначения для автоматов была Гвиана, а именно Суринам.
   Небольшая марксистская страна Суринам на северо-востоке Южно-Американского материка по территории примерно равна Джорджии, и в то время ею управлял военный диктатор подполковник Дези Баутерсе.
   - Там всё время идёт какое-то движение, Брэд. Чёрт возьми, мы сделали пару тысяч долларов на этих автоматах и не попались - вот так штука! Было интересно. Давненько со мной не случалось подобных приколов. Как бы то ни было, мы здорово заработали на этой поездке. Игра стоила свеч, вот что я тебе скажу!
   - Тебе не хватает адреналина, Билли? - спросил я.
   - Это точно, но всё-таки я порядком струхнул, парень, потому что в этих южно-американских странах полно быстроходных патрульных катеров, покрывающих по 40 миль в час и вооружённых пулемётами 50-го калибра и 80-мм миномётами - полным комплектом наших старых вьетнамских штучек на носу. К тому же эти идиоты действуют по старинке: сначала стреляют, а потом задают вопросы, если есть кому задавать. Им там всем по фигу.
   - У вас были проблемы?
   - Мы привезли оружие на Арубу неприятным и ушлым парням, ну да мы были вооружены, а они разгружали быстро и заплатили наличными, так что...
   Самой трудной задачей было оторваться от венесуэльской береговой охраны. Уже в колумбийских водах у меня на хвосте висели два катера, но налетел шквал - и я больше их не видел. И всё-таки это было здорово...
   Санта-Марта очаровала Билли, хоть была опасна, как и прибрежные воды Венесуэлы.
   - Этот город - словно одна большая военная база, это порт, набитый контрабандным оружием и наркотиками - ты представить себе не можешь. Вокруг города постоянно партизанские действия, какая-то тёмная возня, как в Никарагуа и Сальвадоре. В самом городе полным-полно партизанских командиров. Мне попадались очень странные типы, Брэд; куча народа ходит в тёмных очках сайгонского образца и старых армейских зелёных беретах.
   Говорят мало, спрашивают и того меньше, ворочают огромными деньгами. Посмотреть со стороны - такая же картина, что мы видели с тобой во Вьетнаме. Сплошь коррупция. В правительстве. Среди военных. Меня это сильно заинтересовало, потому что на таких делах можно сделать бешеные деньги. Если ты мужик с яйцами, чтобы ввязаться в такое предприятие, то яйца должны быть золотыми и размером с канталупу!
   От нас требовалась мелочь - привезти три ящика с автоматами. Вот неожиданная удача! Я стрелял из всех 24-х стволов и получил кайф. Надо же было убедиться, что они работают: по пути на Арубу я расстрелял по чайкам и пеликанам целый ящик патронов...
   А дома было муторно, поэтому Билли и позвонил.
   - Я прошёл по морю столько миль, я устал. Последние четыре дня только и делаю, что сплю по 12 часов в сутки. Ты же в курсе, что если в 37 лет дело кончается и адреналин прекращает бег по жилам, то тело быстро теряет форму.
   Чувствую себя так, словно из жизни выпала какая-то часть. Меня не было дома почти три месяца. Сейчас пытаюсь наверстать упущенное: читаю все воскресные выпуски 'Нью-Йорк Таймс' и прочие старые газеты и журналы.
   Билли знает, что он уже далеко не тот голубоглазый светловолосый американский мальчик, что был когда-то и чью фотографию мать хранит на камине дома, в Чарльстоне.
   Тот Билли умер давным-давно...
  
  ГЛАВА 51. 'ТЕПЕРЬ ЧУЖИЕ'
  
   'Судя по его словам, я понял, что он до сих пор во власти Индокитая. Призраки не покидали его. Они следовали за ним по далёким морям и тридевятым землям и, невзирая на количество алкоголя и наркотиков, которыми он накачивал свои мозги, они заставляли его помнить о зле, которое он творил там.
   Навязчивые воспоминания теперь беспокоили его даже больше, чем раньше. Эта мука длилась 24 часа в сутки. Он не находил выхода и впадал в отчаяние, и с каждой неделей это отчаяние углублялось и со всё увеличивающейся скоростью толкало его к какому-то очень важному решению.
   Может быть, он был на пути к смерти. Может быть, он шёл к этой точке с самого момента возвращения домой. Но, так или иначе, он встретил смерть как друга. Я понимаю его. В 70-ые годы я сам заигрывал со смертью...'
  
  Теперь мы с Билли стали чужими, хоть и были когда-то не разлей вода. Наша дружба стала поверхностной и благоразумной, слабой имитацией того, что мы делили однажды. Мы регулярно общались по телефону, но со временем былое родство сделало наши беседы неуклюжими и странными.
   Мы обменивались друг с другом сухими и безболезненными фактами. Хотя в письмах к нему я пытался выразить, что со мной происходит сегодня и как это связано с войной...
   Но он никогда не отвечал мне тем же, пряча свои сокровенные чувства поближе к сердцу. Он отказывался говорить о чём-либо, что действительно имело отношение к его настоящей жизни, и, что самое странное, чуть только разговор касался деликатного момента, он тут же отпускал шуточки и менял тему - только чтобы скрыть свои мысли и настроение.
   Мне и Билли хотелось верить, что время не имеет значения, что нить, связывавшая нас на войне, осталась нетронутой после стольких лет.
   В каком-то смысле так оно и было...
   И всё же эта связь изменилась. Стала чем-то иным.
   Мы оба становились старше, время утекало. Время схватило нас за горло и встало между нами. Время - и череда тяжёлых лет, затраченных на выживание. Но время шутило шутки с нашей памятью. Наверное...
   Наверное, мы вспоминали о ней лучше, чем она была. Наверное, мы не помнили её такой, какой она была в действительности. Минуло много времени, и война осталась далеко позади, хоть и жила в наших душах, словно случилась только вчера.
   Я подумал, что если нам суждено попасть на вечер встречи - а мы много об этом говорили - в нас выстрелит реальность и разнесёт в клочки.
   Что если мы не понравимся друг другу? Хуже того, что если мы вцепимся друг другу в глотки? Что если между нами не осталось ничего - ни наших заблуждений, ни общих воспоминаний о войне?
   Может быть, так всё складывается потому, что мы никогда не ездили друг к другу. Может быть, так мы просто пытались защитить себя.
   В самые трудные дни нашей жизни мы ценили плечо друг друга, но теперь это принадлежало прошлому, как и война.
   Я цеплялся за прошлое, не давал ему умереть, но чем крепче я пытался его ухватить, тем быстрей оно ускользало - как сон.
   Билли изменился. Изменился я. Мы не были уже, как когда-то, молоденькими солдатиками.
   В июле 85-го, более чем через два года после того, как я нашёл Билли, он отколол очень странную штуку. Он позвонил мне, чтобы попрощаться.
   Сказал, что едет в Пакистан, что одна американская компания со штаб-квартирой в Нью-Йорке наняла его управлять заводом по переработке рыбы в Карачи и что он надеется получать по 50 тысяч долларов в год.
   - А Кейти? - спросил я. - Ты не можешь её просто так оставить...
   Он ответил, что между ними не всё гладко. Что, может быть, потом он об этом пожалеет, но теперь он уходит от неё. Насовсем.
   Кейти была светлым лучиком в его жизни, и я попробовал отговорить его от разрыва. Когда это не получилось, я писал ему письма, но Билли на них не отвечал. А потом он перестал отвечать и на телефонные звонки.
   Почти на полгода я потерял его из виду. Я ещё подумал тогда, что это не к добру. Наверное, успокаивал я себя, так хочет Билли. Наверное, я напоминаю ему о вещах, о которых ему не хочется даже заикаться.
   В последнем письме ко мне, уже на пути в Азию, он писал о том, как здорово всё складывается. Как долго он мечтал о таком случае и надеялся, что ему удастся превратить это путешествие в дерзкую операцию по уничтожению противника - повсеместно, вплоть до обрывистого края Неведомого; мечтал, что операция продлится столько же, сколько длилась в том, другом мире, что в руках он будет сжимать АК-47, на поясе будут болтаться гранаты, а рюкзак будет до отказа набит автоматными рожками.
   Он писал, что хочет снова вступить в бой, и считал, что едет в нужном направлении. Что у него будет много свободного времени, потому что эта работа не бей лежачего, и что он уже планирует на выходные вылазки в Бангкок, Сайгон (ныне Хошимин) и Куала-Лумпур - поближе к алкоголю, наркотикам и красивым восточным тёткам, которые помогут ему всё вспомнить и, таким образом, всё забыть...
   - Я на верном пути, старик, не стоит оглядываться! - писал он до отлёта в Карачи.
   Он не оставил адреса для связи, и я скрипел зубами и переживал за него, пока он пропадал.
   Я думал, что Билли отправился искать свою смерть, которую, как он считал, он заслуживает за то, что творил во Вьетнаме. За грехи, которые он не мог сам себе простить, и с которыми, как оказалось, жить было почти невозможно.
   А вдруг это окажется правдой, что если он найдёт то, что искал, на каком-нибудь гиблом азиатском поле боя?..
   Надеюсь, при нём есть какие-нибудь документы, чтобы нам с Кейти потом не пришлось долгие годы ломать голову над тем, что с ним стряслось.
   Он позвонил мне снова в январе 1986-го. Сообщил, что связался с шайкой контрабандистов, перевозящих оружие из Пакистана в Иран. Как раз перед Рождеством где-то на иранской границе один из рейдов дал осечку. Был бой, несколько его спутников были убиты. Он чудом выкарабкался, добрался до Карачи, бросил эту работу, потому что по-настоящему испугался, и со всем своим скарбом вернулся к Кейти.
   Попав домой, он решил на время утихомириться, порыбачить с полгодика у берегов Новой Англии и Ньюфаундленда. Билли сказал мне, что последнее время слишком рьяно испытывал удачу - удача стала выдыхаться.
   Билли.
   Билли был словно одержим мыслью о смерти, потому что каждый раз, когда звонил, он произносил...
   - Я только что вернулся с рыбалки, Брэд, и хочу, чтобы ты знал: я ещё жив.
   Он говорил, что написал завещание и отдал распоряжения на случай своей смерти и что если в море с ним что-нибудь случится - не дай Бог - тогда он оставляет мне дедовский дробовик в память о себе.
   Судя по его словам, я понял, что он до сих пор во власти Индокитая. Призраки не покидали его. Они следовали за ним по далёким морям и тридевятым землям и, невзирая на количество алкоголя и наркотиков, которыми он накачивал свои мозги, они заставляли его помнить о зле, которое он творил там.
   Навязчивые воспоминания теперь беспокоили его даже больше, чем раньше. Эта мука длилась 24 часа в сутки. Он не находил выхода и впадал в отчаяние, и с каждой неделей это отчаяние углублялось и со всё увеличивающейся скоростью толкало его к какому-то очень важному решению.
   Может быть, он был на пути к смерти. Может быть, он шёл к этой точке с самого момента возвращения домой. Но, так или иначе, он встретил смерть как друга...
   Я понимаю его. В 70-ые годы я сам заигрывал со смертью...
   В смерти, говорил Билли, он найдёт освобождение от боли. В смерти он найдёт любовь и радость, сострадание и понимание, не ведомые ему ранее. Он смирится с самим собой. И, в конце концов, сможет дать самому себе прощение.
   И самое главное, говорил он, обретёт мир, которого ему так не доставало в жизни.
  
  ГЛАВА 52. 'ОДЕРЖИМОСТЬ'
  
  'Мы расстались с Мэрилу в 1973-ом и не виделись до 1978-го. Она прекрасная актриса, играет очень убедительно. Я действительно поверил в то, что она лечилась и шла на поправку. Она замечательно играла роль девушки, которую я брал в жёны, которую любил, которая так много для меня значила, пока я служил во Вьетнаме, и которую я всегда хотел в ней видеть. Но это был совсем другой человек. Чёрт сидел у неё внутри. Я это понял только после того, как приехал к ней в Фэрфилд. В тот вечер, уложив детей спать, мы пошли в спальню. Тогда-то она и сбросила Маску, перестала играть, и наружу выбрался знакомый мне дьявол. Переодеваясь в ночную сорочку, Мэрилу стояла ко мне спиной. Я следил за ней, счастливый, что вернулся, и вдруг услышал этот низкий хриплый голос. Голос заметил, что меня одурачили, и засмеялся.
   Этот голос не принадлежал Мэрилу, и я перепугался до колик. Она обернулась - я не узнал её лица. Оно полностью изменилось. Это уже не была привлекательная молодая женщина. Это снова был чёрт. Лицо исказила дьявольская гримаса. Я почувствовал мощь Мэрилу. Она налилась силой. Дýхи дома стали теснить меня, мучить, терзать и выворачивать наизнанку. Ничего подобного со мной раньше не случалось. Это был натиск, очень мощный натиск. Я растерялся. Дом был её берлогой, а спальня - гнездом, где она становилась особенно могущественной. Испуганный до глубины души, я ушёл из спальни на диван. Чем дольше я оставался в доме, тем хуже мне становилось. Я не мог двигаться. Не хватало энергии. Я не мог ничем заниматься. Я быстро терялся. Противопоставить этому я не мог ничего. Не знал, как. Силы иссякали. Что-то меня сковывало. Я чувствовал, как оно высасывает мою внутреннюю силу. Всякий раз, когда я смотрел на Мэрилу, меня охватывал страх, отвращение и ненависть. Словно рядом со мной жила змея. Это чудище пожирало мою душу. Я не слабый человек. Я могу встретить с открытым лицом всё что угодно. За исключением одного...
   Дьявола...'
  
   У нас с Мэрилу был странный брак. Мы могли лупить друг друга, но не успевала кровь свернуться, как мы уже целовались в медленном танце под яркой летней луной и плавно перемещались в спальню - там всё начиналось сначала, ибо душа моя не покинула бордели Сайгона, и вместо любви получалась какая-то злобная месть.
   Очень скоро я понял, что не стоит ни с кем обсуждать Мэрилу и наши домашние дела. Я пробовал несколько раз, но мне никто не верил. Я был алкоголиком и, как все алкоголики, жил двойной жизнью, этакий доктор Джекилл и мистер Хайд во плоти. Днём я был трудягой, семьянином, лезущим из кожи вон, чтобы всё было в ажуре. А ночью становился живым кошмаром в отношениях с Мэрилу. Мы ссорились и мирились, ссорились и мирились. Конца-краю не было этим ссорам...
   На работе никто не знал о моих пьяных вспышках ярости, и даже если б кто-нибудь рассказал об этом, сомневаюсь, чтобы коллеги в это поверили. На работе днём я абсолютно отличался от себя ночью: ночью я прятался и подстерегал, сражался и пил.
   В действительности я был не такой как все. Моё самосознание раскололось надвое. Днём я изо всех сил пытался жить в ладу с моими идеалами. Но ночью болезнь брала верх, и я тихо перемещался в туман, на сумрачную, больную половину.
   Когда я трезвел, уже Мэрилу сходила с ума и, погружаясь в свою собственную шизофрению, пыталась зарезать меня мясным ножом; этому тоже никто б не поверил.
   Я только-только встал на путь трезвости, а для алкоголиков характерно распространять ужасные выдумки о жёнах. В большинстве своём эти истории сильно преувеличены или же просто враньё.
   В моём же случае всё было правдой, но такой дикой, что никто не верил моим словам, даже если я приукрашивал рассказ и выставлял Мэрилу в лучшем свете, чем на самом деле. Когда в доме не всё складно, мужчины склонны преувеличивать негатив и ругать жён. И хоть я опускал в рассказе худшие части, люди всё равно смеялись и говорили: 'Да иди ты, Брэд...'
   Мне не верили ни мои родители, ни родители Мэрилу, ни друзья по работе, ни товарищи по группе АА. Полиции я и сам не собирался ничего докладывать из боязни, что меня потащат в психушку. Ведь, в конце концов, алкоголиком был я. А тенденция такова, что на слова алкаша либо делают скидку, либо обвиняют его во всех грехах. Поэтому я научился держать рот на замке и ни с кем о ней не говорить.
   Я придерживаюсь такой политики и сегодня. Представьте, что на собрании в АА я делюсь своей жизнью с Мэрилу. И что я вижу? Люди начинают нервничать: ёрзают, потирают руки, вертят головой и пучат глаза - вот вам первые признаки недоверия. Как только я чувствую это, я останавливаюсь и переключаюсь на другую тему.
   Крис, мой старший сын, вытвердил тот же урок. В школе он пытался рассказывать о происходящем дома и о том, что вытворяет его мать, однако и дети, и учителя долдонили как один: 'Да что ты, мать не может так поступать...'
   Поэтому, когда ему нужно выговориться, он звонит мне и говорит: 'Папа, ты единственный, с кем я могу поговорить, кто понимает меня, кто знает, что я не вру...'
   И он прав. Я понимаю. И ещё мы оба знаем, что...
   Мэрилу - одним словом - зло.
   В настоящий момент о зле известно немного, посему и надежды мало. До недавнего времени зло не было предметом психологии, только теологии. Но сейчас формируется новая религиозная психология, и сейчас мы понимаем, что зло само по себе - это душевная хворь, заболевание, в высшей степени ненормальность.
   Мы все совершаем дурные дела, то есть мы все грешники и, значит, не совершенны. Но мы спасаемся от зла с помощью здорового чувства стыда и вины. Разница между злом и обычным грехом заключается не в самом грехе, но в последовательности и постоянстве грехов испорченного человека; не грех делает людей испорченными, но отказ от признания его, а также отсутствие стыда, чувства вины, сострадания и способности любить. Тюрьмы полны преступниками, но настоящие негодяи обретаются вне тюрем.
   Например, Гитлер, Иди Амин, Саддам Хуссейн или мясники Руанды.
   Но Мэрилу, скорее, не просто зло.
   Она могла стать жертвой демонической, сатанинской одержимости. Я не психиатр и не экзорцист, но, судя по тому, что я читал и что видел, когда мы были женаты, думаю, в ней вполне могла существовать чуждая, нечеловеческая власть.
   В нашем обществе об этом не принято говорить, и случаи одержимости редки, но они всё-таки имеют место, иногда даже удаётся изгнать беса, но только если человек сам этого хочет. Большинство же, как видишь, этого не хотят...
   Потому что дурные люди избегают света, не идут на исследования, не признают своей ущербности, уклоняются от ситуаций, при которых их испорченная суть может выйти наружу.
  Зло - это использование силы для разрушения духовного роста других людей с целью защиты своего больного 'я'.
   Порок пожирает слабых и хрупких, беззащитных и нестойких. Дети в особой опасности, ибо они беспомощны перед властью зла, они попадают в зависимость от порочного человека, становятся частью зла и во всех смыслах рабами Сатаны. Ибо испорченные люди особенно изобретательны в терзаниях собственных детей.
   Каждый раз, когда я наталкивался на зло в Мэрилу, я приходил в замешательство, наполнялся отвращением и ненавистью и понимал, что единственным здравым решением будет убраться подобру-поздорову, пока её пагубная сила не искалечила мою душу.
   Я говорю об очень серьёзных вещах, делаю исключительно взвешенные суждения.
   Но если быть до конца честным, обходного пути не существует.
   Когда в 1974-ом вышел на экраны фильм 'Изгоняющий дьявола', я жил во Флориде; я был очарован этой лентой и одновременно напуган до смерти, потому что моя жизнь с Мэрилу во многих отношениях напоминала жизнь бок о бок с одержимой - с актрисой Линдой Блэр, хоть наша жизнь и не имела ничего общего со сценическим искусством фильма. Мэрилу никогда не откручивала себе голову и не обливала меня зелёной блевотиной. Но всё-таки, в глубине души, я был уверен, что она одержима. И когда я разговаривал с нею и глядел в злые зелёные глаза, меня так и подмывало ткнуть ей в лицо крест. Она могла бы стать прекрасной парой Чарльзу Мэнсону, который, кстати, сидит в тюрьме в Вакавилле - всего в 15-ти милях от её теперешнего местожительства.
   Мы расстались с Мэрилу в 1973-м и не виделись до 1978-го. Она прекрасная актриса, играет очень убедительно. Я действительно поверил в то, что она лечилась и шла на поправку. Она замечательно играла роль девушки, которую я брал в жёны, которую любил, которая так много значила для меня, пока я служил во Вьетнаме, и которую я всегда хотел в ней видеть.
   Я так сильно хотел верить, что она действительно стала такой...
  Хоть не надолго.
   Но это был совсем другой человек. Чёрт сидел у неё внутри. Я не понимал этого...
   Пока не приехал к ней в Фэрфилд. В тот вечер, уложив детей спать, мы пошли в спальню. Тогда-то она и сбросила Маску, перестала играть, и наружу выбрался знакомый мне дьявол.
   Переодеваясь в ночную сорочку, Мэрилу стояла ко мне спиной. Я следил за ней, счастливый, что вернулся к женщине, которую знал целую вечность.
   И вдруг услышал этот низкий, хриплый, дьявольский голос. Голос заметил, что меня одурачили, и засмеялся. Этот голос не принадлежал Мэрилу, и я перепугался до колик. Тут она обернулась и стала обзывать меня последними словами...
  Я не узнал её лица. Оно полностью изменилось. Это уже не была привлекательная молодая женщина. Это снова был чёрт. Её лицо исказила дьявольская гримаса. И грубый голос перепугал меня.
   - Забирай свои чемоданы из моей комнаты, индюк! - сказала она. Она побродила, не торопясь, по комнате, как змея из фильма ужасов, легла в постель и проспала до упора. Она всегда спала по 12 часов в сутки.
   Я не понимал, что с ней такое случилось. Ведь меня не было пять лет, и делал я всё вроде правильно...
   И вдруг я почувствовал мощь Мэрилу. Она налилась силой. Дýхи дома стали теснить меня, мучить, терзать и выворачивать наизнанку. Ничего подобного со мной раньше не случалось. Это был натиск, очень мощный натиск. Я растерялся. Дом был её берлогой, а спальня - гнездом, где она становилась особенно могущественной. Испуганный до глубины души, я ушёл из спальни на диван. Отхлебнул лекарства от кашля на спирту, лишь бы уснуть. Но уснуть не получилось. И я не спал пять дней. У меня начались галлюцинации. Чем дольше я оставался в доме, тем хуже мне становилось. Я не мог двигаться. Не хватало энергии. Я не мог ничем заниматься. Я быстро терялся. Противопоставить этому я не мог ничего. Не знал, как. Силы иссякали. Что-то меня сковывало. Я чувствовал, как оно высасывает мою внутреннюю силу. Всякий раз, когда я смотрел на Мэрилу, меня охватывал страх, отвращение и ненависть. Словно рядом со мной жила змея. Даже глаза её были как у змеи. Я видел, как в ней росло зло. Она становилась ещё порочнее. Ещё более одержимой. Я разрывался на куски и не знал, почему. Мне лишь хотелось побыстрей убраться и как можно дальше. Вообще-то я хотел побыть с детьми - такова была главная причина моего приезда. Но когда я понял, что моё положение становится драматичнее день ото дня, я решил, что больше оставаться нельзя и что я ничем не могу помочь моим детям. Я понял, что мне просто пора выметаться, ибо это чудище - что бы оно ни было - пожирало мою душу и забирало себе мои силы.
  Я не слабый человек. Я могу встретить с открытым лицом всё что угодно. За исключением одного...
   Дьявола...
   Я тогда полностью уверился в том, что она одержима и что моя душа в опасности. Поэтому я сбежал. Это единственное разумное решение, которое можно было принять, находясь под влияние зла. Я прыгнул в машину и умчался без оглядки. Когда я выруливал из Фэрфилда на шоссе, пошёл дождь, и я включил дворники; вдруг они превратились в зелёные лапы варана с длинными крепкими когтями и начали скрести по лобовому стеклу, пытаясь добраться до меня. Я вскрикнул и свернул с дороги - лапы исчезли. Я вернулся на шоссе и увидел, как впереди огненным шаром взорвался грузовик и, кувыркаясь, свалился в овраг. Я ударил по тормозам и остановился, но, глянув вниз, не нашёл ничего. Я снова поехал. Я был так перепуган, что мчался без остановок до самого Калгари.
   Глюки ли от бессонницы? Или проделки чёрта?
   Я не знал.
   Мне страшно не нравилось, что я бросил детей, но я был в панике. Я чувствовал, что если останусь, мне не жить. Против такой силы у меня не было защиты. Я не мог противостоять ей. И она полностью сконцентрировалась в Мэрилу.
   В мае 79-го я вернулся в Фэрфид, чтобы забрать брошенные осенью вещи. Предварительно я написал Мэрилу, что еду за вещами. Но едва я ступил на порог, всё повторилось. Она стала истерично орать, рыча и лязгая зубами, и я понял, что попал в гадючье гнездо. Опять какая-то сила навалилась на меня. Во мне проснулась злость. Я готов был убить Мэрилу на месте. Это нечто в ней было таким отвратительным, что я готов был душить его голыми руками. Но я был совершенно сбит с толку - и просто вышел. Я остановился в мотеле в трёх кварталах, но мне понадобилось полтора часа, чтобы до него добраться. Так я был ошарашен. До меня так и не дошло, что случилось. Меня пошатывало.
   Для порочных людей характерно называть порочными других. Не умея признать собственное несовершенство, они заявляют, что в их изъянах виноваты другие. И если потребуется, они растопчут во имя праведности. Но если мы взваливаем вину за пороки на других, то сами можем быть признаны порочными, ибо моральное суждение есть порок. Нельзя полностью избежать подобных суждений. Мы должны их делать. Надо только хорошенько подумать, как их должно делать. Потому что мы не можем вести добропорядочную жизнь и не делать моральных суждений.
   Я творил дурные дела во Вьетнаме. И я творил дурные дела по возвращении на родину. Но я осознавал порочность моих дел. Моё сознание не умерло. Оно просто оцепенело во время войны. А когда я пришёл домой и сознание оттаяло, я увидел зло и признался в нём и себе, и Богу, и другому человеку - священнику в 'Хартвью', когда я попал туда в пятый раз.
   Пятый курс терапии в АА заключается в том, что мы 'признаёмся Господу, себе и ближним в истинной природе наших проступков'.
   Я творил дурные дела, но я не был дурным человеком. Я был простым грешником, 'святым с тысячей трагических недостатков', как я говорил парням из моей группы в АА.
   Когда мы противостоим злу, всегда существует элемент риска, потому что велика вероятность самим стать порочными. Много раз я хотел убить Мэрилу. Но не убил. Я знал, что, убив порочного человека, я сам стану порочным. Если я попытаюсь разрушить зло, то кончу разрушением самого себя духовно, если не физически. И в процессе разрушения можно причинить боль невинным людям, например, моим сыновьям. Ибо не имеет значения, что она из себя представляет, - она всё-таки мать моих мальчиков, и мне не следует забывать об этом. Зло нельзя победить разрушением. Его можно победить только любовью. И когда в мире будет достаточно любви, зло исчезнет: быть может, перелетит на другую планету.
   Однако навсегда останется вероятность его возвращения. Безрассудный акт насилия и зла может снова вернуть нас на путь, ведущий в ад, как один глоток может толкнуть алкаша на дорогу зла и полного разрушения.
   Но первейшая наша задача - самоочищение, до той поры, когда мы сможем возлюбить своих врагов - даже наиболее злобных из них, ибо, несмотря на видимость душевного здоровья, они самые ненормальные.
   Зло, казалось, росло в Мэрилу год от года. Когда это кончится? Как это сказалось на моих детях?
   Оно занесло Криса, моего старшего сына, в Кетчикан, на Аляску, только бы подальше от неё. А вскоре после этого оно заставило Тину, которой было уже 26 лет, совершить самоубийство. Как отразился этот кровосмесительный пакт со злом на других моих мальчиках, Эрике и Брайане, которые удрали от неё и, затерявшись в цитадели Сиэтла, на какое-то время предались культу наркоты?
   Не знаю. Вот уже 28 лет я сам не пью. Но все эти годы мои мальчики сталкиваются с проблемами алкоголя и наркотиков.
  Я пробовал с ними разговаривать, но понимаю, что они сами должны сделать свой выбор. Они должны остановиться ради самих себя, а не ради меня или иного дяди. Я же могу только оставаться трезвым, вести добропорядочную жизнь по программным принципам АА, и, может быть, когда-нибудь они обретут свой путь. Вот всё, что в моих силах. Мне надо их только отпустить и надеяться, что, достигнув дна, они вынырнут назад и вернутся к душевному равновесию. Это трудно, ибо, когда падаешь на дно, зависаешь как бы между небом и землёй, между жизнью и смертью. Ты отдаляешься от Бога и в то же время - вот ведь парадокс - становишься ближе к Богу. И ты должен решать, хочешь ли ты жить или умереть. И если выбираешь смерть, то однажды умрёшь. Если выбираешь жизнь, весь мир тебя поддержит, но, прежде всего, ты должен помочь себе сам.
   Я ни секунды не сомневаюсь в существовании Сатаны. Одержимость обычно наступает в детстве, и она не случайна. Это медленный, постепенный процесс, при котором человек многократно по тем или иным причинам уступает. Чаще всего причиной является одиночество, страшное одиночество, и жертва принимает Сатану за воображаемого друга, а тот исподволь приникает в человека, укореняется в нём и с дьявольским умением и хитростью завладевает жизнью и личностью человека.
   Таким ребёнком была Мэрилу. Она росла одна, без подруг. Удочерившая её женщина не смогла стать хорошей матерью. Она использовала Мэрилу для своих неосуществимых целей, вместо того чтобы быть мамой и удовлетворять нужды ребёнка. Мать не была одержима, но была злобна и обращалась с Мэрилу так же, как впоследствии обращалась со своей внучкой Тиной...
   Как будто Мэрилу была не живым человеком, а куклой, игрушкой, продолжением материнского 'я'. И они обе получали огромное удовольствие, видя чужие страдания.
   Мы знаем, что в семьях обитает зло. Иногда сами дети становятся злом, чтобы противостоять порочным родителям.
   Мэрилу Федота родилась под именем Кора Доротея Дэвис 9-го апреля 1945-го года в Чикаго у бедных иммигрантов - ирландца и итальянки, которые сразу после рождения отдали её на удочерение.
   Всю жизнь этот факт причинял Мэрилу нестерпимую боль: она не понимала, почему родная мать отказалась от неё. Она не знала, кто была её мать, откуда приехала и почему решилась на отказ. Она чувствовала, что если мать отдала её в чужие руки, значит, что-то ущербное было в ней самой.
   Она росла в жестокой итальянской семье и с юных лет была переполнена злостью и ненавистью. Не получая ни любви, ни должного внимания, она вбила себе в голову, что сама плоха, и уверовала в то, что любить её нельзя. Она создала себе далёкий от действительности собственный отрицательный образ. Расстраиваясь, она выдавливала глаза и царапала лицо ногтями. Она чувствовала, что в ней сидит зло, и таким образом пыталась от него избавиться.
   Столкнувшись со злом, завладевшим её матерью, от которой зависела и от которой должна была бы получать любовь и защиту, Мэрилу пришла к мысли, что зло в ней самой, - и возненавидела себя.
   Порочные люди не видят и не осознают свои недостатки, они видят их в других. Поэтому неудивительно, что она невзлюбила себя и царапала своё лицо при каждом удобном случае.
   Мэрилу и мать разделяла страшная пропасть ненависти, с течением времени ненависть лишь росла. И переросла в слепую ненависть. Любви не осталось и в помине. Сердца очерствели. Превратились в камень. Даже после смерти Тины они собачились по поводу того, кому платить за надгробие. Мэрилу заявляла, что если мать не заплатит, она выкрадёт из могилы труп, только чтобы та не могла приходить к Тине на кладбище.
   Жестокое сердце.
   Мэрилу и мать ещё больше отдалились друг от друга, ещё глубже погрузились во мрак. Они проявляли ещё больше нетерпения, презрения и жестокости друг к другу.
   Обе женщины тыкали друг в друга пальцем, пытаясь оградить собственный образ совершенства - фальшивый образ.
   В глубине души порочные люди считают себя правыми, поэтому неизбежно находятся в вечном конфликте со всем миром. Они считают, что этот конфликт возникает по вине окружающего мира. Так как они обязаны отрицать свои недостатки и пороки, они обязаны считать порочными всех вокруг. Поскольку они не видят зла в себе, они должны видеть его в других. Зачастую зло льнёт к козлам отпущения.
   А Мэрилу 'стрелочник' по жизни. Вместо того чтобы исправлять собственные грехи, она кидается на людей. Порочные люди часто действуют губительно, потому что пытаются погубить зло. Но вместо причинения вреда другим, они должны уничтожить болезнь в себе. Так как жизнь постоянно испытывает на прочность их 'совершенный образ', они впадают в ненависть и разрушение чужой жизни - всё во имя некоей справедливости. Беда в том, что они не умеют ненавидеть своё нездоровье. Мэрилу рядится в покровы моральной чистоты. У неё нет желания стать добропорядочным человеком, но она очень озабочена созданием видимости добропорядочного человека, потому что она чрезвычайно чувствительна к тому, что о ней думают другие. Ей нет дела до своего внутреннего содержания, но она полностью привязана к своему внешнему имиджу.
   Как было это ложью, так ложью и остаётся до сего дня - Притворством, чтобы сбить с толку не столько окружающих, сколько самоё себя. Она постоянно должна скрывать нечто, что, по её мнению, недостойно. Мэрилу считает себя совершенной и не чувствует своей порочности.
   Я долго этого не понимал. Я не мог себе представить, что можно творить такие вещи, какие творила она, и не чувствовать при этом ни угрызений совести, ни вины. Она смутно сознавала свою порочность, но избегала этой мысли и постоянно заметала доказательства своих изъянов под коврик подсознания.
   Мы превращаемся в порочные личности, когда пытаемся спрятаться от самих себя, ибо в этом случае мы уходим от света и перемещаемся в тень, на тёмную сторону своего сознания. И переходим от желаемого к преднамеренному, отворачиваемся от Бога и обращаемся к Сатане. Мы не стремимся быть добродетельными. Мы стремимся добиться своего, не важно как. Зло обретается не в отсутствии вины, но в попытке избежать её.
   Улыбка, скрывающая ненависть. Вкрадчивая, взвешенная речь, прячущая бешенство. Белые мягкие перчатки, обтягивающие стальные кулаки.
   Вся взрослая жизнь Мэрилу была игрой в кошки-мышки с собственной душой, игрой в прятки с собой с использованием тысяч личин и масок.
   Дурные люди склонны обращаться к благочестию ради маскировки и укрытия, которые оно может им предложить.
   Существует тенденция для добропорядочных людей становиться лучше, а для испорченных - ещё хуже. Мы движемся либо к свету, либо от него. Чем упорней мы принимаем неверные решения, тем черствей становятся наши сердца. И тем мягче наши сердца, чем чаще мы делаем правильный выбор. Для порочных людей каждый шаг по неверному пути делает невероятно трудным осознание того, что выбрана неправильная дорога, только потому, что необходимо вернуться к первому неверному повороту, признать тот факт, что столько энергии и времени - огромный кусок собственной неповторимой жизни - потрачено впустую.
   Так уж получается у этих людей, что они постепенно тормозят из-за неверного выбора. Со злом очень трудно совладать, поэтому дитя порочных родителей входит во взрослую жизнь со значительными отклонениями.
   Прийти к соглашению со злом, укоренившимся в родителях, по-видимому, самая трудная и болезненная психологическая задача, с которой может столкнуться человек. Многие не справляются с ней и остаются жертвами зла.
   Мэрилу окончила школу в 1963-м году и в том же году, осенью, вышла замуж. Когда в 1964-м родилась Тина-Мэри, мать Мэрилу попыталась выкрасть девочку. У неё не было ни мозгов, ни желания считаться с Мэрилу и Тиной как с полноправными людьми. Они были для неё живыми куклами, куклами-человечками, и жили лишь для того, чтобы исполнять её прихоти и причуды.
   И я думаю, именно это толкнуло Тину к краю. Потому что всю жизнь она была словно тряпичная кукла: мать тянула её в одну сторону, а бабушка - в другую.
   В любом случае, Мэрилу подрастала, и домашняя обстановка созревала вместе с ней для того, чтобы на сцену вышел чёрт. Чем бы оно ни было, зло начало овладевать её личностью задолго до того, как я с ней познакомился.
   Первое её замужество оказалось горьким и жестоким. Она говорила, что отец Тины был грубым пьянчугой. Если это правда, то она была последовательна в своём поведении, потому что женщины, побывавшие замужем за неотёсанным алкашом, опять пойдут замуж за алкаша. Раз за разом, не умея извлечь уроков. Но извлекая нечто иное. Они страдают и вызывают жалость. Превращаются в мучениц. И мозги их съезжают на добродетели.
   Выйдя за меня, она вышла замуж за ещё одного грубого алкоголика, потому что, только-только вернувшись с чёртовой Вьетнамской войны, я был на последней стадии алкоголизма. Нет лучшего способа скрыть собственные пороки, чем жить с отчаянным пьяницей, на которого всегда можно указать перстом и чувствовать себя вправе делать это!
   Когда же я бросил пить и начал лечиться, когда я выработал для себя духовную программу и начал борьбу за избавление от собственных пороков, всё, казалось, изменилось.
   Могу сказать, что после завязки я увидел другую женщину, совсем не похожую на 20-летнюю девушку, которая писала мне во Вьетнам.
   Думаю, в ней уже тогда сидел дьявол, но, пока я не бросил пить, он не подавал никаких знаков, что контролирует её.
   Потом, шесть недель спустя после лечения, она хватает столовый нож и бросается на меня. И снова, и снова, и снова. Вот где был поворотный пункт. Вот где всё пошло наперекосяк. И это имеет для меня глубокий смысл...
   Когда я пил, я сам был на пути в преисподнюю. Пьяный, я был слаб, и злой дух мог войти в меня, и я мог натворить ужасных бед. И творил. Тюрьмы набиты людьми, ставшими убийцами под парами алкоголя или наркоты. Уж я-то знаю. Ведь первое собрание АА с моим участием проходило в тюрьме строгого режима в Джолиете, штат Иллинойс. Почти все тамошние убийцы вершили свои грязные дела в полной отключке, как следует приняв на грудь крепких напитков и курнув травы.
   На их месте мог оказаться я сам, но Господь милостив...
   Можете быть уверены!
   Стоит потерять над собою власть, как нечто чужое проникает в тебя и захватывает власть над тобой.
   Как, должно быть, невыносимо было чёрту видеть моё выздоровления, глядя на меня, спящего под боком у Мэрилу. И кто, если не чёрт, шептал и шипел ей в ухо в ту ночь...
   - Возьми на кухне длинный острый нож и выколи его сердце!
   Ещё пять раз Мэрилу пыталась убить меня. И всякий раз она делала это со всё более холодной головой и всё более твёрдым сердцем. И всегда при этих попытках проткнуть меня вместо лица Мэрилу я видел страшную образину дьявола. Когда же всё было позади, это опять была Мэрилу: измотанная и заливающаяся истерическим плачем, словно кто-то другой владел её телом во время нападений.
   Она не выказывала ни раскаяния, ни сожаления, ни чувства вины. Она жила в фантастическом мире, где она была прекрасна и всегда права, к тому же она постоянно лгала, нагромождая ложь на ложь, ибо ложь есть деяние дьявола: он лжёт и вселяет в души страх - за это Сатану зовут Отцом лжи.
   Сети изрекаемой ею лжи сбивали с толку любого. Ложь была патологической. Ложь, ложь и ещё раз ложь - под маской, под Личиной.
   Я помню мою первую неделю в 'Хартвью'. Она стала расписывать, какое я дерьмо, но группа быстро разобралась, в чём дело, и слой за слоем сорвала с неё ЛИЧИНУ, и, клянусь, она их здорово удивила. Она кинулась на ребят как собака, что охраняет полыхающие ворота ада: клацала зубами, рычала и завывала, сверкала глазами - и чёрт сидел в ней, потому что ей хотелось прикончить их всех до единого.
   Наконец, врач её успокоил: 'Мэрилу, вы более нездоровы, чем любой из этих парней, но я не знаю, что это за болезнь. Мы ничем не можем вам помочь'.
   Она вылетела, оскорблённая, и так хлопнула дверью, что та едва удержалась на петлях. Она так смутила людей, что её на весь курс лечения просили держаться подальше от больницы. Ей даже запретили навещать меня. И я понял, что она больше никогда не предстанет перед опаляющим светом психотерапии, по крайней мере, до тех пор, пока не сможет владеть собой, чтобы никому не позволить сорвать с неё Маску.
   Никто не хотел связываться со злом в Мэрилу. А если б связался, был бы опустошён и обескровлен до крайней степени, до полного истощения.
   Мэрилу жила в постоянном страхе. Я этого тогда не понимал, потому что она казалась бесстрашной. Я никогда не видел страха на её лице. Но видели другие, в том числе лечащий врач. Он сказал мне: 'Она боится тебя, Брэд'. И позднее я понял причину. Она понимала, что я знаю природу её болезни и могу не только раскрыть эту природу перед группой, но и, самое главное, перед ней самой.
   Однажды в 'Хартвью', пока ещё можно было ей приходить ко мне, она спросила, что я о ней думаю.
   - Я ненавижу твоё гнилое нутро и вколотил бы твои белые зубки тебе в горло! Ну, как?
   - Ты довольно откровенен, - сказала она.
   - Это точно...
   В то время никто не имел ни малейшего понятия, с чем имеет дело, но одержимость развивалась свои чередом.
   Одержимость - не случайность. Нельзя в один прекрасный день отправиться в гастроном и увидеть, как чёрт неожиданно выскакивает из-за кустов бабки Смит и лезет тебе в душу.
   Одержимость - это постепенный процесс, при котором человек по разным причинам уступает по кусочку. Но так как одержимость является процессом, то и освобождение от неё - тоже процесс.
   Поставить диагноз 'одержимость' нелегко. Для возникновения одержимости должна существовать существенная эмоциональная проблема. И одержимость углубляет, усиливает эту проблему и создаёт множество новых.
   Вне человеческого тела у Сатаны власти нет. Он не может творить зло, покуда не попал в тело человека. Сам по себе он не имеет власти убивать или причинять вред. Угрозы дьявола пусты, потому что лживы. Власть его проявляется тогда, когда человек начинает верить в его враньё. Его главное оружие - страх. 'Я убью тебя, я доберусь до тебя, я заставлю тебя страдать, я вырежу твоё сердце из груди и спляшу на нём'. Ложь. Его суть - отсутствие любви. Он просто хочет уничтожить нас. Но в то же время, несмотря на силу и дьявольское великолепие, он слаб и дьявольски туп. У него преувеличенное чувство гордости и самолюбования. Его гордость затмевает его интеллект. Он позёр.
   Мэрилу переходила от церкви к церкви. Личины ей хватало надолго, но как только суть её обнажалась, она уходила в другую церковь, в другую веру, чтобы сохранить свою маскировку.
   В феврале 1985-го года она заявилась в 'Вакавилл Репортер' с придуманной сопливой историей: ей хотелось, чтоб люди её пожалели и пожертвовали денег. Статейка от начала и до конца получилась сплошным враньём, и написавшего её молодого репортёра следовало бы отшлёпать по рукам за плохую журналистскую работу, ибо он всё принял на веру и ничего не перепроверил. Я бы мог подать в суд на газету за преднамеренную клевету и сплетни. Мэрилу заявила репортёру, что 12 лет назад меня упекли в психушку, а тот возьми и напиши об этом на бумаге.
   Ещё, чтобы выставить себя в лучшем свете, она наврала с три короба о детях. Если вы знаете, с кем имеете дело и умеете читать между строк, вы б наверняка заподозрили здесь какой-то подвох. Но большинство людей всё принимает за чистую монету и ни о чём не догадывается.
   Она потеряла место заведующей реабилитационным отделением за вымогательство денег у больных: она плела всякую чушь, чтобы те расчувствовались и дали денег, что они и делали. До тех пор, пока больница не разобралась в её проделках и не выставила её за дверь.
   А соцобеспечение она получать не могла, потому что много лет доила систему, как хотела, и, в конце концов, её выперли насовсем.
   Но она так гордилась своими баснями, что прислала статейку мне. Какая же глупая была писанина!
   В 1991-ом она прислала мне записку, обзывала меня порочным, писала, что ради спасения мне необходимо избавление. Прибавила имя и номер телефона какого-то калифорнийского целителя и предлагала звонить ему тотчас, пока не поздно.
   Опять она толкала идею, указуя перстом на меня, но на самом деле всё это относилось к ней.
   И так без конца.
   Помню, когда в 78-ом я свалился к ней как гром среди ясного неба, она собиралась присоединиться к мормонам. Казалось, в этом не было никакого смысла, потому что в ней абсолютно нет духовного начала. Но если копнуть глубже, смысл появляется. Первое побуждение любого порока - спрятаться, а в ряду мест, где с уверенностью можно обнаружить порочных людей, как раз стоит церковь. Любая церковь. Какой замечательный способ скрыть свои пороки от себя и окружающих.
   Антихрист обретался на вечерних бдениях. Познакомьтесь с чёртом - моей бывшей женой!
   И сверх всего прочего она обворовывала склад настоятеля, уговорив мормонов выдавать ей бесплатную еду.
   Что-то надо делать. Это злобное существо не может дальше портить жизнь. Но что можно сделать? Не знаю...
   Мне ясна эта дьявольская сила. Я её очень боюсь. Но другой кусочек моего мозга хотел бы привязать Мэрилу к кровати, как привязали Линду Блэр в фильме 'Изгоняющий дьявола', и осенить её тело крестным знамением, чтобы заставить этого чёрта выйти наружу.
   Хотел бы я полюбоваться на ритуал изгнания, хоть он и невозможен без согласия пациента и бумажной волокиты.
   С другой стороны, я думаю, что она уже миновала точку невозвращения, когда изгнание ещё возможно. Сдаётся мне, в её душе уже нет борьбы между добром и злом. Битва за её душу проиграна. Сатана владеет ею. Мэрилу проиграла. Уступила. И тот, кто имеет с ней дело, на самом деле имеет дело с чем-то не поддающимся пониманию.
   Поэтому я никогда не говорю о ней. Люди меня не понимают. Они думают, что единственным ненормальным был я. Даже разговоры о ней пугают меня. Когда я думаю о своих воспоминаниях о Мэрилу, я вижу ржавый железный сундук, лежащий в бурьяне в чистом поле: он обвязан цепями, и цепи замкнуты громадным висячим замком. Над ним вьются тучи злых предосенних мух. И если мне зачем-то вдруг понадобятся мои воспоминания, то надо будет отомкнуть замок, снять цепи, открыть сундук - и снова впустить чудовище в мою жизнь.
   Вот чего я боюсь. Я хотел написать о ней правду, ничего не тая. Но, знаешь, мне страшно даже писать эту главу, потому что те вещи, которые, как я думал, уже утихли во мне, вновь стучатся в мою жизнь, и голова моя от этого снова пухнет и горит.
   То, что случилось с Мэрилу, не имеет ничего общего с тем, через что прошёл я сам во Вьетнаме и после него. Эта душевная болезнь подкарауливала её всю жизнь.
  Она исключительно хитра, движется как кошка, обладает злобным интеллектом, переполнена ледяной ненавистью ко всему свету. Её зелёные глаза завораживают. Она обладает силой. Она умеет убеждать. Она может обвести вокруг пальца. Крис говорит, что она 'и легавый, и пулемёт, и гроссмейстер, и змея'. Даже её злюка-мать зовёт её чудовищем. И не без причины. Вот что она отмочила после моего отъезда:
  
  *****
  
   У входа в здание суда в Фэрфилде она повздорила со своей престарелой матерью. Спор возник из-за какого-то проступка Криса: она накинулась на мать, которой было еже за 70 и которая только что перенесла операцию на правом глазу. За два дня до того ей удалили катаракту. Мэрилу повалила старуху наземь, сорвала повязку и лупила кулаками прямо по глазу. Мать увезли на 'скорой'. А Мэрилу пригрозила, что если мать подаст в суд, она её убьёт.
  
  *****
  
  Однажды мой старший сын Крис удрал из дома и поселился у брата Мэрилу - Джона Федоты, который тоже проживал в Фэрфилде. Узнав, где скрывается Крис, она поехала к дому брата: в 10 утра она въехала на ухоженную лужайку перед домом (Джон был на работе), рыкнув двигателем, воткнула нужную скорость и вдавила в пол 'Форда' педаль газа.
   - Джеронимо! - крикнула она, и задние колёса вгрызлись в почву, расшвыривая куски дёрна в разные стороны. Разогнав машину до 20 миль в час, она врезалась в дом и, выломав кусок стены с оконной рамой, застряла посередине: половина машины в доме, половина - снаружи. Выбравшись из салона машины, она вскочила в пролом, истерично визжа и брызгая слюной. Она сбила на пол свою золовку Шерри и душила за то, что та приютила Криса. К счастью, прибежал Крис и оттащил мать. Мэрилу опять прыгнула в машину, сдала назад, каким-то образом приехала домой, взяла у кого-то машину, заняла денег и на два месяца пропала из Калифорнии, время от времени угрожая брату по телефону уничтожить всю его семью, если он заявит на неё в суд.
  
  *****
  
   В 1986-ом году, когда Крис снова жил дома, она размалевала крестами его спальню и на его вопрос 'зачем?' ответила: чтобы не забрался Сатана. В ту же ночь она проскользнула в спальню, кровью нарисовала на лице спящего мальчика перевёрнутый крест и уже занесла для удара длинный нож - точь-в-точь как было со мной за 17 лет до этого - да он вовремя проснулся, оттолкнул её и, перепуганный насмерть, умчался из дому.
  
  *****
  
  Кто поверит этим рассказам? Очень и очень немногие, вот потому-то я просто не говорю о ней.
   Она - женщина одержимая.
   Мы все ведём бой со злом. Борьба добра и зла придаёт жизни смысл. И зло можно победить великодушием и любовью. Но мы должны научиться видеть личину, распознавать маскарад и не поддаваться обману Маски. Мы должны знать врага и уметь узнавать его.
   - Существуют десятки способов борьбы со злом, - писал его преподобие доктор Чарльз К. Робинсон в зимнем номере 'Дьюк Дивинити Скул Ревью' от 1979 года, - и только несколько, чтобы покорить его. Все эти способы - лишь грани очевидной правды: самый верный способ победить зло состоит в том, чтобы удушить его в живом и жаждущем освобождения человеке. Когда зло накапливается в нём, как кровь в губке, или копьём вонзается в его сердце, оно теряет свою власть и дальше не идёт.
   Но как защитить душу от разрушения?
   Психиатр Скотт Пек, новаторской книге которого 'ЛЮДИ НЕПРАВДЫ' я стольким обязан за помощь в понимании природы зла, вопрошает...
   'Если человек открытым сердцем встречает зло - как копьё - как может сохраниться человеческая добродетель? Даже если так побеждается зло, то не побеждается ли таким же образом и добро? Что ещё достигается этим актом помимо бессмысленного компромисса?
   Я могу ответить на этот вопрос только языком мистики. Я могу лишь заявить, что существует непостижимая магическая сила, посредством которой жертва превращается в победителя. Я знаю, что добродетельные люди могут умышленно отдать себя чужому злу на заклание - и, значит, сломаться, но в то же время всё-таки остаться несломленными - и даже в каком-то смысле погибнуть, но всё же выжить и не уступить. Когда подобное случается, в равновесии мировых сил происходит едва заметный сдвиг'.
  
  ГЛАВА 53. 'ИЗГНАНИЕ ДЬЯВОЛА'
  
   'Тоска - долгий и трудный процесс, и порой нужна помощь, чтобы с ним справиться. Оглядываясь на свой печальный опыт, я сожалею, что рядом не оказалось никого, кто мог бы мне помочь. Думаю, мне было бы легче. Сплошь и рядом я совершал ошибки. Я отдалился от друзей, соседей, вообще от общества. Я плотно задёрнул шторы. Не отвечал на телефонные звонки. Редко выходил из дому при свете дня - разве только в продуктовый магазин. А если всё-таки выходил, то это случалось обычно после полуночи: три или четыре часа я бегал, чтобы расплескать хоть часть своей злости - и ничего не выходило. Отмерив 20 миль, я возвращался домой, и, как и прежде, раздражение так распирало меня, что всякий раз я почти срывал с петель входную дверь.
   Я не мог сосредоточиться. Не мог уснуть. Но потом я впал в ещё более глубокую депрессию, и теперь мог только спать. По утрам не хотелось вставать с постели. О пище я вообще не думал. Я не хотел делать ничего. Я хотел умереть, просто не быть. У меня не было ни будущего, ни прошлого. Я жил во мраке. Ни живой, ни мёртвый. Я был словно восставший из мёртвых. О себе я не думал и будущего не видел. К тому времени я уже почти 20 лет страдал от депрессии - с самого возвращения из Вьетнама, и лекарства мне не помогали. Они только маскировали боль, и я жил, ничего не чувствуя, как зомби. Это был худший отрезок моей жизни. Как никогда раньше я приблизился к краю пропасти. Свет покинул мою жизнь, и мой мир был чернее 'Чёрной ямы' Калькутты. Так тянулось месяцы и месяцы. У меня не было ни энергии, ни побуждений. Это был жестокий удар для жизни, которая и без того с раннего детства изобиловала трагедиями...'
  
  Осенью 78-го я вернулся в Калгари и с головой окунулся в работу в 'Геральд'. Однако Мэрилу не смирилась с тем, что я снова оставил её. Она звонила, умоляла вернуться. Когда это не помогло, она стала творить пакости...
   Она начала звонить всем подряд и рассказывать обо мне небылицы. Моему врачу, канадским иммиграционным властям, начальству в 'Геральд'. Она изобретала любую чушь, лишь бы меня уволили и выперли из страны. Беда в том, что она прекрасная актриса: врёт она очень виртуозно и убедительно.
   Когда я пришёл на приём к своему врачу Максу Фогелю, он пересказал мне всё, что она обо мне наплела, и спросил, правда ли это. Я ответил, что так со мной пытаются поквитаться за мой уход.
   Затем позвонил клерк из иммиграционной службы. В службу звонила Мэрилу, и они решили переговорить со мной. Она им рассказала, что я пью, колюсь героином и торгую наркотиками.
   Выслушав меня, парень сказал...
   - М-да, вижу, что все её слова о вас - полная чепуха. Но она настоящая мегера. Я не поверил в то, что она о вас наговорила. Потому и позвонил. Хотел удостовериться. Можете продолжать работу в газете...
   А что она наплела начальству, вообще не представляю. Они мне не сказали, но с того момента стали относиться ко мне как к серийному убийце. Я не заслужил такого обращения, на все сто. Но как с этим бороться? Я решил молчать. Не защищаться. Ведь я ничего не сделал. И то, что было между мной и Мэрилу, это наше частное дело и никого не касается. Однако я понимал, что бы я ни сказал, люди поверят тому, чему хотят верить. Отстранённость - вот как 'Геральд' стал ко мне относиться после этого; и это люди, которым я доверял - Ларри О'Хара, например, а ведь помогал мне вернуться в Канаду...
   Это задело меня за живое. И никто не задал мне ни единого вопроса. Значит, поверили всем россказням Мэрилу и оставили всё как есть. Потому-то так тяжко было защищаться от её вранья.
   Но обозначились и другие проблемы. Во мне опять росли беспокойство и раздражительность. Вернулись кошмары о Вьетнаме. Призраки прошлого вновь вцепились в меня - даже днём, и я весь извёлся. Война снова попыталась разорвать мою жизнь напополам.
   Я сошёлся с Джойс, моей близкой знакомой в последние четыре годы. Я сказал ей, что не могу отвязаться от войны. Что должен противостоять войне. Что с войной надо покончить, иначе она доконает меня. Джойс предложила мне написать о войне и - выбросить её из головы. Сначала я посмеялся над этой идеей, заявив, что хватит с меня и смены обстановки. В конце же 79-го я решил прервать ежедневные занятия журналистикой, последовать предложению Джойс и поглядеть, что выйдет из моей пишущей машинки. В это же время меня пригласили в 'Оттава Ситизен', в отдел столичных политических новостей, но я не спешил приступать к новой работе - я трудился над рукописью о войне. Редактору я сказал, что сначала мне нужно закончить книгу, а потом уже поступать к ним. Я рассчитывал, что на книгу уйдёт три месяца - самое большее шесть. А пока я буду писать, можно посидеть на пособии по безработице. В самом деле, говорил я себе, сколько ещё нужно времени, чтобы настрочить военные мемуары?
   Гм, на книгу у меня ушло больше времени, чем я рассчитывал. Гораздо больше...
   Я оставил работу в 'Геральд' и начал тотчас. Я думал, несложно будет подойти к засевшей у меня внутри войне. Однако я прятал её очень глубоко, практически закопал. Сегодня я мог искать войну и не найти. А завтра находил её, и она так меня ужасала, что я жалел о находке. И я бежал от неё эмоционально и физически. Понимаешь, чтобы писать о войне, я должен был её отыскать. Освежить память о ней. Надо было пережить её снова. Прочувствовать по-новой. Много-много раз. Снова и снова. И прежде чем я мог бы почувствовать хоть какое-то улучшение, мне должно было стать очень плохо. Книга вела меня прямо на лезвие бритвы. Это была бесконечная игра в 'тяни-толкай' и 'кошки-мышки'. Шли месяцы, потом годы, а я топтался на месте.
   Я устроился сторожем на неполный рабочий день. Через свои связи в АА я смог дополнительно подрабатывать фотографом-внештатником для нескольких компаний, осваивающих нефтеносный участок возле Калгари. За эти фотографии хорошо платили - по 300-500 долларов в день, не считая накладных расходов.
   Книга продвигалась медленно. Первая её часть больше походила на изгнание дьявола и писалась ч е т ы р е д о л г и х и т р у д н ы х года.
   У меня не было ощущения, что книга получается. Меня всегда что-то не устраивало. Я постоянно выискивал недостатки. И вносил правки, от которых, может быть, она стала только хуже. А потом я понял, что книга не кончается потому, что не окончена моя жизнь, что история продолжается.
   Сейчас лето 1994-го года, я живу в Вильямс-Лейке, провинция Британская Колумбия, и по-прежнему работаю над книгой. Порой она так выматывает меня эмоционально, что для сохранения душевного здоровья я забрасываю работу на целые годы.
   Я погружаюсь в книгу с головой, потом отступаю на шаг, чтобы остыть и оценить, что получилось хорошо, а что не очень. Возвращаюсь и переписываю. Книга цепко держит меня. Я пленён ею, а иногда я ею просто одержим.
   Дело в том, что Вьетнам зажёг огонь в моей груди, и я, закончив новый набросок, кладу его в чемодан и прячу в подвале под лестницей - подальше, с глаз долой, но ещё месяцы после того он бурлит во мне и клокочет.
   А после остаётся ожог. Всё это сильно напоминает несчастную любовь. Когда заканчивается роман, ты либо начинаешь новый, либо прокручиваешь в голове старый до умопомрачения. Стоит только попасть в этот круг, и жить становится невмоготу.
   С книгой та же картина. Единственным средством от такого ожога может быть новая работа, чем я и занялся: написал роман 'КРУЗО НА ОСТРОВЕ РОЖДЕСТВА' о возвращении с войны домой.
   Весной 86-го, с трудом отрабатывая первый вариант рукописи 'КРУЗО', я бросил курить. Через несколько недель после этого Джойс поставили диагноз 'рак лёгких', и вскоре, перед самым Рождеством, она умерла.
   Она была самой светлой страницей в моей жизни. Мы дружили 12 лет. Когда она заболела, я забросил книгу, чтобы ухаживать за нею.
   Это был жестокий удар. Она умерла в постели, и я полчаса просидел с ней рядом. Её глаза были открыты. Я попробовал закрыть их, но они опять открылись, и мне почудилось, что она смотрит на меня. Я прикоснулся к её руке - она постепенно холодела. Словно из тела выпускали воздух. Меня поразило, как быстро её шея стала твёрдой, как камень. Я открыл окна в спальне, потому что тело начало портиться. Запах смерти - страшный запах.
   Приехал доктор и выписал свидетельство о смерти. Потом появились два человека из погребальной конторы. Они положили тело Джойс на носилки, завернули его в фиолетовое одеяло, привязали к носилкам и из спальни через гостиную понесли к серому лимузину. Эти два чужака, уносящих любимого человека, нагнали на меня тоску. Я понял, что никогда её не увижу, что через несколько часов её бренное тело сожгут, чтобы очистить от грехов.
   Славься, славься...
   Я не знал, чем заняться. Я сделал несколько звонков и поплёлся в торговый центр 'Вестбрук-Молл'. Помню, как в изумлении я двигался по торговым рядам. Звучали рождественские песни. В кафешках сидели громко смеющиеся люди, переполненные праздничным настроением. Моя жизнь, напротив, разваливалась на части, и никому не было до меня никакого дела. Жизнь шла своим чередом. Ничего не было более реального. Я был как громом поражённый. Словно попал в другой мир.
   Смерть Джойс опустошила меня. Много лет мы были с ней счастливы. Я не знал, что делать. Меня взбесила её смерть посреди моей жизни. В голове замелькали эгоистичные мысли. Но у всех у нас появляются мысли, которые не повесишь на Аттилу.
   Разве не так?
   Когда она болела, я не думал о себе. Но вот она умерла, и я почувствовал собственную боль и думать теперь мог только о себе. О себе и своей боли. Чёрт бы побрал эту боль! Я не собирался отвлекаться на кого бы то ни было.
   Мне попался Санта-Клаус.
   Я видел, как дети опускали в почтовые ящики письма на Северный полюс для Санты. Они писали Старине Нику привезти из своей игрушечной волшебной избушки, что на верхушке мира, ворохи игрушек.
   Но в том году как-то не по-доброму размышлял я о весёлом толстяке.
   В жопу Санта-Клауса! Сукин сын не одарит меня тем, что нужно. Мне нужна Джойс. Я хочу назад мою женщину. Не жди от меня писем в этом году, Членик-Ник. Но как всё-таки хотелось бы отправить письмецо с планеты Плоть в мир теней. Я хотел сказать Джойс, как я зол на неё за то, что она набралась нахальства заболеть и дать дуба. Я чувствовал себя мальчишкой, которого бросил лучший друг...
   Я устроил ей хорошие проводы - как она хотела. Я написал надгробную речь, и на похоронах звучали только мелодии из альбома 'Чайка по имени Джонатан Ливингстон' Нила Даймонда.
  
   Как много ушло с тобой...
   Сколько юмора и скромности,
   Сколько любви и мудрости...
  
   Она хотела, чтобы её кремировали и развеяли прах на горе Игл-Маунтин, нашей любимой вершине Скалистых гор, что в 100 милях к северо-западу от Калгари у ранчо 'Йа-Ха-Тинда'.
  
   Ты была одной из нас,
   И когда ты ушла,
   Что-то в нас умерло...
  
   Я хранил урну с пеплом на рабочем столе, и, честно признаться, он всё время сыпался на пол.
  
   Мы помним тебя, помним все мелочи,
   За которые любили тебя...
  
   Как-то вечером, через два месяца после её смерти, моё раздражение достигло апогея. Я поклялся небесами, что отыщу какую-нибудь девку и затрахаю её до смерти, чтобы сорвать злость.
   - Если ты думаешь, что я до конца дней буду болтаться как говно в проруби и думать о тебе, то ты просто спятила! Уж как-нибудь справлюсь и без тебя ...
   Я чуть было не спустил её прах в унитаз. Я хотел разбить урну, высыпать пепел в воду, смыть и прокричать: 'Счастливого пути, крошка, ступай на веки вечные в канализационную систему Калгари, а мне плевать, будешь знать, как умирать!'
  
   Твои жесты, твои слова,
   Взгляды твои и твою речь,
   То, за что ты боролась,
   И то, против чего восставала...
  
   Но я не сделал этого.
   Хотя знал, что она бы над этим только посмеялась. Всю зиму я крепился, а по весне разметал её прах именно там, где она завещала, и любовался при этом видом на реку Ред-Дир-Ривер.
  
   До свидания, прощай,
   Не нужно лишних слов...
  
   После её смерти мне всё уже было до лампочки. Я тоже хотел умереть. Я устал цепляться за жизнь. Сначала во Вьетнаме. Теперь вот в Канаде.
  
  *****
  
  Тоска - долгий и трудный процесс, и порой нужна помощь, чтобы с ним справиться. Оглядываясь на свой печальный опыт, я сожалею, что рядом не оказалось никого, кто мог бы мне помочь. Думаю, мне было бы легче. Сплошь и рядом я совершал ошибки. Я отдалился от друзей, соседей, вообще от общества. Я плотно задёрнул шторы. Не отвечал на телефонные звонки. Редко выходил из дому при свете дня - разве только в продуктовый магазин. А если всё-таки выходил, то это случалось обычно после полуночи: три или четыре часа я бегал, чтобы расплескать хоть часть своей злости - и ничего не выходило. Отмерив 20 миль, я возвращался домой, и, как и прежде, раздражение так распирало меня, что всякий раз я почти срывал с петель входную дверь. Я не мог сосредоточиться. Не мог уснуть. Но потом я впал в ещё более глубокую депрессию, и теперь мог только спать. По утрам не хотелось вставать с постели. О пище я вообще не думал. Я не хотел делать ничего. Я хотел умереть, просто не быть. У меня не было ни будущего, ни прошлого. Я жил во мраке. Ни живой, ни мёртвый. Я был словно восставший из мёртвых. О себе я не думал и будущего не видел. К тому времени я уже почти 20 лет страдал от депрессии - с самого возвращения из Вьетнама, и лекарства мне не помогали. Они только маскировали боль, и я жил, ничего не чувствуя, как зомби. А пойти бы тогда к врачу, да получить бы рецепт на прозак. Это был худший отрезок моей жизни. Как никогда раньше я приблизился к краю пропасти. Свет покинул мою жизнь, и мой мир был чернее 'Чёрной ямы' Калькутты. Так тянулось месяцы и месяцы. У меня не было ни энергии, ни побуждений. Это был жестокий удар для жизни, которая и без того с раннего детства изобиловала трагедиями... Я ни с кем не разговаривал, только с моим другом Фрэнком Витманом, который один иногда забегал ко мне и приглашал на ужин по-китайски.
  Со дня похорон, с начала декабря и до середины марта Фрэнк был единственным человеком, которого я видел. И я благодарен за него Господу, потому что он всегда поднимал мне настроение. Целыми днями я сидел в тёмном доме и барахтался в мрачных думах. Впервые я по-настоящему почувствовал жало тоски. Ибо ни смерть отца, ни даже Вьетнам, где было потеряно столько товарищей, не смогли меня к ней подготовить.
  Преодолеть тоску трудно и начинать нужно с ясного понимания, со смелого взгляда на себя и на смерть. Люди должны вплотную подойти к осознанию реальности смерти, и это осознание должно быть как на уровне чувств, так и на уровне разума. Хотя то, что кажется пониманием, может оказаться фальшивкой. Если понимание только интеллектуальное, то оно может быть обманчивым и весьма разрушительным.
   Я был несчастен и раздражён. Я сохранил одежду Джойс. Я развесил по стенам её фотографии. Она умерла, но я её не похоронил. Я был не готов дать ей умереть. В душе я понимал, что её больше нет, но эмоционально отрицал этот очевидный факт. Она мне тогда всё время снилась, и сейчас ещё снится. Только во сне я её вижу сейчас. Я просыпаюсь - и мне грустно, что это всего лишь сон, что она не дышит рядом со мной.
  Отправляясь за покупками, я искал её среди отделов супермаркета 'Сэйфвэй', на парковке и в кафе, где мы часто сидели и болтали перед тем, как идти домой. Я не принял эту смерть сердцем - и превратил свою жизнь в кошмар, не умея примириться с окружающим миром.
  Эмоциональное осознание требует и времени, и усилий, и боли, и страданий. Впоследствии меня будут защищать от моей боли, но лишь продлят её, растянут процесс страданий. Понимаешь, никому не дано забрать чужую боль. И я хотел лишь не чувствовать боли, полностью отрешиться от мира, просто не быть. Чего я хотел и что мне было нужно - это были разные вещи.
  Мы все должны понимать чрезвычайную опасность затянувшейся, пущенной на самотёк тоски. У меня не получалось грустить здоровым образом. До этой смерти умом я знал о скорби всё. Но когда она случилась, я потерял способность действовать. Я понимал, что происходит, но помочь себе не мог и всё глубже и глубже погружался в печаль.
  Ни для кого не секрет, что североамериканское общество - это общество, отрицающее смерть; это общество, которое молится на молодость, которое прячет старость и немощь в богадельнях - с глаз долой; которое в средствах массовой информации расписывает смерть как трагическое, страшное, незаконное, нежелательное, нечестное и редко умиротворяющее событие и которое печётся только о чёртовом комфорте и удобствах: в этом обществе смерть часто интерпретируется как оскорбление, незваный гость, как нежеланный и ненужный факт жизни. Понимание смерти и способность пройти через скорбь не вписываются в Американскую Мечту и картину добропорядочной, всеми нами желаемой жизни.
  Если кому-нибудь нужно удалиться и отречься от всех и вся, пусть будет так, но вместе с тем человек должен понимать последствия такого шага: плохая приспособляемость и нарушения нормальной деятельности наряду с воздействием затянувшейся тоски.
  Для меня это обернулось усилением посттравматического стресса - синдрома, которым я страдал со времён войны и от которого, как оказалось, так трудно излечиться: гораздо труднее, чем избавиться от алкоголизма и неопределённости в 13-летней борьбе с раком. У меня не было разверстой раны, рана моя гноилась глубоко внутри, и я не знал, как к ней подступиться. Вот почему я начал писать 'МОМЕНТАЛЬНЫЕ СНИМКИ': чтобы справиться с раной, чтобы изгнать засевшего во мне дьявола и дать отпор впившимся в мою жизнь призракам. У тоскующих людей в голове целый рой чувств, которые необходимо как-то выразить. Либо открыто, в дружеской беседе, либо слезами, либо через ритуал; хоть поэзией, хоть прозой - будь то книжка или несколько писем, в которых человек выплеснет на бумагу свои чувства к усопшим и начнёт подчинять эти чувства себе. Но чувствам нужно дать выход, иначе неосвобождённая тоска станет разрушительным ужасом, который разобьёт жизнь на миллионы мелких осколков. Людей надо подталкивать к разговору об умерших, а это не всегда возможно; тогда лучшим выходом может стать выплеск чувств на бумагу. Бумага поможет облечь в слова и стройные фразы наши чувства, чтобы они не буравили мозги снова и снова, день за днём и месяц за месяцем.
  Со смертью ребёнка трудно смириться всегда. Однако высшей целью преодоления горя является возможность вспоминать любимых без эмоциональных страданий. И хоть нескорый и тяжёлый опыт такого преодоления изматывает, он в то же время обогащает и приносит удовлетворение.
   Кто познал поражения, испытал страдания и понёс потери, но нашёл выход с самых глубин этого трудного процесса, тот самый прекрасный человек на нашем пути. Такие люди несут в себе благодарность, восприимчивость и понимание жизни, которые наполняют их состраданием, добротой и полной глубокой любви заботой. Прекрасные люди просто так не появляются. Их высекает и лепит судьба, пока они не становятся такими, как предначертано. В смерти и горе нам нужна не столько защита от страданий, сколько мужество, чтобы их встретить. И нам нужен не валиум, чтобы унять боль, а скорее сила, чтобы с ней бороться. Если мы имеем мужество любить человека, то мы должны иметь мужество и скорбеть о потере любимого. И пусть любимые уходят, наша способность любить остаётся. У смерти нет правил, к ней не применишь расписание, она забирает людей всех возрастов и жизненных укладов, согласуясь со своим собственным временем и местом, и нам в этой жизни не дано постичь эту тайну. И как ни болезненна эта тайна, она даёт нам стимул расти, если, конечно, мы принимаем вызов, если мы встречаем переживания смело, преодолеваем их и в результате выходим к свету примирённые со смертью и нацеленные на жизнь.
  Для усопшего все проблемы прекращаются, но мы-то должны идти дальше, мы должны найти способ справиться с потерей, чтобы в итоге вернуть себе эмоциональное равновесие.
   Взросление есть осознание факта, что все мы смертны, что наше тело обратится в прах и со временем всех нас ждёт забвение, даже самых известных, даже Шекспира и Микеланджело, живших за сотни лет до нас, и только Господь будет помнить о каждом. Жизнь коротка и посему часто кажется бессмысленной и тщетной, ибо со дня появления на свет мы начинаем умирать. И только смерть придаёт нашему пребыванию на земле - каким бы коротким оно не оказалось - какой-то смысл. Мы не можем жить мужественно и уверенно пока не наладим отношений со смертью, пока не смиримся с собственной смертностью. Иногда, когда близкие умирают неожиданно, мы впадаем в панику, но паникуем мы не из-за смерти, а из-за того, что это событие заставило нас прикоснуться к собственной бренности. Я думаю, что раковые больные подтверждают это положение ярче других, потому что являют собой живые символы человеческой смертности, а тот, кто ещё не смирился со смертью, всеми способами бежит от умирания и городит вокруг себя стену из отрицания его.
  Вот таким я себя и увидел в смерти Джойс и в своей битве с раковой опухолью. Некоторых колотит от страха при виде людей, чьи дни сочтены, потому что, повторюсь, мы - продукт трусливой, отрицающей смерть культуры.
  Но лучше всего мы познаём смерть, когда назначен конечный срок, когда выносится приговор, когда врач сообщает, что жить нам осталось от силы полгода. И лишь тогда мы учимся, лишь тогда начинаем жить по-настоящему, ибо знаем уже наверняка, что жизнь отнюдь не бесконечна, как привыкли о ней думать. Тогда мы живём на полную катушку. Слушаем любимую музыку. Читаем любимые книги. Последний раз веселимся с закадычными друзьями. Мы проводим время с теми, кого любим. Колесим по знакомым закоулкам. Подойдя вплотную к самому краю, мы не можем усидеть на месте. Зачем же - кто знает - смерти всё это нужно, чтобы пробудить нас?
  Через отрицание, раздражение, торг и депрессию люди, если повезёт, приходят к смирению. И тогда на них нисходит тишина и спокойствие, ибо тот, кто смирился с собственной смертью, светится изнутри, как если бы уже умер и вновь воскрес в каком-то духовно-психическом смысле.
  Всякий раз, делая широкий шаг через пустыню, всякий раз, заметно улучшая своё 'я', мы повторяем весь процесс по порядку: отрицание, торг, раздражённость, подавленность и смирение.
  Это похоже на парадокс 'Анонимных алкоголиков': чтобы победить, необходимо сдаться, чтобы обрести себя, нужно потеряться, чтобы прожить добрую жизнь, нужно смириться со смертью.
  Бояться смерти - нормально. Умирание - это дорога в неведомое, в великую тайну жизни, поэтому страх смерти - очень здоровое явление.
  А нездоровое в этом - попытки игнорировать смерть.
  Многие верующие лишены вкуса к борьбе с тайной смерти, вместо этого они предаются поверхностной, доставшейся в наследство, изрядно поношенной религии, которая хранит их в их невежестве, ибо религия - лишь идея в ряду прочих идей цивилизации, таких как, например, гамбургеры из 'Макдональдс', и человек носится с ней, чтобы оградить себя от мирового зла, и идея сия есть иллюзия... ибо немощна. Потому что если зло пожелает, оно разыщет тебя и будет на твоём пороге скорее, чем успеешь промолвить 'Изыди, Сатано!'
  Всем нам нужна прямая связь с Богом, но её не достичь через слуг церкви. Её не достичь ни через родителей, ни через вождей и друзей. Борьба с тайной смерти - наша собственная борьба, ибо на жизненном пути существуют участки, которые можно преодолеть только в одиночестве. Духовная личность - это не слепой следователь церковным догмам, но исследователь космоса, потому что нет такого понятия как абсолютная вера.
  Реальность, как и Бог, это всего лишь направление, указанное духовным компасом, это путь следования, но мы можем лишь приблизиться к этому пути, конец же его недосягаем. Духовное путешествие - это искание истины, но чтобы верней обрести истину, мы должны погрузиться в неизведанное, в тайну. И если нам когда-нибудь посчастливится найти достаточно частей, чтобы составить эту головоломку и обнаружить в ней хоть какой-то смысл, мы должны всё подвергнуть сомнению и всё оспорить.
  
  *****
  
  2-го февраля 1995-го года мой друг Фрэнк покончил жизнь самоубийством, и его друзьям из Калгари потребовался месяц, чтобы пролить свет на детали беды, потому что он обставил дело как Джон Доу, неизвестная личность.
  Последние 10 лет он постепенно скатывался под откос, хоть и не пил. Его потихоньку выжили с работы, и в 1985-ом году он ушёл из нефтяной компании, проработав в ней картографом 16 лет. Он намеревался немного побездельничать и пожить на пособие, прежде чем решить, что делать дальше. У него было много каких-то странных предложений, и одно время он даже держал собственное дело по стрижке газонов: после смерти Джойс, весной 87-го, я помогал ему.
  Джойс и я - мы много общались с Фрэнком. Для нас он был членом семьи. Выезжая на пикник или собираясь в турпоход, мы звали его с собой, и он всегда шёл с нами: иногда с подружкой, чаще сам. Мне кажется, он тоже чувствовал в нас семью. Он провёл детство в мрачном баре лондонского Ист-Энда в полном соответствии с описанными Диккенсом ужасами, включая жестокости и сексуальные домогательства в тамошней католической школе: сегодня такие истории не редкость. В 18 лет он вырвался из этого круга с массой проблем - с сексуальными расстройствами в том числе (у нас у всех такие проблемы в той или иной мере) - и отправился колесить по миру: несколько лет жил в Австралии, потом в Новой Зеландии и, наконец, в 1969-ом году осел в Канаде.
  Смерть Джойс больно ударила по нему, потому что она было для него матерью - матерью, которой у него никогда не было. Тем же летом я уехал в городок Белла-Кулу, что в Британской Колумбии, после 12-ти лет нашей тесной дружбы, а дружба эта началась ещё в 1975-ом, когда мы вместе поселились в одном домике на двоих хозяев. Это я привёл его в АА, всячески поддерживал и давал денег. Мы много бывали вместе, но он всегда был очень замкнут и никогда ни с кем не говорил о своих детских травмах, которые ему выпало пережить в лапах святош. Стыд глубоко засел в его душе, а он всё скрытничал и не давал ему выхода, потому и не мог прийти к согласию со своей жизнью.
  В Калгари у него была девушка, они время от времени встречались, но, в конце концов, она бросила его, хоть и осталась ему другом. Когда я перебрался в Белла-Кулу, а потом и в Вильямс-Лейк, мы часто перезванивались с Фрэнком по телефону.
   После смерти Джойс, в это страшное скорбное время, он один был рядом со мной: таскал меня в китайский ресторанчик и старался развеселить. Тогда, в 1987-ом, мы ещё поднимались в горы, много ходили с рюкзаками и катались на велосипедах. Осенью 92-го он устроился по контракту внештатным картографом в Калгари, но по налогам задолжал государству 10 тысяч долларов, так что с финансами у него было туго. Он продал дом в Калгари и в 30-ти милях к югу от города, в местечке под названием Блэки, купил трейлер. В ту же осень он решил собрать вещички и уехать в Англию. Он продал трейлер, пристроил своих собак, раздал вещи и - блудный сын - улетел в Лондон с надеждой примириться, наконец, с семьёй, начать жить по-новому и, если повезёт, устроиться на работу. Перед отъездом он отдал мне свой рюкзак, палатку и спальный мешок. Он позвонил ещё один только раз - это был последний раз, когда я слышал голос Фрэнка...
  Позвонила его подруга и сказала, что Фрэнка больше нет. Умер. Свёл счёты с жизнью. Он пробыл в Англии около полугода и весной 93-го, полностью подавленный, вернулся в Калгари. Семья не приняла его, не хотела слышать о нём, и работы он не нашёл ни в Лондоне, ни в его окрестностях. Наверняка он понял, что приезд на родину был ошибкой. Ещё до его отъезда я говорил ему, что, имея на руках канадский паспорт, он всегда сможет вернуться, несмотря на долги, потому что сейчас в долговую тюрьму не сажают.
  По возвращении в Калгари денег у него оставалось совсем немного, в то же время подруга встретила другого человека и вышла за него замуж, и это добило его окончательно. Ему нечего было ловить в Англии, но и в Калгари теперь его ничто не держало, и девчонка его дала ему от ворот поворот.
  В поисках работы он бродил по улицам, стучался во все двери, только бы пережить этот чёртов кризис, но не нашёл ничего. Вскоре деньги кончились, и он стал жить на пособие - 350 долларов в месяц, перебрался в меблирашки Ист-Энда, от которых его воротило, и всё ближе подходил к пропасти.
  Должно быть, ему было очень больно терять всё, что имел: сначала деньги, потом самоуважение; в конце концов, у него не осталось ни монет в кармане, ни жизни впереди.
  Все его пожитки составляли чемодан да смена белья. Он сидел на пособии и искал работу, но ему отказывали везде, даже простую работу - разносить пиццу, например, - ему не удавалось получить. У него началась депрессия и с каждым днём становилась глубже и глубже. Он мужественно боролся два года, но в конечном итоге в его голове родилась мысль о самоубийстве: когда боль не утихает, такая мысль - восхитительна, знаю сам; скоро она превратилась в наваждение. Если жить становится невмоготу, у смерти всегда наготове вечный сон. Смерть - вот ответ, смерть - вот лекарство от боли и хронических неудач!
  Видимо, он не вернулся к алкоголю, чтобы заглушить боль.
  Смерть свою он спланировал. В этом последнем и постыдном акте жизни он хотел умереть неузнанным, просто человеком. Он не хотел, чтобы друзья и семья узнали о том, что он самоубийца. Он уничтожил все бумаги, которые могли указать на его личность. Лишь одну книгу удалось найти полиции в его комнате...
  Книгу с названием 'Как умереть'. Последние приготовления его касались того, как он умрёт, что увидит он в последние секунды, перед тем как сорваться в туннель и предстать перед чудесным Белым Сиянием.
  2-го февраля он прикатил на старом драндулете в долину Тэрнер-Вэлли, чудное местечко к юго-западу от Калгари, где открывается величественный вид на заснеженные Скалистые горы.
  В виду этой панорамы Фрэнк присоединил один конец шланга к глушителю, другой вывел в салон машины, точно по инструкции в книжке. Запустил двигатель, выхлоп пошёл внутрь, а он держал на коленях кота Балло, глядел на горы, слушал любимую классическую музыку и ждал смерти, которая унесёт его туда, где он обретёт мир, которого ему так не хватало в жизни.
  Мгновение - и их с котом Балло не стало. Навсегда.
  Ему было 57 лет, здоровье его было прекрасным. Но что творилось в его душе - совсем другое дело. Он не заметил одну вещицу в своей машине - номерной знак, он-то и выдал его личность.
  Хоть и с этим знаком полиции понадобился месяц, чтобы идентифицировать его. Субботним вечером бывшая подруга Фрэнка узнала об этом и позвонила мне, как давнему и близкому другу.
  Грустная смерть, ибо жизнь Фрэнка была трагична и одинока, а сам он был одним из самых грустных людей, которых я знал.
  Он всегда был сдержан со мной. Его принцип был таков: хранить неудачи в секрете и не обнаруживать стыда за потерю самоуважения, что уязвляла его гордость.
  Если б мне знать, что он вернулся в Канаду, я бы попытался связаться с ним, потому что у него было бы больше шансов встать на ноги в Вильямс-Лейке, чем в Калгари, который сегодня стал очень тяжёлым городом.
  Не знаю, смог бы я изменить ход событий, но мне жаль, что мне не выпало возможности хотя бы попытаться. А сейчас уже слишком поздно.
  Фрэнка не стало, не стало и его проблем, но людям, которым он был дорог, надо было как-то справляться с этой утратой, с этой скорбью и - жить дальше. Я чувствовал себя опустошённым. Какая грустная и одинокая смерть: один, в машине, горы вдали, любимая музыка и - кот, ждущий, что из этого выйдет. Мне понадобилось время, чтобы смириться с этой смертью, чтобы дни мои снова прояснились.
  Таков средний возраст: друзья уходят один за другим, с неумолимой последовательностью, затем наступает твоя очередь, и никого не остаётся.
  Пока были деньги, ему жилось прилично, но вот бедности пережить он не смог: после лёгких денег тяжко давит железная пята нищеты.
  Помимо всего прочего, мы сейчас в том возрасте, когда мужчина за 40 уже никому не нужен. Он отработанный материал, мусор для свалки человеческих отходов.
  Я сам столкнулся с этим, когда мне минуло 40. У меня в жизни не было проблем найти работу, но когда я плавно перевалил через этот возрастной рубеж, вдруг выяснилось, что канадским газетам я больше не нужен. И дело было не во мне или моих журналистских способностях, причина была в числах, в возрасте, в предубеждении больших компаний против белых мужчин, посмевших пережить свою юность.
  Господи, сколько моих друзей-товарищей умерли или покончили с собой. Сколько у меня фотографий мёртвых людей. Зато я теперь точно знаю, что не молод, и сомнений никаких...
   И вот смерть - и разговоры о смерти - по-прежнему преследует меня: начиная с Вьетнама и кончая днём, когда Фрэнк отключил фары в долине Тэрнер-Вэлли. Настанет день - и придёт мой черёд, но для начала мне нужно ещё 50 лет, как минимум 50 лет!
  Фрэнк обрёл покой.
  Он, по крайней мере, не сорвался в запой. Хоть один поступок совершил правильно. Этого у него не отнять. Он умер трезвым, как на посту. А это что-то значит. Если б он только справился со своими проблемами, то умер бы от старости. Никогда не знаешь, где найдёшь, где потеряешь... Наверное, в этом и состоит тайна, и когда пробьёт мой час, меня будут ждать все мои старые друзья. И я готовлюсь к этому, это будет великий шаг по Дороге Приключений...
  Да, знаю, есть что-то ещё. Это не просто здесь и сейчас, а дальше - вечная тьма. Это - новое начало!
  
  *****
  
   Весна 87-го, Калгари, ночь, весь в тёмном я бегу по дороге в плотном потоке машин, подзадоривая какой-нибудь многоколёсный грузовик столкнуться со мной и моими новенькими кроссовками 'Брукс-Шариот'. Мне 45 лет, и я покрываю по 120 миль в неделю. Каждую ночь, исключая воскресенья, я отправляюсь в 20-мильный забег и возвращаюсь, по-прежнему распираемый раздражением, так что входная дверь чуть не разлетается на куски.
   Ярость гнала меня вперёд.
   Наконец, годы догнали меня. После нескольких месяцев издевательства над собственным телом левая голень треснула в трёх местах, и на два месяца врач прописал мне покой.
   Теперь я мог только прогуливаться или кататься на велосипеде вокруг водохранилища Гленмур. Что я и делал. Целый день, каждый день. А до той поры до меня вроде и не доходило, что я кокетничаю с интенсивным движением на поворотах шоссе 'Бау Трейл' и стараюсь пополнить собой печальную статистику.
   Сбережения мои почти кончились, нужна была работа, я приступил к её поискам. Раз решил, что не хочу умирать, надо было найти способ зарабатывать деньги.
   Я очень долго не занимался журналистикой; я понимал, что будет нелегко получить подходящее место в приличной газете. Моложе я не становился и уже семь лет не входил в число рабочего персонала.
   Меня это мучило. По всей Северной Америке рынок был забит до отказа. Журналистов было пруд пруди, газет на всех не хватало. Редакции от Ванкувера до Галифакса были полны детьми беби-бума. Приходилось учитывать и высокую текучесть кадров, и средний возраст этих кадров в 30 лет.
   Тогда я подумал, что сколько лет живу в городе, столько и ненавижу его каждую секунду.
   И ради чего?
  Настала пора убираться из Калгари и начинать жить по-другому, зашибить деньжат и делать ноги. И тогда я выпустил из рук то, что не мог больше удержать. Я оставил прошлое ради нового. Поступая так, часть себя я оставлял позади, и пусть то были просто воспоминания о былых временах...
  
Оценка: 6.96*20  Ваша оценка:
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на ArtOfWar материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email artofwar.ru@mail.ru
(с) ArtOfWar, 1998-2023