Аннотация: Окончание романа американского журналиста Брэда Брекка.
ГЛАВА 54. 'ПРОЩАЛЬНАЯ НЕПРИСТОЙНОСТЬ'
'Билли был счастлив - впервые за многие годы. Он нашёл лекарство от жизни. Ес-ли жить становится невмочь, у смерти всегда есть в запасе вечный сон. Он думал о том, как измотала его война в душе. Он хотел было оставить записку Кейти и объяснить, как сильно он её любит и почему решил кончить жизнь именно сейчас и именно таким обра-зом, но потом пожал плечами и отбросил эту мысль. Нельзя терять ни минуты. Момент настал. Он был уверен, что она поймёт. И никаких тебе трат на похороны. Она это оценит.
Билли процедил несколько нелестных слов о борьбе за жизнь, о мучительности та-кой борьбы и тщете жизни вообще, а затем прыгнул ногами вперёд в ледяную воду моря и, ещё плавая на поверхности, видел, как 'Весёлый Роджер' медленно уходит вдаль и ог-ни его растворяются в тумане.
Он услышал 'Колыбельную' Брамса: она лилась из иллюминатора каюты капита-на Саншайна и летела далеко-далеко над чёрными водами. Прекрасная, безмятежная ме-лодия, весьма к месту...'
Многие годы шутил Билли о своей смерти, но под шутками скрывалась неперено-симая боль и жажда обрести такое убежище, где бы его не достала война. Он говорил и мне, и коллегам-рыбакам, и даже Кейти, что не переживёт сорокалетия, что кинется в мо-ре на съедение голубым акулам. И 22-го мая 1986-го года, 18 лет спустя после возвраще-ния из Вьетнама, в ста милях от мыса Монток Пойнт на острове Лонг-Айленд, на борту 85-футового траулера 'Весёлый Роджер', глубокой ночью, когда весь экипаж крепко спал, случай, которого он ждал, шёл ему в руки...
И он его не упустил.
Было ясно и тепло. Ему как раз исполнилось 40 лет, и в тот вечер он отмечал этот срок пребывания на планете Земля. Весь день он прикладывался к бутылке и был пьян. Очень пьян. Так нализался, что не мог связать двух слов.
Капитан Илайес Саншайн уложил Билли в постель и чуть-чуть посидел рядышком, прислушиваясь к его дыханию, - ни дать ни взять отец у постели больного ребёнка
Через час капитан и сам отправился на боковую: назавтра предстоял трудный день для и него, и для экипажа.
Он погасил свет, залез под одеяло и включил маленький магнитофончик, пристро-енный у койки. Поставил плёнку 'Прекрасная мечтательница' - сборник любимых по-пулярных мелодий - и стал слушать...
За 'Колыбельной' Брамса последовала 'Ту-ра-лу-ра-лу-рал', ирландская песенка, которую когда-то пела ему мать. Потом - 'Когда загадаешь желание', и не успела она отзвучать, как капитан Саншайн перевернулся на другой бок и заснул глубоким, спокой-ным сном, а музыка звучала и звучала в ночи, снова и снова...
Море было спокойно, на вахте никто не стоял.
Но где-то между тремя и шестью часами утра на палубу, шатаясь, вышел Билли, прошёл на корму и уставился на глубокую чёрную воду.
Он слышал, как из капитанской каюты мягко льётся оркестровая тема 'Над раду-гой', и улыбнулся.
Билли был счастлив - впервые за многие годы. Он нашёл лекарство от жизни. Если жить становится невмочь, у смерти всегда есть в запасе вечный сон.
Он думал о том, как измотала его война в душе. Он хотел было оставить записку Кейти и объяснить, как сильно он её любит и почему решил кончить жизнь именно сейчас и именно таким образом, но потом пожал плечами и отбросил эту мысль. Нельзя было терять ни минуты. Момент настал. Он был уверен, что она поймёт. И ни каких тебе трат на похороны. Она это оценит.
Билли процедил несколько нелестных слов о борьбе за жизнь, о болезненности та-кой борьбы и тщете жизни вообще, а затем прыгнул ногами вперёд в ледяную воду моря и, ещё плавая на поверхности, видел, как 'Весёлый Роджер' медленно уходит вдаль и ог-ни его растворяются в тумане.
Теперь из каюты капитана Саншайна лилась 'Колыбельная' Брамса и летела дале-ко-далеко над чёрными водами. Прекрасная, безмятежная мелодия, весьма к месту.
Баю-бай, засыпай...
Билли плыл в ночь, умиротворённый, как будто собрался в гости и готов плыть так до далёкого берега, затем остановился. Он больше не слышал музыки капитана.
Он посмотрел на луну и звёзды. Мириады и мириады звёзд мерцали на небосводе - светящиеся точки других вселенных, чужих галактик за многие миллионы световых лет.
Он увидел падающую звезду, и ему послышался зов Вечности: он набрал в лёгкие воздуха, задержал дыхание и опустился в чёрную тихую воду.
Он молился, чтобы рядом не оказалось зубастых акул, ибо ему было хорошо, и они не появились, и он успел ещё поблагодарить за последний подарок эту жизнь - жизнь, которую он заканчивал с миром, достоинством и любовью.
Ах, русалка,
Знаю, где живёшь,
Ах, русалка,
Знаю, что ты ждёшь,
С нетерпеньем ждёшь
Моей любви...
Он глубже и глубже погружался в жидкую могилу. Обжигающий холод воды мгновенно и остро проник до мозга костей.
Со всех сторон плотно обступило безмолвие глубин. Он, почти не шевелясь, опус-кался в ледяные воды, и нарастающее давление острой болью отдавалось в барабанных перепонках и лобных пазухах. Холод перехватил дыхание, он открыл рот, хватанул воды и стал захлёбываться.
Он закашлялся, пузырьки углекислого газа в медленном танце устремились наверх, к мерцающей в 15-ти футах над головой поверхности, и лопались там хрустальными ша-риками. Одежда намокла и тянула во влажную первобытную морскую пучину.
В голове пронзительно вопила и визжала сирена. Голова кружилась, руки и ноги свело судорогой. Он закрыл рот и напрягся, но вода упорно рвалась внутрь, а глаза лезли из орбит. Он зашёлся от удушья и хотел закричать, но в лёгких не осталось воздуха, и он судорожно задёргал руками и ногами, пытаясь хоть ещё раз глотнуть воздуха: инстинкт самосохранения брал своё, несмотря на горячее желание умереть.
Леденящее оцепенение охватило тело, тесня грудь и сжимая сердце, проникая в лёгкие.
От смерти не больно, твердил он себе, только от жизни.
Он погрузился уже довольно глубоко и теперь неторопливо вплывал в море сла-достных видений. В мозгу грохотало, и ему вдруг показалось, что он летит в огромный туннель, и где-то у самого дна всё покрыла непроницаемая тьма.
И тогда он увидел движущийся навстречу ему яркий, как луч маяка, свет: свет пе-реливался и по мере приближения становился ярче и ярче. Он узнал этот свет и протянул руки, чтобы обнять его...
И как только свет коснулся его, Билли перестал быть.
Тело так и не нашли. Это война убила его. Больше нечему. Война. Слишком много пиф-паф. Билли повидал на своём веку много такого, о чём посылавшие его на войну не имеют ни малейшего представления.
Билли был молокососом-патриотом, когда завысил свой возраст, чтобы сражаться за свою страну, ему было всего 18 лет, когда он прибыл во Вьетнам, среди нас он был са-мым молодым. Жизнь его началась хорошо, но конец получился никудышним.
Малыш - так мы тогда звали его. Было ему 18. Он был полон жизни и был солда-том, как все остальные, но по-прежнему оставался мальчишкой. Малышом Билли.
*****
Случай с Билли - не единственный.
Во Вьетнамской войне мы потеряли 58 132 человека. Около трёх миллионов вернулись на родину живыми.
Но к 1980-му году, через пять лет после официального окончания войны, мы до-стигли точки, когда количество смертей ветеранов превысило потери в Индокитае, и не-пропорционально огромную часть этих смертей составляли суициды, хотя в свидетель-ствах о смерти об этом упоминалось нечасто.
К 1990-му году приблизительно 175 тысяч ветеранов свели счёты с жизнью. Они не смогли жить в ладу с собой и с тяжким грузом памяти о том, что они творили во время войны, служа своей стране; и, как Билли, они попытались обрести в смерти мир и любовь, которых им не хватало в жизни. Эта цифра в три раза больше числа убитых во время самой войны.
Вдумайся!
Почти за каждым словом этой книги можно поставить покончившего с жизнью ветерана. Почти за каждым словом. А у каждого из них были семья и друзья, глубоко переживавшие этот последний отчаянный акт обретения покоя, в котором войне не было места.
Некролог в 'Миддлтаун Пресс' гласил:
МУЖЧИНА ИЗ ДИП-РИВЕР
УПАЛ ЗА БОРТ
ДИП-РИВЕР - Вильям Х. Бауэрс, 40 лет, проживавший по адресу Сам-мер-Авеню, 90, вероятно упал за борт в минувший четверг в узком про-ливе между материком и островом Лонг-Айленд.
Береговая охрана тщательно обыскала предполагаемый район несчастья - примерно в 100 милях от мыса Монток Пойнт. Пресс-секретарь береговой охраны сообщил, что поиски были приостановле-ны вплоть до поступления дополнительных сведений.
Последнее десятилетие Бауэрс занимался рыбной ловлей на про-дажу. Он прожил в Дип-Ривер шесть лет, кроме того, служил в армии США во Вьетнаме в качестве военного корреспондента.
У него осталась мать - Джин Бауэрс, ныне проживающая в Чарльстоне, штат Южная Каролина, сестра Бетси и сын Вильям. Он был помолвлен с Кэтлин Макдональд из Дип-Ривер.
ГЛАВА 55 . 'ПОСЛЕДНИЙ РУБЕЖ'
'Отсюда близко к Богу, и Он - во всём, что меня окружает. Стоит только вы-глянуть в окно или чуть-чуть отойти от дома. Я вижу Бога в небе и горах, в реках и в море, в волках, медведях и оленях, с которыми мы живём в гармонии.
Всё же ночами мне ещё случается просыпаться от резкого внутреннего толчка и долго лежать и размышлять, что же делать со своею жизнью дальше. Я встаю с по-стели, подбрасываю поленьев в печку, беру керосиновую лампу, иду в большую комнату и приникаю носом к широкому окну.
На востоке поднимается полная луна, распухшим перезрелым апельсином вплыва-ет в горное ущелье и пропадает из виду. Чуть погодя она вновь появляется в вышине, яр-кая и зловещая, и безмолвно парит над горой Дефайанс и над сверкающими ледниками священной горы Нусацум, обиталища Гром-птицы. И в голову приходит один ответ: сда-ваться нельзя, - и я надеваю шкуру, рывком открываю дверь и выхожу в ночь, чтобы скитаться с волчьей стаей. Ибо жизнь - это круг, она начинается, кончается и начина-ется вновь, а мне ещё топать и топать по Дороге Приключений...'
I
Летом 87-го, прожив 15 лет в Калгари, я начал новую главу своей жизни. Я пере-брался из Аьберты в Карибу, последний рубеж Канады в Британской Колумбии, обшир-ную и безлюдную страну высоких гор, диких рек и непроходимых лесов.
И с первого взгляда я влюбился в эту страну как в прекрасную женщину в алых одеждах.
Как все, я приехал сюда в поисках тихой жизни в приятном месте, где люди друже-любны и всем хватает жизненного пространства. Почти всю жизнь я, журналист, провёл в городах Северной Америки. Когда тебе 20 или 30 лет, это ещё приемлемо, но город мне осточертел, и образ жизни для меня стал важнее работы. Мне надоело гоняться за деньга-ми. Надоели пробки на дорогах, грязный воздух, шум, преступность, перенаселённость и прочие прелести.
Я рос на книгах, в основном на биографиях знаменитостей. И моими любимцами были известные личности, населявшие Америку во времена её детства. Дэниел Бун, Дэви Крокетт, Джим Бриджер, Сэм Хьюстон, Баффало Билл, свободные трапперы и поселенцы гор Монтаны и - мой самый любимый персонаж - Кит Карсон, индейский разведчик.
Много раз я перечитывал книжки об этих людях и страстно жалел, что не родился сто лет назад и не еду с караваном повозок на запад в поисках приключений и ничейных земель.
С самого детства я мечтал жить в глуши.
Мне исполнилось 45 лет. После долгой болезни умерла Джойс. Надо было действо-вать.
Я ещё подумывал вернуться к журналистике в какой-нибудь небольшой газете в Штатах и даже ходил на собеседования. Но сердце моё не лежало к этой работе, и я всегда радовался, когда удавалось вырваться в Канаду. Там был мой дом.
И я понял, что из Калгари пора уезжать. Я провёл в этом городе полтора десятка лет. Это слишком много. Там всё напоминало о Джойс. Там не удастся мне наладить жизнь. Нужен был пусть драматичный, но поступок. И я вспомнил о детской мечте за-браться подальше, а там либо устроиться в маленькую газетку, либо подобрать работу по-проще - поработать руками и дать отдых мозгам. Мне показалось, это будет здорово, то, что нужно. И действовать надо или сейчас, или никогда, потому что жизнь коротка, и ни-чего нельзя откладывать на потом. 'Завтра' может и не наступить. Настало время преодо-леть препятствие и начинать новую жизнь...
Поэтому я рьяно кинулся искать подходящую газету.
Моё резюме написано несколько необычно. Почти все мои коллеги шли прямой и узкой дорожкой журналистской карьеры из университета в респектабельные издания, упорно поднимались по корпоративной лестнице от литсотрудника до завотделом город-ских новостей и главного редактора до тех пор, пока не менялся владелец газеты: тогда их выметали из кабинетов, отбирали кофеварку и ключ в туалет и мягко выставляли за дверь, где они пополняли ряды немолодых безработных, ибо скорым было лишение мило-стей.
То же случалось и с моими друзьями.
Я выбрал тропу почти нетореную - и не пожалел. В конце концов, по словам из-вестного критика Абботта Либлинга, канва жизни газетчика сродни сюжету о Чёрном Красавце: попался добрый хозяин - получай запаренные отруби в качестве рождествен-ского приварка, а угодил в руки прижимистого владельца, то быть тебе биту нещадно, несмотря на больные кости, и питаться одной картофельной шелухой.
Я позвонил в Ванкувер, в Газетную ассоциацию Британской Колумбии и Юкона, с просьбой узнать, нет ли заявки на редактора из какой-нибудь далёкой газетки.
Такая вакансия нашлась в 'Коуст Маунтин Курьер', маленьком еженедельном листке в Белла-Куле, небольшом захолустном порту на побережье Британской Колумбии.
Девушка на другом конце провода попробовала было отговорить меня, мол, это в трёхстах милях от ближайшего города. Но чем больше она говорила, чем настойчивей уговаривала, тем больше я понимал, что это как раз то, что я искал.
В тот же вечер из дома я позвонил Дэну Данэвэю, основателю этой газеты. Мы хо-рошо побеседовали, но он тоже пытался отговорить меня, живописуя трудности, с кото-рыми мне предстоит столкнуться. Не понимал он, что тем самым только соблазнял меня: так кладут ароматный сыр в мышеловку перед носом у голодной крысы.
Я проглотил наживку. Я согласился на эту работу. И в конце лета продал свою лег-ковушку и купил пикап-автофургон 'фармер-алфальфа', раздарил мебель, упаковал вещи, усадил двух своих собак - Хейди и Тутса - и поехал в страну Карибу, оставляя позади, за туманной дымкой, безбедную городскую жизнь.
Не думал я, что это будет так просто.
Я нашёл прекрасное место. Даже для Британской Колумбии Белла-Кула представ-ляет собой нечто особенное, городок утоляет боль скорее, чем сам аспирин. Потому что здесь, на уютном, даже самодовольном, удалении забываются заботы равнин и всего остального света, здесь ты остаёшься наедине с собой и природой. Жизнь замедляет своё течение, когда свыкаешься с местным ритмом времени, а его здесь отсчитывают не часами и днями, но фазами оранжевой луны и биением океанского прилива. И это веская причина, чтобы для живущих здесь людей, будь то старожилы или приезжие, сохранение такого образа жизни стало общим делом.
Ибо это земля хуторов и богатых пастбищ, раскинувшихся среди гранитных пиков и ледников Берегового хребта, по другую сторону злаковых прерий и загонов заброшен-ной к чёрту на рога страны ковбоев, называемой Западный Чилкотин. Эта земля - живая легенда, пропахшая дымом костров и седельной кожей, здесь находятся самые большие в Северной Америке скотные фермы. Ранчо 'Гэнг', например, занимает больше миллиона акров луговых угодий.
Земля эта обширна. Чрезвычайно обширна.
Это индейская земля, она всегда была и будет индейской. Потому что первые бе-лые поселенцы не отваживались занимать эту суровую и дикую территорию вплоть до 60-ых годов 19-го столетия, когда золотая лихорадка в Карибу поманила искателей счастья на север.
И сегодня жизнь здесь сильно напоминает фронтир, и нигде больше в мире такого не сыскать. Таково здесь скорее настроение умов, чем внешние признаки, но страна эта не торопится меняться, и её стремление оставаться такой, как есть, когда рукопожатие и мужское слово надёжны, как юридический документ, придаёт ей особый колорит.
Во время золотой лихорадки городок Баркервилл на севере Карибу стал шумным и разухабистым притоном, битком набитым шулерами и неудачниками, - небывалое дело для Канады. Тут тебе и карманники, и жулики всех мастей. Ушлые баптисты и вороватые пьянчуги. Костлявые длинноногие танцовщицы из Европы, распухшие от джина клячи и гарпии из публичных домов Сан-Франциско. Грязные, сквернословящие старатели, швы-рявшиеся во время загула самородками, как моряки деньгами, и дети, почти до смерти за-мученные золотой лихорадкой.
Баркервилл вырос как гриб после дождя, и правили в нём беззаконие, алчность, похоть да сцены вгрызания в главную жилу - толстую ленту из золота, пролегающую под землёй у одного из далёких ручьёв. Баркервилл. Памятное местечко. Ничего подобного не было раньше, но ничего подобного не было и после.
Сегодня это туристическая достопримечательность, и если вас занесло в ту сторо-ну, посмотреть на город стоит.
В наши дни Карибу - это страна ранчо, и в субботу в Вильямс-Лейке - мы его про себя зовём 'Лужа Вилли' - обязательно наткнёшься на какого-нибудь местного ското-промышленника, столпа всего района. Это большие, закалённые, спокойные люди в ков-бойских шляпах, джинсах, запылённых сапогах и готовой улыбкой на устах для своих жёнушек, только что прикупивших новое платье и полный грузовичок провизии.
Этот прелестный уголок Британской Колумбии занимает высокое плато - холми-стую внутреннюю часть гор; это страна озёр, рек и лесов, простирающихся от Лиллуэта на юге до Квеснела и дальше на север, от гор Карибу на востоке до выветренных террас и глубоких каньонов быстрой и мутной реки Фрейзер - вплоть до солёного залива Белла-Кула.
Этот район как бы состоит из трёх частей: Карибу, Чилкотин и Побережье, и тянет-ся он от границы с Аьбертой до самого Тихого океана. Горы покрыты густыми лесами из елей и пихт, а снегопады бывают такие мощные, что под крышу засыпают бревенчатые зимовья в верховьях рек. Но чем дальше на запад, тем скуднее растительность и суше климат. Местная промышленность представлена лесозаготовками, лесопилками, горнодо-бывающей отраслью, рыболовством и разведением скота.
Своим очарованием Карибу во многом обязана магазинчикам со всякой всячиной, у которых люди останавливаются поболтать и выпить чашку горячего дымящегося кофе. В этих магазинчиках предлагают на редкость разнообразные товары и руководствуются правилом, что 'если чего-то вы не нашли, значит, оно вам не нужно'.
Магазины выполняют сразу несколько функций: здесь и винный отдел, и почта, и кафе-мороженое, и бильярд, и прачечная, и гастроном, и отдел спортивных товаров, а у некоторых есть даже бензоколонка и гостиница.
Здесь можно купить охотничью лицензию и боеприпасы, которых хватит на ма-ленькую войну. Можно удочку. Если на дворе холодно, можно купить шубу. Если жарко - футболку и шорты.
Такой магазин похож на ресторан 'У Алисы', о котором пел в 60-ых годах Арло Гатри и в котором можно получить всё, что пожелаешь.
Может быть, тебе неприятно, когда ветер ворошит бороду, может быть, поутру те-бе надо опохмелиться и успокоить нервы, поправить нутро и избавиться от головной боли после вчерашнего. Может, нужна книжка, где описывается, как построить каноэ из берёзовой коры. Или руководство по рыбной ловле с описанием дюжины способов, как нацепить на крючок лосося. Может, понадобилась пачка сигарет, или модный журнал, или сэндвич-'субмарина', или захотелось взять видеокассету напрокат.
Что ж, под свисающим с потолка и еле вращающимся вентилятором, под модными и пыльными рогами лосей и оленей ты найдёшь это всё. А если вдруг устал и хочется по-сидеть чуток и поболтать с друзьями... Старожилы всё время собираются в этих магазин-чиках, особенно в зимние дни, когда ветер воет, как труба Гавриила, и наружу нос не вы-сунешь. Они приходят поделиться новостями и переброситься шутками, поближе к пуза-той печке придвигая стулья и выдувая из жвачки пузыри.
Карибу, как и прежде, страна Нормана Рокуэлла, повсюду сцены словно из 50-ых...
- Интересно, кто придумал цепную пилу?
- Не знаю, но надо было прихлопнуть ублюдка.
- Мать твою, этот городишко такой старый, и я с ним состарился, Гарри. Сегодня утром пришлось вставать и зажигать фонарик, чтобы найти очки, чтобы отыскать встав-ные зубы. Уж не знаю, сколько мне на роду написано...
- Да брось, Гилберт, ты ещё трахаешь свою старуху и до ста протянешь как пить дать, ты здоров как бык.
Откуда-то из глубины плывёт музыка кантри - это Таня Такер поёт о двух воро-бышках, попавших в ураган - и шипящий на гриле гамбургер истекает жиром.
Тут ещё есть индейская деревушка Алкалай-Лейк, в 30-ти милях к югу от Вильямс-Лейка по дороге на Дог-Крик; так вот в конце 60-ых это было самое несчастное поселение с самым высоким уровнем алкоголизма, семейной жестокости, сексуальных преступлений и хронической безработицы.
Алкоголизм, например, достигал 100 процентов. Для сомневающихся повторю: с т о п р о ц е н т о в! Каждый мужчина, каждая женщина, все дети и даже некото-рые собаки - были пьяны.
Но в 1972-ом году, когда над землёй предков повеял ветер перемен, все 500 жите-лей этой расположенной в заказнике 'Алкалай' деревни взялись за ум и медленно, труд-но, но начали трезветь. Теперь в заказнике 95 процентов непьющих.
Вожди этого возрождения сняли фильм о героической борьбе с алкоголем, назвав его 'Честь одного - честь всех'. Ты, наверное, видел этот фильм, его крутили по ТВ всей Северной Америки.
Вождям нравится шутить по-индейски...
Как не задалась жизнь краснокожих со времён битвы на речке Литтл-Бигхорн, что в Монтане, когда они прищучили самого генерала Джорджа Кастера.
- Да этот чувак наверняка был из Бюро по делам индейцев, просил, наверное: 'Не давайте им ничего, пока я не вернусь', - хмыкает парень по имени Энди. И вставляет крепкое словцо...
Что с самозарядной винтовкой, как у Джона Уэйна, да с нескончаемыми боеприпа-сами и бьющими точно в цель серебряными пулями любой дурак выиграет войну.
Что когда индейские дети смотрят вестерны, в которых индейцы обстреливают го-рящими стрелами караваны фургонов, то всегда кричат от радости, увидев на экране по-являющуюся из-за холма кавалерию, потому что им уже вдолбили в головы, что индейцы - плохие ребята.
И что если Голливуд снимает кино о сегодняшних индейцах, то не даёт им безмя-тежно въезжать на пегих лошадках на холм, за который садится закатное солнце, но обя-зательно заставляет их, окосевших от галлона дерьмового винища, валиться наземь с го-рячей боевой лошади или горланить что ни попадя, летя в город в день получки, потому как если индеец не пьёт горькую, то жить не может без бинго.
Если двигаться на запад от Вильямс-Лейка по 20-му шоссе, то пересекаешь Фрей-зер, зигзагами поднимаешься на крутую гору Шип-Крик, проезжаешь сосновые леса, ми-нуешь сверкающие на солнце лягушачьи пруды и - лесовозы, чьи водители меняют колё-са, чтоб довезти всё-таки груз до оставшихся на востоке лесопилок.
Так попадаешь в Чилкотин.
Чилкотин лежит между рекой Фрейзер и Береговым хребтом и очень привлекает крайне самодостаточных индивидуалистов, мастеров на все руки, но без гроша за душой, которым хочется жить без затей: без газет, без радио и телевидения, без почты, асфальти-рованных дорог и телефона. Если ехать верхом, то в Чилкотине можно проводить в седле дни напролёт и не встретить ни одного забора. Местные жители ценят уединение и ин-тимность личной жизни, и дела им нет до остального мира.
У них широкие просторы, у них чистая вода для питья, дикое мясо и ягоды для еды, снегоступы, чтобы навещать соседей, и вволю сосен, чтобы отстроить уютную из-бушку, в которой можно обогреться и в морозный день и в долгую зимнюю ночь.
В Чилкотине селились люди особенные, о таких слагают легенды. Пол Сент-Пьер, бывший обозреватель из 'Ванкувер Сан', писал о них в своих романах, задуманных в Чилкотине. Пэн Филипс, например, Лестер Дорси и Ричмонд Хобсон. Хобсон, пионер из Западного Чилкотина, сам писал в своей знаменитой книге 'Трава по другую сторону гор', что Карибу - 'это земля, душа которой притягивала меня словно магтнит'. Эти чувства нашли отклик в сердцах тех, кого пленила суровая красота этого величественного уголка планеты.
Переправившись через Фрейзер, вступаешь в последний рубеж Канады. Попадаешь в необъявленный временной пояс, который, тем не менее, не измеряется ни часами, ни сутками. Возвращаешься на сто лет назад, и автомобиль становится машиной времени, которая уносит тебя из 20-го века.
Здесь лучшая во всей Британской Колумбии рыбалка. Речка Дин, например, самый подходящий на земле водный поток для ловли радужной форели.
Название 'Чилкотин' на языке индейцев-чилкотин означает 'люди реки молодого человека'; регион по площади больше штатов Массачусетс и Коннектикут вместе взятых, но живёт в нём меньше двух с половиной тысяч человек. Половина из них - индейцы-чилкотин из резерваций Туси, Анахам, Стоуни, Редстоун и Немайа. Тем не менее вот уже много лет эта страна славится разнообразием промыслов: здесь и скотоводы, и охотники-трапперы, и поставщики снаряжения, и туроператоры, променявшие прерии на трудную жизнь в лесах с чистыми водами.
Просторы здесь широки, а в год выпадает не более 50 мм осадков, поэтому климат суров и лето короткое. В местечке Клина-Клине едва можно насчитать 30 ночей за год, когда температура не падает ниже нуля. Днём может стоять зной до 100 градусов, а ночью вода в ведре покрывается коркой льда. Зимой ртутный столбик часто падает до минус 60 градусов по Фаренгейту и ещё ниже.
Скот пасётся среди сосен. В реках плещется лосось, озёра полны форели и водо-плавающих птиц. Великое множество лосей, оленей, чёрных медведей и медведей-гризли, волков, куниц, кугуаров, большерогих баранов, оленей-карибу и горных козлов - все они процветают в первобытности Чилкотина. А ещё здесь много сов. В сумерках видно, как они начинают охоту, и ночи полнятся шорохами их крыльев.
Городок Татла-Лейк - сердце Чилкотина, как раз посередине между Вильямс-Лейком и лазурными водами Тихого океана. В гостинице 'Грэхэм Инн' предлагают от-менную еду, а построил её Боб Грэхэм в начале века. Наливай себе кружку дымящегося яванского кофе, выбирай столик, садись и беседуй. Если голоден, попроси у Бруно Крав-чика меню. Он владелец этого заведения и так готовит домашние колбаски и пирожки - пальчики оближешь.
Едешь дальше - и въезжаешь в Нимпо-Лейк, главный из окрестных курортов, от-куда любителей рыбалки со всего света доставляют к дальним озёрам, где рыба ловится так, что Исаак Уолтон, английский писатель, выпустивший в 1653-ем году книжку 'Ис-кусный рыболов', перевернулся бы в гробу. А перевернулся бы от чёрной зависти. Если ты всё ещё хочешь есть, иди в 'Дарлаз плейс'.
Здесь рай для увлечённых, но сегодня этот рай в опасности; опасность эта появи-лась в 80-ых и терзает как дурной сон. Дело состоит в вырубке лесов и во влиянии выруб-ки на окружающую среду. И население Чилкотина до сих пор пытается решить этот спор с лесными компаниями.
Чилкотин - один из последних бастионов Северной Америки, где ковбои и индей-цы, как и прежде, живут бок о бок и не ломают голову над тем, что происходит вокруг их плато.
А индейцы живут так, как жили предки: ловят рыбу в реках, ставят капканы, охо-тятся на дикого зверя в дальних распадках, стерегут крошечные стада на холмистых лу-гах, которые с незапамятных времён зовут своим домом.
Но они страшатся за своё будущее. Они говорят, что если лесные компании выру-бят слишком много леса, то новый лес не вырастет. Они говорят, что если вырубить дере-вья, то высохнут озёра, а дожди смоют почву - почву, в которую веками лилась кровь и ложились кости предков.
Скотоводы тоже зависят от земли, и если земля не сможет удерживать влагу, она высохнет и её развеет ветер, как случилось в прериях в Грязные Тридцатые. Разведение скота с давних пор является неотъемлемой частью жизни Чилкотина, и никто не заинтере-сован в том, чтобы оно исчезло.
В наши дни резервации Чилкотина живут в унынии. Индейцы говорят, что для них нет работы. Отсюда низкая самооценка и отсутствие самоуважения, и они скулят, и жалуются, и заливают свои несчастья алкоголем, который убивает их. И они это знают. Они говорят, что потеряли свой путь. Они боятся растерять свою культуру и язык, свои ценности и самосознание. Резервации окружены сплошными вырубками, и от этого тяжело поддерживать древний образ жизни. Они говорят, что стало трудно добывать лося и оленей для котла и что без шкур их женщины не могут шить мокасины и другие необходимые предметы.
Они говорят, что нужно защищать землю, на которой живёшь, и что если мы поза-ботимся о земле, то и земля позаботится о нас. Но если разрушить землю ...
Погибнет всё.
Весь народ Чилкотина стремится сохранить жизнь, которой живёт издревле. Это проблема экономики и отношения к окружающей среде, и жители страны Карибу ищут выход. Но борьба в Чилкотине сегодня - это не только реакция на перемены. Это не столько война с повсеместными вырубками леса, сколько движение за превращение всего плато в резерват первозданности.
Это борьба за сохранение земли. Это борьба за сохранение экономического и эко-логического многообразия, за врачевание земли, чтобы она простила нам то, что мы с ней сделали. Это кризис сознания, при котором человеческий мозг попадает в острое противостояние с самим собой, силясь определить будущее одного из самых удалённых и забытых временем регионов планеты, где величие земли как нигде близко к святости.
И - самое главное - это борьба за то, чтобы было услышано многоголосие разно-языкого Чилкотина, за спасение своеобразия этой страны в грядущих веках, чтобы тот, кто будет жить после того, как мы обратимся в прах, так же мог открывать для себя этот прекрасный край пешком и в каноэ, верхом и на лыжах...
Чтобы жизнь торжествовала ради продолжения самой жизни...
Чтобы охотники и пастухи, индейцы и заблудшие души, живущие на продуваемых ветрами холмах и в неприветливой местности этого плато, остались...
Чтобы рыба, плещущая в его озёрах, и орлы, парящие в его небесах, и пробираю-щиеся сквозь бурелом медведи и бегущие по речным берегам волки, и гагары, воспеваю-щие его нетронутость, и скот, жирующий на его пастбищах...
Могли сохраниться.
Тогда душа просторов Чилкотина снова обретёт спокойствие и пребудет в вечно-сти. И всё это зависит от нас. Ибо эта земля - наша.
II
Трасса ?20, называемая порой 'Дорогой Свободы', ведёт к краю плато Чилкотин: здесь земля резко вздымается в Береговой хребет; а потом спускается вплоть до крохотно-го порта Белла-Кула, расположенного в конце рукава Норт-Бентинкт, глубокого молочно-голубого фьорда, на 75 миль врезающегося в сушу.
Белла-Кула - конец пути, самый далёкий запад, которого только можно достичь. Это дикое побережье, вытянувшееся вдоль каботажного пути на Аляску, знаменито свои-ми бескрайними еловыми и кедровыми лесами: они сразу вызывают в памяти сказку о волшебном лесе, в котором запросто можно повстречать скандинавского тролля, собира-ющего плату за проезд под мостом через речку Нусгалч. Здесь мы укрыты от внешнего мира и географически, и физически, ибо эта долина застывших верхушек туманных дож-девых лесов - особенное убежище, заповедник диких созданий: в нём лысые орлы и огромные гризли по-прежнему каждую осень собираются у реки Атнарко ловить идущий на нерест лосось; здесь сдержанная настороженность к людям 'оттуда' является понят-ной реакцией крепышей-горцев, желающих сохранить свой малолюдный мирок и при-вычный порядок вещей.
Кто их осудит? Они хотят сохранить этот Рай нетронутым.
В этой долине я провёл самые счастливые годы.
Я взял в аренду маленькую глухую ферму в деревушке Фирвэйл, назвал её 'Ивы' и с двумя своими псами и тремя безымянными котами-мышеловами вселился в избушку-страрушку, что стоит у поворота дороги в дальнем конце долины примерно в миле от за-падной граница национального парка 'Твидсмюир'. У меня был участок в 15 акров, я то-пил дровяную печь, освещал жилище керосиновой лампой, таскал воду и сколотил убор-ную, которую из озорства расписал под американский флаг: в ней я перелистывал каталог компании 'Сирс' и размышлял о своих грехах.
Несколько раз в неделю на стареньком и ржавом грузовичке я мотался за 15 миль в Хагенсборг за почтой и почесать язык с народом у магазина. Ну, а если надо было в банк, купить новое топорище или записаться к врачу на приём, чтоб достать занозу, то прихо-дилось ехать в Белла-Кулу, 60 миль туда-обратно.
Здесь я нашёл жизнь, которую искал. Хорошо было выпасть из цивилизованного мира.
Я работал в 'Курьере', газете, печатавшей новости долины, Западного Чилкотина и побережья, и был на все руки мастер: писал заметки, очерки, редакторские статьи, делал снимки и торчал в фотолаборатории, занимался макетированием, монтажом и даже рас-пространением.
Но у меня не сложились отношения с издателем, поэтому на следующий год я уво-лился из газеты и, чтобы свести концы с концами, занимался чем придётся. Был я и рыба-ком, и лесорубом, и маляром, и плотником, и пожарным, и фотографом, а ещё докером - грузил лес на большие пароходы из Кореи и Японии, сельхозрабочим и внештатным кор-респондентом.
Но, чёрт возьми, первая зима была просто класс! Я приехал из города и ни в чём не разбирался. И если я делал что-то не так, некому было наставить меня на путь истинный.
Не то чтоб я не знал, как топить печь. Но - мама родная! - у меня не было дров. Я возвращался с работы поздно вечером, уже в темноте, а изба моя стыла от холода, и тогда я ломал ветки у росшей за домом ольхи и разводил огонь. Но я не экономил топливо, и среди ночи огонь гас. И в 6 утра я стучал зубами. Я вставал с постели, и кости мои скри-пели и визжали, когда я становился босыми ногами на ледяной фанерный пол. Дров было в обрез. Я отрубал ещё пару живых веток от дерева и запихивал в печку вместе с бумаж-ным мешком. Но огонь снова гас. А потом кончались спички.
- Как тут люди живут? - кричал я собакам. - Какого лешего я здесь потерял? Ума не приложу, как здесь жить...
Меня не сильно расстраивало пламя из дымохода, которое я пытался залить, за-бравшись с ведром воды на крышу и свалившись с неё. Меня не напрягал пожар на крыше или пожар на кухне, хоть во всём этом было мало радости. Я не переживал из-за замёрзших ливнестоков, или высохшего колодца, или щелей в стенах, сквозь которые задувал злой восточный ветер, или из-за полёта кубарем с горки, что высилась за моим домом. Меня не доставали нахальные мыши и шустрые лесные хомяки, которых я гонял из спальни, или гризли, приходившие в гости по ночам и воровавшие мои яблоки и сливы.
Я был готов к чему-то подобному.
Но меня достал грипп. Вот что меня доконало...
Так вышло, что в начале февраля случилась оттепель, и я вышел пилить дрова но-венькой цепной пилой налегке и промок от пота и мороси. И простудился.
В тот же вечер у меня тупо заныла голова и заломило мышцы. Я лёг в постель по-раньше, но к утру поднялась температура и я слёг с гриппом. Меня поразило, как быстро это случилось. Лихорадка усиливалась, и я никак не мог устроиться поудобней. Я надел тёплое шерстяное бельё, купленное в магазине 'Копас', и укрылся стёганым одеялом на гусином пуху, но всё так же дрожал и стучал зубами.
Грипп вцепился в меня изо всех сил.
От вируса лекарства нет. Всё должно идти своим чередом. Я понял, что даже гло-ток неоцитрана не принесёт облегчения. Я потерял счёт времени и не знал, день ли за ок-ном или ночь. Есть я тоже не мог. Пища была холодная, а я был слишком слаб, чтобы встать и развести огонь. Теснило грудь. Лёгкие наполнились мокротой, и даже лёжа я ды-шал с трудом. Я подумал, что вот умру, а труп мой найдут лишь через несколько недель. Кто тогда в эти дни будет кормить собак?
Я налегал на аспирин, но толку от него было чуть. Кроме того, появился гайморит, и голова болела так, словно по ней ударили топором. Проходили дни, и мне становилось хуже и хуже.
Я пил только воду; инфекция перекинулась на уши, и на другой день я был глух как колода.
Тем временем переменилась погода. Похолодало, поднялась метель, и дом занесло снегом на три фута. Я подумал, что если чего-нибудь съесть, это придаст мне сил, и по-полз на кухню и как-то умудрился растопить печь. Достал из холодильника три сосиски и бросил на сковороду. Привалясь к стене, я смотрел, как они брызжут и шкворчат. Вдруг жир вспыхнул, а я стоял, как зачарованный, и пялился на пламя.
О-о-о-о, смотри - огонь. Горит мой ужин. Красивое пламя. Но огонь на кухне - не к добру. О нет, это пожар. Кухня горит. Так и избушка сгорит. Надо что-то де-лать, вот только что?..
Я трясся в лихорадке и ничего почти не соображал, а пламя уже лизало стену за печью. Наконец, я схватил сковородку, открыл дверь и швырнул её вместе с сосисками в снег. При этом сам свалился с крыльца, а подняться не хватило сил.
Я немного полежал лицом вниз и понял, что надо вставать и во что бы то ни стало вернуться на крыльцо. Но ноги, обутые в мокасины из лосиной шкуры, скользили по сне-гу, и я скатывался назад. В конце концов, мне удалось подняться на крыльцо и вползти в мёрзлую стынь бревенчатого дома.
Я забывал кормить собак, и им было ой как не сладко. И забывал выпускать их на волю, и они загадили дом.
Ещё пришла мысль, что если помыться, то полегчает. И я вылил ведро ледяной во-ды в бочку. Но пока мылся, услышал голоса. Голоса многих людей, входивших и выхо-дивших из дома. Смех и шутки в зале. Однако собаки не лаяли. А до меня пока не доходи-ло, что я оглох.
Я подумал, что это друзья приехали навестить меня. Ведь болезнь продолжалась уже неделю; и я поторопился выскочить из бочки. Как здорово увидеть всех. Когда же в кальсонах я вышел в зал, там никого не оказалось. Я вышел на порог искать следы колёс на снегу. Но снег лежал нетронутым. Я выглянул в окно. Стоял мой одинокий грузовичок, укрытый толстым снежным покровом, и отвал снегоочистительной машины ещё не добрался до моего участка дороги.
О нет, мне уже мерещится, я так разболелся, что мне слышатся звуки. Надо звонить кому-нибудь и просить о помощи. Надо срочно в больницу. Самому мне не справиться. Я сожгу здесь всё. Могу и в ящик сыграть...
Но я настолько отупел от болезни, что, подойдя к телефону, не знал, что делать. Я забыл, как набирается номер. Тут я вспомнил, что потерял слух. Что даже если позвоню, ничего не услышу на том конце. К тому ж я был подключён к общей телефонной линии, а она всегда была занята.
Я вернулся в постель.
Не другой день я попробовал запечь картофель, но задремал, а когда очнулся через два часа, от моей еды осталась одна горелая корочка. Мне отчаянно хотелось есть, и я до-стал эти угольки из печки и попытался запихать их в горло, но только зуб обломал. Тогда я лёг на пол и снова уснул.
Я проснулся оттого, что раскалывалась голова, тошнило и распирал понос. Когда же я снова добрался до кровати и уставился на стены, начались галлюцинации. То ко мне плыло жуткое лицо Майка Тайсона. То по всем стенам мелькал Вьетнам. Я видел бой и лица товарищей, его не переживших. Наконец, я перевернулся на бок и уснул, сожалея, что рядом нет ни души. Было б замечательно, если б рядом была женщина: она поддержи-вала бы огонь, кормила собак, варила куриный бульон и пекла лепёшки, чтобы я окреп, и водила бы в уборную.
Как-то я подошёл к висевшему на стене зеркалу, хотел высмотреть на своём лице знаки безумия; зеркало было покрыто толстым сломе пыли и отражало только тёмное бесформенное пятно. Я протёр стекло футболкой.
Мне не понравились мои глаза, но они всегда выглядят неважно во время болезни. Возле носа я заметил прыщ и выдавил его.
Тут появился паучок, потом ещё - десятки, сотни паучков: они лезли из моего рта и каждый тащил по липкому кокону, коконы падали на мою бороду и застревали в ней.
Я увидел, как из дыры в лице выползла огромная мохнатая паучиха. Терпеть не могу пауков, я хлопнул по паучихе - и она лопнула. Разлетелась на сотни паучков: они побежали по бороде, по бровям, по волосам, по груди.
Я стряхивал их и чувствовал, что они везде: в ушах, в паху, даже в носки по ногам забрались. Я закричал, ударил по зеркалу и как пьяный, чертыхаясь и шарахаясь из сторо-ны в сторону, выбежал на воздух. Несколько раз вдохнул поглубже и выдохнул. Зачерп-нул снега и плюхнул им в лицо - с бороды заструилась вода; мне стало лучше, и я вернул-ся в дом.
Видение прекратилось.
Ничего нет весёлого, решил я, в том, чтобы грипповать в стылой избе и таскаться в уборную к чёрту на кулички. Никогда раньше я так не болел и пожалел, что не умираю без затей. Если выживу, хорошо бы, чтоб потом не пришлось так тяжело умирать. Вконец отупел, подумал я; и когда только кончится эта болезнь?
Спустя десять дней после кризиса дело пошло на поправку, а через две недели я уже шаркал ногами вокруг избы. Теперь я уже мог готовить, но хворь ещё вышла не вся, и меня прошибал пот на пути к уборной и обратно.
После этого случая я дал себе зарок ездить по осени в клинику в Белла-Куле и де-лать прививки от гриппа.
Отваживать хомяков и гризли, предотвращать огонь в дымоходе и замерзание во-досточных труб и отбрасывать всё остальное, что так некстати взрывается посреди ночи...
Если, конечно, грипп не свалит меня опять.
В 40-ых годах дороги на Белла-Кулу не было. Туда можно было попасть только морем, самолётом или на лошади по тропе Пресипис-Трейл из Анахим-Лейка, где грунто-вая дорога обрывалась. Из самой Белла-Кулы вела разбитая колея от побережья в верховья долины, на западные склоны гор, но там и заканчивалась, и эти два пути отделяли друг от друга 37 миль самого труднопроходимого участка в Британской Колумбии.
Жители Анахим-Лейка и Белла-Кулы не раз обращались к властям провинции по поводу строительства дороги, но клерки только разводили руками и отговаривались, что на это потребуются миллионы долларов. В конце концов, чиновники сказали 'нет' проекту. Тогда люди этого порубежья закатали рукава, потрясли собственной мошной и с истинно пионерским энтузиазмом вышли доказать, как неправы чёртовы бюрократы из Виктории.
В 1950-ом строительство 'Дороги Свободы' закипело. Через три года проект во-плотился в жизнь, и недоступная Белла-Кула открылась миру; это свершение до сих пор оплакивают некоторые старожилы, приговаривая, что дорога запятнала красоту и чистоту этого уголка, - сопротивление переменам глубоко засело в их душах. Так было всегда, история долины - это история сил, противодействующих естественному ходу вещей.
Сегодня дорога - узкий извилистый серпантин, полный крутых виражей и резких спусков. Он потрясает людей до глубины души, и они клянутся, что если благополучно съедут вниз, то назад отправятся на самолёте, а перегнать машину назад в Анахим-Лейк наймут кого-нибудь другого.
Мы зовём серпантин Горой и относимся к нему с великим почтением. Спуск вниз - это приключение, он впечатляет всякого, кто впервые приехал в долину, даже швейцар-цев. С самой вершины Горы, где лежит перевал Хэкман, дорога на протяжении 12 миль спускается с высоты 5 тысяч футов - как в Великом каньоне - и приводит в цветущую долину Белла-Кула. Дух захватывает, когда едешь ночью по этой козьей тропе, да ещё в туман да при обледенении. Однако за 40 лет на Горе никто не погиб...
Вплоть до лета 94-го.
Но шофёры 18-колёсных лесовозов постоянно спускаются по ней, хоть во многих местах дорога сужается до одной полосы. И зимой очень тяжело бывает подниматься на Гору из-за льда, снега и обвалов, время от времени перерезающих дорожную нить.
Телевидения здесь не было до самых 80-ых, и, говорят, оно дурно повлияло на жи-телей. Они стали по-другому одеваться, стали выпендриваться, покупать роскошные ав-томобили и прочие ненужные вещи только потому, что увидели рекламу о них по ящику - страшному североамериканскому наркотику.
В долине обитает около двух с половиной тысяч человек, и большинство из них живёт за счёт лесоповала и даров моря: здесь ловится сельдь и палтус, а когда начинается нерест и удача идёт в руки, то и лососёвые.
Темп жизни здесь определяется, как ничем другим, гравитационным притяжением Луны и Солнца, из-за которых дважды в сутки чередуются достигающие 10-ти футов при-ливы с отливами, что, в свою очередь, означает, пришла рыба или нет.
Небольшое воздействие оказал современный мир на эту долину, и древний ритм жизнь здесь более созвучен природе, нежели времени. Жители Белла-Кулы достаточно удалены от прочего света, чтобы иметь свой особенный характер и независимость, и они считают себя прежде всего людьми долины, а потом уже канадцами, чем очень гордятся.
Они следят по телевизору и радио за новостями из Ванкувера и других частей Ка-нады, но не придают им большого значения. С другой стороны, им жизненно необходимо быть в курсе вопросов окружающей среды, прогноза погоды, порядка приливов и текущих цен на лосось и кедр на местном, провинциальном рынке.
При случае эти люди могут быть мастерами на все руки, эта черта отличает их от горожан. Городские пройдохи, конечно, могут заработать денег и больше и быстрее, но чтобы решить связанные с ремонтом задачи, им всё-таки приходится обращаться к дру-гим.
В известном смысле долина подобна большой неблагополучной семье, в которой большинство живёт достойно и не цепляет близких попусту. Здесь большинство старается держаться за ценности и установки, которых придерживались отцы и отцы их отцов - и так до первых переселенцев-норвежцев, появившихся в долине в 1894 году.
Без сомнения, каждый заботится о своей семье, но в то же время знает, что может опереться на соседей, когда понадобится помощь. В свою очередь, когда к соседям прихо-дят чёрные дни или болезни, всяк готов без промедления протянуть руку помощи. Потому что долина - маленькая модель текущей за её пределами жизни, и в ней существует жёсткая классовая структура...
Есть здесь и корыстные, и жадные до власти, и пьяницы с извращенцами, и насильники с наркоманами, - все те, кто хуже прочих, и кого лучше б не было вовсе.
Галопирующее повсеместно потребление здесь не проблема, потому что у людей не так много денег, чтобы пускать их на ветер. Всё, что нельзя купить в долине, многие семьи заказывают по почтовым каталогам.
В дальних уголках долины, в частности, в Фирвейле, где живу я, нет пожарной службы, так что если хижина заполыхает, то гореть ей дотла. Бывает, зимой дома горят из-за вырвавшегося из трубы пламени. Но соседи и друзья помогают отстроиться, да и родственники всегда готовы принять погорельцев до конца строительства.
Белла-Кула стоит особняком, сюда не проникает ни мир машин, ни суматошные завихрения городской жизни, что веют, например, в Ванкувере. Ритм местной жизни под-чиняется не тиканью часов, он подчиняется ветру, приливам и погоде. Это значит, здесь живут по правилам, отличным от тех, которым следуют искусственные сегменты обще-ства, откуда едут сюда люди. Поселенцы говорят, что здесь - настоящая жизнь, а в городе - её бледное подобие.
Да, живёшь здесь и чувствуешь, будто владеешь собственным королевством. Воз-никает ощущение детства, но не столько моего реального детства, сколько возникает бы-лое состояние души, ощущение места, которое, как Сказочная страна, не подвластно вре-мени. Уолту Диснею понравилась бы эта долина. Он бы постиг её волшебство...
Живописная пристань Белла-Кулы магнитом притягивает художников и фотогра-фов: их манят перспективы поросших елями мысов, растворяющихся в призрачных тума-нах, старых волноломов и устроенных выше уровня прилива доков; тихой гавани, в кото-рой неспешно идёт работа и ходят суда, а ещё лодки, лениво дрейфующие по течению на манер отдыхающих крачек; и образы исхлёстанных непогодой лачуг на сваях, и патина старых буксиров и сейнеров, и краски, то ярко вспыхивающие, то блёклые.
В путину каждое утро на пристани собираются косматые дюжие молодцы в курт-ках и штормовках, в высоких резиновых сапогах; они, переговариваясь, готовят лодки к новому долгому изнурительному дню, ибо только море поддерживает в этом городке бие-ние жизни.
Слышно, как чихает и кашляет дизельный движок - 'БАМ-БАМ, ТИКА-ТИКА, БАМ-БАМ-БАМ', как, падая на палубу, звенят гаечные ключи и отвёртки, как клекочет в небе орёл, как галдит хор голодных чаек, высматривающих кусок на завтрак, как поёт ве-тер в такелаже и как пронзительно ревут гидросамолёты, взлетая с поверхности серо-синей воды.
И льётся в лёгкие пряный аромат океана, и флот выходит из бухты и держит курс к банкам, где хлещут в лицо порывы ветра и где мужчины тянут сети задубелыми, потрес-кавшимися руками, красными, как варёная говядина, от солёной воды.
Гордость сквозит в некой самоуверенности, идущей от умения наладить упрямый двигатель или починить сеть. Есть люди, которые среди многих занятий выбирают одно по случайности, есть, которые выбирают осознанно, а есть такие, которые рождаются для какой-нибудь деятельности. Рыбаки - из последней категории, рыбалка - это призвание в небогатых прибрежных селениях Британской Колумбии, где выбор невелик: добывать в море рыбу или лапу сосать.
Работа привычная, но непредвиденное случается сплошь: в шквалах и рассветах, в пустых сетях и полных, даже технические поломки испытывают на прочность их мастер-ство. Придя в район лова, они становятся почти борт к борту и чешут языки, обсуждают погоду, обмениваются информацией в эфире, а в целом - жалуются на трудные времена и сетуют на редкую удачу, при этом зорко осматривая в сильные бинокли палубы соседей на предмет наличия доброго улова. Рыбаки не любят говорить о заработках, однако мно-гие владеют и сейнерами, и домами, и грузовичками-пикапами последних моделей, куп-ленными в магазине 'Лейксити-Форд' в Вильямс-Лейке.
Но будьте уверены, в жизни рыбака случаются и опасности. Несмотря на сложное навигационное оборудование, которым напичканы суда, эти прибрежные воды таят в себе ужас в туманные дни и в чёрные штормовые ночи, и тогда страшно открытое море. Тучи и туман могут скрывать солнечный свет многие дни и недели, а шторма с неожиданной яростью вздымать море.
Утром океан лежит спокоен, как полированная пластина аргиллита, а в полдень начинается светопреставление, и буря с рёвом бьётся о скалы, льют потоки дождя, воет ураганный ветер и шумит высокий прибой. И безмятежные воды превращаются в кошмар для морехода.
В этой части света рождаются истории с привидениями, здесь разыгрывается пьеса со злодейскими сюрпризами для моряков: то сердитый шквал налетит, то ослепит против-ный туман, неудержимо разлившийся по глади моря. Вечный холод, мгла и бушующие океанские валы держат рыбаков в постоянном напряжении, заставляют молить Бога об удачном возвращении с богатым уловом домой, к семьям.
Для рыбаков море не столько явление великой красоты и опасности, сколько место работы, первичная реальность жизни. Они относятся к морю одновременно как к госпоже и как к господину. Оно может быть добрым и подарить жизнь...
А может холодно, жестоко и безжалостно отнять её.
Так бывает.
Потому-то рыбаки всегда благоговеют перед Творением и склоняют головы перед его чудовищной мощью.
В зимние месяцы, когда дуют штормовые ветры и начинаются высокие приливы, рыбаки Белла-Кулы собираются или в магазине, или в гостинице 'Сидар Инн' - за креп-кими, как корпус корабля, витринами, о стоическое равнодушие которых разбиваются и бешеные порывы ветра, и стеклянные дожди.
В это время года на побережье ветер дует, не ослабевая; зимой всегда самые свире-пые шторма. Ураган с воем терзает берег; буря следует за бурей, принося дожди, и ливни, и слякоть, и снег. И тогда в ревущем море рождаются и растут неистовые буруны, кото-рые, пенясь и кипя, без жалости и устали бьются в гранитные скалы и расщелины - 'ВАМП-ВАМП-ВАМП'. Под этими неутомимыми многолетними ударами крошатся ост-рова, и тогда в море во время отлива видны одинокие останцы былых времён, готовые вспороть брюхо любому неосторожному судну.
Заснеженные горы, что вздымаются над уровнем моря на высоту 10-ти тысяч футов и чьи вершины теряются в подвижных облаках и ворохах летучего снега, покрыты густыми лесами тсуги и пихты, ели и кедра, а в этих лесах появляется ощущение старинного собора, в котором дрозд-отшельник исполняет сладчайшую песнь леса.
На закате видно, как блестит фьорд, переливаясь пастельными оттенками розового, лилового и золотого, как в бухту возвращаются рыболовные суда, как чайки и лебеди-трубачи летят к оставшимся после отлива озерцам. А когда становится темно и кончается отлив, можно услышать далёкий трепещущий звук туманной сирены; подойдя же к Белла-Куле, у главной пристани видишь, как гигантским светляком мерцает маяк - немой сиг-нал, помогающий морякам найти безопасную дорогу домой.
Здесь ночью можно долго плыть в лодке и не встретить ни единого огонька, ис-ключая, может быть, ковш Большой Медведицы да фосфоресцирующие блики рыбьей чешуи, убегающие от судёнышка по носу с правого борта. Можно слышать, как у входа во фьорд кит-горбач поёт свою древнюю, как мир, песню. А когда уже клюёшь носом и зеваешь, то вдруг замечаешь, что вокруг ни души и что воздух чист и напоён тонким ароматом еловых иголок и черники.
Защищённые воды лучших банок кишат планктоном, приносимым мощными при-ливами и быстрыми холодными течениями. И этот обильный запас пищи привлекает не только косяки лососёвых, но и удивительное многообразие остальной морской живности.
Редкие посёлки побережья - Оушен-Фоллз, Клемту, Шируотер, Белла-Белла и На-му - нередко укрыты текучей дымчатой пеленой и низко нависшими тучами. Но если в Хагенсборге, что к востоку от Белла-Кулы, сесть в гидросамолёт, а потом в одном из этих посёлков пересесть в лодку и выйти в море, то увидишь дремлющих на камнях сивучей, вяло плывущих среди водорослей тюленей и стайки морских свиней, скользящих по тихой глади узкого пролива. Здешний уголок океана - дом для питающихся сельдью китов-полосатиков; здесь можно видеть, как у самого берега из воды выскакивают черно-белые касатки. Дальше, в открытом море, встречаются и серые киты, и котики, но только во время миграций.
Эта земля ледников и индейских тотемов - курортный пояс Британской Колумбии. Здесь не так холодно зимой, как во внутренних районах материка, зато всегда повышенная влажность и восточный ветер. С ноября по январь мы почти не видим солнца, потому что наша дневная звезда на своём пути по южному горизонту не поднимается настолько высоко, чтобы перевалить через величественные, почти вертикальные горы. И какой же наступает праздник, когда солнце снова начинает лить на нас свет. Когда это происходит, я срываю с себя одежду, падаю на снег и каждой пóрой впитываю солнечное сияние!
У меня ушёл год, чтобы освоиться со здешней жизнью. Чтобы научиться топить печь, управляться с цепной пилой, ремонтировать её и точить зубцы её цепи; чтобы научиться валить и окоривать деревья и разбираться, какая древесина лучше годится на дрова и как долго её выдерживать; чтобы научиться справляться с одиночеством, коротая долгие зимние вечера с собаками и классической музыкой; чтобы пережить сезон дождей, когда ливень барабанит по крыше неделями, не давая высунуть нос, и тянет лопать прозак как мармелад; чтобы научиться обходиться без газет, радио, телевидения, без городских удовольствий; чтобы научиться сажать огород и консервировать выращенный урожай, ловить лосось и охотиться на оленей и, наконец, чтобы умудряться набивать холодильник дичью, ягодами и домашним хлебом так, чтоб хватало на скупые, скудные месяцы, когда стоят морозы и нет сезонной работы.
В зависимости от времени года безработица достигает 30-40 процентов, поэтому в долине трудно заработать на жизнь и в работе случается много перерывов. Это значит, что для того, чтобы нашлось что класть на стол и чем оплачивать счета, я должен быть лёгок на подъём, всегда, как кот, должен быть готов выбирать, куда прыгнуть, смотря по тому, где какая подворачивается работа, будь то в долине или за её пределами. Но крою ли я крышей дом или стогую сено, есть что-то благородное в этом поте и тяжёлой работе, поэтому сплю я по ночам всегда крепко.
В январе или феврале, когда на небо выплывает полная луна, я, бывало, выходил на крыльцо хижины и слушал, как на соседней горе, у фермы Дейла Найгарда, воют волки.
Один из волков поднимает к небу мощную голову, и вой рвётся из глотки сначала неразборчивой руладой, переходит в утробный душераздирающий вопль и постепенно замирает. Волк переводит дыхание, вновь поднимает морду и повторяет западающий в душу мотив, который, взлетев до верхней ноты, медленно превращается в размеченный грустью крик печали. Следует новый плач, зверь причитает так, точно рвётся его сердце, и далеко, во все уголки укрытой белым полотном долины, доносится одинокая мольба, полная страданий и несчастья. Голос его слабеет и падает, кажется, вот-вот лопнут лёгкие, но звук истекает из волчьей груди, насколько хватает дыхания.
В ответ из мрака ночи, в неподвижном воздухе, раздаётся далёкий слабый вой, вос-паряет до верхней ноты, чуть мешкает, напряжённый и трепещущий, и медленно замира-ет. Затем третий вопль - мрачный, полный грусти звук - пронзает морозный воздух. И вот уже летит вой за воем, со всех сторон: это волчья стая, обитающая у Фирвэйла, перекликаясь, превращает чёрное безмолвие в бедлам.
Вдруг вой обрывается. Наступает пронзительная тишина, и больше не слышно ни-чего до самого утра. Таков у волков брачный период, и нет на земле другого звука, кото-рый бы так бросал меня в озноб, как волчий вой холодной зимней ночью.
А больше всего я любил слушать зимние волчьи песни, сидя в бочке с водой и за-светив одну лишь маленькую керосинку.
Ничего не знал лучшего!
Я видел волков всего два раза. И оба раза на дороге у Фирвэйла, на закате. Первый раз большой чёрный волк перебегал дорогу. Второй раз я заметил, как два бежевых волка, словно тени, скользнули в лес примерно в 30-ти ярдах от меня. Я беспокоился о своих псах. Волки убили и съели почти всех собак в долине. Перед волками у собак нет ни еди-ного шанса. Потому что у волков зубы больше, челюсти сильнее, ноги длиннее, лапы ши-ре, и вообще они - прирождённые убийцы.
Покойному Дэррилу Ходсону, лётчику и проводнику, который жил через дорогу от меня, однажды летом пришлось зарубить волка топором. Дэррил забрался для рыбной ловли на свою заимку у реки Дин и как-то ночью услышал, как завизжала его немецкая овчарка. Небольшой волк-самец пытался утащить пса на ужин. Дэррил выскочил в одном белье, с фонарём в одной руке и топором - в другой, закричал на волка, надеясь, что тот бросит собаку и умчится в лес. Не тут-то было, посему Дэррил рубанул волчару топором по голове. А на другой день на своём гидросамолёте полетел в Вильямс-Лейк, где ветери-нар заштопал ему барбоса.
А ещё был случай со Стэнли Эдвардсом: раз поутру он врезал по носу 250-фунтовому чёрному медведю, который, непрошенный, решив поживиться на завтрак дву-мя любимыми кошками, сунулся в его маленькую хижину на речке Стиллуотер, что в парке 'Твидсмьюир'. Медведь в ответ укусил Стэнли за ногу, и тому пришлось его пристрелить.
