ArtOfWar. Творчество ветеранов последних войн. Сайт имени Владимира Григорьева
Черный Артур Валерьевич
Ночной патруль

[Регистрация] [Найти] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Построения] [Окопка.ru]
Оценка: 7.21*10  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Оригинальный текст книги, выпущенной под одноименным названием в 2008 г. издательством "Эксмо". Без изменений, в первоначальной редакции 2008 года.

К ИСТОРИИ ЭТОЙ КНИГИ

  

"А вам, братья, князья, и бояре, и воеводы,

и младшая дружина, русские сыны,

суждено место между Доном и Непрядвой,

на поле Куликове, на речке Непрядве..."

"Сказание о Мамаевом побоище".

   Мое первое литературное творение, "Комендантский патруль", оборвалось на сентябре месяце 2004 года. Вторая часть этого произведения была оставлена в Грозном в чужих руках и долго считалась мною навсегда утраченной. Того человека, что вывозил ее из Чечни, я потерял на целых два года, и лишь в 2006-м вернул себе, никуда не девавшиеся и, бережно им сохраненные, свои записи.
   Четыре года я сидел над этим дневником. Четыре года топил свою душу в кровавых этих воспоминаниях.
   Сначала я долго не знал, как и с какой строки начать эту книгу, долго не решался написать первое ее слово. Я терялся в сомнениях и боялся ошибиться в выборе. Тщательно ковырялся в прошлом и искал то, от чего можно было оттолкнуться, что помогло бы вспомнить, как это все началось.
   И вот, в поэтическом своем багаже, я нашел ее - старую, деланную на допотопной печатной машинке, листовку из Дагестана. Желтый клочок бумажки, висевший на гвозде в нашей провонявшей дымом палатке. Палатке, над которой каждую ночь заступали в бессонный свой караул синие звезды Кавказа. Где, впервые за наши восемнадцать лет, Провидение и Рок вывели нас за руку из небытия. Откуда так давно ушли безвозвратной дорогой мертвых первые наши товарищи.
   ...Он так дорог мне, желтый клочок бумаги, с неровной вверху дырой от ржавого гвоздя. Он дал мне силы вспомнить, как это все началось.
   Листовка из Дагестана:
  

Воин России!

   В твоем прицеле враг!
   На грязных руках чеченских бандитов - кровь наших боевых товарищей, кровь ни в чем не повинных детей, женщин и стариков Буйнакса, Будденовска, Кизляра, Москвы.
   Их помыслы - бессмысленная война на Кавказе. Их спасение - утопить в крови следы своих преступлений: похищения людей, наркобизнес, торговлю оружием и мародерство. Их бог - доллар, зеленеющий ярче, чем священное знамя ислама.
   Волна терроризма прокатилась по стране! Взрыв жилого дома в Буйнаксе, взрывы на Манежной площади домов в Москве, Волгодонске... Эти акты вандализма, повлекшие за собой большие жертвы среди мирного населения, имеют под собой совершенно очевидный "чеченский" след.
   Банды ваххабитов, вероломно вторгшиеся в Дагестан, получили решительный отпор местного населения, потерпели сокрушительное поражение от федеральных войск в Ботлихе, Карамахи, Чабанмахи. Проиграв в открытом и честном бою, хаттабо-басаевский сброд в бессильной злобе перенес свою месть на мирных жителей, в большинстве своем женщин, детей, стариков. Так из-под лицемерной и лживой маски "истинных поборников ислама" очевидно проступил звериный оскал заурядных уголовников и бандитов, кровавые деяния которых возмутили и насторожили весь мир. Многие из тех, кто еще вчера сочувствовал им, отшатнулись от них, как от чумы.
   Защитники Отечества! Исполняя свой долг, будьте бдительны, не поддавайтесь на провокации, будьте мужественны, беспрекословно выполняйте приказы и распоряжения командиров и начальников. Наш враг по-шакальи хитер и коварен. Он способен в любой момент нанести подлый удар в спину. Он не разборчив в средствах, он не пощадит никого, ни малого, ни старого, ни слабого. Поэтому будьте бдительны вдвойне. Кто, как не вы, кому Родина и народ доверили в руки оружие и свою безопасность, защитит соотечественников от бандитов?!
   От вашей твердости зависят жизни ваших отцов и матерей, ваших братьев и сестер.
   В этом - ваш священный долг, в этом - ваша святая обязанность!
  
   Командование, Военный Совет Северо-Кавказского Округа Внутренних Войск МВД России.
   Теперь, когда миновал этот тяжкий труд, я часто задаюсь вопросом, для чего была написана моя книга? И почему сейчас мне все больше кажется, что я так и не нашел, так и не сказал в ней самого главного об этой войне. Так и не доискался ответа, что же со мной произошло? Что же я видел такого, что так состарило, так надорвало мою душу?
   Если кто-то подумает, что книга была написана для него или других, - это неправда. Она была нужна только мне. Я писал ее лишь для себя одного. Только для того, чтобы, наконец, понять, почему я остался жить. Для того, чтобы знать, по каким дорогам идти мне сегодня, под тем небом, где не бывало войны. Чтобы навсегда отвязаться от тяжких воспоминаний прошлого, оторвать от сердца и выбросить в могилу забвения свой Грозный, это темное жилище необхватной беды.
   Начатая, как вольный рассказ, хулиганский и безалаберный, книга все сильнее затягивала меня в свой омут, все увереннее изменяла форму, все чаще заставляла переживать, все больше отнимала ночей у моего сна. Она все ломала, все настойчивей и упорней сгибала меня, пока не превратилась в какой-то наркотик. Теперь я не помню того дня или ночи, когда бы не был занят мыслью о страшной своей повести. Из того, неумело начатого, легкого и глупого рассказа, она превратилась в тяжкую драму жизни. В личную трагедию моей судьбы.
   Что мне принесла эта книга? От чего уберегла, какие ответы дала на вопросы бытия? Помогла ли мне справиться с самим собой? Нет. Ничего этого не произошло. Наоборот, я только сильнее, только болезненнее, заново все пережил. Все вспомнил, обо всем пожалел, еще больше нашел вопросов.
   Сколько раз я пытался полностью ее перечитать! Сколько раз так и не смог этого сделать. Пройдя несколько первых дней, я опускал руки и убирал ее на самую дальнюю полку. Потому что Грозный плачет и плачет в моем сердце. Потому что то, оставленное в его развалинах прошлое, все не может отпустить меня к новой жизни. Все напоминает о себе, все жжет неугасимым огнем мою душу. Не может забыться, залиться водкой, сгинуть в молитвах. Потому что эта книга - никакой не памятник той войне! А лишь язвенная болезнь моего сознания, которому не подвластно освободить себя от груза былого. Оно так и живет в том Грозном, на той Минутке, среди той беды, той ненависти и неудачи. Живет от рассвета и до рассвета. От фугаса и до фугаса.
  
   ...Теперь, если у вас не хватило силы закрыть этот лист, я приглашаю вас с собой. В тот увлекательный мир национального геноцида и гражданской войны. К тем дорогам, по которым, обвешанные пулеметными лентами, шагают в ад, спятившие с ума люди.
   Приглашаю на наш неоконченный праздник молодости и смерти!
  
  
  
  
  
  
   14 сентября 2004 года. Вторник.
   Всякий раз, ступив на землю Минутки, я долго не могу заставить себя покинуть это мертвое замкнутое пространство. Всякий раз не могу наглядеться на это проклятое людьми место. Меня так тревожит, так волнует нерешенная судьба этой площади.
   Наверное, нужно было стереть ее с лица земли. Чтобы никто не видел эти, испустившие свой дух руины, никто не чуял стоящий подле них смрад, никто не упивался притягательной этой картиной. Никто не жаждал новых разрушений.
   Минутка. Когда-то здесь остановилось и больше уже не трогалось в свой путь время. Здесь ничего не меняется уже много лет.
   Сменилась со своего поста ночь.
   Инженерная разведка дорог. Холодный белый туман ползет по Минутке. Он чуть отклеивается от земли и замирает в воздухе. Шагнув в зыбкое это море, пропадает из глаз траурный наш караван.
   Когда умирает последний человеческий голос, когда затихает последний звук кованых подошв, я, отстав от колонны, остаюсь наедине с тишиной Минутки. На почерневших ее домах, подожженных и разграбленных, сидят мокрые толстые облака. В каменных лабиринтах подземных переходов гниет простреленное железо и раскроенные туши срубленных тополей. Трясинная земля обочин полна бензиновых пятен и первой палой листвы. Тяжелое и безмерное, висит над площадью давнее бремя проклятия...
   ...Инженерная разведка комендатуры. Она зря так торопится пройти свой маршрут. Зачем спешить, если ничего не меняется уже много лет?
   Три километра трассы саперы ковыряются в обочинах дорог, выискивая заложенные ночью фугасы. Плохо обученная собака, неспособная к их труду, никак не найдет место в цепи и тащит к кустам "зеленки" молодого своего хозяина. За саперами неспешно шагают холоднокровные разведчики огневого прикрытия. Где-то посередине ползут БТР и ЗИЛ.
   Воротившись с разведки, я застаю у ворот отдела, занятого своим автоматом Плюса. Подкравшись к нему со спины, дергаю оружие за ремень:
   - Что, сбой дал? На что теперь жить будешь, разбойник?
   Чеченец улыбается и, выпрямившись в рост, соглашается с "разбойником":
   - Да, с ним я любого огорчу!
   У Плюса я узнаю последние новости и, прослышав об очередных заслонах, тороплюсь скорее пропасть из РОВД. Пешком я добираюсь до ОМОНа. В стенах его ПВД, собирающиеся через три недели домой красноярцы, неторопливо пакуют сумки и перестирывают накопившееся тряпье. В гостеприимном их углу я провожу время до середины дня, после чего собираюсь обратно в отдел.
   На Минутке автостопом ловлю армейский БРДМ и, долетев на нем до заслона на перекрестке Мусорова-Нагорная, прыгаю с брони прямо перед опешившим Вождем. Тот, весь день собиравший по частям свой заслон, непроизвольно отступает на шаг и, быстро придя в себя, переходит в наступление:
   - Ну что, Ангара?! Как жизнь, как зарплата?!. - Он поворачивается к остальным: - Вот и последнего бездельника поймали!
   Солнечный и жаркий день загоняет нас за обочины, где, почти никого не останавливая, мы пропадаем в тени деревьев.
   Вскоре я ухожу с поста и кружу под деревьями грецкого ореха, пытаясь высмотреть в листве редкие плоды. Какой-то из них, уже наскоро запиханный в рот, попадается с червяками. Я долго плююсь, после чего бросаю орехи и протискиваюсь сквозь окно в уже знакомый дворик, где, набив в кепку винограда, тащу ее скучающим у дороги товарищам.
   У своих "Жигулей" трясет животом Толстый Бармалей. Он что-то обещает нашим пэпсам и пытается занять у них денег. Но тем давно известны все увертки участкового и они лишь со смехом отнекиваются. Толстый тянется к нам с Бродягой и тоже спрашивает про деньги. Я только развожу руками:
   - Эх, Бармалей! Какие деньги? У нас вошь на аркане да дыра в кармане!
   Бродяга достает откуда-то сто рублей. И тут же жалеет об этом. Возврата долгов от Толстого не дождаться и тысячи лет, а потому, занимать нет никакого желания. Бродяга идет на хитрость:
   - Я бы занял, но есть одно "но". Боюсь, что ты не сможешь мне отдать. Я как-то Большому Бармалею занял (Слово "занял" здесь уместно только для Бродяги. Большой, как и Толстый, долги умел только безвозмездно брать и копить), а через неделю его убили. Еще я Неуловимому занял, а он, говорят, в больнице тяжелый очень... Я уже боюсь кому-то занимать.
   Бармалей уже понял, что этой сотни ему не видать, но ничуть не расстраивается. Он решает продолжить игру и повергает Бродягу в полное смущение:
   - Умер Неуловимый-то! Все-то думали, мол, ерунда, не болеет, притворяется, а оказалось вон как всё серьезно...
   Все мгновенно примолкают и включаются в игру по правилам Толстого. Мы скорбно киваем головами и поддакиваем:
   - Да, да, умер.
   Ошалевший Бродяга не верит своим ушам.
   - Как умер?.. Когда?..
   - Вот, вчера и умер. Вчера и схоронили.
   Бродяге глубоко плевать и на Неуловимого, и на то, как и где он преставился, поражает его сама новость. Сам факт неожиданной смерти. Бродяга отмечает про себя, что теперь занимать Бармалею денег точно не нужно, и пытается скорчить на лице маску сожаления:
   - Как же это... Уже и Неуловимого нет...
   Толстый беспардонен и жизнерадостен. Он смело восклицает:
   - А что, велика потеря?!
   Мы лопаемся от смеха. Бродяга понимает, что его провели, тоже смеется, но денег не занимает.
   Мы уходим с ним с поста и уже час не можем наглядеться на Нагорную - изведенную на головешки улицу. В одном из дворов у самых ворот зияет громадная осыпающаяся могила - неровная, в три человеческих роста, воронка от авиаудара. За сваленным забором стоят обезображенные вишневые, яблоневые сады. На перемолотых их кронах реют старые тряпки, обломки мебели и сорванные крыши.
   Хватило бы рук в этом городе засыпать все воронки, и снять с садов уродливые эти плоды!
   Стоящие с нами чеченцы разъезжаются по домам на ужин. Хоть покидать пост и запрещено, но Вождь спокойно отпускает их. Обещанный еще 11-го числа сухпай так и не появился ни на одном из заслонов. Последовав примеру чеченцев, я дохожу до отдела. В РОВД никого. В комнате я натыкаюсь на полпакета баранок, что запасливый Ара притащил днем с рынка. Не густо. Можно пойти и поужинать в долг в кафе, но этот вариант рассматривается мной только при наступление совсем бедовых времен, сейчас же я принципиально этого не делаю. Лезть в долги - самое последнее и поганое для меня дело. Уничтожив баранки, я возвращаюсь к заслону.
   Подбираются сумерки. Мы с Бродягой развлекаемся стрельбой по придорожным столбам, бутылкам и склянкам. Однако продолжается это недолго, Вождь накладывает табу на нарушение тишины и разгоняет нас по кустам. Сам же, убивая бесконечное время, вместе с Ахиллесом и Сквозняком пьет в автобусе водку.
   Мимо на скорости проскакивает машина. Мы опаздываем и на бегу даем несколько выстрелов вверх. Расквартированные в двухстах метрах от нашего перекрестка Ханты-Мансийский ОМОН и комендатура, посылают вдоль дороги несколько очередей. Нас приняли за бандитов. Пули, высекая желтые искры, прыгают по асфальту у наших ног. Ни словом, ни делом не отвечая на огонь, мы совсем уходим с дороги.
   Глухие минуты полночи стаскивают нас на покрытый мраком плац.
   Построением руководит первый заместитель Тайда, начальник криминальной милиции РОВД Клоп - маленькое, вонючее животное. Ожидая сбора всех постов, он в течение получаса жует перед нами жвачку и упорно молчит. В отсутствие на месте Тайда, Клоп хочет показать, что птица он ничуть не меньшая, и размах его крыльев вполне может затмить местное чеченское солнце. Однако ни один из стоящих в строю не роняет и слова недовольства в сторону зазнавшегося командира - слишком много чести. Мы открыто презираем его, и сейчас негромко над ним смеемся.
   Клопа притащил сюда месяц тому назад Тайд. За это время я видел этого недотепу только неостановимо болтающим по сотовому телефону или бестолково шныряющим по кабинетам в поисках вчерашнего дня. Работа криминальной милиции, которую возглавил Клоп, взамен ушедшего, мудрого и опытного чеченца Дракона, с первого же дня стала и с места больше не трогалась. Зато важности, начальского гонору и ненасытности совать свой нос в чужие дела, у нового командира было, мягко сказано, не занимать. Втайне мечтающий скорее занять место Тайда, Клоп, в пример доброму русскому обычаю (откуда он о нем узнал?) называть старшего, начальника или просто уважаемого человека по имени-отчеству, что напрочь отсутствует у чеченцев (они обходятся просто именем), пытался заставить и нас называть его по батюшке. Однако, из этой затеи ничего не вышло. Чеченцы, верные своему воспитанию, тихо игнорировали указание, а русские, в угоду непокорной своей душе, тут же отреклись от обычаев предков.
   Мал клоп да вонюч! Клоп, Блоха, Вошь, Пшик, Кот в сапогах, Воробей, Ящур, - это неполный список грязных кликух или, как еще говорят, погремух, одного человека, умудрившегося нахватать их всего за месяц пребывания в РОВД. Полтора метра ростом, тощий скелет со сморщенным лицом, на котором мотаются жиденькие усы, Клоп зажигал по отделу в огромном, до колен пиджаке и великой, болтавшейся на ушах кепке.
   Помаячив на крыльце тщедушным своим тельцем, по которому бы каждый с немалым удовольствием ударил сапогом, Клоп громко объявляет всем благодарность за службу. Мы расходимся, так и не поняв, для чего стоило столько времени топтать плац.
  
   15 сентября 2004 года. Среда.
   Как ни странно, но заслоны сегодня не выставляются и, получив от Тайда долгожданную команду "По рабочим местам!", я без зазрения совести отправляюсь на свою кровать. Моя кровать - это самое рабочее "рабочее место"!
   Снится мне, как и часто здесь, война. Я вновь один без оружия или с оружием, дерусь или убегаю от боевиков. Пули из моего автомата пролетают два-три метра и падают. Это нормальная человеческая боязнь убийства. Вернее, ответственности за него. Иногда, наоборот, враги валятся один за другим. Почти всегда очень быстро кончаются патроны. Я лечу сломя голову, но у меня немеют ноги, и какие-то метры я пробегаю за целые минуты. Меня догоняют, берут в плен, но чаще убивают. Это так неприятно, чувствовать, как в тебе, словно маленькие червяки, ворочаются, просаживают тебя насквозь, берущие любую кость пули.
   Уже обед. В кастрюле лежит недоеденная утром гречневая каша. Я неохотно кладу зубы в ненавистную эту пищу.
   Приободрившись у зеркала, сунув подмышку рабочую папку, нацепив кепку и взяв автомат, я спускаюсь во двор и являюсь белому свету. Для лживой показухи своей работы, слепив деятельную суету, я мелькаю в нескольких кабинетах, на секунду (чтобы не успели поймать) пробегаю по краю зрения нескольких начальников, и вскоре создаю впечатление усердного работника. Убедившись, что дело сделано, и никто за мною не наблюдает, шныряю обратно в комнату.
   В комнате на своей кровати уже валяется в одних трусах Опер. Он только что обманул своего начальника и бежал из прокуренных кабинетов уголовного розыска. Опер сообщает "трассера" последних дней:
   - боевики за свой рейд 21-го августа денег не получили, так как мало народу положили, а значит, по мнению заказчиков, потраченных на них денег не отработали. Теперь до 5-го октября, дня вступления в должность нового президента, им вменено в обязанность подготовить и провести новую вылазку в город.
   - та ночь, с 10-го на 11-е сентября, когда мы с чеченским ОМОНом ездили в больницу на 12-й участок, чуть не стала для многих роковой. Около полусотни боевиков прятались тогда на четвертом этаже больницы. Мы же дошли только до третьего.
   - через поселок Гикало, что на краю нашего района, с завидной регулярностью проходят на 56-й участок группы боевиков.
   В свете всех этих новостей, я на неопределенное время откладываю свою поездку в 4-е ЖЭУ. Последнее расположено на самом краю 12-го участка и, даже по мнению наплевиста и разгильдяя Бармалея, еще довольно опасно.
   Сама эта поездка мне нужна, как прошлогодний снег. Дело в том, что у нас в милиции возник очередной план на наказания. Большие отсчеты со списками наказанных по разным причинам рядовых граждан уже мало кого удовлетворяют в высоких кабинетах, и потому там было принято, прямо скажем, неудачное и некрасивое решение: каждому участковому привлечь к административной ответственности руководителя местного ЖЭУ. Составить на него протокол и отправить материал в суд. Повод был найден тут же: за имеющиеся на их территории мусорные свалки. То, что весь Грозный - это одна огромная и заброшенная свалка, то, что полунищие ЖЭУ сами сидят без денег и дотаций на обслуживание закрепленной территории, и люди, работающие там, самоотверженно за копейки своей зарплаты ходят на субботники и машут изо дня в день лопатами, - все это мало волнует большезвездных начальников неприступного МВД. Составить протокол и точка. Наказать! Иначе мы накажем вас.
   Эта эпопея с протоколом длиться уже почти месяц. Для начала участковому надо обнаружить все мусорки, даже самые тайные, изловить неуловимого и забегавшегося по совещаниям начальника ЖЭУ, привести его к вышеупомянутым "объектам", затем подробно объяснить, за что он впал в такую немилость, и только после этого попробовать уговорить подписать протокол. Последнее и будет самое сложное - заставить человека принять на себя грех несовершенного им преступления.
   Такие вот дела. Ехать на 12-й участок и помирать там за клочок бумажки я не собираюсь. Уж лучше с чеченским ОМОНом пасть на штурме той самой больницы, чем быть застреленным при составлении протокола.
   Время 21.00. Построение. Мы, - ночное усиление, - в майках, распахнутые, с провисшими ремнями, в тапках на босу ногу, небрежно роняем на плацу короткие шутки и безудержно зеваем под трауром сонной луны.
   Руководить построением личного состава выходит, оставшийся в РОВД за старшего Клоп. Авторитетный и шустрый начальник, он первым делом отправляет всех за оружием и форменной одеждой. Строй валится на части. Не торопясь, руки в карманы, я нарочно прохожу перед лицом злобствующего командира. Его голос, визгливый и тонкий, врывается мне в самое ухо:
   - Быстрее!!! Бегом!!!
   Но, упиваясь своей наглостью, я еще больше замедляю шаг и, радостно злорадствуя, последним наступаю на ступени лестницы.
   Наконец, Клопу удается загнать всех в строй с оружием и в слабом подобии форменной одежды. Из-под наших кителей торчат тельняшки, а из под брюк проглядывают тапки. Клоп шарит глазами в списке и тихонько раздувает усы. Не хватает Рамзеса Безобразного, что в кабинете участковых с наслаждением режется сейчас в садистские компьютерные игры, а на построение, как и на самого Клопа, дерзко положил. Последний, напуганный падением собственного авторитета, пытается, во чтобы-то ни стало, заполучить в свое распоряжение Рамзеса. Подпрыгивая на крыльце от досады и в упор разглядывая неполный без Безобразного строй, он вопит:
   - Где он? Где, я вас спрашиваю?..
   Я подливаю масла в огонь:
   - А он никогда на построения не ходит. В компьютер сейчас играет в кабинете. Сказал, что вы ему разрешили.
   Клопа сдувает с крыльца. Он лично летит за Безобразным и, после короткой ожесточенной перепалки на чеченском языке, ставит того в строй. Недовольный Рамзес пыхтит и ворочается на левом фланге.
   Вместе с Безобразным нас пятнадцать человек. Стоим мы на постах шестью парами по полтора часа каждая с 21.00 до 06.00, последняя, седьмая пара, стоит с 06.00 до 07.00 один час. Всего должно получиться четырнадцать человек. В строю пятнадцать. Погрязший в математической неграмотности Клоп долго пытается решить школьную задачу первоклассника и разбить нас на две группы:
   - Так, надо разделить пятнадцать человек на две группы по семь... Нет, не получается. Один остается. - Клоп тут же задыхается от такой несправедливости и злобно вскрикивает - Он что, отдыхать будет? Ну, уж нет! Не надо нам по семь. Так не получается. Надо по восемь. Так, всё, решено, по восемь человек. - Он соображает еще несколько секунд. - И опять не получается, одного не хватает...
   Напрасно дежурный Лом пытается вынуть из клоповьих рук список и сам расписать смены. Клоп неумолим. Он горит желанием лично проконтролировать организацию обороны РОВД. Лом беспокойно вздыхает за спиной начальника. Мы галдим, сморкаемся и намеренно подаем тупые советы да подбрасываем ложные решения.
   В конечном итоге, нас все-таки делят на две группы по семь человек. Нет, никого не разрезали. Просто такая важная птица, как Безобразный, заявил, что пока на его толстых плечах еще болтаются капитанские звезды, ни на каком посту стоять он не намерен.
   ...Но! Комедия продолжается!
   Теперь возникла другая, непредвиденная и практически непоправимая беда. Пока проходило обсуждение кому и как стоять, истек целый час (Целый час был потрачен на то, что занимает пять минут!), и время выхода на посты автоматически перенеслось с 21.00 на 22.00, сбив, таким образом, весь гениальный план Клопа по расстановке.
   Клоп закипает еще сильнее, он начинает делить оставшиеся до 07.00 утра девять часов на семь смен по два человека. Слава Богу, времени до утра предостаточно. Клоп кипит от натуги мысленного действия, начинает психовать, рвать ручкой бумагу и дрыгать одной ногой. Но ничего не получается! Кто-то из строя предлагает подождать еще два часа до 24.00, когда всё сойдется само собой, и все семь смен выстоят единственный свой час.
   Так и не справившись с поставленной задачей, Клоп обмякает и машет на нас рукой:
   - Записывайтесь, кто во сколько хочет! Но, чтобы каждая смена по два часа и до 07.00 утра!
   Предоставленные своей совести, которой у нас нет, мы бессовестно гоним со двора все клоповьи надежды. Каждый пишет свою фамилию, где пожелает. У нас-то с математикой все в порядке. Сразу пять человек записывается на полночь и до часу ночи. Остальные, не менее хитрые и ушлые, расписываются перед полночью и после часа. В итоге после 03.00 людей просто не остается. До 07.00 стоять некому.
   Пусть Клоп стоит.
   После окончания дурной этой комедии, дежурный долго ломает голову над составленным списком, не зная кем заткнуть четыре утренних часа.
   Под Серноводском вчера убиты двое боевиков, связные одного из полевых командиров.
  
   16 сентября 2004 года. Четверг.
   Ночью я ставлю Безобразного на часы. Происходит это так:
   Дежурный Лом полностью вымарал постовую ведомость и, наконец, внес необходимую ясность. В 05.00 часов я с Удавом выхожу на пост. Нам достается самое крохотное, в полчаса, дежурство. Выложив друг другу душу и протерев дырки в подошвах, мы идем поднимать сменщиков; я - Сквозняка, Удав - Безобразного.
   Рамзес, дрыхнущий в кабинете участковых и разбуженный незадачливым Удавом, кричит благим матом, что пока он начальник службы (хотя официально им не является, а орет так, лишь по дурной привычке собственной невоспитанности), никто не вправе поставить его на пост. Безобразный матерится с таким отчаянием, что в утренней тишине его хриплый, невыдержанный голос слышен в каждом углу РОВД. Смутившись таким отпором, уходит скромный Удав. На плац вываливается один Сквозняк. Я лично иду будить Безобразного:
   - Вставай на пост. Тебя там дежурный ждет.
   Пока Рамзес сопит, кряхтит и обувается, я в дежурной части расталкиваю задремавшего Лома:
   - Рамзес немного задерживается. Сейчас подойдет.
   Лом сидит в кресле и спросонья не может понять, для чего он понадобился ночью Рамзесу. А я быстро ухожу. Прибывший на разборку Безобразный, застает Лома с открытыми глазами. Из окна своей комнаты я наблюдаю, как Рамзес устраивает грандиозный скандал по случаю своего выхода на пост.
   Выпустив весь пар, обставившись со всех сторон громогласным эхом, Безобразный, возмущенный и растрепанный, уходит обратно в кабинет спать. Но мои потуги достигают цели. Разбуженный его громкими криками Клоп, выползает из своей щели, спускается со второго этажа и, подав на суд дежурного свои уши, вскоре идет будить Безобразного:
   - Вставай, Кутузов, на пост!
   Увидев из окна топорщащегося, примолкшего Кутузова, в напряжении застывшего у ворот, я с наслаждением ложусь спать.
   Кислое, пасмурное утро входит в стены сунженских развалин.
   Еще до развода я подхожу к Лому и напрашиваюсь в СОГ на немедленный выезд. На улице Окружной у мужика ночью угнали машину; замотанную ездой, видавшую виды белую "семерку". Весь в черном, как на траур, чеченец ведет нас к своему дому, - утлой комнатенке в разъехавшейся, наполовину разобранной пятиэтажке.
   - Ты, что, тут и живешь?
   - Тут и живу. Квартира раньше была в соседнем доме, хорошая квартира, светлая. Много в ней и до войны и после войны прожил. Не тронуло ее. А вот летом этим уехал в деревню, приезжаю, - нет дома, одни развалины. Многие здесь дома на кирпичи растащили.
   Мы понимающе киваем, но не роняем ни слова. Нам-то прекрасно известно, кто именно помог мужику избавиться от его хорошей, светлой квартиры. Сначала здесь промышлял Рамзес Безобразный, его погнали и ненадолго заменили пэпсы полка, а затем и те уступили доходное это место более сильным кадыровцам. И вот теперь от крепких, выстоявших обе войны домов, не осталось и слабой тени. Серая свалка состарившегося хлама, дождавшаяся, наконец, своего заката.
   Мы собираем необходимый материал и возвращаемся в отдел. Я стираю камуфляж и ложусь спать.
   Днем в дежурной части я перелистываю журнал сводок о происшествиях за последние недели: 1-го сентября под Грозным, на заложенном у обочины фугасе, подорвались армейцы. Приехавшие им на помощь товарищи и милиция рвутся тут же на втором фугасе, спрятанным в листве дерева. Отложив до завтра документирование и осмотр места происшествия, они забирают погибших и раненых. Утром 2-го числа армейцы и милиция возвращаются на место и рвутся уже на третьем фугасе. В сводке трое погибших, все офицеры, десять раненых.
   К сводке прилагается пустой список фамилий и имен. Невзрачные тонкие строчки лежат на белом листе журнала. Скупые буквы без рамок и пафосных речей. Это всё, что осталось от живших вчера людей.
   Контр Казах широко и с размахом отмечает свое тридцатипятилетие. Пьяная в дым контра вываливается из придорожного кафе, горланит на улице недопетые застольные песни, и перетаскивает праздник в стены отдела. Участвующий в попойке Опер, заводит в коридоре общаги адскую машину музыкального центра. Металлические колокола рок-н-рола, буржуйская залихватская музыка, закладывают уши в прокуренных наших комнатах. Офицерье хлещет дармовую водку и матерится, как настоящие прапорщики. Кто-то виснет на лестнице крыльца и обнаруживает полное отсутствие слуха: "Эх, путь-дорожка фронтовая! Не страшна нам бомбежка любая!.."
   Я стою на посту. Рядом со мной косится на светлые окна общежития и как-то неравнодушно вздыхает пэпс:
   - А мы вот так не гуляем...
   Я пытаюсь выяснить подробности:
   - А как вы гуляете?
   - Не так громко. Нам нельзя, нам Коран запрещает. - Какое-то светлое воспоминание вспыхивает на лице чеченца и он добавляет с улыбкой: - У нас без стрельбы - не гулянка.
  
   17 сентября 2004 года. Пятница.
   В полночь в РОВД с проверкой приезжает русский полковник Чеченского МВД.
   Случай в своем несчастии редкий и беспрецедентный! Представитель МВД едет на самый край города, чтобы занести ногу в захудалый районный отдел и там вытряхнуть из шкуры спокойствия его обитателей. На моей памяти, ни один чин такого пошива не объявлялся у нас так поздно.
   Полковник объявляет сбор СОГа в полном составе по "тревоге". Он проверяет даже не само построение, а его скорость. Я оказываюсь самым расторопным, и первым с оружием появляюсь в строю. Подбегают остальные. Взъерошенные и неспокойные мы растем перед проверяющим, как вредные сорняки на грядке. Спутанные рукава кителей болтаются на наших спинах, за наспех накинутыми на ноги берцами волочатся длинные петли шнурков, вывернутые наизнанку, с расстегнутыми клапанами разгрузки кочуют из рук в руку, автоматы зажаты между ног. Полковник уводит лицо в сторону и тихонько смеется. Он прокашливается и негромко спрашивает:
   - Ну, что, так и будете воевать?
   Всем объявляется благодарность за отменную скорость построения. Мы бубним в ответ что-то нечленораздельное. Добрая часть контры только что привстала из-за дружественного стола Казаха и поэтому, якобы от стыда, прячет от проверяющего пропитый взгляд бесстыжих глаз.
   С уездом полковника с новой силой разворачивается, пропавшая было вечеринка.
   Утренний развод. Вождь дергает в руках список личного состава, сверяет наличие людей и отмечает крестиком отсутствующих. Где-то сбоку, смолкший и замкнутый, Рамзес Безобразный копит в мозгу грязные планы своего обогащения.
   С, приданным в помощь службе участковых нарядом вневедомственной охраны, я до обеда развожу повестки. Из двадцати адресов мы находим только пять. Остальных пятнадцати просто не существует. Вдоль дороги разбросаны куски стен с несвежей, застаревшей гарью. Где-то уже нет и этого, лишь распаханные под ноль поля былых развалин - все, что осталось от целых кварталов и улиц.
   Чечня... Земля обетованная... Маленький клочок земли на задворках великой империи, вычищенный огнями пожаров, выстеленный горем и мертвой травой.
   Непонятно почему, но Безобразный, несмотря на все свои падения, по-прежнему неофициально занимает должность нашего начальника. Он регулярно протирает штаны на совещаниях, продолжает топить утлый корабль участковых, посылать нас на провальные дела и о каждом провинившемся лично доносить Тайду.
   Настоящий же начальник участковых, Аскольд, сейчас прогуливает свой очередной отпуск.
   У Рамзеса Безобразного кончились деньги...
   В обед он собирает нас в своем кабинете. Ломая зубами грязные ногти, Безобразный недолго роется глазами в верхнем ящике стола, сетует на пропажу какого-то списка и выборочно тыкает пальцем на самых дерзких и неугодных. Самые дерзкие из собравшихся - это Проныр и Киборг, самые неугодные - Рафинад и Толстый Бармалей, я же поровну отношусь и к тем и, к другим. Сегодня на совещании у Тайда было принято важное решение: таких бездельников, как мы, подготовить на громкую аттестационную комиссию для последующего увольнения. А ему, Рамзесу, поручено написать на всех вышеперечисленных негодяев жуткие характеристики. Он бегает глазками и выжидающе посматривает на непроницаемые наши лица. Наконец, не дождавшись раскаяния, берет дело в свои руки:
   - Я не сержусь на вас. Я знаю, как тяжело сейчас работать. Я начальнику говорил... Он ведь не понимает!.. Я могу за вас попросить. Если я попрошу - точно ничего не будет. Я даже характеристики положительные напишу. Даже Ангаре...
   Все надежды Рамзеса пусты, как брюхо мумии. Мы, поглядывая в окно, равнодушно мигаем глазами и вертим затылками. Безобразный переходит в атаку:
   - Одна положительная характеристика - тысяча рублей!
   Я без очереди открываю рот:
   - А для меня сколько? Две тысячи?
   Ухмыляется и крутит пальцем у виска Бармалей, моментально вскипают Проныр и Киборг, с осуждением качает головой Рафинад. Остальные медленно покидают кабинет. Совещание окончено. Никто не хочет помочь Безобразному осилить нужду. С ожесточением отчаяния он бросает мне в лицо:
   - Тебя, сказали, первым будут увольнять!!!
   Я выдаю ему чистосердечное признание:
   - Да если меня уволят, я еще литр спирта поставлю тому, кто это сделает!
   Мы уходим. Чеченцы бредут за ворота, топчутся на КПП и вскоре исчезают. Русские уходят в кафе или запираются в своих комнатах.
   Сев в кубрике, я вновь и вновь роюсь в причинах своего возвращения сюда. Вновь приподнимаю завесу былого.
   Какой большой и нелепой ошибкой оказалось это возвращение! Возвращение, к которому я так целенаправленно и так тщательно подбирался целых три года. Три коротких года назад я оставил эту землю и три долгих года тосковал по ней. Вместо того, чтобы начать новую жизнь или как-то изменить настоящую, что собирался сделать каждый день, я жил прошлой. Я был слеп и бессмысленно тратил бесценное время. А оно раз за разом опустошало мою душу и воровало жизнь. Я стал таким стариком там! Там, где никогда не было войны. Хотя именно она, война, состарила меня. Состарила и выбросила доживать жалкий остаток жизни в тишину непотребного ей мира.
   Мир - место, где не бывает войны. Оказалось, что это не моё, это чужое, ненужное. Здесь так быстро движется время, здесь все тленно и имеет свой срок.
   Потому-то так и тянуло меня сюда - в те края, где нет будущего, где все лежит во власти только одного дня. Дня, у которого никогда не будет завтра. Здесь можно только умереть, но невозможно состариться и столкнуться со своей дряхлостью. Война - это мир молодых. Если не ослабли наши руки, если из них еще не выпадывает оружие, значит, сколько бы нам не было лет, мы еще молоды, значит, еще сильны, значит, еще опасны для наших врагов.
   Здесь нет будущего. Вовсе не из-за смерти. Будущее для нас - это старость. Только она. И мы, не боящиеся смерти, не может с этим смириться. Неужели и вправду когда-нибудь наступит день, когда все эти походы, все эта кровавость, жестокость, доблесть и честь, отойдут в прошлое. В натуральное, огромное, неизмеримое ничем прошлое, которое будет мериться не тремя, не пятью и не десятью годами назад, а целой жизнью? Неужели когда-нибудь все это будет для других? Разве можно с этим смириться? Нет. Никогда.
   Даже они, мои сорокалетние товарищи, уже почувствовавшие близость этого заката, разглядев свое немощное будущее, повернули вспять. Назад к войне. Назад в прошлое, где еще полыхают на сквозном ветру боевые знамена! Где еще есть неприступные высоты, и играет блюз ночной тревоги!
   - Сквозняк, а почему ты, приехал сюда? Тебе-то что не сиделось дома? Дети уже взрослые! Из-за денег?
   - Да вроде нет. Что мне там?!. Дома еще полгода и на пенсию. Куда я потом? Хочется напоследок уж, если не на мир посмотреть, так хоть себя испытать. Убедиться, что еще где-то нужен.
   ...Еще где-то нужен! Даже он, стареющий Сквозняк, верит, что еще где-то нужен! Верит так, что приехал в стреляющий, полный ненависти Грозный. Приехал с одной целью - отдать этому городу огромный год своей единственной, никогда уже больше не повторившейся жизни.
   Каждый из нас верит здесь, что он еще кому-то нужен. Да вот только никто не сможет ответить на вопрос: что здесь нужно нам самим? Мы - мертвые души, тени живущих. Что мы, часто пьяные, грубые, невыдержанные, неумелые с женщинами, жестокие мужчины, - так давно растеряли и не можем никак собрать на этой земле? Только ли, застреленных вчера друзей? Только ли обиды и память о прошлом?..
   Неужели я и сам никогда не смогу ответить себе, для чего я здесь? Никогда не найду двери в мир без войны... Неужели и вправду он где-то существует?...
   Я сплю в своей комнате. Тихо, чтобы никого не спугнуть, по коридору этажа ходит сам Тайд. Старый шпион потихоньку, с короткими интервалами, по очереди стучит во все двери.
   К неудаче Тайда, практики бесшумного проникновения в убогие квартиры местного общежития, среди контры просто не существует. Низшим балом оповещения о приходе гостей являются несколько сильных ударов в дверь (там, наверняка, все спят), средний бал держится на ударах в дверь и громком мате, ну, и высший - это оба первых, плюс бой двери сапогами (все двери выбиты и сняты с петель много раз).
   Через несколько минут после ухода начальника, появляется Опер и интересуется, не был ли я пойман на тайдовской зачистке. Я полностью не владею информацией.
   - А я и не знал, что там Тайд ходит.
   - Эх, ты! Надо было хоть в дверь выстрелить!
   Тайд в последние дни стал просто невыносим. Он не может удержаться у власти и нутром чувствует близкий конец своей карьеры. И не может ничего сделать. Что-то произошло там, в больших коридорах Республиканского МВД, в черной глухоте, пропитанных интригами и ненавистью кабинетов. Сильный, несгибаемый Тайд стал лишней, мешающей фигурой в очередной темной игре на старом шахматном поле.
   Перед самым построением, чуть не сбив часового, в раскрытые ворота влетает бронированный УАЗик уголовного розыска. Взвизгнув тормозами, он причаливает к крыльцу общежития. Опер, Удав, Вовочка и Батон выпадают из распахнутых его дверей. Нутро машины сплошь забито стреляными гильзами, несет порохом и спиртом. Над крышей висит сломанная спица антенны.
   Час назад, нахлебавшись водки, четверо этих удальцов приняли решение о немедленном выезде на 56-й участок. Совсем изойдя от тоски по давно никем не проводимых соцсоревнованиям по стрельбе, они вознамерились организовать такое мероприятие собственными силами и, наконец-то выяснить, кто именно из всех четверых сейчас врёт, что он самый меткий в мире стрелок. Даже был выбран старый, давно проверенный, поощрительный приз - литр увеселительной жидкости.
   Какое-то время, в поиске на руинах 56-го участка тира для стрельбы, Удав, не жалея сил, загонял мотор. И, может быть, ходи с Удавом об руку большая настойчивость и терпение, тир был бы найден. Но все поторапливали и поторапливали, сидящие рядом Опер, Батон и Вовочка. Особенно нервничал и недомогал последний. Надо полагать... Изъятый после последней пьянки автомат, Вове уже вернули, а он с ним не воюет уже целых девять дней!
   Тир не нашли. УАЗик остановился прямо на дороге. Что происходило дальше, никто в точности описать не может. Представление началось после того, как, выйдя из машины, Удав первой же очередью перерубил на ее крыше алюминиевую антенну радиостанции. Он был единственный, кто вообще вышел за двери. Остальные так и остались в своей конуре. Упражнение "стрельба сидя на заднице" было выполнено прямо в салоне УАЗика, а тиром стала прилегающая территория 56-го участка, что принял на себя все четыре залежавшихся без дела боекомплекта. Приехали наши товарищи в отдел без единого патрона.
   На наши удивленные взгляды в россыпь стреляных гильз и прямые вопросы, что произошло, все, как один тыкают в скрючившуюся антенну и, выпучив глаза, разносят по РОВД историю о вероломном нападении боевиков, неожиданная атака которых была отбита ценой всего боекомплекта. Особенно, без зазрения совести и только так, как может врать один он, нагло и напористо, усердствует Опер.
   Вечером, в неофициальной обстановке рабочего кабинета, без поздравительных речей и выхода перед строем, почти втихаря, Вождь вручает мне, Бродяге и Ахиллесу почетные грамоты от, тогда еще Министра Чеченского МВД, теперь Президента Чечни Алу Алханова. Тайд не захотел показать их на разводе и отдал Вождю в руки.
   Грамоты три месяца шли через город. Подписаны они 2-го июня.
   Грустный, уже протрезвевший Опер сидит на кровати. Он без толку трясет пустой чехол автоматного подсумка и прощупывает изношенную шкуру разгрузки. Ничего нет. Обнищавший, лихорадочно-деятельный, Опер достает из-под одеяла чудом уцелевшую гранату и справляется у меня по части патронов:
   - Ты не знаешь таких мест, где они еще остались? Хотя бы чуть-чуть.
   Я отдаю ему две пачки по двадцать штук каждая.
   - До первой пьянки хватит?
   Опер, как и всякий раз, когда его этим попрекают, почти обижается.
   - Какой пьянки?! Я же не пью! Это последний раз было!
   Самый поздний, предполночный мрак забирается в комнату. Ленивое вино задушевных бесед пьется медленно и со вкусом. Мы бережно залатываем раны дня, вытаскиваем из памяти зло сегодняшних неудач и запасливо копим силы для грядущего завтра.
   Аккуратно, с вкрадчивым стуком, отворяется дверь. На пороге появляется пожилой дознаватель контр Зеленый Змий. Всегда учтивый и порядочный, он вежливо интересуется нашими делами. А затем как бы, между прочим, скромно замечает:
   - А я сегодня приказ на свое увольнение получил.
   Это уже беда!
  
  
  
   Зеленый Змий затаскивает за тощим своим телом шесть бутылок обжигающей жидкости! Все те, кто еще не спит и способен держать в руках винтовки, собираются в тесном нашем окопе за номером 4 на поломанных дверях. Как стервятники на падаль, слетаются на запах живительной влаги наши воинствующие алкоголики: Ветеран, Удав и Вовочка (Без него и праздник - не праздник!). Наша траншея выставляет свой заградотряд из Опера (Пил сегодня последний раз!), Ары и Сквозняка. Итого со Змием - Великолепная семерка.
   Со второго яруса кровати я наблюдаю бурно текущую хронику боевых действий. Взбудораженные люди мечутся по тесному полигону комнаты. Они беспрестанно идут в психические друг на друга атаки, путают лица и имена, скачут под рок-н-ролл музыкального цента и валятся грудью на проволочные заграждениях кроватных сеток. Всплывают старые обиды и неоконченные споры. Как и всегда, по отлаженному сценарию прохождения таких памятных вечеров, в их финале следует передергивание автоматных затворов, всеобщий всплеск мелкой злобы, ссоры и оскорблений.
   Все расходятся по своим кубрикам. Водка выпита. Причина войны - Зеленый Змий - бездыханный лежит на кровати.
   Змий тянул в отделе уже второй годичный срок и зарекомендовал себя, как грамотный и исполнительный работник. Но, как и многих таких, его сгубило пристрастие к жидкости N2 (жидкость N1 - вода). Однажды, уже не вспомнить и когда, не спросив согласия Тайда, он покинул негостеприимные руины чеченской столицы, и на несколько дней уехал домой. Так началась длительная и беспощадная кампания по его увольнению из нашего РОВД. Будь Змий немного помудрее да посдержаннее и, не уйди с горя от такой перспективы в очередной запой, а, более того, прекрати продолжающиеся с еще большим размахом поездки домой, возможно, Тайд, этот тяжелый, но не очерствевший человек, вскоре бы и простил Змия. Но, видать, не судьба жить им вместе. В конечном итоге, вдосталь насмотревшись на запивающегося Змия, Тайд до дня официального увольнения отправил его на родину.
   Сегодня дознаватель явился за приказом об увольнении и расчетом. А поскольку человек он прямой и совестливый, то уехать, не попрощавшись, с размахом и по-русски, он просто не мог.
   Незадолго до этого, в августе месяце, точно также погорел другой дознаватель, контр Рыжий. Он прикатил в мае и жил в двенадцати часах пути от Грозного, ввиду чего от неземной скуки, два раза в месяц, зачастую игнорируя начальство, мотался домой. Игнорировал до тех пор, пока однажды не проигнорировал самого Тайда. За что и был сразу же уволен дисциплинированным полковником. Так что, хоть Рыжий и не пил, но с войной ему пришлось завязать.
   Однажды Рыжий поделился со мною причиной своего приезда сюда. Живет он в добром мире и согласии со своей женой в трехкомнатной квартире. Но квартира является собственностью жены. Это-то много раз и задевало такую строптивую мужскую гордость. И вот однажды Рыжий сказал жене, что настанет день, когда они станут жить в ЕГО квартире, которую он заработает за три года Чечни.
   Чего людям не хватает?
   Продержался Рыжий в Чечне меньше трех месяцев.
  
   18 сентября 2004 года. Суббота.
   Золотое солнце осени поднимается над желтеющим Грозным. По кривым зеркалам луж плывут первые, еще мягкие и не закостеневшие листья, - хрупкие корабли детства.
   Утренний развод у Тайда. Вот уже полчаса начальник с ожесточением доводит до нас указание Министра МВД о запрете ношения всеми милиционерами камуфляжа. В противном же случае, ему, Тайду, выдан необходимый патент на увольнение каждого, замаскировавшегося в этот камуфляж оборотня.
   На правом фланге нашей службы лепится тонкая и стройная фигура чеченца Аскольда. Вырезанное из камня спокойствия и скорби лицо, смотрит в мир темными агатами уставших глаз.
   Аскольд с сегодняшнего дня вышел с отпуска и приступил к исполнению обязанностей начальника участковых. Улыбки не сходят с наших лиц. Рады все окромя Безобразного. Он громко сопит, кашляет в кулак и, не дожидаясь окончания развода, уходит в кафе жрать. Там-то мы вскоре и застаем его. Жрущий Рамзес Безобразный - отвратительная картина, достойная занесения в анналы Чечни, как памятник отрицательных мгновений ее истории.
   Я заступаю с Плюсом в СОГ. Мы делим день пополам. Он уезжает домой, а я просыпаю два выезда подряд.
   Днем я ковыряюсь в остатках продовольственного пайка, - мешке картофельного гороха, - давно загнившего урожая прошлого года. Больше у нас ничего нет. Продукты выдавали последний раз больше месяца назад. Набросав полную кастрюлю мелочи, я готовлю картошку в мундирах. А потом, подвывая от нетерпения, пытаюсь вытащить из-под ногтей горячую, липкую кожуру.
   Раскопав заброшенные кладбища поэтических чувств, я вновь возвращаюсь к эпизодам минувшего:
  
   НОЧЬЮ
   С поправкой на ветер одна за другою
   Ссыпаются гильзы на влажный песок.
   У Сунжи над черной осенней водою
   Спускается ночи густеющий смог.
   На том берегу у разбитого дома
   Вслепую мы пулями щупаем цель.
   Сквозь мокрых деревьев широкие кроны
   Мы сами не видим откуда обстрел.
   Короткая очередь, срезав густую
   Траву у лица, отлетает во тьму.
   Ответный огонь приглашает вторую,
   Что падает в Сунжу, продляя игру.
   Пятном бледно-серым на тучах лохматых
   В зловещих руинах скрывается смерть.
   Разрушенный дом, словно в ткань маскхалата,
   Одет в виноградника гибкую сеть.
   Зажечь бы его. Да от сырости вязкой,
   Не то что бы дом, даже воздух промок.
   Сползает за шиворот мрак леденящий,
   Смыкая суставы простывшие ног.
   Со сном запоздалым в канавы гнилые
   Крадется туман, приближая рассвет.
   Косматые клочья скрывают сырые
   Развалины дома, глухие до бед.
   Вдоль Сунжи-реки, белизну огибая,
   Уходим от мокрых лежанок ночных.
   И бледность зари, высоту набирая,
   Озябшею серостью кутает их.
   Проржавленный ствол, отекая водою,
   Ждет нового дня на затекшем плече.
   В отстрелянных гильзах тепло неживое
   Еще не остыло на влажном песке.
  
   Кабинет нашей службы. В грубо и неумело слепленном шкафу, среди служебной документации, я нахожу слинявший словарь русского языка. Как он попал в чеченский кабинет - бог весть. Коричневые пятна горения бродят по краям рассыпавшейся его обложки. Безжалостной рукой вырвано нутро. Закостеневшая бумага трескается и колется в пальцах. Словарь долго не оставляет моих рук. Что-то доброе, далекое, заброшенное и обедневшее есть в поруганной и одинокой этой книге. Грустное напоминание о родине, - России, любимой России! - лежит на пожелтевших ее листах. Проступив сквозь обугленные и рваные страницы, пламенеет оставленный отцами завет: "Помни, что ты - русский!"
   В словаре я нахожу короткое определение: "Безобразный - не заключающий в себе поэтических образов". Истинно так.
   Из отдела куда-то подевался Рэгс. Вслед за ним пропал и Клоп. Поговаривают, что оба не вынесли осенней тоски и направились в отпуск. Коротки стали построения, исчезли невеселые вечерние сборы по пустякам. Разводы проводит либо сам Тайд, либо спокойный начальник штаба Капитан Шрэк. С Тайдом не зашутишься, а на Шрека мы поглядываем, кто с сухим безразличием, кто с холодным почтением.
  
   19 сентября 2004 года. Воскресенье.
   Раскроенная по всем швам Минутка... В светлом мраморе рассвета встают над землей колонны вывороченных ее зданий. С инженерной разведкой я бреду по залитым туманом улицам. Упорно и бесстрастно шагают солдаты комендатуры - гранитные лица памятников с одинаковым упреком молчаливых глаз.
   Молча пропуская вперед время, мы неторопливо трем сапоги по плотной земле обочин. У нас слишком много времени. И у каждого оно свое. Каждый здесь живет своим временем, и давно научился его считать. Каждый ждет завтра. А еще хочет научиться управлять временем. Потому что ждет возвращения отсюда. А подарить его может только время.
   Маленькие стрелки ползут по треснутому циферблату часов. Пропустив вперед время, пройдя замкнутое кольцо дорог, мы приближаемся к исходному рубежу Минутки. Вот и вся сказка о времени. Оно ушло, а мы остались там же, где встретились с ним утром. И все живы.
   Я ухожу в ОМОН, где земляки продолжают осваивать содержимое, подошедших два дня назад домашних посылок. Не принимая никаких возражений, их командир достает огромный стакан, наполняет его вином и сует мне в руки. Ситуация исключает всякий отказ. Думая только об одном - как бы об этом не пронюхала в РОВД наша контра, что много раз обещала выследить, где я, непьющий, втихаря напиваюсь, а потом вру ей о своей трезвости - впервые в Грозном я пью, присланное с родины вино.
   Сегодняшним утром, пока я занимался разведкой дорог и философствовал о времени, красноярцы принимали участие в зачистке на моем 20-м участке. По чердакам нежилых домов там скрыты целые лежбища, обнаглевших после 21-го августа боевиков. По крышам валяются мятые, продавленные человеческими телами матрацы, подвалы набиты свежими нечистотами и сырым мусором. Со слов местных жителей, с наступлением темноты на участке начинается невиданное оживление.
   Про мой 20-й участок, на котором давным-давно не действует советская власть, в Чеченском МВД говорят примерно так: "Надо срочно этого участкового наказать! Он там совсем не смотрит, что делается. Боевиков распустил у себя. Наказать!"
   В городе накалилась общая обстановка. Чувствуется это во всем. В воздухе стоит какое-то невидимое напряжение зла, ждущее минуты своего выхода.
   Я ловлю у дороги попутку; обтрепанную и скрипучую "пятерку". Старик чеченец хлопает рукой по сиденью и ворочает высокой папахой. Редкая желтая его борода торчит над рулем и путается в пальцах.
   - Русич? - интересуется дед.
   - Он, - коротко киваю я.
   Во впалую грудь чеченца, собрав в горсть мягкое волокно пиджака, вколочен рубин пятикрылой звезды "Великая Отечественная Война". Ветеран запоздало поводит плечом и почему-то одергивает распахнувшуюся над пиджаком куртку.
   На Минутке нас останавливает чей-то выносной пост из двух русских милиционеров и трех кадыровцев. Заглянув в салон машины, они козыряют нам обоим и желают счастливого пути.
   Дед встряхивается и, не останавливаясь, словно боясь опоздать каждым словом, начинает торопливо говорить:
   - Я вот тебе, знаешь, что скажу: пока нашей республикой будут управлять все эти Дудаевы, Масхадовы, Кадыровы, Алхановы и прочие, пока не прекратят допускать к власти чеченца, здесь никогда, - он поднимает вверх обескровленный палец, - никогда не будет порядка! Думают они только о себе, только о деньгах и больше ни о чем. А на тебя и меня им плевать. Пока русский Иван не станет у руля Чечни, до тех пор здесь и будет продолжаться это безобразие, так и будет здесь твориться беззаконие! Вы, русские, - люди широкой души. Я полжизни в России прожил, знаю...
   Он переводит дух и спрашивает:
   - А сам-то, ты, веришь, что эта война когда-нибудь закончиться?
   Старик пытает меня вопросом, на который слишком тяжело ответить даже теперь, после стольких лет от ее начала. И я пасую перед чеченцем:
   - Наверно, когда-нибудь должна закончиться...
   - Вот-вот. Ты-то еще веришь, еще сомневаешься, а я уже давно ни во что не верю. Мне-то не дожить до окончания войны. Дай бог тебе этого дождаться.
   Мы расстаемся у ворот КПП. Я благодарю старика и прощаюсь с ним навсегда.
   Обиженный жестокими ударами судьбы, обобранный ненастными днями новых перемен, Безобразный распускает слух о готовящемся своем увольнении из милиции и отъезде домой в Калмыкию.
   Земля пухом.
  
   20 сентября 2004 года. Понедельник.
   Утром Аскольд с Вождем так спокойно, так по человечески ставят задачи на грядущий день, что в мою душу прокрадывается забытое чувство стыда за давно оставленную работу. Два часа я брожу по РОВД, заглядываю во все углы и честно пытаюсь найти кого-нибудь из местных участковых, чтобы, наконец, совершить сегодня трудовой подвиг. Два часа совесть отравляет мое существование и два часа ходит за мною злобная неудача. Ни в самом отделе, ни за воротами нет ни души.
   Я сижу на скамейке за КПП и принимаю мучительную муку безделья. Рядом из-под земли вырастают опера уголовного розыска: контры Опер и Черный Скаут. Они еще с самого утра подбираются к рынку, но его горизонты открылись только сейчас. Уголовники истосковались по военному барахлу, что тучные тетки-чеченки выволокли вчера из заваленных гниющим тряпьем магазинов дагестанского Хасавюрта. Я сопровождаю товарищей в надежде лишний раз взглянуть на воздыхательницу своего сердца: темноглазую, молчаливую и свежую Лару.
   Мальчишка Скаут и, не намного старше его Опер, в Армии не служили, не прочувствовали нутром тесноты казарм, необъятности полигонов, размаха марш-бросков и прилепившихся к ним лишений, а потому так падки на все военное. На рынке они заставляют каждого продавца вытягивать из-под прилавка склады камуфляжей, разгрузок, всевозможных ремней, ботинок, кинжалов и разной блестящей мелочи. Опер комкает в руках зеленый флаг Чечни, попутно справляется у хозяйки о цене и уже втыкает глаз в пестрое пространство соседнего шатра. Скаут, бросив под прилавок автомат, уже вытряхивает себя из второй "афганки". Я, оставленный сегодня без Лары, кидаю во все стороны свои глаза, мотаю оружием и присматриваю за обоими.
   У каждого здесь своя история. Черный Скаут (Скаут - пионер, мальчишка) - неудавшийся бродяга и модный оптимист, со своим неразлучным товарищем Шепотом, что дрыхнет сейчас в общаге, целый год после выпуска со Школы Милиции писали рапорта в Чечню, целый год переживали, что не успеют сюда к раздаче подарков и целый год им показывали кукиши в Управлении МВД Южного Федерального Округа. Когда обоим стукнуло по двадцать, тогда-то, наконец, и прозвучал их первый гудок отправляющегося паровоза. Но они, прямые и храбрые пацаны, ехавшие на войну, опоздали сюда на несколько лет, и попали в хаос бесконечного "ни войны, ни мира". А теперь не знают, сожалеть о пропущенной драке или радоваться своей удаче.
   За время пребывания на рынке, мой стыд за не проделанную работу улетучивается, словно джин из худо закрытой бутылки. Как и не было.
   После обеда, для отвода глаз, я составляю "с потолка" два административных протокола на каких-то Ахметку и Мамедку, что вновь перешли дорогу не в том месте. Оба расписываются, каются и исчезают.
   Мне всё не дает покоя заказанный начальством план на наказание руководителя местного ЖЭУ. Он одевает в цепи мою свободу и напрягает мозг. Каждый день я перед кем-нибудь отсчитываюсь за свое упущение на этой ниве. И вот сегодня, подойдя к проблеме вплотную, я выношу в мир гениальную идею: составить письменное предложение на имя начальника ЖЭУ-4, в котором поставить заранее неисполнимую задачу в истреблении многокилометровой мусорки между 20-м и 56-м участком. Что просто невозможно сделать! Целый Кавказский хребет из дряни, грязи и хлама вырос на абортной этой дороге.
   В форме вежливого предложения убрать мусорку, я письменно обращаюсь в ЖЭУ-4, и сам назначаю срок - до 1-го октября. После этого числа, за неисполнение неисполнимого требования ОВД, начальник ЖЭУ и понесет вполне незаслуженное свое наказание. И я смогу вздохнуть полной грудью.
   Вечером пэпсы спецполка МВД (переписанные в милицию кадыровцы) доставляют задержанного на улице пенсионера. Он пьян и непрестанно жалуется на боли в спине. По моей просьбе, дежурящий на сутках Рафинад, на месте расписывается пэпсам в их рапортах и отпускает задержанного домой. Я провожаю его до ворот. Старик русский. Родился в еще русском городе Грозном, прожил здесь обе войны, дом его разрушен, который год скитается он по рынкам да базарам, униженно просит милостыню и роется в отбросах. Пахнет от деда гнилью зловонных нечистот. Даже паспорт у него гражданина Советского Союза. Крупные слезы старика падают на старые, сношенные до лохмотьев ботинки.
   Больно ли это?
   Слышать не так, а видеть больно!!!
   Он проваливается в темноту, а я лишь потом понимаю, что нужно было дать ему каких-нибудь продуктов или хотя бы денег. А я не дал. Не подумал. Забыл.
   У старика уже отказывают ноги. Он несколько раз споткнулся на пути к воротам. Наверное, он скоро умрет. Как когда-то умер его Советский Союз.
   Вечером на этаж влетает гаишник контр Чудовище. Один, он кладет на гильотину покой всего общежития. Он стучит автоматным прикладом в запертые двери, здоровается одной рукой, а второй дергает тебя за нос, стаскивает со спящих одеяла, хлебает воду во всех кубриках и горлопанит, горлопанит, горлопанит... Чудовище ведает историю из еще ненаписанной книги о похождениях русской контры в самом Республиканском МВД.
   Сегодня тамошний контр с пьяных глаз выстрелил в другого, после чего, пораженный этим убийством, поскорее подался стреляться сам, а при выстреле дрожащими руками в свою дурную голову, попал в следующего, проходящего мимо контрактника. По всем троим погулял свинец, но все трое живы! В оперативной сводке, поданной в Пыльный, криминальное происшествие расписано, как попадание вражеской гранаты из подствольного гранатомета в отворенную форточку русского общежития, а телесные повреждения, как результат боевого ранения.
   Чудовище, прихватив с собой гаишников Дохлого и Червивого, подался от нас в конце лета, когда вышел приказ по республике об упразднении подразделений ГАИ в составе городских РОВД, и перевода их в единый полк ГАИ по Грозному. Русским гаишникам где-то в городе выделили незавидное место и переселили туда. Чудовище же жить там не захотел, а вообще снял себе двухкомнатную квартиру рядом со Старопромысловским РОВД и, на всякий случай, приобрел Жигули "семерку". На ней-то он и летает один-одинешенек в любое время суток по чеченской столице. И не страшны ему ни боевики, ни начальство.
   В Пыльном один контрактник застрелил другого, после чего скрылся с оружием.
  
   21 сентября 2004 года. Вторник.
   Пасмурный, мрачный рассвет лезет в окно и расписывается жидким светом на пожелтевших стенах комнаты. Тих и свеж, остывший за ночь город. Я молча одеваюсь и, щелкнув каблуками, молодцевато выпрыгиваю на лестницу.
   С Плюсом и Рафинадом мы ждем на плацу своей участи. Вскоре появляется Аскольд. На машине начальника мы подъезжаем к "Динамо", где Аскольд, потыкав пальцем в пустую площадь у стадиона, нарезает каждому задач и возвращается в отдел.
   Мы, втянув животы, таскаемся вдоль площади в поисках хотя бы одного кафе. В такой ранний час все еще спят, и решительно никому нет дела до наших утроб. Плюс тянет на Центральный рынок. Бросив пост, мы торопливо глотаем к маленькой забегаловке горячий завтрак.
   У "Динамо" вновь мельтешит Аскольд. Он привез припозднившееся усиление из троих курсантов Омской Академии МВД. Все трое чеченцы, мальчишки по восемнадцать-девятнадцать лет, отмучившие год по средней форме обучения своих учителей и на днях прибывшие в родные земли на практику. Один из них, добросовестный и положительный Сапфир, уже сейчас проявляет далекоидущее усердие, попыхивает на досуге над протоколами да повестками, двое других, Развал и Шрам, как и большая часть курсантов, лодыри, сони и тунеядцы, не прикасаются решительно ни к каким бумагам и не желают ничему учиться. Они и сейчас пожевывают семечки, расслаблено похаживают и небрежно держат оружие.
   Первые человеческие фигурки подкатывают на площадь. Скучковавшись в стаи, не галдят о своем, и обращают ни на что внимания сухопарые мужики. Молча мечутся по сорному полю асфальта, замотанные в длинное тряпье женщины.
   Присматриваем мы сегодня за митингом протеста. Носящиеся в прессе слухи о возможном освобождении из-под стражи и полного помилования полковника Буданова собрали здесь этих людей. В Чечне он преступник, у нас в России почти мученик.
   Дело Буданова такое темное, долгое и запутанное, что до сих пор так и не найдено полной правды; что же на самом деле произошло здесь в том далеком 2000 году? Была ли, убитая им чеченская девушка Эльза Кунгаева, наемным снайпером?
   Призывы к многотысячному митингу никого не привели сюда. Площадь почти пуста. На расколотый помост трибуны лезет очередной неудавшийся оратор. Под ним, запутавшиеся в проводах и блестящей аппаратуре, переминаются небритые журналисты. Горсть собравшихся, большая часть из которых любопытные, неповоротливые на родительское горе (У самих-то сколько было в те годы!) студенты, держат перед телекамерами складывающиеся на ветру, неровные плакаты: "В тюрьму насильника и убийцу Буданова!", "К суду палача Буданова!" Холодный осенний ветер шляется в нестройных рядах митингующих. Низкие синие тучи проносятся рваными краями над разграбленной войной площадью. Колотые огрызки "пизанских башен" - подкошенные арки Грозного - не могут, как раньше, дотянуться до потолка хмурого неба.
   Стоящие у микрофонов, кто нерешительно и с оглядкой, а кто яростно, открыто и напрямую, призывают к наказанию полковника Буданова. К смерти.
   Я прогуливаюсь с тыльной, скрытой стороны трибуны, и изучаю вздрагивающие спины ораторов. Митинг мне неинтересен и скучен, но его короткая, приглушенная годами ярость, заставляет о многом вспомнить и задуматься.
   Я не оправдываю Буданова, но и не осуждаю его. Слишком много крови было пролито здесь до нас. И кровь это русская. В начале девяностых, с приходом к власти Дудаева, она полилась, не останавливаясь. Здесь в Грозном, в других городах Чечни, русских гнали палками и камнями, как бешеных собак, у них отбирали дома, грабили и обедняли, избивали и насиловали женщин, убивали мужчин и даже детей. Даже детям и тем не было пощады в новом, отстроенном отцами чеченской демократии мире! Кто вступился тогда за них? За этих забитых детей, за загнанных, перепуганных женщин, немощных стариков и, плакавших от сознания своего бессилия мужчин? Все ли знают, что такое сознавать, что ты мужчина, защитник очага и семьи, и не мочь их защитить?! Потому что нет сил, потому что нечем, потому что тебя бросили и предали одного! Все ли это прочувствовали в своей жизни?! Нет, не все. И, не дай Бог! За них не просто не заступились здесь в Чечне, о них не вспомнили даже там, в России.
   Мы, русские, слишком долго терпели унижения и смерти своих родных, слишком много перенесли нищеты и пережили изгнаний, и мы ждали своего часа. Ждали, не смотря ни на что, несколько долгих лет. Копили ненависть. И этот час настал! И мы вернулись сюда, но уже с оружием в руках. В тот день знамена нашей поруганной чести окрасились братоубийственной войной между двумя народами. Мы резали, душили дымом, жгли огнем, убивали друг друга на протяжении обеих войн, мы разрушали и сеяли страх. Пути наши завалены трупами и залиты слезами. Мы не научились ничему за эти годы, кроме ненависти и ремесла убивать. Потому, что в кромешном аде этой мясорубки, всех хотелось только одного - выжить.
   За годы этого и русского, и чеченского геноцида, были свои Будановы. Но были и Басаевы, и Хаттабы, и Радуевы, были расстрелянные ими беременные женщины и дети Будденовска и Кизляра, были Москва, Волгодонск и Каспийск, был, наконец, Беслан! И мы тоже ничего не забыли! И наша боль сильна! А поэтому во всей России, кроме самой Чечни, сегодня найдутся единицы, кто осуждает Буданова. Вовсе не из-за собственной кровожадности или ненависти к чеченскому народу, а из кровавой справедливости войны, где нет правых и виноватых, где всё еще торжествует закон "око за око, зуб за зуб", который не щадит ни одну из сторон.
   Рассыпается по площади и тонет в суете дневных забот жалкая кучка митингующих. Журналисты зачехляют видеоаппаратуру, и спешно уезжают подавать в эфир готовые репортажи.
   По обыкновению, про нас забывают в отделе и на запрос по рации, как добираться обратно, обещают поискать через пятнадцать-двадцать минут машину. А это значит, не раньше часа. На маршрутном автобусе мы уезжаем в РОВД.
   На Минутке я оставляю товарищей и ухожу на базу ОМОНа. Там, в закрытом мире его ненастий, бьет набат "пятиминутного сбора по тревоге". Чеченский город Аргун бросает под ноги красноярцам и курганцам ключи от выломанных своих ворот. Не люди, а ряды огромных заплечных мешков собираются у заведенных ЗИЛов, толкаются у бортов, лезут внутрь и ворочаются на узких лавочках кунга. У колес неряшливо сложены ящики с б/к, повалена пустая пирамида из-под оружия. Мельтешат сплетения сильных мужских рук, лают короткие команды, и звенит непременный мат. ЗИЛ чихает, плюется синим выхлопом и, расплескав вдоль обочин золотую пыль, уходит на Аргун.
   После помывки в бане и обеда, я возвращаюсь в отдел.
   Божий день донашивает свой срок.
   Ночь вызвездила небо и подняла сияющие флаги галактик. Неподвижная тьма вошла в город. Затянулся и оборвался многоголосый собачий вой. Желтые туманы осени поползли с холодеющей Сунжи.
   Ночи Грозного... Спаленные безжалостным огнем, сгнившие от непогод улицы. Лунный свет, плывущий по мертвым их внутренностям. Страшная сказка о нежити, призванная в жизнь. Как прекрасно и ненаглядно это неповторимое полотно беспощадного художника! Это вездесущее море зла! Какие чувства переполняют мое сердце в черных залах чеченских ночей! Если бы не были прошиты они огнем, не были нанизаны на светящиеся трассы пуль, и сокрушаемы ударами снарядов, какая бы жуткая тишина лежала на этом кладбище! Город смерти. Грозный, в который бы я возвращался, чтобы передумать в его тишине неладную свою жизнь.
   Пусть у кого-то есть зеленые аллеи мирных городов, где так ярко горят фонари и так чисто дыхание вечера. Они заслужили это своим неучастием в смертоубийстве. Я нет. И я желаю другой тишины, с глубоким светом мертвой луны и тоскливым запахом пожарищ. Мне бы отбыть, пересидеть хоть одну такую ночь в вымершем, обезлюдевшем Грозном! Ночь от заката до рассвета. Мне кажется, что тогда можно будет вылечить душу. За эту ночь она сама найдет ответ на вопрос "Что дальше?"...
   Сегодня наша инженерная разведка обнаружила два фугаса, один из которых оказался муляжом, а второй радиоуправляемым фугасом. Последний, выстрел от противотанкового гранатомета, был замаскирован в листве деревьев и подвешен над самой дорогой. Утром был непроглядный, непроходимый туман, который, возможно, и смазал, скрыл от посторонних глаз солдат комендатуры.
  
   22 сентября 2004 года. Среда.
   За час до начала рабочего дня я выхожу на улицу в туалет. По двору, шаркая начищенными туфлями, в безупречном костюме-тройке, не спеша, передвигает свою большую массу Тайд. При виде моих камуфляжных штанов, лицо начальника меняется и в одно мгновение становится малиновым. В его горле вскипает крик:
   - Я же сказал: никакого камуфляжа!!! Это приказ Министра МВД Чечни и России! Ты, что, ни хрена не понимаешь? Только в милицейской форме!
   У меня дергается глаз. Я осоловело смотрю на Тайда:
   - Товарищ полковник, ведь еще утро. Я в туалет... Я, это... на минутку...
   - Это меня мало волнует! Только в милицейской форме!
   Поднявшись обратно в комнату, я быстро переодеваюсь, после чего лечу справлять свою нужду в милицейской форме.
   Поменявшись со Сквозняком, я заступаю в СОГ и до обеда взращиваю вокруг себя стопу казенных бумаг.
   Первый выезд. Дежурный сообщает, что на такой-то улице похитили человека, еще неизвестно, мужчину или женщину, но на всякий случай отправляет на эту улицу и советует самим поискать, кого там похитили. Мы залазим в УАЗик, скрываемся за воротами и глушим машину у КПП. Никто и не думает перелопачивать целую улицу. Человек уже похищен. Следователь ждет точного адреса. Наконец, его передают по рации. Как всегда, совсем в другом районе.
   Похищение совершили пятеро вооруженных, в камуфляжах, людей. Они со стрельбой вытащили из собственной машины тридцатилетнего местного жителя и увезли в неизвестном направлении. То, что со стрельбой без причины, говорит об одном - чеченцы. Версия у всех одна - кадыровцы. Водитель поясняет с места:
   - Как обычно, делают план по добыче информации, денег или людей. Потихоньку вербуют в свое темное братство.
   В обед мы моримся сном на просиженных стульях кафе. В постном бульоне купаются мелкие, деланные жадными руками пельмени. Вкусен и пропитан жиром горячий лагман. На моих сложенных коленях задыхается рация: "Следственно-оперативная группа, срочно на выезд!" Никто не поднимается с мест.
   Ни один не горит за неблагодарную свою работу, и чаще живет по эгоистичному принципу: работа не волк, в лес не убежит, кому надо, тот и сделает. Никто не заинтересовал нас в ней, никто не разглядел в нас людей. Бросив в руки подачку большой зарплаты, о нас забыли совсем, и стали только требовать, требовать, требовать... Начали унижать, обзывать трусами и бездельниками. Пусть говорят, что хотят. Мы привыкли. Мы уже стали такими. Как бы и где бы мы не старались, все равно оставались ими всегда. Теперь никто не видит смысла работать по совести.
   Эта отрава медленно втекала в душу, заполняла её все большим пустым безразличием. Постепенно мы отвыкли от переживаний, очерствели, высохли в чужом горе. Но все же оставались людьми. И в ситуациях, требовавших личной храбрости и даже самопожертвования для спасения других, сбрасывали, как легкую паутину, это бескровное равнодушие и шли помогать нуждающимся. Иногда, ценою собственной жизни. Не за бумажки, не ради высоких показателей. Мы плевали на них всегда. Только ради того, кому так нужна была эта помощь.
   На улице Ханкальской пэпсы полка МВД нашли схрон: блестящий, аккуратно смазанный револьвер системы "Наган", снайперские 7.62-миллиметровые патроны к СВД, гранаты ВОГ к подствольному гранатомету ГП-25.
   Я на корточках пересчитываю найденные боеприпасы, подтаскиваю их к дороге и долго опрашиваю в машине одного из пэпсов. Сплошная беда с этими чеченцами. Один из них с трудом, засыпав весь лист свалкой грубейших ошибок, пишет под мою диктовку свой рапорт об обнаружении схрона. Около полутора часов уходит на краткие курсы грамматики и русского языка. Там в РОВД сейчас самое время вечернего развода и, всегда раздражающая медлительность пэпсов, сегодня покупается на ура.
   К ночи другие пэпсы из спецполка имени А.Кадырова подбрасывают мне четверых пьяниц. Я составляю на всех административные протоколы. Один из пэпсов патрульного экипажа, самый сообразительный, садится писать рапорт на задержанных. Он постоянно поглядывает на меня, отирает локтями стол и хрипит под боком:
   - А здесь, как правильно писать?.. А здесь, что писать?.. А здесь?.. А дальше?..
   Другой, сначала засматривающийся из-за спины первого в написанное, но так и ни в чем не разобравшийся, выходит на улицу, где, переминаясь с ноги на ногу, курит и почесывается. От него несет потом и дохлыми котами.
   Пэпсы, подписав у меня рапорт, и сложив его в планшет, пересекают границу РОВД. Я даю задержанным расписаться в протоколах и гоню их взашей.
   На крыльце, всегда одинокий и неразгаданный, стоит дежурный Лом. Я шляюсь рядом со своим бумажным барахлом и замечаю о пэпсах:
   - Вот, притащили эту алкашню среди ночи!.. Не спят. Упрямо свое дело делают...
   Лом кладет руки в карманы и подпускает меня к своим мыслям. Смотрит он гораздо дальше и глубже:
   - Вы зря на пэпсов серчаете, зря торопите их с уходом, напрасно хотите от них избавиться. Пусть они неграмотные, пусть недалекие, да пусть хоть какие... Они сила. Лишняя единица оружия. Лишний час, проведенный ими здесь - лишний плюс, что ты вернешься домой. И чем больше этих часов они будут здесь находиться, тем легче и спокойнее держаться нам. Думай!..
   Лом поворачивается, тащит у меня из-под ног свою залежавшуюся тень и уносит ее в дежурку.
   В комнате я один. Несмотря на поздний час, никто не торопится со сном. Ара пыхтит в рабочем кабинете у запотевшего компьютера, Сквозняк плескается в тазике на заднем дворе, а Опер, избирательный работяга и не высыпающийся хулиган, с Черным Скаутом и Шепотом, неутомимо допрашивает на первом этаже пленного бандита.
   В гости заходит Ветеран всех войн и вооруженных конфликтов. С заголенной лысой грудью, на которой, как у мальчишки, не растет ни одного волоска, ссутулившийся больше обычного, он присаживается на кровать Ары и делится своими переживаниями.
   Три дня тому назад, после очередного пьяного гудежа в каком-то кубрике общежития, произошел почти катастрофический случай. Напившийся в ноль Ветеран, после своего обычного пьяного трепача по выяснению боевого опыта у "салаг, пороха не нюхавших" (все, кроме него), наконец был общими усилиями оттаскан на матерках и сопровожден до родного угла отсыпаться. Его уложили и забыли. Сами допили водку, вскоре и разошлись. Беда подогнала свою карету уже глубокой ночью. Поднявшийся по малой нужде Ветеран, потерявшийся в темноте в пространстве, шагнул к спящему, совершенно трезвому, товарищу по комнате, достал из штанов, что надо, и начал на того ссать. Стремительно намокающий во сне товарищ, не в силах ничего понять, начал вдруг громко орать, чем разбудил всю комнату. Когда кто-то зажег свет, Ветеран, мигом оценивший обстановку и, узрев явное неравенство сил, бросился наутек. И пока оскорбленные такой наглостью товарищи, в суматохе путались в тапках и ботинках, негодяй был уже далеко. Он не совершил ошибки. Не стал обуваться. Где-то в глубине двора Ветеран молча пережидал почти часовое мероприятие по его поимке. Изрыскавшие втроем всю мизерную территорию РОВД, да так никого и не нашедшие, низкие товарищи Ветерана решили втихаря забрать его, залежавшийся в комнате боевой пистолет ПМ, что молча и удерживают в течение этих дней.
   В ту ночь Ветеран так и не посмел появиться у себя в кубрике, а проспал до утра в нашем. А затем, долго и безрезультатно искал пропавшее свое оружие. Он, каждый день поднимал с пола до потолка всю комнату, сплевывал сквозь зубы и обкладывал матом своих друзей, так коварно с ним поступивших.
   Сегодня, потемневший и опустошенный после очередных пустых поисков, он жалуется мне:
   - Ты, представляешь! Вот сволочи! Не комната, а воруй-городок! Пистолет мой куда-то заныкали! Это же надо быть такими негодяями! Подумаешь, обоссал разок... Со всеми бывает. Да и не помню я...
   Я сокрушаюсь наравне с Ветераном и подвожу итог:
   - Это ж надо! Какие невоспитанные люди тебя окружают!
  
   23 сентября 2004 года. Четверг.
   В середине ночи в отдел заявляется в непотребном виде помощник какого-то местного министра. Он делает заявление, что несколько минут назад у него на улице отобрали три тысячи. Чего именно, рублей или долларов, мы понять не можем. Помощник министра налит водкой и измят лицом. Он уже начинает путать названия улиц, где его ограбили, количество нападавших и сумму ущерба. Мы, - поднятый по тревоге СОГ, - качаем головами и между собой решаем, что, скорее всего, он сам по пьянке потерял, либо где спустил свои деньги. Всем нестерпимо хочется спать и каждый готов представить сейчас тысячу доводов дежурному, чтобы никуда не ехать. Да и какие тут доводы, если непонятно, что вообще произошло. Дежурный принимает единственное правильное решение: отложить выезд до рассвета, а потерпевшему предложить пока посидеть на крылечке.
   Еще до выезда группы, я ухожу на разведку. Ленивым шагом мы мерим несколько километров трассы. На середине маршрута, у самого ствола срезанного клена, торчит черный угол подозрительного твердого пакета. Саперная собака садится рядом с ним. Это знак. Может быть фугас. С обеих сторон нами оцепляется дорога. Машины сбиваются в кучу, водители давят на клаксон и, повысунувшись из окошек, спрашивают, что произошло, некоторые громко возмущаются нашим самоуправством и требуют открыть движение. После моего короткого слова "Фугас!" всех возмутителей сдувает ветром, и пробка мгновенно рассасывается по смежным дорогам.
   На, лежащий у дороги пакет, сапер аккуратно набрасывает легкую "кошку", крюком которой протаскивает предмет несколько метров. Он подходит к добыче и зовет остальных. С любовью завернутый бытовой хлам: бумага, картофельные очистки, стружки. Лучше семь раз так ошибиться, чем один пройти мимо.
   На конечном пункте нашего маршрута, я набираю в руинах несколько гроздьев пыльного лилового винограда и делюсь с солдатами. Мы проглатываем ягоды, плюемся косточками друг в друга и наслаждаемся кратким отдыхом. Наслаждаемся солнцем нового дня и тем, что еще живы.
   Поймав попутку, я добираюсь до 26-го блокпоста. Сытый домашний завтрак и долгий спокойный сон на свежем воздухе теплого дня. Во сне, вылезая из темных углов сознания, ко мне со всех сторон подплывают квадратные, расплывчатые фигуры Безобразных, Тайдов и Рэгсов. Нигде нет от них спасения, они приходят за мной даже сюда.
   Командир ОМОНа довозит меня до рынка 8-го Марта, откуда я направляюсь в РОВД.
   Вечерний развод начинается со скандала. Сегодняшним утром Тайд поймал на заднем дворе зазевавшегося нерасторопного увальня контра Антилопу, который весело там плескался у бочки с питьевой водой. Что-то выскочило в сухом мозгу старого полковника и он без причины наорал на блаженного. Сейчас Тайд раздувает из навозной мухи слона. Он уже несколько минут развивает новейшую убийственную теорию о том, как "негодяи-контрактники разводят грязь в отделе, и не блюдут в гостях чистоту с порядком". Насчет гостей он, конечно, перебрал. Мы пришли сюда раньше чеченцев и наши, не их, предки выстроили этот город и все, идущее до гор. Наконец, в заключение огневой речи, Тайд вообще запрещает нам мыться и стираться у бочки. Красный и злобный, он раскалывается от натуги:
   - Где хотите, там и берите свою воду!
   Об этом, надо отметить, он позаботился еще днем. Бочку загнана в самый дальний угол и полностью опорожнена на землю. Больше воды у нас нет. Остался лишь кран за воротами, который через день пуст.
   Под гром скандала на крыльце улыбается и чему-то смеется маленький усатый таракан Клоп. В строю пыхтит, всплывший вчера из небытия, жирный боров Рамзес Безобразный.
   Длинный вечер сближает нас общей проблемой засухи. Мы негромко спорим в кубрике. Кто-то задевает имя Антилопы:
   - Из-за идиота этого все без воды остались! Не мог до вечера подождать, мыться пошел!
   Я заступаюсь за него.
   - А при чем тут Антилопа? Да, идиот, да тупой и недоделанный, но при чем тут это? На его месте и я, и ты мог оказаться. Что вообще не мыться теперь?! Это не Антилопа идиот, это Тайд больной придурок!
   Другой контр приводит несколько историй о жизни русских в других чеченских отделах республики. Так, в одном, вновь прибывшие покупают себе за немалую цену у предприимчивого старшины койку-место на год. Еще в одном, оказавшегося без места жительства контрактника, привели на подселение к мирному чеченцу, что дружелюбно выделил тому место в хлеву. В третьем русских и чеченцев стравливают между собой чеченские отцы-командиры. Во многих других наглядно избивают, не выдают полную зарплату и лишают пайка.
   А мы, победители, терпим это. И, как обычно, ждем своего часа.
   Дождемся! Обязательно дождемся! Русские медленно запрягают да быстро едут.
  
   24 сентября 2004 года. Пятница.
   Ненасытный в своем безумии Тайд, объявляет конец всякому участковому, который еще хоть раз на инженерной разведке обнаружит фугас. Оказывается, солдаты комендатуры сами в середине ночи идут пешком или едут на БТРах за два-три километра на другой конец района, чтобы там заложить на самих себя фугас, который и собираются обезвредить утром. Который и находят потом вместе с участковым. Им просто больше нечем заняться! Они обленили свою жизнь, заспались в тесной комендатуре, и от скуки развлекаются все ночи напролет изготовкой фугасов да закладкой их вдоль запустевших дорог. Они громко смеются над чеченской милицией и лично Тайдом!
   Кто-то из чеченцев, согласно кивает в строю головой. Многие из них принимают этот бред за чистую правду.
   Командой из семи человек под началом Толстого Бармалея мы назначаемся в помощь администрации района. На Окружном ПВРе (Пункт Временного Размещения Беженцев) сносят один за другим шатающиеся лавки стихийного захолустного рынка. Наша основная задача - не допустить разрыва на части чеченца-бульдозериста толпой воинственных торговок, что хищно зыркают в его сторону. Бульдозер приподнимает над землей гнилые коричневые завалюхи и швыряет их в стороны. На обочинах стоит приглушенный женский вой.
   Мы сидим под тенью деревьев и множим свое безделье. На дороге, куда мы изредка выходим перекрыть движение машин, стоит кратковременный зной прошедшего лета.
   В обед из карманов выуживается вся мелочь, на которую покупается кусок дешевой розовой колбасы, минеральная вода и две буханки хлеба. На грязном ковре обочины мы глотаем колбасу и разрываем на части хлеб. В милицейской форме, не поминая скромность и неудобство, ни на кого не обращая внимания, все матерятся, плюются, сорят семечками и валятся на бок.
   Теплые краски вечерних зарниц выходят на румяное полотно небо. Торжественно тихо стоят красные идолы тополей. Древняя и всегда молодая Юнона неспешно расплетает свою косу огненных волос.
   Избыв день и выходив его несчастья, мы возвращаемся в РОВД.
   Сегодня дают зарплату - единственное, что меня еще удерживает здесь. У окошка кассы кипит громадная кричащая, бурлящая толпа. Все пытаются обмануть друг друга и всунуть свою лапу вперед других.
   Разглядев всю безрезультатность нахождения здесь, я ухожу в кубрик, где до худших времен еще залежались несколько банок консервов "Салака в масле". Эта рыба постоянно ставит рекорды своего долгожительства во всем общежитии, съедают ее последней. Жирная, употевшая в жестяном плену и воняющая железом, она и есть те самые худшие времена, что подошли перед самой зарплатой.
  
   25 сентября 2004 года. Суббота.
   Вождю, ранее неофициально исполняющему обязанности замначальника участковых, с сегодняшнего дня Тайдом выдано разрешение на официальное их исполнение. Непонятным образом завис в воздухе Рамзес Безобразный. Как он будет жить дальше в роли простого участкового, никому не ведомо.
   Сегодня Вождь, озабоченный и суетливый больше обычного, зачаровывает своей таинственностью. Сбившись в рабочем кабинете, ободрившиеся переменами, мы к неудовольствию Вождя наперебой кладем в свои уста краткие поздравления. Но тот далеко не рад своему взлету и на корню пресекает все пожелания:
   - Сразу хочу предупредить, что никаких поздравлений мне не нужно. К должности этой я не рвался.
   Чеченец Пророк, острый на язык, тут же опережает остальных.
   - Ну, тогда, прими наши соболезнования.
   Меня и еще пятерых участковых направляют на 56-й участок в помощь районной администрации. Сегодня в городе проводится субботник. Наше в нем участие заключается в охране убранной территории от посягательства несознательных граждан, которые запросто могут вывалить сюда новый мусор и свести на нет все результаты субботника. Более глупую задачу для милиции придумать довольно сложно.
   Грех сказать, что кто-то из нас торопится на 56-й участок. Тамерлан вообще уезжает на рынок продавать свою "девятку", остальные метут языками у КПП или жуют в кафе завтрак. Через полтора часа, не найдя больше себе никакого оправдания и дальше откладывать такое важное дело, как присмотр за пустотами бывших мусорных куч и выгребных ям, мы трогаемся в путь. Мы - это я, Ахиллес и Толстый Бармалей. Остальные, - фьють! - и, как корова языком...
   На 30-м участке, кости которого мы исследуем по пути, у брошенной, вывернутой наизнанку трансформаторной будки, застаем двух сборщиков чермета. Кудлатые чеченцы барахтаются на лестнице со сварочным аппаратом и злобно прикладывают его к трубам перилл. Отпадают и сыплются вниз срезанные углы ступеней, шипит и прыгает лазурное пламя сварки.
   Обоих, залетевших не туда голубей, мы скоро собираем в отдел. Всю дорогу они тыкают горящие спички в нежную бармалееву душу, обещая ей на откуп полтысячи рублей. Но сумма эта смехотворно мала, а, кроме того, Бармалей намерен сделать из произошедшего раскрытое уголовное преступление, неимение которого и без того каждый день обкрадывает его светлое будущее. Толстый остается неумолим в своем стремлении к справедливости.
   По приезду мы готовим материалы для возбуждения уголовного дела, опрашиваем обоих чеченцев. Но за отсутствием заявления, откладываем всю возню до понедельника. Бармалей, ляпнув что-то о пришедшем в упадок картофельном участке, скрывается за воротами. Толстый такой тип, что никогда не может поделиться правдой, а всегда предпочитает соврать. Причины этого никому неизвестны. После его ухода, мы с Ахиллесом долго смеемся над этой неудачной шуткой, представляя неповоротливого участкового с лопатой на поле картошки.
   Так и не добравшись сегодня до 56-го участка и растеряв всех своих товарищей, мы остаемся вдвоем. А значит остается только одно - немедленно спать.
   Снятся мне разобранные мотоциклы и гопкомпании дворовой шпаны, что варварски бьют камнями стекла в опорном пункте N5 участковых города Барнаула. Я долго стреляю в них из автомата и бросаю вслед гранаты.
   Прибывший к ужину Опер, доковыряв до дыр и без того рваный мешок, набирает кастрюльку картошки-гороха. Я занимаюсь варкой.
   Вечером появляется Бармалей. На мой вопрос о делах на огороде, он только мотает головой.
   - Не успел. Не до огорода было.
   Бармалею позарез нужно исчезнуть, но он назначен в ночное усиление в СОГ. Мы меняемся местами: сегодня я захватываю ночь, завтра он меняет меня в усилении.
   Ночной выезд. Местное ворье обеднило, оставленный без присмотра дом. Дом огромен, выложенный кирпичом в два этажа, с вытянутым бетонированным двором и высоким забором. Не бедный человек занимался его постройкой. Я интересуюсь, что украли.
   - Видеоплейер унесли и кожаный плащ.
   Отвернувшись в сторону, негромко бросаю Хану Мамаю:
   - А я бы весь дом унес, с забором и двором.
   Тот зрит в угол широкого крыльца, где у толстой колонны перил томится в юной красоте молодая чеченка.
   - А я бы лучше ее украл!
   Следователь отправляет нас обоих на опрос соседей. Сделав от ворот несколько шагов, мы останавливаемся. Идти некуда. Дорога, затравеневшая, изрезанная на части и опаршивевшая, тянется жидкой белой лентой в подножии задумчивых руин. Мрачные, подъеденные снарядами огрызки домов, выбрасывают вверх культи надломанных стен. Словно руки, сдающегося в плен, рассеченные на части и оторванные от самых плеч, торчат эти изнемогшие статуи. Целая улица пленных мертвецов. Дикая луна заливает холодные дворы без теней и ткет саван своего безмолвия.
   Хан показывает на нежилые хоромы трех бывших жен чеченского "Геббельса" Мавлади Удугова. Памятники оконченного разгрома взмывают на десяток метров в яркое небо дикой луны, по-прежнему ткущей саван своего безмолвия.
   В радиоэфир, заслонив обрывки многих голосов, врывается предупреждение об опасности. Только что в Ленинском районе убиты четверо сотрудников милиции, что остановили, наполненный боевиками ГАЗ-66.
  
   26 сентября 2004 года. Воскресенье.
   В 06.00 утра в дежурную часть звонят родители. У них в далекой Сибири выпал снег. Здесь жара за тридцать. Как я хочу домой!!!
   Погибшие вчера в Ленинском районе - сотрудники ФСБ и ГРУ. Они остановили для проверки машину с синими милицейскими номерами. Оказавшиеся в ней боевики, переодетые в милиционеров, расстреляли всех четверых.
   В отделе нет Тайда. Оставшийся за начальника дубоватый Рэгс выставляет в город два заслона. Он торопливо, пока все не разбежались, собирает команды и пытается назначить в них старших. Закостенев перед строем участковых, Рэгс долго копается в нас глазами, изыскивая самого достойного. Капли пота виснут на черной дуге его бровей. Нервно дергается правая нога.
   Никто не сомневается в конечном выборе Рэгса. Резервный тугодум и нелепая обуза РОВД, он назначает самым достойным себе подобного - захребетника Рамзеса Безобразного. Косолапя и сопя, последний топает к крыльцу. Сзади на нестиранных его штанах широкой полосой проступает вертикальная линия грязи, жира и говна.
   Я, Тамерлан, Толстый Бармалей и, недавно подошедший из России, контр участковый Изжога попадаем в первый заслон. Безобразный, кровоточащий из всех щелей недавней душевной раной отобранной у него власти, вовсе не собирается обживать день в обществе каких-то участковых на каком-нибудь волчьем перекрестке. Он крадется к Тамерлану, пускает из угла рта слюну и просит того побыть за старшего заслона.
   Через пять минут, Тамерлан распускает всех по домам. Сам он летит на рынок, а меня сбрасывает у 26-го блокпоста.
   На ПВД ОМОНа очередные сборы. В этот раз в какой-то воинской части в глухом поле создают "штурмовую группу" из СОБРов, ОМОНов да вояк, на случай какого-нибудь ЧП в городе. Сидеть им там не меньше недели в пыли и грязи. Тоскливые и нерадостные, грузятся в ЗИЛ бойцы.
   Через час часовой передового поста открывает нараспашку ворота. Из вползшего на середину плаца ЗИЛа сыплется вся команда. На месте назначенного сбора не обнаружено ни души, только голое, оставленное ветрам поле. Командиры запрашивают по рации Пыльный. Там объясняют, что операцию давно отменили, а их забыли предупредить.
   Перед РОВД, на крыше огромной рухляди здания суда, копается бригада чеченских рабочих. Они рушат ломанный бетон и расшатывают край треснувшей стены. Двое самых неуемных, рисуя на небе зигзаги высотного мастерства, протягивают до земли длинный тонкий свист. Нас, обернувшихся на звук, они неприлично весело окликают:
   - Может кирпич бросить?
   Мы с Ахиллесом подбрасываем автоматные стволы, щелкаем предохранителями и интересуемся:
   - А, может по пуле оба схватите?
   Отхлынув от края крыши, весельчаки недовольно замолкают и, мгновенно сменившись в лице, что-то зло шипят в нашу сторону.
   Тайд выходит на развод, как раз в тот вечер, когда я второй раз в этом году мелькаю в строю без кепки. А раздавать за них выговора есть обожаемое его дело. Тайд не пропускает ни одного случая. Склонив голову, он крадется вдоль строя, по лисьи заглядывает в примолкшую середину и обрывает болтливые языки. Кусок тишины, которую на цепи ведет за собой Тайд, обтекает и службу участковых. Начальник смотрит в упор на мою голову, точит ее взглядом и, не проронив ни слова, уходит.
   Вернувшийся с совещания уголовного розыска Опер, простреливает отдыхающий труп нашей беззаботности очередным "трассером": завтра-послезавтра вылазка боевиков в городе, подобная 21-му августа.
   Сегодняшней ночью с гранатомета обстреляли армейский пост на Ханкальской-Гудермесской. Один солдат контужен.
   В поселке Автуры Курчалоевского района очередное боестолкновение с боевиками. Никаких подробностей неизвестно.
   В Ингушетии ликвидирована группа боевиков. Применялась тяжелая армейская артиллерия.
  
   27 сентября 2004 года. Понедельник.
   Хулиган попал в Грозный ранней весной. Мой ровесник, капитан милиции, оперуполномоченный уголовного розыска, он притащил за собой из России непредвзятость дворового денди и детскую обидчивость недотроги. Смуглокожий, черноволосый, с тонкими чертами лица, в модных обтягивающих джинсах и лакированных туфлях с загнутыми носками, он больше походил на посетителя ночного клуба, чем на милиционера. Поначалу кто-то прилепил ему кличку Танцор Диско. Хулиган загрузился на войну самыми передовыми шмотками, заполнил мозги самыми последними достижениями рок-н-рола и подвязался небрежным равнодушием к переменам. А попал в запущенный мир ночного пения пулеметов и смуту средневековья. Тем не менее, не смутился и обосновал в городе Грозном собственный маленький ночной клуб из себя самого.
   Неспешный модняга и первый бой-френд на селе, этот парень стал скромной нашей гордостью и припоздалым ответом чеченцам, что, не обделенные пристрастием к свежему барахлу, в отсутствие на рабочем месте Тайда, мельтешили друг перед другом блестящими ботинками и утюженными рубашками. Любому местному можно было без стеснения ткнуть Хулиганом и сказать: "А у нас-то лучше!"
   Работу Хулиган не обижал, но и не жаловал. Делал он ее быстро, просто и без усилия. А попросту, плевал на нее. Все получалось само собой и даже лучше, чем у некоторых. Никого не боялся и ни на что не жаловался. Так и стал Хулиганом, - самовлюбленным пророком позабытых свобод с надрывным духом анархии.
   Вчерашним днем Хулиган обжился с рынка новой кофтой - последним писком чеченской моды. Сейчас он прохаживается в окружении контры, заглядывает в прищуры глаз, хвалит обновку и требует положительного ответа:
   - Ну, как? Нормально?
   Обомшелый дед Рафинад, по-отцовски восторгается новобранцем:
   - Сынок! От имени всей милиции Российской Федерации, позвольте выразить наше категорическое восхищение вашим приумноженным богатством!
   Я протискиваюсь в широкий круг контры, и поочередно вкладываю ладонь в протянутые руки. Через пять минут на крыльцо выходит Тайд. Наш круг ломает границы, вытягивается и распадается.
   Начальник набрасывается на отдел гневом своих речей. Взбешенный, с хищным хриплым голосом, он пытается добыть скрывшуюся от него истину.
   - Почему никто не работает?! Я вам год назад отменил все выходные! Мало! Я отменил вам отпуска! Мало! Вы строитесь здесь по два-три раза в день! Мало! - он поочередно сгибает толстые короткие пальцы, - Сколько выговоров вам объявил! Мало!.. Вам всё мало!!! Вы все равно не работаете! Вы ничего не умеете! Вас ничем не прошибешь!
   В конце строя, направив друг к другу облупившиеся носы, чеченец Шахид и контр Проныр продолжают слаживать, оставшиеся без дела тайдовские пальцы: "Камуфляж запретил, зарплату урезал, продпаек задержал, воду отобрал... Вот и работай тут!"
   Тайд бросает в нас горсть последнего проклятия и шагает к крыльцу. Неожиданно разворачивается и кажет строю кулак.
   - С завтрашнего утра всех выгоню на заслоны!
   Заваленная своими неотложными делами: подсчетами поборов и остывающими ведрами чая, паспортно-визовая служба бьет челом перед начальником: выделить им в помощь расторопного участкового смотаться за город. Сами они туда ехать не хотят. Из далеких российских губерний пришел срочный запрос на проверку по месту жительства безвестного чеченца Асланбека Мусаева. Срочный потому, что он долгое время занимал столы в разных кабинетах нашего ПВС, перекладывался из одного ящика в другой, и на сегодняшний день оказался просроченным.
   С двумя пэпсами я подкатываю к глуши 20-го участка. Отрезанные от города голыми спинами полей, отмеченные гневом воюющего мира, в золотом солнце лежат его полуденные улицы.
   Я отслеживаю мелькающие дворы и приподнимаю из чуланов памяти грехи их хозяев: жуликов, призывников, пропавших без вести, подозреваемых в сепаратизме и сочувствующих. Все незапятнанные, оставшиеся вне этого списка, мне неинтересны. Некоторых из местных жителей я знаю в лицо, многим помог за это время. Кто-то из них приходит в отдел за справками и характеристиками, с кем-то я знакомился здесь на участке.
   Дом у дороги - предрешенный финал наших поисков. Худой, в коричневой шкуре загара, мальчишка ковыряется палкой в пробоинах упавшего забора. Дом испустил дух.
   Никто из соседей никогда не ведал о живущем здесь Асланбеке Мусаеве. Я вытягиваю из рабочей папки бумагу, и на весь лист растаскиваю их тощее "не знаю".
   С пэпсами я расстаюсь у ворот РОВД. Они грузятся в машину и пропадают за поворотом.
   Заполосканное ветрами, выгоревшее от белого солнца небо, пропускает через себя день. Выстрадал свои песни мулла, отзвучали, отчередовались длинные молитвы намазов. Неровные зеркала луж, - земные звездочеты, - подняли на поверхность воды первые светила.
   С наступлением темноты я бесцельно брожу на заднем дворе отдела. Зеленоватая, врезанная в край ночи луна, спускает на землю коварные нити своего полусвета. Неоглядная тоска обжимает мою беспутную душу. Тоска огромна и растянута во времени. Скрипучая тяжесть ее невыносимости, как неотступная тень, шляется за мной последние годы, жгучее её одиночество подстерегает меня на всех перекрестках бездомной судьбы.
   Я часто думаю о смерти. Она уже не кажется мне такой ненасытной и страшной, как раньше. Легкость, с которой она приходит в этот мир, заставляет о многом задуматься и пересмотреть то, что раньше было таким трудным и неясным. Сколько людей прошло мимо меня в другой мир и сколько еще их покинет эту глухую к страданиям землю. И сколько из тех, кто погиб, ушли из тесного моего круга. А я остался жить. Страшно остаться без них. Но ведь не страшно было тогда умереть вместе с ними. Что за грань стоит между жизнью и смертью? Ведь те, кто погиб, после того мгновения своей смерти были для нас еще не умершими и не невозвратными в жизнь. В тот миг они просто не могли драться, не смогли больше поднять оружие и опустились на землю. Это была еще не смерть. Она пришла потом, когда мы поняли, что остались живы. Как же все-таки сильна эта вера в невозможное! Всего лишь час, минуту назад, когда еще не обезличились их лица, не было страха перед смертью, как не было и ее самой вообще. Даже в тот момент, когда они пали, еще не было страшно. Все пришло потом, через какой-то промежуток времени. Но какой именно, не вспомнит никто. Смерть, как и тоска, огромна и растянута во времени. Именно это время, этот миг, наступивший после осознания чужой смерти, и есть точка отсчета страха перед смертью. Страха, сойти в загробный мир после других, а не с ними. Это и есть тот страх, который невозможно побороть одному. Страх уйти последним. Потому что нельзя увидеть, кто пойдет за тобой. Ты уходишь один. Смерть страшна именно своим одиночеством.
  
   ТАЙНА СМЕРТИ
   Войдя в теней печальный круг,
   Забыв мир солнечного света,
   Оставишь ты свой хладный труп,
   Не ждущий нового рассвета.
   Как слабый свет от жизни той,
   Ты заберешь с собой от мира
   В подземных сумерек покой
   Лишь сгусток слабого эфира.
   Своим забвением налив
   Пустую душу, воды Леты
   Уже не смогут отпустить
   Ее обратно в сказку света.
   Что потеряешь ты тогда,
   Один, доступный к жизни вечной,
   Что обретет твоя душа
   В своем скитаньи бесконечном.
   Быть может призраком могил,
   Харона старого слугою,
   Вернешься вновь в подлунный мир
   На краткий срок, неся с собою
   Озноб холодной темноты
   И паутину чувств умерших.
   Но ждать тебя, увидишь ты,
   Никто не будет среди смертных.
   И чуждый прошлому теперь,
   Дрожащий дымкой слабой тени,
   Ты проклянешь не раз тот день
   С которым встретился в рожденьи.
   И вновь, поклявшись все забыть,
   Сойдешь обратно в царство мрака.
   И будешь лишь одно просить,
   Чтоб к жизни не было возврата.
  
   28 сентября 2004 года. Вторник.
   Тайд верен своему слову. За это мы ненавидим и уважаем его. Он разгоняет по заслонам весь отдел. По указке Аскольда, я затесываюсь в толпу СОГ.
   В служебном кабинете, выстелив стол ворохом казенных бумаг, я скребусь в затылке в ожидании первого выезда.
   К обеду появляется первый просящий. Обряженный в белый парус рубахи, болтающейся на высушенном теле скитальца, с виноватым лицом, он вздыхает у крыльца и нехотя делится своей бедой. Вчера днем на Минутке неизвестные в камуфляжах, угрожая, как ни странно, ножом, отобрали у него, сотрудника чеченской милиции, служебное удостоверение, сотовый телефон и табельный пистолет ПМ. На общий вопрос, почему при грабеже он не воспользовался оружием, потерпевший только разводит руками. Весь вчерашний день он метался по городу, искал грабителей и, в конечном итоге, вышел на тех через кадыровцев (оказались их знакомые), и вернул всё, кроме пистолета.
   Пришел он заявлять о своей беде в 11.30 часов, а дежурный поторопился нас отправить на Минутку только в 16.00 часов. Какой бы не был человек: растяпа, неудачник или ротозей, но в таких ситуациях даже мне, ничуть не страдающему сентиментальностью, становится стыдно смотреть тому в глаза. А у нас в отделе ничего, нормально.
   На Минутке чеченцы (весь состав СОГа, кроме меня) о чем-то долго спорят, что-то выясняют, раскладывают бумажки. Стажер-участковый Сапфир, заманив потерпевшего в машину, отбирает у него толковое объяснение на русском языке. Я сажусь рядом и, отворив уши родному слову, погружаюсь в тайну произошедшего. До этого момента я был страшно далек от всех событий, связанных с ограблением.
   Потерпевший отпущен домой. Следователь Князь Долгорукий, - самый щуплый и низкорослый в отделе милиционер, - диктует протокол осмотра места происшествия своему нерасторопному стажеру-курсанту Наймиту. Тот переспрашивает каждую фразу:
   - Как?.. Что было обнаружено?.. Рядом с чем?.. Кем обнаружено?..
   Долгорукий теряет терпение:
   - Пиши: при беглом осмотре места происшествия было обнаружено массовое захоронение останков Владимира Ильича Ленина в нескольких экземплярах. Запомнил?
   Вечернее построение, оставшегося на охране усиления. Со стороны рынка 8-го Марта доносятся подряд два взрыва, стучат автоматные очереди. Над отделом чертит небо цепочка красных трассеров.
   Комендачи попали под раздачу. Больше просто некому. В это время их броня подходит в РОВД на ночное дежурство.
   Мы разбегаемся по комнатам и кабинетам за оружием и б/к. В общаге стоит невообразимое оживление. В общежитии еще никто ничего не понимает и, вернувшись в прошлые года, я оживляю почившую команду: "К бою!!!".
   В коридоре, в одном тельнике с автоматом наперевес, на нас вылетает Ара. Первый, самый догадливый и понятливый из всех. Приняв товарищей за ворвавшихся в здание боевиков, он приседает и вскидывает оружие. Мы толкаем следователя в сторону, обкладываем матом и пробегаем мимо. Ара катится по лестнице и исчезает где-то в полумраке РОВД.
   Все ломятся на задний двор, где, разбежавшись по небольшим группам, радостные и веселые с нетерпением ждут "гостей".
   У крыльца, под блестящей копейкой желтого фонаря, самые шустрые и отчаянные уже формируют отряд добровольцев. Нас четырнадцать человек. Все торопятся к рынку. Через несколько метров мы остаемся уже впятером: я, - тоскующая по небу душа, Хулиган, - мимолетный повеса и неразгаданный шарлатан, Батон, - любящий муж и больная своенравность, Черный Скаут, - слепой романтик и безродный пилигрим, да, неброский на буднюю рутину и скорый на передрягу Опер. Чеченцы припозднились где-то в тылу. Мы шлем маты в их адрес, но все же никого не ждем. Там нужна помощь. Уже в беге, вертясь, как бешеные белки, на триста шестьдесят градусов, мы пересекаем рынок. Навстречу с потушенными фарами катится громада "восьмидесятого" БТРа. Я выхожу под свет фонарного столба и поднимаю вверх оружие: свои.
   На месте обстрела молчит, заглушенный, потухший БРДМ. Уткнувшись носом в обочину, зияет сверкающей дырой в заднем стекле, комендантский УАЗик. Снаряд подствольного гранатомета ВОГ попал точно в цель. По счастливой случайности он взорвался раньше, чем полностью пробил бронированное стекло машины. Никто из комендачей не пострадал.
   Нападавшие ждали их в пешем порядке на перекрестке двух улиц и прятались в загнанной в переулок черной "Волге". БРДМ на скорости проскочил, выпущенные в сидящий на броне десант, гранаты подствольника. Одну из них поймал своим задним стеклом УАЗик. Обе машины попали под перекрестный огонь минимум из трех точек. Перестрелка кончилась также быстро, как и началась. "Волга" ушла, за ней смолкла и стрельба вдоль улицы.
   Во время всего этого веселья, откуда-то из темноты перекрестной улицы, в самое пекло событий выскочил гражданский УАЗик. Его водитель, с перепугу выключив фары, и, с перепугу же, дав полный газ, попытался проскочить через огонь. На это дело тут же обратили внимание обе враждующие стороны. Не переставая стрелять друг в друга, и те и другие попутно прошили из автоматов подозрительную машины. В судьбу горемычного УАЗика вмешалась счастливая неизбежность. Водитель, измучив себя опасными виражами, наконец, вписался в тополь на обочине, выбил головой лобовое стекло и вылетел на свежий воздух. Он порезал руку и набил несколько шишек. А вот пассажиру УАЗика повезло гораздо меньше, он схватил сразу несколько безвестных пуль по конечностям.
   Пассажир уже успел получить от расторопного в миру, но необязательного в службе, комендантского офицера Бумера, порцию солдатского промедола и отправлен на попутке в больницу. Болтливый водитель УАЗика вертится у нас за спиной, рассказывает басни об обстреле и увеличивает их ежеминутно. Его подбирает проходящее "Вольво" и увозит в больницу прижигать шишки на голове.
   Группами по два-три человека подходят чеченцы. Вперемешку с вояками мы целый час бродим у пострелянных машин, не зная, чем себя занять. Подходит машина СОГа.
   Собравшись домой, я сажусь в "дежурку". На первом месте у самых дверей. Так меньше шансов, при чьей-нибудь панике, застрять в дверях машины и свалиться мертвым под колеса. Только что здесь сидел контр Шрайбикус, которого я попросил пересесть в глубину салона. Оттуда, зарывшись в темноту и отодвинув от меня запах своих гниющих зубов, он скрупулезно интересуется:
   - А ты зачем туда сел?
   Подмигнув водителю, я с удовольствием открываю Шрайбикусу свою тайну:
   - А, если что-нибудь случится, я первым убегу. Вас убьют, а я живым останусь!
   Впереди и позади на дороге стоят наши сотрудники, которые останавливают проезжающие машины. Слышатся хриплые, срывающиеся нервные крики: "Стоять! Кто такие? Стоять, я сказал! Из машины вышли, фары погасили! Выходи, стрелять буду!" Вверх летят длинные, густые очереди. Одна из машин лживо включает тормозные огни и, сбросив скорость, огибая посты, медленно проезжает, захваченный нами кусок дороги. Вслед ей, поздно разгадав маневр, начинают стрелять. Но машина уходит.
   Я выпрыгиваю из "дежурки" и бегу за манящим светом уплывающего счастья. За мной стучат подошвы чьих-то ботинок. Чеченец Сапфир, мальчишка, не успевший положить в душу камни равнодушия к судьбе своей родины, увязывается вслед. Я делаю несколько выстрелов. Прикладывает свой автомат к плечу и Сапфир. Но я останавливаю его. Патроны подучетные и больше здесь ему никто не выдаст. Надменно и без досады мы провожаем во тьму легкую белую точку.
   Охота окончена. Блудные корабли тучи, - летучие голландцы умерших душ, - подваливают к оплывшему лику луны. Пустая и невесомая, блестит в тишине подлунного мира, ночная остывшая дорога. Поправ ее одиночество, мы гордо ступаем по вычищенной лепнине асфальта.
   "Дежурка" забирает нас в отдел. На недавнем моем месте, моментально перебравшись с запяток дальней скамьи, уже сидит, собирающийся "если, что-нибудь случится, первым убежать" Шрайбикус.
   Возвращение в РОВД.
   Я, оплошавший вечером с ужином, хватаю тарелку и набиваю ее под завязку рыбными консервами. Но ни одной ложки съесть не успеваю. На улице гремит матюгальник: "СОГ на выезд!" Комендантский БТР только что переехал машину и та объята пламенем.
   Спустив с цепи язык, Князь Долгорукий поторапливает запыхавшегося Наймита:
   - Давай, давай, не тормози на поворотах! Быстрей, быстрей! Пока не взорвалось... Точно не потушим!
   Стажер уже влазит в "дежурку", но Долгорукий поворачивает его вспять.
   - Зачем автомат? Огнетушитель твой где?
   Мы оскаливаемся улыбками. Наймит теряется и пятится к выходу. Дежурный пихает растяпу обратно.
   У самых ворот комендатуры, со свернутым набок колесом, стоит "восьмидесятый" БТР. Повиснув на бруствере обочины, разжеванная и разбитая до передних сидений, и, не объятая никаким пламенем, неприветливо покачивается черное "Вольво". Час назад эта машина, быстрая и блестящая увозила отсюда водителя обстрелянного УАЗика. Из салона кроет матом и угрожает расправой в стельку пьяный чеченец.
   - Вы только помогите мне выйти, а я вас всех, сук, сейчас передавлю!.. Вот этими руками, бля!..
   Разбивая прикладами, схватившиеся между собой железо дверей, закипая от злобы, мы дружно вытаскиваем его наружу для драки. Но поединку состоятся не суждено. Чеченец делает шаг из салона и падает. У него сломаны нога и рука. Подъехавшая "Скорая помощь" увозит каскадера в больницу.
   Мы собираем материал. Гаишник чертит схему ДТП, делает какие-то зарисовки. Я опрашиваю водителя БТРа. Молодой, с торчащими от худобы плечами, солдат-башкир, заикаясь от волнения, на ломанном русском ведает историю происшествия: гнавшее на скорости "Вольво" врубилась в левое колесо его, заворачивающей к воротам брони. Меня интересует одна деталь:
   - Фары были включены?
   Башкир выпрямляет руку к воротам и тычет пальцем на ощетинившиеся из земли заграждения: трубы-штыри.
   - Без фар всё колесо в дырку будет. Командир ругать будет. В отпуск не поеду...
   Солдаты, не теряя времени, под общую команду "И раз!!!", сталкивают непригодное "Вольво" за обочину. Сморщенными сапогами они распинывают осколки фар и куски металла.
   Я жалуюсь стоящему одесную коменданту:
   - Все бы ничего, да вот с этими приключениями, сериал "Штрафбат" пропустил.
   Коменданту тоже жаль стоять у ворот, когда идет очередная серия. Он успокаивает самого себя:
   - Дома посмотрим.
   Неброским словом комендант задевает больные струны души. Черный траур минутной тоски сближает нас своим молчанием. На дороге, в углах полутьмы копошится шумная солдатня. Всплывает и тонет во мраке суровый бас комендантского офицера.
   В общей суете никто не замечает отсутствия на месте эксперта-криминалиста Шрайбикуса, странным образом не оказавшегося в составе СОГа. Никто не наблюдает его белобрысого, веснушчатого лица в больших круглых очках, со склеенными тонкими губами и маленьким носом.
   Господин Шрайбикус - этот жадный, скупой, тупой во всех, его не касающихся делах, себе на уме тихушник, бессовестная козлиная морда и жиреющий ото дня боров, старший прапорщик милиции, невыясненной северной национальности, потерялся прямо перед самым выездом.
   Шрайбикус был тридцать с лишним лет назад вытесан неудачным топором Папы Карло из самого прогнившего деревянного полена и воспитан в лучших английских джентльменских традициях неучастия, холодности и лицемерства. Здесь он схватил сразу две дублирующие, взаимно-заменяемые, кликухи: Вирус (за пристрастие к компьютеру) и Шрайбикус (из детского учебника немецкого языка, взятое, скорее всего без злого умысла).
   Сегодня, впервые за полгода нахождения здесь, он взял в руки автомат. Ни я, ни кто другой не могли припомнить подобного чрезвычайного случая. Собственным отказом в ношении оружия, он так долго старался показать остальным вялое пренебрежение опасностью и растерянную нами храбрость. Так долго сорил пылью в чужие глаза. Но, вот уж чего, чего, а вот, как раз этой самой храбрости, у него за душой и не лежало. Вирус был замаскированным, невыдержанным трусом и не брал оружия в свои холеные, пухлые белые ручонки только из присутствия здесь, довольно, кстати, нередкой возможности остаться, захваченным без оружия, живым. По крамольным думкам Вируса, его товарищи по оружию, в руках с этим оружием, и должны будут защищать от бандитов его слабое, жирное тело. А коли попадут в плен, то и извиняйте, дорогие мои товарищи!.. Я не с вами!..
   Я давно приглядел на многих выездах этот хитрый, скрытный взгляд бесцветно-водянистых глаз, прячущий в своих глубинах подлое предательство. И для себя вывел правильное решение проблемы: перед смертью прихватить из солнечного этого мира с собой в Тартар, отсиживающегося где-нибудь за камнем, Шрайбикуса. В бою за такой сволочью требуется глаз да глаз. Без надлежащего присмотра она выбрасывает белый флаг и стреляет своим в спины.
   Вот и сегодня, когда отдел держал оборону по периметру территории, а у крыльца заваривался митинг с созданием добровольческой бригады, Шрайбикус не вышел дальше коридора РОВД, а так и стоял у дверей своей каморки с неумело взятым в руки автоматом. А потом нырнул в темноту обжитой норы, вытащил из нее видеокамеру и начал снимать кипящий страстями коридор здания. На крыльцо он так и не вышел.
   Вооруженного Шрайбикуса, - неслыханное дело! - подвозят к комендатуре на бронированном УАЗике уголовного розыска.
   РОВД встречает нас мрачными фигурами часовых и вялым, уползающим скрипом, отворяемых ворот.
   У машины мы с Плюсом пытаемся в грубой форме предъявить Шрайбикусу за его отсутствие на последнем выезде. Но тот делает вид, что вообще не понимает о чем идет разговор и, пожимая толстыми плечами, игнорирует наше присутствие.
   Я повожу за уходящим дулом автомата. Плюс усмехается в щетину:
   - Успеем еще! Обязательно успеем!
   В кубрике нет Ары. Я тут же забываю о Шрайбикусе и начинаю расследование дела о пропаже следователя. Никто в соседних комнатах не может похвастаться наличием какой-либо информации о грузине. Это уже интригует. Придержав дверь, я неслышно втискиваюсь в рабочий кабинет следственной службы. Чистота и порядок сложены здесь на статуях лаковых столов. Ары нет. Неужели в ужасе прахом рассыпался?
   Уже во дворе, перед лестницей общаги, я поворачиваю обратно. А может Ара?.. Ну, нет, такого не может быть...
   Вернувшись в кабинет, я заглядываю под стол. На старом армейском бушлате, закутанный в бронежилет и разгрузку, из которой во все стороны торчат полные магазины, касаясь пальцами курка заряженного автомата, дрыхнет слабонервный грузин. Через руку продет ремешок противоснайперской титановой "Сферы".
   Уже зашла за середину ночь. Отсрекотал и выдохся далекий пулемет. Отмякли и налились предутренней влагой деревья. Несколько раз сменилась ночная стража.
   В кубрике горит свет. Сквозняк и Опер, вытянувшись под простынями и, сунув в подушки распавшиеся пальцы, проглядывают десятый сон. Сваливающиеся от усталости солдаты, пишут у меня в комнате объяснения о произошедшем бое. Я, закрыв руками лицо, тихо диктую заученные фразы.
   Сегодня из проезжающей машины неизвестные обстреляли Липецкий ОМОН. Один милиционер убит, двое ранено.
   В нашем Октябрьском районе неизвестные выстрели из гранатомета по автобусной остановке у здания ФСБ Чечни. Пострадал гражданский мужчина; осколочные ранения в руки, ноги и спину.
   Весь вчерашний и сегодняшний день в Аллерое шли ожесточенные бои. Войска напоролись на целую роту боевиков из ста, ста пятидесяти человек. Крупные потери с нашей стороны.
  
   29 сентября 2004 года. Среда.
   Поднявшись пораньше, я собираю себя в разведку.
   Дежурный чеченец Валидол топчется посередине двора и упаковывает в УАЗик сонный СОГ. Он отменяет мою разведку и тычет пальцем в машину.
   Через плац, с низко упавшим, опухшим и измятым лицом повешенного преступника, налегке с одним автоматом, пробирается Ара. Бронежилет, разгрузка и "Сфера" тщательно упакованы и спрятаны в шкафах его кабинета. Неудачная судьба гонит бедолагу в самый неподходящий, ранний час под прицелом сощуренных наших глаз.
   Хоть Ара и трус, и всем это известно, нашей контрой он ничуть не презираем. Он откровенный, незабвенный и честный трус, и не боится своего разоблачения. Я бы сказал, трус от бога. При любых изломах военных трагедий, Ара первым хватается за оружие, первым кутается в бронежилет. И такие люди нам нужны. В том, что Ара постарается дорого продать свою жизнь, сомнений ни у кого не возникает. Бежать ему из Грозного просто некуда, а более того, страшно. Это-то выгодно и отличает его от всяких Шрайбикусов, Антилоп и тех чеченцев, что при первых выстрелах наскоро прячут форму, оружие и документы, да обряжаются в холсты гражданских одежд.
   Мы едем в больницу на опрос вчерашних пострадавших.
   В битком набитых каморках травматологии и хирургии, обмотанные грязными простынями, воняющие особой больничной вонью, в палатах сопят немногословные чеченские мужики. Где-то в неизмеримом пространстве коридора всхлипывает женщина. Израненный пассажир УАЗика и переломанный водитель "Вольво", пасмурные и отрешенные, лежат в гипсовых гробах бездвижности. Бурые засохшие палки бинтов торчат из их кроватей. Рыжие толстые мухи гуляют по босым ногам растрепанных мумий.
   Я опрашиваю водителя. Тот давно протрезвился, переоценил свою вину, и утверждает, что налетел на стоящий посередине дороги БТР, фонарные огни которого были потушены. Его поддерживает сочувственный ропот из глубины палаты: "БТР наехал на человека..." Но это уже не имеет никакого значения. Виноватых в произошедшем никто не будет искать. ДТП - слишком мирная беда в немирной республике. Я заношу последние показания и подсовываю объяснение на роспись.
   Вчера в Ленинском районе подорвали машину с местными милиционерами. Сейчас они неторопливо затопляют лестничную площадку дряблым туманом сигаретного дыма. Поцарапанные, перебинтованные, у одного на месте правого глаза, вросший в лицо бурый комок бинта.
   С Минутки, оставив СОГ, я волокусь в ОМОН.
   В узкую щель ворот за мной вползает хмурое чеченское небо. Невзрачное и сутулое, подпоенное ядом вражды утро, обтекает город.
   Омоновцы потихоньку собираются домой. Они зовут меня с собой, обещая поместить где-нибудь под крылом самолета, а чтобы не было слишком холодно, рекламируют рваные чеченские валенки, что дохнут без дела в каком-то загаженном углу. Я же предлагаю им остаться, сообщая, что уже присмотрел недорогое, но надежное и трудолюбивое рабство в близком ауле.
   Спорящие о чем-то домашнем Иван Грозный и Кактус, дарят мне гранату и на долгую память набивают полные карманы конфет. Минутой позже Грозный зажигает во дворе маленький костер из писем. Он рвет на части слова, растаскивает между пальцами буквы и опускает бумагу в пламя.
   - Зачем? - спрашиваю я.
   Иван подносит следующее письмо. Сжигает прошлое.
   - Это традиция. Это традиция, - говорит он громче, - сжигать письма. Ты, что, никогда этого не делал?
   - Нет, здесь никогда.
   Костер выгорел и его унес ветер. Ушел Грозный.
   Полгода назад, в лютый мороз февраля, я ворошил огромный костер из пирамиды неподъемных шмоток, книг и писем. В тот вечер я уезжал в Чечню. В тот вечер я никому не хотел оставлять свое прошлое и тоже пытался его сжечь. Всё и целиком. Чтобы не осталось даже памяти. Потому, что я спешил повстречаться со смертью. И тот костер был прощанием перед уходом сюда, костром последних мирных дней, встречи с которыми уже никогда не будет. Костер сожженных надежд.
   А у него, Грозного, свой костер. Он жжет свое прошлое - это стреляющее настоящее дикой Чечни. Его костер горит перед уходом отсюда, и горит с верой больших надежд.
   У каждого в этой жизни есть свой костер, в котором он пытается сжечь свое прошлое. Всепожирающее пламя, что плещется в душе. Но как бы не был яростен огонь, каким бы не было, легким или тяжелым, это прошлое, оно не горит. В этом-то и есть вся беда жизни! В этом-то и есть радость и горе наших воспоминаний!
   Я не убил, не обуглил свое прошлое в том костре алтайской зимы. Так и Иван напрасно пытается уйти отсюда. Его, развеянный ветром костер, будет еще гореть до конца жизни, и до последних дней будет жечь и жечь, уставшее от войны сердце. Грозный вернется оттуда, куда он так торопиться сейчас, вернется сюда, к этому месту, где впервые развел огонь. Теперь и он стал таким же, как я - Возвращенцем.
   Позавтракав и отмывшись, я бестолково шарюсь по нищей тоске развалин, с которыми прощается ОМОН. В глухом углу ПВД, схороненные от чужого внимания, обвешанные тишиной непрекращающейся панихиды, высятся крепкие столбы крестов. Смуглое потрескавшееся дерево несет на своей груди имена тех, кто давно переступил порог гибели и чести. Один из крестов наг и держит пластину таблички у своего подножия.

ЗДЕСЬ ГЕРОЙСКИ

ПОГИБ

ШУЛЯК ОЛЕГ

2.11.72. - 28.03.2000 г.

Красноярский ОМОН

ВЕЧНАЯ ТЕБЕ ПАМЯТЬ

БРАТИШКА

   После обеда я возвращаюсь в отдел. Занавесив окно и заткнув двери, мы со Сквозняком пялимся в надутое стекло черно-белого телевизора.
   Уже в потемках, наползшего на землю вечера, во дворе со мной горячо спорит земляк Белка. Он выжимает из безумной идеи - продления контракта на второй год - головокружительное будущее. Я тупо сопротивляюсь его напору и пытаюсь оправдать свое нежелание остаться чехардой совсем затаскавших меня зачисток, патрулей и блокпостов. Белка же, уже больше полугода расслабляющий свой толстый зад на покосившихся стульях оперских кабинетов, привыкший только к шороху мятых казенных промокашек да скрипу обгрызенных карандашей, клянется, что мы тут скоро "еще заживем" и, что скоро "все здесь будут нам завидовать..."
   Белка не тот человек, с кем можно остаться. Он, как любит повторять Опер, безобидный, пугливый зверек, не более. И рассчитывать на него не приходится.
   Так и ни о чем не договорившись, мы расходимся спать.
   Вчера в Ножай-Юртовском районе столкновение армейской разведки с бандой из десяти человек. Шесть боевиков уничтожены. О наших потерях ничего не известно.
  
   30 сентября 2004 года. Четверг.
   Перед построением я продаю, собравшимся у общаги чеченцам, дорогую истину. Пророк, Усама Бен Ладен и Воин Шахид напряженно ловят каждое слово. Только что между мной и Бен Ладеном произошел короткий разговор. Я, засунутый с головой в безнадегу женского отсутствия, в который раз жалуюсь чеченцу:
   - Все у вас тут неплохо. И деньги вроде платят, и стреляют понемногу и скучать некогда... А вот женщин нет! Нет женщин, дорогой дядя Усама! - почти кричу я в ухо участкового.
   Он, вспотевший, черноволосый и обросший жиром, по-доброму смеется над моей бедой:
   - Ну, разве ж это проблема?! Руки-то у тебя на месте! Взял мыло и дуй в туалет!
   Усама, как и все местные до него, предлагает единственный выход. Можно, конечно, обратиться к затрепанным проституткам Дагестана и Ингушетии. Но то за пределами Чечни и не в счет.
   Сейчас, через минуту после познавательной этой беседы, я погружаю товарищей в страшную тайну их невежества.
   - Сегодняшние слова Бен Ладена я, дорогие братья-чеченцы, впервые услышал здесь еще в феврале от другого вашего участкового. И слышал их каждый раз, когда речь заходила о женщинах, вернее, об их отсутствии. С того февраля и до апреля, целых два месяца, я ломал голову только над одной загадкой: для чего нужно мыло? Как оно вообще могло попасть в решение этой проблемы?!. Кстати, для чего нужно мыло?
   Вопрос загоняет чеченцев в безвыходный тупик. Воин Шахид снимает с губ смущенную улыбку и разводит руками:
   - Ну, мыло, оно и есть мыло... Оно нужно... Без него никак...
   Я обрубаю все сомнения:
   - Неправильно. Мыло - вещь не обязательная. Вы мерите по себе. А мы, русские, другой веры. Нам не нужно мыло. Руки-то при нас и мылить их не надо. Это вы - обрезанцы, а у нас все на месте с самого рождения.
   Бен Ладен и Шахид пораженно качают головами. Пророк кашляет смехом и хлопает меня по плечу:
   - Ох, Ангара!.. Ну, ты даешь! Два месяца думал! Я всю жизнь живу - до такого не додумался! Мне бы и на ум никогда не пришло. Молодец!
   - Так вот оно, где собака порылась! Вот она, разница между русскими и чеченами! - радостно подытоживает Бен Ладен.
   Я же не тороплюсь окончить урок просвещения и останавливаю расходящихся.
   - Вы погодьте. Еще не всё.
   Повернувшись к, продолжающему смеяться Проку, я выпытываю у него большую правду.
   - А почему чеченцы, когда хотят показать неприличный жест, всегда показывают его только средним пальцем?
   Участковые падают в яму безмолвия. Пророк, заранее ожидающий подвоха, осторожно подбирает слова:
   - А не только чеченцы, все так показывают. И в русские тоже.
   - Опять неправильно. Ты в следующий раз понаблюдай повнимательней. Мы, русские, рубим руку по самый локоть, а иногда и по плечо. На всю длину.
   - Ну, и к чему это?
   - А к тому, что, кто чего имеет, тот то и показывает!
   К падающим чеченцам подходит Киборг. Он со смехом легонько выталкивает меня из круга.
   - Вы, этого матершинника и пошляка не слушайте. Его недаром еще Шах в свою бытность Вовочкой называл. Ему бы перед людьми только матюгнуться да анекдот стравить.
   Киборг берется за мой автомат и тянет на залитый людьми плац, где разболевшийся, с дурной, воспаленной от многодневных совещаний в республиканском МВД головой, Рэгс тарахтит неудачным словом и Аскольд, грустноокий Аскольд, пробеленный сединами воспоминаний, раздергивает редкий строй службы участковых.
   Наша шайка из шести человек целый час натаптывает тропу и маринуется на солнцепеке у здания районной Администрации. Представитель местной власти - хитрый и жадный мужик с золотыми зубами - появляется откуда-то из подворотни. Он, обещает Бармалею на днях наполнить граненый стакан старым, числящимся за ним второй год, долгом и попутно поясняет в чем дело. Вдоль дорог района пролеживает бытовой мусор, строительный сор, груды песка, ломаных кирпичей, досок, щебня, распавшихся телег и гниющего металлолома. Улицы будет чистить казенный бульдозер, который и сметет неубранное в общую могилу помойки. Посильная помощь участковых сводится к следующему: вежливо убедить граждан убрать с улицы свое барахло.
   Бармалей запрягает в работу свои "Жигули", нажимает на газ и уносится в каком-то ненужном направлении. Мы с Ханом Мамаем колесим на поделенные по жребию улицы. По дороге он рассказывает мне поразительно тупую по своему несчастью историю.
   Произошла сия знаменательная беда в одном из горных аулов современной Чечни в буйное наше время, буквально нынешним летом. Имя этой беды, - "Отвертка", - разбавленная денатуратом негорючая жидкость, с которой почти невозможно напиться нормальному русскому человеку. Ей заставлены полки алкогольных магазинов в России и завалены рекламные ролики телеканалов. Она необычно популярна в подворотнях малолетней шпаны и у, просыпающего учебу, студенчества. Для чеченца все, что ново, блестит и сверкает - все привлекательно, нужно и необходимо. Народ они любознательный и стремительный. Вот и в этот отшибленный аул заглянула весть об "Отвертке". Кто-то там, в близком от них селении, уже успел ее попробовать, оценить и прорекламировать среди своих. А это - целый плевок в сторону соседей. Они ведь тоже люди, живущие в двадцать первом веке и тоже желают цивилизации.
   То, что вера запрещает чеченцам пить, - это уже почти неправда. Поборников строгих заветов Мухаммеда можно пересчитать по пальцам. Пьют, и еще, как пьют. Только шуба заворачивается. Самые скромные, пьют втихаря от своих соплеменников, кто похрабрее, на виду. Есть даже свои алкаши среди чеченцев, своё, так сказать, "горе нации". Конечно, да нас русских им далеко, все сплошь слабые и никудышные, за полночь уже ничком валяться.
   Ну, так вот. Собрались небритые чеченские мужики того аула на сходку, имели совет и порешили: снарядить гонца, поставить перед ним необходимую задачу, и отправить на её выполнение в столицу. Ранним утром, чтобы пораньше поспеть в Грозный и к вечеру обернуться, посланник завел машину, упрятал в карманы аульскую кассу, запихал в багажник пустой ящик под напиток и с богом отчалил.
   Но, как оказалось потом, гонец был преступно, из рук вон плохо проинструктирован, слабо знал цель своей миссии и, вдобавок ко всему, оказался просто тупым. В аул в этот день он не вернулся. Неспокойствие и переживание шатались всю ночь по улицам родного его селения. Но гонец, к слову сказать, оказался парнем честным на исполнительность и надежным на дело. Он просто не успел в один день взять нужное количество товара и оставил себя в Грозном до завтра. Чем же он там занимался?... Все правильно! Скупал на рынках отвертку. Целый ящик. Ни один продавец не смог его выручить в этом деле. Каждый только цокал языком и удивлялся: "Зачем так много отвертки?" На что мужик пояснял непонятливым: "Нам на весь аул!"
   Появился он дома в обед следующего дня, радостный и сияющий, что не подмочил свою репутацию. Только вот почему-то очень сильно огорчились все чеченские мужики аула, когда он вместо долгожданного коктейля, вкладывал в их протянутые руки слесарный инструмент для заворачивания разнокалиберных шурупов.
   Хан рассказывает эту историю с улыбкой, но с большим сочувствием мужику. Я подбрасываю незаметный камушек в его огород:
   - Да, с каждым может случиться!..
   Тот не замечает подвоха и вздыхает над рулем:
   - Так ведь и случается.
   С Мамаем мы добросовестно проезжает две улицы. У каждого дома он вытаскивается из машины и доносит до чужих ушей слово Администрации. Жители обещают скоро прибрать у ворот. Я, по настоянию Хана, прикрываю его из машины. Сам же, то и дело, проваливаясь в сон.
   В обед Хан сбрасывает меня у 26-го блокпоста.
   Целый день я ем, сплю, а по возвращению вру Аскольду о проделанной за день работе. За мной, по очереди, врут Бармалей, Киборг, Рафинад и Бродяга. Аскольд распускает службу и не верит ни единому слову.
   В Аллерое уже четвертый день продолжаются бои с "зелеными братьями". Поговаривают будто в окруженной "зеленке" заперт сам Президент Ичкерии Аслан Масхадов, теперь-то его уже точно схватят, как и много раз до этого.
  
   1 октября 2004 года. Пятница.
   В последнюю минуту сентября мимо 26-го блокпоста пролетал заместитель какого-то местного милицейского министра. Остановившись перед неохраняемым, а значит, уже проданным боевикам блоком, он неизвестное время пытался обнаружить там наряд ППС и, ни воззрев ни души, умчался к ближайшему телефонному аппарату наводить порядок. Зам министра быстро набрал номер Октябрьского РОВД и своим голосом в один момент вытянул в струнку дежурного.
   Дорогим нашим и большесердечным товарищам министрам, их замам, Рэгсам и Тайдам глубоко плевать, как, выставленные на пост люди месяц проводят без пищи, как спят там, в провонявшей плесени осенних ночей, как молча и напрасно ожидают своей замены в холоде бетонных стен.
   Ну что, годами там стоять?! Пэпсы ушли на ночь по домам, поесть, помыться, поспать, оставили этот никому не нужный памятник войны и, вот уже чуть ли не преступники, бросившие город на растерзание боевикам. Будет им еще поутру! Две шкуры снимут.
   В первые минуты полночи поднятый по тревоге отдел, - пэпсы и контры, - ждут дальнейших ударов судьбы.
   Я, Катаяма, Батон и два пэпса выезжаем на пост.
   Пэпсы засыпают внутри блока. Мы втроем, не ко времени разговорившиеся, отираемся у обочин.
   И вновь луна. И вновь зыбкий, ленивый страх, крадущийся в ночи. Ночь кровососущих вампиров смерти, шагнувших на землю. Горящий синий свет набрасывает эта луна на ветхое тело дороги. В праздничном наряде, давно покойная и отпетая, она неровно огибает задумавшийся блокпост и, поднявшись на мост, срывается в беззвездную пучину неба. Ночная прохлада Грозного подползает к нам из мрачных руин улиц.
   Задавив ногами блеск, выпавших из раскрошившегося бетона трамвайных рельс, мы сорим прибаутками и, помахивая оружием, разгоняем застоявшуюся кровь. Мимолетный ветер путается и скрипит в провисших рядах колючей проволоки. Слева от нас старое минное поле, справа бывший жилой сектор Минутки, так и не заселенный людьми.
   В свалившейся короткой, тяжелой тишине, мы с трудом подавляем в себе желание разрушить этот краткий покой, то и дело, вскидывая на изготовку автомат. Но ночь сама распоряжается тишиной. Она бросает на город глухое раскатистое эхо взрыва, и доливает его секущим треском автоматных очередей. Фугас. Кто же на этот раз?..
   Редкие проезжающие машины мы не останавливаем. Такой задачи нет. Катаяма же, этот бессонный часовой и кропотливый юрист, то и дело втыкает предложение тормошить каждую. Но из принципа, дабы не доставить своими трупами радость выполненного долга тому самому замминистра, мы с Батоном пропускаем всех.
   По общей договоренности пэпсы остаются на посту, а мы уходим в ОМОН. Там, в Дежурной части, по разной причине не спящие красноярцы, матерятся в радиоэфире с чеченцами. Это продолжается уже больше двух часов. И те и другие безбожно поносят друг друга и обещают вырезать весь род до седьмого колена. В перерывах их материт третья сторона, которой обе первые забивают весь эфир.
   Практика проверки на прочность нервов поселилась в радиоэфире еще с незапамятных времен первой войны и помирать, точно не собирается. Обычно первыми на связь выходят чеченцы. Обычно ближе к ночи. Раньше боевики, теперь часто просто любители поскандалить и русофобы. Русские же, скучающие на ночных дежурствах, умело и радостно подхватывают чеченскую инициативу, долго держат в эфире за язык собеседника и распаляют его злобой. Начинается это примерно так: хриплый голос бубнит в приемнике:
   - Иван - нохча!.. Иван - нохча!.. Иван, ответ нохча!.. Ты слышишь меня, свинья?
   Иван обычно терпит недолго.
   - Нохча - Ивану! Слышу тебя, (трехэтажный мат)!
   С чеченской стороны, как заученные, из эфира в эфир звучат вчерашние угрозы:
   - Я всех твоих родственников вырежу! Всю семью резать буду! Я тебя кастрирую, опущу, как мужчину!..
   С русской стороны звучат обещания повесить того на собственных причиндалах, порезать сало на Коране и (непременно!) жестоко обидеть его осла. Первыми, как правило, сдают нервы у Нохчи. Он начинает беситься, срываться на крик, плевать в рацию. Есть, впрочем, редкие, что не теряют достоинства и разговаривают ровно, кое-где даже пытаются пресечь стыдом, вышедшего первым в эфир, щедрого на язык Ивана.
   Вот и сегодня это развлечение занимает бодрствующих без толку омоновцев.
   Широкоплечий и немногословный земляк готовит нам яичницу.
   Проштрафившийся вчерашний наряд из двух пэпсов утром встречает нас на блокпосту.
   Пораньше, чтобы негодяи не сбежали, появляется проверяющий из МВД. Он ходит вокруг злодеев, брызжет слюной, наставляет на путь истинный и правит, съезжающую на бровь фуражку. Пэпсы пишут объяснения.
   Умысел на их увольнение, - примерное наказание для идущих вслед дезертиров, - уже пустил свои корни в голове замминистра и, вероятнее всего, будет воплощен в жизнь. Куда пойдут они, эти двое, запятнанные на всю жизнь работой в милиции? Эти неплохие Шамиль и Султан, сознательные служаки, так и не получившие образования, с большими семьями, привыкшие к полукочевой своей судьбе, выбравшие нелегкий путь в стреляющей республике, где до сих пор слишком трудно и опасно живется без оружия... Министру и его замам безразлично. За этими придут другие.
   Все возвращаются в отдел. Я шагаю в ОМОН, где провожу целый день.
   На шахматной доске плаца мы ждет участи своего собрания. Черно-красные птицы заката кружат над нами. Подстреленный бездомной пулей, с кровавыми ранами лица, болтается по древней земле ветхозаветный вечер. Бурнопламенные реки льют в небо горячую лаву пожаров. Словно могучие викинги, восставшие на час, чтобы через секунду упасть и разбиться, стоят громадные спины развалин.
   У нас громыхает гроза. Тайд, - судья с худыми мыслями, - рвет и мечет перед подчиненными. Сегодня ему жестко и не по-человечески предъявили в МВД за пустой 26-й блокпост. Тайд же, не пальцем деланный полковник, дерзкая и своенравная натура, молчать не стал, закатил скандал, наорал на тамошнее начальство, плюнул на ковер и ушел. Вскипевшие после его ухода штабные сидельцы, немедленно порешили заслать в РОВД комплексную проверку.
   Охлаждая разбушевавшиеся нервы, Тайд пытается выговориться перед строем:
   - Что, сидите здесь, ноги свесили, уши позаткнули, в углах скрючились?! Трусы! Прячетесь за моей спиной! Что в городе происходит не знаете! - язык его выползает из-за зубов и встает над губами, - Вы - трусы! Здесь одни трусы! Человек, получив удостоверение милиционера, через три месяца становится трусом!
   Пока начальник размазывает клевету и тревожит слух суровой расправой с, прячущимся за его спиной трусами, по нашим неровным, нестойким ко всякого рода соблазнам и сплетням рядам, крадется слух о скором конце самого Тайда. Мы уже заказываем у бога дату того счастливого дня, когда, уставший от праведных дел командир, навсегда раствориться в житейском небытие, а вслед за собой прихватит и всю шушеру: Рэгса, Безобразного, Клопа и другую контрреволюционную сволочь, мешающую нам жить.
   Ханты-Мансийский ОМОН, не дождавшись своей замены, бросил 30-й блокпост и в полном составе уехал домой. Появившуюся дыру срочно заткнули сборной командой из Кабардино-Балкарского, Красноярского ОМОНов и вояк. Вчера, рядом с блоком безвестные доброжелатели заложили им две противотанковые мины. Оба "подарка" успели обнаружить до взрыва.
   Вчера армейская разведка одной из воинских частей Октябрьского района, выдвинувшись в ночной секрет, потащила на своем хвосте целую банду из десятка боевиков. Последние, наступая на пятки малочисленной группе, вместо секрета, загнали ее на 30-й блокпост.
  
   2 октября 2004 года. Суббота.
   Ночь и все утро идет дождь.
   В комендатуре который час пытаются организовать сбор на общую зачистку. Пропали не просто несколько человек, а две воинские части, что самостоятельно ушли к исходным рубежам.
   На место своего заслона мы топаем пешком. Я, Батон и Черный Скаут кружим в мокрой скользкой "зеленке", пытаясь выбраться на дорогу. Огромные озера трав, затянувшие дыры воронок, стоят со всех сторон. Это - голая степь перед Минуткой, чавкающее, гнилое болото промозглой сырости. Здесь нет даже руин. Мы просто перешагиваем через стены домов, просто идем по крышам, наступая на черепицу и раздавленные кости, смешавшихся с землей людей.
   Вот оно - великое прошлое, проклятого богом дня. Добыча лютой битвы. След победы...
   На перекрестке улиц дышат солярным выхлопом мятые БМП пехоты. Выцветшие, безликие солдаты, заплеванные грязью и мазутом, сердито шлепаются в бегущие по броне ручьи. Дождь согнал их с дороги и сбил на башне машины.
   Где-то сбоку от нас идет зачистка поселка Войково.
   Подходит группа Курганского ОМОНа с которыми организуется совместная служба. Я интересуюсь о желающих проверять машины. Они находятся быстро. Это солдаты. Слишком долго они сидели в своих палатках, ковырялись со своими машинами и скучали по "настоящему делу". Радостно торопясь, бойцы занимают обочину дороги.
   Мокрые трупы туч облегли небо и осень обжала мир.
   Задумчивая тень огромной беды кладет мне на плечо свою руку и отмыкает для себя мое сердце. Словно пытаясь разгадать ее молчание, я второй час одиноко брожу по брошенному пепелищу, просаженных снарядами, разрубленных в куски дворов, что совсем осилила старость. В опустевших их скотобойнях стоит дымящийся запах нефтеконденсата. Рядом с глубокими самодельными колодцами свалены почерневшие жестяные бочки, облупленные электромоторы, ручные подъемники с надорванными, расползающимися тросами. Остатки изувеченных домов прячутся в желто-зеленых простынях, облепившей их природы.
   Что может рассказать эта, омертвевшая без людского тепла улица?.. Какие воспоминания листает и не может перелистать десятая ее осень?...
   ...Холодны хмурые дворы и печальна осень, тревожащая траур их воспоминаний.
   Кончается дождь.
   Перед дорогой, у боевых машин, с обоими армейскими командирами, разбитные парни, Черный и Батон, пробуют водку. Где-то в развалинах рушат нефтеколодцы и присваивают себе ходовые электромоторы омоновцы. Я появляюсь на перекрестке с полной кепкой черного винограда. Командир курганцев, лихой мужик, стреляет в землю косточками и ежеминутно восклицает:
   - Хорошо иметь своего участкового среди местных!
   За шесть часов зачистки, по безжизненной улице, проскрипело своими шестеренками лишь три-четыре машины.
   Получившие команду на "съем", раздобревшие армейцы, предлагают нахаляву прокатиться на БМП. Я кривлю рот: вот уж радости-то... Но косая улыбка еще не успевает сойти с лица, как идею подхватывают оба моих товарища. Черный Скаут уже забрался на броню и отчаянно сопротивляется всем попыткам себя согнать. Вслед увязывается и, играющий до сих пор в эти игрушки Батон. Мне ничего не остается, как ползти за ними.
   В РОВД неуловимый старшина Китаец Ку Киш Вам, вороватой рукой раздает скудный, зажатый с августа паек.
   Целый день в отделе точила ножи и готовилась к черным делам комплексная проверка МВД. Кто-то (мир не без добрых людей) уже успел ей нажаловаться на Тайда. На вечернем разводе, всполошенный и подозрительный полковник, вспоминает прошлые свои промахи и торжественно обещает после инаугурации нового президента Алу Алханова выходные и отпуска. Он теребит усы, водит по сторонам ноздреватую маску лица и медленно подбирает слова оправдания:
   - Вы, не думайте, что это я такой плохой, это время такое. Сейчас всем трудно... Тоже понимать надо...
   Мгновенно раскаявшись и посчитав, что поторопился, он прекращает пустую трату пороха:
   - Вот окончится война, и все еще спасибо мне скажете. Все еще меня вспомните!
   Гневно сверкнув очами и взяв себя в руки, бросает напоследок:
   - И вряд ли забудете!
   Перед нами вновь прежний Тайд, грозный и сильный командир, корыстный и оборотливый лицедей.
   Вчера на зловещем перекрестке Ханкальской-Гудермесской обстреляли наш УАЗик уголовного розыска. Никто не пострадал.
  
   3 октября 2004 года. Воскресенье.
   Идет сплошной ночной дождь. Проволока ледяных струй втыкается в залитую холодом тьму, и рыдающий скиталец ветер скребется тысячей голодных мышей в щелях, плывущего по воде здания.
   Ненастное утро выписывает мне прогулочный билет в город.
   Заслон. Я и водитель-пэпс, бросив у дороги служебный УАЗик, лазаем по двору комендатуры. Дождь вымыл из него людей, протопил и выбелил ясные плакаты агитационных стендов. Давнишний, знакомый по прошлым неудачам майор, набитый военным спокойствием, с носким неподвижным лицом, отправляет нас на бывший 31-й блокпост, куда уже подходят отряды Армии и ОМОНа.
   Никто не придет.
   Майор выдержан и упрям, как настоящий офицер. Мне не хватает такого равнодушия. Майор полон спокойствия, и просто ждет, пока мы уйдем.
   Послав для порядка в нашу сторону неслышный дежурный мат, он удаляется в расположение роты, чтобы вздрогнуть и удивиться сонной ее тишине.
   На краю городских развалин, в холодной, насквозь протекающей машине с зелеными, заросшим мхом и плесенью окнами, мы мрачнеем у обезлюдевшего здания блока, где провисли и стали заваливаться набок, распахнувшиеся створки ворот. Осиротевший, оставшийся без души, приют Приморского ОМОНа, все не смирившийся со своей потерей...
   Прилипнув лбом к стеклу, сопит чеченец:
   - В такую погоду ни один, уважающий себя боевик, на штурм не пойдет.
   Он потягивается в своем кресле:
   - Знаешь, что я днем сделаю? Я подниму капот, сниму передние колеса, и больше эта драга не поедет ни на какой заслон.
   Уже обед. Мы тупо глядим перед собой, изредка отвлекаясь на проезжающие за стеклом машины, стучим зубами и катимся в сон. Водитель принимает волевое решение: заняться разбором машины прямо сейчас. Он нажимает на педаль и вскоре причаливает у родного отдела.
   Станция "Петушки" - собирай свои мешки.
   На станции "Петушки", в ожидании дембельского поезда, что когда-нибудь увезет меня отсюда, я просыпаю оставшийся день.
   Перед построением из дагестанского Кизляра появляются трое на славу отдохнувших контров. Они ходят из угла в угол, со вздохами щупают пустые карманы и рассказывают, рассказывают о жадных, но не очень страшных проститутках дружественной республики. Сидя на кровати, я ковыряюсь иголкой в носках и призываю товарищей к стыду:
   - Кто-то, значит, тут работает, не покладая рук, на зачистках мокнет, дороги целый день охраняет, а кто-то и в ус не дует... Взяли моду - по бабам на выходных!
   Те быстро и доходчиво разъясняют мне причину неравенства:
   - А, ты, забыл, в какой службе работаешь? Участковым, в службе чМОБ (Милиция Общественной Безопасности). Вот и получай по справедливости, что заслужил.
   Во дворе, скрючившись запятыми и вжав в плечи головы, мы копим в карманах дождь. Под навесом, на сухом пяточке высокого крыльца, трясет новыми идеями и рассуждает о жизни следующих поколений полковник Тайд.
   Отключено электричество. В беспроглядной тьме комнатенки, изматерив всех начальников и завесив все пространство мокрой одежей, мы затягиваем песню "Орленок". Сквозняк и Ара, - два уживающихся антипода, - дружно вытягивают голос на высокие тона.
  
   4 октября 2004 года. Понедельник.
   Торопясь приблизить светлую минуту бестолкового праздника, Тайд заранее поздравляет нас с долгожданным событием: завтрашней инаугурации Аллу Алханова.
   Личный состав пыхтит, шаркает ногами, подозрительно косится по сторонам и интересуется друг у друга предпраздничным настроением. Тайд подбрасывает задору в приунывшую толпу:
   - Завтра, чтобы все были в белых рубашках! Каждому будет отмерян клочок земли, на котором он будет держать оборону. Пятьдесят на пятьдесят метров, как в Сталинграде на правом берегу Волги, как на Малой земле Брежнего...
   За моей спиной ворчит Рафинад:
   - Вот замерзну, старый, в белой рубашке в этом Сталинграде на Малой земли Алханова...
   Тайд распаляется дальше:
   - Обеда не будет! Нет, не будет. Вам ведь лишь бы пожрать! Черт знает, что произойдет, если вы не пообедаете! А, между прочим еще великие ученые говорили, что голод - лучшее лекарство от всех болезней. Вы, думаете, почему раньше в России так долго жили? Потому, что страна голодала. А вы не только едите вдоволь, но еще и работать не хотите...
   Я, на всякий случай, заранее набивший под завязку желудок, моргаю голубыми глазами и особо не переживаю за тот голод, что Тайд грозится завезти в отдел.
   Аскольд расспрашивает о моих планах, долго молчит и дает отмашку на "самостоятельную работу". Из-под одеяла "рабочего места", я четко слышу, как за окном на чьих-то устах гремит родная фамилия, но не смею себя обнаружить.
   После обеда я без дела и причины брожу по отделу. На заднем дворе, закрытый от посторонних глаз куском фанеры, лежит побелевший от идущих дождей труп. Его курчавая седая голова свернута набок ударом автомобиля. Три дня назад сотрудник Чеченского ФСБ сбил насмерть человека, и вот теперь, неопознанный этот мертвец коченеет на сыром холоде осени никому не нужный и всеми забытый.
   ...Осень, молчаливая ведьма тоски, стучит сношенными костылями о погнившие ступени крыльца. Светящийся, с прожелтью лист, катится с ветвей. Онемевший ястреб, как вышвырнутая из рая душа, висит в поднебесье.
   Содрогая набрюшный жировой слой, пьяный Тайд мотыляется по лужам плаца. Второй день комиссия МВД портит воздух в пыльной тишине архивов и приближает черный день начальника. А он, схоронившись в кабинете, жрет, как перед последней атакой, водку. Тайд, уже ясно слышащий траур конечного марша, отнюдь не падает духом. Могучие силы самоуверенности и наглости поднимают и держат его на плаву. Он каждый день кому-нибудь врет о скором небывалом взлете своей карьеры. Например, в комендатуре вообще умножается слух, о преподнесении ему, ни много, ни мало, поста Министра МВД Чечни. И там вполне серьезно дергают нас за рукава и много интересуются, какими же будут первые шаги нового отца-командира.
   История с взятыми в плен боевиками 21-го августа на 12-м участке тремя нашими сотрудниками, а после отпущенными (двое оперов в гражданке сбросили удостоверения и оружие, а у третьего, водителя в форме, бандиты только забрали автомат), сегодня получила продолжение. Обоих оперов уволили из милиции за трусость. Водителя, по неясной причине, оставили.
   Никто из нас не осудил чеченцев. Днем они прощаются с работой. Один из них держит в руках обходной и, как неважное завещание, оставляет нам свои слова:
   - Все продано. За ту идею, что развела наш народ на белых и черных, нет смысла умирать. Старая, давно пролитая кровь ничего не изменила, не изменит и новая.
   Он уходит большими, крупными шагами. А я смотрю ему вслед. Смотрю равнодушно и отрешенно. Я - судейское спокойствие, неожиданная милость и избирательная жестокость - не перестаю думать об одном: а почему же мы проливаем и проливаем свою новую кровь, умираем и пытаемся что-то изменить?
   Участь изгоя неожиданно подкралась и к Рэгсу. Имя ее - все то же 21-е число - неотомщенная гибель Тегерана, убитого у него на глазах. Рэгс, срочно восставший из отпуска, весь день бродит по РОВД, трусливо скулит и что-то лепечет себе под нос. За спиной разносчика заразной глупости и перевозчика вредных инициатив маячит мощь его родственника с республиканского МВД. А это здесь свято. Не выгонят, как оперов. В лучшем случае обделается легким испугом.
   Вечером меня поднимает с кровати дежурный. Из Барнаула звонит Эсмиральда. Полмесяца назад в Чечне погиб ее брат. Об этом сообщили по телефону из его части, но до сих пор нет ни тела, ни похоронки. В последней надежде на ошибку она нашла меня.
   Эсмиральда! Милая моя Эсмиральда! Как же сейчас хочется прижать тебя к себе и хоть как-то утешить! Отвести от тебя то непоправимое горе, капающее сейчас с твоих ресниц.
   Но я лишь молчу в телефонную трубку, а после составляю неловкие фразы про грядущую встречу с братом и повторяю надежду на ошибку.
   Эсмиральда, - сладкая печаль моего сердца, присыпанная ворохом увядших дней, одинокая краса, которой я посвятил эти строки:
  
   ЗАПАХ ЕЁ ВОЛОС
   Где много так ночей бессонных,
   Где свет луны, как близкий друг,
   Я долго жду ее спокойных
   И бесконечно-сладких губ.
   От всех ветров, что север может
   На юг осенний донести,
   Я жду один, который должен,
   Не затерявшись, пронести
   Ее волос волнистых запах,
   Плывущий с локонов густых,
   Их черный блеск на белых скатах
   Плечей, оставленных одних.
   Не потому ли, что сильнее
   С приходом осени ветра,
   Я с каждым часом больше верю
   Во всемогущие добра.
   Несет на мягких своих лапах
   Тоска текучая ночей
   Ее волос волнистых запах
   И нежность тонкую плечей.
  
   Как же ты теперь совсем одна в этой жизни?..
  
   5 октября 2004 года. Вторник.
   День вступления в должность Президента Чечни Алу Алханова.
   В 07.00, за два часа до назначенного времени выхода, мы ежимся на плацу. Задача отдела - не допустить атаки города боевиками, срыва праздника и возможного пленения его участников. Способ обеспечения задачи - наши стройные ряды вдоль главных дорог района. Время задачи - до наступления ночи.
   Тайд приподнимает над головой огромные кулаки и начинает свое выступление:
   - Чтобы стояли, как столбики! Не сидели на корточках, не спали в своих машинах!..
   Его слово к народу длится сорок минут.
   Навстречу очередному празднику, мы лениво шагаем на КПП.
   По ледяным улицам города ползет рассвет. Красные клочья тумана падают с растрепанных крыш и умирают в сыром воздухе. Выветренные и промытые влагой, скалятся синие дыры домов. Утренний Грозный, как ветхий, прихромавший из лавки древностей старик, скрипит незаживающими суставами развалин.
   У 31-го блокпоста мы злобно поглядываем в сторону пролетающих на скорости машин с включенными сиренами. Гости из соседних республик спешат за шикарный стол нового Президента. Мелькают дагестанские, осетинские, кабардино-балкарские, другие номера.
   День идет и идет мимо, и никак не может подохнуть.
   Дует пронизывающий ветер. Мы, зарывшись лицом в воротники бушлатов, ходим взад вперед, плюемся под ноги, и в сердцах своих затачиваем ножи на всех этих президентов, их замов, гостей, товарищей и прочих угнетателей. Чеченцы, настоявшись на холоде, потеряв всякое терпение, громко ропщут: "Нам такой президент на хрен не нужен! Что, ради его инаугурации мы должны мерзнуть и голодать?"
   Мы мерзнем и голодаем, стоя одинокими столбиками вдоль пасмурных обочин. Но вскоре, устав от скуки одиночества, собираемся со всей улицы в одну нахмурившуюся тучу. Почти вся служба участковых. Обняв руками автомат, Тамерлан рассказывает о своем батальоне. Его рассказ - воспоминания далекой зимы 1999-2000 годов, память затянувшегося жестокого штурма, победа и вступление в освобожденный Грозный. Мелькают лица его солдат, - бойцов народного ополчения, - их яркие, скоротечные жизни, их привычки, бескорыстное самопожертвование, подвиги. Но все, о ком рассказывает Тамерлан, давно сведены в могилу беспощадным временем, мертвы, как этот, не оправдавший их надежд город. Сплошная череда похорон идет через его рассказ, сплошные потери и горе льются в зависшую между нами тишину. И вот прошли скоротечные, как вода, годы. И нет уже батальона. Кто погиб, кто перевелся в другие подразделения, кто вообще ушел из милиции. А он, комбат, остался один. И даже не комбат уже, а участковый 12-го участка Октябрьского района города Грозного.
   Нахлобучив черную шапку тьмы, подкрадывается вечер.
   В наступившей темноте, в промерзшей машине, я выбиваю на зубах чечетку. Дорога всеми давно брошена и забыта. В надежде услышать "съём" и досадить, сидящему в тепле дежурному, через пять-десять минут Гарпия запрашивает по рации отдел. Глупый этот вопрос чередуют и одновременно задают сразу несколько постов.
   В 20.00 от нас освобождают улицы.
   Общее построение. В глухом мраке слышно только бряцанье оружие да, стоящее за спинами, молчание ночи. В отделе нет электричества. Раздобревший и повеселевший, что не случилось никакого ЧП, Тайд милостиво разрешает для общего разогрева организма выпить любому желающему наркомовские сто грамм. Естественно, из собственных запасов.
   Через несколько минут после построения все уже спят. И только, никак не угомонившиеся опера, в своих узких кабинетах на первом этаже общежития тихо пьют водку. Отмечают неудавшийся праздник - День Уголовного розыска.
  
   6 октября 2004 года. Среда.
   Я ищу погибшего на бесконечной этой войне брата Эсмиральды.
   Почти весь день составляю разные официальные запросы и письма, таскаю их на подпись Тайду, ставлю исходящие номера и шлю в центр группировки в Пыльный, в МВД Чечни, в Министерство Обороны.
  
   Все они останутся без ответа. Останутся напрасными и затеряются в груде приходящей макулатуры. Ни одна строка не дойдет до меня за последующие два месяца. Поможет только Тайд, - в составлении и оформлении запросов, седой подполковник-контр Сергей, перекопавший сводки боевых потерь Чеченского МВД за последний месяц, да невысокий черноглазый азиат, комендант нашего района, нашедший в Пыльном нужное мне имя.
   Какие разные люди! Но как чутко отнеслись они к чужой беде. Спасибо вам: чеченский командир Тайд, товарищ по оружию Сергей, безымянный, запомнившийся мне (как жаль!) лишь по фамилии, комендант Октябрьского...
  
   В слабой надежде на коварную случайность ошибки, что уже принесла столько слез, безрезультатно проходит весь день. Половину вечера я стою у телефона дежурной части в ожидании звонка Эсмиральды. Мне нечего сказать ей. Но телефон занят бесконечными звонками родных, стоящих рядом людей. Я ухожу в кубрик.
   На завтрашний день, лютующая в недоступных для нас кабинетах, проверочная комиссия запланировала контрольный строевой смотр. Я надраиваю до блеска оружие, снимаю машинкой потемневшую поросль головы, бреюсь и штопаю форму.
   Вчера на границе Ножай-Юртовского района федеральные войска натолкнулись на группу из пятнадцати боевиков, трое из которых были уничтожены.
  
   7 октября 2004 года. Четверг.
   Вчера, уже ближе к ночи, контра из службы уголовного розыска решительно настроилась отметить по-человечески свой, не совсем правильно прошедший 5-го числа, профессиональный праздник.
   Инициатором и воплощением идеи в жизнь стал человек уже уволенный из милиции. Не милиционер! Уже уволенный Вовочка! Уволенный за свою пьяную перестрелку на КПП. Какой на самом деле (я не шучу!) пустяк в сравнении с остальными его похождениями! Несколько выстрелов в пустоту, в сторону какого-то там Краснодарского ОМОНА, что и не виден отсюда из-за угла дороги, - и вот уже человек лишился пожизненной работы! Ни за что!
   Кстати, сам Вовочка совсем не унывает, не раскаивается и не переживает. На все вопросы: "А что дальше?" он отвечает одно: "А как-нибудь..." И чувство необъятной гордости за русского человека переполняет нас. Злые чеченские командиры отобрали у этого парня служебное удостоверение, автомат и пистолет. Но и это не повод для беды. Вова стал совершенно свободным человеком и, если два раза в день не пьян - он не он. Вова рассекает по Грозному с кем ни попадя, мимоходом заскакивает в соседние с Чечней республики, пьет, где пожелает, а вдобавок ко всему, продолжает постреливать из, взятого у товарищей напрокат оружия. Неплохо себя чувствует и домой не собирается. На сам вопрос про дом, вообще отвечает: "Успею еще..."
   И вот зазвенели стаканы и кружки, налились зловонной жидкостью тугие, закаленные жестокими передрягами желудки. И валились ниц один за другим непобедимые суровые парни Октябрьского РОВД.
   Как всегда, после выноса нескольких бесчувственных тел, за столом остались лишь самые крепкие: Удав, Ахиллес и скромная гражданская личность Вовочка. Двое последних-то никуда уходить и не собирались изначально. Праздник проходил в их комнате, в стенах родного дома. Они просто отклонились от стола, положились на кровати и сразу перенеслись в другой мир. А вот Удаву пришлось топать длинными метрами коридора на затрепанную свою лежанку.
   Благородный, непьющий Кабаныч, процветающий (конечно, громко сказано) в одном кубрике с Удавом, Зомби и непредвиденным любителем выпить Дедушкой Кировым, пережил в эту ночь очередное потрясение. Он, весь вечер усмирявший и стыдивший любителя пьяных драк Кирова, полночи протаскавший по комнате бесчувственное тело Зомби, уже был близок к мысли, что пришел конец его несчастьям и даже возлег было отдохнуть от трудов праведных, как на пороге невезучего жилища появился Удав.
   Заявившийся далеко за полночь молчаливый водитель УАЗа, собиравшийся насладиться добрым сном, вдруг заметил на тумбочке, не ко времени включенный, бубнящий что-то обидное про него телевизор. Вытащив из тайника - сбитого в комок кроватного матраса - свой пистолет, Удав прицельным выстрелом очень быстро и надежно погасил экран оскорбительного аппарата.
   Пистолет у Удава отобрали, а самого, с большой возней, уложили спать.
   Зомби же, которого Кабаныч этой ночью избавил от возможности промочить свой матрац, так и просидел, глубоко задумавшись, до утра в обнимку со стулом. Уже с рассветом его, затекшего от водки, перетащили на кровать.
   На строевом смотре Тайд зачитывает приказы и выносит добрые и не очень подарки. Сбоку от него, притаившись перед броском, грызет ногти и булькает многими голосами недоверчивая комиссия МВД. В вынесенных на обозрение списках, начальник уделяет немного места благодарностям и поболее сыплет взысканиями.
   В списках отличившихся в положительную сторону, звучит имя Зомби. В тексте даже мелькает фраза "...за личный вклад в проводимую контртеррористическую операцию и добросовестное исполнение..." Бубнящий отдел переводит дыхание, расправляет над кепками замерзшие уши и дружно обрывает болтовню.
   В сплошной тишине Тайд, с отпечатанной благодарностью в руках, ждет перед собой явления скромного помощника дежурного. Он второй и третий раз повторяет фамилию Зомби. Из строя никто не выходит. Зомби, затворившись в своей каморке, разгоняет водкой скукожившийся организм. Грамоту забирают товарищи.
   На строевом смотре, прекрасно обо всем осведомленные эмвэдэшные начальники, спрашивают сотрудников про незанятное их житье-бытье. Тамерлан рассказывает про полное отсутствие вещевого обеспечения. Его, это самое, не виденное комбатом, вещевое обеспечение, давно сбыл на местном рынке старшина Ку Киш Вам. Но комиссии неинтересны слова Тамерлана, для них это не повод, чтобы оправдаться. Проверяющие кропотливо и требовательно подходят к делу, подолгу выспрашивают, подолгу разбирают кого-нибудь на непонятном мне чеченском языке. Проверка все затягивается.
   Битых два часа мы топчемся на месте, оправдываемся за собственный безалаберный вид вольных стрелков, смеемся друг над другом, втихаря передразниваем проверяющих и ждем окончания этого дурдома.
   С финишем обязательного для всех и каждого строевого смотра, и исчезновения всего начальства, во двор въезжает бронированный УАЗик Удава. Из, затопленного перегаром нутра машины, выбираются трое из ларца: Вовочка, Белка и Удав. Первому, с глазами навыкате, всякие там строевые смотры давно побоку, он выше этого. А вторые, - поддатый Белка и еле шевелящийся Удав, - отпросились по неотложным делам работы, чуть ли не на задержание банды террористов. Все время утра они просидели за столами Красноярского ОМОНа, где, собравшимся на дембель землякам, Белка организовал скромный банкет. Горячо попрощавшись с красноярцами, вся компания вывалила за ворота. Самый пьяный, Удав на всякий случай разрядил на дорожку свой автомат, посыпал пустыми гильзами горючую землю и занял место у руля.
   Далее, отодвинув на задний план, призывающего к порядку Белку, свое место в идущем спектакле занял Вовочка. Он, попросив на временное пользование пистолет Удава, начал садить из оружия не выходя из машины. Изнутри, прямо в приоткрытую дверь, проверяя на надежность крепость бронированного стекла. Осталось загадкой, как рикошетившие пули никого не задели.
   Все трое, неподъемные, растолстевшие кабаны, трудно вскарабкиваются по лестнице, расшатывают стены общаги и поскрипывают суставами.
   Среди бела дня объявляется стопроцентное построение отдела. На плац вытаскивают всех. Даже Удава на короткое время приводят в чувство и прячут в строю заботливые руки Кабаныча и Ахиллеса. На построении отсутствует только один человек. Зомби. Он вообще пропал. Ушел в запой.
   Объявлявший несколько часов назад ему благодарность и собиравшийся вручить торжественную грамоту Тайд, накладывает на алкоголика выговор.
   Уже поздним вечером я сижу в кабинете коменданта. Он кладет на стол перед самым лицом оборванный бумажный клок. Рядом с крупной строкой моего почерка "Старший лейтенант Холодков Алексей Владимирович 1980 года рождения. Командир роты разведки" стоит его узкая маленькая запись "Погиб 23 сентября. с.Маиртуп Курчалоевского района". Комендант протягивает кривой листок и рассказывает, что недавно узнал сам: в тот день большая банда вошла в село, перебила всю местную милицию из двадцати сотрудников, приданное усиление из пятидесяти кадыровцев, перерезала семьи сочувствующих, а затем проредила и обескровила, подошедшие на помощь группы армейцев. Тогда погиб Алексей.
   Во дворе комендатуры я набираю номер Эсмиральды. Сам посеявший семена последней надежды, когда в первый день сказал ей о возможной ошибке, я рублю тонкий этот росток и вношу в ее мир смерть любимого человека.
   - Это я. Погиб он...
   Эсмиральда что-то говорит, шепчет в трубку, а я до такой силы вдавил телефон в ухо, что не понимаю ни одного слова и, боясь обрыва связи, тороплю из себя грубые слова утешения...
   Мы познакомились два года назад, в июне 2002-го. Я - старший сержант, командир 211-й группы Барнаульского Юридического Института МВД, она - курсант параллельного курса. В тот день, набравшись наглости, без предупреждения, зазрения совести и какого-то ни было путевого объяснения своих действий, я пришел к ней в гости. Пришел незнакомый человек, виденный ею лишь пару раз в проходящих колоннах неизвестного курса. Эсмиральда за дверь меня почему-то не выставила, а позвала в комнату, что снимала у бабки. А та, обвислая и ржавая старуха, о чем-то сопела на кухне и приглашала на чай. Тогда-то я впервые и услышал про Алексея, - своего ровесника, сильного, красивого ее брата, вчерашнего выпускника военного училища. Его лицо, подчеркнутое зеленой полосой камуфляжа и сине-белым флагом тельняшки, наполняло суровой сдержанностью яркий девичий фотоальбом. Ушел я поздно, уже по темноте.
   Сказать, чтобы у нас не заладилась любовь, будет неправильно и не к делу. Да и не было никакой любви. Это я, романтическая и больная натура, ходил по пятам за своим обожанием, рисовал для нее стихи, надоедал и смущался. Черноволосая красавица с зелеными глазами, - земная гордость и нераскрытая печаль, - бродила по розовым мечтам моего сознания, застила день и затопляла сердце.
   Честными и хорошими друзьями мы стали после. Последний раз с Эсмиральдой мы виделись в ноябре 2003-го, когда я уже закончил Институт и собирался в Чечню. А потом были письма, эти изношенные бессонными ночами мысли, короткие листки, в которые я вкладывал строки своего отчаяния. Отчаяния состоявшегося возвращения на войну. Писала и она, хоть сдержанно, но с сердцем. И просила вытерпеть, заставляла в этих письмах вернуться, чтобы жить дальше.
   В апреле месяце сюда уехал и ее брат. Но ту его фотографию, ту суровую сдержанность упрямого лица, я так и не увидел живой, хотя много раз пытался здесь отыскать эту простую фамилию, выспрашивая ее в армейских городках Грозного и в залетных горных колоннах. Я ждал встречи потому, что он был ЕЁ братом.
   Мы так и не встретились.
   Подполковник, что предоставил мне возможность воспользоваться недавно здесь появившейся и еще дорогой сотовой связью, пихает в карман телефон, снимает со лба седую прядь и с упреком негромко спрашивает:
   - Зачем сказал?
  
   8 октября 2004 года. Пятница.
   Непоседливые черти ранним утром несут меня в ОМОН. Так и не найдя попутку, я шлепаю по грязной обочине дороги.
   На Минутке, переходящая площадь женщина, чем-то интересуется у меня на своем языке. Она, приметив на щеках черные тени щетины, даже не поворачивает глаз.
   - Нохчи вац! (Не чеченец!) - улыбаюсь я.
   Та обгоняет меня, заглядывает в лицо и по-женски сокрушается:
   - А какой бы хороший чеченец из тебя получился!
   Омоновцы терпят последние часы. Весь день они бродят по ПВД, много курят, садятся за нарды, бросают их, кучкуются на волейбольной площадке, шуршат разноцветными военными комбинезонами, щупают на руках часы и поскрипывают зубами. Где-то сейчас громыхает по разбитым дорогам их долгожданная смена, те следующие избранники изменчивой судьбы.
   За эти полгода из строя Красноярского ОМОНа выбыло три человека, что в мае месяце подорвались на, заложенном у обочины фугасе. Многие из них уезжают отсюда уже в пятый, восьмой раз только за эту войну. И никак не могут уехать совсем. И этот поход не будет последним. Они еще обязательно вернуться.
   У ворот я расстаюсь с неугомонным Залётом, неуклюже спокойным Кактусом, добрым и распухшим Майором, жадным до чужого добра старшиной Фингалом, немногословным боксером Эдиком, упрямым их командиром Вадимом, и всеми остальными, что с теплой радостью сейчас навсегда прощаются со мной.
   - Давай, участок, не вешай носа! Хоть ты и сволочь недобитая, хоть и собирался сколько раз продать нас чеченам, а мы тебя прощаем! И все-таки желаем, чтобы ты тут не подох, а вернулся домой живым и здоровым!
   За воротами ПВД, задрав ствол, я очередями расстреливаю скипевшееся белое небо. Чтобы не оставляла боевая удача.
   Удачи вам, мои друзья, подаренные войной! Давайте не встречаться больше здесь! Мир вашему дому! Мир всем вам!
   Тайд ушел на больничный. На вечернем разводе Капитан Шрэк зачитывает приказ о своем назначении на должность временно исполняющего обязанности начальника отдела. Шрэк говорит, теребит жирные черные усы, напрягает толстое, крупное лицо, а мы слушаем, слушаем, слушаем... Слушаем молча и торжественно. И робкая надежда закрадывается в наши сердца. Часто за больничным следует увольнение, которого мы так долго ждем.
   Шрэк носит на лице недвижимую, застывшую маску крупных морщин, он приземистый, широковатый тип, спокойный и справедливый, умеющий многое прощать штабной капитан. Он недостаточно требователен к подчиненным и неважный командир. Быть может, требуется время.
   Вечный вечер наваливается на хмурые дома Грозного. И уходит солнце. И еще страшнее и костлявее становиться этот город. Город-призрак, бестелесное создание дышащего злобой камня.
   Вечер здесь... На самом краю вселенной. У самой границы бытия. Неужели, правда то, что нет конца у вселенной, что даже земля круглая? Кто сказал это? Кто придумал? Он просто не был здесь и не видел этого вечера, от которого некуда уйти. Обгорелое, расстрелянное кладбище, где когда-то вышло все живое... Разве за той руиной не будет следующей, и разве за следующей не будет еще одной? Этот город с этими руинами, он даже не на земле, он в сердце. Само сердце - часть этого города. И я часть этого города. И никуда не отпускает он от себя. Тысячи моих дорог слились в одну и завели в Грозный. И все дороги, что будут после него, будут вести сюда.
   Потому, что зовет сердце... Потому, что я хочу вернуться в этот вечер на самом краю вселенной, у самой границы бытия... Потому, что это не лечится...
  
   9 октября 2004 года. Суббота.
   Перед построением ко мне подходит Плюс. Он освежает добрым рассказом пасмурное утро. История эта про астраханский поход Горлума, уже неделю кочует из уст в уста и невероятно популярна среди чеченцев.
   Главный герой этого рассказа - бледное и хилое создание в милицейской форме чеченец Горлум, мальчишка, возраст которого при самом пристальном взгляде определяется не более чем в четырнадцать лет. Как он попал в милицию, точно никому не известно. Говорят, не за взятку. Неказистый, тонкий, как перегоревшая спичка, этот кощей живописно разбавлял своим скелетом плечистую роту нашего ППС. Непривычно белая для чеченца кожа лежала на его костях. Падающая одежда убегала с него и болталась где-то далеко за телом. Горлум постоянно грыз ногти, и я всегда думал, что у него глисты.
   Однажды коварный пэпс Сапожок сделал Горлуму предложение от которого последний не посмел отказаться. В заначке этого вороватого жулика, к которому даже многие товарищи по роте относились с большой осторожностью и пренебрегали его дружбой, нашелся адрес одной девчонки из недалекой калмыцкой Астрахани, что уже давно настойчиво просила снабдить ее другом по переписке, каким-нибудь героем-чеченцем. Этим былинным героем стал Горлум. Почему прохиндей Сапожок выбрал именно его, непонятно. Может быть, решил сыграть с девчонкой злую шутку.
   И вот, на каком-то этапе знакомства, девчонке срочно понадобилась фотография чудо-богатыря. Горлум, создание без задней и передней мысли, простодушно сунул Сапожку свое фото и, так как самому было лень, попросил отправить портрет в Астрахань от его имени. Но даже эту фотографию очень хотелось положить поближе к еде. Сапожок повертел, покрутил в руках изображение бухенвальдского крепыша, рассмотрел и твердо решил: не пойдет! Вместо нее он сунул снимок своего брата - накачанного, статного бойца какого-то чеченского спецподразделения, орла-мужчину.
   Об ответном письме из Астрахани Горлум прожужжал уши всему РОВД. Девчонка звала его в гости! И все смотрели на него и изумлялись. Ведь не где-нибудь, не в каком-нибудь ауле, и даже не в Грозном, а в России (В России!) была у Горлума невеста. Именно невеста и ни как иначе! Здесь требовалась только очень большая любовь.
   И только один Сапожок, запасшись до времени терпением, об одном упоминании о встрече, прятал куда-то глаза и чему-то недобро улыбался.
   И вот наступил сентябрь, когда настрадавшийся Горлум, ценой невероятных усилий вырвал у Тайда, положенный по службе отпуск и засобирался на туманные улицы Астрахани.
   О самой встрече известно очень мало. Куцые ее подробности донес до наших ушей Сапожок, которому разочарованная красавица в деталях предъявила за неудачную организацию своей судьбы.
   Произошло примерно следующее: в стольном граде калмыцкой земли встретила девушка былинного чудо-богатыря. Замерла, отступила на шаг и спрашивает:
   - Магомед, это ты?
   Горлум по привычке тянет рот, забитые занозами пальцы:
   - Я.
   Но та все равно продолжает сомневаться.
   - Но ты же на фотографии не такой!
   - Я похудел. Я болел...
   Девушку переубедить невозможно.
   - Ну, не до такой же степени?!
   Она психует, бросает обиженный взгляд и гордо уходит.
   Запланированный Горлумом романтический вечер, а с ним и все счастливое будущее, в одну минуту сдохло и покрылось паутиной. Отпуск, о перспективах которого было столько рассказано и даже выдумано, оказался напрасным. Печальным и неразговорчивым вернулся Горлум в родные края.
   Зато девчонка потребовала от Сапожка предоставить на ее суд того орла-мужчину, что так приглянулся ей на фотографии. Сапожок донес о таком решении брату: мол, сильно тебя хотят. Брат послушал, махнул рукой, плюнул и сказал, что у него и своих невест девать некуда.
   По плацу, в плохо сшитых мешках новых одежд, кочуют чеченцы. Деятельность проверочной комиссии принесла редкие положительные труды. Отделу выдали новую форму. Всем, кроме контры, состоящей на "особом вещевом довольствии МВД РФ".
   Славная "особенность" этого "довольствия" заключается в удовольствии наблюдать в свежих шмотках любого, но только не себя. Родные РОВД, УВД и МВД, мысленно отправляя нас сюда на убой, каждому второму, а где и каждому первому, просто пожалели эти дрянные, уродливо сляпанные куски синтетики. Форма, что таскаю я, - щедрый подарок начальника штаба воинской части, где я служил три года назад. По отправке сюда на меня не было потрачено даже нитки. Ладно, форма! Давно научены, сами где-нибудь подберем. Некоторые ехали сюда на поезде и летели на самолетах за собственные деньги. Их начальство решили верно: кто собрался на войну, тот пусть и платит.
   Контрольный строевой смотр. Дубль два.
   Медленные погоны МВД выкраивают свой путь через кривые, гнущиеся шеренги. Тяжелые полковники и осторожные майоры морят нас речами, стоят вечными памятниками и тащат к зениту восходящее солнце. С непокрытыми головами и спокойными лицами мы ждем часа своего освобождения. Уложенные вихри причесок разламывает и приподнимает, налетевший с севера ветер.
   Побродив, ослепив мундирами бледное золото осени, выговорившись и успокоившись, проверка отворачивается от нас, подхватывает бумажки и убирается в здание. Там идет огромная, но никому не видная деятельность, громко называемая "проверка работы отдела".
   Сам же отдел в это время, воодушевленный образовавшимся пробелом во власти, в приподнятом настроении от отсутствия Тайда, с радостью разлетается по домам. Робкая суббота, которую всегда презирал и отменял начальник, безжалостно опустошает заброшенный его приют.
   Местные оттягиваются в городских кафе и тискают дома жен, мы же весь день играем в общаге в карты, смотрит телевизор, спит безмятежным сном, и пьем водку.
   Который день подряд работает проверка...
   После обеда, из десятидневного отпуска к берегам Волги, заявляется, канувший было в безвестие старый казак Сквозняк. Он шевелит усами, пыхтит у дверей и радостно выковыривает из дорожной сумки несколько литров первача-самогона. Я падаю в тяжелое уныние.
   Но вечером Сквозняк лишь на секунду мелькает у порога и, прихватив полторашку домашних гостинцев, несется с ней в объятия земляков из Временного отдела.
   С наступлением ночи я появляюсь перед воротами Красноярского ОМОНа. Притащившись на попутках к их запоздавшему ужину, я предъявляю часовому свои документы. Любопытство и скука пригнали меня сюда в знакомые плиты ПВД, где незнакомые люди носят на себе холодные маски незнакомых лиц.
   - Ты, сколько здесь?
   - Восьмой месяц. Еще три осталось.
   Омоновцы лишь присвистывают:
   - Ты, вообще нормальный? Тут не знаешь, как шесть отбыть...
   Я вспоминаю о ночном выходе на пост и собираюсь в РОВД. Еще не накрутившись пальцем у виска, новая смена ОМОНа бережно и неспокойно прощается со мной. Часовой осторожно отворяет ворота и советует беречь себя.
   Молодой и пьяный чеченец подвозит меня к отделу.
   Ночь зачернила и опутала, заплывший от дождей город. Уже не тот Грозный, что был летом... Тот, жаркий, изматывающий, со звездными ночами и алыми восходами, с большими закатами и просинью высокого неба, с морями белого солнца и густыми цепями вооруженных людей, затопляющими на день улицы. В том Грозном не было дня для покоя, как и не было ночи для сна. Целые дни и ночи мы жили в расплавленных его кварталах. И еще там была Минутка, забитая военщиной, посеченная запоздалыми выстрелами постов Минутка, - эти лохмотья старого камня, это, изношенное смертью рванье, обсиженное отчаянием.
   Лето, зеленое теплое лето, в которое уже нельзя вернуться... Что-то родное и важное забрало оно с собой из того города. Унесло и спрятало вместе с отходящей листвой.
   Этот Грозный сырой, извозившийся в грязи, тяжелый, трудный на подъем город, в котором задумалась жизнь. Задумалась и остановила свой бег. Опустел наш дом и уронил наземь свои слабые двери. Давно погас свет его пожаров, и завалилась крыша. Волны гари несет по пожарищу холодный осенний ветер и дожди, прозрачные дожди, никак не могут отмыть пепелище.
   Год назад я написал стих "Старый дом". Он не был посвящен моему дому. Тот дом, о котором болит душа поэта, был призраком еще не пережитой утраты. Того дома, что в стихе, у меня никогда не было. Конечно, он был в жизни, но никогда не наполнял сердце и не вызывал жалости. Тогда я писал о том, чего еще не знал.
  
   Холодный дом давно не обогретый,
   Что раньше срока, в паутине дней
   Так быстро и так сильно постаревший,
   Стоит на дальней родине моей.
   Оставлены те детские качели,
   И отзвенел веселый громкий смех,
   И карнавалы школьные успели
   Наряды сбросить красочных одежд.
   Забытый дом теплом своим последним
   Ни с кем не может память разделить.
   И только вечер, вечер, как и прежде,
   Ему дает, уснувшему, ожить.
   В сплетении былых воспоминаний
   Печальный сон несбывшихся надежд
   С покровом тьмы свои переживанья,
   Без стука в дом приносит, наконец.
   Оживший дом без радости навстречу
   Спешит своим волнениям прийти.
   Их нежный глас давно уже не лечит,
   И не колеблет раненой души.
   Застывший сон на стенах поседевших
   Все о своем тревожится в ночи.
   Огонь в печи давно уж отгоревший
   Не стелет на пол отблески свои.
   Оставленный заботою и лаской
   Со старостью своей лицом к лицу,
   От горя, непогоды и напастей
   Ссутулил спину крепкую свою.
   В напрасных бесконечных ожиданьях
   Проходят дни, и каждый норовит
   Еще больней задеть его страданье.
   И сохнет дом от бремени обид.
   На самом дальнем рубеже сознанья
   Так цепко память держит этот сон.
   Мой старый дом в напрасном ожиданье
   Зовет к себе слабеющим теплом.
  
   Ничто в жизни не бывает случайным и все предопределено роком...
   Теперь я знаю, что этот стих был написан для Грозного за целый год до нашей с ним встречи. Состарившийся дом моей молодости, его слабеющее тепло, так зовущее к себе, мой Грозный, в котором оставлена жизнь... Как я ненавижу эту память о прошлом и как я хочу вернуться в него однажды...
   На заднем дворе отдела жгут костер, прибывшие в усиление комендачи.
   Ночь подносит к губам наполненный романтикой ковш, и мы в очередь пьем эту безвкусную воду войны. Подложив под себя оружие, я сижу в пасмурном кругу, загнанных ночью людей. И снова она, эта ночь у костра, с ее древними неторопливыми разговорами, с ее одним на всех одиночеством... Воспоминания, - скелеты из шкафов прошлой жизни, виляют объеденными костями и скулят у наших ног. Дом, отчий дом и глаза родных, стоят за согбенными спинами и подсаживаются в узкий наш круг.
   Красные пятна огня бродят по исхудавшим, потемневшим от загара лета лицам, вздрагивают на зачерневших, покрытых сажей и машинным маслом руках. Тихий дождь роняет мелкие капли в шевелящиеся багровые угли. Солдаты ковыряют ножами надоевший до поноса сухпай. Их командир строгает ножом щепку и неосторожно режет пальцы.
   Где-то рядом, перегоняя друг друга, сыплют очередями два пулемета. Еще живет город...
   ...А мы верим, что вернемся домой.
   В Шали боевики подорвали на фугасе комендантский УАЗик. Бывших в нем офицера и солдата-контрактника они выволокли из машины и, еще живым, вырезали глаза и отрезали уши.
   В Курчалоевском районе найден труп солдата-контрактника одной из воинских частей Октябрьского района Грозного. У трупа от уха до уха перерезано горло.
  
  
  
   10 октября 2004 года. Воскресенье.
   Ушли в отпуск Тамерлан и Толстый Бармалей. Оставшись вдвоем на административной зоне, мы с Ахиллесом мрачно перебираем груды их неисполненных бумаг, что все достает и достает откуда-то бессовестный Вождь. Он хоронит последние надежды:
   - Кончилось лето красное! Постреляли, повоевали, город отстояли, пора и за работу. Друзья-то ваши только к декабрю вернуться.
   В РОВД неофициальный выходной. Теперь личный состав сам, независимо от дня недели, устраивает себе праздники.
   Это конец. С уходом Тайда прекратилась всякая работа. Лежит на плацу брошенная и бездыханная и каждый первый вытирает об нее ноги. С неясными, тупыми улыбками все бродят в ожидании незнаемых перемен. Говорят об этих переменах целыми днями и втайне надеются на скорое их пришествие. Но никто не торопит время, потому как именно сейчас наступили золотые дни той самой странной неопределенности, когда старое начальство уже ушло, а нового еще не видно.
   Не пожелавшие отдыхать дома чеченцы режутся с утра в бильярд и потягивают в кафе вино. Кто покрепче, совершает краткие сорокоградусные возлияния. Контра заказывает в соседней забегаловке баню, где почти в полном составе, парится весь день и, без всякого винного разогрева, набирается водкой.
   Вечер застает меня в домашней компании соседнего кубрика, где завтрашний пенсионер, капитан с подпухшим книзу лицом, Пахан, заливает пивной пеной, стоящие в ряд кружки. Со сверкающими глазами, в голубых лентах неснашиваемой тельняшки, подпирает падающий со стены календарь дисциплинированный и толковый майор Кубань. Тревожно копается в автомате специалист случайной и поверхностной медицины, исправный капитан Дед Мороз. Пустеет разобранная кровать Бродяги.
   Пиво развязало языки и вытащило наружу души.
   Обитатели этого прибранного и чистого жилища почти не знают, что такое пьяные загулы, выносы дверей, разгромы мебели, как выглядит ствол, направленного на тебя пьяной рукой автомата и не высчитывают, когда должны разжаться ее, играющие, сжимающие чеку гранаты пальцы. На протяжении всего года этому кубрику как-то невероятно и сказочно везло с его домочадцами. Уравновешенные и мечтательные люди питались воздухом его спокойствия и неслышно ткали платье своей самобытности.
   Они, не воинственные, сидящие без горячего дела судьбы, были так непохожи на кипевших вокруг и творивших здешнюю историю буйных сорвиголов. У них была другая, тайная, медленная и невидимая жизнь. Конечно, в ней были свои комедии, трагедии и боевые действия, но сор из избы никогда не выносился и до чужих глаз не выставлялся. Простые, обычные люди, добрые и отзывчивые на чужую беду.
   В разное время здесь жили гаишники: Чудовище, Дохлый и Червивый. Двух последних, слабых в пьянке, держали в твердом своем кулаке и одним словом складывали в поленницу при первом повышении нот, мудрый Пахан и невыносимый Чудовище.
   Залетной птицей не того полета здесь сказался Бродяга.
   Этой осенью Тайд уменьшил количество бесполезно занимаемой в РОВД территории, ОВД РОВД сурово разогнал спевшуюся компанию из Ахиллеса, Хулигана, Вождя и Бродяги, отобрал у них дом и приказал расползаться по свободным углам чужих кубриков. Свободных углов, конечно, не оказалось, и пришлось контре в который раз уплотнять скудную свою жилплощадь.
   Ахиллес попал в лапы к Вовочке. Трудная и неспокойная, не останавливающаяся ни на минуту, ни днем, ни ночью жизнь, закипела вокруг прямодушного великана. Ахиллес стал жертвой и заложником в этом не просыхающем кубрике и не переставал молиться богу на свое освобождение. Как-то он, с ввалившимися воспаленными глазами, здорово потасканный вовочкиными "соревнованиями в забеге на дальние дистанции", вслух искал решения своей беды: "Может мне его ночью в окно выкинуть?"
   В подвешенном состоянии оказался Вождь. Освобожденный им дом по иронии судьбы стал его новым рабочим кабинетом. Утром и вечером Вождь проводил в нем сбор службы участковых, а в перерывах между этими ежедневными циркопредставлениями, по доброму отсыпался и перекусывал за служебным столом. Так и жил, выставленный прихотью начальника на круглосуточную работу.
   Больше всех повезло Хулигану. Этот деятельный шалтай-болтай и здесь сумел ухватить удачу за хвост. Нырнув в неразлучную двойку Черный Скаут - Шёпот, правивших свой подвижный молодецкий бал в следующей берлоге, новоприбывший пассажир мгновенно освоился, обзавелся крепким тылом, прибавил инициативы и совсем вывел и ранее не ночевавший здесь покой. Подполковник Сергей, седой и разношенный временем старик, терпящий все немыслимые выходки над своей старостью двух нездорово шустрых мальчишек, с появлением Хулигана, стал сдавать совсем. Дело было не в Хулигане, тот старого не трогал. Дело было в Шёпоте и Скауте, что, обрадовавшись свежему наблюдателю, в очередной раз проворачивали с подполом какую-нибудь недобрую шутку.
   А вот непростой, подшитый жадностью к хорошему и светлому, Бродяга, перехитрил самого себя. Он хоть и нырнул в самый тихий омут, но видно что-то не рассчитал и как-то трудно ужился с хозяевами нового приюта. А в свободное время все ломал голову над старой загадкой: в каком именно омуте водятся черти и кто есть черт? И не знал старый же ответ: был бы омут, а черти найдутся.
   Конечно, последнее, уже моя шутка. Но то, что Бродяга оказался лишним в компании Пахана, Кубани и Деда Мороза, осталось неоспоримым фактом. Он и сейчас у кого-то подолгу засиживается в гостях.
   Вчера в Ачхой-Мартановском районе на фугасе подорвалась инженерная разведка Внутренних Войск. Один военнослужащий погиб.
  
   11 октября 2004 года. Понедельник.
   В лиловом фраке, подпоясанное фартуком белых кипящих облаков, шатается по городу дымное и нежное утро. Коварно тих, лежащий в руинах мир. Большие тени водит по земле встающий горб солнца. Облитые зарей, выходят из тьмы сломанные декорации заброшенного этого театра, где в ожидании своих убитых актеров, не может кончиться антракт. И зрители, неравнодушные, вооруженные до зубов зрители, лезут на опустевшую сцену, ставя плохую игру ролей.
   И не воскресаем благородный Ромео, и по-прежнему мертва в своем сне белоликая Джульетта, и так же, изгнан из рая и не может утолить свою тоску бродячий король Лир. И некому насладиться "Сном в летнюю ночь". И только горький, сухой запах полыни плывет между сломанных декораций в заброшенном театре, где никак не может кончиться антракт, где в ожидании убитых актеров, нетерпеливые зрители, сводя счеты друг с другом, все также ставят плохую игру ролей...
   Все было когда-то... Из ветра родилась буря. Охладила сердца и вынула из города душу. Все кончено...
   Занавес!
   Никого не опасаясь, я целый день расхаживаю по отделу, где давно не ступала нога грозных моих командиров, присвистываю и не вынимаю рук из карманов. От неясной своей судьбы скрывается на больничном Тайд. Непонятно от чего отдыхает в отпуске Рэгс. И неизвестно, где и какими черными делами промышляет Рамзес Безобразный.
   В обед меня подвязывает на свою работу Вампир, - мой тайный советник и осведомитель по делам родного 20-го участка. Вместе с ним мы объезжаем добрую часть района, где, натыкаясь на брошенные пепелища, безрезультатно ищем сгинувших навек людей, от родных которых до сих пор все идут и идут запросы в этот далекий, заброшенный в самый угол страны Грозный.
   Как-то незаметно бытовой разговор подходит к старой, незаживающей ране, сыплет соль на ее края и вскрывает, подернувшиеся пленкой рубцы; почему здесь была эта война? Вампир, тоже вдосталь хлебнувший ее горя, долго пытаться что-то объяснить, говорит про нефть, про призрак национальной идеи, всплывшую родовую вражду, обычаи кровной мести и много мелких причин, приведших к войне. Говорит неумелыми, задубевшими словами, говорит со страданием и откровением. Не останавливается и не ждет вопросов, а я не тревожу ими чужую душу. Наконец, он прекращает тяжелую свою повесть. Вампир поджимает на руле пальцы, приотпускает педаль газа и под конец вздыхает о истинно большой беде своего народа:
   - Все это ничего... И не так было бы важно... Видишь, тут дело в другом: сам чечен, он продажен... Деньги, Ангара, только деньги...
   Третий час дня растаскивает нас по разные стороны КПП. Вампир уезжает домой. Я двигаю в отдел.
   Ночной пост. Распевая под нос бессмертную, протирающую бродяжное сердце "Таганку", я липну к лавке у главных ворот. Безголосая тьма шатается по широким дырам нашей обороны. Задний двор совершенно пуст и безлюден. Я - единственная и последняя надежда Октябрьского - прокручиваю в мозгах огненные картины захвата этого беспечного отдела, кровавой бойни в простреливаемом насквозь общежитии и водружения на подгоревшей крыше вражеского флага.
   При желании любой, мало-мальски знающий о порядке несения службы и лености стражи, с тройкой надежных бойцов способен совершить этот подвиг.
   По медной тарелке света дежурного фонаря ползет маленькое черное пятно. Большеглазый и ушастый котенок бесприютно тыкается на холодном плацу.
   Родившийся в начале сентября Васька, как назвали его контры, решительно отличался от множества живущих в отделе бездомных котят, котов и кошек. Почему-то он жил один и ни с кем из своих собратьев никогда не путался. Другие-то и близко к себе не подпускали, а этот так и бегал вокруг людей и лез в руки. Даже место для жилья Васька облюбовал под лестницей в здании РОВД, где пережидал дождь и неизменно ночевал на грязной половой тряпке. День он проводил на помойке, промышляя выброшенными контрой отбросами, а вечер, словно необходимая вещь, просиживал у дежурной части и терся о затянутые в высокие ботинки ноги.
   Васька, в отличие от других котов, ни разу не был замечен шныряющим по этажам общежития, шарящим по нашим продуктовым мешкам да гадящим в коридоре. За это среди контры он приобрел стойкую популярность "нормального кота". Неуклюже и трогательно, неброско по-мужски, любил котенка упрямистый Батон. Он часто подкармливал и таскал с собой сиротливого Ваську. А тот, попав в руки, благодарно мурлыкал и, согревшись чужим теплом, быстро засыпал.
   Я беру котенка на колени и просиживаю с ним целый час. А после, всего сонного и размякшего, переношу Ваську в забытую кем-то, обшитую внутри мягкой тряпкой, тяжелую "Сферу".
  
   Он погибнет через несколько дней, во время очередной тревоги в отделе, когда в общей суматохе у дежурной части будет затоптан бегущими людьми. Труп его, маленький и худой, еще два дня проваляется под лестницей на обжитой им грязной тряпке, пока старая уборщица не выкинет на помойку то, что когда-то было котенком Васькой.
  
   Сегодня в Ингушетии очередное столкновение с боевиками. Двое бандитов убито, двое сотрудников милиции ранено.
  
  
  
   12 октября 2004 года. Вторник.
   Идут и идут дни... Безостановочно, словно скорый поезд, тянуться они к окончанию длинного этого года. И когда-нибудь настанет последний. Я так боюсь этого дня, потому что не знаю, что делать с ним, как пережить его и, как быть дальше, когда закончиться война. А может все-таки остаться? Пока еще не поздно, пока еще есть время жизни, пока есть еще впереди такой же бесконечно долгий 2005-й год. Остаться здесь, пока не остановилась война.
   Я боюсь возвращения домой. И боюсь Грозного. Следующий его год будет последним. Это я знаю точно, как и знаю месяц, который принесет смерть: август.
   Что будет по уходу отсюда? Длинная, длинная до старости, с ее всесильной немощью, жизнь. Жизнь, которая никогда не избавит от воспоминаний и уже не вылечит душу. А здесь будет смерть. Не просто смерть, а смерть ЗДЕСЬ, на той земле, где когда-то все началось и, где все должно будет скоро закончиться.
   Я переоценил себя и не рассчитал своих сил. И теперь боюсь дня, в котором придется выбирать. Неотвратимый и жестокий он все ближе подбирается к судьбе. И есть только один способ избежать страшной встречи и обмануть жизнь. Нужно просто оборвать ее сейчас, протянуть руку к автомату и нажать на курок. И все закончится...
   ...Идут и идут дни, а я не знаю, что ответить новому. Если бы можно было сделать бесконечным этот день... День, в котором еще нет нужды выбирать. День, за которым еще стоят другие, в которых еще есть будущее, которое еще можно изменить...
   С Пророком и Плюсом я качусь на машине через солнечный, прогретый теплом город, где еще такие жидкие, такие несобранные и незрелые, виснут над землей красно-желтые хороводы листопада.
   Седые трущобы блокпостов и КПП пересекают наш путь. ОМОНы, СОМы, СОБРы... Липецк, Новосибирск, Ростов, Ярославль, Якутск... Дети огромной, все не наигравшейся в войну страны, ширококостные, статные мужчины, собранные на ненастных улицах проношенного жизнью города. Цветастые флаги их малой родины стоят над грязным бетоном плит и дерутся свирепым южным ветром.
   В центре выставлен совместный пост сотрудников одного из постоянных РОВД и кадыровцев. Сборная армия Рамзана, - крестьяне, в жизни не бравшиеся за соху, с малых лет приставленные к оружию, пренебрегающие трудом, - в поблекших камуфляжах, с вьющимися, спутанными бородами, в разношенных кроссовках, ярко зеленых и черных, шитыми вязью тюбетейках, хрипло галдят у обочин. Серьезны и покрыты пылью немногословные сотрудники МВД.
   Косо щурятся в сторону кадыровцев Пророк и Плюс. Какая-то холодная брезгливость и мгновенная неприязнь замедляет обоих. Пророк обнаруживает хищную улыбку и сковывает зубы:
   - А... Эти...
   Спустив газ, с неторопливым достоинством, застывший, как камень, он проводит машину перед их, опущенными на колеса стволами.
   Чеченцы что-то недоговаривают при мне. Недоговаривают плохо скрытую ненависть. Они ворочаются на сиденьях и хоронят веселое свое настроение.
   - Повооружили их... Прав надарили, одели, обули...
   Плюс обжимает тонкими пальцами торчащее колено.
   - В поле их! Лопаты, мотыги вместо автоматов! Лет на пять. Чтобы поняли, что такое труд, чтобы дошли умом, как трудно создавалось то, что они разрушили. Никаких автоматов и гранат, только руки, руки, сношенные до мозолей и потемневшие от земли, - вот чем их нужно было вооружить! - Он немного успокаивается, переводит дух и отвлекается недалеко в сторону - Я, когда мальчишкой был, мечтал в Афганистан попасть. Думал, подрасту, воевать буду, настоящим мужчиной стану... А потом...
   Горькая усмешка запечатывает воспоминания его детства. Плюс безнадежно опускает поднявшуюся руку.
   - А потом война сама сюда пришла... Вот и повоевали на своей земле... Прислали с Москвы, суку эту, - Дудаева! Я до него и отродясь не знал, к какому тейпу принадлежу. Помогли вспомнить. Полилась кровь и наша и ваша. Да, что теперь об этом...
   В обед я уже сплю в отделе. Снится мне чудовищная белиберда: смеющиеся боевики расхаживают по улицам Барнаула, какие-то женщины, с оружием, в обрезанных тельняшках, идут в атаку и падают на гребнях руин. Они просят поднести патронов, плюются в бородатого пленного и норовят отлучиться в парикмахерскую. Подбитые танки и, коптящие в лицо, оглушенные собственным ревом БТРы, не вылезают из моего видения.
   Во дворе гудит чья-то заведенная машина. Комната завешана бензиновым выхлопом.
   Поднявшись с дурной от сна головой, я долго сижу на кровати и напрасно припоминаю, над чем же посмеивались боевики.
   Я захожу в рабочий кабинет, где лежит на столе сонная голова Аскольда и горит от душного, нагретого воздуха лицо. Привязанный прихотью комиссии к пустому, без сотрудников, отделу, он рассматривает случайные сны и ждет неведомую свою звезду.
   Аскольд просит написать какие-то бумажки по оформлению компенсаций пострадавшим от войны гражданам. Я набираю на компьютере несколько страниц и выхожу на развод.
   Ограбив толстые караваны туч, дождливый вечер смывает с земли дороги и кладет на них серое, мглистое небо. Дождь поливает и поливает притихшие наши ряды, забирается под кожу, стекает по замасленному, пропитанному порохом оружию. Под ногами пенится плац. Гнилые ручьи расплывшейся грязи несутся из подворотен и полнят закисшие, разбитые ходьбой ботинки.
   Дождь. Неразгаданная песня воды, больной одиночеством и пропитанной невыраженной страстью. Что-то чистое, живое и успокаивающее есть в стуке ее падающих капель. И какое большое и доброе сердце нужно иметь, чтобы перенести ту хоронящую, могильную тоску, что таит в себе дождь.
   Нужно иметь душу, чтобы полюбить дождь...
  
   13 октября 2004 года. Среда -
   14 октября 2004 года. Четверг.
   В темное, смерзшееся утро я с Плюсом въезжаю на дежурном УАЗике на Центральный рынок Грозного - целый квартал валящегося от ветхости старья, опустошенных, расколотых в щепки домов, где безасфальтные, оскальпированные улицы, взрастили на себе торговые ряды процветающего базара. Непередаваемо кощунственно и отвратительно грязно это соседство сытеющей спекуляции дня сегодняшнего и, опустошенной, вычерпанной до дна нищеты вчерашнего. Праздничные танцы на вздыхающих трупах кладбища... Пир во время чумы...
   Администрация города решила прекратить деятельность неконтролируемого рынка, закрыть все ларьки, а людей разогнать. Уже четвертый день с каждого из четырех городских отделов сюда направляются милиционеры, которые с шести утра до шести вечера зябнут здесь и бестолково ожидают подхода тяжелой техники, что снесет, наконец, дощатый этот скворечник. Техники нет. Рынок продолжает стоять. Милиция продолжает исправно топтаться по грязным переулкам.
   Чеченцы говорят, что такая ситуация повторяется каждый год, и каждый год они совершают сюда долгие эти вояжи. Жадная, корыстная Администрация, напрасно пытающаяся получить, полагающуюся мзду и уговорить всех торгующих, щедро делиться, каждый год жалуется в МВД на свою судьбу, а Министерство каждый год выставляет против рынка страшило в милицейской форме. Но бульдозеры не едут тоже каждый год! И базар бессмертен! И всех это устраивает.
   Всех, кроме того страшилы в милицейской форме, что никак не может понять, кто виноват; люди, не собирающиеся уходить, для многих из которых рынок - последняя надежда на кусок хлеба; Администрация, что не присылает технику, и для которой рынок - это кусок белой, с подкисшим маслом булки; или МВД, что тупо, по указке одних и с молчания других шлет и шлет сюда терпеливых своих подопечных.
   А их, этих милиционеров, русских, чеченцев, военных, кадыровцев, из-под полы широких одежд безостановочно и расчетливо каждый день да через день убивают на не доделенном этом базаре.
   Центральный рынок Грозного. Вдоль улиц вымершего квартала, в жидкой грязи и вечной мокроте, трепещут на ветру, слепленные из обломков досок, сваренные из огрызков рваной жести, сваяные из расползшегося картона тщедушные ларьки и лавки. Сырой, обледеневший туман, в белой пене которого шуршат редкие острые снежинки, катиться между насквозь просаженных домов. Обрубленные их шеи со спутанными гривами висят над отжившей своё дорогой. На опавших, без перил балконах, заваленных взлетевшей землей и проросших дудками сорняков, нет места от могущественных туч воронья. Огромные, черные, в белом тумане, кровожадными грифами поднимаются они в небо и падают обратно на землю, горючую и пахнущую тухлой кровью.
   Куда ворон летит, там и смерть будет...
   Наша задача - задраить все подходы к прилавкам. Плюс загоняет машину в середину узкой дороги и перекрывает проезд. Сидя в УАЗике мы ждем остальных четверых сотрудников отдела. Пришедшие торговать люди, даже не пытаются пролезть на своих машинах в тесную горловину дороги, а просто перетаскивают товар на руках к низеньким, уродливым прилавкам. Конфеты, печенье, тряпки, сахар, крупа, фрукты...
   Проходит два часа. Мы трясемся в машине и ждем первого продавца с товаром теплых носков, для отогрева замокших в слякоти ног. По очереди ходим в туалет. Каждое здание у рынка загажено человеческими испражнениям от первого до последнего этажа. Ни на одном нет крыши. Над головой мотаются серые, лохматые клочья облаков.
   По приезду наших запоздавших товарищей, мы с Плюсом уходим на завтрак.
   Расстроенный и обиженный несправедливо громким названием, я болтаю ложкой в пустой тарелке. Национальное блюдо "тефтели": разрезанная напополам картофелина и два небольших комочка фарша.
   Позади, занимая свое внимание единственным русским, сидят несколько вооруженных чеченцев в камуфляжах. Они терзают взглядом мою спину и ковыряются пальцам в коротких своих бородках. С других столов, напротив, не обращают на меня никакого внимания. Мне же плевать на всех и самого себя. Свернув шеи, мы с Плюсом едим глазами высокую черноволосую паву, что за крайним столом, смутившись чужим вниманием, неосторожно разрывает скомканную салфетку. Нашему восхищению нет предела! Ее сильные, стройные ноги - идеальный материал для самой бесценной картины, а точеная, гордо вытянутая шея - несокрушимая нежность, созданной богом красоты. Оба мы не женаты и думаем только одно: украсть, украсть, украсть...
   День приносит отсталое и случайное тепло. Светится шумным блеском изящества несгибаемый рынок. Стоялая вода отражает солнце и гноит под ногами палый лист. Где-то звучит музыка. Она все нарастает, обтягивает новой кожей выцветшую древность и заползает в сердце.
  
   Грозный, ты сегодня город-герой!
   И все чеченцы гордятся тобой.
   Пусть твои улицы - развалины,
   И наше детство под завалинами,
   Но мы гордимся столицы тобой!
   Грозный - город-герой!
  
   Лиза Умарова - глашатай народной истины - умывает слезами душу на ветхом кладбище исстрадавшейся родины.
   Лиза точно и верно вкладывает в свои уста глубокую боль людей. "Все чеченцы гордятся тобой..." - незримая и сильная гордость за родной город живет в Грозном и полонит сердце. И у них есть "любовь к отеческим гробам" и "родному пепелищу". Она крепка, и этого у чеченцев не отнять.
   Мы с ними по-разному и неодинаково гордимся Грозным. У чеченца Грозный - это безысходный траур, национальная Брестская крепость и не сдавшийся Сталинград. Он глубоко застрял внутри, он окружает их настоящее и скорбит о прошлом, о том времени, где "развалины" еще не успели завалить улицы детства. Каждый чеченец свято чтит память погибших здесь родных. И последние стоят выше самого города. Грозный связан у них с поредевшими семьями, утратами, нищетой, скитанием, голодом и бездомностью. У кого-то, кто еще остался жить, ко всему этому примешались пожары и кровь обоих штурмов. И, самое важное, в их гордости есть какая-то прочная любовь, такая, какой любят, вжившееся в семью, домашнее, раненое и беспомощное животное, нуждающееся в уходе. Они любят этот мертвый город, любят то невозвратное, не сбереженное и растраченное былое, видят невозможность его воскрешения, но с надеждой верят в высокое предназначение Грозного, в звездную его судьбу.
   И совсем не так у нас. Для нас этот город: зло. Великое, ненасытное зло, затопившее землю. Здесь были неоправданные и несвоевременные смерти наших товарищей, здесь так ждали и готовили нашу смерть, здесь бушевали ураганы огня и океаны ненависти, здесь на наших глазах в дыму и варварстве кончилась Россия, которую мы знали раньше. Россия - Родина нашего детства. Мы не теряли семьи, это было до нас. Но масштабы разыгравшейся здесь трагедии поставили на колени наше сознание и подрубили веру в будущее. Чечня - клочок необозримой страны, выбрался через нас в Россию и ошпарил каленым железом поношенное ее тело. Ту беду, что берегли чеченцы в Грозном, прятали и лечили в самой Чечне, в другом, подраненном и увеличенном виде, мы вынесли и растащили по всей стране. Вся Россия захлебнулась этой бедой, и вся Россия ненавидела Грозный.
   Для чеченцев Грозный - это живая гордость непокорности, для нас - больная гордость мужества. Гордость, которую мы прячем от людей и замалчиваем всю жизнь. Всю жизнь мы пытаемся забыть эту гордость. В их Грозном мы потеряли самих себя. Мы никогда не знали старый город и кроме настоящего дня, заставшего нас на руинах этих улиц, не видели прежнего его лица. Наш Грозный тоже живет в сердце, но живет не восходящей звездой будущего, а черной панихидой, полного убийств и насилия прошлого. И, самое страшное, у нас тоже есть любовь к этому городу. Но не светлая чеченская, с надеждами и верой, а наша русская, сжавшаяся, рыдающая, подрезающая горло любовь. Наша неумолкающая скрипка тоски с лопающимися от напряжения струнами...
   Просидев утро у печки в машине, все потихоньку выбираются на улицу. Вместо положенных десяти человек, здесь только восемь. Но и за теми требуется глаз да глаз. После обеда некоторые бесследно исчезают.
   Мы чешем языки, теребим время и требуем смерти дня.
   В разговор вмешивается инспектор по делам несовершеннолетних Змей Горыныч - чудовище о трех головах: Паразит, Саботажник и Болтун. Он предлагает сходить до знакомого "барыги", что где-то рядом отсюда, наверняка еще держит под подушкой добрый "косячок" конопли, который по старой дружбе сможет предоставить в распоряжение хороших людей. Хоть я и не курю, но помочь общей беде соглашаюсь охотно и вызываюсь сопровождать Горыныча за "лекарством".
   Этот чеченец, необязательный и нечестный, имеет дурную привычку сваливаться, как снег на голову. Появление его на рабочем месте предугадать просто невозможно, как и невозможно успеть его там схватить. Промежуток между появлением и испарением редко превышает одно мгновение. Никакие законы физики не властвуют над человеком, и все законы логики обходят стороной этого индивидуума. Мимо него не прошло ни одно мало-мальски значимое ЧП, тайная пьянка или ежедневные угрозы об увольнении со службы. Многие здесь задаются вопросом: нормален ли он? Но задавать этот вопрос незачем; Горыныча нужно лечить без остановки. Если бы однажды был объявлен конкурс на самый безрассудный, тупой и непредсказуемый поступок, Змей бы занял сразу три первых места.
   Змей Горыныч в милиции - минутный эпизод, случайная птица, хулигански разбившая окно и залетевшая в чужой дом. Сами чеченцы говорят про него только одно: "Да уж, не повезло детворе с инспектором..." И без утайки сочувствуют тем, кому довелось пообщаться с работником службы ИДН.
   Можно только догадываться, о чем там размышляет ребенок, когда нескладная долговязая фигура с выпученными глазами, с длинными, трясущимися на автомате руками, незнакомая с вежливостью, склоняется над ним и на высоких тонах, нагло и бестактно, начинает справляться, как живется-можется дядюшке Ахмеду, и не приболел ли чем дедушка Ибрагим. Тут любое нормальное чадо, не вникая в профилактическую цель визита, вполне способно спустить по голяшкам горячую струю.
   Мы ищем "барыгу" и "план". Змей ведет меня между разбитых домов, кружит по мусорным кучам и натаптывает заячьи петли. Он уже третий раз проноситься по одной и той же свалке и третий раз обнюхивается у одного и того же сгоревшего дома.
   Повесив в пространство грязный палец с обкусанным ногтем, Горыныч громко бубнит в сторону очередной помойки:
   - Вот здесь раньше, вот такая конопля росла!.. Вон там раньше, вот такая конопля росла!..
   Я держусь рядом и ворочаю головой. Чему может научить детей такой человек? Коноплю покуривать да воровать?
   С пустыми руками и бесстыжими глазами Змей держит перед чеченцами ответ:
   - Да, ну его, этого "барыгу"! Не нашли! Он либо "точку" сменил, либо попался кому-нибудь...
   - Ну, а "план"?
   - А не сезон. Завял.
   Проходит время. Я тупо болтаюсь между торговых рядов с двумя автоматами; своим и, запропастившегося невесть куда Пророка. Какая-то женщина с рынка долго сквозит взглядом по толпе, выглядывает нужное ей лицо и, наконец, подходит ко мне:
   - Русский?
   Она протягивает залепленную грязью бумажную папку. Нашла недалеко отсюда, всунутую между лавок. Папка оказывается не просто стопкой случайной макулатуры. Документация командира милицейской роты Чеченского МВД лежит на моих ладонях. Полный список всего личного состава с номерами удостоверений, званиями и домашними адресами. Восемьдесят с лишним человек! При попадании этой папки в руки, промышляющих на рынке боевиков, половина сотрудников трупы. Хороший подарочек своим подчиненным оставил командир!
   Впрочем, женщина говорит, что рядом с папкой валяется и кроссовок с чьей-то ноги. Возможно, командира уже перевозит через Стикс ломовой извозчик Харон. И Цербер, бессонный людоед Цербер, скалиться в ожидании жертвы на пустынном берегу древних религий, куда никогда не ступала нога Христа и Магомета.
   Черновыми записями на одном из листов брошенного дневника значится: "07.10.04. Нападение боевиков на Маран-Юрт. Сожжено три дома".
   После обеда дается общий "Съем". С уговором, никому сегодня в отделе не появляться, все разлетаются с рынка. Плюс оставляет меня на 26-м блоке, а сам гонит машину РОВД к воротам своего дома.
   Оставленная всеми праздниками, наполненная тоской жизнь течет в стенах ПВД красноярцев. Не зная, чем себя занять, не брошенные сегодня ни на какую зачистку, омоновцы спят на сбитых в углах кроватях, играют в карты и бесконечно что-то жуют. Здоровые, молодые мужики, которых ждут дома, исходящие женской силой жены, бесконечно мотающиеся в этот исхоженный злом город, на эту проклятую, гибельную землю.
   Бездыханные планеты встают над покинутыми жизнью развалинами. Влажный ветер роется во тьме и спускает с цепи своих демонов, что красноглазыми гиенами рыщут на подмерзающих улицах и хохочут под золотым рогом луны. Мокрые ночные кошмары стекаются к порубленным паркам и изодранным площадям. Зеленые тени светил набрасывают покрывало плесени на кости сунженского мертвеца.
   Грозный!!! Увидьте его те, кто не видит! И услышьте те, кто не слышит! И ужаснитесь тому, что здесь произошло!
   Раннее утро застает меня на Минутке, где я отчаянно голосую и совсем не жду удачи. Наконец одна из проезжающих машин, неохотно, долго сбрасывая скорость, припадает к обочине. Водитель, увидев русского, сразу и без лишних вопросов сажает меня в салон.
   Ответ на эту непостижимую для меня загадку, объяснял как-то пэпс Серый: "У нас в обычаях уважать старшего и просящего. Если ты просишь меня о чем-то, как я могу отказать?! Разве мне после этого протянут руку или помогут другие?.. Есть, конечно, и такие, кто постоянно просит, без совести. И не всякому откажешь".
   И все-таки, почему русскому? Неужели из-за того, что мы, не знакомые с их обычаями, никогда не лезем в чужую жизнь, не навязываемся и не просим помощи.
   Впервые за последние полгода я получаю на руки материал, зарегистрированный в КУС и стоящий на десятидневном контроле. Чеченец подал заявление по факту бесследного исчезновения его компенсации за разрушенное жилье. Кто-то, более скорый и сообразительный, успел наполнить ею собственный карман.
   Таких случаев - пруд пруди. Жилье разрушено поголовно у всех, поголовно все хотят за него компенсации, поголовно все пишут и пишут, кто в Ростов, кто в Москву, кто сразу Президенту. Некоторые, самые ушлые, умудряются получить по две, три и больше, компенсации. Как говориться, за себя и за того парня. Есть, конечно, специальные проверочные комиссии из Администрации и сборные летучие отряды из милиционеров, что лично заглядывают, какой именно дом скрывается за забором, стоит ли за него платить, или же там налицо полное отсутствие даже забора. Уже взращены и обращены в целые исторические колонны кипы заявлений с адресами, которых вообще никогда не было. Архив Республики уничтожен, без выезда на место и проверить-то невозможно. А бывает, что и по выезду не родить ответа; улицы нет, она соскоблена и выровнена до корней.
   Не получить компенсацию - это полбеды. Беда - ее получить. В жестокой, завистливой Чечне, где все решает оружие, с компенсациями исчезают сами люди. Их просто убивают, берут деньги, а самих топят в нефтеколодце пятками вверх. Вот и все.
   Совсем отупев от безделья, я подолгу вожу глазами по знакомым буквам, пересчитываю три листа, притопываю под столом каблуками и не знаю, что делать. Вождь, оглаживая за моей спиной блестящую лысину, принимает мудрое решение:
   - Напиши нужные запросы во все инстанции, затем шагай в прокуратуру и на всякий случай продли на месяц. А там - может придет ответ и само рассосется.
   Вместе с Плюсом мы заступаем в СОГ. Он - домой, я - спать.
   В последних лучах заката мы разминируем, заложенный перед Романовским мостом фугас - небрежно брошенные к обочине, перемотанные липким скотчем две гранаты, часовой механизм от стиральной машинки и маленькая, какая-то, совсем детская, радиостанция. Обнаружившие взрывчатку гаишники полка, - злодей Чудовище и худосочный его напарник контр Каспер, - делано небрежно фотографируются рядом на фоне моста.
   Я от сердца радуюсь встречи с Чудовищем. Мы беззлобно, по привычке старой дружбы, оскорбляем друг друга и интересуемся, скоро ли на тот свет.
   - Ты еще живой?
   - А то!
   - Далеко пойдешь! Если завтра не помрешь!
   От Минутки мы возвращаемся через улицу Павла Мусорова, где судьба вновь сводит нас с бывшим, живущим сверх закона, начальником участковых.
   Рамзес Безобразный - поборник грабежа и разгрома - вспахивает параллель дороги. Под его руководством, жидкая команда обносившихся людей вытаскивает из трамвайных путей тяжелый металл рельс. Безобразный, в грязных штанах и красной, заворотившейся на пузе рубахе, топает кривыми ногами и раздает скорые команды. Жадная, алчная свинья, оставившая по всему району лысые фундаменты домов, принялась за добычу чермета.
   Под яростные вопли Рамзеса, мы накладываем непрочное вето на разруху, и распускаем злодейскую команду.
   В отделе нет света. Все местные разъехались по домам. С завтрашнего дня наступает "Ураза" - священный месяц мусульман, несущий дневной пост и многие суровые испытания, какие нам, православным, не всегда легко понять.
   На Окружной похищены три человека. Двое их товарищей, больше смахивающие на пособников бандитов, небритые и подозрительные, ищут в отделе помощи.
   Произошло все как обычно, привычно и скучно: неизвестные в камуфляжах, в масках или без масок, угрожая оружием, запихали первых попавшихся в машину и увезли на край света. В большинстве случаев, сразу после похищения, уже можно заочно отпевать несчастных и готовиться к похоронам.
   Мы опасаемся засады, не доверяем пришедшим и затыкаем их в самый дальний угол дежурной "таблетки". В сплошной темноте, без единого огонька водитель несется на место происшествия. Мы невыносимо скучаем предсказуемым финалом выезда. Я сижу у самого выхода, прижав ладонью ручку двери, и собираюсь перед смертью успеть выскочить из машины и хоть чуть-чуть пострелять.
   Неутомимый враль Катаяма всю дорогу мелет анекдоты.
   "Разговаривают два пса:
   - Ты чего хромаешь?
   - Да так, хозяин побил.
   - А за что побил?
   - Да я его покусал.
   - А за что покусал-то?
   - Да обнаглел совсем! Напился, ордена мои одел!"
   Все трое украденных, тощие серые личности с поджатыми щеками и медными шеями, мерзнут у подъезда трехэтажки. Час назад кадыровцы заявились с проверкой на закипевшую недалеко стройку, выволокли рабочих, посадили к себе в машину, выпотрошили документы, тщательно расспросили и нагнали, куда глаза глядят. Вот и все похищение.
   Никаких бумаг составлять не нужно. Никто из нас не скрывает тихой радости. Никто не кривит душой. Какие там судьбы людей?! Огромные листы следственных записок - вот главная беда, что поджидала нас сегодняшней ночью.
   Долгие годы холодного равнодушия, в которых ни на кого, кроме себя, мы никогда не надеялись, ни кому, кроме себя, никогда не верили и ни от кого, кроме себя, ничего не ждали, вычистили из наших сердец страдания и омертвили чувства. Буйные ветры судьбы, таскавшие нас из одного боевого братства в другое, приучили даже их, честную и неписанную святость товарищества, брать, как явление временное и уходящее, что останется за порогом сегодня и не перейдет в завтра. Что след этого дня для будущего? Для того будущего, которого все равно никогда не будет. Разве есть разница между нами и этими чеченцами, что час назад под дулами автоматов надеялись затормозить время настоящего и отсрочить неясное свое будущее? И нет дела им до нас, а нам до них. Что судьбы других людей, если неизвестна своя? Разве кто-то кому-то нужен, кроме самого себя? И разве кто-то проживет за меня эту короткую и никчемную жизнь?
   Я еще смотрю в завтра. Хоть и не верю в него, но смотрю. И там никого нет, кроме меня, как нет и сегодня, этой больной ностальгии прожитого. Я всегда был один, и хочу, чтобы так было и впредь. Потому что, мне все равно, потому что, никого не хочу видеть, потому что поклялся всех и все забыть.
   Покуда строители ковыряют в ушах пальцами и вяло отбиваются от любопытного следователя, я, Катаяма и Шрайбикус прячемся за широким тополем и стынем на холодном ветру. Неутомим и безжалостен Катаяма:
   "- Поручик Ржевский, а что это вы там пишете?
   - Гимн полка, Ваше высокоблагородие.
   - Позвольте посмотреть?
   - Пожалуйста.
   - Но, поручик, увольте, здесь же одни маты!
   - Нет, Ваше высокоблагородие, вот тут в третьей строчке есть слово "знамя"!
   Следователь командует отбой и мы лезем в машину. Шрайбикус, - подлая, и на этот раз не взявшая оружия, сволочь, - вползает на мое место у двери и упорно не хочет его уступать. Потопив злобу в разрывающемся сердце, я пробираюсь за толстый пузырь его спины, через которую можно будет пустить очередь. Что Шрайбикус запаникует, замешкается на выходе и похоронит этим всех, я ни капли не сомневаюсь.
   Вчера Сквозняк ездил в Шали, где солдаты одной из частей рассказывали о десяти вырезанных недавней ночью боевиками разведчиках. Один заснул на посту, погибли все. На вопросы прессы о подтверждении этих потерь в Пыльном заявили, что все ложь и провокация со стороны противника.
  
   15 октября 2004 года. Пятница.
   До обеда я заменяю в СОГе Хана. Тот увозит в МВД мои и свои запросы по материалам о компенсациях.
   В двери кубрика шагает замученный водкой Ветеран, который с удовольствием старого сплетника сообщает про какого-то деда-дагестанца, что сейчас прямо за воротами спекулирует дорогими кизлярскими ножами. От смертной тоски я иду смотреть на промысел старика.
   Пацанва из Хулигана, Черного Скаута и Шепота уже заставили спекулянта вытряхнуть на капот машины весь товар, и провести ряд лекций о достоинствах каждого клинка. Старик хитер и скуп. Он заламывает по две-три цены за нож, что, однако, совсем никого не смущает. Для нас цена самих ножей - грош, но живая память проведенных здесь дней, бесценна для каждого, а потому мы не уходим без покупки.
   Ненадолго застрявший в достатке, живущий на широкую ногу Шепот, не торгуясь, сцапывает самое дорогое изделие - испоганенный бестолковыми узорами, кривой, с серебряным лезвием нож. Он сует игрушку за ремень и подмигивает запечалившемуся Скауту (Шепот снова потратил больше!):
   - Будет, чем дома похвастаться!
   Оборачивается Ветеран:
   - Собой лучше похвастайся.
   В отделе тихо и незаметно шуршит проверочная комиссия Чеченского МВД. В рабочее время я выскакиваю из туалета в гражданском трико, тапочках на босу ногу и мятой от сна тельняшке. Шатающийся по плацу полковник из проверяющих подзывает меня к себе.
   - Как фамилия?
   Я, не первый день живущий в милиции, уже знаю, как действовать в таких стрессовых ситуациях. Мгновенно перед полковником вырастает полный дурачок с ясными и честными глазами.
   - Чья? Моя?
   Первое разочарование облетает лицо начальника. Я понимаю, что не ошибся и попал в точку. Полковник, собиравшийся только что устроить мне допрос с пристрастием, уже нервничает:
   - Ну, не моя же.
   Называю фамилию.
   - Участковый?
   - Да.
   - Ежедневник есть?
   - Есть.
   Краткими ответами я намеренно подчеркиваю свою глупость. И про ежедневник, которого никогда не было ни здесь, ни ранее в Барнауле (я не любитель макулатуры), сознательно вру.
   - Где он?
   - Кто? Ежедневник?
   Полковник начинает терять терпение:
   - Да, ежедневник!
   - Так его нет. Он у меня неделю назад закончился, а новый я не заводил.
   - Неси старый.
   - А я его в туалет выкинул.
   У начальника перехватывает воздух в горле. Он осторожно (Не подвели ли и, правильно ли расслышал, высказанную наглость уши?!) и негромко проговаривает вопрос:
   - Как, в туалет?..
   - Ну, так, в туалет. Я всегда туда свои ежедневники выкидываю, мало ли... А тем более здесь. Найдет недобрый человек, что-нибудь...
   Полковник уже поверил в бессмысленность затеянного им разговора, забыл о наказании, и теперь пытается меня вразумить:
   - А ты знаешь, что ежедневники прошиваются и в секретариате регистрируются? Потом туда и сдаются...
   - А я не регистрировал. А зачем?! Никто не регистрирует.
   Всё. Противник повержен и потерял надежду поймать меня с никогда не существовавшим ежедневником. Он спокоен и расслаблен.
   - А куда же, ты, свой план на месяц пишешь? У тебя ведь есть план работы на месяц?...
   Но в этот раз я перебираю все резервы молчания, слишком долго соображаю, что соврать и еще сильнее глупо хлопаю глазами. Поняв все и, предавшись скорбной жалости к моему существу, полковник тихо говорит:
   - Какой там план... Да, ведь?.. Ты, поди, только тот план знаешь, что между ладонями на накурку затирают?
   Я глупо хмыкаю и неопределенно отвечаю:
   - Да, нет.
   Уже без всякой хитрости полковник спрашивает:
   - Сколько осталось?
   Я снимаю с себя маску дурачка, подвожу взгляд к начальственным глазам и со спокойной улыбкой сую в карманы руки:
   - Два с половиной месяца.
   Тот отворачивается, качает головой и молча отступает в здание. Сквозь зубы я беззлобно протягиваю вслед:
   - Да пошел ты...
   В кубрике кроме меня никого нет. Голодное одиночество обтачивает свои клыки о нищие его стены. Оно целый день сидит передо мной, грызет сознание, чистит и обгладывает белые кости мрачных воспоминаний. А я бессильно сопротивляюсь, нахлынувшим в самый неудобный час, давно уже выскобленным временем, переживаниям прошлых лет. Одиночество сует мне в лицо кривое зеркало судьбы, где в преломленных стеклах ползает черная змея безысходности и уже отрывается, проклятая богом, могила самоубийцы.
   Вместо полутора сотен сотрудников, на вечернем разводе озирается строй из жалкой их трети.
   С тех пор как Тайд покинул неуютные стены РОВД, порядок и дисциплина стали обходить стороной его весело распахнутые двери. Приемники и наследники Тайда, - грызущаяся (не за власть - за безвластие!) стайка замов, - являющиеся редкими приведениями на обязательные утренние и вечерние построения, стали с большим трудом, посредством угроз и обещаний, собирать своих подчиненных, некоторые из которых, почуяв свободу, вообще перестали появляться на работе. Раньше, отказать себе во внеплановом построении днем или ночью - дерзкое и неслыханное преступление, ведущее почти к трибуналу и заслуженно наказываемое лично Тайдом. Сейчас даже по тревоге не собрать никого! Едва лишь заслышав команду "Строиться!", личный состав с пугающей, поразительной молниеносностью испаряется со двора, прячется в кабинетах, затворяется в кубриках, разъезжается на машинах. И напрасно Дежурная часть в лице Лома, Валидола, Пахана, ЧП и других будет аукать на пустом плацу и припоминать о совести. Никого!
   Вкусившие праздность начавшегося бардака, сотрудники, один за другим, стали сбрасывать с себя милицейскую форму, выходя на работу в безобразном виде румынских военнопленных. Замелькали, спрятанные было до лучших времен (никто даже не предполагал, что они наступят так скоро), камуфляжи. Кителя и форменные брюки сменили спортивные трико и свитера. Милицейская форма изжила себя, и утратила популярность. Все, как по приказу, перестали бриться. Опустели рабочие кабинеты. Даже комиссия МВД - и то не повод покаяться и ступить на путь истинный.
  
   16 октября 2004 года. Суббота.
   Ледяная темнота утра лежит на узком плацу комендатуры. Щуплая тень низенького азиата провожает нас на инженерную разведку дорог.
   - ...И без геройства там! Нашли фугас - рассыпались. Один, максимум второй для помощи, остальным головы не высовывать!
   Отзывчивый, проницательный, слишком интеллигентный для войны комендант, всякий раз тяготиться своей обязанностью - отправлять людей в неизвестное. Вот и сейчас, сцепив за спиной ладони, с широко расставленными ногами, он надолго застревает в одиночестве и беспомощной тьме непроглядного двора.
   На падающем небе, заплавленным сыростью вязких туч, не видно зари. Мокрая, пролитая ночными дождями улица, ведет через простреленный вдоль и поперек город. Солдатня ныряет к придорожным аллеям черных покосившихся тополей, тыкается у обочин заостренными палками, "искателями", чавкает сапогами в залитых кустах и стучит по обрезкам бетонных столбов.
   Тонкой полосой красного огня выстрелил восток. Горячая молния света отколола и подняла от земли, съехавший с орбиты горизонт. Поползли из мрака и затрещали на ветру синие скалы развалин. Обозначилась и шагнула вперед затопленная водой дорога.
   У 29-го блокпоста Новосибирского ОМОНа подпирают калитку два скучающих бойца. Один тянет мне холодную руку и кашляет в ворот бушлата:
   - Ну, что нового расскажешь, участковый? На чем еще стоит чеченская милиция?
   Второй, хмурый, с коромыслом сросшихся бровей, угрюмо буркает:
   - Как вы с ними живете?
   Я лаконичен:
   - Деньги.
   Омоновец спускает ниже огромную бровь:
   - Конечно. Не за идею же.
   Прошагав длинные километры и нахлебавшись ногами воды, к конечному пункту маршрута - Минутке - мы подходим уже ясным днем. На кольце площади я отворачиваю от комендачей и шагаю в бурую, начинающую отлетать "зеленку", через которую лежит самый краткий путь на 26-й блокпост.
   Новая смена омоновцев деятельно, всерьез и надолго обустраивается на ПВД. Во дворе растут стопы пиленых досок, кипит и стреляет в костер, залитый гудроном котелок, взвизгивает пила, и печально дребезжат разрезаемые жестянки перекрытий. Лепится новый туалет, и достраиваются наблюдательные посты.
   Я сижу за компьютером дежурки и раз за разом проигрываюсь в карты. Запустивший карюю бородку, с бритым затылком омоновец, - быстрый на всякую головорезку и первый до несвоевременного застолья Серб, - жарит за моей спиной неведомую рыбу.
   - В Сунже что ли поймали?
   - Ага, в Сунже! Ты сам-то эту помойку видел? Там не до рыбы, там только дизентерию раздают, - отзывается случайный повар.
   Мой собеседник - личность в отряде всеизвестная и легендарная. В бедовые девяностые, забитые до отказа военными походами и романтикой больших дорог, Серб коптился у костров и напрасно ожидал счастья под задымленным небом Баклан. Братская единокровная Югославия, разорванная гражданской войной, затоптанная заокеанскими оккупантами в голубых касках, захлебнувшаяся через полвека после победы, восставшим из плохо заколоченных гробов фашизмом, - что за дело было до нее Сербу, этому вечному наемнику и непотопляемому флибустьеру? Неужели там война носит другие одежды? Неужели на этой планете по-разному пахнет славянская кровь?
   - Что там в Югославии?
   - Да тоже, что и здесь. Не понять, кто с кем и за что воюет.
   - А вы как там?
   - А мы, как всегда, - мужиками!
   Серб рассказывает про американскую Армию:
   - На блокпост вдвоем заступили. Сутки свои отстояли, смену ждем. Глядим, идут; навьюченные, походным строем, с боевым охранением, рейнджеры ихние, пиндосы. Шестнадцать человек на один блокпост! Спрашивают нас: "Как так вдвоем? А дежурите как?" А мы: "Один спит, а другой дежурит. Чего ж тут непонятного?" Дурные люди. Не верят. За идиотов нас считают.
   Я ковыряюсь в рыбе и скриплю на зубах плавниками.
   - Пиндосы - это американцы, а полупиндосы - это англичане?
   Серб шуршит в руках окостеневшим полотенцем.
   - Да, да! Все люди в мире считают, что произошли от обезьян, и только американцы от англичан.
   Только трепыхающийся, падающий из разжавшихся пальцев уходящего дня вечер, гонит меня в отдел. Путь мой пуст и не высказано беспокоен. Подпитые, сплывшиеся краски западных зарниц, пухлой жизнью наливают тряпочные куклы туч, что бухнут и разыгрывают над моей головой свой бестолковый спектакль. Тревожное предчувствие подстегивает меня всю дорогу и дергает во все стороны автоматный ствол.
   Построение. Капитан Шрэк выпадает из шкатулки здания и катится к куцым шеренгам отдела. Он - единственный сегодняшний начальник - пересчитывает людей, делает для себя выводы, и немедленно забывает про отсутствующих. Это - для Тайда, если вернется.
   Шрек коротко опрашивает нескольких чеченцев и, добравшись до меня, пытается выяснить, что я делал днем на Минутке, один, да еще и в камуфляже. Мой ответ прост: мол, работал, ходил по материалам. Прекрасно осведомленный о моих походах Аскольд, обрывая Шрека, тычет в меня пальцем.
   - Ты, если один по городу бродишь, хотя бы волосы покрась. Или Ахиллеса с собой бери.
   Кто-то из глубины строя подсказывает Шрэку правильный ответ:
   - Да он жрать туда уже полгода ходит.
   Сегодня утром на Ханкальской-Гудермесской подорвали инженерную разведку ВВ. раненых и погибших нет.
   Вечером около 19.00-20.00 часов на улице Ленина неизвестные на двух машинах устроили беспорядочную стрельбу. О пострадавших не сообщалось.
  
  
   17 октября 2004 года. Воскресенье.
   Мы вяло митингуем на плацу с утренней ленью, собираемся в кучки и перебираем ежедневные "трассера". Каждый ждет, что его будет самый потрясающий и, кроме того, верит, что в этот воскресный день работа пройдет стороной. И тем сильнее огорчается, непонятно как появившийся в строю бездельник Проныр, которого провидец Аскольд пихает на подвижной КПП.
   Неразлучные, как беда с понятыми, участковые и пэпсы, собираются в общий рейд по разгрому нефтемагнатов улицы Сайханова и водочных мандаринов рынка 8 Марта.
   Район десантирования - улица Сайханова. Крики, ругань и проклятия падают на наши головы. Женщины-торговки, отчаянно защищают контрабандное свое варенье. Их мужья и сыновья, несколько мужиков-самогонщиков с синими руками и впавшими щеками, скалят рядом зубы и неохотно двигают в сторону. Те-то знают; разговор с ними будет яснее и короче. Ступив выше страстей, мы рвем из замасленных рук скользкие канистры, швыряем их в "таблетку", лезем в придорожные канавы, где таится, заваленное досками резервное топливо, и грудью отражаем волны наступающего бабья. Мужская работа!
   Меня терзает стыд и сечет жалость.
   Набитый награбленным УАЗик, утаскивает в РОВД, воняющую бензином утробу. Если товар не разойдется по лапам отцов-командиров, что первыми дерут горло о незаконной сей торговле, может, чего и перепадет для нищих бензином служб дежурной части, ППС и участковых, которые каждый день ездят на войну на собственных машинах, а если нет такой, шагают на зачистки и в рейды пешком.
   Вторая высадка звездного десанта участковых и беспогонного ППС на рынке 8-го Марта. Но, если прежняя операция хоть чуть-чуть была похожа на какое-то дело, то здесь мы лишь разносим ненавязчивые предупреждения о запрете Администрации на торговлю спиртным. Но новость эта шагнула сюда еще до нас, и на рынке невозможно обнаружить ни одной бутылки водки. Все попрятано.
   На улице Ленина идет разборка домов. На этот раз вандалы добрались до школы. Брать их в плен, уходит автобус ППС.
   Мы, не подобранные автобусом, оставшись без работы, не спеша, прикуриваем дорогие сигареты, скручиваем автоматные ремни и шагаем к дому. День прожит и нет причины ждать.
   В городе на фугасе подорвались двое кадыровцев, которых с легкими ранениями доставили в 9-ю горбольницу. Не в пример и на зависть нам, дружные, мгновенные и расторопные их товарищи, около двадцати человек, в несколько минут собрались у больницы и, на время перевязки, оцепили крыльцо.
   Шатающаяся по земле случайность привела к больнице еще одного кадыровца. Он подогнал машину к самому крыльцу и заслонил брошенную здесь чью-то "семерку". Через несколько минут произошел взрыв. Начиненная взрывчаткой "семерка" лопнула в нескольких метрах от людей и сжала в комок, приведенную, шатающейся по земле случайностью, стоящую рядом машину. Толпящиеся на крыльце кадыровцы отделались легким испугом.
   Все без исключения телеканалы страны протрубили об этом происшествии.
   Вчера на Центральном рынке убили кадыровца. В выпуске новостей Первого канала прозвучала фраза о "новой трагедии в Грозном".
   На фоне этих двух трагедий бесцветными и дешевыми остаются почему-то только наши смерти. Их никто не замечает. Что ж, кадыровцы одни здесь? Да, и они люди, но ведь не богом отмеченные! За каждым трупом, за каждой окровавленной культей того кадыровца, волокутся камеры и микрофоны прессы. А в это время за их оглохшими спинами, огрызаются, загнанные в угол смертью, дохнут, и все не могут передохнуть десятки русских солдат, русских и чеченских омоновцев, рядовых милиционеров обеих наций, уже вычеркнутые из списка живых, слитые в засекреченную, скрытую от посторонних глаз статистику.
   Мы не заслужили упоминания о своей жизни даже после смерти.
   Ближе к ночи с 35-го армейского блокпоста возвращается наш СОГ. В траве, недалеко от блока, найден простреленный, весь в репейнике, труп капитана Вооруженных Сил. Крови под трупом не было. Второй капитан, что уходил вчера с убитым, с ранением доставлен в госпиталь. Оба пили водку на 30-м блокпосту, после чего уже ночью собрались к себе на 35-й. По общему мнению наших сотрудников, капитаны постреляли друг друга.
  
   18 октября 2004 года. Понедельник.
   После развода Аскольд отсылает меня с бойцом местного ВОХРа на 12-й участок, задержать некого Магомеда, всемирного злодея, что на днях запустил в карман родного брата вороватую свою руку и вытащил оттуда 15 000 рублей. Возмущению и моему, и чеченцев нет предела. Для последних, воровство вообще считается тяжким грехом, а здесь жадная лапа залезла не просто в карман какого простофили, а кровного родственника.
   По пути я бужу в вохровце зверя. Он узнает из первых уст, как живет и, чем дышит, и что чаще всего крадет у родственников криминальный авторитет города Грозного, недавно коронованный вор подзаборной шпаны и прифронтовых диверсантов, никогда ранее не виденный мною Магомед. Подъезжая к адресу, чеченец уже люто ненавидит жулика и, не пожелав оставаться в машине, лезет со мной во двор.
   Плечистый, с побеленной головой чеченец, - дядька негодяя, - громко ахает на пороге и организует маленький спектакль. Он трясет перед нами обещаниями и приносит клятву собственноручно сдать в милицию, бежавшего накануне из дома племянника. Веры ему никакой.
   Рядом понемногу остывает вохровец. Он поворачивает в огромных ладонях, захватанную грязными пальцами калитку, и подтверждает мои опасения:
   - Здесь каждый хозяин своему слову. Я слово дал, и я могу его взять обратно.
   Днем я развиваю бурную деятельность в самостоятельных поисках Магомеда. Последний, со слов соседей, частенько ошивается по двум улицам: Сайханова и Мусорова, где пользуется любовью Соцзащиты и даже получает какую-то компенсацию. На обеих немаленьких улицах я не пропускаю ни одного заведения; почты, центры помощи и управления различных служб отворяют скрипучие двери и пытаются разглядеть в списках обездоленных нужную мне фамилию. Поднимая причитания и вой женской половины дома, до вечера я еще два раза успеваю отпереть ворота магомедкиного двора.
   Магомед бежал.
   Вечером, с ценным пакетом в кармане, я путаюсь в кривых лабиринтах Чеченского МВД. Забуксовавшие на много лет фанерные вагончики, дразнящиеся схожестью близнецов, слепили здесь целый город из десятка улиц и полтинника перекрестков. Рабочие кабинеты натыканы рядом с общежитиями, магазинами, кухнями и складами. Приложив немало смекалки, я, наконец, дергаю за ручку двери с красной тряпкой "...УУМ МВД Чеченской Республики".
   Майор чеченец, один из древнейших здешних начальников, придирчиво осматривает цифры сегодняшних подвигов службы участковых Октябрьского РОВД. Я сам заглядываю в дикие результаты, сопоставляю их с реальными событиями, и тихо присвистываю. Майор благодатно кивает над отсчетом и отсылает меня восвояси.
   План сдан. Бумага хранит свою тайну.
   Свежие слухи и носатое любопытство на целый час придерживают меня у ворот. Пост залеплен земляками со Сводного Отряда Милиции Красноярского края. Начало знакомству уже положено, и теперь мы пытаем друг друга одним и тем же: что тут у вас и, что там у нас. Через пять минут все темы исчерпаны и хвастаться больше нечем. Приунывший за отсутствием новых "трассеров", я задаю последний вопрос:
   - А как у вас с бабами?
   В мертвого сомовца вливают живую воду.
   - Ты, что! Да у нас здесь ВО-О-О-Т такие бабы!
   И разговор не может остановиться...
   Оттрубили зарю и надорвали горло красные петухи заката. Посинело и расползлось широкое тело вечера. Севшие вдоль дорог исполины домов, - вскрытые трупы с разорванными ртами и пустыми животами, - подперли небо над каменной пустыней и выдохнули, скопившийся в утробе смрад. Сырость и плесень шагнули на вымершие улицы города.
   Выстроив линию табуретов и застелив ее газетами, Опер собирает в комнате тесный стол из водки, пива, жареных куриц, корейских салатов, колбасы, яблок, зелени и сала. Торопливо занимая места, на именины стекается вся контра отдела. Свое 24-летие Опер справляет щедро и от души.
   Синий табачный дым стоит в комнате, где вперемешку звучат речи о долголетии и скором конце (ни много, ни мало!) всей чеченской земли. В стаканах булькает водка, над стаканами медленно плавится человеческое терпение. Быстрее всех оно утекает у уважаемого пенсионера МВД Вовочка, никак не собирающийся уезжать до дому. Вова дает зажигательные тосты и все ищет, заблаговременно (специально от него) спрятанное оружие.
   Я сижу на втором ярусе своей кровати и, по заведенному мною правилу участия в любой пьянке, пожираю закуску.
   Поначалу, всеми правдами и неправдами, меня рьяно пытались затащить в свой товарищеский круг все любители жидкости N2. Но за столом, отодвинув за ненадобностью стопку, я истреблял у них всю еду, чем наводил на себя многие обиды: "Ты, что сюда жрать пришел?" Кто-то даже дал мне подстаховочное погоняло Желудок, на которое я совсем не обращал внимание. Позже, привыкнув к безобразному этому воспитанию, товарищи стали учитывать мое присутствие наличием на столе какой-нибудь лишней еды. Но Желудком звать не перестали.
   В город по полученной из МВД информации вошли две группы боевиков.
   В Шали при обстреле одного из блокпостов боевики зажгли армейские палатки с людьми. Двое солдат погибло, многие получили сильные ожоги.
  
   19 октября 2004 года. Вторник. -
   20 октября 2004 года. Среда.
   Всю ночь в хмельном бреду медленного протрезвления ворочается, кричит и стонет Сквозняк. Он уже не молод, живет пятый десяток, имеет больное сердце, и каждый раз после очередной выпивки борется со смертью. Но, как говориться: нам водка, что пуля, лишь бы с ног валила.
   В такие, наполненные чудовищным храпом и ужасными страданиями ночи, Сквозняк зовет на помощь жену и мешает нам жить. Шипящее пьяное бормотание заполняет комнату и переходит на крик:
   - Марина!.. Марина!..
   Мы с Опером по очереди свешиваемся со второго яруса и громко твердим черное заклинание:
   - Марины нет. Ты в Чечне. Ты не вернешься.
   Сквозняк в ужасе просыпается, жалуется в молчащую темноту, что опять видел какой-то кошмар, переворачивается на бок и пробует всё сначала.
   С утра я вылавливаю УАЗик уголовного розыска, уговариваю оперов проверить берлогу неуловимого вора Магомеда, шуршу в его дому и возвращаюсь с пустыми руками.
   Одурев от безделья, я шатаюсь по плацу и ищу себе работу. За крыльцом здания неудачные курильщики Гарпия с Пророком, жуют гадкую отраву - насвай, и поливают зеленой слюной землю, рядом подбивает прическу на заросшей своей голове библейский мудрец Плюс. Я подсаживаюсь рядом и подставляю уши чеченскому слову.
   - Что, нэпонымаешь савсэм? - специально коверкает язык, хорошо говорящий по-русски Пророк.
   Участковые меняют тему и, между делом, рассказывают героическую историю чеченского "афганца". Эту песнь они поют всем хором. Суть ее такова: во время афганской войны на территории дружественной ДРА, хорошо ли худо, служил их земляк, безвестный (имя они не знают) рядовой Советской Армии. Подразделение (рота или взвод) в котором служил чеченец, однажды приняло бой с превосходящим силами бандитов, было загнано в ловушку и полностью уничтожено. В живых остался лишь один, тот самый рядовой, о коем сказано выше. Он несколько часов или даже суток оборонялся от врага, до тех пор, пока не был изранен или до тех пор, пока не кончились патроны. Чеченец попал в плен. Но произошло невероятное. Духи, кровожадные духи Афганистана, увидев перед собой брата по вере, восхитились мужеством его и отпустили с миром.
   - Это был единственный чеченец, который попал в плен за всю афганскую войну! - гордо заключает Плюс.
   Я встаю с корточек, разворачиваю застывшие кости и, отвернувшись в сторону, тайно прокручиваю рассказ заново. Грустные выводы лезут из моей головы.
   То, что здесь пахнет большой сказкой, - вне сомнений. И единственный чеченец, взятый в плен за всю войну, и духи, которые своих-то афганцев-мусульман особо не жаловали, отпустившие с миром вражеского солдата, - все это шито одними нитками и крашено одной краской. Тут дело в другом. В национальной гордости. Саму эту историю я слышал намного раньше от разных людей: кадыровцев, омоновцев и вообще гражданских, далеких от войны. И однажды слышал даже имя. А значит, что-то действительно было! Значит, был он, тот чеченец, что в гордом одиночестве держал последний бой, был или не был взят в плен и отпущен к своим.
   Одним безвестным солдатом Советской Армии гордится целая нация! Есть над, чем задуматься. А сколько у нас их, безвестных? Да не Афгана, не были мы там, Чечню бы вспомнить... Кем гордиться наша нация? Кем горжусь я сам?
   Действительно, я пытаюсь вспомнить героев чеченкой войны, но знаю только двоих: Дима Перминов - однорукий Герой России, участник боевых действий в Дагестане 1999 года, вышвырнул, залетевшую в окоп духовскую гранату, спас жизни семерым своим товарищам; Женя Остроухин - Герой России, участник первой чеченской войны, дрался в Грозном, застрелился в августе 2002-го. Всё! Больше я никого не знаю!..
   А они помнят. И не только своих, наших. Неприветливый, с холодными глазами Альф, что наизусть декламирует целые страницы Лермонтова, задумчивый, беспокойный пэпс Серый, который рассказал мне о Ермолове больше, чем я выбрал из книжек по истории, исполнительный, кропотливый Воин Шахид, помнящий имя генерала Паскевича...
   Они-то зачем помнят?! Помнят людей другой нации, что дрались на их земле против их отцов...
   А главное здесь не то, что дрались и не то, как дрались, а то, что на их земле.
   Короток и беспутен, вставший на час осенний день. Сохлые листья, как загнанные гончие, катаются на ветрах, срываются на землю и не могут отдышаться от бега. Беспощадные руки осени, обдирающие мир, рушат зеленые стены лета, гноят и смешивают затемневшие в дождях тона.
   Уже открылись и поднялись над горизонтом молочные-белые льдины Кавказского Хребта, где, в раздумьях перед решающим шагом, медленно топчется на склонах сырая и унылая чеченская зима.
   Почему я люблю осень? Потому что осень остается осенью. Она печальна, как человеческая судьба, и неотвратима, как конец Мироздания. Застывшая музыка вечности есть в не проходящей ее тоске. Безжалостная и ненасытная, с теряющим краски лицом, она грабит и грабит покой моего сознания. И я не нахожу себе места. Усталость и отчаяние, как снежный ком, растут каждый час и каждую минуту в моем сердце.
   Я видел этот город зимой, видел весной, видел летом. День гнал меня над пропастью его бедствий, и ночь захватывала меня на его улицах, не отпуская до утра. Землетрясения событий содрогали павшие камни его руин, где кипела ключом, шагающая по ним жизнь. И вот пришла осень. И убила радость, оставшихся в живых. Отяжелила душу и выкрала покой.
   Как напряженно тихо, темно и пусто стало в нашем доме! В нашем загубленном Грозном.
   Когда же зима?!.
   В летящей свистопляске дней этого тяжелого, уходящего в прошлое похода, она несет возвращение в непорочно белый, чистый мир недосягаемого завтра, наступление которого уведет нас с опостылевших грязных дорог, вынесет из дождливых пасмурных дней, убережет от грозных опасностей и неисчислимых бед. Мы ждем лишь мира и покоя. Но ничего не дождемся, так как обрести их можно только с уходом отсюда. Я совсем забыл об этом...
   Уже вечер. Я валяюсь на кровати и, не зная чем себя занять, разбрызгиваю в воздухе неприятный, вонючий одеколон, полгода назад купленный мною на рынке. Противная эта жидкость пользовалась моим телом не больше двух раз и то на обеззараживание ссадин. Крепкий, раздирающий ноздри смрад, висит в кубрике. Пришедший проведать меня Рикошет (земляк, прибывший около недели назад с родного края), бросает с порога:
   - Ты, что, насрал тут что ли? Брызгаешься...
   Я вздыхаю:
   - Грустно мне... Людей с длинными фамилиями в рай не берут. Еврей на воротах стоит, картавит. Мою точно не выговорит.
   Рикошет сует смуглое свое лицо в напитанный дрянью воздух и сетует на крупную неудачу.
   В черных списках уголовного розыска значилась одна личность, что проходила в оперативной разработке сразу по нескольким подрывам и убийствам. И вот, наконец, на свежий ее след сели опера Октябрьского, которые уже приготовили арканы и смазали капканы ловушки. Но четыре дня назад кто-то поспел вперед и помог личности улизнуть в лучший мир. Грязный ее труп был найден с одиннадцатью пулевыми дырками в теле.
   Рикошет свалился на Грозный неделю тому назад. Точнее сказать, заскочил на мгновение. Шустрый и цепкий этот майор имел обыкновение со стремительностью пули пересекать страну и подолгу нигде не задерживается. Даже я, постоянно кочующий и бездомный, подивился скорости его перемещения, километражу прострелянных им пространств и тем катастрофам, по которым ходила его судьба. С пугающей прытью он проскочил несбиваемым трассером по Камчатке, Сибири, заскочил в гости к богу, но был отпущен за ненадобностью (хотя фамилию носит легкую и короткую), поучаствовал в сотне земных легенд и, наконец, звякнул рикошетом в глухом углу Грозного.
   Душа-человек и рубаха-парень он пришел на смену почившему в Чеченском ГАИ Чудовищу, с той лишь разницей, что не крал у наших зевак оружия и не дергал никого за заспанные носы. Работящий и зажигательный Рикошет никогда не держал рот на замке. В хорошем смысле этого слова. Он имел привычку беречь чужие тайны, но не следить за собственными. И мы всегда были в курсе, чем занимается, что уже натворил и что только собирается провернуть непоседливый наш товарищ.
   Рикошет требует немедленного знакомства с земляками Красноярского ОМОНа.
   После недолгих сборов, мы на ощупь ползем по темному рынку и ищем водку.
   В ОМОНе уже вторые сутки ставит крест на рядовой своей судьбе и, не по назначению расходует казенный медицинский спирт, бедовый фельдшер Борменталь. Без надежды на помощь, он сидит перед столом и не знает, как увильнуть от очередного тоста. За худыми плечами болтаются, сползшие на спину, звезды младшего лейтенанта.
   Рикошет добивает на крыльце зампотыла ОМОНа, хозяйственного и рачительного Декабриста. Тот медленно и с напряжением слушает бессчетную ужасную историю из чужой жизни, в которой и атомный взрыв не стоял рядом с самой захудалой развязкой. Рикошет вспоминает про обещанную баню, фыркает и, пообещав продолжение, испаряется с места. Мы с Декабристом переводим дух и украдкой крестимся.
   - Думал, это я в жизни повидал...
   - Я бы с такой судьбой и детства не перешагнул. Помер...
   Декабрист встряхивается, отдирает себя от крыльца и пропадает вслед. Его место занимает шаткий, тайно лелеющий химеру побыстрее закончить войну, пацифист Борменталь. Медик прячется от товарищей, вычисляет день своего возвращения и, наконец, отходит в ночь, где невидное бездонное небо сеет на него невидный бездонный дождь.
   Серая вода рассвета поплыла по городу. Начался, идущий уже тысячи лет день.
   Ранняя Минутка, затопленная жидкой грязью дождя, побитая и закаменевшая, обнажилась из тьмы.
   Мрачные и почерневшие, с незаживающими трупными дырами, залитые водой и, сочащиеся туманами, молчаливые дома Грозного... Вытряхнувшие из себя потроха и вынувшие кости, как бесформенные груды изжеванного мяса, свалены они на этом полигоне человеческой жестокости.
   Отмаявшиеся дома Грозного... Что им люди, убивающие друг друга? За ними придут следующие, схоронят павших и нарожают новых. И все начнется сначала. Но только там, в их начале, уже не будет этого города, где когда-то, много-много лет назад, перед днем своего расстрела они напрасно надеялись остаться в живых.
   Грозный! Как уже много сказано, как много выстрадано о тебе! Будьте вы прокляты, непокорные руины свирепой земли! Как и тот, последний перед расстрелом день, где в спешке убийства так и не была выкопана яма для ваших ненужных тел. Будьте прокляты, иссохшие, с эпидемией чумы, не захороненные развалины, по сей день несущие смерть!
   С Рикошетом мы катимся по дороге, кривляемся на скользкой глине и опаздываем на развод.
   В строй мы валимся уже под занавес.
   Неожиданно появившийся из прошлого Рамзес Безобразный, в отсутствие в РОВД всякого здорового начала, самопровозглашает себя заместителем начальника службы участковых.
   Вчерашним вечером, собиравшийся пихнуть меня в какую-то авантюру, он схлопотал в свой адрес дерзкую угрозу погибнуть на первой же совместной зачистке. Сегодня Безобразный даже не поднимает на меня глаз. Он сгребает шахматные фигуры участковых, строит их в боевое каре и бросает пролетарский клич:
   - Мужики! Покончим с продажей бензина на улицах! Если мы мужики... Давайте, мужики, работать! Водкой на рынке торгуют за вашим спинами!..
   У всех переводит лицо и дергаются уши. Слово-то какое, "мужики"! Непонятное и вредное для чеченского уха слово. И где, интересно, он успел таких нахвататься? Уж, не в России ли? Кавказские мужики хмыкают и сопят в ответ. Слово это они избегают и почти не знают. Здесь есть слово "мужчина", но "мужика" нет.
   Безобразный хамит, хрипит и захлебывается воздухом.
   Боевое каре вытягивает хвост и теряется за воротами.
   Из всей службы только один человек лишен Рамзесом конституционного права на героический трудовой подвиг - это я.
   Всеми забытый, я пролеживаю в кубрике затекшие бока, слушаю, как скребется в музыкальном центре затасканный диск и греюсь от электроплиты.
   У всех проведен газ, но горение его требует много воздуха, которого и так не бывает в комнате из четырех-пяти человек, а, кроме того, газ вещь опасная и непредсказуемая. Раньше Сквозняк с Арой практиковали бесперебойную подачу топлива на всю ночь, чем душили всех, спящих на втором ярусе, перегоревшим теплом. Такие шутки меньше всего нравились мне и Оперу, для чего нами были срочно придуманы и вдуты в уши обоим "газопроводчикам" несколько смертельных историй в Грозном, связанных именно с газом. С тех пор в кубрике горит только электроплита.
   Вечером я сижу в гостях и таскаю из тарелки до рта липкую карамель. Разгоняя каменную тоску похода, у соседней кровати вспыхивает и гаснет, задыхающийся от несчастливого дня шпион-диверсант из контры Зорге. Предыстория его страдания обвязана целой цепью мелких катастроф. Началась он почти месяц назад.
   Месяц назад Зорге вознамерился прихватить на рынке штаны получше имеющихся. Для целевого использования были снесены в неприкосновенную заначку целых пятьсот рублей, которые долго ждали своего расхода.
   К тому времени великая анархия и хаос, обжившиеся в РОВД, начисто подмели в нем всю работу, остановили инициативу, выгребли из кабинетов все лишнее, в первую очередь людей, и, что самое страшное, завладели общественным мнением, которое объявило восстание труду.
   Обязательную консультацию по вопросу страхования своего здоровья от мирской суеты проводил для Зорге сам Вовочка - живая легенда контры Октябрьского. Последствием вовочкиных манипуляций явилось исчезновение разведчика со своего рабочего места на целых четыре дня.
   - Ты, почему на работу не ходишь?
   - А мне не в чем. У меня брюк подходящих нет.
   И вот вчера, выйдя из запоя, Зорге таки вынес себя на рынок, второпях подобрал брюки, прихватил на обмывание (чтобы сносу не было) покупки немного водки (потратил оставшееся) и, запершись в кубрике с Ахиллесом и Вовочкой, весь день рассказывал им про свои штаны.
   Утром, при сборе на работу, обнаружилось, что наскоро схваченные с прилавка брюки, такие невероятно замечательные вчера, непростительно узки и коротки сегодня. Обменять на рынке их - проблемы нет, что тут же и было сделано. Однако, главная трагедия заключалась в другом: денег на очередное, более детальное изучение покупки, уже не было. Масла в огонь подлил Вовочка, который проклял Зорге и напророчил большую беду необмытой его обнове.
   Зорге плюнул на злобного оракула и вышел на работу. В новых брюках.
   Сейчас Рихард торчит посереди комнаты и на чем свет материт Вову. В руках его, поплыв по краям мягкой бахромой, виснут, разорванные на бедре брюки.
  
   21 октября 2004 года. Четверг.
   Задавивший неизвестную свою болезнь и, таки выживший, восстал из гроба неизвестности подполковник Рэгс. Жадная его тень набрасывается на плац.
   Наш обожаемый вождь, неумелый клоун, бестолковщина и трус пытается взять реванш над всеми красными днями годового календаря.
   Рэгс топит нас в бочках не расходованной энергии, шумит развязавшимся языком и рубит надежды. Одетый по-праздничному, в широким парадном кителе, с громадной тарелкой фуражки, с безукоризненно вычищенными туфлями, он отодвигает в сторону Капитана Шрэка и хватается за вожжи управления РОВД, чьи дохлые кобылы уже давно пристали на первой версте.
   Власть Рэгса призрачна и гонима ветром перемен. Но нет человека, кто бы не боялся такой не управляемой, не предсказуемой ни одним психиатром, власти. Судьба отдела, брошенная в руки этого туполобого безумца, может запросто повторить трагедию печального "Титаника".
   Прозорливый бездельник, никуда не спешащий Шрэк, таскавший наш день в медленных и толстых своих пальцах, лениво начинал здесь каждое утро и равнодушно заканчивал вечер. Сонный развал и запустение шли за широкой спиной Капитана. И ничего не грозило разбегающемуся отделу. Придет Тайд или новый начальник - всё снова сожмется в кулак. Это в первую очередь знал и сам Шрэк.
   Но сегодня за руль встал, сходящий с ума от счастья доверенного ему поста идиот. Полный решимости и уверенный в правильности курса, Рэгс ведет нас на опасные рифы. Он пылает и кипит энергией:
   - Теперь наш отдел будет всегда первым среди других отделов! Теперь мы всегда станем работать! Днем или ночью, не важно, главное, что всегда...
   Личный состав хмуро вешает простывшие носы, скребет о бетон ботинками, потихоньку подтягивает и заправляет, пущенную на ветер форму.
   Я, Ахиллес и два пэпса торчим перед Рэгсом и, запасшись терпением, тоскливо ожидаем беды.
   Какие-то злодеи вываливают на дороге между 20-м и 56-м участками мусор.
   История, про которую я и думать забыл, с мусорными свалками и начальником ЖЭУ, которого нужно было непременно за них наказать, неожиданно получила несчастливое продолжение. Я перехитрил самого себя.
   На составленное мною по заданию партии карательное предложение в ЖЭУ-4, с заранее невозможной задачей - убрать километровую мусорную свалку между двумя участками - ЖЭУ совершило стахановский подвиг. Невероятными усилиями, сделав почти неисполнимое, его начальник выпросил у города бульдозера, полностью скопал и извел свалку. Мстительный и злопамятный чеченец решил той же картой отыграться на Октябрьском РОВД и запросил вооруженной помощи на ту помойку, куда народ по привычке ранешних времен продолжает сваливать отбросы своего существования. Козырный ход его пришелся в нужную минуту и попал точно в цель; трусливый Рэгс, боящийся получить нагоняя за любую неисполненную просьбу любого, обратившегося в милицию, услышав чужие молитвы, тут же собрал на доброе дело вооруженный отряд.
   На охрану помойки назначаются четыре сотрудника милиции.
   Больше всех недоволен Ахиллес. Он ворчит всю дорогу, пытается выяснить причину немилости, шипит и помешивает большими кулаками воздух.
   - Откуда вообще взялась она, эта помойка?
   Я преподношу всю историю целиком и с самого начала, кроме, естественно, своего в ней участия. Ахиллес полон гнева и недобро спрашивает:
   - Ну, а кто рапорт-то написал?
   Я зло сморкаюсь, театрально сплевываю и не собираюсь сознаваться.
   - Да, сука какая-то!
   Путь к помойке лежит через двор ворюги Магомеда. Плач и стон сотрясают стены его дома. Неизвестные в масках наведались ночью в гости, сдернули вора с кровати, упаковали и прихватили с собой на черный день.
   Не смущаясь чужого горя, под неодобрительные вздохи, застывающих рядом пэпсов, я указываю родственникам на скорое приближение похорон длиннорукого и языкастого Магомеда. Неслышимые их проклятия тычутся в уходящую мою спину.
   Воспользовавшись колесами под рукой, мы проскакиваем помойку и несемся в глубину 56-го участка добивать, запущенные Бармалеем материалы.
   56-й участок. Участковый Казбек - убит в декабре 2003-го. Участковый Иса - убит в августе 2004-го.
   Южная окраина Грозного, где глухие, затянутые сплошным лесом развалины склонились над дорогой. Длинные и ребристые их тела медленно выползают из ветшающих одежд осени. Здесь еще живут люди. Отсюда, промышляющие в городе боевики, делают свои кровавые набеги, здесь хоронятся и отсиживаются в неспокойное время зачисток. Мрачное и небезопасное место.
   Пэпсы не разделяют нашего спокойствия и обвешиваются тревогой. Они настороженно озираются на кусты, дергаются на шорохи и не могут оторвать руки от оружия. Первый прячет в зарослях машину, а второй показывает проходную тропу. Оба просят ускорить процесс.
   Мы с Баллу сидим за столом, рассыпаем бумаги и закладываем в чай вишневое варенье. Две, выгнанные жизнью на безлюдное существование старые чеченки (родственники погибли или бежали), горбятся над столом и неловко подписывают объяснения. Кто-то когда-то незаконно продал их дома. Какие-то люди то и дело приходят к ним, долго молчат и назначают сроки выселения. Дело о мошенничестве длиться уже два года. Чеченки спрашивают про прошлых участковых: Казбека и Ису. Они еще ничего не знают.
   Я поднимаю голову и зацепляю взгляд Ахиллеса. Тот водит глазами по выгнившему дереву стен.
   Да, кому он может быть нужен этот, падающий на колени дом?! Неужели так велика человеческая жадность, что подняла руку на эту старость?! Даже она, война, лютая, несправедливая война, вершившая человеческие судьбы, разметавшая все вокруг, оставила, пощадила женщин и их последний приют.
   И вот прошли целые годы. И, оставив разрушения, ушла война. И некому стало вершить хрупкие человеческие судьбы, кроме рожденной в ней несправедливости.
   Втроем мы возвращаемся к машине. Медные листья барахтаются под ногами, взлетают и рассыпаются под поступью тяжелой обуви. Как нерассказана и, как неохватна, окружающая нас красота! Какая густая тишина стоит здесь над пустыней вымерших, изуродованных до неузнаваемости дворов! Как прохладны и свежи они, не выписанные кистью художника, багрово-красные, солнечно-желтые стены осени, уходящие в синие воды неба...
   Ахиллес упирает плечом машину, пэпсы нервно шарят в карманах сигареты, я поджигаю палые листья.
   - Что со свалкой-то? Рэгс обещал проверить.
   - Домой поедем. Не придет он. Струсит.
   Отпадает лист календаря и уходит в прошлое день. Стягивая на землю дождь, наступают с запада талые всплески вечерних зарниц. Севшие лампы заката кровят падающие слезы неба и запускают в сердца холодные лапы хандры.
   Выбравшись на построение, в узком и тесном кругу товарищей я рассуждаю о насущном. Отодвигая внимающих, рядом встает мудрый дед Рафинад. Он ласково кладет на мое плечо кривую, тяжелую руку, вздыхает и с отцовским укором негромко напоминает старые, позабытые грехи:
   - Сынок, ты сколько раз обещал мне бросить материться?
   Я оглядываюсь по сторонам, беру в свидетели слушающих и оправдываюсь перед уличителем:
   - Да, бля буду, в натуре, век воли не видать, сегодня последний раз!
   Перед, покосившимся от дождя строем, без дела шастает Рэгс.
   - Жить по Уставу - это не просто жить! Это значит везде и во всем соблюдать порядок. В первую очередь вот здесь, - он доносит руку до пустой головы и стучит пальцем в висок. - В Уставе существуют команды "Смирно!" и "Равняйсь!"...
   Идет и идет, нескончаемый, как Рэгс дождь...
   Мы валяемся на кроватях и обсасываем, подобранные с развода слухи. Вздрагивая большими ушами, настороженно тих, замерший перед, взятой у чеченов рацией Ара. Рация шипит, стреляет и нагоняет беспокойство. Где-то снимают фугас, кого-то обокрали, кто-то взят без документов, редко (не лето) сообщение об обстреле... Эфир полон матом и не выходящей тоской.
   Примоднившийся сотовым телефоном, Ара шлет привет, потерявшемуся в краткосрочной отлучке Оперу: "Совет стаи принял решение отозвать тебя обратно из отпуска. У нас некому мыть полы". Ответ приходит с другого телефона, от его девушки: "Я вам обратно его не отдам".
   Пропал парнишка ни за грош...
  
   22 октября 2004 года. Пятница.
   Белое утро двигает ледяные горы тумана, и наносит песок времени на севшие пирамиды Грозного. Распотрошенные, с облезлыми шкурами, оттаивают от ночи треснувшие истуканы улиц.
   Неслыханное счастье влезает в мою судьбу. Вместе с Гарпией я становлюсь в радующийся состав СОГа, где еще никто не верит в свою удачу.
   Рядом гремит оружием и кутается в теплую одежду, убывающий на Ханкальскую отдел, которому сегодня предстоит замечательно провести день в живой цепи от Минутки до 30-го блокпоста.
   В Чечню едет Министр МВД России Рашид Нургалиев. Вся милиция срочно прекратила работу и выползла на оборону городских улиц.
   В обед мы разбираем закипающий скандал Новосибирского ОМОНа и четырех кадыровцев. На 29-м блокпосту схвачена машина с, наваренным из конденсатных ям, контрабандным бензином. Сопровождающие бензин кадыровцы, шумные и нервные ребята, восприняли проверку документов, как кровную обиду и схватились за оружие. Тряхнул стволами и ОМОН. Чеченская джигитовская наглость натолкнулась на русскую мужицкую упрямость, которая, по опыту двух войн, сказалась много сподручнее.
   Катаяма на правах старшего забирает собранный ОМОНом материал и пытается шагнуть в машину. Его берет за локоть самый старший боевик, - пацан не больше двадцати двух лет, с запущенной вьющейся бородкой:
   - Погоди. Может нам подмогу вызвать? У нас братвы много!
   Катаяма, как может, остужает горячие головы:
   - Сейчас съездим в отдел и проверим машину. Потом поедете.
   Кадыровцы, по своему малолетству, допустили непростительную ошибку: они протянули время и не вызвали помощь.
   Отцепившись от Катаямы, бородатые мальчуганы хватают за грудки двух местных гаишников: Кетчупа и Султана. Те, сорокалетние мужики, трясутся от страха, оправдываются, пищат и не знают куда бежать. С Казахом и Катаямой я сижу в УАЗике и пересчитываю на случай войны магазины. Не густо.
   И все-таки кадыровцы еще молоды. Они преследуют нас до отдела, злобно выглядывают из окон своей "девятки" и не могут решиться на захват добычи.
   Шагнув в ворота, Катаяма бросает на стол дежурного материал и весь СОГ разбегается. Гори всё синим пламенем! Смяв часового, вслед за бумагами в дежурку втискиваются кадыровцы, которые что-то кричат по-чеченски и по очереди подносят к лицу дежурного оружие.
   Проходит вечерний развод и опускается тьма.
   Похищение человека на Садонской. Неизвестные в камуфляжах, с обязательной стрельбой во все стороны, затолкали в машину и увезли в неизвестном направлении, болтавшегося у дома двадцатилетнего парня. На все вопросы: из какого оружия стреляли? ни один родственник (толпа в пятнадцать человек) не может ничего пояснить.
   Подсвечивая под ногами зажигалками и слабым фонариком, мы копаемся в черной сухой дороге. Шофер ставит машину и выводит на полотно желтые огни фар. Случайность и насмешка вкладывает в снующую руку Катаямы гильзу от пистолета Макарова, старую и заползающую ржавчиной. Он соскребает ногтями рыжие пятна и поднимает находку над головой. Небывалый ажиотаж нападает на толпу родственников. Они, только что надменно смотревшие, как мы ползаем, несут фонарики и кидаются на дорогу, где шарят пальцами, шуршат листьями, толкаются и затаптывают все возможные следы преступления.
   Я с Катаямой и, приклеившимся к нам Шрайбикусом, стоим под стволом засохшей акации и потихоньку глумимся над ползающими.
   Возвратившись, мы несколько минут долбимся в ворота. На посту ни души. И только помощник дежурного, измятый сном Зомби, разбуженный грохотом железа, выбирается на плац и отворяет замки неприступной крепости Октябрьского.
   Звонок из комендатуры: у старого русского кладбища неизвестные в камуфляжах и масках выставили на дороге пост и останавливают машины. Дежурный ненавязчиво предлагает выехать группой и проверить, что там происходит. Но, добровольцев попытать крепость своей шкуры на насквозь простреливаемом корыте, среди нас почему-то не находится. Мы долго препираемся с начальником, скрипим зубами и не желаем лезть в тарахтящий УАЗик. Кто-то шамкает из темноты:
   - Не куда-нибудь, а сразу на кладбище...
   Занятые спором и сопротивлением, мы тянем время, и тормозим мысль. Мудро не участвующий в перепалке, затаившийся в молчании старый опер Ахмед, наконец, гасит все страсти. По его совету на разведку отправляется гражданская "шестерка", а водитель и пассажир вооружаются паспортами.
   Вскоре они возвращаются: кадыровцы занимаются на дороге вымогательством денег.
  
   23 октября 2004 года. Суббота.
   Поход с разведкой комендатуры.
   Вылезший из грязи, очистившийся от ненастных дождей город, растет у обочин. В изодранных платьях, с черными подпалинами на вымытых телах, тянутся по дорогам одичавшие его дома. И не может кончиться эта рушащаяся, с разбитыми звеньями, цепь задумавшихся развалин. И по-прежнему нет ничего живого на галереях сносившихся улиц.
   Но не таков Грозный, каким нарисовал его этот день.
   Перед водозабором Заводского района саперы комендатуры снимают накладным зарядом, прикрученный к дереву фугас. От взрыва лопается ствол, и дерево упирается в соседние кроны. Заждавшиеся припозднившихся свидетелей своего падения листья, в едином порыве рушатся на землю. Их лимонное золото обворачивается голубым дымом, и смешивается с горькими ароматами тротила.
   Явившись с разведки, я выпрашиваю у Вождя машину и собираюсь на 12-й участок, проверить наличие на белом свете Магомедки.
   Черные женские глаза, залитые нескрываемой ненавистью, окружают меня во дворе негодяя. Бабье шипит, хнычет, раздирает вспухшие глотки и подкатывается ко мне на дрожащих ногах. Особенна хороша старшая сестра Магомеда. Гнев окрашивает смуглое ее лицо, и бессильная ярость выводит на нем поэтические перепады теней.
   Похищенного два дня назад мальчугана, на охоту за которым теперь встает в очередь весь Грозный, недолго продержали в плену и вернули этим же днем. И этим же днем, обложенный волками Магомед, предпочел бежать из города в какой-то горный аул, к каким-то добрым и гостеприимным, и еще не ограбленным им, родственникам.
   В отделе я долго верчусь в кабинете участковых и обсуждаю с Вождем грядущие перспективы благополучного возвращения домой, а потом, не найдя на сегодня ничего интересного, падаю спать.
   И вот приходит, набитый думами вечер и вытрясает из мешка своего сумрака кровожадную тоску войны, что никак не хочет отпускать меня домой.
   Подходит срок возвращения, а я хочу остаться.
   Нерешенность, вперемешку со страхом, трясут мою душу, давят и гонят на улицу, где на крыльце общежития устраивается на слабом ветру задумчивый и несговорчивый Пахан - единственный человек, который мне сейчас нужен, единственный, который может дать правильный совет.
   Я стою рядом и разворачиваю грудь воздуху, пытаясь утопить в нем расходившиеся нервы.
   - Что делать-то, Пахан?
   Пахан вставляет в зубы сигарету, укладывается на перила и долго не может ответить. Он кутается в бушлат, стряхивает пепел и никуда не торопиться:
   - Что, некому больше помочь?
   - Значит, некому.
   Пахан не терпит жалоб, а я не собираюсь исповедоваться.
   Вниз летит высосанный окурок.
   - Ну, а чего ждать-то? Пока голову потеряешь? Хотя, бог с ней, с головой-то... Один раз живем... Что тебе даст еще один год здесь? Ты, думаешь, подпишешь новый контракт и сразу легшее станет, и сразу цель в жизни появиться - выжить еще в одном году. И не надо будет торопиться с возвращением и появится время все обдумать, все взвесить и наконец-то окончательно сказать "да" или "нет". Ты, так думаешь?
   Я ломаю пальцы и жалею, что затеял этот разговор, от которого с каждой минутой становится только хуже. И сознаюсь:
   - Да, я так думаю...
   - Жизнь проходит, понимаешь, Ангара, жизнь! И проходит не так, как нужно, и не так, как ты хотел. Тебе сколько лет и сколько из них ты здесь? Что, неправильно говорю?.. Что-то хорошее было тут, доброе? Ты хоть знаешь, что сейчас там, дома? Помнишь, как живут без оружия, помнишь, как к девушке подойти познакомиться? Помнишь?
   Пахан вынимает из меня силы.
   - Наверно помню...
   - А я говорю, что забыл! А то бы не спрашивал. - Он отшатывается, хрипит простуженным горлом и кивает в коридор общаги - Хочешь, как они стать? Как многие? Как у них: дело настоящих мужчин, друзья на всю жизнь, одна на всех победа!.. Идеалы, громкие слова!.. Водка и маразм...
   Опавшее и бледное его лицо качается у моих глаз.
   - У тебя здесь друзья-то есть?
   Мне незачем врать.
   - Нет у меня никаких друзей. Товарищи есть, а друзей нет.
   Пахан предвидит ответ. Он обрывает тему, сжимает уголки глаз и, осматривая даль, грустно говорит уже о себе:
   - Да, какие там друзья... О чем я?... Жена да дочка - вот и все мои друзья.
   Отвернувшись друг от друга, мы долго думаем о чем-то своем, и слушаем затихающие пение заката.
   Докурив последнюю сигарету, собирается уходить Пахан.
   - Решил? - спрашивает он.
   - Монету брошу. А тебе не скажу.
   - А и не нужно, я все равно ничего не увижу. Мне домой раньше.
   Один на пустом плацу я зашвыриваю в высоту свое будущее.
   Хоть бы оно никогда не вернулось!
   Монета, которую никогда не увидит Пахан, падает целую вечность. Целую вечность я жду приговора судьбы и не хочу, чтобы заговорила неизвестность. Я так верю, что миг, в котором еще ничего не надо решать, никогда не кончиться.
   С чистым звоном ударяется об асфальт монета. Я делаю шаг и замираю над, смотрящим в небо орлом.
   А это возвращение...
   По плацу шарахается Рэгс. Он пускает в мир бессвязные изречения, утюжит нас анекдотами секретных своих сообщений, и вынимает из трудноварящего котелка очередные афоризмы:
   - Я являюсь руководителем большого органа!..
   Отдел уже несколько минут не в силах стоять на ногах. Рэгс напрямую переходит к угрозам:
   - Вы, что нюх на хозяина потеряли?!
   После гневного вопроса по рядам прокатывается общий гул притворного неодобрения и большого недовольства: кто это без нас там себя в хозяева назначил? Рэгс мгновенно настораживается и не совсем удачно поправляется:
   - Плохо когда в доме нет хозяина...
   Перед его лицом, растащив до ушей рот и, онемев от смеха, валяться на землю обитатели сиротливого "дома", за спиной давятся в кулак и, не знают куда деться от стыда за "хозяина", куча замов во главе с Капитаном Шрэком.
  
   24 октября 2004 года. Воскресенье.
   Неумолимый божий промысел переносит Рэгса в новое утро. Он, как всегда, исполнителен, неразборчив, глуп и пребывает в постоянном поиске ненужной работы.
   По его отмашке, мы с Ахиллесом лезем в потрепанный УАЗик. Водитель пэпс тащит нас к 56-му участку, местное население которого, по-видимому, не собирается отступать от злополучной помойки, и намерено забросать освободившийся километр свежей гадостью.
   Водитель Гудрон, маленький, с грубым лицом и осторожными движениями чеченец, загоняет машину в заросли, еще не отошедшей зеленки. Он глушит мотор, передвигает, запавшие в глаза волосы, складывает их на макушке и зовет к дороге.
   Поворот на 20-й участок. Не выходя из леса, мы сидим над обрывом и проглядываем черные проплешины, недавно распаханной тракторами свалки. Гудрон возится с ботинком и машет пальцем по сторонам: там раньше был павильон, там дома, там сады, там чаще всего закладывают фугасы. Ахиллес разглядывает стены Хребта, копирует на лысине восходящее солнце, и снова интересуется той "сволочью", что написала письмо в ЖЭУ-4. "Сволочь" ерзает под боком на сыром бревне, грызет ноготь, и меняет тему опасного разговора.
   Притомившись таскать свое шило, я шныряю по окрестностям, присматриваюсь и вынюхиваю. Солнце еще не встало над вершинами деревьев, и дрожь утра ходит за мной по пятам. Злые колючки исполинского репейника лезут мне в лицо и завешивают одежду. Тонкий железный шип протыкает подошву. Из-под расшвырянной листвы просвечивают огрызки изодранного фундамента... Дома! Дома, которые уже нельзя даже найти, не почуяв боль, дома, которые ничего не оставили после себя, кроме резанных ржавых труб и согнутых шпилек арматуры...
   Меня тянет в самую чащу. Где-то должен закончиться этот лес. Целая сеть истоптанных троп наброшена на одичавшие его переулки. Тропы проложены коровами и людьми. Но места здесь ныне не жилые. Одна из тропинок, скрытная и узкая, втекает в пробитый снарядами, покосившийся кирпичный дом. Осторожная тень опасности пробегает по сердцу. Закрывшись листвой, я изучаю дом и отступаю в тылы.
   Я пропадал два часа. За это время Гудрон с Ахиллесом успели в УАЗике перемять все кости, выспаться и замерзнуть.
   Мы продолжаем прятаться в лесу. За весь день ни один человек и, ни одна машина не доходят до свалки.
   Гудрон берет инициативу в свои руки. Он заводит УАЗик и катит нас в старый парк 30-го участка, далекий от бессменного поста. Здесь он копошиться у корней какого-то дерева, набивает руки огромными орехами и подкладывает их под приклад. Орехи прыгают во все стороны и не думают колоться. Наконец, Гудрон подковыривает твердую белую начинку, по частям сует ее в рот и предлагает угощение:
   - Мы в детстве постоянно ели.
   Я обжевываю каменные куски, прикидываю ассоциации и стараюсь определиться.
   - Как на вкус-то? На что похоже? - любопытничает Ахиллес.
   Я отвечаю единственное, что приходит в голову:
   - Вкус переспевшего дерьма!
   Мы сидим на прогнивших, черных и хрустнувших скамейках. Скользкие лучи солнца греются на наших спинах и шарят прожекторами в последней зелени опадающих крон.
   Старый, разграбленный временем, убитый парк... Парк, где когда-то в матовом закате вечера пылали желтые фонари, где по темным аллеям бродили влюбленные пары, где был синий свет, встающей над деревьями луны, и душистый аромат вздыхающего летнего леса... Неужели и правда, все это было здесь?.. Неужели, эти сожженные деревья - эти черные скелеты, вздернутые над золотом листьев - были когда-то живыми? Неужели, по этим взорванным, затертым и выглаженным нехоженностью дорожкам, в медленном дыхании своей радости, тихие и счастливые, когда-то плелись люди? Неужели, эта тишина, забывшая мир, тоже была его частью?
   ...Ржавые постаменты и разложившиеся ограды упавших заборов, сломленные колонны и осколки давно отгоревших фонарей...
   Кто был здесь, в старом парке 30-го участка города Грозного, кто помнит прежний его мир и, кто не знает, что с ним стало теперь, прочтите эти строки и вспомните всё! И пусть заболит ваше сердце. И пусть заплачет, еще не умытая слезами душа. Потому что у нее украли прошлое. Потому что вам никогда больше не вернуться в этот парк, чтобы излечить заболевшую память и заново перечитать книгу своей молодости.
   Нет - возвращению сюда! В парк, где уже бродит ваша старость. В парк, годы которого перегнали людские и одряхлели под тяжестью воспоминаний. В парк, который добавляет морщин и сгибает спину...
   И все-таки кто-нибудь из вас, родившихся здесь, когда-нибудь обязательно вернется в старый парк на самой окраине Грозного за своим украденным прошлым. И потеряет еще больше. Потеряет будущее. Потеряет душу.
   Малиновые струи вечера заливают небо и подкрашивают глубокие тени парка. Загнав в океанские волны раскаленные обручи колесницы, на самом краю земли распрягает своих коней солнцеликий великан Гелиос.
   Так и не сыскав никого на помойке, с пустыми руками и без больших переживаний, мы возвращаемся в отдел.
   С приходом в нашу службу Аскольда, понемногу стала налаживаться работа участковых и, вероятнее всего, скоро бы вообще вошла в ровную колею. Аскольд натоптал в наши души невидный, но прочный путь уважения, убедил в труде и протопил заботливостью равнодушные сердца. Мы медленно стали браться за голову, чаще задумываться над смыслом жизни и даже пересмотрели взгляд на общее дело милиции. Сложись судьба Аскольда с нашими, кто знает, что бы было впереди, до каких высот дошли бы участковые Октябрьского и какие бы они совершили подвиги. Именно подвиги - это не опечатка. С таким командиром грех не совершить подвиг на благо общей нашей Родины!
   Но видно не судьба.
   Собравшийся с 1-го ноября в отпуск, и, пользуясь всеобщим безвластием, Аскольд пропал уже сегодня. Как сообщили злые языки, устав от смены должностей в этом отделе, он пошел искать работу в другом. Все нити правления службой перешли по наследству к кукловоду Рамзесу Безобразному, который, как поганый стервятник, тут же и непременно появился за духом почившего командира.
   После развода Рамзес собирает нас на совещание и, в первый же день своего царствования, пускает трещины в наспех забетонированном Аскольдом корабле участковых.
   Безобразный без конца вклинивает в тупую речь паразитное слово "мужики":
   - Будем, мужики, работать! Будем хорошо работать, будем, мужики, преступления раскрывать и мужиками всегда будем...
   Мы шелестим языками по углам и не обращаем внимания на начальника. Таким трудом созданный Аскольдом настрой на работу, приказал долго жить. Никто не собирается покрываться потом во имя Рамзеса Безобразного. Не Древний Египет, не пирамиды строим.
  
   25 октября 2004 года. Понедельник.
   Тревожные слухи, носившиеся по отделу в течение последних дней, о скором воскрешении Тайда, сегодня воплотились в жизнь. Начальник появился с больничного, не в меру спокойный, с чуть помолодевшим лицом и, неожиданно подобревший.
   Увидев меня, приближающегося к его особе, Тайд здоровается первым (чего не бывает почти никогда) и добродушно спрашивает:
   - Ты, еще домой не уехал?
   Я, полностью занятый всученным мне три дня назад материалом по разбою, не оцениваю начальского благодушия и лезу с делом:
   - Да, я к вам с продлением...
   Слово "продление", произнесенное контром Тайду, может означать только одно. С него мгновенно слетает легкая расслабленность, и он уже насторожено уточняет:
   - С каким таким продлением? Контракта что ли? Еще на год?..
   Такого Тайд допустить не может, по крайней мере сейчас. Не готов. Вопрос этот детален и требует времени на обдумку.
   Успокоившись моим объяснением, что дело это бумажное и сугубо рабочее, Тайд забирает материал. Я же держу большую надежду больше никогда его не увидеть.
   Суть произошедшего такова: неизвестные люди, чеченцы, в камуфляжах с автоматами, под угрозой применения оружия, погрузили и увезли с 20-го участка металлическую платформу длинной двенадцать метров. Пытавшуюся вякнуть и путавшуюся под ногами охрану, разогнали выстрелами. Налицо факт разбоя.
   В безобразном разгильдяйстве, царившем здесь, материал много ходил по разным пальцам и не мог обрести свою жертву, пока по чьей-то светлой мысли, не был направлен участковому 20-го участка, с требованием немедленно вернуть платформу и разыскать разбойников.
   Все три дня бумаги валялись в нашем кубрике и держали меня в слабом беспокойстве. В следствии и уголовном розыске их не принимали, а бандитов, один одинешенек, искать я не собирался и просто тянул время.
   Почти весь день я просиживаю в рабочем кабинете, где наперебой со Сквозняком и Вождем разгадываю кроссворды и играю в карты. Не поглядев на присутствие Тайда, по привычке разбегаться, разбежался беззаботный отдел. Никого.
   Перед самым черным часом ночи на пороге появляется Опер. Он с грохотом скидывает берцы, бросает в угол автомат и плюется у умывальника. Захолодевший, злой и голодный, Опер долго материт сорвавшуюся операцию.
   - Боевика вычислили. Неделю стояли за его спиной и к следам принюхивались. Взять хотели дома, а он из окна, с третьего этажа!.. И не сломил же ни одной кости! А там опер наш - сволочь жирная! Ни выстрелить не догадался, ни догнать не смог!..
   Вчера в Ленинском районе обстреляли милицейскую машину. Среди сотрудников раненые.
  
   26 октября 2004 года. Вторник.
   Утро топит мои надежды. Тайд возвращает "разбойный" материал. Внизу красуется разрешение на продление до десяти дней.
   Все же пытаясь что-то сделать, я болтаюсь по отделу, допекаю дежурного и выпрашиваю в службах машину куда-нибудь ехать. Будущий спрос за бездействие подстегивает меня к делу. Всем наплевать и никому ничего не надо. Я внимательнее рассматриваю число критического дня, припоминаю толковый совет Вождя: "Само как-нибудь рассосется" и, успокоившись, шагаю спать.
   Хмур и пасмурен короткий октябрьский день. Жидкие и бледные остатки его света исполинскими мухами ползут по узким окнам наших логовищ, где захилела, руганная ходульным словом жизнь.
   Отложив затаскавшуюся книжонку, я ныряю в соседний кубрик, где собираюсь что-нибудь сожрать, а заодно покрасть пару мудрых советов из облысевшей головы своего соседа Кабаныча, с которым последнее время у нас завелась интеллектуальная дружба.
   Тот тих и пребывает в какой-то задумчивости. Бессменный повар случайной продразверстки, он сидит на любимом месте у газовой плиты, отгибает и держит над огнем пальцы.
   Сегодня Кабаныч имел честь побывать в гостях у чеченца Кулёмы - сонного бестолочи и ленивого водителя дежурной части. Немногим больше двадцати, скрытный, кривоногий и жирный Кулёма, имеющий дурную привычку заглядывать в чужой карман и просить там помощи, побирался у нас постоянно. Он был вечным должником двух или трех десятков контры и местных. Еще ни один человек, отходя в день зарплаты от кассы, не уходил от встречи с бедствующим попрошайкой. Отказать Кулёме - святое дело. Но в том-то и беда, что некоторые, имея сострадание и большое сердце, попадался на его удочку. Деньги не возвращались никогда. Не знаю, как с ним разбирались чеченцы, но из контры, вытрясти свой долг смог только гаишник Чудовище, тот, что протянутый палец по горло откусывал, а к своему выдранному еще чужое прихватывал. Жадный и бессовестный Кулёма даже не прятался от заимодавцев. Развалившись в дежурном УАЗике, где его только и можно было захватить в рабочий день, он каждый раз врал о сроках, забывал про старые долги и все лез, и лез в новые.
   Рассказ Кабаныча:
   - А он мне говорит: "Я машину дома помою, со мной съездишь?" Говорю: "Ну, поехали, время есть". Подъехали, сигналим. Кулема из машины ни ногой. Жена его выходит, на ворота вешается, кое-как открывает, задыхается. Я собрался выйти, помочь, а он возмущается, кричит: не вздумай, мол. В дом зашли, та вокруг моих сапог вьется, чистить норовит. Кулема шипит: давай, давай! Я ноги убрал, не нужно мне, стыдно это для мужчины. Глянул; машину-то уже она моет! Тряпкой елозит да ведра громадные успевает подтаскивать, а этот покрикивает, да камень еще бросил. Рисуется перед гостем, черт такой! Что ж ты, сволочь, делаешь-то?! А та, как собачка забитая, трясется за каждым мужним взглядом, по двору мечется. А он говорит ей: "Что-то давно я тебя палкой не бил. Напомни-ка, когда последний раз было?" А она ведь помнит! Считает, представь, считает каждый счастливый день без палки! "Три дня назад, - говорит, - бил".
   Я поначалу такую думу держал: бог с ними, с чеченами-то, их земля, их порядки, сами пусть живут, без советов да чужих глаз. А потом-то разглядел: русская! Русская, тебе говорю! Как? - спрашиваю. А так: он, черт этот, где-то в России раньше на стройке кирпич подносил да бетон замешивал, там и встретились. Чего уж он там обещал, не знаю. Да и много ли бабе надо?.. А как притихло тут, да бандюков разогнали, так и вернулся и ее женой привез. И зажили, блин, долго и счастливо!..
   В коридоре общежития справляются с нервами и взахлеб цедят сигаретный дым, освободившиеся с выезда, Ара и Ахиллес. Они с любовью и по-новому оглядывают презренную свою берлогу.
   Час назад оба выехали на ПУ-4, где, шлындающая любопытная ребятня наскочила в своей разведке на, слепленный из противотанковой мины радиоуправляемый фугас. Совсем случайно, в составе СОГа оказалось беспечное и изменчивое счастье. Скрываемые высоким забором, они долго копошились у мины, разглядывали диковинку и чесались без дела, пока скука и ожидание саперов комендатуры, не упаковала их в машину.
   Сидевшие в засаде боевики, пропустившие свой удачный момент, наконец, нажали на пуск. Саперы остались без дела. Разминировать ничего не пришлось. Много раз похвалили бога и провидение, сидевшие в машине люди, на глазах которых взрыв снял с деревьев последние выступы ветвей.
   Развалив на кроватях надоевшие свои тела, который час мы слушаем тишину. Какая-то другая, опасная, давящая она сегодня. Неслышна и тяжела поступь ее безмолвия.
   Я смотрю в потолок и пытаюсь догадаться, о чем думают товарищи. Почему притих кряхтящий и ворчливый Сквозняк, какие мысли копит он на новый завтрашний день, в котором не чает выжить? "Убьют меня здесь" - много раз сказано им. Что за тоска забралась в сердце неуемному Оперу и почему так черны его, застывшие на стене глаза? Неужели и он, повторяющий изо дня в день свое заклинание "Да, я хрен когда подохну!" усомнился сейчас в своей вечности. Какие тревоги бродят по душе беспокойного Ары и воздух каких переживаний исходит из вздыхающей его груди? Каким он уйдет из Грозного, он, сказавший самую большую и нужную правду "Никогда больше сюда!"
   Что будет, когда мы вернемся? Будут ли радость со счастьем, будет ли, наконец, мир? Может и будет. Да вот только надолго ли хватит их? Надолго ли хватит того мира, что ждет каждого за этими стенами? Кто из нас четверых еще вернется сюда? И как скоро это случится?
   Сейчас мы неуверенно и с оглядкой врем самим себе и друг другу, что никогда больше не встретимся здесь. И не можем сказать правду; кто-то обязательно вернется. Один наедине со своим одиночеством. Кто-то из нас так и не сможет убежать от самого себя и освободиться от былого, от проклятой, обугленной искрами человеческих смертей, памяти войны.
  
   В тот год останется в Грозном Опер. Останется от неопределенности и неизвестности, убежит от той жизни, что будет ждать его дома. Это будет самый легкий и правильный его поступок там, где ничего не надо решать и можно просто ждать и верить в смерть. Потому что в его решении остаться уже убито будущее, а значит, нет смысла жить. Опер отслужит в Чечне еще год, прежде чем поймет свою ошибку.
   В следующем 2005-м году вернется Сквозняк. Вернется от старости и тоски по прошлому, вернется от глубокой обиды за свою потраченную на войну жизнь. Вернется, чтобы потратить еще больше. Сквозняк отслужит больше всех. Еще два года отдаст он Грозному и, огрызаясь на прошлое, уйдет отсюда лишь в 2007-м.
   Но не вернется Ара, тот, что так давно сказал самую большую и нужную правду "Никогда больше сюда!"
   Захочу, но так и не смогу вернуться я. Смерть позовет меня сюда. Назойливая смерть, к которой я буду торопиться, боясь опоздать. Но все произойдет не так, как мечталось, и я останусь жить.
   Но это другая, так и не написанная история, о которой почти никто ничего не знает...
  
   27 октября 2004 года. Четверг.
   Вчерашним днем от нас ушли Пророк, Гарпия, Воин Шахид, Усама Бен Ладен и Плюс. Счастливая длань судьбы собрала их в кучу и сунула в помощь, не справляющейся со своими обетами, республиканской комиссии по компенсациям за разрушенное жилье. Работа - не бей лежачего. Утром появился, днем объехал четыре-пять адресов, запечатлел на глаз разрушения, вечером, приехал, доложил, написал, свободен...
   Мы, шестеро оставшихся на район участковых, делим друг друга на части и никак не можем поделить. Я с Бродягой заступаю в СОГ.
   Первый выезд. Усатая чеченка, сухая и твердая, пишет заявление о поджоге. Большой ее дом, уцелевший среди кровавого ристалища, что начинается сразу от забора и не может закончиться до самых границ Грозного, много раз останавливал на себе взгляды корыстных и завистливых соседей. Много раз ей предлагали поменяться жильем, затем продать его, затем уже выселиться, а после стали угрожать. Три дня назад ей, семидесятилетней старухе, отгорбатившейся свой трудовой век, пустившей на свет семерых детей, стреляли в окно из оружия здоровые мужики. А вчера в то же окно бросили "коктейль Молотова" и зажгли зал.
   Выезд на самый край района за 26-й блокпост. Заспавшийся на дежурстве сторож, с косматой, просыпанной опилками головой, шлепает сношенными ботинками к торчащему из дороги хвосту "Урагана". Саперы распускают катушку шнура и, суча голыми руками, выковыривают из асфальта снаряд. Обмотанный тротилом "Ураган" летит в отхожее место рухнувшей трехэтажки. Не уследивший за подчиненными офицер, обваливает солдат матом, и дает команду: "Пли!" Трехэтажка наполняется дымом и в воздух поднимается запах сгоревшего дерьма. Взглянув на чистое небо над головой, офицер облегченно присвистывает:
   - Ну, хоть не заляпало!
   Всем составом кубрика мы думаем о приготовлении ужина. Но дальше самого слова "думаем" дело не двигается. Продпаек кончился весь, нового от Тайда не дождаться, а зарплаты на этой недели не видать, как своих ушей. Эта, повторяющаяся каждый конец месяца проблема, не дает покоя моему, скорбящему без пищи желудку, уже около года. Вот и сейчас, поделив в кастрюле остатки скудного обеда, мы тешим себя мыслями о счастливом будущем ближайших дней, которые никак не могут наступить.
   Поздним вечером к воротам подкатывают два экипажа полковых, имени Ахмата Кадырова, пэпсов. В строгой очередности и без скандала, первые ведут выпившего чеченца в кабинет участковых, где я сижу без дела, расшатываю ногами стол, кручу из бумаг трубочки и плюю шариками в открытую форточку.
   Серьезность положения разворачивает меня к посетителям и вышвыривает в урну трубки. Я заглядываю в хлопающие глаза задержанного:
   - Почему без документов по ночам ходишь?
   Тот вынимает из-за спины руки и разводит перед собой.
   - Так, я вышел через дорогу с ведром собаку покормить, меня и взяли. "Поехали, - говорят, - с нами". В машину посадили и сразу сюда.
   На мгновение я снимаю с чеченца грусть.
   - А ведро с собой?
   Тот наскоро улыбается и делиться тревогой.
   - Ведро на дороге осталось. Домой надо, начальник, собака у меня голодная.
   - Ну, а что с документами-то?
   - Да, я же говорю им: "Дайте, хоть паспорт возьму!", а они: "Да, некогда, поехали скорее. Там и разберемся".
   Я записываю мужика в книгу доставленных, ставлю галочку на горящем плане пэпсов и отпускаю всю компанию. Пэпсы подхватывают жертву, всовывают ее в машину и везут к месту поимки на выброс.
   Второй экипаж демонстрирует более богатый улов. Эти приволокли сразу троих. Пока двое вываливают трупы из машины, третий на хорошем русском рассказывает обстоятельства их пленения:
   - На Минутке вертелись. Думаем: может фугас в такой поздний час закладывают? Подъехали, глядим; какой там фугас?! Самих можно в землю закапывать...
   Схваченные на Минутке двое мужчин и одна женщина ползут по стенам и, нащупав спиной линолеум пола, замирают с открытыми бездонными ртами. Разговаривавший со мной пэпс, парень моего возраста, диктует стажеру, приблизительно на десяток лет старше его, рапорт на доставленных. На мой вопрос, почему диктует, гордо поясняет, что, мол, учит молодое поколение, недавно (на две недели позже его) пришедшее в полк.
   Пишущий старательно пыхтит над бумагой. Грызенная ручка выводит на листе кривые иероглифы букв и неумело дрожит в, привыкших больше давить на курок автомата пальцах. Диктующий, пытаясь зафиксировать на бумаге состояние доставленных, запинается на очередной формулировке:
   - Пиши: он был... Он был... Он был в алкоголе. Нет, стой. Не так. Пиши: он был в состоянии алкоголя. Нет. Он был...
   Я делаю коварную подсказку:
   - В состоянии измененного сознания.
   Стажер усердно записывает удачную фразу.
   Три рапорта он пишет целый час. За это время все задержанные успели прийти в себя и приблизительно угадать, где они находятся. Вскоре те же руки вынимают их из коридора, тащат обратно в УАЗик и вываливают на Минутке.
  
   28 октября 2004 года. Четверг.
   Застоявшийся в сплошных неудачах Рамзес Безобразный, готовит карательную операцию в город. Но, собираясь захватить весь район, он для начала обсчитывается с бойцами, а после получает восстание.
   Горстка из шести участковых раздергивается им одновременно на три ударных группы: шесть человек - спецназ по изъятию водки, эти же шесть человек - конкистадоры по истреблению бензиновых королей и снова они - десант смертников на Минутку на отстрел пробегающих боевиков. Но не те нынче времена! Мы вынимаем штыки непокорности и, с налитыми мутной кровью глазами, обступаем Безобразного. Рамзес, пытаясь совратить нас жадностью наживы, плетет грязные идеи и прыскает липкой слюной.
   Он еще долго кричит в спину последним уходящим за ворота непослушным участковым о скорой мести и расправе над всей службой.
   У КПП я обнаруживаю, утонувшего под капотом своей машины Вампира, - вечного моего должника по протоколам опознания, десяткам штрафных постановлений в отношении нерадивых граждан и сверхплановым разведрейдам по изысканию пропавших без вести. С ним мы летим в "Роснефть", где я собираюсь выудить справку о стоимости краденой со своего участка платформы.
   Оставив Вампира дожидаться в машине, я путаюсь в многолюдном центре Грозного, приглядываюсь к надписям на восстановленных зданиях, и натыкаюсь на черные бородатые патрули. Чеченцы пропускают сквозь меня взгляд, безразлично пожимают плечами, встряхивают застывшие пулеметы, сплевывают в сторону, что-то советуют. На КПП "Роснефти" пережевывает жвачку небритый наряд. Он преграждают путь, и требует пропуск, которого у меня никогда не будет.
   Еще полчаса я пробираюсь через неубранный хлам развалин, обкладываю матом "Роснефть" и выискиваю щель в расшатавшихся плитах ее ограды. Дешевые парикмахерские, красочные ателье, задохнувшиеся лекарствами аптеки, заваливают мой путь. Они лезут из первых этажей обвалившихся зданий и копят в своих дворах медленную и неуклюжую толпу, что с трудом раздвигает спины и наступает мне на пятки.
   Вычерпав все запасы времени, так и не пробравшись в кабинеты "Роснефти", я возвращаюсь к Вампиру.
   В РОВД меня смутно терзает желание совершить какой-нибудь подвиг. Оставшись без дела, я припоминаю вчерашних своих должников и останавливаюсь на подлеце с 12-го участка.
   Порыскав по углам пустого отдела, не заметив за воротами ни одной машины и, немало огорчившись, я своим ходом топаю в гости к семейству неудавшегося финансового воротилы Магомеда, где никак не могу насмотреться на женскую ярость старшей его сестры. Но сегодня та встречает меня строгой стеной молчания.
   Соседи, к которым я не поленился зайти, не видели злодея уже несколько дней.
   Заскочив по надобности в ЖЭУ-4, я сталкиваюсь носом с его начальником. Нежданная и неприятная для меня встреча. Почти час я прислушиваюсь к наболевшей теме с помойками 20-го и 56-го участка. Злобный и мстительный старикашка, каким представлялся мне, пишущий жалобы начальник ЖЭУ, оказывается подвижным мужичком сорока лет, что в свое время по прихоти милиции задохнулся в поисках бульдозеров и топлива на них. Составленное мною и подписанное Рэгсом письмо о ликвидации свалок, отобрало у него целый месяц, целый месяц, так нужный жителям обоих участков. Тихим пересказом своей беды чеченец втыкает ножи в мою совесть и строит в ней здание позднего раскаяния.
   Так и не узнав причину собственных несчастий и, заручившись обещаниями схватить виновных в размножении, истребленной вчера помойки, начальник жмет мне руку, угощает семечками и провожает до крыльца.
   Весь день в отделе нет света.
   Выспавшийся, нездорово бойкий к вечеру Ара, вертится на своей кровати и пускает в пространство разные вредные мысли. Ему не дает покоя неиспользованный за целый год мешок сахара, что торчит за сквозняковской подушкой и служит удобной опорой для громоздких АКМ.
   Впрочем, думать тут особо не над чем. Ну, куда можно деть целый мешок сахара, кроме, как всыпать его в многолитровый бутыль, и взорвать спокойствие контры неслыханным количеством браги? Вскочившему на ноги, ощупывающему мешок Аре, начать всё это прямо сейчас, мешают только две вещи. Он пытается дознаться у, подключившегося к проблеме Сквозняка, где можно выколдовать дрожжи и бутыль. Старый участковый, посчитав дни до зарплаты и, не утешившись их числом, посылает Ару на провальное задание:
   - Иди, у чеченцев спроси.
   Отходит вечер, и злая мегера уныния, вечная городская нищенка, развязывает свою задранную изгнанием котомку, выпуская на улицы, хлопающую выстрелами ночь.
   И ломается тишина, и дикая луна ослепляет выглаженное зеленое небо Грозного.
  
   29 октября 2004 года. Пятница.
   У каждого чеченского милиционера, небогатого должностью и погонами, есть одна самая сказочная, самая заветная мечта, которую он лелеет и носит с собой на протяжении службы. Мечта эта лежит за пределами сознания контры, не всегда нами понимается и вообще непереложима на язык логики. Состоит она в хитрой, идущей вперед авантюре. Так чеченец приезжает в какую-нибудь российскую губернию, оглядывается там, прописывается и идет устраиваться в милицию. Если его принимают (это-то "если" еще только и удерживает на месте добрую часть чеченской милиции) на службу, тут же и непременно пишется рапорт в дальний поход на Чечню. Поход в роли контрактника, который зарабатывает в месяц тридцать тысяч, вместо пятнадцати, что платятся местному.
   Обойдя все злые языки, на зависть всем, эту мечту осуществил майор Пузо - ходячая колонна сырого мяса с обваливающимися боками жира. Первый прибывший в отдел контр-чеченец совсем не так, не по землячески, был принят соотечественниками, а кроме того, оказался чужим и в составе многонациональной добровольческой армии контры Октябрьского. Оно и понятно, чечены таили, кто зависть, кто непонимание, а кто почестнее, так и вообще считал корыстный поступок Пузо чистой воды предательством. Местные игнорировали Пузо равнодушным оцепенением.
   По другому смотрела контра. Ей он был безразличен вообще. Но каждый знал, что в нашей среде такому человеку никогда не быть. Дело было вовсе не в национальности. Дело было именно в поступке.
   Как бы там ни было, слово "добровольческая армия" не выдумано. Хоть здесь и были деньги, но держались мы не за них. Были, конечно, такие, что жили от зарплаты до зарплаты, но были единицы, и жадничали они отдельно от остальных, не бросая тень на всю "армию". Такие тоже тихо игнорировались нами. Мы - большинство из любителей выпить, подраться, повязанные законом корсары, мечтатели лихих налетов и романтики с большой дороги - служили не по приказу и не ради денег. Идея привела нас сюда и только идея могла увести отсюда.
   За Родину! За идею! Смертью храбрых!
   Потому-то в нашем строю и не было места для таких, как Пузо.
   В 06.00, в полной темноте, во главе с египетским фараоном Рамзесом мы летим на УАЗике изымать контрабандный бензин. С нами Пузо, Рафинад и два пэпса. Машина наша разгоняется по нарастающей и трясется под взбудораженным водителем, что получил строгую инструкцию дежурного Лома: на Безобразного внимания не обращать, а топливо добыть. Мелькают улицы Сайханова, Ленина, Мусорова, Нагорная, где все, кроме милиции, даже захожие боевики, еще мирно спят.
   Так и не затопив отдел ни одной каплей бензина, на горе, чешущегося в раздумьях Лома, мы тормозим у ворот.
   Поднявшийся невесть в какую рань Тайд, уже строит отдел на зачистку. Он бодрит матом и добрым словом, стянутую с кроватей контру. Вместо назначенных вчера шестидесяти сотрудников, здесь двадцать. Из чеченцев лишь командование.
   Озираясь на нашу обмелевшую бражку, Тайд дает последние указания своему заму:
   - Ехать во Временный. Там - постановка боевых задач. Общий сбор - перекресток Ханкальской-Гудермесской. Там - начало операции.
   Рэгс выплескивает на начальника собачье обожание, воспламеняется и, поддерживая фуражку, шпарит к строю, где из безвестных уст уже выскакивает крамольная команда:
   - По коням!
   Поднялся занавес, и на сцену выползла неотрепетированная жизненная драма.
   Грозный вождь Рэгс ведет нас в последний бой. Впереди планеты всей, он перепрыгивает кочки на служебном УАЗике, и увлекает отставших. Поспевая вослед, мы качаемся на поручнях в битом-перебитом автобусе, где пляшут, оторванные от пола сиденья, и уже собирается в тучу, рожденная мною смута. Рассказывая дежурные анекдоты про Рэгса и Безобразного, я даю клятву и ручаюсь за грядущий позор или комедию, которые сейчас выдаст, начавшийся с обоими начальниками день.
   Рэгс остался Рэгсом. Иначе и быть не могло. Он все перепутал.
   Колонна идет не во Временный, где нас так ждут на постановке боевых задач, а сразу на перекресток Ханкальской-Гудермесской, к месту сбора, где мы еще никому не нужны. Там уже толпится цветное сборище из ОМОНов, вояк и нескольких городских подразделений чеченской милиции. Грандиозная совместная зачистка.
   Около десяти минут требуется, скачущему между отрядами Рэгсу, чтобы понять, что нас здесь, минимум, не ждали, а заодно и вспомнить о том, куда нужно было ехать с самого начала. Подгоняемые криком горе-командира мы несемся во Временный отдел, машины которого (постановка боевых задач, стало быть, прошла) становятся нам в лоб у самой Минутки. Но это ничего. Рэгс аккуратно объезжает их и продолжает командование.
   Еще десять минут мы стоим перед воротами даже не Временного, а комендатуры, где хихикаем над, никак не начинающейся зачисткой. Подходят машины с запоздавшими чеченцами, что изловил и выгнал на мероприятие Тайд.
   Комедия, которую нарочно не поставить, продолжается.
   Медленно закипает Рэгс. Голова его краснеет, не помещается в фуражку и, в поисках помощи извне, шарит по сторонам. Помощь извне сидит в соседнем УАЗике, гадит в воздух и плюет семечки. После короткого (а чего там долго обсуждать-то?) совещания Рэгс с Рамзесом вспоминают о совете Тайда.
   Наши машины перебираются к воротам Временного. Оставшийся на смене временщик объясняет начальникам, что их долго ждали, выходили на связь, но так и не обнаружили.
   Нас предали! Все уехали на зачистку.
   На Ханкальской-Гудермесской давно никого нет. На Рэгса жалко смотреть; двухметровый детина в звании подполковника с бегающими глазенками, трепещущий, замешкавшийся, трусливый червяк, второй человек в отделе после Тайда.
   В бестолковом болтании по району, мы заскакиваем на КПП 15-го армейского городка, что на Гудермесской. Два тертых оболтуса, рядовых Красной Армии, настороженно поднимаются навстречу летящему на них Рэгсу. Заикаясь и краснея, он подобострастно извиняется и спрашивает, куда путь держать, и что им известно о сегодняшней зачистке. Опешившие (не каждый день перед тобой такие звезды шапку ломают!), но не потерявшие бравого вида бойцы, напускают на себя важный вид, обещают принять все необходимые меры и разобраться. Один уходит за офицером, а второй кивает, потерявшему дыхание подполковнику:
   - Садись вон... Пока подойдут...
   Рэгс пищит в ответ, что-то вроде: ничего, я постою.
   Вынырнувший из ворот мамлей отправляет нас (уже армейский младший лейтенант принимает командование на себя!) на Ханкальскую, где в это время давным-давно чистят треугольник двух улиц Ленинский, Заводской, Старопромысловский отделы, Чеченский ОМОН, русские ОМОНы, Вневедомственные охраны, армейцы и вэвэшники. И только одного Октябрьского не видать в пламени общей работы.
   Для богом отмеченного отдела, зачистка начинается на час позже.
   Нас вываливают всей толпой на охрану захудалого, не проездного перекрестка, где на единственной стене развалившегося дома, осыпается поблекшая от времени надпись малограмотного боевика: "Русские сдавайтесь вы окружены сопративление бесполезно!"
   Рэгс вырастает над, уже расползающейся массой подчиненных, хватает по паре человек и устраивает вдоль дороги посты. За ним едет на своем УАЗике Безобразный, который, чувствуя, как первый заместитель, глубокую ответственность за идущее мероприятие, вносит свою лепту в распределение сил. По примеру Рэгса он также высаживает по паре человек. На те же посты!
   Люди, которые проходили в школе математику, и еще не отупели от работы в руководящей должности, быстро понимают, что какая-то из пар лишняя, кидают жребий и те, кому выпало счастье, бегут отсюда без оглядки.
   Рэгс разболелся головой, помутился мозгом и отпустил педали управления. Он исчезает и оставляет старшим Рамзеса, который думает не о зачистке, а о том, где бы сегодня что-нибудь украсть. Он освобождает меня с Бродягой от службы, садит в УАЗик и, бросив всех остальных, покрыв русско-чеченским матом саму зачистку, несется на улицу Сайханова. Время 10.00 часов утра - самый срок ударить по проснувшимся "бензиновым королям" суровой рукой закона в самом безобразном его воплощении.
   Холодные пары тумана встают над Минуткой. На УАЗике, что таскал с утра Рэгса, мы медленно плывем по занесенному безмолвием и облаками могильнику.
   Машина взбирается на задранный бордюр обочины, наклоняется носом и глохнет. Рамзес сгребает обоих пэпсов, шагает в туман, и начинается судный день. Они шмыгают по площади, постоянно теряются и окликами находят друг друга. И вот, удача подкрадывается ко всем троим. Безжалостный ветер обрушивает белые завесы, где на краю Минутки притих желтоватый, скосившийся на бок чеченец. Припадая на хромую, выставленную вперед ногу, он юлит вокруг своих бутылей с бензином, копошится в карманах в поисках денег и пытается разорвать кольцо окружения.
   В угнетенном состоянии мы с Бродягой сидим в машине и хмуро поглядываем на, закипающую за окнами разборку. Я переставляю ноги; из-под сиденья выкатывается большая милицейская фуражка. Чья?.. Конечно, Рэгса!
   И уныние покидает нас.
   Эх, товарищ подполковник, ну, не годится же свои вещи, где попало разбрасывать! А ну, фуражечка, иди сюда! А ну, под мои башмаки да под бродягинские чёботы!.. Занятые развлечением, мы топчем, обнаружившуюся не ко времени фуражку, забиваем ее клоками, сваленных на полу волос и протираем ей подножку. Я собираюсь выбросить в окно измочаленную тряпку, но, переживающий за начальника Бродяга, сует ее обратно:
   - Пригодится еще на разводы ходить.
   Давно никем не грабленые, в руинах Минутки лепятся несколько дешевых кафе-забегаловок. В одно из них нас тянет Безобразный, намеревающийся бесплатно пожрать за счет Бродяги, что с недавних пор числиться здесь участковым. Бродяга упирается и, не в такт, мотает головой. Взбешенный сопротивлением Рамзес, брызгает слюной и обещает показать, как надо работать:
   - Нас сейчас бесплатно до отвала накормят, а потом еще и денег в дорогу дадут!
   И, ведь действительно, слова его не расходятся с делом! Нырнув в кафе, Рамзес устраивает там грандиозную зачистку. Через пять минут из дверей высовывается миловидная чеченка и приглашает на завтрак.
   Из всей нашей кодлы, в машине остаюсь только я. Оба пэпса, чей народ так открыто грабит Безобразный, и у которых сейчас идет священный месяц ураза, что вообще запрещает потреблять в дневное время пищу, ломятся за накрытый стол. Не выдерживает и, польстившийся на дармовщинку Бродяга, который, не внимая моему предупреждению, следует за негодяями.
   Дожевывая во дворе кусок мяса, Безобразный на публике нагло предъявляет Бродяге за отсутствие у него организационных способностей. Карта Бродяги бита и крыть ему нечем.
   За Минуткой разбирают дома. Уже почти час Рамзес наступает на шумную стену чеченцев, пытаясь навязать им услуги своей фирмы "Крыша над родным городом". Последних от срыва останавливают только милицейская форма да взведенное оружие пэпсов, что настороженно наводят его на их, покрытые пылью животы.
   Здесь платить никто не собирается.
   Я ухожу во дворы, где в пустом зале мотают свои размотавшиеся ленты скорбные кинофильмы Минутки. Кинофильмы с несменяемыми картинами на кирпичах прострелянного экрана.
   Минутка тревожит и тревожит мое сознание... Ненаписанные сонеты неразделенной любви таяться в моем сердце и не могут выйти наружу. Мне не хватает красок. Я никак не могу наглядеться на потрясающее зрелище этого кошмара, где огромные, с косой саженью в плечах дома, еще загораживают, плывущее над ними, давно успокоившееся небо, где на высохших колоннах деревьев, словно старые, изорванные плакаты, еще развешаны выдранные куски стен, где было столько безвестной отваги и героизма, столько тягучей, липкой крови и бесконечной смерти, где до сих пор все смердят и смердят, наполненные изголодавшимися крысами, каменные гробы подвалов..
   Минутка - оторванный от мироздания кусок времени, где никогда не меняются даты и не может родиться новый день.
   Когда-нибудь я забуду Грозный, забуду жестокость, забуду лица и имена. Забуду Минутку, потому что ничто не вечно и даже память износится годами, и даже она имеет срок. Но сейчас я не могу насмотреться на площадь, на израненное, трупное ее лицо, на обгорелые клоки свалявшегося мяса, падающие со сломанных ее скул. Площадь, которая навсегда оставлена в прошлом...
   Пройдут годы, тяжелые и необратимые годы, и приведут за собой новую Минутку, приведут наполненное счастьем будущее и оживят вчерашние, рухнувшие наземь кварталы.
   А я не хочу этого. Потому что здесь уже поселилась душа. Потому что некуда бежать от старой Минутки. Потому что без нее осиротеет мой мир. Мир, в котором нет корысти, лести и суеты, в котором еще есть ответ за трусость и ложь, в котором не выветривается ненависть и не тает любовь. Мир, который когда-то разбил мое сердце и, который один может собрать разлетевшиеся его осколки.
   Так и не найдя применение своей фирме, столкнувшись с суровым отпором единоверцев, Рамзес приказывает гнать в РОВД. Уже у самого КПП он неожиданно вспоминает про какую-то фуражку и задает в глухоту салона ненужный вопрос:
   - А, где тут моя фуражка была?
   Мы молча переглядываемся с Бродягой (неужели ошиблись в хозяине?): вот не вовремя!..
   Передавая Безобразному его замятый котелок с отпечатками своих подошв, я вслух сочувствую случившемуся несчастью:
   - Вот сволочи! Кто только не ездил сегодня в этой машине, а ни один не догадался хотя бы с пола поднять...
   Рамзес вынимает наши глаза из орбит... Он материт тех самых сволочей, плюет на грязную тряпку, небрежно мажет по ней ладонью и прилаживает на место!.. Напяливает на голову, свинья!
   Опера уголовного розыска увозят меня в центр, где я никак не могу проститься с организацией "Роснефть" и схоронить разбойный материал.
   Будние картины ненависти шагают по, запруженным дневным оживлениям улицам.
   На 16-м блокпосту перед Сунжей от дороги к обочине перебегают редкие цепи кадыровцев. Они бросают друг-другу короткие команды, скалятся на врага и подтягивают пружинистые фланги. Ощетинившись стволами, медленно вползают в бетонные стены блока суровые русичи - много раз битые, много потерявшие на этой войне, но от этого еще больше несгибаемые и упрямые, бойцы Липецкого ОМОНа.
   В 2000-м году я впервые услышал о славе Липецка. Трое, изношенных всеми сроками дедов-дагестанцев, отследившие начало войны сквозь прищур подслеповатых и равнодушных глаз, в общей массе проходивших войск, в ударном кулаке единой армии, выделили и запомнили лишь немногих: "Здесь раньше Липецкий и Московский ОМОН был. Крепкие ребята. Сильные".
   И сегодня, эти сильные, крепкие ребята - дерзкая заноза в зазнавшемся, позабывшем свой перед ними страх Грозном. Их убивают и убивают здесь. Убивают больше и чаще других. И больше, чем в другие города, берут курс на Липецк стремительные привидения "черных тюльпанов". А они продолжают держаться, держаться за взятые вчера рубежи, за неблагодарную, освобожденную ими землю.
   Их всех предали здесь...
   Мы проезжаем, не дождавшись финала.
   Я нахожу обособленное здание "Роснефти" и заказываю справку о стоимости похищенной платформы. А в отделе узнаю, что материал сегодня передан в Следственное управление МВД.
   Ближе к вечеру, дежурящий уже третьи сутки на рынке 8-го Марта РУБОП, прижимает автоматным огнем машину с двумя боевиками местного джамаата. Одному удается скрыться, второй подстреленный, чтобы не попасть в плен, взрывает себя гранатой. В отдел притаскивают заплеванную пулями очередей "семерку" и сваленного в ее багажник бандита. Грудь его проломлена взрывом, рука оторвана, огромная дыра в затылке обнаруживает опустевший изнутри череп. В куртке трупа находят удостоверение сотрудника милиции полка ППС.
   Провалившуюся сегодняшнюю зачистку, с которой не бежал только ленивый, Рэгс на вечернем разводе называет "удавшимся на редкость мероприятием". Пока злые языки не ляпнули что-нибудь о, носившихся над этим "удачным мероприятием" несчастьях, он успевает оправдаться:
   - ...Нас с самого утра ввели в заблуждение...
  
   30 октября 2004 года. Суббота.
   Листопады обнажают и обнажают город. Сырые армии туманов теперь подолгу бродяжничают на стоптанных улицах Грозного, где в ожидании снотворного, сидит в обмелевших, засыхающих лужах ленивый день, - тусклое продолжение лунных ночей нищей осени.
   Брызнув, разлетающимся из-под колес мусором, на рынке 8-го Марта останавливаются наши БТРы. Солдаты, еще по темноте засевшие на башню, валяться с брони, трещат костями и отливают на копыта колес.
   Ломающаяся, гибкая и разноцветная цепь из вояк, ОМОНов и местных подразделений ныряет в, затекший туманом, район зачистки: "треугольник" между рынком и Минуткой. Утро жалит нас самым холодным, самым первым часом своего восхождения.
   Старший моей группы - боец Чеченского ОМОНа, крепко и надолго собранный, с опасными повадками, сержант Мурат. Жесткая, неуправляемая его борода лезет в разные стороны и придает еще большую свирепость суровому лицу. Мурат опутывает каждый проверяемый двор подвижными флангами и первым лезет в ворота. Какая-то пугающая сила, какой-то хищный страх есть в этом чеченце, заставляющий суетиться хозяев жилых хижин и торопливее протягивать ему книжонки своих паспортов.
   Устав без дела торчать в арьергарде, я откалываюсь от группы и просачиваюсь в первую калитку. Чеченец, документы которого скрипят в моих руках, настороженно замирает на крыльце. Я оборачиваюсь: Мурат.
   За воротами омоновец интересуется моим происхождением:
   - Откуда?
   - С Алтая.
   Целая вереница названий и имен минувших дней тенью проноситься по его лицу. Сержант помнит.
   - О, Алтай! Мы с Алтайским ОМОНом в 2002-м в Ведено арабов мочили. Крепко мочили.
   Медленно и кропотливо мы перебираем двор за двором, улицу за улицей. Чем ближе приближается Минутка, тем реже и безлюднее становится слабонаселенный жилой сектор. И вот уже сплошные руины лежат на сухой, усыпанной огромными листьями дороге, наползают на обрубки уродливых улиц и догнивают в покое наступившей тишины. Дальше идти некуда.
   Безликие, смешавшиеся краски этих полотен потрясают воображение. Осколок вселенной, где небо, вершившее Страшный суд, однажды поменялось с землей... Здесь ничего нет. Застывшие пролеты заборов, сжираемые ржавчиной, всунуты тут в, усыпающие дороги, сорванные крыши, огромные ломти фундамента, вынутые из земного шара, лежат на поваленных стенах...
   Разве можно было так изуродовать землю? И разве можно было выжить в первозданном этом хаосе, в рванье того раздавленного дома, где еще не так давно (еще не ушел в вечность этот день) копилась вторая или десятая атака?
   Сколько людей полегло на пяточке этой земли, где опустившееся на Страшный суд небо, все не затворяло и не затворяло ворота в ад...
   На стене двухэтажной развалины намазана устаревшая реклама прошедших президентских выборов: "Алханов - наш ара!"
   В подвалах сожженных дворов сотрудники Временного находят схрон из несостоявшихся дорожных фугасов: выстрелы РПГ, к которым уже подбираются несменяемые чистильщики войны, - напичканные опасной поклажей саперы комендатуры.
   Дряблое облако взрыва вытягивается и гаснет над падающими листьями.
   Зачистка уперлась в тупик развалин, но выделенное на нее время еще далеко до своего завершения. И этот обязательный милицейский план вынимает из меня все терпение.
   Я таскаюсь между группами и гоняю ворон. Развалившись на павших оградах, сбившись небольшими кучками, шустрая солдатня грызет вынутые из травы погнившие грецкие орехи, спит и ссорится за места. Степенно приклеившись к сваленным деревьям, наслаждаются утром и никуда не спешат сдержанные командиры ОМОНов.
   Бледное солнце наползло на планету, и выпило дымящееся вино туманов.
   В обед, так и не дождавшись финала зачистки, в отсутствии единого командования, в общей неразберихе приказов и бардака, я, Рикошет, Катаяма и Батон принимаем решение исчезнуть. Предупрежденный об этом Мурат, смеется и желает нам не попасться.
   В кафе, голодные и торопливые, мы терзаем заказами покой черноокой официантки. Я требую жареного из десятка яиц. Медленно, по приготовлению, наполняется стол. И вот уже все едят, кроме меня. И вот все уже заканчивают есть, а я продолжаю смотреть в чужие рты. Я собираюсь на кухню.
   Чеченки виновато переглядываются, умолкают и вцепляются в края белых передников. Мы не поняли друг друга.
   - Мы думали, вы пошутили. Десять яиц еще никто не заказывал. Извините, пожалуйста - негромко произносит, принявшая заказ официантка.
   Через несколько минут, под вздох женского удивления, я торжественно ставлю на мойку пустую тарелку.
   На вечернем построении, вперед остальных, я напрашиваюсь в ночное усиление СОГа. А непонятливым товарищам разъясняю: "Завтра, как уйду в разведку!.." А заодно подкидываю в строй тревожное размышление о, пришитой к грядущей ночи неудаче: "Сегодня время переводиться на час назад. И кому-то просто придется стоять не час, как всем нормальным людям, а два. Вот завтра посмеемся-то!"
   Вдобавок ко мне кто-то бросает в толпу свою мрачную примету: "Кто умирает по летнему времени, живет на час дольше, чем по зимнему..."
   Что-то спуталось в графике усиления. Время всех постов уехало намного вперед. В полночь меня меняет Сквозняк. Он приседает на скамью, ежится, кряхтит и ощупывает скрипучую поясницу.
   - Ну, что там? Над кем нам завтра смеяться? - на полном серьезе спрашивает еще недопонимающий Сквозняк.
   Я теряюсь в ответе и понемногу подбираю слова.
   - А что за потреба завтра-то ждать?.. Вот прямо здесь и прямо сейчас можешь надо мной посмеяться...
  
   31 октября 2004 года. Воскресенье.
   ...Человеческое горе не имеет границ и национальности.
   Надписи на улице Ленина... В вычищенных наголо квартирах, на желтых полотнах осыпавшейся известки, висят они, побледневшие, прочитанные многими глазами, выпитые горем буквы...
   "Идрис, мы приходим сюда каждый день в 20.00 часов. Рустам, Лиза".
   "Сюда больше не приходи. Мы уехали из этого..."
   "При бомбежках выходите в коридор!!!"
   "Мы вернемся".
   "Мама и папа, заберите..."
   Я догоняю инженерную разведку уже за Минуткой. Подполковник комендатуры, старший сегодняшнего похода, вяло интересуется причиной задержки. Ему уже не до Грозного. У офицера масса проблем, связанных со скорым возвращением домой. Он всю дорогу рассказывает о семье, клянется, что отжил свой чеченский век, обливается легким весельем и протирает вспотевшие очки.
   В отличие от него, счастливого и довольного, у меня почему-то нет ни одного плана на дом. Я просто хочу вернуться. И даже не знаю, что буду делать дальше.
   Полковник отшатывается к полотну, и туман на мгновение проглатывает длинную его фигуру. Пользуясь моментом, я ныряю в сторону от растревожившего душу разговора.
   Район оцеплен армией. На всех перекрестках Мусорова и Нагорной пыхтят заведенные УРАЛы и ворочаются, осыпанные синей росой стремительные рептилии БТРов. Уже третий день не прекращается зачистка. Уже третий день, кроме ржавых схронов с отсыревшими боеприпасами, ничего не найдено. Все напрасно. Информация утекает постоянно.
   Мы проходим замкнутый круг маршрута и возвращаемся к комендатуре. Саперы хлопают воротами, и на дороге остаюсь я один.
   В ОМОН!
   С окончанием зачистки на ПВД красноярцев возвращается один из взводов. Обязательным сопровождающим и не отнимаемым слагаемым счастливого их возвращения является Рикошет. Он бурлит у разгружающейся машины, сыплет метким словом и блестит, налитым спиртом глазом.
   Мы сидим за столом и уплетаем заждавшийся завтрак. Рикошет машет над головой надкусанным ломтем хлеба и встряхивает мое оцепенение обещанием скорого подвига.
   Слова у земляка с делом никогда не расходились.
   Дорога к дому лежит через Минутку - место постоянных вооруженных разборок между кадыровцами, милиционерами и вообще всеми, кому еще не лень между собой разбираться. Обычно, скрывшись за "зеленкой" высоких кустов, что разрослись здесь по всей окружности, я всегда беспрепятственно проскакиваю подходы к площади. Но уже осень.
   Вот и в этот раз перед Минуткой ссорится и делит неизвестную добычу очередная толпа из десяти-двенадцати кадыровцев. Мы выныриваем прямо на рога разъяренных чеченцев, и Рикошет чуть не отправляет нас в лучший мир. Он, подогретый сороковым градусом, считает просто преступлением не рассказать сражающимся между собой мужикам, кто сегодня в Чечне хозяин и, не воспользоваться удачным случаем возможной победы. Рикошет замахивается на кадыровцев автоматным стволом. От такой наглости у тех отвисают челюсти, растут на лице глаза и опускаются руки. Их, только что раскалившаяся до предела разборка, приказывает долго жить. Мне хватает этих двух-трех секунд замешательства, чтобы утащить в кусты, рвущегося в драку Рикошета. Он сопротивляется отступлению и не желает прибавлять шага к спасительному армейскому блоку на самой Минутке. За нашими спинами уже продырявила воздух первая, выпущенная в высоту очередь, и занялись хриплые крики "Э, стой!!! Куда?"
   Увидев, что мы пересекаем дорогу и заворачиваем к армейцам, кадыровцы машут на все рукой.
   Я даю себе обет впредь шататься по Грозному только одному, и накладываю табу на такие совместные прогулки.
   Коварная безработица, поселившаяся в РОВД, имеет своих поклонников и конкретные имена. Сегодня они был названы Тайдом:
   - Нет такого человека, кто бы хотел победы и целеустремленно шел к ней! У вас нет этого! Вы прячетесь от победы! Вы не работаете! - Тайд поднимает скрюченный палец, одергивает свободной рукой усы и, наведя прицел на службу участковых, бросается к нашим рядам. - Вот они - проклятые бездельники! Вот он - позор воюющей республики! Кто здесь? А? Сквозняк! Один. Кто там прячется? Бродяга! Еще один. Так. А вот и этот самый... Ангара!..
   Тайд уноситься на другой фланг, а я цитирую двоим "бездельникам" легендарное кощунство Опера: "Тысячу "глухарей" на этот отдел!"
   В Старопромысловском районе на фугасе подорвали машину кадыровцев. Затем по отработанной схеме у больничного крыльца, где собралась толпа товарищей, взорвали машину. Сообщено об одном убитом и двенадцати раненых в обоих случаях.
  
   1 ноября 2004 года. Понедельник.
   Вооруженная толпа кишит на сумеречном фиолетовом плацу. Затерявшись во тьме позади строя, мы с Альфом тщательно разбираем имена местных вождей, один из которых, всунутый в кургузый, сияющий бушлат, пляшет нынче перед крыльцом и пытается командовать.
   - Почему именно Рэгс? - не может понять Альф.
   Я обосновываюсь жизненным наблюдением:
   - Потому что, эта одна из самых распространенных кличек бесполезных, трусливых и антинадежных собак. Это даже не имя, а титул. Вот, представь себе; родился щенок, жил-был понемногу, рос себе потихоньку, грыз других щенят, гавкать учился, выделился из общего сброда и запал в душу хозяину. Самая пора дать ему имя. Собака не человек, все стерпит. Появляются Бобики, Шарики, Верные, разные там Тузы, Бои, Грозные, - веселые, бойкие четвероногие ребята. Но, упаси бог, произвести щенка в Рэгсы! Все! Пропал пес! Был верным - продаст с потрохами, смелым - шмыгнет под ворота, умным - мозги расплещет...
   Чеченец подается ближе и обнажает узкие зубы:
   - Много Рэгсов-то знал?
   - Много. В деревне рос.
   - А, как наш полководец Рэгс соотносится с тем Рэгсом-собакой?
   Я раскладываю по полочкам:
   - А так. Приехал я сюда, смотрю, какой-то майор досрочно в подполковники прыгнул. Растет на глазах. И в первых замах у Тайда ходит, и уже, говорят, в МВД метит. А майорчик-то тот, так себе, пустое... Большая беда будет ходить под его началом. Такого командира нужно срочно опускать и ставить на место. Вот и сунул ему эту кличку.
   Я дергаю Альфа за рукав и ударяю в тревожный колокол:
   - Об одном печалюсь: поздно, кажется...
   Тот смеется:
   - Не поздно. Имя свое возьмет.
   В громадном дворе Временного, куда стянуты все силы зачистки, мы бесконечно строимся и перестраиваемся, теряемся и собираемся снова.
   Перед строем временщиков гавкает их начальник, - обвешанный оружием телеграфный столб, - неудачный подарок родного ГУВД, беспривязный злобный демон, равняющий людей с быдлом. Он разряжает в толпу наганы ненависти и мечтает вернуть 37-й год. Хмуро переминаются его подопечные, перед которыми открываются незаманчивые перспективы веселого и увлекательного времяпровождения следующих пяти месяцев командировки.
   Демон приблизил рассвет и оттянул начало зачистки на целый час.
   На рынке 8-го Марта выстраивается наша огромная, в два километра, грязная, воющая колонна. И тысячи кувалд обрушиваются на город. И серая пыль высохших дорог обворачивает утро.
   Наново перемалывая развалившиеся плиты улиц, хрустят передовые БМП армейцев, колышутся на ямах юркие БТРы Внутренних Войск и тянутся невыносимой лентой груженые под завязку ЗИЛы. Федералы, вэвэшники, ОМОНы, ФСБ, ВОХР, оба полка ППС, все городские РОВД...
   Простонав по Октябрьскому, мы лезем на пустошь Заводского, над которой, рассевшись по холмам, отгородился от города, коварно затихший поселок Черноречье.
   Полотно виляет, шатается в стороны и цепко держит окаменевшую колонну.
   Черепашьими шагами ползет по дороге и щупает обочины неуправляемая инженерная разведка федералов. Косые ее цепи схлестываются на поворотах и, скопив лишнюю минуту, падают в траву. Движение саперов хаотично, но подчинено знанию дела и отлаженному спокойствию; на тот свет, господа, в очередь, и только после нас. За спинами разведчиков, буксуя и сбрасывая скорость, ревет, истрепанная походами груда железа. Пешие партизаны флангового охранения обгоняют нас, пристают в канавах и подолгу валяются на земле.
   Я жмусь к башне БТРа, клюю носом и проваливаюсь в сказку наяву.
   Холодное и медленное утро в который раз пытается дорассказать мне ту, давно начатую, бездарную сказку войны. Сказка, которая не имеет счастливого конца и близится к своему финалу. И уже не за горами тот день, когда придется за все заплатить: за жадность, за тщеславие, за желание быть первым, за пролитую нами кровь, за нашу жестокость и равнодушие, за благородство и самопожертвование, за всё... И платить придется всем и каждому. Самые счастливые окупят эту цену своей смертью, а те многие, кому не повезет, бесконечной жизнью без войны. Никто не уйдет и не останется безнаказанным.
   За всё нужно платить!
   ОМОНы и спецподразделения Армии проваливаются в поселок. Мы - безродные парии - засыпаем собой окраины и перерезаем заслонами дорогу.
   Я, Нахаленок, Батон, Ахиллес и Изжога топчемся в аппендиците древней улицы, где, аккуратно ухоженные и прибранные, среди худо заселенных дворов торчат низкие белые руины. На одной из развалин болтается кривая рваная жестянка "у.Барнаульская". За нашей спиной дрыхнет в кабине армейского ЗИЛа, опутанный чирьями водитель-срочник, и на самом краю обрыва доваливается разрушенный монумент огромного блиндажа.
   Машины идут редко и все без толку. Мы по очереди ныряем в салоны, вошкаемся в замасленных багажниках и ничуть не сопереживаем, торопящемуся домой мужичью.
   Будние заботы и переживания ходят за мной по пятам. В кунге ЗИЛа, где я собираюсь выспаться и согреться на брошенном рваном бронежилете, в мой сон являются, потерявшиеся Тамерлан и Толстый Бармалей. Они гонят волну возмущения, кроют матом отдел и клянутся, что их отпуск никогда не кончиться.
   Голод в желудке и боли в затекшем позвоночнике выталкивают меня на улицу. Уже обед. В нагретом воздухе носится что-то неуловимое и радостное: близкий конец зачистки.
   Что происходит сейчас в глубинах Черноречья - для нас скучная неизвестность и темный лес. Взорванные домишки на загубленных улочках; кому какое дело до них?
   Из поселка высыпают мелкие группы в две-три машины, скатываются с ребер холмов и утекают по дороге. Зачистка окончена. Уходит и, пришвартовавшийся до нашего причала, армейский ЗИЛ.
   Мы забыты и брошены.
   Случайная гражданская машина, водитель которой когда-то пил водку с Ахиллесом, но не имел сил его победить (за что с тех пор и уважает), подвозит нас к дому.
   Так вот, при некоторых обстоятельствах, порок превращается в благодетель.
   Шекспировские трагедии захлестывают хрупкие кубрики разудалой контры. Сюжеты этих трагедий пишутся в чеченской столице, а герои подходят даже из России.
   Поздним вчерашним вечером я сидел на кровати, дергал ногами и перечитывал И.Бабеля. Странное гудение и шипящий восторг заставили меня оторваться от любимого дела и закрыть книгу. Я чуть не свалился на пол! Там, в открытых дверях, в полутьме коридора, христовался с проходящими, шатался на тонких своих ногах и затягивал сердечные песни, давно почивший в кротком забвении, наш бывший контр Зеленый Змий...
   Человеку просто не живется на родине! Ему надо в Чечню! Пить надо!
   Змий пробрался в Грозный верхом на попутном ветре (принесли же черти!), уже почти ночью, когда анархия и смертоубийство вовсю болтаются по стреляющим улицам. Он сразил наповал чеченцев-часовых КПП, и расколол удивлением каменные наши души. "Настоящим мужским поступком" назвал его воскрешение отставной майор милиции Вовочка.
   Змий, как то и следует, приехал отнюдь не с пустыми руками. Зазвенели потрескавшиеся стаканы, полилась прозрачная ставропольская водка. В принципе, (чего кривить душой!) встречали не Змия, а ту самую, ставропольскую. Змий-то, он сильно никому не требовался и ностальгии не вызывал.
   По настоящему сели за стол лишь Сквозняк, Удав, Вовочка да ЧП, остальные так, нюхнули по разу, помитинговали рядом ввиду слабого здоровья и сгинули. Еще на полпути потерял сознание и сам Змий.
   Вовочка, радушно принявший Зеленого почему-то оказался самым виноватым из всех. Перебравший Удав, так удачно застреливший два раза подряд двух дикторов в двух телевизорах, наконец-то решил ликвидировать виновника всех своих горьких похмелий и пьяных неудач. И вот он уже держит Вовочку под дулом заряженного пистолета. А тот, оттягивая столь бесславную, по синей лавочке смерть, напрасно силится оправдаться. Остальная контра, оказавшаяся в свидетелях вовочкиного конца, а, кроме того, попадающая в прицел, качающегося в пьяных руках Удава оружия, глубоко выдохнула и попятилась по углам.
   Непонятно что именно произошло потом; толи Удав в последний момент передумал и сам опустил ствол, толи это произошло от своевременного удара по его руке, в срок подоспевшего Батона. Но пуля, собравшаяся проверить дряблый живот пенсионера, ушла в ноги, прошила этаж, и на первом этаже продырявила кому-то из оперов рабочий стол.
   Инцидент был исчерпан, и настало время выпить мировую...
   Капитан Бумер, алтайский мой земляк, приводит в отдел БРДМ ночного усиления - бескорыстный подарок честного коменданта ленивому на свою оборону отделу. Напившись чаю, Бумер переходит к жгучим новостям воинских будней удалого офицерства. Там в комендатуре, тоже сидят, не лыком шитые парни, а в вопросе отчаяния да лихости, запросто потягаются с милицейской контрой.
   Итак. Три дня назад, поднявшись однажды ночью по большой душевной нужде, двое комендантских офицеров обнаружили полное отсутствие каких-либо запасов спиртосодержащей жидкости. Конечно, проще всего было высунуться за ворота, как везде и практикуется, да там и прихватить дефицитного товару. Но недальновидные, слепые тактики и безумные стратеги, прошлые коменданты комендатуры умудрились организовать свою заставу в сплошных руинах перед Минуткой, где сведено все живое и нет ни одного мало-мальски подходящего магазинчика. Кроме того, они же, заградив себя минами, бетоном ограждений и колючей проволокой, поотбирали у населения крепости все оружие. И теперь только караул, трезвый и несговорчивый караул, поставлен в гарнизоне под ружье. Они-то, эти коменданты, прекрасно знали, чем пахнут шутки с вооруженным человеком и, как только обосновались здесь, мигом учредили дисциплину и разогнали всю революцию. Оружие было изъято и спрятано под замки. Выдавалось строго по спискам и только на дело в город. Без разрешения начальства по Грозному никто не шлялся.
   В последние годы возвращения к порядку вообще стало все труднее и труднее находить общий язык с командованием, что затягивало подчиненным пояса, карало за водку, требовало дисциплины и повиновения. Отошли в старое веселые застолья (не тот нынче размах, не тот...), перестрелки с соседними подразделениями (наши комендачи в былые времена частенько сражались со стоящими через дорогу "Японским (Якутским)" или Ханты-Мансийским ОМОНом, а наши армейские заставы 2000-го порядком стегали очередями позиции друг друга в пьяных ночных "боях"), позабылись и остались лишь в анекдотах да в подоплеке многих могильных надписей ("Погиб при выполнении служебного долга!") пьяные офицерские дуэли... Да, господи, не перечислить!.. Кончились бои, кончилось та деятельная, полная напряжения жизнь войны. И стало скучно.
   И вот те двое, любимцы случая и судьбы, глубокой ночью, пешком, без оружия, добрались до рынка 8-го Марта, где, специально для таких вот бодрствующих русских и не спящих чеченцев, был выставлен пост из двух круглосуточных ларьков, торговавших водкой. И каждая из сторон отоваривалась в нем на ура.
   Запасшись под завязку легковоспламеняющейся жидкостью и поняв, что идти обратно будет уже тяжелее, оба вылезли на дорогу ловить попутку. Один из сорвиголов, которому уже скоро улыбнулась удача, подошел к притормозившей машине и неожиданно, вместо доброй улыбки, увидел несколько торчащих оттуда стволов. Развалившийся на переднем сиденье бородатый чеченец, вежливо представился ему главарем одной из банд Грозного (портреты его висят в каждом отделе) и так же вежливо поинтересовался:
   - Жить хочешь?
   Мигом протрезвевший вояка, вытащил из окаменевшего горла свое самое важное желание:
   - Хочу.
   Главарь, мило улыбнувшись развеселившимся товарищам, указал ему рукой в сторону комендатуры:
   - Ну, так, чеши отсюда!
   Из этого рассказа я так и не понял одно: добралась ли до комендатуры прикупленная офицерами жидкость или же расплескалась по дороге.
   Бумер, переживавший весь этот разговор за своих товарищей, попрекает меня бесчеловечностью.
   - Тебе бы, сволочь, про водку! - Он ядовито передразнивает. - Расплескалась она или нет...
   В комнату просовывается Рикошет. Его тоже в темень носят по Грозному разные темные черти. Рикошет только что выбрался с Красноярского ОМОНа.
   - В Автурах на неделе бой был. Трое наших, с Красноярского СОБРа, ранено.
  
   2 ноября 2004 года. Вторник.
   Пожары восхода продрали истаявшие простыни тьмы и затанцевали на жирных животах лоснящихся туч. Ослепив склонившийся, радикулитный город, повисла над холмами срубленная голова солнца. Попятились с земли глухие перестуки ночных пулеметов - несмолкающие цикады Тартара.
   На плацу скрипит новыми туфлями, обернутый в глухое пальто Тайд. Начальник сколачивает сборную команду и вытаскивает из строя всех годных к приближающемуся параду Дня Милиции. Годен каждый первый.
   Для нас это - очередное несчастье, репетиция собственного неудачного праздника в собственном неудачном исполнении. Следующие полчаса отдел вяло подбирает в такт ногу и катается всей "коробочкой" через двор.
   Тайд смотрит на репетицию сквозь пальцы, обмахивает пальто толстые колени, и уже непонятно, чем руководствуется. После этой, прошедшей на шаляй-валяй тренировки, он вообще распускает отдел по "рабочим местам": кроватям, кабакам да саунам.
   Непонятно какой приступ совести заносит в РОВД начальника продсклада Ку Киш Вама. Собрав перед дверьми склада контру, он торжественно распахивает, закрывшийся два месяца тому назад "на переучет" свой блиндаж. Мы залезаем внутрь, оглядываем пустые, шаром покати, полки и задаемся вопросом: куда же все подевалось? Такую массу продуктов, что обреталась здесь в последний раз, сожрать Ку Киш точно не мог (не тот вес; тощий да мелкий, по швам разойдется), а вот подкормить нашей тушенкой, сгущенкой, маслом и прочим, спекуляционные массы родной столицы - это святое дело.
   Всё, чем собирался почистить эту, не пользующуюся известностью совесть, и всё, что собирался выложить на наш стол Ку Киш, оказалось лишь макаронами да рыбными консервами.
   Чеченцы-пэпсы, стоящие на таком же необязательном пайке, получили ничем не больше нашего.
   Днем я трусь на заднем дворе, где, без примера, скучает охранник Тайда пэпс Бешеный, - мой первый чеченский друг, - бурлящий котел энергии с хриплым голосом и драчливыми ужимками отчаянного солдата. Бешеный шагает взад вперед, встряхивает скирду волос и шумит севшим горлом: "Кажется дождь собирается, кажется дождь собирается..."
   Он швыряет камень в залежавшуюся лужу, вздыхает и подсаживается рядом. Древний, как мир, разговор начинается между нами.
   - ...Я бы ту сволочь, что Советский Союз развалила... Горло бы перегрыз... Такая страна была! Нас весь мир боялся! Какие русские, какие чеченцы? Кто кого обижал?...
   Бешеный уводит меня в горы, где в начале войны, уже так давно, в связке с русским ОМОНОм он трепал зарвавшиеся лесные банды Ведено и Ножай-Юрта.
   Облезлые коты визжат в углу двора, шныряя за нашими спинами. Песочные часы бесконечного времени сыплют свои барханы на угасающие наши жизни.
   Вот и ему Бешеному, свирепому и кровожадному до врага воину, давно не нужно никакой войны. И его, как и многих благоразумных, давно мучает ностальгия по, так давно изошедшему миру.
   Они, оставшиеся здесь, выброшенные на развалины родной земли изгои, многие ли покаялись в преступных желаниях прошлого? Многие ли теперь поняли то, что тогда не просматривалось через, еще не заваленный руинами Грозный? Была ли она, та звезда свободы и независимости, за которую, так много и так легко погибли их, брошенные под танки, до последнего вздоха преданные этой звезде товарищи? Те, кто первым пожелал взять в руки оружие и пролил первую кровь.
   А те, у кого не было этих желаний? Кому не светила кровожадная эта звезда? Кто был умнее и чище? Они-то были? Были, и больше, чем мы знаем.
   Муцураев Тимур, давно убитый участник чеченского сопротивления, много песен (они слышны по обе стороны фронта) подряд пытался доискаться непростой истины: "Братоубийственная война... Как чеченец поднял руку на чеченца..." Даже он, ходивший по большим дорогам боевик, ищущий "свободу милой Чечне", оставил место в своих песнях для тех, кого так и не смог понять, кого ненавидел и убивал, с кем так и не смирился, но продолжал считать своим братом - чеченцев-единоверцев, сражавшихся бок о бок с рассвирепевшими, униженными вчера русскими, за свободу своей Чечни от таких, как Тимур, за оставленные в нищете семьи, за лишения и несправедливость, за единую и неделимую Россию.
   Вдосталь хлебнувшие горя, заметавшиеся в круговерти войны чеченцы, все никак не могут опустить, направленное друг на друга оружие. И каждая из сторон ждет, когда это сделает другая.
   ...Чтобы никого не пощадить.
   И все не видно конца войне.
   Вечерний развод. По старой привычке опасности, мы отслеживаем тайдовские движения и ждем своего разгрома. Не спеша с командами, начальник подолгу стоит у крыльца. Это не тот Тайд. Ему уже глубоко безразличен РОВД, опостылела служба и ничего не светит в будущем. Он состарился, устал и выдохся, как эта осень. Его последняя с нами осень.
   Перед своим проигрышем, Тайд швыряет на кон оставшиеся козыри.
   Одним из последних приказов он назначает участкового Пузо на, пустующее после Безобразного (более достойного больше так и не находилось), место первого заместителя Рэгса.
   Пузо! Этот тайный лизоблюд, взяточник и пройдоха, в течение какого-то месяца пребывания здесь захватил над нами власть! Этот жирный, ленивый тип, не державший с нами блокпосты, никогда не выдыхавшийся на наших зачистках, не шагавший в ощетинившемся строю по ночным комендантским патрулям!..
   За что?!. За какие такие заслуги?
   Пузо вываливается из строя и ковыляет к Тайду за державным скипетром.
   Позади его, широкого и важного, растут недоумение и обида.
   - Местные говорят, всего за тридцать тысяч купил... - буркает в жирные усы пасмурный, как тень, Рафинад.
  
   3 ноября 2004 года. Среда.
   Вчера безумный Рэгс объявил об обязательном сегодняшнем, в 06.00 утра, построении на какое-то специальное и секретное мероприятие.
   Наученный горькими неудачами прошлых таких мероприятий, я проснулся, оделся, вооружился, но, отметиться в накапливающемся на плацу строе, так и не вышел. А люди, терпеливая и исполнительная контра, целый час ждали болвана-командующего, целый час матерились и подпрыгивали от холода, пока не плюнули да, не разошлись.
   Беду, выволокшую нас на, так и не состоявшееся мероприятие, мы узнаем уже днем.
   Карательная рука Чеченского МВД, сдавливающая горло Тайду, дотянулась, наконец, и до первого его зама. Рэгс схватил неполное служебное соответствие - крупное, имеющее большие последствия дисциплинарное взыскание - за, так и не истребленных им бензиновых королей двух улиц: Мусорова и Сайханова.
   Вот туда-то, на этот геноцид, и хотели бросить, вставшую чуть свет контру.
   Я с Ахиллесом заслан Рэгсом на раскрытие преступления. Сегодня это не наркомания, не контрабанда и, не боевики.
   Приткнув в тупике, подаренный для подвига УАЗик, мы шагаем по обваливающимся трущобам 30-го участка, с большим, на целый лист, списком безработных. Люди, которых мы ищем, - это несказанная сволочь, потаенные жулики и, списанные со счетов казнокрады, что давно состоят на учете в социальных учреждениях, получают пособие по безработице в 730 (с голоду бы не сдохнуть) рублей, а сами (вот она - безнаказанная жадность!), втихаря от государства, подрабатывают на семи работах.
   Уголовно наказуемое деяние, несущее судимость.
   Раскрытие такого вот мошенничества - это тот труд, который я презрел и обошел стороной еще в России. Потому что - это унижение моей чести. Разве будет сытый, живущий в достатке человек, стоять в очереди за нищим государственным пайком? Ему, обворованному этим самым государством, всовывают в протянутые руки жалкую подачку, взяв которую, он обязан от всего отказаться, а еще и выжить. Как? А тем более здесь, где еще совсем недавно была война, где не перевелись нужда, голод и болезни.
   Почти все проверяемые, многодетные, без отцов или матерей семьи, худые инвалиды, увечные старики и старухи. Кто может, тот еще работает. Мне плевать и на Рэгсов, и на обираемое государство. Я предупреждаю каждого держать язык за зубами.
   Одна из женщин, в затрепанном, выскобленном до бледности халате, стоит на пороге пустой квартиры и никак не может излить свою безысходность.
   - А как без работы? Жить-то на что? Я и так для себя-то ничего почти не беру. Сыночка у меня учиться в Ингушетии. Даст Аллах, выучится, работу найдет, уедем из этого Грозного. Все здесь погибли, одни мы с ним остались...
   Я предупреждаю и ее, поблекшую, с глубокими морщинами, опавшую от недоедания вдову.
   Мы уходим к машине, сытые, здоровые мужики, только что заглянувшие в бездну нищеты и человеческого отчаяния. В бездну, которую должны были углубить еще большим страданием. Но не сделали это. Потому что у нас есть сердце, в котором нет ненависти к чеченцам. Потому что мы остались людьми. Потому что у нас одно, наше общее на всех горе.
   В обед на службу наваливается Рамзес Безобразный, с требованием немедленного похода в город за бензином, водкой и кирпичом, а на мои пререкания советует "закрыть свой рот". Через пять минут я уже сижу в кабинете Рэгса, где разъяренный Рамзес обезьяной скачет вокруг моего стула, пускает пар, заикается и размахивает в метре от меня жидкими грязными кулаками, обещая "скоро начистить морду". Развалившись на стуле, я наблюдаю за краснеющим Рэгсом и равнодушно огрызаюсь в сторону Рамзеса.
   Рэгс, собиравшийся толи наказать, толи помирить меня с Безобразным, слабо пытается утихомирить конфликт.
   Отдохнувший и приподнявшийся в собственных глазах (Рэгс лично пообещал следить за моим поведением), я спускаюсь по лестнице и упираюсь в, прущую без ориентира восторженную колонну контры уголовного розыска. Я отступаю, прижимаюсь к стене и дергаю на себя самого первого, запыхавшегося, всклокоченного Белку.
   - Куда, бездельники проклятые?
   Тот отбивается, сует мне в нос бумагу и впопыхах огрызается:
   - Домой! На дембель! А, ты, подыхай тут, если хочешь...
   Контра пропадает в приемной Тайда, где торжественно застилает стол рапортами на отпуск с последующим увольнением.
   В рабочем кабинете участковых Вождь, Рафинад, Сквозняк и Проныр дружно отстукивают на компьютере подобные рапорта и смазывают лыжи на декабрьскую демобилизацию. Я прошу высчитать и мой счастливый день. За младостью лет он вылезает где-то в начале следующего года. Я ухожу последним и снова один.
  
   4 ноября 2004 года. Четверг.
   Схлопотавший пистон за процветающую в районе контрабанду топлива Рэгс, как всегда, ищет виноватых и, как всегда, находит невиновного. Конечно, этот невиновный далеко не ангел, и грехов на нем - десять жизней на исправление не хватит. Это первый "друг" начальства - Рамзес Безобразный. За подписью Тайда проходит приказ о наложении на общего "друга" дисциплинарного взыскания, неполного служебного соответствия.
   Самое примечательное здесь то, что Безобразный официально не является никаким руководителем и отвечать ему особо не за что. Он вообще по штату проходит простым участковым.
   Наказание развивает в Рамзесе кипучую и бестолковую деятельность. В 06.00 часов он поднимает по тревоге весь состав участковых, садит нас в "дежурку" и гонит к пустырям промозглой, затопленной тишиной Минутки. Здесь никого нет. И только дождь, холодный дождь омывает неухоженные трупы разлагающейся площади.
   Мы торчим в "засаде" на "несознательный элемент, что ставит на грань экономической катастрофы, ведущую многолетнюю войну республику" (Рэгс).
   Белые реки туманов ползут по земле, закипают и пузырятся в черном воздухе Минутки. Туман осаждает мир, лезет в машину, набирает силу и смывает город. Мы остаемся одни. Мы, провал космоса, вязкое, густое эхо и скисшее, завернувшееся молоко.
   Ленивые клячи утра потащили через площадь серый пар встающей зари.
   Гаснет тьма и занимается день.
   Замерзшие, мокрые и голодные, мы едем мимо дома на торжественную городскую репетицию праздника Дня милиционера, на другой конец города в полк ППС. Там под сплошным дождем, наступая друг другу на пятки и перепрыгивая через лужи, гуляет, сбитая в косые шеренги, лихая вольница из доброй тысячи поникших фуражек и сгорбившихся погон.
   "Коробку" Октябрьского ведет лично Рэгс. Он прям, как столб и не внимает дождю. Безумные речи, потрясая наш слух, сыплются из него, как из худого граммофона: "Построится по диагонали в затылок друг другу так, чтобы впереди стоящий видел затылок сзади стоящего!"
   Главный дирижер этого цирка, высокий седой полковник (местные с изумлением и восторгом говорят о нем: "Взяток вообще не берет!"), чеченец с русским лицом, останавливает репетицию, подходит к нашему РОВД и выводит из строя двух негодных, позорящих нестроевым шагом мундир. Заставляет их пройти несколько метров и накладывает грозное наказание: "К параду не допускать!"
   А те об этом даже мечтать не смели.
   Дирижер ковыряет глазами строй, наскакивает на меня и выгоняет на середину плаца. Перед тысячной толпой я мастерски леплю на бетонке строевой шаг - незабываемое наследие сержантской учебки города Омска.
   Полковник возвращает меня Рэгсу со словами: "Вот, как надо! Две большие разницы". В строю за моей спиной шевелятся Кабаныч и Опер.
   - Ну, ты дал!
   - Всем носы утер!
   Перекур. Подтянувшись к старому, обрушенному фонтану, где на пустом дне лежат мертвые рептилии зазеленевших бревен, мы глумимся над надвигающимся праздником.
   - Я уже для себя за правило взял: не ходить на эти парады.
   - Подорвут, как на Девятое мая.
   - Да уж... В прошлый раз отделались...
   - Миновало.
   - В этот точно подорвут!
   - Там больше по Президентам скучают!
   - Что-то новый уж больно долго командует...
   - Того и гляди, старого переплюнет...
   - Пора бы и на покой.
   - Самое время.
   Медленно тянется дождливый и пасмурный день. Сырая музыка печали плывет над разбухшим, заточенным падальными червями городом. Обложившись битым кирпичом, ощетинившись черной соломой бурьяна, сидят в тяжелой грязи синеющие великаны зданий - увечные чудовища с переломанными ногами и вырванной головой.
   Дождь идет в городе, и осень живет в моем сердце.
   Вечером я пишу рапорт на отпуск с последующим увольнением. Я верен птице своей удачи, своему, выпавшему на монете орлу возвращения.
  
   5 ноября 2004 года. Пятница.
   Обвязанный делами Тайд, назначает под строгий контроль Рэгса очередную репетицию парадной "коробки". Недалекий, летающий где-то по облакам зам, что до сих пор не ставит под наше сомнение свой авторитет, догадался дать неуправляемому отделу пять минут перекура. И вся репетиция приказала долго жить ..."Коробочка" разбежалась по домам.
   В обед, наскребя по сусекам, кое-как удается собрать истощившийся МОБ.
   Крестовый поход на бензиновых королей!
   Для освящения этого подвига и, специально для реабилитации, погрязшего в наказаниях Рэгса, решением МВД в походе участвуют два журналиста местного телеканала. Приплюсовав к себе последних, в город выходят: служба участковых, административная практика и рота ППС. Жалкая наша толпа едва перебирает цифру в два десятка человек; остальные в отпусках, прикомандированы к другим подразделениям, ленятся дома или вообще прекратили выход на работу.
   Командуют все те же: астраханский шаромыга Рамзес Безобразный и грозненский фантазер Рэгс. Под руководством обоих, на Минутке вываливается лихой наш эскадрон. Здесь, прямо у армейского блокпоста, на грязной, хлюпающей обочине, выносят на обозрение миру бескрайнюю свою нужду две, вымокшие, как курицы, женщины. Они передвигают тяжелые, обсаженные лепешками глины ноги, подтаскивают стеклянные бутыли и разливают синими руками вонючую красную жидкость.
   Не дав никому опомниться, журналюги моментально раскладывают обе камеры. Одна наплывает на торговку, вторая лезет на, замешкавшегося от такой популярности Рамзеса. Женщина - главная виновница всех выговоров и несчастий, свалившихся на обоих наших дурачков - отнюдь не теряется и, громовым голосом, выкладывает в камеру тяжелую свою правду:
   - А, что, разве есть какая работа? У меня пять детей! Кто их накормит? Чем? Может быть, ты, накормишь? - продвигаясь к Безобразному, стервенеет чеченка.
   Тот, обезоруженный участием в телевыступлении, вообще забывает человеческий язык, беспомощно мычит, кашляет и задыхается. Где-то на самом краю экрана пищит, поднимает суматоху, и раздает приказы Рэгс:
   - Прекратить! Изъять бензин. Арестовать!
   Никто ничего не делает. Никто не слушается. Ничего не получается.
   Рэгс переводит дыхание, приостанавливается, оглядывается вокруг, и не находит рядом ни одного подчиненного.
   На другом краю Минутки, забив болт на работу, мы атакуем добротно одетого чеченца, на плече которого огрызается и плюется семечками декоративная серая обезьянка. Она щелкает зубами на протянутых пальцах, верещит над ухом хозяина, и копит поклонников.
   Какой там бензин?!.
   Рэгс подкрадывается сзади, дышит в спины и неумолимо проигрывает в популярности какой-то там рядовой обезьяне. Несколько минут он скользит по тылам, что-то шепчет, примеряется со словом, краснеет и, наконец, потеряв терпение, переходит на истошный крик:
   - Сколько можно не работать?! Немедленно начать рабочий день!
   Чеченки, которых некому арестовать, лишь для вида прячут в развалинах жидкое свое имущество, да так и остаются на площади.
   Мы катим на улицу Сайханова - центральное место спекуляции и контрабанды района. Там, на удачу журналистов, деятельные пэпсы находят очередной мини-завод по производству нефтеконденсата. Его хозяин, мужик в распущенной до колен рубахе, гордо позирует перед прессой и совсем не переживает за какое-то там знатное уголовное дело, что в соседней телекамере ему уже шьет Рамзес Безобразный. Последний хватает какого-то участкового и, для показухи, заставляет составлять материал.
   Все продавцы этого участка - наши старые знакомые, уже чищенные прошлыми рейдами и, почему-то, не держащие на нас больших обид. Между нами действует давний негласный уговор (который порой нарушается Рэгсом и Рамзесом): наш рейд - ваше топливо (не всё, только для отчета). А потому, найдя в огрызках пограничного двора полтонны подготовленного на продажу бензина, мы с Бродягой и двумя пэпсами, тащим сюда, застоявшихся в оцепенении торговок:
   - Быстро прятать! Пока Безобразный не нашел.
   Эпопея с громким уголовным делом на мини-завод оканчивается по исчезновению с арены цирка, заболтавшихся в репортажах журналистов. Спровадив любопытные и ненужные носы, так некстати сунувшиеся сюда, Рамзес применяет свой старый прием: он отводит подальше с чужих глаз хозяина завода, вцепляется ему в ухо жадным словом, трясет страшной угрозой и, на всякий случай, предлагает путь к спасению.
   С, попрятанной в карман штанов лапой, Безобразный дает команду на отбой ложной тревоги:
   - Не нужно никакого материала. Это родственник мой. Не узнал.
   Рэгс уже исчез. Нам ни черта не нужно. В отделе на этого нефтемагната найдется какой-нибудь другой Рамзес.
   Мы уходим. Свежевыпеченный родственник Безобразного подтягивает к пупу синие, проссанные бензином штаны, гремит опрокинутыми жбанами и кряхтит в затворяющихся воротах.
   Хромой, облезлый, как битая собака день, ковыляет по чумному, вымершему под ноль Грозному. Старые мельницы времени наматывают ветер на скрип своих истрепанных лопастей. Ложатся на курс и плывут на север расшатавшиеся, обвешанные дымом отстрелявших пушек, старинные фрегаты туч.
   Еще один день здесь. Еще один текучий, как медленная вода, день.
   У меня не осталось сил пережить этот поход. По ночам ко мне приходят трупы, негнущиеся, неразговорчивые трупы, что встают рядом и, не отрываясь, смотрят куда-то вдаль. Они никуда не уходят, берегут тишину и завешивают непродираемой пеленой плавающие черты лица. Я стою среди их молчаливого, завораживающего строя, один со своими оружием и гранатами, один со своим сомнением и усталостью. И я так хочу остаться с ними, в том мире без войны, в том завораживающем, недосягаемом отсюда строю, где можно рассмотреть блуждающую у горизонта даль, где уже нет лиц, где сбылась самая заветная в жизни мечта... Там, где уже жутко сломать послевоенную тишину.
   От Тайда ничего не стаить, он не брезглив в методах и остр ухом на доносы. Начальник уже в курсе всех дел про злополучный поход и судьбу мини-завода. На вечернем разводе Тайд бросает, путающемуся у него под ногами Рэгсу, низкий упрек "за плохую организацию работы". Вперив под ноги взгляд, Рэгс вязнет в оправданиях, отпрыгивает в сторону, и бросается на роту ППС:
   - Вы плохо сегодня организовались для работы!
   Пэпсы хлопают остекленевшими шарами и начинают возмущаться:
   - Да, это именно мы целый мини-завод обнаружили!
   Кто-то из пэпсов, что пошустрее и похулиганистей, пищит за спинами товарищей тонким голосом:
   - Это всё обезьяна виновата, это она нас сбила!
   Получив отпор, Рэгс разворачивается на нас.
   - ...А некоторые участковые берут деньги у продавцов бензина.
   Я поддакиваю:
   - Точно! Я даже знаю, кто именно.
   Между мной и Рэгсом напряженно (как бы делиться не заставили) озирается по сторонам Рамзес Безобразный. Он молча стреляет узкими глазками, загоняет обратно в нос, выскочившие наружу сопли, и пухнет от злобы.
   На первом этаже общежития, в комнате Рафинада, мы отмечает день рожденье Нахаленка. Где-то наверху, в цитадели контры, завязывается празднование Дня разведки.
   Собравшись при свечах, за отсутствием света, за небольшим столом, мы скупо поздравляем именинника, много жрем и дарим щедрые подарки войны: две гранаты РГД-5 и одну Ф-1.
   Рафинад, собравшийся похоронить здесь еще два года, ковыряет пальцем в обглоданной курице и рисует дымные мечты своего будущего:
   - Медленно, потихоньку, но верно добьюсь категорической должности и большого оклада!
   Почти также смотрит на это дело, уже натоптавший дорогу в кадры Ленинского Нахаленок. Он попивает жиденькое вино и каркает осипшим голосом:
   - Я переведусь отсюда. Послужу еще годик, денег до квартиры накоплю, а там и хватит.
   Верен своему тайному и черному делу, подливающий в опустевшие стаканы крутую водку, хитрый Проныр:
   - Надо в МВД переводиться. Там - не тут.
   Руки в боки, живот наперёд, светится внутренним светом довольный Сквозняк:
   - Нет, ребята. Вы, как хотите, а я домой. Бабы мои там без присмотру.
   Мы расходимся по кубрикам, захмелевшие, с потревоженными душами.
   На втором этаже продолжается отчаянное торжество Дня разведки. Праздник, на котором присутствует всего один (это никого не смущает, был бы повод) настоящий разведчик, да и тот, присланный в усиление офицер комендатуры, затягивается до глубокой ночи. Мероприятие это проходит в личных апартаментах Вовочки, который сегодня, как обычно, за главного героя. Вова, между делом, вспоминает собственную армейскую службу где-то в районе Великого Океана, под водами которого, он целых три года мужественно тонул на подводной лодке. А вот, примостившийся рядом Ветеран, что икает под руку и торчит тут, вспухшей на животе тельняшкой (вообще, как он посмел на День разведки прийти в морской одёже?), в отличие от него, у перископов не стоял и в глубины не заглядывал. А такое дело - повод подраться.
   Сначала мы утихомириваем Вовочку. ("Да, я этому сынку сейчас покажу, где в подводной лодке раки зимуют!") После, вынимаем, запершегося в соседней комнате Ветерана. ("Кто сынок? Кого, ты, сынком назвал?") А еще позже, растаскиваем Дедушку Кирова и ЧП, запутавшихся в споре, кто из них больший алкаш.
   Офицер разведки давно спит в синтипоновых спальниках своего БТРа.
  
   6 ноября 2004 года. Суббота.
   Получивший с вечера строгое указание Рэгса, дежурный Валидол в 06.00 утра поднимает отдел на карательную операцию по отлову, не добитых вчерашними рейдами чеченских бензомагнатов. Но Валидол далеко не Рэгс, и даже не Безобразный, он вообще не имеет над нами никакой власти. Как только из матюгальника выпало первое слово "к народу", самая активная его часть из контры немедленно защелкнула на замки двери своих кубриков.
   Контрреволюция, ведущая свою черную экономическую деятельность, осталась без наказания. На ее раскулачивание никто не вышел.
   Я заступаю в СОГ. Телефонный звонок: неизвестные уничтожают государственное имущество.
   Бывшее предприятие. Огромная территория развалин, заставленная, уходящими в небо ржавыми столбами железа, на которых болтаются, заросшие мхом Висячие сады Семирамиды - треплемые ветром, сеющие дождь крыши.
   Выдохшиеся машины производства, груда отслужившего людям металла, пилятся, режутся и растаскиваются на чермет местным населением. На сотни метров вокруг - истоптанный тропинками подлесок - тайные тропы набегов расхитителей и вандалов.
   Заявитель - истомленный, преданный наивным идеалам интеллигент с перебитым, затекшим от очков носом, и большими глазами, полными черного отчаяния. Это он, оброненный осколок былой честности и неподкупности, все еще держит бессрочную свою вахту по охране имущества несуществующего государства. Он теребит у пояса тонкие, ухоженные руки, много рассказывает о великом прошлом, всесоюзной известности уничтоженного предприятия и все пытается докопаться до истины: где конец беззаконию.
   - Вы, раньше здесь работали? - спрашиваю я.
   Чеченец опускает плечи и поднимает голову.
   - Я - профессор. Устал уже просить. Никому ничего не нужно.
   У нас в тылу появляется, оставленный в машине водила: "По рации выяснил: территория не наша, Ленинского. Дежурный ошибся. Едем". Профессор не слышит этого разговора. Мы уходим, оправдываясь напоследок:
   - Это милиция Ленинского не работает. Туда звоните.
   Шагая последним, я тайком подглядываю за оскорбленным нами человеком. Профессор молча и одиноко стоит в обрамлении спиленных металлоконструкций, на красной глине расползающейся земли, под трепетом болтающейся, сеющей дождь крыши. В самом центре человеческого непонимания и черствости. В самом центре своего великого, навсегда отнятого прошлого.
   Новый выезд с самого начала оказался неясным и подозрительным. Завязалось с того, что от неизвестных по рации поступила жалоба о похищении человека: "люди в масках, с оружием..." Пока мы собирались, пока вливали в свои ряды усиление из пэпсов, неожиданно заплясал адрес и "по уточненным данным" стал перемещаться ближе к РОВД. По дороге запутался водитель и к нужному месту мы подкатили с большим опозданием.
   Рассевшиеся по обочинам мужики, неспешно привстали, отряхнулись и подтянулись к УАЗику частично подтвердить слухи: "Люди в масках и с оружием были. Никого не похищали. Повертелись, понервничали, да уехали..."
   Люди, которые нас так ждали, оказались нетерпеливы и явились уже в РОВД.
   Перед воротами отдела мы натыкаемся на хорошо организованную, вооруженную до зубов камуфляжную группу (кто такие?) в десяток недоброжелательных чеченцев. Двое из них подскакивают к машине и грубо дергают оттуда водителя, еще двое вскрывают двери в салон и суют нам в нос взведенные стволы автоматов. Мы вяло отмахиваемся (сами с оружием) от опасности и лезем наружу, где нежданные гости уже хлещут водителя ладонями по лицу. Четыре камуфляжа встают между нами, приподнимают стволы и просят не вмешиваться.
   На этот цирк вытекает из ворот весь отдел. Вот уже полсотни наших сотрудников застенчиво наблюдают, как на водителе защелкиваются наручники и его прикладами забивают в багажник "девяносто девятой". По углам скопившейся массы, набрав в рот воды, торчит наше обезголосевшее начальство.
   Нахаленок, единственный, кто что-то сделал, подступает к старшему, высокому чеченцу с черной бородой, и требует документы. То уважительно кивает головой и вытаскивает из огромной ладони удостоверение "полковник Чеченского ФСБ ..."
   - Мы забираем его. В сентябре у Дома Мод омоновцев наших убили, а этот с трупов оружие снял, два пистолета ТТ, деньги 200 000 рублей. По хорошему говорили: верни. Бесполезно...
   Узнав, что перед ними ФСБ, отцы-командиры и вообще считают нужным пустить все на самотек и пропасть с поля боя.
   В отделе нет Тайда. Разгневанный вождь узнает о происшествии самым последним. Уже после того, как по инициативе исполнительных работников дежурной части, информация просочилась в МВД. А там уже немедленно забили тревогу: в Октябрьском милиционеров похищают прямо из отдела! Найти виноватых!
   Весь состав СОГа из семи человек подтягивают в дежурку на дачу объяснений о своем преступном бездействии. Откуда-то уже появились слухи о привлечении нас к уголовной ответственности по законам военного времени.
   Я шарюсь по кубрику и пытаюсь изыскать работу своему желудку, что весь день молотит вхолостую. В отделе вторые сутки нет воды, зарплаты за октябрь не дождаться, скудный паек давно растащен и съеден.
   Вечерний развод. Традиционные и неотъемлемые, как сам вечер, выступления Рэгса перед подчиненными:
   - Я... Сегодня меня... - он обрывает опасное многоговорящее начало и сразу переходит к делу. - Было совещание в МВД. Было много народа. На меня много говорили, что я не работаю, что бензин продают на улицах... - Рэгс цокает каблуками и хвастается своей находчивостью - Но, я-то ничего, отмазался! А вот вам-то теперь тяжело будет. Теперь я с вас спрашивать буду за результаты, теперь не будет, как вчера, теперь будет все по-новому. Чуть что: рапорт, наказать! Я вас научу работать. Потому что... Это самое... Некоторые думают, что я добрый, и этим пользуются...
   Вслед за Рэгсом решил взять слово, нигде ранее не приметный до этого, но, воспользовавшийся общей шумихой с сегодняшним несчастным случаем, начальник Следственного отдела чеченец Цыпа - бродячий выскочка и неразоблаченный провокатор.
   Цыпа выпрыгивает на плац, пулей проносится перед рядами, замирает на середине и начинает нудную канитель:
   - Как так произошло, что прямо из отдела, прямо из рук его сотрудников, забрали нашего товарища? (Цыпа врет, у него нет здесь товарищей) Почему никто ничего не сделал? И, где гарантия, что в следующий раз эта банда не заберет всех остальных? (Это-то и есть самое страшное, а вдруг следующим будет именно он, еще не успевший насладиться этой короткой жизнью Цыпа)
   Кстати, водитель всеми уже заочно похоронен, осталось лишь выждать время. А заболтавшийся начальник следствия, скромно забыл упомянуть тот факт, что во время пленения сам он так и не вышел за ворота, притаившись на крыльце в каком-то десятке метров от трагедии.
   Спецслужбы Чечни повязали сегодня в Грозном двух боевиков.
  
   7 ноября 2004 года. Воскресенье.
   Никакого полковника Чеченского ФСБ по фамилии ... в самом ФСБ не знают. Выводы нашего МВД категоричны и не поддаются обсуждению: водитель похищен боевиками.
   Поднимают меня пораньше.
   Тем же составом собирается в дежурке СОГ. Мы, справедливо не чувствующие за собой никакой вины, в третий раз пишем "более подробные" объяснения, где уже, по моей и нахаленковской инициативе, без стеснения вкладываем всех отцов-командиров, что так незаметны были при вчерашнем похищении, но так активны в разборе полетов сегодня.
   Например, гражданин Цыпа, уже прочно поселившийся в неровных строчках наших закладных, тревожно шмыгает по дежурной части, пытается заглянуть в чужое письмо и запускает в воздух неясные фразы, типа: "...может, сегодня за вами приедут", "...там найдут виноватых".
   Негласный домашний арест накладывает на нас Капитан Шрэк. Собрав в папку объяснения, он придерживает для беседы всю группу. Шрэк не лезет на вилы и на возмущенный вопрос Батона: "Нас, что в трусости обвиняют?!" пытается утихомирить разбушевавшиеся сердца, советуя пересидеть сегодняшний день в отделе до полного прояснения ситуации.
   Полное прояснение ситуации наступает для меня в обед, в тот час, когда мучительная бессонница уже расконопатила мои уши и притянула их к радиоэфиру "Милицейской волны": "За прошедшие сутки на территории Чечни было похищено три человека, один из которых оказался сотрудник милиции Октябрьского РОВД Грозного. Милиционера преступники вытащили из машины и увезли с собой".
   Пустое. В боевиков мы не верим.
   В тыловую службу вчера завезли продукты. Как и во всяком нормальном тылу здесь живут измена и спекуляция.
   У продсклада вертится внештатный наследник Ку Киш Вама пэпс Сундучок - конченый жмот и выдохшийся убийца, который даже своим собратьям чеченцам и то без стеснения протягивает костлявую руку голода. Сам Ку Киш, почуявший скорые большие перемены, как любая примерная тыловая крыса, первым приготовился бежать с корабля. Нашел себе приемника, притащил, для отвода глаз, скудную корзину объедков и затаился где-то на продовольственных рынках Грозного. Сундучок же, оказавшийся на беду ухудшенной копией Ку Киша, сегодня зазывает контру и пэпсов на получку продпайка.
   Вместо положенного нам целого, мы едва набираем треть. На просьбу Черного Скаута вынести хоть немного картошки, сволочь Сундучок теряется за какими-то коробками, шуршит в глубине склада и под конец появляется с четырьмя ободранными картофелинами в горсти.
   Жгучая жажда убийства забирается в мое сердце.
   Безобразный собирает в кабинете службу и требует клятвы верности делу милиции.
   Где-то далеко, в пышных бархатных креслах Чеченского МВД у нас появился высокий заступник и благодетель. Вырос, так сказать, на время войны. Недоглядели. Замечательный этот парень, большой друг Рамзеса Безобразного, прислал строптивой службе новые "заветы Ильича", обязательные для всех тех, "кто еще хочет работать в милиции". "Заветы" эти непреклонны, как сам Ильич: каждому участковому сдать до 10 ноября одну тысячу рублей на неотложные нужды милиции.
   Желающего с нами таким образом познакомиться заступника, мы, контра, отфутболиваем с места, побив все его козыри одним мотивом: "А мы не хотим работать в милиции!" Уходят русские. Но остаются и, тяжело вздыхая, что-то обсуждают между собой чеченцы. У этих порой нет выбора. Они, служаки своей родины, жертвующие своими жизнями за скудный кусок зарплаты, переживающие за оставленные на час семьи, терпеливо выносят каждые поборы на бесконечные "нужды милиции в порядке добровольно оказываемой помощи".
   Авария водопровода в Заводском районе.
   Поздно вечером, собрав по кубрикам кадки, банки, склянки и бочки, с Удавом, Дедушкой Кировым и Казахом мы катимся на бронированном УАЗике по воду в поселок Черноречье.
   Спустившись за 31-й блокпост, машина въезжает в сплошное поле воды. Красные пятна луны стоят в затопленных ямах дороги. Мутное небо, горестное и опавшее, тянет в ночь потухающую землю. Нащупывая упавшее в воронки дно, медленно крадется Удав. УАЗик клонится в стороны, падает в омуты и заваливается на бока.
   Мы подъезжаем к роднику. Выложенная квадратными ступенями яма с лоснящейся черной водой. Здесь царят неписанные законы уважения, очередности и общей беды. Военные, милиционеры, гражданские, русские и чеченцы покорно ждут в стороне, когда наполнятся чужие баки.
   Я стою в яме на скользких ступенях и подаю ведром ледяную воду. За спиной заскользили в грязи и посыпали матом растрепавшиеся, вышитые на худом полотне тоскливого горизонта гигантские фигуры армейцев. Их командир - черный абрис зашатавшегося здания - пускает в небо зеленую ракету - зловещую лампу войны. И зеленые оборотни ее теней высасывают из луж кровавые пятна луны.
   В отдел вернули похищенного водителя. Привезли его те же люди, что забрали вчера. Зрелище не из приятных. Подплывающий кусок мяса, что еле способен шевелить отекшими ногами. Два раза за вечер ему вызывают "Скорую". В больницу и домой он ехать отказывается, там небезопасно.
  
   8 ноября 2004 года. Понедельник.
   Когда же это все началось?.. Мимо каких дорог и дверей я прошел?.. Что случилось там, в мире прошлых лет?..
   Я знаю: 1988-й год. Ж/д вокзал узловой станции Казахстана. Ночь, полная снотворного зелья, наплывает на белый свет неоновых ламп. Ведомые счастьем и бедой дороги люди, отнимают друг у друга места, кочуют перед кассами, выпивают, спят, обложившись неподъемными багажами. Два молодых лейтенанта с тусклыми монетами боевых орденов отрешенно курят на черном перроне под чумазым небом горячего августа. Что-то неведомое, значительное и тайное есть в их присутствии на заштатном этом перроне. Что-то особое и отпугивающее, не дающее себя разглядеть.
   Афганистан... Уже тогда, в свои восемь лет, я знал это слово.
   В обнимку с завистью, я долго кружил вокруг офицеров и никак не мог разглядеть корявые надписи, брякающие на их груди. Мы разминулись. Шедший на юг поезд забрал лейтенантов, а я покатился на север, где за забором родного двора меня ждали пузатые и сопливые, лазающие со мной по чужим огородам товарищи детства, с которыми уже давно был решен вопрос общего будущего: когда вырастем, идем бить, недобитых нашими дедами фашистов. По возвращения я заявил им: "Я поеду в Афганистан!"
   А затем я долгие годы таскал в душе эти тусклые монеты орденов, что жгли и наполняли обидой мою жизнь. И зависть к чужому, зависть к тем, кто оказался впереди, кто обманул меня и родился раньше, не давали мне сна.
   А потом было только продолжение... Этот Грозный зачался там, в далеком отсюда 1988 году. Вместе с его улицами разваливалось и догорало мое сердце. Вместе с его утратами рос и чернел новый мир моей души.
   В этом мире я перестал чувствовать людей. Я остался бескорыстен, отзывчив до помощи, но оскудел жалостью и страданием. Мне никого не жаль здесь. Не жаль мертвых; они уже заслужили главную свою награду - огромное, не попираемое веками забвение. Мне не жаль их истерзанных и развалившихся трупов, - это то, что когда-то было ими. Нет души. У них просто остановилось сердце. Когда-нибудь остановиться и у меня. Чем же они лучше? Тем, что успели умереть раньше? А я не просил их, чтобы наперед...
   Мне не жаль живых. Эти тоже скоро умрут, как и первые. И их трупы будут валяться под сапогами сзади идущих. За что они цепляются? Неужели, надеются выжить? Напрасно... Не сможете...
   Я не сошел с ума. Но так давно думаю над загадкой смерти. Я не могу насмотреться на мертвых. Какая же огромная тайна есть в ее мертвецах, что не в силах выдать и слова из окостеневших своих челюстей!
   Всё в этом мире оканчивается смертью.
   А как пахнет смерть!.. У нее есть свой неповторимый, особый, сбивающий с ног запах. Не тот, каким пахнут трупы. Те пахнут гнилью, болотной водой и горелым сиропом. Смерть пахнет по-другому. Этот запах пуст, тяжел и неотступен, им дышит не тело, а душа. Только душа, чувствующая и любящая жизнь душа, способна уловить это. А те, кому некого любить, у кого нет никаких чувств, им не дано узнать этот запах.
   Когда-то и я знал, как пахнет смерть. А теперь забыл. Потому что не живу на этой земле. Потому что этот запах нужен живым, а я так давно не могу насмотреться на мертвых.
   ...Когда же это все началось?
   Теперь я понял, что видел тогда на ж/д вокзале узловой станции Казахстана; рядом с двумя лейтенантами, рука об руку, стояла смерть.
   Генеральная репетиция парада. Трижды, через каждые полчаса Тайд равняет и правит праздничные наши ряды. Белые рубашечки, утюженные брюки, галстуки, фуражки. Мы ропщем и ненавидим утро.
   К 10 часам мы всовываемся в ворота Чеченского МВД.
   Здесь-то желающих покомандовать - пруд пруди, и каждый суслик в поле агроном. Отцы-командиры гавкают на дневной свет, трясут друг перед другом погоном (Кто это там с одной звездой? Он еще и командует?), утюжат колоннами плац и потрошат мешки нашего терпения. Ладно, толковые. Эти хоть не оглядываются, командуют сами. Но большинство, как Рэгс, трусливые, прислушивающиеся к крику старших, безмозглые в строевом отношении. Командующий парадом полковник разносит их направо и налево. Сам Рэгс трясется, как осиновый лист и, вместо команд, несет сплошную ахинею.
   Шагаем мы все утро и половину дня. Под завязку звучат липовые обещания о торжественных благодарностях и золотоносных наградах.
   Во второй половине дня, на взмыленных конях, в воротах является сотрудник нашего ТОМ (Территориальный Отдел Милиции - необходимый аппендицит каждого РОВД на поселковых зонах). Его машину только что обстреляли на 12-м участке у старого русского кладбища. Все пули прошли мимо.
   По тревоге (наших бьют!) грузится на транспорт синяя пехота милиции. Особливо, с крутым запасом боекомплекта, пакуется в дело холостежь уголовного розыска из Хулигана, Черного Скаута и Шепота. Последний, в довесок ко всему, прихватывает и видеокамеру; на съемку боевых действий.
   На 12-м участке мы вяло ходим вдоль кладбищенской дороги, посвистываем и не верим в обстрел. Говорят, у страха глаза велики.
   Прилетевший одним из первых Шепот, к стыду нашему, не ведет никакого журналистского расследования и спускает на тормозах сенсационный репортаж. Шепот, который втихаря уже отснял весь Грозный и затер до дыр кассету, не может придумать должного оправдания своему профессиональному безделью. Он таскает камеру в руках и ищет удобного момента спрятать ее за пазуху.
   - Ты чего не снимаешь-то?
   Шепот болтает над землей не пригодившимся стволом и отворачивается.
   - Да, кадра нормального нет...
   Я громко, на обществе, рассыпаюсь в скандале:
   - Э! Как кадра нормального нет?! Глаза застил?! А я что - ненормальный кадр?!
   Тревожное величие осени висит над кладбищем. Огненные, растрепанные ветром ковры, покрывают холодную землю засыпанных листвою могил - мрачных пристаней неприкаянных душ. Перекошенные распятия крестов неторопливо роняют и покрывают плесенью истлевшие рифмы умерших поэтов, эти никому не нужные буквы.
   Мы долго стоим на дороге. Тяжелая поступь горя, разрушения и смерти скулит в напряженной тишине мертвых, в голубом застойном воздухе леса. И вечная осень, в репейниках и черной тоске, неумело лапает корявыми пальцами нежные струны минувшего.
   Вчера в Введенском районе уничтожена банда из 4 боевиков.
   В горных районах республики взят в плен один из полевых командиров.
  
   9 ноября 2004 года. Вторник.
   Долго истязавший нас Тайд, непредсказуем в своей милости. Последний перед парадом день, он объявляет выходным.
   Однако, слово начальника - еще не повод заблудиться на этой земле, расслабиться и умыть руки. В момент его исчезновения из РОВД, из глубин здания выплывает сияющий, как полная луна, Рэгс. Власть сменилась.
   Рэгс решает по своему. Собрав в кучу всю непутевую службу МОБ, он кричит и сопереживает о какой-то зачистке, где нас, введенных в нечаянное заблуждение Тайдом, уже давно ждет целый городской гарнизон.
   Рэгс существует только для того, чтобы кричать, назначать и указывать, но не для дела. Вот и сейчас, отслеживая наш путь до ворот, он успокаивается и готовится к очередному смертельному совещанию в МВД, где (не родной отдел!) смеяться над ним никто не собирается.
   Чеченцы рассыпаются по домам, контра вязнет в кафе, где аккуратно укладывает в желудках, отмененный было Рэгсом завтрак.
   Нерешенность сегодняшней судьбы стаскивает контру на КПП отдела, где нас сбивает с ног и разворачивает назад стремительная рота ППС. Пэпсы прыгают в узкое пространство шлагбаума, бьются друг о друга, затягивают на бегу ремни и дергают затворы.
   Часовой кричит что-то вдогонку. Завертывает голову отстающий, широкий, с мягкими висячими волосами чеченец: "...на рынок! Всех!"
   В самом центре рынка 8 Марта прессуется толпа из трех десятков наших пэпсов и кадыровцев. Идет ожесточенная перепалка. Кадыровцы собирают силы. Они запрашивают по рации поддержку, сжимают пэпсов в своем кольце и уже лязгают затворами. Они-то никогда не ждут долго. Как из-под земли возникают машины, из которых, с автоматами наперевес, прыгают бесконечные подкрепления, что врезаются в толпу, ломают сопротивление, и врукопашную прокладывают себе путь в самую гущу. Мельтешат синие, с желтыми лычками погон, кителя пэпсов, зеленые, заложенные карими бородами, камуфляжи кадыровцев. Подкатывают УАЗики охраны нефтеполка - полтора десятка черных "афганок", кидающихся на помощь милиции.
   С рынка разбегаются люди. Уже беспорядочно, пока в воздух, колотит несколько автоматов. В середине толпы кадыровцы обдирают ботинками голову, сваленного на землю бойца нефтеполка. Работают кулаки и приклады, лопаются первые ребра и первая кровь плывет по лицам людей. Я торчу где-то в самой середине, рассматриваю драку и пытаюсь перевести их язык. Какой-то чеченец тратит у моего лица боекомплект. Несколько гиль попадает в шею, жгут кожу и заваливаются мне в капюшон. С другой стороны, такой же любопытный и безголовый, пробирается по толпе еще один русский, - Бродяга. Мы сталкиваемся носами и интересуемся причиной побоища:
   - Ты, что-нибудь понял?
   - Нет. Но, мне кажется, пора уходить.
   Численность, невесть что выясняющих между собой чеченцев переваливает за сотню. Случайная пуля попадает в ногу нашему пэпсу. Его и второго, с кровяной лепешкой на голове, тащат на обочину. Из толпы вываливаются захромавшие, с битыми лицами, в лохмотьях изодранной формы кадыровцы, наши пэпсы, бойцы нефтеполка.
   На противоположном углу перекрестка, у бронированных машин выжидают, чем кончится дело, ничего не разумеющие русские: наша контра и, прилетевшие на ералаш временщики. Я с Бродягой присаживаюсь к зрителям. Гори всё синим пламенем
   Разборка заканчивается дополнительной беспорядочной стрельбой и пешим подходом почти всего РОВД. Кстати, половина отдела под руководством Рэгса и Рамзеса Безобразного, которые сделали бивак в сотне метров от рынка, а наперед выслали разведку, так и осталась на дальних подступах к битве. Рэгс запретил им хаживать в опасную сторону и приберег для резерва. Те, что посовестливее да похрабрее, конечно и ухом не повели, они-то сразу ушли вперед и сунулись в дело, а все трусы и сомневающиеся, даже не тронулись с места, чем свято выполнили приказ устоять.
   Разваливается людская свалка. Стороны обмениваются захваченным в драке оружием, пакуются в больницы, подтирают кровь и надменно хлопают дверями машин. Дешево отделались.
   Тайд собирает все силы отдела, строит на плацу и, на чеченском, треплет роту ППС. С нескольких русских слов, что в гневе из него выскакивают, мы понимаем главное: был очередной дележ рынка. Караул устал. "Крыша" меняется.
   Старая, как мир, история...
   Рамзес Безобразный упорно отращивает, обрубленные было, липкие щупальца власти. Он ежедневно приручает к себе Тайда с Рэгсом; прорастает в их кабинетах и отсиживается у их столов, где, перебрав горячего воздуха, обкладывает свое лицо жирными пятнами пота. Нам так и не ясно, на чем он там выезжает. Неужели ему еще верят и что-то доверяют?
   Вообще Рамзеса описать невозможно. Эта шельма не подвластна перу и даже глазам. Кладовка всех человеческих пороков, собранных богами в помойное ведро, что в наказание за людские грехи, сегодня выплеснуто на наши головы. Писать про него - трата драгоценной бумаги и времени. Оставим.
   Сегодня он выдернул из рук Тайда ярлык на временно великое княжение. Рамзес Безобразный трубит сбор и строит отдел! На ту самую зачистку, что так и не довел до ума Рэгс.
   Кого-то ему, действительно, удается поставить на ноги и швырнуть в отчаливающий от ворот автобус.
   Я ухожу спать.
   Неутешительны и тревожны новости, что несет, разволновавшийся к вечеру Тайд. Тяжелые размышления вливает он в наши сердца.
   - На праздник завтрашний, бандформирования республики подарки готовят. Решено убить, как можно больше сотрудников. Способы и методы те же: посты на улицах под видом милиции и армейских подразделений, проверка документов и смерть... Еще... Решено взорвать один из отделов. Помните, Заводской? Как это было? Так вот, завтра... - начавший спокойно было Тайд, подпрыгивает на месте и перерождается в лице, - Завтра, если вы проспите на воротах и струсите, бензовоз или молоковоз пройдут сюда и всех вас разнесут! Мокрого места от отдела не останется! В оба смотреть, бездельники!
   Тайд несправедлив и немилосерден к нам. Но он ходит теми же дорогами, где горят наши походные костры. У него тоже есть наш, общий на всех Грозный, наша, заставленная кладбищами пустыня. Пустыня с не уходящей холодной ночью, в которой никак не наступит утро. И Тайд все ждет окончания этой ночи, когда в чистых росах зари, наконец, подломят ноги загнанные кони войны, когда у людей, наконец, изморится и заржавеет лютое их оружие. И его, Тайда, можно понять и простить ему все.
   Колыбельные песни пулеметов полились из спекшихся ран города. Еще один день отошел от нашего печального берега.
  
   10 ноября 2004 года. Среда.
   "...Итак всякого, кто слушает слова Мои сии и исполняет их, уподоблю мужу благоразумному, который построил дом свой на камне; и пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и устремились на дом тот, и он не упал, потому что основан был на камне.
   А всякий, кто слушает сии слова Мои и не исполняет их, уподобится человеку безрассудному, который построил дом свой на песке; и пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое".
   Маленькая синяя книжечка с прозрачными тонкими листами держала эту ночь мое сердце. Впервые в жизни я прикоснулся к Библии и перелистал древние ее страницы с ее древними, неисполненными людьми заветами. Бродяга, что принес с улицы эти два, подаренных ему христианской миссией в Грозном издания, одно пожаловал мне.
   Бог, всегда отвергаемый мною Бог, вычистил сегодня мое сознание и обжег душу.
   Нет, я не стал христианином и не обрел веру. Но что-то чистое, что-то более высокое и ясное, чем окружающий мир, подошло ко мне этой ночью. Библия, эта большая летопись добра и зла, заставила по-новому взглянуть на мир человеческих пороков, где когда-то один, оглохший к словам безрассудный, построил свой дом на песке. И пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое...
   Воистину, нигде больше, кроме этого дома, этого, построенного на песке Грозного, я не смог бы понять Библии. Той книги, в которой так явственно и страшно показано наказание за людское самолюбие, гордость и злоречивость, в которой так же солнечно и полно проступает свет нашего спасения и надежды на жизнь.
   Подарок Бродяги - вынутая из глубин, затопленная когда-то в океане истории истина.
   Разве там, дома, я когда-либо открыл Библию? Нет. И вряд ли отворил уши для ее слова. Но как же по-другому все это чувствуется здесь! Здесь, где каждый добрый поступок и даже слово становиться в несколько раз сильнее и объемнее, чем там, у домашних очагов, в той жизни, где никогда не было войны. И здесь же, где жестокость порождает еще большую жестокость и, где нет пощады колеблющимся. Где есть только две стороны: мы и они. Добро и зло.
   Страницы Библии я сомкнул уже под утро. И разлагающий яд невыносимой тоски залез мне под кожу. Все давно не ново... Мой Грозный, моя обложенная окопами крепость, которая так болит и заливается горем в моем сердце, - он уже был под этим небом, и зло, вышедшее из его нутра, - не порождение дня сегодняшнего, оно было и раньше. Все это уже было, происходило с давно умершими, тянуло руку к еще не родившимся. Все было, не изменилось и сейчас, и ничему никого не научило. Нет такой религии, что бы отвратила человека от зла. И, забытая людьми Библия, - слово Божье, - всего лишь одинокий сторож могильной тьмы на необъятном тысячелетнем погосте, по которому в топку чистилища, идут и идут, отнятые от добра души.
   "...все под грехом ...нет праведного ни одного; нет разумевающего; никто не ищет Бога; все совратились с пути, до одного негодны; нет делающих добро, нет ни одного.
   Гортань их - открытый гроб; языком своим обманывают; яд аспидов на губах их; уста их полны злословия и горечи.
   Ноги их быстры на пролитие крови; разрушения и пагуба на путях их; они не знают пути мира.
   Нет страха Божия перед глазами их".
   Сегодняшний праздник начинается в 09.00 часов, когда, пышный и наряженный Тайд, вывешивает перед нашим строем смуглое и быстроглазое лицо коменданта и мрачно-равнодушную маску командира Временного. Втроем они раздают благодарности, делятся печатной бумагой и сеют конверты денежных премий. Цветной лист почетной грамоты достается и мне.
   Когда все раздарено, похвалено и воспето, Тайд переходит к повседневному:
   - Мне, чтобы не огорчать в день праздника, из МВД на два дня раньше прислали выговор. - Он делает паузу, ищет неуловимые и плутоватые наши глаза, не находит, и остается самим собой. - Это ничего. Я чуть попозже между вами всеми его разделю.
   С 10.00 до 12.00 часов мы тренируемся в прохождении торжественным маршем, выслушиваем расстрельные большевистские директивы, топчемся на месте, перестукиваем зубами, втихаря приседаем и никак не можем согреться на плацу МВД. Не май месяц. Для красоты и картинности "коробочки" у нас отняли куртки.
   В окружении богатой свиты восходит на трибуну Президент Чечни Аллу Алханов. Начинается обмен опытом: Президент раздает благодарности своим замам и министрам, те, не отставая, несут к его ногам сундуки бесчисленных подарков. Как незатыкаемые барабаны, колотят хвалебные, не без подхалимажа, речи: "...смотрящий вперед на долгие годы ...лучший ...самый нужный республике человек"...
   Из соседней "коробочки" нефтеполка, от завернутых в теплые куртки чеченцев, на нас валятся добрые подначки:
   - Что, торопились на праздник, одеться забыли?
   - Попросите Президента, может шинель свою продаст.
   - Тут в прошлом году так целая рота насмерть замерзла.
   Ожил и принял строй военный оркестр. Сигналист выдул первую ноту, треснули большие полковые барабаны. Дрогнули, развернувшиеся на каблуках "коробочки", и Чеченский ОМОН сделал первый, широкий, помноженный на сотню ног шаг. За беспощадным ОМОНом потянулись оба полка разбитного ППС, хищные кадыровцы, бедовый полк ГАИ, мрачные черные тени нефтеполка, неимущие фортуной Заводской, Старопромысловский, Ленинский и Октябрьский отделы.
   Гордо и красиво ступаем мы, сильные, молодые мужчины с оружием в руках. Торжественен и бесконечно самовлюблен громкий наш шаг.
   Как долго, целые месяцы и годы, мы ждем этих минут и, как выразительно быстро они сгорают...
   Отдохнуть в день праздника не суждено. Успев лишь оторвать от груди белые рубашки и воротить, взятые напрокат у, не попавших на парад "инвалидов" галстуки, по тревоге мы собираемся на плацу родного отдела. Тайд хватает каждого, шагнувшего в недобрый час в ворота, сбивает боеспособные группы и швыряет их по закоулкам города. Мимо нас пролетает выносные КПП улицы Заболотной и 56-го участка. Вслед за ними, я, Бродяга и чеченцы, Амба с Подсолнухом, забираемся в лопнувшее корыто УАЗика, - изношенная, списанная на вечный покой жертва МВД, где под рулем, на синей изоленте спасения, болтаются запчасти бывшей панели и присвистывается к щелям гуляка-ветер.
   Укрывшись в машине, у дальних подступов к Минутке, на перекрестке Ханкальской-Краснодонской, мы наводим страх на еще уцелевших бандитов.
   Вчетвером собираем на бутылку минералки и булку хлеба. Зарплата давно просрочила все сроки, и средства к существованию вышли у каждого. Но Амба все же спрашивает нас с Бродягой:
   - Как так, нету? Получаете в два раза больше нас... Вы, куда их деёте?
   Я жму плечами:
   - Домой отсылаем, чтобы не пропить.
   Амба понимающе кивает.
   Кстати, чеченцы, окромя начальства, что орет на каждом углу о вреде спиртного и борется за хрустальную, без водки, чистоту наших рядов, сочувственно и тепло относятся к русскому этому делу, а иногда, пока Аллах ворочается на сонных своих боках, и сами подваливают за стаканом в теплые компании товарищей по оружию. Таких историй здесь не на одну коллекцию. И каких историй!
   Так, однажды, недавно убравшиеся на малую свою родину чеченец Шах с контром Хроном, - счастливые собутыльники и неумелые Робин Гуды, - под хмельком, в самом разгаре рабочего дня, занялись спором, чья рука тверже и, чей пистолет ПМ имеет большую убойную силу. Так как сидели они в самом первом кабинете от входа, рабочем кабинете начальника участковых Тамерлана, то и было решено начать стрельбу с этого передового рубежа. Победителем выходил тот, кто одним выстрелом пробьет больше стен фанерного общежития. После выстрела Шаха, вспомнив, что в смежных кабинетах могут водиться, не к месту заработавшиеся опера уголовного розыска, оба притихли и спрятали оружие.
   При подсчете же результатов оказалось, что опера сегодня не зарабатывались, а Шах пробил сразу, толи шесть, толи восемь стен, чем занял первое место (Хрон палить уже не стал).
   Кстати, интересен был сам подсчет этих результатов. Ведь, не придешь к кому в кабинет, не скажешь: "Я тут, это, немножко по вам стрелял... Разрешите, на вашу стеночку взглянуть". Число шесть и восемь стали известны немного опосля, уже за испарением неосознанной вины. Оба считали эти дырки и спрашивали друг друга: "Как же это мы никого не убили?"
   В следующем совместном мероприятии русских и чеченских участковых победителем вышел уже Хрон. Об этой истории мне с восторгом рассказывал, участвовавший в ней Шах. Дело происходило в Дагестане, куда выбрались отдохнуть от трудов праведных трое местных и двое контров. Вся компания заливала глотки в какой-то гостинице, трясла деньгами и глушила милицейскую свою тоску. И вот наступило время для срочных женщин. Дамы, пришедшие на час, разбрелись по случайным кавалерам и утащили их по разным номерам. По мере всего этого не прекращалась пьянка. Участковые собирались в какой-нибудь комнате, стукались посудой и разбегались снова. И вот уже за столом остались одни чеченцы; один русский спит, а в двери второго, Хрона входит третья часовая женщина. Чеченцы перестали пить. И стали считать. После третьей прибыла четвертая. А за четвертой было потянулась пятая, но скоро вышла. В приоткрытую дверь заглянул Шах: Хрон в завернутом виде бездыханно лежал поперек кровати.
   Когда Шах рассказывал мне последний эпизод, он посочувствовал умаявшейся молодости: "Смотрю: все, не двигается. Тяжко, наверно, ему было, не смог с пятой-то..."
   Из машины мы не выходим совсем.
   Костлявый новобранец Подсолнух, - быстроходный автопилот земной трассы, застилающий свой путь семечковой шелухой и суровыми сигаретами, - жжет под ногами вонючие спички, разглядывает обжившуюся там паутину и не может отыскать ток в сломанных проводах. Ему нет дела до войны, Подсолнух занят восстановлением больного организма, поиском антибиотиков и изготовлением протезов, он негромок и спокоен.
   Другое дело Амба, преходящий и гонимый за свою дерзость, командир пэпсов. Не по возрасту прыткий и в меру шельмоватый капитан, не может усидеть на месте, долбит пальцем в стекло и таращится на улицу. Амба хитер и напорист, от жизни берет свое с помощью крепкого русского мата и вечного, какого-то праздничного, оптимизма. Распотрошит вчистую - и шкуру на сапоги.
   Бродяга по обычаю сует в чужое терпение любознательный нос и пытает Амбу попутными вопросами: что, как, зачем и когда это закончиться? Амба, однако, сам не прочь добраться до свободного уха и, раскрасневшись, распалившись плутоватой своей правдой, через язык сливает ведра нерастраченной энергии.
   Я, сегодняшней ночью благословленный Библией на бессонницу, погибнув на заднем сиденье, наверстываю упущенное.
   Рядом держатся за землю черные руины Грозного.
   Студеная осень гонит на запад тесный и мрачный день.
   Садясь на мели и цепляясь о дно, по течению времени плывет наше обветшалое судно, на котором, проваливши каменным хламом гнилую палубу, лежит оно, - изодранное тело Минутки.
   Подошла ранняя, непроглядная ночь. Голод и черная тоска сели с нами и заткнули наболтавшиеся глотки. Горькие свои мысли мы разгоняем скучным просмотром вереницы зажженных фар, что текут со стороны 26-го блока и окатывают нас душными облаками пыли. Все темы давно исчерпаны и говорить уже не о чем.
   Сорвав второй или третий час тишины, откуда-то из темноты вываливается, обращенный в пустое, голос Бродяги:
   - Интересно, а как тут Новый Год встречают?
   Отзывается, знающий за дело Амба:
   - А так же, как и День Милиции!
   По левую от нас руку припадает к обочине и останавливается машина. Кто такие? Мы сыпемся наружу и лезем с вопросами на высунутые в дверь стволы. Кадыровцы, ожидающие заплутавших своих, кажут блестящие корки удостоверений и от нечего делать завязывают разговор. Разговор, что ходит возле вчерашней драки на рынке. Оба кадыровца заверяют нас, что милиция еще нужна в их республике, что они не знают законов, и будут стараться оберегать нас, и, кому хочешь, голову за нас оторвут... А что до рынка, так это так, семейные неурядицы... Пройдет.
   Уже к позднему часу мы возвращаемся в отдел, где крепнет и расползается в масштабах грандиозная, по случаю удавшегося праздника, пьянка. На втором этаже, в норах своего общежития, гудит отчаянная контра, на первом, по сирым рабочим кабинетам оттягиваются, застрявшие на усиление чеченцы.
   Вчера в Ленинском районе на фугасе подорвалась инженерная разведка. Один тяжело (шансов нет), второй легко раненый.
   В том же Ленинском, уже вторые сутки стоит кольцо у другого обнаруженного фугаса. Ждут, когда сядут батареи. Людей берегут.
   В дагестанской Махачкале, при штурме квартиры, где ютились три боевика, погиб один боец Дагестанского ОМОНа, один милиционер получил ранение. Боевики ушли.
  
   11 ноября 2004 года. Четверг.
   Чеченцы говорят, что свое название площадь получила от маршрута городского транспорта; раньше здесь была трамвайная остановка, где ровно минуту набирались пассажирами и нетерпеливо простаивали квадратные коробки трамваев. Так и стала площадь Минуткой.
   Теперь ничего нет. Убиты или обращены на скитания пассажиры, разломаны или взорваны трамваи, стерта с лица земли остановка. И лишь та Минутка, - оскорбленное людской насмешкой время, - пережила и перехоронила их всех, с лихвой испивших из чаши жизни.
   Минутка 11 ноября 2004-го года... По надгробному камню ее дорог ползут тяжело груженные воинские колонны, сопят, набитые солдатней УРАЛы, могучие БРТы выплевывают в воздух хриплый разбойничий свист. Задымленные и обкусанные стены, пущенных под расстрел зданий, встают над великой бедой девяностых. Дикое воронье носит черные орды в мутной жиже рассвета. И лежит в своих руинах на горькой земле, затаившийся вор человеческих жизней, - город на Сунже, вылезшее из гнилых гробов лихо.
   Всю ночь тек дождь.
   Мы стынем в сырости Минутки. Наш пост - четыре сотрудника отдела, трое кадыровцев и два экипажа ГАИ. Заслонами и КПП обкладывается весь город. С регулярностью в полчаса через площадь идут длинные, до пятнадцати единиц техники, армейские колонны, что расползаются веером на Ханкальскую, Сайханова, Мусорова и Ленина.
   Рядом с нами, заслоном со стороны Ханкальской, посажен в широкую яму армейский БТР. Экипаж - бесхлопотные солдаты-контрактники - недолго болтаются у машины и, намотав на сапоги несколько килограммов лечебной грязи, устраиваются на башне, где, вдалеке от начальства, не торопясь, время от времени раскуриваются дурной коноплей. Обнятый тоской, я карабкаюсь на БРТ и подсаживаюсь поближе для скучного нашего разговора.
   Служба их тяжела, бестолкова и кисельно обыденна. Это - придворная охрана аэродрома Северный. Некоторые, впервые за полгода своего захватывающего чеченского круиза, совершили сегодня эту вылазку и увидели город. Платят им гроши - половину моей зарплаты.
   - Вы, чем там занимаетесь хоть? Воюете сами с собой?
   - Да, знаешь, вроде не воюем. Это скука - воевать. Мы в большой радости живем: маршируем, песни поем, у кроватей уголки набиваем, подушки ровняем, приветствия воинские отдаем, ходим за их неотдачу в наряды, летом - травка, стрижем, газоны ровняем... Непобедимость свою повышаем.
   Два бойца трут друг друга плечами, поднимают руки и, дирижируя невидимому оркестру, затягивают бодрую песню Гражданской: "Белая армия, черный барон снова готовят нам царский трон. Но, от тайги до британских морей, Красная Армия всех сильней!.."
   Неповторный день ковыляет по выложенным горем и грехом улицам. Громадные его часы, не пережидаемые и пустые, тянут из нас силы и опускают наши руки. Давно перевалило свой зенит, так и не слезшее до земли солнце.
   Уже никто не останавливает машины, уже никто никого не проверяет. Воткнув в бетон оружие, мы виснем на автоматах и тупо глядим под ноги, изредка оборачиваясь на возвращающиеся колонны Армии. Лезет из своего окопа БРТ армейцев, дает последний свисток и ныряет под Романовский мост. Уходят кадыровцы.
   Не достояв срока, мы убираемся на разведку в РОВД.
   Ошеломляющая новость валит нас с ног: приказом МВД Тайд снят с должности начальника Октябрьского и уволен из органов! Вот это удача!
   Такое могло только сниться! И снилось с самой первой минуты, когда начальник впервые проложил сюда трудный путь своей власти. Местные говорят, что до нашего отдела, Тайд был назначен в Шали, дружный коллектив которого, после одного дня пребывания нового командира, на следующее утро в полном составе встал у КПП и, вынув штыки в сторону драгоценного своего босса, заставил последнего ходить другими, далекими от них дорогами.
   Очередной прилив анархии и беззакония к вечеру уже затопил РОВД. Никто не знает никаких старших и главных, и каждый сам хозяин своему телу. За какие-то два часа почти весь РОВД где-то успел дерябнуть, блеснуть веселым хмельным глазом перед, отдающими в пустое пустые свои команды, Шрэком и Рэгсом и, назло обоим, распустить себя по домам.
   Отзвонил начальничек - и с колокольни долой!
  
   И, все-таки, в Тайде что-то было. Что-то сильное и сдерживающее. Теперь, когда все осталось позади, когда время смыло и унесло это в страну воспоминаний, когда отпали погоны и перестали звучать выстрелы, я рассмотрел яснее, чем видели тогда мои глаза, и расслышал больше, чем слышали тогда мои уши.
   Полковник милиции, обиженный и преданный теми, кто еще вчера жал ему руку и улыбался в глаза, он до конца так и выпустил из рук знамени отдела, до последнего дня, пусть тяжелыми, пусть неблагородными методами, снимал с него грязные пятна сепаратизма и равнодушия. Он гонял нас, кричал, наказывал, душил нашу свободу и держал в струне почти два года. Но так было нужно здесь. Много повидавший, большую жизнь проживший наш командир, вынес из нее одно, самое важное, самое святое: не государство для человека, а человек для государства! Ему принадлежат эти слова: "Вы, думаете, почему Советский Союз рухнул? Почему эта страна держалась многие века, чуть не погибла в 17-м, выстояла в 41-м, но перестала существовать в 91-м? Потому что стали думать о человеке. Потому что интересы человека поставили выше интересов государства. А есть долг. Есть большой долг каждого перед государством. И многие его не знают, не выполняют, отрицают. Многие из вас на этой войне ставят свою жизнь выше существования Родины. Многие ленятся, не хотят, бегут... А это - преступление, это - трусость и гибель государства, которое вы, кому доверено в руки оружие, не смогли защитить"
   Для Тайда не было национальности - редкий случай для чеченского начальника. Он с одинаковым злом и добродетелью относился ко всем, а порой, подтянув в свой кабинет замов, ставил им шовинистические указания: "Соберите свои службы. Контрактников оставьте. Эти никуда не денутся. Вы мне своих подчиненных, моих чеченцев, предоставьте".
   Прокатав Тайда по долгим рельсам горя, утрат и войны, жизнь по-своему распорядилась его старостью. Не пощадила и не помиловала. На этой земле, где так крепки заветы Муххамеда и так нужен продолжатель рода, Аллах не дал ему сыновей. Четыре дочери вырастил и воспитал Тайд.
   Он ушел - старая, сгорбившаяся тень былого величия. Освобожденный временем от присяги, но не отступивший от нее, бывший служака бывшего Советского Союза.
  
   Вчера в Шали подорвали "Газель" Кировского ОМОНа. Один милиционер погиб, один ранен.
  
   12 ноября 2004 года. Пятница.
   Разбежавшийся вчера личный состав, на удивление самому себе, почти в полном составе встает на утренний развод. Прибыли даже некоторые личности, что ранее объявили о своей болезни, но так и не смогли сунуть взятку, оформляющему больничные листы медперсоналу. Все это время висевший над ними топор, вчера рубанул воздух и увяз в колоде эшафота. Самое время появиться. Остальные вышли на работу больше из любопытства, чем от осознания долга перед родным отделом.
   Растерявшиеся и неспособные вчера к организации Рэгс и Шрэк, посовещавшись и разделив хлопоты (девяносто процентов, по своей тупости все делать самому и жадности командовать, взвалил на себя Рэгс), решили до прихода нового начальства расшвырять отдел с глаз долой и избавить себя от головной боли. Они снаряжают выносные КПП и заслоны.
   Уголовный розыск и следствие, верные своим командирам, восставшим перед тоталитаризмом, оборачивают Рэгсу глухие, задумчивые спины, где над приспущенными плечами монотонно болтаются короткие пики оружия. Сломав строй и поколебав администрацию новоявленного тирана, они тащатся по своим кабинетам ширить уголовную канцелярию и стряпать ночные тайные захваты.
   На плацу остается служба чМОБ: рота ППС, "детский РУБОП" и участковые. Вместо организации нормальной работы, вместо каких-либо путных дел, Рэгс пихает и старого и малого в город "на ловлю боевиков".
   Я, - единственный оставшийся, - с пачкой бумаги подмышкой, стучу сапогами в сторону служебного кабинета, в котором уже собираю по пустой голове мысли и пытаюсь наполнить ими содержимое листа.
   Материал по незаконно полученной компенсации за разрушенное жилье вылежал все сроки и вынес все мое терпение. Хозяин сгоревшего дома, чьи деньги давно пущены на ветер или в дело более удачной рукой, уже неделю отирается и подкарауливает меня у ворот, где не перестает совать в каждый мой будущий день сплошные обещания вознаграждения.
   Участковый не разделяет его надежд и не помнит о наградах. Посланные по бывшему домишке запросы, кто и когда получил злополучную компенсацию, потерялись где-то в России. Я шлепаю новые, за ленью куда-то идти, копирую на них подпись начальства (благо анархия - пиши любого), бросаю в секретариате, а после делаю прицельный выстрел прямо в старое сердце чеченца. Я списываю гибель дома на боевые действия и, до времени возвращения бумажек, леплю отказ в возбуждении уголовного дела.
   Слабое шевеление потухающей энергии булькает на краю моих горизонтов. Я отлипаю от компьютера и высовываюсь на плац.
   Залетавшийся по облакам, крадущийся всю жизнь за какой-то своей мечтой Изжога, словно оглохший и рассеянный постовой, шляется под моим окном. Ненужный автомат мотается за треугольником его уха. На толстых и приспущенных плечах сидят молчаливые птицы уныния.
   Изжога - отмучившийся работник и затаившийся фантазер. Невозможно рассмотреть, что за сомнения лежат на глубоком дне его души и, какая изжога скребет заболевшие ее внутренности. Открытая и тихая натура, провозившаяся полжизни с милицией, дослужившаяся до майора, он привык подчиняться и не научился держать нос по ветру. Неудачный романтик, безропотно принимающий козни судьбы, Изжога немедленно был взят под прицел коварных орудий Рамзеса Безобразного. Что Рамзесу до чьей-то души? Он практик. Вопросы не материального мира никогда не волновали нашего командира. Безобразный, этот, проклятый людьми начальник участковых, верно и точно вырвал из нашей цепи слабое звено - Изжогу. За короткий срок он произвел последнего в свои замы, приписал к пустому кабинету и строго указал никуда не отлучаться без своей милости.
   Сегодня дают деньги. Месяц тому назад подкативший сюда из нищей России и, не мало удивился первой же своей зарплате, Изжога комкает сейчас в своих лапах летний комплект "афганки".
   - В семьсот рублей на рынке сторговался. Дома бы за такие деньги... Жена узнала, - убила бы...
   Появляется Безобразный, что тащит обоих участковых на 8-е Марта в библиотеку Дома Слепых, где с минуты на минуту должен начаться "концерт всех звезд чеченской эстрады".
   Мимо приспущенных стволов наших автоматов поднимаются на крыльцо усталые, оглохшие старики, лезут прыткие чумазые мальчишки, - несчастливый, оставшийся в живых голодный плебс развалившегося Колизея. И, торопливо высовываясь из такси, гремят музыкальным скарбом и обматываются цветными галстуками безвестные, запамятованные гладиаторы арены - заброшенные артисты довоенной Чечни, медленно умирающие от потери крови фанаты просвещения и человеколюбия.
   В крохотном зале среди, сбившихся на глаза папах, криво определенных скамеек, звука и тесноты, проходит незатейливый этот концерт.
   В соседней комнате мы с Изжогой опираемся на спинки узеньких стульев и прячем от библиотекарши закрывающиеся глаза.
   Словно подглядевший за недоброй развязкой, с вечерним часом у ворот РОВД прорастает мой потерпевший, который опоздало тревожится за свою компенсацию.
   Чеченец не понимает, что, пока не известны имена, ничего нельзя сделать, силится что-то доказать, обижается и увеличивает сумму вознаграждения. На его стороне встает дальний родственник, бывший сотрудник нашего ПДН, что разжигает в своих глазах темные огни и ставит под сомнение мое честное имя:
   - Как отказной?! Этому человеку ты сделал отказной?! Там же на 200 000 ущерба! Неслыханная сумма. Это же просто невозможно - сделать отказной!
   Я, совсем забыв о присутствии обиженного, осаждаю родственника и, не без гордости за свою работу (не лыком шиты!), кладу конец затянувшемуся пересуду:
   - Ну, я же сделал! Чего не ясного-то? И любому сделаю...
   Лирическое легкое отступление.
   Здесь совсем по-другому происходит смена утра, дня, вечера и ночи. Совсем разные приметы имеет каждое время суток.
   Утро. Студеные зори востока, встающие над розовой пеной облаков...
   Оно несет неосторожную и неброскую, на старте дня, смерть от, вкопанных ночью фугасов. Костлявая старуха ходит короткой дорогой утра и стережет каждую свою секунду. Ходит час перед восходом и час-два после него.
   Больше всего неохота умирать именно утром, когда так ясно, что уже отошла большая ночь войны и всходят робкие надежды дня.
   Днем в городе почти мирно. Прямые и одиночные выстрелы звучат лишь на рынках да в глухих закутках окраин. День не страшен, но тяжел и нелюбим. Он несет свой безмерный ковш времени, уносит силы и плодит скуку. Какое-то томительное ожидание неизвестного, сонная тревога за грядущую минуту, есть в его присутствии.
   Самый романтический и самый притягательный - это вечер. Вечер, который и у войны остается вечером. Непотопляемая печаль сердца кутается в багровые плащи его закатов и не находит выхода. Потому что скоро смерть. Потому что уже расчехляется оружие и множат свою чуму, зараженные ненавистью души.
   Вечер начинается со стука пулеметов, набатных ударов артиллерии Пыльного и гиблого отчаяния. Запах крови и адреналина заваривается в его воздухе.
   И вот уже двигаются с востока огромные тени конечной ночи.
   И вот уже входит она, долгожданная гостья, со своей самой богатой и самой доброй на добычу охотой. Ночь выносит на улицы обе стороны. Обе стороны лезут в чужие дома и убивают в постелях или, как застанут, неспешных врагов. Обе стороны сталкиваются на не чищенных улицах и заваливают друг друга оскалившимися трупами. Красные молнии ракетниц и трассеров мечутся по городу и режут черные костюмы тьмы.
   Это - ночь!.. Ее можно описывать бесконечно! Топкая, жадная и неостановимая ночь Грозного, в которой так сладок запах пороха, так огромно счастье убить первым и, так неповторим животный навязчивый страх. Ночь, где нет повтору прожитому вчера дню. Последняя ночь, которая растреплет, выпотрошит живых и пустит на ветер их, заждавшиеся свободы души.
   И я обожаю, я не предаваемо влюблен в эту ночь Грозного. В эту пляску жизни и смерти.
   Где-то застрочил пулемет. Старая примета старого вечера...
   Построение. Над службой встает гневный глас Рамзеса Безобразного:
   - Некоторые участковые целыми днями строятся на дорогах и брезгуют наживой! Я не представляю, как можно стоять на заслоне и не брать с проезжающих машин деньги! Только дураки не берут деньги!
   Сегодня утром в нашем районе обнаружена легковая машина с расчлененным трупом.
  
   13 ноября 2004 года. Суббота.
   Ох, уж эти мне зачистки!..
   В комендатуре я прилипаю к тесной компании Красноярского ОМОНа и уже в его рядах заслушиваюсь серией боевых приказов: зачистка улицы Сайханова.
   ЗИЛ, что собрал всю бригаду ОМОНа, вырывается в голову колонны, набирает скорость, отщелкивает одну за другой улицы и теряет разум. Взбесившийся водитель не может отодрать от пола газовую педаль. Провожая последние городские развалины, мы поднимаем вопрос о своей судьбе:
   - Куда везут-то?
   - Ясное дело: в плен.
   - Водила с утра нажрался, пути не чует...
   Два с половиной часа простаивает на русском кладбище 12-го участка заблудшая наша машина. Кого тут чистить, кроме мертвых? Эти и без прописки неплохо себя чувствуют.
   Осенняя пахучая, особенная тишина бросила свой якорь в, обвалившимся листвой, запревшим под дождями лесом. И темное небо зацепилось за негнущиеся персты деревьев.
   Мы сидим в кузове, гоняем на зубах сигареты, соревнуемся в анекдотах и замуровываемся в сон. Кто-то не выдерживает отсидки, спускается до земли, и без ремесла шаландается у обочин. В кабине ЗИЛа, где образовался командный пункт, не затыкается рация. Потерялись БТРы огневого прикрытия, что, как пить дать, заскочили в такое же, как наше, тридевятое царство покойников и могил.
   Зачистка удалась на славу! Посчитав, проскользнувшие часы, можно уже смело чесать языками о скорой ее кончине. Такие мероприятия, обычно, дальше обеда не захаживают.
   Неизвестно, что сейчас происходит на самой Сайханова, где пропавшие БТРы и как будет озвучиваться отчет перед Пыльным за проваленную зачистку.
   Мы торчим на кладбище и ждем новостей. Говорит радиостанция "Чекист": всем подразделениям собраться на уточнение задач в комендатуре.
   Разогнавшийся ЗИЛ, притормаживает на тесном, обставленном рыночными киосками и медленными ротозеями, перекрестке 8 Марта. Я отталкиваюсь от борта и удачно шлепаюсь в податливый горб дорожной насыпи.
   Трава не расти на этой зачистке!
   В обед нас собирают на построение мрачный, тяжелый Шрэк и притихший, неразговорчивый Рэгс. Оба лично обшаривают все углы и, не приказывают, просят на выход.
   Где-то вдали от крыльца, отгородившись от ненадежных и сомневающихся своих замов последними, преданными ему бойцами: Муратом, Аргуном и Бешенным, хмур и мрачен, зарастает непревзойденной обидой Тайд. Последний раз для него, неохотные и расхлябанные, встают на плацу несобранные колонны отдела. Старый начальник, изменив привычке угрожать в лицо, ходит по тылам равнодушного строя и, не может узнать среди этих одинаковых спин, вчера знакомых ему людей. Потому что, шагавший впереди, никогда не видел их такими. Потому что впервые не смотрит им в глаза. Потому что оказался последним. Потому что не успел, не смог, состарился... А они, презревшие и забывшие старого полковника, уходят туда, где уже никогда не будет того злого и несправедливого, большого и гордого, прожитого с ним времени.
   Старый Тайд с перекошенным от высокомерия, ожесточения и правды лицом, оглядывается в последний раз, плюет сквозь зубы чеченские, с русским матом, слова, и грохает калиткой ворот.
   Шрэк удерживает отдел и ждет потребной минуты. Ждет нового своего командира.
   И тот, сущий в точности, без опозданий вгоняет в отворившиеся ворота четыре узкие, тонированные мокрым небом машины, из которых, выставив наперед автоматы, шагают черные береты Чеченского ОСБ.
   Пришлые со знанием дела, в несколько секунд, окружают фланги отдела, занимают тыл и поднимают на мушку наши, зашедшиеся подозрительным ожиданием лица. Бойцы прокусывают брешь в строю, и на крыльцо восходит новый начальник РОВД - определяющийся в выборе жертвы хищник - невысокий и щуплый старший лейтенант отдела собственной безопасности. Не осаженная ярость дела, скорости и войны скользит в волчьих его движениях.
   Старлей подкусывает худые губы, скидывает, разболтавшийся на плече автомат, и вытягивает над плацем бледную, с музыкальными пальцами ладонь.
   - Молчание. Говорю я...
   Речь начальника, зовущая в мир молодости и походов, где ни в каком воздухе не растворим запах пороха, отнимает у наших душ самые главные их пороки: апатию и равнодушие. Мы будем воевать! Будем драться и побеждать! Будем валить направо и налево! Всех валить, кто встанет на пути нашего, жаждущего Страшного Суда оружия!
   Парад окончен. Всем разойтись.
   Я останавливаюсь перед пулеметами флангового "оцепления".
   - Как командира зовут?
   Оэсбэшник с расстановкой и по буквам произносит новое имя:
   - Сайфутди.
   Сайфутди. Саша. Саша Македонский. 28-летний начальник Октябрьского РОВД.
   С мурашками по спине, с раскипевшейся кровью, мы разлезаемся по родным углам, где, взяв себя в руки и, приспустив пар первых минут воодушевления, скатываемся в хмурое ожидание недобрых перемен. Слишком уж много войны загадал с нами Саша. Слишком уж много урожая собрался взять он с давно не паханного поля.
   Отношенный, перегоревший день цепляется за последние лучи заката. Пунцовые их щупальца шарятся по моей комнате, где, загнанный в угол своим отчаянием, я отрешенно держу глаза на мятой бумажке ее письма.
   Почему все так произошло? Почему я в который раз остался один?
   Неужели, я был неправ, когда решил, что все можно решить только своими чувствами, когда посчитал, что той, огромной моей любви, хватит на нас двоих? Неужели я не знал и не помнил о старой этой ошибке, о наказании за эгоизм? Знал и помнил. Но слишком уж страшно было здесь одному, слишком уж одинок, темен и нерадостен был мой Грозный - моя самая большая мечта этой жизни, самое мое невыносимое счастье.
   В тот летний вечер, когда я привел ее в Грозный, когда босые пальцы ее ноги ступили на взломанные дороги города, а его солнце село за теплые тела домов, наконец, перестала плакать моя душа. Там, в том вечере, я - раненый романтик - никак не мог насмотреться на ее молчаливое, задумчивое лицо, на ее, всегда взятые грустью глаза.
   Моя любовь, - согнанные сюда войной горестные разочарования прошлой жизни, - тяжелая и необъятная любовь, затмила сознание. Чтобы не сойти с ума от одиночества и страха, я выдумал себе ее - эту надежду на счастье. Выдумал и привел сюда. А затем у меня не хватило сил на расставание. А она затопила сердце, обжилась в новом доме и обогрела кровь. И я стал падать в бездну. Я не смог отвязаться от любви, забыл, что все здесь ненастоящее, запутался и хотел только одного: чтобы это никогда не кончилось. Теперь я уже по настоящему ее любил. Потому что в этом ненавидимом, выпаленном горем городе, у меня никого не было кроме нее. Потому что там, в большой России, у нас было одно, недолгое, но значимое, наше общее прошлое. Секунда или минута огромной жизни, где встретившись однажды, мы не потерялись и не отошли друг от друга на несколько лет.
   И вот сейчас все закончилось. Потому что я пожадничал и захотел слишком многого. Потому что не бывает, чтобы за счастьем шло другое счастье. Чтобы за возвращением из этого мира убийств и могил, лежала еще какая-то другая радость. Счастье всегда одно, оно может быть Грозным, может быть возвращением из него, но не дальше.
   Вот и у меня одно счастье - Грозный. Я - невозвращенец. Я ни с кем не делю и не предаю своего счастья, и оно остается моим преданным другом. Только я и Грозный. И больше никого.
   Прощай, мой самый сладкий сон этой самой длинной в жизни ночи. Спасибо, что была рядом в те трудные и неспокойные ее часы.
  
   ЖИЗНЬ, КОТОРАЯ ПРОЙДЕТ БЕЗ ТЕБЯ
   Уже не будет ничего.
   Прошло, как сон былое счастье.
   Напрасных чувств моих тепло
   Существование во власти
   Надежд обманутых своих
   Влачить не сможет бесконечно.
   Напрасный труд теперь о них
   Страдать и маяться, конечно.
   Теперь остались позади
   Все дни былых переживаний,
   Где ясный свет моей любви
   Еще проложен между нами.
   Какое счастье было там,
   В тех днях войны, а прежде мира,
   Звонков и писем, ярких драм
   Моей души, что так любила.
   Ничем, наверно, не помочь
   Годам, прошедшим в этом мире.
   Их светлый образ будет ночь
   Мне приносить в пустой квартире.
   Та жизнь, что будет без тебя,
   Войдет спокойно в эту осень.
   Так все проходит иногда
   И боль свою с собой уносит.
   Пускай, что было до тебя
   Не станет горем или сказкой.
   Я в жизни так не ждал письма,
   А вышло так, что ждал напрасно.
   Теперь не стоит говорить,
   Писать и ждать твоих ответов.
   Что было, следует забыть,
   Но не могу пойти на это.
   Оставив в прошлом нежность всех
   Глубоких чувств, их голос сладкий,
   Я заберу с собой от бед
   Былых разлук былые страсти.
   То время долгое до встреч,
   Что переполнено тоскою,
   Куда, как сильно не хотеть,
   Нельзя вернуться нам с тобою.
   Не лишней боли, не обид
   Моей душе не надо вовсе.
   Что было в ней, то отболит,
   Что будет, прошлого не спросит.
   Я не виню тебя ни в чем,
   И мой укор тебе не нужен.
   Лишь жаль, что будущий наш дом,
   Еще не встав, уже разрушен.
   Все это было! Было зря
   В напрасно прожитые годы...
   Хотя вчера, еще вчера
   Я видел смысл в их исходе.
   Уходит за хребты закат,
   И снова ночь ползет на землю.
   Я, как и много лет подряд,
   Один скитаюсь во Вселенной.
   Морщинок новых на лице
   Давно, конечно, не считаю,
   В военных будней череде
   Их сетку складок оживляю.
   Все те же ночи у костров,
   Их холод, мокрые туманы,
   Пыль бесконечных городов,
   Созвездий ярких океаны.
   Мой мир, где ты еще живешь,
   Меня еще не отпускает.
   Но встреча будет. Ты уйдешь.
   А с ней и мир навек растает.
   И вновь поглотит суета
   Тупую боль моей потери.
   Жизнь, что промчится без тебя,
   Сильнее все стучится в двери.
  
   На вечернем построении Македонский берет за горло примолкших начальников служб:
   - У вас, что спины голые? Почему ни одного человека по периметру?
   За словом идет дело. Пэпсы с участковыми лезут на скрипучие помосты бойниц.
   Сашу несет на роту ППС, где, заслонив своих подчиненных, замер в первом ряду, способный до любого оборота, квадратный и краснолицый Амба. Начальник сходится с ним взглядом, натыкается на непробиваемую броню спокойствия, и лишь кивает на легко снаряженных беспогонников:
   - Этим, на все построения - полный боекомплект.
  
   14 ноября 2004 года. Воскресенье.
   "Аллаху Акбар... Ашхаду алляя илляяха илляллах..."
   Томительное покрывало древности вешает на утро тонкий голос муллы. Меченый особой ревностью веры, спускается с неба плачущий скрип древних его челюстей. И сладкое тление Востока, непознанного, мудрого Востока, нисходит с рассыпавшихся, осевших в землю мечетей Грозного.
   Сегодня закончился священный месяц Рамадан. По праву праздника и Корана, ушли на молитвы все истые, а с ними и, присоседившиеся, фальшивые мусульмане. Ни одного чеченца не осталось в отделе.
   Октябрьский захвачен контрой. Управляющий нашим государством, халиф на час, дежурный по РОВД Пахан чешет на крыльце выпирающее за ремень пузо, разевает ленивый рот и проводит в жизнь первые свои манифесты.
   Небывалая сознательность, организованность и дисциплина прячутся до поры в безмятежной и вольнодумной контре. По одному слову Пахана "Держаться", мы встаем на опустошенные Рамаданом посты. Никаких пререканий, препирательств и лени! Родина сказала: надо! - контра ответила: есть!
   Заложив на запоры ворота, воспользовавшись отсутствием начальства и лишних глаз, мы в полном вооружении выкатываем на плац. У крыльца, на обожаемом месте Тайда и Македонского, уже полчаса идет наша фотосессия. Зацепив за плечи противотанковый гранатомет, прикинув на грудь "красавчика" (пулемет ПК у чеченцев), самодовольно и деловито позирует очередная модель.
   Отбыв пост, я поднимаюсь на второй этаж общаги, где в необязательном порядке наводят уборку, обедают, спят и выпивают, вынесшие караульную службу товарищи.
   В главном кабинете отставного министра Вовочки, проходит какое-то важное, на скорую руку, совещание по проблемам войны и мира.
   - Чечены-то вечером соберутся? А то понравится...
   - Куда денутся... Этот Саша, чую, похлеще Тайда станется. Хапнем мы с ним горя.
   - Не тяни время, наливай. Выпить - это тоже вам не халям-балям.
   Я усаживаюсь в угол кровати, вытаскиваю из колотой тарелки сплющенный огурец и мигаю захмелевшему Батону. Тот просыпается, щелкает мне по руке и двигает до себя закуску.
   - Э, непьющий, ты, если шпионить пришел - занимайся своим делом! А пожрать мы и без тебя...
   Расплелись, распоясались небогомольные наши языки.
   - Я уже не могу сюда ездить! На край земли! На одну дорогу полжизни уходит.
   - Да уж... Неудачно чехи поселись.
   - Сталин не доглядел...
   - А может, где поближе, войну завяжем?
   - В Новосибирске! Как раз посередине России. Удобнее будет.
   - Кстати, у нас никого нет с Новосибирска?
   - А, что, ключи от города бы принес?
   - Какие там ключи?.. Это мы и сами возьмем. Первая жертва...
   Прожевав кусок сала, с деревяшки табурета на секунду приподнимается Вождь, что кажет мне стертый, облысевший кулак:
   - А хо-хо ни хо-хо?!. В Новосибирске... Давай-ка лучше у тебя в Барнауле или Красноярске.
   Доплыл до своей гавани день.
   Выходит к строю и устраивается перед крыльцом, ближе к народу, начальник.
   Саша Македонский - вылезший из Гражданской красный комиссар - расправляет, перекрещенные на груди ремни, одергивает черное мрачное свое х/б, придерживает на маленьком боку огромный пистолет и, без устали, ворошит славные традиции ВЧК: сомневающихся, сочувствующих, предателей и контрреволюцию - к стенке!
   Белым от напряжения кулаком он водит у обтянутых коричневой кожей носов и вытянутых наперед шей.
   - Оружие держать наготове!.. У кого руки трясутся - отрубите их сами, пока я не отрубил! Родине - мир! Нам - результаты! Ваххабитов - валить! Всех валить, днем, ночью - все одно: смерть! Кто полезет заступаться - валить! Кто нос любопытный сунет; говорите: я приказал. Я за свой базар в ответе!
   С одной из грозненских комендатур, прихватив с собой оружие, три дня назад сбежал солдат-срочник. Все эти дни не прекращались поиски. Сегодня боец найден одной из поисковых групп. Прятался в руинах.
   В 20.00 с МВД передается сообщение о продвижении через поселок Гикало (за 56 участком) в сторону города бандгруппы из 20 человек на двух машинах. Час назад ими убиты два сотрудника милиции.
   В республике захвачены в плен три боевика, убившие этим летом пятерых сотрудников и начальника Ножай-Юртовского РОВД.
  
   15 ноября 2004 года. Понедельник.
   Кто из нас в первые свои годы не мечтал об облаках? Кто не хворал неизлечимой этой страстью?..
   В девятнадцать лет я впервые увидел облака. Но не тех "белогривых лошадок" детства, что, на оборотах дикого гона, стряхивают мыло своей пены у "красного яблока заката" и "белого яблока луны". Мои облака были непрошенными, незваными, никуда не мчавшими, понурыми клячами смятения с тяжелыми копытами угрозы. Я помню их, спускавшихся с гор чудовищ, могильный холод их охвата, те толстые и мокрые, фаршированные снегом и дождем туши. Облака, что присев на нашей вершине, отбирали на целые дни и недели мир солнечного света и несли страшные, непроглядные ночи без клочка сухой одежды, без обогревающего яблока белых лун. Там было только оружие, только бессонницы, простуды и бураны.
   До двадцати одного года я хлебал здесь кислый суп своей мечты и все не мог убежать от белокрылых ее "лошадок".
   Город лег в облака. Вязкое, клейкое тесто залепило улицы и стащило с гор пролившуюся слякоть осени. Потекли, набухшие соком дороги. Завешались белым саваном, поставленные накось здания, - нагие покойники древнего музея истории.
   Напяливший, дабы не вспотеть, что полегче, я растираю ладони и подплясываю в конце солдатской колонны. Медленно и натужно гребет в тумане инженерная разведка комендатуры.
   Меня трясет, как собаку. Заледеневший автомат висит на, вытянутой подальше от тела, негнущейся руке. Поднявшийся ветер прикладывается к спине ледяные утюги и сверлит дыры в остекленевших моих ушах.
   Пеший маршрут я дотягиваю только до Минутки, где, схватив за дверь бронированную, медленно ползущую, "Газель" лезу в ее, воняющую теплым бензином утробу.
   Заспав два часа похода, тунеядец и саботажник, не оглянувшись на отдел, я несу на 26-й блокпост свежие вести о продолжении своего существования.
   Проспав, просидев у телевизора весь день, собираюсь на родную Тимирязева - 79.
   От не охоты голосовать и терять время, к дому я тащусь пешком по закапанной мелким дождем, хлюпающей, расползающейся дороге. Совсем рядом, пробираются через лужи, замызганные грязью машины и бьется в вялой агонии, едва различимая, серая жизнь армейского блокпоста Минутки. Над блокпостом, распоров животы о разломанные головы многоэтажек, сливают свою стеклянную кровь стухшие рыбины сиреневых туч.
   За спиной взвизгивают тормоза, и из-под левой руки высовывается серое рыло "Волги". За лобовым стеклом сквозит довольная маска Хана Мамая.
   - Чего болтаешься? Еще не убили?
   Я скоблюсь у открытых дверей, спихиваю на бетонку глиняные лепешки и, наконец, пролажу в салон. Мамай, невесть чем взбудораженный, довольно подпрыгивает в сиденье, и не отстает с вопросами:
   - Эй, Красноярск, ты, зачем Лебедя убил?
   Я пытаюсь подобрать слова почестнее:
   - Ну, он же это... Своим миром вторую войну завязал.
   Хан неожиданно наталкивается на серьезный ответ и, утратив веселость, предается грустным воспоминаниям:
   - Знаешь, тогда этого не было видно. Тогда мало кто глядел дальше завтра и мало кто хотел умирать, как русские, так и чеченцы. Многие говорили о победе...
   - У вас победа, у нас поражение...
   Мамай тихо прерывает меня:
   - Ангара, не мы тогда победили. Ваххабиты победили.
   Я методично дергаю в руках антапку оружейного ремня и не отступаю:
   - Лебедь оставил нас. Он предатель.
   - Это другое. Это по ту сторону войны. Тогда дело было в ином; Лебедь принес сюда мир. Короткий, обманчивый, но мир.
   - А за ним новую войну...
   - Но ведь это было потом?..
   Незапамятный спор обернул в прошлое наши мысли. Предугадав взрыв эмоций, мы заклинили быстрые языки и, осаждая чувства, направили на дорогу тупо застывший взгляд. Взгляд в то прошлое, где чеченец ненавидит русского и русский ненавидит чеченца. Где все полыхает костер национальной вражды.
   И сейчас я вдруг почувствовал, что нам с Ханом никогда не понять друг друга. Потому что мы по-разному видели эту войну, разные радости, горести и беды, разные по числу похороны испытали на ней, по-разному и неодинаково ждали ее окончания. А вот теперь, дождавшись сегодняшнего дня, не смогли его принять. Потому что не так, потому что по-другому, должна была она кончиться, эта война. И для него и для меня. Мы оба проиграли. И оба не можем с этим смириться.
   Теперь у нас с ним одно общее прошлое, перечеркнутое несправедливостью и кровью прошлое, которое никак нельзя забыть. Мы оба видели ненависть по разные стороны баррикад. Пусть Мамай так и не встал под зеленые знамена воинствующего ислама, но ведь и он ненавидел. Точно также, как и я. А сколько еще таких? И никогда мы не станем братьями; не станет русский своим среди чеченцев, а чеченец своим среди русских. Слишком богаты были мы дешевым злом и слишком уж скудны дорогим, на вес золота, добром. Слишком много видели и, не хотели этого видеть, наши глаза. Разве после всего, что было, нам еще можно быть вместе?..
   Можно, но потом. Потом, когда жизнь выйдет из тела и снесет, наконец, в могилу страшные свои воспоминания. Чтобы им, тем, кто придет после, ничего не досталось от нашей вражды. Лишь тишь да мрак.
   Но поздно... Ничего не забыть... Мы уже наплодили песен, фильмов и книг, у нас уже был залитый кровью Будденовск и Кизляр, Беслан и Грозный, и тот, русский, несмываемый позор Хасавюрта - наш Брестский мир 1996-го...
   Пусть время, - госпитальная палата с умирающими больными, - рассудит нас с чеченцами. И пусть страшной, нечеловеческой смертью кончатся те, кто взялся судить нас прежде. Те, кто звал, понукал, давал деньги, обнажал оружие. Пусть они все сдохнут, люди, у которых нет Родины и национальности, все эти Горбачевы, Ельцины, Дудаевы, Басаевы, бывшие русские и бывшие чеченцы, отнявшие у нас то невидное, безвоенное счастье, изуродовавшие нашу землю, повязавшие кровной местью целые роты, полки, города и аулы, и изумившие мир средневековой жестокостью этой войны...
   При прощании с Мамаем, я заканчиваю, начатый им разговор.
   - И, все-таки, Лебедь, - больше положительная или отрицательная для чеченцев личность?
   Хан смотрит мимо меня, трогает мятый, с лейтенантскими звездами погон, и расслабляет лицо.
   - Наверное, больше положительная...
   В РОВД нет Македонского.
   Вылезши на, осиротевший без начальника плац, Рэгс возвращает себе право первого голоса и рушит непрочный материал своего забвения. Спрятав под козырьком бегающие и трусливые глаза, он заседлывает любимого конька:
   - Вот, сегодня опять отдел вхолостую работу работал... Сегодня опять нет ни одного результата! А я всех предупреждаю, что скоро я начну наказывать и лишать вас заработков, благодарностей и премий... Э, кто это там один весь строй шевелит? Была, кажется, команда "Смирно!"...
   Рэгс упивается властью и, в первые двадцать минут болтовни, даже забывает сообщить новости куда более важные и интересные. Зачесавшийся от тоски Капитан Шрэк, - всезнающий внештатный комендант нашего военного общежития, - что-то буркает ему со спины. Захваченный врасплох Рэгс, не справляется с нервами и выкрикивает в упор, оробевшей службе следствия:
   - Нас хотят взорвать! И в ближайшие дни это случится! Ни в Ленинском, ни в Заводском, а в нашем. К нам ведь проще всего взрывчатку подвезти... Мы по острию самому ходим...
   На, задергавшихся головах следователей, вздрагивают крутые, с синим кантом, фуражки. Они считают малочисленные свои ряды и тихо недопонимают, кого именно хотят взорвать: весь РОВД или же только их с Рэгсом.
   Прибыло два новых контра: участковый и опер. Ввиду дефицита житейской площади и, полного отсутствия билетов на блатные места, обоих поселили в комнате N 5. У Вовочки. Где, известное дело, и жизнь не жизнь.
   Сам Вовочка, получив в субботу полный расчет за бесцельно прожитые милицейские годы, пустил слух о, якобы, скором своем отбытии и засобирался домой. И кто-то даже успел приметить его, пакующим небольшие свои чемоданы. Но любовь к жизни, острым ощущениям, друзьям и оружию на, неопределенное богом время, остановила эти преждевременные сборы и усадила Вову обратно на, покинутое было, за столом место. Правильно рассудив, что там, дома, где, кроме жены, его поджидают пенсия, врачи и короткая старость, так точно не погуляешь, он решил немного придержать коней. Так сказать, посидеть на дорожку.
  
   16 ноября 2004 года. Вторник.
   Скачущий по освещенной степи всадник, изображен на фотографии. Трудно рассмотреть по старости снимка его лицо; острое, с плавающими бровями. Всадник в гимнастерке времен Великой Отечественной и погонах, руки его натянуто держат повод и не обременены оружием. Конь висит передними копытами над землей и сворачивает в сторону широкую, с взлохмаченной гривой шею. На фото нет неба, только выпрямившийся в седле всадник, отворачивающий от солнца конь и белая, бесцветная даль степи.
   Вылинявший, в деревянной рамке снимок, стоит на полке с дешевыми, в мягком переплете книгами. Под книжной полкой, скрюченное и босоногое, стынет, порубленное очередью тело сотрудника чеченской милиции. Он убит сегодняшней ночью у себя дома в поселке Мичурина. Одна из пуль проехала по отвисшей челюсти и своротила нижний состав зубов, другие отбросили и согнули убитого под полкой, где на стопке дешевых книг джигитует по бесцветной степи молодой всадник Советской Армии.
   Сегодняшним утром я заступил в СОГ. День богат на беду и разные происшествия и почти весь проходит в городе. С 5-й горбольницы крадут аппарат УЗИ, на 30-м участке обнаружен и разминируется фугас, новосибирцами задержан полный самопального бензина КАМАЗ.
   Коротки и убоги осенние сутки. В десять вечера сон уже ведет за собой людей. На пустом дворе слоняется дежурный Валидол, отсиживают зады на деревянных скамейках, оторванные от карт и чая постовые, да чавкает на помойной куче недобитый сучий ублюдок Коржик.
   Два гранатометных удара где-то у КПП и, завалившие их разрывы автоматные очереди, поднимают нас на ноги.
   Бродячий цирк заносит свои не поставленные представления на наш порог. Ара, как подбитый акробат, прыгает при зажженном свете рядом с линией автоматов и, под мои окрики: "Куда, бля?! Не твой!", только с четвертого раза хватает именное свое оружие. Следователь бьет на лестнице кому-то прикладом по голове, одним своим видом относит на добрый метр, вылезшего на крыльцо помощника дежурного, и исчезает в рабочем кабинете, где им разумно и заблаговременно, на серьезную оборону, оставлены разгрузка, бронежилет и сфера.
   По плацу бегут согнувшиеся и, наоборот, подтянувшиеся в полный рост темные фигуры. Бок о бок соседствуют отвага и паника. У первой горят глаза и чешутся руки, у второй поджат хвост и не проходит зубная дрожь.
   Какой-то опер-чеченец вскакивает на помост бойницы и, вздув на лице остекленевшие шары безумия, трясущимися руками тычет во все стороны взведенным стволом.
   Прихваченный ужасом, неведомо куда несет обе свои задницы и теряет последние силы Рамзес Безобразный. Он мечется у высоких стен ограждения, трет бока о желтую известку вонючих туалетных стен и, впервые, дарит бесплатную возможность увидеть себя с автоматом в руках.
   Весь этот дурдом множит комендантский офицер Бумер, - худая тень непредсказуемых несчастий, что каждую ночь несет к нам приказом районного коменданта, - который, почуявший своё, родное, начинает на заднем дворе съемку кинофильмов про войну. Армия не спит и всегда на боевом дежурстве! С "бардака" комендачей лупит в чугунную темень камнедробилка КПВТ. Эти, бьющие по перепонкам очереди, заставляют всех, не задействованных в кинокартине Бумера, подозревать о начале сражения за РОВД.
   Замолкает КПВТ, отходят страсти и подползают вопросы.
   На устах только две версии. Первая: несколько минут назад покинул отдел Саша Македонский. Скорее всего, дотошный, всюду поспевающий начальник, зацепился за сонное царство контрольно-пропускного пункта и, устроил суровую зачистку, сплоховавшему, втихаря приспавшему его наряду. Там-то его и захватило обоими гранатометными выстрелами. Интересно, жив ли он?
   Версия вторая: разнесено само КПП, а наряд ППС убит. Слишком уж большая тишина исходит со стороны шлагбаума.
   В ворота влетают два УАЗика личной гвардии Македонского. Первой из открытых дверей выпадывает низкая тень Саши.
   На самом деле произошло следующее: обстрелян 34-й блокпост Краснодарского ОМОНа, что в пятистах метрах от РОВД. Саша, чья колонна в это время уже нырнула под Романовский мост, и вышла на прямую жилу Ленинского проспекта, в миг развернул колеса и, вложившись в несколько минут, обернулся в отделе.
   Македонский не прощает робости и нерешительности. Об этом уже узнал исполнительный и яростный на самые тупые, самые преступные решения, дежурный Валидол. Всплыв над морем хаоса, смятения и неясности, он торчит на крыльце и отчаянно собирает на выезд СОГ. Не на помощь ОМОНу! Нет! На сбор материала об обстреле! На собрание объяснений и составление осмотра места происшествия. Это сейчас, когда, возможно, еще не завернули в чехлы свои трубы гранатометчики и, не поднялись со своих лежек автоматчики боевиков.
   Я громко препираюсь с дежурным:
   - Ночь на дворе! Кто там кого увидит-то? Утром успеется!
   Где-то за спинами, выстроившихся по приказу своего командира пэпсов, вьется жирная трусливая собака Рамзес Безобразный, что неумело держит подмышкой краденый автомат и, невидный из тьмы, бросается мелкими оскорблениями. Адресованное Рамзесу "козел", принимает на свой счет и кидается ко мне Валидол.
   Между нами встает Македонский. Его охрана, вздыбив стволы автоматов, затирает в толпу дежурного и сводит меня с начальником. В черном х/б, без оружия, с тонкими плечами и растрепанной головой, тот задает вопрос негромким, хорошо подогнанным голосом:
   - Ты, что, ехать не хочешь?
   - Чего ехать-то? Ни черта же не видно!
   Саша, маленький и щуплый, вытягивается на носках и, пытаясь заглянуть в мои, скрытые ночью глаза, на слуху всего отдела, выносит самое страшное в этой жизни обвинение:
   - Значит, ты боишься.
   Только бы не сломался от обиды голос! Только бы не зашептать! Я еле справляюсь с собой и ровно выговариваю, замершему перед броском чеченцу:
   - Я не боюсь.
   Саша неотступен. Он почти заклинает свистящим своим шепотом:
   - Нет, ты боишься.
   Теперь уже проще. Потому что говорить правду всегда легче лжи.
   - Я не боюсь. Если прикажите, один пойду.
   Македонский отворачивает лицо и, обежав глазами, вставший кругом отдел, молча указывает мне пальцем на машину: "Садись. Сейчас все поедут".
   Каменная шкура мрака повисла над древним фортом Краснодарского ОМОНа. Запутавшаяся в "колючке" ночь, разодрала черное свое тело и пустила на воздух черную свою кровь.
   Оскорбленный до глубины души, я оправляюсь на передние кусты, остолбеневшего над дорогой леса. Свисло со спины, пущенное на полный ремень оружие. В стороне вошкаются на забетонированной площадке и презрительно сморкаются, нарочно шумные опера угрозыска Черный Скаут и Шепот, чьи дымящиеся, раскалившиеся на драку души, вновь обвела вокруг пальца коварная бабка - фортуна. Хрустящий ковер листвы ломается и трещит под берцем. Где-то рядом, неощутимо близко, поднимается в безгласное небо Вавилонская башня 34-го блокпоста - худо сбитый гроб, сквозь щели которого, время от времени, выбираются в мир живых мертвые души Чеченской войны - голубоглазые бойцы русского спецназа.
   Из космоса валится густой, беспокойный бас:
   - Мужики, зря вы... Не ходили бы так... В блок зайдите. Они, наверное, еще там...
   Проссав насквозь весь подлесок, где, со слов Македонского, засело боевичье, которого так боится лейтенант Ангара, я оборачиваю спину к мокрым кустам и, неторопливо покачиваясь, загребаю ногами к машине.
   Македонский, наконец, вспоминает, что командует в отделе он, а не дежурный Валидол. И до него доходит то, о чем можно было догадаться в самом начале. Начальник лично подает в эфир команду: "Немедленно возвращаться! Возможна засада!"
   РОВД. Саша лично поднимается на второй этаж общежития и проводит чистку контровских апартаментов. Почти все двери кубриков настежь.
   Новый начальник, который близко еще не общался со всей контрой, и особо не разбирает, где плохой, где хороший, заводит первое свое знакомство. Первым его встречает мертвецки пьяное тело ЧП-Зомби, что, перепутав всю субординацию, принимает положение по команде "Смирно" на родной кровати и, вместо приветствия, мыкает в потолок. Ну, кто такой для этого непобедимого камчатского парня, Саша Македонский?! Неужели он думает, что знает больше, чем ЧП о Родине и о том, как нужно ее защищать?
   Подняв Зомби на ноги, но, так и не добившись большего, темнеющий лицом Саша идет дальше. Следующая остановка - комната N5, где также, разбросанный по кровати, киснет вечный дембель Вовочка. Этот, в отличие от ЧП, сумел совладать с собой, подняться и оправдаться в бездействии. Махнув на голую комнату, где нет ни одной единицы оружия, Вова, охрипший и бледный, раскрыл оторопевшему начальнику некоторые подробности своего пребывания: "Я здесь так... Давно уже не работаю. Сейчас на пенсии".
   А вот дальше к Македонскому уже подошла удача: схвачены и уведены для дачи письменных объяснений о своем предательстве Пахан, Кубань и Дед Мороз, что, задубев в летнем, накинутом наспех, по "тревоге", шмотье, спутавшись в чехарде, отменяющих друг друга приказов и, заболтавшись на плацу, вернулись на свои полати до конца войны. Трусость, которую не удалось пришить к моей шкуре, Саша приклеил ко всем троим. Копни он поглубже и, вывороти рабочие кабинеты следствия и угрозыска, улов был бы куда шире и не только русскими.
   По непроверенной информации, банда из пятидесяти боевиков ходит где-то на задворках района и готовит захват Октябрьского.
   Оставив усиление, все падают спать. Будет война - поднимут.
  
   17 ноября 2004 года. Среда.
   Выбор Грозного среди других точек службы в Республике, был для меня притягателен не только запахом незатихающей войны, где только (и нигде более!) может случиться большая драка с большой кровью и, не только светлой романтикой положенного в руины Сталинграда, а, - немаловажный факт! - отсутствием грязи. На его забетонированных улицах уж точно не придется месить то непролазное чеченское тесто, которого я в свое время нахлебался в Дагестане, Ведено и Ножай-Юрте.
   В Учебном центре города Пятигорска я хитростью и обманом выудил из полковника по кадрам Южного Федерального Округа, ранее преподнесшего мне несчастливый билет в тихие районы Шали, честное слово о направлении в мятежную столицу. И до самой последней минуты, пока не уселся в УАЗик Октябрьского, что забирал нас с плаца Чеченского МВД, боялся, что случайно раскроется мое жульничество. Но и на этот случай был припасен самовольный побег в любой городской РОВД.
   Скорбно поглядывая на жидкую, замазанную грязью и залитую лужами дорогу, у ворот комендатуры я ожидаю утренний караван инженерной разведки, где обязательно будет уютная и теплая "Газель" саперной службы.
   Медленная, как старая карета, и осторожная, что стреляный воробей, "Газель" катит меня через весь район и невредимого возвращает к комендатуре. Мажусь я уже после, когда, прошлепав Минутку и, заскочив по надобности в приканавные ее кафе, затаскиваю грязевые лепешки на ПВД Красноярского ОМОНа.
   Во дворе деловито коптит рыбу, поросший по подбородку тонкой бородой Серб. Он треплет кочергой, хоронящиеся в печи обрубки, и раскупоривает символический мой подарок. Подоспевают, что-то спрашивают, дергают по стопке и уходят, бродяжничающие без сна омоновцы.
   - Значит, говоришь, День Участковых сегодня? - уточняет Серб и кличет, мерцающего у столовой невысокого бойца:
   - Сатурн, подходи!
   Я приглядываюсь к идущему:
   - Почему, Сатурн?
   - Голову видел? Лысая и круглая. Сатурн!.. - заключает Серб.
   Лысая и круглая голова запрокидывается назад, закусывает консервной тушенкой и вскоре отходит.
   В РОВД я обнаруживаюсь уже к самому разводу.
   Сегодня произошло самое знаменательное, со времен ухода отсюда Тайда, событие. К далеким северным лесам и широким заснеженным долам, погнал свой "синий БТР", наконец-то соизволивший оставить негостеприимную чеченскую землю, заслуженный пенсионер МВД отставной майор милиции Вовочка - вечный двигатель анархии и невыдержанного лихого веселья. Глубоко выдохнули и покрыли себя благодатным крестом, оставленные Вовой без попечения, контры пьяного кубрика N5.
   В коридоре общаги смолит "Петра" и не скрывает тихого счастья Ахиллес:
   - Я теперь, наверное, вообще пить брошу. Сейчас модно.
   На празднование 81-й годовщины службы, мы собираемся в комнате Рафинада, где завалив стол жареными курицами и водкой, натыкав между стаканами, за отсутствием электричества свечи, открываем большую книгу воспоминаний, на страницах которой, наспех сшитых, спутанных в нумерации, пытаемся найти, тревожащий память ответ: когда же это все началось и сколько лет и лиц прошло с того дня, как мы попали на тяжелый этот праздник?
   Молча, не чокаясь, пьется третий.
   "Старики": Рафинад, Вождь и Сквозняк погружаются в больную тему возвращения, что уже мигает им из окошка красными фонарями дембельских поездов. У края стола, затаив обиду на время, казнится своим опозданием, обанкротившаяся душа Изжоги - рассеянного пассажира, вытянувшего невеселый билет на 2005 год.
   Обнажились сплюснутые кости, разломанной на куски курицы, спустилась к дну бутылок, питая, как чай водка. Начали задыхаться худые долговязые свечи.
   Прозрачная, смирная, давно не ношеная землей ночь встала над двором. Согнутый в бараний рог город, вцепился в тишину и остановил падение своего камня. Выплыли на небо серебряные льдины звезд.
   Я выхожу на воздух. У лестницы общежития дышит сигаретным смрадом, потопленный в какие-то сумрачные думы Шейх Мансур. Не занятый делом, я присаживаюсь на корточки:
   - Дежурство?
   Тот мотает головой и, облив едким туманом лицо, кашляет на ворот:
   - Задержался.
   Чеченец в курсе всех событий. Он докуривает, молча садится рядом и кивает на общежитие:
   - Скоро?
   - В начале декабря.
   Шейх подпаливает следующую сигарету и пытается уложить на колени нервные, прыгающие пальцы.
   - Хорошие ребята. Понимающие. Плохо, что уходят. Неизвестно кто за вами придет.
   "Да, Шейх, мы уходим, - думаю я про себя - И нам плевать, кто придет после... Нам на себя самих-то плевать..."
   И как-то вяло, равнодушно интересуюсь:
   - А кто за нами придет?
   - Другие. Не такие, как вы. Знаешь, бывают тут рейнджеры... Был у нас один такой товарищ... Он за день до приезда сюда, столкнулся где-то в Пыльном со своими земляками, толи СОБРом, толи ОМОНом и, видимо, всплакнув перед ними о несчастливой звезде своего завтра, растопил добрые русские сердца. - Шейх лукаво подмигивает мне - Ох, уж вы, русские способные на помощь в чужой беде!.. Она у вас, что своя... - Он возвращается к прерванной теме. - Земляки, видимо, не смогли подарить ему оружия, а вот гранату РГД в руку сунули. "Ты, - говорит, - к чеченам едешь, всякое быть может... Так что, ежели чего, сразу хватайся!.. Мы тебе, чтобы удобнее, усики на кольце запала спилили. Время тратить на их отжимание не придется".
   Приехал он сюда, а тут, как обычно: усиление, народу толпа, мест нет, ночуют, кто, где придется. Некому в первый день было с ним определяться, его и пихнули на ночевку в нынешний кабинет участковых, где вповалку несколько человек и наших и ваших. Я за полночь с поста пришел смену поднимать, свет включаю, смотрю: заворочался чего-то, приподнялся... А он, представляешь, на ночь эту гранату себе под подушку пихнул, а как увидел меня с улицы с оружием, так, видно, и полез за ней. Кольцо зацепилось да и снялось. А тут шесть человек спят. Хорошо, не совсем тупой попался в этом деле. Запал успел вывинтить и в угол бросить. Там и взорвалось. Я у него потом долго спрашивал: "Ты, если нас боишься, зачем ехал сюда?.."
   Много ненужной возни с ним еще было. Так и не поняли ни мы его, ни он нас. Расстались с большой обидой...
   По оперативным данным, в городе скопилось до четырех тысяч боевиков, что собираются 20 ноября напасть на городские подразделения федеральных сил и милиции.
   В Гудермесе боевиками подорваны два пассажирских поезда. Фугасы были заложены на путях и, в обоих случаях, вагоны составов просто сошли с рельс. Пострадавших нет.
  
   18 ноября 2004 года. Четверг.
   Призрак большой войны стережет наш райский уголок - Грозный.
   Командование берет курс на упреждение удара; вытаскиваются на улицы и садятся в оборону все городские подразделения, подтягиваются далекие армейские резервы.
   Половина личного состава РОВД уходит на суточные заслоны, вторая остается у родного очага и завтрашним днем меняет первую.
   Начальник МОБ - убогий злодей и отставной ординарец Рэгс - прыгает перед строем, высматривает равнодушных, и моросит сердечными пожеланиями:
   - Это я прошлый раз, значит, приехал проверять заслон, а там, кроме одного сотрудника, и нет никого. Все обедать ушли! Бросили пост и ушли обедать! - Что-то трескается и лопается в горле командира, выпуская отчаянный хрип. - Так не пойдет! Нечего на обед ходить! Вы, если без обеда не можете - носите еду с собой.
   На вчерашнем построении лейтенант Ангара поругался с подполковником Рэгсом, пытавшимся вытащить на ночной пост новоприбывшего контра Бамбука, который по неясной милости старшины до сих пор блудит безоружным. Рэгс не посмел разобраться со мной на месте и приберег злобу до утра. Сейчас он вертится рядом и, не осознавая, что творит, вручает мне два дня выходных:
   - Сегодня от службы участковых заступаешь в СОГ!
   СОГ на кровати...
   В пустой комнате, выбросившей на заслоны Опера, Сквозняка и, изгнавшей своей неприветливостью Ару, что спрятавшийся в рабочем кабинете, с самого утра ведет танковое наступление на Берлин, - компьютерную сказку, не поспевшего к войне художника, - я докрасна раскаляю, заросшую коростами каши электроплитку.
   С оловянной кастрюли умывальника, словно громкие секунды, падают в отстойный таз тяжелые капли воды. Голодным людоедом сидит в моих ногах и тянется к горлу серое, безгласное одиночество.
   Говорят, чужой порог крут, а хлеб горек, и сколько бы не было в стороннем доме света, он не наполняет глаз.
   Грозный... Почему так неотвязно, так настойчиво, и тоскливо, ходят за нами нетленные твои приведения?
   Город на Сунже... Что-то есть в нем, что-то такое, чего не видно под руинами раздавленных улиц и площадей.
   А, если отнять от города его развалины, если раскопать их, вынести на свалку весь этот, побитый железом камень? Неужели что-то откроется, кроме расплющенных трупов, обломков горевшей мебели и сгнившего вороха семейных альбомов - того мертвого, у которого можно будет спросить, как же все произошло и, как же теперь жить дальше? И будет ли без них на этой земле еще один Грозный, в котором никогда не было ни рабов, ни врагов? Неужели на целом свете больше нет места для новой Минутки, нового Черноречья или Катаямы?.. Выходит, что нет.
   Война всегда рождает больше вопросов, чем ответов. И все-таки среди всех "почему?", "зачем?", "за что?", сдвинув их в сторону, остается главный: "А что дальше?..", самая большая беда которого в том, что он вечен через день и через год после войны, что ему не суждено найти свой ответ на то, как жить теперь и, как живут другие без зла и оружия? Вопрос на вопросе...
   В двери лезет Бамбук, - заполненный домашними пирогами тюбик, - что, словно медведь-шатун, с самого утра рыщет по всей общаге, перетряхивает соседей на техинструмент и скребется в кубрике N5, вынимая оттуда последнюю память о Вовочке.
   Он встает над порогом - небрежный кочевник с ковальным молотом в отвислых руках.
   - Гвозди е?
   - Гвозди найн нихт.
   Бамбук переминается в ногах:
   - Что ж вы так, без гвоздей-то?
   Я, принявший на больную голову путаные идеи из какой-то недочитанной книжонки о философии, несу несвязную ахинею:
   - Я выше этого. К тому времени, когда подойдут твои гвозди, судьба забросит меня на такие высоты, с которых я уже не увижу, как ты тут внизу копошишься...
   Участковый Бамбук давно пережил те годы, в которых можно было чему-то удивляться, кого-то смущаться, жаловаться на свою долю и ловить в земных прудах, свалившиеся с неба звезды. Пятый десяток лет согнал с него все сомнения в правильности выбранного пути, и одел в прочный деревянный макинтош, из которого торчат только затвердевшие, годные на любую поделку лапы, да недвижное, не потянутое морщинами волнений лицо.
   Бамбук до вечера ползает по своей комнате, заворачивает в стену вывалившиеся патроны электроламп, метет пол, таскает воду в жилище и, в перерывах, щупает за все места, аки лепную обнову, выхваченную сегодня у старшины облупленную железку автомата.
   С наступлением мрака в дежурную часть заползают зловещие слухи о появлении на границе района банды из двух десятков бородачей. Для подтверждения этих слухов, отписки в МВД о правильном реагировании на ситуацию, опроса свидетелей, что засекли вражью вылазку, а заодно и удара по бандитам, собирают СОГ - пятерых, вооруженных автоматами актеров кукольного театра.
   Дежурный дает последние наставления и засовывает, нехотя двигающихся чеченцев в машину. Для меня этот выезд вообще темный лес; инструктаж, напутствия и пожелания дежурного - на неосвоенном мной языке. И лишь по тому, как всю дорогу щелкают затворами и волнуются чеченцы, я смутно догадываюсь о надвигающейся опасности.
   Мы едем - сами не знаем куда. Боевиков "кто-то где-то видел".
   Железный поток шоссе выплескивает нас на обочину. Водитель подкатывает к окраинному городскому блокпосту русского ОМОНа. Бойцы - выплывающие из тьмы громады без ног и голов - проносят перед нами необъятные свои корпуса. Их старший орет в наши, заваленные скрежетом дороги уши:
   - Последние стоим! Не видели никого сегодня! Кто видел - не знаем!
   По слякотному полотну лезет ревущая колонна армейцев, что обильно швыряется по сторонам грязью, ломает гусеницами асфальтовые позвонки и зажигает на небе зеленое пламя ракет.
   Под предлогом, что и на самом краю земли не знают о боевиках, следователь разворачивает машину к дому.
   Однако дежурный не спешит никого распускать и готовит новый выезд. Небывалый ажиотаж стоит вокруг не пойманной нами банды. В РОВД въезжают две машины городской комендатуры с целым генерал-майором.
   Вояки осведомлены гораздо больше нашего. Тремя машинами мы минует блокпост и суемся в лес на узкую, захваченную ночью дорогу. Место, у которого появлялись боевики, - водозабор с десятком плохо вооруженных бойцов местного полка охраны. Один из них, самый щуплый и длинный, бросает косые взгляды в сторону леса:
   - Человек пятнадцать было. Волки бородатые... Идут по всем правилам - гуськом, след в след, груженые под завязку, б/к, трубы гранатометные, мешки спальные. Мы не поняли, но, кажется, по часовому нашему на вышке раз выстрелили.
   Генерал разглядывает убогую халупу охраны - никчемный сарай с ободранной крышей и, висячими паклей боками. Он присвистывает в усы и спрашивает:
   - Сами-то как? Ответили?
   Чеченец, - убогий, обчищенный нуждой воин, - только качает головой:
   - Какое там?.. Вы приехали и уехали. А куда нам?.. У нас, кроме четырех магазинов нет ничего. У нас даже связи нет. Кто-то свою с дому приволок. Перебиваемся помаленьку.
   Уходя, мы не знаем, что пообещать эти людям. Слишком уж грязны будут любые посулы для тех, кто так давно ждет и никогда не дождется чужой помощи. Кто ни на кого не надеется, кроме самого себя. А поэтому уходим мы молча, без лжи и обещаний вернуться.
   Чеченец провожает нас один. Рассматривая, сплывающиеся с ночью спины, он, вместо прощания, выкрикивает гортанное, плохо им говоримое русское слово:
   - Спасибо!
  
   19 ноября 2004 года. Пятница.
   Инженерная разведка дорог.
   Солнце стоит в открытых нараспашку окнах. Синее небо заложило комнаты и пустило по углам зеленые тени утра. За осколком пятиэтажки берет свое начало горизонт.
   Я хожу у единственной стены здания, где над расползшимися дырами подъездов медленно отламываются и падают на мертвую землю бетонные плиты обрубленных комнат, где на качелях ветров качается, вислое по обе стороны, лохматое рванье крыши. Только шаг сюда, в спустившееся до фундамента окно - и дом остается за спиной. А дальше, как на ладони, лежит он, огромный, дурно пахнущий, заваленный несмываемой грязью город.
   Я отворачиваюсь и шагаю обратно. И вновь перед лицом лишь распахнутые настежь подъезды и окна, в которых бродят вперемешку небо и солнце.
   Комендачи ведут свою разведку до самого РОВД, через КПП которого уже ломится новая смена суточных заслонов - тяжкие УРАЛы, напичканные оружием и небритыми лицами.
   Мимо, мимо, мимо!
   Нескончаемо длинен, мят и недобр путь от РОВД до 26-го блокпоста...
   Последние холодные дни выморозили лужи и рассадили вдоль дороги окаменевших глиняных божков, маленьких и пузатых. На голых прутьях деревьев висят притихшие стаи пугливого воронья. Залегли, спутались и облезли сивые гривы соломенных трав.
   В ОМОНе, куда я бежал от Рэгса и Македонского, почти пусто, лишь беспросветно томятся бездельем, оставшиеся без личного состава командиры и замы.
   В "парадной зале" здания мы жарим яичницу, тратим табак и, ерзая на зашарканном диване, с тоской поглядываем на экран телевизора, где обглоданные модели мировой моды, проносят по краю подиума ходульные свои кости.
   А потом я сплю на втором ярусе кровати, в горячем воздухе сербского кубрика, среди, залепивших стену, пошлых вырезок из мужских журналов. И непобитые сновидения, упитанные и добрые, обкладывают мой день.
   Присев в "зале" на дорожку, я принимаю в руки, идущую по кругу бадью сваренного вкрутую чифиря. Обжигаясь и отирая губы, мы перебираем незапамятные сюжеты минувшего.
   Свой рассказ омоновец начинает так
   - В августе 96-го, когда сдали боевикам Грозный, отряд наш стоял здесь в городе у какой-то комендатуры. Все про те года слышали: совместные, с боевичьем,. блокпосты, совместные комендатуры... Было время... Мы, со своей стороны, за воротами старались лишний раз и не показываться, закона-то на этих не напасешься, а торговали нашим братом все, кому не лень. Вот и два бойца наших однажды вышли в город по надобности, - к ним боевики: "Кто, такие? Зачем здесь?" Те, такие-то, мол, такие, с Красноярска. Один - борода пуп покрывает, старый да страшный, - услышал откуда и давай в кафе звать: "Да, вы, - земляки мои! Я при Советском Союзе сидел в Красноярске! Пойдем, пиво пить!" А наши и поделать ничего не могут, двое всего, тут и остальные боевики насели: "Нельзя нас отказом обижать!" "Зашли мы туда, - говорят ребята, - а там бандитов, что впору огонь на себя вызывать! Хана, думаем...Но ничего, боевик-то наш, - земеля, чьи штаны в полоску, а небо в клетку, - что-то по-своему цыкнул на толпу, затащил за стол и, как обещал, пиво выставил. А мы пили и оглядывались; вот-вот сейчас обоих... Говорил он о чем-то, да не вспомнить. Какое там? Не до разговору тогда нам было.
   ...Мы после, когда вторая началась, со всеми, кто там был, сполна поговорили"
   Я оставляю ОМОН и выхожу за ворота к развороченному, сверкающему белой костью городу.
   Вечерний развод. На плацу, забуксовав перед ротой пэпсов, трещит жемчужными зубами, минированный бредовыми идеями Рэгс, чья глупость не знает выходных.
   О, Рэгс, что бы мы делали без тебя, объевшийся белены холоп, копающий под фундамент нашей ереси?
   - Сегодня, около ста боевиков, а может и больше, должны подойти в отдел! - завывает этот карманный кровопийца.
   Что-то бодрое и озорное выстреливает у него за спиной:
   - На чай, что ли?
   Рэгс щелкает каблуками, вскипает багрянцем, и запрыгивает для лучшего обзору на, только мытые ступени крыльца. Пытаясь стребовать с нашей совести, он припоминает основной ее долг:
   - Теперь, когда враг так близко, лучше бы не спать совсем и еще раз перечитать присягу! Там же все про это написано! Я имею в виду, как Родину защищать...
   Где-то рядом падает, неслышимая начальником фраза: "Что с больного взять, кроме анализов?"
   Прямая и длинная колокольня мечется по пятачку крыльца:
   - Сегодня нести службу, как никогда!
   Подергивая погонами, безнадежно хмыкает строй: а мы ее никогда и не несли. Зря переживаешь...
   "Артиллеристы, Сталин дал приказ! Артиллеристы, зовет Отчизна нас!.."
   Сегодня годовщина артиллерии. Весь день над городом висела зловещая, предгрозовая тишина, медленная и густая, как стоялая вода болот. Пушкари, чьи забродившие весельем души, к празднику готовились любо и основательно, просто тянули резину и, на протяжении дня, нет-нет, да подтаскивали к орудиям зеленые гробики снарядных ящиков - убойные гостинцы для, протянувшейся от соседней палатки и до самого горизонта, вражьей земли.
   ...Вздрагивает обвислой шкурой и тянется к земному шару, закабаленный несчастьем город. Второй час долбит артиллерия. И, словно гулкие шаги протезов, идет по безлюдным улицам ее затяжное и траурное эхо.
  
   20 ноября 2004 года. Суббота -
   21 ноября 2004 года. Воскресенье.
   На плацу курит часовой Катаяма. Я подхожу и, опершись локтем на поддавшееся его плечо, веду на восток указательный, с грызенным ногтем палец. На ослепительный восток, откуда уже плывут карминные пятна восхода.
   - Видишь?
   Задумчивый и копотливый Катаяма мотает круглой своей головой:
   - Нет, - говорит он и поворачивает ко мне азиатское лицо, - не вижу. Это ты - поэт, тебе дано, а мне нет...
   - Когда-нибудь, когда устану писать стихи, - продолжаю я начатый разговор, - то, наверное, составлю книгу про это... Про наш Грозный и сегодняшний восход. Главное - не забыть.
   - Про книгу?
   - Нет. Этот восход.
   - А ты напишешь? - спрашивает он.
   - Я напишу.
   - Только, правда, не забудь. - с особой печалью и важностью наказывает мне Катаяма. - Я бы и сам не прочь, да вот, бог не дал. Знаешь, многие списались писатели, опустели в слове и выдохлись в чувствах. Они не видят, что пишут. Нет страдания в строчках. И бедна их душа. Они пробегали мимо. Не были в солдатской шкуре ...Им не дано, даже если сильно захотят ...А те, кто был, мало, кто смог. А кто и просто не дожил...
   Я ухожу. Потому что не должен увидеть, как забелеют карминные пятна восхода... Потому что главное - не забыть... Потому что должен запомнить его таким, огненным, пропитанным кровью бунта, без вековой пыли истории...
   Следующая смена встает на заслоны. Вождь обходит нашу службу - шесть человек русской контры - и набирает желающих в СОГ.
   Отказавшись, я молча собираю нехитрый свой багаж: спальный мешок, боекомплект, консервы и отправляюсь на заслон 20-го участка.
   Между городом и шестью подавленными улочками участка, за узкой полоской леса, в диком поле встает наш суточный заслон. На перекрестке двух дорог, у самых развалин нежилого двухэтажного корпуса, вместе с четырьмя омоновцами-красноярцами я начинаю этот день.
   По обезображенным руинам плывет в свободном поиске, по-мальчишечьи скорый, что-то пыхтящий в, привинченную на плечо рацию, замполит Карабин, который с невесомой, наклеенной улыбкой и обязательным любопытством уже час расходует на разведку свой неохватный запас энергии. В белом свитере и белой вязаной шапочке над рыжей бородой, взяв в белые перчатки оружие, сидит на бревне, не справляющийся с кастрюлями и поварешками внештатный повар Плов, который мечтает подольше продлить этот счастливый день без плиты. Притулившись спиной к подпавшему забору, неспешно киснет пулеметчик Микишон - отставной гангстер немого кино, с забритой наголо лысиной и сигаретой в пропавших зубах. Прохваченная аптечным духом и обязательной верой в свое счастливое будущее, перемещается в пространстве безразмерная, надутая свободно проходящим воздухом, "горка" лекаря Борменталя.
   Дальше в сторону участка, собрали бивак армейцы разведбата - одного из лучших подразделений в Республике. Гордые, дисциплинированные офицеры сдержанно встречают, прикатившего с проверкой комбата - груду пузырящихся мышц, с маленькой каплей крапового берета на широком челе.
   Расположились мы в полуразрушенном домике, с пробитой в углу крышей и осевшей стеной, рядом с которой, на удивление, проложена и исправно работает подача газа в мелкую, забравшуюся на плоский камень буржуйку. Во дворе вертится цепной пес, который сторонится чужаков и с опаской подходит к нашим, брошенным под ноги сухарям. Днем приходит хозяин, кормит пса и рассказывает историю этого дома, где на его глазах погиб, взорвавшийся на мине сын. Мужик запинается через слово и морщит в небо потрескавшееся сухое лицо. Его ноги - одетые на штакетник джинсы - мелко перебирают к калитке, минуют ее и несут от нас несломленную, высокую спину отца, потерявшего последнюю надежду своей старости.
   Карабин снова лезет в развалины, вынимая оттуда высокий деревянный стол. Приткнув его у самой дороги, он сооружает рядом подобие лавки и устраивает нескончаемое заседание фальшивых министров, полусонных и взлохмаченных, с лениво вытянутыми ногами.
   Остановка, проверка транспорта и пешеходов теперь происходит следующим образом: двое из омоновцев тормозят всякого спешащего, наскоро выясняют имя и касту, поворачивают для ориентира в мою сторону и направляют на проверку документов. В десяти метрах от них в чистом поле торчит облупленный, с загнившими ногами стол, где участковый 20-го участка пристально разглядывает паспорта, а суровый "командир ОМОНа" Карабин выдает проходные билеты к дому.
   Но движение на участок медленно, скоротечно и жидко. На посту мы почти спим.
   Желтое полотно травы, поеное свежим воздухом и небом, зовет меня к самому краю Вселенной. Я поднимаю автомат и вдыхаю легкий, и пьяный ее запах. Перед лицом, на спине самого первого отсюда холма, стоят ослепительные зеркала Большого Кавказского Хребта - прозрачные вершины вечного холода, безучастные к горю людей.
   Справа неслышно ступает Карабин.
   - Собрался куда? - замирая, спрашивает он.
   - На участок родной сходить, думаю. Не был давно.
   Карабин скидает куртку и обтирает ладонью лицо.
   - Посмотрим, что ли? - говорит он сам себе, шлепая по бурой, завялившейся дороге.
   Нефть... Мазаное дегтем солнце плывет под ногами в сальных зеленых лужах. Оно копится в ямах и, переполнив их, вытекает на узкие обочины дорог. Нефтяные ручьи, мертвые и неохотные, вяло пробираются через поле, напитывают почву и множат огромные ядовитые пятна, на которых не вырасти ничему живому.
   Масштабы этой картины поражают воображение. Всюду нефть. Топкие блестящие озера с рыхлыми голыми берегами, из которых торчат, взятые огнем, ржавые пальцы обрезанных труб, сплюснутые головы цистерн, разобранные скелеты нефтекачалок. Даже трудно поверить, что все это было когда-то бережено и нужно людям. Слишком уж страшные следы разгрома, варварства и запустения покоятся здесь.
   Вот она - невидная, неотвратимая, лежащая в земле смерть! Грязная, мешаная с глиной гнилая покойная кровь, несущая падалью и вороньем. Неизбывное горе Чечни!
   Карабин подхватывает с земли, с обколотой эмалью чайничек, и подносит его к рваному шлангу насоса, из которого хлещет, не вмещающееся в Аиде черное золото. Он наклоняет надколотый носик над лужей воды, плескает туда жидкость и бросает спичку. Лужа занимается красным пламенем.
   - Ну, и как тебе? Кем бы стал, если участковым на таком участке дома был? - спрашивает замполит.
   Мне все равно. Я разворачиваюсь обратно.
   - Не было бы у меня никогда такого участка. А, если был, сволочью я бы на нем стал, мразью...
   Впервые за этот год, на наши заслоны привозят из отдела сухпай. Еще невиданное и неслыханное событие в Октябрьском РОВД.
   Вслед за сухпаем на пост подскакивает синяя "шестерка" Красноярского ОМОНа, которая нынче мотает по Грозному, загулявшего на своих именинах Серба, что лезет в наши объятья и запускает в общество граненый стакан. Обязательным составным сербского дня рождения является, высунувшийся из машины Рикошет - отдельная монета, которую не удержать никаким карманом, как бы не был он сшит. Рикошет отстоял в этом поле предыдущие сутки, затем, не заходя в отдел, успел напиться, вытрезвиться, не выспаться и вновь выйти на старт.
   Сфотографировавшись для памяти и порядка, оба хлопаются на заднее сиденье "Жигулей". Из спущенного окна торчит, свороченная на ухо кепка Серба:
   - Вы, как хотите, а наш синий БТР летит вперед! В коммуне остановка.
   В слово "синий" здесь вкладывается особое понятие.
   С заходом солнца на землю падает могильный холод. На горах догорают последние, дымящиеся угли заката. И неясная, черная, как нефть, тоска сечет кинжалами сердце.
   Вышел в поле - живи как свинья. Мы валяемся под забором на голой земле и пыхтим, найденной в доме сушеной коноплей. Жирные пятна тьмы заслоняют лица и видно только его - воняющий пылью и сладкой мечтой, оранжевый окурок, повесившийся во времени и пространстве.
   Я переворачиваюсь на спину и запрокидываю назад голову, туда, где кашляет от нашего горького дыма некурящий санинструктор.
   - Конопля-то - дрянь дешевая - сообщаю ему я. - Мне, кроме горла ободранного, нечем похвастаться. У тебя, слышь, в аптечке тарена бесхозного нету?
   Брякает своим пулеметом и подает голос Микишон:
   - Промедол - тоже ничего.
   Борменталь нажимает ладонью на горло и, справившись с недугом, честно оправдывается:
   - У меня не только с собой, у меня и на ПВД ничего нет. Не получал.
   Глухо выдыхает замполит:
   - Вот и пойди с таким в разведку... Никакого удовольствия.
   Степная свежая ночь развешала над миром закопченные тряпки своего шатра. Живая вода воздуха, ароматного и крепкого воздуха, течет с дальних окраин Ойкумены.
   Под мелодичный голос ночи, под вечный ее зов, мы делимся древними историями и заново складываем старинные саги этого похода.
   Не о чем тужить... Все уже было когда-то. Было оно, всегда холодное железо оружия в мозоленных руках, были те, легшие в руины дома, были эти, пачканные грязью, закрывшиеся щетиной лица, и твои, и мои, зашедшие из героического вчера песни, - этот, не петый славянским Баяном эпос чеченской войны.
   Столько времени прошло, а ведь помнится всё, словно начато этим днем. Столько раз каждый давал обет забыть дорогу сюда, закопать память и сжечь мосты в прошлое. Да только никто не смог. Слишком слабосильна, слишком несостоятельна оказалась наша душа, что никак не поспевала за телом. Мы уходили, а она вязла здесь. Она тонула в прежнем и не могла выбраться. А мы, словно проклятые, возвращались за ней, - жадной тварью, выпивающей жизнь, - и никак не могли понять, что же держит ее тут. И вязли сами. Вязли до собственных гробов и похоронок. Потому что были убиты еще там, в своей первой Чечне, в том, страшно далеком отсюда году.
   Ходячие трупы прошлого - чего мы ждали от жизни, если жили без души?!.
   Эти сказки, про вечность духовного и тленность телесного - я не верю в них! Свою душу я отпел еще там, на ледяных заставах Дагестана, средь белых надгробий его вершин. Душа смертна.
   Тогда, в 2000-м, мне казалось, что это пройдет, стоит лишь вернуться домой. Пройдет, как прошла однажды мальчишеская романтика, принесшая меня сюда. Но я ошибся. После возвращения отсюда, из моей жизни ушла радость. Та живая человеческая радость, такая будняя, простая и неприметная. Оказалось, что ее можно отнять, изувечить, совлечь с пути истинного. Какой уродиной, какой страшной проказой сделалась моя радость теперь!.. Она обратилась в неотвязный бред возвращения, она твердила мне эти годы только одно: вернись, вернись, вернись... Она, страшась, что я все забуду, заставляла писать одни и те же стихи о войне и смерти, она водила меня на вокзал, смотреть, как другие эшелоны везут сюда, в синие ночи, все новые и новые души. Я тайком от всех, чтобы не посчитали сумасшедшим, бегал на вокзал стеречь эти ночи чужого прощания, горя и неубранных слез! Из этого всего черпалась моя радость! Моя радость, которую я знал теперь.
   А какой же стала тогда тоска, если так мрачна, так холодна и непригожа была радость?..
   Чернее нефти...
   Откатились с неба и сели по горизонту сокрушенные армии облаков. Рассеченная, потерявшая свою половину луна, вползла в полночь и обвела светлым карандашом пустую дорогу, притихшую и захудалую.
   На грязной двуспальной кровати, застелив доски спальниками, мы размещаемся вчетвером. Пятый сидит с бессонницей во дворе у калитки.
   Время моего поста - самая середина ночи, когда легкая дымка уже заволокла обрубок луны и смесила тьму. В мире стоит тишина. На крохотной площадке двора, сунув в лапы мохнатую морду, спит собака. Обломки жилого корпуса подступают к дому все ближе и ведут за собой неясную, покалывающую сердце тревогу. Нельзя так долго и напряженно всматриваться в эти руины, могут появиться зрительные галлюцинации. Вот и сейчас, словно из потустороннего мира, в мертвой развалине вспыхивает и пропадает огонек сигареты. Налетевший ветер загремел железом крыши. Я приседаю на колено и оглядываюсь на двор. Спит собака.
   Меняющему меня Карабину, я напоминаю напоследок важную деталь:
   - Прежде чем спать пойдешь, сменщика своего, Борменталя, не забудь попугать. Парень молодой. Расслабится, заснет.
   Карабин усмехается:
   - Так пугну, что в следующем году только слабину почувствует.
   Утром нас меняет Курганский ОМОН. Не дождавшись своего сменщика, я прыгаю в их, отходящую к городу машину.
   В кафе перед отделом, уже прячутся, прибывшие раньше меня Баллу и Бродяга. Оба опасаются судьбоносного развода, откуда, после суточного дежурства, можно запросто заступить на новое. Рэгс, который, вероятнее всего, сейчас носится с проблемой нехватки людей, а больше, трясется от слуха о грядущем штурме Грозного, может вполне свободно усадить нас в развалившуюся коляску автобуса и, под личным контролем, вывезти обратно в поле.
   За пышными пельменями и кислым супом завтрака Ахиллес, отстоявший где-то в центре города, передает последние сводки с фронтов.
   Первая новость - целая страшная история, что хоть сейчас на книжную полку.
   Рожденный на пять минут посмеяться, да назло выживший, боец "детского РУБОПа" Змей Горыныч, как и всякий, замеченный и схваченный работник отдела, угодил позавчера в суточный заслон.
   На свое трагическое дежурство он вышел с двумя русскими контрами. Известное дело, что для русского человека - хорошо, то чеченцу - смерть. А вот Горыныч того не учел, а, скорее всего, не читал нужной научно-популярной литературы, много писавшей про гиблое это дело. Так вот, умаявшиеся за долгий день русские, по старой своей традиции приятно и с пользой проводить досуг, и, дабы скоротать лежащую впереди ночь, припасли для нее литр или два водки. И, только завалилось за дома солнце, - эх, любо ж, братцы, жить!.. - начали в деревне свадьбу...
   Змей пил из последних сил, до полного изнеможения и остановки мозговой деятельности, но и то, едва дотянул до полуночи. Он пал в самый восход желтой луны над бездыханным своим трупом. И густой свет ночного светила сел на бледное и мятое его лицо.
   А контра?
   А что контра?.. Контра благополучно выжала из бутылки остатки, тряхнула седой стариной и отыскала в себе волю прогуляться до ларька за новой партией алкоголя.
   Наши (Не в пример некоторым!) просидели почти всю ночь и сморились уже к рассвету. А вот на нем-то, на этом рассвете, и обнаружилась беда. Змей, захлебнувший вчера лишку и увлекшийся на какое-то время лунатизмом, успел, за недоглядом товарищей, сотворить немыслимое... Горыныч потерял автомат! Потерял совсем и не смог найти его утром. Русские, что спали в обнимку с оружием и, которым он поначалу предъявил за собственное, быстро урезонили растяпу и немало способствовали поиску до той поры, пока не стало ясно, что поезд ушел, а счастья Змею от жизни уже точно не дождаться.
   Все трое вернулись в РОВД и задрали вверх руки.
   Будь у нас не Саша, а начальник попроще, Горыныч бы, скорее всего, купил новый автомат, еще немало потрудился на славу отечества и продолжил бы бесполезное свое существование в "детском РУБОПе". Но нынче такое не проходит!
   В РОВД начался было неслыханный разбор полетов...
   Контре-то смогли предъявить лишь за дохлый душок изо рта, да за красные воспаленные глазки, прищуренные и наглые. У нее-то, бесстыжей контры, сегодня ничего не пропадало. А вот Горыныч уже приготовился на снятие всех четырех своих голов.
   ...В это время.
   Кроме товарищей Змея, еще один заслон похожим способом коротал эту ночь. Но там все было гораздо проще и без трагедий. Чеченцев там не было.
   Рано утром к личному составу этого заслона подошел прохожий мужик из местных. Он повертелся рядом, покашлял, пошумел и, наконец, смог кого-то разбудить.
   - Чего надо?
   Чеченец проявил зоркий глаз и гражданскую сознательность. Он указал в сторону проспекта Ленина и изрек:
   - Там на дороге автомат валяется. Трупа нет.
   В отдел этот заслон воротился с трофейным оружием.
   Номерок автомата, как ни странно, совпал с номерком, записанным у старшины в книги вооружения на имя Змея Горыныча.
   Кончилось все просто и быстро. Контре, что не усмотрела за Змеем, объявили об обязательном выговоре, а самому Горынычу было указано на дверь и напоследок прочтена лекция "Основные трудности сельского хозяйства и как с ними бороться".
   Отплясал Ванька на балу у Саньки... Все.
   Вторая новость Ахиллеса: вчера в Ленинском районе неизвестные, представившись сотрудниками Чеченского ОМОНа, заговорили с пэпсом кадыровского полка, отвлекли внимание и убили.
   Весь сегодняшний день я проспал.
  
   22 ноября 2004 года. Понедельник.
   В 03.00 гремит тревога.
   Стрельбы нет и враги не ломятся в двери, а потому мы с ленцой и неохотой собираемся на битву. Что опять случилось, никому не известно.
   В строю за моей спиной встает Катаяма, в черных одеждах, с черными угольными бровями, окруженный черной ночью, пухлой и мрачной. Он легонько тянет мой ворот и оказывается у уха:
   - Ну, и где моя книга, где написано про Великого Катаяму?
   Тревога и ее последствия, как обычно, для контры. Местным проще, они ночуют по домам и среди ночи в отдел не таскаются. Они здесь лишь тогда, когда неудачно залетят в наряд на усиление. Зато у нас, что ни темень, так хватайся за оружие.
   К месту сбора мы приезжаем, прямо сказать, далеко загодя. Сказалась древняя и дурная привычка дежурного, пораньше спроваживать, путающийся под ногами личный состав. Два наших УАЗика - сонные склепы, где храпят, свалившиеся друг на друга ватные манекены, - торчат за воротами комендатуры еще два часа.
   Развод на плацу и выезд на улицу Чайковского.
   На мерзлой грязи дорог армейцы устанавливают по углам ПВР свои БТРы и, взяв на пулеметные мушки беспредельную ночь, пускают между машинами пешие патрули. Красноярский, Курганский ОМОНы, временщики и октябрята собирают свой кулак у ворот.
   Все! Вражеская цитадель окружена! Просим всех с белыми флагами.
   Какое там?!. Охрана ПВР, - десяток бездельников и тунеядцев, что должны по утрам вставать, как минимум, раньше нашего, а здесь и вообще не спать, - не выдержав лютой ночи и холода, просто щелкнула задвижкой ворот и разбежалась по норам.
   "Тук-тук" - стучим мы прикладами в железные листы ворот... "Тук-тук" - смеется над нами эхо...
   Я перелажу через забор и падаю в пустой, без единой души двор. Тоскливое пятно фонаря, словно вырванный, ослепший, с бельмом глаз, качается над моей головой и не доносит до земли свой свет. Ощупав тыльную сторону калитки, я скидываю задвижку и впускаю на ПВР сонную, неповоротливую тревогу.
   Начинается штурм четырех пятиэтажек.
   По-человечески в дверь мы стучим только первый раз. Затем на нее обваливаются сапоги и оружие. Непричесанные, обмотанные в халаты пилигримы, тащат нам паспорта и раздирают зевающие рты:
   - И хочется вам в такую рань здесь обтираться?
   Откуда-то из-за угла на заплетающихся двоих выносится заспанное тело с расшвырянными по голове волосами и, с автоматом под мышкой. Это часовой - плоский индивидуум неустановленных лет. Не вязанные сегодня шнурки ползут вслед за его, громко гремящими ботинками. Только что стянутый местным населением с кровати, он шуршит для разведки по коридору и попадает здесь в мои руки.
   - Документы! - говорю я, не обращая внимания на форму и оружие, - Документы!
   Рядом со мной встает командир охраны, - румяный чеченец с тяжелым акцентом и иронической улыбкой в окладе черной бороды:
   - Он у нас первую неделю. А паспорт по рассеянности потерял, уже полгода восстановить не может. Так, ничего парень, когда не спит...
   Мы берем в оборот этаж за этажом и ползем на последний. По нашему приходу в коридорах собирается неохотная и пассивная толпа, что, с документом в кармане, ждет минуты своего освобождения. А шагни на этаж через пять минут - ни души и, ни одной полоски света из-под дверей. Все наново дрыхнут.
   Никого изначально не брали сомнения о результатах зачистки. Во дворе, темном и далеком от рассвета, мы плюсуем от каждой из групп по нулю. Результат: четыре ноля.
   После одной их разведок, где поленился сменить кепку на шапку, я мучаюсь ушами. Каждое резкое движение головой проворачивает в ней лопасти корабельного винта и заливает гноем опухшие раковины.
   На утреннем разводе я поочередно прижимаю плечи к ноющим лопухам головы. Чеченец Шахид сует в мои руки носовой платок и, не слушая никаких оправданий, угрожая полной глухотой, гонит меня в больницу.
   За воротами я ловлю такси.
   Машина едет по бесполезным, положенным в прах улицам. И ни один человек не пересекает наш путь.
   По-осеннему пыльный, пустой и холодный город, где так давно отошла листва и, так надолго отощало солнце. Замшелые каменоломни его руин... Великое царство мертвых, попираемое живыми. Живыми, у которых не хватает слез, чтобы вытекли их, посягнувшие на эту вечность глаза.
   На одном из перекрестков валяется, отхваченный от девятиэтажного дома осколок стены. Он так огромен, что на него в свое время не стали расходовать силы, а лишь спихнули к обочине, так после и забыли. Нет самого дома. И я напрасно выискиваю глазами хотя бы фундамент. По обе стороны дороги сплошная мешанина из ям и кочек, покрывшаяся запревшей соломой, отекшая тягостными воспоминаниями.
   При входе в поликлинику МВД у меня проверяет документы вооруженный наряд.
   Перед нужным кабинетом, поправляя ползущий с плеча автомат, заправляется чеченский милиционер. Лицо его делит пополам белоснежная марля бинта.
   - Какой? - блестя единственным глазом, спрашивает он.
   - Октябрьский.
   - Что, за больничным?
   Чеченец подсказывает, даже не предполагаемое мною ранее решение проблемы. Ах, это сладкое слово "больничный"!..
   - А, что, можно? - неуверенно интересуюсь я у "специалиста".
   - Как с врачом договоришься, - отвечает он, подмигивает, разворачивается и сбегает по лестнице.
   Ну, это уже неинтересно... От меня в чужой карман - не дождешься.
   Сморщенная тетка, со скрипучей и старой кожей больших ладоней, ковыряется в моих ушах. Она оседает на стул, обмотанный резиновой кишкой и, пяля на меня кошачьи желтые пятаки, уныло подвывает:
   - Ну, и что делать будем?
   Я сцепляю на животе пальцы и уставляю на нее тупое, непробиваемое лицо.
   - Вам виднее... Лечить будем.
   Мы поняли друг друга с полуслова.
   - У вас хорошее чувство юмора, молодой человек, - говорит мне врач и коварно сужает притухшие свои пятаки.
   - Спасибо, - говорю я, придерживая предательски ползущую вверх улыбку.
   Еще полминуты мы смотрим друг на друга, пока обоих не начинает трясти мелкий, рассыпчатый смех. Тетка отворачивается к столу и скребет на клочке бумажке рецепт моего спасения; наверное, корзину каких-нибудь невыносимых пилюль и касторки. Она садит меня на строгую овощную диету, запрещает всякие зачистки, патрули и рейды, и не дает больничный.
   "Да, уж!.." - вздыхаю я про себя и выхожу вон.
   РОВД. Первая половина дня. Пуская в потолок кофейный дым, и сдувая табачный пепел с бумаг, сопит в своих рабочих кабинетах следствие и дознание. У дверей ПВС растет смирная и бесконечная очередь желающих, хотя бы в этом месяце, получить паспорта. Готовят темные свои замыслы и строчат секретные донесения, вылезшие из вчерашних засад опера уголовного розыска. Собрав бригаду охраны, куда-то умчался неспокойный и агрессивный Саша. С самого утра обзирают безбрежное свое горе малоподвижные штабные клерки, зевающие и падающие головой на, заваленный макулатурой стол. Во дворе хрипло кукарекает Рамзес Безобразный, собирающий участковых и пэпсов в безотлагательный рейд на бензиновых спекулянтов. Выползают на мир, ходят, чешутся и носят тяжкую думу о вечернем отчете за проделанную работу первые замы: Шрэк, Клоп да Рэгс.
   Обтянув шарфом уши, я коротаю на кровати постылый день.
   РОВД. Вторая половина дня. Немытые чашки, с затвердевшей внутри кофейной коростой, подпирают пепельницы в пустых кабинетах дознания и следствия. У дверей ПВС продолжает расти смирная, бесконечная очередь всех желающих получить паспорт хотя бы в этот году. Сгинули с мест, расползлись по домам и кабакам недосыпающие опера уголовного розыска. Где-то с бригадой охраны свирепо и агрессивно действует неспокойный Саша. Засунув обратно в стол безбрежное свое горе, треплют языками и жрут сладкий сахар, привязанные к кабинетам штабники. Вместе с операми гоняют бильярд, пьют, спят и шатаются по рынку, бежавшие от Безобразного и, от его провалившегося рейда, участковые и пэпсы. Шрэк с Клопом, так и не выдумав ничего нового и, по привычке сваливать всю вину на Рэгса, подготавливают на сегодняшний вечер для Саши, как когда-то для Тайда, ежедневную пьесу-2004, с единственным действующим в ней болваном.
   Вечер после развода. В нашу комнату завернул колотун. Отключено электричество и протекает газ; от старости полопались газовые шланги и расползлись крепежные хомуты. Обернувшись в бушлаты, словно нахохлившиеся вороны, мы просиживаем на кроватях и мысленно вычисляем кубрики, где все нормально с подачей газа и пищи. К беде ко всему вышли все продукты.
   Холодная тишина висит в кубрике. В углу, невидном, таинственном углу, капает неизрасходованная вода. Мокрая, сырая вода... За окном скликают первых часовых. Позже туда позовут и нас. Туда, в мокрую, сырую, как эта вода, ночь...
   Подпоясанный одеялом Сквозняк, дергает меня за висячую над его кроватью ногу:
   - Как жить-то теперь будешь?
   Я подтягиваю конечность.
   - А мне доктор диету прописал.
   - Какую диету? - не понимает он.
   - Овощную.
  
   23 ноября 2004 года. Вторник.
   Пахан и Кубань. Почуяв приближающийся дембель, уловив его тонкий, не выветриваемый запах, тот самый, которого они, брезговавшие любой бодягой и спиртом, так честно, так долго ждали здесь, оба контра дали непростительную слабину. У людей не выдержали нервы быть всегда трезвыми и не набраться в хлам. Их, ни кем не замеченный подвиг, закончился этой ночью пустой и обидной будней пьянкой.
   Разгорячившись, пьянка перешла в гонки по битым магистралям ночного неосвещенного Грозного. Катались на прикупленной недавно Паханом ходовой "Ниве". Катались, как обычно, со свистом, со скоростью света и до аварии. Катались, пока не улетели в канаву за обочину. По обыкновению всех таких происшествий, всегда более пьяный шофер, остался с легким испугом под оседающим сердцем, а вот пассажир Кубань, положительный, всегда готовый на доску почета Кубань, схлопотал о треснувшее лобовое стекло огромную кровоточащую во лбу шишку.
   В отделе рану заткнули ватой и бинтами, а "Ниву", смятую, с подвернувшимися передними колесами, скрыли от сторонних глаз какой-то ветхой рогожей.
   В середине ночи я выбираюсь на пост. Идет первый белый, белый снег. Траурные хлопья спускаются с неба и топятся в темных лужах земли. Щипанный пух, хрупкий, невесомый пух, рядит в прохладные одежды старые жерди каштанов, мажет меловыми разводами и ведет на место, сбежавшие во мрак дома.
   Со стороны рынка, с небесных этажей каменной развалины, кто-то с ненавистью отплевывается по РОВД одиночным автоматными выстрелами. Скрытый стеной снегопада, он лупит слепо и наугад.
   Снег идет весь день. И преображается, свежеет Грозный. Черные его руины, затасканные в грязных лапах осени, встают сверкающими шедеврами безобразного зодчества. Белая материя зимы ложится на город. И только дороги, потекшие в ширину дороги, размазывают по земле желтую свою слюну.
   Далекие полуденные страны доносят до нас голос своей беды. В последние дни, в эти, полные собственной суеты дни, наше сознание ни на минуту не отпускает Ирак. Совсем недавно, еще вчера, закончилась героическая оборона Эльфалуджи. И еще вчера никто не отлипал от телевизора. И не нашлось бы такого слова, чтобы сказать, какое святое чувство вызывала у нас, много раз оброненная в новостях фраза: "Особенно жестокое сопротивление американским войскам оказали чеченские боевики". Впервые слово это, "чеченские боевики", было произнесено для нас в единственном положительном смысле.
   Какая гордость за этих людей поселилась в наших сердцах! Пусть сегодня они по ту сторону фронта, пусть с ненавистью к нам и жаждой убийства. Но это сегодня. Мы из одной семьи, живем под одним небом и имеем общую землю предков. Мы много раз ссорились и поднимали руку друг на друга. Это ничего. Помиримся и в этот раз. Сегодня они - воины с русской земли - умирают на подступах к ней и за нее. Не просто за братьев по вере и за саму веру, а за само свое существование. Чтобы в их Чечню, в их замученные, обнаженные утратами семьи, не приползла новая война.
   Наемники с нашей земли, крепко настучавшие по зубам общему врагу! Наша общая гордость обеих наций!
   Парадное крыльцо РОВД. Пятиминутный разговор с двумя пэсами:
   - ...Чуешь, боле менее, спокойно в Республике стало? Все ярые и оголтелые туда утекли, - изрекает чеченец постарше.
   Второй чмокает ботинками в мокром снеге и сует мне холодную ладонь:
   - Привет. В Ирак бы поехал?
   - Смотря за кого, - говорю я.
   Пэпс делает задумчивое лицо и, не спеша, словно на важных торгах, называет цены:
   - Американцы платят от тысячи до двух "зеленых" в месяц. Иракцы мало, почти ничего. Трудно им, бьют их сейчас...
   - Всех не побьют. А мы приедем, поможем, - заверяю я.
   - Бесплатно умирать? - изумляется он.
   - Ну, почему же? За идею!
   - Смертью храбрых в первых рядах? - серьезно спрашивает меня, что постарше.
   - Да. Смертью храбрых в первых рядах, - киваю я и возвращаюсь к первому:
   - А ты бы с кем?
   - С американцами. Живой и с деньгами.
   - Но ведь это против своих братьев по вере?
   Чеченец воспламеняет на меня глаза и гордо задирает лицо.
   - А они? Они, что много нам добра принесли?.. Их арабские наемники...
   Из окна дежурки выставляется на двор серебряная макушка Лома. Худой и длинный, как столб, он машет пэпсам серым рукавом затрепанного мундира:
   - Давайте заходите. Пулеметы я ваши вынул уже...
   Разложив подле себя изорванное тряпье простыней, пэпсы смазывают, застоявшееся в шкафах грозное оружие. За стеной оружейной комнаты, в кабинете дежурного черкают какие-то рапорта два участковых. В коридоре гремит шваброй и плещет водой старая, согнутая в спине уборщица. Дальше на стене скорбит памятный стенд с фотографиями, погибших милиционеров-чеченцев Октябрьского, - черно-белые лица на старой плакатной бумаге...
   Я не понял пэпээсника.
  
   24 ноября 2004 года. Среда.
   Организаторы ночных зачисток преследуют какую-то настойчивую и ускользающую от нас цель. Они упрямо долбят и долбят в одно место - ПВР Чайковского.
   Нормальная армейско-милицейская операция... В силу общего неустройства, суматохи и груды витиеватых указаний сверху, местное командование никак не может решиться на правильный выбор. Вместо того, чтобы сразу бросить нас на зачистку, начальство тянет кота за хвост и предпочитает времени решить, свалившиеся на него вопросы.
   У комендатуры пыхтят выхлопными трубами, припавшие на обочину машины. Продолжая славные боевые традиции, мы с трех часов ночи валяемся по лавкам да сиденьям, толкаемся и всхрапываем во сне.
   За окном носятся над землей редкие льдинки снега. Черноволосая ночь гонит через город вороные табуны бешеных кобылиц. Смоляные их копыта выбивают крошку на, пройденных пулями стенах ...Где-то, сбиваясь и захлебываясь, неумело читает нотную грамоту пулеметный дуэт безвестного блокпоста.
   Обессилившие в пустом ожидании, ФСБ и отряд какого-то ОМОНа чистят ПВР в отрыве от основных сил.
   На месте мы появляемся под занавес, когда "фэйсы" уже хорошенько встряхнули каждую заспанную нору, и стащили в свою машину все паспорта мужского населения. Они так и остаются с ноутбуком и грудой красных книжиц, заваливших заднее сиденье УАЗика. Мы ругаемся, курим, и вновь расползаемся по машинам.
   По пути в отдел, я прыгаю у 26-го блока.
   Сон, завтрак, сон, обед, возвращение.
   Толпа народа у ворот РОВД. Старая картина, вывешиваемая каждым новым днем... Они снова здесь у молчаливой тверди бездушного закона ...Затканные в длинные шали старухи, ворочающие по сторонам потухающими глазами, сухие, скрипящие лакированной костью суставов старики, с опавшими лицами в седой бороде, полнокровные, пышногрудые женщины с детьми на руках, упрямо ползущие к калитке, немногочисленные засевшие по парам на обочине и, косящие исподлобья мужчины.
   Двое поднимаются и подходят ко мне, непредвзятые и гордые.
   - Командир, рапорт напиши.
   Обоих я вижу впервые.
   - В милицию?
   Чеченцы кивают:
   - Один уже написали. Одного не хватает.
   Еще двое решились пойти по нашей дороге. По установленным здесь законам, каждый желающий служить в милиции обязан предоставить для начала подробный рапорт-поручение на себя от двух действующих офицеров. После их будут проверять ФСБ и МВД, после всплывут все их грехи или их отсутствие, после будет принято решение служить, гулять или сидеть. Всем.
   Я отказываю чеченцам.
   Часовой поста с тоской отбивается от местного населения и сокрушенно качает головой. Он брякает задвижкой и отворяет передо мной калитку.
   В коридоре общежития я вожусь с замком и все не могу попасть в кубрик. Подкравшийся сзади Рикошет, хватается обеими лапами за цевье, тащит меня в сторону и мелет какую-то ерунду:
   - Всё! От должности тебя отстранили!
   Я не понимаю его шутки:
   - Всё, когда ноги холодные...
   Рикошет вызывает на мою память случай с похищением водителя СОГ. Нелепая ситуация, которая и быльем давно поросла. Поросла быльем. Век воли не видать. Поросла да не для всех. Пока мы так скоро, без удивления и с безмятежностью, отпели водителя, а после так же безучастно проследили его воскрешение, на равнодушные наши головы уже затачивался топор карательного, невидного отсюда, правосудия.
   Вот и рубануло. Самое время.
   - Оружию, - беззлобно рычит, отбирающий у меня автомат Рикошет, - оружию, говорю, сдавай!
   В секретариате я покусываю губы, и дважды перечитываю приказ МВД: "...в связи с похищением неизвестными лицами водителя Дежурной части... и проводимой по этому поводу проверкой, отстранить от должностных обязанностей участкового уполномоченного лейтенанта милиции Ангару..." Перед Ангарой стоит сам Тайд, вослед идут Батон, Нахаленок и два пэпса чеченца.
   Тихо-задумчив и невесел, я наблюдаюсь в углу плаца у общежития, где разбираю случившееся и подгоняю к нему темные перспективы. В неясное мое горе втискивается Нахаленок. С завязанными на шее наушниками, - черными лепешками на полголовы, - всегда вычищенный и бледный, он появляется откуда-то из-под земли и всхлипывает рядом потекшим, разморозившимся к полудню носом. Я косо завертываю на него голову:
   - Слыхал, что за дела творятся?
   Нахаленок весь сквозит мыслью и полон какой-то странной уверенности.
   - Это хорошо, - говорит он и смигивает васильковыми глазами, - это очень хорошо. Я тот приказ откопирую, повешу на стену, разуюсь, и буду валяться на кровати, пока не кончится проверка. И не пойду по работе.
   - А оружие? - не понимаю я радости Нахаленка.
   - Тем более, дома будем сидеть, - уверяет он.
   Нахаленок заводит карманный плеер, закладывает черными лепешками уши и неторопливо отправляется в свой мир голубого неба и розовой мечты.
   Романтик с симфоническими оркестрами и рок-н-роллами под колпаком вязаной шапчонки, шагающий в блаженном хмелю поверх земного хаоса, Нахаленок заражает меня идеей радужного оптимизма и явившегося, наконец, заслуженного счастья. Теория, заложенная им и разогнавшаяся в моем сознании дальше, полностью исключила будущее мое участие в каких бы то ни было зачистках, походах на бензокоролей и дежурств в СОГе. Теперь можно даже на пост ночью не ходить! Можно целый день только спать и жрать! Наконец-то, можно будет дописать все неоконченные стихи и домазать недостающие штрихи в литературные портреты сказочных персонажей Октябрьского. Навести порядок в своих дневниках, и шагнуть за пополнением интеллекта в местную библиотеку на 8 Марта.
   Да, это то, о чем я так долго мечтал!..
   Но Нахаленок недоглядел. Слишком молода и не изучена оказалась его теория. До скрытой ее глубины я добрался уже вечером, выросшим из дневного безделья, задумавшимся в скуке вечером. Малодушие и трусость - вот что не разглядел Нахаленок.
   Там, откуда пришла эта депеша, это решение вполне возможно и предсказуемо. Быть уволенным из милиции за трусость! За то, что всегда так презиралось и так ненавиделось мной. И ничего не докажешь после. И не отмыться от этого клейма до конца жизни.
   Вчера в поселке Пригородное у Грозного найден схрон из десятка гранатометных выстрелов и сотни артиллерийских снарядов.
   Инженерная разведка Заводского сняла поставленный боевиками большой мощности фугас.
  
   25 ноября 2004 года. Четверг.
   На исходе осень... Моя первая и последняя чеченская осень. Ее щедрое золото закатов, могучих, внеземных закатов, купающихся в черной крови южного вечера. И красная медь листопадов, плывущая вдаль по потолстевшей желтоводной Сунже... Все то, что уже растеряло краски и сгинуло в небытие. Осталась лишь она, цепляющаяся за край копанной ей могилы, серая старуха осенней тоски.
   Осень, как же мы выжили? Как же не легли в грязь на твоих больших, замазанных беспрерывным горем дорогах войны? Осень 2004-го... Неужели выдыхается этот год? Неужели так рядом, так близко стоят первые часы декабря?
   Да. Скоро зима. Скоро конец войне. И я уже не могу ждать.
   Притихла, покрылась непроходимой тоской и схоронила светлое небо сама Чечня. Посыпались снегопады, привалили горные тропы и перевалы
   ...Они ушли на зимние квартиры, сели в аулах, втекли в города. Мы остались в своей осажденной крепости. Это у них есть разница в зиме, осени, весне и лете. Это они делят времена года на те, в которых легче прятаться и убивать. Мы не делим. Все они одинаково трагичны и ни на какой нет надежды.
   Чем мы отличаемся от них?
   Мы не знаем, за что воюем. Такие понятия, как Родина, долг, патриотизм давно расточили, когда-то так ярко горевший здесь свет, истрепались, увязли в сомнениях, растерялись за давностью лет. Конечно, на другой войне было бы все по другому. Но не здесь, не на чеченской, братоубийственной, гражданской. У нас нет цели. Мы спутались, устали, истребили в себе веру, что все это когда-то закончится. Мы сами не верим в конец войны. И победа, которая будет впереди, которой обязательно должна кончиться эта война, так далека, что отсюда не разглядеть и год. Но самая страшная наша беда в том, что мы едем сюда не за победой, а за войной, которой так не хватает дома. Едем, чтобы провести с ней утекающую свою жизнь.
   А им это ничего не нужно. У бандитов нет Родины, нет долга, нет патриотизма. У них нет сомнений. Им даже не важна победа. А, если и важна, то это сейчас не главное. Это потерпит. Победа - не цель. В отличие от нас они знают, за что воюют. И это придает им уверенности, наглости и бешеной энергии. Потому что они воюют за деньги. Все идейные уже пали. Их бог - доллар, их вера - террор. Они живут лишь для одного - убивать. Никакой морали о добре и зле, никаких сказок о "независимости" и "оккупации". Только деньги, только террор.
   И теперь мы должны знать, за что воюем. Чтобы убить их всех.
   В сомнениях, с севшей на лица тревогой, мы собираемся позади строя: я, Нахаленок, Батон, Шамиль и Рамзан. Все "трусы" Октябрьского. Нет только Тайда. Ему это обвинение, как мертвому припарка. Всего лишь какой-то приказ МВД, всего лишь какая-то бумажка. И уже, словно не для нас, проходит утренний развод, это нудное гудение командиров, от которого каждый раньше мечтал бежать на край земли. В один день мы стали почти изгоями, судьба которых не сходит с уст.
   Нет, от нас не отвернулись, не прокляли и не оплевали. Мы остались с ними, стоящими рядом. Но остались для них, а не для себя. Теперь мы не такие, как они. Потому что у них есть работа, есть командиры, есть зачистки, есть трудное завтра. А у нас нет. Они уже живут в другом мире, на другом берегу, с другими радостями и бедами, до которых никому из нас теперь никогда не добраться.
   Неужели, правда, я буду уволен за трусость? Неужели, мне придется оправдываться всю жизнь? И как воротиться домой с эти злом?
   ...У нас еще не забрали оружие. Сев на корточки и упершись прикладами в землю, мы перебираем пальцами по дорогому для каждого прошлому - холодной стали автоматных стволов.
   - Что будет с вами? - спрашиваю я чеченцев.
   Они безучастно поворачивают лица; мягкое и гладкое лицо Шамиля, хищное и жесткое Рамзана.
   - Уволят, наверно. Жаль. Здесь больше негде работать.
   Решая общее, как свое, поддается вперед Батон. Он смотрит на меня:
   - Зря ты так... Не стоит переживать. Дома поймут. А здесь... Не им решать струсили мы или нет. Я даже не стану оправдываться.
   Первым, выпрямив тщедушное тело, поднимается Нахаленок. Он шуршит болонью камуфляжа и отнимает от земли автомат.
   - Доделать надо... Дела у меня остались без конца... - говорит он.
   Ведомый совестью и привычкой, Нахаленок уходит в рабочий кабинет приводить в порядок оперские архивы, и сносить на бумагу последние прописные тайны сыска.
   Предоставив времени решать свалившуюся беду, я отлеживаю в кубрике ленивые свои бока. Дежурный, преисполненный напряжения и тревоги, пробирается сюда уже к вечеру и стаскивает меня с кровати.
   - Быстрее собирайся. Тебя к телефону, - говорит он и, не давая опомниться, толкает к выходу.
   Неладное я почувствовал сразу. Но, не подав виду, запихиваю на ходу шнурки в голенища берцев, и еще пытаюсь острить:
   - Мама, папа? Может, девушки, какие? А, может, приказ о награждении зачитают?..
   Чеченец успокаивает меня на месте:
   - Мама, папа... И дэвушки... - он поднимает волосатую, скрюченную в пальцах кисть и трясет ей у лица, - С Пыльного тебя требуют! Сплясали вы, по ходу, свою лезгиночку...
   Я осторожно беру телефонную трубку и вешаю ее на ухо. Не мигая, со сплюснутыми губами, рядом стоит литая статуя дежурного. Густой и спокойный голос выдает по ту сторону человека большой важности. Он представляется: "Пыльный. Полковник ... Особый отдел ..."
   Я жду начала. Где-то в сознании проскальзывают последние мои грехи. Интересно, как дальше повернется, пригласят ли меня туда, сами за мной приедут или просто разговором отделаюсь?
   Полковник начинает допрос:
   - Это, ты, - участковый 20-го участка Грозного?
   До пыток еще далеко, и допрос пока любит краткость.
   - Да, - сознаюсь я ему.
   - Давно работаешь?
   - Год.
   Где-то за спиной этих невинных разговоров, полковник уже ставит на меня свой большой капкан. "Вот, сейчас, спросит... Вот, сейчас точно спросит..." - подготавливаю я себя.
   Полковник меняет тон:
   - Слышь, земляк, поройся, пожалуйста, в своем паспорте на участок. Нам нужно знать, кто живет на 2-й Украинской-8. Очень прошу тебя.
   Я готов был ответить на любой вопрос (даже на обвинение в предательстве), был готов к любой катастрофе, но только не к такому!
   Представить на суд Пыльного паспорт участкового 20-го участка?! Тот самый паспорт, где за точность не только фамилий, но и букв, в целой России не найдется человека, кто бы поручился! Так вот для чего затевалась вся эта трагедия, столько стоившая мне за эти секунды! И, оказывается-то, искали не меня, а какого-то безликого участкового 20-го участка. Там не знают такого славного и знаменитого человека, как лейтенант Ангара! Ни в ушах, ни в глазах не стоял он в их Пыльном! Не знают!
   И, слава богу!..
   Моя голова лихорадочно сеет мысль: вывернуться, соврать, перехитрить, паспорт спрятать или вообще уничтожить... Какая там 2-я Украинская-8? Да каждый адрес одним пером мазан!
   В вежливой форме я отказываю особисту.
   - Там, товарищ полковник, это... У меня, паспорт этот недавно комиссия МВД увезла на проверку. Не знаю, когда будет.
   Полковник благодарит меня, что не отвернулся от его нужды, говорит, что поищет нужное своими силами и, наказав быть здоровым, прощается.
   Стянув из служебного кабинета свою "книгу сказок", я, на всякий случай, перепрятываю ее в комнате в собственных шмотках.
   Вчера, наводя в комнате положенный марафет, мы со Сквозняком вышвырнули на помойку кусок сала, что за день до этого подарили Оперу бойцы Ростовского ОМОНа. Выкинули по ошибке и очень об этом жалели, хотя так никому и не сознались. По официальной версии сало пропало прямо из хибары. Ушло, не бог весть куда. Сегодня утром, опять же со Сквозняком, мы подарили Рафинаду застоявшийся в углу мешок сахара. Подарили и сделали из этого большую тайну. Рафинад навьючивался домой в Дагестан и, словно старый скряга, собрался вывезти туда бесхозную половину Грозного. Вместе с Рафинадом, только на Север, в служебную командировку на Ставрополье убыл и Опер. Вечером мешка сахара хватился Ара.
   Собиравшийся целый год гнать самогон и настаивать брагу, он никак не может смириться с крахом своих надежд.
   - Вчера сало. Сегодня сахар. Я понимаю, сало кто-то сожрал. Но не мешок сахара! - нарезая круги по кубрику, пыхтит Ара.
   Мы со Сквозняком, как можем, помогаем расследованию:
   - А, может, Опер в Ставрополь продавать увез?
   - А, может, и сало он свое втихаря съел? Чтобы не делиться.
   Наконец, Сквозняк выдвигает убийственную версию: сало (пленных кормить) и сахар (на сивуху) унесли боевики! Прокрались ночью в комнату и, пока все спали (Как живы-то остались?!), выкрали главные наши продукты.
   Тема разговора переходит сплошь на боевиков. Наш следователь, всегда болезненно относящийся к любому упоминанию о бородатых героях Шервудских лесов, не на шутку начинает нервничать, огрызаться, психовать. Вскоре он падает на кровать с головными болями и просьбой прекратить страшный разговор.
   В Заводском районе кадыровцами и вояками Внутренних Войск обнаружен крупный схрон боеприпасов.
  
   26 ноября 2004 года. Пятница.
   На железо лестницы глухо падают тяжелые шаги. Еще самая середина ночи, самая бездонная ее минута с синими звездами и нагромождениями многочисленных ужасов. Я прыгаю на пол и размыкаю глаза. Там, за дверью, в замученном мире ночи, холода и войны, готовится следующая зачистка. Там утробно стонут тяжелые от сна люди, там кончается тишина.
   ...Но это было вчера. Я совсем потерял память.
   Поднимаются Сквозняк, Опер, берут оружие и молча шагают за дверь. Все уходят. А я, лишенный их Грозного из мира ночи, холода и войны, остаюсь здесь, среди смертоносного и сладостного настоя тишины... со своей надеждой на возвращение.
   Извергая гневные речи, на крохотном поле крыльца скалится Македонский. Потемневший, заросший и спавший лицом, он коротко постреливает по нашим шеренгам чем-то острым и тяжелым. Меркнущие тряпки флагов мотаются над ним. Местные отводят глаза. Они по очереди рассматривают побелевшую скатерть русского и сбывшую зелень чеченского, снимают на память черный блеск начищенных Сашиных ботинок.
   Саша говорит по чеченски. Почти всегда. Это его действующая привычка и частый порядок общения со всем личным составом.
   Внезапное буйство начальника идет, по видимому, из больших кабинетов Республиканского МВД, где вчерашним днем произошло очередное совещание главных действующих акционеров компании. До нас уже долетели "трассера", что там Саше крепко предъявили за нулевые показатели Октябрьского. Потому что он, ищущий крови, воюющий в одиночку волк, все рыскает по ночам вдали от дома и не смотрит за порядком у родного очага. Потому что Саша, по природе своей жестокая и авантюрная натура, привык прыгать на чужое горло первым, но не научился оглядываться, идут ли за ним другие. Он, сколотивший вокруг себя такую же публику из десятка охранников, бывает, не появляется в отделе по двое-трое суток, днюя и ночуя на улицах города. А его вотчина легла в молчание и остановилась в действии.
   Ярость и ненависть Саши к ваххабитам переходит всякие границы. Иногда кажется, что она вышла на свет первой и еще надолго переживет Македонского на этой земле. Наверное, что там гадать? несладко приходится, попавшим в его беспощадные руки...
   Мы смотрим на начальника со стороны и не торопимся с оценкой. Нужно дать дорогу времени. Впереди уважение, впереди и обиды.
   А если честно, нам все равно. Мы предоставлены самим себе. Начальник воюет, а мы, оставленные без досмотру, бросили работать.
   По окончанию развода, я Нахаленок и Батон подступаем к Капитану Шрэку со своей бедой. Начальник штаба, способный до мудрой мысли малый, вполне трезво оценивает ситуацию с лишением РОВД в один день сразу пяти боеспособных штыков. Шрэк думает. Он по старой привычке гладит ладонью пышный "ежик" головы и настраивает на лбу старые слипшиеся морщины - иконную маску мудрости. Проблема, решаемая им сейчас, видимо, не привлекла должного внимания Македонского и была спущена последним на тормозах. Прекрасно отдавая себе отчет в действиях, Шрэк, за спиной начальника, пытается ее решить; вернуть отделу его целое и, в случае чего, заранее прокладывает дорожку, по которой сможет уйти от кары МВД. Никаких бумаг, только устно. Саша - это ничего... Саша поймет, с Сашей он договорится.
   Шрэк стреляет сразу обоих зайцев и возвращает нас в строй:
   - Вы, вот что... Приказ МВД - это, конечно, приказ МВД, от него не уйдешь. Там всякое пишут... Вы, значит, пока не кончится проверка, потихоньку несете службу, понемногу участвуете в зачистках... Разберутся нормально, может и обойдется... Оружие мы у вас забирать не будем.
   Начальник штаба не убрал проблему, но мне почему-то стало легче. Я еще нужен.
   Я заступаю в СОГ.
   С 29-го блокпоста мы увозим двух, задержанных Новосибирским ОМОНом бойцов чеченского разведбатальона Руслана Ямадаева "Восток". Отдельно от ямадаевцев, сложенное друг на друга, трясется по кочкам их, клейменное кровью оружие. На одном из прикладов, стертом и побелевшем, светятся четыре тонкие, едва видимые, зарубки.
   Оба раскатывают с удостоверениями военнослужащих Вооруженных Сил РФ при отсутствии военных билетов. То и есть причина их задержания бдительными сибиряками. Чеченцы, под фотографиями которых никогда не ставил подпись ни один военный комиссар, на все вопросы только зевают, чешут в бородах, не поддаются тревоге и даже не сожалеют о загубленном времени.
   В отделе, примерив их фамилии к криминальным спискам Министерства и, не найдя схожих, обоим возвращают оружие.
   На следующий выезд отправляется Сапфир. Они забирают с адреса потерпевшего и везут его в больницу. Тот жестоко избит тремя вооруженными неизвестными, ограблен и брошен в бессознательном состоянии.
   Час за часом течет неудержимо, как вода в Сунже. День заносит свой хвост.
   В, заброшенном теплом кубрике, с нагими стенами и рваными газовыми шлангами на нечищеном полу, мы с Ветераном сидим на пыльных одеялах кроватей. Он, пущенный на вольные хлеба еще 21-м числом, никак не может дождаться зарплаты и, все не напьется водкой.
   - Что так не прибрано, холодно у вас? - натягивая на шею воротник, спрашиваю я.
   Ветеран - взъерошенный, поблекший воробей - приспускает книзу смятый нос, сощуривается и катит бочку на товарищей:
   - Одни дембеля собрались: Белка, Антилопа, Шухер. Каждый первый - дембель. Прибраться некому, потому что завтра домой всем. И всякий билетом машет...
   Ветеран перемещается к столу, голому как пустыня, посыпанному хрустящим песком хлебных крошек, осматривает его, убирает запахший спиртом стакан и сползает на табурет, - бессменную трибуну одинокого висельника.
   - Чая, извиняй, нет, - объясняется он в своем порыве.
   Я пытаю его собственными страхами:
   - Еще поедешь?
   Минута тишины, болезненной и трагической тишины, влезает в кубрик. В углах потолка, в провисших гамаках паутины, качаются высохшие трупы мух. Жидкий туман сумерек сочится через окно.
   Ссутулившийся еще больше, подавленный спиртом и воспоминаниями Ветеран, приступает к речи:
   - Жизнь кончилась... Мы здесь, а она там. Здесь ничего не меняется, новый день - недостойный памятник вчерашнего. В нем только суета, водка, зло и смерть. Они идут, наши годы, а не дают ничего нового. Знаешь, я каждый раз возвращаюсь отсюда и не нахожу прежнего. Там так быстро, так не предсказуемо все сменяется. Там женятся, изменяют, рожают детей, меняют работу, меняют друзей, покупают в дом обновку, ковыряются на огороде... Я не о том, что там проще. Все гораздо хуже; мы не меняемся. У нас нет того мира вещей, что развивают, дают новое и выбрасывают старое. У нас вообще, кроме войны ничего нет. А она отупляет, стирает границы человеческого, сеет страх и апатию. Мы деградируем. Разве, тебе, что-нибудь нужно там, в их мире, куда так трудно выбраться даже сейчас. Даже сейчас, когда уже ничего не держит, кроме воспоминаний. Что будет нужно, тебе, по возвращению?.. Вряд ли, что-то большее, кроме тишины и покоя. А там этим не отделаешься. Там нужна корысть, зависть, сребролюбивость, напыщенность, наглость. Понимаешь, раньше я этого не замечал. Был таким, как все, и не проходил мимо этих пороков. А теперь тяжелее. Теперь я вижу их, могу ненавидеть, могу осуждать, могу пройти мимо. Но не могу с той легкостью, что и раньше, примерить на себя. Хотя, конечно, ведь не святой, еще примерю, но стать своим среди своих уже не смогу... Я сам так отстал от прошлого, от дня, где был умнее, моложе и нужнее. Я не знаю, что буду делать там...
   Запалив сигарету, он с наслаждением выпивает острый, пахучий дым.
   - Я вернусь.
   Это сказал Ветеран - запойный, шагнувший за четвертый десяток старик.
  
   27 ноября 2004 года. Суббота.
   Когда началась вторая война, когда из стыдно оставленной нами Чечни, банды ваххабитов рванулись через Дагестан к Каспию, что-то переменилось в нашем сознании. Басаев с Хаттабом вернулись нам гордость и патриотизм. Вернули их в том чистом виде, каким они должны быть у великого народа, у великой страны. До них это лежало в глубине, было надломлено первой войной, было поругано, заклеймено, затоптано, от кого-то ушло совсем.
   И вот война! И вот враг лезет в наши ворота! И вот сознание уже само тянет из прошлого, отпетый полвека назад, завешанный непроходимой стариной, святой гимн последнего сопротивления: "Вставай, страна огромная!" И снова на вокзалах этой огромной страны блестит солнечная медь оркестров, задыхающаяся от торжественного "Прощания славянки". А помните акции "Посылка на войну"? Эти, созданные заботливыми родительскими руками, послания помощи, надежды и веры: "Нашим сыновьям. Мы ждем вас! Возвращайтесь скорее домой! Живыми и с Победой! Ваши матеря".
   ...Как болит от этих воспоминаний сердце.
   Эта война вернула в наш живой язык слово "Победа!" Слово, которого так давно не хватало еще с афганской. С тех незапамятных времен Советского Союза, выковавшего в человеческой истории самую невероятную победу в самой беспощадной войне.
   Сейчас, оглянувшись на наши чеченские годы, я уже ясно вижу ее, перемазанную кровью и сажей, в лопнувших на сбитых ногах бинтах, в расползшемся камуфляже, с грязью в коротких слипшихся волосах, утомленную, но счастливую, крылатую богиню нашей победы. Она осталась в стороне от политики, от выплеснутых на Армию оскорблений и лжи. Потому что делалась нами, - рядовыми рабочими войны, вставшими на пути международной агрессии. Мы защищали свое Отечество и не преклонили колена. И мы выстояли. И, мало того, победили. И наша победа - она в сердце. Она не продается.
   А еще, вкладом в эту победу были письма. Письма со всей страны. В основном их писали школьники, реже студенты, чаще всех матеря. Эти письма шли сюда весь 1999-й, 2000-й, другие года, ослаб, но не прекратился их поток и сегодня. Они не имеют адресата, не различают погон, пристрастий, и писаны каждому. Часто они так и начинаются: "Здравствуй, неизвестный солдат!"
   Когда-то в 2000-м я тоже получил такое письмо. Десятилетний малыш Барнаульской средней школы писал: "...я не хочу знать, как стреляют танки, автоматы, пулеметы. Я хочу, чтобы всегда и везде был мир". Помню, тогда я собирался по возвращению обязательно сходить в ту школу и найти его, маленького писателя этого большого, написанного для всего человечества, послания.
   Мне не удалось сохранить письмо и не запомнилось имя автора. Я слишком поздно стал бережлив и аккуратен. В его школу я так и не пришел.
   А еще позже у кого-то из товарищей я увидел такое же письмо, оттуда из далекого детства. И взял его прочитать. И совсем другое, совсем не то, ранее читанное, было в нем: "...товарищи солдаты, пожалуйста, держитесь! Стреляйте и не жалейте патронов. Еще немного, и мы подрастем, и придем вам на помощь. Школьники 5-го класса".
   ...Бросив якорь, колышется на волнах ночи холодный корабль Грозного.
   Несколько минут до инженерной разведки дорог. Я сижу в курилке комендатуры и жду, когда солдат дочитает небольшое, на один лист, письмо. То самое письмо случайному адресату, оттуда из России, из моего счастливого прошлого, начинающееся словами "Здравствуй, неизвестный солдат!" Я хочу попросить изучить этот, полный крупными детскими буквами листок.
   Дает команду на построение комендант. Солдат гасит фонарик, прячет его на груди в боекомплекте разгрузки, и укладывает в карман недочитанное письмо. Офицер разведки застраивает подчиненных, негромко подгоняет матом и проверяет кулаком пластины бронежилетов. Строй теряется своими краями во тьме. Оттуда, из тьмы, из тайного мира усопших, звякает неровный голос коменданта. Выстукивая хвостом чечетку, зевает нетерпеливая собака саперов.
   Мы проходим по городу, по скрипучей палубе разбитого корабля. Надломленные мачты - подкошенные, разодранные здания - качаются над нами. Пробитые дыры днища - неохватные ямы бомбежек - наполнены черной водой тьмы. Снесенные бурями паруса - блудные туманы Грозного - летят медленно и тоскливо к сияющей наверху звезде.
   Днем меня вызывает на КПП Бармалей. Он, только что явившийся с отпуска, еще полон вчерашних впечатлений, но уже сокрушен сегодняшней своей трагедией. Бармалей зовет меня в помощь по накопившейся макулатуре: просроченным запросам и брошенным повесткам.
   По пути на 30-й участок мы заскакиваем к старому моему другу Магомедке, что, пребывающий в своем расслаблении, наверняка пустил корни в домашний диван и совсем забыл про участковых. Но я ошибаюсь в жулике. Уже три дня, как Магомед наводит на домашних тоску своим отсутствием. Наверное, где-нибудь ворует.
   Прибыв в вотчину Бармалея, мы высаживаемся у первого адреса, где опрашиваем двух женщин на любую информацию о недавнем грабеже на соседней улице. Следующий адрес принимает от нас повестки. Как молнии проносимся мы по участку, за каких-то три часа проворачиваем месячную работу, и заканчиваем трудовой день.
   Падает с неба, не сладившийся с бешеной колесницей Солнца Фаэтон. У него, изуродованное страхом лицо и красные горящие волосы.
   Пополневший, воротившимися сегодня с отпусков Тамерланом и Бармалеем, строй из восьми человек участковых обскакивает Рамзес Безобразный - вылезший из очередного небытия наш внештатный начальник. Далеко и не слышно, носится по плацу заслуженный ветеран кабинетной войны Рэгс - удачная производная со свадьбы испуга и безоговорочной капитуляции.
   В отделе нет Македонского. Всей службой, мы уже десять минут сопротивляемся наряду на ночной пост и, как можем, изгаляемся над обоими начальниками. Рэгс с Рамзесом топчутся перед наглыми лицами, умоляют, угрожают и ведут безответные разговоры о совести - о том, чего у нас нет и никогда не было.
   Никто не хочет оборонять родной отдел. Каждый первый уже отстоял сегодняшнюю ночь от звонка до звонка, а Тамерлан с Бармалеем так вообще заявляют, что из правды и товарищества вышли с отпусков на день раньше и ни на какой там пост вообще не имеют права.
   Первым трещит терпением Безобразный. Он выступает перед строем и, взяв в свидетели святую мать и всю чеченскую природу, надсадно хрипит:
   - Да, если никто не желает, я сам пойду! Если некому защищать родину, то я один...
   Дальше все тонет в сплошном мате.
   Давай, давай, чеши! Палку в руки (после 21-го августа Рамзес в паническом страхе сдал автомат) и на пост! И, чтобы там не спать!
  
   28 ноября 2004 года. Воскресенье.
   Я не поверил Рамзесу. Я видел его вчера, с окончанием развода. Он, как страшный вурдалак, предстал наяву дежурному Лому, облитый слюной, в чумазых туфлях, с засаленными боками оборванного бушлата, откуда с дырявых карман моросит жеваная шелуха семечек. Занеся в дежурку свой покойницкий дух, Рамзес невзначай попрекнул нерадивое начальство отсутствием у него оружия и посоветовал Лому себя не ждать.
   Эту ночь на месте начальника участковых торчал сентиментальный, безотказный на любую просьбу Бродяга. Через пять минут после скандала Рамзес уговорил его на защиту родины.
   Бестолковый выходной пролетает, как пуля, мелкая и слепая.
   Я, взявший местную моду по неделе не бриться, полдня мелькаю перед треснувшими зеркалами и все сомневаюсь, сомневаюсь... Наконец, сославшись на отсутствие воды, тупость бритвы и лень, решаю потерпеть на бороде. Авось, не длинней чеченских.
   Вечер приковывает к телевизору. Севший у нас в гостях Рикошет, проигрывает уже третью партию в нарды, заскочившему на минуту обогреться комендантскому офицеру. Ара прихлебывает чайную заварку и брюзжит в своем углу кавказским негодованием:
   - Совсем эти хохлы уже испортились! Захотел - революция, не захотел - все равно революция...
   Идет трансляция с Украины: сепаратистский бунт Ющенко и Тимошенко - черни, швали и сволоты, обмотанной в оранжевые лохмотья еще одной "бархатной революции". Там уже ткется новая власть, новая драма в постсоветской истории, у которой обязательно будут новые жертвы. Новые миллионы.
   Мы, нахлебавшиеся здесь таких революций, не верим ни в какое там светлое будущее новой Украины и от сердца мыслим только одно: пулеметами покрошить на винегрет всю демократию. Это - самое правильное. Это - судьба предателей.
   На нижнем этаже общежития Рамзес Безобразный уговаривает новоприбывших Бамбука и Изжогу, на освобождающуюся должность Вождя, занятого по большому счету лишь документацией да просмотром компьютера. Те ерзает по табуретам, заводят к потолку глаза и слабо сопротивляются:
   - Да, мы не умеем... Да, мы не хотим... Да, на фиг надо...
   Безобразный только плюется, и все больше нагоняет черноты:
   - Вы - дураки! Скоро здесь боевики будут! Скоро трупы горами поваляться! Всех, кто на улице работать будет, перебьют. А вы здесь, в кабинете, живыми останетесь...
   У самого отдела льются короткие пулеметные очереди. Одна стучит по каменному стакану КПП. Наугад огрызается наряд пэпсов. Одна минута и все кончено.
  
   29 ноября 2004 года. Понедельник.
   Минутка была рождена для меня в 1998-м, за шесть лет до того дня, как я впервые шагнул в обваленные стены ее молчания. Она пришла из негромких рассказов армейских офицеров, из глянцевых плакатов о подвигах, висевших в штабе нашего полка, из заставленного стрелянными гильзами музея войсковой части, где на известковых стенах старой казармы висели в рамках неровные, полные ошибок и тепла, письма живших и выживших. До этого я знал в Чечне только Грозный. В тот год я узнал Минутку.
   Ничего не изменилось с тех лет ...Он до сих пор здесь, ее, вышедший кровью кошмар.
   Минутка - глухая музейная тишина, поставленная за толстые стекла прошлого. Врата в царство мертвых из мира живых. Если кто-то на земле ищет и не может открыть эти врата, пусть он придет сюда. Пусть, если у него нет сердца, коснется рукой этих замшелых великанов с открытыми ртами и рассыпавшимися позвоночниками. Пусть потревожит покой мертвых и почувствует, как тяжелеет, напитывается кровью его, легшая на камень ладонь.
   Зеленый, как трава, рассвет вешается на тесаные пирамиды тополей. Ряженный в мраморные меха, обнимается с солнцем, вернувшийся на землю город. Затверделые куски инея валятся с высокого камня покинутых жизнью чертог.
   На Минутке наш СОГ отбирает у мужика белые "Жигули". Полчаса назад полковые гаишники остановили его для проверки документов, те оказались липовыми, а машина в угоне. Пока дознаватель ковыряется под капотом, а опер теребит водителя на воспоминания, мы с пэпсом Серым наблюдаем окрестности.
   В дырах зданий мелькает какая-то черномазая детвора. Это еще кто такие? Ни разу не видал, чтобы чеченские мальчишки шныряли по Минутке. В этом замке призраков всегда пусто и никого нет, кроме теней. Неужели, закладывали фугас? Я отворачиваю на запястье куртку: начало девятого. Уже поздно для фугаса. С пэпсом мы ныряем во дворы. Какой-то мужик, вороватый и испуганный, тащит от нас целый выводок, ростом с веник, шпаны.
   - Э, куда? Стой, фашист! - хохочем мы вслед и легко догоняем папашу.
   Я всматриваюсь в черные глаза, в дремучее, темное лицо. На мужике стоит чугунный халат, желтый и блестящий, как человеческий жир, прибитая в голове тюбетейка пускает из-под себя мелкие стружки конского волоса. Вцепившиеся в пальцы немытые аборигены, тащат и разрывают отца на части.
   - Документы - говорит Серый и вытягивает вперед руку.
   Пленник стряхивает с пальцев голобокую нищету, прихлопывает ее у ног, и копошится за пазухой, у мелких костей своего скелета. Он сует пэпсу четыре пальца, ладонь и паспорт.
   - Таджикистан. - важно произносит чеченец.
   Паспорт перекочевывает в мои руки.
   - Расул, - начинаю я, - дома хлопок убирать, кто будет, а? Война гражданская кончилась. Самый сезон...
   Таджик ударяется в мольбы и причитания:
   - Нет больше у Расула хлопка. Всё бай забрал. Работает Расул теперь здесь на стройке - хитрец для цирка и, чтоб не опустошили (мало ли, для чего остановили), предупреждает заранее - Мало Расул получает... Совсем не хватает...
   Чеченец забрасывает автомат на плечо и по-волчьи щелкает зубами:
   - Что, и здесь бай у Расула все забирает? У нас из-под носу? Наше?!
   Все семейство что-то пищит в ответ.
   - А, может, Расул, к нам на денек? - зову я иностранца в гости.
   - ...Домой надо. Детей кормить надо. Работать надо - сереет лицом и падает духом таджик.
   Мы возвращаемся к бетонке. В руины Минутки со своим детсадом улепетывает Расул.
   - Чурка, - говорит Серый в его сторону, - чурка он...
   На 30-м КПП задержана машина. На пассажирском сиденье невменяемая девочка-подросток 16-18 лет. Зрачки - игольное ушко. Рядом сидит водитель - усмехающийся, потный боров: мол, подобрал на дороге. В зимнюю погоду на девчонке лишь хэбэшное платье и тонкорунная, вязанная желтым плюшем и нежными синими розами кофта. Батон осторожно мотает в ладонях бледное ее лицо:
   - Ты, откуда? Откуда?..
   - С Наура... - шепчет девчонка, закатывая сном мутные белые глаза.
   - Здесь, что делаешь? Здесь, что делаешь?...
   - Сижу, - говорит она и теряет сознание.
   "Скорая помощь" увозит ее, слабую, едва приметную на узком ложе носилок.
   Мы проскакиваем Романовский мост и выгружаемся перед местной шашлычной у "Трех поросят" (три изрешеченные девятиэтажки-близнецы на Ленинском проспекте). Нежданная встреча ждет нас у подножия раненых исполинов. В черном пальто, в пухлой норковой шапке и лаковых туфлях у фанерных дверей светится Тайд. Он проворачивает щепку в разболтавшихся зубах и все также носит под пальто школьный глобус старческого живота. Рядом тоскует, бежавшая на день с РОВД, бывшая его гвардия: Бешеный, Мурат и Аргун. Все самые преданные, пришедшие к прощальному столу своего командира.
   Здравствуй, Тайд! Здравствуй наш старый верный товарищ! Мы вспомнили, что скучали по твоей деспотичной власти татарского хана...
   Мы смеемся и пожимаем руки. Мы так рады встретится с миром своего прошлого. Тайд покушается на самое святое - наши воспоминания. Он никогда не гнул нас, не стоял над душой, не бил горьким словом, не торжествовал над нашими бедами. Он не был начальником Октябрьского РОВД. Он был нашим другом.
   Куда ты теперь, гонимый страшными грехами отшельник?...
   Я топчусь на месте, опаздывая к машине.
   - Счастливо вам, товарищ полковник.
   - Тебе счастливо, Ангара, - с усталой отдышкой отмахивается Тайд.
   Ему не жить здесь.
   С рейдом на обед мы влетаем в отдел. В кубриках общежития, как после побоища: все завалено молчанием и перегаром разлагающихся желудков. В коридоре разбросаны пустые бутылки и пузатые растоптанные штиблеты. Где-то за закрытой дверью живые пытаются затянуть "Ой, то не вечер, то не вечер..." Сегодня можно. Сегодня - день зарплаты.
   Я, прозевавший за выездом свое счастье, что в тех самых деньгах, рубаю из кастрюли рисовое желе и прислушиваюсь, не завопит ли матюгальник. Откуда-то из-под пола появляется Ветеран, притихший и трезвый. Он захватывает меня с ложкой в зубах, в шапке на ушах и грязных ботинках.
   - Как увидел тебя первый раз - ты жрал, так и в последний - снова жрешь, - открывает он рот.
   Я не сразу вникаю в сказанное.
   - Чтоб я сдох, если кроме этих двух раз ел в этом году, - чешу я ему.
   Ветеран пролетал мимо и заскочил попрощаться. Нагруженный вьюками и тюками из ветоши и чеченской грязи, он сползает по ступеням крыльца на плац, где с завистью и отчаянием следят за его уходом Белка, Антилопа и Шухер - обмотанные салом и испугом туши. Они сплевывают лживым словом о дружбе и помогают забить барахлом тесный багажник, нанятой до границы "шестерки".
   - Земля пухом, Ветеран! - машу я с крыльца черным платком своей "менатэповки".
   Он уезжает, возбужденный прощанием, печалью и возвращением.
   Через пять минут о нем все забыли.
   Вторая половина дня пришла без лишнего шума, бега и суеты.
   Цыганка-ночь вынимает из юбок замызганную колоду карт. Ее мстительная, осыпанная золотом рука неспешно раскладывает свой веер недобрых вестей. Огромное войско ночи, ведомое краплеными королями, шагает по мерзлым проспектам города. Они уже идут - карточные убийцы нашей проигранной удачи.
   Погадай нам цыганка-ночь, кто выйдет живым из этого некрополя.
   Перед КПП ложатся, пущенные из "подствольника" две гранаты ВОГ-40. Несколько штук летит на блокпост Краснодарского ОМОНа.
   Мы пьем чай и играем в карты. Не стоит волноваться. Если нет автоматов, значит враг далеко.
   Коварный бес полночи вынимает нас из-под одеял и гонит во двор. За забором заднего двора захлебываются автоматы. Напряженная обстановка, подогретая слухами последних дней, в каждом мозгу упорно проталкивает только одну мысль: нападение.
   С запавшим в пятки сердцем, в трусах и тельняшке, вертится в середине комнаты Ара, для которого, наконец, наступила развязка. Всю последнюю неделю мы с Опером тщательно обрабатывали его разум и внушали чудовищные свои предчувствия, а, кроме того, видели вещие сны, где над гробом нашего товарища качаются траурные ленты "От сотрудников Октябрьского РОВД". "Тебя как раз перед самым дембелем и шлепнут!" - никак не унимался Опер. Однако, мы хватанули лишку. Пока все слезали с кроватей и тянулись до обуви, Ара успел выдернуть из угла автомат, передернуть затвор и потерять все азимуты и ориентиры. Носатый, волосатый, согнутый в три погибели, он крутится волчком и по очереди сует в нашу сторону оружием. Ара загоняет нас обратно в постели, а после кидается из комнаты и, в чем есть, пропадает в минусовом холоде ночи. Главное теперь, добежать до родного кабинета, где за толстым бетоном стен, в несгораемом шкафу надежно припрятаны бронежилет и "сфера".
   На плацу мечется несобранное войско контры и пэпсов. Многие, скоро отчаливающие в сторону родины контры, уже непредусмотрительно успели сдать оружие и обзавестись крепкой надеждой на счастливый исход. Они не знают, что делать и собираются всей командой перед Дежурной частью, где в случае чего, можно разжиться ружьишком.
   Мы засыпаем поле заднего двора и лезем для обзора на забор. На дороге матерятся и - вот дурная затея - шинкуют очередями воздух десяток чеченцев.
   Пока мы разглядываем и прикидываем, что могло произойти и, пострадает ли наша безопасность, из люка БТРа ночного усиления вылезает, облаченный в полный боекомплект капитан Бумер - захмелевшее горе комендатуры. Бумеру вообще не интересно, что там происходит и откуда дует ветер, он и без этого знает, что его участие просто необходимо и оправдано. Дав команду наводчику заряжать КПВТ, капитан уже опустошает магазин по единственному фонарю двора. "Сильно светло у вас здесь, заметить нас могут", - повторяет он во все стороны. Уже находятся сочувствующие, что приподнимают свои автоматы в сторону проклятого электричества, с которым не может справиться Бумер. Я прошу у вояки пять секунд тишины и, подойдя к столбу, щелкаю выключателем. Все. Фонарь погас, и чуланная темнота свалилась на двор.
   У дорожных дуэлянтов столкнулись носами машины. Как на грех, все оказались либо милиционерами, либо кадыровцами, либо спецслужбами. Поэтому-то, что в карманах лежали удостоверения, а в ногах стояли автоматы, никто из водителей, подогреваемых святой верой в свою непобедимость, не уступил дорогу встречному.
   С Сапфиром и двумя пэпсами мы перелазим через забор и, приблизившись в разборке, рассматриваем лопнувшие капоты машин. В метре от нас продолжает свою толкотню с лаем и стрельбой незадачливая братва.
   Сегодня дошла информация о недавнем съезде боевиков. Решением этого съезда стала организация нападения 4-го декабря на Грозненский сельский и один из городских РОВД.
  
   30 ноября 2004 года. Вторник.
   На одиноком ночном плацу, вдали от чужих глаз, я отрабатываю приемы рукопашного боя с оружием. "Штыком коли! Прикладом бей!" - распаляюсь я, щелкая о бетон затвердевшими каблуками. Это помогает согреться и скоротать время поста.
   В темный урочный час я скребусь в ворота комендатуры.
   Всю инженерную разведку я провожу в салоне бронированной "Газели", где разложив оба сиденья и погасив фонари освещения, отжимаюсь на спине с закрытыми глазами. Я просыпаю свой выход на сцену Минутку и прихожу в себя уже перед воротами с красной звездой. Ворота медленно плывут в краешке водительского окна и разваливают пополам звезду. Она ползет в стороны и открывает, набитый движением двор, где в нахлобученных на носы шапках, со вставшими колом воротниками и рукавицами, шагают они - бесцветные заступники Родины, дети рабочих и крестьян, с мятым триколором на обшарпанном рукаве бушлата.
   "Россия любимая моя! Родные березки тополя! Как дорога ты для солдата, родная русская земля!.." - разрывает горло и не слышит сам себя сладкоголосый запевала последней шеренги.
   В ОМОНе, куда приносит меня вольный ветер, я перекладываю в тарелке крутую, кусками кашу - неудачный перебор повара Плова. В коридоре, шурша своими клизмами, бинтами и микстурами, ворочает большими холодными ушами фельдшер Борменталь. В зальной комнате пахнет пылью и оружейной смазкой.
   Я выхожу на улицу. На дворе болтается бледная тень, выпитого вампирами дня. Серое одеяло небо ползет по швам и падает на землю. По высоким головам "этажек" текут лохматые реки туманов.
   Оставив ОМОН, я беру направление на Минутку.
   Целый год я не никак не мог найти время забраться в единственную "свечку" площади - поднебесный храм мертвых, выложенный молчанием и голубыми, свороченными на бок плитами. И вот я здесь, у самого его подножия, перед распахнутыми, сбитыми наземь воротами. Темная, бесконечно долгая, как дорога в рай, лестница ведет меня туда, в густую пелену, живущего на верхних этажах неба. Какую тишину рушит эхо моих шагов!..
   Там, где должна быть крыша, расходятся в стороны, заступавшие путь стены и обрывается лестница. Последние ее ступени упираются в белое молоко тумана. Я нашел ее - земную лестницу, ведущую в небо. Он здесь - путь в рай. Его адрес один: Чечня, Грозный, Минутка... Как тяжело, как невероятно трудно стучит здесь живое сердце.
   Я стою у края лестницы и не могу пошевелиться. Здесь ничего нет. Только безбрежный туман, только, вычерпывающий душу страх.
  
   Эту "свечку" снесут в следующем году, забывшиеся в невежестве люди. Они разрушат ее - земную, ведущую в небо лестницу. И никто из них не догадается о ее предназначении в этом мире. Как и никто больше не сможет подняться по каменным ступеням туда, где так давно, так случайно и нелепо я нашел дорогу в рай.
   Я был там, на этой Минутке, в разваленных стенах ее поднебесного храма, я шагал по той лестнице ведущей в Эдем...
  
   На пути возвращения, подпрыгивая по щербатому полотну улицы, мне навстречу несется свадебный кортеж кадыровцев. Выставив из окон не замолкающие стволы, они молотят во все четыре стороны и расплевываются стреляной гильзой. Из ближней машины выставляется пулемет, и скуластый, с красной физиономией кадыровец, приветливо машет толстой ладонью моей, заевшейся, заплывшей в бороде репе. Страшное свое оружие он заводит уже на Минутке, откуда сейчас доносится чистые, ровные переливы освободившегося свинца.
   Стрелять в Грозном официально запрещено и МВД, и Президентом Алхановым. Запрещено по всей республике. Но искусственный мир не призвать, не рассадить и, не вырастить. Кадыровцы правы. У тех, кто стреляет в нас, нет ни МВД, ни Алханова, ни республики. Зато у них есть беспощадное право жать на курок первыми.
   Последний день осени... Спутав часы своего выхода, на самом исходе вечера, повисло над западным горизонтом розовое пятно солнца. Солнце протянуло в мир свои лучи, и из них посыпался слепой, блистающий дождь. Ржавые монеты листьев, мелкие и кривые, поплыли по скудным лужам земли.
   ...И все-таки она кончилась. И все-таки не напрасна была ее печаль, ее волчья тоска невыносимых страданий ...Тяжелая, трудная осень 2004-го. Она прошла, как проходит когда-то жизнь. Проходит с надеждой на лучшую. Осень - время несчастий, разлук, горькой беды. Трогательная пора убогого прошлого, где так больно, так напрасно и несчастливо, отлилось синее вино одиноких ночей, прошла золотая пора листопадов, и вылилась в пустой воздух нежная лирика недописанных стихов. И лишь притаившиеся у сердца воспоминания еще подолгу будут листать ту далекую, плохо различимую из будущего книгу минувших дней, за страницами которой все не останавливаются, все текут и текут слезы наших родных.
   Как хорошо, что они так и не смогут ее прочесть ...Книгу о нашей осени.
  
   1 декабря 2004 года. Среда.
   Про таких, как он, говорят: жизнь прожить - не минное поле перейти. Итак, история "Бумбараш на минном поле":
   На дне моего рюкзака, битого молью и старостью, разлагается, оставшийся без дела, армейский брезентовый подсумок на три автоматных магазина. На желтом надорванном его боку синей ручкой второпях прострочено негромкое слово "Бумбараш". Этот подсумок достался мне во владение, как тревожное наследство того человека, от имени которого даже сейчас содрогаются горькой улыбкой и покачивают растревоженными головами чеченцы. Самого Бумбараша я никогда не видел, и потому, по прочному мнению местных, пропустил много трагического и интересного.
   Сказания о Бумбараше, стали неотъемлемой частью чеченского народного фольклора, а само его имя стало почти нарицательным. Бум-ба-раш!!! Человек, подвигов которого не перешагнул никто. Да и были ли на земле силы, чтобы повторить такое, что он вытворял?..
   Привожу лишь малую часть.
   История его появления здесь зачлась в глухой российской провинции, в тридевятом царстве, в тридесятом государстве, где, как известно, все в киселе да навеселе и, где никак не могли от Бумбараша избавиться. Этот участковый (а такой человек мог быть только участковым или опером) шагал далеко впереди своих ровесников и старших наставников в деле борьбы с алкоголизмом, путем его переноса с других на самого себя. Его богом был спирт. Сядет, бывало после зарплаты чуток отдохнуть, взбодрится, осмотреться в жизни, да и пропадет, как под землю сгинет. День его нет, два нет, три нет... Вот уже и остальные сотрудники на работу выходить начали, а Бумбараша хоть в розыск подавай. Справиться с ним не мог никто, а все вопросы по его увольнению безжалостно пресекались на самом высоком уровне: "У вас, я вижу, участковых, что собак не резанных?! Умнее всех стали? Судьбы людские решаете? Сами пойдете за него работать!" "Но, товарищ полковник, - пытались возразить начальники Бумбараша, - он ведь, это... самая "синяя" птица у нас... попивает..." "А, вы, боритесь с ним, - ничего не хотели понимать там наверху, - воспитывайте в нем человека! Милиционера всякий может обидеть, а вот чтобы очеловечить - тем у нас брезгуют!" Как бороться с Бумбарашем и, с какой стороны приступать к его очеловечиванию, не знал никто. Все козни начальства были ему по ветру, никакие совещания по его судьбе, не брали его за душу, а выговора висели на нем, как вторая одежда.
   И вот грянул "Антитеррор"!.. И первые контрактники, первые "дикие гуси", - бездомные пилигримы, стосковавшиеся по подвигам и ножу убийцы, - вышли на большую дорогу жизни. И потянулись туда, в печальные края синего неба, к белым дворцам Кавказа, за своей нищей, на ломаный грош, смертью...
   Когда в отдел пришла повестка в самый дальний путь, единственной достойной кандидатурой оказался именно Бумбараш. Другие-то еще нужны, другие еще послужат, другие еще может одумаются... А, вот ему-то, нужно срочно и всенепременно в поход. Собирали Бумбараша всем миром. Говорят, что с него сразу же сняли пару выговоров досрочно, сами совершили и приписали ему какой-то казенный подвиг, подали блестящую характеристику в кадры регионального УВД и, скрепив дело молитвой: да не минет его чаша сия, проводили на смерть.
   Бумбараш объявился в Грозном в трудный военный год. Судьба швырнула его в Октябрьский. Присматривался он здесь недолго. Даже не дотянул до первой зарплаты. Благо, русские, - народ отзывчивый, до посиделок способный, - сразу протянули руку помощи. Но даже они, бывалые, закаленные в боях со Змием люди, подивились той мощи, с которой налег на спирт Бумбараш. И началась у участкового служба...
   Сам по себе парень неплохой, общительный и не жадный, Бумбараш поил всех желающих и, таким образом, скоро имел в своих друзьях половину Грозного, как русских, так и чеченцев. Войны он не боялся. Насущное летало для него где-то далеко за пределами сознания. Его, бумбарашевский, Грозный состоял вовсе не из развалин, не из комендантских патрулей и ночных обстрелов, а из лавочек и подвалов, где всегда можно было по доброму выспаться, состоял из любви к ближнему, собиравшей вокруг него целые стаи русских и чеченских бомжей, из дешевой самопальной водки, которой можно было, не в пример России, накупить с зарплаты сразу несколько ящиков и, из многого другого, чего никак не могли разглядеть остальные, сидевшие с заряженным оружием и заботами в тревожном сердце.
   Нормальный рабочий день участкового начинался примерно так: если вчера его сознание отключилось хотя бы после одного шага через порог КПП, то эти две ноги стояли сегодня в строю. Если эти две плохо держали, то третьей ногой Бумбараша был автомат. Знаменательное это событие - появление на разводе блудного сына - отмечалось лично Тайдом: "Бумбараш, я тебя прощу... Я тебя прощу, Бумбараш, если ты пить перестанешь". Но что-то было в этом русском, что-то такое, против чего даже Тайд, не смел идти дальше слов. Свидетельствуют участковые чеченцы: "Орать начал он на Бумбараша нашего. А тот совсем никакой, на товарищей падает... Оружие он вверх вздернул, вроде к Тайду повернул, не знаю зачем, тот и заднюю включил... На нас много еще орал, на него больше никогда". Выйдя после развода за ворота, Бумбараш уже не отдавал отсчета в своих действиях. Он пропадал на два или три дня, - это измерялось только наличием денег в его карманах и преданностью его товарищей из местного населения. Пропадал в Грозном в милицейской форме, с оружием... В тот день, когда остальные участковые уже начинали ворочать неспокойной мыслью в сторону незабвенной памяти о Бумбараше, он появлялся на КПП. Хотя, точнее было бы сказать, не появлялся, а доставлялся на КПП. Перед чеченцами пэпсами, замершими с выпученными глазами, заносилось на порог скорбное недвижимое тело. Заносилось местными бомжами, что, шатаясь у рынка, часто бывало, выпрашивали у сотрудников какую-нибудь нехитрую подачку. "Ваш?" - спрашивали они у остолбеневших пэпсов. "Наш" - едва ворочали языками те. "Вот, автомат его, пожалуйста, примите", - окончательно затыкали постовых бомжи.
   Шагавший по жизни легко и беспутно, словно какая цыганка нагадала ему бессмертие, Бумбараш особой любовью полюбил новое место службы. В каком только углу Грозного не натыкались на него чеченцы. Всегда счастливый, всегда навеселе, положивший на работу и на войну, нигде он еще не чувствовал себя так хорошо, как здесь. Потому что нигде до этого так и не пил, как здесь.
   ...Бумбараш был убит на перекрестке улиц Сайханова и 8 Марта. Был убит сразу и наповал. Его труп, грязный, в расстегнутом бушлате, валялся несколько часов у обочины дороги. В двух метрах от вытянутой руки лежало оружие. Привыкшие к посещению своих дворов мертвыми, местные жители пробегали мимо убитого и, не оборачиваясь, шли дальше. Кто-то из них сообщил о погибшем, дежурившему на Минутке наряду полкового ППС. Они знали его, русского участкового Октябрьского. Знали потому, что Бумбараша знали все. Как и все, когда он проходил мимо, говорили вослед: "Это он, Бумбараш, идет". И вот он погиб - самый счастливый человек Грозного, Беда-Бедучая Октябрьского.
   Наши сотрудники, прискакавшие по вызову ППС, собрались вокруг убитого и для начала попытались определить, от какого именно оружия он погиб. Но ран на трупе не было. Вернее были, но по лености мозгов никто сразу не сообразил какие. Потому что главный выстрел в Бумбараша был произведен не каким-то там боевиком, а им самим, изнутри, себе в голову. Бумбараш был пьян. Пьян, как был пьян первый человек на земле, открывший сладкую формулу спирта.
   Рассвирепевший и обиженный на негодование своих, Бумбараш с пеной у рта отстаивал свое право на отдых: "Какая водка?! Кто пил?!. Да, я, может, устал! Да, вы бы так устали, как я! Я сегодня полгорода прошел, отдохнуть прилег..." Зная дурную привычку участкового, чуть что, хвататься за оружие, которое, кстати, никуда не делось и так и валялось рядом, товарищи отматюкали его да убрались восвояси. А Бумбараш пошел дальше... Дальше по кабакам и пьяному забвению. В тот день и на следующий, в отдел он не явился, подлечивая где-то свою усталость. А среди наших сотрудников после этого случая окончательно утвердился миф о бумбарашевском бессмертии.
   Если приступить к перечислению всех похождений участкового, то эта книга будет целиком посвящена только ему.
   О последних днях его существования здесь, носились такие слухи (может этого и не было, а может и было), что Бумбараш, пропивший весь срок и не заработавший даже на обратную дорогу, ходил лично на поклон к Тайду с рапортом о продлении контракта еще на год. А тот до того обожал своего подчиненного, что согласился заплатить на билет до дома из собственного кармана.
   Горе возвращения Бумбараша в родной отдел было непомерным. Участкового так надежно похоронили и подвергли такому прочному забвению, что даже отдали кому-то его пустующую должность, которую обязаны были свято оберегать все то время, пока в Грозном обливался горючими слезами Тайд. По природе личной скромности и нестяжательства, Бумбараш не пошел на конфликт и не повел войны за пропавшее место. Его посадили на новую должность. Вместо чеченских тридцати тысяч в месяц, майор Бумбараш стал уносить с работы две с половиной. Оно и понятно, библиотекари МВД больше не получают. Да, да! Человека, который без единого выстрела покорял все кабаки Грозного, заточили в нищее логово библиотекарской тоски, где у просевших зеленых полок, брезгуя мышами и паутиной, ковыряются в книгах дряхлые людские развалины.
   Одному богу известно, как жил Бумбараш. Тут уже не до смеха. И не про водку, про хлеб спросить хочется.
   На утреннем разводе рядом со мной топчется Воин Шахид. Он кладет в зубы спичку и с какой-то задумчивостью перекусывает ее.
   - Бумбараш в Грозный вернулся, - обращаясь к самому себе, говорит Шахид.
   Не почудилось ли? Я сламываю, стоящий колом воротник, и открываю уши:
   - Куда вернулся?
   Предугадав мои подозрения, чеченец покачивает головой:
   - У нас он уже был.
   Первое утро зимы несет дождь. Синие стены воды стоят над увечными, набухшими домами. Слепая кляча времени шляется по темному лицу земли. В скрипучей ее телеге, груженой лютой печалью, ездит по городу нелепый день.
   В обед я поднимаюсь в секретариат, куда так недавно, заменив свалившуюся с сердцем старушку, пробрался мой земляк Белка.
   - Видал, как я поднялся! - хвастанул он вчера.
   Я приспустил его на землю:
   - С задницы на колени... И то, пока у бабки мотор не расклинит.
   Измазанный чернилами, с опухшим от болтовни языком, Белка кромсает ножом бумагу и, то и дело, втихаря приоткрывает форточку... По вздрагивающей его спине ходят тяжелые волны жира. Я заказываю Белке копии приказов о своем поощрении за этот год. "Да, да, - трясет он, вылезшим из-за черного уха карандашом, - не забуду".
   Во второй половине дня через плац проносится заместитель начальника уголовного розыска контр Шухер - местный культ личности однокомнатного масштаба. За Шухером торопливо ползет его барахло: мой друг Белка и два челночных баула, крепленных затычками и изолентой.
   Я киваю Шухеру, и переступаю дорогу земляку:
   - Домой что ли?
   С тупым красным лицом и белыми, фарфоровыми глазами, что даже не глядят на меня, Белка качается в сторону:
   - ...Нет, - говорит он, оборачивает свой затылок и, просев под поклажей, лезет в ворота.
   Через час я узнаю, что так бесславно и втихаря, нас с Рикошетом покинул капитан Белка. Больше всего по этому поводу кипятится сам Рикошет:
   - Как в ворота ушел?!. С какими сумками?!. А ты?
   - А, что я, в спину ему выстрелю? Там пушку нужно...
   После недельного отсутствия (говорят, был в Москве) появился главный дирижер нашего бездарного оркестра. Первым от Саши Македонского досталось постовому пэпсу, что, как показалось начальнику, слишком задумчиво и без необходимого торжества отворял для него ворота.
   Вечером Саша выстраивает свои легионы и, обведя хмурым взором строптивые лица, готовится к длинной и опасной речи:
   - Салам алейкум!
   - Алейкум салам! - отвечаем мы.
   ...В сплошном чеченском тексте я не понимаю ни слова.
  
   2 декабря 2004 года. Четверг.
   "...Я уже несколько лет хожу со своей бедой по многим инстанциям. И везде мне говорят, что ничем не могут помочь, что это не в их возможностях, что нужно обращаться дальше. А у меня уже нет сил что-то доказывать. Меня ото всюду гонят. Но мой сын не был боевиком! Его убил боевик-снайпер на Минутке 9 августа 1996 года. А никто не верит. А если и верит, то только разводит руками. Пишу вам с последней надеждой. Сделайте что-нибудь, не отвернитесь, скажите всем, как погиб мой сын..."
   Это заявление я увидел сегодня утром в руках участкового Рафинада. А перед этим столкнулся у двери с выходящей из кабинета старухой, маленькой, с горящими черными глазами. Прямая и гордая, она, не мигая, шла мимо нас, - бездушных статуй с холодной стеклянной кровью в каменных сердцах.
   Рафинад убирает заявление в папку, подходит к окну и смотрит на пустой двор.
   - Чего она ждет после стольких лет? - отрешенно спрашиваю я.
   Пустой двор, через который только что ушла она, - седая, убитая горем тень, - стоит перед лицом Рафинада.
   - А чего может ждать мать, потерявшая сына? - говорит он, не оборачиваясь в комнату.
   Я молча подбираю со стола оружие и, выйдя на улицу, долго разглядываю ослабевшие цвета дальних руин.
   "А чего может ждать мать, потерявшая сына?.." - спрашиваю я себя.
   ...Черные джинны дыма стоят над Минуткой. Нащупывая путь, ползет по небу багровая голова солнца. Небывалую засуху гонит по земле горячий сухостой августа. У последних догорающих домов, в глубокомысленном молчании, собирает свою кровавую жатву голубоокая Немезида. По обнаженным ее плечам текут золотые ливни волос.
   ...Каким же великим и страшным был здесь тот день - 9 августа 1996 года!
   "Чего она может ждать после стольких лет?.. Правды - отвечаю я сам себе. - Правды, услышать которую уже не хватит жизни..."
   Черт ногу сломит, кто у нас командует. Саша, пристрастившийся каждый, заставший его в РОВД день, возводить кого-нибудь на плаху, возмутительно обходит стороной службу участковых. Непонятно куда он вообще смотрит, когда мы так разлагаемся и шагаем в пропасть. Подруливающий у нас Вождь, вышел в отставку и 1-го числа умотал со Сквозняком в Дагестан, просаживать, оставшийся с предыдущей зарплаты капитал. Атаман наш Безобразный самовольно назначил себе выходные и ушел в рэкетиры на рынок 8-го Марта. Его видели там чеченцы, шныряющего по ларькам с программой новой экономической политики Чечни.
   Мы предоставлены сами себе. Кто-то пьет, кто-то спит, кто-то возится со своими бумагами. Мне же в последнем неслыханно повезло. Когда в феврале шло распределение участковым территории, неясно, чем руководствующийся Тамерлан, нарезал мне подарочный удел из 20-го, 32-го и 47-го участков. Все они покоились далеко за городом. Самым безопасным оказался 32-й. На проверку там ничего не нашлось кроме руин и трех-четырех самогонных нефтезаводов, хозяева которых так и не были установлены. Еще один, 47-й, я видел с вершины холма километров за пять от Грозного, и немало переживал, когда военкомат прислал мне повестку на имя какого-то Баутди, что должен был появиться в Армии в этом году. Не имея никакого желания ехать туда, я носил с собой эту повестку, как талисман, еще месяца два после призыва. До тех пор пока в нашей службе не произошло мелкое восстание по поводу уточнения обязанностей военкомата, и все оставшиеся повестки не были отправлены почтой. Самым коварным и непредсказуемым оказался 20-й, что слал ко мне немногочисленные, но частые дружины населения, за характеристиками, разными справками и просто с личными проблемами. Как сказал однажды Ара: "Если участковый не ходит на участок - участок приходит к нему!" Никому из них я не отказал. Не только из человеческих соображений, но и из чисто практического опыта: не остановленная вовремя маленькая беда ведет за собой большую. Этими большими бедами у меня были материалы КУС. Дома-то я их щелкал, как орешки, да отметал за два-три дня, и имел за это заслуженную славу проходимца, а тут застревал так, что порой не вытягивал и в десятидневный срок. Дело в том, что эти КУСы были явлением настолько редким, что я просто забывал, как с ними бороться и, поэтому, панически их боялся. Других-то участковых сполна и через день имел город, регулярно подбрасывая в их руки какую-нибудь занимательную работенку. Они и не остывали в своей сноровке. Зато я, получивший в ноябре единственный, первый с апреля КУС, кое-как, со всеми прокурорскими продлениями, слепил за месяц отказной.
   В начале года какой-то проверяющий МВД, подслушав мой нормальный разговор, обещался отправить меня домой за матерщину. Теперь меня пора отправлять туда за тупость.
   В обед операм уголовного розыска приволокли четырех пленных боевиков. Какое-то спецподразделение так профессионально взяло их при подготовке к любимому занятию, - разбою, - что бандиты даже не успели пустить в ход бывшее при них вооружение из пистолетов, автоматов и двух гранатометов. Их пришвартовали в разных кабинетах и, подогнав наручники, обручили с батареями.
   Вечером я тащусь в гости к Оперу. Тот весь день вел допросы и ни разу не поднялся в кубрик. Сейчас, оставив на мое попечение пленного, он второпях закладывает липким пловом пустые подвалы своего желудка.
   В кабинете тихо и сумрачно. Здесь ничего лишнего, только скамья, стул и выскобленная, вычищенная локтями школьная парта. На стене болтается, остановившийся в октябре календарь, - бедовый пейзаж с гнилыми пнями по берегам тощего водопада.
   - Ваххабит? - спрашиваю я.
   Чеченец сидит на полу, расставив ноги. Он осторожно втягивает воздух в лопнувшие ноздри.
   Во мне нет ничего, кроме равнодушия. Ни ненависти, ни презрения, ни мести. Мне все равно. С таким же равнодушием я бы лишил его жизни. Просто потому что так нужно. Чтобы остановить кровавую печать его подошв. Слишком мала была его жизнь и, слишком много зла сотворил он в ней. А он бы убил меня. Это тоже необходимо, чтобы продолжить свой путь.
   Боевик звякает наручниками и наводит на меня глаза, бездонные и пустые:
   - Воды можно?
   Я набираю стакан и вставляю ему в сложенные ладони.
   Возвращается Опер. Он притащил с собой матрац и, разложившись на лавке, готовится ко сну. За стеной в смежном кабинете громыхает табуретами и шуршит спальным мешком Черный Скаут. Его пленный - рыжий, хоть прикуривай, мальчишка - застилает своими длинными костями третью часть кабинета. Это младший брат Заремы - грудастой примадонны из местного, через дорогу, кафе. Он поразительно худ, с острым, корявым лицом. В ней же, тугой и тяжелой, ходят забродившие соки молодости, вина и веселья. Случайная шпионка из вражеского стана - она еще не знает, что с братом.
   А он сидит перед нами и, выгибая за спиной руки, рвет зубами запекшиеся коросты губ:
   - ...Да, у нас иногда по целым дням, кроме снега, жрать нечего было! - С невиданной злобой, уставившись в наши лица, говорит чеченец. - А эти... А мы за них только окопы роем и роем!.. У них сало, мясо консервированное, ром... Все заграничное. Плевали они на заповеди Аллаха. Жрут и на нас смотрят, не давятся. Арабы! А ты хоть с голоду подохни. Корки гнилой не протянут... Братья по вере!..
   Скаут запирает изнутри дверь, а ключ прячет себе в карман.
   - Так надежней - отзывается он из кабинета.
   - Да, - каркаю я, - теперь никуда от него не денешься.
   - Пошел, ты...
   Сегодняшним вечером от нас шагнул в вечную память контр Антилопа - кисейная барышня в задрипанном платье, воняющем спиртом и кислыми огурцами. Попираемый и гонимый нами, - шпаной из ранних лейтенантов и зеленых старлеев, - этот сорокалетний муж, начальник отделения уголовного розыска, последние месяцы совсем потускнел и стух, отчаялся и стал пить еще больше.
   У Антилопы, так и не дождавшись сына, умер отец. Произошло это два дня назад. Тихий и нелюдимый просиживал он их в своем кабинете, забыв про стакан. Он так и ушел от нас, жалкий, ничтожный и сиротливый.
   Однако через час кто-то, посвященный в его тайну, развязал свой язык, через который мы узнали, что никакой там отец у Антилопы совсем не умирал, что он по сию пору жив-здоров, и, наверное, уже нагнал самогону на встречу героя чеченской войны. А вся эта сказка была пущена только для того, чтобы, надув все начальство и лично Сашу Македонского, прежде времени бежать из Грозного.
   Нашему негодованию и возмущению не проложить границ. Пожертвовать самым святым - жизнью своих родителей (пусть словом) - чтобы на какой-то день, на какую-то неделю раньше, вынести отсюда ободранную свою рогожу!..
   Однако, узнали мы и то, что на нем сполна перед уездом отыгрался Македонский, ни сном, ни духом еще не ведавший про обман. За полдня до отхода своей байдарки, Антилопа имел неосторожность ляпнуть грубое слово в адрес покидаемого им "Титаника" и своего капитана Саши. После чего немедленно был схвачен охраной последнего, которая несколько раз успешно изменила ему атмосферное давление в грудной клетке.
   Около 22.00 часов пэпсы милицейского полка остановили на улице Сайханова машину с четырьмя пьяными и вооруженными неизвестными, у которых на проверку, как это часто бывает у такой публики, не оказалось документов. Задержанные нагрубили и полезли в драку. В драке был убит один из неизвестных, и смертельно ранен выстрелом в голову второй, скончавшийся затем по дороге в больницу. Двое других скрылись.
   Наш СОГ выезжает на осмотр места происшествия. На обочине, у синей струи горящего газа, отсиживают свой срок пэпсы полка - бесстрастные арестанты ночи. У них светящиеся, раскаленные лица и слепые от огня глаза. Уже нет трупа. В черную лужу крови падает снег. В ее середине сел на мель колотый надвое зуб.
  
   3 декабря 2004 года. Пятница.
   Существует такая поговорка: налоговый инспектор - это человек, который всегда приходит на выручку. Сегодня этот человек пришел к нам в службу участковых. Пришел просить подмоги.
   Милиция - такая организация, где непременно протянут руку помощи. Пусть не всегда крепкую, но какую-нибудь обязательно протянут. Взять те же помойки 56-го участка. Вот и сейчас, выслушав беду налоговика, первым отозвался помочь ему, воротившийся утром в строй Рамзес Безобразный, который вообще-то никогда не был богат на доброту. Все дело оказалось в самой проблеме. Инспектор прибыл для карательной экспедиции на рынок 8-го Марта, на расправу с сепаратистами, что до сих пор не знают о существовании в нашей стране налогов.
   Задуманный Безобразным ради такого события масштабный милицейский рейд дал осечку. Не хватило народу. Командующий ротой пэпсов Амба, сунул ему кукиш в лицо и нагло распустил бойцов за ворота. Старший "детского РУБОПа" капитан чеченец зачем-то поинтересовался у Рамзеса, где тот был зимой 1999-го, когда он штурмовал город. (Где, где?.. В Калмыкии людей продавал!) Вот и остались только участковые. Я и Бамбук. Еще двое попали в СОГ. Один ушел в разведку. Остальных давно никто не видел. То же и в других службах. Просто еще не все знают, что вернулся Саша.
   Я и Бамбук отираемся у ларьков рынка и по очереди выманиваем хозяев на заслушивание стихотворений налогового инспектора. Мы "случайно" забыли административные протокола и ждем, что будет делать, собиравшийся покататься на чужом горбу патриот. А вот он-то только молотит и молотит языком. За нами, отстав на шаг, крадется Безобразный, который, подслушав бездарную рифму, твердо понимает одну истину: напрасно поэта хлебом-то кормят! Поэт, которому бы учиться и учиться у необразованного Рамзеса, загоняет в непроходимую тоску полрынка. Он водит нас по всем углам, всюду ведет пропаганду честности и порядочного образа жизни. С ним все соглашаются и кивают головами: "Конечно, конечно..."
   Радостная, давно томившая сердце картина, поджидает меня у ворот РОВД: у бетонной стены кутается в дубленку родной дядя моего "кровника" Магомедки. Что-то подсказывает мне: где-то рядом и сам злодей.
   Дядю я заставал дома и раньше, и много раз принимал от него клятвы в вечной верности делу милиции. Недавно, надерзившего очередному, засланному в адрес наряду, его за шиворот приволокли сюда омоновцы Ханты-Мансийска. Он велся под немногословным их конвоем, растрепанный, с опавшими плечами, рысью битой собаки.
   Совсем не то теперь. Высокий, прямой, как колонна, дядя надменно перекатывает на скулах желтые желваки. Пока он не протянул руку, я, на всякий случай, занимаю свою автоматным ремнем.
   - Я сдержал слово. Как и положено мужчине! - громогласно бросает мне чеченец.
   "Допекло, видать" - думаю я, и несу ноги к операм.
   В кабинете, сев по краям стола, пережидают день Шепот и Ахмед. Они двигают друг дружке пепельницу и прогревают табаком застывшие глотки.
   - А, где мой друг, Магомед?
   Ахмед сбрасывает, подобравшийся к пальцам окурок:
   - Не было здесь Магомеда. Он его в прокуратуру спрятал. Мол, милиция, преследует, шагу ступить не дает. Заявление написал. Сейчас пойдем, может, заберем... И заявление тоже...
   Я выхожу из кабинета: "Значит, не сдержал слова. Значит - не мужчина".
   У этого дня нет конца. Почему так долги, так нелегки и невеселы, стали эти дни? Словно бог отнял у них души. Выпотрошенные, один горше другого, они приходят, - незваные гости, - в мой строгий, живущий без радости мир. Они приходят, светлые, праздничные, в белых платьях снегопадов, в блестящих нарядах дождей, с медовым солнцем в синих глазах беспамятного неба. А заносят лишь боль, лишь страдание, лишь истощение. И все чернеет и чернеет мое сердце. И все чаще я выхожу на эти улицы, в этот лежащий в руинах город, лишь с одной мыслью о смерти. Смерти, которую, словно жадничая, все не несут и не несут эти дни.
   Я ухожу на Минутку - затонувшее судно, расколотое грозными штормами стихий. Великая тишина мертвых живет в раздувшихся его трюмах. Не добравшиеся до берегов, не успевшие шагнуть за борт, они бродят здесь, - участники недавнего бунта на корабле, - бесприютные, покрытые камуфляжными сетками души.
   Сев во дворах, я долго созерцаю эту кузню человеческих бедствий. Мир своей молодости. Обглоданные развалины, заплеванные шрапнелью, застеленные рваными шинелями туманов, завешанные паутиной жутких воспоминаний...
   Здесь никто никогда не ставил кинокамер, здесь не было актеров, гримов и масок, здесь никто не делил ролей. Но какое страшное кино снималось на этих улицах разбитых фонарей. Как беспощадна была его первая и единственная премьера. Как мало их осталось, тех, кто выдержал и не был в ней сокрушен.
   Сколько судеб скрестилось в этом городе! С какой огромной страны были они собраны здесь, чтобы принять единственную свою смерть. Как будто не было места им там, на Брянщине, на Смоленщине, в Поволжье, на Кузбассе, как и не было места в Шали, Аргуне, Итум-Кале. Как тесны, как не готовы оказались для них христианские и мусульманские кладбища малой родины. Они всё шли и шли сюда. Всё новые роты, батальоны, полки. И всё не могли накормить собою землю. И всё никак не прощали, нанесенную вчера обиду.
   Прислушайтесь, кого еще не оставил слух! Потому что там ваш сын, брат, отец, муж. Прислушайтесь, русские, и обязательно расслышите его, наш трагический марш "Прощание славянки", надрывно летящий над плачущим вокзалом. Прислушайтесь, чеченцы, и услышите прощальную молитву ваших мужчин, - горькую сонету обманутой души, зовущей к оружию.
   Кровь за кровь...
   Мы все еще идем друг против друга. Русские и чеченцы. Мы все еще не можем остановиться. В этом наша общая беда, в этом наше великое горе обеих наций.
   На вечернем разводе, отрываясь за упущенное в период московской командировки время, свирепствует Македонский. Он выводит из строя очередного имярека и, прибавив громкость, что-то разъясняет ему на родном языке.
   - О чем это там? - интересуемся мы у своих переводчиков.
   Чеченцы возмущенно выгоняют из груди воздух:
   - Перешел дорогу его машине...
   Еще раньше, нынешним утром, Саша лично засветил в ухо, закурившему в коридоре здания ЧП, что по хилому своему здоровью совсем не сравним с тем же Антилопой.
   Македонский обновил и внешний свой образ. Он вышел из черной афганки, залез в милицейскую "парадку", приклеил на самолетные крылья погон три золоченые старлеевские звезды, по размерам напоминающие полковничьи, спустил полумесячную бородку и, вместо форменной шапки, обрядил голову в белую кавказскую папаху.
  
   4 декабря 2004 года. Суббота.
   Несчастливая судьба рынка притягивает нас, как магнит. Сегодняшний туда поход возглавляет, сменивший налогового инспектора, какой-то советник с районной Администрации, - местный Карл Маркс, что все не может достроить у себя в районе чеченский коммунизм. О коварстве подлой его душонки, меня предупреждал еще Толстый Бармалей: "Он с тобой "ха-ха", "хи-хи", и выпьет, и посидит за одним столом, и поговорит по душам, а вот, чтобы тебе доброе сделать, просьбу твою исполнить, да, ни дай бог, угостить, - это ни-ни. Заржавеет скорее, чем руку протянет ...Он мне уже два года литр водки должен. И до смерти не отдаст".
   Смех-смехом, а здесь Бармалей прав. В чеченских национальных традициях принято расплачиваться за угощение. В любом смысле слова. Если же взять его в прямом, то за угощение платит только один из присутствующих за столом. Иногда, севший первым или последним, но чаще, наиболее уважающий свое имя чеченец, даже если это будут его последние деньги. По такому поводу к концу трапезы за столом нередко случаются горячие споры, когда каждый старается заплатить первым за всех. Карл Маркс уважал свое имя больше любого, живущего на земле чеченца, независимо от того, каким по счету садился за стол. Но не платил никогда. А, ежели случалось несколько раз залететь в один и тот же круг, где уже начинали коситься, выпадет ли сегодня серебряник из его кармана, Маркс спешил пропасть еще до окончания трапезы. Благо имел должность, обязывающую к неотложным и срочным делам.
   Сегодняшняя задача Маркса: разогнать с рынка 8-го Марта таксистов, облюбовавших там грязные, заваленные хламом, никому не нужные обочины.
   По идее, возможности этого немчуры неограниченны, стоит лишь достать из кармана казенную ксиву, разок махнуть ей, и потребовать скорых сборов. Таксисты перечить не станут. Уедут. Но Маркс привык делать все чужими руками, а если не удается, то и не делать вообще. На его беду, в сегодняшний рейд назначен вчерашний наряд: я и Бамбук.
   Советник дает нам краткий инструктаж и устремляется за двумя, шатающимися по перекрестку таксистами. "Гоните их!" - шепчет он нам. Я одергиваю и убираю за спину, полезшего с инициативой Бамбука. А сам поворачиваюсь в другую сторону.
   Маркс понимает, что номер не удался и, тут же забывает, за чем пришел. Не желая показаться плохим парнем, он минуту, десять, полчаса, час мило беседует с таксистами, которые из вежливости не спрашивают, чего тут эти двое с автоматами...
   Я увожу Бамбука в отдел.
   Таксисты так и не лишились своего места. Они вообще ни о чем не узнали.
   У продсклада вертится Сундучок, который, без сложных математических вычислений, отваливает контре и пэпсам тридцать процентов, причитающегося им пайка за октябрь. Откуда взялась эта цифра в тридцать процентов непонятно никому, кроме тыловой службы МВД и самого Сундучка - ревнивого пророка ее политики. Однако и эта часть - совсем не то, чего мы загадывали. Тридцать - цифра не качества, а количества. Нет тушенки, сыра, сгущенки, компотов, яиц и масла. Подвезут к праздникам. К первомайским. Есть макароны, мука, рыба, картошка и морковь.
   Пока я участвовал в охоте на таксистов, Сундучок уже перевыполнил план дневной выдачи и, щелкнув передо мной замками, умчался на доклад к Саше. А други дней моих суровых, Опер и Ара, в ссоре между собой, по продукты не ходили. Оба вообще уже упаковали чемоданы. Два-три дня и они дома.
   Вечером мы сидит в голодном кубрике и ищем виноватых.
   Ищем до тех пор, пока, через три часа после развода, не объявляется контрольное построение, - больная выдумка Македонского, решившего покрепче взять нас за узду. Как будто нам есть куда отсюда бежать? В город что ли?..
   Нездоровые веяния, несомые новой властью, больно секут обидой наши сердца.
   Оставленный Сашей за контролера, - полуграмотный, в жирном опухшем теле, боец его охраны, - дает распоряжения дежурному, покрикивает на строй, встающих у крыльца офицеров.
   - Что-то вы медленно... Почему без оружия? Где форменная одежда?
   Дежурный стоит рядом и молча проглатывает сопли. Зарвавшийся во власти боец, снимает с головы черный берет, и складывает его под погон. Он полон спокойствия и презрения к ближнему.
   - Новое построение через полчаса. В форме и с оружием.
  
   5 декабря 2004 года. Воскресенье.
   Поздний ночной пост. Воздух полон воды. По Грозному тащит свои дырявые ведра, собравшийся в дальнюю дорогу дождь.
   Я сижу под навесом и пялюсь в закипающие лужи плаца. Унылый, лишенный электричества двор, лежит в одиночестве и металлическом свете воды. За двором сложил пятки бесцветный, отставший от жизни город ...
   Утром я просыпаю развод.
   Объявившись в службе через час после него, я застаю в кабинете одного Безобразного, что смазывает со стола, опрокинутое им варенье. На полу валяется чайная ложка и малиновые клочки бумаги. Пока Рамзес пытался пожрать сладкое, очевидно, разбежались все участковые.
   - У нас людей на зачистку не хватает... - осторожно и без особой надежды начинает он.
   - На зачистку пойду, - радую я начальство.
   С тремя пэпсами мы сидим в УАЗике напротив комендатуры. Сидим целый час, слушая нежное соло воды. И никому не охота идти в тот мир из холода, почернелого неба и грязных ратных дорог. Надорвав терпение, хлопает дверью водитель. Он уходит в комендатуру и пропадает там еще на час.
   За стеклом падает дождь. В машине воняет мазутом и нестиранными тряпками. Дурные, заполненные убийствами сны, ставят здесь минутные свои драмы. Негромко щелкает ручка двери.
   - Зачистки уже не будет. Мы зря ждали, - говорит водитель и запускает стартер.
   Пережив одну проблему, я сталкиваюсь с другой. Сегодня воскресенье и у Сундучка выходной. И тем прочнее закрыты двери черного его подземелья.
   Вчера мы заняли у соседей продукты, но пира на них не устроишь. Я стряпаю из риса, воды и тушенки бессменный плов.
   Вечером контра собирается в опустевшем кубрике Ветерана, Антилопы, Шухера и Белки. Их темная, с двумя двухярусными кроватями комната, пыльна и не топлена. Натащив табуретов, набросав на них желтую шелуху пошлых газет, мы устанавливаем походный стол, длинный и нищий. Из водки, тушенки и подгнивших по краям луковиц.
   Могильная тоска - нежная наша женщина - подсаживается в мужской круг.
   Какая-то печальная, вялая и горькая пьянка начинается здесь. Что-то произошло с нами, что-то нехорошее, недоброе. Отлучилась и больше уже не вернулась, ходившая рядом радость. Разве выпить собрались мы здесь? Нет. Собрались, чтобы растревожить сердце, чтобы вновь обнять ее - могильную нашу тоску - нежную женщину, с теплой белой кожей и сладко поющим голосом.
   Вот уже опустели глаза, замолчали и приняли покой, щелкающие тосты языки. Мы просто пьем водку и все не можем ею напиться. Я, верный своему обету, стою у окна и вожу пальцем по стеклу.
   - Зачем ходишь сюда, Ангара, если не пьешь? - негромко говорит, вставший за моей спиной Казах.
   - Я завидую вам, - без шуток отвечаю я.
   Да, я завидую им! Потому что у них есть эта водка и есть, приходящая с ней женщина. Прекрасная женщина, которой можно выплакать в пьяном бреду всю, без остатка, душу. Которая обязательно выслушает и поймет. Им проще жить. Их, хотя бы когда-то, не душат мрачные мысли о самоубийстве, хоть иногда не мечется от безысходности их сознание. А я не могу больше. У меня останавливается сердце. Потому что я не могу выдержать этот вечер, что гонит и гонит ко мне страшную свою пустоту. Потому что боюсь этих часов, когда оттуда, из расстреливаемого каждый вечер города, приходит ко мне моя тишина - горбатая нищенка с босыми, в фиолетовых струпьях ногами. Заплесневелую корку хлеба, печеного из горя и черной меланхолии, достает она из драной своей котомки. Я могу убежать ото дня, могу разменять его на зачистку или Минутку, но никуда не деться от вечера. Его тишина отнимает у меня руки, обрубает ноги, и загоняет в жуткую тюрьму безысходности, где я часами сижу, тупо уставившись в пол. Где все не могу прожевать заплесневелый свой кусок из горя и черной меланхолии.
   Чем ближе возвращение, тем больше я схожу с ума, тем мне хуже, тем все страшнее одинокая тишина вечера.
   ...Казах задумчиво указывает на стекло:
   - Видишь, какая заразная вещь? Руки так и тянутся... И в наши окопы уже перешло...
   Я веду книзу ладонь и смываю рисунок.
   "Аллах акбар!!!" было написано на окне.
   - Кто-нибудь умеет играть на гитаре? - спрашивает, сидящий который тост с полным стаканом Зорге. Порожняя бутылка валяется в его ногах. Тонкий дым выплывает из зажатого в пальцах окурка.
   - Я мог раньше. Пока связки на пальцах не разорвал. Да и какая разница? Гитары у нас нет, - задумчиво произносят с того края стола.
   - Споем, что ли? - обводит мир круглыми глазами Батон.
   Незапамятная, выливающая слезы песня, негромко сочится из нас:
  
   Голуби летят над нашей зоной.
   Голубям нигде преграды нет.
   Как же мне охота с голубями
   На родную землю улететь...
  
   За окном стучит, зарядивший с утра дождь.
   Поднимает темное, с модельными бровями лицо, Хулиган:
   - Может, пойдем? - пытается он поднять примолкших Шепота и Черного Скаута. - Ночью на операцию.
   - Может, пойдем... Дослушаем и пойдем...
   Мы расходимся. А где-то там, глубоко в душе, где все не кончается, выливающая слезы песня, летят белые птицы мира. Летят в свое неведомое, невидимое отсюда небо, где нет им никаких преград.
   ...Кто сказал, что на земле одно на всех небо? Кто так жестоко нас обманул?..
   Им не долететь сюда.
  
   6 декабря 2004 года. Понедельник.
   Когда-то, немного месяцев назад, я написал несколько матерных поэм про Рэгса и Рамзеса. Долгое время, стесняясь присутствия в миру Тайда, они лежали в моем дневнике и не видели свет. И вот недавно, посчитав, что грех оставлять эту, скоро покидаемую мною землю, без поэзии, я пустил сочинения в чеченский народ, придав им статус "русского народного фольклора". Для удобства рифмы имя Рэгса было подменено на три известные буквы, а Рамзеса на "Подпругу". Два друга: Х... да Подпруга. И уже на следующий день я стал самым популярным русским среди чеченцев. Копии сочинений разошлись по всем службам, где меня нередко просили закрепить авторство, поставив на память писательский автограф.
   Утренний развод. У крыльца шумно ликует Рэгс. Заскучав позади строя, я окликаюсь постовым у ворот Аргуном:
   - Эй, Тургенев, у тебя там ничего нового нет? А то этот Х... уже совсем ох...л.
   Удрав от Безобразного, что собирался всучить мне на исполнение чьи-то материалы, я наряжаюсь в ОМОН жрать и спать.
   На Минутке меня притормаживает местный милицейский патруль. Это - спецполк ППС имени А.Кадырова из "бывших", сдавшихся в плен. Один из кадыровцев - мой знакомый по совместным зачисткам Рустам.
   - Я знаю этого участкового, - смеется он. - Он за прописку протокола пишет, а сам ее не имеет!
   Я действительно уже три года живу без прописки. Периодически патрулирующий здесь Рустам, как-то летом остановил и меня. За отсутствием, невесть куда девшегося удостоверения, я сунул ему паспорт.
   Рустам делится небольшой своей радостью: на днях они задержали двух подрывников, промышляющих в Старых Промыслах.
   Второй кадыровец останавливает, ползущую по краю площади иномарку.
   Мы подходим к машине. Высоченный, как Голиаф, грузин безмолвно вытаскивает из-под руля длинные жерди своих ног. Он на наших глазах переворачивает багажник и небрежно распахивает все двери. Грузин путешествует с национальным паспортом и залежалой справкой чеченского ПВС.
   Иностранец покидает Минутку, а Рустам поворачивает разговор на Грузию:
   - Полетел орел высокогорный... - начинает он. - ...Я пренебрегаю ими, я не люблю грузин. У них наверху через край заносчивости, а изнутри много страха. С такими доброй войны не сыграешь. Ну и что, что Басаев извинился перед ними за Абхазскую? Это потому что некуда податься. Это от страха, от безысходности, раны негде было подлатать. А подлатал да и обратно через Хребет перемахнул. Так и мотается туда-сюда. Наши, кто был в Грузии, говорят, там не любят русских. Грузины не любят. А за что им вас не любить? У вас ведь не было с ними войны.
   Я до войны был учителем истории, много изучил из прошлого Грузии, России и Чечни. Грузины неблагодарны, они не помнят истории. - Рустам откровенен. - Ладно мы, чеченцы, нам особо-то благодарить вас не за что. У нас, кроме пролитой крови, ничего и общего. А они вот... Чего им надо?..
   Кадыровец что-то утаивает. Какую-то большую обиду на своих соседей. Я не в ответе, но, вероятно, он тоже был в Грузии. Чтобы проверить, я копаю в самую глубину:
   - А если замириться нам с вами, Рустам? Замириться и вместе ударить по Югу?
   Красные искры пробегают по глазам чеченца. Он медленно проводит ладонью по груди и недобро произносит:
   - Это можно. Это было бы правильно. Чеченская драма сыграна, пора ставить грузинскую.
   В ОМОНе, походив вокруг нетопленной бани, и, смекнув, что праздника не будет, я забираюсь в кровать.
   Проплелся над Грозным и повалился за горизонт слабеющий метеор солнца. Отпел невеселые свои песни еще один день. И вечер, полнолунный волчий вечер, заступил на гибельный этот путь.
   РОВД. С развода ко мне подходит, не справляющийся со своими заботами Тамерлан. Ему неудобно просить, он слегка смущен, и начинает не с той буквы:
   - Ангара, мы с тобой едим один хлеб, ходим одной дорогой и имеем общих врагов (Последнее про Рамзеса и Рэгса). У тебя бывают трудности и у меня бывают невзгоды ...Домой сегодня, край, как нужно. Выручишь?
   У меня нет права отказать бывшему своему командиру:
   - Какой вопрос.
   Сменив Тамерлана в СОГе и, уведомив о том дежурного, я укатываю в кубрик на вечернюю заправку желудка.
   Последние часы уходящих суток готовят выезд.
   Сегодня днем на Краснодонской-Сунженской подорвали на фугасе колонну Внутренних Войск. Погибших нет, но зацепило осколками водителя-срочника.
   По дороге нам на хвост садится бронированный ЗИЛ Временного отдела - усиление их пяти бойцов Ханты-Мансийска.
   Все вместе мы долго ищем и еле находим меченное фугасом место.
   Безмерная ночь. По дороге шастает мерзлый, простудный ветер.
   У обочины копошится на темной земле эксперт Шрайбикус. Он обкладывает своими линейками окаменевшую яму воронки и дует на белые, холодеющие пальцы. Стучит зубами над протоколом осмотра, исполняющий роль следователя Катаяма. Вытащив из-за спины ствол, я останавливаю проезжающие мимо машины. Останавливаю до первых гражданских, которых увожу к месту взрыва.
   Набросав черновые схемы и распустив понятых, мы забираемся в УАЗик.
   - Что с водилой?
   - Жить будет. Говорят, легко... В ноги.
   Как дети, что не наиграются в интересную игру, вертятся вокруг машин временщики. Они отнимают друг у друга фотоаппарат и позируют у воронки. Мы только удивляемся:
   - Ничего же не видно! Ночь совсем на дворе.
   - Рассмотрим. А на фото стрелочками всё укажем, - суетятся фотографы.
   Прибыв домой, никто не успевает разбежаться. Прямо перед машиной нас строит звонкий голос начальника. Саша пристально изучает, намотанные на нас разгрузки, и пересчитывает присутствующее в строю оружие. Он плавно покачивается на ногах, берет минуту молчания, и, наконец, объявляет зачем собрал:
   - А за медленный или неполный сбор на выезд, будет наказана вся группа. Разойдись.
   Македонский захватил сегодня на рабочем месте нетрезвого Пахана. В отличие от Тайда, что ограничился бы получасовым пятиэтажным матом, принципиальный и непьющий Саша, снял контра с дежурства, освидетельствовал в больнице и занес в черный свой список.
   ...Вона, куда гайки-то завинчиваются.
  
   7 декабря 2004 года. Вторник.
   В середине ночи меня будит, пыхтящий с полки телевизор. В голубых его молниях, качается над полом голова Ары, - объеденный молью орешек, покрытый глянцем и испариной. В комнате трещит электроплита, пахнет картошкой и луком.
   Ара, весь вечер деливший в какой-то компании пьяный стакан, и, неожиданно почуявший приближение голодной смерти, поперся домой ни свет ни заря. А дома, из лучших побуждений, дабы не тревожить спящих электричеством, решил организовать свое застолье при слабом свете ночных передач.
   Я натягиваю на себя одеяло и отворачиваюсь к стене:
   - Да, мы тут ночью еще картошку ни разу не жарили!
   Ара гребет ложкой в сковороде, и настороженно прислушивается к скрипу своего желудка.
   - Да, я сейчас сдохну, если не поем! - Возмущается он, вешает над плитой выпирающий из лица нос, и добавляет: - Как пахнет... Картошка-то моя хорошо готовится. Не пригорает.
   Повозившись с минуту, я заново засыпаю.
   ...Застрявшая в деревьях луна, прокладывает на земле лунные свои дороги, удобные и небывалые. Не останавливаясь, не остужая колес, катится по ним быстроходный поезд ночи. Мне снятся волки - серые хищники в красном тумане утреннего леса.
   - Ой, больно мне! Ой, больно как! Не могу я!.. - обхватив живот, корчится на своей кровати и вопит на весь дом Ара.
   Я снимаю одеяло с лица:
   - Пить надо меньше!
   - Пошел ты! Лучше бы пожалел!
   - А чего тебя жалеть, алкаш недобитый?!
   Ара скулит, подвывает и загибается с животом до самого утра. До самого света, пока будильник не играет подъем. А вот по нему-то и выясняется, что произошло ночью и, почему не пригорала картошка.
   В темноте, с пьяных глаз, сведенный голодухой следователь, малость поторопился и попутал подсолнечное масло с машинной отработкой, которая уже год успешно используется нами в чистке оружия. Произведение своего кулинарного искусства, - вонючую, синего цвета картошку, - Ара умудрился срубать почти полностью. Ни много, ни мало, обычных размеров сковородку. А не дожрал только потому, что, не выдержав такой заправки, раньше времени начал глохнуть весь механизм.
   А утром, оставшееся в сковороде почти доел Опер, что, не открывая глаз, тоже полез туда за горючим. "А я ем и не могу понять: толи с солью, кто напутал, толи у меня вкусовые определители сломались. Знаешь, чувствуется, что-то не то..." - объясняется он на круглые мои глаза.
   Желтый, как мыло, Ара молча сидит на кровати.
   На разводе мы боготворим пустое крыльцо - малорослый пьедестал местных вождей. Нет ни Македонского, ни Рэгса. Не поспели к разводу.
   Прозевавшего личное свое счастье Капитана Шрэка, двигает в сторону заместитель начальника МОБ Пузо - зажравшийся беженец с большой земли. Потный и багровый, он семенит по плацу, отдает команды, и загибает на руке толстые пальцы. Два гражданских типа, осматривающиеся на углу здания, окликают Пузо. По лаконичному их совету, новоявленный командир вытаскивает из строя меня и чеченца Бешеного. Типы, оказавшиеся сотрудниками Чеченского РУБОП, быстро садят нас в машину, пролетают КПП и рулят к комендатуре.
   Мы останавливаемся в парке Победы, у белой колонны его памятника.
   В разное время здесь берегли память разных побед. Эту, с разрушенным подножием колонну, то и дело обдирала каждая новая власть. Когда-то на ней красовался барельеф с изображением матросов и рабочих Гражданской войны. После ухода Советов, памятник долго ветшал и не видел цветов. Его били в первую чеченскую, разнесли фасад и свели барельеф. После потери нами Грозного колонна была заново отделана новой властью Ичкерии, в память о погибших своих бойцах. Во вторую войну парку досталось больше всего. Ненавистный памятник бандитизму - он был выпахан нашей артиллерией, завален минами и трупами. Мятое, уродливое железное колесо болталось на вершине треснувшего монумента до этой весны. До 9 мая 2004-го, пока местная Администрация не привела в порядок эту руину и, не вернула ей забытое прошлое. Сейчас на памятнике висит бронзовая доска:

0x08 graphic

Вечная память борцам

погибшим в годы

гражданской войны

за установление

советской власти

1918 - 1922

   Вверху, на коротком шпиле, укреплена, крашенная темной краской, пятиконечная звезда. У постамента лежат расколотые, затянутые землей бетонные плиты, в шаге от него торчит из земли ржавая трость прострелянного фонарного столба. В парке всегда пусто. У памятной доски почти никогда не бывает цветов.
   Рубоповцы идти с нами не собираются. Всегда таинственные и без правды за пазухой, они дают краткий инструктаж:
   - Нам нужны все, кто здесь живет, и список всех нежилых домов. Больше ничего. Три улицы. Если кто спросит, чем занимаетесь, скажете, работаете по компенсациям за разрушенное жилье.
   Бешеный шлепает быстрым, широким шагом:
   - ...Номер три - нету, номер четыре, пять, семь и девять - нету. В восьмом, кажется, кто-то дышит.
   Население трех этих улиц выведено на нет. В нескольких дворах я скоро переписываю фамилии живущих: хозяев или квартирантов. Все остальное - холодные пепелища, заваленные старыми костями и заплесканные испортившейся кровью.
   Тяжелая, неподъемная грязь лежит на дороге. За обочинами криво расставлены расколотые черепа домов.
   Ожидающие у памятника рубоповцы изымают у меня список и, прикинув на глаз, кого скоро сцапать, пускают нас на вольных хлеба.
   После обеда я попадаю на усиление в СОГ.
   Нетленный палач время ведет на казнь изношенный день. И жирная, густая кровь льется в холодное небо заката, выложенное кометами и тающими облаками.
   За 30-м блокпостом Тувинского ОМОНа столкновение двух машин.
   В дорожной канаве, с пробитым левым боком, стоит заглушенный ЗИЛ. Смятая до передних сидений "десятка" приткнута к обочине. Ее водителя, окровавленного и ослабевшего, забирает карета "Скорой помощи". Он - виновник трагедии. Это его "десятка" вышла на встречную и вышвырнула с дороги ЗИЛ. Между двумя машинами носятся военные, милиционеры, гражданские, кадыровцы. Они ехали мимо, и вышли из людского любопытства. Их толпа то нарастает до двух-трех десятков, то спадает до пары человек.
   В больнице, куда мы приезжаем на опрос пострадавшего, нам выписывают необходимую в дело справку. Он умер по дороге сюда.
   Бдящие ночной город полковые пэпсы, волокут в РОВД немудреный улов: двух видавших виды алкоголиков.
   Задержанные сидят передо мной, в тонких вязаных шапочках, с тяжелым запахом спирта у измазанных слюной губ. Они худы и дурно одеты. Мечтающий только об одном - добро выспаться - я даже не выясняю причин позднего их шатания.
   Проверив обоих по криминальным дневникам, указываю им на прикрытую дверь:
   - Еще раз попадетесь - будете расстреляны.
   Чеченцы согласно кивают и, помогая друг другу, выбираются из кабинета. На пороге один оборачивается ко мне и прислоняет к горлу, поросшую черной щетиной ладонь:
   - Начальник, да мы сами тебе патронов на это дело принесем. Сил больше нет, терпеть такую жизнь...
   Бросив на столе журнал, я запираю кабинет. По коридору, не суля ничего хорошего, движется дежурный Валидол:
   - ДТП у 31-го блока. Два трупа. Вся группа на выезд.
   Не добравшись до блокпоста, мы упираемся в праздную, шурующую по придорожным канавам толпу любопытных. Несмотря на ночь и холод эти, обязательные слагаемые всех ЧП, лезут из всех близлежащих руин. Они носятся между двух разбитых машин, выискивают кровавые пятна и не собираются идти спать. У смятых в гармошку "семерки" и "девяносто девятой" мы пытаемся выяснить подробности этой катастрофической ночи. Никто ничего не видел, все сбежались уже по погрузке пострадавших в "Скорую помощь". Погибших не было.
   Провозившись здесь два часа, мы, наконец, разгоняем улицу по домам и остаемся одни. Остаемся на охране этого металлолома, что некому подобрать. Это затея Валидола, который боится, что ему когда-нибудь предъявят за брошенное чужое имущество в МВД или сами пострадавшие. Времени у Валидола до утра много. Может, кто и хватится.
   Мы томимся в УАЗике, дуем в застылые пальцы и надрываемся в кашле. За окнами нашей крепости волочится ночь. Раскаленные звезды блудят по мерзлому потолку неба и падают догорающими ракетами на землю. Черный, бесснежный город, кишит своими страстями и тайнами. Как заведенный, смеется в его кварталах чей-то пулемет.
   В салоне кипит борьба с холодом, со сном, с дежурным и совестью. Здесь несколько мнений: тупо слушать Валидола и, в ожидании от него известий, завалиться спать; смотаться в больницу на опрос пострадавших, а затем вернуться на пост; восстать против Валидола, смотаться в больницу и больше сюда не возвращаться, ибо чьи машины, того и проблема, а Валидолу можно и соврать. Поди, не помрет от обиды...
   Взяв беременную паузу, Валидол, наконец, рожает мысль. По его направке сюда прилетает экипаж нашего ППС. Чеченцы хватают тросы и, по очереди взяв на буксир обе развалюхи, тащат их к 29-му блокпосту новосибирцев. У машин оторваны или вывернуты наизнанку колеса. Сев на железное брюхо, они надсадно скрипят об асфальт и пускают из-под себя маленькие красные звезды.
   В больнице, несмотря на глубокую ночь, коридор полон людьми. Многие с оружием. От лестницы бегут трое кадыровцев, что под руки тащат за собой четвертого. Он без сознания, голова его болтается в стороны, а ноги тянутся по полу, как перебитый хвост.
   Мимо проходит медсестра, что держит под локоть высокого, осторожно ступающего мужчину. У него нет лица. Только темный провал отворенного рта, только широкие, от самой шеи и на всю голову, сочно смоченные кровью бинты. Из макушки торчит густой клок слипшихся волос. Врач догоняет их и, на секунду, пока передает стопку забитых печатями листов, отнимает сестру от больного. Неосторожный шаг делает этот слепой, запинается о скамейку и, пошатнувшись, припечатывает к стене распавшуюся ладонь. Из нее сыплются на бетонный пол маленькие кусочки металла. Фугасные осколки.
   ...Расставив колени и выпрямив шею, он сидит на скамье, а сестра ищет ненароком рассыпавшиеся сувениры. Оба молчат.
   Все потерпевшие уже опрошены. Первые двое лежат в гипсе, вялые от морфия, с синими резаными боками. Двое других, на ногах и в сознании, ходят у их палат. На улице сидит на ступенях парадного входа водитель "семерки" - постановщик и режиссер дорожного катаклизма. Он исходит длинной слюной и прикладывает непослушные пьяные пальцы к раненному носу. Где-то пропал хирург, что не донес до нас справки на госпитализированных.
   Провалившись с Опером в толстые кресла ординаторской, мы еле держим слабый разговор. Опер упирает в меня закрытые глаза:
   - Время поста кончилось. Хорошо, что не успели.
   - Да, - говорю я и засыпаю.
   Комната полна света неоновых ламп и идущего с батарей тепла. Белые и голубые халаты плывут мимо нас. Они легонько стегают мои колени, цепляются за брошенный на них автомат. Поднявшись, я подхожу к школьной доске, обставленной кактусами и тепличными цветами. Взяв маркер, веду им по зеркальному полю графита: "Мир Вашему Дому! (Менты без границ)".
   Появляется хирург. Он пишет справки, оставляет нам, и уходит обратно. Уходит туда, где никак не кончится война, где, стиснув зубы, теряют свою силу и текут слезами, пущенные под его скальпель люди.
   Выйдут ли они живыми из этой ночи?.. Выведет ли он их?..
   Забрав с собой виновника аварии, мы везем его в наркологию "дышать в трубу". В УАЗике все спят, кроме водителя, что, согнувшись над рулем, несет свое корыто через все колдобины и ночной мрак. В салоне свалка из людей, сна и оружия, нас швыряет по сиденьям, как несвязанные мешки.
   Лишь шестой, глухой и непроглядный час утра, загоняет нас в РОВД.
   По темному крыльцу, перечеркнутый по диагонали пулеметной лентой, гуляет часовой. В холодном свете фар тасует сготовленный материал следователь. Помогающий ему Валидол, не оборачивая на остальных головы, громко рассказывает о теракте:
   - ...погибло много, раненых почти... говорят, взорвали... несколько часов назад...
   Плевать. Его никто не слышит. И он напрасно открывает рот.
   Спать...
  
   8 декабря 2004 года. Среда.
   Я часто вижу сны. Здесь, так далеко от родного дома, у них совсем другие цвета, волнения и беды. Эти медленные, кровоточащие памятью сны, ведут за собой батальные сцены прошлого, родного и невозвратного прошлого. Идущие в пустом кинозале с единственным зрителем, они изматывают за ночь душу. А днем я не могу отвязаться от страшной их тоски...
   Я сижу за столом и едва прикасаюсь к пище. Здесь все также, как и год назад. Как будто не было течения времени, как будто ни разу с моего ухода не занималась новая заря. На ремне, на ручке старого холодильника, висит автомат. Пыльная, с темными линиями разводов кепка брошена на стул. Подперев рукой щеку, что-то рассказывает мама. Я молча смотрю в окно. За окном, в цветном бархатном халате, ходит румяное лето.
   - ...А так ничего нового. Хлеб только в цене поднялся да на пенсию я скоро пойду, - вздохнув, заканчивает мама.
   - Где папа?
   - Работает сегодня... На сутках он.
   Я протягиваю к холодильнику руку и снимаю оружие:
   - Мам, я пойду, наверно... Дел еще невпроворот.
   Мама по обычаю провожает меня в прихожую. Она спрашивает про ужин и наивно прячет в легкой улыбке тяжелую грусть.
   За порогом торчат, покрытые изморосью и дождем, развалины Грозного. Шагнув в злополучный их день, я плотнее прикрываю за спиной двери родительского дома.
   У Рэгса кончились все придворные. С ним перестало здороваться дознание и следствие, его презрел, и тем обезоружил, уголовный розыск, в его сторону вынуло свой кулак рота ППС. Одни мы, участковые, обезоруженные отсутствием собственной власти, постоянно подвергаемся его нападению.
   Из шести человек Рэгс сбивает две команды на отлов бензиновых самогонщиков и на снос мелкого авторынка Минутки. Поначалу я попадаю в первую команду, но главенствующий в ней Безобразный, немедленно и втихаря меняет списки, отсылая меня в армию Пуза.
   В ожидании крана, что вздернет на воздух три завалявшихся ларька, я, Бродяга и Сапфир, сидим у разбитого корыта Минутки.
   Ползучая и неумолимая программа возрождения города сметает ненужные киоски, постройки, рынки, негодные ни к чему дома. Сметает, но не ставит на их место новые. И тем быстрее, тем бесчеловечнее, меняется наш Грозный - ликующие надгробия растрепанных, потерявших свой облик улиц. На их место приходят вычищенные от копоти, залатавшие свои пробоины, свежевыкрашенные здания и голые пустыри.
   Это нечестно, это так подло, отбирать у нас этот город. Потому что я хочу, чтобы мой Грозный остался здесь, остался под этим небом, как страшное напоминание живущим, как нестираемая печать, шагнувшего на его землю зла. Чтобы можно было привести сюда за руку того, кто еще горит ненавистью. Пусть он посмотрит на наш город, пусть угасит свою страсть, пусть напьется людской крови из бурной, всепомнящей Сунжи. И может быть у него отойдет сердце.
   Неужели, правда, что больше не будет нашего Грозного - этого города мертвых, города павших героев и их могил? Неужели у кого-то поднялась рука на наше святое прошлое?..
   ...Как хорошо, что я скоро уйду. Уйду, не увидев надругательства над давно растерзанным трупом.
   - Идем. - зовет меня Бродяга, - Идем, а то не успеем, и будем жалеть всю жизнь.
   Бродяга ведет меня в глухие трущобы Минутки. В собственный Грозный, что, как и мой, не может выйти из его сердца. У него тоже есть этот страшный город.
   Раздробленные многоэтажки - сухие, поджавшиеся мощи, - стоят в прямой соломе бурьяна. В каменных их палатах, свободных от больных, давно перевелись все недуги и болезни. Давно перепились кровавым вином все жаждущие и, давно ушли в двери ада все ищущие. Давно закатилась сгоревшая звезда Минутки.
   Напоследок мы фотографируемся у последней и единственной "девятки" - открытом мною, поднебесном храме мертвых, с его земной, ведущей в небо лестницей.
   - Пора. - зову я Бродягу. - Пора. Здесь нельзя находиться так долго.
   Мы возвращаемся к машине. Теперь нам не о чем жалеть в этой жизни. Мы видели самую главную ее картину - павшую звезду Минутки.
  
   Бродяга вернется в Грозный через три года. Вернется без оружия. Недужный безумец - он специально приедет сюда взглянуть на нашу Минутку, и не найдет ее. Так поменяет, так изуродует ее время. Здесь вынут из земли, залежавшийся без жилищ фундамент, наведут краски на пригодные еще дома, вычистят, заваленный хламом, залитый канализацией, подземный тоннель площади, а ее саму обсадят зеленью и покоем. И разрушат земную, ведущую в небо лестницу. И никто со всей земли больше не увидит Минутку, не узнает, какие тяжелые дни и какие страшные ночи посылал на нее Бог.
   ...Это будет самый счастливый отпуск в жизни Бродяги.
  
   Кран так и не приехал.
   В РОВД дают ноябрьскую зарплату, так успешно полученную еще полмесяца назад остальными отделами. Прознав такое дело, Рамзес Безобразный замахивается на наши кровные, предлагая собрать на подарок в МВД по сто пятьдесят рублей с брата. А на общий отказ обижается и клянется приобрести презент с личных запасов.
   Заслышав звон монет, из Дагестана, отслужить по себе панихиду, возвращаются Вождь и Сквозняк. Вечером они накрывают царский свой стол. Не напиваясь, обходя стороной водку, мы сидим в разваливающемся своем кругу. Здесь нет радости, но нет и грусти. Сквозняк с Вождем почти не касаются войны, говорят о мелочах, и тем освобождают нас от прощания. Нет нужды обманывать себя. Мы привыкли к разлуке и знаем, что больше никогда не встретимся. Никто никогда не приедет друг к другу, никто не напишет, не позвонит. Слишком много других дел и слишком мало бесценного времени там, на большой земле. Прощайте мои друзья! Прощайте навсегда! И давайте больше не встречаться на войне!
   Последний раз в этой комнате поднимает свой тост Сквозняк:
   - Быть добру!
   Ожидая нападения боевиков, о чем вслух твердят от рядового до министра, Саша перевел отдел на вечное усиление.
   Это время, пока мы присматривались к новой администрации, Македонский спать совсем не собирался. Начав с нижних рядов, он набрался сил, вытянул руки и с делом приступил к зачистке властной структуры своего государства. Первым купил отсюда билеты и дернул в дальнюю дорогу беглый каторжанин Клоп. Бесславную его кончину Саша мотивировал коротко и конкретно: "Мне такие работники на хрен не нужны!" Смертельная опасность нависла и над Рамзесом Безобразным, рядом с которым тот же Клоп, - золотой души человек. Впрочем, Рамзес и тут не дал промаху. Побегав, посуетившись первые дни и, верно решив, что слезами делу не пособишь, Безобразный нашел единственное правое решение: он, постукивающий и раньше, теперь принялся колотить во все барабаны. Невероятно, но факт: Рамзес перестал командовать и стал слушать. У него, кажется, даже уши выросли за эти дни.
   Саша прекратил возню и грызню в уголовном розыске, где никак не могли поделить кресло начальника. Там вообще сложились целые враждебные группировки, а сама служба пришла в запустение. Туда Македонский откомандировал, отобранного у участковых Аскольда.
   Результатом молниеносной Сашиной зачистки, стал небывалый взлет активности или, наоборот, апатии больших и маленьких милицейских божков. Чуя несчастливую свою минуту, они либо прочнее налегли на службы, либо совсем отстранились от дел. И даже бессменный Рэгс, выживавший при всех режимах, уже засомневался в своей неколебимости.
   Вечер, последние прощания и дорожные сборы, разогнали из моей комнаты всех ее обитателей. И вот, нюхнувший из спиртной бутылки, ко мне с библейской проповедью является Бродяга. Едва ворочая языком, он тяжко садится на кровать и пошире открывает рот:
   - Так и уедешь отсюда не солоно хлебавши...
   Не так давно Бродяга высмотрел, обитающую у отдела, молодую чеченку. Высмотрел и, положив на нее оценивающий взгляд, заслал туда мою личность по какому-то канцелярскому делу. Но мне чеченка не понравилась. И вот сейчас Бродяга расписывает передо мной идиллию счастливого брака, основанного на скромности, трудолюбии и плодовитости новой жены.
   - Кабы я не был стар, и сам бы к свадьбе готовился, - горько охает Бродяга.
   - Знаем, знаем... Слышали уже... - прекращаю я его наставления. - Пиво будешь? Наши "синяки" оставили.
   Бродяга подымает на меня обиженные, подведенные морщинами глаза:
   - Ну, тебя с твоим пивом... Я, между прочим, от чистого сердца.
   Вечером на пересечении Ленина - Лисицына неизвестные расстреляли машину с гражданскими, двое из которых погибли на месте, двое доставлены с ранениями в больницу.
  
   9 декабря 2004 года. Четверг.
   Зачистка "треугольника" Ханкальской - Гудермесской. Оставив на Минутке свои БТРы, мы двумя пешими колоннами движемся вдоль развалин. Здесь только камень. Всё дерево, всё то, что могло гореть и давать тепло, давно обращено в пепел и дым. Нет даже тротуаров. На дороге лежат рухнувшие стены домов.
   Кучка маленьких, вбитых в землю пятиэтажек. Я захожу в подъезд, где невозможно дать счет этажам. На первом лестничном пролете рассыпана крыша, под ногами нет пола, из вонючего подвала торчат сплющенные коробки балконов.
   Громкий женский голос выгоняет меня из здания. На улице какая-то тетка, неповоротливая и сутулая, отвлекает омоновцев. Одной рукой она держит, сползающую с плеча шаль, второй тычет во двор, где когда-то решалась ее судьба.
   - "...Расстреляем их обоих, - боясь, что не дослушают, бешено тараторит она, - и тебя вместе с ними..." А я этих боевиков знаю, они по соседней улицы шашлыком торговали, всегда здоровались. А все равно свое: "Расстреляем!"
   - А им-то по сколько? - спрашивает омоновец.
   - Тогда по семь и по двенадцать было. Я говорю: "Дети же! Меня убейте - их оставьте!" А им все равно, всех троих убить готовы.
   Я стою рядом, но не могу разглядеть глаз:
   - Чеченка?
   - Да, русская я! Разве ж они чеченцев бы расстреливали? - не утихает та.
   Омоновцы уже знают, что дети выжили. Об этом мать сказала им еще в начале, которое я пропустил. У меня же выходит терпение:
   - Чем кончилось?
   - Соседки мои, чеченки, отбили. Мне бы не справиться...
   Женщина говорит что-то еще, машет руками, но я уже не слышу и не смотрю на нее, оборванную и некрасивую.
   ...Теперь можно идти с этого двора. Дети остались живы.
   Когда-то давным-давно, еще этим летом, было не так тяжело, не так тоскливо бродить по улицам Грозного. Они были полны зелени и прохладных садов. Из них чаще, чем сейчас, стреляли, но они были живыми. И совсем другое дело теперь: какое-то серое кладбище с раскопанными могилами. Здесь так холодно, мокро и не прибрано.
   Железное решето ворот. За ним неказистый, неподходящий к жизни дом. На ступенях крыльца травится "Примой" старик чеченец. На нем лампасные штаны и голубая, с длинным рукавом тельняшка.
   - Паспорт? - окликаю я.
   Дед выплевывает папиросу, шагает ко мне и, заворачивая тельник, оголяет плечо:
   - Вот мой паспорт!
   На дряблой, тонкой его шкуре, висят длинные голубые лица: Ленин и Сталин.
   На этой улице нечего зачищать. Который год подряд здесь не кончается пышный триумф смерти. Здесь, куда приходили рати великие, а потом легли трупы многие...
   На унылой дороге стоят унылые стены 33-го блокпоста Ярославского ОМОНа. Тут, под русским флагом, у маленького клочка русской земли, останавливается наша зачистка.
   Мы сидим вдоль обочин, подложив под себя оружие. У нас одно на всех, сотню лет не бритое, землистого цвета лицо. С темного, затертого тучами неба, спускается легкий снег.
   Особая музыка идет с блокпоста - музыка тоски, нищеты и странствий. Музыка, которую не переложить на ноты. Мы слышим ее при полном отсутствии слуха. И никакой классик не в силах проиграть грубую эту сонету. Сонету наших страданий. Как и нет в мире такого инструмента, что бы выдержал и не развалился от бесчеловечного ее звучания.
   Как же мы носим это в душе?..
   Все подходят и подходят разрозненные группы. Где-то мешкают БТРы. Мы с Бамбуком ловим попутку и возвращаемся домой.
   В РОВД уже толпятся у машин дембеля. Утром уехали Вождь и Сквозняк, сейчас навсегда уходят Ара и ЧП, отъезжают в отпуск, оставшиеся еще на год Опер и Удав. Без оружия, в гражданке, стоят они лицом друг к другу и все еще болтают о работе. Подходят редкие провожающие. Мы последний раз фотографируемся на плацу, жмем грубо отесанные ладони, и шутим о следующей встрече в аду. Минута - и все кончено.
   С зачистки я возвращаюсь уже в пустую комнату.
   ...Вот и остался один. Как я ждал этого дня! Как верил в него! Потому что скоро конец войне. Потому что домой.
   За четыре часа я начисто разоряю комнату. В мусорный мешок летят рваные камуфляжи, лишенные каблуков ботинки, окаменевшие суповые приправы, набор бутылочного стекла, обрезки доски, из которой никто уже не соберется делать полку, какие-то подпиленные кастрюли и треснувшие стаканы, зажеванные аудиокассеты... - все мрачное наследие, обитавших здесь Плюшкиных. С особой ненавистью я подхожу к ночному идолу своей бессонницы - телевизору. Купленный когда-то за тысячу, он за вдвое меньшую цену сегодня же перекочевывает в апартаменты Бамбука и Изжоги.
   Забив под завязку мешок, я с легким сердцем иду избавляться от священной, о товарищах, памяти.
   На заднем дворе, рядом с помойкой, сидит в грязи железная будка, из которой старый кочегар, всегда пьяный чеченец Джамбо, гонит по водопроводным трубам тепло в наши батареи. На зарплату Джамбо мы сбрасываемся всем отделом по три червонца с души. Это святое. Святое, да не для всех. Сброс необязателен и редко общая численность добровольцев превышает пять-шесть десятков. А в этом месяце кто-то из руководства пустил сборный капитал кочегара на какие-то срочные военные нужды, "на подготовку отдела к войне". А попросту положил в свой карман. И Джамбо остался без гроша за пазухой. Благо, дети давно выросли, один с бабкой доживает. Кто-то из чеченцев ходил предъявлять начальству за старика, на что там ответили: Джамбо, мол, сам виноват, пил бы поменьше, глядишь и не наказывали бы его.
   Чеченец роется в моем хламе:
   - Одежда, есть какая? А то я вот, по миру собираюсь, - горько смеется он, - Да не в чем...
  
   10 декабря 2004 года. Пятница.
   Рэгс пробрался в отдел рано утром, еще до подъема. Как всегда, опрятный, надушенный и, воспаленный лихорадкой действия. От обиды, что его никто не встретил, начальник тут же призвал дежурного к священному действу: бить "Тревогу".
   На час раньше положенного мы в полном вооружении занимаем плац. Из непроглядных закутков двора выныривает Рэгс:
   - У нас зачистка уже готова, а вы все еще спите! Да, тот, кто просыпает хоть одну зачистку, тот всегда будет наказан! Командирам, написать мне рапорт на тех, кто проспал!..
   Рэгс пристальней всматривается в строй. Оказывается, что рапорт писать некому. Здесь только вольные стрелки, - контра да пэпсы, - чьи командиры по зачисткам ноги не бьют.
   Когда все громы поутихли, Рэгс гонит нас в комендатуру. Зачистка, что "уже готова" у него, начнется здесь только к 08.00, и еще долгий час мы добиваем в курилке оставшиеся сигареты.
   Подтянув хвосты, сбиваются на плацу стройные колонны ОМОНов, временщиков и вояк. Я, предвидя незавидную участь, откалываюсь от своих, и ныряю в гущу Красноярского ОМОНа. Старший зачистки, комендантский офицер, уже делит, оставленную мной группу РОВД: этих - проверять паспортный режим на 56-м участке, этих - на 12-м, этих - на 30-м. Офицер поворачивается к остальным:
   - Ваша задача: огневое прикрытие.
   Нормально. То, что нужно.
   Высадившись у 34-го блокпоста, мы начинаем пеший путь к верхним участкам района.
   Падает мягкий и теплый снег. Под ногами плывет жидкая, расползающаяся дорога. В желтой, липучей ее глине, все труднее дается следующий шаг. Грязь, грязь, грязь... За нашей цепью, отплевываюсь дорожными кусками, ползут пустые бронированные ЗИЛы. Вдоль дороги стоит потемневший холодный лес - оборванные метлы на криво вколоченных черенках.
   Он таким и остался, этот путь на 56-й участок; бесконечный, как жизнь, печальный как дождь... Ничего не принес ему этот год. И ничего не смог у него отнять. И сколько не ходить сюда - все не сойти с гнетущей этой дороги, где за черным лесом лежат все те же, что и вчера, руины. Он полон такой тишины, так безнадежен и так заманчив несчастливый этот маршрут. И какой бы ни был на дворе день, не осадить, выпадающее из груди сердце, что так надрывается на тяжкой этой тропе. Что так завет на нее вновь и вновь...
   Путь на 56-й участок... Я буду помнить печальный этот маршрут.
   Мы забираемся на самую вершину участка. Повсюду лежит снег. Не тот, по которому мы шагали внизу. Этот твердый, сухой и рассыпчатый, застеливший без остатка мерзлую, как камень, землю. Здесь мало разрушений, и дома, крепкие, со всеми стенами дома, обнесены высокими, не пущенными на решето заборами. Но само население мелко и хило. Почти нет мужчин. У порогов замирают большеглазые женщины, пугливые быстрые дети да, несущие разложением, античные статуи.
   Какой-то старик подходит ко мне и растворяет костяной, в железных зубах рот. Чеченец ищет своего должника и спрашивает, нет ли его среди нас.
   - Опиши хоть, - встает сбоку от меня Карабин.
   - Как вас опишешь? - жмет он узкие плечи, - Все одинаковые... Отвертку фигурную взял. Подвинтить... Говорит, буду на следующей зачистке, отдам. Где он? - смущенно спрашивает чеченец.
   Я оборачиваюсь к Карабину:
   - Наверно, Домовой ваш?
   Тот, не желая расстраивать заимодавца, ближе наклоняется ко мне:
   - Больше некому. Насовсем взял. Не по злому умыслу. Уже не отдаст. У меня что-то брал, так и пропало...
   - Спросим, дед, про отвертку, - не оборачиваясь, уходим мы.
   Зачистка ведет нас вниз. Ведет до последнего двора, через заборы которого давно перешагнули многолетние побеги деревьев. В некопаном, заброшенном огороде, качается голый унылый лес.
   На дороге мы стоим уже целый час. Дорожный столб, горбатый и без проводов, привлекает людское внимание. Какой-то непутевый стрелок из временщиков пускает в молоко уже пятую пулю. Возмущенный такими успехами, из наших рядов выкатывается Бродяга, что ставит на кон свой потрепанный АК против "снайперки". Он долго целится и первым же выстрелом выхлестывает из столба облачко пыли.
   Загрузив в машины всю живую силу, командование спускает нас с горы. Колонна медленно движется по дороге и, притормозив на поворотах, оставляет за собой пешие заслоны. С красноярцами и Бродягой, получившим зыбкую славу снайпера, я прыгаю за 34-м блокпостом.
   Два омоновца садятся с пулеметом в разваленном доме, двое других встают у обочин. Нашему заслону не успели или просто забыли вменить в обязанность проверку машин. Они проходят мимо, нечищеные и неучтенные.
   Какая-то больная слабость штормит меня. Чего ей надо? Я здоров. Здоров, но почему-то подкашиваются ноги. Потому что устал здесь. Потому что скоро домой. "Скоро домой", - говорю я себе и подкладываю под зад, брошенный на дороге обрубок доски. "Скоро домой", - повторяюсь я и, первым уложив на деревяшку автомат (чтобы не украли), падаю сверху. Я сплю самым счастливым, самым добрым сном. И каждый проезжающий выпадает из окна, чтобы лучше рассмотреть, куда именно убит, валяющийся на обочине милиционер.
   Приближаются чьи-то неторопливые шаги. Мне лень шевельнуться и я жду голоса.
   - Зачистка вроде заканчивается, - произносит надо мной Бродяга.
   Он замолкает и возвращается к омоновцам. Они стоят много дальше, на сухой поляне прошлогодней травы.
   - Куда отошли-то?.. - собираюсь я предъявить Бродяге, за свое, беззащитно оставленное тело.
   - Мы присматривали, - бросает он через плечо, - Кто бы на мертвого позарился?..
   ЗИЛы таскают нас туда-сюда. Подвозят к 20-му участку, возвращают на 56-й, трясут на колдобинах по 12-му... В крытом кузове шныряют беглые анекдоты и легкий табачный дым. В проеме брезента виляет уходящая вдаль дорога - вечный сюжет разбоя и странствий.
   Колонна стоит у блокпоста Краснодарского ОМОНа. Зачисткой пущено на воздух три мини-завода и два маловажных схрона. Устав ждать, чем закончится день, мы с Бродягой уходим пешком в РОВД.
   На вечернем построении, сдвинув фланги, занимает свои места группа кадыровцев. Худые и длинные, в черных колпаках "менатэповок", они расслабленно наблюдают развод. Это совместный заслон. Их появление в захудалом нашем краю - очередное новшество по укреплению национальной и интернациональной дружбы. Чеченцы отдела, хмурые и недовольные, скашивают на гостей недобрые глаза:
   - Бороды даже свои не сбрили...
   Кадыровцы берут в помощь оперов уголовного розыска и укатывают на поздние свои заслоны.
   Негодяй Пузо тащит к нам в общежитие жировые свои запасы. Сотрясая вселенную, громадный и медленный, он с отдышкой ползет по скользким ступеням лестницы. Пузо собирает всех, оставшихся в живых, - четверых русских участковых. Очередная беда РОВД: срочно нужны люди на ночной комендантский патруль и утреннюю зачистку. А их, как всегда это бывает, нет. И хоть про эти самые мероприятия начальство знало еще с утра, то по лености или по тупости, все было пущено на самотек. И вот сейчас, оставшийся за самого большого начальника Пузо, решает нашу судьбу.
   В принципе-то, к Пузу особой ненависти никто не питает. Это надо еще заслужить - чтобы тебя ненавидели. А вот ветерок какого-то гадкого, сравнимого со слабым омерзением чувства, немедленно пробирает бесчувственные наши сердца. Пузо - предатель. Сначала он предал чеченцев, своим появлением здесь, а потом нас, когда прыгнул в начальники. Железная логика. И ни с какой стороны ее не расшатать.
   Уходят в патруль Бродяга и Бамбук. Нам с Ахиллесом приказано ждать утра.
   Я сижу в комнате и слушаю город, длинную и неспокойную его ночь. Как же давно я собираюсь, да так видно и не напишу нужную эту поэму. Поэму про ночь чеченского Сталинграда. Мне все время мешает дневной свет, а после не хватает тьмы. И как бы поздно не вставало солнце, за целую ночь не найти минуты для пера. Потому что они такие чувственные, такие разные и неповторимые, куплеты настоящих ее поэтов - станковых пулеметов Грозного и неповоротливых пушек Пыльного ...А, дымящийся след падающих звезд! И запах гор, идущий с ледяного Хребта! И тревожные оклики на пустых улицах - эти заблудшие голоса мертвых... Как сильны, как страшны в своем искусстве эти великие поэты ночи!
   ...Она так и не увидит свет, безрадостная моя поэма. Я не боюсь плагиата. Я просто не в силах его написать.
  
   11 декабря 2004 года. Суббота.
   Давным-давно, еще в Древнем Риме, одной фразой была предрешена судьба великого города: "Карфаген должен быть разрушен!" И ничего, кроме ненависти, алчности и страха, не двигало того римлянина, надменного сенатора Катона, который всё не покидал сборищ озлобленной городской толпы, всё повторял и повторял свою речь.
   Он погиб, великий Карфаген. Его сравняли с землей, а место, где он стоял, предали проклятию. Но, сказанное когда-то слово, оставило город в веках. С тех пор прошло больше двух тысяч лет, и мало кто не слышал, кто не сочувствовал или, наоборот, не радовался несчастливой его судьбе.
   "Карфаген должен быть разрушен!" Этот дом на Ханкальской стоит и сейчас, разваленный, с двумя осевшими стенами. Древняя фраза над пустым окном намазана какой-то желтой краской, небрежно и без вдохновения. Создатель обделил талантом этого, посягнувшего на вечное и святое художника.
   В этот день 11 декабря 1994 года началась война.
   Грозный 1994-го - столица волчьей, завязшей в мятеже республики.
   Отсюда уходили в набеги на русское пограничье бесчисленные разбойные банды, отсюда к нашим городам тянулись щупальца наркомафии, работорговцев, убийц, здесь безумный чеченский президент готовил Хиросиму и Нагасаки нашему Кавказу, здесь бесконечно грабились наши поезда, гибли русские, гибли другие, кто не был отмечен принадлежностью к зарвавшейся нации, здесь были безжалостно уничтожены все те, кто еще пытался выступить за правду, за сострадание, те, кто еще пытался сопротивляться. Все они погибли, эти "предатели чеченского народа". И дикие толпы вооруженных уголовников шлялись по улицам и площадям этого города. Познавшие первую кровь, почуявшие власть над слабым, одурманенные сладким этим запахом, они не хотели и уже не могли остановиться. И нечему было их остановить, кроме, пущенной в лицо пули. Им было мало своего Грозного 94-го - того испоганенного, насыщенного злом города, над которым так давно не занимались кровавые зарницы.
   Разве, можно что-то было ждать от этого города? Что-то, кроме нового зла? Разве можно было оставить его на этой земле?
   ...Все верно, Карфаген должен быть разрушен.
   Грозный 1994-го и Грозный 2004-го. Как прошли для него эти десять лет? А как они могли пройти с тщеславным Дудаевым, нацистом Яндарбиевым, безвольной марионеткой Масхадовым да пущенными на свободу маньяками: Радуевым, Басаевым, Бараевым, Гелаевым, Хаттабом?.. Как будто хватит книги всех сосчитать.
   За великими преступлениями следуют великие кары...
   За эти годы город дважды брался штурмом, несчетно раз разрушался и захлебывался кровью. Но все не отходил от избранного своего пути: пути смуты и террора. Грозный, - каменный клочок земли на берегах яростной Сунжи, - он так и остался вражеской цитаделью, где все держится и никак не может сломаться наша главная линия фронта.
   Нам не жаль себя. Мы тоже ляжем во имя победы. И не опустим рук, пока не будет уничтожен последний солдат врага. Это наш Грозный. И мы, русские, как никто другой, имеем на него все права. Мы дважды доказали это за прошедшие десять лет. Мы люто растрепали, разнесли в прах, засидевшиеся здесь банды.
   Грозный 2004-го - песочный замок, разрушенный свирепыми ветрами перемен. Разваленная столица все той же, завязшей в мятеже республики.
   И все-таки самая страшная беда чеченцев оказалась в том, что они не сумели, не смогли доглядеть беду ваххабизма. Совсем по-другому, не так как они ждали, закончилась первая война.
   Уже были изгнаны войска, был вновь занят Грозный, была получена власть, была, наконец, завоевана свобода. Свобода от России. Но оказалось, что свобода от России, стала свободой и от всех человеческих законов.
   Вот тогда-то и настал срок заплатить по счетам всей нации. Когда, ослепленные победой чеченцы, не смогли удержать у себя власть. Она уплыла, ушла из их рук, была разменяна на доллары и нефть. Пока Масхадов награждал орденами "Герой нации" участников налета на Буденновск, его нация только редела, только голодала, мерла от болезней и подвергалась геноциду. Потому что те, кто вчера тряс оружием и призывал к свободе, не справились с этой свободой и оказались способны только к разрушению. Они не смогли ничего создать здесь и, верные привычке грабить и убивать, перенесли ее на собственный народ. Когда сюда пришли первые иностранные наемники, какая-то власть еще держалась на ногах, но после Хасавюрта она уже валялась в грязи. И Чечня развалилась на части, на княжества, уделы, вотчины. И заплескалось над ней черное знамя пришельцев, знамя кровожадной, еще неведомой веры. И стало у чеченцев две родины: Чечня российская, которую они потеряли, и Чечня ваххабитская, которую они приобрели взамен. И хлебнула небывалого горя вся нация. И еще много раз подумала, вспомнила о России. Потому что не стало никакой жизни на новой ее родине. Потому что та ее часть, что еще хотела старой, беспощадно уничтожалась и гналась отсюда, как дурная зараза.
   Вторая война развела чеченцев. Немалое их число перешли с оружием на нашу сторону. Потому что слишком много жестокости и крови дали им ваххабиты. Слишком много унижали их на отчей земле. Если в первой войне чеченцы были более сплочены, если тогда мы воевали с чеченским народом, то сейчас во вражеских окопах остались лишь бандиты, у которых нет национальности и нет родины. Которых мы поклялись всегда убивать.
   Чеченцы свято и трогательно берегут память Советского Союза. Он очень болит в их сердце. Болит оттого, что был так неразумно и легко оставлен, так быстро предан и забыт. Понадобились страшные годы войны, чтобы понять, передумать и задохнуться от тоски по той жизни, где не было окопов, голода, своих и чужих. Где никогда не убивали только за то, что ты русский или чеченец. Где была одна на всех Родина.
   Даже те, кто до сих пор не сложил оружия, с особой печалью вспоминают наш СССР. Потому что увидели, что были тогда действительно счастливы, действительно кому-то нужны, действительно верили в свое светлое будущее. В то будущее, в котором никто не ждал войны. Оно ушло от них, это будущее. Тихо и незаметно. Наверное, еще до самого первого выстрела.
   Здесь, на военных парадах Дудаева, сотрясались площади и читались кровожадные лозунги, здесь закипали волны народного гнева, и капала первая кровь, здесь был навсегда оставлен тот Советский Союз, в котором они родились. Те, кто шагал на этих парадах, кто одобрял, кто приветствовал из толпы, - сами-то они верили в свое будущее? В свою свободную Чечню? Может и верили. Верили, кто не хотел думать. Кто пришел на один день, убить, ограбить, изнасиловать, всё полагая, всё надеясь, что не найдется рук, что снимут с плеч разудалую его голову. Нашлись, отыскались... И много русских и чеченских голов с тех пор свалилось на землю. Свалилось именно за будущее. А оно, несмотря на всю кровь, так и не вернулось сюда. Потому что нет будущего там, где продолжает греметь оружие.
   У этого города нет будущего. Нужно потерять глаза и уши, чтобы не понимать этого. "Во что вы верите?" - много раз осторожно подходил я с этой темой к чеченцам. И всегда слышал только одно: "Война не кончается... Детей жалко..." "Во что верите вы?" - открыто пытал я своих. И слышал тоже самое: "Война бесконечна. Нашим детям бы не досталось..." Никто не верит в конец войны и никто не видит его отсюда. А еще - в Грозном нет детей. В наших городах ими полны дворы, карусели, качели и песочницы. А здесь их нет. И это - самое страшное настоящее Грозного. Его дети сидят по домам, и бояться выйти на улицу. Нет детворы на здешних улицах! Я видел однажды, как двое, случайно оказавшиеся без взрослых, пытались спрятаться за невысокую картонную коробку от случайного моего выстрела на дороге.
   ...Так они и прошли, эти долгие, бесконечно жестокие годы войны. В слезах, в гробах, на фронтах, на пожарищах... Он таким и остался, этот Грозный, - безжалостный бич наших надежд.
   Намеченную на утро зачистку я намеренно проспал. И самым подлым образом поступил в отношении своего товарища Ахиллеса. Почему я так сделал? Потому что лень было подняться. Потому что, сволочь, которая знает, что Ахиллес, по доброте своей души, никогда меня не выдаст. И не предъявит после.
   А я бы на его месте, ох как, предъявил! Здесь все делают общее дело. А те, кто бегает за чужую спину, пусть собирают манатки, - и обратно в Россию.
   Безалаберный мой день течет лениво и без потрясений. На утреннем разводе в меня подлил радости лично Рэгс, подаривший долгожданный наряд в ночной комендантский патруль. И теперь, в счастливом ожидании этого чуда, я весь день обжираюсь гречкой, сморкаюсь в порнографические газеты и терзаю заезженные песни "Голубых беретов". В комнате, где теперь только один хозяин, по всем углам валяются рюкзаки, камуфляжи, веревки без мыла да патроны с гранатами.
   Безделье - особое состояние поэтической души. Говорят, что даже Гитлер, не носивший никаких литературных талантов, потому и написал свой "Майн Кампф", что в тюрьме больше нечем было заняться. А я частенько подлавливаю себя на мысли, что уж если б мне сидеть в его условиях, - дал бы не хуже. Стал бы вообще местным гением от милиции. Посидеть, этак лет пять, да и заработать на всю жизнь...
   У меня какое-то падшее, не к стихам, настроение. И сочинение выходит корявым, постным, с сухим началом и совсем без концовки:
  
   ЗАЧИСТКА
   Мы выходим с рассветом. По броне вдоль и вкось
   Мотыляется ветер, продувая насквозь.
   Холод улиц, разбитых бесконечной войной,
   Протекает под свитер, замерев за спиной.
   Снег сырой забивает вниз сощуренный взгляд.
   Третий день не стихает городской снегопад.
   С бесконечных развалин отгремевших боев
   Молча нас провожает на погост воронье.
   Свою тьму размывая до грядущей ночи,
   Небо свет проливает на руины земли.
   Группы СОБРов, ОМОНов, БТРы, ЗИЛы,
   Разномастная свора боевой солдатни.
   Долгой, грязной колонной через Грозный ползем.
   Дней минувших дороги без труда узнаем.
   Здесь мы, помнишь, успели проскочить под фугас,
   Там всю ночь просидели, не сомкнув своих глаз.
   Здесь мы были зимою. Вот и снова зима.
   Целый год нас с тобою мордовала война.
   Ткнувшись в воздух, как в стену, замолчал БТР.
   Вот отсюда, наверно, и начнем новый день.
   Наша группа уходит чистить траур руин.
   Две другие отходят к "точке номер один".
   Заплывая по лужам, в жидкой грязи ползем,
   И сибирскую стужу вспоминаем с теплом.
   По прогнившим паркетам ходим из дому в дом.
   Песня каждого спета под минувшим огнем.
   Их, заваленных наземь, рваных стен тишина,
   Многоцветный свой праздник отжила без следа.
   Во дворе охладевшем без людского тепла
   Пустота омертвевших битых стекол окна.
   Гниль и тлен наполняют прелый воздух дневной.
   Здесь никто не рыдает над чужою бедой.
   Мы выходим к дороге к суете блокпоста.
   Онемевшая бродит у обочин тоска.
   Опостылевший, липкий дух неясной беды
   Ноет тонкою скрипкой на задворках души.
   Те же лица вчерашних дней, да чаще годов,
   Что давно от домашних отошли очагов.
   И не то чтоб война и не то чтобы мир...
   Может просто игра надоевшая в тир?
   Камуфляжная смесь, сбитый вправо прицел.
   Что ты делаешь здесь, молодой офицер?
   Посеревшие лица, что не бриты сто лет.
   Это будет все сниться, но не скажет ответ.
   Еще долгие дни по зачисткам мотать
   Будут черные сны, да в кошмары бросать.
   Это будет потом, если ты доживешь...
   Над глухим блокпостом начинается дождь.
   От беды до беды день пророчится наш.
   Вот и полон воды ледяной камуфляж.
   Мы голодные, злые материм белый свет;
   Почему не другие? Что мы мокнем за всех?
   С поворота дороги два ЗИЛа и КАМАЗ
   Выползают, как боги, что услышали нас...
  
   Что-то не то в этом стихе... Я собирался выложить душу, а получилась какая-то уродливая, в дешевую газету заметка. Потому что совсем не так, совсем по иному идут они, наши зачистки...
   Зачистка - вечная дорога войны... Дорога нашей ненависти. Никто кроме нас не знает, как найти, как ступить на горестный этот путь. Потому что не каждому она дана, эта ненависть, которую носит наше сердце. Потому что оно проверяется не только любовью, но и ненавистью. А тем, кто не научился ненависти, не место здесь. У них нет сердца.
   Прислушайтесь, идущие этой дорогой, и вы услышите, какое чистое, какое светлое сердце бьется в вашей груди. Сердце, способное не только убивать, но, больше и чаще, бескорыстно жертвовать собой во имя жизни других. На этих зачистках, на этих вечных дорогах войны, мы научились ненавидеть и научились страдать. Здесь мы впервые почувствовали в своей груди сердце. Почувствовали, как страшно оно может болеть. Оказалось, нужно было просто ступить на вечную дорогу войны, просто увидеть Грозный.
   Зачистка... Тяжелый звук осторожных твоих шагов и медленный червь опасности, таящийся в темных глубинах души.
   ...Этого не дать ни прозой, ни поэзией. Это наш самый сладкий сон в летнюю ночь.
   Когда у меня состарится сердце и, наконец, перестанет чувствовать боль, я знаю, какое лекарство сможет заново его возродить. Нужно будет лишь вспомнить, лишь дотянуться до того далекого, незаслуженно забытого, самого главного, что было в моей жизни, - зачисток города Грозного. Главное - не забыть, вспомнить, не растерять и не растратить этот мир своих друзей. И пусть оно захлебнется кровью, когда вновь вернется сюда, слабое мое сердце.
   Все идет и идет этот день.
   Гулящие тучи, чернобокие, тяжело просевшие к земле, занимают голубые потолки небес. Неповоротливые, как вздутые покойники, стоят они над городом, холодные, с могучими сырыми ветрами. И темнеет, наливается недобрыми соками, разбитое лицо Грозного, - бессмертные руины необитаемых улиц.
   Из мокрых внутренностей туч выпадает мокрый тяжелый снег.
   На вечерний развод подкатывает бригада из шести кадыровцев - совместный заслон. Кадыровцам непременно надо взять пару человек, а у нас не хватает людей. В толпе из полутора сотен, не хватает людей! Хотя, удивляться тут нечему. В отсутствии Македонского, начальники служб открыто сопротивляются любым посягательствам Рэгса на своих подчиненных. А эта размазня, в свою очередь, не способна стребовать ни с кого, кроме участковых. Потому что у них нет никакого начальства, кроме непотопляемого Безобразного. Наши с Рэгсом отношения - это вообще отдельная беда, о которой можно написать целый милицейский трактат: "Начальник МОБ, как необходимый сухофрукт в компоте УУМ".
   Но сегодня участковые, за чей счет Рэгс имеет привычку затыкать все дыры, до сих пор еще не вернулись с утренней зачистки. В строю торчим только я да состав СОГ, из Изжоги и Бродяги. Рэгс вращается рядом с нами и, проведя с цифрой "один" долгие расчеты в большой голове, очень просто решает проблему:
   - Сейчас на заслон, а в ночь в комендантский патруль! - тявкает он на меня.
   Я немедленно увеличиваю торжество врага:
   - Понял. Разрешите, с заслона сразу в комендатуру?
   - Да, да. Больше некому, - утверждает Рэгс коварный мой план.
   Вот и решилось. О возвращении с заслона можно не докладывать, а просто тихо спрятаться в своей каморке.
   Из строя уголовного розыска мне в помощь вылезает Рикошет. Он громко шлепает разбитыми берцами и, обогнув кадыровцев, занимает мой фланг. Чеченец Зигзаг (двойник Рикошета по несчастьям, резкий и опасный опер, имеющий привычку, не подумавши, ляпнуть лишнего, а потом, всем на зависть, исполнить) ведет нас в сторону и, негромко, сквозь зубы, дает ценные консультации.
   - Нет друга надежнее чеченца и нет друга коварнее чеченца... Помните? - раскрывает на нас черные, под светлыми бровями глаза, Зигзаг. Он еще больше глушит свой низкий голос, - В машину их не садитесь. Мы с Ахмедом приедем, заберем.
   На перекрестке Ханкальской - Гудермесской идет большой снегопад декабря. Как стаи бешеных собак, носятся в воздухе огромные, лохматые хлопья. По широким дорогам города плывет грязная снежная каша. Всюду вода.
   Длинные лучи света идут вдоль обочин. Несмотря на темный час, улица полна дневного оживления. Две-три остановленных нами машины - и уже получается маленькая пробка. Мы с Рикошетом пристраиваемся под большим зеленым плакатом минувших выборов: "Нет - зачисткам, нет - террору, нет - войне" - подложным воззваниям нынешнего президента Алханова. Кадыровцы стоят чуть поодаль. Мы сами по себе, они сами по себе. При появлении каких-то вопросов сходимся вместе.
   Рикошет вытаскивает из машины не в меру шумного чеченца и ведет его к багажнику. Тот отчаянно трясет красным чехлом какого-то удостоверения и не желает показывать никакой другой бумаги.
   - Ну, и что, что ФСБ? Документы на машину должны быть, - не отступает от правды Рикошет.
   Подходят немногословные кадыровцы:
   - Чего там?
   Я стою рядом и молча восхищаюсь их работой. Еще до выяснения вопроса двое сразу берут на мушку водителя, двое распахивают машину, двое внимательно слушают Рикошета. Земляк сходит со сцены и, встав со мной, созерцает готовую драму на непонятном чеченском языке. Кадыровцы, у которых особая любовь к ФСБ, с угрюмыми лицами обступают задержанного. Попался. Тот бьется, как пленный воробей. Все тщетно. Еще немного и кадыровцы изымут у него оружие и потащат в РОВД для выяснения, чья это машина рассекает по городу без документов.
   Вмешавшись, мы смиряем обе стороны и просим кадыровцев отпустить заглохшего фээсбэшника. Тот молча лезет в салон и негромко захлопывает дверь.
   ...Машина у него так себе, корыто трухлявое.
   Слякоть и ветер пробирают нас до костей. Промокли насквозь ноги. Рикошет с кадыровцами бесконечно курят и хоть как-то согревают заледенелую кровь. Я потихоньку выплясываю в луже бетонки.
   За полчаса до съема мы с Рикошетом собираемся бежать. С нами в этом деле согласны и кадыровцы.
   - Идемте. Мы довезем, - приглашает один с собой.
   Нам неведомо сердце говорящего и, на всякий случай, мы следуем совету Зигзага:
   - Нам вон, на блок к землякам, - показываю я на неведомый армейский пост в развалинах.
   - Удачи вам, - отходят чеченцы. - Себя берегите.
   Ну, Красноярск, вперед!
   Нырнув во мрак, мы с Рикошетом еще какое-то время болтаемся на грязной обочине перед постом армейцев. Из темноты бряцает оружием и берет нас на мушку невидимый часовой:
   - Кто такие? Мимо бы шли!
   Этот пост создан недавно, после "августовского путча" (как в шутку называют чеченцы 21-е августа). Хотя постом назвать его сложно - так, кусок здания, в котором зимуют с "буржуйками" один-два десятка тощих оборванцев во главе с каким-нибудь лейтенантом. Им достается на орехи через ночь. В основном лупят с гранатометов с Ханкальской, иногда, для поддержания боевой готовности, суют под ворота свежий фугас.
   Когда-то здесь стоял нормальный блокпост ОМОНа, и не на глухой обочине, а на самом перекрестке. И много где в городе стояли такие посты. Этой весной и летом, с шумом, с громкими заявлениями, с прессой, их разобрали по частям и вышвырнули подальше, - делали искусственный мир, лепили новый Грозный, в котором не стреляют. Даже газеты уже запестрили об окончании войны. А получили новый виток террора. И пришлось, уже без шумихи, чуть ли не втихаря, возвращать посты на место. А, чтобы не привлечь ненужного внимания, негромко окрестили их "временными". Только посты были уже не из ОМОНов, а вояк. А так как старые блоки разобрали, то и поселили последних, где придется, - в загаженных тупиках улиц, в недобитых развалинах, да чуть ли в чистом поле.
   Следующая остановка на Минутке. Такой же армейский пост. Бледная бетонная коробка у самой дороги. Чей-то бдительный голос окликает нас из амбразуры и заставляет сдать документы.
   - У нас тут по ночам не ходят... Даже участковые, - возится в каменном "стакане" расторопный боец.
   Мы - два загулявших жандарма - стоим на площади и прилежно сопим в две ноздри. Непроглядная ночь уводит с Минутки ее развалины. Закончился снегопад. Вокруг черных дорог лежат смутные белые пятна. Над городом скрипит своими суставами необычная тишина. У нее особый, неповторимый и безнадежный, голос тревоги.
   В "стакане" гаснет карманный фонарик и из толстого рукава бушлата в наши ладони падают удостоверения.
   - Может, заночуете? Нас в это самое время и мочат, - хрипит из амбразуры простуженный бас.
   - Да, не... Некогда. Мы тут всегда вечеряем... - несу я всякую ерунду.
   От проезжающих машин мы прячемся за деревьями, в придорожных канавах и грязных ямах, где собираем простатит и полные штанины воды. Короткие пролеты уцелевших заборов проскакиваем на ходу. Со стороны Ленинского мощный взрыв. Сразу автоматные очереди. Фугас. Мимо Временного, комендатуры и "Японского" (Тувинского) ОМОНа мы идем в полный рост по самому центру дороги. Ни с одного поста не одного оклика, не одного писка.
   - Спят, суки! Спят же, говорю... Нас тут убивают, а они спят, - прячет улыбку на чумазом лице Рикошет.
   Миновав парк Победы, мы уже почти бежим. Совсем близко стучат частые очереди. Чего ни говори, а страшно. Но зато, сколько нездорового веселья под камуфляжем!
   Из слабо освещенного проулка на нас выныривают две расплывчатые фигуры. Мы останавливаемся и поднимаем оружие. Но те просто не видят нас. Они сворачивают вбок и пропадают в магазине. Сквозь окно я разглядываю какой-то торг между продавщицей и четырьмя вооруженными чеченцами. У них рваные, изношенные камуфляжные куртки, из-под которых торчат спортивные штаны и свитера. Кто такие? Кадыровцы? Боевики? Может и нет.
   По боку. Мимо.
   РОВД. Отковыривая грязевые лепешки и восстанавливая пошатнувшиеся нервы, мы выслушиваем возмущение, кружащего по плацу Зигзага:
   - Вы, что сомневались, что мы приедем?! Пешком ушли? Гвоздь себе в голову вбили, что сказочные герои? Два раза за вами ездили! ...А, если бы не прошло в этот раз? Если б не проскочили?..
   Не зная, куда деться от стыда и совести, мы с Рикошетом врем, что ходили в Красноярский ОМОН, а оттуда земляки нас только что добросили до КПП.
   Не вступая в пересуды, рядом стоит сумрачный чернобородый Ахмед. Сложив на груди руки, он хмуро смотрит под ноги и пробует на зубах горелую спичку. Собираясь уходить, Ахмед негромко и удачно бьет по моим страхам:
   - Рикошет тут недавно. Я понимаю. А вот тебе-то домой скоро.
   - Да, мне домой скоро... - становится мне жалко себя.
   Через малый промежуток мы тоже самое слышим от родной контры:
   - У вас моча, вместо мозгов! Да, да, моча.
   ...Станция Карфаген 11 декабря 2004 года. Черная паутина проклятия лежит на древних домах великого города. Худая тень надменного римлянина бродит у гранитных колонн вокзала. По голой спине полей катит свои эшелоны одиннадцатый год войны.
  
   12 декабря 2004 года. Воскресенье.
   Сняв вечный свой траур, ступает на землю белая ночь декабря. Свирепые метели зимы стягиваются на снежные улицы Грозного. От сломанных городских ворот текут бледные змеи поземки.
   Я стою на часах и внимаю звучанию ночи, очаровывающему ее пению. Идущий по двору воздух, полон поэзии и музыкальных фигур. Ни ветер, ни снег, ни метели не способны создать такого совершенного голоса. Стонет весь город. Уличные развалины - поседевшие мертвецы - поют свои задушевные песни войны. Оригинальные и неповторимые шедевры посмертного творчества. Прострелянные коридоры верхних этажей звучат тонкой афинской флейтой. Расколотые печные трубы настраиваются на безупречную игру джазовых мелодий. Вскрытые гробницы подвалов готовят ударный свой туш...
   Они успокаиваются лишь к утру, эти поседевшие мертвецы, - уродливые музыканты Грозного.
   Кончается ночь и белый, засыпанный известью город, выходит на встречу дню. Мы стоим на плацу и дослушиваем последние звуки тревожного рожка. На эту тревогу встали лишь мы: шестеро русских контров: я, Ахиллес, Бродяга, Бамбук, Батон и Катаяма. Больше никого, и дежурный напрасно все еще заводит свои "матюгальники".
   Зачистка поселка Войкова. С четырьмя бойцами Красноярского ОМОНа я сижу на пустом перекрестке улицы. Здесь не ездит ни одна машина и, не ходит ни один пешеход. На нашем заслоне полно терпения, спокойствия и беспечности. Развалившись на кинутых в ноги досках, мы катаем в руках снежки и потихоньку подбрасываем их в чужой капюшон. Кто-то лепит миниатюрного снеговика с большими, постоянно отваливающимися титьками.
   Поймав первую машину этого дня, Декабрист сует шоферу деньги и просит помочь с завтраком. Тот привозит яблок, молока, хлеба и пива. От молока и пива отказываюсь только я с Декабристом. Спиртное мы не пьем, а молоко - вещь странная и непредсказуемая, с которой запросто можно обделаться. Что вскоре и подтверждается. Первый, в ком уже забулькало, ныряет в дом. Провожающий его подначками Декабрист, вытаскивает на глаза циферблат часов:
   - Двадцать минут ровно. Слабенький...
   Притомив голод, мы понемногу расходимся в стороны, где по бокам дороги валяются в земле изношенные кости руин. Они так притягательны, так ненаглядны и невиданны - старые эти кости. Небывалое зрелище великого хаоса, на который не могут насмотреться живые глаза.
   В правом моем "колесе" понемногу начинает хлюпать вода. Подошва берца лопнула и теперь в нее набивается пол Грозного из земли и мокрого снега. Новые же, с литой подошвой ботинки, спрятаны у меня под кроватью и шагать по чеченским дорогам точно не собираются. Это - щегольские московские чеботы, на натуральном меху и металлических шипах, которые не все дождутся дембельской звезды. А сейчас мною упорно донашивается старье.
   Я сижу на подрезанном по колено заборе и пытаюсь стянуть башмак.
   - ...Мода - это такая вещь, что никогда не знаешь, что придется одеть завтра. Сейчас в моде разные дырявые джинсы, куртки, футболки... - Только что подводивший всю философию к рваным ботинкам, я взбешенно гляжу на показавшийся палец ноги, белый и отсыревший, - Когда же придет мода на дырявые носки?!.
   День перешагивает за полдень своей жизни. С синего неба катится потертый золотник солнца. Всходят из-под снега грязные пятна земли.
   Подвинув со всех сторон дорогу, валяются на земле красные кирпичные заборы. Из курганов обожженной их глины торчат сухие палки бурьяна. Худые сугробы гонят с крыш тонкие свои ручьи. В мокрых развалинах улицы стоит сумрак и холодный воздух могилы. На всем лежит печать порчи и времени.
   Карточные домики Грозного... Как они еще держаться на этой земле! Приподнятые на воздух, так и оставшиеся висеть на двух углах, загнанные по окна в землю, расползшиеся по швам, ковыляют они в следующий день, - крапленые короли, тузы и девятки, побитые на самой последней ставке.
   ...Она никому не нужна, проигранная эта колода.
   Карточные домики Грозного... Мы обязательно еще сыграем в проигранную их игру. Мы вернем земле эти дома. Мы еще отстроим свой новый Грозный!
   Нужно лишь немного подождать, потерпеть, когда время сведет с этой колоды кровавые пятна крапа...
   Зачистка окончена и мы, работники чеченского отдела (причем, национальность - не знаменатель), кому не положено передвигаться на машинах, шлепаем от комендатуры пешком. Шлепаем по грязи, по воде, и добрым словом поминаем своих военачальников.
   Старая сказка про икоту - святой воды неправда. Если бы человек действительно заикался, когда треплют его имя, то все наше начальство, не просто бы стало заиками, а вообще онемело и передохло от неудовлетворенного желания приказывать, советовать и орать на нас. Пока же ничего, всё нормально, языки молотят у всех.
   Как-то неправильно сосчитав минуты, мы прямиком попадаем на вечерний развод. На развод, где вновь из полутора сотен человек, не могут найти двоих, кто рванет на совместный заслон с кадыровцами. Последние, изобразив на фланге подобие строя, с неодобрением следят за процессами местной анархии. На крыльце мутит воду Капитан Шрэк. Он уже обыскался кандидатов и счастлив нежданному нашему появлению.
   Я с Ахиллесом назначен в заслон. Мы, даже не объясняясь со Шрэком, просто отказываемся куда-то идти. Следом отказываются и остальные. Шрэк уходит, унося с собой свое непрошибаемое спокойствие. Это спокойствие и прямота, наконец, сламывает чью-то нестойкую волю, и начальник уводит к кадыровцам двух чеченцев.
   Вечер в общаге. Я скребусь в запертые кубрики и не нахожу живых. Собравшаяся в двух комнатах контра, не торопясь, тратит застоявшиеся запасы спиртного. Я занимаю свободное место и, сунув пальцы в тарелку закуски, только тогда вспоминаю зачем пришел:
   - Черная иголка есть?
   - Мудрая постановка вопроса, - оценивает сказанное Батон. - На окне вон, под газетами. Верни только.
   Я забираю иголку и остаюсь на месте. Над столом протягивает пухлую свою руку Катаяма. Всегда бойкий, колкий на язык, он с внимательным молчанием наполняет пустые стаканы. В комнате виснет тугая, неловкая тишина.
   - Третий, - тихо говорит Казах, и отводит на стену пьяные глаза.
   Мы помним. Не считаем, но помним.
   Кто стоя, кто сидя, взахлеб, все пьют эту кислую воду войны - вонючую, заквашенную на ацетоне бодягу.
   Третий... Я не замечал раньше. Это пришло потом - обычай пить третий тост. Я встретил его давно, но тогда, несколько лет назад, это была дань памяти. Тогда, когда я еще не знал, что война станет самым главным делом моей жизни. Потому что, чем дальше она идет, тем все больше, все чаще, приходится поднимать третий тост. Как-то незаметно, как-то легко и свободно, сменил он свое назначение. Теперь это не дань памяти. Это дань смерти. Это религия.
   Мы все умрем, как они, за кого пьем сейчас. Это будет освобождение.
   Я не люблю его - третий. Потому что он сбивает с ног, нарушает привычный ход жизни, отнимает силы жить. Потому что я начинаю завидовать мертвым. Я рад, когда пью в компании тех, кто не бывал здесь. У них нет третьего. Им не нужно делать из него религию. А мне можно просто отвести глаза.
   - ...Иголку нашел? - дергает меня за рукав Батон.
   Выпит четвертый, пятый, шестой... Теряя свои минуты, часы и года, правит в страну закатов дешевая наша жизнь. Бешеный возница - время - без устали гонит разваливающуюся ее карету.
   Сходите, кому неприятен этот маршрут. Мы выпьем его за вас, ваш третий тост...
   Кто-то, надувшись конопляного дыма, вносит оживление в застоявшийся воздух хандры:
   - ...А тех пятерых пленных расшвыряли до утра по взводам. Одного в нашу палатку пустили. Мы его в угол - руки в путы, и отдыхай. А сами тоже, измотались все за день, с рейда, с боя, как зашли, так и спать повалились. Часовой ночью один поменялся, второй, третий... Возвращаются в палатку, а там дубачина стоит, истопник дрыхнет давно, тоже ведь в рейд ходил. В горах и так холодно, а тут еще и мороз жахнул. Вот кто-то из тех, что с поста менялись, и назначил нового истопника. Следующий часовой ждал-ждал своей смены, околел в окопе, вылез да и поперся в палатку. Заходит, там пленный этот боевик у входа сидит, да свободными руками в печку подбрасывает. Рядом пирамида с оружием стоит и все спят. Часовой искал свою смену, искал, всех перебудил, а в ответ только маты и каждый из двадцати уже отстоял свои два часа. Он к чеченцу: "Вот тебе палка, вместо автомата. Давай на пост! И, гляди, чтобы там не спать!" А чеченец ему: "А, если пароль спросят?" Часовой: "Да не хрен тебе, вражина, пароль наш знать! Дуй, давай! Да своих, смотри, не наведи..."
   Явившийся с проверкой офицер, начальник караула, подходя к посту, несколько раз крикнул этот проклятый пароль и, не получив ответа, решил, что часовой просто спит. Однако чеченец не спал и встретил его с палкой вдоль туловища. "Ты кто?" - осторожно спросил проверяющий. "Я тут на посту стою... От 2-го взвода... В плен сегодня взяли...". "Да, ты ох... совсем, стоишь тут!" - рассвирепел офицер и замахнулся, чтобы ударить. А тот ему: "Не бейте! Меня и так все бьют". Ну, повел его командир в палатку, поднял взвод...
   Влетело, конечно, нам немного. Больше чеченцу, что вляпался. Ерунда... А его мы спрашивали поутру: "Что не бежал-то? Мог же". А он только головой качает: устал, мол, не хочу больше, с 1994-го воюю...
   - Где это было?
   - В Ножай-Юрте, в 2000-м.
  
   13 декабря 2004 года. Понедельник.
   Как наступил тот день, что Пузо начал летать на такой высокой орбите, не заметил никто. За какие-то недели, из скромного чеченского участкового, что тихонько марал в кабинете липовые протокола и боялся потом на них погореть, он адресовался в шумного и бестолкового нашего командира.
   Македонский, занятый войной, боевиками, перестрелками и минутным террором личного состава, уже давно как шагнул за ворота своего государства и сгинул там на безвременных засадах. Оставленная им власть все это время никуда не девалась и медленно кочевала по неспособным рукам. Поначалу Саша какое-то время, конечно, подержал ее в собственном кармане, пошаркал, почистил от нагара, удавил неугодных, а после, схватив автомат, выбросил за ненадобностью. И повелось у нас: папка воюет, а ребятишки и в ус не дуют. Сначала власть небесной манной свалилось на восторженного Рэгса, которого с незапамятных времен придерживал за шиворот еще Тайд, не дававший ему потонуть в этом болоте. И вот с гибелью старого командира Рэгс опрометью бросился в омут. И тут же пустил пузыри. Не справился. Власть по наследству перешла в усадьбу не очень-то тяготевшего до нее Шрэка, который рассудил верно: в начальниках все равно не бывать, а чуть что случится, расстрелу не миновать. Шрэк, вероятно, не долго думал, кто следующий. Хитрый и осторожный лис, он немедленно написал завещание и за три-четыре дня избавился от всех проблем. Именно так Пузо и сделался венценосным наследователем монархического бремени. Шрэк просто бросил ему власть, как подачку, которую тот на всякий случай и подобрал.
   Так все и было. Чем дальше кочевала власть, тем не способнее к ней оказывался следующий властолюбец. Но самое страшное сталось в другом.
   Не владеющий никаким умением командовать Пузо, сам того не желая, оказался очередным разжигателем тихой межнациональной вражды. Он, в чью обязанность вменили проведение всех зачисток и рейдов, просто не мог назначить с вечера ни одного человека на утреннее мероприятие. Все просто отнекивались или лживо соглашались, мол, к утру и придем, а после разъезжались по домам, из которых, конечно, никто больше не возвращался. А после Пузо и вообще перестал назначать. И в строй, со всего чеченского отдела, падали лишь один-два добросовестных пэпса или участковых, иногда и вообще никого. А на все остальные места поднималась контра, которой некуда было уехать или убежать. Увы, мы привыкли к дисциплине. Увы, мы болели душой за эту землю.
   А Пузо даже не пытался предъявить утром тем местным, кто был вечером назначен на зачистку, а утром вдруг оказывался в строю. Он вообще делал вид, что ничего не произошло. Конечно, мы много раз спрашивали: куда ж, интересно, подевались чеченцы? И постоянно слышали нелепое обещание: они чуть позже, на саму зачистку, подъедут. А однажды, от кого-то из местных, что, трепля языком, не смотрел по сторонам, вообще разобрали: "Их сюда никто не звал. Сами приехали. Вот пусть за нас и умирают".
   До развода меня поднимает Горлум. Он негромко, добросовестно и аккуратно, несколько раз кашляет в темной комнате и, тронув мое плечо, зовет во двор: "Эй, вставай! Зачистка". Я, заручившись вчерашней клятвой дежурного забрать меня в СОГ, отсылаю его обратно. Но Горлум возвращается вновь: "Пузо зовет".
   Над плацем висит больное, в зеленых пятнах, лицо луны. Жидкий ночной воздух плывет по притихшему городу. За воротами кует свои черные несчастья близкое утро.
   Я становлюсь в строй и оглядываюсь на собрание: Ахиллес, Катаяма, Рикошет, другие... Все те, кто, увы, привык к дисциплине, кто, увы, еще болеет за эту землю. В строю ни звука. Чуть слышно скрипит туфлями, шагающий в стороне Пузо, - неуклюжее жирное приведение. На белой бумаге его лица вздрагивают часовые стрелки усов, толстая, распухшая его тень, валяется, как неприбранная, у наших ног. За продскладом, высоко над землей, подпрыгивает красное пятно сигареты: часовой Горлум обходит безлюдные ночные посты.
   Черный Скаут последним спускается с лестницы. В худых и длинных его ладонях не зажато оружия, они пусты и расслаблены. "Нам в СОГ", - наклоняется он ко мне. Я помню.
   Начальник, не имеющий в запасе доброго слова, отделывается от нас пустой фразой: "Все в комендатуру". Товарищи уходят, а мы со Скаутом, не стесняясь Пузо и, не поминая о зачистке, сворачиваем в общагу.
   Утром я заступаю в СОГ.
   Сев на кровати, я терпеливо плету аркан для белого горла Пегаса. У меня никак не идет, начатая еще в феврале поэма "Черный ангел ненависти". Задуманная как посвящение Чечне, она вылежала в моем сердце несколько лет. Несколько лет я не мог отдать бумаге ни одного ее слова. Моя поэма о ненависти!.. Она приходила теми бессонными ночами, когда я задыхался от воспоминаний, когда тихонько ронял в подушку слезы, когда ждал смерти, а встающее за окном утро подсовывало свой новый день. Это поэма должна была стать избавлением от прошлого. Попыткой объяснить его, понять, отвязаться. Я хотел написать ее в 2000-м, да не хватило страсти. Потом в 2001-м, да через край перепился войной. Готовил на 2003-й, но обманулся со сроком. Я так берег "Черного ангела" для этого похода. Берег, пока не ступил на улицы Грозного, - города, который сокрушил мое сознание и отнял мой язык. Я понял, что у меня просто не хватит краски на моего ангела, как и не хватит жизни, чтобы закончить свое произведение.
   Я увел его из этого города. И долго переживал, что оказался так глуп, так бездарен, так неспособен на эту поэму. Куда было ему идти - моему ангелу, незваному пришельцу тьмы, чья бессмертная ненависть оказалась не в меру слаба перед ненавистью смертных? Слишком много зла накопилось в этом городе. Слишком много даже для черного ангела. Вместо Чечни я написал про Ирак. Странно, но это оказалось легче, спокойнее, ближе...
   Говорят, там тоже идет тяжелая война.
   На улице Краснофлотской-14 умерла бабка.
   По личной инициативе Валидола, мы скорей заряжаем оружие и едем собирать материал. Никто не знает, что точно от нас требуется. Это большая редкость - умереть здесь собственной смертью. На тех, казненных и расстрелянных, мы просто вызываем МЧС. А куда девать мертвую старуху - это почти неразрешимая загадка.
   Следователь напряжен мыслью и скоро принимает правильное решение: найти судмедэксперта. По пути он связывается с Валидолом и, получив поддержку, осведомляется, как найти этого Джека Потрошителя. Дежурный недолго наводит какие-то справки и выкладывает сразу три адреса одного судмедэксперта: рабочий, домашний и "где он чаще всего встречается".
   Два часа вращаем мы колеса в поисках бездушного, пропахшего трупами и спиртом безбожника. Два часа томимся мы в машине и не имеем времени выпрыгнуть на воздух. На последнем, "где он чаще всего встречается", адресе, перебрав все запасы терпения, мы с Черным Скаутом оставляем салон и рвем во дворы. Моча кипит уже где-то в ушах.
   В неудачном месте, где мы высадились, стоят, заполненные на треть (неслыханный процент для этого города) дома. В их прибранных, тщательно выметенных дворах, чахнут аккуратные, отстриженные по колено кусты. Кусты, не предназначенные для хождения по нужде. Дальше, за бывшим футбольным полем, затопленным воронками и жидкой глиной, выходит из земли наш, поруганный и преданный здесь Грозный, - бесхозная свалка ржавого камня и сгнивших под ним людей, счастливая находка еще не рожденного археолога.
   Где-то в развалинах идет стрельба. Взахлеб работают три автомата. Едва различим чей-то короткий командный крик. Длинный бетонный забор, под которым пристроились мы, весь исчеркан громадными надписями первой чеченской, - седой старины девяностых: "Смерть оккупантам!", "Аллаху акбар", "Наш путь - Дудаев. Наш закон - война".
   Поиски судмедэксперта прекращены. Он провалился сквозь землю. Кому-то приходит в голову найти для начала сам труп, чтобы вообще убедиться в том, что он существует.
   Улица Краснофлотская-14. На ПВД Курганского и Красноярского ОМОНов подтверждают, что это их городской адрес, но никакая бабка у них не служит, а тем более, не умирала. Окончательно запутавшись, мы наведываемся за Минутку на 16-й блокпост ОМОНа Ростова-на-Дону, откуда Валидолу и доложили новость.
   Над каменным изваянием блока болтается колючая проволока и тусклое лохматое небо. Мы со Скаутом топчемся у входа. Один из бойцов, со стоячей щетиной соломенных волос, кажет на себя тряпичным, бинтованным от ладони пальцем:
   - Было такое. Я по связи передавал.
   Недоброе слово равнодушия и кощунства сваливается с моих уст:
   - Задолбались старую искать... Прибрали же черти...
   Омоновец останавливает на мне обжигающие глаза:
   - Ты, что, парень?.. Девятый десяток мучалась... Сестра здесь была ее старшая. Документы по умершей ей не собрать, сама еле ходит. Да и денег на похороны нет. Пришла в милицию, потому что некуда больше.
   Он замолкает, как замолкает, выговоривший все слова оратор. Этот ростовчанин вгоняет в меня нож. Ему далеко до оратора. Он - Человек. Человек, до высоты которого меня не дотянул этот год. Я, никогда не жалевший мертвых, совсем забыл о живых.
   Мы собираемся уходить. Оставшийся позади омоновец, разворачивает нас уже у порога:
   - Бабку-то хоть знаете, как зовут?
   - Нет, - забыв спросить это у следователя, качаем мы головами.
   - Семенова Марина Ивановна, 20-го года рождения.
   Еще полчаса мы вдвоем разглядываем вывески валяющихся у дороги стен. Это - бывший частный сектор перед Минуткой со стороны Краснофлотской. Здесь так никто и не поселился. Слишком полны, слишком тщательны и страшны здешние разрушения. Порой ничего нет, кроме загнутых жестянок попиленных на утиль заборов. На пепелищах до сих пор не вывелся сладкий, лакомый запах гари, этот древний божественный дух войны.
   На единственной и случайной здесь стройке, куда мы забрели, приткнут под забором маленький вагончик охраны. Я подхожу к окну и стукаю в стекло стволом. За высокой лавкой раздают карты три милиционера чеченца. Бледнеет и тянет руки к оружию, сидящий ко мне лицом. Они выходят все трое, напряженные, со вздрагивающими на курках пальцами. Наши со Скаутом автоматы уже висят за спиной. Из облачения на нас все, кроме милицейской формы: камуфляжи, не под цвет штанов куртки, гражданская обувь, "менатэповки". Чеченцы, увидев русских, потихоньку опускают в ноги оружие и незаметно проглатывают слюну.
   Они тоже ничего не знают про Краснофлотскую-14.
   - ...Испугаешься тут, когда тебе в рожу ствол выставят, - одергиваю я улыбающегося Черного.
   РОВД. 21.00.
   Ахтунг! Ахтунг! "Весь личный состав, находящийся в отделе, - план "Крепость!" - хрипит в "матюгальник", всполошившийся к ночи Валидол. На Бакинской трассе кто-то видел полтора десятка боевиков с бородами, что уверенно чесали в сторону города. Ко мне на задний двор подходит, оставшийся на усиление Воин Шахид. Он опирает на бойницу изношенное свое тело и водит пальцами по заспанному лицу:
   - Я уставать стал. Много не высыпаюсь последнее время... Слышишь, ветер по другому шумит? - меняет тему и показывает зубы, никогда не умевший скрывать улыбку Шахид.
   Я еще не догадываюсь:
   - Как по другому?
   - А так и по другому, что не так как раньше. Это он в бородах на Бакинской трассе шумит, запутался вроде. А там сзади, - тычет он в сторону здания, где Валидол не может удержать ценной информации, - говорят, что, мол, боевиков-то пятнадцать, а бород-то на них всего десять...
   Злой на бестолковую тревогу, рядом с нами встает пэпс Гудрон:
   - Рядом с Баку их видали. Только что из города вышли.
   С плаца доносится знакомый и отвратительный скрип:
   - Сегодня будет жаркая ночь! Сейчас здесь трупы поваляться!
   Ух, ты! Безобразный! Я, у кого мертвая старуха загубила весь день, с радостью обнаруживаю присутствие в отделе своего начальника. Не упустить бы того момента, когда повалятся заказанные им трупы!
   Бросив Шахида с Гудроном, я тайком меняю магазин с маркированными патронами РОВД на безучетные и безвестные из армейского цинка. Перед общагой, как подбитый миноносец, кругами дрейфует Рамзес. Теперь мне позарез нужны боевики с Бакинской трассы. Этой ночью нужно непременно ухлопать Безобразного.
   В отделе потушены все фонари. Идет плотный тяжелый снег. Я протягиваю в него руку и не вижу ладони. Мы стоим на темном, беспредельном, как аэродром, плацу и поносим между собой имя Валидола. Затаившись в дежурке, он сидит смирно, не шумит и, не кажет своего носа.
   Досыта погалдев, заново прослушав старые записи местных баснописцев, все, не спросив разрешения, расползаются по углам.
   Ночью на перекрестке Сайханова - 8-го Марта водитель авто вляпался в стоящее на обочине дерево. Пострадал только пассажир. К нашему приезду, его, с отбитой почкой, уже увезла "Скорая". Пока гаишник разбирается с водилой, мы с Катаямой стоим в недалеком охранении.
   В поздний этот час на улице ни души. Над черной землей летают белые мантии снега. Рубленые железом, параличные, кривоногие тополя, - оплеванные попрошайки войны, - плетутся вдоль дороги. По обочинам ползут медленные реки изо льда, воды и грязи. Снег лезет за шиворот, просачивается в ботинки вода. За спиной, с верхних этажей разбитой "пятерки", громко бухает жестяной лист. Не повернув головы, Катаяма проворачивает протектор на замусоленном бычке "Петра":
   - Целился кто-то. Мокро, скользко. Гранатомет упал.
   Над Грозным встает самозабвенный голос муллы. Ненастное утро сменяет минувшую ночь. Они ничем не отличаются друг от друга. Кончился снег, и утро сделалось чернее ночи. И лишь мулла, стерегущий его мулла, не верит мраку и с надеждой тянет костлявые руки в недобрые небеса.
   В непроглядное, без единого луча утро, мы возвращаемся в отдел.
   ...Да, я совсем забыл. Этот день зря прошел по земле. Мы не нашли ее, Семенову Марину Ивановну 1920-го года рождения, отмучавшуюся на девятом десятке русскую старуху.
  
   14 декабря 2004 года. Вторник.
   Раньше, когда мое утро начиналось с инженерной разведки, я ненавидел каждый свой подъем, ненавидел людей, что гнали меня туда, ненавидел саму эту экскурсию в мир античных развалин. Но прошло время. Прошло огромное и незаметное время. И что-то переменилось во мне. Я словно посмотрелся в кривое зеркало и поменялся с ним отражением. Теперь меня почти трясло перед тем утром, которое готовило этот поход. И я стал ждать свою инженерную разведку. Я стал считать дни до ее прихода.
   Что же со мной произошло? Ничего, кроме того, что Грозный отнял у меня душу. Отнял и уже не захотел вернуть. Теперь я понял, за какой бесценной вещью хожу на свою инженерную разведку.
   Город на полном ходу въехал в грязь. Забуксовал в ней, завяз, захлебнулся. Дали течь, осели и пошли ко дну грозные его здания. Грязь заползла во все щели, свела все краски, унесла все дороги.
   Заплетаясь в глине, вынимая из капюшонов падающий снег, мы тяжело ползем по распухшему, растолстевшему Грозному. С соседних улиц ковыляет его поздний заблудший рассвет. Вышедший из первобытной тьмы и ночных страхов, нелепый и одинокий, он выносит в мир бледное свое лицо с фиолетовыми кровоподтеками на щеках. Порченные зубы - расколотые, сгнившие на корню дома, - торчат из разбитого его рта.
   Мы плетемся уже третий час. За нами, как на веревке, тянется большое бесцветное небо.
   Ленина, Минутка, Сайханова, автовокзал, 29-й, 31-й блокпост, водозабор... Всё не то... Я был здесь много раз и ничего не нашел. Её просто нет здесь... Может пойти на другие улицы? Может, наконец, перерыть, перелопатить весь город?..
   Я стою на своем КПП и молча смотрю на дорогу, по которой, заканчивая свой путь, уходит инженерная разведка комендатуры. Они тоже всё ищут потерянную свою душу, бесценную вещь, которую когда-то отнял и уже не вернул этот город.
   Нам никогда ничего не найти.
   Я просовываюсь в ворота РОВД. Во дворе, по разным своим делам, мельтешат пэпсы и опера, перед общагой, туда-сюда, катаются большие толстые бочки, - наше командование проводит какой-то безотложный митинг. От табуна начальства несет обмороками и ужасом. По последним данным разведки Македонский готовит к раскрытию еще один "заговор против власти", и желает дать ход очередному "делу врачей". Я рассматриваю со спины это сборище, и могу определить только старых своих друзей: аккуратно обточенный, туго набитый хладнокровием бочонок, - это Шрэк; бочка повыше да пошире, что вот-вот лопнет от изобилия, - это Пузо; кадка на кривых тонких ногах, самая вонючая и грязная из всех, - это Рамзес Безобразный. Не вписавшись в общий круг, рядом трет красный свой нос ротный Амба, что до сих пор не понимает зачем сюда пригласили его, - пороховую бочку, которая сейчас, лопнув от нетерпения, вообще к чертям разнесет все это собрание. Уняв на носу чесотку, Амба поворачивает в роту, где еще нужно дать разгону своим, засидевшимся без службы часовым. Половину оболтусов - на посты, половину - на выходной.
   На плацу дохнет на слабых оборотах УАЗик уголовного розыска. Я подгребаю к водителю и пронюхиваю маршрут: РОВД - МВД - РОВД. Самое время прокатиться за трофеями во вражескую цитадель. Мои трофеи - это только справки об участии в этом походе, вражеская цитадель, безусловно, - МВД: место гиблое.
   МВД. Весь день я сижу под дверями закрытого министерского кабинета. Мимо идут скрипучие, начищенные до блеска туфли, строгие темные мужские костюмы и легкие, тонкого вкуса, женские юбки, пахнущие свежестью и цветами с летних полей. На настенных плакатах лепятся большие трафаретные буквы лживых воззваний. В кабинетах все забито бумагами и канцелярской тоской. Какая-то пухлая, дородная женщина несет на кривых своих ногах полные, льющиеся через край, чашки с чаем. Павшие на пол желтые его капли, быстро сохнут и тают, как дым всего этого недосягаемого счастья.
   Я лишний здесь. Я нечистый, небритый, в рваных ботинках, в затасканном камуфляже, с зажатым в коленях оружием. От меня воняет потом, неудачами и войной.
  
   Сюда я больше так и не приду. А справки мне сделают. Сделают три раза подряд, но каждый раз неверные, с ошибками, без сроков, без имени. Я так и уеду отсюда, не имея на руках ни одного документа, как он прошел, этот 2004 год. Ни одного доказательства, кроме недосягаемой записи в личном деле, что я когда-то был в Грозном. Потом кто-то из моих товарищей подаст в суд на "боевые", получит или не получит их, кому-то пересчитают срок за выслугу лет или на очередное звание, у меня ничего этого не будет. Даже свое удостоверение "участника боевых действий" я получу лишь по сохранившимся армейским документам.
   ...А может все-таки и лучше, что я не был там, в том Грозном 2004-го. И не терял в нем своей души.
  
   До Минутки меня довозит местный таксист. По дороге я украдкой пытаюсь рассмотреть его лицо, обожженное, с лохмотьями провисших ноздрей. Мы молчим всю дорогу, и лишь на подъезде к площади, скосив на меня глаза, он равнодушно роняет в мой адрес:
   - По сторонам надо смотреть, не на меня. Вон, - встает у развалин таксист, - что с городом стало... Сталина надо. Иосифа Виссарионовича.
   Я сижу в проваленном пассажирском кресле, ковыряю за пазухой оставшиеся копейки, и сомневаюсь в искренности чеченца:
   - Он же выселил вас.
   Тот, ссыпав в карман монеты, протягивает руку и открывает мне дверь. На криво положенных его губах играет недобрая насмешка:
   - Кого надо было, того и выселил. Ты, русский, просто многое не знаешь.
   Дальше я шлепаю пешком. Выгоревшие и обвалившиеся, темнеют вокруг глухие берлоги Минутки. Мокрая, как ночной горшок дорога, лежит непроходимым болотом. Я тону в каждой ее луже, и лазаю в трясину обочин от фонтанов идущих машин.
   Чучело огородное, у которого грязь даже под шапкой, я по пути заявляюсь на рынок 8-го Марта глянуть на Лару. Но сегодня там только ее мать - завядшая старушонка с дикими кустами бровей. Завидев, кто пришел, она охает и сует мне чистую тряпку на обтирку лица. Пока я плюю в тряпку и справляюсь о дочери, бабка строго предупреждает меня об осторожности. Я еще ничего не знаю.
   Час назад здесь были убиты два чеченских омоновца. К их, находившейся на рынке машине, подрулила гражданская и, выскочившие оттуда четверо с оружием открыли огонь. Два милиционера погибли на месте, остальные ответным огнем ранили двух нападавших, после чего и добили тут же на асфальте. Добили, чтоб не выжила эта сволочь. Чтоб не попала под амнистию. Двое боевиков, среди которых предположительно и сотрудник чеченской милиции, скрылись. После на месте боя было найдено боевое распоряжение именно на сотрудника милиции. Хотя последний, запросто мог быть предыдущей жертвой.
   Вечером я помогаю Сабине разгребать ворох служебных бумаг. Сабина - сладкое, сбивающее с ног вино Востока, - сидит через стол, вся чарующая, вся в теплых ароматах своего тихого женского счастья.
   Она пришла сюда несколько недель назад, высокая, статная, замужняя и взрослая. Сабина - роковая женщина с черными глазами без дна, - она просто родилась не на той земле, а, повзрослев, не успела покинуть гордых вершин Кавказа. И этим предала, не исполнила, не вступила в уготовленную ей жизнью роль. Роль Королевы. И этим обрела свое замужнее, свое тихое женское счастье.
   Сабина, перебирая изящными пальцами склеившиеся листы, заново переживает вчерашний день:
   - ...Дорога плохая, к селу уже поздно вечером подъезжали. А там пост: ваххабиты с оружием, бороды черные огромные. Я думала, что их уже и нет давно. Сейчас ведь все так твердят. А они вот - здоровые, мохнатые, специально по-русски разговаривают. Документы у нас проверили. Хорошо, что я форму не ношу и удостоверение свое дома оставила...
   Пытаясь унять неслышное сердце, она чуть выше приподнимает грудь. Напрягая ноздри, я втягиваю благовония ее духов.
   - Они никуда не делись, - начинаю я, - У нас постоянно врут, что врага давно нет. Все обстрелы приписывают своим, фугасы объявляют макетами, а убийства валят на спецслужбы; мол, специально иногда стреляют, чтоб никто не расслабился.
   - А как же пленные? - все еще верит в честность этой войны Сабина.
   - Если с их стороны, то это объявляется "последними очагами сопротивления", а наши пленные - это "слухи и провокация неприятеля". Как будто их и вовсе нет. Здесь нет войны. Это "аполитично". Не знаю, как везде, но в этом городе так.
   Чеченка отсчитывает последний лист и роняет его в стол. Прикрыв большие глаза, она топит, плавающие в них полночные звезды. Нежная, не предназначенная к войне душа, Сабина уже знает каждую ее заповедь:
   - Когда нет врага, некому и сплачивать.
   - Да, - поднимаюсь я, чтобы уйти, - нас некому сплотить. Здесь каждый камень за пазухой держит.
  
   15 декабря 2004 года. Среда.
   Утром со всей службы участковых на развод выбираюсь я один. Ахиллес, Изжога, Бродяга и Бамбук плутают по зачисткам, Воин Шахид унес ноги на инженерную разведку, Бармалей уже неделю, как лечится водкой от какой-то неизвестной болезни, Рамзес Безобразный, после недавней угрозы появления пятнадцати "бакинских комиссаров", вообще исчез, остальные наши работники, шестеро или семеро чеченцев, давным-давно отозваны из РОВД и прикомандированы к разным городским службам.
   Однако, кроме меня, здесь затаился от работы еще один: Твикс - фальшивый участковый и липовый телохранитель в одном лице. В ожидании конца каждодневной утренней клоунады, он бродит где-то за воротами и глубоко переживает маленькую свою трагедию: его, полноценного участкового, незаслуженно отстранили от дел и, вместо всех бумаг, с самого первого дня вручили старую баранку собственного автомобиля.
   Все это случилось так.
   С черной буйволовой кожей лица, сухой и узловатый, как страннический посох, негромкий, как подпольный таракан, Твикс вот уже месяц, как взялся подержаться за ветхое наше знамя. Хотя и было в нем что-то ярко выраженное чеченское, но больше он все же смахивал на замученного еврейского пророка, много раз побитого камнями и оклеветанного. Сдерни с него милицейскую хламиду, одень в рубища да подвяжи под бороду паклю подлиней, - ни дать ни взять Моисей с лубочных картинок. С такими же замашками. Дай ему время да должность повыше - не миновать нам новых десяти заповедей.
   Вечно парящий в каких-то там небесах, редко спускавшийся с них обратно в милицию, Твикс наивно верил, что на этой земле, на дрянной этой планете, еще не перевелись честность, совесть и правда, - три набитые дуры, которых мы давно отправили с богом. Эта-то вера и стала причиной всех его несчастий.
   Однажды Рэгс, у которого с уходом Тайда сразу кончились все "шестерки", и которому теперь от этой тоски приходилось каждый день голосовать на обочинах, заприметил в наших рядах безоружного и еще неизвестного ему Твикса. Новый участковый, который вовсе еще не разбирал "ху из ху", совсем растерялся, когда у его носа всплыла самая большая звезда нашего болота - подполковник Рэгс. Конечно, он немедленно согласился помочь человеку "быстренько добраться на совещание в МВД". И тем подписал себе приговор. И первый день участкового стал последним его днем. Наша служба потеряла боевую единицу, а Рэгс приобрел себе личного водителя. Личного водителя, который не положен здесь никому, кроме Саши! Рэгс просто украл у нас человека, попутно освободив от себя порядком истоптанные обочины.
   Судьба смеялась над Твиксом и дальше. Так как во все времена грешной нашей земли оружием пророка был только язык, то, как следствие, Твикс не мог никому похвастаться наличием у него другого оружия. Да и язык свой, как натура немногословная и смиренная, часто он оставлял не у дел. Твиксу не выдали ни автомат, ни пистолет. Здесь, где милиционер без оружия, - живой труп, чьи похороны вопрос лишь нескольких дней, - у участкового просто недоставало времени захватить на месте старшину, или не хватало сил заставить его потратиться на оружие. Неуловимый, как ветер, старшина каждый раз находил тысячу причин отложить срочный этот вопрос на завтра, а после исчезал еще на неделю. Казалось бы, нет ничего проще, - обратись ты со своей нуждой к той самой гнилой звезде, что рядом на халяву просиживает твое пассажирское кресло. Обращались и не раз. Все без толку. Мерзавец Рэгс каждый день клялся наказать старшину, и каждый же день забывал про свои клятвы. Зато Твикс молился по вечерам всем богам (и делал это довольно успешно), чтоб те дали ему проскочить живым в родное, далекое отсюда село. А дома в ауле над ним смеялись и говорили: "Ты не милиционер. У тебя нет оружия. Ты нас обманываешь".
   Грех будет сказать, что Твикс держался рэгсовой дружбы. Он бессчетное количество раз сливал со своей машины бензин, откручивал разные запчасти и даже "оставлял ее дома", - ничего не помогало. Ничего не могло освободить его от шоферской доли. И не от всемогущества Рэгса, а по слабости конструкции собственного духа, которая всякий трещала по швам от одной обморочной фразы Рэгса: "Мы опаздываем! Мне конец!.." И если для нас это было всеобщим и долгожданным поводом порадоваться, то из дурно воспитанного Твикса немедленно вылезали правда и совесть. И тогда наступало время чудес: слитый бензин находился "у знакомого", к открученным запчастям имелись "запасные", а "оставленную дома машину" пригоняли родственники.
   Кого же винить в этой истории? Неужели старшину? Нет. Только Твикса, его честность, совесть и правду, - трех набитых дур, которых мы давно отправили с богом...
   Идет утренний развод. Со всех сторон на строй наседают бесчисленные наши враги: Рэгс, Шрэк, Пузо и, гавкающие отдельно от них, начальники служб. Бьющийся с бурными своими эмоциями Рэгс, несет перед службой дознания очередную абракадабру. До меня долетает: "...еще всех победим", "...когда наши результаты будут повешены в МВД"... Набрав побольше воздуха в орденоносную грудь, Рэгс выстреливает страшным пророчеством:
   - У нас будет запланированная "пятилетка"!
   "Пятилетка" по-рэгсовски - это пять лет блокпостов, патрулей и зачисток, без зарплаты и перерыва на обед.
   Повернув в тыл перекошенные лица, трясутся от смеха дознаватели, - люди которые либо вот-вот всех победят, либо сами будут повешены в МВД.
   Разбежавшись по всей линии строя, с поднятыми над головой кулаками, местные старосты рассказывают нам какие-то байки, обещают "чистку рядов" и не сулят ничего, кроме великих бедствий. Да еще каждый свое несет, а других не слушает.
   Из толпы ППС кощунствует Серый:
   - Хоть бы на них ревизор какой приехал!..
   Я, прилепившись к службе "детского РУБОП", поглубже залажу в шапку и вешаю вниз лицо. Рядом проносится Рэгс:
   - Что-то этих бездельников, участковых, сегодня не видно.
   Не выдержав душевных мучений, в проеме калитки появляется Твикс. Первое, что он слышит в свой адрес, - это вежливое напоминание Рэгса:
   - Э! Зайди ко мне после развода.
   Утро ведет на веревке упирающееся, непокорное солнце. Заплывающее облаками, налитое красной ядреной кровью, оно впервые за много дней поднимает на Грозный заспанные свои глаза.
   Перед обедом я расписываюсь в отделе кадров за обходной лист. Это самый счастливый день в этом году.
   Побив десяток минут свои ноги и, застав на месте только старшину и связиста, я убираю обходной до завтра, и принимаюсь за составление рапортов по финансовой части. Один из них, вздыхая над моей жадностью, долго разглядывает главный бухгалтер:
   - Я уже сколько раз говорила, не пишите "выдать мне материальную помощь в связи с трудным материальным положением", пишите просто "выдать материальную помощь". Какое еще такое "трудное материальное положение"?! Это у вас там, в России, будет трудное материальное положение... Здесь-то денег хватает!
   Я хожу по отделу, спокойный, невозмутимый и обстоятельный. Без оружия, в тельняшке под расстегнутым бушлатом, с семечками в карманах и мамиными пирожками в голове. Если бы я курил, еще бы вставил в зубы и дорогую сигару.
   О чем я думаю сейчас? Сейчас, когда уже уходит этот тяжелый год. Когда вот-вот я навсегда уйду из Грозного. Именно навсегда и не иначе.
   Я думаю, что настал конец войне и не верю этому. Я искренне хочу уехать отсюда, но боюсь нового своего возвращения. Я не хочу больше своей смерти, но, как кошмара, остерегаюсь жизни. "Пора все закончить!" - говорю я себе, но не могу этого сделать. Потому что боюсь. Потому что слышу еще одного себя - дурное свое отражение из кривого зеркала: "Как ты будешь жить там, Ангара, если ты столько растерял здесь?" Я ослаб. Я ненавижу этот город, ненавижу эту войну, и ненавижу себя, за то, что не могу от них отречься. И все-таки мне нужно домой! И все-таки навсегда отсюда!
   Прощай, Грозный! Прощай навсегда! И пусть теперь только время врачует на мне страшные твои язвы.
   Мне жаль, что Грозный нельзя забрать с собой. Мне жаль, что так скоро окончился этот год.
   Поворотив стрелки часов, скорое и незаметное, подкрадывается время вечерней молитвы. Одряхлел и вывалился из седла еще один день.
   Была такая история:
   До этого лета на 26-м блокпосту вместе с Красноярским стоял Биробиджанский ОМОН. В апреле месяце здесь застрелился их боец, молодой семейный парень. На Дальнем Востоке у него осталась жена и маленький ребенок. В тот день с родины пришли посылки, письма и видеозаписи с родными. А вечером парень нажал на курок. Тогда было много кривотолков, непонимания, догадок, осуждения. Помню даже, что кто-то из омоновцев сказал так: "Ну, если уж устал, если не хочешь служить, - возьми лошадку деревянную сделай, и скачи на ней по плацу. Вмиг домой - лечиться! А чего стреляться-то? Точно ненормальный был!" А я понял это по-своему, и спросил только одно: "Сколько раз он сюда?.." "Третий или четвертый. Хотя точно не знаю, я позже пришел", - ответил кто-то.
   Третий или четвертый, а может и больше... У человека просто окончились силы жить. Он просто устал. Однажды он упал в яму войны и уже не смог оттуда выбраться. И не хотел этого сделать. Потому что там, наверху, где он оставил свой довоенный мир, вдруг стало пусто, темно и страшно. И было уже не нащупать, не рассмотреть это, затянутое мраком прошлое. И здесь внизу, в своей яме настоящего, в этом мрачном подземелье - Грозном, он зря надеялся пересидеть обе тьмы.
   ...Каждый должен уходить вовремя.
   Он был мертв задолго до своего выстрела. Он слишком зажился на этой земле и слишком поздно понял это. Жизнь прожита. Зачем идти дальше?..
   Ты был не прав, омоновец, считавший его ненормальным. От этого не вылечиться, не ускакать ни на какой лошади, ни на каком, самом быстром скакуне...
  
   Через несколько лет после этого похода я встречу Филина, у которого будет уже три командировки сюда. И вдруг однажды мы вспомним его, бойца Биробиджанского ОМОНа, молодого семейного парня, умершего там, в нашем Грозном, самым теплым апрельским вечером 2004-го года. И Филин заставит меня содрогнуться над самим собой.
   - Ведь до сих пор никто и не знает, что произошло. Почему он так сделал? - вспомнит прожитое и еще раз задумается о нем бывший боец Красноярского ОМОНа.
   А мне все будет казаться, что Филин специально недоговаривает главного.
   - Устал человек... - попытаюсь я сказать это за него, и спрошу, - А у тебя самого не было таких мыслей?
   - Да, не было... - отмахнется он.
   И тогда, пораженный этим, я задам в лоб:
   - Иван, ты ни разу, никогда в жизни, не думал о самоубийстве?!
   А он поглядит на меня, как на сумасшедшего:
   - Нет. А чего я буду о нем думать?
   И тогда я поверну на другую тему, и никогда больше не вернусь к судьбе человека, которого когда-то убил Грозный, - этой старой, давно забытой истории.
  
   Ночью во дворах соседних улиц собирает свой урожай пулемет. Он долбит не смолкая, не останавливаясь на передышку. За глухим его тарахтением слышны короткие автоматные плевки.
   Что он там настрелял, этот всенощный потрошитель тишины? Какую дичь загнал на край жизненной пропасти?.. Это уже добыча утра.
   Утро - бродяжный монах востока. Он обязательно донесет сюда кровавые тряпки своих одежд. Он всегда приходит на эту землю лишь затем, чтобы сосчитать трупы.
  
   16 декабря 2004 года. Четверг.
   Говорят, у каждого человека должен быть свой ангел. А еще говорят, он является тем, кто праведнее, кто честнее всех, проживет эту жизнь. И многие умирают, так и не увидев нетленного своего стража.
   Когда-то в детстве у меня была мечта увидеть этого ангела. Я воровал помидоры и огурцы с соседних огородов, поджигал по обочинам бурьян, с восторгом рубил деревья в лесу, бил по помойкам пустые бутылки и, казалось, вел самую честную, самую праведную жизнь. А он, не смотря на всё это, никак не хотел приходить. И я только сомневался, только гадал, какой он носит облик, невидимый мною ангел. Правда ли, что у него за спиной есть большие белые крылья, которые носят его по светлому небу? Правда ли, что он поможет собрать мне самую большую в мире коллекцию значков и игрушечных солдатиков? И если я просыпался рано, то обязательно выглядывал в окно: нет ли там его, идущего с неба ангела? Жаль, но он всегда вставал раньше и не разу не был застигнут в пути.
   Прошло детство, и я забыл про ангела. И долго-долго не вспоминал наивную эту мечту. Но в двадцать лет я впервые увидел его - бестелесного духа с бледным лицом недавней смерти. Я не мог ошибиться. Ко мне во сне приходил мой дед. Приходил первый раз в жизни - это я помню точно. Он был весь какой-то слабый, бесцветный и просто стоял и смотрел на меня. А потом ушел, не сказав ни слова. Это было в марте 2001-го; я окапывался в Ведено, а дед умирал в Красноярске. Он приходил прощаться, но я не понял этого. Я так и не разобрался, для чего его принесло в мой сон. Потому что тогда просто не знал, как быть со смертью в том мире, где нет войны. Неужели и там можно умереть?
   Про деда я услышал лишь по возвращению из Чечни. Но за эти годы так и не собрался, так ни разу и не сходил навестить его могилу.
   Он вновь приходил сегодня, этот истлевший в земле покойник. С тем же лицом, как и там, в Ведено, такой же бесцветный, но сильный и решительный. Дед взял меня за руку, и долго вел по улицам Грозного. Я видел, куда он шел. Он искал выход из этого проклятого города. Дед знал: следующий год будет последним.
   И тогда я понял, что все мое далекое детство, все то время, прожитое среди книжек и игрушечных войн, я просто не там искал своего ангела. У него не было крыльев. Он всю жизнь ползал здесь по земле. Эти крылья, белые его крылья, деду оторвало еще на финской границе, еще при бомбежках 41-го года. Оторвало еще там, в гнойных болотах Карелии, в лесу из лишайной березы и чахлой сосны, где товарищи, такие же бескрылые ангелы, мимоходом, совсем случайно, выкопали его из завалившегося окопа. Там было не до белизны. Они, военные разведчики Великой Отечественной, слишком часто лежали в грязной земле, слишком много передавили в своих рейдах черной фашисткой твари.
   Я проснулся оттого, что меня колотило от ужаса. Моя комната, одинокая моя комната, была полна тишины, тьмы и, притаившихся в ней кошмаров. И почти час я боялся высунуться из-под одеяла, и только задыхался, только плакал от великого и необъяснимого страха.
   ...Он так и не нашел выход из этого города. Мой дед не вывел меня отсюда. Потому что я только молчал, только плелся сзади, и не показал ни одной дороги.
   Утро. С Ахиллесом и Дедом Морозом мы сидим в разбомбленном дворе на промерзшей колоде столба. Переворачивая все вверх дном, пихая во все дыры миноискатель, отдирая от стен все доски и вышибая рамы, потихоньку растаскивают этот дом солдаты ВВ. Разгром жилища идет с большой и яростной силой. Проламывая ступени крыльца, на входе крутят ломами два худосочных срочника, под руководством армейского капитана вдоль заборов прокладываются безобразные кривые траншеи. Сам дом стоит с проваленной крышей, неухоженный его огород засыпан воронками, севших здесь на отдых снарядов.
   Обвалившаяся эта берлога - один из адресов по улице Плановой. "Один из адресов" - потому что невозможно, сначала найти, а затем отличить его от других; всё истрепано, измочалено, изрублено озверевшим богом войны - артиллерийскими батареями Русской Армии.
   Хозяйка дома, женщина-чеченка, два года назад промышляла здесь сбытом оружия; большей частью пистолетами. Затем, сколотив кой-какой капитал, перекочевала прямиком в Москву. Еще позже на ее горле сцепились пальцы нашего ФСБ. Сейчас она в столице, в сырых подвалах Лубянки, сломленная и уставшая. А здесь, в обвалившейся её берлоге, в родительском ее доме, беспощадно добивается последняя надежда на освобождение. Потому что он никуда не делся, оставленный ею дом. Потому что только ему решать сегодня человеческую судьбу.
   И дом решил. Какую же страшную обиду, оказывается, держал он на свою дочь! Как же не любил ее!
   В обед сапер ВВ подковыривает в сарае потаенную крышку подвала. Он долго копошится на дне, путается в проволоке и рваном брезенте подстилок. А потом у него не хватает сил поднять на свет тяжелую свою находку. И трое других выволакивают, заштопанный в цветные восточные покрывала, танковый пулемет ДШК, весь в масле, с заряженными лентами золотистых патронов.
   На подарок тут же налетают, невесть откуда здесь взявшиеся, полковники Пыльного. Они мимоходом хлопают по плечу растерявшегося капитана, старшего поиска, и, приклеившись к ДШК, суют оторопевшим срочникам взведенные свои фотоаппараты. Щелкай, давай! Меня и мой ДШК!
   Притормозив на минуту, за забором встают два "восьмидесятых" БТРа, словно муравьями, залепленные по самую башню Красноярским ОМОНом. Кто-то хлопает ладонью по пустым сантиметрам брони:
   - Участковый, давай к нам! Пентагон брать едем!
   - Патронов-то хватит? Там-то придется потратиться... - сомневаюсь я в авантюрной затее.
   Омоновец тычет за спину большим пальцем, где, связанный гремучими лентами, полный неприметной злобы к Америке, просиживает свои штаны штатный их пулеметчик:
   - А с нами наглость, водка и Микишон!
   Выплеснув синие облака перегоревшей соляры, БТРы прокручивают колеса, и уносят с улицы лихую свою банду. Я стою у калитки и не могу отвязаться от соблазна. "Пентагон надо брать с воздуха. На трезвый глаз. Точечным ударом. Чтоб ни одной гниды не уползло..." - думаю я, провожая уходящих на броне товарищей, - сокрушающую грозу американского империализма.
   В РОВД нет электричества. Забившись в спальный мешок, я просыпаю вечерний развод. Теперь у меня нет нужды куда-то идти. Теперь мне уже все равно, стоит ли на чеченском плацу он, - наш крохотный строй русских участковых.
   Темный зимний вечер шагает бессменный свой марш по скользкой дороге времени.
   Я лежу на кровати и не знаю, что делать с жизнью. Заканчивается война, а я так и не научился жить мирно. Каждый вечер я прихожу в эту холодную, пустую комнату, где, не дождавшись счастья, повесилась моя надежда. Каждый вечер я открываю этот блокнот и уже через силу пишу еще одну страницу своей жизни. И не складываются уже никакие стихи, никакая проза, никакие письма. Я не хожу в другие кубрики, не показываюсь в ОМОНе, а просто закрываюсь в своей каморке и тупо просиживаю целые сутки. Мне хочется упасть на землю и пролежать так несколько дней, пока не пройдет усталость. Даже поездка домой и та кажется таким тяжелым, таким изнурительным походом. Эти самолеты, вокзалы, поезда...
   А ведь на земле наступает Новый Год! Неужели он будет лучше этого? И неужели он когда-то наступит?
   Нет, пусть лучше он начнется заново, с нуля, мой 2004-й. Чтобы можно было вернуться в тот мирный день января, когда я еще не сделан свой самый роковой шаг. Когда я еще не увидел Грозного. Вернуться, чтобы успеть осуществить давнюю свою месту: навсегда оторвать, приросшие к плечам погоны. Оторвать, бросить, затоптать и больше не вспомнить.
  
   17 декабря 2004 года. Пятница.
   История, совершенной Ахиллесом кражи, такова:
   Сегодня утром в отделе, ни к селу, ни к городу, появился Хан Мамай, пропавший месяц назад на халявных работах по государственным компенсациям. Хану были нужны какие-то бумажки из нашего секретариата, а по пути, его занесло в родную службу. Он подобрался к нам со спины, как ночной тать, как раз в тот момент, когда Ахиллес, ковыряясь в своей зажигалке, жаловался на худую ее искру.
   - Ну, что, бездельники, - поминая обязательную приставку, хватает нас за бушлаты Мамай, - думаете, как от работы бежать?
   Ахиллес, надорвав зубами пачку, выбивает первую сигарету и отправляет ее чеченцу:
   - Бери, Хан. - Он легко смеется. - Мы-то только думаем, а ты вот, кажется, давно на ноги встал...
   Я, осваивающий рядом дрянную зажигалку, подымаю ее над головой и, оборвав обоих, открываю первую страницу уголовного дела:
   - А зажигалочка-то у тебя моя, - вкрадчиво подступаю я к Ахиллесу.
   - Моя зажигалка... - даже не смотрит он на меня.
   - А я говорю моя. И давно ищу, кто ее украл.
   - Да, купил я ее вчера, - спокойно объясняет он.
   - Не купил, а украл. - Я перекладываю зажигалку в мамаеву руку. - Смотри, моя ведь зажигалка. Внимательно смотри!
   Мамай долго трещит ею в замороженных пальцах, пускает на них огонь и, наконец, когда Ахиллес уже почти расслабился, поддерживает мое обвинение:
   - Его зажигалка.
   Вор, чья вина уже почти доказана, растерянно водит по нам глазами. Так, идущий на плаху безвинный, напрасно ищет вокруг свидетелей своего неучастия.
   - Да, пошли вы! - теряется возмущенный Ахиллес и для убедительности ощупывает отобранную у Мамая зажигалку. - Я ее вчера в нашем киоске купил!
   - Да будь ты проклят. Живешь с моей зажигалкой, - не меняя лица, я ставлю свой ноготь у жестяного ободка изделия, там, где беглой надписью значится название фирмы-производителя: "Ангара".
   Утренний развод. На крыльце, включив свою трещотку, домолачивает последнюю, контрольную (тридцатую) минуту, не способный к длительному общению Рэгс. Отупев от дурных его манифестов, зевает в строю обросшее щетиной мужичье. Двигаясь боком, от задних рядов откалываются первые дезертиры. Они делают шаг в сторону, переносят бренное свое тело за угол здания, за корпус машины, и, - ищи ветра в поле... Снимая последние показания с переработавшего мозга, наконец, выдыхается Рэгс:
   - ...И некоторые хотят отогреть руки на нашей победе!
   Всем до фени. От отдела на плацу осталась едва половина. Да и та уже считает шаги до калитки.
   Раньше с этого крыльца громко шумели насчет террора и нераскрытых преступлений, попутно вручали выговора, втихаря раздавали награды и благодарности. Чуть позже, чуть потише и поскромнее, заикались уже об административных протоколах, втихаря строчили в личные дела выговора, рвали представления на награды и благодарности. В нынешние времена анархии вообще забыто для чего существует милиция. Здесь только громко кричат о "молчании в строю" и "высокой дисциплине". Здесь никто не помнит ни о работе, ни о наградах, ни о наказаниях.
   И только недружелюбный Саша - безжалостный дух убийства - время от времени сжимает на нашем горле свои челюсти, время от времени отравляет безоблачное наше существование.
   С Воином Шахидом я попадаю в СОГ.
   Морозный безоблачный день наступает на Грозный. Невиданный, весь в белых, нетающих снегах, он гордо выводит на солнце сияющие свои обноски, - выпотрошенные рукава улиц, изодранные фраки домов.
   ...У него никогда не было доброго гардероба. Свое черное платье траура Грозный сменял лишь на белый саван смерти.
   Глупый мой день наполовину состоит из сна и, совершаемых в них обязательных подвигов, на которые мне никогда не отважиться при жизни. Вторую половину дня я ломаю голову, как пораньше бежать из этого РОВД: к кому идти на поклон просить за безупречную службу. Однако, приглядевшись к себе повнимательней, беру во внимание, что служба моя безупречна лишь на бумаге в личном деле. А потому, видать, встречать мне Новый Год в своей конуре...
   Вставших на вечерний развод, нас, группу СОГ, выдергивают из строя и собирают в дежурной части: в районе русского кладбища найден труп.
   Мы грузимся в УАЗик. В машине присутствует лично Шрэк. Сложив на колени толстые свои ладони, он сидит в темном углу, короткий, круглый, со светящимися плошками глаз, словно откормившийся, вышедший из-за печки домовой. Загнав под сиденья рабочий свой чемодан, - кладовку мертвецкого инструмента, - двигается к окну всегда безоружный эксперт-криминалист Майор. При всем оружии, с остро точеными ножами в боках разгрузок, прыгают в салон хмурые тени уголовного розыска.
   Старое русское кладбище. Мы были здесь осенью, в золотых ее листопадах, в ее теплых туманах октября. Оно ни в чем не изменилось, ничего не приняло и не потеряло, старое это кладбище. Разве что в небе, в синем его небе, стало чуть больше пепла и седины.
   Сойдя в придорожный лес, мы шарим в гнилых, давно заброшенных погребах. Вдоль белой дороги стоят фиолетовые засыпающие деревья. Над головами холодеет и наливается тьмой низкое кладбищенское небо. Далеко, в сумрачной глубине леса, возвестив о начале охоты, завыл и оборвал, нетерпеливый шакал.
   Я стою на дороге и наблюдаю за лесом. Рядом, с обязательной маской печали на молодом лице, молча подкуривает Майор. Прибывший в марте, на неделю позже меня, он продлил в ноябре свой контракт и, отбыв месяц дома, только вернулся в Грозный. Вернулся задумчивый и расстроенный. "Нормально съездил", - коротко отвечает он любому про отпуск.
   Пряча в кулаке сигарету, Майор покашливает в сторону и, пытаясь отвлечься от своего, справляется про чужое:
   - Говорят, домой ты?
   Что ответить на этот вопрос? Я знаю, Майор умен, нетороплив и немногословен. Ему не нужно ничего объяснять и врать. Он все поймет.
   Еще раздумывая, я неспешно подтягиваю, ползущий с плеча автомат.
   - У меня проблемы... - Сознаюсь я на чистоту. - Проблемы с жизнью.
   - Да. - Кивает Майор. - Это правильно. Уезжай.
   Я смотрю по сторонам и не могу насмотреться на вечерний зимний лес. На эту вечную сказку природы. Интересно, что за тишина стоит здесь ночью и, какая из птиц первой предвещает утро? В какие чащи она ведет, лежащая у ног дорога? В этом ли лесу ведет свою охоту быстроногая гречанка Диана? И, правда ли, что древняя богиня убивает всякого взглянувшего на нее смертного?.. Почему я до сих пор ничего не знаю об этом?! Почему я еще ни разу не был в этом лесу?!.
   Я передумываю в один миг тысячу мыслей и не могу понять, отчего у меня так разволновалось сердце. Почему мне хочется бежать в этот зимний лес.
   Потому я хочу знать, куда она идет, лесная эта дорога. Потому что я - законченный бродяга и авантюрист.
   Опера розыска уже свили веревки и воткнули железный крюк в прохудившиеся ребра мертвеца. Орудующий на погребе Хулиган, дает помощникам короткие, деловые команды. Даже не надо напрягаться, чтобы удержать эту веревку. Его вытаскивают наверх, - бывшего милиционера Грозного, - легкую, как пух, груду мерзлого форменного тряпья и грязных костей. В свете карманных фонариков, мы разглядываем раскрытые, разорванные пополам челюсти и тусклый блеск их мутных зубов.
   Мы тащим его в машину, тащим по снегу, мешанному с сучьями и сухими листьями. А потом, бросив под сиденья ненужную эту вещь, медленно отчаливаем от кладбища.
   Я сижу у окна, и мысленно рисую на дороге скрытые тьмой кресты. "Надо будет обязательно вернуться на это кладбище. - Думаю я. - Когда? Наверное, потом. Через много лет..."
   Словно услышав мое обещание, из-под ног высовывается голый объеденный череп. Плохо собранный на падали брезент, рассыпался на кочках и ямах. Я убираю берцем безобразное это лицо - ненужного свидетеля своих дум.
   Чтоб не возится с мумией, все прыгают из машины еще у ворот РОВД. Остаюсь я, верный своей миссии Хулиган, и водитель Кулема.
   - Давай, ты, будешь выгружать, а я подержу оружие, - нагло протягивает руки к моему автомату чеченец.
   Я легонько отталкиваю его:
   - А может, наоборот, я подержу оружие, а ты будешь выгружать? Машина-то твоя.
   Заросший салом, лентяй и негодяй Кулема, готов мне признаться хоть в чем, лишь бы не шевельнуть ни одним пальцем.
   - Нет, нет, - машет он ладонями, - я мертвых боюсь.
   Как же ты, сволочь, в милиции работаешь?
   С Хулиганом мы вынимаем труп из машины и, небрежно швырнув его на заднем дворе, тут же забываем о потере. Что нам до него?
   В полночь в РОВД объявляется самый редкий его гость - Македонский Саша. Он долго ждет, пока соберется СОГ и усиление, а затем еще дольше кричит, топает и угрожает. На начальнике брезентовая "горка", "сфера", пластиковые наколенники и груда оружия. От маленькой его фигуры несет войной и могилой. В стороне перемещается во тьме неуклюжая Сашина банда - десяток шкафов в мебельных чехлах черных "афганок".
   Через несколько минут мы отступаем с плаца. Сзади меня шагают двое чеченцев:
   - Железный человек!
   - Бездушный он.
   Я оборачиваюсь, но по темноте не могу разглядеть лиц.
  
   18 декабря 2004 года. Суббота.
   Мы выступаем в предрассветный час. Во дворе комендатуры проламывает замерзшие лужи, вылезающий из ангара БТР. Часовые вынимают перед воротами, посаженные в землю штыки, - косо резаные, вспарывающие брюхо машин, водопроводные трубы. Шляющийся в подворотне ветер, срывает красные искры с тающих в зубах окурков. Вдоль дороги, за черными стеклами тьмы, блуждают мутные бельма Грозного - белогрудые зимние развалины.
   Колонна саперов встает на посыпанные снегом обочины, и делает свой первый шаг. И начинается она, - вековая инженерная разведка этого города. Города, минированного не снимаемыми страшными воспоминаниями. Он вновь перед нами, этот Грозный, - застывшая декорация ада на земле, - он до сих пор потрясает наше воображение.
   ...Мне жаль, что я навек опоздал на этот спектакль. Жаль, что так и не пришлось выйти на эту сцену. Судьба вручила мне билет на последние ряды, там, где Грозный дымился только в кино, только в воспоминаниях выживших в нем актеров.
   Мне жаль, что я пропустил тот день, когда отсюда, с этого бала сатаны, можно было уйти с легким сердцем. Когда время благословляло на этот путь всякого умирающего: "Ад пуст. Все дьяволы сюда слетелись".
   Пережив разведку, я отсиживаюсь в кафе, где потрошу огрызок куриной ноги и высчитываю момент, когда в РОВД Рэгс, наконец-то, справится со своим языком.
   Как верный признак конца этого дня, зачем-то объявленного Рэгсом рабочим, в 09.30 утра в дверях появляются первые безработные, - русские и чеченские милиционеры. Заказав разную похлебку, а кто и необходимое "горючее", они захватывают столы и нацеливают на говорливого собеседника свои, прострелянные многими сплетнями уши. Со мной здороваются два местных пэпса:
   - У тебя хорошая привычка, - встряхивая мою ладонь, замечает второй из чеченцев.
   Я настороженно оседаю на стул:
   - Какая привычка?
   - Вставать, когда здороваешься. Это наша, чеченская. У вас такой нет.
   "Ты, смотри-ка, - соображаю я, - и, правда, раньше у меня такого не было".
   Пэпсы уходят и, закуривающий за соседним столом Рихард Зорге, пускает в мою сторону тонкую струю дыма:
   - Слышь, чеченец новоявленный, оборотись на Рассею! Давай-ка к нам подсаживайся, расскажешь что-нибудь повеселее...
   Я, недавно навсегда унесший от красноярцев очередную книжку, заново переживаю потрясшую меня историю о чужой находчивости и смекалке:
   - Был такой римский полководец Тит Дидий. Однажды к ночи сцепился он с превосходящими силами противника, а после упорного боя обнаружил, что потерял столько солдат, что, наступи утро, будет он наголову разбит. Тогда Дидий приказал ночью тайно схоронить своих павших. И когда пришло утро, враги увидели, что все поле битвы завалено только их трупами. Завалено трупами! - В восторге я потрясаю кулаком над тарелками. - И враг в страхе бежал от римлян! Только трупы и остались!
   Рядом с одеревеневшим Зорге механически помешивает свой чай, и смотрит на меня, немигающими на передернутом лице глазами Майор. Он вынимает ложечку и аккуратно кладет ее в блюдце.
   - Ты, это... - подбирает слова Майор, - читать бы, что ли бросил...
   В отделе не видать ни одного человека. Закрыты все кабинеты и двери, даже бойлерная будка кочегара Джамбо, всегда разящая живым духом, спиртом и кислыми огурцами, и та под замком.
   Странный я все-таки человек. Что мне нужно, чтобы собраться на драку или подвиг? Благословение, деньги или обстоятельства? Нет. Только какая-нибудь книжка. Непременно героическая и победная. И все. Пять минут на упаковку - и я годен к штурму рейхстага.
   Одурманенный ядом, сготовленным средневековым итальянцем Николо Макиавелли, я переношусь с небес литературы обратно на землю и выплываю на плац. В моих руках взведенный автомат, а по карманам валяется пара магазинов и две гранаты. Сейчас по сценарию в отделе должна непременно заиграть боевая тревога, и из-за забора повалиться озлобленные враги. У меня за спиной уже разворачивают истлевшие свои знамена, вороченные из ада римские легионы, которые забивают долину плаца и внимательно слушают распоряжения на случай моей смерти.
   Пустынно и оставлено всеми врагами наше РОВД. Белое небо дня висит над замерзшим плацем. Через утоптанную его равнину волочит к воротам хромую кость своей ноги старый чеченец Абдурахман - увечный помощник дежурного. Он оглядывается на меня и пропускает сквозь выпадающие зубы:
   - Рэгс участковых, вроде как, собирает. Только что заходил.
   Все. С меня моментально слетает весь боевой задор. Я тревожно оглядываюсь вокруг. Таких подвигов мы не точно заказывали...
   - Абдурахман, - кидаясь к общаге, завещаю я, - ты меня не видел!
   Чеченец, занятый свой ногой и приближающейся инвалидностью, молча пропадает со двора. Ему нет дела ни до меня, ни до Рэгса.
   Замкнувшись в кубрике, я сажусь перед музыкальным центром, подбирая свою волну. Вот она - "Милицейская": "Снег - это же вода. Растает и уйдет, как моя беда..." Внезапно пойманная песня вдруг растревожила душу. Встав у окна, я молча созерцаю свою беду, - заваленный руинами Грозный.
   ...Беда уйдет, как вода. Как же хочется верить в эту истину древних! Все когда-то уйдет из этого города. И это ничего, что сменилось столько зим, столько весен, столько раз полнела и вновь оседала Сунжа, но всё оставалась беда. И беда не вечна. И она когда-то оставит Грозный.
   Я знаю, что настанет день, когда я смогу войти в этот город без оружия. Когда на смену беде сюда наконец-то придет радость. Не потому, что верю в сказку добра, а потому что древние были мудрее нас.
   Устав волочить свои ноги, свалился замертво день.
   С Воином Шахидом мы стоим на посту. Ночь ходит по двору в синих штанах и серебряном колпаке звездочета. С огромного неба медленно падают отгоревшие минометные "гирлянды". Под метеоритным их дождем розовеют, краснеют, накаляются добела и вновь обращаются в черные угли мерзлые развалины города.
   Шахид еще раз вспоминает историю смерти двух контрактников участковых, застреленных год назад на нашем рынке 8 Марта:
   - ...Кажется, даже в этот же день.
   Он останавливается и, словно размышляя, сказать или смолчать, все же начинает необходимое к этой истории продолжение:
   - У нас еще две контры здесь было. Знаешь, парни сначала вроде ничего, хоть и с какими грешками, но мелочи. А вот после этого убийства они, как сами себя потеряли. Я их даже узнавать перестал; притихли, съежились, глаза забегали... "Мы, - говорят, - теперь только в СОГ ходить будем".
   Я прерываю его:
   - А в СОГе разве не опасней по всему городу ездить?
   Шахид потихоньку обваливается на скамейку, придерживая затрещавшую поясницу.
   - Тогда нет. - Охает он. - Тогда СОГ бронегруппа прикрытия сопровождала. Они и ездили, и никто их, кроме СОГа, нигде и не видел.
   - Что, так до самого дембеля и ездили?
   - Какое там... - безразлично хлопает плоскими своими губами Шахид, - Бежали они. Бежали, даже не дослужив. Оставалось вроде месяца-двух...
   Сев рядом, я разглядываю дыру в своем ботинке и на время забываю разговор. Чего там помнить? Не о героях легенда. Всё ясно, как день: струсили.
   - Откуда они были? - зеваю я.
   - Не знаю. - Не открывая глаз, ухает с места чеченец. - Я о таких не помню.
   Ни на минуту не замолкают улицы. За минометными щелчками "гирлянд" тянутся жиденькие очереди слабосильных АК. За городом, с интервалом в полчаса, роется в планете тяжелая дальнобойная артиллерия.
   Когда же пройдет ночь? Когда же она сносит синие свои штаны и обронит серебряный свой колпак?
  
   19 декабря 2004 года. Воскресенье.
   Утро. Сняв с ночи голову, оно вылило на небо холодную ее кровь.
   Собрав подмышкой разные рабочие журналы участковых и их же бесхозные, объеденные мышами отказные, я, по заданию партии и правительства, иду в город, чтобы умножить и продлить в веках бестолковое это барахло.
   Местная фирма копировальных услуг "У Магомеда" - частный дом, чей хозяин купил по дешевке ксерокс, поклеил на ворота вывеску "Копии" и потихоньку начал заколачивать на нем трудовую свою копейку. Казалось бы, ну, кому нужен его ксерокс? Кто пойдет к нему за копией? А на деле никуда не делись, пошли. Разгадка сего успеха, оказалась в том, что этот чеченец удачно поселился прямо у ворот нашего КПП, мимо которого постоянно ходят удрученные людские толпы, - многочисленный, но не основной потребитель фирменных услуг. На ком выезжает из свой финансовой ямы Магомед - так это некоторые милицейские службы: участковые, ППС, ОДН да другие, у кого никогда не было такого богатства, чьи аппараты уже сломались или до сих пор стоят без краски.
   Итак. Фирма "У Магомеда". Оттягивая свой позор, я раскладываю на полу в прихожей бумаги и подкарауливаю момент, когда отвернуться хозяева. Есть! Из ботинок высовываются, одетые поверх тонких хэбэшных, шерстяные мои носки, свалявшиеся и рваные в клочья. Что-то на них зашивать уже невозможно, - дыра на дыре, ноги в дыру вываливаются, - да и к чему, если скоро домой. Сдернув свои обноски, я немедленно прячу их в карман.
   Вдвоем с молодой чеченкой мы сидим на трехногих табуретах зала. Крашеный голубой известью потолок несет на себе дешевую, из разноцветного стекла люстру. Толстые, вручную шитые ковры, свешиваются с высоких порогов комнат. На столе трещит и плюется краской, перегревшийся от работы ксерокс.
   Не зная чем занять внимание единственной слушательницы, я третий час рассказываю бесчисленные сказания седой старины своей молодости: про пьянки, про войну и, про мотоциклы. Рассказываю, не слушая внутреннего голоса, который все время пытается сбить меня с намеченного курса: "Слышь, ты, дурень, это же женщина! Ей про цветы, про любовь хотя бы..."
   За окном набрал силу расцветающий солнцем день. Отстучал, отплевался краской и завалил бумагою стол, надорвавшийся ксерокс. Я шнурую в прихожей берцы и, нащупав за пазухой свое рванье, тихо радуюсь, что не был в нем замечен.
   Чеченка застигает меня врасплох. Напоследок, у самых дверей, она задает полдня мучивший ее вопрос:
   - А вам не холодно в одних тонких носках?
   - Нет, - спотыкаюсь я о порог, и с неожиданности несу ерунду, - Я часто у вас. Привык уже. Давно не мерзну.
   Чеченка оказалась права. Сделав по улице несколько шагов, я примораживаю к подошвам пятки. Еще через мгновение, за соседним забором уже наматываются обратно на ноги, распадающиеся мои лохмотья.
   Не найдя больше дел в РОВД, я ухожу в Грозный. Ухожу, чтобы еще раз увидеть и вновь не поверит в его беду.
   ...Дом у дороги. За застывшими волнами глиняного забора торчат, сточенные огненным прибоем рифы, - жалкие крохи могучих бетонных стен. Во дворе, превращенном в пустыню, вбит в землю ржавый железный лист. "Будьте вы прокляты!" намазано белой краской на дряхлом его металле.
   Рука какой нации и для чьих глаз, написала здесь столь страшные слова?..
   Местные говорят, раньше это был дом какого-то полевого командира, беспощадности и свирепости которого боялись сами чеченцы. Был дом, была семья: три жены и пятеро детей. Вор не ходил по той улице, где жил командир. Он сам жестоко грабил и притеснял своих соседей, сначала русских, грузин и армян, затем чеченцев. Страх и трепет сопутствовали его пути. Судьба по-своему обошлась с командиром. Что было нажито кровью, погибло в крови. Война, которую он так боготворил и повсюду таскал за собой, добралась и до его семьи. Он не смог удержать ее за воротами, она спокойно и легко вошла в этот двор. Все они перешли в иной мир: три его жены и пятеро его детей. Стоящий на развилке дом, попал под линию обороны, был перестроен в укрепленную крепость и обратился в большую братскую могилу. Что стало с самим командиром, защищал ли он свой очаг, погиб или выжил, неизвестно. Больше на этой улице было некому грабить и притеснять. Больше по ней уже никто не ходил: ни какой вор, ни какой русский, ни грузин, ни армянин, ни чеченец.
   Осталась только она, белоснежная, писаная уже после трагедии надпись "Будьте вы прокляты!"
   Еще раз о ненависти.
   Не верно будет сказать, что здесь поголовно ненавидят русских. Да, ненавидят, но ненавидят те, у кого эти русские отняли возможность жить по лютым первобытным законам, возможность иметь рабов, безнаказанно грабить и убивать. Ненавидят за то, что, как бы не гнали нас отсюда в начале 90-х, жгли и расстреливали в первую войну, толкали в шею после Хасавюрта, мы все равно остались сильны. Потому что всё запомнили, потому что тщательно сберегли в себе то зло и терпеливо ждали часа, когда можно будет за него рассчитаться. Потому что, не смотря ни на что, мы вернулись и победили. И сколько бы не кричали о "нации рабов" их агитаторы, идеологи и эмиссары, мы - русские, еще раз доказали, что наши, перекованные на орало мечи, так же легко способны вновь вернуться в первобытное состояние. Способны вновь колоть любые доспехи и рубить вражьи головы.
   Теперь, когда прошло уже несколько лет этой рубки, дали трещину и заметно пошатнулись нацистские идеи чеченских эмиссаров. Слишком крепка, слишком не по зубам оказалась им "нация рабов". И сколько не бились, сколько не старались, сколько не убивали нас бандиты, мы ни оставляли своих рубежей. И тогда они изменили тактику. Сделали ставку на кровь собственного народа. Решили запугать, повязать страхом, заставить бежать тех, кто перешел на нашу сторону. Верные привычке убивать, они повернули оружие. На той тропе, на той улице, где раньше замертво падал русский, его сменил чеченец: военный, милиционер, кадыровец. Это - суровая правда сегодняшних дней: напоровшись на неодолимое русское упрямство, боевики принялись за планомерное уничтожение своего рода.
   Пусть задыхаются от крика, пусть брызгают слюнями те, кто галдит о геноциде русских над чеченцами. Не верьте! Придите сюда и взгляните на заставленные нашими православными крестами дороги Чечни, и на их мусульманские, разросшиеся за эти годы кладбища. Видит бог, мы не желали этой крови! Видит бог, мы пришли сюда только за тем, чтобы помочь, только затем, чтобы остановить эту войну. Мы пожертвовали своими жизнями, чтобы остановить самоистребление этого народа. И жертвуем до сих пор. На гражданской войне не бывает геноцида отдельной нации, она выкашивает всех, и тех, и других, и правых, и виноватых.
   Да, мы вновь взялись за мечи. И этим заставили уважать себя. Когда здесь лоб в лоб столкнулись два народа - не было представления зрелищнее этого поединка. И, смотря на него, оказавшись живыми его свидетелями, многие из стана вчерашних врагов, многие чеченцы поняли нас. Поняли, не смотря на разваленный Грозный, несмотря на жестокие утраты, на смерть, на скитания. Это не пустые слова. Много я убеждался в этом лично. Один старик с моего участка сказал однажды так: "Жаль, что вы, русские, слишком терпеливы, жаль, что прежде, чем действовать, ждете, когда вас начнут убивать. Вам бы немного нашей чеченской ярости и в меру жестокости, и никогда бы у нас с вами не было этой войны. Вы часто пытаетесь зло подкупить добром, а поэтому слишком поздно беретесь за оружие. Вам надо было давно прийти сюда".
   Ты не прав, старик. Нам просто не нужно было отсюда уходить.
   Поутих, но все же никуда не делся национализм. Чересчур глубокие корни дала здесь эта зараза. Взращенная на ненависти к русским, она неожиданно всколыхнула давнюю межплеменную вражду. Здесь существует такая поговорка: "Если бы светились вши - Дагестан бы сиял огнями, если бы светились понты - над Ингушетией стояли бы белые ночи". За годы войны невероятно далеко оторвались друг от друга эти нации. Если в 94-м кто-то еще сочувствовал чеченцам, кто-то ставил на их границах народные заслоны нашим войскам, то сейчас и те и другие упиваются ненавистью друг к другу. Чеченцы рвутся добраться до горла ингушам, а те держат наготове оружие и не знают, куда деваться от опасного своего соседа. Дагестанцы гордятся своим 99-м и не могут его простить чеченцам, а те презирают их за то, что дагестанские мужчины вместо оружия чаще держат мотыгу или пастуший кнут, за то, что там так давно не было вооруженных мятежей. "Мы еще побьем их" - говорят друг о дружке и одни, и вторые, и третьи.
   С какой же скоростью распространилось это зло!.. Сколько же ненужной, тяжелой ненависти породила эта война!.. Как же много накопилось ее на таком маленьком клочке земли!..
   ...Вечер в Чечне. Вечер начала двадцать первого века:
  
   Смыкались горы с тучами свинца.
   И слабый звук, закладывая уши,
   Все звал и звал "Спасите Наши Души!"
   Хотя бы души. Души. Не сердца.
  
   20 декабря 2004 года. Понедельник.
   - ...Дисциплина, которой вы не хотите кланяться, будет здесь независимо от вашего желания! Я лично доберусь до вас всех! Дисциплина будет наведена только силой, а не приказами на бумажках. Вы слишком много расслаблялись и пили здесь водку последнее время!.. - перед жиденьким строем, не желающих кланяться контры и пэпсов, разгоняется господским гневом Саша Македонский.
   Время 02.00 часа ночи. Онемев от нежданного этого визита, мы молча стоим на плацу, втихаря вытирая побежавшие на холоде сопли. Саша крадется вдоль строя, просовывает в него тонкую руку, и выборочно вырывает каждого второго, вставшего по тревоге без запаса боекомплекта. Я, заранее почуявший неладное в этой тревоге, сейчас беспечно держу на плече свой семикилограммовый "лифчик".
   По лестнице общежития стучат ботинки, поднимающихся туда Сашиных бойцов.
   - За шкирку всех сюда волочь!.. - досылает им вдогонку Македонский.
   Добрых полчаса мы леденеем на улице, слушая, как только что в район вошла очередная группа боевиков. Саша - ночной тать из Шервудского леса - медленно обирает время нашего сна. Неслышно ступающий в темноте, он угрожает громко и ясно.
   По указу начальника я и чеченец пэпс заступаем на пост. По уезду начальника мы тут же освобождаем себя от столь тяжкого бремени - бдить.
   - Я уже не по годам сутул от этих постов, - уходит в сторону своей конуры пэпс.
   - У меня дембель скоро. А тут и умереть со страху недолго, - поворачиваю я в собственное стойло.
   Утро несет нам теплый северный ветер и зачистку верхних участков района.
   Значит, снова туда! Туда, на фронтовую дорогу 56-го участка. Туда, в старые дворы живших вчера людей, во дворы, которые никогда не закроют перед тобой ворота, никогда не откажут в гостеприимстве. Туда, где уже не помешает, где не собьет тебя с мысли живой человеческий голос.
   Дорога на 56-й участок. Я стою в дверном проеме распавшегося корпуса. Дальше идти некуда. Это единственное, что осталось от жилища, - стена с пустым проемом сгоревших дверей. В едва различимых, заваленных снегом комнатах, стоит лес.
   Все кончилось. Истекло, отведенное людям время, и лешие сменили домовых.
   Долгая дорога зачистки. По бетонной полосе ползут в гору отряды комендачей, временщиков, красноярских и курганских ОМОНов. Бесконечные развалины стерегут наш путь. В них, под покрывалом снега, кирпича и павшей листвы, хоронятся от чужих глаз бандитские тайники с двумя ракетными комплексами "Игла". Тайники, которые мы ищем сегодня и не надеемся найти никогда.
   Заканчивается фронтовая дорога на 56-й участок. В чаще зимнего леса встают ее первые и последние жилые дворы. Их можно пересчитать по пальцам, негостеприимные эти дома, где совсем не рады нашему приходу.
   Кто-то из бдительных омоновцев притаскивает мне затормошенный паспорт молодого чеченца. Тот стоит поодаль и ковыряется длинным пальцем в красных, выскочивших из-под шапки ушах. Я заглядываю в грамоту, еще раз перечитываю фамилию, и вспоминаю о протухшей в своем багаже повестке.
   - Ибрагимушка, а ты давно в военкомате своем показывался? - подзываю я джигита.
   Тот, опасливо передвигается между замерзшими лужами и, подойдя вплотную, смотрит только на паспорт.
   - У меня родственник болел. Не успел, - вешает он мне на уши лапшу.
   Протянув документ, я недобро хватаю чеченца за руку:
   - Может тебя в плен взять?
   - Я приду. Завтра буду, - клянется призывник, пятясь в сторону дома.
   Красно поле рожью, а речь ложью. Вскоре вернувшийся с его двора омоновец, передает мне сердечные слова Ибрагима: "Делать мне больше нечего, по военкоматам шляться! Хрен я куда пойду!"
   - Вот, мерзавец! Молчал бы хоть, - возмущаюсь я, и ухожу догонять остальных.
   Все чаще прерывается и, наконец, совсем заканчивается бетонка. Под ногами лежит взгорбленная булыжная мостовая - сказочная дорога из старого кинематографа. В начале прошлого века здесь, на арендованной ими земле, орудовали английские колонисты. Они-то и вымостили ее - простоявшую век каменную тропу, по которой до Великого Октября тряслись их, перегруженные русской нефтью экипажи. Она всегда притягивала, всегда звала к себе, эта черная кровь земли. Нахлебавшись, налакавшись ее горя, в распре Гражданской войны ушли англичане, через семьдесят лет погибли или оставили свой город русские, поредели и окунулись в нищету чеченцы. Но осталась нефть.
   Когда-нибудь, когда здесь перестанут убивать, кто-то обязательно вернется. Потому что она до сих пор так и притягивает, так и зовет к себе, эта черная кровь земли. Потому что кто-то должен ее возить по столетней мостовой 35-го участка.
   Собравшись на самой вершине, мы долго рассматриваем великую равнину Чечни: Аргун, Чечен-Аул, Новые и Старые Атаги, Ханкалу, целую череду неведомых нам сел. У кого-то вырывается слово "Чири-Юрт". Я вытягиваю шею:
   - Где?
   - Прямо по курсу, - выпрямляет громадную, как бревно руку, могучий боец Временного.
   Чири-Юрт. Я равнодушно рассматриваю эту серую на белом проплешину - безнадежный, запущенный медвежий угол республики. Угол неудач, тоски, деревенской грязи и убожества. Так и не довела до него кривая моей судьбы.
   Чири-Юрт. Он должен был стать моим Грозным-2004. Так решили в Учебном центре Пятигорска, где напротив моей фамилии поставили тогда никчемное это название. Этот год должен был пройти там - в застойном логове кишлачных улиц, в забытом богом отделе, где, сев за одним столом, по-прежнему цедят несменный свой спирт и печаль, и радость. Но свое решение - Грозный - я принял задолго до Пятигорска, а потому, так нагло и долго врал, так бессовестно водил за нос и товарищей с учебки, и полковника Южного Федерального Округа: я уже был в Грозном и мне нужно только туда.
   Вместо меня в Чири-Юрт поехал другой. Какая разница, было это ему по душе или не было, и, что с ним стало сейчас: жив или давно погиб? Мне все равно. Я десять лет ждал, пока осуществится детская моя мечта. Я не мог предать свой Грозный.
   Над черно-белой землей плывут на юг дымные, грязные облака. Разросшиеся и неуклюжие, они заваливают снегом великую равнину Чечни: Аргун, Чечен-Аул, Ханкалу, Атаги...
   Ступая по английской мостовой, уходят с вершины мои товарищи. Я в последний раз оборачиваюсь на тающий призрак Пятигорской учебки. Прощай, Чири-Юрт!
   Промелькнул без всякой радости день.
   Собравшись на пышные его похороны, на плацу, на обетованной земле покойника, гремит боевым оружием бессменный наш караул - пережившие этот день люди. Развесив красные шелка знамен, скорбная и безмолвная, бродяжит по небосклону расписная вечерняя заря. Почетные проводы - прощальные салюты ночных пулеметов - готовит умершему наступающая тьма.
   Он никогда больше не придет сюда, унылый день декабря, наш, павший в Грозном товарищ. Он умер навсегда. И лишь память, только память, - древний мавзолей сознания, - когда-нибудь еще откроет заржавелые свои двери, когда-нибудь еще вынесет его распавшийся под временем труп.
   Мы стоим на вечернем разводе, слушая привычную пластинку Македонского:
   - ...Железным кулаком будет наведен порядок в этом РОВД и во всем районе!
   Саша ходит по крыльцу в черном гражданском пальто, с железными кулаками, громкий и жестокий. С непокрытой его головы сыплются мелкие искры снега. По одному движению Сашиных глаз быки охраны выгребают из строя каждого улыбнувшегося.
   Пропав в последней шеренге, я молча думаю только об одном: чем быстрее я сгину с этого злачного места, тем большим синим пламенем будет оно для меня гореть.
   Какой-то безвестный стукач заложил меня и того, ушедшего с ночного поста пэпса. Сегодня днем Саша уволил чеченца. Но ни слова не сказал мне.
  
   21 декабря 2004 года. Вторник.
   Как из лап Безобразного вывалилась шапка Мономаха - так до конца никто и не разобрался. И даже сам Саша, давно, видать, собиравшийся приложить к этому руку, остался вдруг не у дел. В управление его вотчиной, неожиданно вмешался отец, - капризный старик Республиканского МВД, - который, не внимая Сашиным чаяниям и планам, выписал из России нового начальника участковых: обрусевшего чеченца, с яркими вороньими глазами и легкой походкой франта, - несменяемым признаком породы.
   Он пришел сегодня, - незваный наш гость, - пришел в пустую залу заканчивающегося карнавала. Пришел, чтобы посмотреть, как снимают свои маски и выходят за двери протрезвевшие его участники.
   Собрав нас в кабинете, пятерых русских и двух чеченцев, начальник надолго кладет глаза в служебный журнал, в штатный список на два десятка человек. Он сидит от света, спиной к окну и, уже немолодое, смятое годами его лицо, облетают черные тени тления и распада. Двинув в сторону бумаги, гость принимает роль:
   - Кто уходит с Ангарой?
   - Никто. Сразу после - Ахиллес и Бродяга. Изжога с Бамбуком, наверно, останутся, - равнодушно отмечает Бармалей. - Я еще в Ленинский, вроде, собираюсь, - уже неуверенно заканчивает он.
   Пришелец собирает на столе локти и чуть подается вперед:
   - Что с остальными?
   - Вернуться, командир, - это обещаю я, которому уже все равно, кто и когда сюда вернется. Все равно, каким здесь будет завтрашний день.
   Встав с места, командир провожает нас до дверей.
   Задумчиво, не зная, как завершить день, я стою на углу здания, когда он выходит во двор. Чеченец заглядывает мне в глаза:
   - Жаловались тут на тебя.
   Я спокойно улыбаюсь и киваю в ответ:
   - Знаю. Иначе не можно. Рамзес. Больше некому. Мне все равно.
   "Как тебя назвать, командир?", - без злого умысла думаю я вслед, уходящему в город начальнику участковых.
   Лжедмитрий. Почему, Лжедмитрий? Потому что, самозванец. Потому что, нежданный здесь гость.
   ...Она плывет через плац - червонное золото на неимущей дороге нашей жизни. Я тащусь вослед - подавшийся в воры и грабители бывший рыцарь Круглого стола.
   Когда она шагнула сюда, у меня повело глаза и оборвалось сердце. Часовой у ворот, - долговязый пэпс, что таскает на голове старую форменную шапку и большой малиновый нос, - так и оставил без запоров открытые перед ней ворота.
   Говорят, на свете есть бабы, а есть женщины. Это была Женщина. Она плыла через плац и сворачивала нам головы. Сворачивала головы и ослепляла день. Она плыла через плац, - тонкая, фигуристая, крашеная в червонное золото брюнетка, - а я, одергивая, прыгающий на спине автомат, катился за Ней следом. Меня тащило за Ней, как тащит по земле ураган сорванные с домов крыши, как за всяким счастьем тащится обязательная его беда.
   ...Она плывет через плац. Я тащусь вослед.
   Встав в углу коридора, я отчаянно соображаю, как повыгоднее себя продать. А рядом, взяв Ее в кольцо, кружат голодными волками, увешанные оружием и недельными бородами чеченцы. Проходят дорогие секунды. И вот, на меня падает случайный и рассеянный Ее взгляд.
   - Кого-то ищете? - блеснув строевой выправкой, весь во внимании, вытягиваюсь я.
   Она смущенно разнимает губы:
   - Здесь кабинет... Санта ее зовут...
   - Сюда, - направляю я палец на покоробленную дверь.
   Пережидая, чем кончится разговор с Сантой, я убираюсь в кубрик, где ни на минуту не могу усадить себя на место. Я вращаюсь в четырех стенах и малюю картины счастливого завтра. Все уже решено: Она должна стать моей женой. Это - мой билет на большую землю. Это - последний пароход, отчаливающий от пристани войны. И я должен на него успеть. Потому что за эти годы я понял главное: единственное счастье, которое есть на этой земле, - это семья. Потому что он приходит только раз в жизни - лайнер для двоих. И мне нельзя на него опоздать.
   И пусть ничего нет сейчас, но никуда не денется, придет и останется с нами любовь. Любовь, которая спасет нас обоих от этой войны. Наш Грозный не может быть несчастливым всю жизнь, он должен когда-то закончиться.
   Я сижу перед Сантой, - постаревшей копией своего счастья, - и жду ее ответа по судьбе сестры.
   - Что скажут твои родители? - еще не может решиться Санта.
   Я ни в чем не сомневаюсь:
   - Родители поймут. А как родители Фатимы?
   Она уводит в сторону скорбное лицо:
   - Некому там уже говорить... У меня она живет.
   Санта поняла меня. Она оказалась мудра и рассудительна. Но все же не стала кроить по-своему судьбу младшей сестры. Мы договорились об одном: решать будет Фатима. Завтра на этом же месте, в этой же комнате, при мне и Санте.
   Весь вечер у меня разрывается сердце. Весь вечер я жду, когда отойдет ночь и встанет на пороге утро. Когда, наконец, он придет к этому причалу, наш лайнер для двоих.
  
   22 декабря 2004 года. Среда.
   ...А духи все прут и прут. Из двух десятков тех, кто принял этот бой, мы остались лишь вчетвером. Вся крыша завалена трупами. Я затаскиваю мертвецов друг на друга и выкладываю перед собой стену из отслужившего дымящегося мяса. И их, уже убитых, заново бьет и разваливает на части несмолкаемый духовский пулемет. Позади кто-то громко зовет меня и тащит за ногу:
   - Чеченке-то своей калым отдавать будешь?
   - Не знаю, - дергаю я ногой, - Свадьба только после обеда. Там разберемся...
   ...Я, у которого после обеда свадьба, валяюсь в "Газельке" инженерной разведки и спросонья не могу понять, почему заткнулся духовский пулемет.
   - Товарищ лейтенант, - снова тянет меня за ногу солдат комендатуры, - разведка закончилась. Идите домой.
   Дома - в затхлом кубрике общаги - я долго орудую над собой бритвой и ножницами, долго готовлюсь к послеобеденной свадьбе. Глянув на себя в зеркало и решив, что хлопец я еще гарный, вылезаю на божий свет.
   У Санты был вчера разговор с Фатимой. Сначала та не поверила, посчитала все шуткой, затем издевкой, после поняла, еще позже согласилась прийти посмотреть, поговорить и решить все на месте.
   Полный какими-то смутными, неясными и недобрыми предчувствиями, я жду середины дня. Жду прихода будущей своей жены. "Так не бывает, - говорю я сам себе, и тут же поправляю, - Жизнь есть жизнь, в ней все бывает..."
   Распластавшись по земле, от окопа к окопу, от зари и до зари, ползет через город самый короткий в году день. Ползет по самому долгому, по самому бесконечному своему пути. Большой мешок для сбора подаяний ненасытному чудовищу Забвению болтается за его спиной.
   Я жду. Жду целые часы, но не могу вынести и минуты. Потому что каждая минута повторяет только одно: "Жди. Жди и все". А у меня не хватает сил. И каждая минута отнимает последние. А ее все нет.
   Неизвестность. Это еще хуже, чем отказ. Потому что неизвестность будит надежду - вездесущую нищенку, побирающуюся у окон родного дома. Надежду, которую не прогнать никакой палкой, не услать со двора никаким грозным словом, не отвадить ни одной милостыней. Зачем она пришла сюда, эта вездесущая нищенка? Что ей от меня нужно? Вон от окон моего дома! Ступай прочь, грязная калека! Прошел день, и я уже ни во что не верю...
  
   ФАТИМА. ФАНТАЗИЯ СТРАСТИ
   Под слабым светом звезд спокойных,
   Над мерзлым холодом земли
   Есть город улиц оглушенных
   Немой жестокостью войны.
   На всех домах его разбитых,
   Покрытых снежной пеленой,
   Печать беды еще не смыта
   И не рожден еще покой.
   Проходят зимы, не меняя
   Картин унылых полотно,
   И ничего не предвещают
   Цветные весны для него.
   Все те же мрачные руины
   И та же мертвость тишины,
   И новый день на все другие
   Похож, как капли две воды.
   Я ненавидел этот город
   И чаще видел только зло,
   Глухое зло, что так нескоро
   Еще отстанет от него.
   Но в добрый день я встретил счастье
   Среди столь разных долгих бед.
   Я встретил Вас, и все ненастья,
   Как в свете тень, сошли на нет.
   Я вновь готов поверить в чудо
   Нежданной трепетной любви,
   Что, может быть, мы друг для друга
   Все эти годы берегли.
   Средь разных всех переживаний,
   Что с вами связаны сейчас,
   Мне больше дорого желанье
   Еще хоть раз увидеть Вас.
   Я все же буду ждать ответа.
   Конечно, как бы я хотел,
   Чтоб этот мир дневного света
   Нас каплей счастья отогрел.
   Над Грозным, Грозным опаленным
   Надежд моих светла звезда!
   Что в своей радости влюбленной,
   Как прежде чувствами полна!
  
   ...Что ж ты так, Фатима? Почему ты не пришла сюда? Хотя бы для того, чтобы сказать "Нет".
   Вчера, в ходе удачной операции, в городе уничтожен эмир Ленинского района.
   Вчера в подвалах одной из благотворительных организаций обнаружен крупный схрон с оружием и взрывчаткой.
  
   23 декабря 2004 года. Четверг.
   Он слышен во всех ОМОНах, в каждой комендатуре, во всяком РОВД. Могучий голос его тревоги катится над городом. У него всегда один, неповторимый, закладывающий уши стон. Набат ночной зачистки. Обезумевший звонарь ночь собирает нас в стенах своего разваленного храма. Собирает в свою вечную страну войны.
   ...Мы знаем, по ком звонит колокол. Мы не можем не прийти на его зов.
   На холодной земле ночи стоит он, обложенный грязной дорогой, ставший в глухом городском углу, наспех деланный Окружной ПВР. В обледенелых его дворах висит на веревках ставшее колом белье: серые квадратные простыни и детские, торчащие врозь, распашонки. По пустым улицам шляются звезды и последние минуты безмолвия.
   Я топаю по самому краю поселка. Рядом шатает планету громадная глыба здоровья и угрозы - резанный из цельного дуба боец какого-то ОМОНа. Я мимоходом поглядываю в сторону исполина: "Вот бы кому на спину армейский мой АГС!"
   Мы колотим без разбора в каждую дверь.
   - Кто там?
   - Откройте - РОВД.
   Размазав по прихожей землю и грязный снег, я безучастно сверяю, поданные хозяином паспорта. Прикрывшись одеялами, сидит в кроватях растрепанная, взлохмаченная со сна семья. За моей спиной пишется полная версия "квадрата Малевича": черный провал дверей из которого высовывается длинное дуло пулемета и белые зубы не к месту вежливого (сует ствол в каждую дверь с обязательным "Здрасьте!") помощника.
   Расквитавшись со своей улицей, мы притормаживаем в последнем дворе. "Приехали", - говорит омоновец и пробует ботинком прилипшую к земле чурку. Подобрав валяющийся рядом топор, и отправив его к поленнице полетать, я вслух загадываю загадки:
   - К кому не постучишь, везде это нервное, испуганное "Кто там?" А на русский голос и не переспрашивают больше. Сразу открывают. Своих бояться?
   Отмолчавшись, омоновец вынимает из перчатки медвежью свою лапу, запускает ее под куртку и выковыривает оттуда сигаретную пачку. Расставив ноги, он расслабленно курит и слегка качает оружием. На пулеметном его стволе болтается черное приспущенное знамя - кожаная перчатка Гулливера.
   - Своих бояться. - Швыряет он в землю карликовый бычок. - Видать, не только ты по ночам тут лазишь...
   Я наступаю на окурок:
   - Значит все-таки ходят...
   - А куда им деться? И жрать и спать где-то надо. Люди живые.
   Припухнув в УАЗике, доглядывает ночные киносеансы обнаглевшая, не вышедшая на зачистку "духота" из Батона и Рихарда Зорге. "Дедушка" Ахиллес вскрывает форточку и снимает с замка двери. Я лезу за ним в салон:
   - Не спиться, "духи" поганые?
   "Духи" не одобряют нашего рвения. Отмахивается с заднего сиденья Батон:
   - Тяжело нам... Голова болит...
   Зорге буркает в мою сторону:
   - У этого всегда так: завтра зачистка, он уже сегодня с ружьем ходит...
   В ставшие в ряд машины, в БТРы сопровождения, удивительно тихо и быстро грузятся отработавшие группы. Привычка полевых дорог.
   Мы по обычаю долго катаемся с места на место, подпитываем себя жвачкой с сигаретами и ждем, когда какой-нибудь рак просвистит общий отбой. Проходит ночь, но нет конца этой зачистке.
   Давно разоренная, полная хлама и грязного снега, лежит перед нами безвестная улица Грозного. Зеленый дым рассвета течет с неба на замученные ее останки. Четвертый круг подряд вращается часовая стрелка зачистки.
   Омоновец Красноярска выманивает на божий свет, притаившееся в доме местное население. Он старательно долбит кованым башмаком по жестянкам ветхого забора, откуда подозрительно долго не улавливается ни оха ни вздоха. Наконец, слышится боязливое хлопанье дверей и негромкий женский голос:
   - Кто?
   Притормозив, все встают на месте понаблюдать, чем кончится представление.
   Омоновец добавляет в голос кавказский акцент:
   - Мамэд, дома?
   По всей дороге прокатывается грубое лошадиное ржание. За забором растет недоумение и тишина. Наконец, щелкает засов. Наспех закутанная в шаль женщина открывает калитку. Перед ней полная улица вооруженных мужиков, обросших щетиной, в касках, с красными, подведенными бессонницей глазами.
   Предсказуемый, но совсем неожидаемый исход зачистки, - обнаружение каким-то исполнительным комсомольцем неразорвавшегося снаряда, - превращается для нас в непоправимую катастрофу. Мы с утра таскали в своих животах слипшиеся кишки, и напрасно пускали в них слюну и сигаретный дым. Теперь, точно, не видать завтрака, как своего счастья. Пока протрет глаза и обнаружит себя милицейский СОГ, пока разыщут свою взрывчатку комендантские саперы...
   Дав дорогу времени, мы молча, подобрав ноги, сидим на мокрых обочинах.
   ...Вылезают из своих укрытий саперы. Испустил смертоносный дух, не нашедший своего дома снаряд.
   Красноярцы грузятся в кузов машины и мешкают с поднятием борта.
   - К нам, участок? - протягивает мне руку Серб.
   Я не могу решиться и все оглядываюсь на РОВД: что там? Что же сегодня там?..
   ...Закисший сырой день садится на каменные лавки Грозного. По широким его полям, ускоряя свой бег, рысью несут на юг белые кобылы туманов. В воздухе пахнет тиной и какими-то грустными воспоминаниями детства. Везде, куда ни ступи ногой, на всех тропах и улицах, лежит тяжелая неподъемная грязь. Трогаются, загруженные людьми машины. Подались к отделу Батон, Зорге и Ахиллес. Устраивается в кузове и давно не смотрит на меня Серб.
   ...Некуда спешить. Она не придет. Все кончено, Ангара.
   - Руку! - кричу я Сербу, вползая на поднятый борт.
   В ОМОНе проходит весь день. Весь день я сплю или сижу у телевизора с миской горелых семечек. Мне уже все равно. Я знаю, что некуда спешить. Знаю, что все кончено.
   Лишь вечер уводит меня в РОВД.
   "...А, может, Она все-таки здесь", - думаю я, открывая двери Санты.
   Она сидит поодаль от стола, высокая, черноволосая, с рубиновыми ногтями на длинных красивых пальцах. Сидит и просто смотрит перед собой. На столе аккуратно расставлены так и тронутые сегодня белые бумажные колонны.
   - Что, Санта?.. - сев напротив, безнадежно спрашиваю я.
   Она уже пережила первую боль, и лишь, едва заметная, слабая дрожь, еще сквозит в густом ее голосе:
   - Не дошла она. Обычаи наши не довели... Мы так расстроились с мужем, когда узнали. Мы не ждали этого.
   Фатиму украли по дороге сюда. Чеченец, сотрудник местной милиции, украл самую дорогую в моей жизни вещь - мое счастье.
   И, значит, опустел мир. И, значит, я навсегда остался один. Один на этой пристани войны, откуда отчаливает последний, уже ненужный мне пароход. Я так торопился, мне так хотелось на нем уплыть...
   ...И все-таки, Она шла сюда! Шла на встречу со мной!
   Первобытные, дикие обычаи Чечни... Можно ли их винить в том, что произошло? Наверное, нет. Обычай воспитан веками. Обычай есть обычай. Но только почему, это произошло со мной, с русским? А тот, чеченец, зачем она ему? Неужели, нужнее, чем мне? Вряд ли. Он просто падок на все то, что блестит. Падок на красоту. Как и я. Но что он может Ей дать, кроме бесконечной войны, кроме постоянного страха за жизнь своей семьи? Знал ли он, на что поднимает руку? Нет. А, если бы и знал, все равно бы не опустил.
   Что же ты наделал, проклятый вор?!.
   "Нет. Ты не прав, - говорю я себе, - Ты сам виноват в том, что произошло. Ты вошел в чужой дом, и позарился на чужое богатство. Ты - русский. Ты чужой здесь и совсем забыл про это. Тебе никогда не стать одним из них. У тебя другая нация и не нужно жертвовать этим". "Но, разве, нация - помеха для счастья?", - не верю я себе. "Да, помеха. Здесь помеха. Уходи, русский. Уходи домой и больше никогда сюда не возвращайся. Теперь тебе нечего ждать. Уходи совсем. Счастья уже не будет".
   Значит, не должно было быть иначе. Значит, не судьба. Значит, все зря.
   Я ухожу на задний двор и молча стою у края обвалившейся под дождями ямы - исчезающей траншее, в которой зря навалены фундаменты нового здания РОВД. Над непокрытой моей головой плывут по дорогам неба розовые дымы облаков. На почерневших помостах бойниц сидит окровавленный зимний вечер.
   Шагая по дороге своей тоски, я совсем не замечаю, как на плечо ложится мягкая чья-то рука.
   - Случилось что, Ангара?
   У меня за плечом стоит Лжедмитрий. Стоит спокойный, внимательный, в новых, заляпанных дворовой грязью туфлях.
   "Зачем он здесь? Лез сюда, туфли зря замарал...", - смотря ему в ноги, думаю я.
   - Туфли замарали, - поднимаю я голову и еле сдерживаюсь, чтобы не сказать свое "Случилось!", - Да, нет, ничего, не случилось. Домой мне надо. Проблем там...
   - Пойдем. Поздно уже, - убирает начальник руку с моего погона.
   Мы вместе уходим от почерневших бойниц, на которых так и остается сидеть окровавленный зимний вечер.
  
   Когда, уже много после Грозного, я рассказывал кому-нибудь мучительную эту историю, по разному воспринимали ее люди. Кто-то восхищался именем женщины, кто-то искренне переживал за неудачу, кто-то недоумевал, кто-то смеялся. А я ничего не чувствовал, кроме жалости. Великой жалости об ушедшем навсегда счастье. Я понял это потом. Потом, после Грозного, когда задохнулся от одиночества, когда стал сходить с ума от окружающей тишины, когда начал выть от страшной тоски по этому городу. Когда засобирался сюда в четвертый раз.
   Он просто уплыл без меня, мой последний пароход, отходящий от пристани войны.
   А что счастье? А счастье было. Было уже в следующий год после войны. Было, но ушло. Ушло навсегда, оставив только боль и отчаяние. Потому что я бросил Ее, бросил и уехал в другой город. Потому что я не поверил в свое счастье. Потому что вновь прислушался к проклятому голосу прошлого: "Нет счастья там, куда не долетают злые пули". Зачем я так сделал? Зачем я слушал прошлое? Не знаю. Может, потому, что больше верил ему, потому, что прошлое всегда было правдивее будущего. Потому что в нем так часто убивали. В том числе и счастье.
   И та, последняя моя потеря в Грозном, только подтвердила эту истину. Тогда я совсем потерял себя и действительно думал, что больше никогда в своей жизни у меня не будет счастья, а это было последним. Последним, которое я упустил.
   И в следующий за войною год я оставил Ее одну, я предал, я бросил настоящее свое счастье. Потому что не поверил в него. Потому что прислушался к проклятому голосу прошлого. А, когда раскаялся, было уже слишком поздно.
   Вот так, в ту среду 22 декабря 2004 года, Грозный отнял у меня оба счастья. Отнял и ничего не дал взамен.
  
   Днем давали, потерявшуюся много дней назад, зарплату за ноябрь. Днем отдел был забит людьми, деньгами и радостью. Мне же, притащившемуся за пять минут до закрытия кассы, под самый занавес этого праздника, ничего не было положено в протянутую руку, кроме кукиша, показанного тайно и из угла. Выходя из кабинета, я еще успел расслышать, озвученную в мой адрес святую истину: "Эти дембеля - их знать надо. Они, как зарплату получат, на работу уже не выйдут. В России пропивать будут..."
   Получив очередную порцию денежного допинга, ожила и вернула себя к жизни, приунывшая было контра. Совершив необходимые вылазки в город, воротились с богатыми трофеями голопузые ее команды.
   Я без гроша в кармане, и без куска хлеба в доме, шарюсь по чужим кубрикам, где на заставленных водкой столах небрежно валяется крупно нарубленная колбаса, сыр, сало и рыба. Где, дав слабину в службе, накаляются пьяным восторгом компании общаговской босоты - разленившиеся и добрые мои товарищи.
   - Ну, что, давай свой плагиат! - поднимает стакан и замолкает в ожидании моего отклика Рикошет.
   У меня все готово:
   - За здоровье раненых! За свободу пленных! За красивых женщин и за нас военных!
   Я собираю кулак, по очереди чокаюсь с пластиковой посудой, и немедленно возвращаюсь к исчезающей закуске.
   Тревога. Раньше, в светлые времена полковника Тайда, никто бы так и не переживал за эту тревогу. Она, как правило играла, играла да и замолкала. Хоть и выходило на нее большинство контры, но это было от здравого смысла, желания подраться и, кроме того, интереса: что же там произошло? Ничего страшного, если кто-то полеживал на лавке и никуда не собирался из кубрика, не происходило. Тамошняя тайдовская тревога всегда была только для добровольцев.
   Теперь можно плакать о благословленных тех временах. Нынешняя тревога Саши, как он сам любит подчеркнуть, "укрепила в нас дисциплину". На эту тревогу встает и стар, и млад, и пьян, и трезв.
   Собравшись в любимый час начальника - зловещую полночь - на необитаемом плацу, мы, скрепленные его дисциплиной, ждем объявления, с какой стороны на РОВД опять идут, и все не могут дойти, новые полчища врагов. Вооруженный с головы до пят Македонский (только что явился с темных своих мероприятий), внимательно ищет на каждом из нас десять от себя отличий. Но сегодняшний наш выход безупречен. Контра и чеченцы стащили на улицу все, имеющееся в отделе оружие, и весь боекомплект.
   Если в середину русского строя пустить птицу - ей больше не летать. Из последних сил держаться на ногах, контуженные спиртом люди. Вовремя перегорело дежурное освещение. Саша окаменел в стороне, и оттуда рассказывает про какие-то, еще не снятые с наших голов, скальпы. В нужную сторону работает ветер.
  
   24 декабря 2004 года. Пятница.
   Начальник участковых неожиданно оказался моим земляком. Более того, у нас даже обнаружился общий знакомый в Алтайском ГУВД: один полковник, который занимался моей отправкой сюда, а много лет назад до этого потерял личное дело сотрудника Алтайской милиции Лжедмитрия.
   Утром я сижу в кабинете и слушаю скупую его историю.
   - Я тебя даже пораньше туда отправлю, - обещает мне начальник, - ты только этому псу поганому скажи, что он козел!
   Лжедмитрий наклоняется ко мне:
   - Может, правда, помочь? Я поговорю с Сашей. Завтра домой поедешь.
   Но я отказываюсь:
   - Нет, командир. Ничего не нужно.
   Да, командир, ничего не нужно. Потому что мне уже все равно. Потому что теперь мне некуда больше спешить. Зачем торопиться туда, где ничего не ждет, кроме пустоты?..
   Придет время и все равно придется уйти. Так пусть оно придет само по себе, в установленный судьбой срок. А еще лучше, пусть эта неделя или две, растянется на всю жизнь. Потому что я не знаю, как жить без них: без войны и, без Грозного.
   Я выхожу отсюда живым. Живым из этого печального дома. Мне легче? Нет. Только еще хуже.
   ...Зачем я приходил сюда? Зачем я столько лет жил только одной мечтой: возвращением на эту землю. Зачем брал в руки оружие?
   Теперь я понял, что у меня кончилась жизнь. Я, наконец-то, разглядел, что происходило со мной все эти годы. Я понял, почему оказался здесь.
   Все эти годы и каждую минуту я ждал войны, я смотрел только одни сны, и писал только одни стихи о войне. У меня не было никакой радости, кроме надежды вернуться сюда, как и не было других огорчений, кроме тех дней и лет, когда задерживался мой самолет. У меня была цель жить! Да! Именно ради войны я берег себя в миру, копил силы и ненависть. Только для того, чтобы вновь оказаться здесь, я подался второй раз в Армию, а затем в милицию. Во мне было столько не потраченной энергии, столько желаний и рвения! Столько раз я поражал ими окружающих! Тогда мне легко давались любые дороги, и каждый ветер перемен был попутным! Я жил такой полной, такой яркой жизнью!
   ...И вот, я попал в Грозный! В тот мрачный край, от которого все время отводила меня судьба. Я, наконец, поднялся туда, куда так долго лез все эти годы, - на самую вершину чеченской войны.
   ...Я зря так торопился сюда. Я не мог знать, что сделает со мной Грозный. Не мог предположить, какой страшной разрушительной силой владеет этот мертвый город. Он умертвил меня. Похоронил при жизни.
   Грозный потряс меня до глубины души. Никогда в своей жизни я не мог представить себе ничего подобного. Какие были приложены силы, сколько надорвалось людей, чтобы создать на земле этот памятник человеческой жестокости! И разве можно было вообще сотворить руками такое, чего не переносят живые глаза?!. Может быть, если б я участвовал в штурме, я не был бы так поражен, так разбит и растерян, при виде Грозного. Тогда бы я собственными глазами смотрел, как он горел, уничтожался, как методично стирался с лица земли. Я бы знал, как это произошло. Тогда, на штурме, здесь все было живым, и люди, и дома, и каждый дом и человек стреляли в тебя. Тогда можно и нужно было ненавидеть, сеять смерть и разрушать этот город. Но только тогда, когда все было живым здесь. Сейчас же все мертво. Но мертвые эти стены стреляют! Они столько настреляли за эти годы! Столько раскопали свежих могил! Столько раз дали дорогу скорбной минуте молчания!.. Мне кажется, если привести сюда все минуты, - не хватит жизни отстоять эту вечную панихиду. Как и не выдержит, и развалится под течением времени этот город, не дождавшийся окончания тишины.
   Я еще был жив после двух первых походов. Я еще искренне во что-то верил, искренне надеялся что-то получить от жизни, еще пытался найти ответы на ее вопросы. Я жил. Я переживал за других, радовался их удачам, сочувствовал их горестям, помогал в их бедах. Но это было до Грозного. Грозный опустошил меня, вынул из меня душу. Я так переменился, так ослабел за этот год. Этот город отнял у меня и веру в будущее, и всякую жалость к другим. Я перестал о ком-то переживать. Теперь мне уже никого не жаль. Пусть все умрут. Мне все равно.
   У меня не хватило запаса души. Зло, которое заползло в нее, сточило меня до основания. Я опустил руки. Я просто перестал понимать, зачем бороться за жизнь, если все равно впереди у каждого смерть? Это нашептал мне он - самый грешный подсудимый Страшного Суда - сунженский мертвец Грозный. В нем столько смерти, столько неприкаянных мертвых душ! Какая-то дыра в планете, куда слетается все человеческое зло. Столько ненужной жестокости принесли мы сюда, живущие на этой земле люди, столько этой жестокости принес сюда я...
   ...Вот так закончилась эта жизнь. Пролетела на всех парах, без остановок, без времени на оглядку. Пронеслась по большой дороге от войны и до войны. Промелькнула, так и не заглянув, так и не присев в хлебосольных тавернах по ее обочинам. Прошла в нужде, в скитаниях, в редких слезах, вдали от солнечных лугов, где собирает свой урожай неведомое человеческое счастье.
   Вон он, уже тает на горизонте, тот скорый поезд войны. Поезд, в пыльных плацкартах которого уезжает от меня эта жизнь. Жизнь, взявшая себе в неразлучные спутники единственного своего попутчика - смертную мою душу.
   И ничего уже не осталось, кроме как сойти с этого перрона и сделать свой первый шаг в пустоту.
   ...Я знаю, мне больше незачем возвращаться сюда.
   Лжедмитрий пропадает за дверью и на пороге, как ненужный сорняк, восходит Хан Мамай.
   Мамай первым протягивает руку и, впившись глазами в мое лицо, тихо выдавливает из груди:
   - Ну, ты, даешь...
   До этих слов мы еще считались друзьями. Теперь, выпуская ладонь чеченца, я знаю, что это последнее его рукопожатие.
   Я не мог поступить иначе. И сейчас, не знаю почему, мне стыдно перед самим собой за этот поступок. Он так и уходит, Хан Мамай, не дождавшись от меня ни одного слова.
   По его душу я просил заранее в нашей бухгалтерии. Мамай, взявший у меня на учебу в мае месяце пятнадцать тысяч, совсем не торопился с полным их возвратом. Он делал так: за день до зарплаты обязательно напоминал мне о своем долге, предупреждал, что пора готовиться принять от него деньги, и, только после этого, направлял свои ходули к кассе. А я, уповая на совесть товарища, всегда слишком поздно начинал тревожиться и, потому, всегда опаздывал. Через два-три дня, после того, как закрывалась касса, я, мучаясь непонятным стыдом, спрашивал про долг. И Мамай искренне хлопал глазом, вздыхал и сокрушался над моей бедой и своей беспамятностью: "Заработался! Забыл, Ангара! Брату с деньгами помог. Что ж ты не напомнил в день зарплаты? Тысяча только осталась. Бери". Точно таким же способом Мамай остался в долгу перед Вождем, что давно упылил на родину.
   Я же решил взыскать весь долг и пораньше сообщил сумму в бухгалтерию - действующий здесь способ. Деньги почти никогда не выдаются хозяину. Сегодня утром я их забрал из кассы.
   На продавленном диване кабинета, направив уши в край нашей невидной ссоры, сидит, появившийся здесь на час Плюс. Он собирает на острых коленях крупные свои пальцы и ни на кого не смотрит.
   - Вроде не в тебе дело, а все равно неприятно. Странно, да? - оживает Плюс после ухода Мамая.
   У меня совсем испорчено настроение:
   - Как будто это я в долг брал.
   - Да! Как будто это ты в долг брал, - смеется чеченец. Он встает, отряхивается, поднимает на плечо автомат и весело мне подмигивает, - Переживет. Он всегда кому-нибудь должен. Первый раз отдал.
   Я протягиваю руку и удерживаю его за оружие:
   - Приходи прощаться, Плюс.
   - Значит, уже не останешься... - уводит он улыбку с лица и застывает у входа, - Когда?
   - Как сможешь. Скоро.
   Чеченец кивает головой и перед тем, как вновь пропасть на несколько дней, сообщает последнюю новость - недавно проросший в городе анекдот:
   - Страшный сон президента Буша: Китай принял ислам.
   Он обязательно придет прощаться, суховатый, крупнолицый, безжалостный и негодный ни в какое рабство, мой самый верный товарищ Плюс. Мужчина среди мужчин. Воин среди воинов.
   Приблудивши в СОГ, я безвыездно сижу в опустевшем РОВД и не знаю, как потратить и на что разменять, ползущее на животе, словно безногий инвалид, время.
   Не найдя никакого занятия, я достаю с полки свой "Журнал планирования работы участкового" - развлекательный альманах в картинках, в стихах и прозе, сочиненный со скуки и ядовитый, как скорпион. Когда-то в обязательный этот журнал, мною действительно вносились какие-то бредовые планы и идеи на будущий день, которые через пять минут обязательно сводила на нет очередная зачистка. После, когда я понял, что всем этим планам никогда не сбыться, и, понаблюдав чехарду смены начальников, уверился, что журнал всеми забыт, туда, вместо новых планов, стали попадать матершинные стихи, рисунки и имена местных богов: Рамзеса, Рэгса, Тайда, Шрэка, Македонского. По мере приближения моего дембеля напротив каждого бога появлялась какая-нибудь запись: "Положил...", "Забил...", а ниже картинка или присказка. Не раз и не два хвастался я этой книгой среди контры и в нашей службе участковых.
   Я в который раз перелистываю журнал и сокрушаюсь, что не на кого больше "положить". Напротив каждого имени давно вынесен свой приговор. И вот мое перо замахивается на весь божественный Олимп: "МВД Республики. Положил и забил... 24 декабря 2004 года. Ангара".
  
   Матершинная эта книга имела в последующем свою примечательную историю. Как счастливое напоминание о том времени, когда так глумился над своими командирами - толпой попрошаек и тиранов чеченского МВД - безродный русский участковый, книга осталась здесь, в лапах, позарившегося на нее Бамбука. Это он уговорил меня оставить ее на память, не сжигать и не выбрасывать в туалет. Она долго валялась сначала у Бамбука, а затем, по его простоте, пошла на повышение, и перекочевала в кабинет участковых, где верно служила по мне службу памяти и доброго имени среди знавших меня чеченцев, и вновь прибывающей контры. Валялась до тех пор, пока какой-то дотошный проверяющий из МВД, не произвел здесь переворот и не обнаружил, ставший уже знаменитым, мой альманах. Книга пошла на повышение в очередной раз. Без всякого акта изъятия тот проверяющий лишил наших участковых моего подарка, и в тот же день потряс им застоявшиеся умы министерских работников.
   Как в Чеченском МВД берегли мою память - мне уже неизвестно. Единственное, что напоминало мне о книге, так это подозрительно долгий ответ из Южного Федерального Округа по моей кандидатуре на четвертую командировку в Чечню в 2006 году. Я тогда все надеялся, все ждал, а получил что-то вроде презренного "Этот не нужен".
   Сыграла ли в этот какую роль книга, я не знаю. Может да, а может, и нет. Но с тех пор я отменил привычку что-то бездумно кому-то дарить.
   И все-таки, если именно это помогло мне не вернуться туда вновь, я и сейчас от всего сердца благодарен Бамбуку за ту простоту, с которой он выпустил из своих рук мой подарок.
  
   Когда-то, еще в детстве, меня посетила самая ранняя, самая первая идея, написать книгу. И еще тогда я собирался это сделать. Но просто не знал, не понимал, о чем будет моя книга. У меня не было для нее ни одной темы. Эту мысль я проносил в себе долгие годы, по долгим дорогам судьбы. И она неотступно шла за мной вплоть до этого дня. И вот, собирая сегодня свои записки, - замазанную каракулями бумагу, - я только сейчас понял, что книга уже написана. Я просто не смотрел на время и не заметил, как завершил свой самый главный жизненный труд.
   ...Вечер. Бродячие духи прошлого слетаются на темные улицы Грозного. Сев у порога, сучит свою пряжу больная сердцем старуха ностальгия. Собрав живых, поднимает свои узлы и трогается в дальнюю дорогу ненастная грусть. На черном небе нет ни одной путеводной звезды.
   У меня на коленях лежат много раз переправленные листы, - принятая от Грозного книга.
   Я взял лишь горсть из груды горя.
   Вчера в Шелковском районе трое боевиков изнасиловали 72-летнюю старуху. Вызванные соседом военные застрелили двоих прямо в доме. Третий успел скрыться.
  
   25 декабря 2004 года. Суббота.
   Сносив драное лыко лаптей, подался на кладбище бедовый год. Не белоснежный старик Севера, а грязный, нечищеный убогий, в гадких коростах на смятом лице. Припадочный эпилептик и кровожадный изувер Юга. Он так долго шел через Грозный и все не мог его перейти.
   Встав на плацу, мы всасываем холодный воздух и заново проверяем оружие. В высоте бьется на ветру слабосильный глаз фонаря. По двору комендатуры бродят гиблые туманы Грозного. Приняв последние наставления командира, растворяются во тьме ведомые долгом и отчаянием люди, - износившиеся машины войны.
   Выпав из строя, я шагаю к коменданту.
   - Ты еще не дома?! - удивляется он, тепло пожимая мне руку.
   - Попрощаться пришел.
   Комендант вспоминает недолгую нашу дружбу и еще раз по-доброму попрекает меня за неиспользованный подарок:
   - Так и не взял у меня ни разу БТР съездить на свой участок.
   - Да, - жалею я, что отказал хорошему человеку, - видно, уже не возьму.
   И снова марш инженерной разведки! И снова туда, на улицы Грозного, по которым уходит от нас, загнанный временем убогий, припадочный эпилептик и кровожадный изувер Юга. Выстрелить бы в спину этому старику!
   Нам никогда не догнать его - упущенный 2004 год.
   По паркам и площадям города гуляют, свалившиеся с неба желтые облака. Под ногами плывет жидкая земля Чечни.
   Ее больше никогда не будет, моей инженерной разведки Грозного. В последний раз я выхожу на эти улицы, в последний раз вижу это немытое, заросшее грязью утро. Оно все такое же, как и год назад.
   Отстав от идущих, я уныло плетусь за колонной, уныло гляжу на выступающие из тьмы руины - разбитые залы и стены моего рухнувшего замка. Все кончено, Ангара. Разрушен древний замок и ушли, пировавшие здесь на костях рыцари. Настало время проснуться.
   Он не для поэтов, этот поэтический город. Он столько раз обманывал меня, подсылая ко мне свои миражи. Теперь, когда открылись мои глаза, я увидел, что Грозный - фантастичный мир, населенный древними богами и героями, - всего лишь груда изрешеченного, негодного камня, всего лишь испаханное воронками кладбище, от которого давно отвернулся Всевышний. Город мертвых, в котором нет места живым. Я вижу старый, опавший от времени замок, а это лишь разнесенная снарядами многоэтажка. Я любуюсь на темные одежды ночи, а они лишь прикрытие для убийства, лишь повод к чьей-то смерти. Я ищу сострадания, а здесь не переводится ненависть.
   Он обманул меня, Грозный. Я - бестолковый романтик и амурный поэт - так спешил сюда за вдохновением, а получил пулю в душу. Получил труп в еще живущем теле.
   Покончив с разведкой, я пробираюсь к воротам своего сиротского приюта.
   В "стакане" КПП трутся двое пэпсов. Они подставляют к "козлу" свои сырые ботинки и мажут игральные карты жиром с холодных чебуреков. Над шлагбаумом мотается, затянутый на тополе обрывок провода. Провисла на низких столбах, полопавшаяся от ржавчины "колючка". В лужах дорожной колеи стоит белое небо и красные кляксы соляры.
   В стороне от КПП сидит, отставший от рабочего дня Бармалей, - чистокровный чеченец с голубыми, как четыре океана глазами. Он передает мне последние новости отдела:
   - В МВД заслушивание будет. Подарок на Новый Год.
   Не совсем разобравшись в предназначении слова "подарок", я желаю узнать, на какую глубину оскудеет мой кошелек:
   - По сколько?
   В глубине океанов вспыхивают красные огни веселья и алкоголя. Бармалей отрицательно мотает черепом и поднимает на меня корявый палец:
   - Главный их подарочек - это ты!
   "Не успеют. - Думаю я. - Не найдут. Не догонят".
   Этот день, ненужный и лишний, я целиком просыпаю в кубрике, и выбираюсь оттуда лишь под самый развод.
   Я стою на плацу и равнодушно наблюдаю, как пустеет двор. Торопливо уходят в открытые ворота чеченцы, лениво поднимается в общежитие контра. Я никуда не спешу и жду, пока все уйдут. Мне просто не хочется никого видеть.
   Еще одному дню дал эпитафию, уходящий в прошлое год.
   Вчера в Шелковском районе стычка с бандгруппой. (Возможно, более полная информация предыдущего дня, возможно, что-то новое) Убито три боевика, погибло двое сотрудников.
  
   26 декабря 2004 года. Воскресенье.
   Случилось здесь летом такая комедия. На одном блокпосту нашего ОМОНа жили-были два залихватских русских парня. Не то, чтобы какие залихватские, но, ежели взять за шкирку да тряхнуть, чтоб шкура лопнула, - по паре бесов с каждого вывалится. Всегда на короткой ноге с находчивостью и наглостью, эти ребята (довольно быстро завядшие от тоски в четырех стенах своего ПВД) взяли за правило, что ни день, таскаться в город за "разведданными". Благо, желания воевать и отбирать, у обоих было с запасом. Дети рабочих, простые деревенские парни, они крепко держали в себе дух пролетария - бунтаря и экспроприатора.
   В одну из таких ходок, едва отойдя от своего приюта, бойцы напоролись на группу безродных чеченских бичей, что под самым носом у ОМОНа разбирали на кирпич трехэтажное здание школы. Разбирали без всякой лицензии и выплаты налога на прибыль! Разбирали просто так, без совести и, без страха. Пройти мимо такого наши ребята не могли.
   Чеченцы были немедленно взяты в плен. За какой-то час национальный их объект полностью перешел под русскую юрисдикцию, сменил хозяев, направление денежных потоков и попутно повысил план по заготовке особо ценных пород кирпича. Контрольный пакет акций перекочевал в руки омоновцев, а бичи получили взамен "государственную лицензию на проведение "разбирательных" работ" и крепкую надежду процветать под законной "крышей" до конца своих дней. Не сказать, чтобы золотой поток так и хлынул в карманы русичей, но, какая-никакая копейка, у обоих да появилась.
   Недолго ходило по земле это счастье. Скоро, к тающей по часам школе, нежданно-негаданно подобрались с собственными "строительными" проектами кадыровцы.
   Наши ввязываться в это дело не стали, и решили оставить добычу. Но, как говориться, не такова-то река Стугна! Плоха была бы парочка, если бы подобрала слезы и утопала восвояси. Нет. Здесь никто просто так уходить не собирался. Посидев, помозговав, прикинув силы, омоновцы постановили: если не подраться, так хоть посмеяться напоследок. Оба, так как привыкли действовать решительно и быстро, даже не успели толком разогнаться с выдумкой, а провернули первое, что пришло в голову - наивную детскую шалость...
   На следующий день, когда к школе подкатили новые хозяева бичевской банды, на здании повсюду болтались листы формата А4, на которых черным по белому было отпечатано омоновским принтером: "МИНЫ!!! Заминировал сапер капитан Фугасов", - душевный подарок от русских бойцов дорогому чеченскому народу.
   Казалось, чего тут думать?! Снимай листы и пользуйся школой, для чего она предназначена (конечно, не для учебы)! Но немалый боевой опыт за плечами и слабое знание русского языка, сыграли здесь с кадыровцами злую шутку. Рожденные с оружием в руках воины, злобные, осторожные волки, они дали заднюю и попятились от здания, даже не посмев в нее сунуться. Потому что для них в этой школе действительно стояли мины!
   Дальше было еще интересней. Злопамятные и раздосадованные чеченцы провели поверхностные пытки захваченных бичей, которые, естественно, ничего скрывать не стали, и рассказали про все последние поползновения со стороны ОМОНа. После дальнейшего нажима, бичи припомнили и местного участкового, что, якобы, давно зарился на эту же школу, и немало искусал локтей, когда она уже была захвачена ОМОНом. Но все это не привлекло особого внимания кадыровцев. Им нужен был на расправу главный злодей! Да, да! Тот самый капитан Фугасов!
   Но за горячим желанием поквитаться и неимением терпения, и эта загадочная личность искалась недолго. В ОМОН кадыровцы не полезли, а в комендатуре (где, вероятнее всего, только и мог процветать Фугасов) все капитаны носили другие ненужные и бестолковые фамилии. Куда оставалось пойти кадыровцам? Только в одно место...
   В то злосчастное утро гаишник Кетчуп решил зачем-то навестить своего старого друга - местного участкового. И попал как раз в тот момент, когда последний принимал у себя во дворе дорогих гостей. А так как дружба есть обычай святой, то на вопросы гостей "Кто заминировал школу?" и "Где искать капитана Фугасова?", вместе с участковым, пришлось держать ответ и Кетчупу.
   Били их недолго, в основном по лицу, и, не выбив признания, скоро отпустили на рынок за черными очками. На капитана Фугасова плюнули, а школу оставили.
   Когда все притихло, к нетронутой школе вернулись омоновцы. Они недолго собирали, расслабившихся без контроля бичей, никуда, кстати, не сбежавших, и, почему-то, с радостью их встретивших: "С вами спокойно!" Наши повели восстановленную банду обратно на заработки. Но банда наотрез отказалась идти в заминированное здание.
   Один из бойцов залез в школу, походил там, помахал у стен, прихваченным в отряде миноискателем, и, выползши на белый свет, дал благословление на труд:
   - Разминировано!.. Разбирай!
   Вот так все и произошло.
   "Такие дела в нашем куяме (районе, краю - чеченское)!" - как говорят здесь.
   Македонский идет по коридору, молчаливый и маленький, в детских берцах на сдутых ногах. На прямой его спине не движется ни одна складка, в такт шагам ворочается на тонком бедре широкое дуло ТТ.
   Бросив в приемной автомат, я вслед за ним заношу в кабинет свои девяносто. Саша быстро изучает бумагу, кладет ее под локоть и впервые поднимает на меня неприятную маску надменности:
   - Не много ли хорошего про себя написал, лейтенант Ангара?
   - Стандартная! - пулей вылетает у меня определение.
   Начальник подозрительно заглядывает в характеристику и вновь ставит на нее локоть.
   - Что, стандартная? - еще мешкает он с ситуацией.
   - Характеристика стандартная. Как у всех, - включаю я своего дурака.
   Саша холодеет лицом и наводит на меня прицелы своих очей:
   - Пока я в этом отделе, здесь больше не будет ни одной стандартной характеристики!
   По выходу из кабинета, я чуть не сбиваю, наступающего из приемной пэпса Гудрона, что, зажав в руке какую-то петицию, рвется к Саше. А, выйдя на крыльцо, еще долго стою там, не зная, куда деться от всех своих несчастий. В бухгалтерии, где залежалась моя зарплата, отказали в очередной раз, чем еще больше способствовали моему отчаянию.
   Когда уже давно отгремел развод, давно сошло с дистанции утро и разбежалось по домам все одиозное начальство, в РОВД заявляется самый мерзкий его обитатель - бывшая угроза участковых Рамзес Безобразный. Он полон злобы, скуп на язык и жаждет реванша. А потому, тащит свои грязные чеботы во все кабинеты отдела. Собирает информацию на вечерний доклад.
   Я спокойно наблюдаю за этой прогоревшей канальей: "Видно, не поквитаться уже с тобой. Не направить тебя в могилу..."
   Сказать, чтобы я кого-то ненавидел, будет не верно. Если во мне и живет ненависть, то она никогда не имеет адресата. Она всегда проста и объемна, она есть и всё. Это ненависть к врагу, к этому городу, к продажной этой войне. Я не способен ненавидеть человека. Как жаль! Наверно, у меня были плохие воспитатели, и просто не то дали мне в жизни. Даже месть я всегда считаю лишь актом возмездия и справедливости, но не больше. Мне легко убить человека, легко и пощадить. Никакой злобы, только тупое холодное равнодушие. Потому что эти, прожитые здесь годы, остудили мое сердце, закопали в нем, когда-то так ярко горевшие чувства. Мщение, беспощадность, безжалостность - все это оказалось ненужным, лишним, и навсегда вышло из души. Я пережил, перехоронил их всех, - бесчеловечные чувства людей, - и уже не могу вспомнить, когда в последний раз сидел за одним столом с кровожадными этими гостями.
   Я не ожесточился на этой войне. Даже те жестокие поступки, которые я совершил, никогда не были достоянием моего сердца, а всегда шли только от разума. От разума и от совести. Я не ожесточился, а только еще больше поверил в добро. Добро, которое тоже должно уметь убивать. Тупо и равнодушно. Во имя добра.
   Рамзес. Я точно знаю: такие не должны жить. Это единственный человек на земле, кому, кроме самого себя, я еще желаю смерти.
   Комкая в неуклюжих руках свою петицию, невдалеке о чем-то размышляет Гудрон. Он еще раз оглядывает лист, пихает его в рукав и забирается на крыльцо:
   - Слышь, что за характеристика такая "стандартная"?
   - Не подписал? - догадываюсь я.
   Гудрон встряхивает рукав и тянет оттуда оставленную без начальского автографа бумагу. Я припоминаю последнее определение Саши:
   - Это когда много хорошего про тебя написано.
   Чеченец кивает, собирает характеристику в одной ладони и, слепив из нее колобок, швыряет в урну. Она рикошетит о стенку и, подменив курс, катится мне под ноги.
   - Кому это я с плохой-то нужен?.. - удивляется Гудрон и проваливает с крыльца.
   Я разворачиваю уже успевший намокнуть комок. Непостижимый человек Македонский. Все хорошие слова про Гудрона это: "зарекомендовал себя, как исполнительный сотрудник", "по характеру спокоен, уравновешен". Набор казенных фраз. Все тоже самое, что у меня, даже поменьше. Мне подписал, а ему нет.
   Оставив двор, солнце и воздух, я иду выживать в гиблую свою палату, куда давно не заходило тепло и продукты.
   После развода мы сидим в кабинете участковых, где Лжедмитрий жалуется нам с Изжогой на утечку информации. Ничуть не сомневаясь, я сразу указываю в сторону старого стукача Рамзеса Безобразного. Тот шаркает сейчас под неконопаченым окном и, сунув под шапку лапы, наводит уборку в вороньем своем гнезде. Дернув занавеску, я избавляю мир от нечеловечной этой картины. Обернувшись к окну, творит в воздухе кресты атеист Изжога:
   - Чур меня, чур...
   Тайком помянув Христа и Магомета, Лжедмитрий кощунственно отрекается от обоих:
   - Есть ли такой бог, что от него спасет?..
  
   27 декабря 2004 года. Понедельник.
   Невыносимый ночной пост. По зеленому небу волокутся рваные перины облаков. Желтая, как апельсин, луна - негреющее солнце мертвых - роняет свой свет на размолоченные головы домов. Полный нечистот и псового воя, лежит на земле побитый пулями город.
   Закрыв глаза, я сижу на крыльце отдела и жду, когда уйдет этот негреющий свет. Когда, наконец, угаснет, вытечет, перегорит надо мной холодное солнце мертвых. Когда пройдет эта ночь декабря, теплая, как южное море, долгая, как русская зима.
   На утреннем разводе кто-то рассказывает свежевыпеченный анекдот:
   "Чеченская война. Напротив друг друга сидят в окопах русские и чечены. Из чеченского окопа крик: "Эй, Иванов!" Из русского окопа вскакивает по стойке "смирно" солдат: "Я!" Выстрел. Солдат падает убитый. Из чеченского снова крик: "Эй, Петров!" Подскакивает еще один солдат: "Я!" Выстрел. Солдат убит. Чечены кричат дальше: "Эй, Сидоров!" Вскакивает следующий: "Я!" Выстрел. Третий солдат убит.
   На дне русского окопа, весь белый от страха, молится чукча: "Господи! Только б не Бельмендыев!.. Господи! Только б не Бельмендыев!.."
   Отсмеявшись над чукчей, над чем-то задумывается и уже не участвует в разговоре Шахид. Он долго не трогается с места, и вот, с редким для чеченца простодушием, возвращается к анекдоту:
   - У нас и фамилию такую спросить никто б не догадался...
   Не тронув меня своими бедами, проходит развод. Бросив в общаге оружие, я полдня шляюсь по двору, всеми забытый и ни к чему не годный.
   Задумавшийся о водке, выговорах и, еще не схваченных жуликов, мимо проносится оперуполномоченный чеченец Бонзай. Я успеваю перекрыть ему дорогу:
   - Как лучше ехать: через Дагестан или Ингушетию?
   Бонзай знаменит тем, что мгновенно ориентируется на любой местности: ландшафт, немудреные науки, субординация, время выпивки, сна и заказного подвига. Еще не успев затормозить, он уже дает полный расклад:
   - Все плохо! Но Ингушетия хуже! Получишь деньги - сразу уезжай. - Чеченец снижает голос. - И никому ничего не говори! Живым доедешь.
   Я так и не понял, останавливался ли он для разговора? Рядом никого нет.
   - Спасибо, Бонзай, - говорю я уже пустому месту.
   Вторая половина дня. Я одиноко торчу на перекрестке Мусорова-Нагорная и, может быть в последний раз, любуюсь гибелью своего несчастливого города. И никак не могу оторваться от заманчивого этого полотна.
   Светлый безоблачный день идет по паленым проспектам Грозного. И оживают, захлебываются звуком и голосами, эти безлюдные ночью улицы. И также, как и всегда, как и много дней назад, висит над планетой живое, теплое солнце. И будто нет, и никогда не было здесь никакой войны. Нужно лишь прикрыть, перетянуть тряпкой глаза, чтобы не видеть над какой страшной бедой сегодня стоит это солнце.
   ...Как же это все началось? Когда же он родился на свет, сегодняшний день?
   ...Его привела сюда много лет назад змееволосая женщина с огненными глазами и черной, словно воды Стикса душой. Она просто прошла по улицам Грозного, эта завистливая бессмертная, беспощадная Медуза Горгона, она лишь раз заглянула в любопытные людские глаза. И опустошила, обратила в камень живое человеческое сердце.
   Столько лет прошло с той поры... И до сих пор так и не нашлось ни одного героя, чтобы смог отрубить Горгоне ее ядовитую голову.
   Он так и течет через каменные сердца людей, древний яд вражды. Так и заставляет нас посылать пули друг в друга.
  
   28 - 30 декабря 2004 года. Вторник - четверг.
   Как они прошли, эти дни? Я не помню. Не знаю, не хочу вспоминать. Их просто нет. Я закончил свой дневник вечером в понедельник 27-го декабря. Поставил последнюю точку и больше уже не притрагивался к неудачной своей биографии, к разрушительной этой повести. Мне больше не хотелось писать. Я устал даже от этого.
   Все что осталось от тех дней: единственный стих - саднящий осколок последней разыгравшейся здесь трагедии:
  
   ПОСЛЕ ВЗРЫВА
   Стекает кровь по мерзлой башне
   И застывает на броне
   Густой, медлительною массой
   В после разрывной тишине.
   С нутра изорванной машины
   Еще сочится слабый дым,
   И трещин тонкие морщины,
   Дрожа, шевелятся под ним.
   Гуляет смерть в открытых люках
   Над мясорубкой теплых тел.
   И в этом трауре без звука
   Отходят души насовсем.
   Не в глубину земной могилы
   Уходят, вечные они,
   От расточившей свои силы,
   В куски растерзанной брони.
  
   Как-то по-другому, не с войны, уезжал я из Грозного. Это было рано утром 30 декабря. Это был мой последний выход на пост. За несколько часов до него закончилась прощальная пирушка, за столом которой я раздал последние свои вещи, выслушал последние наставления, пожелания, так и не притронулся к спиртному и, наконец, замирился с Хулиганом. А после, когда все ушли, разнес по комнатам оставшееся пиво, вычистил посуду, помыл полы и, свалив у порога два рюкзака, вышел на пост. Чтобы еще раз перестоять, пережить долгую ночь Чечни, еще раз услышать незапамятный спор ее несмолкающих пулеметов.
   ...Они все стучали и стучали, ночные пулеметы Грозного - помешавшиеся на крови композиторы, ведомые ненавистью к тишине. А он - износившийся, пошедший по швам город, - так и стоял все там же, где и вчера: на черных берегах Сунжи, за ржавой "колючкой" военного нашего барака. За бетонной оградой бессрочной нашей тюрьмы.
   Я ходил по двору и ни о чем не думал, кроме возвращения. Теперь я хотел уехать отсюда, из страшной своей тюрьмы.
   В 06.00 утра дежурный Валидол принял у меня автомат. Мы простились без всяких обид, без недоброй памяти о былом. Последним, кого я видел здесь, был, несущий службу на КПП Горлум, не выспавшийся, с зелеными мешками под глазами, еще больше худой, чем прежде. Чеченец помог мне бросить в машину поклажу и подал на прощание свою слабую детскую руку:
   - Я бы тоже уехал отсюда. Хотя бы ненадолго, а лучше навсегда. Жаль, что у меня нет еще одного дома.
   От КПП меня увезло такси. Я так и уехал из Грозного, на незапамятном этом транспорте, в форме, с камуфляжными сумками на заднем сиденье, без всякого оружия, без сострадания к этому городу. Без жалости к своему прошлому, с безразличием к своему будущему.
   Через три часа я был в Махачкале, а вечером этого же дня сидел в московской забегаловке на площади "Трех вокзалов", где, покосившись на мое военное барахло, кто-то в последний раз спросил о Чечне:
   - Что там?
   "Странный ты человек, - подумал я. - Разве можно это объяснить?" И, помолчав, все-таки отыскал для него самый правдивый ответ:
   - Трудно там. Мира нет.
   Этот Новый Год я встречал в Питере. А на Рождество вернулся домой. Вернулся с единственным желанием: оставить свою нищую походную суму. Вернулся туда, откуда так давно, так легко и беспечно, однажды ушел поздней весной 98-го года. Ушел чтобы, в конце концов, только теперь понять, что дом - это и есть то единственное на земле счастье, которое еще доступно живым.
   Он был вещим, мой сон о доме. Здесь ничего не изменилось. Как будто и вправду, ни разу с моего ухода не занималась новая заря. Та же тишина, те же вещи, тот же теплый полумрак старых комнат. Как будто не было этих шести с половиной лет - целой жизни, потраченной на казармы, на полигоны и войну. Он все так же ждал меня, оставленный когда-то дом. А они так долго молились в его стенах на этот день, добрые мои родные: мама, папа, сестра. Как же они изменились, сколько же пережили за эти годы!.. Сколько раз я заставил их страдать и сколько принес им невыносимых ночей, полных слез и бессонницы... И так и не разу не попросил их прощения...
   Так все и окончилось. Окончилось там, где когда-то и началось. Откуда майским вечером 98-го я ушел по полевой дороге своей судьбы. Ушел один, с полным багажом надежды, мечты, любви и будущего счастья.
   ...Я все их растерял, выронил, пристрелил собственными руками: надежду, мечту, любовь, счастье. Я вернулся лишь с ним, с тяжким грузом своего одиночества. Вернулся, едва волоча ноги. Опустошенный, подавленный, неся в груди окаменевшее сердце. Я тоже не удержался от соблазна посмотреть Горгоне в глаза...
   Еще. Я уже знал, что мне не работать в милиции. Что нужно уйти, чтобы наладилась моя жизнь. Я понял это в Грозном, в те ненаписанные 28, 29 и 30 декабря.
   ...Как же все-таки они прошли, эти дни? Что же я чувствовал, о чем переживал, на что надеялся, когда отлетали последние листы календаря? Жаль, но, в отличие от всех событий, что прошли и остались беспамятны, я хорошо запомнил только свое смятение, только невероятные бури чувств, расходившихся в моем сердце. Все эти дни я не находил себе места. Я часами пролеживал на кровати, часами метался по двору РОВД, истоптал его плац и дорвал в его канавах свои развалившиеся берцы. Что же я так искал? О чем так жалел и, что еще хотел напоследок увидеть?
   Меня трясло и выворачивало, словно перед какой-то неотвратимой и неведомой карой. Я просто пытался ответить на один вопрос: "Зачем?.." Зачем всё это было в моей жизни? Но чем больше я размышлял, чем чаще бежал от людей и предавался одиночеству, тем все тяжелей, все не ясней, все дальше был для меня этот ответ. Совсем не вместе, совсем по разным дорогам, теперь ходили мой разум и сердце.
   "Ты должен был это сделать! - говорил мне разум. - Ты был прав в тот день, когда взял автомат, когда первым из батальона сказал "Да!" Тебе нечего стыдиться, не о чем жалеть, ни в чем не стоит сомневаться. Ты пришел сюда потому, что иначе было нельзя. Потому, что еще бы немного, и эта беда сама бы постучала в двери твоего дома там, в далекой России. Потому что кому-то надо было убивать, надо было чистить эту землю от чумной заразы войны. Люди, против которых ты держал эти годы оружие, недостойны сострадания. Они убивают детей, насилуют женщин, они, словно дикари, потрошат и расчленяют на части твоих товарищей. У них нет, и никогда не было жалости, им чужды слова любви и братства. Это они испоганили, залили горем, вытрясли все живое, из твоего города. Они первыми подняли руки на наш Грозный. Тебе не нужно рассказывать, ты видел сам, что с ним стало теперь. Это они посеяли в твоей душе семена страшной болезни - дурную любовь к войне. Изломали, изуродовали твою судьбу.
   Теперь их нужно всегда убивать.
   Ты был прав, Ангара, что редко поддавался зову сердца. Что часто подменял его словом разума. Сердце - плохой советчик. Оно мнительно, бестолково, скоро на необдуманное. Ты прав, что всегда был верен избранному пути возмездия и никогда не опускал оружия. Но и не сотворил жестокости больше, чем того требовала жизнь. Не малодушничал, не отступал, не прятался. Что всегда был Воином. Благословлены твои родители, что дали Родине такого сына.
   Нужно ли было тебе всё это? Да, нужно! Теперь тебе есть, чем гордиться в жизни. Теперь ты знаешь, что на всякое зло найдутся, обнаружатся на земле невидные силы добра. И, к счастью для живущих рядом, ты хорошо научился их различать. Ты обязан жить! Как пример стойкости тысяч таких как ты. Как угроза всем тем, кто еще раз посмеет ковать мечи у границ нашего дома. Как сын - надежда своих родителей, как будущий муж - защита наших женщин, как будущий отец - учитель наших детей...
   Это твой выбор: остаться здесь или уйти навсегда. И никто не вправе предъявить тебе за решение..."
   Но совсем иначе шептало сердце: "Ты участвовал в войне, где по обе стороны окопов стояли граждане одной страны. Где никогда не было Родины, не было святого долга, не было ничего, что стоило этих жертв, этих впустую потраченных лет. Это была не та война, которой можно гордиться теперь. Ты был жестоко обманут и, к своей беде, понял это лишь здесь. Ты столько страдал, столько переживал и плакал, столько раз думал о самоубийстве - а все это было напрасно. Как и были напрасны все твои силы помочь этой земле. Потому что одно слышали уши, а совсем другое видели здесь глаза. Потому что те, кто громче всех кричал о наступлении международного терроризма, сами когда-то привели его сюда. Тебе говорили, что ты защищаешь свою Родину, а ты всегда был лишь наемным сторожем, лишь пушечным мясом, при дележе чужой добычи. Тебе говорили, что не может быть иначе, что не будет мира между русским и чеченцем, а за твоей спиной вас натравливали друг на друга. Ты много раз слышал "Родина вас не забудет!", а все эти годы не имел ни семьи, ни двора, ни кола. Все эти годы просидел в окопах, голодный, вшивый, обобранный, в унижениях и болезнях. И никогда ты не чувствовал себя никаким защитником Отечества, а всегда лишь сомневался, лишь думал, можно ли так себя называть. Тебе много раз говорили тут, что ты "животное", "быдло", "дебил", и, может не так громко, но не меньше, чем здесь, тыкали в спину в родном краю: "ненормальный", "ущербный", "убийца". Ты все гнался за какой-то больной идеей о чести и патриотизме, а над тобой только смеялись, только крутили пальцем у виска...
   Да, лучше б ты был наемником! Был помешан на этих деньгах, на своих грошовых авансах смерти! И никогда не было бы так больно, так стыдно перед самим собой за эту бесцельно прожитую жизнь!
   Ты зря был здесь. Ты оказался слаб душой и недостоин звания солдата. Ты делал что-то злое и жестокое, а потом всегда переживал над этим целые недели, месяцы и годы. Носил на лице маску безразличия, а внутри себя ставил целые шекспировские трагедии. И не смог справиться с самим собой, когда выпадал следующий билет сюда. Ты безволен. Ты все идешь на поводу у войны. И до конца жизни не найдешь сил сойти на другую дорогу.
   Что теперь твой выбор? Уходить или остаться? Ты - глупец, если думаешь, что сможешь убраться отсюда. У тебя не будет жизни там. Она вся прожита здесь. Ты еще приползешь сюда, еще покаешься, еще всунешь шею в эту петлю войны.
   Я, твое сердце, остаюсь здесь. Мой мир - Грозный. Ты сам прописал меня на этот адрес.
   Прощай, Ангара. Нам еще обязательно нужно будет с тобой встретиться!"
   И вот, наконец, когда я сполна выслушал их обоих, сердце и разум, я перестал сомневаться. Я понял, что больше никогда не вернусь сюда. Я решил уйти. Решил послушаться разума. И, когда принял это решение, вдруг осознал, что в моей жизни закончилась война. А вместе с ней закончилась и сама жизнь. А, значит, тысячу раз было право мое сердце: как же жить дальше, если уже так давно, так напрасно и впустую прожита эта жизнь?..
   ...Все кончено. Его больше нет, нашего 2004-го года, где в слякотных дорогах ненастий сидит он, - объятый горем, не высыпающийся в длинных военных ночах Грозный, - страшный город, в котором мертвых больше, нежели живых.
   Его больше нет, 2004-го, - самого тяжелого и счастливого в моей жизни года.
  
  
  
  
  
  
   Последующие годы. 2005 - 2008.
   Если я скажу, что переживал о ком-то, кто был со мною в Грозном, и всерьез интересовался его судьбой, вряд ли это станет правдой. Мои товарищи, люди, которые делили со мной свой хлеб и судьбу, вдруг неожиданно превратились в какой-то тяжкий, не снимаемый с сердца груз. Всегда, когда память возвращала меня в их круг, во мне вновь оживал призрак того города, вновь начинали терзать мертвецкие видения тех дней. И не могло быть иначе. И я, и они, были частью Грозного. Мы никогда не знали друг друга до 2004-го, и больше уже не виделись по его окончанию.
   Я не знаю, как это объяснить. Но те, кого я встретил там, так и остались в Грозном, в тех сновидениях, в моих дневниках, в изящных фотографиях на фоне его обугленных дворов. А здесь, в миру, это были совсем другие люди, без оружия, без задушевных пьяных бесед, без мрачных тревог, полные спокойствия, помешанные, как и всякий нормальный человек, на доме и, на семье. Нет, мне было не все равно, что стало с ними, и я, действительно, искренне радовался, когда кого-то удавалось найти. Но я предпочитал не вспоминать те обстоятельства, в которых нас свела жизнь. И, почему-то, воспринимал своих товарищей, не как друзей из мира войны, а как добрых и хороших знакомых, которые, при любой беде, всегда окажутся рядом, всегда протянут руку помощи. К чему помнить их по войне? Они выжили там, а, значит, не о чем переживать за их судьбу. Больше с ними ничего не случится. И это главное.
   И все же, что стало с некоторыми героями моего Грозного? Оказалось, что я больше знаю о чеченцах, нежели о своих, русских. Все очень просто. Мы разъехались по стране и потеряли друг друга, а чеченцы, никуда не деваясь, так и продолжали служить в одном городе. И, переговорив с одним, всегда можно было узнать, что произошло и стало с другими.
   Рамзес Безобразный. Он еще недолго держался в отделе, воровал, подслушивал, стучал и стойко сносил общее презрение. Саша, без объяснения всяких причин, вышвырнул его за забор в начале 2005-го. Рамзес недолго соображал, куда податься отставному капитану милиции. Не способный к труду паразит, к тому же лишенный всякого стыда и совести, он решил и дальше подрывать бедствующую экономику республики. Тупой, тупой, а вот в деле жульничества Рамзес всегда имел заслуженную славу первого проходимца. Бывший милиционер организовал собственную точку по продаже самого ходового во все времена напитка - водки. Организовал на многократно им грабленом до этого рынке 8 Марта, по соседству с людьми, которых постоянно тряс на подати и обещал бросить в тюрьму. Давило ли его неудобство? Вряд ли. На рынке его почти не трогали. Чеченцы больше из уважения к возрасту и внутреннего омерзения. Русским было на него плевать. Те, кто хлебнут от капитана лиха, давно уехали.
   Так бы и процветал Рамзес на новом поприще, так бы, глядишь, и выбился в люди, стал генеральным водочным магнатом Республики. А там, чем Аллах не шутит, и Всея Руси. Помешали кадыровцы и тот самый Аллах, что за пятнадцать веков так ни разу и не снял табу со спиртного.
   Прибывшие как-то громить водочных королей кадыровцы, только один раз спросили на 8 Марта: "Кто у нас тут не чтит заповедей Магомета?" Весь рынок показал в сторону Рамзеса Безобразного.
   ...Говорят, что в тот день безбожник Рамзес дал много клятв всегда идти по пути истинной веры, неоднократно признавался в личной ненависти к спиртному и, на всякий случай (когда какой-то особо ревностный чеченец пообещал забить ему бутылки в известное место), чаще старался держаться спиной к стенам.
   Вскоре, после этого эпохального для Чечни события, Безобразный убрался куда-то за пределы Кавказа, да так и пропал. Больше о нем никто ничего не слышал.
   Рэгс. Его с отдела попросил тот же Саша. Но подполковник не уподобился капитану, не встал за прилавок водочной лавки. У Рэгса, в отличие от, промышлявшего в одиночку его товарища, оказались нехилые связи, что помогли ему устроиться в одном из кавказских институтов МВД на блатную должность преподавателя. Преподавателя!!! Не видеть мне белого света! Чему он там учит-то?!.
   Кто-то из наблюдавших его чеченцев говорил, что Рэгсу безумно нравится на новом месте. Еще бы! Молоть языком и гнать гусей - любимое его занятие. Только мне до сих пор не дает покоя одно: смог ли он преодолеть свой 30-минутный барьер, на который был установлен молотить беспривязный его язык? За которым всегда начинал закипать весь мозг. Трудновато перегреваться по нескольку раз в день, если время одного урока целых 40 минут...
   Тамерлан. Незаслуженно обиженный боевой командир дождался, наконец, к пенсии какой-то справедливости. Он давно не ходит с рабочей торбой по улицам 12-го и 30-го участка. Тамерлан занимает достойный пост в Чеченском МВД.
   Тайд. О нем мне неизвестно ничего с самого ухода. И очень жаль. Меня до сих пор волнует судьба старого своего начальника.
   Летом 2006-го в Автурах погиб Баум Паша. Комендантский офицер капитан Бумер. Купил ли он машину - черный "Бумер", исполнил ли свою мечту?
   Особая история - Македонский Саша. Этот человек прожил короткую, но достойную жизнь. Достойную потому, что выбрал путь воина, всегда оставался мужчиной, и ушел из жизни, как мужчина. Саша погиб летом 2007-го. Его застрелил боевик в одном из его ночных рейдов по Грозному. Первая и единственная выпущенная бандитом пуля вошла Саше в грудь. Он умер, едва пережив свое тридцатилетие.
   Что стало с остальными? Я практически ничего не знаю. Сейчас, когда прошло совсем немного лет, уже невозможно собрать вместе и вновь повести на улицы Грозного наш отдел состава 2004 года. Перешли в другие подразделения самые непоседливые, вышли на пенсию самые старые, уволились из милиции самые уставшие, ушли в землю самые дерзкие.
   Я не сберег в памяти многих имен и мало кого искал. Мне нужно время, чтобы безболезненно вспомнить обо всех.
   Что еще, кроме людей, я запомнил оттуда? Какие трагедии, даты, события? Безусловно, это - боль наша, Минутка! Земная площадь с ее, ведущей на небеса лестницей. Это тот несчастливый путь на 56-й участок, бесконечный как жизнь, печальный как дождь. Это старое русское кладбище 12-го, с его забытыми всеми людьми могилами, с его распадающимися крестами и оградами.
   Но я не помню 20-й участок, свой коварный, нашпигованный злом и оружием, поселок Алды. Мне ничуть не жаль его. Почему? Потому что там были живые люди. Там не было столько мертвого, как на 56-м, как на Минутке и во всем Грозном.
   Они не способны чем-то поразить, живые люди. Это под силу только мертвым.
   Я помню Беслан. Я был поражен его горем, которое заставило содрогнуться все равнодушные до того сердца, которое затопило разум желанием мести и наполнило горячими слезами глаза.
   Я помню тех сильных, бестрепетных воинов, которыми всегда были полны улицы Грозного, своих товарищей и тех, кого видел единожды и не знал даже по именам. Я помню липецкий, красноярский, чеченский ОМОН, их заношенные, без эполет, камуфляжные мундиры, мельтешившие на наших патрулях, блокпостах и зачистках. Этих пасмурных рыцарей еще не написанных баллад.
   Я еще помню иные даты, людей, улицы, развалины, но уже начинаю путать их местами, начинаю что-то уточнять у себя. И не жалею об этом. Потому что меня лечит время. Это его миссия, его предназначение на земле. Время лечит тем, что стирает память, притупляет чувства, и непрочно штопает старые раны.
   А что стало со мной? Как для меня прошли долгие эти годы?
   Я узнал, что такое страх. Это случилось после войны. Его почти не было там, где за каждым порогом стояла смерть. Он приходил так редко, страх за свою жизнь. Там я никогда не боялся так, как пришлось это почувствовать после Чечни. Это был какой-то беспричинный, бессознательный, изматывающий ужас, что не отходил от меня иногда несколько ночей подряд. Что так долго подсылал ко мне кошмарные свои сновидения.
   Поначалу, в первые недели своего возвращения, я боялся выйти из дома без оружия. Каждый раз, лишь на город спускался новый вечер, я искал тысячу причин остаться в квартире. И так боялся оказаться по ту сторону двери. А когда оказывался, то единственное, что слабо утешало меня, это был, взятый тайком ото всех, спрятанный на поясе нож.
   Я очень мало запомнил из того, что было после Грозного. Слишком незначительна, слишком бесприкрасна была теперь моя жизнь.
   ...Кладбище в Барнауле.
   В мае 2005 года я случайно оказался на чьих-то похоронах и, увязавшись за процессией, впервые оказался на "афганском" кладбище. Это были обычные проводы еще одного человека, чья жизнь оборвалась на горькой земле Чечни.
   Стоял теплый весенний день. И все так же, как и всегда, по вековому своему пути, по синему ковру неба, катился золотой обруч солнца. И никак не хотели замолкать раскричавшиеся в кронах птицы. А внизу по земле ковыляло во вдовьем платке черное горе людей. Там на самом краю могилы шел нескончаемый кортеж прощания и скорби, стучали падающие на гроб монеты, и выдыхали свой перегар невозмутимые плечистые могильщики - косноязычные мужики в штурмовках и кирзовых сапогах.
   Я ушел оттуда, чтобы не видеть этих слез, не слышать эпитафий и не лгать самому себе. Я никогда не знал погибшего. И ничего не чувствовал к нему.
   Я шел по их, "афганцев", "чеченцев", аллее и был потрясен обилием тех могил. С овальных фотографий надгробий на меня смотрели люди, которых я знал когда-то. Много раз видел их в лицо и здоровался с ними за руку. Это были пэпээсники, омоновцы, солдаты и офицеры нашего гарнизона, с которыми я когда-то, в 1998-м, 1999-м и 2000-м, патрулировал улицы Барнаула.
   Я только сейчас узнал, что все эти годы они провели здесь! Все они погибли! И были мертвы уже много лет! А я не знал этого и помнил их живыми!
   Вот он, боец ОМОНа, за которым среди нас ходила знатная слава покорителя девичьих сердец. "Будет тебе хорошая невеста!" - часто смеялся он на чью-нибудь просьбу дать женский телефон. А я всегда удивлялся его необычной доброте с любым нарушителем. Его силе с любым сопротивляющимся. Даже здесь, на фото, он остался таким же сильным и добрым, с какой-то светлой радостью в бумажных глазах.
   А вот тот водитель, сержант милиции, что никогда не отказывал подбросить куда-нибудь по службе. У него была увлекательная привычка подъезжать на своем УАЗике к гражданам и задавать вопрос: "Не желаете прокатиться? Сегодня без билетов". Он никогда не прикуривал второй раз, если в первый потухала спичка или зажигалка.
   Армейский капитан, что еще на КМБ застал меня спящим в курилке, пока остальные стирали о плац каблуки. Я вычистил до блеска злосчастную ту курилку, за что был поощрен устной благодарностью. Большей благодарностью для меня было то, что об этом залете не узнал ни один сержант. Он тоже погиб, мой старый, скупой на язык товарищ.
   Лица, лица, лица... Пристань погибших солдат...
   Наверное, только здесь, на кладбище, начинаешь понимать, какое жестокое, непоправимое зло произошло на этой земле. И каким незаметным казалось оно до тех пор, пока ты не увидел знакомых лиц на неизвестном тебе кладбище. Там, на "афганской" этой аллее, я впервые осознал, как велика, как необъятна была чеченская война. И как много еще в разных городах страны неизвестных мне кладбищ со знакомыми лицами у изголовья провалившихся могил...
   Да, только мертвым под силу поразить человеческое сознание.
   ..."Минутка" - кафе в Красноярске.
   Это было в марте 2007-го. Я уже не работал в милиции. Я уже научился глушить воспоминания, начал все забывать. И вот однажды, проходя по городскому рынку, я случайно обернул голову и увидел ее - дешевую столовую на обочине замусоренной дороги. Ископаемую забегаловку с гордым и страшным названием "Минутка".
   Я не думал, что это так больно. Я просто ни разу после Грозного нигде не встречал такого частого этого названия. Не присмотрелся, не успел к нему привыкнуть, чтобы выкинуть ту, настоящую Минутку, из головы.
   Я вновь увидел ее, нашу разбитую бомбами площадь, у самых окраин того черного города. Ее перекошенные, изрубленные в щепы дома, в которых так и не прекращался многолетний траур войны. И, наверное, впервые после Грозного, мне захотелось расплакаться от собственного бессилия, от того, что, как бы далеко я не ушел оттуда, за эти годы я не сделал и шага. Не оставил, не преодолел, не избавился от своего рабства.
   Мне никогда не войти внутрь. Теперь, заходя на этот рынок, я всегда отворачиваюсь в сторону, чтобы не читать и, не видеть так много для меня значащих букв.
   ...Я хочу, чтобы ее сняли, мрачную эту вывеску. Мне кажется, что никакой кусок там не полезет вам в горло.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

  
   Теперь, когда это все завершилось и не стоит больше перед глазами, я все чаще сожалею, что когда-то так торопил время. Что не берег тот мир, так спешил от него избавиться и даже забыть. Что так скоро, так рано и не вовремя ушел из Чечни. Сожалею не потому, что мне не хватило войны, а потому что до сих пор так и не нашел дороги к миру. Дороги, которую я так долго искал на этой войне.
   Сейчас, когда мне плохо, когда что-нибудь недоброе происходит со мной, я всегда обращаюсь к прошлому. К тому беспощадному, гнетущему прошлому. Я возвращаюсь на старый адрес, откуда память все еще шлет свои истлевшие под временем письма. Возвращаюсь в свой собственный рай. В свою Чечню. В свой Грозный, на свою Минутку...
   Я все не могу найти лекарства от затянувшейся этой болезни. В который раз заново передумываю, свершенные там свои поступки и дела. В который раз прихожу к мнению, что все можно было сделать по-иному или не делать вообще. Что нужно было не обманываться и чаще смотреть на войну со стороны, никогда не подпуская ее к душе. Что надо было просто по-другому прожить свою жизнь. Пусть даже там в Чечне. Главное, чтоб в ней не было Грозного.
   Грозный переменил меня, поломал привычную шкалу ценностей, оторвал от жизни и сделал каким-то ее безучастным зрителем, который не уходил со спектакля лишь потому, что жаль денег, потраченных на билет. Кто-то пытался играть здесь Отелло, Гамлета, Короля Лира, собирал богатства, ковал карьеру. А мне все это было не нужно. После последнего похода я никогда уже не рвался на эту сцену. Власть, богатство, карьера... Всё это - ничто. Это, как даст Бог. У меня и так, все уже было. Я уже стоял на такой высоте в этой жизни, что не каждому дано достигнуть и в десяток их прожитых. Я был замкомвзводом боевого взвода. И живые люди доверяли моему решению свою судьбу, право жизни и смерти.
   "Ты ни к чему не стремишься! У тебя нет мечты! Ты пропадешь!" - часто слышал я теперь в свой адрес. И никогда не спорил, а лишь кивал головой: "Да, у меня не осталось никаких идеалов". А потом, наедине с собой, долго думал над тем, как получилось, что теперь это звучало правдой.
   Грозный надорвал меня. Больше в моей жизни не было радости. Никогда после него я не мог беззаботно смотреть на любые радость и счастье. Не мог смотреть оттого, что всегда думал, всегда знал, что за каждым из них придет обязательная беда. И на каждый счастливый порог когда-нибудь взойдет горе. И сколько бы не веселились люди, сколько бы не ждали даров от судьбы, всегда будет впереди их день горьких невзгод и черной печали. И теперь я верю в это.
   Грозный... Это был мой самый главный в жизни экзамен. Экзамен, к которому я так долго готовился, так целенаправленно шел много лет и был уверен в успехе.
   Я провалил его. Я выстоял на ногах, но навек погубил душу.
   Почему умирают от ран после войны? Это так обидно, так несправедливо, ведь, сколько лет, как проржавели старые гильзы, и сошли в пепел, объятые огнем хаты!
   Почему?.. Потому что в войне нет справедливости. Потому что война всегда могущественнее любого мира, и всегда имеет власть над любой человеческой жизнью. Потому что у нее такие длинные руки, что даже после последнего выстрела, способны дотянуться до тех, кто вырвался из нее живым. Способны загноить всякие зажившие раны, залить кровью переживаний каждое бьющееся сердце. Потому что у войны нет конца. Это для других мы умираем "после войны". На самом деле, войдя в нас однажды, она больше никогда не покидала стены этого дома, больше не прекращалась ни на минуту.
   Нет обратной дороги с войны. И всегда она пребудет в сердце нашем.
   ...А теперь самое важное.
   Среди этого братоубийства, лютой ненависти и ожесточения, крови и похорон, среди собственного черного отчаяния и безразличия к своей судьбе, я не упал духом только в одном. Единственное сильное и доброе, что было вынесено мной из войны, оказалась светлая вера в свою нацию. Там в Чечне, я вспомнил и никогда в жизни больше не забывал о том, что я - русский.
   Мы - русские солдаты! И пусть не все из нас были ими по национальности, но все были ими по духу. Наши враги называли нас русскими и сами трепетали от этого имени. Это мы прошагали от Ботлиха, Новолака и Карамахов до грузинских границ, дошли до Шатоя, Шароя, Итум-Кале. Забрались на неприступные вершины, сбили с ног и напоили кровавым вином, загулявшие здесь банды. Изодрали на тряпье их знамена и развеяли по ветру их смрадный дух.
   Мы - русские! Мы получили славу от врагов наших, проклинавших нас. Пусть сегодня на Западе, в США, во всем мире, говорят, что мы выдохлись, что ослабели в нации, что пропали душой. Путь врут! Они, те, кто, не переставая, трещат о русском деспотизме, фашизме, шовинизме, не устают нам вешать ярлыки "тюрьмы народов", "недочеловеков" и "азиатских варваров", сами ищут нашей земли! Сами точат штыки на нашу свободу, сами готовят для нас кандалы и плети.
   Это они жаждут нашего рабства! Потому что привыкли. Потому что сами - варвары. Это, не на нашей, на их земле было рабство, инквизиция, фашизм!
   Они ненавидят нас и боятся за нашу силу! За доблесть, воинское великодушие и верность прошлому! Наши пращуры били железные римские легионы, наши прадеды стояли за Веру, Царя и Отечество, наши деды сражались за Родину и за Сталина, наши отцы умирали во Вьетнаме и Афганистане во имя "интернационального долга". А мы постоим за Правду. И будем стоять даже тогда, когда отступят самые храбрые. Потому что мы - русские! Мы, кто создали величайшую в человеческой истории державу, которую еще носит земля.
   Чеченцы, отступитесь от своего! Не будет никакой Чечни без России! У нас одна Родина. Вам не выстоять одним! И вы нужны нам за тем же, чтобы выстоять. У нас с вами уже была Российская Империя, был СССР, которых мы не сберегли. А теперь осталась Россия. Россия, которую мы продолжаем заливать своей кровью на радость нашим врагам.
   Остановитесь, кто еще держит в руках оружие! Оглянитесь на эти страшные годы. Пересчитайте могилы, которые выросли на этой войне, и сбейтесь со счета. Заглядитесь на раны собственного тела, и изумитесь, что живы. А еще, если вы забыли, как выглядит Грозный, эта заброшенная, воняющая трупами каменоломня, придите еще раз посмотреть на никчемные его останки. Придите, пока время еще щадит его руины, пока люди не уничтожили великий этот памятник. И если не ослепнуть ваши глаза, пусть хотя бы ослабнут ваши руки. Пусть выронят, прилипшее к ним оружие.
   ...Пустите себе пулю в лоб те, кто никак не налакался, кто все еще жаждет русской или чеченской крови.
  
  
   ...И снова вечный вечер наваливается на хмурые дома Грозного. И уходит солнце. И еще страшнее и костлявее становиться этот город. Город-призрак. Холодная, заваленная колотым камнем пустыня.
   Вечер здесь... На самом краю вселенной. У самой границы бытия. Неужели, правда то, что нет конца у вселенной, что даже земля круглая? Кто сказал это? Кто придумал? Он просто не был здесь и не видел этого вечера, от которого некуда уйти. Не наблюдал это обгорелое, расстрелянное кладбище, где когда-то вышло все живое... Разве за той руиной не будет следующей, а за следующей не будет еще одной? Этот город, он не на земле, он в сердце. Само сердце - часть этого города. Я - часть этого города. И никуда мне теперь не деться от Грозного. Не спрятаться, не убежать, не забыть. И все дороги, на которые я шагну после, будут вести только сюда.
   ...Потому, что зовет сердце... Потому, что я снова хочу вернуться в этот вечер на самом краю вселенной, у самой границы бытия... Потому, что это не лечится...
  
  

2004 - 2008 год.

Грозный - Барнаул - Красноярск.

  
  
  
  
  
Оценка: 7.21*10  Ваша оценка:
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на ArtOfWar материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email artofwar.ru@mail.ru
(с) ArtOfWar, 1998-2023