ArtOfWar. Творчество ветеранов последних войн. Сайт имени Владимира Григорьева

Чернышёв Юрий Иванович
Покоя нет Том 1

[Регистрация] [Найти] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Построения] [Окопка.ru]
Оценка: 5.27*10  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Эпический роман-трилогия, в основу которого положена история прославленного рода. Взлеты и падения представителей 10 поколений показаны на фоне подлинных исторических событий.


ПОКОЯ НЕТ Том 1

эпический роман

  
  
  
  

Сыновьям моим Игорю и Михаилу,

внукам - Роману и Денису -

посвящается.

  
  
   С вавилонского столпотворенья
   И до наших дней - по всей земле
   Дух вражды и дух разъединенья
   Держат мир в невежестве и зле.
   Люди на людей куют во мраке цепи,
   Истина не смеет быть нагой,
   И с морями берега, с горами степи
   Без конца ведут кровавый бой.
  
   Я. Полонский
  
  
  
   ТОМ ПЕРВЫЙ
  
  
  
  
  
  

Житомир

2009

  
  
   УДК 821.161.1(477)-4
   ББК 84.4УКР=РОС6-4
   Ч-49
  
  
  
  
  
  
   Чернышёв Юрий.
   ПОКОЯ НЕТ. Эпический роман.
  
  
  
  
  
  

Редактор

Сергей Дунев

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Юрий Чернышёв, 2009г.

  

Книга первая

ИСТОКИ

  
  
   Я верю: новый век взойдет
   Средь всех несчастных поколений.
   Недаром славит каждый род
   Смертельно оскорбленный гений.
   А. Блок.

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  


Часть первая

ВАНЮШИНО ДЕТСТВО

  

Лишь имя в тайне должен я хранить... "Лоэнгрин", Р. Вагнер

  
  

Глава первая

ХРОМОЙ ГРАФ

  
   Отца Ванюша помнил плохо: тот, уволившись с должности командира кавалерийского полка - по ранению на русско-японской войне, лишь изредка появлялся в их родовом поместье. В двухэтажном доме с мезонином и двумя верандами, кроме Ванюши, его матери, двух старших сестер и маленького брата, проживало еще немало людей, родственные связи с которыми так и остались для него, прожившего там до двенадцатилетнего возраста, в большинстве случаев загадкой.
   Мать, Наталья Степановна, время от времени уезжала к отцу в Москву, где у них был свой дом, оставляя детей на попечение домашнего учителя, обрусевшего бельгийца Леопольда Федоровича - потомка наполеоновского солдата, и пожилой няньки Макаровны, местной уроженки, говорившей на забавной смеси русского и украинского языков, именуемой суржиком. Так что дети графа Курилова с малых лет мешали в своей речи французские, русские и украинские слова и фразы, пока не дорастали до гимназии, где с них всю эту шелуху довольно быстро счищали, понемногу приобщая к культуре местного дворянского общества.
   Сестры были старше Ванюши, обе они родились в Москве, куда и теперь мать иногда брала их с собой. К 1909 году, с которого начинается наше повествование, им было 12 и 9 лет соответственно, и они, особенно старшая, чувствовали уже себя барышнями. Осенью их увозили за 40 верст, в губернский город Харьков, где они учились в частной гимназии, проживая у маминой старшей сестры, в их семейном доме неподалеку от вокзала. А трехлетний Ванюша и совсем уж кроха - годовалый Антошка были в полном смысле слова сельскими жителями. Здесь, в поместье, их мама родила с помощью бабки-повитухи, здесь они и росли, как бурьян при дороге, ни разу за всю свою недолгую жизнь не выезжая дальше церкви в расположенном не далее версты селе Курилово.
   Обширные владения Куриловых раскинулись по обеим берегам степной речушки Миды, изрядно поросшей камышами. Большой парк, фруктовый сад, пруды со склонившимися до самой воды ивами - все это составляло страну Ванюшиного детства. Летом в степи за Куриловкой, как привычно именовали свое живописное село его жители, было раздолье - разнотравье, ковыль и птичий посвист. Линию горизонта на юге и востоке ничто не заслоняло, лишь кое-где конусы древних курганов слегка нарушали однообразие ландшафта. Смена времен года воспринималась в поместье как огромное и всегда новое событие. Все это и в особенности то, что рос Ванюша по большей части один, развивало у мальчика его мечтательность и любовь к родной природе.
  
   Правил во всем обширном родовом имении дед Ванюши, старый граф Курилов - герой Крымской войны, с которой он вернулся не только с именным оружием и орденом святого Георгия, но еще и с... костылем. И с тех давних пор крестьяне всех окрестных деревень стали между собой именовать его, еще совсем юного поручика, Хромым Графом. Но и тогда уже со всеми своими нуждами и хозяйственными тяжбами мужики и бабы шли, как правило, не в земство, размещавшееся неподалеку, в уездном городке Мерефе, а к нему, уважительно величая его "граф Иван Захарович".
   Старшего внука Курилова назвали в честь деда, и старый граф именно его видел главным своим наследником. Двух дочерей своего сына-полковника, живших преимущественно в Москве либо в Харькове, он даже по именам нередко путал, а вот Ванюшей занялся с самого его рождения, а точнее - с крещения в сельской церкви. Старый граф ни в коей мере не препятствовал свободе любимого внука и уже в пятилетнем возрасте Ванюша, росший среди крестьянских ребятишек, не боялся проехать по лугу на неоседланной лошади.
   Нельзя сказать, что граф Иван Захарович был таким уж слишком набожным, но, входя в горницу, не забывал перекреститься на иконостас в красном углу. А по большим праздникам он непременно ездил в церковь, построенную на его деньги в центре села, начинавшегося почти сразу за старым парком и носившего их родовое имя. Любил граф и побеседовать с настоятелем церкви отцом Василием, также по его предложению принявшим приход лет пятнадцать назад.
   Беседы эти обычно начинались с тем евангелических, но уже после третьей стопки вишневки - рюмок старый граф принципиально не держал в доме - собеседники переключались на более близкие им местные проблемы, решением которых только они вдвоем и занимались всерьез во всей округе. На их попечении находились не только церковь и школа, но также приют для бездомных, преимущественно - отставных солдат-инвалидов. А вишневка та, изготавливаемая по собственному рецепту старого графа, издавна славилась по всей губернии и носила название "куриловка".
   Ванюше шел всего лишь четвертый год, когда нянька Макаровна нечаянно обнаружила, что он начал читать. Позже удалось выяснить, что это сестрички его летом, от скуки, показали малышу буквы, а уже складывать из них слова он каким-то образом научился сам - благо, чтива всякого в графском доме было предостаточно. Ванюша отдавал предпочтение иллюстрированным журналам "Нива", в которых его привлекали комментарии к рисункам и фотографиям.
   Тут уж деваться было некуда, и старый граф велел учителю-бельгийцу по часу в день заниматься с внуком-вундеркиндом чтением и письмом. А с шести лет Ванюша стал постигать и арифметические премудрости, чем и вовсе привел в восторг деда, с молодых лет считавшегося в графском роду лучшим математиком. "Будет из него славный артиллерист - наследник мой",- не раз хвастал старый граф перед гостями, нередко наведывавшим его гостеприимный дом, особенно - в осеннюю и зимнюю пору.
  
  

Глава вторая

ЗИМНИЕ ВЕЧЕРА

  
   Когда наступала зима и снег буквально заваливал не только сад и хозяйственные постройки, но и двухэтажный господский дом, по ночам раздавался леденящий душу волчий вой. Скрашивали это время года семейные литературные вечера, на которые все обитатели графского дома собирались возле камина, уютно подсвечивавшего просторную гостиную, служившую одновременно и столовой.
   Как только в комнату входил старый граф, все разговоры затихали и даже дети оставляли свои игры. Чаще всего первое слово предоставлялось бельгийцу-учителю Леопольду Федоровичу - для чтения очередных номеров журнала "Нива" или губернской газеты "Вестник". Если в них не было сообщений, вызывавших широкое обсуждение, дамы через какое-то время переключались на поэзию, в которой также неплохо разбирался и граф Иван Захарович, а прекрасно изучивший русский язык Леопольд Федорович сам порой баловался стихосложением.
   Нередко слушали и прозу - Тургенева, Толстого, Чехова - в исполнении более молодых членов семьи. Но лучше всех это получалось у младшей сестры графа Настасьи Захаровны. Рано потеряв мужа - морского офицера, она возвратилась под родительский кров, да так и осталась в имении навсегда. Когда же скончалась при родах супруга брата, она как-то незаметно, постепенно превратилась в хозяйку дома, решая порой даже те проблемы, которые издавна считались прерогативой хозяина.
   Хромой граф не то чтобы не замечал этого, но и не противился, поскольку сестра делала все очень тактично и ненавязчиво. Впрочем, в дела сугубо крестьянские она никогда не вмешивалась, оставляя их в нераздельном ведении брата. Так было заведено еще со времен их отца, опального ротмистра-декабриста, возвратившегося после всех злоключений, выпавших на его долю, в родовое имение лишь спустя 12 лет после восстания на Сенатской площади.
   Вечера эти носили характер не то таинственный, не то духовно-возвышенный и притягивали всех, независимо от возраста и пола. А заканчивались они музицированием все той же бабушки Настасьи на фортепиано. Будучи незаурядной пианисткой, в молодости она даже выступала изредка с концертами в дворянском собрании. Теперь же ей приходилось довольствоваться домашними выступлениями, да еще - занятиями с Ванюшей, у которого рано обнаружился музыкальный дар.
   Ванюше, однако, больше всего нравилось, когда слово брал его дед, намерившийся поделиться с присутствующими очередными своими историями. Чаще это бывали его собственные воспоминания о Крымской войне, где он едва не потерял ногу, либо рассказы об отце-декабристе, прожившем якобы не одну, а целых три жизни. Порой вспоминал граф Иван Захарович и более давних своих предков, когда род Куриловых еще процветал и в каждом его поколении, начиная со времен Петра I, непременно были генералы. Мечтал, видимо, старый граф о возрождении былой воинской славы рода, но старший сын его оставил военную службу в чине полковника, хотя имел весьма неплохие перспективы, а младший и вовсе выбрал себе иную стезю, став биологом. Так что все надежды были теперь лишь на старшего внука.

* * *

   Крымская война, в которой Ивану Захаровичу довелось принимать участие почти до самого ее бесславного конца, в памяти Ванюши осталась лишь одним эпизодом из Севастопольской обороны. Сразу по окончании Киевского юнкерского училища восемнадцатилетний подпоручик Иван Курилов направлен был в действующую армию. Как первый в выпуске он имел законное право выбора рода войск и отдал предпочтение артиллерии.
   Дунайская армия генерала князя Михаила Горчакова вела тогда в Валахии тяжелые бои против турецких войск Омер-паши, почти в два раза превосходивших ее по численности. И совсем еще юному подпоручику довелось с первых дней принять на себя огромную ответственность, будучи назначенным командовать конной батареей, в которой не осталось в строю ни одного офицера. А уже через два месяца непрерывных аръергардных боев Иван Захарович с двумя ранениями - в руку и голову - был доставлен в армейский госпиталь, стоявший в Кишиневе.
   И следующим его назначением, в ноябре 1854 года, стала крепостная артиллерия Севастополя, а точнее - Четвертый бастион, прикрывавший подступы к Южной бухте. После гибели вице-адмирала Корнилова командование обороной города-крепости принял вице-адмирал Нахимов. Вот к нему в штаб и прибыл с докладом недолечившийся в госпитале командир батареи, тут же отправленный на известный всем севастопольцам Четвертый бастион, который постоянно нес наибольшие потери.
   В подписанном адмиралом приказе значилось: "С сего числа полагать прибывшим и назначенным на должность командира мортирной батареи Четвертого бастиона поручика Курилова Ивана Захаровича". То ли ошибся второпях штабной писарь, то ли это командующий решил подбодрить молодого офицера, отправляемого на верную гибель, но уже через полгода после выпуска у того на погонах появилась третья звездочка. И это при том, что юнкерские училища в ту пору вообще выпускали в основном прапорщиков, а подпоручиками становились лишь несколько человек, выпускавшихся по первому разряду.
   Четвертый бастион входил во второе отделение обороны, которым тогда руководил вице-адмирал Новосильцев, и являлся самым важным укреплением Южной стороны. Он представлял собой временное дерево-земляное оборонительное сооружение, усиленное несколькими артиллерийскими батареями. В глубине бастиона был построен Язоновский редут, служивший внутренним опорным пунктом. Именно в нем и располагалась мортирная батарея, командование которой должен был принять Иван Курилов, в тот день произведенный в поручики.
   Под непрерывным огнем противника добирался офицер к месту службы, прикрываясь изгибами оврага. Французы, недавно предпринявшие безуспешный штурм, не теряли надежды вскоре ворваться в Севастополь - последний оплот русских в Крыму. Но еще долгих десять месяцев длилась его осада, удивившая весь мир стойкостью российских воинов. Лишь в конце августа 1855 года англо-французские войска смогли овладеть городом, ставшим для потомков символом воинской славы России.
   Командир мортирной батареи поручик Иван Курилов к тому времени снова оказался в госпитале, но уже с тяжелейшим ранением левой ноги. Лишь к началу осени сумел отыскать его в Таганроге отец, получивший с оказией письмо о ранении сына. Спасти молодому офицеру ногу медикам удалось, но к дальнейшей службе он был признан непригодным и в 20 лет вышел в отставку.
   А запомнившийся внуку Ивана Захаровича эпизод заключался в следующем. Французы постоянно вели подкопы под оборонительные сооружения, чтобы заложить мощные мины и взрывом разрушить неприступный бастион. Однако русские саперы под руководством штабс-капитана Мельникова, друга поручика Курилова, с самого начала повели контрподкоп. Работы велись в три смены на глубине до 12 метров, нередко - под минными галереями французов, и в каждой смене работало до трехсот солдат - саперов, пехотинцев, артиллеристов.
   В конце января 1855 года русские минеры произвели мощнейший взрыв, который разрушил всю переднюю часть французской галереи, находившейся перед бастионом. Напуганные французы отступили и завалили свою галерею, чтобы в нее не проникли русские. Но пехотинцы, вместе с канонирами юного поручика Курилова, ворвались в уцелевшую часть галереи, а саперы прорыли из нее рукава в обе стороны - в итоге подземная война, длившаяся почти полгода, была выиграна защитниками Четвертого бастиона.
  
  

Глава третья

ПОГОЖАЯ ОСЕНЬ

  
   С детских лет Ванюша из всех времен года больше всего любил осень. Нет, не ту, позднюю - с унылыми дождями, временами перемежающимися снежной крупой, а раннюю, погожую - с теплыми дождинками, как будто нарочно выпадавшими для озимого сева. Нянька Макаровна нередко говаривала в такую пору: "Осень и зима гарно живут, колы на Лаврентия вода тиха, и дощик". Чуть позднее на поля и огороды садилось множество паутины и это, по нянькиным приметам, тоже был добрый знак: "Багато тенетника на бабине лито - осень буде гарна, ядрена"... Та осень 1913 года для семилетнего "паныча", помимо всего, запечатлелась в памяти на всю жизнь тонким ароматом опавшей листвы и крутым запахом антоновских яблок - запахом мира, меда и свежести.
   В то памятное утро Ванюша с дедом собрались ехать в свой сад, где деревенские парни и девки завершали сбор яблок, а на расположенной рядом пасеке мужики затеяли качать мед. Последний мед последнего предвоенного года!.. Изрядно поредевший сад, весь золотой и как бы подсохший, полнился звуками. Скрип телег, громкие голоса возниц, специально нанятых управляющим, чтобы непременно к ночи отправить в город обоз с яблоками, вблизи смачно заглушались хрустом аппетитно поедаемых работниками золотистых плодов. И садовник, контролирующий процесс сбора и погрузки - антоновка требует бережного обращения - не оборвет никого, лишь время от времени приговаривает:
   - Вали, ешь досыта - делать нечего! На сливанье все мед пьют...
   А на пасеке, куда старый граф с внуком прошли уже пешком, и вправду готовились пить мед. У бревенчатой хижины старого бобыля Сашки-пасечника, круглый год проживавшего рядом со своими пчелами, мерно гудела загруженная рамками медогонка. Чуть подальше, почти у самых ульев, стояла вторая, из которой сам пасечник уже, видимо, заканчивал сливать в бидоны золотисто-янтарный, тускло поблескивающий на солнце мед. На прислоненном к ограде столике были расставлены с десяток простых глиняных кружек, до половины наполненных - для угощения - свежевыкачанным медом.
   Выделенные в помощь пасечнику мужики, не занятые возле медогонок, переминались неподалеку с ноги на ногу, не решаясь первыми подойти к столу. Это право во все времена принадлежало хозяину и его верному Санчо Пансе, как прозвал Сашку-пасечника младший сын графа, изредка наведывавшийся в родные пенаты из далекой Швейцарии, где он уже который год получал образование в университете.
   Отведав свежего медку и запив его ключевой водой, специально запасенной для этого Сашкой-пасечником, старый граф и его юный наследник неспешно двинулись по широкой аллее обратно к саду. Прохладную тишину утра нарушали только квохтанье дроздов на коралловых рябинах, голоса из сада и гулкий стук ссыпаемых в меры и кадушки яблок. Яблоками пахло повсюду, но особенно силен был этот чарующий аромат в самой глубине сада, где неширокая колея упиралась в большой курень - временное жилище сезонных работников.
   Внутри куреня были устроены лежанки, на дальней его стенке висело одноствольное ружье, а под ним стоял позеленевший от времени самовар да высилась стопка глиняных мисок. Рядом с куренем в земле была вырыта печка, на которой в полдень бабы станут варить вкуснейший кулеш с салом - главную еду южнорусских селян. У Ванюши в предвкушении этого удовольствия аж слюнки побежали...

* * *

   Но увлекательный процесс приготовления кулеша Ванюша пропустил. Рано встав и непременно стараясь нигде не отстать от деда, он к полудню умаялся и, решив отдохнуть, забрался в стоявший в тени тарантас, на котором они приехали. Вначале он посидел на облучке, изображая заправского кучера, а затем перебрался на заднее сиденье и сам того не заметил как уснул, свернувшись калачиком на овечьей кошме. Разбудил его молодой конюх Никита, став запрягать в тарантас пару гнедых, успевших вдоволь попастись под деревьями осеннего сада.
   - Ну что, Ванюша, поедем домой обедать,- нарочито громко, чтобы взбодрить внука, произнес, подходя к тарантасу, граф Иван Захарович.
   - А кулеш когда будем есть? - протирая кулачками глаза, откликнулся уже проснувшийся внук.
   - Вот дома-то и будем есть: я велел Полине сварить нам сегодня кулеш с салом.
   Хотя уклад тогдашней дворянской жизни мало чем отличался от жизни зажиточных крестьян, граф Курилов, смолоду постигший строгий военный порядок, старался выдерживать "субординацию" и в своем деревенском быту. Обычно по праздникам он мог позволить себе и стопочку выпить с крестьянами и отведать их яств. В будни же порядок был незыблемым: графское семейство в положенное время все собиралось вместе за обеденным столом и ничье опоздание без веских причин не допускалось. Но в тот памятный день в числе опоздавших едва не оказались сам старый граф со своим юным наследником.
   Едва отъехав от сада, тарантас был вынужден остановиться, поскольку внезапно захромала одна из лошадей. Кучер, сразу определив, что ослабла подкова на ее левой передней ноге, постарался хоть как-то поправить крепление. Что, однако, не уберегло его от изрядного нагоняя старого графа, не терпевшего расхлябанности и недобросовестности у своих людей.
   Следующая незапланированная остановка случилась уже перед самым поворотом с большака к господской усадьбе. Все тот же безусый кучер Никитка, желая загладить свою вину, постарался показать графу преданность и старание. Чуть не за пол-версты углядел он, что со стороны города едет кто-то и, придержав у перекрестка лошадей, спросил хозяина:
   - Ваше сиятельство, неначе едет к нам кто-то, може, почекать?
   - Да-да, погоди маленько. Может, это молодой граф Николай Иванович...

Глава четвертая

ДЯДЯ НИКОЛАША

  
   И уже через несколько минут стало видно, что по большаку катит извозчичья пролетка, а затем можно было различить и единственного ее седока. Как и предполагал старый граф, это был его младший сын Николаша, заканчивавший в нынешнем году учебу в Женевском университете. Точную дату приезда он в своих письмах не называл, но обещал к осени быть дома. И сердце отцовское не обмануло!
   Чтобы не запылить стоящий на обочине тарантас, молодой граф остановил пролетку не доезжая перекрестка, рассчитался с извозчиком и, улыбаясь во весь рот, направился к встречавшим его. В одной руке он нес плащ и зонт, другую заметно оттягивал объемистый докторский саквояж.
   - С прибытием, ваше сиятельство! - первым приветствовал будущего хозяина кучер Никитка, поспешивший ему навстречу и бережно принявший в обе руки господскую поклажу.
   - Здорово, брат, здорово! - похлопал его по плечу молодой граф. - Как это вы подгадали меня тут встретить?
   Подойдя к тарантасу, он легко запрыгнул в него и тут же попал в радостные объятия племянника.
   - Здравствуй, Ванюша! Ну, ты и вымахал-то как - наверное, деда уже догоняешь!
   И повернулся к отцу, дожидавшемуся своей очереди поздороваться с долгожданным гостем.
   - Здравствуй, папа! Ну, вот я и возвратился в отчий дом...
  
   Растить младшего сына графу Ивану Захаровичу довелось одному: мать его умерла при родах, когда их старший сын Григорий уже заканчивал кадетский корпус. Военная карьера одного из сыновей делала фактическим преемником в родовом имении другого, и старый граф давно, еще лишь перешагнув семидесятипятилетний рубеж, готов был передать все бразды правления Николаше.
   Но тот огорчил отца, заявив ему в свой прошлый приезд о намерении возвратиться в Швейцарию, чтобы пройти также курс обучения на химическом факультете. Хочешь - не хочешь, а пришлось Ивану Захаровичу еще целых два года крепиться и превозмогать все умножающиеся недуги, в трудах и заботах дожидаясь возвращения младшего сына - своего преемника.
   Так вот и получилось, что к господскому дому тарантас подкатил, когда все обитатели усадьбы уже собрались за обеденным столом. Но все же весть о приезде Николая Ивановича прилетела немного впереди и к выходящим из тарантаса путникам гуськом выбежали все, и стар и млад, радуясь прибытию молодого хозяина поместья.
   Обед по такому поводу несколько затянулся, да и стол с кулешом был существенно дополнен яствами и напитками. Лишь ближе к вечеру старый граф смог уединиться в своем кабинете с сыном, приезда которого он ждал больше всех, хотя вслух об этом никогда не высказывался.
   - Ну что, Николаша, теперь-то ты снимешь с меня непосильное бремя? - спросил он, когда в полутемном кабинете они остались с сыном один на один.
   - Да, конечно, папа. Ты уж меня прости, что я так долго скрывался от хозяйственных забот в благословенной Европе. Зато теперь я очень многое знаю, а кое-что и умею. Вот придет на днях мой багаж с книгами и семенами наилучшими, а затем - химические вещества для улучшения почвы, и мы с тобой тут развернемся. Переделаем нашу патриархальную усадьбу на манер североамериканского ранчо, займемся селекцией злаков и яблок, коровок голландских завезем...
   Старый граф, изрядно устав от хозяйственных забот такого длинного дня и переживаний от столь долгожданной встречи с сыном, вначале еще слушал запальчивые речи Николая, но вскоре задремал, сидя в своем уютном кресле. Как оказалось - в последний раз. Запас сил его, видимо, окончательно иссяк и уже на следующее утро Иван Захарович не поднялся с постели, сказавшись больным.
   Почти две недели лекари из уезда и губернии регулярно навещали старого графа, потчевали его различными микстурами и снадобьями, и все же на ноги подняли. Так что кое в чем он помог Николаю, деятельно вникавшему в хозяйственные проблемы поместья. Но дни его все же были сочтены. Лишь зачастили осенние дожди, как Иван Захарович снова слег, теперь уже с инфлюэнцею. И на этот раз он не поднялся. Хоронили старого графа на их фамильном погосте в третий день зимы, когда мерзлую землю лишь слегка припорошил первый снежок...
  

* * *

   Телеграмму в Москву о смерти отца Николай отправил в тот же день, самолично съездив верхом на железнодорожную станцию, недавно построенную на окраине уездного городка Мерефа. Пока шли приготовления к похоронам, а на них ожидалось большое количество знатных людей со всей губернии, успели прибыть и Ванюшины родители. Отец, Григорий Иванович, уже несколько лет состоявший в отставке, приехал в полной полковничьей форме, и Ванюша ни на шаг от него не отходил, с восторгом разглядывая награды и украдкой ощупывая отсвечивавшие золотом эполеты.
   Мать, Наталья Степановна, остановилась в губернском городе, в родительском доме, где ныне проживала ее старшая сестра с семьей. Сельский быт она, будучи горожанкой до мозга костей, никогда не воспринимала, и в имение намеревалась приехать лишь в день похорон. Тогда и повидал Ванюша свою маму, которую так мало знал, но, тем не менее, очень по ней скучал. Как, впрочем, и по отцу, которого и совсем уж редко видел, но буквально боготворил как воина и защитника Отечества, о чем неоднократно упоминал в беседах старый граф.
   Сразу же после похорон и поминок графа Ивана Захаровича родители Ванюши засобирались в обратную дорогу, доверив все наследственные дела улаживать Николаю Ивановичу. Обоих сыновей они намеревались забрать в Москву, в недавно отреставрированный свой дом на Тверской, куда минувшим летом уже увезли дочерей. План этот был у них, видимо, составлен заранее, поскольку кончина старого графа была прогнозируема, и оставлять детей в имении далее не имело никакого смысла.
   Для Ванюши, не знавшего иной жизни, кроме сельской, известие это было, как гром среди ясного неба. И уезжать из имения он категорически отказался, тем более, что за последние месяцы они очень сдружились с дядей Николашей и мальчик увлекся его планами селекции яблонь. Отец, собиравшийся впоследствии отдать Ваню в кадетский корпус, и слушать не хотел возражений сына.
   Но тот стоял на своем, очень не по-детски аргументируя это решение. На его стороне был дядя Николай, а затем и мать пришла к выводу, что здесь Ванюше будет лучше, во всяком случае - пока. На том и сошлись Ванины предки, пообещав будущим летом непременно наведаться в родовое гнездо и тогда уже решить все окончательно.
  

* * *

   Однако, к лету 1914 года страна запестрела военными мундирами, а ее дороги, поля и леса заполонили многочисленные военные колонны и лагери. Все явственнее проступали повсюду контуры приближающейся большой войны. На Балканах она полыхала уже не первый год и на стороне болгар и сербов, ведущих освободительную войну с Османской империей, воевало немало русских добровольцев. Помогала Россия братьям-славянам также и материально, и морально - все газеты и журналы империи буквально пестрели публикациями и фотографиями с полей сражений.
   Получала помощь и Турция, только более скрытно и хитро, от Германии, которая таким путем хотела досадить Антанте в составе Англии, Франции и России. Кайзеровское правительство не могло простить обидных уступок Франции при разделе Марокко во время Агадирского кризиса 1911 года.
   Первое время война на Балканах шла с переменным успехом, но потом турки были вынуждены отступить, оставив Адрианополь. Над Турцией нависла тень военного поражения. Это вызвало большой подъем в России - многие надеялись, что болгары и сербы вскоре овладеют Константинополем, и всем надоевшая проблема проливов Босфор и Дарданеллы будет решена положительно.
   Но неожиданно для всех Болгария рассорилась со своими союзниками - Грецией, Сербией и Черногорией. Дело дошло до вооруженных столкновений, чем не преминули воспользоваться турки, вернувшие себе Адрианополь. Подзуживаемая германскими шпионами царская Болгария летом 1913 года объявила войну недавним союзникам, к которым затем присоединились Румыния и Турция.
   nbsp;
Лишь вмешательство великих держав вынудило воюющие стороны заключить между собой мир. Наибольшие потери при этом понесла Болгария, по Бухарестскому договору утратившая почти все ранее приобретенные территории. А в Европе резко усилились межгосударственные противоречия, и стало уже неминуемым прямое столкновение стран Тройственного согласия (Антанта) и Тройственного союза - в составе Германии, Италии и Австро-Венгрии.
  
  

Глава пятая

МИРОВАЯ ВОЙНА

  
   Весной 1914 года высочайшим указом полковник Григорий Иванович Курилов был возвращен на действительную службу и зачислен в распоряжение Генерального штаба. А уже вскоре он был направлен в Софию в качестве военного посланника при правительстве болгарского царя. Мать Ванюши, вместе с дочерьми и младшим сыном, последовала за главой семьи. И в родовое имение, где молодой хозяин, граф Николай Иванович с племянником развернули коренную переделку, стали приходить от них красочные открытки с балканскими пейзажами. Однако жизнь в тогдашней Софии для российской семьи оказалась нелегкой, с множеством опасностей, и графиня с детьми стали подумывать о возвращении на родину.
   Но 28 июня грянул Сараевский выстрел, возвестивший скорое начало Мировой войны. Убийство сербскими террористами Принципом и Габриновичем в боснийской столице Сараево наследника австро-венгерского престола эрцгерцога Франца Фердинанда вынудило миллионы жителей планеты, в том числе и семейство Куриловых, круто изменить свои планы на будущее, а то и на всю оставшуюся жизнь.
  
   Начавшись конфликтом восьми государств Европы - Германии и Австро-Венгрии противостояли Антанта и примкнувшие к ней Бельгия, Сербия и Черногория - мировая война уже вскоре втянула в свой водоворот 38 государств с населением свыше полутора миллиардов человек. Болгарский царь Фердинанд, принадлежавший к династии Кобургов, вначале пытался сохранять нейтралитет, однако Германия все больше тиснула на него, вынуждая к выступлению на ее стороне.
   Для полковника Григория Ивановича Курилова, лишь недавно приступившего к новой для него военно-дипломатической работе, настали очень сложные времена, и к концу лета он решил отправить в более безопасное место свою семью. Поскольку путь по суше на родину оказался отрезан открывшимися фронтами, выбор был между Италией и Францией - морем, на корабле.
   В Италии у Григория Ивановича был особняк в окрестностях Рима, оставленный в наследство дедом-декабристом, скончавшим там свой век в период Итальянской революции. А с Парижем их семью связывала давняя любовь к французской культуре и мечта графини именно там дать образование дочерям и выдать их замуж за "достойных шевалье". Духовное начало, как всегда в этой семье, взяло верх над материальным, и с ближайшей оказией, из греческого порта Салоники, граф отправил свое семейство во Францию, снабдив его лишь минимально необходимыми на первое время средствами.
  

* * *

   А война добралась к тому времени и до южнорусской глубинки. В один из жарких августовских дней Ванюша с дядей Николашей отправились по делам в земство и в военную управу, чтобы уладить вопрос с отсрочкой от призыва кое-кого из работников поместья. Сам граф Николай Иванович призыву пока не подлежал, зато обязан был осуществлять поставки сельхозпродукции для нужд армии.
   На столбе возле военной управы Ванюша внимательно прочитал Высочайший манифест: "Божию милостью мы, Николай вторый, Император и Самодержец Всероссийский, Царь Польский, Великий Князь Финляндский и прочая, и прочая, и прочая: объявляем всем верным нашим подданным... Мы повелели привести армию и флот на военное положение..." Ниже царского манифеста Ванюша прочитал именной высочайший указ Правительствующему Сенату, в котором говорилось о призвании под ружье верноподданных. Внизу стояло: 20 июля 1914 года. С.-Петербург. Днем ранее Германия объявила войну России. Австро-Венгрия сделала это 24 июля.
   Именно тем манифестом царя, собственно, и отложилось в памяти юного Ванюши начало Первой мировой войны. Официально так ее стали называть значительно позже, а тогда вся российская глубинка, напуганная "войной с немцами", загудела на манер растревоженного улья. По стране прокатилась волна черносотенного шовинизма, нередко сопровождавшаяся погромами. Антивоенные выступления рабочих в промышленных центрах были жестоко подавлены жандармами и казаками.
   А из закромов южнорусского Черноземья военные поставки очень скоро выгребли все чуть не до последнего зернышка, и в преддверии зимы для крестьян явственно замаячил призрак голода. Тем более, что из большинства семей их главные кормильцы были призваны в действующую армию, а на некоторых уже и похоронки с фронта пришли.
   В селе Курилово и в графском имении работников тоже значительно поубавилось, хотя работы молодой хозяин напланировал изрядно. Обязанности управляющего Николай Иванович теперь взял на себя, а в счетоводы произвел учителя-бельгийца Леопольда Федоровича. Новую должность получила и нянька Макаровна, ставшая поварихой вместо молодой еще бабы Полины, переведенной в птичницы.
   Ванюше по малолетству должности пока никакой не давали, но он сам старался во всем помогать дяде Николаше: и писарем при нем состоял, и учетчиком на току, а нередко - и кучером при тарантасе либо коноводом, если случалось верхами объезжать поля и сады. Учеба, по молчаливому уговору, была отложена до зимы, когда у Леопольда Федоровича и у Ванюши появится свободное время.
   А зима в тот год на Слобожанщине явно запаздывала и малочисленная рать куриловских селян стремилась побольше успеть сделать до снега, прежде всего - увеличив площадь озимых посевов злаков да молодых садовых посадок. И до учебы ли было Ванюше в то горячее время...
  
  

Глава шестая

ВОЕННЫЙ АГЕНТ

   Отец Ванюши к началу германской, как называли все ту войну, семь лет находился в отставке вследствие тяжелого ранения в Порт-Артуре. Промаявшись несколько месяцев в провинциальных и столичных госпиталях, полковник Курилов возвратился в Москву, в свой старый дом, выстроенный еще прадедом-губернатором. Затем на какое-то время он со всей семьей поселился у отца, в родовом имении Курилово. Но сельская жизнь для него, с детства привыкшего к военной казарме, была непривычна и непонятна - его притягивал к себе водоворот городской жизни.
   И уже через полгода он сам возвратился в первопрестольную, где вскоре стал вести в юнкерском училище курс военной истории и, параллельно, занятия по выездке. Последствия ранений поначалу еще давали о себе знать, но Григорий Иванович упорными тренировками сумел восстановить боевую форму. Пусть и не такую, как в Николаевском кавалерийском училище, где он был первым в выпуске 1886 года, но все же вполне приличную, чтобы не краснеть перед пехотными офицерами и юнкерами, которых ему теперь доводилось обучать. Так уж он с детства был воспитан: всегда идти впереди, не зная покоя.
  
   По существовавшему в Российской империи положению юноша, имевший наследственный титул графа, получал право обучения в Пажеском корпусе - самом элитном учебном заведении страны. Но Хромой граф даже не пытался ходатайствовать об этом, памятуя, что в Санкт-Петербурге еще не забыли имен участников Декабрьского восстания 1825 года. Хотя их предок, ротмистр Захар Курилов и не был непосредственно на Сенатской площади, суд признал его виновным, "отвесив" четыре года каторги. И напоминать об этом царствующему дому было бы неразумно. Поэтому и отдал Иван Захарович своего сына в кадетский корпус в Москве, выпустившись из которого - конечно, первым! - семнадцатилетний Григорий и был зачислен в самое престижное в стране Николаевское кавалерийское училище в столице.
   Семья Григория Ивановича постепенно привыкла жить от него в отдалении - лишь время от времени то он навещал родовое гнездо, то супруга наведывалась к нему в Москву, иногда - с дочерьми. И даже рождение сына Ванюши, определенного на роль наследника, не подтолкнуло отставного полковника к перемене своего образа жизни. Что же касается его супруги, то с ее независимым характером и впрямь лучше было жить врозь, каждый - по своему разумению. Имея кое-какой доход от заводика, оставленного отцом в Харькове, Наталья Степановна не часто обращалась за деньгами к супругу. Для нее важнее всего было полученное от их брачного союза графское достоинство детей, особенно - дочерей, которых она мечтала увидеть фрейлинами императрицы. Но все поменяла полыхнувшая в Европе война...
  

* * *

   В Софии Григорий Иванович с первого дня с головой погрузился в дела, пытаясь внести свой посильный вклад в умиротворение нового для него Балканского региона. Но из войны 1913 года страна его пребывания - Болгария - вышла с наибольшими территориальными потерями и с наименьшими шансами на дальнейшую поддержку России. После отправки семьи во Францию полковник Курилов не стал продлевать аренду квартиры и переселился целиком в свой служебный кабинет в здании русской дипломатической миссии.
   Со службой военных агентов при посольствах никто и никогда не знакомил, и каждый офицер, назначенный на эту должность, действовал по собственному разумению, стараясь главным образом восполнить недочеты в работе предшественника. Шифровки, поступавшие из Генштаба, были крайне туманны, и свою задачу военный атташе в Софии был вынужден определять самостоятельно.
   В то время, как российский генералитет при подготовке к будущей войне целиком полагался на имевшийся в его распоряжении план стратегического развертывания австро-венгерской армии, добытый секретным агентом в Вене, австрийцы успели коренным образом все поменять.
   От своих шпионов в Петербурге им стало известно о предательстве начальника военной разведки полковника Редля, продавшего тот план, и австрийцы решили подыграть русским. Не предавая этот факт огласке, а просто вынудив отступника к самоубийству, они сделали грандиозный ход, впоследствии поставивший русскую армию на грань катастрофы.
   Сведения о самоубийстве Редля, вскоре достигшие Софии, встревожили полковника Курилова, кое-что знавшего о покупке плана, и он сообщил свои соображения в Петербург, но в Генштабе на них никто не обратил внимания. Сообщал русский военный атташе и о тайном свидании в начале июня между австрийским престолонаследником Францем Фердинандом и германским императором Вильгельмом, где была достигнута договоренность о скорейшем нападении на Сербию, что послужило бы началом для дальнейшего передела Европы.
   А Российское правительство, поддерживавшее великосербские организации, которые стремились к воссоединению Боснии и Герцеговины с Сербией, громогласно заявило о готовности вступиться за Сербию, если бы на нее напала Австрия. Австрийцам же нужен был лишь казус белли - повод к войне.
   С провокационной целью они начали маневры войск вблизи сербской границы, а самый заклятый враг славян Франц Фердинанд отправился в Сараево, чтобы на них присутствовать. О готовящемся сербскими националистами покушении на него Григорий Иванович также сообщал в своих шифровках, но, видимо, такой ход событий был приемлем для кого-то и в российском руководстве...
   Император Вильгельм потребовал от Австро-Венгрии использовать сараевское убийство как предлог для объявления войны. Предъявленные австрийцами требования фактически ставили крест на политической независимости Сербии, которая по совету России приняла все меры к урегулированию конфликта, проявив при этом крайнюю уступчивость. И, тем не менее, Австро-Венгрия, по настоянию Германии, 15 июля объявила Сербии войну. Сразу же началось отмобилизование германской армии, а российское правительство, активно подталкиваемое союзниками по Антанте, также объявило всеобщую мобилизацию. 19 июля Германия объявила войну России, а через два дня - Франции.
   В сентябре, когда на востоке и западе Европы уже бушевало пламя войны, царское правительство решило отозвать свои дипломатические представительства из ряда стран, не ставших на ее сторону. Скорейшему свертыванию миссии в Софии способствовало и очередное донесение полковника Курилова о готовящемся вступлении в войну Турции на стороне Германии, что значительно затруднило бы тот, оставшийся единственным, путь домой - через Черное море. Как показало дальнейшее развитие событий, в середине октября Тройственный союз - теперь в составе Германии, Австро-Венгрии и Турции - стал реальностью, а спустя год к нему присоединилась и Болгария, затаившая глубокую обиду на сербов.
  
  

Глава седьмая

ПУТЬ НА ФРОНТ

  
   Из Одессы Григорий Иванович не поехал вместе со всем составом посольства сразу в столицу, а решил, сделав небольшой крюк, побывать в имении - единственном месте, куда могли приходить ему письма от супруги из Франции. Железная дорога работала уже исключительно на войну и регулярного пассажирского сообщения практически не существовало.
   Так что на станции Мерефа полковник Курилов сошел с екатеринославского поезда, имея в руках лишь небольшой чемодан, спустя почти трое суток. Проблема была и с извозчиками, большинство из которых уже оказались в окопах, но все же Григорию Ивановичу удалось договориться с безусым юнцом, видимо, заменившим в извозе отца, и в сумерках он добрался таки до своей вотчины.
   Несмотря на занимавшие его раздумья о войне и о собственной семье, Григорий Иванович не мог не заметить происшедших за истекший год изменений в родовом гнезде Куриловых. Даже сам участок подъездной дороги - от большака до имения - он узнал с трудом. Обрамлявшая его липовая аллея была сильно прорежена и окультурена, а грунтовое дорожное полотно обрело две аккуратно выложенные булыжником колеи, на которых пролетка, в отличие от большака, катилась легко и без подскакиваний. Изменился и заново оштукатуренный и покрашенный охрой фасад старого особняка, на фоне которого выделялись нежно-белые ажурные рамы веранды и мезонина. Во всем ощущалась рука нового, молодого и энергичного хозяина имения.
   А сам он, заслышав подъезжающую пролетку, вышел на крыльцо встречать нежданного гостя, накинув на плечи овчинную безрукавку. Рассмотрев в светлых сумерках, что седоком-то его старший брат, Николай Иванович крикнул, обернувшись к входной двери:
   - Ванюша, беги встречать - отец твой подъезжает к дому.
   Обменявшись в первые минуты встречи самыми необходимыми друг другу новостями, братья затем ненадолго расстались. Николаю необходимо было закончить свои хозяйственные дела - стол его в кабинете был завален разного рода бумагами, требующими срочных решений или ответов. А старший брат чуть ли не впервые получил возможность поговорить тет-а-тет со своим старшим сыном.
   Даже год назад Ванюша казался ему совсем еще маленьким ребенком, с которым и говорить-то не о чем, да и дом был тогда полон людьми по случаю похорон старого графа. Теперь же они остались в гостиной вдвоем, причем сын Иван, которому шел всего лишь девятый год, показался отцу чуть ли не взрослым юношей. И не то даже, что за лето Ванюша вытянулся и загорел дочерна, а почти во всем - в повадках, в суждениях, в самом его говоре появилось что-то новое, незнакомое.
   Главное, ради чего Григорий Иванович и прибавил себе хлопот, заехав в поместье,- новости из Франции - были устаревшие, подобное письмо от жены он сам получил накануне отъезда из Софии. Так что расспрашивал он Ваню больше об их сельском житье-бытье, о проводимой под руководством дяди Николая реконструкции имения. Вскоре, однако, их уединение было нарушено - возвращались понемногу обитатели дома, а затем вышел из кабинета и сам молодой хозяин, завершивший свои неотложные дела.
   После общего ужина, поскольку Григорий Иванович сказал, что утром уезжает и на обеде завтра уже не будет, все остались в гостиной. Но вместо традиционного во времена старого графа литературного вечера состоялось нечто вроде викторины, в которой отвечать приходилось в основном человеку с войны, как воспринимали полковника Курилова глубоко штатские обитатели имения.
  

* * *

   Газеты в то время пестрели больше лозунгами да призывами: "ВТОРАЯ ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ВОЙНА... Сообщение Генерального штаба... Русские отряды вторглись в Пруссию... Наши лихие кавалерийские части... НЕПРОБИВАЕМЫЕ ПАНЦИРИ... Мы должны победить! ДОЛЖНЫ..."
   Победы желали, конечно, все, но так ли уж все хорошо в нашем Отечестве? Вот об этом хотели услышать от человека военного, да к тому же своего, родного, которому нет резона говорить лозунгами или просто лгать. А полковник сам еще только ехал в столицу за новым назначением, непременно - думал он - в действующую армию.
   В глубине души надеялся Григорий Иванович получить бригаду - ведь полком он, слава богу, четыре года откомандовал, включая русско-японскую войну. Но, с другой стороны, предвидел вероятный ход мыслей начальства, мол, чуть не восемь лет был в отставке, какой из него теперь командир, в лучшем случае - штабник. И потому, наверное, отвечая на вопросы семейной "викторины", полковник мыслил с позиций штабного офицера, аналитика.
   - Как вы многие, наверное, знаете, служить я начинал еще при батюшке нынешнего нашего царя,- начал Григорий Иванович свой ответ на один из самых каверзных вопросов "штафирок",- при Александре III, который склонностью к военному делу, как известно, не отличался. Он очень не любил парадов и прочей мишуры, но понимал, что для сохранения мира необходимо быть сильным и поэтому требовал наивозможно большего усиления военной мощи России. Военный министр Ванновский Петр Семенович, из рук которого я получал лицензию по выпуску из Николаевского училища, очень много сделал за те годы для упорядочения и развития наших военных сил. Вместе с начальником Генерального штаба Обручевым Николаем Николаевичем, который после был профессором у нас в академии, они обратили главное внимание на обороноспособность нашего Западного фронта - против Германии и Австро-Венгрии. Именно этот театр военных действий наиболее усердно ими подготовлялся: новая дислокация войск, постройка крепостей, новое устройство крепостных и резервных войск. И это вскоре поставило Россию в завидное положение государства, серьезно готовящегося к успешной защите своих западных границ.
   Слушатели оживились, предчувствуя некий поворот в повествовании полковника, а он, сделав небольшую паузу и отпив слегка из оставленного на столе бокала (ранее он заметил и это нововведение брата, поскольку при отце такой посуды в доме не держали), продолжил свой рассказ.
   - К сожалению, с воцарением Николая II и, в особенности, с удалением Ванновского и Обручева, картина резко переменилась. Явились по свойству характера молодого царя колебания то в одну, то в другую сторону, а новый военный министр генерал Куропаткин не был достаточно настойчив в своих требованиях, не получал долгосрочных кредитов и старался лишь бы угодить великим мира сего, хоть бы и в ущерб делу. Несбыточные и непродуманные миролюбивые тенденции двора привели к фатальной для нас Гаагской конференции, которая буквально связала нам руки и затормозила военное развитие России, тогда как Германия продолжала энергично усиливаться. А затем мы затеяли ту Порт-Артурскую чепуху, приведшую к печальной памяти японской войне.
   Дойдя до этого места, полковник глубоко вздохнул, немного помолчал и, неожиданно для всех, решил раскрыть им свой личный секрет.
   - Вы думаете, мое здоровье так уж было подорвано в Порт-Артуре и Мукдене? Да нет, я вполне мог продолжить службу, по крайней мере - на штабных должностях. Но терпеть далее в качестве своих начальников таких мерзавцев и тупиц, как Штакельберг, Грипенберг и прочие, по чьей вине погибли тысячи доблестных россиян, было выше моих сил.
   Григорий Иванович снова отхлебнул из бокала, немного помолчал, давая слушателям переварить полученную от него только что информацию, и продолжил.
   - Та, проигранная нами война, была для вооруженных сил ужасна еще тем, что мы готовились упорно к войне на Западном фронте и в то же время неосторожно играли с огнем на Дальнем Востоке, фронт которого нами совершенно не был подготовлен. Только в самое последнее перед японской войной время мы сделали кое-что "на фу-фу", рассчитывая лишь попугать Японию, но отнюдь с нею не воевать. Когда же вследствие нашей неумелой, ребяческой политики и при усердном науськивании императора Вильгельма война с Японией разразилась, наше военное министерство оказалось без плана мобилизации и без плана действий на этом фронте. Можно смело сказать, что эта война расстроила в корне все наши военные силы и разбила вконец всю трудную многолетнюю работу Ванновского и Обручева. ...Очень хотелось бы ошибиться, но боюсь, что сейчас мы оказались не готовы и к войне в Европе. Вильгельм намного опередил и нас и французов в подготовке к большой войне за передел Европы. Нас в этот омут втянули по воле кайзера, но теперь наша задача - прикончить его раньше, чем в России снова грянет буря... Вспомните пятый год!..
   В гостиной воцарилась гробовое молчание. Затем Григорий Иванович поднялся и, поманив пальцем Ванюшу, прошел в отведенную ему спальню. Долго беседовали в темноте отец с сыном, пока Настасья Захаровна не догадалась занести им свечу. Но они не обратили на это внимание, продолжая свой первый в жизни мужской разговор. И, как оказалось в дальнейшем, последний.
   Рано утром единственный оставшийся с началом войны в имении старый конюх Ерофеич заложил тарантас, чтобы везти полковника в губернию, к петербургскому поезду. Порывался ехать за кучера сам Ванюша, но категорически против этого выступил Николай Иванович, и прощание отца с его старшим сыном состоялось тут же, на крыльце их родового гнезда.
  
  

Глава восьмая

БЕЗРАДОСТНОЕ НАЧАЛО

  
   Проводив отца и брата на войну, Ванюша и его дядя возвратились к своим сельским заботам: на сегодня у них запланирован был объезд земель, назначенных под озимую вспашку. Столь краткий и неожиданный визит полковника не должен был нарушить трудовой ритм фермерского хозяйства, активно создаваемого в имении его младшим братом. Однако, рассказ Григория Ивановича о состоянии армии, о ее неготовности к серьезной войне породил в душах слушавших его некоторое смятение, подтвердив уже доходившие и в эту южнорусскую глубинку слухи о крупной неудаче в Пруссии.
   Более всех был тем огорчен Ванюша, настроенный в ту пору весьма патриотично и старательно собиравший всю доступную ему информацию с полей сражений. И теперь вот он гадал, едучи на облучке вместо кучера, какому фронту отдать предпочтение - германскому или австрийскому, в зависимости от предстоящего назначения отца.
   А Григорий Иванович тем временем, удобно расположившись в двухместном купе вагона первого класса, под мерный стук колес размышлял о судьбах России и российской армии, мысленно продолжая начатый накануне вечером разговор. Не мог он поделиться тогда со штатскими, пусть и близкими ему людьми, всей информацией, полученной до отъезда из Софии. Не хотелось ему делиться и отрывочными сведениями о крахе 2-й армии, о чем сотрудники посольства узнали уже в Одессе.
   Да еще в Харькове кое о чем из событий на Северо-Западном фронте наслушался он в военной управе, хлопоча себе литер до Петербурга. И хорошо, что сосед по купе - акцизный чиновник - достался Григорию Ивановичу непоседливый: все время бегал к знакомым в другой вагон либо "дозаправлялся" в вагоне-ресторане. Так что самое время было полковнику поразмышлять...
  

* * *

   Во всей предыдущей службе Григория Ивановича ключевым, как бы стратегическим, элементом виделся ему образ генерала, в чье распоряжение он, в очередной раз, направлялся. И каждый раз одно - разочарование! Нет, не та это личность, за которой следует идти! Будто бы и усвоенный давным-давно армейский закон: чем выше штаб, тем дальше он от реаль ных событий, а все же граф Курилов вновь удручался, встречая там самовлюбленных чинуш, стремящихся лишь к собственному благополучию.
   Не одиночки их, а толпы, воспринимающих армию как удобную, до блеска начищенную и ковром выстланную лестницу, на ступенях которой выдают ордена и звезды. А ведь та лестница возвышений должна бы больше обязывать, чем награждать! Кто легко чинов достигает, тому и в голову не приходит, что существует какая-то наука управления войсками и что она меняется постоянно, так что военному человеку учиться нужно непрерывно. Но если даже сам военный министр хвастает, что за 35 лет после академии он не прочел ни одной (!) военной книжки - о чем еще можно мечтать? Выслужив генеральские эполеты - куда им еще поспевать?
   Ведь лестница устроена так, что лучше по ней поднимаются не волевые, а послушные, не умные, а исполнительные - кто больше сумеет начальству понравиться. Да еще это пресловутое старшинство - верховный неоспоряемый счет службы, механического течения возраста и возвышения по чинам. Только бы ты не провинился в чем неприличном, не рассердил начальство - и сам ход времени принесет тебе к сроку желанный следующий чин, а с чином и должность. Лишь исключительные заслуги или близость ко двору могут позволить обойти то старшинство.
   Но даже и смелый, и решительный, и сообразительный офицер - думал далее Григорий Иванович - это тоже еще не настоящий офицер. Еще он должен постоянно ощущать тягу и нужду солдата, чтобы терло и его плечи, пока не все солдаты скинули заплечные мешки, чтоб не шла ему в горло ни вода, ни еда, если без воды и еды осталась хоть одна рота в полку, дивизии.
   Тот горький опыт несчастной японской войны до сих пор жег душу полковника Курилова. Еще два-три таких поражения подряд - и навсегда искривится линия развития государства, и погибла тогда тысячелетняя нация. А два подряд уже были - крымское и японское, лишь слегка приглаженные не такою уж и славной турецкой кампанией. Оттого наступившая война,- с душевной болью подводил Григорий Иванович печальный итог своих размышлений,- могла стать или началом великого российского подъема или концом всякой России.
   Конечно, думалось российскому полковнику, куда как веселей было бы состоять с Германией в "вечном союзе", так же развить и укрепить наш народ, как Германия - свой. Но - сложилось воевать России с Германией и воевать следовало достойно. А это значит: не только тактические задачи выполнять наилучше, но понять и проверить досконально, от самых ИСТОКОВ, задачу стратегическую. Тут ли нам следует наступать? Или еще ранее: наступать ли вообще?
   Это доктрина германского генштаба: наступать во что бы то ни стало! И у Германии есть все основания ее избрать, ибо она успела уже завершить подготовку к войне. Но доктрину эту перехватили французы, стремящиеся первенствовать в Антанте. И сумели навязать ее России. Генералу Сухомлинову вот как приятно возглашать: вперед! всегда вперед! Но есть у военной науки и более важный принцип: чтобы задача соответствовала имеющимся средствам.
  

* * *

   По договору с французами мы сами вольны выбирать операционные направления: на Австрию или на Германию. Граница с Австрией легко проходится, озера же Пруссии выгодны лишь для обороны. Наступать на Германию - нужно много сил, а надежд мало. На Австрию идти - большие успехи, разгром противника и передвижка чуть не половины Европы.
   Так и готовился Генштаб при Палицыне, но пришел Сухомлинов и с легкомыслием невежества объявил решение: наступать одновременно на обоих направлениях. Из двух решений он выбрал третье, наихудшее! А сменивший его Жилинский в позапрошлом году еще пообещал французам от себя, как от России: обязательно будем и на Германию наступать - или на Берлин, или на Пруссию. Но как в частной жизни не должна дружба переходить в подобострастие, так и в делах государственных - подобное деяние никогда не будет воспринято с благодарностью. Хотя бы той же Францией.
   Немецкий план заключался в том, чтобы первоначально расправиться с Францией, направив свой главный удар через Люксембург и Бельгию. Французы же к этому совсем не были готовы, развернув все почти свои армии вдоль восточной границы страны. 16 августа германцы взяли Льеж и легко отбросили бельгийскую армию к морю. Ответные атаки французов в Эльзасе и Арденских горах успеха не имели. А высадившиеся английские дивизии потерпели серьезное поражение и тогда ударная германская группа под командованием генерала Клука развернула наступление на Париж. К концу августа французские армии по всему фронту отступили к Марне, а правительство покинуло осажденную столицу.
   И уже из Бордо стало оно донимать Россию требованиями скорейшего перехода в наступление на германскую территорию, да еще - просьбами о переброске морем из Архангельска во Францию четырех русских корпусов. Согласно русско-французской конвенции, в случае нанесения немцами главного удара по Франции, русский Северо-Западный фронт должен был начать наступление на 14-й день мобилизации, тогда как его мобилизационная готовность была установлена 28 дней.
   Это легкомысленное обещание российского Генштаба поставило войска фронта в чрезвычайно тяжелое положение. Вместо 30 пехотных дивизий фронт имел к тому времени всего лишь 21, причем некоторые из них еще не имели своих обозов. Такое неумное самопожертвование в пользу Франции и стало впоследствии одной из важнейших причин катастрофы русских войск в Пруссии. Подробностей того поражения Северо-Западного фронта полковник Курилов еще не знал, но сам ход наступательной операции ему уже был ясен.
  

* * *

   Четвертого августа две армии, составлявшие фронт, которым командовал генерал Жилинский, начали наступление в Восточную Пруссию, дабы ослабить давление немцев на Францию. 1-я русская армия под командованием генерала Ренненкампфа, которого Григорий Иванович хорошо знал еще по японской войне, наступала севернее Мазурских озер и к исходу третьего дня нанесла весьма серьезный урон германской 8-й армии в сражении под Гумбиненом. Генерал Притвиц отдал приказ войскам армии отойти к нижней Висле, бросив Восточную Пруссию.
   Этот приказ вызвал большой гнев кайзера Вильгельма и командующим 8-й армией был назначен генерал Пауль фон Гинденбург (будущий президент Германии в 1925-33 г.г.), немедленно отменивший отступление и предпринявший контрманевр войск. На усиление его армии из Франции перебрасывались спешно два корпуса и кавалерийская дивизия.
   А Ренненкампф, не имея сведений о реальных действиях противника, создававшего ударную группировку на юге, продолжал неспешное - ввиду усталости войск - продвижение на запад, намереваясь блокировать Кёнигсберг. При этом все наши карты, как выяснилось впоследствии, были открыты для противника, поскольку секретные директивы фронта и армий, по преступной безответственности штабов,передавались войскам радиотелеграммами в незашифрованном виде. Генерал Самсонов, принявший 2-ю армию буквально в канун наступления и в едва полуготовом состоянии, вместо предписанного ему направления движения на север, понемногу все больше отклонялся к западу, где он ожидал и уже начал прощупывать противника. Две недели шли его корпуса и дивизии в обод Мазурских озер с юга, через пески, по бездорожью, будучи выгруженными из эшелонов за шесть переходов (!) до германской границы.
   Но и вступив на территорию Германии, 2-я армия не встретила противника, эвакуировано было и все мирное население. Войска шли по опустошенной стране, откуда также вывезены были все припасы, а колодцы засыпаны и стога сожжены. Вот так и получилось, что войска армии растянулись в одну линию на 210 километров, без резервов и без организованного тыла.
   И тогда Гинденбург, оставив небольшой заслон против Ренненкампфа, ударил всеми силами на Самсонова. Наступавшие на флангах русской армии корпуса после тяжелых боев отступили, сделав практически беззащитными наступавшие в центре 13-й и 15-й корпуса. Окруженные со всех сторон, они попытались прорваться, но вскоре у них закончились боеприпасы - подвоза ведь не было никакого! - и остатки корпусов были вынуждены сдаваться в плен.
   Сам генерал Самсонов, имевший хорошую боевую славу на русско-японской войне, попытался лично исправить допущенные просчеты, для чего отправился со своим штабом в боевую линию. Но и он, оказавшись в окружении, в дремучем лесу, потерял связь и со штабом фронта, и с корпусами. Не вынеся обрушившегося несчастья и считая для себя позором неминуемый плен, генерал Самсонов 17 августа застрелился из револьвера. А в начале сентября войска Северо-Западного фронта, понеся очень большие потери, были вынуждены покинуть территорию Восточной Пруссии.
  

* * *

   С такой безрадостной информацией и весь в горьких раздумьях подъезжал Григорий Иванович Курилов к столице. В министерстве иностранных дел, куда он отправился прямо с вокзала, еще только разгрузили багаж софийской миссии, так что практически никакого опоздания за полковником и не было. Наскоро попрощавшись с сотрудниками, еще не успевшими разъехаться по домам, Григорий Иванович взял служебный автомобиль и, сложив на его заднем сиденье все свои коробки и ящики с документами, отправился в Генеральный штаб.
   Улицы Петербурга поразили его своим безлюдьем, зато число генштабистов с началом войны, казалось, утроилось. По крайней мере в коридорах штаба трудно было разминуться со сновавшими во все стороны офицерами и генералами, в большинстве - в полевой форме. Так что парадный китель Курилова диссонировал с общей обстановкой и на него оглядывались с недоумением, пока не скрылся он за дверью своего управления.
   Два последующих дня ушли у Григория Ивановича на сдачу всех документов и личный доклад генералу, которому, судя по всему, было не до того. Разрешив ему отдохнуть с дороги до конца недели, начальник управления велел полковнику в понедельник с утра прибыть к нему для получения нового назначения. Но в понедельник его на месте не оказалось - был срочно вызван в Ставку, так что еще два дня Курилов ходил по кабинетам, беседуя со знакомыми генералами и полковниками - бывшими его сослуживцами либо однокашниками по академии Генштаба.
   Обстановка на Северо-Западном фронте была кошмарной, все командование во главе с генералом Жилинским уже поменяли, командармы тоже новые - один застрелился, другой снят. Так что вакансий в штабах и войсках было предостаточно, и нужно было Григорию Ивановичу только суметь правильно повлиять на начальство, чтобы получить достойное назначение.
   Но оказалось, что дальнейшая судьба полковника Курилова уже решена в Ставке, куда начальник управления убыл как раз для решения вопросов укомплектования штабов Северо-Западного фронта, в командование которым вступал генерал Рузский. Именно он, увидев в списках офицеров Генштаба фамилию полковника Курилова, служившего под его началом еще до русско-японской, потребовал немедленно назначить его в оперативный отдел своего штаба.
   Конечно, не такого назначения жаждал Григорий Иванович, но с начальством не поспоришь. Да и вообще правилом его всегда было: от службы не отказываются, но и на службу не напрашиваются. В тот же день, получив новое предписание и соответствующим образом экипировавшись, полковник Курилов со спецпоездом отбыл на фронт. Лишь перед самым отъездом выкроил он пару минут, чтобы написать коротенькое письмо Ване - первое письмо своему не по годам повзрослевшему сыну.
  
  

Глава девятая

КНИЖНЫЕ ОТКРЫТИЯ

  
   Осень 1914 года оказалась не такой затяжной, как предыдущая, и уже в конце октября выпал первый снег. Правда, через неделю он сошел и несколько дней затем было солнечных. Но к середине ноября снежный покров окончательно лег на поля и леса Слобожанщины, надежно укутав на зиму все куриловские сады и парки.
   Николай Иванович почти случайно узнал о недавнем открытии в Харьковском университете химико-биологического факультета и, не став откладывать, отправился туда выяснить насчет своего трудоустройства. В земстве он слышал, что вскоре могут призвать в армию и землевладельцев, пока от воинской повинности освобожденных в соответствии с законом. А это он не считал своим призванием, да и образование у него не то.
   Два его диплома Женевского университета произвели впечатление на ректора, и он сразу же предложил молодому графу, отца которого хорошо знал, вести у первокурсников со второго семестра и биологию, и химию. А пока желательно бы, сказал профессор, подключиться к созданию деканата и кафедры биологии, которые находились в зачаточном состоянии.
   Не ожидавший сразу такой большой нагрузки Николай Иванович попытался было от химии отказаться - на нем ведь оставалось все его фермерское хозяйство. Но старый ректор уже, видимо, положил глаз на молодого ученого с европейским образованием и настаивал на своем предложении. Когда же он пообещал "бронь" от призыва в армию, Николай Иванович, который на это и рассчитывал, после некоторой паузы дал свое согласие. И через неделю включился он в академический процесс не так давно созданного факультета.
   А в имении теперь главной снова стала считаться бабушка Захаровна - сестра покойного графа Курилова. Правда, за порог дома она зимой не ступала, да и весной дальше аллеи парка не отваживалась ходить. Зато уж в доме она все держала в руках. Хозяйством же управлял, в основном, учитель Леопольд Федорович, которого молодой граф год назад определил в счетоводы. Поскольку зимой сельской работы было немного, энергичный бельгиец находил время и для занятий с Ванюшей, которого он готовил к сдаче будущим летом экзамена за начальное училище, дабы затем определить его в гимназию.
   Каждую субботу приезжал в имение Николай Иванович на отцовском тарантасе, который он забрал с собой в город, взяв за кучера парнишку из Куриловки. Так что начатое им дело оставалось под постоянным контролем - ко времени приезда хозяина у Леопольда Федоровича с юным помощником всегда был готов отчет о проделанном за неделю.
  

* * *

   А у Ванюши в ту пору, кроме учебы и хозяйственных забот, появилось еще новое дело, вернее - увлечение. До позднего вечера, пока бабушка Захаровна не велит ему загасить свечу, засиживался он в мезонине, где еще прадедом его, а затем и дедом была собрана достаточно большая библиотека. Вначале Ваню больше привлекали иллюстрированные журналы, но, взяв однажды в руки томик Даниэля Дефо, он уже не мог оторваться от приключений Робинзона Крузо.
   Его с первой же страницы поразила обстоятельность и деловитость, некоторая даже нарочитая сухость рассказа. За этим ему виделась настоящая жизнь, самая неподдельная правда - не поверить в нее было невозможно. В книге почти не было диалогов, пышных эпитетов и сравнений. Она была сурова и одноцветна, как старинная гравюра, что висела в кабинете деда, и врезывалась в память каждым своим штрихом. Ванюша пришел в себя только после того, как прочитал описание болезни и переживаний одинокого Робинзона, его нравственных мук и раскаяния за свои былые проступки, за черствость к своим родителям, за суетное честолюбие.
   Очнулся он от ощущения чего-то горячего на своих щеках - это были слезы, первые в его жизни слезы от чтения хорошей книги. После этого Ванюша принялся отбирать книги, обладающие такой же впечатляющей волшебной силой, что и в романе Дефо. Однако ни Гарриет Бичер-Стоу, ни Майн Рид, ни Буссенар не вызывали в нем подобных чувств.
   Бывая по делам на станции, Ванюша еще осенью познакомился с телеграфистом, долговязым парнем в форменной фуражке и с таким же как у него именем. И не мог он не поделиться с тезкой своими впечатлениями от романа о Робинзоне. Долговязый телеграфист хмыкнул иронически и, сказав "Погоди", нырнул к себе в каморку. Вскоре он вышел к ожидавшему его Ванюше и протянул небольшой томик в красном коленкоровом переплете:
   - Прочитай вот это. Отложи своих Дюма - Дефо, бог с ними. Это рассказы Максима Горького. Ты что-нибудь слыхал о нем?
   - Нет, не слыхал,- только и мог ответить мальчик.
   Да и откуда в господском доме он мог слышать о пролетарском поэте? Однако книжку взял, пообещав в следующий приезд возвратить. Взял с недоверием - в ту пору у него были свои литературные кумиры.
   Но в тот же вечер, поднявшись наверх с зажженной свечой в руках, Ванюша принялся за чтение, которое вскоре увлекло его. Мудрый цыган Макар Чудра, покуривающий трубку и подставляющий ветру свою сухую костлявую грудь, рассказывая на берегу моря историю гордой цыганки, красавец Лойко Зобар с усами, ложащимися ему на плечи вместе с темными шелковистыми кудрями, вольнолюбивая Радда, умирающая от руки возлюбленного, но не покорившаяся ему, мужественный Данко, освещающий своим пылающим сердцем путь к свободе заблудшим людям, не страшащийся бури и олицетворяющий надвигающуюся бурю гордый Буревестник - все это сплелось в сознании мальчика в красочный хоровод, звучало в ушах его то буйно-разбойничьей, то спокойно-задумчивой музыкой. Необыкновенные люди, смелые их поступки не были похожи на то, что ему довелось читать раньше. Все, что жило, двигалось, звенело на разные голоса на страницах этой книги, было для него как будто знакомо и в то же время ново. Жизнь открывалась ему с другой стороны...
  

* * *

   Весна пришла, как по расписанию, и пролетела - в посевной страде - как одна неделя. С фронтов вести приходили все хуже, а в городах и селеньях безрукие и безногие калеки уже не были редкостью. Со времени первого письма от отца прошло почти полгода, прежде чем Ванюше вновь довелось плясать, получая из рук бабушки Захаровны второе, теперь - с фронтовым штемпелем.
   Отец сообщал, что жив-здоров и даже не ранен, хотя из штаба фронта он все таки отпросился и теперь служит в должности начальника штаба дивизии. После тяжелых мартовских боев, писал Григорий Иванович, их отвели в тыл на переформирование, но приехать на побывку он не сможет - слишком много забот в дивизии. О маме он сообщал, что установил с ней устойчивую переписку, хотя идут письма из Франции и обратно почти по месяцу. Мама стала работать в офисе Красного Креста, а сестры успешно учатся в парижских пансионах.
   В конце лета и Ванюша, успешно сдав экзамен, был принят в Харьковскую мужскую гимназию, где по традиции получали образование чуть не все Куриловы. Жить он стал с Николаем Ивановичем, в доме своей тетки, где с уходом на войну ее сына и зятя стало много свободного места. Учеба с первых дней захватила Ванюшу и он, выросший в деревне, очень скоро перестал хоть чем-нибудь отличаться от своих городских одноклассников.
   Пока не выпал снег, они с Николаем Ивановичем постоянно ездили на выходные в имение, где полноправным управляющим был назначен учитель Леопольд Федорович. Дело это ему пришлось по нраву и работал он с увлечением, так что хозяин доверял ему все больше своих полномочий.
   В университете Николая Ивановича ценили и на его лекциях аудитории почти всегда были переполнены. Но не только академической работой занят был молодой граф, а и научной, прежде всего - селекцией плодовых деревьев. И на этой почве они с племянником еще больше сдружились, а Ванюша, под влиянием этого, осенью оборудовал в имении небольшой парник для выращивания саженцев. Никто тогда и подумать не мог, что такая вот "детская забава" станет через много лет ИСТОКОМ для большого научно-селекционного хозяйства Украины...
  

Глава десятая

БРУСИЛОВСКИЙ ПРОРЫВ

  
   К концу 1914 года воюющие стороны в равной мере утомились и стали переходить к позиционной обороне. Юго-Западный фронт русских, которому противостояли четыре австро-венгерские армии, имел немалые территориальные приобретения в Галиции, хотя перевалить через Карпаты генералу Иванову не удавалось. Хуже обстояли дела у Северо-Западного фронта, который вынужден был оставить не только захваченные территории Восточной Пруссии, но и значительную часть русских земель в Польше.
   После смещения Жилинского фронтом стал командовать генерал Рузский, который и взял к себе в штаб полковника Курилова. Григорий Иванович вскоре стал одним из наиболее авторитетных офицеров оперативного отдела и неоднократно сам командующий ставил ему задачи, отправляя в ту или иную армию для контроля. Однако в марте 1915 года этот разумный и грамотный генерал вследствие серьезной болезни был заменен генералом Алексеевым, до того возглавлявшим штаб Юго-Западного фронта. И он, естественно, привел с собой целую плеяду офицеров, что сразу же отодвинуло людей Рузского на второй план.
   А Григорий Иванович подал рапорт о переводе его в войска, рассчитывая получить в командование бригаду, в крайнем случае - кавалерийский полк. Но, видимо, его 48 лет да возвращение в строй из восьмилетней отставки по ранению смущали кое-кого в руководстве Генштаба, по ведомству которого он числился. И в начале апреля полковнику Курилову была предложена должность начальника штаба 64-й пехотной дивизии, где командир и штаб осрамились, бросив попавшие в
   окружение полки. Соглашаться идти в пехоту ему, кавалеристу, означало
   бы завязнуть там навсегда. Задействовав свои оставшиеся связи в штабе
   Юго-Западного фронта, новый начальник оперативного отдела нашел таки подходящую должность для полковника Курилова, в затылок которому уже дышал один из "своих" новичков.
   В 3-й армии, которую недавно принял генерал Радко-Дмитриев, оказался в госпитале начальник штаба кавалерийской бригады. Григорий Иванович знаком был с генералом по Софии и не видел причин, чтобы отказываться служить под его началом. Герой войны с турками 1911-13 г.г. - генерал не смог поддержать растущие германофильские устремления болгарского руководства и эмигрировал в Россию. Почти с самого начала войны он принял командование 8-м корпусом Юго-Западного фронта, который неплохо проявил себя в Перемышльской операции. И вскоре получил под свое начало армию, что более соответствовало масштабу личности этого опытного и разумного военачальника.

* * *

   К тому времени центр тяжести войны переместился в Россию. В начале года англо-французские войска провели ряд частных атак в Шампани и у Арраса, не имевших стратегического значения. А бои за Фош и Френч, продолжавшиеся полтора месяца, привели к большим потерям, но позволили союзникам несколько выправить линию фронта. С целью помощи русской армии, отступавшей летом 1915 года чуть не по всему фронту, на межсоюзной конференции в Шантильи решено было возобновить наступление в Шампани и Артуа. Но подготовка его по ряду причин затянулась на два с половиной месяца и, когда союзники после 7-дневной (!) артподготовки начали все же свое наступление, русские фронты отход прекратили, перейдя к обороне по линии Рига - Пинск - Черновицы.
   Практически все это время тяжелых боев полковник Курилов почти без сна и отдыха старался наладить работу своего нового штаба, взять в руки управление полками, сильно деморализованными так называемой "резиновой" войной в Карпатах. Название это пошло от пленных австрийских офицеров, которые, смеясь, рассказывали в разведотделе штаба армии, что они называют ее Gummikrieg.
   Действительно, русским войскам приходилось то углубляться в Карпаты, то отходить обратно. И всех давно беспокоил вопрос: что же делать дальше? Ввиду острого кризиса в снабжении войск и явно непосильной для них задачи форсирования Карпат, главнокомандующий Юго-Западным фронтом отдал приказ 3-й и 8-й армиям перейти к обороне. Два других русских фронта отступали летом 1915 года и вовсе стремительным образом, уступая немцам громадные просторы Отечества, зачастую - совершенно без достаточных на то оснований.
   Это и послужило причиной смещения с поста Верховного Главнокомандующего Великого князя Николая Николаевича, который был назначен наместником на Кавказ, а должность Главковерха возложил на себя сам государь. Впечатление в войсках от этой замены было самое тягостное, поскольку армия, как и вся Россия, верила Николаю Николаевичу, дяде царя. Конечно, у него также были недочеты, и даже значительные, но они с лихвой покрывались его достоинствами как умелого полководца.
   Подготовка к войне была проведена в стране неудовлетворительно, и это одна из первопричин многочисленных потерь и неудач российской армии. Однако Великий князь Николай Николаевич был тут совершенно ни при чем, особенно - относительно нехватки боеприпасов. А уж то, что император сам возьмет на себя при таких тяжелейших обстоятельствах обязанности Верховного Главнокомандующего, никому в его окружении и в голову не приходило.
   Ведь было общеизвестно, что Николай Второй в военном деле решительно ничего не понимает и, следовательно, все будет решать его начальник штаба. Но как бы ни был хорош начальник штаба, пусть даже - гениален, он не может везде заменить своего начальника. Состоявший при государе начальником штаба генерал Алексеев был бы, наверное, безупречен у настоящего Главнокомандующего, но у такого Верховного, за которого все нужно было решать, направлять его действия, поддерживать его постоянно колеблющуюся волю, он был совершенно непригоден, ибо сам генерал был воли недостаточно крепкой и решительной. Последующие события лишь подтвердили, что отсутствие настоящего Главковерха не позволило российской армии достичь окончательного успеха в победоносном 1916 году, а в следующем - привело к утрате короны самим царем...
  

* * *

   На протяжении зимы в российской армии шло усердное обучение пополнения, наладилось снабжение оружием и боеприпасами. Солдаты в окопах повеселели и стали говорить, что при таких условиях воевать можно и есть полная надежда победить врага. В начале весны главнокомандующим Юго-Западным фронтом вместо генерала Иванова был назначен генерал А.А. Брусилов, до этого успешно руководивший действиями 8-й армии и снискавший громкую боевую славу. Едва прибыв в Бердичев, где располагался штаб фронта, и успев познакомиться лишь с положением дел в двух ближайших дивизиях, Алексей Алексеевич был срочно вызван в Ставку, на военный совет. Главным вопросом на нем значилась выработка программы боевых действий на летнюю кампанию 1916 года.
   Начальник штаба ВГК генерал Алексеев изложил свои предложения, смысл которых заключался в передаче всей резервной тяжелой артиллерии и всего общего резерва Западному фронту, который был должен нанести главный удар в направлении Вильно. Некоторую часть резервов предполагалось передать Северо-Западному фронту, который наносил вспомогательный удар в том же направлении. Что касается Юго-Западного фронта, то начальником штаба ВГК было заявлено, что он к наступлению не способен и должен держаться строго оборонительно, а в наступление перейти лишь тогда, когда ясно обозначится успех наступления двух других фронтов.
   Выступивший затем генерал Куропаткин заявил, что его Северо-Западный фронт к наступлению не готов и прорвать укрепленные полосы немцев невозможно. В таком же духе высказался и главком Западного фронта Эверт, настаивавший на продолжении оборонительных действий. Когда очередь дошла до Юго-Западного фронта, его вновь назначенный главком Брусилов удивил всех своим оптимизмом. Он заявил, что войска фронта сохранили вполне боевой дух, что наступление возможно и, при нынешнем соотношении вооружения, он не сомневается в успехе его. Но что не может себе представить, чтобы во время генерального наступления его фронт попросту бездействовал!
   После такой речи генерала Брусилова, поддержанной начальником штаба Главковерха, генералы Куропаткин и Эверт несколько изменили свои позиции и сказали, что наступать-то они смогут, но вот ручаться за успех нельзя. В итоге план Алексеева, с уточнениями Брусилова, был принят. Правда, его предшественник генерал Иванов, состоявший теперь при государе, после попытался отговорить царя от участия в наступлении Юго-Западного фронта, поскольку войска слишком переутомлены и все кончится катастрофой. Но царь отказался сам менять планы, отослав его к Алексееву.
   Летнее наступление войска Юго-Западного фронта начали раньше всех - 22 мая, вопреки ранее утвержденному плану, но ввиду сложившихся трудностей у итальянцев под Трентино. Прорвав с ходу позиционную оборону австро-венгерских армий на фронте 550 и на глубину до 150 километров, нанеся им огромный урон, фронт готов был развить свой успех.
   Но из-за отсутствия фронтовых резервов и запоздалого ввода в прорыв стратегического резерва - Особой армии, а также ввиду переброски и ввода в сражение свежих дивизий противника, дальнейшего развития наступление русских, не поддержанное другими фронтами, не получило. Военно-политическое значение Луцкого прорыва, которому уже позднее, при Советской власти, дали название Брусиловского, тем не менее, оказалось огромным: Юго-Западный фронт оттянул на себя с фронтов в Западной Европе свыше 30 дивизий противника, что облегчило положение союзников и спасло от разгрома итальянскую армию, а Румынию вынудило выступить на стороне Антанты.
   Полковник Курилов к началу наступления уже возглавлял штаб 7-й кавалерийской дивизии в составе 8-й армии, которую после Брусилова принял генерал Каледин. Их армия наступала на Луцком направлении, имея наилучший во всем фронте состав, поскольку, будучи правофланговой, она должна была содействовать соседнему, Западному фронту, который наносил, как известно, главный удар.
   Дивизия следовала в полосе наступления 30-го армейского корпуса и была введена в прорыв с целью развития успеха. 25 мая ее полки первыми ворвались в сильно укрепленный Луцк. За этот бой Григорий Иванович был представлен к награждению Георгиевским крестом и впоследствии получил эту высокую награду - первую с начала Мировой войны - из рук генерала Брусилова.
  

* * *

   В селе Курилово, несмотря на различные перипетии на фронте, жизнь продолжалась, в основном, согласно календарю. Сельхозработы, вначале несколько сокращенные после отъезда Николая Ивановича с Ванюшей в город, затем были возвращены к прежним масштабам, поскольку появилась дополнительная рабочая сила - военнопленные из австро-венгерской армии. Правительство разрешило их использовать русским землевладельцам, взявшим при этом на себя все заботы по размещению и питанию.
   Управляющий имением Леопольд Федорович с умом подошел к этому делу, лично подобрав в расположенном неподалеку лагере военнопленных три десятка крестьянских парней - чехов, словаков, венгров. И уже из их числа он назначил двух бригадиров, с которых потом и спрашивал за выполнение заданий. Впрочем, работали мужики, соскучившиеся на войне по такой привычной деревенской работе, добросовестно и ругать их было практически не за что.
   А как-то раз в воскресенье Ванюша вновь встретил на станции долговязого телеграфиста и тот, улыбаясь во весь рот, как старому знакомому, сообщил ему сногсшибательную новость:
   - Слыхал, в Петрограде убили Распутина.
   Ванюша мог без запинки перечислить фамилии почти всех министров царского правительства - от Штюрмера и Протопопова до Сухомлинова - имена их постоянно мелькали в то время на страницах газет, но о Распутине он услышал наверное впервые.
   - А кто такой Распутин?
   - Мужик один, из Сибири, из Тобольской губернии,- пояснил Ванин знакомец. - Обычный вор - Гришка Распутин, конокрад, малограмотный. Пробрался в царский дворец, объявился святым, вроде как апостол, стал дурачить и царя и богомольную царицу, в баню с фрейлинами ходить. Гришка-антихрист этот настолько завладел царем, что уже министров и генералов без его согласия не назначали. А он сам пил-гулял в свое удовольствие... Вот князь Юсупов, вместе с Великим князем Дмитрием Павловичем его и кокнули. Заманули вроде как бы погулять, да и пристрелили там его из револьвера. А потом еще и в прорубь кинули, чтоб верней было.
   - Царица небесная, что ж теперь будет? - изумился подошедший к ним сзади кучер Ерофеич.
   - А то и будет,- приосанившись, ответил телеграфист,- что скоро всему конец: войне, царю и всяким безобразиям вроде распутинских. Корень-то у власти подгнил - недолго дереву стоять!..
  
   Ванюша к тому времени учился в третьем классе гимназии, успевая еще и со своей теплицей управляться. Ранней весной 1917 года схоронили на фамильном погосте тихо отошедшую Анастасию Захаровну, последнюю из ее поколения. Старшим в роду Куриловых стал теперь отец Ванюши, но служба была у него на первом плане и за два с половиной года войны он так ни разу и не побывал в родовом гнезде. Так что младший из братьев - Николай Иванович уже окончательно утвердился в качестве хозяина имения. Правда, крестьяне к нему, как некогда к Хромому графу, со своими заботами не шли в любой день. Да и по выходным, когда молодой хозяин приезжал с Ванюшей из города, к нему приходили разве что за деньгами, выплату которых управляющий порой задерживал.
   Граф внимательно выслушивал жалобу и, если сумма была не очень значительна, тут же доставал портмоне и расплачивался из своей зарплаты университетского преподавателя. А Леопольду Федоровичу лишь для сведения затем сообщал об этом, полностью доверяя бывшему учителю, ставшему теперь его опорой и надеждой в хозяйстве.
   Еще не сошел снег, как из обеих столиц да и с фронта стали доходить до губернии и даже в село Курилово тревожные вести. В Петрограде, как стали теперь именовать Петербург, стихийные восстания рабочих против царизма, войны, хозяйственной разрухи и голода переросли во всеобщую политическую стачку. Затем начались столкновения с полицией и войсками, подвезенными для подавления восстания. Но солдаты стали переходить на сторону рабочих, и революция развертывалась уже в полную силу.
   В Харькове пока дальше студенческих сходок и митингов дело не дошло, но все больше в городе становилось дезертиров с фронта, которые вносили в жизнь обывателей дезорганизацию и анархию. Занятия в университете еще какое-то время продолжались, но потом ректор вынужден был объявить о досрочном завершении учебного года. Вслед за тем закрылись и остальные учебные заведения города.
   А Ванюша с дядей Николаем еще раньше, в конце апреля, вновь перебрались в имение, поскольку в разгаре была посевная страда, а военнопленные "австрияки" начали под шумок разбегаться - не только с куриловской фермы, но и из лагеря, где охрана тоже прониклась революционным интернационализмом. Николай Иванович сумел уговорить четырех чехов и двух словаков остаться до конца весенней страды, поскольку самим им было не управиться. В селе к тому времени появились уже несколько фронтовиков, но все с винтовками и менять "мечи на орало" они пока не торопились.
   К лету в Курилово стал орудовать комбед - комитет бедноты, который взял на себя всю полноту власти в селе и на окрестных хуторах. Замахнуться на господское имение комбедовцы пока не решались - слишком свежа еще была среди селян память об авторитетном и заботливом графе Иване Захаровиче.
   Проведший молодые годы в Швейцарии Николай Иванович не имел такого авторитета, как у его покойного отца, не было у него и глубокого понимания жизни простого народа. Он был талантливый ученый-биолог и его больше тянуло к природе, чем к людям. Хотя все же те, кому доводилось работать непосредственно под его руководством, худого слова о нем, как и об отце, сказать не могли.
  
  

Глава одиннадцатая

РЕВОЛЮЦИЯ

  
   К концу февраля 1917 года лидер основанной им партии октябристов Гучков, поддержанный думской фракцией кадетов, заручившись поддержкой высшего генералитета, председателя Госдумы Родзянко и некоторых "продвинутых" газетчиков, подготовил государственный переворот. Обществу внушили, что царь неспособен довести войну до победного конца, что столица империи Петроград на грани голода и что необходимо правительство "народного доверия". Так называемые "демократические агитаторы" разложили 150-тысячный столичный гарнизон, состоявший преимущественно из запасных и тыловых частей. А Родзянко в телеграмме, отправленной в царскую Ставку, сильно преувеличил степень возмущения народа и реальной опасности для правящей династии.
   Поддержавшие заговор Гучкова генерал Алексеев и послушный ему главком Северного фронта Рузский саботировали отправку верных частей для подавления мятежа в столице. И одновременно они внушали царю Николаю, что нет иной возможности спасти семью и династию в целом, кроме отречения от престола. К этой позиции они склонили и остальных главнокомандующих фронтами. И в конце концов 2 марта Николай II подписал отречение от престола за себя и за наследника - царевича Алексея, передав власть своему брату, Великому князю Михаилу Александровичу. Но Михаил от нее сразу же отказался и Россия осталась фактически без царя, без привычной стране и народу власти.
   А на пост Верховного Главнокомандующего еще царем был назначен главный заговорщик - генерал Алексеев. Оценку его истинной роли в крушении Российского государства дал позднее бывший соратник генерал Рузский, к которому с большим уважением относился Григорий Иванович Курилов. "Судьба государя и России,- свидетельствовал он,- была решена генералом Алексеевым. Ему предстояло два решения, для исполнения которых "каждая минута могла стать роковой", как он сам справедливо отмечает в своей циркулярной телеграмме. Либо сделать "дорогую уступку" - пожертвовать государемnbsp; Весна пришла, как по расписанию, и пролетела - в посевной страде - как одна неделя. С фронтов вести приходили все хуже, а в городах и селеньях безрукие и безногие калеки уже не были редкостью. Со времени первого письма от отца прошло почти полгода, прежде чем Ванюше вновь довелось плясать, получая из рук бабушки Захаровны второе, теперь - с фронтовым штемпелем.
, которому он присягал, коего он был генерал-адъютантом и ближайшим советником по ведению войны и защите России. Либо - не колеблясь вырвать из рук Временного правительства захваченные им железные дороги и подавить бунт толпы и Государственной думы. Генерал Алексеев избрал первое решение - без борьбы отдать все самочинным правителям будто бы для спасения армии и России. Сам изменяя присяге, он думал, что армия не изменит долгу защиты родины..."
  
   Военный министр Временного правительства Александр Керенский побывал на фронтах, пытаясь убедить на митингах солдат продолжать войну "до победного конца". Однако солдатская масса желала мира и не признавала предательскую Государственную думу. К маю уже не только на Северном, но и на всех других фронтах войска совершенно вышли из повиновения, и никаких мер воздействия на солдат предпринимать было невозможно. Не слушались они теперь не только своих офицеров, но и назначенных из Петрограда правительственных комиссаров.
   И в этой сложнейшей обстановке Керенский предложил генералу от кавалерии Брусилову занять пост Верховного главнокомандующего, надеясь, что его авторитет героя войны и слава всенародного любимца помогут совладать хотя бы с частью армии, в какой-то мере примирить офицеров и солдат. Сам же Брусилов понимал, что война, в сущности, окончена, ибо нет средств, которые заставили бы войска воевать. Объезжая фронты, Алексей Алексеевич сумел угомонить некоторые слишком разбушевавшиеся дивизии и уговорил их держать оборону, отражая атаки противника, если он станет наступать. Но сами наступать солдаты повсеместно и категорически отказывались, поскольку им ранее был обещан "мир, без аннексий и контрибуций".
   А спустя два месяца Временное правительство решило еще раз поменять Главковерха: Брусилова сменил его бывший подчиненный - генерал Корнилов, имевший славу храбреца, бездумно бросавшегося с войсками в бой. Вследствие своей горячности он без пользы губил на войне солдат, а провозгласив себя 25 августа 1917 года диктатором России и подняв контрреволюционный мятеж, погубил своей выходкой множество достойных офицеров.
   В их числе оказался и командир кавалерийской бригады полковник Григорий Иванович Курилов, за которым пошли не только все офицеры, но и большинство нижних чинов, безоговорочно веривших своему боевому командиру. Но менее чем за неделю красногвардейским отрядам удалось полностью подавить корниловский мятеж, а сам "диктатор" Корнилов, вместе с другими генералами - Лукомским, Деникиным и Романовским - оказался под арестом в быховской Ставке. Обязанности Главковерха принял на себя военный министр Керенский.
   Немногие из мятежников, кто уцелел в той "мясорубке", группами и поодиночке пробивались на Дон, где генерал Алексеев при помощи Антанты начал формирование Добровольческой армии. Привел в Новочеркасск остатки своей бригады и Григорий Иванович Курилов. Но по пути он, со всем отрядом, завернул в свое родовое имение, чтобы дать отдых уставшим бойцам и лошадям.
   В скором времени этот его необдуманный поступок стал причиной злоключений младшего брата и старшего сына - сельские активисты не простили им родство с полковником и поддержку корниловцев. Но не могли же Николай Иванович с Ванюшей поступить в той ситуации иначе, отказав в приюте и еде родному человеку и его сослуживцам...

* * *

   К началу зимы волна большевистской революции докатилась и до Слобожанщины, где пока еще власть действовала в старой организации, но с учетом некоторых новаций Временного правительства. В городах были созданы и Советы, преимущественно - эсеровско-меньшевистские, но реальной силы они пока не имели. И вот в первых числах декабря Харьков буквально загудел от заполонивших его отрядов Красной гвардии, а во всех "присутственных местах" появились комиссары Совнаркома. Революционные толпы бурлили не только в городах и на станциях, но даже в такой глуши как Курилово.
   В самом имении пока было спокойно, хотя его обитателям становилось все труднее общаться с остальным миром. Последние новости привез им из Харькова старый гимназический товарищ Николая Ивановича, чье имение располагалось верст на тридцать дальше. Пока Ерофеич помогал кучеру гостя налаживать сломавшуюся рессору пролетки, бывшие однокашники за чаем обсудили последние события в стране и собственные перспективы на ближайшее будущее.
   - Керенский сбежал, Временное правительство низложено и вся власть теперь у большевиков, - Рассказывал гость. - Но на юге Каледин объявил себя правителем и отказался признать Ленина. Я читал циркуляр: подчиняться приказам только верховного правителя Дона. А это значит - новая война. Теперь - русских с русскими, междоусобица. Формируется Добровольческая армия, и уже в Ростове и Таганроге возникли столкновения местной Красной гвардии с офицерскими частями.
   - Да-а, смутные настали времена,- раздумчиво произнес Николай Иванович. - Но что же делать нам, русским интеллигентам, людям невоенным? Придется, видимо, в эмиграцию отправляться...
   - Ну, я думаю, мы еще за свое, кровное постоим,- решительным тоном ответил гость. - Я уже в ближайшее время намерен отправиться в Новочеркасск, в дивизию к своему брату. А твой-то тоже там?
   Ответить Николай Иванович не успел: в приоткрывшуюся дверь заглянул Ерофеич и сообщил, что коляска их гостя исправна, можно ехать дальше. Так этот разговор и закончился, едва начавшись. Но свои последствия он в будущем имел, и притом - весьма печальные...
  
   Уже вскоре после Нового года в ближайших к губернскому Харькову волостях стали создаваться сельскохозяйственные коммуны. И Курилово оказалось в числе первых, куда были направлены с этой целью красногвардейские отряды. На сельском сходе председатель местного совета, до начала войны работавший в графском имении, предложил именно там создать коммуну.
   - Старого графа больше нет,- заявил бывший скотник, вернувшийся с фронта георгиевским кавалером,- а новый к хозяйству неспособный. Учитель ихний, бельгиец, в нашем крестьянском деле и вовсе ни хрена не смыслит. Так что спасать нам нужно фольварк, пока другие на него лапу не наложили. Наше там все, трудом и потом нашим создано...
   И вместе с прибывшим из города отрядом куриловские активисты отправились экспроприировать графское имение. Николай Иванович, заранее предупрежденный Ерофеичем, спокойно встретил их возле въездной арки и пригласил руководителей делегации пройти в дом для беседы.
   - Я целиком поддерживаю идею национализации сельскохозяйственных ферм,- сказал он. - И готов предоставить власти все необходимые документы на движимое и недвижимое имущество. Вопрос лишь в том, кто сможет грамотно, с умом хозяйствовать на этой ферме. - И Николай Иванович предложил свою кандидатуру на должность управляющего. - Я по образованию агроном-селекционер, имею опыт...
   Председатель совета и командир отряда не были готовы к такому повороту событий - они ведь собирались силой захватывать имение, а тут им все целиком передают добровольно. Решено было прямо перед господским домом провести сельский сход, который и принял предложение Николая Ивановича.
   Уже на следующий день работников в новоиспеченной коммуне было хоть отбавляй: все хотели закрепиться на лучших местах. И бывшему графу, в одночасье ставшему управляющим, пришлось вместе с председателем сельского совета проявить и мудрость, и хитрость, чтобы всех удовлетворить. А самое активное участие во всех нововведениях принимал Ванюша, зачисленный на должность счетовода.
  

* * *

   Но коммуна просуществовала лишь до конца первой посевной кампании. В середине марта в Москве был ратифицирован мирный договор с Германией, по которому от России отторгались огромные территории, включая и Слобожанщину. В Харьков и другие города губернии вошли части германской армии, один из отрядов которой разместился в бывшем графском имении. Работники так называемой коммуны в большинстве своем разбежались по домам, а кое-кто ушел с красногвардейцами на восток.
   Ухаживать за посевами было некому и Николай Иванович обратился к немецкому командованию за помощью, не подозревая, как это отразится в будущем на нем лично. Сами немцы работать на поле и в саду, конечно же, не стали, но куриловских крестьян ежедневно под дулами винтовок выводили на отведенные им еще в коммуне места. Урожай таким образом удалось спасти, однако большая его часть была конфискована немецкими тыловиками. И впустую отработавшие весь сезон крестьяне затаили злобу на молодого графа.
  
   В ноябре 1918 года уже в самой Германии разразилась революция, и Советское правительство аннулировало Брестский мирный договор, развернув наступление против оккупационных войск. К концу года Харьков был освобожден Красной Армией, а в Курилове снова заговорили о коммуне.
   Но теперь доверия к Николаю Ивановичу у местных крестьян уже не осталось вовсе. Да и головой сельского совета стал присланный из уезда большевик-железнодорожник, абсолютно не разбиравшийся в сельском хозяйстве, но свирепо ненавидевший помещиков и капиталистов.
   - Уезжать вам нужно, Николай Иванович, вместе с Ванюшей,- повторял бывший учитель Леопольд Федорович. - Да и мне тоже, пока не пришли по наши души.
   - Да кому мы, земледельцы, мешаем? - упорствовал Николай Иванович. - Будем, как и прежде, работать. Мечту я свою хочу осуществить: создать на базе нашей фермы элитное хозяйство, будем с Ванюшей заниматься селекцией, новые сорта яблонь, груш, пшеницы выводить...
   Но в стране уже вовсю полыхало пламя гражданской войны, и никому не было дела до идей молодого ученого. Зато графское его происхождение кое-кому не давало покоя. И в один из февральских дней 1919 года новый председатель совета, с отрядом в три десятка штыков, заявился в имение или, как он выразился, принадлежащую народу трудовую коммуну, чтобы выселить оттуда всех "чуждых элементов". Входить в барский дом и вступать в переговоры председатель категорически отказался, заявив, что с германскими пособниками ему не о чем говорить.
   Он потребовал от Николая Ивановича передать членам правления коммуны все документы и в течение двух часов покинуть территорию имения навсегда. С удивлением услышал Ванюша, стоявший в толпе перед домом, как бывший их кучер Ерофеич, оказавшийся теперь членом правления коммуны, нашептывал председателю на ухо о его отце - корниловском полковнике, заезжавшем в имение с казаками. Вспомнил подлый старик и о визите их соседа, собиравшегося бежать на Дон, к Каледину...
   - Так вот оно что! - взревел мгновенно побагровевший председатель. - К стенке поставить надо белую падлу, а не миндальничать тут с ними. Давай, командир, действуй!
   Дважды повторять командиру отряда ЧОН не требовалось - эта акция не была для него первой.. Бойцы тут же скрутили проволокой руки Николаю Ивановичу, а тем временем старик Ерофеич с тремя мужиками уже вытаскивали из флигеля учителя-бельгийца.
   - Вот энта гнида нерусская над нами измывалась,- визгливо кричал распалившийся кучер.
   Обоих - бывшего хозяина и управляющего имения - чоновцы, уже набившие руку на подобных казнях, поставили перед стеной флигеля. Туда же приволокли и Ванюшу, на которого указала какая-то злобная баба, но председатель совета велел убрать его в сторону.
   - Куда его, малолетку? Он в колонию пойдет, на перевоспитание.
   Залп грянул нестройно, толпа ахнула, отпрянув к барскому дому. А Ванюша, зажав себе руками рот, чтобы не закричать от ужаса, увидел падающими своего дядю Николашу и учителя, и сам медленно осел без чувств на снег...
  

* * *

   Что творилось тогда на землях Украины, многим ее гражданам и до сих пор почти неизвестно. Из современных учебников истории у людей складывается впечатление, что, кроме УНР со столицей в Киеве и ЗУНР - во Львове, никаких иных республик в Украине и не было. В действительности же все обстояло несколько по-другому: после Февральской революции 1917 года и в результате Первой мировой войны на ее территории возникло множество "республик" и "правительств". Среди них - Киевское национальное правительство Центральной рады, которую сменил вначале Гетьманат, а после - Директория, советское правительство в Харькове, крымско-татарское правительство - в Бахчисарае, Донецко-Криворожская советская республика, Одесская советская республика, советская республика Тавриды в Симферополе, Вольная республика батьки Махно со столицей в Гуляй-Поле, Руська народна рада в Пряшеве.
   Так что отмечаемый теперь в Украине ежегодно 22 января День злуки, мягко говоря, притянут за уши. Да, действительно, Акт Злуки был провозглашен на всеукраинском Конгрессе трудового народа 22 января 1919 года. И церемония та была весьма торжественной, но самого воссоединения всех украинских земель не произошло. А государственный деятель Украины М.С. Грушевский, которого выставляют как автора "злуки", на то время уже не был президентом УНР: чуть не за год до этого события - в апреле 1918 года - союзные Центральной раде немецкие войска распустили ее, заодно арестовав несколько министров по обвинению в похищении банкира Доброго. И на провозглашении Акта Злуки Грушевский был лишь в качестве рядового депутата Конгресса трудового народа, а председателем его был избран некий С. Витик.
   Номинальная власть в Киеве в то время принадлежала главе Директории Владимиру Винниченко, но лишь формально. Реальная же власть тогда была в руках сечевых стрельцов, а персонифицированно можно говорить о диктатуре Симона Петлюры. Но именно этот Головной атаман спустя всего лишь год после "злуки" подписал с поляками договор, по которому отдал им всю Западную Украину за помощь в борьбе с большевиками. А еще раньше тот же Петлюра в обмен на обещание денег и оружия согласился с захватом Румынией территории Бессарабии. Вот каким "единением" занимались национал-патриоты!
   Что же касается самого Акта Злуки, то готовился он вдали от украинского народа, как говорится - "под ковром", во время многочисленных переговоров руководства УНР и ЗУНР с представителями Запада. Несмотря на провозглашение США в знаменитых "14 пунктах Вильсона" одной из целей своей европейской политики сохранение многонациональной Австро-Венгерской империи (при гарантировании автономного развития входящих в ее состав народов), в октябре 1918 г. во Львове члены репрезентации (украинцы - члены имперского парламента, а также галицкого и буковинского сеймов) при участии греко-католической церкви создали "конституанту украинських земель Австро-Угорщини" - Украинскую Раду в составе 56 человек во главе с Евгением Петрушевичем.
   Большинство, кроме лишь социал-демократов, выступало за провозглашение западноукраинских земель коронным краем в составе Австро-Венгрии. Эту идею Петрушевич предложил 19 октября участникам собрания. Но социал-демократ Николай Ганкевич озвучил другой вариант - воссоединение Западной и Надднепрянской Украины, но не с режимом гетьмана Скоропадского. Однако, по мнению политической элиты Польши, Западная Украина не могла существовать вне Речи Посполитой. И 28 октября в Кракове была создана польская ликвидационная комиссия, которая предъявила претензии на Галичину.
   Само провозглашение "злуки" ЗУНР с несуществующей уже ни юридически, ни фактически УНР произошло 10 ноября 1918 г., и лишь ее оформление состоялось 22 января 1919 г.. Случилось это потому, что, по мнению руководства ЗУНР, украинцы Буковины и Галичины, которых насчитывалось от 2 до 3 миллионов, были бы в противном случае обязательно ассимилированы поляками, которых было в десять раз больше. Немалую роль в том, что сегодня отмечается именно дата 22 января, сыграла и Германия. На мирных переговорах в Брест-Литовске в январе 1918 года генерал Людендорф посчитал необходимым предложить украинцам заключить отдельный мир, не обращая внимания на позицию Австро-Венгрии. И уже на третий день переговоров украинская делегация во главе со статс-секретарем по иностранным делам Голубовичем выразила готовность подписать мир независимо от позиции советской делегации. Троцкий был вынужден согласиться и с этими условиями, и с приглашением на переговоры украинской делегации. 27 января представители Четвертного союза подписали в Берлине мирный договор с УНР.
  
   Но именно в тот день столица Украины уже была в руках большевиков. А Брестский мир не смог стабилизировать обстановку в Восточной Европе. В начале марта в Киев вернулось, на штыках немецкой оккупационной администрации, правительство УНР. Когда же непредсказуемое поведение украинских социалистов стало раздражать их германских хозяев, к власти пришло более сговорчивое правительство гетмана Скоропадского. Но Петлюра все туже и туже затягивал петлю вокруг Киева. Тогда Скоропадский выпустил приказ о мобилизации всех без исключения мужчин от восемнадцати до тридцати пяти лет. За неявку мобилизованных должны были отвечать своей головой коменданты домов, которые подлежали в этом случае расстрелу. Приказ был расклеен по всему городу, когда в киевских пригородах уже гремела канонада, которая предвещала неизвестно какую, но близкую перемену. Лозунг "Хай гирше, та инше" был в то время едва ли не самым популярным в Киеве.
   Бои между гетманцами и петлюровцами шли уже на киевских околицах, а по улицам города все так же спокойно разъезжали на сытых гнедых лошадях немецкие кавалеристы. Гетман или Петлюра - немцам было все равно. Прежде всего должен соблюдаться порядок - орднунг! А в городе был кавардак: по одним улицам валят петлюровцы, по соседним отступают гетманцы. На Приорской площади сердюки сваливали в кучу винтовки и патроны - немцы тут же подъехали к ним и невозмутимо взяли под охрану. Толпы щирых украинцев, стоявшие вдоль тротуаров, кричали петлюровцам "слава!", а на других зыркали с бешеной злобой. А уже следующим утром в Киев въехал на белом коне сам "атаман украинского войска и гайдамацкого коша" пан Петлюра.
  

* * *

   В расклеенных накануне объявлениях с полным отсутствием юмора сообщалось, что новый глава Директории въедет в столицу на белом коне, подаренном ему жмеринскими железнодорожниками. Что заставило их подарить Петлюре именно коня, а не, скажем, дрезину или паровоз, было непонятно. Однако ожиданий киевских торговок, горничных и престарелых генеральш Петлюра не обманул, действительно въехав в завоеванный город на довольно смирном белом коне. На самом атамане был защитный жупан на вате, а кривая запорожская сабля, взятая из музея, била его по ляжкам. Коня покрывала голубая попона с желтой каймой. Множество щирых украинцев с благоговением взирали на бледного припухлого Петлюру, с его кривой "шаблюкой", и на гайдамаков, гарцевавших позади него на своих косматых конях.
   Вслед за Петлюрой ехала Директория - расхлябанный неврастеник писатель Винниченко, а за ним - какие-то замшелые и никому не ведомые министры. Так началась в Киеве короткая и легкомысленная власть Директории. Склонные к иронии киевляне сделали из нового "самостийного" правительства такую мишень для неслыханного количества анекдотов. Особенно веселило горожан то, как в первые дни новой власти опереточные гайдамаки, в синих жупанах и со свешивавшимися из-под папах длинными чубами - "оселедцами", ходили по Крещатику со стремянками, влезали на них, снимали русские вывески и вешали вместо них украинские. При Петлюре все казалось нарочитым - гайдамаки, деньги, и вся его политика, и сивоусые громадяне-шовинисты, что выползли в огромном количестве из своих пыльных нор, и язык.
   Петлюра привез с собой так называемый галицийский язык - довольно тяжеловесный и полный заимствований из соседних языков. А блестящий, действительно жемчужный, как зубы задорных молодиц, острый, поющий, народный язык Украины отступил перед новым пришельцем в далекие хаты и левады шевченковской сельской глубинки. Там он и прожил "тишком-нишком" все те лихие годы, но сохранил свою поэтичность и не позволил сломать себе хребет. Вплоть до конца века, когда галичане уже без оружия подмяли славный город Киев под себя, перекраивая теперь не только язык украинцев, но даже всю историю государства, и в третий раз не сумевшего распорядиться упавшей с небес "незалежністю"...
  
   Уже с начала 1918 года на территории Украины стали проводить боевые операции и войска стран Антанты, которых не устраивало ее превращение в германский протекторат. А 27 августа в Москве был подписан советско-германский Добавочный договор, по которому Германия обязалась "действовать в том направлении, чтобы Россия - по мирному договору с Украиной - получила часть Донецкого угольного бассейна, соразмерную с ее экономическими потребностями, и чтобы Украина предоставила для вывоза в Россию часть своей железорудной продукции..." Россия же обязалась за это отдавать Украине 1/4 часть добытой в Баку нефти.
   Вначале, когда Директория, уже возглавлявшаяся Петлюрой, подняла в Белой Церкви восстание против Скоропадского, с ней были лишь "сечевые стрельцы" - галичане Коновальца. Но Петлюра стал усиленно распускать слухи, что он - сторонник советской власти, и уже вскоре к нему начало стекаться революционное крестьянство. Что и позволило ему сформировать 50-тысячную крестьянскую армию, с которой он вступил в Киев. Петлюровцы шли под красными большевистскими знаменами и с лозунгами "За владу Рад!", "За радянську владу!".
   Но, вступив под ними - через специально для него сооруженную триумфальную арку - в столицу Украины, Петлюра вскоре реальную власть сосредоточил в штабе сечевых стрельцов, перед которыми он заискивал и всячески выражал свою с ними солидарность. Именно ими было установлено осадное положение в Киеве, введена цензура печати, запрещены собрания. Зато буйным цветом расцвел выпуск фальшивых денег - кажется, только ленивый не рисовал себе сам карбованцы. Фальшивых денег было так много, а настоящих так мало, что население молчаливо согласилось не делать между ними никакой разницы.
   Вся власть Директории и Симона Петлюры выглядела настолько провинциально, что некогда блестящий город Киев превратился в большущих размеров Шполу или Миргород с их казенными присутствиями и заседавшими в них Довгочхунами. По одному из многочисленных свидетельств очевидцев тех событий, "все время владычества Директории, каких-нибудь шесть недель, было временем самого необузданного национализма и русофобства. И вместе с тем это было время невиданно жестоких и кровавых еврейских погромов в Киеве".
   Петлюра больше всего надеялся на французов, занимавших тогда Одессу. А с севера неумолимо нависали советские войска. Петлюровцы распускали слухи, будто французы идут на выручку Киеву, будто они уже в Виннице, в Фастове. И в этом якобы клялся Петлюре французский консул Энно. Слухи превращали киевлян в каких-то зомби, веривших уже во всякую чушь, вплоть до того, что Украина будет объявлена одним из департаментов Франции, или что кинозвезда Вера Холодная собрала свою армию и, въехав в Прилуки на белом коне, как Жанна Д`Арк, объявила себя украинской императрицей.
   Но тут в Германии началась революция. Немецкий гарнизон Киева спокойно и культурно избрал свой Совет солдатских депутатов и стал готовиться к возвращению на родину. И тогда Петлюра решил воспользоваться моментом и разоружить немцев. Но те узнали об этом и рано утром все немецкие части, под грохот барабанов и цокот кованых сапог, прошли маршем по кругу через весь город и возвратились в казармы. Петлюра тут же отменил свой секретный приказ - после той молчаливой демонстрации силы. А с подходом к Киеву советских войск немцы сами быстро покинули его. Когда бои шли уже у Броваров и Дарницы, всем стало ясно, что дни петлюровской власти сочтены. Но комендант города напоследок еще издал один приказ, над которым потом долго потешались киевляне.
   В том приказе шла речь о ночном применении против большевиков смертоносных фиолетовых лучей, якобы предоставленных Петлюре французским командованием. И в связи с предстоящим пуском тех лучей населению города предписывалось "во избежание лишних жертв" спуститься в подвалы и до утра из них не выходить. Киевляне привычно залезли в подвалы, где они не раз отсиживались во время переворотов и погромов, и в ту ночь в городе было мертвенно тихо. Даже артиллерийский огонь красных замолк и лишь только отдаленный гул колес доносился до слуха. Самые опытные из жителей догадались, что это воинские обозы уходят спешно к западу. А на следующее утро Киев был полностью свободен от петлюровцев, которые под прикрытием мифических фиолетовых лучей отступили без помех. И город вновь остался без власти. Лишь в полдень в столицу Украины вступили по Цепному мосту, под громкие звуки гармошек и песни, Богунский и Таращанский полки Первой Украинской дивизии Щорса.
  
   Сам договор между ЗУНР и УНР "Об имеющем состояться слиянии обеих украинских держав в одну государственную единицу" был подписан 1 декабря 1918г. в Фастове под Киевом, причем в его пункте 4 была оговорена автономия (!) западных земель в ее составе. Но даже и такое объединение - на бумаге - просуществовало менее полугода. 9 июня 1919г. в Залищиках на Тернопольщине, в условиях военного поражения и государственного развала, ЗУНР наделила Е.Петрушевича полномочиями диктатора. Но глава Директории Симон Петлюра не признал этих его полномочий и учредил отдельное министерство по делам ЗУНР, что фактически перечеркнуло право на ее существование как государственного образования. А еще спустя месяц, 16 июля, остатки Галицкой армии были окончательно разбиты красными.
   Так, из-за непримиримых противоречий между буржуазными демократами ЗУНР и радикальными национал-социалистами УНР, прекратило тогда свое существование "соборное" украинское государство. Руководство ЗУНР считало первоочередной задачей борьбу с Польшей, не отрицая союза с Деникиным, а Симон Петлюра предпочитал воевать с большевиками даже за счет интересов Галичины, но вероятность союза с белогвардейцами отбрасывал. Вот так была утрачена возможность создания украинской державы, а ее осколки надолго стали составными частями других государств.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Часть вторая

ТЕНЬ ДЕКАБРЯ

  
  
   Пока свободою горим,
   Пока сердца для чести живы,
   Мой друг, отчизне посвятим
   Души прекрасные порывы!
  
   А. Пушкин
  
  
  

Глава первая

ВНУКИ

  
   Император Александр возвращался в Россию из Европы победителем самого Наполеона. Несмотря на жестокий мороз, улицы Санкт-Петербурга с утра были запружены ликующими толпами. Солдаты и жандармы едва сдерживали народ, пока царь проезжал мимо, отвечая на приветствия поднятием руки. При въезде его в город грянул орудийный салют и зазвонили разом все церковные колокола. У Зимнего дворца кортеж остановился, встреченный матерью-императрицей и членами августейшего семейства.
   - О, сын мой! - воскликнула вдовствующая императрица, со слезами гордости на щеках целуя руку Александра. Затем царь поздоровался с императрицей Елизаветой, с сестрой Екатериной и братьями Николаем и Михаилом. Отсутствовал только наследник престола Константин, лишь недавно назначенный главнокомандующим новой польской армии и ныне от души измывавшийся в Варшаве над теми "гоноровыми пшеками".
   Вдоль анфилады огромных залов дворца, через которые проходила процессия, стояли шеренги придворных, склонявшихся в поклонах и приседавших в реверансах. Александр от удовольствия даже покраснел, настолько ощутимой была на этой встрече атмосфера его величия и популярности.
   - Слава Богу, мы наконец-то дома! - сказал он своему адъютанту, пройдя после всех церемоний в свои личные апартаменты.
   Возвращались домой и победоносные русские войска, удивившие Европу отвагой и мужеством. Народ, героически защитивший свою Родину от Наполеона и освободивший от него население других стран, вправе был ожидать иной для себя участи, чем вновь испытать тиранию крепостничества. Солдаты с недоумением говорили: "Мы проливали кровь, а нас снова заставляют потеть на барщине. Мы избавили Россию от тирана, а нас опять тиранят господа". Повидав жизнь простых людей в Европе, где и не было крепостничества, солдаты, вернувшись в свои города и села, только об этом говорили. Но и среду дворянскую, офицерскую не миновали разговоры о свободе, об ином государственном устройстве.
  

* * *

   Захар Григорьевич Курилов, будучи не только полным тезкой славного генерал-фельдмаршала, но и его внучатым племянником, просто обязан был сделать блестящую военную карьеру, продолжив их семейную традицию, ведущую начало от петровских времен. Дед его, Иван Григорьевич, почти тридцать лет стоявший во главе галерного флота, принес России новую славу. Правда, Григорий Иванович, отец Захара, выбрал не военную службу, а придворную, поднявшись до ранга обер-шенка и действительного тайного советника. Но единственного сына он, вскоре после изгнания Наполеона из России, определил на военную службу - в спецклассы Пажеского корпуса.
   Само это понятие - "паж" подразумевало благородное происхождение и в Россию было занесено царем Петром I с Запада. А при Павле, пригласившем в страну рыцарей Мальтийского ордена, которых англичане изгнали с Мальты, в Петербурге был основан Пажеский корпус. Рыцари взялись воспитать из детей знатнейших дворян России придворную военную касту - верных слуг престола и династии.
   В последующем, следуя за развитием русской армии, Пажеский корпус сумел сохранить свое положение привилегированного военно-учебного заведения империи. Состоял он из семи общих классов, соответствовавших семи классам кадетского корпуса, и двух специальных классов, в которых проходили программу военных училищ, но с гораздо более глубоким изучением языков - французского и немецкого.
   Для поступления юноши в Пажеский корпус требовался предварительный высочайший приказ о зачислении в пажи, что рассматривалось как большая честь, на которую имели право только сыновья генералов или внуки полных генералов - от инфантерии, кавалерии и артиллерии. А дед Захара носил звание генерал-фельдмаршала по флоту, да и титул отца соответствовал этому по табелю о рангах. Так что у юного графа Захара Курилова это право было бесспорно. И весной 1813 года его зачислили в пажи, а в середине лета он стал воспитанником младшего специального класса Пажеского корпуса.
   Поскольку почти все его одноклассники обучались в корпусе уже не один год, зачисленный "со стороны" Захар оказался в самом конце ротного списка и ему довелось приложить немало усилий, чтобы занять достойное место. Хотя, по традиции, все воспитанники младшего класса, носившие прозвище "звери", подвергались всяческим притеснениям со стороны камер-пажей старшего класса. В особенности доставалось им в лагере, в Красном Селе, где все пажи располагались в одном бараке.
   Камер-пажи придумали укладывать "зверей" спать немедленно после вечерней переклички и молитвы, певшейся одновременно всеми войсками лагеря, протянувшегося на три с лишним версты. Бывало еще светло, со стороны Дудергофского озера доносились веселые голоса молодежи, и даже располагавшиеся по соседству финские стрелки напевали свои мелодичные песни-молитвы. А рядом, за перегородкой веселились по-своему камер-пажи, распевая под гармонику.
   Однажды младшие пажи не выдержали и без всякого сговора закричали хором: "Ти-ше!" - потом второй, третий раз. Дверь распахнулась и в помещение ворвался камер-паж князь Ростовский. Его голос, призывавший к порядку, потонул во всеобщем вопле: "Во-он!" Через несколько минут рота уже стояла под ружьем на передней линейке и фельдфебель граф Куровский читал младшим пажам нотацию, находя, что "зачинщиками беспорядков являются вольнодумные будущие кавалеристы, томящиеся службой в пехотном строю".
   Год совместных неприятностей, казалось бы, должен был сплотить товарищей по классу, но его состав был настолько пестрым, что каждый держался особняком. Лишь две-три компании пажей, что по воскресеньям посещали бега на Семеновском плацу, оживленно обменивались затем впечатлениями о женщинах и выпивках. В основном же товарищество пажей выражалось в обращении их между собой на "ты". Это обращение сохранялось и после окончания Пажеского корпуса, так что бывшие пажи, пусть и в высоких чинах, заметив на мундире беленький мальтийский крестик - отличительный знак корпуса, даже к незнакомому обращались на "ты", как к однокашнику.
  
   Выпустившись через два года корнетом, 19-летний Захар Курилов был зачислен в лейб-гвардии кавалергардский полк. Казармы полка находились на Захарьевской улице - по соседству с домом, где проживали родители его матери Елизаветы Петровны и куда Захар два своих пажеских года бегал в увольнение. Мать и три его младшие сестры в то время жили в Польше, где их отец возглавлял двор великого князя Константина.
   И юный, блистательный кавалергард, не слишком отягощенный военной службой, сняв на Мойке квартиру, вел богемную жизнь. Друзья - такие же, как и он, молодые гвардейские офицеры - гуляки и повесы; балы, женщины, вино, карты... Вот с карт, собственно, все и началось. Среди партнеров Захара по висту нередко бывали ветераны гвардии, прошедшие Отечественную войну 1812 года и совершившие поход в Европу, успев при том проникнуться вольнодумием карбонариев, начитавшись крамольных книг французских мыслителей Дидро и Вольтера.
  

* * *

   Александр был любимым внуком императрицы Екатерины II, она сама руководила воспитанием его, приглашая лучших преподавателей, в том числе из Европы. Но основательного образования юный наследник так и не получил. Учителя отмечали в нем нелюбовь к серьезным занятиям, медлительность, леность, склонность к праздности. Обладая незаурядным умом, он легко улавливал мысль, но из-за своего нежелания сосредоточиться на чем-то так же быстро все забывал. В 1793 году, когда Александру еще не исполнилось и 16 лет, Екатерина II женила его на 14-летней баденской принцессе Луизе, нареченной в православии Елизаветой Алексеевной. Женитьба положила конец всяким ученым занятиям цесаревича.
   Виды императрицы Екатерины на внука были таковы, что уже в 1787 году она решила передать ему престол, минуя Павла, а в 1794 году ознакомила с этим планом наиболее доверенных сановников, ссылаясь на "нрав и неспособность" своего сына. В сентябре 1796 года, незадолго до кончины, Екатерина снова вернулась к этому вопросу, поставив Александра в известность о своем решении, и даже начала составлять манифест для "всенародного объявления". Но сделать этого не успела...
   Намерения матери не были тайной для Павла, о них он узнал от самого Александра. Уверяя отца в своем нежелании принять престол, наследник в присутствии Аракчеева принес тогда Павлу присягу как императору. Более того, Александр во всеуслышание заявлял, что он желает вообще "отречься от сего неприглядного поприща", то есть наследования престола.
   А к концу 1790-х годов вокруг Александра сложился кружок молодых и способных царедворцев, на тайных собраниях которого велись откровенные беседы о вреде деспотизма, необходимости отмены крепостного права и предпочтительности республиканского образа правления. При этом сам Александр придерживался весьма радикальных взглядов.
   Но "ужасная четырехлетняя школа при Павле", по словам Карамзина, не прошла для Александра бесследно. К скрытности и лицемерию прибавился и страх перед деспотом-отцом, а впоследствии - и боязнь заговора. Не только "тень убитого отца", но еще и опасность самому стать жертвой дворцового переворота постоянно преследовала Александра.
   Есть свидетельства того, что Павел уже готовил приказ своим фаворитам Аракчееву и Линденеру "заточить императрицу Марию Федоровну и двух ее сыновей" и тем избавиться от всех тех, которые ему казались подозрительными. Жену он хотел сослать в Холмогоры, Александра намеревался посадить в Шлиссельбургскую крепость, а Константина - в Петропавловскую. Именно это его решение и помогло заговорщикам привлечь будущего самодержца на свою сторону.
   Заговор против царя Павла созрел к середине 1800 года. Его вдохновителем стал екатерининский вельможа, опытный политик и дипломат граф Н.И. Панин, а главным руководителем и непосредственным исполнителем - петербургский военный генерал-губернатор граф П. Пален. К заговору были причастны также английский посол Чарльз Витворт и большая группа гвардейских офицеров.
   В начале осени Панин имел с Александром конфиденциальный разговор, в котором он прозрачно намекнул на возможное насильственное устранение Павла. Далее все переговоры с Александром вел уже Пален. Наследник дал согласие, но при условии сохранения жизни отцу и даже заставил Палена в этом поклясться. А после всего случившегося он оправдывался тем, что заговорщики его "обманули", и вскоре демонстративно отдалил их от двора.
  
  

Глава вторая

СОЮЗ СПАСЕНИЯ

  
   Пять лет минуло после битвы при Ватерлоо и человек, прозванный в Европе Агамемноном в честь героя древности, в своей стране все более терял популярность. В столичных салонах самой расхожей была тема: кто правит Россией - царь, граф Аракчеев или его наложница-цыганка Настасья Минкина.
   Александру нравилось имение графа Грузино, уединенное и ухоженное, и он зачастил туда, в промежутках между ставшими непременными паломничествами. Там находил царь покой и утешение, сродни тому, в которое окунался он лишь в монастырях. Александр восхищался графом и доверял ему все свои секреты, делился соображениями как, на его взгляд, нужно реформировать жизнь крестьян в России.
   Эти грязные, невежественные люди были, как он считал, безнадежно неорганизованны, и с этим следовало что-то делать. Царь часто вспоминал чистенькие прусские городки и деревни, восхищаясь поддерживаемым в них порядком. Постепенно - в беседах с Аракчеевым - у него выкристаллизовалась ужасающая идея военных поселений.
   - Вот оно, решение вопроса,- с возбуждением говорил Александр,- да даже двух неотложных вопросов: насаждение среди россиян дисциплины и организация большой постоянной армии на случай какой-либо неожиданности.
   Учтя уроки войны с Наполеоном, русский царь разработал детальный план реформы и Аракчеев приступил к его осуществлению. По всей стране были созданы поселения, где жили насильно согнанные крестьяне, которых муштровали по законам суровой армейской дисциплины, контролировали во всем, вплоть до самых интимных моментов - женитьбы и деторождения. Все эти поселения были одинаково чистенькими и необжитыми. Эти "изобретения" царя, в которых несчастные их обитатели несли под жесточайшим надзором воинские и трудовые повинности, стали настоящим апофеозом рабства в России.
   Впрочем, Александр мало что знал о происходившем в тех военных поселениях, созданных по его воле. Как, впрочем, и о происходившем за его спиной в Грузино, где он долгие часы проводил, молясь в личной часовне Аракчеева. Там на одной из стен был высечен в мраморе барельеф его отца, царя Павла, с надписью золотыми буквами: "Пред тобою сердце мое чисто, а дух мой праведен". Если Александр и надеялся когда-нибудь забыть о своей вине и о преданности слуги, то ему достаточно было войти в эту часовню. Только человек, достеменно знающий источник боли царя, посмел бы воздвигнуть подобный памятник. Граф Аракчеев знал о нем: доля вины в убийстве Павла, и в этом заключался секрет его власти над царем Александром I.
   В Грузино они обсуждали и возникшие в военных поселениях беспорядки.
   - Не понимаю,- сокрушался царь,- с чего им быть недовольными. Такая совершенная система! Они накормлены, одеты, имеют крышу над головой, их должным образом воспитывают. Неужели у этих людей нет никакого здравого смысла? Они что, предпочитают жить как собаки?
   Тысячи крепостных, проживавших в Чугуевском округе, восстали против той варварской системы и их выступление было подавлено с невероятной жестокостью.
   - Мы еще научим их этому, Ваше величество,- пообещал Аракчеев, а про себя подумал - "Еще как научим! Они узнают, с кем имеют дело".
   - Я сделал все, что в моих силах,- продолжал жаловаться сатрапу царь,- но, кажется, моя затея окончилась неудачей.
   - Неблагодарные они свиньи! - принялся фаворит успокаивать своего государя. - Но разве одна неудача имеет большое значение? Ведь повсюду дела идут хорошо. Ничего страшного, Ваше величество! Положитесь на меня, я обо всем позабочусь.
   Именно этих слов и ждал от него Александр. Аракчеев со всем справится, как справлялся с большинством его проблем. А он тем временем будет молиться...
   Но далеко не всюду дела шли, как говорил Аракчеев, хорошо, и цепь восстаний продолжилась в военных поселениях Миусского округа, за ним следом поднялись Ростовский, Бахмутский и Славяносербский уезды Екатеринославской губернии. Для усмирения восставших уже недоставало армейских частей, и царь разрешил привлечь гвардию.
   Вот тогда-то и увидел молодой поручик Захар Курилов истинную жизнь своего народа, которой из столицы им, блестящим гвардейцам, не было видно. Возвратившись домой, он завел было с отцом осторожный разговор на эту тему, но сам же его вскоре и прекратил, почуяв полную нерасположенность высокопоставленного царедворца к обсуждению политических проблем.
   Не успело еще царское правительство обрушиться с репрессиями на восставших крепостных людей, как пришли вести о новой волне революций за рубежом. Под предводительством карбонариев восстал Неаполь, по примеру Испании добившийся от короля принятия конституции. К осени революция охватила Португалию, восставшую против кровавой тирании английского регента и также добившуюся установления конституционного строя.
   Перепуганные монархи Священного союза срочно созвали конференцию в Троппау, где было принято решение о "праве интервенции" в страны, охваченные революционным движением. И русский император Александр принял самое активное участие в подавлении свободомыслия в Европе.
   А тем временем в собственной его стране России росло и крепло тайное движение сопротивления самодержавию. Первое время основной целью его руководителей было только освобождение крестьян от крепостной зависимости, но очень скоро у них появилась и другая цель: борьба с абсолютизмом царской власти. Первое тайное общество было малочисленно - оно состояло всего лишь из трех десятков молодых гвардейских офицеров, прошедших войну 1812 года и поход в Европу.
  

* * *

   Основателем тайного общества, возникшего в 1816 году под названием "Союз спасения", был 24-летний полковник Генерального штаба Муравьев Александр Николаевич - старший сын известного ученого и военного деятеля генерал-майора Н.Н. Муравьева, математика и агронома, основателя училища колонновожатых, ставшего впоследствии академией Генерального штаба. Его ближайшими соратниками были полковник Генштаба Сергей Трубецкой, поручик Никита Муравьев, подпоручик Иван Якушкин, братья Матвей и Сергей Муравьевы-Апостолы, отставной майор Михаил Новиков. Несколько позднее принят был в тайное общество и подполковник Павел Пестель, впоследствии ставший одним из самых выдающихся революционеров-декабристов.
   Еще с конца ХVIII века представители наиболее просвещенных слоев европейского общества организовывали разного рода тайные общества. Многие делали это по образцу обществ, описанных в литературе о заговорах, прежде всего - в произведениях Вейсгаупта. Великая французская революция в значительной мере активизировала этот процесс, а его отголоски в далекую Россию принесли офицеры - участники войны с Наполеоном и похода в Европу. Но, поскольку ни одну из книг этого заговорщика основатели "Союза спасения" в России не смогли отыскать, за основу своей организации они взяли в дальнейшем измышления аббата Баррюэля, обличающие Вейсгаупта.
   Родившийся в еврейской семье в Баварии Адам Вейсгаупт, получивший впоследствии иезуитское образование и ставший профессором права Ингольштадтского университета, в 1776 году создал "Орден перфекционистов", в наше время более известных как иллюминаты. Это была организация, выступавшая за республиканский строй и призвана была нести свет политического просвещения всей правящей элите. Среди иллюминатов были профессора и адвокаты, дворяне и священники, а также множество офицеров и чиновников. Слившись в дальнейшем с рядом масонских лож, иллюминаты к 1782 году стали во главе всего германского масонства, а его организации стали появляться также в Швеции, России, Дании, в ряде других стран Европы.
   Но значимость иллюминатов не столько даже в их влиянии на немецкое масонство и вероятной причастности к Французской революции, сколько в мифах вокруг засекреченной структуры этого ордена, о которой нам известно только от их врагов. В 1797 году во Франции бывший иезуитский аббат Баррюэль написал книгу в четырех томах "Мемуары к истории якобинства", пытаясь разоблачить в ней масонский заговор. Огюстен Баррюэль так лютовал в своих нападках на Французскую революцию, что ему после суда над королем и начала террора довелось бежать в Англию. Там он и издал свою первую книгу - об истории духовенства в тот период. Но славу ему принесла не она, а упомянутый выше четырехтомник, изданный после его возвращения во Францию и прощения Наполеоном. Вот его-то перевод и был сделан Павлом Ивановичем Пестелем для нужд своего, еще только создаваемого Союза.
  
   Пока шли тайные обсуждения и споры по поводу Статута общества, царский двор вдруг решил переехать на год из Петербурга в Москву - в связи с закладкой на Воробьевых горах храма в честь войны 1812 года. Гвардия в составе двух сводных полков должна была сопровождать царский двор. Осенью 1817 года большинство членов тайного общества оказались таким образом в Москве, где гвардия была расквартирована в Хамовнических казармах близ Девичьего поля.
   Основатель общества полковник Александр Муравьев стал оберквартирмейстером сводного гвардейского отряда и получил квартиру в "шефском корпусе" казарм, ставшую на время основным местом тайных собраний. У членов общества, стремившихся к скорейшему достижению своей цели, возникла мысль: а нельзя ли ускорить смену монархов на престоле путем цареубийства?
   Прибытия Александра ожидали со дня на день и подпоручик Семеновского полка Якушкин вызвался принять на себя "эту честь". Но после горячих споров план Якушкина был отвергнут, а само общество решено было ликвидировать, чтобы взамен основать другую организацию, на новых началах и с большей численностью, необходимой для овладения общественным мнением. Началась работа и над уставом нового общества, названного "Союз благоденствия".
  
   За три года своего существования (1818-21) "Союз" сделал немало, создав полтора десятка управ. Главные его управы находились в Петербурге, Москве и Тульчине, другие были устроены в Кишиневе, Полтаве, Тамбове и в Нижегородской губернии. Члены "Союза благоденствия" открыто протестовали против крепостного права, возмущались Аракчеевым, военными поселениями, жестокими расправами с восставшими поселенцами. В голодный 1820 год "Союз" оказал очень большую помощь голодающим в Смоленской губернии и накормил тысячи людей. И это вызвало, в конце концов, серьезное беспокойство у царя Александра, которого давно тревожили доходившие сведения о "Союзе благоденствия".
   - Ты ничего не понимаешь,- говорил он одному из своих ближайших придворных, обер-шенку графу Курилову,- эти люди могут кого хотят возвысить или уронить в общественном мнении.
   Нарастающее в России революционное брожение масс вызвало острые дискуссии в самом "Союзе благоденствия", радикальная часть которого стояла за республиканское устройство страны, при этом сохранение дома Романовых рассматривалось как серьезная угроза существованию республики.
   В такой обстановке особое впечатление на членов тайного общества произвело выступление в столице лейб-гвардии Семеновского полка. Старейший гвардейский полк, основанный еще Петром I, был покрыт славой многих военных походов. После его возвращения из Европы передовые офицеры ввели в полку вежливое и гуманное обращение с солдатами и унтер-офицерами, а у тех стало уже просыпаться гражданское сознание, поднимался неуклонно уровень духовности. Но Аракчеев, оказавшись у кормила власти, начал прежде всего с замены командного состава гвардии, продвигая своих ставленников.
  
  

Глава третья

ПАВЕЛ ПЕСТЕЛЬ

  
   Командиром Семеновского полка был назначен полковник Шварц, который сразу же отменил все гуманные порядки, возродив палочные наказания, муштру и унижение личного достоинства нижних чинов. Шварц собственноручно бил солдат, яростно вырывал им усы, изощренно издевался над целыми подразделениями. Полк не выдержал крепостнических притеснений командира и вечером 16 октября 1820 года "государева рота" самовольно собралась на перекличку, принеся жалобу на Шварца. Никакие уговоры командования гвардейского корпуса, срочно прибывшего в казармы, не помогли - рота требовала отставки полковника.
   Тогда ее обманным путем, безоружную, увели в манеж, где арестовали и под конвоем отправили в Петропавловскую крепость. Полк не знал, где находится его первая рота и волнение нарастало. Всю ночь солдаты не спали, громя казармы, а наутро все вышли на площадь, требуя выдачи Шварца. Учиненный ими обыск в доме полкового командира результата не дал - полковник успел спрятаться в хлеву, где его не догадались искать. А прибывшему для умиротворения Семеновского полка генералу Милорадовичу, командовавшему гвардейским корпусом, солдаты дерзко заявили:
   - Шварца, ваше превосходительство, убить хотим.
   Вскоре присланный из штаба адъютант зачитал перед строем приказ об отрешении полковника Шварца от командования полком и назначении вместо него генерала Бистрома. Подъехав к строю, седой Бистром отдал честь полку и сказал просительным тоном:
   - Пойдемте в караул, ребята.
   Но выступил из строя старый гвардеец:
   - В караул идти не можем, роты одной не хватает. Пока не скажете, где рота, ничего не будет.
   Генерал Бистром опустил голову, затем коротко взглянул на солдат:
   - Она в крепости.
   - Ну вот,- спокойно ответил солдат-ветеран,- нам без нее в караул невозможно. И мы пойдем в крепость: где голова, там и хвост.
   Ротные командиры стали собирать роты, батальонные - встали во главе батальонов. Команда - и батальоны пошли...под арест. Петербург увидел доселе невиданное зрелище: семеновцы, столь знакомые населению по царским парадам, шли мрачной колонной, без знамен и оружия, по улицам столицы, по направлению к тюрьме. "Куда вы?" - спрашивали встречные. - "В крепость". - "Зачем?" - "Под арест". - "За что?" - "За Шварца". В толпе мелькали и боевые товарищи-гвардейцы из Московского полка. Они подбегали, обнимали семеновцев, прощаясь с ними, и передавали, что лейб-гренадеры, державшие караул в Петропавловской крепости, сказали: "Сегодня очередь Шварца, а завтра дойдет черед и до нашего полкового командира Стюрлера".
  

* * *

   Выступление Семеновского полка произвело огромное впечатление на членов "Союза благоденствия". Солдатская масса восстала без участия революционного офицерства! Выходит, армия готова выступить? Значит, решать вопросы преобразования России следует не путем реформ, а посредством военного выступления. Но для этого следовало по иному организовать тайное общество, разработать новую программу, в корне изменить тактику действий и критерии отбора участников, выработать общий план открытого выступления.
   И съезд "Союза благоденствия" состоялся уже в начале января 1821 года. После восстания семеновцев еще опасней стала деятельность тайных организаций, и съезд собрался в условиях строжайшей конспирации на московской квартире братьев Фонвизиных в Конюшенном переулке. Приглашены были руководители всех отделений общества, за исключением Пестеля ввиду его крайнего радикализма. Но и без него мнения участников съезда разошлись: одни, как и Пестель, стояли за немедленное военное выступление, другие ратовали за длительную и основательную подготовку восстания.
   Решено было провести фиктивную ликвидацию общества, поскольку правительству было уже многое о нем известно, и организовать новое тайное общество. Съезд решил отсечь от движения не только его колеблющуюся, нестойкую часть, но и наиболее радикальные элементы, для чего утаить от них факт создания новой организации.
   Тульчинская управа во главе с Пестелем получила всю информацию о съезде еще до возвращения своих делегатов и, естественно, не согласилась с роспуском общества. Было созвано общее собрание членов, которое и положило начало Южному обществу во главе с директорией в составе Пестеля, Юшневского и Никиты Муравьева, который из столицы поддержал решительные инициативы южан.
   В составе Южного общества вначале было две управы, но вскоре создалась и третья. Центральной оставалась Тульчинская, во главе с самим Павлом Пестелем, управу в Василькове возглавили Сергей Муравьев-Апостол и Михаил Бестужев-Рюмин, переведенные в армию из расформированного Семеновского полка; Каменскую управу создали князь Волконский и герой Отечественной войны Денис Давыдов, находившийся уже в отставке.
   Ближайшим делом Южного общества стал прием новых членов. Светлый логический ум Пестеля привлекал к нему многих. Замечало его недюжинные способности и начальство. "Удивляюсь, как Пестель занимается шагистикой, тогда как этой умной голове только и быть министром либо посланником",- говорил о нем корпусной командир Рудзевич. И даже царь, тормозивший производство Пестеля в полковники, подозревая его в вольнодумстве, в конце концов подписал и звание, и назначение командиром Вятского пехотного полка. Пестель упорно добивался этой должности, поскольку тогда в руках заговорщиков оказывалась реальная военная сила.
   Северное общество начало создаваться тогда же, но процесс затянулся в связи с выводом гвардии из столицы на зимовку в Минскую и Витебскую губернии. Это была одна из "предупредительных мер правительства" по борьбе с вольнодумием среди гвардейцев. Первоначально Северное общество возникло в виде двух сосуществующих групп - Никиты Муравьева, разделявшего взгляды Пестеля, и Николая Тургенева, опиравшегося на офицерство Измайловского полка, придерживавшееся решений Московского съезда.
   Но вскоре грянули события, потрясшие всех членов тайных обществ - на севере и на юге. В Кишиневской управе, продолжавшей дело "Союза благоденствия", был арестован майор Владимир Раевский - друг и ближайший помощник руководителя управы генерал-майора Михаила Орлова. Под ударом оказался и сам граф, лишь недавно назначенный командиром 16-й дивизии. Раевский держался мужественно, не выдав никого из своих соратников, и следствие затянулось на целых четыре года. Но генерал Орлов был отставлен от командования дивизией, что нанесло огромный ущерб деятельности всего тайного общества.
  

* * *

   Павел Пестель был сторонником установления конституционного строя в России, однако, решающим условием успеха революции считал установление диктатуры Временного верховного правления на первые 10-15 лет. Его конституционный проект под названием "Русская правда" был наказом этому верховному правлению. Проект Пестеля провозглашал решительное и коренное уничтожение крепостного права. "Сие уничтожение рабства и крепостного состояния возлагается на Временное верховное правление яко священнейшая и непременнейшая его обязанность", - один из главных постулатов "Русской правды".
   Вторым, но не менее важным для революции, делом Пестель считал уничтожение самодержавия. В будущем своде законов революционной России он запрещает даже упоминать о крепостническом и самодержавном прошлом страны. Самодержавие в России по проекту Пестеля решительно уничтожалось. Уничтожался не только самый институт самодержавия, но и физически истреблялся весь царствующий дом. Пестель был сторонником идей революционной верховной власти народа: "Народ российский не есть принадлежность какого-либо лица или семейства. Напротив того, правительство есть принадлежность народа, и оно учреждено для блага народного, а не народ существует для блага правительства",- написал он в своей "Русской правде".
   Писал в схожих выражениях свою конституцию и Никита Муравьев. Но в последующих вариантах он отошел от первоначальной идеи создания республики и стал склоняться к конституционной монархии европейского образца. Он стоял за отмену крепостного права, но утверждал священное и неприкосновенное право буржуазной собственности. Будущая Россия представлялась ему, в отличие от Пестеля, федеративным государством, по образцу Северо-Американских Соединенных Штатов. Верховным органом законодательной власти, по конституции Никиты Муравьева, должно было стать Народное вече, состоящее из двух палат - Верховной думы и Палаты народных представителей.
   В Северном обществе этот проект конституции не стал, однако, определяющим, поскольку большинство членов все же оставались приверженцами республиканского строя в России. Вопрос объединения Северного и Южного обществ наталкивался на различные препятствия, первым из которых являлась фигура Павла Пестеля, в ком северяне видели будущего диктатора России. Южан же не устраивала идея созыва Учредительного собрания - для дальнейшего устройства республики путем голосования.
   В марте 1824 года Пестель приехал в Петербург, и в Северном обществе состоялись бурные дебаты по его "Русской правде". Согласия достигнуто не было, хотя сам приезд Пестеля побудил северян к деятельности. Понимая значение столицы, Пестель еще ранее создал в Петербурге тайный филиал Южного общества во главе с Барятинским. В числе его членов, по рекомендации Никиты Муравьева, оказался и ротмистр Захар Курилов, к 28-ми годам командовавший эскадроном кавалергардов.
   Никита Муравьев был женат на сестре Захара Александре, и они нередко встречались в семейном кругу. О существовании в столице ячейки Южного общества вскоре стало известно северянам, и они решительно воспротивились таким действиям Пестеля. Все члены филиала были "переприняты" в Северное общество, где, однако, идеи южан получали все большее распространение. Даже главный идеолог северян Константин Рылеев перешел уже окончательно на республиканские позиции.
   Выступать нужно только вместе - было главным совместно выработанным решением. Объединительный съезд запланировали на 1826 год, а для работы над общей программой и планом выступления из Петербурга на юг, в Киев выехал почти на годичный срок полковник Генерального штаба Сергей Трубецкой - один из директоров Северного общества. Втайне он надеялся завязать переговоры с Южным обществом через голову Пестеля и опереться на Сергея Муравьева-Апостола. Но Пестель предвидел подобные действия северян и не свернул работы своего столичного филиала, где его креатурой стали Поливанов и Курилов.
   Для Захара Григорьевича эта новая роль была непривычной и он особо не выпячивался на собраниях. Однако, это было все же поинтереснее, чем опостылевшие за семь лет офицерства вино и карты. Семейная жизнь его не удалась: женившись по настоянию родителей на дочери сенатора Теплова без каких-либо чувств, он большую часть свободного времени проводил в кругу друзей. Не получилось у Захара Григорьевича и с наследниками - все три дочери, рожденные от него Екатериной Алексеевной, умерли, не дожив до года. А в середине ноября 1825 года ротмистр Курилов получил очередной отпуск и в расстроенных чувствах убыл на Орловщину, в имение отца своей матери - графа Квашнина-Самарина.
  
   nbsp; Родившийся в еврейской семье в Баварии Адам Вейсгаупт, получивший впоследствии иезуитское образование и ставший профессором права Ингольштадтского университета, в 1776 году создал "Орден перфекционистов", в наше время более известных как иллюминаты. Это была организация, выступавшая за республиканский строй и призвана была нести свет политического просвещения всей правящей элите. Среди иллюминатов были профессора и адвокаты, дворяне и священники, а также множество офицеров и чиновников. Слившись в дальнейшем с рядом масонских лож, иллюминаты к 1782 году стали во главе всего германского масонства, а его организации стали появляться также в Швеции, России, Дании, в ряде других стран Европы.
&
&
&
&
&
&
nbsp; За три года своего существования (1818-21) "Союз" сделал немало, создав полтора десятка управ. Главные его управы находились в Петербурге, Москве и Тульчине, другие были устроены в Кишиневе, Полтаве, Тамбове и в Нижегородской губернии. Члены "Союза благоденствия" открыто протестовали против крепостного права, возмущались Аракчеевым, военными поселениями, жестокими расправами с восставшими поселенцами. В голодный 1820 год "Союз" оказал очень большую помощь голодающим в Смоленской губернии и накормил тысячи людей. И это вызвало, в конце концов, серьезное беспокойство у царя Александра, которого давно тревожили доходившие сведения о "Союзе благоденствия".
&
&
&
&
&

Глава третья

ПАВЕЛ ПЕСТЕЛЬ

&
&
&
&
&
&
&
&
&
&
&
&
&

* * *

&
&
&
&
&
&
&
&
&

* * *

&
&
&
&
&
&
&
&
&
&

Глава четвертая

КОНЕЦ АЛЕКСАНДРА БЛЕСТЯЩЕГО

  
   На конгрессе в Троппау в 1820 году австрийский посланник Меттерних с трудом узнал царя Александра. Он сильно полысел, сгорбился, как будто нес на своих плечах невидимый груз, и от его великолепной некогда фигуры не осталось и следа. Однако, больше всего австрийца поразило отсутствующее выражение глаз Александра - казалось, что он совсем не слушает, что ему говорят.
   Но очень скоро Меттерних понял, что изменения, происшедшие с Александром, касались не только его внешнего облика, и оценил какие неограниченные возможности в связи с этим могут открыться перед ним. Его былой яростный противник по венским переговорам явно душевно сломлен - он то нетерпим, то вял и апатичен. Чем дольше Клеменс Меттерних, один из организаторов Священного союза после победы над Наполеоном, общался с русским царем, тем более убеждался, что блестящий кавалер, украшение венских салонов стал жертвой религиозной мании и за столом переговоров губы его действительно шептали молитвы.
   Через несколько дней на обеде, который Меттерних дал в честь царя, Александр Блестящий, как величали его в Европе, выглядел немного оттаявшим и активно поддерживал застольную беседу. Когда же они остались одни, Меттерних принялся обсуждать проблемы, которые затрагивались на Конгрессе.
   - Ужасно сознавать, что этот революционный дух получил такое широкое распространение,- заметил он. - После всех бедствий наполеоновских войн, после всех стараний сохранить мир - особенно ваших, Ваше величество,- можно было ожидать, что народ будет доволен сильным правлением. Иногда мне кажется, что монархической системе никогда еще не грозила такая реальная опасность!
   Он искоса бросил взгляд на Александра, подумав о недовольстве в среде российского дворянства, а не только крестьян. Не следовало Александру позволять своим офицерам во время наполеоновских войн так свободно вращаnbsp; Павел Пестель был сторонником установления конституционного строя в России, однако, решающим условием успеха революции считал установление диктатуры Временного верховного правления на первые 10-15 лет. Его конституционный проект под названием "Русская правда" был наказом этому верховному правлению. Проект Пестеля провозглашал решительное и коренное уничтожение крепостного права. "Сие уничтожение рабства и крепостного состояния возлагается на Временное верховное правление яко священнейшая и непременнейшая его обязанность", - один из главных постулатов "Русской правды".
ться в европейском обществе - у них появилась опасная тяга к свободомыслию.
   - Почему испанский король пошел на уступки? - сердито спросил царь. - Почему он даровал народу конституцию и тем самым побудил всех остальных недовольных также выступить со своими требованиями? Конечно, он ведь проклятый Бурбон, а ни один из них просто неспособен править!
   - Король Неаполитанский также даровал своему народу конституцию,- заметил Меттерних. - И не будь я всерьез обеспокоен сложившейся ситуацией, я не предложил бы столь скорого созыва нового Конгресса. Повсюду действуют тайные общества, Ваше величество. Нам пришлось реставрировать Бурбонов; в противном случае любой авантюрист мог последовать примеру Бонапарта и провозгласить себя королем. - Он наклонился вперед. - Мы вновь посадили их на трон, и если не поддержим их в борьбе против якобинства, революция захлестнет всю Европу, и тогда, возможно, сметет с трона не одних только Бурбонов!
   - Даже в России я замечаю эи разъехались, чтобы вновь встретиться в Лайбахе. Вскоре австрийские войска захватили Неаполь и Пьемонт, где возник аналогичный кризис, там они упразднили конституционные правительства и вновь передали власть королям. Реформаторов арестовывали и казнили сотнями. Так реализовывался в Европе план Александра "правления по-христиански". Единственной страной, отказавшейся участвовать в принудительном установлении самодержавия, стала Англия, держава слишком могущественная, чтобы ее можно было к чему-то принудить.
  

* * *

   Александр к тому времени возвратился в Россию, и теперь бедствия и беспорядки Европы его волновали все меньше. Ситуация, сложившаяся в его собственной стране, завладела им настолько, что он соглашался с предложениями Меттерниха по поддержанию мира, почти не читая их. Пусть идеолог Священного союза сам разбирается с европейскими проблемами, ему же нужно решить более насущный, опасный и даже кровавый вопрос о том, кто унаследует после него российский трон. Свой выбор он сделал еще в 1819 году, и теперь следовало подвести под него законную основу.
   Официальным преемником Александра являлся его брат Константин, числившийся шефом всей кавалерии. Но он уже шестой год безвыездно сидел в Варшаве в качестве наместника Царства Польского. Упрятали его туда недаром - он был страхом и поношением семьи. Александр не раз с ужасом думал о том, как престол перейдет к Константину. Чуть не на глазах у всех совершил тот убийство красивой француженки, а вина была возложена на его адъютанта. Затем людская молва разнесла, что и убийство молодого гвардейского полковника под окнами императрицы Елизаветы - тоже дело рук Константина. Александр с отвращением и страхом разговаривал с братом и поскорее услал его в Варшаву. А там Константин вскоре начал дело о разводе - скандал, дотоле неслыханный в императорском доме. (Да и в Европе разводы стали одним из нововведений Наполеона.) Мать-императрица долго не соглашалась, а затем поставила условием развода последующий брак с одной из немецких принцесс. Константин сидел в Варшаве, посвистывал и открыто издевался над семьей, к которой принадлежал.
   Он все же добился развода и тотчас же обвенчался с полькой Жанеттой Грудзинской - вначале в церкви, а затем в костеле. Снова публичный скандал! В дальнейшем наследник престола попритих, взгляд его стал пустым и неуверенным, он еще больше сгорбился. Мария Федоровна и Александр были даже рады его браку - это был предлог лишить престола блудного сына, на которого все смотрели как на убийцу. Константин без спору согласился отречься. Он хорошо помнил смерть отца. "Хорошая это была каша",- говаривал он об убийстве императора Павла.
   Но отречение Константина и распоряжение Александра о престолонаследии не были обнародованы. Подлинники царь отдал митрополиту Филарету и тот положил их в ковчежец московского Успенского собора. А три копии, довольно небрежные, лежали в Государственном совете, Сенате и Синоде. Когда Александра спрашивали о наследнике престола, он разводил руками и поднимал глаза к небу. Бумага об отречении Константина была своеобразным завещанием царя. Он завещал Россию младшему, Николаю, но почему медлил с опубликованием манифеста, никто не знал. Быть может потому, что Николая не любили еще больше, чем Константина?
   Два года провел Николай в походах за границей, а возвратясь в Россию, стал командовать гвардейским Измайловским (Московским) полком. Он был необщителен, холоден и строг. В детстве, по воспоминаниям современников, был трусоват, боялся выстрелов и когда наставник учил его стрелять, прятался в беседку. Но всюду он стремился одолеть других, быть первым в строю, в игре на бильярде, в каламбурах и фарсах.
  

* * *

   Александр, который всем говорил, что тяготится троном, в то же время боялся соперников, прежде всего - Николая. Он заставлял Николая играть жалкую и пустую роль бригадного и дивизионного командира, а тот исполнял ее с необыкновенным усердием. Военный строй единственно был для него приятный строй жизни - на смотрах и парадах он отдыхал. "Здесь порядок, строгая и безусловная законность. Никакого всезнайства и противоречья",- не раз говорил он.
   По пути в Троппау Александр увиделся со своим братом Константином в Варшаве и заметил, как страшно искривилось его отталкивающее лицо, когда он упомянул о порядке престолонаследования. Константин буквально взмолился: он категорически не желает быть царем, у него и в мыслях нет желания стать преемником своего славного брата. По возвращении с Конгресса Александр сообщил Николаю, что все улажено и он станет преемником на троне.
   Но жизнь уготовила русскому царю еще несколько испытаний. Вначале умерла его любимая дочь Софи, 18 лет назад прижитая вне брака с Марией Нарышкиной. Но, вопреки логике, именно эта тяжкая утрата примирила его с законной супругой, с которой он никогда ранее не был близок. Елизавета поддержала его в трудный час и, впервые за более чем двадцать лет супружества, между ними вспыхнула страсть. Но вскоре выяснилось, что сердце императрицы слишком слабое для этого и она стала часто падать в обморок.
   Весной 1825 года она уже серьезно заболела, постоянно жалуясь на боль в груди. Не помог и переезд летом в Царское Село, а личный врач императрицы сэр Джеймс рекомендовал на зиму отправить ее в местность с более теплым и мягким климатом. Александр без долгих раздумий объявил, что сам увезет императрицу в Таганрог. Врач был категорически против такого выбора - ведь зимой на Азове отвратительная погода! Но царь был непреклонен, заявив об отъезде в Таганрог уже в сентябре.
   А секрет его выбора был в том, что Таганрог - порт. Порт, из которого он намеревался уйти в небытие. Там дожидалась его личная яхта бывшего английского посланника в России графа Кэткарта, согласившегося тайно доставить весьма важную "персону" на Святую Землю. Все, что требовалось царю, так это заручиться поддержкой доктора и жены. Первый должен был объявить его серьезно больным и позаботиться о том, чтобы в нужный момент подложили труп, а затем подписать документ о смерти государя. Другой следовало сыграть роль безутешной вдовы, дабы не возникло ни малейших подозрений.
   Александр всегда считал свое отречение от престола невозможным - Николай не будет чувствовать себя уверенно на престоле, пока он жив, и тогда для него самого возникнет прямая опасность. Несерьезно выглядела и идея эмиграции, поскольку за границей он не смог бы избежать общественного интереса к той полной смирения и раскаяния жизни, которую он дал обет вести.
   В середине лета 1825 года Александр получил достоверные сведения о том, что против него зреет заговор в войсках, расквартированных на юге России. Унтер-офицер южных военных поселений И.Шервуд случайно узнал о существовании тайного общества и немедленно донес об этом царю. Были приняты меры к выявлению членов и руководителей тайной организации, отменен назначенный на осень смотр войск Третьего корпуса в Белой Церкви.
  
   В Таганрог Александр из своего Каменноостровского дворца выехал один - тайно и глухой ночью. У монастырских ворот Александро-Невской лавры его поджидали митрополит Серафим, архимандриты в полном облачении и братия. Император поспешно вышел из коляски и притложился к святому кресту, был окроплен святой водой, принял благословение от митрополита и направился в соборную церковь.Там он остановился перед ракой святого Александра Невского. Начался молебен, во время которого Александр плакал. Получив затем благословение еще и от схимника Алексия, государь продолжил путь с непокрытой головой и оборачиваясь, чтобы еще раз перекреститься на собор.
   В коляске его, как позднее рассказал кучер, находился еще один человек - тяжело больной монах. В Таганроге его тайно поселили вместе с царем в маленьком одноэтажном домике. Намерение уйти с престола со всеми почестями и, в то же время, остаться живым Александр собирался прикрыть именно этим старцем, которому недолго оставалось жить.
   Но во время пребывания в Таганроге, совмещенном с проверкой войск на Кубанской линии, царь неожиданно для всех решил совершить еще и поездку по Крыму, объяснив Елизавете, что для нее такое путешествие непосильно. Стараясь скрыть свое разочарование, она согласилась.
   - Постарайтесь вернуться побыстрее, Александр. Вы даже представить себе не можете, как я тут буду скучать без вас!
   - Непременно постараюсь, моя дорогая. Как вы себя чувствуете? - склонился над ней супруг.
  

* * *

   Царь выехал из Таганрога 20 октября и объездил почти весь Крым. Он осмотрел свой флот в
   Севастополе, побывал во многих городах и селениях, где посещал больницы, церкви, арсеналы. Казалось, что меланхолия последних лет покинула его. Александр держался прямо, блистал былым очарованием, напоминая прежнего всем известного роскошного "властелина вальсов и войн", как назвал его Байрон. У государя для каждого находилось доброе слово, ничто не ускользало от его внимания. Александр принял решение исполнить свой долг до конца. Со слезами на глазах прощался он с флотом, как прежде - со своим любимым Санкт-Петербургом. Вскоре ему предстояло со всем этим расстаться, оставив после себя лишь традиционную посмертную славу...
   Но уже незадолго до конца путешествия Александр почувствовал недомогание и лишь несгибаемая воля заставляла его вставать с постели, одеваться в блестящий мундир и начинать новый день. В последнюю ночь путешествия он долго не мог заснуть, чувствуя усталость, и где-то в боку засела боль. Утром врач осмотрел его и сказал, что есть симптомы рожистого воспаления.
   - Вам лучше оставаться в постели, Ваше величество,- предостерег доктор. - У вас температура и путешествие придется прервать.
   Оставаться в постели...отложить возвращение в Таганрог...нет, это невозможно. Его ждала яхта Кэткарта, и если он слишком задержится, то льды закроют выход из гавани...
   - Я вовсе не болен, - проворчал он. - К тому же я обещал императрице возвратиться в Таганрог не позднее завтрашнего дня. Не возражайте, доктор! Мы отправляемся сегодня же, как было намечено.
   И, действительно, царь отправился дальше - на импровизированной постели, устроенной прямо в его карете, потея и дрожа под одеялами, время от времени впадая в беспамятство. Болезнь оказалась тяжелой и продолжалась две недели после возвращения царя из Крыма. Выйдя из комы, Александр перестал считать дни: он больше не беспокоился по поводу Кэткарта и его яхты, понимая, что теперь он уже никогда не поднимется на ее борт. "Удивительно,- думал император Александр I,- какая злая ирония... столько готовиться и ...все".
   Гонцы в Петербург и Варшаву были отправлены еще 14 ноября, когда стал ясен исход болезни, а 19 ноября с утра вокруг царской резиденции в Таганроге собрались толпы горожан, в церквах служили молебны за выздоровление государя-императора. Но без четверти одиннадцать на окнах царя задернули шторы. Толпа с воплем ринулась вперед. Той же ночью из гавани ушла последняя яхта. Ушла без высокопоставленного пассажира...
   Впрочем, в России вскоре распространились слухи, что Александр не умер тогда, а, приняв облик старца Федора Кузьмича, бродит от монастыря к монастырю. Впервые старец тот был задержан вблизи Красноуфимска осенью 1836 года и суд выслал его, как бродягу, на поселение в Сибирь. В Томской губернии он проживал в безвестности до 1849 года, пока не поселился около села Краснореченского. С этого времени молва о нем пошла по всей округе - его считали добровольно оставившим свой пост митрополитом.
   Федор Кузьмич был видным фигурой и ростом - плечистый, с широкой грудью, серые глаза на чистом белом лице. Влияние старца все возрастало, поскольку, переходя от деревни к деревне, он оказывал помощь больным, беседовал с крестьянами и их детьми на различные темы, производя впечатление человека интеллигентного, хорошо образованного. Были, однако, и случайные встречи с людьми из Петербурга, которые узнавали в старце государя своего и бросались ему в ноги с криком: "Это царь наш батюшка Александр Павлович!" Но сам Федор Кузьмич за все время пребывания в Сибири никому не открыл тайны своего происхождения.
   Похоронен он был, согласно его воле, в мужском монастыре Томска. Позже, в 1904 году на его могиле на частные пожертвования был воздвигнут каменный памятник-часовня. В советское время часовня была снесена, а могила оказалась заброшенной. Только летом 1995 года семинаристами Томской духовной семинарии была проведена эксгумация могилы святого. Но тайна старца Федора Кузьмича так и осталась нераскрытой...
  
  
  

Глава пятая

ДВОЙНАЯ ПРИСЯГА

  
   В Варшаву известие о внезапной кончине царя пришло 25 ноября, под вечер. Прочтя бумагу, доставленную фельдъегерем, Константин громким криком позвал младшего брата Мишеля, последнее время жившего у него в Бельведере, в соседних апартаментах. Мишель был еще больше, чем Николай, предан военной службе и звание начальника дивизии, тем паче корпуса, гораздо больше льстило его самолюбию, чем великокняжеский сан.
   Услышав зов, он, едва накинув на плечи сюртук, побежал к брату. Тот стоял посреди комнаты сгорбившись, с мутными глазами. На лице его был серый румянец.
   - Маман? - спросил Мишель, думая, что мать умерла.
   - Нет, слава богу,- сказал, приходя в себя, Константин,- царь умер.
   Братья заперлись вдвоем. Константин, расхаживая по комнате широкими, угловатыми шагами, говорил отрывисто и смотрел на брата сурово. Он свыкся с мыслью о том, что ему не быть на престоле, но сейчас все же стало жаль от него отказываться. Власть пугала его и в то же время манила. Глядя на Мишеля пристально и осторожно, Константин тихо произнес:
   - Все-таки надобно отказаться. Меня не любят. В гвардии брожение. Вот у меня рапорта лежат. Со мной отцовская история повторится. Лучше в Варшаве сидеть, по крайности спокойнее. Матушка притом же всегда была против меня.
   - А с отречением давнишним как обстоит? - слегка прищурясь, осторожно спросил Мишель.
   Константин круто остановился перед братом.
   - Ничего официального,- быстро и грубо сказал он. - Манифест не опубликован.
   Тогда задумался надолго Мишель. Наконец он изрек все еще расхаживавшему по комнате брату:
   - Отчего ты думаешь, что тебя не любят? Просто в Петербурге отвыкли от тебя.
   Константин, как бы очнувшись, со вздохом произнес, не глядя на Мишеля, заученные слова:
   - Нет, нет, я отрекся от престола, в намерениях моих ничего не переменилось. Это воля моя - отречься от престола...
   Так прошла ночь - в размышлениях, колебаниях, вздохах. В пять утра Константин сел писать письма матери и Николаю. Мишель помогал ему. Над официальным письмом Николаю было поставлено: "Его императорскому величеству". Само же письмо было уклончивым. Константин просил оставить его при прежде занимаемом месте и звании. А оставаться в его звании генерал-инспектора всей кавалерии можно было, будучи и царем. С письмами Константин решил послать Мишеля.
   - Ты посмотри там,- сказал что-то неясно. - Ты отдай письма,- поправился он.
   Утром нужно было официально объявить о смерти царя. Константин сказал брату нерешительно:
   - О происшедшем знать в народе не должны. Свите сообщить должно. Впрочем, я сам...
  

* * *

   В Петербурге кончина императора Александра и вовсе повергла всех в смятение, настолько было неожиданным известие о ней. В эти дни царским престолом распоряжались двое: мать-императрица Мария Федоровна и генерал-губернатор столицы граф Михаил Милорадович. Со времени, как задушили Павла, Мария Федоровна считала себя распорядительницею царского престола. Она по-прежнему отвергала Константина и считала, что общее мнение - Россия по праву принадлежит второму ее сыну, Николаю. Это было дело домашнее. Россия отходила по завещанию к тому, кого для этого считала подходящим семья.
   Но Милорадович думал иначе. Герой Отечественной войны, генерал от инфантерии, коренастый, седеющий серб, с быстрыми черными глазами, спокойно заявил, явившись к Николаю:
   - Ваше высочество, гвардия вас не любит. Если вы станете императором, я ни за что не ручаюсь.
   Николай побледнел и зловеще взглянул на генерал-губернатора.
   - А вам известно распоряжение покойного государя?
   Милорадович по-прежнему спокойно ответил:
   - Распоряжение государя - дело домашнее. Россию нельзя завещать. Гвардии дано распоряжение присягать законному наследнику престола.
   В два часа дня 27 ноября собралось чрезвычайное заседание Государственного совета. Князь Голицын потребовал, чтобы завещание Александра было исполнено. Он настаивал на этом, понимая, что в противном случае всех приближенных покойного царя ждет незавидная участь. Князь Лобанов-Ростовский надменно произнес по-французски:
   - У мертвых нет воли.
   Тогда поднялся Милорадович и хриплым командирским голосом закричал:
   - Николай Павлович торжественно отрекся от того права, которое ему завещание дает. Государь русский не может располагать наследством престола по духовной.
   Все замолчали. С человеком, у которого было шестьдесят тысяч штыков под началом, нельзя было спорить. Николай присягнул новому императору. Присягнуло правительство. С этого времени Милорадович неотлучно был при Николае. А тот смотрел на него с ненавистью. К присяге стали приводить армию, полицию, дворян, мещан, крестьян. А новоявленный император России Константин Первый по-прежнему тихо отсиживался в Варшаве...
  

* * *

   Михаил тем временем скакал бешено. До Митавы никто не знал о смерти императора. Лишь на следующей станции, пока перепрягали лошадей, адъютант доложил ему, что какой-то проезжий рассказал о присяге в Петербурге Константину. Мишель сжал в руках портфель с письмами: "Что же теперь будет, если нужна будет вторая присяга второму лицу?"
   Прибыв рано утром первого декабря в императорский дворец, Мишель сразу же прошел к матери. Николай уже знал о приезде брата и выбежал навстречу, но двери в покой матери закрылись перед самым его носом. Мишель от императрицы вышел нескоро и, бегло обнявшись с Николаем, прошел с ним в его кабинет. За ними двинулся неизменный Милорадович.
   - В какое положение ты меня поставил? - сердито заговорил Мишель, усевшись в кресло. - Все говорят о Константине как об императоре. Что тут делать? Не понимаю.
   Он посмотрел исподлобья на Милорадовича и достал из портфеля письмо Константина. Увидев надпись "Его императорскому величеству", Николай побледнел. Односложный разговор их продолжался, пока по неотложному делу адъютант не вызвал из кабинета Милорадовича. Мишель с вызовом спросил:
   - Я тебя не понимаю. Существуют акты или не существуют? Если да, тогда ты, подчинившись гвардии, произвел, мой дорогой брат, формальный государственный переворот. Да, да, без всякого сомнения.
   Николай усмехнулся и, помолчав, обратился к Мишелю, понизив голос почти до шепота:
   - Константин твердо решил отречься?
   - А как по-твоему, разве Константин мог бы сейчас, несмотря на эти акты, взойти на престол? - ответил Мишель вопросом на вопрос.
   И уже вскоре фельдъегерь скакал в Варшаву с письмом Николая, в котором тот умолял "Его императорское величество" Константина приехать в Петербург. Мать писала несколько иначе: просила официального манифеста либо о вступлении на престол, либо об отречении. А ответа от Константина все не было, не собирался ехать в столицу и он сам.
  
   В еще более сложной ситуации оказались заговорщики из Северного общества. Константин Рылеев, фактический его руководитель, узнал о смерти царя, будучи сам серьезно больным. Но главное было даже не в этой неприятности - ведь рушились все их планы. Военное выступление готовилось заговорщиками на 12 марта 1826 года, когда должно было торжественно праздноваться 25-летие царствования Александра. Именно на этот день ожидался высочайший смотр и парад войск Третьего корпуса в Белой Церкви.
   В Третий корпус Александр перебросил в двадцатом году всех семеновцев и корпус фактически был теперь в руках у Пестеля, возглавлявшего Южную управу. Во время смотра царь должен был быть убит, а войска - направиться на Киев и Москву. По пути к ним примкнут все войска, в которых кипел дух возмущения. В Москве восставшие потребуют от Сената преобразования государства. Остальная часть южного корпуса займет Киев и в нем утвердится.
   Сам Рылеев с Трубецким в то время поднимут в Петербурге гвардию и флот, покончат со всей царской фамилией и предъявят требование к петербургскому Сенату, аналогичное требованию Третьего корпуса. Но внезапная смерть Александра все переворачивала вверх дном.
  

* * *

   Константин Рылеев жил у Синего моста, в доме Российско-Американской торговой компании, секретарем которой он состоял. В то же время он издавал литературный альманах "Полярная звезда" и у него бывали самые разные люди, так что постепенно его квартира стала фактическим штабом Северного общества. Весть о смерти Александра Рылееву принес майор Якубович, считавший царя своим личным врагом, поскольку тот изгнал его из гвардии.
   В отчаянии порвал он в присутствии Рылеева приказ по гвардии, который восемь лет носил с собой, горя жаждой мести. Все эти годы служил он на Кавказе, а в Петербурге сейчас находился по поводу излечения раны, полученной в бою. Впрочем, ран у этого бретера и забияки было хоть отбавляй: он часто дрался на дуэли, в том числе дважды - со знаменитым поэтом и дипломатом Александром Грибоедовым, прострелив ему руку. Не состоя официально в тайном обществе, Якубович бывал на его собраниях и одним из первых стал говорить о необходимости вооруженного восстания.
   Вслед за этим странным человеком с черной повязкой на голове, к Рылееву пришли встревоженные событиями его соратники - князь Сергей Трубецкой, братья Николай и Александр Бестужевы. Все ждали от Рылеева нового плана действий.
   - Да, это обстоятельство дает нам понятие о нашем бессилии,- сказал он наконец, раскачиваясь как от физической боли. - Я обманулся сам. Ни установленного плана, ни мер никаких не принято, да и членов общества в Петербурге мало сейчас. - Он вспомнил о находящемся в отпуске Захаре Курилове, об уехавшем за границу Петре Чаадаеве, о нескольких офицерах, состоявших при императоре в Таганроге.
   Закусив губу и наморщив лоб, Рылеев задумался. Наконец он встал и выпрямился.
   - Мы должны действовать. Такого случая пропустить невозможно,- сказал он. - Я еду собирать сведения. А вы поезжайте в свои части немедленно и уверьтесь в расположении умов в войске и народе.
   В тот же день на собрании заговорщиков полковник князь Сергей Трубецкой был избран диктатором, которому предстояло возглавить вооруженное восстание против царизма.
   В стране между тем создалось двусмысленное и крайне напряженное положение междуцарствия.
   Формально в России появился новый император - Константин I. В магазинах уже были выставлены его портреты, успели даже отчеканить несколько новых монет с его изображением. Подорожные выдавались подписанные его именем. Но Константин престола не принимал, одновременно не желал и формально от него отказаться в качестве императора, которому уже принесена присяга.
   Николай, боясь народного возмущения и ожидая выступления тайного общества, о котором он был осведомлен "доброжелателями", решился, наконец, объявить себя императором, так и не дождавшись от брата формального акта отречения. Была назначена на 14 декабря вторая присяга, на этот раз - уже Николаю I. "Переприсяга", как назвали ее в войсках, волновала население и раздражала армию, не говоря о военной элите - гвардии.
   Члены тайного общества решили выступить именно в этот день, 14 декабря 1825 года. Принятый ими на квартире Рылеева план заключался в следующем. Войска, отказывающиеся от той "переприсяги", должны выйти на Петровскую площадь (это уже позднее она стала именоваться Сенатской). Первыми присягу должны были приносить сенаторы - в расположенном на площади здании Сената, и задачей войск было не допустить этого. Силой, если не захотят по-доброму! Сразу после того, как Сенат будет блокирован, в здание должна была войти революционная делегация в составе Рылеева и Пущина и предъявить сенаторам требование: не присягать новому императору Николаю. Затем они должны были заставить Сенат объявить царское правительство низложенным и опубликовать заранее подготовленный Манифест к русскому народу. Таким образом, Сенат волей штаба революции включался в план действий восставших, что было их первым просчетом.
   Одновременно гвардейский морской экипаж, Московский полк и конно-пионерный эскадрон должны были двинуться на Зимний дворец, захватить его и арестовать полностью царскую семью, судьбу которой следовало решать Учредительному собранию. Затем созывался Великий собор - Учредительное собрание, где должно было приниматься окончательное решение о новом государственном устройстве России, о ликвидации крепостного права, о земле. Командование войсками при захвате Зимнего дворца поручалось боевому офицеру-кавказцу майору Александру Якубовичу. Захват Петропавловской крепости должен был провести лейб-гренадерский полк, несший в это время там службу, во главе с полковником Александром Булатовым.
   Кроме того, Рылеев попросил Петра Каховского, находившегося в отставке, чтобы он, одевшись в лейб-гренадерский мундир, утром 14 декабря проник в Зимний дворец и убил Николая, как бы совершая самостоятельный террористический акт. Тот сначала дал согласие, но рано утром 14 декабря отказался, не пожелав быть террористом-одиночкой.
   Через час после его отказа к Александру Бестужеву приехал Якубович и заявил об отказе вести войска на Зимний, опасаясь, что в схватке будет убит Николай или его родственники, а он окажется в роли цареубийцы. Так, еще до рассвета, начал рушиться план восстания. Но медлить было нельзя - в Петербурге наступал серый рассвет, который мог принести свободу и счастье всей России!
  
  

Глава шестая

ВОССТАНИЕ НА СЕНАТСКОЙ

  
   Строевые офицеры - члены тайного общества с раннего утра 14 декабря были все в казармах своих частей и вели агитацию среди солдат. В Московском лейб-гвардии полку с пламенной речью выступил штабс-капитан Александр Бестужев, после чего солдаты отказались от присяги новому царю и приняли решение идти на Петровскую площадь. Полковой командир барон Фредерикс попытался помешать этому, но был сражен ударом сабли штабс-капитана Щепина-Ростовского. Был ранен и полковник Хвощинский, пытавшийся воспрепятствовать выходу солдат из казарм. Пролилась первая кровь того исторического дня.
   С развевающимся полковым знаменем, с ружьями и боевыми патронами, солдаты Московского полка раньше всех прибыли к зданию Сената. Во главе этих первых революционных войск шли братья Александр и Михаил Бестужевы и Дмитрий Щепин-Ростовский. Полк построился возле памятника Петру в каре - боевой четырехугольник, позволяющий как успешно обороняться, так и нападать на противника со всех четырех сторон.
   Вскоре, с песнями, подошли матросы гвардейского экипажа, возглавляемые капитан-лейтенантом Николаем Бестужевым - старшим из братьев и лейтенантом Антоном Арбузовым. Чуть раньше прибыла на площадь и 1-я фузилерная рота лейб-гренадерского полка во главе с поручиком Александром Сутгофом. Последними из восставших войск подошли на площадь остальные подразделения лейб-гренадер, возглавляемые поручиком Николаем Пановым.
   Рота Сутгофа примкнула к каре московцев, а матросы построились со стороны Галерной другим воинским построением - колонной к атаке. Такую же колонну создали на левом фланге, ближе к Неве, гренадеры Панова. Всего на площади собралось около трех тысяч восставших солдат при 30 офицерах-декабристах. Все были с оружием и патронами, но артиллерии либо кавалерии у них не было.
   Еще рано утром стало известно, что план восстания продолжает рушиться. Вслед за отказом Якубовича, на площадь не прибыл и сам диктатор - полковник Трубецкой. А затем выяснилось, что Сенат уже присягнул новому царю и сенаторы успели разъехаться. Войска, таким образом, выстроились перед пустым зданием. Тем не менее, они терпеливо ждали прибытия диктатора и новых команд.
   А генерал-губернатор столицы Милорадович тем временем спокойно завтракал у своей любовницы - танцовщицы Телешовой, как вдруг прибежали доложить ему о восстании. Он сразу же вскочил на коня и поскакал к Петровской площади, где уже толпился народ, издали грозно крича:
   - Разойтись! По домам!..
   Его стащили с лошади и избили, а двое солдат проволокли генерала за ворот до угла Главного штаба и там бросили. В это время Николай - без свиты, в одном мундире, с лентой через плечо, не замечая холода, выбежал из дворца. Он увидел в окно батальон преображенцев, подходивший по Большой Миллионной, и решил действовать сам. Как вдруг перед ним nbsp;появился Милорадович - с разбитым в кровь лицом и в разорванной шинели. Трясущимися по-стариковски пальцами он пытался застегнуться, говоря:
   - Надобно стрелять. Посмотрите, Ваше величество, в какое состояние они меня привели.
   Николай, стиснув зубы, смотрел на него. Вот кто хотел лишить его престола. Вот он как теперь говорит, диктатор, у которого шестьдесят тысяч солдат в кармане. Он шагнул к Милорадовичу:
   - Вы, как генерал-губернатор столицы, за все мне ответите. Идите на площадь!..
   Милорадович опустил голову, растерянно отдал честь и, пошатываясь, пошел прочь.
   Встречный адъютант, увидев царя пешком, соскочил с седла и подвел ему свою лошадь. Теперь у Николая уже была рота преображенцев и лошадь, а у мятежников - Московский полк.
   nbsp; В Петербурге кончина императора Александра и вовсе повергла всех в смятение, настолько было неожиданным известие о ней. В эти дни царским престолом распоряжались двое: мать-императрица Мария Федоровна и генерал-губернатор столицы граф Михаил Милорадович. Со времени, как задушили Павла, Мария Федоровна считала себя распорядительницею царского престола. Она по-прежнему отвергала Константина и считала, что общее мнение - Россия по праву принадлежит второму ее сыну, Николаю. Это было дело домашнее. Россия отходила по завещанию к тому, кого для этого считала подходящим семья.
&
&
&
&
&
&
   В 11 часов к восставшим подскакал Милорадович, успевший взять себя в руки и переодеться. Он стал уговаривать московцев разойтись, клялся, что присяга Николаю правильна, вынимал шпагу, подаренную ему цесаревичем Константином с надписью "Другу моему Милорадовичу", напоминал о славных битвах 1812 года. Момент был критическим - солдаты хорошо знали героя Отечественной войны Милорадовича, а он умел говорить с солдатами.
   Нужно было во что бы то ни стало прервать его агитацию, удалить генерала с площади. И начальник штаба восстания поручик князь Александр Оболенский решил штыком повернуть его лошадь, при этом невзначай ранив генерала в бедро. В тот же миг грянул выстрел, произведенный из пистолета Каховским, и пуля смертельно ранила Милорадовича. Нависшая над восстанием опасность была отражена. Однако диктатора Трубецкого по-прежнему не могли найти...
  
   А князь Трубецкой, как оказалось, изменил восстанию, не решаясь на какие-либо действия в сложившейся обстановке. Он сидел, терзаясь, в канцелярии Генерального штаба, выходил, выглядывал из-за угла, много ли собралось войска на площади, прятался вновь. Избравшие его предводителем не могли понять, почему он отсутствует, и думали, что его задерживают какие-то причины, важные для восстания. Но вождь просто изменил идее восстания, предал своих товарищей по тайному обществу и тысячи пошедших за ними солдат. Это сыграло наибольшую роль в поражении восстания декабристов.
   Лишь за час до конца восстания был избран новый диктатор, им стал начальник штаба поручик князь Оболенский. Он трижды пытался созвать военный совет, но было уже поздно - Николай успел взять инициативу в свои руки и сосредоточить на площади против восставших вчетверо больше войск, с кавалерией и артиллерией.
   Первым в атаку на мятежников повел эскадроны конногвардейцев генерал Алексей Орлов, брат руководителя Кишиневской управы. Не подкованные на острые шипы лошади скользят по обледенелой мостовой, падают. Из толпы народа в кавалергардов летят камни и поленья. Ружейный залп московцев и конногвардейцы начинают поворачивать лошадей. Атака отбита! После перестроения и дополнительных указаний Орлов снова командует: "В атаку!" Но и она отбита ружейными залпами Московского полка.
   Только что прибывший ко дворцу генерал Толь просит у Николая разрешения распорядиться артиллерией. Царь молча кивает, не вслушиваясь. А верные царю войска продолжают подходить. Два батальона преображенцев соединяются на правом фланге с конногвардейцами и стоят лицом к Сенату. Павловский полк занимает Галерную улицу. Батарею гвардейской артиллерийской бригады привел на площадь генерал Сухозанет. Ее поставили поперек Адмиралтейской площади, но оказалось, что не взяли с собой зарядов. Генерал подбегает к Николаю, бесцельно разъезжающему невдалеке.
   - Ваше высочество, прикажите пушками очистить Петровскую площадь. - Отчаянно желая теперь выслужиться, он допускает промах, назвав царя "ваше высочество".
   Николай свирепо смотрит на генерала, у которого нет зарядов, и, не сказав ни слова, отъезжает от него. На исходе четвертый час. А московцы все стреляют, и стоит черной плотной массой гвардейский экипаж. Четыре кавалерийские атаки отбиты с уроном. И Николай видит: чернь одиночками, кучками, толпами перебегает на Петровскую площадь - к бунтовщикам. День клонится к вечеру, а победа ночью сомнительна. Кто знает, что выйдет, если вся чернь примкнет к восставшим? Ночью дело темное...
   Генерал Сухозанет дождался наконец-то зарядов и, надеясь все же выслужиться, подъезжает к царю и вновь предлагает применить пушки.
   - А вы в своей артиллерии уверены? - хмуро спрашивает Николай и, не дожидаясь его ответа, приказывает: - Попробуйте еще раз переговорить.
   Генерал Сухозанет едет верхом к фронту московцев и кричит им:
   - Ребята, положите ружья, буду стрелять картечью.
   Свист и хохот несутся ему в лицо. Молодой гвардеец целится в генерала, а сзади ему кричат:
   - Не тронь этого холуя, он не стоит пули!
   Сухозанет, багровый от гнева, поворачивает коня. Еще на скаку он выдергивает из своей шляпы султан и машет им в воздухе. Это сигнал к открытию огня.
   Первый залп холостыми зарядами. Московцы стоят, стоят матросы, стоят лейб-гренадеры, а толпа все гуще сжимается вокруг противостоящих бунтовщикам войск.
   Генерал Сухозанет получает от генерала Толя приказ: пальба орудиями по порядку. И команда прозвучала, но выстрела не последовало. Канонир, зажегший фитиль, не вложил его в пушку. "Свои ведь, ваше благородие",- тихо ответил он батарейному командиру. Капитан Бакунин, выхватив у него из рук запал, выстрелил сам.
   Первый залп картечью был дан выше солдатских рядов - по черни, усеявшей крыши Сената и соседних строений. Восставшие ответили ружейным огнем. Но после второго залпа их ряды, под градом картечи, дрогнули, заколебались - началось бегство, падали убитые, раненые. Пушки вели огонь уже по толпе, бегущей вдоль Галерной улицы и Английской набережной. Восставшие солдаты бежали толпой к Неве, чтобы перебраться на Васильевский остров. Михаил Бестужев попытался на льду построить вновь своих солдат, чтобы пойти в атаку. Но ядра ударялись, разбрасывая строй и раскалывая лед. Его попытка продолжить восстание не удалась.
  

* * *

   К ночи все было кончено. На Неве - от Исаакиевского моста до Академии художеств - тихая возня: в узкие проруби спускают трупы. Слышны иногда стоны - вместе с трупами толкают в проруби тяжелораненых. Мертвецы и раненые прирастут ко льду. Зимой будут рубить здесь лед, и в прозрачных, синеватых льдинах будут находить человеческие головы, руки, ноги. Лишь весной лед уйдет к морю, унося последние следы кровавой расправы...
   Существуют различные данные о количестве жертв восстания, но наиболее точными являются данные статистика из министерства юстиции С.Н. Корсакова. Вот некоторые из приведенных в его отчете цифр: убитых 1271 человек, из них генерал - 1, штаб-офицер - 1, обер-офицеров - 17, нижних чинов - 282 (Московского полка - 93, гренадерского полка - 69, гвардейского экипажа - 103, конногвардейского полка - 17), женщин - 9, малолетних - 19, черни - 903...
  
   В ночь на 15 декабря в Зимний дворец начали свозить арестованных. А последнее свое собрание декабристы провели на квартире Рылеева, договариваясь, как держать себя на допросах. Рылеев взял слово с декабриста Николая Оржицкого, что он немедленно отправится на Украину, чтобы предупредить Южное общество об измене Трубецкого и Якубовича.
   На допросы декабристов возили непосредственно к Николаю в Зимний дворец, из которого, по меткому выражению Захара Курилова, в те дни "устроили съезжую". Николай лично выступал в роли следователя, а после допроса очередного "государственного преступника" в комнатах Эрмитажа сам отправлял его в Петропавловскую крепость, нередко с личной запиской - в каких условиях содержать. Так, Ивана Якушкина, капитана в отставке, участника Отечественной войны, предписано было "заковать в ножные и ручные железа; поступать с ним строго и не иначе содержать, как злодея".
  
   За ротмистром графом Захаром Куриловым орловский пристав лично явился на третий день после восстания - прямо в родовое имение Квашниных-Самариных. Находившийся в отпуске, в гостях у матери, наш кавалергард ничего еще о событиях в Петербурге не знал, хотя известие о смерти Александра всерьез насторожило его, как и всех обитателей имения.
   А ничего не ведавший об участии своего сына в тайном обществе обер-шенк Григорий Иванович Курилов находился в Таганроге, в свите царя, и в ходе поездки по Крыму был оставлен в Феодосии, дабы проследить за выполнением высочайших распоряжений. Но даже, если бы он и находился в это время в столице, вряд ли под силу ему оказалось бы уберечь сына от ареста.
   Следствие, по повелению нового царя, было сосредоточено не на идеологии декабристов, не на их политических требованиях, а на вопросе цареубийства. Против ротмистра Курилова было выдвинуто, по сути, лишь одно обвинение, но оно как раз и касалось участия в подготовке убийства царя.
   На одном из собраний осенью 1825 года Захар участвовал в обсуждении этого вопроса; правда, речь тогда шла об Александре. Но сам факт был неопровержим, поскольку имелся черновик протокола собрания. Впрочем, участие ротмистра Курилова в тайном обществе - единственного из лейб-гвардии кавалергардского полка - подтверждалось показаниями многих допрашиваемых, которые не отличались особой стойкостью.
  
  

Глава седьмая

РАЗГРОМ ЮЖАН

  
   А тем временем вспыхнуло восстание на Украине. Южное общество и примкнувшее к нему Общество соединенных славян напряженно ждали реакции северян на кончину Александра. Информацию о его болезни и смерти южане узнавали раньше, чем в Петербурге, поскольку фельдъегери из Таганрога в Варшаву проезжали через Умань, где у князя Волконского, одного из руководителей Каменской управы, были свои люди. Было ясно, что в сложившейся обстановке междуцарствия обязательно произойдет выступление тайного общества. Но первым, по существующей договоренности, должен был выступить Петербург. И лишь при известии, что восстание в столице имеет хотя бы какой-то успех, должны были подняться южные войска.
   Но вести все не приходили, и Пестель с Барятинским стали собираться в Петербург, возложив обязанности по руководству восстанием на юге России на подполковника Черниговского полка Сергея Муравьева-Апостола. А тот, зная все из тех же уманских источников, что вот-вот могут начаться аресты заговорщиков, заявил: "Если хоть один член общества будет взят, я начинаю дело". Неожиданно Пестель был вызван из Линцов, где стоял его полк, в Тульчин, в штаб 2-й армии. Чувствуя подвох, руководитель Южного общества хотел было не ехать, сказавшись больным, но потом передумал: "Будь что будет!"
   13 декабря на заставе при въезде в Тульчин Павел Пестель получил приказ явиться к дежурному генералу 2-й армии Байкову, который и взял полковника под арест, расположив его в своей квартире и приставив караул. О провале восстания в столице он узнал лишь через десять дней, находясь под арестом. Пестель всегда считал, что восстание на юге не имеет самостоятельного значения - оно нужно лишь для поддержки восстания в столице. Брать в руки власть можно только лишь в Петербурге. Но с разгромом выступления на Сенатской площади эта поддержка теряла всякий смысл. И потому он не отдал приказ о выступлении южан. А 26 декабря Пестель был отправлен в Петербург, для следствия и суда.
   И вот тогда за дело принялась наиболее активная Васильковская управа. Еще 24 декабря Сергей Муравьев-Апостол со своим братом Матвеем выехали в Житомир к их корпусному командиру, с целью выхлопотать отпуск для поручика Бестужева-Рюмина, которого они намеревались отправить в качестве гонца в столицу. Всем бывшим семеновским офицерам, сосланным в армию, отпусков не давали и братья надеялись лишь на исключение из правил. Уже в Житомире они узнали о неудаче восстания в Петербурге 14 декабря. Сергей и ранее не соглашался с Пестелем по поводу места восстания, а тут обстоятельства подталкивали его к выступлению.
   Чтобы развеять некоторые свои колебания, братья Муравьевы-Апостолы из Житомира поехали в Троянов, а затем в Любар - к Артамону Муравьеву, командиру гусарского Ахтырского полка, который давно обещал коллегам по тайному обществу поднять полк первым в начале восстания. Артиллерией общество располагало - большинство "славян" были артиллеристами. Черниговский полк был пехотным, и кавалерийским прикрытием должен был командовать Артамон Муравьев. Однако разгром столичного восстания спутал все карты: большинство членов Южного общества стали отказываться от выступления. План Сергея Муравьева-Апостола не встретил широкой поддержки.
   А командиром Черниговского полка уже был получен приказ об аресте подполковника и изъятии у него крамольных бумаг. Узнавшие об этом "славяне" предупредили Муравьева-Апостола, но избежать ареста ему не удалось. В селе Трилесы он остановился у командира 5-й роты полка поручика Кузьмина, и туда же вскоре заявился погреться полковник Гебель, лично разыскивавший своего штаб-офицера. Братья не оказали сопротивления и сдали оружие командиру полка.
   Но офицеры - "славяне" из Черниговского полка, без колебаний решившие начинать восстание, рассчитывали поднять не только свой, а и все окрестные полки, которыми командовали члены Южного общества. Узнав об аресте братьев Муравьевых-Апостолов, они примчались в Трилесы и с помощью солдат караула освободили их, случайно ранив при этом полковника Гебеля. И вот тогда Сергей принял окончательное решение о начале восстания утром 29 декабря.
   С размещавшейся в Трилесах 5-й ротой Кузьмина офицеры отправились в Ковалевку, где уже вечером соединились с еще одной ротой своего полка. Ранним утром 30 декабря вступили в Васильков обе роты, где к ним присоединились остальные подразделения полка. А 31 декабря пополудни в полном составе Черниговский полк двинулся на Мотовиловку, надеясь там соединиться с другими восставшими полками - Ахтырским и Алексопольским.
   В случае удачи планировалось идти дальше, на Житомир, вокруг которого были расположены многие части под командой членов Общества соединенных славян. Однако, в Мотовиловку никто больше не прибыл и тогда Муравьев-Апостол принял решение идти на Белую Церковь, где стоял 17-й егерский полк, обещавший ему свою поддержку. Но вскоре стало известно, что егерей увели в ином направлении, на Сквиру, подальше от опасных мест. Черниговцы вновь повернули через Ковалевку на Трилесы, однако в рядах их уже не было единства. Кое-кто из офицеров бежал из колонны, а солдаты были подавлены тем, как развивалась ситуация.
   Перед самой Ковалевкой полк встретил отряд генерала Гейсмара, высланный для его усмирения. Сергей Муравьев-Апостол наивно полагал, что отряд перейдет на сторону восставших; его уверенность передалась и солдатам. Но первые залпы картечи разрушили эту иллюзию: Сергей был ранен в голову картечью, а среди солдат полка вспыхнуло возмущение против него. Восставший Черниговский полк был приведен к покорности, аресту подверглись 869 солдат и 5 офицеров. На поле боя остались трупы трех офицеров и нескольких десятков солдат, а также - местных крестьян, по доброй воле сопровождавших полк во время всех его передвижений.
  

* * *

   На следствии поведение декабристов было различным. Многие не проявили революционной стойкости, потеряли почву под ногами, каялись, плакали, выдавали товарищей. Но были и случаи личного героизма, категорического отказа давать показания и выдавать заговорщиков. Пестель вначале на все вопросы отвечал полным отрицанием. На вопрос о цели тайного общества он дал такой ответ:
   - Не принадлежа к здесь упоминаемому обществу и ничего не знав о его существовании, я тем еще менее могу сказать, к чему стремится истинная его цель и какие предполагало оно меры к достижению оной.
   - Я никем не был принят в число членов тайного общества, но сам присоединился к оному,- гордо отвечал следователям Михаил Лунин. - Открыть их имена почитаю противным моей совести, ибо должен бы был обнаружить братьев и друзей.
   Стойко держались также Орлов, Якушкин, Борисов, Усовский, Люблинский, Андреевич, Курилов.
   Захар был привезен в Петропавловскую крепость позже многих, так что опыт других декабристов изрядно послужил ему при допросах, да и рвения у следователей к тому времени, видно, поубавилось.
   Единственный вопрос, заданный декабристу Захару Курилову императором, зашедшим во время допроса в комнату, касался его отца-царедворца:
   - Ротмистр, а известно ли было вашему батюшке о намерении вас и ваших друзей убить царя, в чьей свите он состоял с восемьсот семнадцатого года?
   - Ваше величество,- с достоинством ответил Захар,- я служу Отечеству уже более двенадцати лет и с отцом виделся крайне редко, а в нынешнем году и вовсе не встречался, тогда как собрания стал посещать лишь с осени. Что же касаемо цареубийства, то мне и вовсе об этом ничего не ведомо. Мы хотели отмены крепостного права и принятия конституции. Так об этом и его величество Александр Павлович, как мне ведомо, не раз говаривал.
   - Что позволено Юпитеру, то не положено быку! - отчетливо произнес на латыни следователь.
   А царь, молча кивнув ему в знак согласия, вышел из помещения.
   Однако, об отце декабриста Николай, видимо, не забыл - уже следующим летом обер-шенк и действительный тайный советник Григорий Курилов, в числе других высокородных дворян, столь же без вины виноватых, был отправлен в отставку, с предписанием проживать в своем родовом имении. Таковыми давно являлись Чечерск, Ярополец, Тагин, но в царском рескрипте была указана деревушка Березовка, с двумя сотнями душ и полуразвалившейся господской усадьбой, доставшаяся его предкам в наследство еще от сотника Слобожанского казачества Захария Курило. С начала XVIII века в имении никто из Куриловых не проживал, хотя раз в году управляющий исправно присылал графу отчет, который вряд ли кто когда читал, да мизерную сумму доходов, остававшуюся после уплаты всех пошлин и налогов. И вот туда, в слобожанскую "тьмутаракань", подальше от столиц, должен был отправиться блестящий свитский вельможа, кавалер многих орденов...
  
   Суда над декабристами, по сути, никакого не было. В зал, где в глубокой тайне, при закрытых дверях заседали судьи, привозили по одному подсудимых. Им предлагали засвидетельствовать их собственные подписи под показаниями на следствии, после чего читали заранее заготовленный приговор. "Разве нас судили? - удивлялись впоследствии декабристы. - А мы и не знали, что это был суд". Пятеро "главных преступников" - Павел Пестель, Кондратий Рылеев, Сергей Муравьев-Апостол, Михаил Бестужев-Рюмин и Петр Каховский были поставлены "вне разрядов" и приговорены к четвертованию, которое Николай "милостиво" заменил повешением.
   Спустя сутки, рано утром 13 июля 1826 года на кронверке Петропавловской крепости состоялась публичная казнь. На груди у приговоренных к смерти висели доски с надписью "Цареубийца". Руки и ноги были у них закованы в тяжелые кандалы. Пестель был так изнурен, что не смог сам переступить порог калитки. Утро было мрачное и туманное. В некотором отдалении от крепости толпился народ.
   Ужас самого факта убийства людей усугубила обычная российская расхлябанность: бестолковые палачи притащили веревки "с гнильцой" и трое из пяти повешенных сорвались, пробив при этом настил. Конечно, не оказалось запасных веревок - бросились в ближайшие лавки покупать, а те по причине раннего времени еще закрыты. Лишь спустя час измученные непредвиденной пыткой Рылеев, Каховский и Муравьев-Апостол разделили участь двух других своих товарищей.
   Всех остальных заключенных декабристов вывели во двор крепости и построили в два каре: в одно - принадлежащих к гвардейским полкам, в другое - прочих. Состоялась церемония лишения чинов и званий: над осужденными ломали шпаги, срывали с их мундиров эполеты и бросали в пылающие костры.
   Моряков-декабристов отвезли в Кронштадт и осуществили церемонию разжалования по флотским традициям, на корабле: сорванные эполеты были брошены за борт.
   Свыше 120 декабристов были сосланы на различные сроки в Сибирь - на каторгу либо на поселение. Другие были отправлены рядовыми на Кавказ, где не прекращалась война с горцами. Солдаты восставших частей были наказаны шпицрутенами - их прогнали сквозь строй. Из тех, кто получил максимальную "порцию" - 12 прогонов, несколько человек скончались. Получившие меньшее наказание были затем отправлены на Кавказ, туда же сослали и весь мятежный Черниговский полк.
  

* * *

   Наказание, определенное ротмистру лейб-гвардии кавалергардского полка Захару Курилову было, в сравнении с 20-летней, а то и пожизненной каторгой многим участникам восстания, достаточно мягким. Но и вина-то его не шла в сравнение с ними. И все же суд приговорил его к четырем годам каторжных работ, с последующей ссылкой. Лишь в Нерчинске узнал Захар, что по ходатайству каких-то высокопоставленных лиц Николай I смягчил ему приговор: 1 год каторги в Нерчинских рудниках с последующей ссылкой в Сибирь. Он был лишен графского титула, воинского звания и всех имущественных прав - его майорат передавался сестре Софье Григорьевне. На будущем продолжателя славного рода был поставлен жирный крест!..
   Отправка декабристов в Сибирь началась в июле 1826 года. Государственные преступники, по существовавшему тогда порядку, препровождались в повозках, закованными в кандалы, в сопровождении фельдъегерей. Всех, приговоренных к каторжным работам, первоначально отправляли на Нерчинские рудники - других мест для такого количества осужденных еще просто не существовало.
   Захар Курилов не был причислен к наиболее опасным преступникам и потому на этап ушел в числе первых, в разгар лета. Путь в Забайкалье протяженностью свыше пяти тысяч верст занимал не менее полугода и, следовательно, к наступлению зимы на место назначения не успевал прибыть ни один из этапов. Но все же первый, в котором числился и бывший ротмистр гвардии Курилов, к Рождеству достиг губернского города Читы. В местном остроге каторжан расковали, дали помыться и отдохнуть - в этой глуши даже тюремщики оказались человечнее столичных. Вскоре, однако, всех прибывших разделили на пять групп - по числу каторжных тюрем в Нерчинском округе - и под охраной местных казаков стали отправлять по предназначению.
   Захару Григорьевичу и на этот раз повезло: его зачислили в группу, отправлявшуюся в Горный Зерентуй. В Зерентуйской тюрьме, считавшейся центральной на Нерчинских рудниках, для узников были созданы хотя бы минимальные бытовые условия; в четырех других и того не было - каторжане жили прямо в горных выработках. К началу февраля "куриловский" этап прибыл, наконец-то, к месту назначения. И уже на следующий день, получив кирки и лопаты, декабристы приступили к "искуплению вины" перед царем и отечеством...
   На протяжении всей зимы продолжали прибывать новые партии каторжан и вскоре возникла проблема обеспечения их рабочими местами - требовалось открытие новых выработок, а под это не были выделены финансы. Так что тюремщикам довелось сквозь пальцы смотреть на то, как узники Зерентуйских рудников собирались на свои сходки, где якобы читали стихи.
   А к лету в Нерчинск стали прибывать жены некоторых декабристов, не пожелавшие воспользоваться разрешением Николая I вторично выйти замуж и бросившие ради своих героев-супругов свободную и обеспеченную дворянскую жизнь. Захар Курилов свою супругу и не дожидался, зная ее к нему отношение. Зато первой среди мужественных декабристок была его сестра Александра - жена Никиты Михайловича Муравьева, одного из основателей Петербургских тайных обществ. Это именно она-то и привезла декабристам стихотворное послание А.С. Пушкина, рискуя самой попасть в число государственных преступников.
  
   Во глубине сибирских руд
   Храните гордое терпенье,
   Не пропадет ваш скорбный труд
   И дум высокое стремленье,
  
   - писал Пушкин своим единомышленникам-декабристам: он верил в правоту их дела.
   От имени каторжан-декабристов ответ великому поэту России дал князь Александр Одоевский. Рукой, закованной в цепи, он написал:
  
   Но будь покоен, бард! Цепями,
   Своей судьбой гордимся мы
   И за затворами тюрьмы,
   Как встарь, смеемся над царями.
   Наш скорбный труд не пропадет;
   Из искры возгорится пламя
   И православный наш народ
   Сберется под святое знамя.

Глава восьмая

КАТОРГА И ССЫЛКА

  
   К осени 1827 года всю каторжную "колонию" декабристов решено было перевести в Читу. Но боязнь побега заставила царское правительство подумать о специальной тюрьме, где декабристы были бы надежно изолированы и не могли бы найти сообщников, способных помочь им. Нескольким каторжанам к тому времени приговор был смягчен и они переводились из тюрьмы на положение ссыльнопоселенцев.
   Захару Курилову, как не принимавшему непосредственного участия в восстании на Сенатской площади, четырехлетний срок каторжных работ был сокращен до года и к осени его отправили в ссылку, с сопровождающим, в Якутск. Поскольку Захар Григорьевич фактически уже не был женат, да, к тому же, за него постоянно хлопотали в столице родственники и знакомые, местом ссылки ему был избран именно этот город, а не какой-нибудь таежный поселок.
   Но как же далеки были те столичные чиновники от действительности! Ведь кроме бревенчатого острога, такого же здания воеводской канцелярии да Спасского монастыря, в этом, с позволения сказать, городе было еще лишь несколько десятков юрт, где размещалось все его туземное население. Так что и снять квартиру, на что рассчитывал Захар Григорьевич, было просто негде. И уже вскоре Зерентуйская тюрьма, где он располагал, на двоих с Вениамином Соловьевым, камерой, стала казаться чуть ли не раем. Зима в Якутске наступала значительно раньше, чем в Забайкалье, и обещала быть куда более суровой.
   Невозможность устроиться с жильем и работой, которой в Якутске также не было, вынудили экс-графа Курилова пойти в услужение к монахам. Целыми днями расчищал он сугробы снега во дворе монастыря и на единственной ведущей в город дороге - за скудный харч и возможность ночевать в одной из свободных келий. Хорошо еще, что с последней до наступления суровых морозов почтой получил Захар Григорьевич деньги от отца, так что было на что купить в лабазе доху да пимы - иначе первая же якутская зима вполне могла стать для него и последней. А так он смог и кое-кому из менее обеспеченных ссыльных оказать посильную помощь.
   За кратковременный летний период 1828 года ссыльные сумели, сорганизовавшись в артель, не только запастись продовольствием на зиму, но и намыть по ближайшим речкам какое-то количество золота. Так что к очередному Рождеству в Якутске появилось первое двухэтажное здание, срубленное на те "намытые" средства декабристов местными умельцами-солдатами. Жизнь ссыльнопоселенцев стала понемногу входить в норму.
   И все же прозябать в Сибири Захар Курилов не желал, будучи потомственным военным. Раз за разом обращался он с прошением на высочайшее имя: направить его в действующую армию, на Кавказ. С первой весенней почтой 1829 года пришел долгожданный царский вердикт: заменить бывшему ротмистру отбывание пятилетней ссылки службой в действующей армии на Кавказе, в звании рядового. И радости Захара Григорьевича, возвращавшегося в куда более привычную для себя среду, не было границ...
  

* * *

   Кавказ с давних пор был в сфере интересов Российского государства, стремившегося расширять свои территории и влияние на Востоке. После перехода в начале ХIХ века в русское подданство Грузии и Азербайджана, важнейшей военно-политической задачей стало присоединение также земель, отделявших эти страны от России. С 1817 года начало разгораться пламя Кавказской войны, целью которой была не только борьба против иранской и турецкой экспансии в Закавказье, но и присоединение Чечни, Горного Дагестана и Северо-Западного Кавказа к Российской империи. На своем первом этапе она совпала с русско-иранской 1826-28 г.г. и русско-турецкой 1828-29г.г. войнами.
   Русско-персидская, как она в ту пору называлась, война явилась следствием захватнических притязаний Ирана, поощряемого Англией и Турцией, на земли Закавказья. В ходе войны 12-тысячная русская армия, при поддержке 26-тысячного туземного ополчения, нанесла ряд поражений 60-тысячной армии персов, что вынудило шаха просить о мире.
   И 10 февраля 1828 года был подписан Туркманчайский договор, по которому к России отошли Эриванское и Нахичеванское ханства, на территории которых образовалась Армянская область. Было также подтверждено исключительное право России держать свой военный флот на Каспийском море. А переселение, на основе этого договора, из Ирана и Турции в Армянскую область более 130 тысяч армян положило начало объединению народа в составе России. Самое активное участие в подготовке мирного договора принял А.С. Грибоедов, который еще со времен генерала Ермолова состоял для поручений при штаб-квартире кавказского наместника. Он же и отвез трактат о мире в Петербург, где был встречен с почетом и триумфом.
   Что же касается генерала от инфантерии и артиллерии А.П. Ермолова, то он годом ранее был отправлен в отставку, с обвинением в покровительстве декабристам. Участник всех войн с Наполеоном, Алексей Петрович был единственный генерал, который пользовался "народностью", популярностью среди молодежи. Правительство подозревало его в "честолюбивых замыслах", а попросту царь Александр боялся, что Ермолов столкнет его как-нибудь с престола. И решено было отдать ему пока Кавказ - благо подальше от Петербурга. В беседах с Грибоедовым, который также не был любим в столице, зато в любое время вхож к кавказскому наместнику, Алексей Петрович без обиняков говорил все, что думал о "них", подразумевая царя, правительство да и весь Петербург.
   - Нет, в самом деле, чего они от меня хотят? Я ничего не требую, не прошу, забрался в глушь, все им предоставил и наград не прошу, только бы меня в покое оставили. Вот рескриптец получил насчет Персии - беречь ее пуще России. Пускай, мне-то не жалко. Это там у них Дибич с Паскевичем советчики. Посмотрим, куда Россия на двух ваньках уедет...
   Каламбур насчет двух столичных генералов, которые звались Иванами, Ермолову удался, как и многие другие, вошедшие в историю. А вот главную для него войну - с Персией - завершить не дала ему отставка, повод для которой уже новый царь легко отыскал в материалах следствия по делу декабристов.
   По тому же делу попал в немилость и Грибоедов: на него указали Трубецкой и Оболенский, что он был принят в тайную организацию Рылеевым. Арестовали его в январе 1826 года в крепости Грозной и более четырех месяцев провел дипломат и писатель в петербургских казематах. На допросах и очных ставках Рылеев отрицал какую-либо причастность Грибоедова к тайной организации и, в конце концов, тот был освобожден с "очистительным" аттестатом. По возвращении на Кавказ он успел принять участие в нескольких сражениях, а затем - и в заключении мирного договора с Персией.
  

* * *

   Русско-турецкая война возникла вследствие участия России в разделе владений распадавшейся Османской империи. В октябре 1827 года русская эскадра, при поддержке кораблей Англии и Франции, разгромила в Наваринском сражении объединенный турецко-египетский флот, чем воспользовались греческие повстанцы, уже не первый год отстаивавшие свою автономию. В ответ Турция в декабре того же года объявила России "священную войну". С наступлением весны русские войска форсировали Дунай и преодолели Балканский хребет, вплотную подойдя к Константинополю, а на Кавказе овладели Карсом и Эрзерумом, выйдя к Трапезунду. Русский флот блокировал проливы Босфор и Дарданеллы.
   Адрианопольский мирный договор, заключенный в сентябре 1829г., завершил русско-турецкую войну. К России отходили устье Дуная с островами, Черноморское побережье Кавказа от устья Кубани до пристани св.Николая (между Поти и Батуми) и Ахалцихский пашалык (где расположены минеральные источники Боржоми). Турция признавала присоединение к России территории Грузии, Имеретии, Гурии и Мингрелии, ханств Эриванского и Нахичеванского, перешедших от Ирана, и автономию Молдавии, Валахии, Сербии, Греции. Выплатить обязана была Турция и немалую контрибуцию России, а также - предоставить ее торговым судам свободный проход через проливы.
   Однако, заключение столь выгодного мира с турками вовсе не означало окончание Кавказской войны, поскольку в Чечне и Дагестане возникло движение горцев под знаменем газавата. Вначале его возглавил Гази-Магомед, а с 1834 года во главе движения на целую четверть века встал Шамиль. Но все это происходило уже без прославленных российских полководцев Ермолова и Паскевича. Первый еще в 1827 году оказался не у дел, второго же в 1831 году перевели наместником в Польшу.
   Командование Кавказским корпусом в 1826 году принял от Ермолова генерал И.Ф. Паскевич, а с 1828-го он стал и наместником на Кавказе. В русско-персидской и русско-турецкой войнах он являлся Главнокомандующим на Кавказском театре военных действий, став при этом генерал-фельдмаршалом. Вот под его-то командованием и предстояло разжалованному ротмистру Захару Курилову начать службу на Кавказе в качестве рядового солдата.
  

* * *

   Лишь к началу лета 1829 года этап ссыльнопоселенцев из Сибири добрался до Тифлиса, столицы русского наместника на Кавказе. Здесь жандармы передали своих подопечных военным властям, а уже тем предстояло "позаботиться" об устройстве своих новых солдат - из проштрафившихся господ.
   Война с Турцией к тому времени практически закончилась и многие полки были возвращены в свои гарнизоны. Правда, не всем из них предстояло там задержаться надолго - с новой силой разгоралась "священная война" мятежных горцев против российской армии. В один из таких полков и был назначен штрафник рядовой Захар Курилов. Но еще почти две недели формировался транспорт, с которым должно было отправиться свежее пополнение. Путь от Тифлиса до недавно освобожденной крепости Ахалцих, где стоял полк, был неблизким и почти все двести верст солдаты прошли пешком - лошади и без того с трудом тащили по горным дорогам изрядно нагруженные повозки.
   В крепости пополнение ждали и потому, накормив пропыленных и утомленных солдат горячим обедом, сразу же приступили к их распределению по подразделениям. В боях, а еще больше - от тифа и желтухи, полк сократился за последние месяцы чуть не наполовину. И каждый ротный стремился урвать себе побольше из пополнения. Охотно брали обстрелянных бойцов, возвращенных в боевой строй после ранений, не отказывались и от рекрутов-славян. Но всячески старались отвертеться от молодых солдат нерусских, особенно - кавказских национальностей. Ближе к вечеру у коновязи на центральной площади, где и проходила "разверстка" пополнения, осталось лишь с десяток солдат, все - штрафники, от которых командиры рот категорически отказывались.
   Захар, как и его товарищи по несчастью, угрюмо молчал и почти непрерывно курил - благо, в Ахалцихе проблем с табаком не было. Уже начинало смеркаться, когда Курилова, вновь подошедшего к табачной лавке, окликнул какой-то офицер в старом, истертом сюртуке без эполет и в лохматой, белой, с прожелтью, папахе.
   - Ба, Захар Григорьевич, никак вы собственной персоной?
   Не сразу, но внимательно всмотревшись в обрамленное сединами добродушное лицо немолодого офицера, Курилов признал-таки сына мелкопоместной помещицы Колотовой, жившей в пяти верстах от имения его матери на Орловщине. Виделись они всего пару раз, последний - лет десять назад, когда их сосед-капитан приезжал с Кавказа в отпуск и увлек Захара, еще совсем юного корнета, на лисью охоту.
   - Это вы, Павел Андреевич? Господи, как же я рад встретить в этой тьмутаракани знакомого человека,- разводя руки, как для объятья, воскликнул Захар Курилов, но, вспомнив о своем теперешнем положении, опустил их по швам. - Так вы все еще на Кавказе! А я вот, только лишь прибыл...
   Старый капитан шагнул вперед и по-медвежьи сграбастал его в свои объятья. Захар чуть было не прослезился от такой встречи. После всех горестей и бед ему, кажется, наконец-то повезло. Заночевал он в палатке у старого ротного, допозна ведя разговоры о далеком доме, о горцах, о турецкой войне. И лишь о горькой судьбе декабриста Курилова не было сказано ни слова. Уже ложась спать, капитан сказал, что утром решит с полковым начальством, чтобы Захара записали в его роту.
  
  

Глава девятая

КАВКАЗСКАЯ ВОЙНА

  
   С определением в роту, действительно, проблем никаких не возникло - и в полку, и в батальоне с мнением капитана Колотова считались. Он был самый настоящий старый кавказец, то есть человек, для которого рота, каковой он командовал, сделалась семейством, а крепость, где стоял его полк - родиной. Для таких офицеров, как он, все, что не было Кавказ, было достойно презрения; все же, что было Кавказ, разделялось на две половины: нашу и не нашу. Первую половину он любил, вторую ненавидел всеми фибрами души. А главное - Колотов был человек закаленный, спокойной храбрости, редкой доброты в отношении к своим товарищам и подчиненным, и отчаянной прямоты и даже дерзости в отношении к ненавистным для него почему-то адъютантам и бонжурам. Бонжурами в полку называли офицеров, ранее служивших в гвардии, имевших состояние и свободно говоривших по-французски.
   Бонжуром считался и командир соседней роты капитан Волхов, с которым солдат Курилов вскоре подружился, если так можно сказать об отношениях между офицером и солдатом. Но по службе Захар с ним почти не соприкасался, а вот беседовать в свободное время за стаканом чаю либо чихирю доводилось частенько. Они оба сразу почувствовали какое-то родство душ, чему немало способствовало и множество общих знакомых - по гвардии, по петербургским салонам.
   Несмотря на свою принадлежность к бонжурам, Волхов был все же любим в полку, так что даже Колотов не противился встречам Захара с бывшим гвардейцем. Тот был довольно умен и имел вполне достаточно такта, чтобы не оскорблять офицерское общество своими аристократическими привычками.
   А вот собеседника, равного ему по интеллекту, Волхову в полку явно недоставало и он рад был встрече со штрафником - бывшим кавалергардом.
   Определив с первого дня Захара своим денщиком - прежнего убило в последнем бою с турками - ротный командир фактически поставил его вровень с собой: жили они по большей части в одной палатке, питались, можно сказать, из одного котелка, а к служебным обязанностям бывшего ротмистра были отнесены все дела по учету ротного хозяйства, их "утряске" с полковыми службами, да различного рода поручения. В первом же боевом выходе, именовавшемся здесь отрядом, Захар Григорьевич показал себя смелым и сноровистым бойцом, немало поспособствовавшим своему командиру при выполнении боевых задач. В роте к нему скоро все привыкли, узнали его порядочность, военный профессионализм и стали уважительно называть по имени-отчеству.
   Сам ротный поддерживал его во всем, намереваясь при первой возможности представить Захара Григорьевича к унтер-офицерскому званию, а если выйдет удобный случай - то и к награде. Хотя он прекрасно понимал, как относятся в штабах к солдатам-штрафникам, особенно - из числа декабристов.
   В одном из отрядов был тяжело ранен недавно прибывший к ним в роту молоденький прапорщик, с отчаянной храбростью скакавший впереди цепи своих солдат, и ротный на время доверил Курилову командовать взводом. Но по окончании боя, когда роты, отойдя к ручью, сделали привал, батальонный командир высказал капитану Колотову свое недовольство этим:
   - У вас что, Павел Андреевич, нет достойных унтеров - старых кавказцев,- грозно произнес он, восседая на барабане с соответствующим его чину выражением лица,- что вы доверяете командовать в бою взводом рядовому, да еще и штрафнику.
   - Я докладывал вам, Петр Францевич, что рядовой Курилов отличился в предыдущем отряде, и могу лишь повторить свое представление к производству его в унтер-офицеры,- ответил с достоинством старый ротный, попыхивая своей трубкой.
   - Думаю, что об этом еще слишком рано говорить. И не старайтесь нарваться на скандал...
   Курилову ротный об этом разговоре рассказывать не стал, лишь объявив ему перед строем роты благодарность за умелые действия в бою. Так и завершилась безрезультатно первая попытка капитана Колотова поддержать своего солдата-штрафника.
  

* * *

   А как-то вечером Захар Григорьевич был приглашен на ужин в палатку к Волхову, любившему хорошо поесть. Пока разогревались на костре битки, они вели неспешный разговор - о погоде, о только что завершившихся боевых действиях, вспоминали общих петербургских знакомых. Потом в разговоре, как часто бывает на Кавказе между людьми одного круга, очевидно проявился вопрос: зачем вы здесь. Курилову на эту тему и сказать-то особенно было нечего - все и так предельно ясно, а вот собеседнику его явно хотелось высказаться.
   - И когда этот отряд кончится? - лениво произнес Волхов,- скучно!
   - А мне не скучно,- ответил Захар,- в крепости куда как скучнее.
   - О, в крепости в тысячу раз скучнее,- сказал зло капитан. - Нет, когда это все кончится?
   - Что же вы хотите, чтоб кончилось?
   - Да все, совсем!.. Что же, готовы битки, Петров? - окликнул Волхов своего денщика.
   - Для чего же вы пошли служить на Кавказ,- спросил Захар,- коли Кавказ вам так не нравится?
   - Знаете для чего,- отвечал он с решительной откровенностью,- по преданию. В России ведь существует престранное предание про Кавказ: будто это какая-то обетованная земля для всякого рода несчастных и обиженных людей.
   - Да, это почти правда,- откликнулся, думая о своем, Захар,- большая часть из нас...
   - Но что лучше всего,- перебил его капитан,- что все мы, по преданию едущие на Кавказ, так ужасно ошибаемся в своих расчетах, и решительно я не вижу, почему вследствие несчастной любви или расстройства дел скорее ехать служить на Кавказ, чем в Казань или в Калугу. Ведь в России воображают Кавказ как-то величественно, с вечными девственными льдами, бурными реками, с кинжалами, бурками, черкешенками,- все это страшное что-то, а в сущности, ничего в этом нету веселого...
   - Да,- смеясь ответил ему Захар,- в России мы совсем иначе смотрим на Кавказ, чем здесь. Это как читать стихи на языке, который плохо знаешь: воображаешь себе гораздо лучше, чем есть...
   - Не знаю, право, но ужасно не нравится мне этот Кавказ,- вновь перебил Волхов собеседника.
   - Нет, Кавказ для меня и теперь хорош, но только иначе...
   - Может быть и хорош,- продолжил офицер с какой-то раздражительностью,- знаю только то, что я не хорош на Кавказе.
   Разговор, несколько прервавшийся во время ужина, продолжился затем уже во время церемонии курения трубок - а у Волхова это было действительно нечто сродни китайской чайной церемонии. Он говорил Захару Григорьевичу то, о чем наверняка даже не попытался бы рассказать кому-то другому. Не опасаясь быть высмеянным, говорил о своих душевных терзаниях, которые ничуть не уменьшились с приездом на Кавказ, о своей неспособности переносить опасности, буквально - об отсутствии храбрости.
   Хотя это непрошеное признание офицера чрезвычайно удивило ссыльного солдата Курилова, он все же не стал противоречить, как того, видимо, хотелось его собеседнику, однако ожидал от него самого опровержения тех своих слов, как это часто бывает в подобных случаях. Но вскоре беседа их прервана была внезапным обстрелом из пушек со стороны леса, темневшего невдалеке. Стоявшая неподалеку от них артиллерийская батарея дала ответ и вскоре все затихло.
   В последующем капитан Волхов к теме Кавказа возвращался еще не раз, но чувствовалось, что подобной откровенности в высказываниях о самом себе он больше не допускает. А Захар Григорьевич мысли о собственной судьбе, о вероятной смерти в бою старался гнать подальше, сосредоточившись на своих служебных обязанностях. Он был чрезвычайно признателен ротному командиру, так своевременно и решительно поддержавшему его в самые трудные первые дни в полку, и выполнял уже большую часть его прямых обязанностей. Вполне устраивало такое положение вещей и самого капитана Колотова, всегда тяготившегося рутиной каждодневности.
  

* * *

   Так пролетели почти два года, в течение которых рота в значительной мере обновилась и Захар Григорьевич был уже в ней ветераном, получившим три ранения - два пулевых и одно сабельное - но оставшимся в строю. Одно из ходатайств ротного было удовлетворено и его ближайший помощник стал унтер-офицером, что открывало для него в ближайшие годы путь к возвращению офицерского звания.А вскоре он был и награжден солдатским крестом "За службу на Кавказе". К лету 1833 года, когда истекал срок его солдатской службы по приговору суда, приказом командующего Кавказским корпусом Захару Курилову за боевые заслуги было присвоено первичное офицерское звание "прапорщик". Он имел теперь все основания вчистую уволиться с военной службы.
   Но возвращаться-то ему было некуда и не к кому: бывшая жена его давно уже воспользовалась царским указом и вновь вышла замуж, отец умер два года назад, мать - еще раньше, а майорат на все его наследство давно был передан сестре Софье и ее супругу. Она посылала время от времени небольшие суммы брату, оставшемуся после смерти отца практически без средств и вынужденному обходиться почти исключительно казенным довольствием.
   Теперь же он стал получать офицерский оклад, выплачиваемый на Кавказе в двойном размере, и смог снять себе в Ахалцихе скромную квартиру. И еще одна возможность открылась перед ним теперь - возвратиться в свою родную кавалерию. Спустя два месяца на его прошение был дан положительный ответ и, закатив на прощанье шумный банкет в офицерском собрании полка, прапорщик Захар Курилов отправился в город Тифлис, где стоял в ту пору Нижегородский драгунский полк, в котором ему отныне предстояло служить.
   К вновь прибывшему офицеру, хотя и потомственному кавалеристу, отношение в этом полку достаточно долгое время было весьма прохладным и даже настороженным. Знакомых среди драгунских офицеров Захар Григорьевич не встретил, а солдаты его взвода с некоторым недоверием отнеслись к своему новому командиру, переведенному из пехоты. Да и с экипировкой у него никак не складывалось: походная форма нижегородских драгун состояла из черкески с газырями, папахи и бурки, а денег на все это негде было взять. Добро хоть лошадью он еще в Ахалцихе сумел обзавестись, правда, седло поменять непременно нужно было на драгунское.
   Пришлось просить командира полка выплатить ему жалованье вперед за два месяца, да вскоре от сестры пришла кое-какая подмога. Так что к осени Захар Григорьевич пообвыкся в полку да и приоделся. И в первую свою экспедицию на Линию, проходившую тогда по Тереку и Кубани, в составе эскадрона он отправился уже вполне подготовленным. Возвратился же из нее и вовсе героем, дважды отличившись в боях с черкесами, за что впоследствии был удостоен ордена святого Станислава.
  

* * *

   А следующей весной их полк из столицы Кавказа переместили в глушь - в местечко Караагач в Кахетии. Местное население там к русским относилось хорошо, а прекрасные вина Алазанской долины и вовсе делали жизнь драгунских офицеров, разместившихся по квартирам, почти райской. Лишь время от времени то один эскадрон, то другой уходили в экспедиции к берегам Каспия. Еще год спустя Курилов был произведен в подпоручики и назначен помощником командира эскадрона.
   Пора было подумать и о семье. В Тифлисе у Захара Григорьевича были женщины, но ни к одной из них настоящего влечения он не испытывал. В такой же глуши, как Караагач, он даже и не надеялся найти себе пару. И все же именно там узнал он настоящую любовь. По соседству с добротным домом, в котором он квартировал у азербайджанского купца, стоял двухэтажный особняк с мезонином и верандой, чем-то напоминавший ему южнорусское отцовское имение. И Курилов как-то поинтересовался у своего хозяина, кто живет в нем, поскольку ни разу не видел там людей.
   - Ныкто нэ живет, - ответил словоохотливый купец. - Это хан дербентский построил, а потом умэр. Син адын остался, служит где-то далеко. Дочка есть, приезжает когда-никогда, Тифлис учится, сама дэти учит будэт. А за домом солдат адын смотрыт, калека...
   Захар об этом разговоре вскоре забыл и когда, проходя как-то летом мимо соседского особняка, увидел во дворе его стройную черноволосую черкешенку, был удивлен и даже озадачен. А вечерком, вспомнив давний разговор с хозяином, решил зайти к соседке познакомиться. Никак не думая при этом, что знакомство то может круто повернуть его жизнь. Девушка оказалась очень приветливой, говорливой, а о самом Захаре уже имела кое-какую информацию от соседок, все про всех знающих. Летний вечер на прохладной, уютной веранде особняка пролетел незаметно и Захар с большой неохотой уходил к себе на квартиру. С той поры дня не проходило, чтобы он не навестил Дину, или она не забежала бы к нему на минутку - фруктов либо пирожков занести.
   Ученье ее в Тифлисе закончилась и теперь нужно было самой решать - возвращаться ли в столицу края, где ее ждало место в женской гимназии, либо устраивать жизнь как-то по-иному. К концу лета весь городок только и говорил о предстоящей свадьбе русского офицера с наследницей дербентского хана. А в местной школе с радостью приняли на работу ее - молодую, образованную учительницу русского языка и литературы...
   Через месяц после начала учебного года сыграли в просторном дворе особняка громкую свадьбу, на которой со стороны невесты были не только ее многочисленные родственники, съехавшиеся из самых различных мест Кавказа, но и чуть не весь городок Караагач; жених был представлен практически всем офицерским собранием полка. Три дня вино лилось рекой, а потом полк стал готовиться к очередной экспедиции в Дагестан.
  

* * *

   Месяца через полтора драгунские эскадроны возвратились, понеся в боях с отрядами Шамиля немалые потери. Захара Курилова привезли в санитарной повозке, всего забинтованого - чеченское ядро разорвалось чуть не под его лошадью. Но к зиме, благодаря заботам и снадобьям молодой супруги, Захар Григорьевич почти оклемался от множественных ран и вновь рвался в строй. На Рождество командир полка вручил ему орден Святой Анны 4-й степени, а к весне Курилов был произведен в поручики - второе восхождение по служебной лестнице шло даже быстрее первого. Правда, в первый раз это происходило под блеск золотых эполет и звон серебряных шпор, теперь же - в дыму и грохоте сражений.
   Осенью 1836 года супруга Захара Григорьевича благополучно разрешилась столь долгожданным для него первенцем, которого он назвал Иваном в честь своего деда - фельдмаршала. В наследство от отца - Дербентского хана Сулеймана, чьи владения еще в 1813 году были "добровольно" присоединены к России, Динара получила, помимо особняка в Караагаче, еще и виноградники в Алазанской долине, и винокурню там же. Так что молодая семья поручика Курилова жила вполне благополучно, однако Захара Григорьевича все больше тянуло на родину, в Россию. Вопрос был лишь в том, будет ли ему позволено вступить во владение оставшимся после смерти отца родовым имением на Слобожанщине, где сам Захар бывал лишь однажды, еще в далекой юности.
   С начала 1837 года на Кавказ стали снова прибывать декабристы, у которых истек десятилетний каторжный срок. Кое-кто из них попал и в Нижегородский драгунский полк. Не со всеми из них Захар Курилов был знаком, но каждому старался хоть как-то облегчить адаптацию к трудностям солдатской службы, памятуя свои злоключения восьмилетней давности. К концу лета прибыл в Караагач Александр Одоевский, бывший князь, поэт, прославившийся ответом Пушкину "из глубины сибирских руд". Лично Захар Григорьевич ранее с ним не был знаком, но слышать довелось немало, в том числе - и от сестры Александры, доставившей в Читу пушкинское послание декабристам.
   Самого Александра Пушкина, смертельно раненного зимой 1837 года на дуэли с Дантесом, к тому времени уже оплакивала вся Россия. "Угас, как светоч, дивный гений",- написал его преемник в русской поэзии Михаил Лермонтов. Его стихотворение "На смерть поэта" моментально разошлось по столице, а затем - и по всей России. Сам же гусарский поручик, по велению царя Николая І, был посажен под арест, а затем выслан на Кавказ.
   Назначенный в Нижегородский драгунский полк, Лермонтов вначале остановился в Ставрополе, в доме своей двоюродной тетки Анны Акимовны, бывшей замужем за генералом Павлом Ивановичем Петровым, занимавшим в ту пору должность начальника штаба войск Кавказской линии и Черноморья.
   Свой полк Лермонтов отыскал лишь к осени, да и то - в Шемахе, где остановились два из его эскадронов, посланные для подавления восстания сторонников Шамиля в Кубе. К тому времени восстание было уже подавлено и драгунов повернули обратно. Вот этот путь - от Шемахи до Караагача - поручик Лермонтов проделал в седле, стремя к стремени с поручиком Куриловым. Едва познакомившись, они почувствовали взаимную симпатию друг к другу, а длительные беседы на протяжении более чем четырехсот верст пути, укрепили эту внезапно возникшую дружбу.
   К сожалению для Захара Григорьевича, но к радости самого опального поэта, первое пребывание его на Кавказе было непродолжительным. Благодаря протекции генерала Петрова уже 11 октября 1837 года поручик Лермонтов был назначен в Гродненский гусарский гвардейский полк, стоявший в России, под Новгородом. Но до самого начала зимы он под всякими предлогами откладывал отъезд из Тифлиса, куда они отправились вместе с Захаром Куриловым, ходатайствовавшим о своей отставке.
   Возможно, и здесь сказалось влияние генерала Петрова, что увольнение получилось не только скорым, но и почетным - с возвращением Захару Григорьевичу его прежнего звания ротмистр. Славно гульнув по этому поводу в тифлисских ресторанах, друзья расстались. Лермонтов отправился на север, продолжать службу в гвардии, а Курилов - в Караагач, к своим любимым жене и сыну, где он решил еще пожить до весны, пока решится в столице его имущественный вопрос.
  
  

Глава десятая

ВОЗВРАЩЕНИЕ В РОССИЮ

  
   Путь в родные края оказался для Захара Григорьевича не таким простым и скорым, как того хотелось ему, уставшему от тюрем, ссылок и войн, составлявших его жизнь на протяжении последних двенадцати лет. Лишь к концу весны 1838 года переписка его с сестрой Софьей, владевшей теперь наследственным майоратом Куриловых, принесла столь желанный результат. Столичный департамент уделов разрешил ей передать в управление Захару Григорьевичу отцовское имение на Слобожанщине, которое седьмой год уже было практически без присмотра.
   К тому времени и Динара решила свои имущественные дела в Кахетии: виноградники и винокурню она сдала в долгосрочную аренду соседу-купцу, а на дом оформила дарственную своей родственнице из Тифлиса, у которой она жила все время учебы на женских учительских курсах. Выехали Куриловы из Караагача двумя кибитками в разгар лета - в самую жару.
   Остановившись на несколько дней в Тифлисе, где и у Захара, и у Дины еще были дела, они продолжили затем путь на Ставрополь, предварительно перегрузив все свои пожитки в один объемистый дилижанс. К вечеру первого дня путники подъехали к подножию Койшаурской горы, преодолеть которую возница торопился до темноты. Крутой подъем четверка лошадей одолела без особого напряжения, тогда как в зимнюю пору без дополнительной тягловой силы - быков - это веками проклятое путниками место никак было не одолеть.
   - Знаешь, как тут осетины зимой промышляют? - вспомнил Захар Григорьевич, обращаясь к жене, только лишь убаюкавшей сына. - Они нанимаются повозки да кибитки на гору вытаскивать, а чтоб подороже взять с путников - предлагают им быков по шесть-восемь заместо четырех. А и те не всегда справляются - по виду, потому как погоняют их осетины на своем наречии, и кто их разберет, окромя быков, что они там командуют: тянуть либо стоять.
   - Вот плуты, - рассмеялась Дина, - у нас в Кахетии до такого вряд ли додумались бы.
   Неприступные утесы высились по обе стороны дороги, лишь иногда позволяя увидеть дальние, порой снеговые вершины и разделяющие их темнозеленые долины. Вблизи истока Арагви остановились на отдых - перед тем как начать самый крутой подъем на Крестовый перевал.
   - А знаешь, почему перевал этот зовется Крестовым? - вновь окликнул Захар Григорьевич уже порядком уставшую в дороге жену. - Видишь вон там, на вершине холма крест каменный - так рассказывают, что его будто сам царь Петр поставил, проезжая через Кавказ.
   - Неужто сам Петр сюда доезжал? - удивилась Дина, неплохо знавшая русскую историю.
   - Так гласит легенда, - ответил ей супруг, - хотя на самом кресте написано, что поставлен он лишь в 1824 году по приказанию Алексея Петровича Ермолова. Но люди больше верят легендам...
  
   Изнурительный путь вокруг Крестовой горы занял чуть не два часа, а затем начался спуск по усеянной осколками скал дороге. Лошади окончательно измучились и возница настаивал на более продолжительном отдыхе на станции Коби.
   - Смотры, генацвале, какой туман впереди, - на сносном русском объяснял он Курилову, спешившему поскорее покинуть осточертевший ему Кавказ, - а там, внизу, Байдара, знать, разгулялась...
   Пришлось Захару Григорьевичу согласиться, тем более, что он видел, как устала жена и умаялся его малолетний наследник. Зато на следующее утро ясное солнце приветливо попрощалось с путниками, покидавшими Грузию, кто - с радостью возвращения, кто - с тревогой ожидания.
  

* * *

   Две недели спустя пропыленный дилижанс доставил, наконец-то, семейство Куриловых в новую обитель. В имении их дожидалась, как и было заранее обусловлено, сестра Захара Григорьевича Софья, унаследовавшая после его осуждения майорат. Им надлежало нотариально оформить передачу имения в управление Захару, лишенному не только титула, но и материальных прав.
   Поскольку кроме него в семье больше не было мужчин, царским указом 1828 года майорат был передан старшей из сестер - Софье. Была она замужем за тайным советником Иваном Гавриловичем Кругликовым, который и унаследовал, по указу царя, имя, герб и титул, сделавшись родоначальником рода графов Куриловых-Кругликовых. Проживали они постоянно в Москве, в унаследованом от отца особняке на Тверской, хотя большую часть года Софья с детьми проводили в Яропольце - своей усадьбе в Подмосковье, также выстроенной еще их двоюродным дедом Захарием Григорьевичем - московским генерал-губернатором, у которого не было прямых наследников.
   Встреча их не была особо пылкой - Софья осуждала "ветренное" поведение брата в Петербурге, приведшее его к суду и каторге, и все еще поддерживала приятельские отношения с его бывшей женой - Екатериной Тепловой, дочерью петербургского сенатора. С нынешней же невесткой - гордой горянкой - она лишь кивком поздоровалась, встретив прибывших на крыльце дома. Заждавшись их приезда, Софья еще за обедом начала вводить Захара в курс дел - хозяйственных и правовых.
   - Пойми, Захарушка, - говорила она, уверенно восседая во главе стола, - прав тебе пока никаких император не соглашается вернуть. Так что все здесь остается записанным на Ивана Гавриловича, тебе же разрешено проживание с семьей в имении и управление текущими делами. За неделю, что здесь пробыла, я кое-что сумела поправить, но после папенькиной кончины хозяйство пришло в упадок и тебе придется немало сделать, чтобы его поднять. Думаю, начать тебе нужно будет с замены управляющего - нахал и прохиндей, каких свет не видывал. Но все же разобраться со всем тебе придется при его помощи.
   Захар Григорьевич молча слушал менторские наставления сестры, думая о своем - как приживется в деревенской глуши его любимая жена, как поставить на ноги своего любимого сына - продолжателя славного рода. Он не сомневался, что со временем графский титул и все права будут возвращены ему - вот только дожить бы до этого дня! А сестра, что на три года моложе его, продолжала наставлять брата.
   - Я знаю - ты храбро воевал на Кавказе, не единожды пролил свою кровь, но вряд ли вернули бы тебе звание и разрешили вернуться в имение, если бы не влияние нашей тетушки, княгини Натальи Петровны. До тебя, быть может, дошли слухи, как она родственника нашего, столичного генерала, пять лет тому на светском приеме отшила, как мальчишку.
   Брат сдержанно кивнул: об этой истории с генералом Александром Куриловым он недавно узнал от Лермонтова, который также сообщил и о смерти его тети - княгини Голициной - на 97-м году жизни. А сестра, поубавив тон, уже по-родственному обратилась к скромно сидевшей за столом Динаре:
   - Я попросила управляющего подобрать из дворовых няньку для ребенка. Так вы уж сами с ней побеседуйте после обеда. Она, кажется, на кухне вас дожидается.
   - Благодарю вас, Софья Григорьевна, - негромко отозвалась невестка, - я сейчас же к ней выйду.
  

* * *

   Захар Григорьевич, завершив после трапезы деловой разговор с сестрой и условившись утром отправиться с ней в Харьков к нотариусу, уже подготовившему бумаги на подпись, вышел прогуляться по давно забытому имению. Вскоре он забрел на заросшую травой и кустарником аллею парка и, присев на полуистлевшую скамью, погрузился в раздумья. "Так вот оно откуда ко мне приходило - то облегчение приговора: все стараниями тетушки Натальи. С ней даже император не мог не считаться..."
   Наталья Петровна Курилова, двоюродная сестра отца Захара, по мужу Голицына, еще в 1806 году была произведена в статс-дамы - высший придворный сан, была кавалером Малого и Большого крестов Екатерины, считалась хранительницей старинных церемоний и традиций, пользовалась непререкаемым авторитетом. Девушкам, начинавшим выезжать в свет, надлежало быть представленными в первую очередь ей, княгине Голицыной, а уж потом - императрице. Молодые офицеры, получившие первый чин, по неписанному правилу являлись к ней, словно к верховному главнокомандующему. В дни ее именин старую княгиню посещала вся царская семья, которую она принимала сидя в кресле, вставала Наталья Петровна лишь перед императором.
   А история с генералом, получившим графский титул за активное участие в подавлении восстания декабристов, состояла в следующем. Когда на очередном приеме в княжеском особняке на углу Малой Морской и Гороховой ей попытался представиться новый фаворит императора, блестящий генерал, граф Александр Иванович Курилов, старая княгиня не удостоила его ни кивка, ни протянутой для поцелуя руки. Зал был полон людей - весь свет Петербурга заинтересованно наблюдал эту сцену. И тут раздалось:
   - Я не знаю никого, кроме одного графа Курилова - того, что в Сибири.
   Это была пощечина. Племянником княгини, о котором она говорила, и был Захар Григорьевич, осужденный на каторгу не без участия генерала. Он ощутил, как поднимается кровь по шее и лицу, как стало жарко ушам. Несколько раз разлепил Александр Иванович губы и сжал их снова, так ничего и не сказав. Коротко поклонился и в тишине, под взглядами собравшихся, как сквозь строй, вышел он из зала. Сбежал вниз по лестнице и выскочил, бренча орденами и аксельбантами, на улицу. "Как мальчишку, как мальчишку, - звенело в голове. - Ух, старая карга, я тебе устрою..." Генерал никак не мог придумать, что он устроит этой противной старухе, и уж тем более - как претворит какие-либо планы в жизнь.
   Княгиня Наталья Петровна Голицына была действительно неуязвима! Она была фрейлиной при Елизавете Петровне, при императоре Петре ІІІ, при Екатерине Великой, при сыне ее Павле и при внуке Александре І, а теперь - и при Николае І. И все это время оставалась одной из первых придворных дам! Она знала, что поговаривают иногда, совсем тихо и только при самых проверенных, что власть у нее не случайно, что пользуется она то ли чарами, то ли еще какими сверхъестественными силами. Болтают же всякий вздор! То, чем княгиня обладала на самом деле, не суждено было узнать никому при ее жизни. А теперь все свои секреты она взяла с собой в могилу...
   Нынче мало кто мог и припомнить, как выглядела Наталья Петровна Курилова в молодости. Дочь действительного тайного советника, сенатора и одного из лучших российских дипломатов - посланника при главнейших дворах Европы, она покорила Париж и Лондон, вскружив головы их монархам. Король Георг ІІ в знак восхищения презентовал Наталье свой портрет с дарственной надписью. Она дружила с Марией Антуанеттой, а Людовик ХV и Людовик ХVI оказывали ей знаки высокого внимания. Для нее незабываемо было и знакомство с самим Сен-Жерменом, о котором ходили слухи, что он-де притворщик и шарлатан. Но именно он многому ее научил и помог ей выпутаться из карточных долгов.
   Единственно, чего не знал тогда Захар Григорьевич о своей знаменитой тетушке, так это, что в "Пиковой даме" Пушкин раскрыл именно ее тайну, воспользовавшись дружбой с ее любимым внуком Сергеем. Княгиня всегда благосклонно относилась к Пушкину. Еще весной 1823 года, за семь лет до того, как познакомиться с ним лично, она говорила Вяземскому: "Что вы скажете о "Кавказском пленнике"? Мне кажется, что он очень хорош..."
   Когда же пройдет в 1834 году весть, что опубликована новая повесть Пушкина "Пиковая дама", княгиня тотчас пошлет дворецкого за журналом и велит читать себе вслух. "Графиня была своенравна, как женщина, избалованная светом, скупа и погружена в холодный эгоизм, как и все старые люди, отлюбившие в свой век и чуждые настоящему. Она участвовала во всех суетностях большого света, таскалась на балы, где сидела в углу, разрумяненная и одетая по старой моде, как уродливое и необходимое украшение бальной залы..."
   Дождавшись конца чтения, княгиня прикажет немедлено позвать к ней внука, который тут же явился, весь бледный - он уже читал новую повесть. Выгнав всех из комнаты, старуха напустилась на Сергея: "Такова будет твоя благодарность? Не умеешь держать язык за зубами - завтра же покинешь Петербург и отправишься в деревню!" Князь Сергей и не пытался возражать. Это он рассказал Пушкину историю про три карты. Это ему самому помогла бабушка Наталья отыграть карточные долги, сказав ставить на тройку, семерку и туза. И все случилось по ее словам в точности! Сергей не мог не рассказать это хоть кому-то. Кто же знал, что Пушкин все так пропишет узнаваемо!.. А старая княгиня, перестав вскоре выезжать в свет, пережила еще и Пушкина, правда, всего лишь на пол-года...
  

* * *

   Граф Григорий Иванович Курилов, отец Захара, прожил в самом захолустном из своих имений неполных пять лет, так и не поняв, за какие провинности он был сослан туда императором Николаем I. Сын генерал-фельдмаршала, одного из самых выдающихся людей своего времени, он и сам, служить начав еще при Екатерине, поднялся на придворной службе до обер-шенка, что соответствовало в табеле о рангах чину генерала от инфантерии. С 1817 года состоял он в свите Александра I, выполняя наиболее важные, порой - конфиденциальные его поручения.
   Внезапная весть о кончине государя настигла Григория Ивановича в Крыму, где он был оставлен для контроля за выполнением царских распоряжений. Из Феодосии он морем немедлено возвратился в Таганрог, где пробыл, вместе с лейб-медиком Тарасовым и караулом из гвардейцев, у гроба Александра больше месяца в ожидании приказа доставить его в столицу для погребения.
   Правда, самого покойного императора ему ни разу не довелось увидеть - необходимые процедуры по бальзамированию выполнял только лейб-лекарь, а все остальное время гроб находился в закрытом состоянии. Не был он раскрыт и в столице, перед погребением, как полагается по христианской традиции. Быть может, в этом и крылась главная причина пожизненной ссылки графа? Новый император боялся, что тому известна тайна кончины Александра и он может поделиться нею с кем-то при дворе?..
   Лишь по прибытии в Петербург узнал 63-летний граф Григорий Иванович, что единственный его сын - наследник и продолжатель славного рода - арестован по обвинению в подготовке цареубийства. Невероятным было это обвинение для него - главного виночерпия (так переводится с немецкого "обер-шенк") царя, у трона которого он много лет стоял. Как невероятным казалось и решение нового царя, вскоре после объявления приговора декабристам выславшего из столицы многих близких родственников осужденных. В конце лета 1826 года Григорий Иванович получил предписание убыть "для проживания в свое родовое имение, что в сорока верстах к югу от города Харькова".
   Два года спустя там, в деревенской глуши, тихо скончалась супруга графа Елизавета Петровна, урожденная Квашнина-Самарина, очень переживавшая катастрофу, случившуюся с их единственным сыном. Еще через два года стал хворать сам Григорий Иванович, и проживавшая с ним самая младшая из дочерей Надежда, которой не исполнилось и двадцати, повезла его лечиться в Москву. Вскоре к ней там стал свататься князь Григорий Долгоруков и отец ее был счастлив такой партии своей любимицы. Но до дня свадьбы графу Курилову не суждено было дожить...
  

* * *

   И вот судьбе угодно было сделать помещиком в Курилово, как стали именовать теперь деревню Березовку, отставного кавалерийского ротмистра Захара Григорьевича. Поначалу не все у него выходило, как надо, но со временем он освоился с хозяйством и дела стали выправляться. А когда он выписал из бывшего своего полка пожилого вахмистра-малоросса, сделав его управляющим в имении, проблема той вечной нехватки денег стала уходить в прошлое.
   На удивление легко вошла в непривычный быт южнорусской деревенской жизни молодая супруга Захара Григорьевича, которую крестьяне стали уважительно именовать Диной Семеновной, не восприняв ее каказского отчества Сулеймановна. Занимаясь воспитанием своих детей, а через два года к сыну Ивану прибавилась у Куриловых дочь Анастасия, она находила время и для крестьянских ребятишек.
   Вначале Дина Семеновна занималась лишь по субботам и только с несколькими детьми дворовых, проживавших непосредственно в имении, а затем, когда появились кое-какие свободные деньги, открыла начальную школу в деревне. Для этого пришлось ей самой, да и Захару Григорьевичу, немало поездить в губернию и уезд, походить по чиновничьим кабинетам.
   Средств на открытие новой школы выбить, конечно, не удалось, но губернатор Сергей Муханов лично дал разрешение на заготовку материалов в казенном лесу, да выделил кирпич для кладки печей. Дальше уже было проще: организовали бригаду из деревенских мужиков, которые в течение лета, заместо барщины, заготовили лес и построили самое большое в округе здание школы. А учебные пособия, книги, тетради Дина закупила на свои деньги - благо, как раз тогда пришла с Кавказа небольшая сумма арендной платы за виноградники.
   Первый год Дина Семеновна сама была в этой школе за всех - и учительница, и директор. Правда, истопника ей супруг выделил - старательного солдата-калеку, случайно осевшего в их деревне. А уже на следующий год губернское управление народного образования приняло школу в свое ведение, прислав директора и двух молоденьких учительниц. Дина Семеновна с облегчением вздохнула, передав им все бразды, оставив за собой лишь преподавание русской литературы в старшем классе. И, конечно, до самой своей внезапной кончины в 1855 году оставалась она главным опекуном созданной ею школы.
  
  

Глава одиннадцатая

ЗА СВОБОДУ ИТАЛИИ

  
   К тому времени дети Куриловых выросли - Иван стал офицером в артиллерии, воевал в Крыму, а к дочери сватался только что выпустившийся из Морского корпуса сын соседа-помещика. Сам, заметно сдавший после смерти любимой жены, Захар Григорьевич и вовсе стал выглядеть стариком. Хотя от дел отойти не давали все те же заботы о детях. Весной следующего года привез он с Крымской войны сына-поручика, получившего в Севастополе тяжелое ранение. Ногу ему медикам удалось спасти, но на службу, к которой он так рвался, Ивана уже не брали - пришлось осваиваться в сельском хозяйстве.
   А летом 1856 года вышел, наконец-то, долгожданный царский указ, которым недавно взошедший на престол Александр II объявлял амнистию большинству декабристов, осужденных его отцом 30 лет назад. Захару Григорьевичу, а следовательно - и его наследникам, был возвращен графский титул , все отобранные ранее имущественные права и, главное, возможность выезда за границу. Царь Александр II вернул из тюрем и ссылки не только декабристов, но и поэта Тараса Шевченко. Одновременно ослабил режим и цензурную "удавку" - только за первые три года возникло несколько десятков периодических изданий, а герценовский журнал "Колокол" нашел себе место даже на письменном столе императора. Герцен сказал об Александре II, что он "в той же мере наследник Николая I, как и людей 14 декабря".
   Разбуженное реформаторами общество постепенно поляризовалось, занимая ниши по одну из двух сторон души царя-реформатора, что стало его драмой. Он сумел создать неординарное для России временное учреждение для подготовки крестьянской реформы - т.н. Редакционные комиссии, в которых работали выдающиеся умы эпохи: Черкасский, Самарин, Семенов-Тяншанский, Милютин, Соловьев. Но, как только реформа была сверстана, Александр поспешил быстрее отделаться от них, к великой радости консервативного дворянства. В январе 1857 года был учрежден секретный комитет по крестьянскому делу, во главе которого стал сам император. Наследник не только престола, но и образа мыслей отца, он очутился между жерновами исторической необходимости отмены крепостного права и давно привычного стереотипа консервативного мышления.
   Именитые сановники из ближайшего окружения царя всячески тормозили подготовку реформ, но все же Александр II был тверд в их реализации. А просветлевший от таких радостных вестей и событий седовласый граф Курилов дал согласие на брак его юной дочери Анастасии. Он освободил всех своих крестьян, не дожидаясь царского указа, а сыну Ивану официально передал все права наследования. Его третья жизнь в России, как он любил говаривать, закончилась. И весной 1857 года, после свадьбы дочери, реабилитированный декабрист граф Захар Григорьевич Курилов навсегда покинул свою великую Родину, приняв решение поселиться в Риме.
   Однако тень декабря, в первое время после его отъезда будто немного рассеявшаяся, все же в дальнейшем продолжала нависать над поколениями потомков этого славного российского рода.
  

* * *

   В Италию Захар Григорьевич взял с собой лишь молодого кучера с четвероконной упряжкой, да старого камердинера Антипа - с тремя чемоданами личных вещей. В Риме он остановился вначале у своего давнего петербургского приятеля-гвардейца, сумевшего избежать в 1825 году ареста и с тех пор обосновавшегося за границей. С его помощью граф Курилов вскоре приобрел в тихом дачном предместье Монте-Сакро уютный двухэтажный особняк с садом, решив остаток жизни провести там в одиночестве, за размышлениями о прожитом и написанием мемуаров. Детей своих Захар Григорьевич на ноги сумел поставить, а женщинами после смерти любимой супруги он уже не интересовался.
   К концу лета обустройство нового жилища было еще в самом разгаре, условий для написания мемуров пока не создано и Захар Григорьевич отправился собственным транспортом на отдых к морю, в курортный городок Фьюмичино. Старика Антипа он оставил наблюдать за ходом работ в усадьбе, а для поручений и в качестве переводчика взял с собой местного парнишку. Помогая своему отцу-садовнику, Алессандро в короткий срок довольно неплохо усвоил язык новых хозяев виллы и охотно откликался на русское имя Саня. И теперь уже он помогал графу в изучении итальянского.
   Бархатный сезон на побережье Тирренского моря напомнил седому Захару Григорьевичу его молодость и свадебное путешествие из Петербурга в Ревель и Ригу - там в разгар лета была почти такая же погода, как в Италии осенью. Возможно, оттого и начал граф Курилов свои мемуары с тех давних, радостных событий. А, может, просто хотелось ему отдохнуть не только телом, но и душой - вспоминая лучшие дни своей жизни. Первую тетрадь он исписал буквально в три дня, а затем творческий процесс замедлился: установилась тихая, ясная погода и Захар Григорьевич стал все больше гулять вдоль моря.
   За три десятилетия бед и несчастий он отвык чувствовать себя счастливым человеком - вполне зажиточным и беззаботным. Ведь даже в отцовском имении все прожитые там восемнадцать лет не всегда чувствовал себя Захар Григорьевич свободным и независимым. Лишь возвращение ему отобранных ранее прав и достоинств позволило вновь почувствовать себя тем, кем он был изначально. И теперь немолодой граф Курилов как бы перебрасывал неосязаемый мосток из своей юности в старость. А он действительно чувствовал себя уже очень старым, прожившим не одну, а целых три жизни. И понимал, что судьбой ему отпущено лишь какое-то время, чтобы без помех и суеты подвести итоги прожитых лет.
   Но, вместе с тем, он был рад, что по прибытии в Рим свел хорошие знакомства с людьми разных сословий и национальностей. Италия в те времена буквально бурлила революционными событиями и констуционными преобразованиями. Конституция была введена также в Папском государстве, столицей которого не одно столетие являлся Рим. О свободе здесь не только говорили, но и реально пользовались, буквально дышали ею. И все это было так непохоже на затхлую атмосферу самодержавной России, что Захар Григорьевич, вспомнив свою бурную молодость, почувствовал и себя участником революционных событий в Италии.
  

* * *

   Рисорджименто - Возрождение - на своем первом этапе уже вскоре переросло в освободительную австро-итальянскую войну 1848-49 г.г.. Но феодально-монархической контрреволюции удалось тогда взять верх. На втором этапе народные восстания в Венеции, Тоскане и Папском государстве привели к власти буржуазных демократов, которые сумели осуществить немало прогрессивных реформ, наиболее радикальные из них - в Римской республике в 1849 году.
   Именно эти события и повлияли на решение графа Курилова о месте проживания. Правда, к моменту его приезда в Рим многие из реформ были свернуты, но для него это не было заметно так, как для его новых итальянских друзей. Подлинных карбонариев среди них, наверное, все же не было, а вот сочувствующих освободительному движению - предостаточно. Но экс-декабристу Захару Григорьевичу хотелось чего-то большего...
   Вторая итальянская революция 1859-60 г.г., ставшая главным этапом Рисорджименто, смела остатки феодально-абсолютистских режимов и создала все условия для воссоздания свободной и единой страны. Освобожденная от австрийского владычества Ломбардия, а за ней - Парма, Тоскана, Модена и Романья присоединились к Сардинскому королевству. Затем их примеру последовало Королевство обеих Сицилий, и 17 марта 1861 года было провозглашено единое итальянское государство.
   И, конечно же, наш герой не мог оказаться в стороне от столь значительных событий. Не довелось Захару Григорьевичу в молодости повоевать с сатрапами России, так он в старости решил постоять за свободу и независимость Италии. Познакомившись через своих новых друзей с Джузеппе Гарибальди - одним из вождей революционно-демократического крыла Рисорджименто, Захар Григорьевич в качестве военного советника принял участие в освободительном походе 1859 года против Австрии.
   А в следующем году они уже вместе возглавили поход "Тысячи", освободивший юг Италии, что привело к победе революции. Теперь вне единого итальянского государства оставались лишь Римская республика да Венеция. И в 1862 году Гарибальди с Куриловым предприняли попытку силой освободить Рим от засилья власти пап. Но уже в самом начале боя с папскими гвардейцами Захар Григорьевич был тяжело ранен предательским выстрелом в спину. Верный его оруженосец Алессандро вынес на себе истекающего кровью графа и доставил на извозчике в ближайшую больницу. Извлекать застрявшую почти у самого сердца пулю медики не решились и, подлечив немного знатного иностранца, отправили его в собственное имение.
   Так неудачно завершился тогда освободительный поход на Рим: для Курилова - еще одним тяжелым ранением, а для Гарибальди - первым военным поражением. И только лишь в 1870 году Рим воссоединился с Италией, а годом позже он был провозглашен ее столицей. Но русский граф Курилов Захар Григорьевич, проливший за это свою кровь, до тех дней не дожил. Осенью 1862 года злая "папская" пуля довершила таки свое черное дело, дойдя до его сердца и оборвав жизнь славного сына России. Ему не исполнилось к тому времени еще и 66 лет.
   Будучи всего лишь четвертым "коленом" графского рода Куриловых, Захар Григорьевич нарушил установившуюся уже традицию выхода в высокие чины. На военной службе он достиг всего лишь звания ротмистра (правда, путь этот он прошел дважды - в лейб-гвардии и в Кавказском корпусе), однако же в истории государства Российского его имя стоит вровень с именами прадеда - Григория Петровича и деда - Ивана Григорьевича. Выше их по заслугам значится лишь покоритель Берлина, полным тезкой которого его нарекли, родной брат деда.
   Слава же младшего из двух Захариев - в его беззаветном служении Свободе, Равенству и Счастью людей. Он вырос на этих символах Великой французской революции, за них он - вместе с участниками Декабрьского восстания - познал муки в родном Отечестве, с ними на устах погиб он за Итальянскую революцию. То был воистину жестокий век, когда в крови поколений рождалась новая, демократическая, индустриальная Европа. И Захар Григорьевич был одним из тех, кто отдал за это свою жизнь.
  
  
  
  
  
  
  
  

Часть третья

ИЗ ГНЕЗДА ПЕТРОВА

  
  
   Была та смутная пора,
   Когда Россия молодая,
   В бореньях силы напрягая,
   Мужала с гением Петра.
  
   А. Пушкин
  
  
  

Глава первая

АЗОВСКИЕ ПОХОДЫ

  
   Григорий Петрович родился в Москве, в семье рейтарского полковника Петра Захарьева Курилова, в начале 7180 года от сотворения мира. Христианский календарь, по которому давно уже жила Европа, на Руси введен был Петром Первым лишь с начала следующего, 18-го столетия, и тогда годом рождения будущего основателя графской династии стал писаться 1672. Царским указом от 20 декабря велено было: "По примеру всех христианских народов - считать лета не от сотворения мира, а от рождества Христова в восьмой день спустя, и считать новый год не с первого сентября, а с первого генваря сего 1700 года".
   Писано было в указе том: "В знак того доброго начинания и нового столетнего века в веселии друг друга поздравлять с новым годом. По знатным и проезжим улицам у ворот и домов учинить некоторое украшение от древ и ветвей сосновых, еловых и можжевеловых... Людям скудным хотя по древу или ветке над воротами поставить. По дворам палатных, воинских и купеческих людей чинить стрельбу из небольших пушечек или ружей, пускать ракеты, сколько у кого случится, и зажигать огни. А где мелкие дворы - собрався пять или шесть дворов - зажигать худые смоляные бочки, наполняя соломою или хворостом. Перед бурмистерскою ратушей стрельбе и огненным украшениям по их рассмотрению быть же..."
  
   Григорий Петрович, в отличие от большинства своих выдающихся современников, оставил о себе не просто память, но и собственноручно написанную биографию. Как сообщил Ф.К. Опочинин, опубликовавший ее в 1872 году в журнале "Русская старина" под названием "Записки графа Г.П. Курилова", "это не что иное, как послужной его список, с приложением заметок о детях, рождении их, чинах, женитьбе и т.п.".
   А редакционный комментарий гласил: "Это был один из любимейших и храбрейших сподвижников, "птенцов" Петра Великаго. Мужество свое Григорий Петрович доказал многими ратными подвигами и неоднократно полученными им в битвах тяжкими ранами."
   Рукопись имела весьма своеобразный вид - тетрадка в половину длины осьмушки. Составитель разделил ее на несколько граф, в которых значились даты - по двум календарям, события, возраст его на то время. Отсюда и сделан вывод, что написаны "Записки" Григорием Петровичем в 1738 году, в возрасте 66 лет. А заканчиваются эти своеобразные мемуары распоряжением автора: "Сию книжку об описании моих лет и о службах отдать сыну моему Григорью Григорьевичу, для памяти..."
   О своем происхождении Григорий Петрович написал предельно кратко: "Родился от Петра Захарьевича Курилова, от матери Анны Афанасьевны Бердяевых, генваря 21-го дня 1672 года". А уже следующая строка его жизнеописания свидетельствует о начале трудовой деятельности в возрасте 16 лет.
   На придворной службе юный Григорий провел шесть лет - стряпчим, стольником - выполняя различного рода поручения. В Симбирск, Астрахань и другие "тамошние городы" ездил он с грамотами о рождении царевны Марии Иоанновны. В Казани был судьей при воеводе князе Даниле Черкасском, а в 1695 году началась его военная служба, когда был он под началом боярина Шереметьева отправлен в Азовский поход.
  

* * *

   То был первый самостоятельный шаг молодого царя Петра, для которого война была не потехой, а суровой необходимостью. Целью похода было обезопасить южные границы государства от ежегодных вторжений крымских татар, грабивших население и сжигавших посевы, уводивших тысячи малороссов и русских в горький тот полон, чтобы затем продавать их на невольничьих рынках в странах Востока. Предпринимались военные походы на Крым и ранее, но все они заканчивались неудачно: русская рать в безлюдной и безводной степи подвергалась постоянным наскокам татарской конницы - Перекопа она достигала уже обессиленной и, не решившись вступить на полуостров, поворачивала обратно.
   На этот же раз решено было ударить не столько даже по татарам, находившимся в вассальной зависимости от Османской империи, сколько по самим туркам. А овладение крепостью Азов делало уязвимым как Крымский полуостров, так и турецкие владения на побережье Черного моря. И впервые главные силы русских должны были продвигаться не степными дорогами, а по водным путям, вдоль которых стояли поселения донских казаков, верных Петру.
   В феврале месяце думный дьяк Виниус с постельного крыльца в Кремле объявил указ царя Петра всем стольникам, стряпчим, дворянам городским и московским, чтобы они со своими ратниками и дружинами собирались в Белгороде и Севске к боярину Борису Петровичу Шереметьеву "для промысла над Крымом".
   Шереметьев был воевода опытный и осторожный. К апрелю он, собрав сто двадцать тысяч войск и соединившись с малороссийскими казаками, выступил к низовьям Днепра. Там стояла древняя крепость Очаков и были укрепленные турецкие городки Кизикерман, Арслан-Ордек и Шахкерман. Огромное московское войско промышляло там все лето и к августу были взяты все эти три городка.
   По такому случаю в стане Шереметьева был устроен великий пир, с каждой заздравной чашей стреляли пушки, наводя страх на турок и татар. Удостоился чести быть на том пиру и Григорий Курилов, особо отличившийся при взятии Кизикермана. А в столице, получив победную реляцию Шереметьева, с облегчением заговорили: "Наконец-то - хоть кус отхватили у Крыма, и то - честь!.."
   Царь Петр, отправив в поход к Очакову армию Шереметьева, сам решил двинуться на Азов. Двадцать тысяч отборного войска - полки Преображенский, Семеновский и Лефортовский, стрельцы, городовые солдаты и роты из дьяков - были посажены у Всехсвятского моста на Москве-реке на струги, каторги и лодки. Караван отправился к Оке и далее по Волге до самого Царицына. А степью, на Черкасск, выступил генерал Гордон с двенадцатитысячным отрядом отборных конников.
   Сам царь, под именем бомбардира Петра Алексеева, плыл во главе каравана на многовесельной каторге. В Нижнем Новгороде пришлось пересесть на волжские барки, поскольку лодки, струги и паузки, построенные купечеством и государевыми гостями, текли и тонули. В Царицыне караван остановился и дальше войска три дня шли степью к Дону, волоча на себе пушки и обозы, поскольку лошадей было приготовлено всего только пятьсот.
   Хуже того - пришла весть, что на донской базе Паншино продовольствия заготовлено мало и низкого качества. Царь Петр в сопровождении генерала Лефорта, оставив войско, поскакали в Паншино разбираться с ворами. А там - ни живой души: все спят в послеобеденный час. Боярина Стрешнева, ведавшего кормом для всей армии, Петр за волосы стащил с лавки на земляной пол, плюнул ему в лицо, бил ботфортом в старческий мягкий бок.
   - Докладывай... Встань! - часто дыша крикнул взъяренный царь Стрешневу. - Подрядчиков повесил? Сядь... Повесил? Нет? Почему?..
   - Государь, - Стрешнев запнулся. - Господин бонбардир, так подрядчики пускай сначала, что должны по записи поставят, а то что же с мертвых-то нам спрашивать...
   - Не так... Дурак!.. А почему вот Иван Бровкин не ворует? Мои люди не воруют, а ваши-то все воруют?.. Подряды все передать Бровкину, а Ушакова, Воронина - в железо и в Москву...
   Лишь спустя шесть дней, рассадив войско на суда, прибывшие из Воронежа, продолжили путь к Черкасску, где через неделю бросили якоря. Дождавшись отставшие паузки, двинулись к турецкой крепости Азову. С Дона затем повернули левее - речкой Койсогой и вскоре увидели укрепленный лагерь Гордона. А за холмами то и дело маячили татары верхами.
  

* * *

   С кургана, на котором стоял у своего шатра генерал Гордон, в стальных латах и шлеме с перьями, вид был, как на ладони. Позади озаренного закатным солнцем залива возвышались тонкие иглы минаретов и серо-желтые крепостные стены Азова. Перед самой крепостью по бурым холмам тянулись изрядно изломанные линии траншей и пятиугольники редутов. В дальней стороне залива виднелись многопушечные корабли с упавшими парусами. Гордон указал на них Петру:
   - На прошлой неделе турки подвезли морем из Кафы полторы тысячи янычар. Нынче эти корабли подошли також с войсками. Вчера взяли языка, говорит, что в крепости шесть тысяч войск да конница татарская в степи. Недостачи у них нет ни в чем - море ихнее, так что голодом крепость не возьмешь.
   - Возьмем штурмом, - сказал Лефорт, взмахнув перчаткой.
   - На ура возьмем... Эко диво, - уверенно поддакнул Головин.
   Но первые их попытки взять крепость "на ура" оказались безуспешными. Потеряли до пятисот человек, полковника, десять офицеров и пушечную батарею. Петра изумила неудача. А в голове клином засело: Азов должен быть взят! Но ни вторая попытка штурма, ни переход к осаде успеха русским войскам не принесли: турки дрались прямо как бешеные. Изругав своих генералов, "господин бомбардир" принялся сам вести осаду.
   Воля его будто окаменела, он стал суров и резок. Шутки бросил, а похудел так, что кафтан болтался на нем, как на жерди. К Петру боялись подходить. К середине августа саперы закончили подкоп под турецкий бастион, заложили туда 83 пуда пороха и, отдав войскам приказ готовиться к приступу, Петр сам поджег шнур. Однако страшной силы взрыв нанес большой ущерб лишь своим войскам, а турки хохотали, стоя на нетронутых крепостных стенах.
   В ночь на 25 августа Петр переправился на остров, чтобы оттуда следить за боем. На этот раз взорвали две мины под стенами и русские пошли на приступ. Бутырский полк ворвался в пролом стены и бился на внутренних палисадах. Преображенцы и семеновцы подплыли на лодках, приставили лестницы, полезли на стены. Турки рубили их, пронзали пиками и стрелами - люди сотнями валились с лестниц.
   Остальные полки подошли к стенам, кричали и суетились, но не хватало ярости умирать. Не полезли. Генерал Гордон, в одиночку стоя на валу, под стрелами и пулями, хрипел и звал вперед. Войска доходили до рва и пятились. И снова барабаны ударили отбой...
   Наутро налетел ураган с моря. Попытались было русские переправиться на крымскую сторону, но безуспешно - лишь потопили немало телег и людей. Стали отходить ногайским берегом, преследуемые татарами. Шли безлюдной, голой степью, доедая последние сухари.
   Лишь за Черкасском татары отстали. Но с севера уже наползали тучи, обледенела земля, повалил снег. Через три недели добрались до Валуек, - всего треть осталась от армии. Так без славы окончился первый Азовский поход Петра. Довелось теперь ему самому анализировать полученные уроки и усиленно готовиться к новому походу. Молодой царь понял, что блокировать Азов, не имея флота, невозможно. Да и к штурму крепости его войска плохо были подготовлены, вследствие чего взрывы мин не приводили к разрушению стен, а наносили ущерб осаждающим.
  
  

Глава вторая

ПОВОРОТ К СЕВЕРУ

  
   Уже на следующий год, построив в Воронеже новые корабли и выписав из Голландии инженеров и командиров полков, а также создав в Паншине и Черкасске большие запасы продовольствия, Петр вновь повел войска на приступ. В мае месяце он на новой галере "Принкипиум" во главе флота появился под Азовом. Турки, обложенные с моря и суши, оборонялись отчаянно, отбили все штурмы. Лишь когда вышел весь хлеб и весь порох, сдались они на милость победителя. Оставив в Азове свой гарнизон, Петр повел войска в столицу.
   Победа в том походе была в первую очередь победой над своими - кто не верил в планы и преобразования молодого царя. В конце сентября Азовская армия торжественно прошла через Москву, ведя пленных татар и турок. Сам Петр, теперь уже в чине "капитана бомбардиров", шел впереди золотой колесницы, сделанной в виде корабля - в морском кафтане и войлочном треухе со страусовым пером, на плече он гордо нес протазан - широкое копье пешего воина. Впервые столица встречала победителей не колокольным звоном и молебнами, а светским праздником, с песнями и плясками. Войска проходили через Триумфальную арку, специально для этого воздвигнутую. Она имела не менее 10 метров высоты и была украшена фигурами и приличествующими случаю текстами, вроде "Приидох, увидех, победих", или ироническими в адрес побежденных: "Ах, Азов мы потеряли и тем бедство себе достали". Возле той арки горожанами произносились речи, читались стихи, исполнялись песни в честь победителей.
   Вскоре в Преображенском, где сосредоточились войска, была созвана большая Дума, на которой присутствовали не только русские бояре, но и иноземцы - адмиралы, генералы, инженеры. Петр повелел "выжженный Азов благоустроить вновь и населить войском немалым". То же касалось и заложенной им крепости Таганрог. Корабли, чтобы морем воевать, было приказано делать со всей готовностью и числом не менее сорока.
   И расписал царь-государь, как делать их: патриарху и монастырям с восьми тысяч крестьянских дворов - делать один корабль, гостям и гостинной сотне, черным сотням и слободам сделать двенадцать больших кораблей. "И посему, - завершил Петр свою речь, - боярам, и духовным, и служилым людям, и торговым составить кумпанства, сиречь товарищества, и быть всех кумпанств тридцать пять. И точка!"
   Кумпанства велено было составить к декабрю под страхом отписки вотчин, поместий и дворов на государя. Особую подать Петр ввел на постройку канала Волга-Дон и рыть тот канал приказал не мешкая. Круто взял Петр Алексеевич, а куда денешься боярину - вокруг той Думы войска стоят, того и гляди - без нее царь обойдется. А вскоре полсотни лучших московских дворян царским указом были отправлены за границу - учиться фортификации, кораблестроению, математике и прочим наукам.
  

* * *

   Взятие Азова оказалось делом чрезвычайно опасным и легкомысленным: русские накликали на себя большую войну со всей Османской империей. Нужно было искать союзников, со всей поспешностью улучшать и вооружать армию и флот. И в первую голову армии нужны были свои командиры, не только отчаянные, но и умелые.
   Настало время для таких молодых россиян, как Григорий Курилов. В победном походе на Азов он был уже эсаулом у князя Бориса Голицына, куда определил его лично сам царь. В том походе Григорий Петрович получил и первое ранение - "в левый бок копьем - от кубанских татар." По выздоровлении был назначен он воеводой в Керенск, где активно занимался созданием каналов в междуречье Волги и Дона.
   К началу нового столетия царь Петр понял, что будущее Великой России не на южных морях, а на северных, в торговых связях не столько с Востоком, сколько с цивилизованной Европой. Советники уверяли его, что "не было столь удобного времени утвердиться на Балтийском море, обратно взять у шведов исконные свои вотчины - Ингрию и Карелию. Поразив шведов и утвердясь при море, достигнуть всемирной славы, завести большую торговлю с Голландией, Англией, Испанией и Португалией, со всеми северными, западными и южными странами. И сделать то, чего ни один монарх Европы не в состоянии был сделать, - открыть через Московию торговый путь между Востоком и Западом. Войти в связь со всеми монархами христианскими, иметь слово в делах Европы... Заведя грозный флот на Балтике, стать третьей морской державой... И всем этим скорее, нежели покорением турок и татар, прославиться в свете. Сейчас или никогда!.."
   Начать войну со шведами брался польский король Август 11, уже сосредоточивший у ливонской границы двенадцатитысячный корпус саксонцев. Поддержку с моря обещал датский король Христиан. Ригу, обещали лихие ливонские и польские посланники, возьмем легко, а там и паны за сабли возьмутся. Король Карл ХII, говорили они, мал и глуп, львенок без зубов - сегодня шведов можно чуть не голыми руками взять.
   Но Петр, памятуя первую свою неудачу под Азовом, не торопился начинать новую войну. Да и шведского короля он не считал таким уж глупцом и бездарью. Опасения его подтвердились уже вскоре, о чем известил царя Петра секретным посланием король Август. Вторгшись в Лифляндию, его саксонский корпус смог занять лишь небольшую крепость Кобершанц, атаковать же Ригу не решился из-за жестокого огня шведов. На что Петр отреагировал весьма неожиданно:
   - Никогда не соглашусь начать несправедливую войну, не разорву вечного мира с Карлоусом.
   А буде король польский и завладел бы Ригой, - ни за что не достанется ему сей город, вырву из лап... В сем клянусь богом.
   А тот король Август в это же самое время в Митаве подступал яростно к ливонскому посланнику Паткулю, ранее приезжавшему к Петру со своими планами войны против Швеции:
   - Вы толкнули меня в эту войну, сударь, вы!.. Я обнажил шпагу, опираясь на ваши клятвенные обещания. Где датское вспомогательное войско? Вы обещали мне его. Где пятьдесят солдатских полков царя Петра? Где ваши двести тысяч червонцев?
   Ливонец в ответ требовал гарантий, что, свергнув шведское господство, здешнее их рыцарство не подвергнется нашествию московских варваров. Король убеждал, что дальше Ямбурга русские не пойдут - им нужны лишь Ингрия и Карелия.
   - Даю вам королевское слово, - заявил Август, - ни Нарва, ни Ревель, ни - тем паче - Рига не увидят русских. Что бы ни случилось, я вырву эти города из когтей царя Петра!
   Но до тех пор, пока не был подписан в Стамбуле летом 1700 года мирный договор с турецким султаном, притом - на условиях Москвы, царь Петр не начал новое движение войск на север, к Нарве. И тогда почти на сотню верст растянулся обоз из 10 тысяч телег, нагруженных снаряжением, боеприпасами, артиллерией, продовольствием. Царь в чине капитана бомбардирской роты Преображенского полка тоже находился в составе войск. В Твери курьер Августа II доставил ему пренеприятное известие: шведский король вынудил капитулировать Данию. Новость эта была ошеломляющей, поскольку выход из войны датчан существенно ослабил Северный союз, однако на планы русского командования она не повлияла. Крепость Нарва оставалась для Петра главной целью похода.
  
  
  
  

Глава третья

НЕУДАЧА ПРИ НАРВЕ

  
   И вновь, как заведено было предками, с постельного крыльца Кремля думный дьяк Прокофий Возницын огласил царский указ: идти на свейские города ратным людям войною. Быть на коне всем стольникам, стряпчим, дворянам московским и жильцам, и всем чинам, писаным в ученье ратного дела. Первые русские полки общей численностью в 10 тысяч человек, преодолевая осеннее бездорожье, 23 сентября достигли Нарвы. Остальные медленно подтягивались к крепости и сосредоточение армии в основном завершилось в середине октября.
   Григорий Петрович к тому времени уже год как ходил в адъютантах генерала князя Аникиты Ивановича Репнина. Именно с этим талантливым полководцем, назначенным командовать корпусом, отправился тогда 28-летний Григорий Петрович на шведскую войну. Гарнизон Нарвы был невелик: 1300 штыков и 200 сабель. Хотя он был обеспечен годовым запасом продовольствия, а толстые стены крепости с девятью бастионами, окруженные рвом, надежно укрывали защитников, в русском лагере тем не менее считали, что крепость та неспособна особенно долго сопротивляться: достаточно было пробить брешь, чтобы завершить дело штурмом.
   Царь Петр сам распоряжался расстановкой батарей и осадными работами. Бомбардировка крепости, начавшаяся 20 октября, без всякого результата продолжалась две недели - ровно столько, на сколько хватило пороха, ядер и бомб. Но существенного урона осажденный гарнизон не понес: русским явно недоставало осадной артиллерии и боеприпасов. Ниже всякой критики находилась и боевая выучка войск, большая часть которых вовсе не имела опыта войны. Армия, кроме всего прочего, испытывала острую нехватку продовольствия и фуража.
  
   Между тем шведский король Карл ХII не стал задерживаться в поверженной Дании, а посадив свои войска на корабли, он уже вскоре высадился в Лифляндии и двинулся на выручку к осажденной Нарве. В свои 18 лет король проявил незаурядные полководческие дарования, действуя энергично, напористо и целеустремленно. Направляясь к Нарве, он надеялся дать русским генеральное сражение, утвердив репутацию своей армии как сильнейшей в Европе. Сам же Петр к этому времени уехал из-под Нарвы, видимо, недооценив силу шведов.
   Командование армией царь передал только что нанятому на русскую службу герцогу фон Круи, который выслал навстречу шведскому войску отряд под командованием боярина Бориса Шереметева. Углубившись на вражескую территорию почти на полторы сотни верст, русские встретили лишь два небольших шведских отряда, окружили и разбили их. Но пленные показали, что в направлении Нарвы движется 30-тысячная армия Карла - и Шереметев приказал отступить. Буквально наступая ему на пятки, шведские войска к 18 ноября вышли к Нарве. Сражение произошло на следующий день и закончилось катастрофическим поражением русской армии.
   Тому были три основные причины: во-первых, расположение руского лагеря было ориентировано на осаду Нарвы, вследствие чего оборона выглядела тонкой нитью вокруг крепости протяженностью семь верст; во-вторых, перед самым началом сражения повалил сильный снег, что позволило шведам под его покровом незаметно подойти вплотную к русскому лагерю и внезапно его атаковать; третья и главная причина поражения состояла в слабой выучке русских войск, недостаточном их вооружении и отсутствии опытных, знающих свое дело офицеров.
   Стремительная атака шведов, без особого труда прорвавших оборону, вызвала всеобщую панику. Послышались крики: "Немцы нас предали!" Шереметев во главе своей конницы ринулся вплавь через реку и потерял при этом свыше тысячи человек. Мост, по которому отступала пехота, рухнул и многие тут же утонули. А герцог фон Круи и многие офицеры-иностранцы, не желая рисковать своей жизнью и оказывать неприятелю сопротивление, первыми стали сдаваться в плен.
   Высокую боеспособность сумели проявить лишь только два гвардейских полка - Преображенский и Семеновский, а также Лефортов. Сколько раз ни пытались шведы смять их ряды и вынудить к бегству, все попытки разбивались о стойкость и мужество этих полков, входивших в корпус Репнина. Ночью наступило затишье, а потом начались переговоры о капитуляции. Русским предоставлялось право уйти из-под Нарвы со всем имуществом и оружием, за искючением артиллерии.
   Но шведский король вероломно нарушил эту договоренность: как только через восстановленный мост прошли полки Репнина, шведы набросились на оставшихся, отняв у них оружие и имущество. Но самая главная утрата русских была в том, что Карл оставил в плену всех офицеров, начиная от капитана и выше, чем снова проявил неверность своему слову.
  

* * *

   Итак, начало войны было для русских неудачным. Нарву взять не удалось, зато сами потеряли шесть тысяч человек и 135 орудий - почти всю полевую артиллерию. Армия осталась практически без офицерского состава. Пришлось войскам несолоно хлебавши отходить к Новгороду - на зимовку. Такое сокрушительное поражение могло привести в уныние кого угодно, но только не Петра. Вскоре после той баталии сказал он своему "другу любезному" Александру Меншикову:
   - Воевать еще не научились. Не с того конца взялись... Никуда это дело еще не годится. Чтобы здесь пушка выстрелила, ее надо в Москве зарядить...
   А Карл ХII, отбросивший русских от Нарвы, надолго сделался героем всех европейских столиц.
   В Амстердаме ратуша и биржа украсились яркими флагами в честь нарвской победы, в Париже в лавках книгопродавцов были выставлены две бронзовые медали, а в Вене был издан дневник Иоганна Корба с описанием смешных и темных порядков московского государства и кровавых казней стрельцов.
   Но все эти мелкие события сразу были заслонены давно ожидавшейся военной грозой. Умер испанский король и началась борьба Франции и Австрии за его наследство, в которую вскоре вмешались Англия и Голландия. Кровь залила Запад и Востоку было предоставлено самому решать свои проблемы. Карл, рвавшийся после Нарвы преследовать Петра, все же послушался своих генералов и отвел войска на зимние квартиры в Лаису, что близ Дерпта. Сенат в Стокгольме не смог теперь отказать в деньгах своему королю-победителю и он стал обладателем едва ли не сильнейшей армии в Европе.
  
   Когда установился летний путь, Карл отправил восьмитысячный корпус Шлиппенбаха к русской границе, а сам с остальной армией двинулся на Ригу, где наголову разгромил саксонские войска короля Августа. В Польше началась междоусобица меж панами: одни стояли за Августа и против шведов, другие кричали, что только шведы могут навести порядок, помочь вернуть Правобережную Украину с Киевом и поставить королем Станислава Лещинского. Август бежал из Варшавы и она без боя сдалась шведам. Карл увлекся охотой за Августом, предоставив расправиться с Петром своему генералу Шлиппенбаху.
   А Петр, отведя войска на зимовку в Псков и Новгород, всю зиму разрывался между Москвой и Воронежем. В Москву было свезено почти сто тысяч пудов колокольной меди для отливки новых орудий. Там же работали пять суконных и полотняных мануфактур. Учили новых офицеров, от зари до зари шли солдатские ученья. А в Воронеже строились новые корабли для Черноморского флота, дабы держать турецкого султана и крымских татар в устрашении.
   Продолжались также укрепительные работы в Новгороде, Пскове, Холмогорах и Архангельске, торопливо строили каменную крепость Новодвинку в Березовском устье. Вместо разбитой шведами иррегулярной конницы формировались - по вольной охоте - драгунские сотни, которые по готовности уходили в Новгород, где Репнин с Куриловым приводили в должный порядок и обучали бывшие при Нарве дивизии.
  

* * *

   Все лето 1701 года шли стычки передовых отрядов Шлиппенбаха с русскими. Попытка шведов взять укрепленный Печорский монастырь не удалась и шведский генерал стал просить у своего короля еще тысяч восемь войска - русские-де с каждым месяцем становятся все более дерзки, быстро оправились и даже преуспели в военном искусстве и вооружении. Карл ХII в это время взял Краков, гнал Августа в Саксонию и был глух к просьбам с русского фронта.
   А уже глубокой зимой боярин Шереметев рискнул атаковать шведов на зимних квартирах под Дерптом и добился убедительной победы. Шлиппенбах сумел лишь под покровом темноты сбежать верхом в Ревель. В Москве первую победу в Северной войне отметили громко и торжественно, а всем участникам дела выдано было по серебряному рублю. Сам "мин херц" Меншиков, прискакав в Новгород, вручил Шереметеву царский портрет, весь в алмазах, и грамоту на небывалое еще на Руси звание генерал-фельдмаршала.
   Спустя полгода Шереметев снова встретился со Шлиппенбахом - у Гуммельсгофа - и наголову разгромил его. Потеряв пять с половиной тысяч убитыми - из семи, шведы бежали и путь к приморским городам был открыт. К осени генерал-фельдмаршал Шереметев доложил Петру об итогах похода в Ливонию: "Всесильный бог и пресвятая богоматерь желание твое исполнили: больше того неприятельской земли разорять нечего, все разорили и запустошили, осталось целого места - Мариенбург, да Нарва, да Ревель, да Рига. С тем прибыло мне печали: куда деть взятый ясырь? Чухонцами полны лагеря, и тюрьмы, и по начальным людям - везде..."
   Весной 1702 года в Архангельск прибыли на корабле десять шлюзных мастеров, нанятых в Голландии за большое жалованье. Отправили кого под Тулу - строить тридцать один шлюз между Доном и Окой, а кого - в Вышний Волочок - строить шлюзы между Тверицей и Мстою. Теми каналами должны были соединить Ладожское озеро с Черным и Каспийским морями. В Ладожское озеро упирались все три великих пути от трех морей, - Волга, Дон и Свирь. От четвертого - Балтийского моря - Ладогу отделял небольшой проток Нева, оберегаемый двумя крепостями - Нотебургом и Ниеншанцем.
   Голландский инженер Исаак Абрагам говорил Петру, указывая на карту: "Прокопав шлюзовые каналы, вы оживите мертвые моря, и сотни ваших рек, воды всей страны устремятся в великий поток Невы и понесут ваши корабли в открытый океан". Вот туда, на овладение рекой Невой, и обратились усилия войск Петра с осени 1702 года.
   Как далее свидетельствуют записки графа Григория Петровича, при взятии в 1702 году крепости Нотебург, переименованной затем в Шлиссельбург, "которой, по жестоком бою, взяли на акорд, октября 12-го дня...изволил присутствовать своею особою его императорское величество Петр Первый (и изволил себя называть Преображенского полка бонбардирской роты капитаном)". Посадив затем в Шлиссельбурге гарнизон, царь Петр возвратился в Москву, а войска пошли по зимним квартирам. Как записал позднее Григорий Петрович Курилов, "зимовали в Москве, в Новегороде и во Пскове".
   Москва пировала, две недели кряду отмечая славную победу русского воинства. Допировались так до большого пожара: полыхнуло в Кремле, затем занялось в Китай-городе, ветром понесло огонь за Москву-реку. Кремль выгорел дотла, едва успели вытащить из горевшего дворца царевну Наталью с царевичем Алексеем. Сгорели все приказы, монастыри, военные склады, попадали колокола на Иване Великом, а самый большой из них раскололся...
   - Надо новый город ставить, - сказал на одном из московских пепелищ царь Петр. И добавил, не слушая советчиков, предлагавших где сподручнее лес заготавливать. - Не здесь, а на Ладоге надо ставить город, на Неве. Туда и надобно гнать лесорубов...
  
  

Глава четвертая

ВЗЯТИЕ НАРВЫ

  
   Следующая встреча Григория Петровича с царем, уже всерьез взявшимся строить новую столицу, получившую наименование Санкт-Петербург, произошла в мае 1703 года, когда Петр "своею особою, с несколькими Преображенского и Семеновского полков солдаты, в 30-ти лодках, изволил ходить на взморье и о полуночи взял неприятельских два корабля". А командовал теми солдатами капитан Курилов, о чем в своих "Записках" он скромно умолчал. В июне 1704 года Григорий Петрович был произведен в чин майора и назначен командовать новым полком, который он "комплектовал, обмундировывал, обучал и в состояние привел". С этим полком, позднее получившим наименование Тобольский, он пошел снова штурмовать Нарву. Как значится в "Записках", был он там "в шанцах грачами в левое плечо ранен".
   А из Польши поступали вести об очередных поражениях Августа. Позиции польского короля настолько ослабли, что Карлу ХII ничего не стоило, как созвать в июле в Варшаве сейм, который лишил Августа короны, передав ее Станиславу Лещинскому. О лучшем короле, чем эта безвольная марионетка, Карлу нечего было и мечтать. Но саксонский курфюрст Август не смирился с потерей польского трона и, при поддержке шляхты, которая не признавала Станислава, продолжал войну. Именно в этом и была его заинтересованность в союзе с Петром Первым.
   Если в начале войны Россия не располагала достаточными ресурсами для успешной осады одной Нарвы, то через четыре года ее армия в своем совершенствовании достигла таких рубежей, что была в состоянии вести осаду одновременно двух крепостей. Правда, все еще недоставало осадной артиллерии большого калибра, но операции были спланированы так, что сначала должен был пасть Дерпт, с тем чтобы освободившиеся там орудия можно было использовать при осаде Нарвы. Осадой Дерпта руководил фельдмаршал Шереметев, а Нарвы - сам Петр. Комендантом Нарвы был тот самый генерал Горн, что и при первой осаде. Он полагал, что под стенами его крепости вновь стоит такая же слабо обученная и плохо вооруженная русская армия, и потому на предложение капитулировать издевательски напомнил о горькой участи осаждавших ее в 1700 году. А царь Петр повелел зачитать войскам это надменное заявление Горна.
   Со сторожевой вышки на холме вся Нарва видна была, как на ладони. Петр поднялся на нее - вместе с Меншиковым, Репниным и Апраксиным - и, укрепившись понадежнее, стал разглядывать город в подзорную трубу. Приземистые башни, выступы бастионов, громада старого замка с круглой пороховой башней, извилистые улицы города, острые кровли кирок. На другой стороне реки поднимались восемь башен, крытых серыми свинцовыми шапками, и высокие стены, пробитые ядрами, крепости Иван-города, построенной давно - еще царем Иваном Грозным. На западе, куда с жадностью смотрел Петр Алексеевич, расстилалось море, где вполне можно было различить много корабельных мачт с убранными парусами - весь шведский флот.
   - Чайка на песок садится! - крикнул вдруг Петр Алексеевич. - Ей-ей, садится! - Лицо у него было задорное, глаза сверкали. - Бьюсь об заклад на десять ефимков - жди шторма...
   И он стал бегом спускаться по крутым ступеням лестницы. Вскочив в седло, Петр понесся к Нарве, сопровождаемый двумя эскадронами драгун. Места были знакомые - здесь четыре года тому полегла его армия. Поворотившись к сопровождавшим генералам, царь Петр произнес:
   - На этих местах король Карл нашел великую славу, а мы - силу. Здесь мы научились - с какого конца надо редьку есть, да похоронили навек свою закостенелую старину, от коей едва не восприняли конечную погибель...
   Объехав со всех сторон крепость, где на стенах толпились шведы во главе со своим комендантом генералом Горном, и насчитав по меньшей мере три сотни пушек, царь со свитой воротился в лагерь. А шторм таки разыгрался и разбросал шведский флот, часть которого, поставив паруса, отошла в море, часть кораблей была выброшена на берег.
  

* * *

   Войска Петра обложили Нарву эдакой подковой, упираясь в реку выше и ниже города. Так же был окружен на другой стороне реки Иван-город. А с утра девятого августа под нарвскими стенами началась суета - забили русские барабаны, верхами поскакали офицеры, надрывая глотки. За много дней осады шведы устали ждать такого неминуемого штурма русских. Но еще больше они ждали подхода корпуса Шлиппенбаха, спешно двигавшегося на выручку осажденной крепости. И это обстоятельство Петр решил использовать, применив военную хитрость.
   На виду у осажденных он решил разыграть "сражение" между будто бы спешившим на помощь "шведским" отрядом и русскими войсками. Двумя полками солдат, одетых в синие, как и у шведов, мундиры, командовал Петр, а Меншиков возглавил полки, обмундированные в русскую зеленую форму. Шведы "купились" на эту инсценировку и открыли ворота, чтобы ударить по русским с тыла. В крепость уже мало кто из них воротился, оказавшись в "мышеловке"...
   Штурм Нарвы начался взрывом бастиона Гонор, через проломы которого в город ворвались преображенцы. Через наплавной мост князь Александр Меншиков повел стрелков-ингерманландцев в атаку на Иван-город. Третья колонна - Аникиты Ивановича Репнина - с пиками и осадными лестницами бросилась на штурм полуразрушенного бастиона Глориа. Шведы не успели опрокинуть на противника заготовленные ими огненные бочки - возглавляемые Григорием Куриловым батальоны тобольского полка уже были на стенах.
   Отбросить русских оказалось невозможно и генерал Горн приказал своим войскам отходить к земляному валу, отделявшему старый город от нового. Здесь он надеялся нанести урон полкам Петра. Но не дождался генерал своих солдат: русские окружили их и в слепой ярости порубили чуть не всех. А сопровождавшие коменданта кирасиры не успели даже вынуть свои шпаги, как налетевшие вихрем бородатые казаки пленили их вместе с генералом. В том бою, как записал Григорий Петрович, был он "ранен в голову камнем, а в правую руку поколот шпагой".
   Штурм крепости продолжался всего три четверти часа и завершился полной победой русских войск, сумевших взять достойный реванш. Используя созвучие слов "Нарва" и "нарыв", Петр каламбурил, сообщая о победе своим приятелям в Москву: "Инова не могу писать, только что Нарву, которая четыре года нарывала, ныне, слава богу, прорвало, о чем пространнее скажу сам".
   А в Москве он не только сказал, но и показал свою победу, организовав специальную церемонию. Впереди всех ехали полководцы, затем шли герои штурмов - русские воины. Далее колонну пленных возглавлял генерал Горн, за ним шли 159 офицеров, за которыми тащили 80 трофейных пушек. Толпы москвичей с изумлением и восторгом смотрели на своих доблестных воинов, а на пленных шведов и их оружие - с торжеством и презрением. Русский народ поверил в победы царя Петра, в его реформы и нововведения.
  

* * *

   В конце августа Тобольский полк Курилова был направлен в Польшу - маршем через Псков и Полоцк. А в мае следующего года Григорий Петрович был "пожалован подполковником" и направлен в город Вильно, в Вятский полк, с котрым он и отправился затем в Гродно. На зимовку в этой крепости разместились самые дееспособные полки общей численностью в 40 тысяч человек. В январе 1706 года были получены тревожные известия, что к Гродно движется шведская армия во главе с самим королем. Гарнизону угрожала блокада и верная смерть от голода, если он своевременно не уйдет из крепости. Помощи Курилову ждать было неоткуда, ибо саксонские войска потерпели сокрушительное поражение у Фрауштадта.
   К счастью для русских, Карл ХІІ не рискнул предпринять осаду Гродно в зимнюю стужу и сам расположился в 70 километрах лагерем, в ожидании весны. В этих условиях главной задачей русского командования было вывести свои войска из ловушки, избежав осады и уклонившись от генерального сражения, которого так жаждал шведский король. Эту задачу, четко определенную Петром, не понимал или делал вид, что не понимает, барон Огильви, недавно принятый на русскую службу и назначенный главнокомандующим вместо Шереметева, отправленного в Астрахань, где внезапно вспыхнуло народное восстание. Барон настаивал на необходимости ждать лета, и тогда он совместно с саксонским войском Августа ІІ разгромит армию Карла ХІІ.
  
   Ввиду того, что все пути к Гродно были перехвачены шведами, Петр не сумел сам прибыть к войскам и общался с ними из Петербурга через курьеров. Не надеясь на точное выполнение главкомом своих распоряжений, царь решил обращаться через его голову к подчиненным ему генералам. Петр лично разработал план выхода армии из Гродно: с собой надлежало ей взять только полевые пушки, а тяжелую артиллерию утопить в Немане. Он писал Репнину: "Хотя б нужное что и во артиллерии какое было, не жалей ничего; что возможно береги людей". И это повеление царя свято выполняли командиры полков - берегли своих солдат.
   Вечером 24 марта Вятский полк Курилова первым покинул крепость, переправившись по льду на противоположный берег Немана, а за ним последовали и все остальные полки. Шли двенадцать суток, останавливаясь лишь для ночлега, пока не достигли Бреста. Здесь армия наконец-то получила дневной отдых. План Петра удался на славу благодаря тому, что был сохранен в тайне от противника.
   Когда Карл спохватился, на реке начался ледоход и шведы неделю не могли навести переправу. Догнать русскую армию, двигавшуюся к Киеву, противник уже не смог. А в Киеве к армии наконец-то прибыл царь. В ожидании подхода шведов начали строить оборонительные укрепления, но Карл решил отложить поход на Россию. И в июле он повел свою армию на запад, в Саксонию, чтобы окончательно сломить сопротивление Августа ІІ, чего и добился осенью.
  

* * *

   Умение Григория Петровича быстро "приводить в состояние" полки был замечено начальством и в начале ноября он получил в командование Нарвский полк, который "рекрутировал 3-х батальонным; и мундировал, и обучал, и в состояние привел". К началу 1707 года этот реорганизованный и прекрасно оснащенный полк был переведен из Киева в городок Жолкев неподалеку от Львова, где на зимовку расположилась ставка Петра Первого. Именно там, в отведенной ему центральной зале под куполом старинной крепости этого польско-украинского городка царь с вызванными туда генералами составил стратегический план ведения войны.
   Главным вопросом обсуждения там был: давать или не давать генеральное сражение шведам, если русские войска будут находиться за пределами своих земель. Все высказались за то, чтобы "дать баталию при своих границах, когда того необходимая нужда требовать будет". А в Польше им надлежало "томить неприятеля" нападениями мелких отрядов, стычками на переправах, а также уничтожением провианта и фуража. Жолкевский план Петра стал основой для действий русской армии не только в Польше, но и на собственной территории, вплоть до Полтавской битвы.
  
   После разгрома шведского корпуса Марденфельта в сражении под Калишем в октябре 1706 года, когда союзные войска взяли богатые трофеи, огромный обоз и множество пленных, саксонский курфюрст окончательно решил переметнуться на сторону Карла ХІІ. Торжественно отметив в Варшаве победу русско-саксонских войск, Август отправился затем в Лейпциг, где и отдался на милость Карлу. Там он и продолжил пировать - уже в компании двух своих новых друзей, Карла ХІІ и Станислава Лещинского.
   А главная армия шведов пожинала плоды этой капитуляции - в богатой Саксонии она отдыхала и пополнялась рекрутами, прибывавшими из Швеции. Петр понимал, что шведский король в преддверии зимы не двинется с места, но ясно ему было и то, что других противников теперь у Карла не осталось и он свою отдохнувшую армию двинет в Россию. Потому царь не переставал внушать приближенным мысль, что раз "сия война над нами одними осталась", то необходимо быть наготове, чтобы неприятель не застиг нас врасплох. На театре военных действий воцарилось полное затишье...
   Почти весь следующий год прошел в ожидании щведского вторжения. Основные силы русских - так называемая полевая армия численностью почти 60 тысяч человек под командованием фельдмаршала Шереметева - были нацелены на главную армию шведов, насчитывавшую 35 тысяч человек во главе с самим Карлом ХII. Но помимо этого существовали еще две группировки войск. 16-тысячному корпусу Левенгаупта в Риге противостоял равной численности корпус русского генерала Боура, расположенный между Дерптом и Псковом. А любые действия финляндского корпуса Либекера должен был парализовать ингерманландский корпус Федора Апраксина.
  

* * *

   В августе Карл покинул Саксонию и армия Шереметева начала откатываться на восток. Шведский король страстно желал генеральной баталии, а русское командование, напротив, всячески уклонялось от нее. Петр считал, что неприятель недостаточно подвержен "томлению", а еще он придерживался правила, что "искание боя генерального суть опасно - в единый час все ниспровержено, того для лучше здоровое отступление, нежели безмерный гаразд".
   В декабре 1707 года Григорий Петрович был "пожалован полковником в тот же Нарвский полк", который на зимовку стал в Слуцке. Приближалось вторжение неприятеля на русскую землю. Для Петра важен был вопрос, куда пойдет Карл: на северо-восток, отвоевывать исконные русские земли и стирать с лица земли Петербург, либо двинется на восток, чтобы после победы в генеральном сражении войти с триумфом в русскую столицу? Планы короля прояснились в начале февраля 1708 года, когда он из Гродноnbsp;
& двинулся на Москву. Двигался он медленно, перейдя русскую границу лишь весной. И в то самое время на Дону вспыхнуло восстание под предводительством Кондратия Булавина.
   Это вынудило Петра дополнительно посылать войска для его подавления и даже сам он собирался ехать туда. Но в июле произошло первое столкновение со шведами, и под Головчином русские войска понесли немалый урон. Царь весьма сурово обошелся с виновниками той военной неудачи, отдав под суд генералов Репнина и Чамберса. Никакие заслуги князя Репнина и обращения к самому Петру не спасли его от разжалования в солдаты, да еще присудили ему возместить казне убытки за пушки, утраченные на поле боя. А Карл не стал развивать свой успех и остановился в Могилеве, в ожидании прибытия обоза, шедшего с корпусом Левенгаупта.
   В мае Григорий Петрович в той же армии Шереметева был переведен командиром Московского полка, некогда сформированного его отцом, Петром Захаровичем. А уже в августе он принял участие в сражении на Смоленщине, у села Доброго. Карл ХІІ, не дождавшись обоза, двинулся ему навстречу, но - по ошибке - в противоположную сторону. Шведы были разбиты и особо отличился Московский полк, удостоившийся похвал самого царя. Сражение происходило в nbsp; - На этих местах король Карл нашел великую славу, а мы - силу. Здесь мы научились - с какого конца надо редьку есть, да похоронили навек свою закостенелую старину, от коей едва не восприняли конечную погибель...
присутствии короля, что дало повод Петру писать: "Сей танец в очах горячего Карлуса изрядно станцевали". Порадовала царя и высокая боевая выучка московцев: "Я как начал служить, такого огня и порядочного действа от наших солдат не слыхал и не видал". Так началась цепь неудач Карла ХІІ, закончившаяся его полным поражением в войне.
  

Глава пятая

ПОЛТАВСКАЯ БИТВА

  
   Северная война России против Швеции за возвращение захваченных шведами земель и выход к Балтике продолжалась до 1721 года. В первые шесть лет войны в союзе с Россией были Дания, Саксония и Польша. После первой своей неудачи под Нарвой царь Петр реорганизовал армию и создал флот на Балтике, вследствие чего русские войска закрепились на побережье Финского залива, а в устье Невы был основан город Санкт-Петербург. Однако, шведы сумели вскоре разгромить союзников Петра и начали подготовку к новому походу на Русь.
   Во втором периоде (1707-09 г.г.) войска Карла ХІІ вновь вторглись на территорию России, но вблизи Могилева потерпели жестокое поражение. В сражении у Лесной русская армия Петра Первого разгромила лучший шведский корпус Левенгаупта, который спешил на соединение с главными силами Карла ХІІ. Сам царь Петр назвал ту победу под Лесной "матерью Полтавской баталии."
   После катастрофы у Лесной шведский король мог двинуться только в двух направлениях: либо отступить, либо отправиться на юг, к предавшему русского царя гетману Мазепе. Маршруты на Москву и Петербург отпадали из-за отсутствия продовольствия, фуража, и недостатка артиллерии. Практически у короля оставался единственный путь - на Украину, ибо вопреки всем разумным доводам Карл считал отступление недопустимым при его славе непобедимого полководца.
  
   Иван Мазепа всю свою жизнь только и делал, что предавал своих покровителей, меняя их чаще, чем свитку. Вначале он предал польского короля Яна-Казимира, которому верно служил в молодости, потом "сдал с потрохами" гетмана Правобережной Украины Петра Дорошенко, а затем - и его коллегу с Левобережной Украины Ивана Самойловича. Позднее Мазепа предал и вождя антшляхетского восстания на Правобережье Ивана Палия. А дальше уже настал черед россиян - князя Василия Голицына и самого царя Петра Первого, с которым у гетмана на протяжении 20 лет были теплые, доверительные отношения.
   По свидетельству историка Костомарова, Карл ХІІ намеревался отторгнуть от Польши в пользу Швеции целый ряд земель - Курляндию, Поморье и польскую часть Лифляндии. Взамен посаженному на польский трон шведами королю Станиславу Лещинскому передавалась Украина, а гетману Ивану Мазепе новый польский владыка обещал титул князя на землях Витебского и Полоцкого воеводств "с теми же правами, которые имеет герцог Курляндский в своей земле". Согласно договору со шведами, в случае их победы в войне с Россией, Украина должна была стать эдаким удельным княжеством в составе Польши под протекторатом Швеции. При этом самому Мазепе - богатейшему феодалу Европы, владевшему почти ста тысячами душ крестьян, гарантировалась сохранность всей его бывшей собственности. Так что союз гетмана со шведским королем на самом деле был попыткой спасти свою власть и богатство хотя бы на части подвластной ему Украины.
   Именно ради этих своих целей Мазепа готов был предать украинский народ, отдать его во власть чужеземных захватчиков. Он и раньше не раз предавал его, верно служа польской шляхте, угнетавшей украинцев, которых они именовали "быдлом". По поручению гетмана Дорошенко он передавал большие группы украинских невольников в подарок крымскому хану в обмен на союзнические отношения. И даже отправляя Петру Первому на русско-шведскую войну в Лифляндию недостаточно обученные и плохо вооруженные казацкие полки, он совершал предательство, обрекая их на чрезмерно большие потери.
   Его мерзопакостную натуру с предельной ясностью охарактеризовал все тот же Н.Костомаров: "Гетьман Мазепа как историческая личность не был представителем никакой национальной идеи. Это был эгоист в полном понимании этого слова. Поляк по воспитанию и укладу жизни, он перешел в Малороссию и там сделал себе карьеру, приспосабливаясь к московским властям и никогда не останавливаясь ни перед какими аморальными путями. Вернее всего об этой личности будет сказать, что она было воплощением лжи. Он лгал перед всеми, всех обманывал - и поляков, и малороссов, и цара, и Карла, всем готов был делать зло, как только появлялся случай получить для себя выгоду или увернуться от опасности".
  
   В октябре 1708 года Григорий Петрович оказался с двумя батальонами Московского полка в блокаде в Новгороде-Северском. Сам король Карл ХІІ требовал от него немедленной сдачи города, с обещанием многих милостей, а позднее - с угрозами, но полковник Курилов отвечал лишь огнем. Через неделю к нему на выручку подошли Азовский драгунский да еще два пехотных полка - Бутырский и Вологодский. И 1 декабря Григорий Петрович повел всю эту группировку в атаку на шведов, освободив вскоре Сумы и Ахтырку.
   В Сумах затем полтора месяца пребывал царь Петр, будучи в тесном общении с командованием Московского полка и занимаясь решением самых неотложных государственных дел. Именно тогда было положено начало книгопечатания "новоизобретенными литеры", а в создании их Петр принимал самое активное участие. Там же был издан царский указ о создании восьми губерний, ставших промежуточным звеном власти между столицей и всеми 250 уездами, ранее напрямую подчинявшимися Московским центральным учреждениям - приказам.
   Всю зиму шведская армия Карла ХІІ в самую жестокую стужу бродила по заснеженным степям Украины. Население и русские конные отряды не давали шведам покоя, лишали их крова и пищи. В феврале Карл достиг крайнего восточного пункта Слобожанщины - Коломака. И тут жестокие морозы вдруг сменились внезапной оттепелью, так что и русской, и шведской пехоте пришлось передвигаться в потоках ледяной воды.
   А с первых чисел апреля внимание Карла ХІІ было приковано к Полтаве. Он решил во что бы то ни стало овладеть этой крепостью, обнесенной всего лишь дубовыми стенами, поскольку вполне оценил ее стратегическое значение. Если бы королю удалось принудить гарнизон Полтавы к сдаче, было бы облегчено связь с Крымом, откуда он надеялся получить помощь турецкого султана. Но и Петр разгадал значение Полтавы в стратегических замыслах Карла. Он писал Меншикову: "Сие место зело нужно".
  

* * *

   В начале мая 1709 года полк Курилова пошел к Полтаве, где был включен в состав дивизии генерала Аларта. Но еще до начала Полтавской битвы Григорий Петрович вновь отличился в деле, будучи отправлен, по его словам, с 500 мушкетерами и 180 гренадерами к неприятельскому лагерю для взятия "языков". В своих "Записках" он предельно кратко написал об этом боевом эпизоде: "Взято 17 человек и возвратились счастливо, токмо с нашу сторону, чрез стрельбу, ранили двух человек".
   Уверенность короля, что гарнизон крепости капитулирует, как только обнаружит подготовку к штурму, оказалась просто банальным бахвальством. Шведы чередовали осадные работы со множеством штурмов, но гарнизон, руководимый полковником Алексеем Келиным, устоял. Связь Полтавы с русской армией, занимавшей противоположный от шведов берег реки Ворсклы, осуществлялась с помощью ядер, начиненных вместо пороха письмами с донесениями и просьбами. А в ночь на 15 мая русским удалось отправить в крепость пополнение - 900 солдат, доставивших также порох и свинец. Петр прибыл к армии 4 июня и сразу же принял командование на себя. Оценив обстановку, он решил, что настало время дать противнику генеральное сражение.
  
   В резиденции Мазепы в Батурине шведский король рассчитывал получить все то, чего не получил от Левенгаупта, а, кроме того, гетман обещал передать в распоряжение короля 50-тысячное казацкое войско и свою артиллерию. Измена Мазепы стала следствием едва ли не самых значительных промахов Петра и его окружения. Ни царь, ни его сподвижники за слащавыми улыбками, подобострастной речью, пересыпанной комплиментами, и выражением его внешней покорности не разглядели подлинное лицо гетмана. Напротив, Петр считал его своим верным слугой, а Меншиков и другие царские вельможи и вовсе относили Мазепу к числу своих друзей.
   За двадцатилетнее гетманство Мазепы в Москве было получено множество на него доносов, но изворотливый гетман всякий раз выходил сухим из воды. Последние по времени доносы, поданные в 1707 году, исходили от видных людей - генерального судьи Кочубея и полтавского полковника Искры. Они содержали достоверные сведения о предательских связях Мазепы с Карлом ХII и Станиславом Лещинским. Но в мгновение ока оба они, при содействии Меншикова и Головина, из обинителей были превращены в обвиняемых. Мазепа добился своего - Кочубей и Искра были переданы ему с царским повелением казнить их. А сам гетман получил царскую грамоту с обещанием не оставить без милости "непоколебимую верность" его и обязательство не верить "никаким клеветникам, которой бы дерзнул на вас, противное нам, великому государю, доносить".
   Сам же тот "верный подданный" давно уже решил переметнуться к шведам и лишь ждал удобного случая, чтобы совершить предательство. По своей наивности старый гетман, давно мечтавший о создании собственной монархии, решил, что настал тот нужный момент - царь Петр сильно ослаблен многолетней войной со Швецией и вполне достаточно одного толчка, чтобы Российская империя рассыпалась. О своих тайных намерениях изменить присяге он сообщил лишь самым приближенным.
   - Дывысь, Орлык, - говорил он своему войсковому писарю, - додержуй мени вирнисть! Бачыш ты, у який я у царского величества милости, не проминяють там мене на тебе. Я багатий, а ты бидный, Москва ж гроши любыть. Мени ничого не буде, а ты загынеш...
   Как свидетельствует история, гетман Иван Мазепа оказался никудышним стратегом и не умел мыслить глобально, в интересах страны, а не только своих личных. Не имел он и достаточного авторитета среди большинства населения Украины - как среди казацкой старшины, так и в недрах крестьянства. И, видимо, не от большого ума решил он на старости лет пуститься в ту авантюру предательства, подобно своему предшественнику Дмитрию Вишневецкому-Байде...
  
   Развязка наступила в октябре 1708 года, когда светлейший князь Меншиков пригласил гетмана к себе - для обсуждения плана совместных действий против шведов. Мазепа заподозрил неладное, решив, что князю известно стало о его сговоре с Карлом. Страх за свою жизнь вынудил гетмана сказаться тяжело больным, отправив к князю Меншикову с письмом своего племянника Войнаровского. Пребывая долго в нерешительности, Мазепа принял роковое для себя решение, когда узнал он о намерении Меншикова прибыть в Борзну, чтобы попрощаться с якобы умирающим гетманом. Но "умирающий" сбежал со своими сообщниками в Батурин, потом в Короп, а затем переправился через Десну, где и встретился со шведским отрядом.
   После того, как измена Мазепы стала точно установленным фактом, главное внимание воюющих сторон было приковано к Батурину, где гетман создал большие запасы всего, в чем так нуждались прежде всего шведы. Кто раньше сумеет достигнуть Батурина, тот и будет в выигрыше. Спешили туда шведы с мазепинцами, но все же первым у стен гетманской резиденции оказался князь Меншиков. Комендант отказывался открывать ворота, ссылаясь на то, что ему ничего не известно об измене Мазепы, и тогда князь приказал идти на штурм. В ночь на 2 ноября русские войска овладели Батурином и, вывезя все, что только смогли, предали столицу гетмана-изменника огню.
   Так рухнули надежды Мазепы на участие украинского народа в войне против России. Шведы не получили обещанных гетманом пушек, продовольствия и фуража, а вместо 50-тысячной армии он привел с собой лишь горстку изменников. Большинство казаков сохранили верность присяге и воевали против шведов под знаменами Ивана Скоропадского - гетмана Левобережной Украины. Карл ХІІ получил в ноябре 1708 года от Мазепы лишь около трех тысяч реестровых казаков и сердюков, преимущественно небоеспособных ввиду их морального разложения. К ним присоединились также 7,5 тысяч запорожцев во главе с кошевым атаманом Костем Гордиенко. И вся эта гетманская "армия" превосходила шведов по части грабежей, мародерства и насилия над своими земляками - украинцами. А Карлу ХІІ срочно нужно было искать для своей армии новые зимние квартиры. Но вокруг были только русские войска...
  

* * *

   Генеральным сражением Северной войны явилась битва вблизи Полтавы 27 июня 1709 года. Шведская армия численностью в 35 тысяч человек осадила город, где король Карл имел намерение пополнить запасы, чтобы продолжить свой поход на Москву. Вопреки ожиданиям шведов, горожане и солдаты гарнизона общей численностью 4600 человек стойко оборонялись, чем дали возможность 42-тысячной русской армии Петра Первого подготовиться к сражению.
   Русские войска переправились через Ворсклу 20 июня и Карл уже не сомневался, что Петр решил дать генеральную битву войны у стен Полтавы. Чтобы обезопасить свой тыл, король в последующие дни предпринял два новых штурма крепости, но успеха не имел. Защитники дали клятву сражаться с врагом до последней капли крови и с честью сдержали ее.
   А в русском лагере с 20 июня кипела напряженная работа - готовили укрепления. Петр, как и у Лесной, выбрал для сражения закрытую местность. Оба фланга русского лагеря упирались в густой лес, в тылу - крутой берег Ворсклы, через которую были наведены мосты. Открытая равнина находилась лишь перед фронтом русских, откуда Петр и ожидал наступления шведов. 25 июня он объявил генералам диспозицию Полтавского сражения: командование центральной дивизией Петр взял на себя, фланги поручил Шереметеву и Волконскому, кавалерию возглавил Меншиков, а артиллерией командовал Брюс.
   В преддверии генеральной баталии полковнику Келину перебросили ядро с новым предписанием Петра, имевшим целью ввести в заблуждение шведов, у которых, как стало известно, в крепости были лазутчики. И король принял 26 июня решение атаковать русский лагерь. Он спешил, так как узнал, что турецкий султан решил не вмешиваться в конфликт Швеции с Россией, да и от корпуса генерала Крассау ждать помощи не приходится, поскольку он, вместе со Станиславом Лещинским, едва отбивается от русской кавалерии. И Карл обратился к своим войскам с приказом "взять шатры московского царя", где их ждет много кушаний. "Идите же завтра туда, - призывал он солдат, - куда ведет вас слава". На рассвете 27 июня 1709 года ставшая впоследствии знаменитой Полтавская битва началась.
  
   План шведского короля состоял в том, чтобы пехота Левенгаупта овладела русскими редутами, а завершить дело на начальном этапе должна была кавалерия, ударив между редутами. В заключительной фазе сражения пехота и конница, соединившись в тылу редутов, должны были нанести удар по основным силам русской армии. Но действительность оказалась иной и сражение пошло не по плану Карла, а по воле Петра. Овладеть шведам удалось лишь двумя недостроенными редутами и уже тогда в их рядах послышались возгласы: "Победа! Победа!"
   Развить успех им, однако же, не удалось - наступающие полки оказались под губительным огнем артиллерии, расстреливавшей атакующих в упор и с флангов. Превосходство русских в артиллерии было подавляющим - 102 орудия против 4! Измотав шведов на подготовленных перед деревней Семеновка шести редутах, войска царя Петра в полевом сражении опрокинули врага и обратили его в бегство.
   Отдавая войскам приказ о переходе в наступление, царь Петр сказал перед строем: "Ведало бо российское воинство, что оной час пришел, который всего Отечества состояние положал на руках их: или пропасть нам весьма, или в лучший вид отродитися России. И не помышляли бы вооруженных и поставленных себя быти за царя Петра, но за государство, Петру врученное, за род свой, за народ всероссийский".
  

* * *

   Все сражение, круто повернувшее ход Северной войны, заняло чуть больше двух часов. Карл попытался прорвать центр построения русских, где оборонялся Новгородский полк, и сумел потеснить его первую линию. Заметив это, Петр сам повел второй батальон новгородцев в контратаку и восстановил положение. А вводом свежих полков и кавалерии русские обратили шведов в бегство. О напряжении боя свидетельствует хотя бы то, что под князем Меншиковым было убито две лошади, а седло и шляпа царя оказались пробиты пулями. Полковник Курилов в этой баталии уже "отправлял за бригадира", и в ходе боя на нем "был кафтан пробит в двух местах и лошадь ранена дважды".
   На поле битвы под Полтавой навеки остались 8 тысяч шведов, среди которых искали и короля, но найти удалось лишь его носилки, разбитые ядром русских. "Неужели не увижу я сегодня брата моего Карла?" - все допытывался царь Петр. А король Швеции Карл ХII, получивший от турок прозвище "Железная башка" за свое непоколебимое упрямство, был сокрушен, его войска повсеместно отходили, но он все еще не мог согласиться со своим поражением.
   - Уж не сошли ли русские с ума, осмеливаясь сопротивляться лично мне и атакам драбантов моих непобедимых? - с отчаянием говорил он своим генералам.
   А изменивший присяге русскому царю гетман Иван Мазепа, стоявший невдалеке от носилок короля, все еще продолжал уговаривать казацкую старшину, пошедшую вслед за ним в стан шведов:
   - Потерпите, панове! Что там шведы? Скоро и татары из Крыма явятся. Тогда мы так тряхнем Московию, что из нее все деньги сразу посыпятся, только успевай шапки подставлять... (Так вот откуда это извечное желание украинцев разжиться за счет богатой России!)
   Русское ядро разбило вдребезги королевский паланкин, а самого Карла солдаты вбросили в седло убитого драгуна, настегнув коня. Раненный король Швеции кричал на скаку:
   - Только не плен! Лучше мне подохнуть в Турции...
   Вровень с ним скакал ясновельможный гетман - изможденный старик в богатом жупане. Вскоре их нагнал храбрый генерал Спарре, которого король прочил в московские губернаторы.
   - Русский царь не пойдет на мир, пока мы не выдадим ему этого плута! - И плетью он указал на чуть приотставшего от них гетмана.
   Мазепа услышал это и, пригнувшись, вонзил длинные испанские шпоры в бока лошади. Еще трое суток подряд мчались те беглецы в безлюдном степном просторе, оставляя позади людские и конские трупы. Преследовать шведов Петр отправил Меншикова во главе драгунских полков. 30 июня карета, в которой уже везли Карла ХII, достигла Днепра у Переволочны, где не оказалось никаких переправочных средств - их заблаговременно уничтожили русские войска. С трудом нашли несколько лодок, в которые погрузились Карл со своей охраной, а затем попрыгали самые проворные из свиты, в том числе и бывший гетман Украины, более всех боявшийся попасть в плен к царю Петру.
   Возложив командование уцелевшими войсками на генерала Левенгаупта, сам король продолжил бегство, рассчитывая вскоре укрыться во владениях Османской империи. Русская конница и казаки Скоропадского настигли все же шведов, и король отчетливо видел, как вяжут его отважных драбантов, сдававшихся на милость победителя. Видя безнадежность ситуации, Левенгаупт принял требование Меншикова о капитуляции. Всего у Переволочны было взято в плен более 16 тысяч солдат и офицеров, во главе с командующим, захвачены трофеи и огромные суммы денег.
   А дырявая рыбацкая лодка вскоре стала тонуть и тогда король безжалостно повыбрасывал за борт все бочонки с золотом, принадлежавшие Мазепе. И тот не посмел даже голос подать, опасаясь также оказаться за бортом. Остановились спасшиеся от русской погони лишь в Бендерах, где турками был для короля раскинут шатер. Царь Петр, сожалея, что упустил "брата своего" Карла, настойчиво требовал от султана выдачи ему изменника Мазепы и, скорее всего, добился бы своего.
   Но на ясновельможного, погруженного в ужас расплаты за содеянное, вдруг напали вши! Мазепа выл и скребся, он отряхивал вшей горстями, но они возникали вновь с такой непостижимой быстротой, будто организм старца сам порождал эту нечисть. Так и помер он, буквально заедаемый вшами, а давно разочаровавшийся в гетмане Карл ХII якобы сказал на это с иронией: "Достойная смерть великого человека!" Видимо, знал король о замышлявшейся Мазепой еще одной "сдачей" своего покровителя...
   Поняв, что в очередной раз просчитался, беглый гетман обратился с покаянным письмом к царю Петру, передав его через миргородского полковника Данилу Апостола. В том письме Мазепа в качестве платы за его прощение предлагал выкрасть и доставить в русский лагерь самого шведского короля. Петр велел канцлеру Головкину начать тайные переговоры с изменником. Но того стали покидать не только казаки и сердюки, но и казацкая старшина. К моменту смерти с ним оставалось всего несколько человек.
   Как писал историк М. Грушевский, политический крах Ивана Мазепы был неминуем. Прежде всего - из-за огромной социальной пропасти, существовавшей между старшинами-автономистами и народными массами. Мазепу люто ненавидели и простые казаки, измученные нищетой и постоянными войнами, и крестьяне, изнемогавшие под гнетом налогов, панщины и беспредела гетманских сердюков. Положение простых украинцев было настолько тяжелым, что убежденный сторонник крепостничества Петр I после бегства гетмана был вынужден отменить ранды, наложенные Мазепой, как говорилось в царском указе, "ради обогащения своего".
  
  

Глава шестая

ВО СЛАВУ ФЛОТА

  
   Царь Петр спешил развить успех, нанося удары уже по шведским гарнизонам в Прибалтике и вынуждая тем самым упрямого короля к подписанию мира. Отправив армию к Балтийскому морю под командованием генерал-фельдмаршала Шереметева, сам овеянный славой победителя Петр поспешил в Польшу, где его дожидались бывшие союзники. Август II вновь стал польским королем - Станислав Лещинский, узнав о разгроме своего патрона под Полтавой, успел покинуть Польшу. Петра поздравили с победой Август II и польский сейм в полном составе, представители датского и прусского королей. Результатом этой дипломатической миссии царя стало восстановление Северного союза.
   Под Полтавой умерла великодержавная Швеция и под Полтавой же родилась новая великая держава - Россия. Никто уже в Европе не сомневался ни в военной мощи России, ни в дарованиях Петра, сумевшего разгромить "непобедимого" Карла ХII. Пленных шведов, числом 4000, в Москву доставили полки, которые доверено было возглавить Григорию Петровичу.
   Взорам толпы, стоявшей вдоль московских улиц, предстали невиданные до тех пор масштабы парада - такого количества пленных и трофеев еще видеть не доводилось. Открывали парад трубачи и литаврщики в красивом убранстве. За ними следовал батальон Семеновского полка, отличившегося в битве при Лесной, а затем везли взятые там трофеи - пушки, знамена, штандарты. Далее шла колонна плененных под Лесной шведских офицеров, а замыкал шествие второй батальон семеновцев.
   Полтавскую часть парадного строя открывал Преображенский полк, затем шли плененные под Полтавой офицеры. В промежутке между старшими и младшими офицерами везли захваченные орудия и знамена. Главный трофей Полтавской виктории - шведский министр граф Пипер замыкал ряды пленных. Затем шел Московский полк под командованием Григория Курилова, а последним ехал сам царь Петр, одержавший блистательную победу. Ехал на том самом коне, на котором участвовал в Полтавской битве, и в той самой, простреленной на поле боя шляпе. Сбоку от него и чуть позади ехал второй герой Полтавы - светлейший князь Меншиков, "пожалованный генерал-фельдмаршалом".
   А Григорий Курилов был вскоре произведен в бригадиры. Сдав в крепость пленных и получив в первопрестольной к тем семи полкам пополнение, Григорий Петрович с ними вновь отправился к Нарве. Войдя там в подчинение адмирала графа Апраксина, его войска "от Нарвы в Санкт-Петербург пришли ноября в последних числах".
  
   Следующий год ознаменовался рядом замечательных побед русских на Балтике, и каждая из них отмечалась огромными фейерверками в столице, которые радовали москвичей и пугали иноземных послов. В марте 1710 года, читаем далее в "Записках" графа Курилова, "посланы с полками к Выборгу, и не дошед Выборга за 7 верст, марта 22-го числа послан я с 2000 казаков да эскадроном драгун, и взяли форштат, в коем было шведских 2 полка, и оных выбили, и по прибытии полков сделали шанцы". Далее приводятся описания других боев, вследствие которых Выборг был взят, а Григорий Петрович указом царя Петра назначен его комендантом.
   Немало тягот довелось вынести тому гарнизону, который с октября по декабрь находился в неприятельской блокаде. Когда в разблокированный Выборг пришли из Кронштадта шкуты, провианта в городе оставалось всего на 3 дня. Та же история повторилась и в следующем году, и вновь блокаду с Выборга удалось снять лишь в декабре, когда снова пришлось пилить лед, чтобы провести прибывшие с провиантом шкуты.
  

* * *

   Недавно зародившийся Балтийский флот России множился и укреплялся. Единственная верфь в стране, выпускавшая корабли крупного тоннажа - Адмиралтейская в Петербурге - работала с огромным напряжением, а численность занятых на ней работников достигала 10 тысяч человек. Своему детищу царь Петр уделял исключительное внимание, часто посещая главную базу флота на острове Котлин, где еще только лишь строился Кронштадт. Там он проводил смотры, учебные сражения, упражнял офицеров и матросов в выполнении морских команд.
   В мае 1713 года войска из Кронштадта пошли на галерах штурмовать Гельсингфорс, а коменданту Выборга велено было на шести галерах и с 13-ью островскими лодками идти впереди. Два дня шведы и финны отбивали атаки огнем береговых батарей, нанося русским серьезный урон. А на третий царь Петр, состоявший при корпусе Апраксина под видом вице-адмирала, приказал бригадиру Курилову идти на приступ - с батальоном гвардии и шестью полками. Противник не выдержал этого удара и ночью, учинив пожар, оставил город. За эту победу Григорий Петрович был "пожалован генерал-майором".
   Но Северная война продолжалась, и далеко не всегда так благополучно. В феврале 1714 года, в "несчастливо окончаемой баталии у Вазы" Курилов был трижды ранен, "и одна пуля осталась и поныне в кости". Одна лошадь под генералом была убита, а другая ранена. После излечения, которое длилось более полугода, Григорий Петрович был "определен к Адмиралтейству в команду генерал-адмирала и кавалера графа Апраксина".
   В ведении генерал-майора Курилова теперь были все военные и адмиралтейские дела городов и уездов, приписанных к Адмиралтейству, оружейных и железных заводов и фабрик. А "в небытность в Петербурге генерал-фельдмаршала князя Меншикова имел команду над обретавшимися в Петербурге и в Кронштадте, и в других к Петербургу принадлежащих городах, полевыми и гарнизонными полками, и ведал петербургскую полицию и учредил чрез Неву перевозы и из Кронштадта водою, а к Выборгу сухим путем почты, и собирал и ведал академическую школу".
   В этой должности Григорий Петрович прослужил до пятидесяти лет, а затем отправлен был для проведения переписи населения в Москве и Московской губернии. В мае 1725 года Григорий Петрович "был пожалован генералом-крикс-комиссаром и дана кавалерия ордена св. Александра и послан в Азовскую губернию губернатором", и был он в той должности до конца лета следующего года.
   С 1727 по 1730 год губернаторствовал он в Лифляндии, а затем взошедшая на российский престол Анна Иоанновна, племянница Петра Первого, определила известного героя Нарвы и Выборга в сенаторы, "пожаловав" генерал-аншефом в день своего коронования 28 апреля 1730 года.
   Спустя полтора года Григорий Петрович был назначен Московским генерал-губернатором и на этой должности благополучно пробыл до августа 1735 года, когда - по собственному прошению - был уволен в отставку в возрасте 63 лет. На службе Царю и Отечеству, в правление шести государей - от Петра Великого до его дочери Елизаветы, сей славный россиянин провел 47 лет, оставив большое и не менее славное потомство. О чем и поведал он во второй части "Записок".
  

* * *

   Женившись в 1710 году, после победы в Выборге и возвращения в Петербург, Григорий Петрович "взял Иванову дочь Ивановича Ржевского, девицу Авдотью". Свадебный стол был накрыт им в доме "его светлости генерал-фельдмаршала князя Александра Даниловича Меншикова", который был посаженным отцом, а из церкви молодые ехали в государевом буере под названием "Фаворит". Свой дом появился у них несколько позже, а пока бригадир Курилов, возвращаясь в действующую армию, оставил 17-летнюю свою супругу на попечении ее родителей.
   Весной 1711 года в молодой семье родилась первая дочь - Наталья, ставшая впоследствии женой морского офицера князя Михаила Белосельского. Спустя год родился и первый сын - Петр, названый так в честь императора, который был восприемником его, а восприемницами стали царевны Анна Иоанновна и Екатерина Иоанновна. Петр Григорьевич в последующем достиг всех высот в российской дипломатии, будучи посланником при лучших дворах Европы, сенатором, действительным тайным советником.
   Третьим ребенком в семье стала дочь Екатерина, родившаяся в 1715 году. Первый брак с майором Николаем Матюшкиным у нее оказался неудачным, зато повторный - со ставшим позднее знаменитым генерал-аншефом П.Г. Племянниковым - принес ей счастье и славу. Два года спустя родился второй сын - Григорий, проживший только 33 года и успевший дослужиться лишь до бригадира, но это именно ему адресовал отец свои "Записки", предполагая в нем наследника. Двумя годами моложе его была еще одна дочь - Мария, в замужестве Дебрянская.
   А в 1722 году родился Захарий, которому суждено было стать воистину личностью исторической. Участник Семилетней войны, он командовал корпусом при взятии Берлина в 1760 году. С 1773 года был президентом Военнойnbsp; коллегии (что соответствовало должности военного министра), будучи произведен в генерал-фельдмаршалы, а с 1778 года был назначен генерал-губернатором Полоцкого и Могилевского наместничества. В 1782 - 84 годах занимал должность Московского генерал-губернатора. Был фаворитом императрицы Екатерины Второй. Именно Захарий Григорьевич учредил фамильный майорат Куриловых.
   Седьмым ребенком в семье Григория Петровича была Анна, родившаяся в 1724 году, которая тем лишь известна, что стала супругой князя Голицына. А самый младший - Иван, родившийся в 1726 году, стал продолжателем той ветви рода Куриловых, о которой и ведется, в основном, наше повествование. Она едва не засохла на единственном внуке его Захаре - кавалергарде, декабристе, участнике сражений Кавказской войны и герое Итальянской революции. Но именно им, Захаром Григорьевичем - в изгнании и безвестности - она и была продолжена...
  
   Указом императрицы Елизаветы Петровны от 25 апреля 1742 года генерал-аншеф Григорий Петрович Курилов, за его выдающиеся заслуги перед Российским государством, был возведен - со всеми его нисходящими - в графское достоинство и "пожалован" Андреевской лентой. Это было поистине царской наградой наследнику славного казацкого рода, отныне причисленного к высшей знати России.
  
  

Глава седьмая

РОЖДЕННОЕ В ОГНИВЕ БЕД

  
   Запорожское казачество, возникшее в середине ХVI века внезапно для всех соседей России, да и для нее самой, еще только формировавшейся после окончательного распада Киевской Руси, оказалось серьезным препятствием на пути вновь надвигавшихся на Европу "бусурманских" туч, на этот раз - уже мусульманских. Историки не раз находили в частных письмах и официальных документах Османской империи повторяющиеся словно рефрен слова: "И откуда они взялись на нашу голову, эти запорожцы?!. Видно, за грехи наши перед аллахом".
   Один из основателей США Бэнджамин Франклин, будучи также высокообразованным историком и философом, считал казачество юга России "диким народом, состоявшим из беглых крестьян и татар". "Они привыкли делать все, что их душе угодно, - говорил он, - и брать все, что плохо лежит. Иногда они религиозны, иногда нет - как придется. Время от времени казачество продавало свои сабли какому-либо вельможе и служило ему верой и правдой, но опять же, до поры до времени. Казаки могли потребовать бешеные деньги за свои военные услуги, а могли они драться совершенно бесплатно и при этом так же яростно, как они воевали против царицыного владычества на своих родных землях".
   Конечно, американцы всегда смотрели, да и сейчас смотрят на славянские народы как бы сквозь призму своих автохтонных индейских племен, но все же в основе тех суждений Франклина есть немало истинного. А иначе как объяснить, почему Богдан Хмельницкий, разгромив в 1648 году в нескольких сражениях все польское войско, не рискнул идти на Варшаву, где как раз, после смерти Владислава IV, начался период "бескрулевья"? Да просто он не чувствовал себя государственным деятелем, не был готов взять на себя ответственность за целое государство. И потому "батька Хмель" ограничился обычными требованиями реестровых казаков, что нашло свое отражение в Зборовском договоре 1649 года. Он лишь стремился тогда уравнять в правах казацкую старшину с польской шляхтой, и не более того.
  
   Это уже позднее гетман вошел во вкус и решил: а почему бы мне самому не поцарствовать. Так возникла идея "самостийной" украинской государственности, построенной на субъективном восприятии одного человека. Но у Богдана Хмельницкого были весьма посредственные задатки государственного деятеля и дипломата. Так, он трижды брал в союзники себе крымского хана, который всякий раз предавал его во время ответственных битв. И это он то и дело отправлял по домам крестьян, так желавших воевать вместе с его казаками.
   А все его непрерывные метания - между Польшей, Московией, Крымом, Швецией и Турцией - свидетельствуют о неуверенности в завтрашнем дне, в своих силах и перспективах, то есть - о полном отсутствии у гетмана глобального государственного мышления и сильной воли. Да, к тому же, он сильно пил, никогда не зная меры и совершенно не умея вовремя остановиться. Преемники же Хмельницкого, включая и сына его Юрия, бездарно растеряли даже тот небольшой задел украинской государственности, который он создал.
   И в этом, как в зеркале, проявились еще несколько характерных черт украинского казачества, а именно: неспособность выдвинуть из своей среды сильную фигуру (они, безусловно, были, но хваленая "запорожская демократия" отдавала предпочтение легко управляемым и сереньким бездарям), а также - традиционная тенденция к социально-имущественному расслоению. Ведь ликвидация деления казаков на реестровых и нереестровых ничего не изменила - в войнах Хмельницкого снова выдвинулась из их среды верхушка - старшина, которая стремилась исключительно к достижению своих личных благ, используя народную массу в качестве инструмента для собственного обогащения.
  
   Запорожская Сечь, будучи истинно христианским государственным образованием, в то же время не очень жаловала католических прелатов, считая Папское государство греховным, антихристовым. Вот здесь-то и пролегла в последующей истории Украины межа, разделившая казачество на Левобережное и Правобережное. И не Днепр в том виноват, что порой на нынешних наших украинских землях было два, а то и три гетмана. И даже не Россия с Польшей, крепившие свою мощь и расширявшие территории за счет еще не сформировавшейся как государство Украины. А извечное противостояние двух главных ветвей христианской религии - православия и католичества. Теперь же свой "вклад" в развал Украины пытаются внести и разного рода протестанты - как западноевропейского, так и заокеанского "разлива".
   В начале ХVII столетия Польша первой сумела подчинить себе запорожское казачество с целью использовать его силу в войне против России. И лишь с возрождением православной иерархии в пределах Речи Посполитой чаша весов стала склоняться в сторону Москвы. В 1637 году гетман Петро Павлюк возглавил первое антипольское восстание, но, к сожалению, оно потерпело поражение. В следующем году казаки вновь поднялись против власти короля и вновь были разбиты. А остатки их ушли вместе со своими семьями, во главе с новым гетманом Дмитром Гуней, на пустующие земли в России - в будущем названные Слобожанщиной. Среди тех первых поселенцев края была и сотня славного Захария Курило, основавшая свою слободу вблизи Чугуева.
   И это именно запорожцы, переселявшиеся на новые земли с семьями и домашним скотом, дали название тому региону, возникшему на перепутье Дикой степи, между неопределенными еще границами России, Речи Посполитой и Крымского ханства. Известны слова уманского полковника Никиты Сененко, приведшего с собой в степь 260 человек: "Прыйшлы мы в новозбудованый город Мурахву на слободу". А понимать это нужно так, что пришли запорожцы на новые земли, на уже существовавшие там вольности, на свободу, предоставленную им московским царем.
  

* * *

   Казачество на Руси возникло, будто его вышибло из народной груди огниво бед. Вместо прежних удельных княжеств, наполненных торговыми городками, враждующими между собой, возникли грозные курени и селения, связанные общей опасностью и единой ненавистью к нехристям. Ведь единственным требованием к новобранцам Сечи тогда было: "Ану, перехрестысь!"
   Польские властители первыми уяснили значение казаков, как охранителей рубежей, и выгоды от такой их сторожевой бранной жизни. Они стали поощрять их, льстить самолюбию казацкой старшины. Но едва ли не с самого своего основания казачество разделилось на реестровое, то есть организованное, и нереестровое, собиравшееся специальными глашатаями перед очередным походом. Именно польский король учредил реестр, которым строго определялась численность казачества, а также все его права и льготы. Крестьяне тысячами потянулись в казацкие поселения, грозя превратить это вольное воинство в действительно серьезную силу.
  
   В 1635 году поляки соорудили крепость в Кодаке - специально с целью не допустить крестьян в Запорожскую Сечь. Нереестровые казаки под предводительством Сулимы в том же году попытались уничтожить ее, но были разгромлены польскими войсками при поддержке реестровых казаков. "Бей своих, чтоб чужие боялись!" - видимо, оттуда дошел этот девиз до наших дней. Впрочем, единства не было и в самой среде реестрового казачества - часть верой и правдой служила польскому королю, но все большее количество казаков склонялось к России.
   Нереестровое казачество в 1638 году избрало первым своим гетманом Якова Острянина, который и возглавил новое антипольское восстание. Однако и это выступление не имело успеха, а уцелевшие в боях подались все туда же - на Слобожанщину. Но спустя три года часть старшины, не поделив власть с гетманом, организовала его убийство в своей столице - Чугуеве, и увела обратно за Днепр, в тогдашнюю Польшу, большинство своих единомышленников.
   В середине ХVIII в., по царскому указу, от Днепра до Донца была построена Украинская линия, состоявшая из цепи военных поселений так называемой ландмилиции. Ее назначением была оборона семнадцати крепостей, построенных по рекам Орель и Берец на территории Полтавской и Харьковской губерний. И тогда лишь началось массовое заселение края украинскими крестьянами, бежавшими от непосильного гнета польских панов и собственной казацкой старшины, разжиревшей еще больше, чем шляхта. Бежали селяне под защиту московского царя, поступая на цареву службу и получая наделы земли на той линии.
   Однако, было это уже позднее, а столица региона город Харьков был основан лишь в 1654 году. Тогда же возникли и несколько слобод вокруг него, из которых затем сложился Харьковский полк. А уезд Харьковский был выделен из Чугуевского, как ранее тот - из Белгородского. В 1709 году в город Харьков прибыл царь Петр I, который тогда же повелел расширить и укрепить крепость. Укреплялись крепости и сотенных городов - Колонтаева, Краснокутска, Мерефы, Боромли и других.
   С 1664 года Харьковским полком управлял Иван Сирко, владевший слободкой Артемовкой возле Мерефы. А когда вспыхнуло восстание Брюховецкого, людьми Сирка были зверски убиты московские воеводы и разгромлен ряд городов. Они же в Харькове убили полковника Репку, избранного вместо отвергнутого казаками Сирка. Но не только эти междоусобицы не давали слобожанскому казачеству обустроиться и зажить нормальной жизнью - с юга на них то и дело нападали орды крымских татар, по привычке приходившие в Дикую степь за добычей.
   Куриловская слобода всякий раз оказывалась у них на пути к Чугуеву, но взять ее татарам ни разу не удалось. Хорошо организованная сотником Захарием Курило оборона и наличие собственной, пусть и выстроенной из бревен крепости делали это казацкое поселение неприступным. И вскоре татары были вынуждены избрать себе другой маршрут, в обход такой "Зубастой слободы". А меткое это ее название сохранилось за слободой еще на многие годы.
  

* * *

   Куриловская сотня, как и еще несколько других, не поддержала мятеж против гетмана Острянина. Напротив, они все больше укрепляли дружественные и военные связи с посланниками русского царя. После Переяславской Рады, состоявшейся в январе 1654 года, число переселенцев на свободные земли Левобережья, как из земель Польши, так и из самой России, возросло, а вскоре стало формироваться и Слобожанское казачество. К концу семнадцатого столетия оно насчитывало в своем составе пять полков, также разделенных на сотни и имеющих такое же, как в реестровых полках, управление.
   Сотнику Курило, имевшему уже немалую боевую славу, было поручено формирование полка в недавно заложенной крепости Харьков. Но начавшаяся русско-польская война вынудила его выступить в поход на Смоленщину с едва сформированными двумя сотнями. А спустя три месяца полковник Захарий Курило геройски погиб в бою при освобождении белорусских земель, оставив дома - в слободе Березовке, что рядом с Мерефой, лишь недавно дарованной ему высочайшим указом царя, - свою безутешную вдову и двух дочерей на выданье.
   А тридцатилетний его сын Петро к тому времени командовал сотней в отцовском полку. К концу войны с Польшей он получил от командующего русской армией боярина Трубецкого аттестат на имя полковника Курилова и был назначен командовать новым рейтарским полком. Такие полки тяжелой кавалерии, по примеру Германии, в русской армии только лишь создавались, и комплектовались они, в основном, немецкими наемниками. Но у Петра Захаровича в полку был также и драгунский эскадрон, сформированный на основе его бывшей казацкой сотни - своих истоков он не забывал.
  
   После подписания в январе 1667 года Андрусовского мирного договора, согласно которому Польша возвратила России Смоленские и Черниговские земли, и признала воссоединение с Россией Левобережной Украины, рейтарский полк Курилова, неоднократно отличившийся в боях, был отправлен для дислокации в столицу, став вскоре драгунским и получив почетное наименование Московского.
   Лишь через год, как только удалось силами полка построить казармы и конюшни в Измайлове, полковник Курилов решил заняться и своим личным "обустройством". Шел ему уже сорок третий год и пора было подумать о семье. Обустраивая вверенный ему полк, Петр Захарович перезнакомился со всем купечеством первопрестольной, без помощи которого он так быстро не решил бы огромное множество возникавших проблем. И в жены себе он присмотрел дочь известного московского купца Афанасия Бердяева - красавицу Анну Афанасьевну, а к Покрову сыграли и свадьбу "на пол-Москвы".
   А еще год спустя родился у них первый сын, которого нарекли Львом. Именно эта ветвь рода дала в будущем светлейшего князя и генерала от кавалерии Александра Ивановича, снискавшего себе худую славу участием в разгроме восстания декабристов, а уже впоследствии - поражением в Крымской войне, в его бытность председателем Государственного совета России.
   На три года позднее появился на свет второй сын - будущий генерал-аншеф Григорий Петрович, любимец царя Петра Великого и основатель графской династии, о которой и ведется наше повествование. Трое из сыновей Григория Петровича - Григорий, Захарий и Иван - сумели продолжить военную славу отца, и лишь самый старший из них - Петр, крестным отцом которого был сам Российский император, - сделал блестящую дипломатическую карьеру. В историю государства Российского вошла и дочь его Наталья Петровна, ставшая супругой князя Владимира Голицына и первой статс-дамой императорского двора при шести (!) государях.
   А двое младших сыновей Григория Петровича сумели также и сравняться с отцом в воинских званиях. Захарий Григорьевич стал генерал-фельдмаршалом и впоследствии был московским генерал-губернатором, а Иван Григорьевич большую часть своей жизни отдал флоту. На протяжении 26 лет - с 1764 по 1790 - он был главным командиром галерного флота, фактически распоряжаясь всеми флотскими делами страны и дослужившись до наивысшего звания генерал-фельдмаршала.
  

* * *

   В "Записках" Григория Петровича, составленных в 1738 году, о самом младшем из сыновей написано менее всего, ибо на то время Ивану не исполнилось еще и двенадцати лет - вся жизнь у него еще была впереди. Начав военную службу при императрице Елизавете Петровне поручиком в артиллерии, Иван Григорьевич сумел не пропасть в "гнусное время" - при Анне Иоанновне и ее фаворите Бироне. А уже вершин карьеры он достиг в царствование Екатерины Великой, присоединяя Северное Причерноморье и Крым к Российской империи.
   Боевое крещение Иван Григорьевич получил в Семилетней войне 1756-63 г.г., в которой Россия выступила на стороне Франции в ее извечном противоборстве с Британской империей. В союзе с Россией и Францией выступили также Австрия, Испания, Саксония и Швеция, а британцев поддержали Пруссия и Португалия. Началась война вторжением Прусского короля Фридриха II в Саксонию, которой он легко овладел, и разгромом в Росбахском сражении союзных австро-французских войск.
   Русская армия под командованием прославленного генерал-фельдмаршала С.Ф. Апраксина, начав тогда же военные действия в Восточной Пруссии, уже вскоре нанесла поражение прусской армии при Грос-Егерсдорфе и овладела всем регионом. А русская эскадра под началом Ивана Курилова, совместно с корпусом генерала Фермора, заняла Либаву, Мемель, высадила десант на остров Готланд и практически взяла под свой контроль всю Балтику. При взятии штурмом с моря укрепленного порта Пиллау Иван Григорьевич получил тяжелое ранение и на излечение был отправлен в Москву.
   На флот он смог возвратиться лишь через полгода, когда корпус под командованием его старшего брата Захария Григорьевича, действуя в составе армии генерал-фельдмаршала П.С. Салтыкова, овладел Познанью и вторгся в пределы Пруссии. Галерная эскадра Ивана Григорьевича Курилова к тому времени базировалась уже в Гданьске, регулярно совершая набеги на прусские порты. Разгромив армию Фридриха в сражениях при Пальциге и Кунерсдорфе, армия Салтыкова в начале 1760 года вторглась в Померанию. А 28 сентября корпус под командованием генерала Захария Курилова взял прусскую столицу Берлин.
   Вся Россия торжественно отмечала эту славную победу и быть бы Захарию Григорьевичу князем Берлинским, если бы не внезапная смерть "матушки-императрицы" Елизаветы Петровны. Взошедший вслед за тем на российский престол под именем Петра III немецкий принц Карл Петр Ульрих свел на нет славные победы россиян, заключив мир с Пруссией, вопреки национальным интересам России. К тому времени Пруссия, утратив территории Померании, Саксонии и Силезии, уже стояла на грани катастрофы.
  
  

Глава восьмая

НА ХЕРСОНСКИХ ВЕРФЯХ

  
   Год спустя на русский трон, свергнув при помощи гвардии Петра III, взошла его супруга, также немецкая принцесса Софья Фредерика Августа. Под именем Екатерины Второй Великой она правила империей 38 лет, продолжив дело Петра Первого Великого по укреплению и развитию русской державы, ставшей ей по-настоящему родной. Союз с Фридрихом II она расторгла сразу же по восшествии на престол, однако войну с Пруссией возобновлять не стала, решив предоставить европейским монархам самим завершать свои "разборки".
   Закончилась Семилетняя война подписанием Парижского мирного договора между Францией и Великобританией, по которому к последней перешли Канада, Восточная Луизиана, Флорида и часть французских колоний в Индии, а также - подписанием Губертурсбургского мира Пруссии с Австрией и Саксонией, по которому она закрепила за собой права на Силезию. Так победа Великобритании над Францией и Пруссии над Австрией упрочила их положение в Европе. Россия к тому времени соблюдала нейтралитет и никаких материальных выгод от участия в войне не получила. Лишь в памяти потомков осталась навечно воинская слава предков, завоевавших чуть не четверть Европы и овладевших Берлином еще задолго до победного мая 1945 года...
   Честолюбивые устремления Екатерины II никогда не осуществились бы, не поддержи она инициативы передовых морских командиров к преодолению отсталости русского флота. При ней стали разрабатываться проекты по восстановлению его мощи, опробовались корабли в дальних походах. В 1764 году при Адмиралтейств-коллегии ее указом была создана Морская комиссия под началом адмирала Семена Мордвинова, членами которой стали граф Иван Курилов, вице-адмирал Григорий Спиридонов и контр-адмирал Федор Милославский. Права по преобразованию российского флота комиссии той были предоставлены большие, ограничив их, однако, годовым бюджетом в 1 миллион 200 тысяч рублей. И главным приоритетом в создании нового флота на какое-то время становились южные моря.
   В ту пору военные действия на южных границах империи развивались крайне неудачно для России. Крымская орда, вырезая украинские поселения, двумя огненными языками опалила землю. Один язык пробовал слизнуть Бахмут, но его сумели обрубить войска правителя Малороссии генерал-аншефа Румянцева. Второй же рейд татар - на Харьков - принес жесточайшие страдания жителям Новой Сербии и Слободской Украины. Из-под одного только Харькова ордой было угнано свыше 20 тысяч пленников - их костьми был устлан обратный путь татарского калги-султана. А рабовладельческий рынок Кафы (ныне - Феодосия) наполнился человеческим товаром.
   Особый военный совет при императрице принял решение отрезать Крым от Турции, преградить путь османам на Украину и начать морскую войну с Портой. Член этого совета Захар Курилов предложил войну вести на многих направлениях сразу - Молдавия, Валахия, Крым, Кавказ, Балканы, Архипелаг. И царица Екатерина, прислушавшись к нему, повелела "подпалить турецкую империю с четырех углов". Армия Румянцева повела успешные боевые действия на юго-восточном театре войны, одновременно началось возрождение городов Азова и Таганрога, срытых ранее по условиям унизительного для России Прутского договора 1711 года.
   Воспрянули духом и многие балканские народы, давно ждавшие своего избавления от турецкого деспотизма. Для удара по главным морским коммуникациям Порты, высадки десантов на острова, осады крепостей было решено отправить в Средиземное море эскадру с Балтики, которую возглавил самый на то время опытный российский флотоводец Григорий Спиридонов.
  

* * *

   Южная граница России к началу русско-турецкой войны начиналась от Чернигова, где упиралась в Днепр и шла по нему до Кременчуга, там переходила на Правобережную Украину, доходила до Балты, рек Южный Буг и Ингул, а от них через днепровские пороги - южнее Бахмута - к пограничной крепости Святого Дмитрия Ростовского (ныне - Ростов) и далее через Маныч шла к Каспийскому морю. Впервые на южные морские просторы Россия уже выходила при Петре, но позднее международные отношения ее "переверстались" и петровский флот сгнил в Азове, не удалось тогда прочно стать и в Крыму. Теперь же, когда грянула новая война, стало ясно, что одной сухопутной армией с турками не управиться, надо было создавать сильный флот. Уже вскоре со стапелей на Дону сошло два десятка новых кораблей, но их еще нужно было переправить к Азову и Таганрогу.
   Боевое крещение Азовский флот получил весной 1771 года. Корпус генерал-майора Щербатова вел тогда наступление со стороны Геничей и Арабатской стрелки в тыл турецким войскам, находившимся в Крыму. Адмирал Сенявин должен был поддержать это наступление и 25 апреля он писал из Таганрога вице-президенту Адмиралтейств-коллегии Ивану Курилову: "При всей моей скуке и досаде на то, что я еще к выступлению не готов, ваше сиятельство, вообразите себе и мое удовольствие видеть с высоты стоящие пред гаванью в Таганроге суда под российским военным флагом, чего со времен Петра Великого здесь не видели".
   18 мая эскадра вышла в море и вблизи Крыма, у пролива Еникале, встретив турецкий флот из более чем сорока вымпелов, решительно пошла на сближение. Потрясенные внезапным появлением здесь русского флота, турки боя не приняли и трусливо отступили. А эскадра адмирала Сенявина встала на Керченском рейде, сполна вступив во владение Азовским морем. Закончилась первая при Екатерине II русско-турецкая война заключением в 1774 году Кучюк-Кайнарджийского мира, по которому Россия возвратила себе контроль над Черным морем - южным окном в Европу.
   Но для полновластного утверждения на нем стране нужен был сильный флот. И в том же году Екатерина издала указ, обязывающий Адмиралтейств-коллегию избрать на Днепровском лимане, вблизи урочища Глубокая Пристань, "удобное место для построения гавани, в которой поместить можно было бы не менее 20 больших военных судов, устроить все потребное для Адмиралтейства... сделать не менее 15 эллингов, так чтобы они были вместе один подле другого, дабы само Адмиралтейство и все будущие строения можно было обнести укреплениями".
  

* * *

   А уже 18 июня 1778 года, по высочайшему указу, в 14 верстах от впадения Ингульца в Днепр был заложен город, нареченный Херсоном. Главным производителем работ в нем стал генерал-цехмейстер Иван Абрамович Ганнибал, сын знаменитого "арапа" Петра Великого, чьим внуком явился великий поэт Александр Пушкин. Наместник царицы в Новороссийском крае граф Григорий Потемкин определил новому городу роль столицы Таврии - еще незаселенных степных просторов. Херсон стал и центром управления флотами трех южных морей, там было учреждено указом Черноморское Адмиралтейство, построены корабельные верфи. И за всеми этими свершениями стоял главный руководитель российского флота того времени граф Иван Григорьевич Курилов.
   На морскую службу граф перешел окончательно лишь после воцарения Екатерины, приняв ее предложение стать членом Адмиралтейств-коллегии. Иван Григорьевич знал за собой умение быть настойчивым, служить верно. Ему была присуща ненасытность в чтении книг не только отечественных, но и иноземных, ибо постиг он языки, служа в русских посольствах в Берлине и Копенгагене. А военные корабли он полюбил словно существа живые, изучив их все досконально. Знал он всегда о том, где и как строятся новые корабли, какие где потребности в чем. Иностранную коллегию он завалил просьбами, вопросами - пусть узнают посланники: сколько у кого каких судов построено, какова высота мачт, какие новшества в парусах, каков такелаж, из чего канаты вьют, что в артиллерии диковинного. Курилова также интересовало - какова обшивка на судах в южных морях, чем там конопатят днища и нельзя ли лучших мастеров корабельных в Россию пригласить.
   Некоторые дипломаты отмахивались, нерадиво относились к просьбам графа Курилова, но он не гнушался выспрашивать и русских подмастерьев, ездивших на выучку в британские земли. А накануне русско-турецкой войны он сам отправился в Великобританию в качестве посла, и в немалой степени способствовал тому, что англичане беспрепятственно пропустили эскадру адмирала Спиридонова в Средиземное море. Дела исполнял иностранные, а повышение он получил по службе морской. В 1769 году произведен был в полные генералы и стал вице-президентом Адмиралтейств-коллегии, будучи все еще за рубежом. А по возвращении на родину снова все силы флоту отдал. Хоть был бережлив, но на флот денег не жалел, благо императрицу убеждать долго не приходилось, она сама Коллегию упреждала, сыпала пожеланиями.
   С каждым годом Адмиралтейств-коллегии дел прибавлялось, отсидеться в ней важно и спокойно было нельзя. Русские эскадры ныне сновали по морям, как челнок в ткацком станке. У Нордкапа эскадра Мусина-Пушкина крейсировала, эскадра Палибина - в Атлантическом океане, Круза - в Немецком море, Борисова - в Лиссабон ходила, отряды Сухотина и Чичагова - в Средиземное море и обратно совершили экспедиции. Екатерина Вторая считала: надобно быть сильной настолько, чтобы у Швеции либо Турции не зародилось желание на успех в морском деле. Поэтому и посылала Коллегия лучших своих офицеров в Англию, Голландию обучаться.
  

* * *

   Высокий седой граф Иван Григорьевич Курилов не позволял себе расслабиться и в одиночестве - всегда сидел прямо, не сгибаясь. Лишь растопыренные аристократические, длинные пальцы, постукивая по заполненным цифрами бумагам, проявляли живость мысли. Она же всегда была у него направлена на неотложные флотские дела. Велением Фортуны стал он во главе морского дела России. Фактически во главе, хотя президентом Адмиралтейств-коллегии был наследник престола великий князь Павел, еще в детстве получивший высокое звание генерал-адмирала.
   С молодым двором - так называли окружение Павла - он, как и его брат Захар, президент Военной коллегии, в дружеских связях пребывал. С Павлом часто беседовал, обедая у того в Гатчине, участвовал в играх, морские знания старался передать, с кораблями, устройством их познакомить, интерес к морю у него возбудить. Если будущий император в юношеском возрасте полюбит морское дело - в зрелом своим детищем флот считать будет. Но, лишь заметив некоторое недовольство императрицы его чрезмерными занятиями с наследником, граф Иван Григорьевич все силы на реальный флот переключил.
  
   Отправляя трех лучших офицеров флота - Ханыкова, Ушакова и Обольянинова - на испытания новейших российских кораблей, генерал-адмирал Курилов подзадорил их:
   - Надеюсь, не зябликов - орлов в поход отправляю. Ждем добрых вестей. С Богом!
   Ханыков, выходя, на приступках Адмиралтейства склонился к Ушакову и заговорщически сказал:
   - Говорят о нем, что он не столь разумный, сколь увертливый и проворный.
   Федор Ушаков, не соглашаясь с ним, покачал отрицательно головой.
   - И это немало. Желчный, говорят, еще ехидный, но государыне Екатерине и Отечеству угодил быстрыми преобразованиями на флоте. Если бы всякий вельможа так со старанием к делу подходил, то и корабли наши не протекали, пушки на куски не разлетались, солонина не червивела. А вот подчиненные сего графа любят за то, что он усердие и старание ценить умеет.
   - А ты ему, Федор, точно пригляделся, - без ревности заметил Ханыков, - он все к тебе больше обращался, вроде бы советовался, а сам, наверное, новые экспедиции задумал. Жди нового назначения, Федор, после испытания.
   И он не ошибся в своих предположениях. Как не ошибся и сам граф, сделав ставку на Федора Ушакова, сыгравшего в последующем немалую роль в создании русского флота на Черном море, и ведя его к великим победам. В сражении у острова Фидониси (ныне - Змеиный) в 1788 году линейный корабль "Св. Павел" под его командованием успешно противостоял чуть не всей турецкой эскадре Хасан-паши. Командуя с 1790 года уже всем Черноморским флотом, адмирал Ушаков одержал победы над турками в Керченском сражении, у острова Тендра и мыса Калиакрия. Во время Средиземноморского похода он после непродолжительной блокады штурмом овладел крепостью Корфу, которую оборонял французский гарнизон численностью 3700 человек, при 650 орудиях. Именно после этого сражения генералиссимус Суворов произнес с восторгом: "Зачем я не был хотя бы мичманом при Корфу!.."
  
  

Глава девятая

НОВОРОССИЯ

  
   Женился Иван Григорьевич Курилов еще до начала войны, но супруга его умерла в возрасте 21 года, не оставив потомства. Вторым браком - уже после войны - он сочетался с Анной Александровной Исленьевой, с которой и прожил счастливо более тридцати лет. Единственный их сын Григорий, ставший наследником и продолжателем рода, появился на свет в 1762 году в Санкт-Петербурге. Далее рождались у них только дочери, но из четверых лишь Анна Ивановна оставила свой след в истории, став фрейлиной императрицы Екатерины II и женой Александра Алексеевича Плещеева.
   В начаnbsp; В ту пору военные действия на южных границах империи развивались крайне неудачно для России. Крымская орда, вырезая украинские поселения, двумя огненными языками опалила землю. Один язык пробовал слизнуть Бахмут, но его сумели обрубить войска правителя Малороссии генерал-аншефа Румянцева. Второй же рейд татар - на Харьков - принес жесточайшие страдания жителям Новой Сербии и Слободской Украины. Из-под одного только Харькова ордой было угнано свыше 20 тысяч пленников - их костьми был устлан обратный путь татарского калги-султана. А рабовладельческий рынок Кафы (ныне - Феодосия) наполнился человеческим товаром.
вшейся войне турки, поддерживаемые Францией и Австрией в целях ослабления влияния России в Польше, нанесли мощный удар на Балканах. Вторгшись туда осенью 1768 года, турецкая армия вначале довольно успешно наступала, продвинувшись до берегов Дуная и Прута. Но весьма решительные действия русских под командованием генерала П.А. Румянцева, наголову разгромивших турок у Кагула, предопределили исход войны. Не менее важными были и успешные действия русского флота в Черном море, а также - в Архипелагских экспедициях.
   Война продолжалась почти шесть лет и русские войска добились в ней весьма больших успехов. Форсирование Дуная, победы А.В. Суворова и М.Ф. Каменского у Козлуджи, разгром турецкого флота в Чесменском сражении вынудили Турцию заключить 10 июля 1774 года Кючук-Кайнарджийский мир, по которому Россия получила свободный выход в Черное море. К России отошли Керчь с Еникале, Кинбурн, Азов, а Крым был официально признан независимым от Турции. Наступало для российского флота новое время - эра освоения Черноморского побережья.
   Турки, онако, попытались вскоре поднять восстание крымских татар и вернуть под свое начало полуостров. Для этого они неоднократно посылали к берегам Крыма военные корабли, которые вплоть до 1778 года находились в Ахтиарской бухте - ныне Севастопольской. Чтобы изгнать их оттуда, генерал Суворов, командовавший тогда русскими войсками в Причерноморье, приказал поставить на берегах бухты военный форштадт и три артиллерийские батареи. Так был заложен славный город Севастополь!
   В апреле 1783 года рескриптом Екатерины Крым был включен в состав России, и уже в мае в Ахтиарскую бухту вошла первая русская эскадра под командованием вице-адмирала Клокачева. Базой для нее стал лишь недавно заложенный Севастополь. И Российская империя усилиями славных своих сыновей укреплялась теперь не только на северных морях, но и на южных. Теперь с ней вынуждена была считаться вся высокомерная Европа.
  
   В августе 1786 года скончался прусский король Фридрих II и трон унаследовал его племянник - флегматичный Фридрих-Вильгельм II, пренебрежительно называемый императрицей Екатериной Второй "поросенком" или "толстым Гу". Тогда же русская императрица обратилась к австрийскому эрцгерцогу Иосифу II с конфиденциальным предложением - совершить в следующем году совместное путешествие в Крым, чтобы осмотреть новые русские владения, отвоеванные недавно у Турции.
   "В январе я приеду в Киев, - писала Екатерина, - где и останусь до половины апреля, а оттуда через Херсон отправлюсь в Крым, который намереваюсь весь объехать. Хоть не смею простирать свои надежды дальше, почитаю долгом своим известить Ваше императорское величество о своих проектах". Цель этого приглашения была ясна для всех: Екатерина Великая хочет уговорить Иосифа на совместную войну с Турцией, о чем она давно уже мечтает. Но Пруссия на этот союз спокойно смотреть не будет и тогда может разразиться открытый конфликт между недавно разделившими Польшу странами - Россией, Австрией и Пруссией.
   18 января 1787 года, в самый разгар холодной русской зимы, из Царского Села на юг отправился санный поезд. На 14 больших санях-каретах, 124 санях с кибитками и 40 запасных санях разместились Екатерина и ее придворные, а также многочисленные иностранные гости и дипломаты. Мир должен был увидеть богатство и могущество России. На каждой станции процессию ждали 560 свежих лошадей. Дом на полозьях императрицы превосходил все прочие по комфорту. Екатерина II делила его с придворной дамой и своим тогдашним фаворитом Мамоновым. Среди иностранных гостей особый почет оказывался французам, англичанам и австрийцам, чтобы те сообщали на родину впечатления от поездки и повышали престиж Российской империи - санный поезд обслуживало множество курьеров.
  

* * *

   Добродушная внешность нового прусского короля пробудила робкие надежды у некоторых из предводителей польской оппозиции. Тогда как сам король Станислав-Август ставил на Екатерину II. В готовящейся большой войне с Турцией он видел шансы укрепить свои позиции и потому решил скорее и добровольно примкнуть к еще не заключенному союзу императоров. Кортеж Екатерины 9 февраля достиг Киева, где высокопоставленным гостям были предоставлены самые роскошные дворцы местной знати. Почти два месяца прошли там в непрестанных увеселениях в ожидании начала судоходства по Днепру.
   Тем временем польские дипломаты развернули интенсивную подготовку к встрече, на которую Екатерина дала свое согласие. Местом императрица указала Канев - захолустное местечко на Днепре, где она решила сделать первую остановку после отплытия из Киева. А всю речную флотилию в составе 80 кораблей сформировал для путешествия генерал-адмирал граф Иван Курилов. Сам же он и возглавил тот необычный кортеж, впереди которого плыли семь галер, украшенных золотом и красным шелком.
   Канев входил во владения князя Станислава Понятовского и поляки, стремясь произвести на всемогущую императрицу благоприятное впечатление, взялись за обустройство каневской пристани и всех необходимых для встречи помещений. Политический план польского короля вполне устраивал князя Станислава, надеявшегося стать его преемником. Конечно, если царица даст согласие на установление в Польше принципа династического наследования престола.
   В первых числах апреля в город Канев, украшенный огромной иллюминацией, прибыл со своим двором польский король Станислав-Август. Но долго еще пришлось томиться "сливкам" варшавского общества в ожидании там императрицы, занятой в Киеве приемами и банкетами. Да еще и кулуарными встречами и переговорами с главарями польской магнацкой оппозиции - Браницким, Потоцким, Сапегой.
   Стремясь опередить ненавистного им короля, они старались раньше него втереться в милость императрицы. Но Екатерина Великая, несмотря ни на что, все же испытывала больше доверия к королю Станиславу-Августу. Магнацкая оппозиция была принята ею весьма прохладно и Сапега с Потоцким покинули Киев смертельно оскорбленные и еще более настроенные против короля.
   Лишь в полдень 6 мая королевский двор в Каневе был встревожен долгожданным известием о том, что на Днепре показались царицыны галеры. К берегу они, однако же, не подошли, бросив якоря в миле от Канева, а за королем была послана небольшая шлюпка. Первая встреча монархов носила характер исключительно светский и никаких результатов не принесла. Вечером состоялось второе свидание короля с императрицей, за игрой в карты, но серьезного разговора вновь не получилось. А с рассветом гоноровые поляки с изумлением увидали, что на Днепре уже пусто - царицын флот уплыл к Херсону. Их надеждам опять не суждено было сбыться.
   Тогда решили дожидаться приезда Иосифа II, который уже вскоре появился в Корсуне, также входившем в княжеские владения. Волнующее свидание двух царственных особ пролило бальзам на огорченные сердца Понятовских. На исполненное тревоги замечание короля, что Австрии приписывают намерение совершить новый раздел Польши, Иосиф II ответил: "Клянусь вам, что, пока я жив, Польша не утратит листка с дерева". Слова Габсбурга - наименее искреннего из всех монархов, раскромсавших Польшу - были приняты на веру, тем более, что он даже обещал вернуть королю Галицию и поддержать наследование Станиславом трона. Королевский двор радостно ликовал, считая решенной свою задачу по сохранению и возрождению Польши.
   А сам австрийский правитель, носивший также титул императора Священной Римской империи, продолжил свой путь вдоль Днепра. При въезде императорского кортежа в еще только строящийся город Херсон орудия его форштадта и галер Курилова салютовали двадцатью залпами. Европейский монарх получил возможность воочию убедиться в создании Екатериной Великой на новых, богатейших землях Новороссийской губернии. Переговоры императоров были дружественными и многообещающими. Но, как показали дальнейшие события, безрезультатными - с турками России пришлось вновь воевать самой. Иосиф, как всегда, не сдержал данное им слово. А Польшу спустя шесть лет еще раз разделили все те же страны-депозитарии, при этом уже навсегда ликвидировав ее королевский трон.
  

* * *

   В 1787 году Турция развязала новую войну против России, намереваясь вернуть себе Крым и некоторые другие территории. Галерный флот к тому времени потерял свое значение - в его сферу действий теперь входили лишь прибрежные воды морей и устья рек. А главную роль во всех морских сражениях стал играть парусный флот, маневренную тактику которого обосновал адмирал Ф.Ф. Ушаков. В сражениях при Фидониси, у Тендры и мыса Калиакрия русские моряки под его командованием разбили турецкий флот.
   Но и славные победы Суворова при Кинбурне, при взятии Измаила неотделимы от достижений доблестных российских моряков. Это были последние сражения большинства гребных судов, которые повсюду в Европе снимались с вооружения. В середине 1790 года именно по этой причине упразднено было командование галерного флота, а сам граф Иван Григорьевич, которому уже исполнилось 64 года, вышел в отставку.
   К тому времени брат его, генерал-фельдмаршал Захарий Григорьевич, бывший более десяти лет президентом Военной коллегии, уже скончался. Женат он был на одной из фрейлин Екатерины II - Анне Вейдель, но детей им бог не дал и на склоне лет Захарий Григорьевич завещал учрежденный им майорат младшему брату Ивану. А оставил экс-губернатор немало: пятиэтажный особняк в самом центре Москвы и огромную усадьбу в Яропольце, которую современники называли "Подмосковным Версалем", а также - имения в Чечерске под Могилевом и в Тагине.
   Поскольку вдова брата в ту пору постоянно проживала в подмосковном имении в Яропольце, Иван Григорьевич, выйдя в отставку, поселился в Москве, в перешедшем к нему особняке на Тверской. А свой дом в Санкт-Петербурге он отписал единственному сыну Григорию, успешно делавшему карьеру при дворе и уже присмотревшему себе невесту.
   После смерти Захария Григорьевича в 1784 году его вдова Анна Родионовна велела воздвигнуть в Яропольце новую церковь в память о своем супруге - великом человеке и славном полководце. Сама же она прожила долгую жизнь и в русской истории запечатлелась еще и собственным бесстрашием во время французского нашествия.
   Ко времени Отечественной войны вдова Захария Григорьевича владела лишь имением в Чечерске, некогда бывшего центром староства, присоединенного в 1773 году к России. Командование французских войск, вступивших в Могилев, рассылало во все концы края небольшие отряды фуражиров в поисках пропитания и фуража. Некоторые из них бесследно пропали в лесах между Днепром и Сожем. Но один из отрядов все же вступил в Чечерск.
   Анна Родионовна была женщиной весьма нервного и странного характера. В последние годы она вела жизнь в высшей мере строгую и скромную. Жила графиня постоянно в одной комнате, обставленной образами, перед которыми горели всегда восковые свечи. Тут же было устроено из кирпичей подобие дивана, покрытое простыней и служившее ей постелью. Не выходя из этого странного помещения, Анна Родионовна отдавала все распоряжения по имению, отсюда раздавались ею милости и наказания, порой - весьма жестокие.
   Вот в такой обстановке и застал французский офицер, явившийся с требованием провианта и фуража для армии, графиню Курилову, одетую нелепо и даже неряшливо. Известные своей галантностью французы, войдя в дом, не удостоили поклона старуху, приняв ее за прислугу. Подобное их поведение невероятно оскорбило вдову знаменитого генерал-фельдмаршала и, выйдя в другую комнату, она не только переоделась, но и нацепила все свои ордена и украшения.
   Возвратившись к непрошеным гостям, шокированным таким превращением, она с угрозой напомнила французам, с кем они имеют дело. А затем, кликнув своих слуг со двора, велела им выгнать капитана и всю его команду вон из имения. И те фуражиры Наполеона были вынуждены подчиниться такому напору старой графини, получив лишь то, что бросили им вслед из милости...
  
  

Глава десятая

НАПОЛЕОН БОНАПАРТ

  
   Что ж до Ивана Григорьевича - младшего из сыновей основателя графской династии Григория Петровича Курилова, то он благополучно дожил свой век, скончавшись в 1797 году в Санкт-Петербурге, в доме, выстроенном еще его отцом неподалеку от Адмиралтейства. А незадолго до кончины его принял император Павел, удостоивший славного сына России высшей награды - ордена Андрея Первозванного. С молодым императором у старого графа давно установились прекрасные отношения, поскольку оба они входили в ложу "вольных каменщиков". Но если Иван Григорьевич унаследовал свое масонство от отца и старшего брата Захария, то Павел Петрович пришел к этому сам, начитавшись еще в юности французских "крамольных" книг.
   Масонами были и потомки графа Ивана Григорьевича, включая внука его - декабриста Захара Григорьевича. В то время в России масонством увлекалось абсолютное большинство выдающихся людей - интеллектуальных и духовных лидеров нации. Начиная от самого Петра Великого и его сподвижников - Меншикова, Трубецких, Репниных, Черкасских, Прозоровских и многих других князьев и графов. Были масонами Фонвизин, Радищев, Новиков, Пушкин, Кутузов, позднее - Герцен, Рерих, Горький. Весь состав Временного правительства 1917 года - масоны. Многие из видных большевиков также являлись масонами - Зиновьев, Чичерин, Боровский и т.д. Среди знаменитых украинцев масонами были Феофан Прокопович, Елена Блаватская, Михаил Грушевский, Николай Пирогов.
   Правда, после Декабрьского восстания 1825 года, руководство которого состояло сплошь из масонов, царь Николай I развернул с масонством непримиримую борьбу. И до самого восшествия на престол Павла "вольные каменщики" не могли поднять головы. Хотя многим из них участие в тайных заседаниях ложи казалось просто острым развлечением, возможностью пощекотать нервы. Именно так относились к масонству и большинство из рода Куриловых. Разве что генерал-фельдмаршал Захарий Григорьевич уделял ему больше внимания, в бытность свою московским генерал-губернатором открыто покровительствуя многим российским масонам.
   А майорат отца, в том числе - внушительный московский особняк на Тверской, унаследовал после его кончины, согласно закона и традиции России, единственный сын Ивана Григорьевича, получивший при рождении имя в честь своего славного деда. Когда в 1797 году скончался отец, Григорию Ивановичу было 35 лет и он пятый год уже представлял Российскую империю при дворе турецкого султана, заметно присмиревшего после заключения Ясского мира.
  
   Наступивший вскоре ХIХ век принес России и очередной дворцовый переворот. В ночь с 11 на 12 марта 1801 года 60 офицеров-заговорщиков, решивших убить императора Павла, проникли в только что отстроенный Михайловский замок. Во дворце они продвигались разными путями, разбившись на две группы. Спальня царя оказалась пустой, но вскоре Павла обнаружили за ширмой, где он скорчился от страха. Приговоренный к смерти умолял о пощаде, обещая выполнить все требования заговорщиков. И, возможно, сговор состоялся бы, но шум приближавшейся второй группы напугал первую, и в кромешной тьме - с перепугу кто-то сбросил со столика ночник - начали колоть, убивать императора.
   А в одной из соседних комнат дворца сидел, затаившись, его старший сын Александр, давший молчаливое согласие на убийство отца. Наутро был обнародован его Манифест, в котором говорилось: "Судьбам Всевышнего угодно было прекратить жизнь любезнейшего родителя нашего Государя Императора Павла Петровича, скончавшегося скоропостижно апоплексическим ударом в ночь с 11 на 12 число сего месяца".
   Власть, как всегда, бесстыдно врала своему народу! Правда, в наши дни "диагноз" ставят приговоренному еще бесцеремоннее: самоубийство. Да еще и двумя выстрелами в голову...
   С восшествием на российский престол Александра I началась и очередная перетасовка окружения императора. В конце 1802 года действительный статский советник Григорий Иванович Курилов был отозван из Константинополя и затем почти год исполнял обязанности начальника канцелярии в своем министерстве. Лишь после тщательной проверки граф был вновь зачислен на придворную службу, на которой и состоял до окончания царствования Александра I. На этот же временной отрезок пришелся и весь период Наполеоновских войн.
  

* * *

   Молодой артиллерийский офицер, выдвинувшийся во время Великой французской революции, к 25 годам Наполеон Бонапарт был уже бригадным генералом, а при Директории он стал командующим армией. Но одной лишь военной карьеры этому выскочке было недостаточно и вскоре после падения Робеспьера он фактически возглавил страну. Восемнадцатого брюмера VIII года республики (9 ноября 1799 года) генерал Буонапарте совершил государственный переворот, распустив Директорию и объявив себя Первым консулом Франции. Это был конец Французской революции, но почти все население страны приветствовало Наполеона. Франция устала от резни, гражданских войн и религиозных преследований.
   Заподозрив вскоре бурбонского герцога Энгиенского в намерении занять французский престол, он послал за ним в Германию отряд драгун и предал его суду военного трибунала - как соучастника заговора роялистов. Герцога признали виновным, хотя он не имел никакого отношения к раскрытому в Париже заговору, и расстреляли в Винсентской тюрьме. Тем самым поставив точку в востановлении старой королевской династии. Европа промолчала, лишь Александр I особой нотой выразил протест да Швеция позднее высказалась в его поддержку.
   А раз так, решил тот молодой и наглый авантюрист, следует немедленно приступить к созданию новой - теперь императорской - династии. И в 1804 году сын бедного корсиканского юриста Буонапарте провозгласил себя императором Франции. Считая Россию своим единственным серьезным военным противником, Наполеон никогда не сомневался, что сможет победить Австрию. Но, помимо этих государств, в создававшуюся в 1804 - 05 г.г. антинаполеоновскую коалицию собирались войти также Англия, Пруссия, Швеция и Неаполитанское королевство.
  
   Будучи выдающимся государственным деятелем своей эпохи, Наполеон быстро угадывал, как ему следует поступить в той или иной быстро меняющейся ситуации. Он сумел стать первым консулом, вполне мог стать королем, но ему хотелось чего-то большего. Он делал генералами и маршалами Франции обычных солдат, верных ему. Принадлежа сам по рождению к старой провинциальной знати, он сумел создать свою аристократию. Не столько собственное тщеславие, сколько понимание тщеславия других людей позволило ему отразить суть этого качества в словах, сказанных им о вручаемых солдатам медалях: "Людям нужны игрушки".
   Секретные переговоры в Берлине и Стокгольме вел имевший статус посла граф Григорий Курилов, а в Лондон был отправлен граф Николай Новосильцев, состоявший при Александре для особых поручений. Наполеону вскоре стало известно о планах коалиции и он неожиданно для всех предложил Англии мир. Англичане попросили русского царя, чтобы посредником на переговорах в Париже был Новосильцев. Но в начале лета 1805 года из Берлина пришло сообщение от Курилова, что Наполеон захватил Геную и Лукку. Граф Новосильцев тогда в Париж не поехал и мир между Англией и Францией заключен не был. А уже осенью Наполеон начал войну против Австрии и России.
   Царь Александр направил в Австрию и Пруссию с планом общих действий коалиции генерала Винценгероде, но пруссаки продолжали трусливо придерживаться нейтралитета. Наполеон тем временем расправлялся с юго-западными германскими княжествами, подчиняя их либо устанавливая вассальную зависимость от Франции. Отправляя в августе 1805 года русские войска на помощь Австрии, царь отдал приказ возглавлявшему гвардию брату своему, цесаревичу Константину: пройти через прусские владения без разрешения, а при сопротивлении действовать против прусских войск как против неприятеля.
  
   Во главе 50-тысячной Южной армии Александр решил поставить вызванного из деревенской ссылки (в имении Горошки близ Житомира) Михаила Кутузова - генерала от инфантерии, до отставки в 1802 году занимавшего должность Петербургского военного губернатора. Манифест Александра о начале войны был объявлен в Москве лишь 1 сентября, когда гвардейские полки уже находились на территории Пруссии и даже имели боевые стычки с наполеоновскими авангардами. Русский план войны, разработанный генералом Винценгероде, предусматривал нападение на Францию с нескольких сторон. Шведы, англичане и 20-тысячный русский корпус генерала Петра Толстого должны были, высадившись десантом, совместно действовать с севера, через Померанию и Ганновер. С востока наступали русские и австрийские войска, к ним должны были присоединиться и пруссаки.
   В Галиции для операции по Дунаю готовилась Южная русская армия Кутузова и баварская армия австрийцев. Другая армия Австрии должна была действовать на севере Италии, а в центре ее - русский корпус Анрепа, англичане и неаполитанцы. Но скорая сдача австрийцами Ульма, Вены и поражение под Аустерлицем, в сущности, завершили эту кампанию. Пруссия так и не вступила в коалицию, а северная группировка войск, во главе с хитромудрыми англичанами, не успела приступить к боевым действиям. Неаполитанское королевство было занято французскими войсками и прекратило свое существование.
   Поскольку русские войска участвовали в битве под Аустерлицем, где австрийская армия была разбита наголову, результат оказался не столь убедительным, как предполагал Наполеон. Русские сражались отважно, хотя о дисциплине в их армии не было ни малейшего представления. Да, к тому же, действия генерала Кутузова сковывал император Александр, пожелавший стать Верховным главнокомандующим. Именно битва под Аустерлицем явственно показала всему миру, что Александр не обладает полководческим даром.
   Однако Наполеон понимал, что если русскую армию хорошенько вооружить и поставить во главе нее грамотного и толкового генерала, то русский солдат заставит говорить о себе совершенно в ином тоне. Вне полей сражений Наполеон Бонапарт, которого многие позднее объявят Антихристом, не был склонен к необоснованной жестокости и убивал он тогда лишь, когда действительно было необходимо для его собственного выживания. А кроме того, он умел ценить в человеке верность и доблесть, даже если эти качества иногда сочетались с простодушием и чрезмерной откровенностью.

* * *

   Вступившие вскоре в войну прусские войска были разбиты под Иеной и Ауэрштедтом, а под Фридландом вторично потерпели поражение и русские. Прусской армии больше не существовало, а славное русское войско, во главе с царем-неудачником, безостановочно отступало до Тильзита, затем форсировало Неман и оказалось в пределах России.
   Эмиссары царя во главе с графом Григорием Ивановичем Куриловым прибыли к Наполеону. Намекая его приближенным на возможность перемирия, они не питали, впрочем, особых надежд на успех. Французы к тому времени тоже достигли Тильзита и встали лагерем на противоположном берегу реки, напротив измотанной боями и отступлением русской армии.
   Наполеону для победы оставалось только пересечь Неман, однако он, ко всеобщему изумлению, согласился на перемирие с Александром. По предложению графа Курилова, постоянно находившегося в походной ставке царя, для встречи монархов на нейтральной территории был построен плот, который вывели на середину реки и установили на якорях.
   Наполеон по достоинству оценил политическую прозорливость русских: теперь их царь был избавлен от постыдной необходимости пересекать свою границу для встречи с врагом. Уважение французского императора к противнику еще более возросло. А сам царь Александр уже вскоре после возвращения в столицу отблагодарил сообразительного помощника, назначив его на одну из самых высоких должностей царского двора - обер-шенка.
   В сложившейся ситуации мир и дружба с Россией устраивали самого Наполеона не меньше, чем Александра - с Францией. Бонапарт надеялся заключить на этой встрече союз с Россией и заручиться обещанием царя присоединиться к блокаде, прекратив торговлю с Англией, взамен посулив развязать России руки в отношении Турции. Русские смогут напасть на своего исконного врага, а французы тем временем проследят, чтобы ни одно европейское государство не посмело вмешаться в этот конфликт. Такую цену он собирался заплатить за поддержку России в его борьбе против Англии. А уж потом, одолев англичан, он разделается и с Россией!..
  
   Александр ожидал противника в небольшой гостинице на берегу реки Неман, беседуя со своими ближайшими помощниками - Новосильцевым и Куриловым.
   - Ваше величество, Наполеон опаздывает! - в сердцах воскликнул Новосильцев. - И притом, заметьте - намеренно! Это же оскорбление!
   - Имейте терпение, мой друг, - с улыбкой произнес Александр. - Я прибыл немного раньше, ведь вы же знаете: мы должны причалить одновременно. От его появления зависит очень многое. Короля Пруссии вообще оставили ждать на берегу...
   Царь посмотрел на своих встревоженных придворных и спокойным тоном продолжил говорить.
   - Поймите, речь должна идти о союзе двух великих держав, а не о мирном договоре, в котором мы предстанем потерпевшей стороной. Мы не потерпели поражения! Мне следует заключить мир, пока мы еще сильны, понимаете? Ведь стоит Наполеону напасть на Россию, никто не сможет остановить его. Но император тоже хочет мира, друзья мои, и будьте уверены - я буду отстаивать интересы России, какие бы условия он ни выставил.
   Взойдя на плот одновременно, два императора неспеша направились навстречу друг другу. Не доходя нескольких шагов, Александр протянул руку и произнес загодя приготовленную им фразу:
   - Надеюсь, Ваше величество, что мы встречаемся здесь как друзья, а не как враги.
   Бонапарт ответил царю улыбкой и его хмурое, загорелое лицо словно прояснилось.
   - Единственными моими врагами ныне являются англичане, Ваше величество.
   Хотя Англия и считалась союзницей России в той войне, но вся ее поддержка ограничивалась пустыми обещаниями. Англичане берегли собственные силы, дожидаясь пока три другие державы истощат свои ресурсы в военном конфликте с Францией.
   Лицо Александра вмиг стало холодным и серьезным.
   - Они также являются врагами и России.
   - Тогда, - твердо сказал Наполеон, - между нами мир.
   Тильзитский мир был подписан днем позже - 25 июня 1807 года. Россия согласилась на создание герцогства Варшавского и присоединилась к Континентальной блокаде Англии. Отдельным актом был оформлен наступательный и оборонительный русско-французский союз. Россия сумела получить такую необходимую ей передышку, но ее император обрел множество недругов в среде своего дворянства. Еще не забыто ним было то насильственное устранение Павла. Подлила масла в огонь и самоуверенность Александра, принявшего на себя функции Верховного главнокомандующего, но не сумевшего выиграть ни одного сражения. А теперь еще - и этот мир с Наполеоном...
   - Армия выскочек, которую возглавляет выскочка, - возмущенно произнес, глядя вслед Бонапарту, один из русских генералов Уваров, участвовавший на переговорах. - Он хочет, чтобы мы воевали с Англией за его интересы! Надеюсь, царь понимает, что делает, потому что, если Наполеон не отберет вскоре у него трон, то это вполне может сделать его собственный народ!
   - Вы говорите, как предатель, - понизил голос стоявший рядом граф Курилов. - Кто сменит его? Брат Константин? Вы хотите еще одного Павла? ... А, может, и похуже того...
   И молодой генерал Уваров, будущий герой Бородинского сражения с Наполеном, не нашел, что возразить мудрому и опытному дипломату и царедворцу...
  
  

Глава одиннадцатая

ОСКОЛОК РОДА

  
   Так вот и складывался - по кирпичику, по бревнышку - славный российский род графов Куриловых. За три столетия он дал немало ответвлений, имевших и своих героев, но отошедших, по тем или иным причинам, далеко не только от самих корней, от истоков рода, но и от основного его ствола. А ствол тот вырисовывался вот каким образом. Зародившись от рейтарского полковника Петра Захаровича, он получил мощное развитие в облике генерал-фельдмаршала Григория Петровича и четырех его сыновей - Петра, Григория, Захария и Ивана. От младшего из них - генерал-фельдмаршала по флоту Ивана Григорьевича - ствол тот получил достойное продолжение в лице его сына - действительного тайного советника и обер-шенка Григория Ивановича.
   Наследник же его - единственный сын Захар Григорьевич - волею судьбы не смог до высоких чинов дослужиться, оказавшись в рядах первых российских революционеров-демократов. Но род свой сумел он продолжить и славу ему новую принес, как герой-декабрист и участник Рисорджименто - возрождения Италии.
   В дальнейшем, как водится в природе, ствол генеалогического древа Куриловых истончился, превратившись в род мелкопоместный, хотя и с возвращенным графским титулом. Сын Захара Григорьевича, отличившись в Крымской войне, дальнейшую службу продолжить уже не смог ввиду тяжелого ранения и, приняв от отца родовое имение, стал помещиком.
   Однако же в памяти многих на Слобожанщине Иван Захарович, прозванный Хромым графом, надолго остался как рачительный хозяин, внимательный к нуждам простых людей, и подлинный патриот России. Два его сына - Григорий и Николай - имели все данные для того, чтобы и возродить военную славу рода, и положить начало новой - на ниве аграрной науки.
   Но жестокий двадцатый век безжалостно искромсал их судьбы, огнем войн и революций дотла выжег славный графский род Куриловых. Уцелеть смог лишь крохотный осколок его - малолетний сын полковника Григория Ивановича, с ранних детских лет которого и начиналось наше повествование...

* * *

   Из сиротского приюта, ставшего при новой власти именоваться детской трудовой колонией, Ванюша сбежал уже через две недели. Их отряд повели мыться в баню на Холодной горе и он, улучив момент, "рванул когти" прямо из предбанника. Харьков он неплохо знал - все же два года почти учился там в гимназии. Но знакомых, кроме маминой сестры тети Анны, у которой они жили вместе с Николаем Ивановичем, у Ванюши в городе не было. Опасаясь, что именно там его могут искать в первую очередь, парнишка больше суток "тынялся" по окрестным дворам и, лишь убедившись в отсутствии опасности, рискнул войти в дом с черного хода.
   Первое, что поразило мальчика в темном коридоре, был резкий, неприятный запах кислых щей. Он знал этот запах по крестьянским избам в Курилове, но никак не здесь - в ухоженном городском доме. Это сразу насторожило Ванюшу и он хотел уже ретироваться, как с треском распахнулась дверь кухни и оттуда вывалился кулем какой-то мужик. А вслед за ним вышла, со скалкой в руке, и сама кухарка Глаша. Разглядев затем в полутьме Ванюшу, она тем же рычащим тоном, что и со своим пьяным мужем, отправила мальчика... вслед за его родственниками.
   - Чого тут шукаеш? Нету больше тут панив, а прости люды живуть. Езжай за своей нимецькой тетей Ганной у Берлин! - и замахнулась на него скалкой.
   Ванюша, которому уже с первых слов злобной Глаши стало все ясно, пулей вылетел за дверь. Вот теперь он, действительно, остался один на белом свете! Хотя где-то на фронтах Гражданской войны, возможно, воюет еще его отец, а в далеком-далеком Париже благополучно живут его сестры, младший брат и такая родная, уже почти позабытая мама...
   "Куда ж податься, где мне найти приют?" - думал Ванюша, бесцельно бредя по замусоренным городским улицам. Лишь звонкий гудок паровоза вернул мальчика к действительности и, осмотревшись вокруг, он понял, что вышел почти к самому вокзалу. Решение пришло само: попробовать на поездах, отправляющихся на юг, добраться к фронту, а там, если удастся, разыскивать отца.
   Дважды за сутки удавалось Ванюше, забравшись на платформу, уехать из города, и столько же раз он пешком возвращался на станцию, убедившись, что состав направился не в ту сторону. Но опыт железнодорожный он все таки приобрел и, прежде чем в третий раз искать себе "плацкартное" место, Ванюша потолкался среди людей, прислушался к их разговорам. И лишь когда уверился, что товарный состав, стоящий на самом дальнем пути под погрузкой, отправляется на Екатеринослав, стал дожидаться в полуразрушенной будке его отправления.
   Но дальше Лозовой наш путешественник не уехал - в сонном виде он был обнаружен милицией в вагоне с досками и отправлен в местный детдом. Почти три месяца длилась Ванина поездка на юг: пробыв неделю-другую в приюте, он "делал ноги" и ехал дальше, его снова ловили и отправляnbsp;
&
&
&
&
&
&
&
nbsp; - Надеюсь, Ваше величество, что мы встречаемсяли в какой-нибудь другой приют...
   К cередине лета он оказался в Николаеве и надеялся вскоре уже перейти линию фронта, о которой говорили, что она где-то недалеко, по Днепру. Но, видно, не судьба ему была встретиться с отцом! На юге к тому времени свирепствовал тиф и Ванюша вскоре оказался, сам не помня как, в тифозном бараке на Старом Водопое.
   Насмотрелся там тринадцатилетний мальчик всякого: покойников из барака выносили каждое утро, а случалось, что и днем люди умирали буквально на соседних койках. Как удалось выдержать все испытания его незакаленному организму - одному богу известно.
   Но в начале сентября исхудавший, с наголо обритой головой, Ванюша выписался из больницы, назвавшись крестьянским сыном Иваном Курило из-под Купянска. Так и значилось в полученной им при выписке справке - первом документе, с которым он пошел дальше по жизни...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Книга вторая

МИМИКРИЯ

  
  
   Рожденные в года глухие
   Пути не помнят своего.
   Мы - дети страшных лет России -
   Забыть не в силах ничего.
  
   А. Блок
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Часть первая

СРЕДИ ЛЮДЕЙ

  
  
   Есть у нас так называемый свет,
   Есть даже люди, а общества нет.
  
   Я. Полонский
  
  
  

Глава первая

ПЫЛАЮЩИЙ ЮГ

  
   Гражданская война полыхала по всей необъятной территории бывшей Российской империи. После ноябрьских революций 1918 года в Германской и Австро-Венгерской империях Первая мировая война завершилась окончательно. И страны Антанты получили возможность перебросить часть своих войск в Россию, для помощи белогвардейским армиям.
   С наступлением весны 1919 года адмирал А.Колчак - с востока и генерал А.Деникин - с юга начали Первый поход на Москву, поддержанный интервентами. Французские колониальные и греческие войска высадились в Одессе, Николаеве, Херсоне, Севастополе и Мариуполе, англичане взяли под контроль порты Белого и Черного морей, а также Баку и Среднюю Азию, японцы оккупировали весь советский Дальний Восток.
   Руководство Антанты с охотой обещало адмиралу Александру Колчаку, назначенному новым Верховным правителем России, всемерную помощь. Да и русское золото, вывезенное чехословаками из Казани, находилось в его руках. А премьер-министр Франции Жорж Клемансо - как всегда, резко и отчетливо - указывал правителю России в шифрованных телеграммах линии желательной политики.
   Огромные военные запасы, оставшиеся после Мировой войны и теперь засорявшие рынок, шли в освобождаемую Россию, оживляя там приватную торговлю. Хотя план Клемансо о широкой военной экспедиции и не был принят Советом Десяти, но сама Россия подавала надежды на скорое освобождение от большевиков.
   И вдруг, казалось бы без видимой причины, "победоносные" французские и греческие войска отплыли из Одессы и Херсона на родину, бросив заводы, шахты и торговые предприятия многих своих соотечественников на произвол красным. В Николаеве даже не регулярные части красных, а партизаны "в капусту" изрубили целую бригаду греков. Ушли и английские корабли из Архангельска и Мурманска. Западные газеты объясняли эти досадные события причинами внутренней политики, мол, правительствам не было смысла снова раздражать рабочие кварталы Лондона, Парижа, Афин.
   Не смогли продвинуться вперед более чем на 100-150 километров и белогвардейские дивизии, остановленные к маю частями Красной Армии. Однако в начале лета начался Второй поход на Москву, который поначалу развивался вполне успешно. Но в октябре войска генерала Деникина были наголову разгромлены красными под Орлом и Воронежем. Отступление продолжалось всю зиму и к весне 1920 года остатки деникинских войск укрылись в Крыму, продолжая в то же время удерживать Северный Кавказ. А после сдачи Новороссийска Совет Десяти принял решение заменить Верховного главнокомандующего войсками Юга России. И глубоко оскорбленный этим генерал-лейтенант Деникин был вынужден подписать 4 апреля в Севастополе приказ о передаче своих полномочий молодому и дерзкому генерал-лейтенанту барону Врангелю.
  

* * *

   Антон Иванович Деникин прославился в годы Первой мировой, командуя знаменитой Железной бригадой, впоследствии переформированной в стрелковую дивизию с тем же наименованием. В 1916 году он уже был поставлен во главе корпуса, а резко пошел вверх в период между двумя революциями, став вначале во главе штаба Верховного Главнокомандующего, а чуть позднее - Главнокомандующим Западного и Юго-Западного фронтов.
   После разгрома корниловского мятежа генерал Деникин оказался в Быховской тюрьме, но сумел бежать и стал одним из создателей Добровольческой армии, принял участие с ней в знаменитом Ледовом походе. Штурм Екатеринодара тогда стал роковым для Корнилова и его армии. Казалось, что город ценой огромных потерь уже взят. Марковцы генерала Казановича почти дошли до самого его центра, но потом повернули обратно, потому что подвела их, не подоспела вовремя к переправам через Кубань казачья конница генерала Эрдели. Оборонявшие город красногвардейцы сражались с невиданным упорством, им также помогали жители города.
   Артиллерийский снаряд угодил в одноэтажный домик на окраине, где от стены к стене метался Корнилов, черный от тоски и отчаяния, уже понявший, что решающий бой проигран, что его ставка на общеказачье противобольшевистское восстание бита, и жаждавший только смерти: "Мертвые сраму не имут". После гибели генерала Корнилова командование армией у его тела принял Деникин. Ему удалось выбраться с остатками полков и обозом с ранеными из кубанского мешка и уйти обратно на Дон, где на атаманском кресле уселся ставленник немцев генерал Краснов. И вот теперь Антанта - уже вторично! - так незаслуженно обидела его.
   Вначале они поставили Колчака Верховным правителем России - дался им этот адмирал с ледокола!.. В семнадцатом году он, будучи командующим Черноморским флотом, сорвал с себя золотую саблю и швырнул ее с мостика за борт. А в восемнадцатом бежал в Америку, став преподавателем минного дела в военном флоте США. И вот теперь он Верховный правитель - этот выскочка, истерик с манией величия и пристрастием к кокаину!.. Антон Иванович не верил в его военные способности, в силу его оружия. Он верил лишь в себя - верного сына России.
   Теперь же его вынуждают уйти в отставку, и собственной рукой назначить вместо себя еще одного выскочку и зазнайку - Врангеля! Верховный главнокомандующий Юга России чувствовал, что будет вынужден подчиниться требованиям союзников и уступить место потомку шведских баронов, возомнившему себя Спасителем России. Антон Иванович, уже третьи сутки не имея права покинуть борт крейсера "Алмаз", стоявшего на Большом рейде Севастополя, вспоминал события последних месяцев, когда все ощутимее уходила у него почва из под ног...
  
   Еще в первых числах февраля глава французской дипломатической миссии в Крыму граф де Мартель говорил генералу Деникину, при их встрече в симферопольском салоне графини Салтыковой, о неизменной поддержке Франции, о том, что премьер Клемансо хочет видеть Россию сильной и независимой страной. Правда, присутствовавший там же член британского парламента Мак-Киндер без какого-либо стеснения повел речь о генерале Врангеле, высказав беспокойство за судьбу Одессы, куда недавно вошла английская эскадра.
   - Здесь ходят слухи, - сдержанно ответил ему Антон Иванович, - что бунтовщик и порушитель воинской дисциплины генерал Петр Врангель находит в кругах британских представителей прилежных слушателей. Новость огорчительная. Генерал Врангель познаниями в военном деле не располагает никакими и попал из подполковников в генералы в смутное время за умение только лишь махать шашкой. Сейчас же он мыслит себя стратегом, коему позволено и верховное командование критиковать. Странно доверие, коим союзники дарят сего скороспелку.
   Мак-Киндер, отхлебнув из бокала лимонад, ответил, тщательно подбирая русские слова:
   - В парламенте Великобритании генерала Врангеля знают как одного из героев похода на Москву. Его устранение в последнее время от дел произвело нежелательное впечатление на британскую общественность. К тому же генерал Врангель пользуется особым уважением лорда Черчилля. А это много значит в теперешних условиях...
   - Воля ваша, господа... Однако вред нашему общему делу от этого стратега неисчислим. Он рассылает письма моим генералам, где критикует мои методы борьбы с большевиками, чем подрывает в войсках веру в командиров, а в казачьих частях призывает к неповиновению моим приказам. Уйду! - Верховный поднялся из-за стола. - Передайте это господину Ллойд-Джорджу. На сем посту загубил я свое здоровье, когда еще в степях Калмыкии создавал освободительную армию. Из мальчишек-сосунков делал генералов, принимал все их ошибки на себя. Теперь же вижу развал нашего святого дела...
  

* * *

   Когда красные неожиданным штурмом взяли Одессу, англичане окончательно решили делать ставку на Врангеля и Мак-Киндер назначил ему тайную встречу в Евпатории. Немного присмотревшись к собеседнику, глава британской миссии задал прямой вопрос:
   - Как вы оцениваете, генерал, перспективы вашего движения?
   Врангель, будучи отстранен Верховным от командования корпусом, ответил с иронией:
   - Я не получаю оперативных сводок ставки, но оценить перспективы мне нетрудно даже отсюда, из этой пыльной и тоскливой Евпатории. Еще два месяца без кардинальных изменений в политике - и Россия погибнет окончательно и бесповоротно.
   В распоряжении Врангеля оставалась лишь неполная казачья дивизия да авиаотряд, о чем не преминул справиться англичанин, посоветовав генералу окружить себя верными людьми и усилить охрану штаба. А на рейде Евпатории будет на всякий случай стоять британский миноносец номер 23, - подбодрил Мак-Киндер генерала Врангеля.
   - Значит, вы считаете, что в случае попытки ареста я должен оказать сопротивление? Но к чему это приведет? - передергивая плечами вопрошал барон, красуясь в новой черкеске.
   - Пусть это вас не беспокоит, генерал. С этого момента вам будет оказана поддержка всей мощью флота его величества. Вы будете главнокомандующим...
   - Я сделаю все, что вы хотите, - торжественно произнес Врангель, вытягиваясь во фрунт. - Ради себя я не сделал бы и одного движения. Но меня зовет многострадальная Россия...
   Чем ниже падал престиж немолодого и усталого Деникина, тем выше возносился Петр Врангель в своем ореоле изгнанника. Разочарованное и озлобленное военными неудачами офицерство, утратив веру в старого диктатора и сваливая на него одного всю вину за бесславный конец похода, все чаще обращало свои взоры к молодому и ретивому генералу. К нему в Евпаторию зачастили не только англичане, но и командующий Черноморским флотом адмирал Саблин, и бывший командующий Днепровской группой войск генерал Шиллинг, после Одессы отставленный от дел, и разные чины поменьше. Усилена была охрана особняка, где находился штаб Врангеля. Но все это прекрасно видела деникинская контрразведка, доклады которой ежедневно ложились на стол Верховному. Арест Врангеля был делом решенным, нужно было дождаться лишь благоприятного момента, чтобы суд уже не смог оправдать отступника.
  

* * *

   15 февраля неожиданный подарок Антону Ивановичу сделал госсекретарь США Лансинг, высказавшийся в прессе, что Штаты поддерживают существующее ныне в Крыму русское правительство и не будут устанавливать нормальных отношений с Советами. А в следующую ночь поступили донесения от генерала Шкуро о его успехах под Ростовом. Через несколько дней Врангелю было приказано отправить к Перекопу оба своих конных полка, а там они оказались в подчинении генерала Слащева. Черный барон чувствовал, что кольцо вокруг него сжимается.
   25 февраля в Евпаторию прибыл один из вернейших соратников барона сенатор Александр Кривошеин, еще до войны, в правительстве Столыпина возглавлявший министерство земледелия. Он сообщил сногсшибательную новость: на днях его посетил граф де Мартель и предложил союз и помощь генералу Врангелю при условии, что тот гарантирует опеку Франции над оставшимися кораблями Черноморского флота. Французский дипломат предложил там же ознакомить его с составом будущего кабинета министров, оговорив пожелание видеть на посту министра иностранных дел господина Струве. Этим он хотел подчеркнуть либеральность нового русского правительства, поскольку Струве некогда был "легальным" марксистом.
   Содержание этой беседы очень скоро стало известно Верховному главнокомандующему. И на рассвете следующего дня генерал Врангель, его будущий премьер-министр Кривошеин и другие заговорщики были арестованы контрразведкой прямо в постелях. Успел сбежать, лишь надев мундир, но без сапог, начальник штаба гарнизона полковник Борзов. На дежурившей у пристани шлюпке он добрался под защиту британского флага, а командир миноносца срочно телеграфировал о происшедшем в Севастополь адмиралу Сеймуру. Оттуда вскоре сообщили, что адмирал приказал любыми методами добиться освобождения Врангеля.
   В то же самое время английский генерал Холмэн отправился в ставку, где Деникин проводил совещание, и потребовал от Верховного главнокомандующего немедленно освободить Врангеля. В противном случае, заявил он, Великобритания прекращает помощь русскому освободительному движению и уводит свой флот в Константинополь. Все бывшие при этом русские генералы возмущенно зашумели.
   - Мы не можем согласиться с таким давлением со стороны британских представителей, - ответил за всех начальник штаба 2-й армии генерал Лукомский. - Мы выражаем протест.
   Холмен повернулся и, не дослушав генерала, вышел из зала.
   - Вот вам, господа, наглядная иллюстрация того, что ждет нас при исполнении программы господина Врангеля, - при всеобщем молчании заключил Деникин и решительно подвел итог совещанию: - Петр Врангель нынче же предстанет перед судом. Я надеюсь на вашу поддержку, господа...
   На следующий день британские корабли стали уходить из Севастополя. В Евпатории высадилось несколько сотен английских матросов, а к вечеру там был получен приказ Верховного: "Генералу Петру Врангелю немедленно покинуть территорию, занимаемую вооруженными силами Юга России..." А до падения Деникина оставалось чуть больше месяца.
  
   В первых числах марта Верховный отбыл на борту эсминца "Пылкий" в Новороссийск, где происходили тогда главные события. А в Симферополе представители союзников взяли в обработку уже начальника штаба армии Лукомского, который по непонятным причинам не отбыл вместе с Верховным. Уломав в конце концов неуступчивого генерала, они попросили его повлиять также на командира 2-го корпуса Слащева, имевшего славу героя и спасителя Крыма. Судьба же генерала Деникина была предрешена окончательно сокрушительным поражением и кошмарным бегством его войск из Новороссийска...
   Крейсер "Алмаз", на котором находился Верховный со своим походным штабом, покинул рейд Новороссийска одним из последних, когда красные полки уже прорвались к гавани. Перед ним ушли в Крым перегруженные до последней возможности транспорты, увозившие штабы Кутепова, Савицкого и остатки пехотных бригад и полков. Казачий корпус Шкуро отказался уходить с Кубани и объявил Новороссийск с прилегающими территориями казачьей зоной под протекторатом Англии. Деникину о таком решении генерала Шкуро сообщил Холмэн, на что Антон Иванович с насмешкой ответил:
   - Я не подписывал реляции на производство Шкуро в генералы. И покойный император не подписывал, и Керенский, этот болтун и разоритель России, тоже до такой глупости не додумался. В кадрах российской армии числился есаул Андрей Шкуро - это доподлинно мне известно, а генеральские погоны он нашел при грабеже Пятигорска и нацепил их на себя. Так что есаул он, а не полководец, есаулом его и принимаю... Эх, распродают Россию-матушку!..
  
  

Глава вторая

ПОКРОВСКАЯ РЕСПУБЛИКА

  
   Прибывший в Севастополе на борт крейсера "Алмаз" генерал Холмэн выразил сочувствие по поводу снова терзавшего Антона Ивановича бронхита и добавил со значением:
   - Что поделаешь - годы, старость. Все мы когда-то приходим к рубежу.
   - Позволю себе заметить, генерал, - Антон Иванович даже побледнел от обиды, - что мне всего лишь сорок восемь лет и я только на два года старше вас.
   - Какое это имеет значение? - Холмэн откусил кончик сигары и уже без церемоний продолжил. - Вы стары духом и способностями, генерал. Вы стары идеями, с которыми ведете армию. Поэтому она и терпит поражения. Я позволю себе зачитать вам письмо от британского военного командования, адресованное вам лично.
   - Давайте его сюда... - голос Антона Ивановича дрогнул. - Я сам прочту.
   Уже с первых строк ему стало понятно: это конец. Британцы требовали, чтобы он отказался от своего поста и передал полномочия генералу Врангелю. А самого отправляли в Лондон, куда уже вывезли его жену и дочь, для "поправки пошатнувшегося здоровья".
   - Приказ готов, генерал. Осталось лишь поставить подпись. - Холмэн извлек из своей сумки лист бумаги с грифом ставки и личным вензелем Верховного главнокомандующего.
   Деникин сидел, прикрыв глаза. Его не спрашивают, с ним не советуются. Ему просто-напросто напоминают, кто в доме хозяин. Кто платит деньги, думал Антон Иванович, тот и заказывает музыку.
   А он здесь - просто наемник тех жирных английских дельцов, которые сейчас теряли золотые прииски в Сибири и угольные шахты в Донбассе...
  
   Всю ночь не спал Верховный, а когда настал новый день, он наконец решился и поставил свою подпись. Явившийся, как было обусловлено, в десять утра генерал Холмэн застал Деникина в окружении чемоданов. Ознакомившись с автографом на приказе, он кивнул головой:
   - О`кей, генерал. Я думаю, можно теперь менять место жительства...
   Через полчаса Деникин и его сопровождающие поднялись на борт линкора "Мальборо".
   В то время, когда один корабль британского королевского флота увозил одряхлевшего диктатора - неудачника генерала Антона Деникина, по трапу, переброшенному с другого чужестранного корабля, линкора "Имперор оф Индиа", на севастопольский причал сбегал упругим шагом джигита новый молодой диктатор генерал Петр Врангель, исполненный желания взять в свои руки всю полноту власти. Взрывом бешеного, истерического энтузиазма встретил белогвардейский Крым "царьградского изгнанника". На сцену истории выходил новый актер - режиссеры ни на минуту не хотели оставить авансцену Юга России без главного действующего лица.
  

* * *

   После страшных ночей отступления, когда красная лавина катилась по пятам, после кошмаров новороссийской и одесской паники, обезумевшая, упавшая духом беженская масса и скопища усталых, завшивевших войск с появлением Врангеля в Крыму вдруг подняли головы, загорелись надеждой. В лице энергичного молодого полководца они увидели своего спасителя, ниспосланного из-за моря самой судьбой. Этот поведет, этот вернет каждому из них утраченное!
   Уже первые шаги деятельности Врангеля показали, что офицерские полки не напрасно в критический момент призвали его сюда. Железной рукой взялся молодой вождь наводить порядок в хаосе своего огромного крымского лагеря. Не колеблясь рубил он головы ненавистной деникинской камарилье, обнаглевшим тыловикам-казнокрадам, которые во время похода целыми эшелонами спускали на черном рынке армейское снаряжение, вызывая ропот войск и угрозы союзников.
   Дошло ведь до того, что английские наблюдатели, не доверяя больше деникинским интендантам, сами вынуждены были сопровождать свои поставки непосредственно на фронт, в боевые части. Разложение, воровство, продажность разъедали армию и тыл. Болезни казались неизлечимыми, безверие после разгрома - фатальным, а вот пришел он и вдохнул в них новую силу. И словно чудом из разрозненных, потрепанных, разложившихся частей стали на глазах вырастать первоклассные боевые бригады и корпуса.
   Прямо с богослужения, устроенного в Морском соборе Севастополя в честь нового вождя, генерал Врангель отправился на вокзал, где ждал отправки на передовую полк юнкеров Новочеркасского училища. Все, кто знал Петра Врангеля раньше, находили, что сейчас, в Крыму, придя к власти, он прямо помолодел, стал стройнее. Чувствовалось, что весь он - порыв к действию, что он полон энергии и решительности.
   - Юнкера! - сильным, резким голосом обратился Верховный к юношам, собранным по хуторам и станицам Кубани. - Не на смерть я посылаю вас ныне, хотя твердо знаю, что лечь костьми за святую Русь каждый из вас почел бы для себя самой высокой честью. Прежде чем поднять меч, нам надлежит показать России, кто мы такие, что мы несем с собой.
   Молодые казаки в юнкерских погонах мало что поняли из возвышенных, порой витиеватых высказываний генерала, но уяснили главное: им надлежит "недремно" стоять на защите Перекопа, а также - что недостатка у них там ни в чем не будет. И напутственные слова вождя - "Всемогущий бог поможет нам!" - накрыло троекратное "ура" сотен луженых глоток. Этот полк был пока единственным, что мог барон Врангель отправить на усиление корпуса генерала Слащева, закрывавшего в качестве "пробки" перекопскую "горловину" Крыма. А наиболее боеспособной в корпусе по праву считалась недавно вывезенная с Северного Кавказа 4-я бригада полковника Григория Курилова, насчитывавшая около 2000 штыков, 500 сабель и 12 полевых орудий.
  

* * *

   К осени 1919 года на Юге России пышным букетом расцвело многообразие властей: после ухода сил Антанты образовавшиеся ниши поспешили занять все, кому не лень. Основные силы белых и красных сцепились в борьбе за крупные города, узловые станции, железные дороги. А чуть в сторону - и там безраздельно властвовали различного рода "батьки", вожди, атаманы. Не признавая власть киевской Директории - ни при гетмане Скоропадском, ни при свергнувшем его Петлюре, они создавали на свой вкус "незалежни республики", нередко в пределах одной волости, а то и села.
   В одной из таких "республик" оказался, по воле случая, наш Ванюша. После выписки из больницы он, не имея четкого плана действий, - а какой тут может быть план, когда он еле ноги передвигал? - стал побираться, чтобы не пропасть с голоду. Подавали ему плохо, и он как-то раз рискнул на базаре "стибрить" с брички желтобокий "кабак". Но тыква оказалась слишком тяжелой для него и метрах в десяти от места преступления мальчик остановился передохнуть, где и был настигнут стариком в бараньей папахе, скоро обнаружившим пропажу. Разглядев убогий вид "грабителя", дед не стал даже сильно ругаться, а взяв его подмышку и ухватив другой рукой кабак за хвост, легко потащил их к своей телеге.
   Напоив хлопчика кислым молоком из глечика и наделив его краюшкой хлеба, дед Гриша, как назвал себя новый Ванюшин знакомец, вскоре стал собираться в дорогу. Запрягая пару гнедых, он искоса поглядывал на гололобого и тощего мальчугана, который аккуратно, подставив ладонь горсточкой, доедал хлебную горбушку.
   - То ты, може, зи мною поидеш, сынку? - спросил он Ванюшу, стоявшего рядом с ним.
   А тот, не заставив себя долго уговаривать, проворно взобрался на бричку и уже оттуда ответил:
   - А куды это, дедушка?
   - Та недалеко, верстов двадцять, - отозвался дед Гриша, разбирая
вожжи.
  
   Село, куда под вечер добрались Ванюша со своим теперь уже хозяином, лежало прямо на тракте, перемежаясь с баштанами, по обе его стороны. На въезде, возле шлагбаума, двое мужиков в бараньих папахах и с винтовками на ремне, попросили у деда Гриши городскую газетку - на самокрутки - и сообщили, что на завтра назначен сельский сход. Дедова усадьба оказалась чуть не в центре села, за один квартал от церкви, возле которой толпились селяне. И дед, остановив лошадей у ворот, крикнул кому-то во двор - завести их домой, а сам, скручивая на ходу батог, поспешил обратно, на церковную площадь.
   Лошадей во двор завел вихрастый парень года на три старше Вани, на которого он покосился, лишь что-то буркнув в ответ на вежливое приветствие незнакомца. И пока дед Гриша не воротился, его новый "наймит" продолжал сидеть в телеге, из которой Степка - так его окликнула какая-то женщина, давно выпряг лошадей, отведя их в довольно большую конюшню в глубине двора.
   Хозяйство у деда, как оценил выросший в селе Ванюша, вполне крепкое: кроме конюшни и расположенного рядом коровника, а подальше - свинарника, были еще какие-то постройки в глубине. А дом, в шесть окон по фасаду и сложенный из ракушняка, не намного уступал размерами их господской усадьбе.
   Проговаривая это все вполголоса, Ванюша на этом слове прикусил себе язык: ишь, растрезвонился. Крестьянский сын он, и усадьба не их, а господская. Хоть и далеко от Курилова забрался он, а все же о происхождении лучше позабыть и зазубрить хорошенько новую свою биографию, что соответствовала бы полученной в больнице справке. Да и речь свою нужно перестроить на местный лад, чтобы русских слов поменьше было...
   Хозяйка вскоре позвала Ванюшу "вечерять", однако поесть ему дали не в доме, а в чулане при летней кухне, где ему предстояло теперь жить. Но привыкшему к босяцкой жизни мальчику тот чисто выбеленный чуланчик с маленьким оконцем показался чуть не царскими палатами. А что касается самого ужина, то такой вкусной пшенной каши с салом Ванюша, кажется, не ел еще с довоенных времен. В общем, думалось ему, жизнь пока налаживается - есть и крыша над головой, и харч добротный, а там будет видно, что делать дальше.
   Рано утром все та же хозяйка разбудила Ванюшу и, поставив на подоконник кружку парного молока, накрытого изрядным ломтем хлеба, наказала "швиденько снидать и гнать коров у череду". Более подробный инструктаж он получил чуть позднее от Степки, чьи функции теперь, видимо, переходили к нему. Трех коров и одну телку со звездой во лбу они вдвоем пригнали на околицу села, где на "тырле" собирал череду черноусый пастух с дубинкой в руке.
   Дядько Мыкола, к которому Ванюша был назначен подпаском, оказался веселым и разговорчивым бобылем из соседнего села, пристроившимся тут у одной молодой вдовы. Ванюша вначале не заметил, что у пастуха лишь одна рука - та, в которой он держал бич, а левую ему, как позднее рассказал он мальчику, "нимець видирвав пид Луцьком". С работой пастуха Мыкола справлялся легко, а вот на земле одной рукой много не напашешь, без тени сожаления заметил он.
   Коров в череде набралось больше сотни и Ванюше, да и самому пастуху, пришлось немало побегать, сгоняя их "до купы". Почти все поля в эту пору были уже убраны, так что пастись стадо они загнали на "стерню", оставшуюся от скошенной пшеницы. В полдень пришли из села бабы с подойниками, подоили коров, налили и пастухам молока в бидончик.
   И тогда уже дядько Мыкола с новым подпаском погнали стадо подальше, к посадкам, возле которых еще зеленели местами лужки. Обратно в село череда возвращалась в сумерках, призывно мыча и позванивая колокольчиками. Хозяйки встречали каждая свою корову, узнавая друг друга по голосам. У Ванюши задача была куда сложнее: у него на попечении было сразу четыре "головы", причем ни они его, ни он их еще не знали по голосу и "в лицо". Но в центре "тырла" стоял, выглядывая их, хозяйский внук Степка и вдвоем они без затруднений отыскали и пригнали своих подопечных во двор.
  

* * *

   Так до самого почти снега и работал Ванюша подпаском на местного куркуля Васыля Ванденко, сына деда Гриши. С утра до вечера проводил он в степи, в село возвращаясь лишь на ночлег. Так что даже не всех живущих в усадьбе сумел узнать, не то, что в селе, насчитывавшем полтысячи дворов. Cело было не простое, а зажиточное, торговое и в то неспокойное время представлявшее интерес для многих искателей поживы.
   Шлялись в степях и просто босяки, которые не прочь стибрить что-нибудь с хозяйского двора, но гораздо опаснее их были вооруженные банды. Одни из них просто грабили и убивали, чтобы нажиться, другие делали то же самое, но прикрываясь политическими лозунгами. Кого только не приходилось тогда кормить и поить жителям этого придорожного села!..
   В конце концов хозяйственным мужикам это надоело и они создали свой вооруженный отряд, чтобы не пускать в село бандитов да и просто подозрительных людей. А почувствовав собственную силу - к ним теперь даже атаман Чуприна обращался лишь с просьбами о продаже продовольствия, присылая своих маркитантов - решили на деревенском сходе установить в селе революционную власть. Так в конце 1919 года возникла Посад-Покровская республика, еще одна - в числе подобных ей - на бескрайних степных просторах Украины.
   Ванюше было как-то все это безразлично - за день он так выматывался, что загнав коров в стойла, он еле добирался до своего чулана, где его обычно уже ждал ужин. Но сил одолеть его у мальчика не всегда хватало и нередко он засыпал с ложкой в руке. Когда похолодало, хозяйка дала Ване старый кожух и почти до Рождества он с удовольствием продолжал ночевать в чулане. Хозяйка не раз говорила ему, чтобы переходил в хату, но лишь ударившие морозы заставили Ванюшу перейти в кухню, где он стал спать на лавке. Днем же работы ему хватало - и со скотом, и с печами, которые он помогал топить, таская со двора охапки курая и соломы.
   Такая "житуха" вполне могла устроить крестьянского сына, но у Ванюши жива еще была память о других временах, когда любимыми его занятиями были книги и собственными руками построенная теплица. Тут, у деда Гриши и его сына, всерьез занимались лишь полеводством и животноводствомnbsp;, а за овощами и фруктами ездили время от времени в Белозерку, где воды для полива было вдоволь. Арбузы, по местному - кавуны, росли, как бурьян, и без полива.
   Зимой в селе хоть волком вой от тоски, и лишь трескучие морозы удерживали Ваню от нового побега. Когда же потеплело и сошел снег, стал он выспрашивать исподтиnbsp;
шка у местных, куда какая дорога ведет, да что в тех краях произрастает. Чувство благодарности к деду Грише, который спас его, может быть, от голодной смерти, заставило Ванюшу рассказать тому о своих планах. Старик никак внешне не отреагировал, повидимому, он и сам предполагал, что явно не сельский хлопчик надолго у них не задержится.
   И уже на следующее утро дед Гриша принес ему в чулан, куда Ваня снова перебрался, старые свои чоботы и присоветовал идти в Херсон, где можно и работу подыскать, да и на поезде уехать дальше, если что. Так что где-то за неделю до Пасхи заметно подросший и поправившийся на куркульских харчах Ванюша, не попрощавшись ни с кем, ушел огородами из "независимой республики".
   В Херсоне, куда парнишка пришел на третий день, его чуть было не сцапал какой-то патруль с красными повязками, но он успел нырнуть в первый попавшийся двор, оказавшийся к его счастью проходным. Пошныряв день-другой по базарам, Ванюша понял, что ловить в этом городе ему нечего и решил искать счастья на вокзале. Там его снова чуть не "замели" милиционеры, но ближе к ночи он нашел все же теплушку с солдатами, которые согласились подвезти его до Снигиревки. Оголодавшего, замурзаного парнишку пожалел их командир, лицо которого показалось Ване знакомым, но выяснять это было ни к чему. Больше того, умяв, под шутки и смех красноармейцев, котелок каши, мальчик не стал ввязываться в их разговоры и, заняв указанное ему место на нарах, постарался уснуть.
  

* * *

   Сделав ставку на Врангеля - последнего из стана русской контрреволюции, на кого можно было надеяться, правители Антанты поспешили выдать ему авансы. В Париже генералу вручили саблю в золоте и с надписью "Дар благодарной Франции", а из Лондона прислали платиновый орден, усыпанный бриллиантами, который вручил ему все тот же Холмэн. Британцы же помогли новому Главкому перебросить с Кавказского побережья остатки деникинской армии в Крым, открыли в Феодосии пулеметную школу, усилили поставки вооружения, техники, боеприпасов и снаряжения. На полуострове появились броневики, танки, самолеты, дальнобойная артиллерия, а на всех перешейках под руководством английских инженеров сооружались новые заграждения.
  
   Стратегической ошибкой красных было то, что минувшей весной, когда Деникина гнали по Кубани, они не взяли Крым, где укрывался один лишь генерал Слащев с несколькими изрядно потрепанными бригадами. Белая армия была в смятении и два корпуса легко сбросили бы того Слащева в море. Но против него послали лишь две бригады - стрелковую и кавалерийскую, атаки которых скоро захлебнулись у Перекопа и Чонгара. Командующий Юго-Западным фронтом А. Егоров просил подмогу, но главное командование, ожидавшее со дня на день удара генерала Пилсудского, отказало. Когда же 15 апреля был отдан приказ освободить Крым, бездорожье не позволило перебросить войска за десять дней. А с 25 апреля Западный фронт красных начал уже пятиться под напором многочисленного польского войска Пилсудского.
   Врангель получил таким образом возможность основательно отдохнуть и подготовиться. За полтора месяца он укрепил перешейки, заново сколотил казачьи дивизии, сбил несколько полков из одних офицеров. Под его рукой оказалось уже полтораста тысяч хорошо обученных и оснащенных войск. И 6 июня он выступил из Крыма - 2-й армейский корпус генерала Слащева устремился к Мелитополю. На другой день при поддержке танков перешли в наступление еще два корпуса: 1-й армейский - в районе Перекопа, Сводный - у Чонгара. Правитель Юга России барон Петр Врангель протянул руку польскому новоиспеченному маршалу Юзефу Пилсудскому...
  
  

Глава третья

КАХОВСКИЙ ПЛАЦДАРМ

  
   В полдень 6 июня в водах тихого Каркинитского залива появились несколько боевых кораблей, открывших артиллерийский огонь по тополям на косе, за которыми скрывался степной порт Хорлы. Красные, решив, что врангелевцы намереваются высадить здесь десант, стали спешно стягивать силы к Хорлам. Но это было лишь военной хитростью белых, а настоящий десант в этот день высадился совсем в другом месте - возле Кирилловки, что на Азовском море.
   Многие прибрежные села Мелитопольщины в то утро стали свидетелями дива-дивного: в море, за пеленой тумана, явственно слышалось конское ржанье, будто неведомая кавалерия по воде, "аки посуху" идет. Когда же туман совсем рассеялся, стало видно множество больших и малых судов, с которых, куда ни глянь, выгружались на мелководье войска - пехота, конница, артиллерия. Корпус генерала Слащева, несмотря на усилившееся волнение моря, продолжал высадку на берег. Не успела Таврия опомниться, как по ее степям, "с мечом в руке и крестом в сердце", уже маршировали, сверкая английскими ботинками, жаждущие боя офицерские батальоны.
   - Вперед, за святую Русь!
  
   Кто мог остановить эту, воодушевленную и оснащенную рать! Все главные силы красных были задействованы на Западном фронте, и противостояли высадившимся врангелевцам лишь малочисленный мелитопольский гарнизон да местные комендантские команды. Десант Слащева готовился в строгой тайне - даже сами его участники до последнего момента не знали, куда их пошлют, для какого удара готовят. Ночью, снявшись с якорей на рейде Феодосии, эскадра в тридцать два вымпела вышла в море, взяв курс строго на юг.
   Командир 4-й бригады полковник Курилов, как и другие командиры частей десанта, получил в штабе корпуса перед выходом секретные пакеты с сургучными печатями. И лишь в открытом море, когда исчезли из видимости горы Крыма, был вскрыт первый пакет и эскадра резко поменяла курс, повернув к Азову. Набрав ход, корабли прошли Керченский пролив с выключенными машинами и погашенными огнями, чтобы не вызвать беспокойства у красных застав на таманском берегу. А уже в Азовском море Григорий Иванович получил сигнал на вскрытие второго пакета и тогда лишь узнал он место высадки бригады: западная околица Кирилловки.
   Под прикрытием огня корабельной артиллерии десант успешно продвигался вперед, занимая окрестные села и легко подавляя очаги сопротивления. Вскоре конники Курилова перерезали железную дорогу на Мелитополь, а к ночи на станцию Акимовка прибыл и командир корпуса со своим штабом. Генерал-лейтенант Яков Слащев - самый молодой из врангелевских генералов - был известен своей неукротимой энергией, а его жестокость и авантюризм отмечал еще Деникин. Свой первый с начала наступления приказ - Воззвание к населению Северной Таврии - он продиктовал, вальяжно расхаживая по акимовскому перрону, при багровом свете пылающих станционных пакгаузов:
   - Дальнейший путь мой и моих войск объявлять не стану - вы узнаете его по заревам пожаров! Моя ночь будет полыхать для вас сплошной зарей с вечера и до утра! "Заря во всю ночь!" - вот наш девиз, девиз героев-слащевцев...
   Воззвание это старательно записывала в сафьяновый блокнот хрупкая блондинка с золотыми погонами на элегантной диагоналевой гимнастерке, перехваченной ремнем, - секретарь командира корпуса. А командир бригады полковник Курилов, только что прибывший на станцию с докладом, стоял неподалеку под деревом, с иронией поглядывая на расхаживавшего, как по театральной сцене, генерала, по возрасту годившегося ему в сыновья.
  

* * *

   На Северном Кавказе Григорий Иванович со своей неизменной 4-й бригадой воевал под началом генерала Кутепова и тогда разница в полтора десятка лет не мешала их служебным взаимоотношениям. Несколько мужиковатый, круглолицый и твердоскулый, с подкрученными усами и ямщицкой бородкой, в которой поблескивали серебряные нити, командир корпуса выглядел значительно старше своих лет.
   Решительный, но не безрассудный, требовательный до жестокости, но и хорошо знающий дело военный профессионал - генерал от инфантерии Александр Павлович Кутепов импонировал Григорию Ивановичу, всегда искавшему у своих начальников именно такие качества. Офицеры корпуса между собой называли его Кутеп-паша, вкладывая в это прозвище не только уважение к высокому воинскому званию, но и некое преклонение перед своим вождем.
   Избирательный подход Григория Ивановича не раз становился препятствием в его карьерном росте: ни в штабах, ни на командных должностях никогда не лебезил он перед начальством, не стремился выслужиться. Еще в японскую войну он командовал полком, на германской не сразу и бригаду получил, а на дивизию уже в белой армии выдвигали полковника Курилова дважды, да снова кто-то дорогу перешел или вспомнил о его строптивости. И генеральского звания по той же причине до сих пор не получил, хотя большинство командиров бригад, куда моложе его по возрасту, давно ходили в генералах.
   Уважение к комкору Кутепову возросло еще больше, когда комбриг узнал, что тот с глазу на глаз посоветовал главкому Деникину, накануне падения Новороссийска, пустить себе пулю в лоб. Хотя сам Григорий Иванович и не был в числе пылких сторонников Врангеля, но в том кошмаре, считал он, у Деникина уже просто не было выбора. Чтобы остаться навсегда героем белого движения, он должен был поступить согласно правил офицерской чести. Как поступил еще в 14-м году генерал Самсонов, попав в Пруссии в безвыходное положение.
  
   В Симферополе, куда после выгрузки с морских транспортов прибыла бригада полковника графа Курилова, значительно поредевшая в боях и потерявшая две трети конского состава, она была передана во 2-й корпус генерала Слащева. Армейские пути Григория Ивановича ранее никогда не пересекались со Слащевым, который лишь родился, когда Курилов заканчивал учебу в столице, в элитном Николаевском кавалерийском училище.
   Так что о новом своем начальнике, отправляясь к нему для представления, командир бригады знал лишь понаслышке. А солдатская молва изображала его эдаким военным талантом, генштабистом, но грубияном, не знающим политесу. Говорили, что он иностранцев не любит, а те ему за это ходу не дают. И либералам, дескать, он не по вкусу - расстреливает много, да еще и публично, и сам при том на коне сидит поодаль, любуется казнью...
   Личные впечатления от нового командира корпуса у Григория Ивановича оказались еще более противоречивыми. Приняв заслуженного боевого комбрига чуть ли не на конюшне, генерал Слащев уделил ему всего лишь четверть часа, беседуя на ходу, то и дело задавая вопросы и не дослушивая ответы на них. А затем он и вовсе отправил полковника к начальнику штаба корпуса - со всеми его бумагами и для получения новых.
   Сам Григорий Иванович даже вновь прибывшему в бригаду безусому прапорщику, кажется, больше внимания уделял. Впрочем, во время подготовки к наступлению командир корпуса дважды побывал в расположении 4-й бригады и своими ясными и конкретными, вполне профессиональными указаниями несколько улучшил отношение к себе комбрига.
  
   - Что стоите, полковник, одиноко под осиной? - окликнул генерал задумавшегося командира бригады. - Доложите, где ваши полки сейчас, что показывает о противнике разведка?
   - Прошу прощения, - сдержанно ответил Григорий Иванович. И с присущей ему язвинкой добавил, - в ожидании антракта несколько задумался.
   Генерал Слащев тут же метнул в его сторону пристальный взгляд, но счел за лучшее промолчать, будучи наслышан о дерзости кавалерийского полковника и хорошо зная его славный послужной список, а из истории Российской империи - и его родословную.
  

* * *

   Оборону красных держала 13-я армия Роберта Эйдемана. Три корпуса белых ее не страшили - у нее войск было побольше. Но генерал Врангель внезапно ринулся мощными клиньями, а 13-я армия была раскинута дугой в триста верст на просторах Приазовья и Северной Таврии. Отбивались красные на грани отчаяния и понемногу, на протяжении двенадцати дней, отступали по всему фронту. Впрочем, и на их долю выпадали успешные контратаки.
   Так, в ночь на 10 июня кавбригада Блинова совершила хитрый набег на штаб белочеченской дивизии генерала Ревишина. Обмотав копыта коней тряпками, красные всадники неслышно проникли в расположение штаба Дикой дивизии и захватили самого генерала с важными документами. Вот тогда и стал ясен командованию красных замысел врангелевского штаба: прорваться в Донбасс, чтобы открыть себе путь на Москву.
   Другой клин белых был нацелен на Александровск (ныне - Запорожье). Ободренный успешной высадкой слащевского корпуса, Врангель двинул с Чонгарского полуострова и с Перекопа свои главные силы. Небом Таврии завладела авиация белых, по степям растеклись, как реки, колонны конницы, артиллерии, броневиков и танков. Под напором свежих, хорошо оснащенных дивизий врангелевцев потрепанные красноармейские части отступали на Каховку, к спасительным днепровским переправам.
   На третий день наступления главком выпустил из Крыма своих черных демонов - Дикую дивизию чеченцев. Мчались они по Присивашью и впрямь как демоны: черные бурки на ветру развеваются, в зубах зловеще поблескивают кинжалы, а над головами сверкают сталью клинки. С неистовыми криками "Алла!" врывались они в украинские села, рубая направо и налево всех, кто попадется. Как в далекие татарские времена рыскали всадники по дворам, реквизируя у крестьян все, что можно было увезти, и джигитуя, нагайками со свистом снимали головы курам. А когда узнали чеченцы о пленении красными своего комдива, то и вовсе осатанели...
  
   Штабной поезд Врангеля в эти дни стоял уже в Мелитополе, раскинувшемся в приазовской степи среди поселений немецких колонистов, что тешило генетическую память барона. Вся слава готских предков возносила его сейчас на вершину собственных побед. Его авангарды ворвались в Донбасс, его артиллерия обстреливает Александровск, а полки Первого корпуса взяли Скадовск, Алешки и вышли к устью Днепра - от Очакова до Каховки. Никогда еще не верил он так горячо в свое избранничество, в свой счастливый жребий, как сейчас!
   В собственную незаурядность он поверил давно, но только Крым, распущенный, разложившийся, развращенный Деникиным Крым, с его взяточничеством и казнокрадством, стал для генерала пробным камнем, на котором он проверил себя, свои возможности, железную волю, свое право управлять жизнью огромных человеческих масс. Люди без вождя - ничто, как глина без скульптора. Особенно же в этой стране, думал Врангель, которая начала свою историю с того, что позвала к себе его предков с Севера, чтобы они "владели и княжили".
   Он овладел краем, где вволю хлеба для его армии, а союзники в изобилии поставляют ему оружие и боеприпасы. Единственная проблема: пополнение людьми. Но он пошлет своих эмиссаров в Турцию и на Балканы, на острова Мальту и Лемнос, чтобы немедленно вернуть всех "гостей английского короля" - эвакуированных туда офицеров и казаков - для пополнения его славных боевых полков. Союзники также обещают перебросить через Румынию 3-ью армию генерала Бредова, которая формируется на территории Польши. Но главная надежда главкома была и оставалась на мобилизацию. Здешние мужики, зажиточные хозяева - вот за счет кого пополнится его армия...
   Его первая проба агитации в селах за земельную реформу дала явно отрицательный результат, а по возвращении в свою "черешневую столицу" Мелитополь генерал Врангель узнал, что из Севастополя прибыла и ожидает встречи с ним союзническая миссия.
   - Черт их принес, - думал барон, расстроенный отказом крестьян поддержать его идею выкупа земли и нежеланием их вступать в его армию. - Только этого янки - адмирала Мак-Келли мне здесь недоставало встретить...
   Но встречаться пришлось даже раньше, чем Врангель собирался. Не успел еще главком смыть дорожную пыль и пот, как в салоне штабного вагона, улыбаясь, появился адмирал.
   - Тут чудесная черешня, генерал, - сказал он. - Годилась бы даже на экспорт.
   - Не любовь ли к черешням привела вас сюда?
   - Не только. Решил на месте ознакомиться, стоит ли нам рисковать тем, чем мы рискуем здесь. И я не разочаровался, генерал: этот край стоит того, чтобы вкладывать наш капитал. Эти Таврийские прерии, Донецкий бассейн, Екатеринослав с его заводами - эти три штата имеют мировое значение по производству угля, железной руды и хлеба. И все эти богатства можно морем вывозить отсюда ежегодно сотнями тысяч тонн.
   - Это старая зона французского влияния, адмирал, - неохотно ответил русский генерал Врангель.
   - Она легко может стать зоной влияния американского! - со смехом парировал заокеанский адмирал.
  

* * *

   К 24 июня белые были остановлены, хотя напор их конницы и танков в первые дни был так силен, что 13 армия красных оказалась разрезанной надвое. За Днепром - от Херсона до Никополя обосновались две стрелковые дивизии - 52-я и Латышская. Их возглавил в качестве начальника Правобережной группы Эйдеман, а командование 13-й армией принял Иероним Уборевич. Главные силы его держались вдоль железнодорожной линии Мелитополь - Александровск. Ему также подчинялись Правобережная группа и конный корпус Оки Городовикова.
   Воюющие стороны к тому времени изрядно выдохлись и на фронте наступило короткое затишье. Генерал Врангель отвел часть своих войск для десантных операций на Кубани, а на левом берегу Днепра оставил против группы Эйдемана сравнительно слабый 2-й корпус генерала Слащева. Врангель не верил в силу Правобережной группы красных. Он говорил комкору, что с такими ветеранами трех войн, как командир Четвертой бригады Курилов, его корпус легко удержит свои позиции. Но, как показало время, главком тут грубо просчитался - и в силах противника, и в способностях своего молодого комкора...
   Опасность со стороны Врангеля все больше привлекала к себе внимание руководства советской России и уже вскоре против него был создан отдельный фронт, куда стали поступать свежие дивизии. Большинство прибывающих частей сосредотачивались в районе Берислава. А на станции Апостолово разгружалась артиллерия и быстрым маршем передвигалась к Днепру, чтобы, заняв огневые позиции за бериславскими холмами, нацелить орудия на левый берег, в занятую белыми каховскую степь. Подошли вскоре инженерные батальоны и стали готовить переправочные средства.
   В полночь с 6 на 7 августа на скрытно подготовленные паромы стала грузиться пехота красных. А с левого берега в то же время начал переправу на лодках десант слащевцев. В густых плавнях оба десанта встретились и завязался кровавый бой. Силы были неравные, поскольку белые атаковали всего одним полком, намереваясь захватить небольшой плацдарм, а красные перешли в наступление всеми силами группы Эйдемана. Смяв сопротивление белых, обе дивизии ринулись вперед - на восток и юго-восток. Форсирование Днепра продолжалось всю ночь на широком фронте - от Берислава до Херсона.
   К утру херсонская группа красных заняла Алешки, другие части захватили Большую Каховку, Британы, Казачьи Лагери. Генерал Слащев, находившийся по случаю готовившегося захвата плацдарма в передовых частях, с первых минут завязавшегося сражения потерял управление корпусом и растерялся. Во мраке ночи он попытался повести за собой полк пластунов, но на его призывы никто не откликнулся.
   И тогда комкор, пробравшись с адъютантом к спрятанным в леске двум своим бронеавтомобилям, кинулся спасать собственную жизнь. Проплутав до утра в степи, он нашел все же свой штаб и попытался восстановить связь с бригадами. Вскоре Слащеву удалось выяснить, что от бригады пластунов, где он накануне находился, не осталось практически ничего. А в Четвертой бригаде, сумевшей-таки остановить противника выше Каховки, тяжело ранен комбриг.
   Врангель понял свой просчет и кинулся исправлять положение. Против занявшей обширный плацдарм на левом берегу группы Эйдемана был брошен кавалерийский корпус генерала Барбовича. И переправившаяся по наведенному через Днепр наплавному мосту конница красных тут же попала под его сокрушительный фланговый удар, откатившись к Каховке. Однако захваченный ночью плацдарм, хотя и уменьшился в размерах, но все же остался в руках красных.
  

* * *

   Бригада полковника Курилова держала оборону от Каховки до Горностаевки, создав укрепленные узлы в наиболее вероятных местах переправы красных. Командир корпуса, решившийся на авантюру с захватом плацдарма на правом берегу, попытался и полковника Курилова увлечь своим планом, но тот категорически отказался идти вперед, не имея за собой никаких резервных войск чуть не на сотню верст. Порешили военачальники на том, что если пластуны успешно форсируют Днепр и красные побегут, в чем сам Слащев не сомневался, тогда одним полком поддержит их и бригада Курилова.
   Но все оказалось не так и драться куриловцам пришлось буквально повернувшись вполоборота налево. Красные форсировали Днепр ниже по течению, как раз на том участке, где переправлялись на лодках пластуны. И когда их там, в плавнях, перебили всех, удар целой дивизии красных приняли на себя пехотинцы полковника Курилова. Сам Григорий Иванович, находившийся на наблюдательном пункте в километре от Каховки, со сложившейся ситуацией разобрался сразу и подтянул к реке находившийся во втором эшелоне кавалерийский полк, а на позицию артиллерийского дивизиона отправил адъютанта с приказом немедленно открыть огонь по переправе.
   Когда в предрассветной мгле стали четче вырисовываться контуры наступающих войск красных, полковник лично повел в атаку своих кавалеристов. Им удалось смять цепи противника и повернуть их обратно, но почти у самого берега сразу две пули свалили комбрига и его лошадь. Раненный в плечо полковник Курилов поднялся, чтобы видеть своих гренадеров, рвавшихся к мосту, и тут в глазах у него потемнело - еще одна вражеская пуля угодила ему в голову.
   Кавалеристы вскоре подобрали своего раненного командира и, как только бой поутих, отправили его на тачанке в тыл. Солнце стояло уже достаточно высоко, когда тачанка, преодолев труднейший путь через песчаные кучугуры, достигла села Чалбасы, где разместились тылы корпуса и госпиталь.
   Все повязки у неприходившего в сознание полковника пропитались кровью и покрылись густым слоем пыли. На операционном столе, куда раненого вскоре занесли санитары, Григорий Иванович на какое-то время пришел в сознание и, не видя ничего вокруг, достаточно твердо произнес несколько слов, ставших последними в его жизни.
   - Ваня, сын мой, - затем хрипы прервали его. Но через несколько секунд стоявший у изголовья Григория Ивановича врач услышал затихающие звуки: - Я завещаю тебе... род наш... Прощай...
  
  

Глава четвертая

ТРУДОВАЯ КОЛОНИЯ

  
   В Снигиревке Ванюша не стал надолго задерживаться, решив устроиться пока в одном из близлежащих сел. Он все еще надеялся перейти фронт и попытаться отыскать отца. Но в одну из ночей на село, где он нанялся к одному куркулю, налетели махновцы. Ограбив погреба и клуни самых зажиточных селян, они спалили несколько хат и порубали попытавшихся защищаться мужиков. Притаившийся в саду мальчик был до смерти напуган всем происшедшим и, как только рассвело, двинулся подальше от этих мест. Зная здесь лишь одну дорогу - на Снигиревку, Ванюша вскоре вновь оказался на станции.
   А затем подвернулся поезд на Екатеринослав и он, имея уже достаточный опыт безбилетных путешествий, решил отправиться в путь. Летом ехать на площадке товарного вагона одно удовольствие - сиди себе, поставив ноги на ступеньку, дыши вольным степным ветром, напоенным извечным полынным ароматом юга, да считай мелькающие телеграфные столбы.
   Но в Апостолово спящего на площадке "зайца" выявил красноармейский патруль, передавший его в милицию. Больничная справка помогла Ване избежать отправки в детскую колонию. Убедив дежурного милиционера, что добирается к тетке, живущей в Никополе, он получил пинка под зад и вновь вышел на свободу. Следующим местом своего пребывания Ванюша выбрал живописное село Марьяновка на берегу Днепра, где ему удалось устроиться "по специальности" - на поливных общественных огородах. Там он и прожил - в трудах и заботах - до начала лета.
   Когда Врангель развернул свое наступление, у Вани был детально разработанный план, как ему пробраться в Крым. Но теперь белые сами подошли к Днепру. Днем и ночью на той стороне грохотали орудия, а вскоре красные полки стали переправляться на правый берег, занимая линию обороны между прибрежными селами. С замиранием сердца ожидал Ванюша, когда белые окажутся на этой стороне и в мечтах уже видел свою встречу с отцом, который, он сердцем чувствовал, командует этими доблестными добровольческими войсками. Но вслух мальчик боялся произнести хотя бы одно слово, прикидываясь то глухонемым, то просто молчуном от рождения.
   Томительно тянулись жаркие летние дни, а белые все не решались продолжить свое наступление, форсировав Днепр. В одну из редких в эту пору безлунных ночей Ванюша рискнул сделать попытку переправиться на левый берег с помощью небольшого плотика, сплетенного им из веток ивы. Но вблизи от цели его обнаружило охранение белых и, видимо, приняв за лазутчика, открыло пулеметную стрельбу. Перепуганному парню не оставалось ничего, кроме как грести обратно. Но и там проснувшиеся дозорные красных встретили его огнем. Лишь перед самым рассветом удалось Ванюше высадиться вновь на берег, высмотрев тихое место. Правда, до села, где он жил, довелось еще версты три топать пешком...
  
   А потом красные перешли в контрнаступление, форсировав Днепр, и надеждам Вани на встречу с отцом пришел конец. Хоть и не мог он тогда знать, как близки они были друг от друга, когда отец со своей бригадой держал оборону на левом берегу, а Ваня пытался высадиться всего в двух десятках километров выше по течению. Тем более неизвестно было мальчику, что отец его скончался, будучи смертельно ранен в бою под Каховкой. Но он уже окончательно понял, что нужно самому устраиваться как-то в этой жизни - тем более, что лето заканчивалось и работы для него на огороде становилось все меньше. Кормить же просто так его никто не станет - это ясно как дважды два.
   К началу осени остатки врангелевской армии оказались буквально взаперти в Крыму, надеясь еще на помощь союзников. Но проведенная с 7 по 17 ноября 1920 года Южным фронтом красных, которым командовал Михаил Фрунзе, Перекопско-Чонгарская операция довершила их разгром. Имея пятикратное превосходство в живой силе, красные прорвали сильно укрепленную, глубоко эшелонированную оборону белых на Перекопском перешейке и Чонгарском полуострове, форсировали вброд Сиваш и вскоре заняли весь Крым. А уцелевшие врангелевцы во главе со своим "черным бароном" ушли в Турцию на кораблях и торговых судах. Белое движение на территории России бесславно завершилось...

* * *

   Хотя в Харькове Ванюша мог столкнуться с кем-то из знакомых, он все же решил рискнуть и вернуться на родину. Добраться юному путешественнику, однако, удалось лишь до Полтавы, где его сняли с поезда милиционеры. Никакие Ванины объяснения они слушать не захотели, а подтвердить свою версию документально мальчик не смог, поскольку единственный его документ - справка из больницы - пришел в негодность во время неудавшегося плавания по Днепру. Так и довелось Ванюше проделать путь до "сборника", где вместе с еще тремя такими же беспризорниками он стал дожидаться отправки в приют.
   Перекантовавшись до весны, под какой-то вымышленной фамилией, в детдоме, где кормили сносно и даже выдали кое-что из одежды, Ванюша снова двинулся в путь, намереваясь вдвоем со своим новым другом - цыганом Яшкой добраться все же до Харькова. Но вновь ему не повезло - на первой же ночевке вблизи Коломака его повязали местные мужики, а Яшка исчез, как сквозь землю провалился. И снова - мытарства по милициям и сборным пунктам, откуда Ванюшу отправили в недавно открывшуюся в бывшем панском имении детскую трудовую колонию.
  
   Сбежать оттуда было плевым делом, но почему-то именно эта легкость остановила его. В колонии насильно никого не удерживали, больше того - за нарушение установленных самим заведующим правил он мог и выгнать с позором. А раз так - Ваня решил остаться и всерьез взяться за учебу, от которой он отвык, но понимал, что его два класса гимназии - не образование.
   А потом появился и какой-то интерес к коллективному труду, к освоению новой профессии - Ванюшу определили в столярную мастерскую. Научившись строгать и собирать несложные деревянные конструкции, он предложил заведующему изготовить рамы для теплицы, полуразрушенный фундамент которой проглядывал сквозь бурьяны за сараем. И это стало его главным занятием на все остальное время пребывания в колонии - работать в восстановленной своими руками теплице, выращивая чуть не круглый год овощи и всякую зелень для столовой.
   До обеда воспитанники колонии учились в школе, а затем - до самого вечера - работали на своих местах: кто в поле, кто в мастерских, а Ванюша - в своей теплице. Скрыв свое обучение в гимназии, он сказал воспитателю, что окончил сельское четырехклассное училище и потому был записан в пятый класс. За три года бродяжничества и батрачества Ванюша основательно отвык от учебы и даже просто от книг и тетрадей. Но довольно скоро все вспомнил и легко втянулся в понравившийся ему строгий ритм чередования учебы и труда.
  
   Позднее в колонии появились кружки художественной самодеятельности и Ваня стал играть в драматических сценках, которые ставила воспитательница Елена Васильевна, и пел - вначале в хоре, а затем и соло, поскольку у него оказался не только музыкальный слух, но и достаточно сильный голос. Так что к весне 1924 года, когда Ваня уже заканчивал семилетку, в колонии он был личностью известной. Однажды его вызвал к себе в кабинет заведующий колонией, своей внешностью напоминавший учителя-бельгийца из их имения, и предложил летом, после выпуска, остаться в колонии работать.
   - Жильем мы тебя обеспечим, питаться будешь по-прежнему в столовой, так что зарплату тебе и тратить будет некуда, - уговаривал он Ванюшу. - Я "пробил" в управлении пол-ставки руководителя художественной самодеятельности. Вот если б ты еще на баяне умел...
   - Да я на пианино играл. Но я ведь хотел ехать в Харьков -- учиться в сельхозтехникуме...
   - Ваня, что тебе техникум - тебе на рабфак нужно идти, в институт. Подготовишься получше, пока у нас будешь работать, и на следующий год в столицу поедешь поступать. А я попытаюсь выбить для колонии пианино и тогда мы тебе сделаем доплату, как аккомпаниатору.
  

* * *

   Условия были соблазнительными и Ванюша отнекивался недолго. Так что со второго полугодия он приступил к новой своей работе, а в новое жилье переселился сразу же после выпускного вечера, на котором он не просто пел сам, но и руководил всеми "артистами" колонии.
   В недавно отремонтированном силами самих воспитанников доме, где жили сотрудники колонии, заведующий выделил ему каморку на чердаке, который Ванюша стал именовать мезонином. Там устроил он себе удобную лежанку на дымоходе, а возле слухового окна приладил небольшой столик. И с большим удовольствием проводил в своем жилище все свободное время, предаваясь мечтам о будущем и чтению книг, которыми он начал обзаводиться.
   За неделю до официального начала работы Ваня поехал в Харьков - посмотреть на полузабытый им город, познакомиться с сельхозинститутом, к поступлению в который он теперь собирался готовиться. Заведующий выплатил ему, как и всем выпускникам, выходное пособие, которого хватило не только на поездку, но еще и приоделся Ваня в городе, как надлежало в его новом статусе.
   Он теперь все реже вспоминал свой дом, детство, родителей, но харьковский вокзал, почти не изменившийся за эти годы, пробудил в нем уснувшие было чувства. И до того горько стало парню от нахлынувших воспоминаний, от одиночества, что решил вдруг Ваня - впервые в жизни! - напиться. Но уже первый стакан встал ему поперек горла, а ударивший в голову хмель навел на мысль, что так можно и вовсе спиться, сойти с колеи.
   Переспав на лавке на вокзале, Ванюша с утра отправился по своим делам - в институт, на базар, просто поглазеть на родной ему город, ставший к тому времени столичным. Ночевать снова на лавке он не захотел и поздно вечером уехал полтавским поездом. Так что к утру он был в колонии - дома, как Ваня мысленно произнес, сам удивившись такой формулировке.
   С поступлением на рабфак следующим летом у него не заладилось - вначале чуть не месяц Ваня проболел испанкой, а потом арестовали заведующего колонией и все ждали его оправдания и скорого возвращения. В составе делегации воспитателей и воспитанников Иван ездил в Полтаву, где они два дня обивали пороги кабинетов губернских управлений - образования, внутренних дел, еще каких-то, пока им не пригрозили, что самих посадят.
   Но на следующий день заведующий, к общей радости, вернулся - анонимный донос на него не подтвердился, а усилия делегации ускорили процесс его освобождения. Однако оформлять документы Ивану Курило для поступления на рабфак было поздно, и еще на год остался он работать в колонии.
   А потом об устройстве будущего специалиста "позаботился" местный военкомат, прислав ему по почте повестку. Призыв на военную службу для Вани не был чем-то неожиданным: он в своих планах просчитывал и этот вариант, поскольку демобилизованному из РККА легче было поступить в институт. И получение повестки избавляло его от необходимости все решать самому - теперь за него три года пусть думает начальство...
  
  

Глава пятая

ПУТЬ В НАУКУ

  
   Армейская служба пришлась Ванюше по душе - все у него получалось как надо и к весне 1927 года он уже был отделенным командиром, а еще через год - помкомвзвода. Отличный стрелок, лучший строевик полка, да еще и несравненный запевала - он стал известен на всю дивизию, дислоцировавшуюся в Чугуеве и его окрестностях. И потому ничего удивительного не было в том, что на последнем году службы Иван Курило был направлен на курсы младших политруков.
   В комсомол его приняли еще в учебном батальоне, а на курсах, находившихся в родном Харькове, ему предложили уже подумать о вступлении в партию. И только тогда Ваня спохватился: ану, как узнают, чей он родом и какую носил раньше фамилию! Размышлял он недели три, а затем, придя все же к выводу, что старое однозначно не вернется и нужно приспосабливаться к реальности, устраивать свою жизнь, подал в партбюро заявление о вступлении в ВКП(б). "С кандидатской карточкой, - рассудил Иван, - и на рабфак легче будет поступить, да и потом можно будет пойти в науку."
   Бывая в городском увольнении, бравый младший командир не раз наведывался в сельхозинститут, учиться в котором он твердо решил. В начале лета Ваня зашел в приемную комиссию, чтобы разузнать подробнее о подаче документов на рабфак. Выяснив и записав его анкетные данные, пожилой мужчина - секретарь комиссии заверил Ивана, что место для него будут держать, даже если по какой-то причине его демобилизация несколько затянется.
  
   Но все сложилось как надо: на экзамены из полка его официально откомандировали, а вскоре после зачисления на рабфак пришел и приказ об увольнении в запас, с присвоением ему звания "младший политрук". Правда, учебный год ко времени его прибытия в институт месяц как начался, и первое время Ваня чувствовал себя как бы не в своей тарелке, но постепенно все вошло в норму. А то студенческое общежитие, которое почти на шесть лет стало для забывшего о своем графском происхождении Ивана родным домом, он вспоминал потом всю свою жизнь как что-то особенное, давшее ему многое взамен утраченного...
  

* * *

   Со времени окончания гражданской войны не прошло и десяти лет, а в партийных организациях всего Советского Союза уже изучались постановления ЦК о проведении раскулачивания - Россия и Украина стояли перед очередной, еще более страшной трагедией. Комиссаром земледелия страны, еще недавно кормившей хлебом чуть не полмира, был назначен Яковлев - человек, не знавший разницы между озимым и яровым севом, зато мастерски клеймил он троцкистов в угоду главе партии. А сам вождь, совершив годом ранее поездку в Сибирь, еще раз убедился, что заклятый его враг Троцкий был прав в отношении крестьянства: "эти мешки с дерьмом не годятся даже на баррикады; мировая революция выдохнется и растворится в той инертной мужицкой массе..."
   Размышляя над подготовленным постановлением "О темпах коллективизации", вождь вспоминал, что лишь благодаря заступничеству Бухарина - этого писателя, живописца и любителя певчих птиц - Троцкий не был расстрелян, а всего лишь выслан в Алма-Ату. Какая ошибка! Бухарин ничего не понимает в политике, однако все еще мнит себя первым среди наследников Ленина. Что ж, теперь он не раздумывая отдаст Бухарина на съедение им, пусть подавятся! А заодно - и тем сибирским мужичком, который на вопрос "почему не сдаешь хлеб?" сказал: "А ты попляши, парень, тогда я тебе дам пуда два!" Ну нет, Коба не будет плясать ни под чью дудку, не говоря уже о мужицкой!
   Он разделается с ними позднее, а пока определенность ближайшей задачи вернула ему хладнокровную деловитость. Предстояло в невиданно короткий срок разорить миллионы крестьянских гнезд, натравить их друг на друга, перессорить между собой, не выпуская из рук вожжи общего руководства. Пускай несется, пускай летит гоголевская тройка прямо в горнило новой гражданской войны! И на заседании Политбюро Сталин спровоцировал состязание его членов в "левизне" так, что Варейкис, Голощеков и даже Косиор с Беленьким в итоге оказались на правом фланге.
   Он учитывал все, в его воспаленном, безжалостно-циничном мозгу физически сгущалось предчувствие опасности со стороны крестьянства. Этого медведя, готового подмять под себя идею его личного всевластия, надо затравить покорной прессой, обложить революционными лозунгами юнцов - распалившихся студентов и молодых пролетариев, запороть его плетью нерассуждающих "органов", возглавляемых фанатичными интернационалистами, презирающими быт, уклад и грозную тяжесть непонятного, чуждого им мира деревенской жизни.
   Созданные Яковлевым подкомиссии разработали детальные планы: куда кому ехать, кому за что отвечать, вплоть до района и даже волости. Всех намеченных на заклание разделили на три категории, установив минимальный от общего числа раскулаченных процент для расстрела - первую категорию. Вторую решено было выслать из родных мест в труднодоступные районы, третью же лишить имущества и предоставить судьбе. А на местах задолго до того постановления свирепствовали местные и приезжие башибузуки, не имевшие терпения. Уже стоял на земле великий плач - во многих местах Поволжья и Украины лились не только слезы, но и кровь. Не зря же гуляла в то время по Москве хитромудрая байка о перенаселенности русских и украинских деревень...
  

* * *

   Партсобрание рабфака, проходившее в одной из аудиторий института, для Ивана не было первым и он рассчитывал, забившись в дальний угол, еще раз пролистать свой конспект перед завтрашним семинаром по землеустройству. Но не тут-то было: собрание оказалось открытым, то есть аудитория была забита до отказа, а в президиуме, кроме факультетских партийцев, заседали ректор и секретарь парткома института. Последний и выступил с докладом о новом постановлении ЦК ВКП(б). Яростно шельмуя партийцев, занимающих в губернии и республике высокие посты, но не понимающих новой линии партии, он требовал расправы над мягкотелыми прокурорами и судьями, не выжигающими "каленым железом" правый оппортунизм.
   Вслед за ним на трибуну полезли скопом, едва не отталкивая друг друга, партийные активисты факультета, в большинстве своем - малограмотные крестьянские парни, зачисленные на рабфак по рекомендациям губкомов. Они пробивали себе дорогу к власти, давно уяснив, что дать ее может одна только партия. У Ивана буквально волосы на голове вставали дыбом, когда он, слушая их ошалелые речи, вспоминал тот, последний день своей прежней жизни, завершившийся его арестом и первой отправкой в колонию. "Это бедлам какой-то, а не институт", - подумал он, осторожно оглядываясь по сторонам. Но далеко не все студенты поддерживали ораторов - и это легко читалось в глазах многих, поглядывавших, вроде него самого, на своих однокурсников.
  
   Решив для себя еще раз: не высовываться в политике, Иван погрузился весь в учебу и программу рабфака целиком одолел за два года, тогда как многим не хватало для этого и трех. И осенью 31-го он стал студентом агрономического факультета, имея намерение специализироваться в садоводстве и овощеводстве. Деканом факультета в ту пору был профессор Дугин - один из создателей так называемой "мичуринской" теории. Он вел у первокурсников лишь небольшой вводный курс растениеводства, но и это позволило Ивану Курило попасть в его поле зрения. Вскоре Ваня стал посещать занятия дугинского факультатива по селекции и гибридизации растений, а со второго курса он был включен в специальную студенческую бригаду, занимавшуюся садоводством и овощеводством на учебном хозяйстве.
   Так, впервые за тринадцать последних лет, Ванюша вплотную подобрался к своей малой родине. Правда, села под названием Курилово больше не существовало - оно стало частью районного городка, а на месте их бывшей родовой усадьбы разместилось учебное хозяйство сельхозинститута. Особняк деда сохранился целиком, хотя и очень обветшал, поскольку в нем теперь устроили амбар. А контора учхоза разместилась во флигеле, где раньше была людская.
   Больше ничего от старой усадьбы не сохранилось и даже с трудом можно было предположить, что не так давно здесь находилось уютное дворянское гнездо, в котором долго и счастливо жили добрые, культурные люди. Весь обширный двор был истоптан и изгажен скотом - по углам его расположились конюшни да коровники. А о подъездной аллее напоминали только торчащие кое-где из грязи булыжники, чудом сохранившиеся от былой колеи, созданной дядей Николашей по швейцарскому образцу. Деревья по обочинам дороги ушли на дрова, видимо, еще в гражданскую, от них остались лишь невысокие пеньки да бесформенные кусты.
   Ванюшу больше всего интересовал сад, но и там нашел он запустение и разруху, лишь с ближнего края виднелся небольшой участок молодых деревьев. Это и был так называемый гибридный участок, где ему предстояло работать. Каково же было его удивление, когда за старым домом садовника он обнаружил довольно большую теплицу. Нет, это была, конечно, не та, которую он соорудил собственными руками, но стояла она на том самом месте. Значит, дело его продолжает жить!.. У Вани даже глаза при этой мысли заслезились, чего он давно уже за собой не замечал.
   А вслед за тем пришла ему в голову мысль: если сохранилась теплица и он ее узнал, пусть и выросшую в размерах, значит, могут найтись здесь и люди, которые - не дай бог! - смогут признать в нем повзрослевшего сына графа Курилова, белогвардейского полковника - заклятого классового врага. Иван настороженно оглянулся вокруг, но не увидел ни души и немного успокоился. Возле конторы учебного хозяйства, куда он, вспомнив о цели своего приезда, прибежал, будто заблудившись в саду, его ожидали руководитель группы - молодой аспирант и трое однокурсников, собиравшиеся ехать домой. До станции они шли без малого час и едва не опоздали на пригородный поезд. А в дальнейшем Иван многократно проделывал этот путь и добился сокращения времени почти вдвое.
  
  

Глава шестая

ВЕЛИКИЙ ГОЛОД

  
   Как ни старался Ванюша "не встревать" в политику, она сама его находила всюду. Мало того, что на лекциях приходилось конспектировать выступления партийных преподавателей, а на семинарах демонстрировать собственную сознательность, так еще секретарь партбюро факультета время от времени нагружал своими поручениями. Чаще всего это были выступления на злободневные темы - как в институте, так и перед крестьянами в близлежащих колхозах.
   А украинские крестьяне, только что видевшие депортацию кулаков, с недоверием слушали партийных лекторов, переговариваясь между собой: "И мы, дурни, думалы, шо немае гиршои доли, як у тых куркулив". Теперь, два года спустя, и они сами попали под самый страшный из всех когда-либо наносившихся им ударов. Июльский указ 1932 года, который определял цифры госпоставок для Украины и Северного Кавказа, был вскоре подкреплен указом от 7 августа - ним устанавливалась законность всех санкций в поддержку конфискации зерна.
   И вот теперь тысячам таких партийцев, как Ваня Курило, пришлось втолковывать селянам, что колхозная собственность - скот, зерно - приравнивалась к государственной собственности, "священной и неприкосновенной". А виновные в посягательстве на нее будут рассматриваться как враги народа и приговариваться к расстрелу, который при наличии смягчающих вину обстоятельств может быть заменен тюремным заключением не менее десяти лет, с конфискацией имущества. Также устанавливалось, что кулаки, подбивавшие односельчан выходить из колхозов, должны приговариваться к заключению в "концентрационные лагеря" на срок от пяти до десяти лет.
   Для осуществления июльского и августовского указов были задействованы сельские активисты, а на поддержку им присылали из городов мобилизованных комсомольцев и коммунистов. Активисты с недостаточно взнузданной совестью вновь оказались перед страшной необходимостью навязывать волю партии невинным мужчинам, женщинам и детям. Но, если в 1930 году вопрос стоял о лишении кулаков имущества и высылке их в другие местности, то сейчас речь зашла непосредственно о жизни и смерти людей. Многие пытались уклониться от этой миссии, а если их все же посылали в село, старались там добиваться справедливых решений. Но над ними постоянно висел "дамоклов меч" ОГПУ.
   Глубокой осенью Ваня, в составе группы студентов и преподавателей, был направлен в знакомые места - в Мерефский район, где пробуксовывала хлебосдача. И вновь ему вспомнился 1919 год, когда экспроприации подвергся он сам, а его дядя и учитель были расстреляны. Ходили они с товарищами по хатам, убеждали селян "пошукать хлиб у стодоли", а в ответ им звучал женский и детский плач, а мужики - кто посмелее - посылали "уговорщиков" куда подальше. Иногда городским парням удавалось схитрить: реквизировать найденный мешок зерна, а потом незаметно вернуть его многодетной семье.
   Но на более решительные поступки в группе Ивана никто не решался. А когда один молодой партиец из другой группы доложил начальству по телефону, что выполнить госпоставки мяса он сможет только человеческими трупами, все были в шоке. Утром за ним приехали на автомобиле трое чекистов в кожанках, но его уже и след простыл - значит, знал человек, на что идет. Но еще больший шок вызвало сообщение, что в одном из дальних сел района селяне отрубили голову местному партийному активисту.
  

* * *

   В прессе изобличали колхозных председателей в противостоянии приказам сверху и злостном невыполнении плана госпоставок. Нередко их обвиняли даже в том, что они "примкнули к кулакам и петлюровцам и из борцов за зерно превратились в агентов классового врага". Порой возникали в селах стихийные бунты, во главе которых стояли председатели колхозов, отказывавшиеся сдавать посевной фонд без решения правления. Таких бунтовщиков чекисты немедленно арестовывали и сажали в тюрьмы, а их вожаков беспощадно расстреливали.
   ЦК компартии Украины на страницах газет неоднократно жаловался на колхозы, которые якобы распределили "все зерно...весь урожай" среди местных крестьян. Такие поступки были расценены как акция, "направленная против государства". В одном украинском декрете говорилось о "группе сельских коммунистов, которые возглавляли саботаж". А некоторые обкомы партии рассылали строго секретные циркуляры, предупреждавшие, что если показатели поставок зерна не увеличатся, то все, кто за это отвечает, будут "вызваны для дачи показаний непосредственно в районные отделы ОГПУ".
   За пять месяцев в конце 1932 года 25-30 % среднего управленческого аппарата в сельском хозяйстве было арестовано. За зиму многие члены партии в селах и районах Украины лишились своих партбилетов, а то и оказались за решеткой. Но, несмотря на все "отклонения", кампания продолжалась. Несговорчивых коммунистов ликвидировали, заменив сговорчивыми.
   При этом сами представители партии и государства от голода не страдали - они получали хороший паек. Наиболее совестливые из них иногда отдавали продукты голодающим крестьянам, спасая от смерти. Но общая установка была такая: "От тебя будет мало проку, если, взявши в руки кнут, ты испытываешь жалость. Нужно научиться есть самому, когда вокруг мрут от голода. Иначе некому будет собирать урожай".
   Крестьян до восстаний чаще всего доводило то, что порой в соседних районах был хлеб, а их село обрекали на голод и смерть. Старики вспоминали голод при царе Николае. Тогда им власти помогали - выдавали еду. В городах открывались кухни, где варили суп, чтобы кормить приехавших из деревни. А тут, под властью рабочих и крестьян, не давали ни зернышка! Причем, далеко не все собранное зерно экспортировалось или отправлялось в город и армию. Местные амбары были полны "государственными резервами" - зерно сберегали "на всякий пожарный случай", такой, как война, например. Голод же не был достаточно веским поводом для использования этих резервов!
   Запасы продовольствия имелись, но голодающие не получали его. Это было ужасно и порой походило на провокацию. Особенно, когда зерно хранилось открытым способом и гнило. В кучи был свален и картофель - это видели Ваня с товарищами возле Люботина, где огромные горы картофеля, окруженные колючей проволокой, так и сгнили на поле, не будучи вывезены до морозов. Естественно, такие потери списывались на саботаж - во всем находили "руку врага".
   К весне 1933 озверевшие от голода крестьяне стали нападать на склады, а то и просто охраняемые кучи зерна, пытаясь урвать хотя бы ведерко полусгнившего, но всякий раз нарывались они на нещадный огонь пулеметчиков ГПУ. Те же сытые "гэпэушники" не пропускали украинских крестьян на территорию России, а если кому-то удавалось пробраться, то на обратном пути у них отнимали хлеб, а самих нередко сажали в тюрьму. Запрещалось также пребывание в приграничье с Румынией и Польшей. Миллионами покидали люди родные места в поисках куска хлеба - толпы голодных заполняли станции в ожидании бог знает каких поездов, которые увезут их туда, где будет еда.
  

* * *

   Сталин и его сподвижники в Кремле не простили Украине невыполнение плана поставок зерна, которого и не было, по сути, из-за неурожая. На украинское руководство оказывалось все большее давление. Когда на пленуме ЦК ВКП(б) первый секретарь Харьковского обкома партии Терехов заявил прямо, что на Украине свирепствует голод, Сталин усмехнулся в усы и назвал его фантазером. А все дальнейшие попытки обсудить этот вопрос пресекались просто взмахом руки.
   В специальном постановлении ЦК относительно парторганизации Украины ее обвинили в полном провале сбора зерна, особенно в ключевых областях, среди руководителей которых первым назван был именно Терехов. Этих людей обвинили в "недостатке классовой бдительности" и сняли с занимаемых должностей, усилив эти парторганизации назначенцами из центра.
   Полномочным представителем Сталина на Украине тогда фактически стал Павел Постышев, назначенный вторым секретарем ЦК КПУ и, одновременно, первым секретарем Харьковского обкома. Сразу же по прибытии в республику он закрутил все "гайки" до отказа. Постышев немедленно отказал в отправке продуктов в села, одновременно заявив, что не может быть и речи о государственной помощи посевным зерном - крестьяне должны изыскать его сами. Тут уже Москва вынуждена была поправить своего слишком ретивого "наместника", издав указ о выделении 325 тысяч тонн посевного зерна Украине и 230 тысяч тонн - Северному Кавказу.
   Люди умирали всю зиму, но особо массовый характер голодная смерть приняла только в начале марта 1933 года. Крестьяне ходили с отекшими лицами и ногами, со вздувшимися животами. Теперь они ели все подряд: ловили в поле мышей, воробьев, в пищу шли даже муравьи и земляные черви. На муку перемалывали кости, а также кожу и подметки, резали на лапшу старые овчины и варили из нее суп. А когда проросла трава, люди стали выкапывать корни, ели листья и почки. Липа, акация, щавель и крапива теперь составляли основу питания, но они не содержали протеин. В южных районах Украины и на Кубани спасались от голода ловлей сусликов и других мелких животных. В иных местностях спасались ловлей рыбы, но за промысел в принадлежащем колхозу водоеме нередко давали срок.
   Однако, трагедии голода во многих районах Украины можно было противопоставить конкретные примеры сельских общин, сумевших не только всех своих членов спасти от этой беды, но и другим, в меру возможностей, помочь. Яркий пример организованности и человечности продемонстрировала сельхозкоммуна "Хлебороб" в селе Широкое на Днепропетровщине, организовав столовую, в которой на обед всегда были первое, второе и компот. Причем, не только для своих коммунаров, но и для всех, кто добирался туда из других сел и районов. Люди выживали в то страшное время за счет высокой организованности, коллективизма и простого человеческого милосердия. Кроме столовой, в той коммуне была организована специальная служба поиска обессилевших от голода людей. Таких, доставив в коммуну, пару дней отпаивали горячим чаем, затем несколько дней держали на жиденькой похлебке, в которой попадались крупинки пшена. И лишь через неделю сажали за общий стол - иначе было просто нельзя, поскольку изголодавшийся человек мог умереть от заворота кишок, съев всего лишь краюху хлеба.
   Там же, неподалеку от Широкого, в поселке Ингулец, была еврейская колония, обитателей которой в войну, в 1942 году расстреляли немцы и местные полицаи. Колонисты очень хорошо умели выращивать хлеб и все, что "до хлиба". Здесь, как и в Широком, были и школа с драмкружком, и клуб с оркестрами и художественными студиями, и многое другое, что всегда определяет уровень культуры и духовности. Так вот, в Ингульце в то время не только не было голода, но его община еще и специальный приют открыла для голодающих пришельцев, в котором спасли от верной смерти сотни украинских крестьян. Украине в те годы явно не хватило милосердия...
  

* * *

   В городах было тоже, как говорится, не до жиру, но все, кто работал или учился, исправно получали по карточкам паек. В столовой сельхозинститута обед был всегда и это, как стали отмечать преподаватели, заметно повысило посещаемость лекций. Иван Курило нередко потом вспоминал студенческую заповедь тех лет: до обеда борешься с голодом, а после обеда - со сном. В апреле хлебные карточки были отменены и во вновь открывшихся булочных горожане смогли покупать по килограмму хлеба на человека в день. На крестьян же это положение не распространялось.
   В магазинах продуктов было мало, в основном они шли в закрытые распределители, которыми пользовались госслужащие и партийные руководители, сотрудники ОГПУ и старший командный состав армии, директора предприятий и ведущие инженеры. Был и в институте, где учился Иван Курило, такой распределитель, но не только рабфаковцы и студенты, а и абсолютное большинство преподавателей не имели туда доступа.
   Даже квалифицированный заводской рабочий, зарабатывая 250-300 рублей в месяц, вынужден был довольствоваться черным хлебом, картошкой и селедкой, при этом ему всегда недоставало одежды и обуви. Зарплата школьного учителя была вдвое меньше оклада рядового сотрудника ОГПУ, но особая карточная система на многие товары потребления, когда в спецмагазинах они приобретались по низким ценам, делала реальный доход сотрудника ОГПУ почти в 12 раз выше реального дохода учителя.
   У магазинов очереди выстраивались на полкилометра, но и хлеба не всегда хватало на всех. Крестьяне рвались в города, чтобы занять места в этих очередях, но большинство дорог туда были блокированы и мало кому удавалось прорваться через заслоны ОГПУ. Вот так, на фоне страшного голода подавляющего большинства населения республики, в Украине создавалась новая элита - по принципу: еда не для всех.
   Ваня Курило в то время получал, как отличник учебы, повышенную стипендию, что давало ему возможность прикупать что-нибудь к чаю, который заменял студентам и завтрак, и ужин. Но за всем приходилось подолгу выстаивать в очередях, где можно было наслушаться много чего. Сам он в общие разговоры старался не "встревать", а когда к нему обращались с вопросом, пытался отделаться коротким, а то и односложным ответом. Лишь однажды изменил Ванюша этому своему правилу, когда его соседкой в очереди оказалась симпатичная девчушка в черном рабочем ватнике и цветистом платке с кистями.
   Уже через полчаса совместного их "топтанья" на морозце она выяснила не только его имя, фамилию, образование, но даже семейное положение и место проживания. Отвечая на очередной вопрос словоохотливой студентки кооперативного техникума, Ванюша чуть было не назвал своего истинного места рождения, но вовремя остановился и перевел разговор на нее саму. Варя, как звали девушку, была местной и жила с мамой и младшим братом в собственном доме неподалеку от Лысой горы. Они так разговорились, что не заметили, как подошла их очередь.
   И в последующем Ваня и Варя о новых встречах договаривались именно в магазинных очередях, поскольку для других "развлечений" ни у него, ни у нее не было времени. Лишь в начале лета, когда у Вари в техникуме уже закончился учебный год, а Ваня готовился к последним экзаменам за второй курс института, встреча была впервые назначена в ее "фамильном имении", как она, смеясь, назвала дощатый домик в три окна.
   Варина мама, еще довольно молодая женщина, овдовевшая в гражданскую войну, работала счетоводом в местном кооперативе кожевников, а брат, закончив семилетку, собирался поступать в тот же техникум, который заканчивала через год Варя. Скромное, но аккуратное их жилище как бы повеяло на Ивана давно позабытым домашним уютом.
   По случаю знакомства с женихом, как сразу же стали именовать Ваню, на воскресный обед были приглашены также ближайшие соседи и родственники. Нельзя сказать, что стол ломился яствами, но добрая дюжина гостей голодными не ушли. Ване их компания показалась достаточно приятной, хотя застольная беседа велась, в основном, вокруг дел кооператива, в котором большинство из них трудились и, видимо, неплохо зарабатывали.
   К Ване, оставшемуся сиротой в гражданскую и сумевшему все же пробиться в люди, поступить в ВУЗ, отношение было доброжелательным и даже по семейному теплым. О свадьбе молодых говорили сразу без стеснения, намечая ее на будущую весну. Иван в этом обсуждении не участвовал, лишь кивая головой, да изредка поддакивая. "Чего по пьянке не наговорят, - думалось ему, - а мне еще два года учиться, да потом, если удастся, аспирантура..."
  
  

Глава седьмая

ВСТРЕЧА С ПРОШЛЫМ

  
   Но в начале осени, когда стали понемногу забываться ужасы голода, Ивана Курило подстерегло новое испытание. В институте проводилась Всеукраинская научная конференция по мичуринским методам садоводства, на которую приехал и сам "народный академик" Мичурин. Иван готовился на ней выступить с содокладом о новых сортах яблонь - он с самого начала весны стал считаться помощником руководителя студенческого научного общества и был соавтором одного раннеспелого сорта, вместе с профессором Дугиным. Всю работу над новым сортом, на протяжении всех четырех лет учебы, Ваня вел сам, а старый профессор лишь контролировал документирование процесса да пару раз наведался к нему на опытный участок.
   Собственно, говорить о выведении нового сорта было еще рано - яблоня дала всего лишь первый небольшой урожай. И потому профессор, выступавший с большим проблемным докладом, посчитал уместным заявить о таком еще малозаметном успехе студенту, своему воспитаннику. Но Иван к этому поручению отнесся со всей ответственностью и, готовя научный доклад, стал чаще бывать не только в институтской библиотеке, но и в университете, где когда-то преподавал его дядя Николай Иванович. Правда, вспомнить об этом его заставила неожиданная встреча.
   Переглядывая обширный каталог в читальном зале университетской библиотеки, Ваня вдруг услышал, как негромкий женский голос окликнул его. Он обернулся, но не увидев никого знакомых, продолжил перебирать карточки дореволюционных изданий. И снова его позвали:
   - Ваня, Курилов!
   Это было уже явно не совпадение. Но кто мог узнать в нем прежнего Ваню, из той его жизни?
   Он обернулся и встретился взглядом с сидевшей за соседним столом женщиной в зеленой вязаной кофточке. Ваня обратил на нее внимание еще у стойки библиографа, когда справлялся, где ему поискать нужную литературу. Ее не очень молодое, но достаточно привлекательное лицо показалось ему тогда чем-то знакомым. Но женщина, бегло взглянув на него, отошла в сторону и Ваня подумал, что обознался. Теперь же она, позвав его по имени, с улыбкой смотрела и явно ему что-то хотела сказать. Ваня подошел к ней и, негромко поздоровавшись, присел напротив.
   -- Здравствуй, Ванюша! - полушепотом поздороваnbsp;лась незнакомка. - Ты не узнаешь меня?
   И тут его как будто током ударило: да ведь это же Настя - дочь его бывшей няньки, а потом поварихи Макаровны. Но ее нужно предостеречь сразу же, что он теперь не Курилов!
   - Как же, теперь я узнал, а там, у стойки, не смог вспомнить. Где вы теперь, Анастасия, жива ли няня моя? Только вы меня по фамилии больше не называйте - я вам потом объясню.
   - Ванюша, да что ж тут пояснять - и так все ясно. Господи, сколько же я тебя искала!..
   Выйдя из библиотеки, где бывшая кухаркина дочь Анастасия, ставшая теперь доцентом, готовила материалы к своей очередной лекции, старые знакомые направились в сквер, чтобы поговорить там с глазу на глаз. Не виделись они почти полтора десятка лет, так что рассказать друг другу было о чем. Тем более, что в тот, последний день графского имения восемнадцатилетняя Настя была невольной свидетельницей и расстрела, и ареста.
   - Ванюша, мне хочется тебя сразу обрадовать, - заговорила Настя, как только они подошли к облюбованной в глубине сквера скамейке, - твой дядя Николай живой!
   Иван так и рухнул на скамейку. Уж на такую новость он не рассчитывал - сам ведь видел, как убили чоновцы дядю Николашу и учителя Леопольда Федоровича.
   - Не может быть, - вырвалось у него. - То есть, я хотел сказать, как это могло быть.
   А вот и могло, - радостно засмеялась женщина, - мы с мамой его спасли. Нам председатель разрешил тогда забрать и похоронить расстрелянных. Вернее, маме и еще трем другим женщинам из имения, а я без памяти лежала в комнате. Я ведь с детства влюблена в твоего дядю и, наверно, больше всех ждала его возвращения из Швейцарии. Когда их с Леопольдом солдаты поставили к стенке, мама увела меня, чтобы я не видела расстрела, но выстрелы как будто и меня сбили с ног. И вот, представь себе, лежу я почти в беспамятстве, вся в слезах, как заходит мама и сразу ко мне: "Доню, вин живый!" Они занесли обоих в сарай и там только услышали, что он стонет. Сразу же одна женщина пошла к знахарке за снадобьями, а мама забежала в дом за простынью на бинты, да поставила на печь кипятить воду. Я тут же сорвалась бежать к нему в сарай, но мама не пустила: боялась, чтоб своим поведением я невольно не выдала Николашу.
  

* * *

   Когда Николай Иванович пришел в сознание, первое, что он увидел, было склонившееся к нему какое-то уродливое лицо с огромными глазами и слегка загнутыми вовнутрь рогами. Еще не успев даже испугаться, он понял, что это коровья морда, а он сам лежит в яслях с сеном. На его слабый стон из-за коровы появилась Макаровна и, участливо ойкая, справилась о здоровье.
   - Николай Иваныч, ой, слава богу, прийшов до тямы. Як вы себе почуваетэ?
   Затем в сарае появились еще какие-то женщины, а потом он увидел Настю - красивую и ладную дочь Макаровны, на которую и прежде не раз обращал внимание. Ближе к ночи Николаю Ивановичу, с помощью Насти и ее матери, удалось перебраться в сам флигель, где для него был подготовлен чулан, в котором хранили плетеные корзины и мешки. В этом своем убежище он и пробыл почти три недели, пока не затянулись две пулевые раны - на груди и плече.
   Ухаживала за раненым Настя, уже со второго дня никого к нему близко не подпускавшая. Пылкая ее любовь, ранее не имея никаких перспектив из-за столь различного их социального статуса, теперь получила полную "легализацию". Смелости придало Насте и несколько неловкое признание Николая Ивановича в давней его симпатии к ней. Но дальше держать его в чулане флигеля было опасно - уже пронюхал что-то гад-кучер Ерофеич, ставший теперь членом правления и правой рукой председателя коммуны. Надо было срочно менять убежище, поскольку мерзкий тот старик вполне мог "настучать" в ЧК, где служили двое его сыновей.
   Макаровна, сходив в сельскую церковь, договорилась со священником и той же ночью Николай Иванович отправился в сопровождении Насти в Курилово. Отец Василий укрыл его в своей летней кухне, а чтобы за раненым был уход, формально взял Настю к себе домработницей, поскольку матушка его "недужала". Вначале Настя ночевала в доме, но вскоре, оставшись на ночь в летней кухне, так и не ушла оттуда. Это был, как она потом вспоминала, их медовый месяц. Правда, длился он всего каких-то дней двадцать, но других у них просто не было.
   В апреле, когда по-настоящему уже потеплело, а силы у Николая Ивановича, благодаря уходу боготворившей его Насти, полностью восстановились, им пришлось расставаться. После того, что с ним сделала новая власть, бывший граф стал ее непримиримым врагом и решил вступить в Добровольческую армию. Настя отговаривала своего любимого, убеждала его уехать в Харьков и устроиться там на работу, обещая всегда быть с ним рядом. Но даже горькие слезы любимой не смогли поколебать волю Николая Ивановича, заставить его изменить принятое решение. И незадолго до Пасхи Настя проводила его на станцию, где он, с отросшей бородой и в солдатской шинели - для маскировки, сел на поезд, шедший в сторону Екатеринослава. Как будет пробираться дальше - он ей не сказал, да, скорее всего, и сам толком еще не представлял. Ушел, как на фронт, и след его простыл...
  

* * *

   Вечерело, потянуло осенним холодком и Настя с Ваней решили перенести разговор куда-нибудь под крышу. Жила она теперь в городе, в институтском доме неподалеку от Сумской, где не так давно получила двухкомнатную квартиру. Дверь на втором этаже пятиэтажной кирпичной новостройки им открыла...Настя - та, какую Ванюша запомнил с детства. Но это была, конечно же, ее дочь, почти точная копия своей матери. Лишь позже, уже за чаем, который ловко и быстро приготовила Лиза, он рассмотрел в своей двоюродной сестре глаза и лоб дяди Николая.
   Настя предупредила Ивана, что дочь не знает, кто ее настоящий отец, считает его погибшим на войне. И рассказ свой она продолжила позднее, когда дочь ушла в соседний дом к подруге учить уроки. Иван был представлен ей как земляк из Курилово, куда они продолжают время от времени наведываться к родственникам покойной Ваниной няньки. Злой их гений Ерофеич тоже давно отошел в мир иной, а вот сыновья его продолжают гадить, изрядно поднявшись в чинах в нынешней ОГПУ. И совсем недавно, рассказала Настя, она видела в университете младшего из них - Леонида, когда он на автомобиле приезжал с конвоем арестовывать декана биофака. "Такому зверю лучше никогда не попадаться в лапы," - добавила она, зябко передернув плечами...
   Четыре года не знала Настя ничего о судьбе Николая Ивановича - жив ли, где он теперь и с кем. Родившуюся в самом начале 1920 года Лизу она записала на свою фамилию, правда, отчество поставила - Николаевна. А на следующий год, оставив полуторагодовалую Лизавету на попечении бабки Макаровны, отправилась Настя в город учиться. Рабфак ей дался легко, а вот факультет иностранных языков заставил изрядно поработать. Немецкие слова она немного выучила еще при помощи Леопольда Федоровича, а потом с Николаем Ивановичем - в чулане и летней кухне - практиковалась говорить по-немецки, чтобы их интимные разговоры не понял никто из посторонних. Но университетский диплом она сумела все же получить красного цвета, что позволило ей остаться в аспирантуре. И вот уже четыре года, как Настя, защитив кандидатскую, работает все в том же университете, вначале преподавателем, а с этого года - доцентом кафедры романо-германской литературы.
   - Ты не поверишь, Ваня, откуда пришло мне - десять лет назад! - первое письмо от Коленьки.
   Из Женевы! Правда, на конверте стоял московский штемпель и совершенно незнакомый мне обратный адрес, но это было письмо оттуда, от Коленьки моего, - Варя потянулась за салфеткой и приложила ее к заслезившимся глазам. - Оказывается, дальше Киева ему той весной пробраться не удалось - задержала там ретивая петлюровская контрразведка. Заподозрили в нем шпиона "москалей" - он ведь по-украински почти не говорил. А сказать им, что пробирается на Кубань, к Деникину, еще хуже может быть: хлопнут "беляка" и все тут.
   - Пришлось Коле говорить им правду, - продолжила, немного успокоившись, Настя, - точнее, почти правду. Когда же узнали, что он дипломированный агроном, решили определить его в какое-то правительственное учреждение, где он и разрабатывал, вместе с другими профессорами-аграрниками, земельную реформу. Но вскоре петлюровцев выбили из Киева красные и волей-неволей Николай с ними оказался в Польше. Затем перебрался в Германию, а уже оттуда - в Швейцарию. Мы ведь с мамой сумели вынести из дома кое-какие его документы, так что два диплома женевского университета позволили ему получить и работу, и вид на жительство. Если вначале у него еще были какие-то надежды на возвращение домой, то после победного для красных окончания Гражданской войны Николаша понял - устраиваться в эмиграции надо основательно.
   - Ну, а письмо-то, письмо он как переслал? - нетерпеливо перебил ее Ваня.
   - Да, с письмом он намаялся, пока нашел возможность переслать его в Москву, чтобы там уже вбросили в почтовый ящик. Я значительно позднее узнала, что Николай встретил одного советского профессора, приезжавшего в Женеву на какую-то конференцию, и уговорил его взять письмо, а мой адрес - на куриловскую школу - продиктовал ему в блокнот. Второе письмо мне пришло где-то через полгода и Коля указал, как можно переслать ему ответ. Извини, Ванюша, но даже тебе я не могу назвать человека, который переправил несколько моих писем. Ведь он и так очень рискует. Так что мы, благодаря ему, хотя бы раз-два в год обмениваемся посланиями. И я скажу тебе откровенно: свою научную карьеру я делаю теперь единственно с целью попасть в Швейцарию на какую-нибудь конференцию, чтобы увидеться с моим дорогим Коленькой.
   Иван был безмерно рад встретить свою старую знакомую, оказавшуюся теперь еще и его близкой родственницей. А известие о судьбе дяди Николаши повергло его буквально в шок. Как же быть теперь ему, члену партии, который в анкете написал "родственников за границей не имею"? Но, поразмыслив, он пришел к выводу, что у Ивана Курило, действительно, нет вообще никаких и нигде родственников. А то, что было в его прежней жизни, не знает никто и никогда не узнает. Если, конечно, Настя кому-нибудь не проболтается. И он решил тут же рассказать ей все о себе и предупредить, что для всех она знает только его нынешнего.
   - Да что ты, Ванюша, я ведь прекрасно все понимаю. И у меня положение не намного лучше твоего. Правда, я пока в партию не вступила, но, видимо, придется, а то за границу не выпустят, хоть будь ты нобелевский лауреат. Мы ведь теперь вынуждены маскироваться даже от своих близких...
   - Мимикрия, - задумчиво проговорил Иван, и добавил, - слияние с внешней средой.
  
  

Глава восьмая

СЕМЕЙНАЯ ЖИЗНЬ

  
   Летом 1935 года Иван Григорьевич, как его теперь все чаще стали именовать в институте, сдал успешно государственные экзамены и был зачислен в аспирантуру. И лишь тогда позволил он вовлечь себя в серьезный разговор о свадьбе. Денежное содержание аспиранта позволяло ему хотя бы не чувствовать себя нахлебником в чужом доме. А вопрос жилья решался автоматически, поскольку брат Вари собирался осенью идти служить в армию и его комната переходила к молодоженам. Потому свадьбу решили устроить в сентябре, вместе с проводами в армию, чтобы снизить расходы семейного бюджета, как выразилась Варя, работавшая бухгалтером в домоуправлении. Да и откладывать дальше было некуда, поскольку невеста ходила на пятом месяце...
   После отпуска, который Иван чуть ли не наполовину провел в своем плодопитомнике, чередой пошли трудовые будни молодого ученого. Занятия со студентами чередовались с лекциями и семинарами в аспирантуре, с научными симпозиумами, но главной оставалась для него работа с новыми сортами фруктовых деревьев в учхозе. Его первый сорт, которому он дал знаковое название "Харьковчанка", уже был успешно сдан, причем его фамилия в акте значилась лишь третьей - после профессора Дугина и "примкнувшего" к ним секретаря ученого совета института доцента Липенко. В группе и в студенческом общежитии Ивана долго подначивали по этому поводу: "Так что вы там вывели с профессором Дугиным - яблоню скороспелую или липу недозрелую?"
   Теперь же Иван Курило увлекся созданием новых, районированных сортов абрикосов на основе знаменитых слобожанских слив. Это и стало потом темой его кандидатской диссертации, материалы для которой он начал готовить еще будучи студентом. А научным руководителем его вновь стал Николай Ильич Дугин, к кафедре которого молодой аспирант и был приписан. В соответствии с общим планом работы учебного хозяйства "Мерефянское" Иван Григорьевич продолжал работать и с яблонями, набрав новую группу энтузиастов со второго курса. Собственно, в учебном хозяйстве он и писал, в основном, свою диссертацию, в паузах между садовыми работами, для чего оборудовал себе небольшой кабинетик в подсобном помещении.
   Вскоре после Нового года Варя родила - ее едва успели довести до больницы. Роды прошли легко и спустя каких-то четыре часа Иван, намерявший все это время шагами километры вокруг родильного отделения, прибежал домой с радостной вестью: родилась дочь, вес - три с половиной кило! Когда Варю с малышкой забирали домой - Иван по этому поводу выпросил у декана его "Эмку" - разговор об имени для новорожденной дочурки чуть не перешел в спор.
   Поскольку молодой отец рассчитывал на сына, то и имя ему выбрал родовое - Захар, в честь своего прадеда-декабриста. А Варя, втайне надеявшаяся на дочь, подготовила ей недавно вошедшее в моду имя Энгелина, которым уже и стала ее называть. Иван на такой изыск никак не соглашался, а про себя с иронией подумал: "Хорошо хоть она Сталиной ее не назвала, а то мне бы несдобровать за отказ от возвеличивания вождя". Перепалка продолжалась почти два дня, нередко сопровождаясь слезами матери и строгими окриками отца: "Варя, прекрати!"
   Закончилась их первая размолвка миром, когда Иван сам отказался от предлагавшегося имени Наталья - в честь его матери, а Варя согласилась на сразу понравившееся ей короткое имя Дина. Это уже в честь ваниной прабабушки, о чем он тактично промолчал. Но осадок от тех горячих и раздражительных споров остался у обоих молодых супругов, что потом время от времени выплескивалось наружу. И все чаще начинала споры Варя, после родов располневшая и лицом подурневшая, что раздражало ее, видимо, даже больше, чем поздние возвращения мужа с репетиций в институтском театре. А Ивана все меньше тянуло в убогий домик на окраине - куда интереснее было ему в институте, в городе - среди таких же, как он, любителей театра и музыки.
   И Новый год Иван встречал с институтскими друзьями, а рано утром отправился к своим новым родственникам - Насте и Лизе - с поздравлениями и подарками. До этого он дважды побывал в их уютной квартирке и стал там вполне своим человеком. Даже кот Васька, полосатой "тельняшкой" и пышными усами напоминавший боцмана, стал признавать гостя и встречал его громким мурлыканьем в ожидании угощения. В прошлый раз Настя сообщила, что написала Николаю Ивановичу об их встрече, и вскоре - так складывались обстоятельства - может ей прийти ответ. Собственно, это и было для Ивана главной причиной столь раннего новогоднего визита.
  
  

* * *

   А великая Советская держава встречала тот новый, 1937-й год в напряжении и страхе. С одной стороны, неуклонно возрастала угроза войны со все более наглевшей гитлеровской Германией. С другой же - набирала обороты собственная карательная машина. Сигнал к массовым репрессиям в стране дало убийство 1 декабря 1934 года в Ленинграде Сергея Мироновича Кирова, который занимал одновременно три высокие должности: секретаря ЦК ВКП(б), первого секретаря Северо-Западного бюро ЦК, а также - Ленинградского обкома. Фактически это был второй человек в партии и государстве, которого в Москве многие не любили и опасались. И даже сам Сталин не мог заставить своего любимца покинуть Питер и перебраться в столицу, где за ним легче было бы присматривать, не давая слишком уж развернуться.
   Когда пришла весть об убийстве Кирова - неким Леонидом Николаевым, задержанным на месте преступления, - Сталин сразу же выехал в Ленинград в специальном поезде с очень сильной охраной. На вокзале его встречали, выстроившись в ряд, местные руководители и все руководство ленинградского ГПУ во главе с Филиппом Медведем. Очень медленно сошел на перрон вождь, с лицом окаменевшим, злым. Иосиф Виссарионович как будто и не чувствовал мороза, неся кожаные перчатки в слегка поднятой правой руке. Мертвая давящая тишина густела с каждой секундой. Остановившись напротив Медведя, Сталин резко хлестнул его дважды по лицу перчатками. И тут же прибывшие из Москвы охранники обезоружили всех встречавших и, подталкивая, повели их куда-то. Причем все это - молча, без вскриков и сопротивления. Безусловно, вся эта сцена на перроне была заранее продумана и подготовлена - для всех присутствующих, для истории.
   Чистки в партии начались еще с конца 20-х. Из рядов ВКП(б) нередко выбрасывали даже с такой формулировкой, как "неактивность". Подобный ярлык можно было навесить кому угодно, но хуже всех было тем, кого "подводило" происхождение. Но разве виноват человек, что родился в дворянской семье, или в семье фабриканта, купца или профессора? Да ведь такого человека, отказавшегося от сословных благ ради общих целей, следовало бы ценить вдвойне, втройне! Иван все чаще задумывался над этим: ну почему он или его дядя Николаша, оба - агрономы с высшим образованием, не могут открыто гордиться своим происхождением, своими предками, честно трудясь на благо всего народа. Ведь не враг же он, а трудяга и член партии, но вынужден скрывать свое происхождение из славного рода, чем в любой другой стране можно было бы только гордиться. Он постоянно гнал от себя эти мысли, но они все вновь и вновь приходили ему в голову.
   Молодой ученый Иван Курило, отдавая почти все свое время садоводству и растениеводству, все же находил иногда часок-другой для чтения художественной литературы. Он с детства полюбил книгу и порой ощущал тягу к собственному творчеству. Но всякий раз, вспомнив свое происхождение, говорил себе "Стоп!" и откладывал в сторону уже приготовленные ручку и бумагу. Из современных ему авторов больше всего импонировало Ивану творчество Максима Горького, с которым его познакомил еще в "той жизни" долговязый телеграфист из Мерефы. Когда в июне 1936 года столичные газеты стали публиковать бюллетени о состоянии здоровья Горького, молодой аспирант ощутил какую-то внутреннюю тревогу, но все же он верил в скорое выздоровление великого писателя. И через неделю кризис как будто миновал.
   В период обострения болезни Горького его трижды навещали Сталин, Ворошилов и Молотов. На его московской квартире постоянно дежурила целая бригада кремлевских врачей, но уберечь от кончины они не смогли. Более того, в народе сразу же стали распространяться версии отравления писателя именно врачами. А после нашумевшего процесса 1938 года над "врагами народа" уже все поверили, что Горького устранили "прихвостни и агенты буржуазии", "предатели социалистической революции", "троцкисты и правые уклонисты". В убийстве знаменитого писателя были обвинены Бухарин, Рыков, Крючков, Ягода, лечащие врачи Левин и Плетнев. По приговору Верховного суда СССР их всех расстреляли. А версии о действительных причинах болезни и смерти Максима Горького продолжают множиться и по сей день.
   Но подлинной правды, видимо, никто и никогда не узнает. Хотя оспаривать, что больше всех той смерти желали кремлевские "вожди", вряд ли имеет смысл. Ведь достаточно широко было известно, что Горький все более критически смотрел на Сталина и созданную им систему власти, особенно же - после загадочной смерти его сына М. Пешкова. А приглашение Алексеем Максимовичем в гости французских писателей Л. Арагона и Э. Триоле свидетельствовало о намерении с их помощью обратиться к мировому общественному мнению с разоблачением сталинской политики. НКВД не могло этого допустить и в ход были пущены привычные для тех карательных структур средства. Отравленный ими писатель не сумел повидаться с прибывшими в Москву гостями, но информацию для них он оставил. Не зря ведь Р. Роллан в своем "Дневнике" тех лет записал: "Террор в СССР начался не с убийства Кирова, а со смерти Горького".
   Репресии в партии захватывали все новые и новые слои. В газетах появлялись подробные отчеты о судах над врагами народа. Наиболее шумным был в то время процесс над Зиновьевым, Каменевым, Евдокимовым и другими партийцами весьма высокого уровня. Он рассчитан был на то, чтобы показать всему советскому народу: все причастные к убийству Кирова караются с беспощадной суровостью. В обвинительном заключении говорилось, что "большинство из них являлись участниками подпольной контрреволюционной группы - "московского центра", а другая их часть принимала активное участие в деятельности подпольных контрреволюционных групп в Москве и Ленинграде".
  

* * *

   Резонансом этого процесса стали повальные аресты и обыски в других городах страны. Вскоре докатилась эта волна и до Харьковского сельхозинститута: были арестованы две трети профессоров и доцентов, прежде всего - с дореволюционной "закалкой", а потом добрались и до аспирантов. На допросы вызывали чуть ли не по общим спискам факультетов и кафедр, причем, на работу возвращались далеко не все - пятеро ваниных коллег исчезли бесследно. Сам Иван, успешно научившись "мимикрировать" в том обществе, почти круглосуточно находился тогда в учхозе, а когда "гэпэушники" и туда добрались, чуть не пол-дня бродил по саду, якобы производя прививки деревьев.
   Но однажды его все же чуть не "прихлопнули" в институте, когда он шел проводить очередную пару у первокурсников. Чекисты целой группой прошли мимо остановившегося у окна Ивана, который чуть было не рухнул, услышав как одного из них почтительно назвали "товарищ Бондарь". Скорее всего, это был один из сыновей их кучера Ерофеича. Хотя как он смог бы узнать в Иване бывшего графского отпрыска, тот и сам не представлял - ведь столько лет прошло. Это могло бы случиться лишь в случае допроса, думалось Ивану, а именно этого он так старательно все время избегал. И все же тучи сгущались, оставаться в родном городе, где идут повальные аресты, становилось действительно опасно. Молодой аспирант лихорадочно искал выход...
   Полученное в новогодний день от Насти письмо дяди Николая из Швейцарии подтолкнуло Ивана к неожиданному решению. Уже на следующий день он зашел к своему научному руководителю, которого чекисты пока не трогали, и стал объяснять, что у него явно недостает фактических данных по украинским сортам абрикосов и для успешного продолжения научной работы ему требуется длительная, на полгода, командировка на Херсонщину, лучше всего - в Алешки, славящиеся абрикосовыми садами. К немалому его удивлению, профессор Дугин не стал возражать и сказал, что после первого семестра командирует своего воспитанника, но нужно договориться с Минсельхозом, чтобы ему дали конкретное назначение - не перебиваться же ему там на одном аспирантском окладе, ведь есть же еще и его семья. Скорее всего, профессор догадался, что Иван хочет сбежать от "чистки", но виду не подал, якобы всерьез озаботившись семейными делами своего аспиранта.
   А семейная жизнь у Ивана Григорьевича трещала по всем швам. К скандалам жены стали время от времени добавляться язвительные замечания тещи, неизвестно по каким признакам определившей его дворянское происхождение. В общем, решил Иван, нужно "делать ноги". Что же касается Цюрупинска, как к тому времени стали официально именоваться Алешки, то об урожаях абрикосов в тех краях довольно много писалось не только в газетах, но и в научных журналах, которые Иван Григорьевич стал регулярно штудировать в институтской библиотеке. Хотя можно было бы поехать и в Мелитополь либо в Тирасполь, но тут повлияло письмо от Николая Ивановича.
  

* * *

   Его дядя, ставший, видимо, опытным конспиратором, не называл в письме по имени ни себя, ни его. Но зато указал точное место и время гибели его отца, назвав даже косвенного виновника этого - командира 2-го корпуса белых генерала Якова Слащева, который давно стал красным, возвратившись в 1921 году из Турции. Там, в Галлиполийском лагере они с Кутеповым не поделили власть и Слащев возвратился в Россию, был амнистирован и вступил в Красную Армию. Но уже в 1929 году он умер при загадочных обстоятельствах в Москве. Так что отомстить за смерть своего отца, писал дядя Николаша, Ваня не сможет. А вот попытаться найти теперь отцовскую могилу и привести ее в порядок - было бы очень даже благородно...
   "В одну из поездок в Париж я сделал попытку отыскать твою маму, - писал Николай Иванович, - но безуспешно. Либо она покинула Францию, либо сменила фамилию, выйдя снова замуж. Сестер же твоих я даже не пытался искать - наверняка они давно уже носят французские фамилии. А вот Антон, по всей вероятности, служит в Иностранном легионе, в Африке. Так что найти его я не теряю надежды. И вот, во время моих поисков Антона среди русских эмигрантов, в одном клубе на фамилию нашу откликнулся немолодой врач. Но оказалось, что он знал не брата твоего, а отца - воевал в одном с ним корпусе. Более того, именно он должен был оперировать его, но слишком поздно привезли тяжелораненного отца и он скончался на операционном столе еще до начала операции. А буквально за минуту до того отец твой пришел в сознание и произнес слова, которые доктор запомнил на всю жизнь. Запомни и ты их, мой дорогой, они адресованы тебе, последние слова твоего отца: "Ваня, сын мой, я завещаю тебе род наш. Прощай..." - И я поддерживаю его в этом - тебе жить дальше".
   В следующих строках Николай Иванович давал точное описание места, где похоронили погибших в тех тяжелых отступательных боях. Тела их привезли в Крым и похоронили на окраине перекопского селения Ишунь, где размещалась в то время тыловая база корпуса. И хотя с тех пор прошло более 16 лет, есть надежда, что могилы те сохранились.
  
   Получить назначение в Крым Иван не мог по той простой причине, что полуостров входил тогда в состав Российской Федерации. А ближайшим к нему в Украине был Херсонский округ Николаевской области, куда и получил он в марте 1937 года назначение - в Цюрупинский райземотдел агрономом. Жить Ивану к тому времени было негде, поскольку вскоре после новогодних праздников "любимые" жена и теща не пустили его в дом, выставив в сенцы все куриловские пожитки - чемодан с одеждой и две связки книг. Полтора месяца довелось потом ему, формально женатому человеку, перебиваться в общежитии аспирантов на "птичьих правах". Но в последнее время комендант стал намекать ему на необходимость прописаться либо съехать. Так что приказ Минсельхоза УССР о новом его назначении пришелся как нельзя кстати и, рассчитавшись за два дня в институте, Иван Курило с легким сердцем отбыл в Херсон.
  
  

Глава девятая

ВРЕМЯ ПЕРЕМЕН

  
   Херсонский поезд отходил поздно вечером и последние пять часов в Харькове Иван Григорьевич провел на вокзале, поскольку нигде в родном городе для него не было места. В институте он больше не работал, будучи переведен на заочное обучение в аспирантуре. Правда, с комендантом общежития они вроде бы расстались приятелями после выставленной ему "поллитры", а вот семьи у него уже попросту нет...
   Вот о семье-то и раздумывал в зале ожидания Иван Григорьевич, но без сожаления и грусти. В выборе жены, думалось ему, он явно ошибся: эта женщина не могла стать ему другом изначально и жаль только, что не понял это сразу. А к своей маленькой дочери он, очень мало бывая дома, просто не успел привязаться. Конечно, помогать деньгами на ее воспитание он будет непременно, но на большее пусть и не рассчитывают. Так он и сказал Варе за два дня до отъезда, когда пришел приказ о его переводе. Под вечер тогда отправился Иван на Лысую гору и, вызвав Варю на улицу - в дом, откуда его выставили, он решил принципиально не заходить - сообщил ей о своем отъезде.
   Сильно располневшая за последний год его бывшая жена встретила эту новость злобным криком:
   - Как уезжаешь? Куда? А мы с Диной как теперь? Что, новую себе уже завел, богатую?
   Хотя на дворе уже смеркалось, да и прохожих нигде не было видно, Иван сразу почувствовал некоторую неловкость этой семейной сцены и попытался угомонить разбушевавшуюся Варю.
   - Я от своих обязанностей отца не отказываюсь и буду по возможности посылать вам деньги, но мужем твоим я фактически не являюсь давно, осталось только оформить развод. Думаю, у меня будет там мало возможностей для этого, так что лучше ты сама подавай заявление на развод, а я тебе вышлю письменное согласие, когда потребуется.
   - Как это - подавай на развод? - раздался голос тещи, которая, вне сомнений, подслушивала их разговор, стоя за углом дровяного сарая. - А семью кто будет кормить и содержать? Я, что ли? Ну, нет, я в парторганизацию вашу заявление подам, пусть с тебя, буржуя, спросят за все!..
   Иван предчувствовал, что так может все обернуться и обдумывал, как отвязаться от тещи. Решил он сказать ей, что его отправляют в длительную научную командировку на юг Украины, а сразу же по возвращении он к ним сам придет и тогда все решат полюбовно. Зная, что в доме, где живут сразу два финансовых работника, все измеряется деньгами, он сыграл на этой "струне".
   - У меня очень важное научное задание, можно сказать - правительственное, и где-то через год я надеюсь получить большое вознаграждение за новые плодовые сорта, может быть - даже Сталинскую премию. Если не хотите получить от нее четверть, пожалуйста, бегите в партком. Хотя там вас вряд ли кто станет слушать - я ведь уже снялся с партийного учете в институте.
   Женщины попритихли, услышав о больших деньгах, но теща все же высказала сомнение.
   - Так уж и дадут тебе Сталинскую премию, неизвестно чей выкормыш...
   - Ну не мне же одному, а всей группе, во главе с профессором Дугиным, - отбился Иван.
  

* * *

   Так, за этими воспоминаниями и раздумьями о новом месте работы и прошло у него время на вокзале, пока не объявили посадку. Билет у него был куплен заранее, да еще и с плацкартой, поскольку Иван намеревался хорошенько отоспаться в дороге. А в вагоне даже чай подавали, так что еще и не с пустым желудком взобрался он на свою верхнюю полку. Утром Иван проснулся оттого, что поезд стоял, а у него возникло ощущение чего-то знакомого, близкого. Выглянув в окно, он сразу наткнулся взглядом на знакомую надпись: Снигиревка. Да, это действительно ему было знакомо и о многом напомнило. Он просто не подумал, что поезд будет идти через эту станцию.
   Узнав у проводника, что стоянка будет еще не менее двадцати минут, Иван Григорьевич соскочил на дощатый перрон и, оглядываясь по сторонам, пошел к зданию вокзала. Почитав там в зале ожидания расписание поездов - вдруг когда понадобится, он вышел снова на перрон и стал оглядываться в надежде хоть на что-то, сохранившееся с тех давних пор. Увидеть что-либо Ивану не удалось, а вот услышал он собственное имя, произнесенное каким-то мужчиной в форме железнодорожника. Подумав, что звали не его, Иван хотел было направиться к своему вагону, но на пути его вырос все тот же железнодорожник.
   - Что ж ты старых знакомых не узнаешь, а, тезка? Причем, уже во второй раз...
   Иван пристально взглянул на высокого мужчину и тут же вспомнил 20-й год: это ведь тот самый командир красноармейцев, который согласился подвезти его от Херсона до Снигиревки и лицо которого Ване тогда показалось знакомым. Стоп, да это же тот длинный телеграфист с их станции возле имения!..
   - Да нет, теперь уже узнал, - протягивая обе руки своему старому знакомцу, воскликнул Иван. - А я тогда, в двадцатом, долго пытался вспомнить - лицо мне ваше показалось знакомым.
   - Знакомым, конечно же. А я, грешным делом, подумал что ты не хочешь признавать меня - мало ли что, война ведь была. Ну, и где ты теперь, откуда и куда?
   Бывший телеграфист из Мерефы теперь был начальником станции Снигиревка и, узнав куда и зачем едет старый знакомец и земляк, тут же решил оставить его у себя в гостях.
   - Ваня, да здесь рукой подать до того Херсона. Я в любой состав тебя посажу, хоть в кабину к машинисту, а пока оставайся погостить. Когда еще в нашей-то глухомани земляка встретишь?!.
   Паровоз свистел, собираясь двигаться дальше, когда оба Ивана выскочили из вагона со всем багажом - облезлым чемоданом и двумя связками книг. Жил начальник станции почти сразу за крохотной привокзальной площадью, в двухквартирном железнодорожном доме из красного кирпича. Соседнюю квартиру временно - уже третий год! - занимал участковый милиционер Петро, который и стал третьим в их "теплой" компании. Тихая и немногословная жена Ивана Сергеевича, как звали начальника станции, с утра напоила неожиданного гостя парным молоком с бубликом, а уже обед накрыла праздничный для всех - с мясным борщом и варениками с сыром. Початую четверть самогона, прозрачного как слеза, принес с собой сосед-милиционер, сказав при этом загадочно: "Конфискат".
  

* * *

   Середина тридцатых годов в Советском Союзе была не только периодом репрессий, о которых в народе тогда мало что и знали, но и временем больших перемен в жизни простых людей. После 1934 года всюду были отменены продовольственные карточки и наступило явное облегчение, особенно ощутимое после страшной голодовки периода коллективизации сельского хозяйства. Сталин занимался не только упрочением своих политических позиций, и даже не только борьбой за личную власть, но, прежде всего, укреплением экономики страны, повышением уровня жизни народных масс. В обычных магазинах можно было теперь приобрести одежду и обувь, хозяйственную утварь и скобяные товары. Перестали считаться редкостью мясо, масло, яйца, сахар. В достаточном количестве продавались хлеб и овощи, что явственно свидетельствовало о росте урожаев, улучшении обработки колхозных и совхозных земель.
   Европу и Америку в то время вовсю терзал экономический кризис, там просто некуда было девать рабочие руки. А в Советском Союзе совершенно не осталось безработных: все там были при деле, имели возможность зарабатывать себе на пропитание. Все более быстрыми темпами развивалась отечественная промышленность - начался выпуск тракторов, автомашин, кораблей, аэропланов. Улучшалась работа всех видов транспорта. В декабре 1936 года была принята Конституция, очень укрепившая позиции Сталина, поскольку принесла многим людям облегчение и радость бытия. Прежде всего, теперь была отменена дискриминация по происхождению, существовавшая с октября 1917-го, исчезла так называемая категория "лишенцев". А ведь именно этого больше всего опасался Иван Григорьевич, более полутора десятков лет приспосабливаясь к изменившимся условиям, фактически мимикрируя ради жизни.
   Сейчас трудно представить, что миллионы людей в нашей стране были официально лишены прав человека. Бывшие аристократы, купцы, предприниматели, офицеры, чиновники, служители культа, часть интеллигенции, а главное - члены семей, их потомки, как и члены семей кулаков и подкулачников, были лишены права голоса на выборах, права занимать должности в государственных учреждениях, права на обучение в высших и средних специальных учебных заведениях. Огромное число талантливой молодежи по этой причине осталось в те годы за стенами ВУЗов.
   Какой-нибудь пропойца столяр или кучер мог облить грязью детей царского офицера, которые сами ни в чем не были повинны, да nbsp;и отец их честно служил Отечеству, проливая за него свою кровь. И вот теперь сталинская Конституция вернула им всем отобранные ранее права, отныне они могли избирать и быть избранными во все советы, их права защищал суд, а их дети могли получать образование во всех ВУЗах страны. И вождь народов обрел в лице большинства этих грамотных и думающих людей свою надежную опору, во всяком случае, ему удалось превратить их из противников в своих активных либо пассивных сторонников.
   Обрадовались конституции и крепкие, самостоятельные хозяева в селе, многие из которых были выселены на Север. Умелые, хваткие работники, они быстро обжились в новых местах, трудились на многочисленных стройках, на заводах, шахтах и рудниках. И по труду, в отличие от лодырей, получали хорошие деньги, числились в передовиках производства. А теперь им вернули гражданские права, значит, можно детей учить, позаботиться об их будущем.
   Многие не жалели, что их оторвали от тяжелой крестьянской доли, и не поехали бы обратно, если бы им кто предложил. Они осваивали те далекие богатые края, принося выгоду государству, но русская деревня, украинское село навсегда потеряли самых цепких, неутомимых и предприимчивых тружеников.
   Это было весьма ощутимо в те далекие годы и невосполнимо вплоть до наших дней.
  

* * *

   В окружном управлении сельского хозяйства Ивану Курило сразу же предложили оставаться в отделе растениеводства и садоводства - там ощущалась нехватка специалистов. Но молодой ученый решительно настроился на практическую работу и настоял на своем. Так что на следующее утро Курило отправился на катере в Цюрупинск, куда ходу было всего 45 минут. "Очень удобно, - подумал Иван, - и рядом с Херсоном, но и в самой "глубинке" абрикосовых садов".
   Навигация на Днепре по-настоящему еще не открылась, так что ходил дважды в сутки - утром и вечером - лишь небольшой дежурный катер, но и он был заполнен в тот раз меньше чем наполовину. В носовом салоне, где Иван сразу облюбовал себе место у окна, народу было побольше, но внимание его привлекла ладная темноволосая девушка с небольшим саквояжем на коленях. Он подумал пересесть к ней поближе, чтобы попробовать завязать знакомство, но какой-то морячок опередил его, подсев к кудрявой "симпатюльке", как мысленно прозвал ее Иван.
   Девушка весело и оживленно вела беседу, так что агроном подумал, будто морячок ее старый знакомый. И лишь при выходе он понял, что ошибся, когда девушка, прощаясь за руку с морячком, назвала ему свое имя - Рая. Иван еще больше пожалел о своей нерешительности, увидев, что на пристани девушку встречал, судя по всему, ее отец с одноконной "бедаркой". Значит, не местная, с легкой грустью подумал о "симпатюльке" Иван Григорьевич, привыкший вновь чувствовать себя холостяком.
  
   Весна в Таврии быстро набирала темп и дней через пять новоназначенному агроному земотдела стало не до амурных похождений. Район был достаточно большой, а в отделе их, агрономов, включая начальника, числилось всего трое, так что в кабинете они не засиживались. Иван сразу понял, что здесь заниматься только садоводством, тем более - исключительно сортами абрикосов, ему не удастся, так как главным в районе все же было производство хлеба. Вторым по значимости считалось овощеводство - все-таки район пригородный, и лишь на третьем месте стояло садоводство.
   Начальник земотдела, познакомившись с новым сотрудником, даже обрадовался его садовой специализации: "Ну вот, в свободное от поездок в колхозы время будете здесь, на месте двигать вперед наше садоводство". Так что фактически Иван Григорьевич стал работать за двоих - без выходных и праздников. Благо, с жильем его начальник удачно пособил, определив на постой к своим тестю с тещей, жившим в двух кварталах от райисполкома. У них же Иван и питался, когда не был в отъезде, да и в командировки баба Шура всегда давала ему с собой зятев "тормозок". А начавшаяся вскоре посевная кампания захватила нового агронома целиком и поволокла по полям и тракторным станам. Когда же все отсеялись, Иван Григорьевич увидел, что цель его перевода - абрикосы - уже все в цвету. И лишь тогда он сумел откорректировать свой рабочий график в пользу садоводства.
   Объездив на закрепленной за ним двухколесной бедарке все окрестные сады, он сделал оценку их перспективности и стал разрабатывать план новых посадок, не забыв и создание плодопитомника. Работы хватало и в отделе, и в местном колхозе, с председателем которого Иван Григорьевич успел подружиться, договорившись о совместных действиях по развитию садоводства и виноградарства. Виноградник в том колхозе был маленький и достаточно запущенный - следовало всерьез заняться и этим направлением, поскольку условия для его развития в районе были.
   В общем, лишь в начале лета вспомнил Иван свою "засекреченную" цель приезда в эти края. Он решил вначале побывать на местах боев отцовской 4-й бригады, отыскать их свидетелей, а затем уже заняться поисками могилы отца в Крыму. При этом никак нельзя было "засветиться" ему самому...
  
  

Глава десятая

ДОРОГА К ОТЦУ

  
   Объезжая поля и сады колхозов, граничивших с Каховским районом, Иван Григорьевич не раз побывал на знаменитом плацдарме, откуда начинался разгром врангелевской армии и где был смертельно ранен его отец. Частенько заводил он в селах беседы о гражданской войне с местными старожилами и постепенно вся картина боев семнадцатилетней давности прояснилась для него. Стало очевидным, что 4-я бригада отца, как и другие части слащевского корпуса, была обречена на гибель, будучи оставлены Врангелем одни на левом берегу Днепра. Устоять они под напором численно превосходивших красных дивизий долго не могли. Как, собственно, обречено было на крах и все белое движение на юге России, не имевшее серьезной поддержки крестьянства.
   В конце июля, когда заканчивались "жнива" - хлебная жатва - Иван Курило собрался проехать весь путь, по которому везли в августе двадцатого на "линейке" раненного отца. Заночевав в Чернянке, у знакомого агронома на опытной станции, рано утром направил он своего верного Орлика на Каховский шлях, откуда повернул в сторону Маячки. Зная уже, как ездили раньше мужики с хлебом к морю, в порт Скадовск, Иван держался старой дороги, которая лишь углублением колеи выделялась на ровной, как стол, степи. В огромном по своей площади селе Маячка он решил позавтракать в чайной и заодно уточнил у ее посетителей дорогу.
   Сразу за селом начинались кучугуры - выгоревшие добела под южным солнцем пески, изредка поросшие кустами колючей травы, по-местному именуемой кураем. Дорога дальше шла строго по кромке унылых безжизненных песков, а по другую ее сторону раскинулись просторы сжатых пшеничных полей. Без малого три часа утомительной езды в почти полном безлюдье - и путник достиг железнодорожного переезда, сразу за которым раскинулось еще одно огромных размеров село - Великие Копани. Отдохнув у колодца в центре села, попив воды и напоив коня, Иван Григорьевич продолжил путь, решив пообедать в конечном пункте маршрута - в Чалбасах, до которых оставалось всего-то двенадцать километров. Но это оказался наиболее трудный участок пути - через самые крутые и сыпучие кучугуры - и вместо обеда у него получился ужин. Хорошо хоть, что в Чернянке друг-агроном подсыпал в ящик бедарки овса, так что было чем верного Орлика подкормить.
   В Чалбасы оба они - конь и путник - добрались на исходе сил, и дела Иван Григорьевич отложил на утро. На ночлег он остановился у председателя одного из местных колхозов - а их в этом большом селе было три - и за ужином хозяин рассказал, что как раз тут в двадцатом году стоял госпиталь белых, а мать его была в нем санитаркой. Иван не рискнул признаться, кто был в действительности его отец - сказал, что простой солдат. Поверил ли в это председатель, бывший в ту военную пору чуток моложе Ивана, но за бутылкой самогона он так разговорился, что впору было его самого останавливать.
   - Повирыш ты, - говорил он, мотая головой из стороны в сторону, - но я дывывся на ных, як на архангелив якых. Вси в билых халатах, и мужыкы, и бабы, а самый главный - ще и в билий шапочци. И так мени захотилось тоди статы врачом, шо й по сей день не перехотилось. Але у медицинский институт поступыть не вдалося, прыйшлось вчытыся на ветеринара в Херсони. А тут, колы приихав додому писля техникума, мене сразу почти выбралы председателем колхоза. И ось вже третий год мене деруть вси, хто може. Мени б людей ликувати, на худый кинець - коней, а я должен им план по хлибу выполнять, та по мясу, будь воно неладне. Давай, друг-агроном, выпьем за тых, кому вечная память и аминь...
   Немного помолчав, Василий Васильевич, как звали председателя, продолжил рассказ о себе, об учебе в техникуме, об армейской службе. Иван Григорьевич, вымотавшись за день на жаре, уже клевал носом, когда хозяин дома снова вспомнил о гражданской войне и о госпитале, что стоял в селе, а в их хате, оказывается, была операционная. Помогая матери в уборке, он не раз видел, как привозили раненых, как их оперировали, припомнил и как привезли из Каховки "дуже тяжко пораненого" полковника. Иван чуть не вскрикнул: ведь это был живой свидетель самых последних минут жизни его отца. Стараясь не вспугнуть нахлынувших на Василия воспоминаний, он стал по крупицам выпытывать у него детали.
   - Добре помню, шо у того полковника чуб такий був густый, - вспоминал председатель, - оце як у вас. Правда, скроня одна була уся в крови. Його ще тилькы збыралися оперувати, як вин помер. Маты казала, шо перед тым вин прыйшов у сознание и якись слова говорыв, до сына наче свого звертався. Мама так плакалы, колы розказувалы нам из сестрою про це...
   - А его где похоронили, полковника, - судорожно сглотнув, спросил Иван, - тут, в Чалбасах?
   - Та не-е, - врастяжку ответил Василий, - тоди саме надвечир пишов обоз до Крыму, то й усих померлых видправылы десь за Перекоп. Знаеш, а в мене ще збереглася куля, що хирург з раны дистав тоди. Може, й батька твого... - председатель с пониманием посмотрел на гостя.
   Утром, поднявшись с петухами, хозяин дома не забыл отыскать в каком-то из своих загашников слегка расплющенную, местами позеленевшую от времени пулю и разбудил Ивана.
   - Ось, товарыш агроном, беры соби на память. Давай зараз поснидаем, а потим я на поле пиду, а ты можеш ище зайти на заготпункт - тут рядом. Там сторож дид Мокей може тоби ще розкаже щось - вин из тым обозом ходыв за ездового. Поспишай, докы вин ще тверезий...
  

* * *

   Сторожа деда Мокея в заготпункте уже не было - там начался рабочий день и его ночная "вахта" завершилась. Но заведующий - аккуратно одетый, темноволосый с густой проседью мужчина - указал в какой стороне его искать. И действительно, через два двора сторож тот стоял у плетня, пытаясь о чем-то договориться с хозяйкой. Поговорить с незнакомым человеком дед Мокей был бы не против, но Ивана интересовало лишь, куда отвезли тело его отца и где похоронили. Особых деталей и подробностей дед не вспомнил, но твердо заявил, что всех убитых похоронили тогда в татарском селе Ишунь. Убедившись, что больше из него ничего не выжмешь, Иван Григорьевич повернул обратно к заготпункту, намереваясь побеседовать с заведующим, который показался ему чем-то знакомым.
   Войдя на широкий двор через распахнутые настежь ворота, Иван чуть не остолбенел: на крыльце дома, сладко потягиваясь после сна, стояла в запахнутом халатике та самая "симпатюлька", на которую он положил глаз в салоне херсонского катера.
   - Здравствуйте, Рая, - несколько растерянно признес он, сразу вспомнив имя девушки.
   - Здр-равствуйте! - слегка грассируя откликнулась она. - А вы кто? Вы, видимо, к папе.
   - Шел к папе, но теперь передумал, хочу поговорить с его дочкой.
   - А мы р-разве знакомы? - с искренним удивлением произнесла Рая.
   - И да, и нет, - ответил неожиданный гость. - Мы с вами весной как-то вместе на катере плыли из Херсона. Вы там с морячком все разговаривали и никого не видели. А я вас запомнил.
   - Да-да, помню, забавный такой курсантик, мы с ним из Одессы вместе на "Пушкине" пришли.
   Так он на катере ко мне подсел уже как к знакомой. А вы сидели справа, у окна, да?
   - Точно, хорошая у вас память. Только почему вы сказали "пришли", пароход плавает?
   - Плавает, знаете что? - коротко засмеялась Рая. - А на пароходе ходят, запомните это, молодой человек. Сразу видно сухопутного жителя.
   - Да, простите, я не представился. Иван Григорьевич, агроном из Харькова, сейчас работаю пока в райземотделе в Цюрупинске.
   Дальнейшей беседе их помешал отец Раи - теперь только Иван понял, почему лицо его показалось знакомым. Выйдя из расположенного в дальнем конце двора амбара, он собирался куда-то ехать на стоявшей наготове пароконной линейке, но увидев беседующих дочь и незнакомца, направился к ним. Сердитое выражение его лица не обещало ничего хорошего.
   - Так вам кто здесь был нужен, молодой человек, дед Мокей или моя дочь?
   - Нет-нет, с дедом мы уже пообщались, но он мало что смог мне рассказать. И я шел к вам, от вас, может, что-нибудь узнаю. Но увидел Раю, а мы вместе с ней пришли на катере, когда вы встречали ее в Цюрупинске на той вон бедарке, - кивнул он на стоявшую поодаль коляску, - вот и разговорились.
   - Ну, что ж, прошу ко мне в контору, там и поговорим, о чем вы хотели у меня узнать.
   Эта встреча в Чалбасах с Раей оказалась для Ивана Григорьевича не только неожиданной, но и знаковой. От Бориса Михайловича он нового о своем отце ничего не узнал, так как тот возвратился с семьей в Чалбасы лишь десять лет назад - из Берислава, куда они перебрались сразу после революции. Молодой агроном, видимо, приглянулся раиному папе и он пригласил его в будущем заезжать в гости, а пока он торопился по своим делам в портовый город Скадовск. И дочь, услышав об этом, тут же заявила, что поедет с ним вместе - она хочет покупаться в море.
   - Только мигом давай собирайся, - ответил отец своей любимице, - и маме попутно скажи, что мы будем только к вечеру, пусть обед на нас не готовит.
   Минут пять прошло, прежде чем на пороге вновь появилась Рая - в ярком легком сарафанчике и широкополой соломенной шляпке с лентой; в руках у нее была небольшая кожаная сумочка и книжка в газетной обертке. В ее отсутствие Иван успел узнать от Бориса Михайловича, что его старшая дочь Рая перешла на последний курс Одесского мединститута и он, собственно, в Скадовск едет затем, чтобы договориться в райздравотделе о будущем ее назначении туда на работу.
   Легко вспорхнув на готовую в путь линейку, Рая игриво послала Ивану воздушный поцелуй, а папе уверенно скомандовала: "Поехали!"
   - Можно вам написать, Рая? - только и успел спросить влюбленный по уши Иван.
   - Пишите, - весело отозвалась девушка. - В Одессу, на мединститут...
  

* * *

   До конца лета Ивану писать просто не имело смысла, а заехать еще раз в Чалбасы ему никак не удавалось. Когда же настал сентябрь, о нем вспомнил военкомат, приславший повестку на сборы. Командных кадров у них, по-видимому, в резерве было, как кот наплакал, и нового человека сразу же "вставили в строку". Три месяца "оттрубил" Иван Григорьевич в николаевском стрелковом полку, в должности политрука роты таких же, как он сам, запасников. О сельском хозяйстве на это время он начисто забыл, как и о своих поисках могилы отца. А вот кудрявую "симпатюльку" из Чалбас вспоминал чуть не ежедневно, даже когда у него "закрутился" быстротечный роман с молоденькой официанткой из командирской столовой.
   Когда основная часть программы сборов подходила к концу, Иван Григорьевич, одолжив у своего кадрового коллеги его выходную форму - темнозеленую диагоналевую гимнастерку с двумя "кубарями" в петлицах и звездой на рукаве, синие галифе с красным кантом, новенькую хрустящую желтую портупею, сверкающие хромовые сапоги и фуражку с ярко-красным околышем - съездил в Одессу. Разыскать в приморском городе медицинский институт было несложно: практически любой одессит мог назвать с десяток наилучших путей туда. Но в самом институте в воскресенье не было никого, кроме вахтеров, и почти два часа потратил бравый политрук на выяснение и отыскание общежития, где жила Рая. Когда же ее вызвали в вестибюль, она с недоверием посмотрела на Ивана, никак не желая признавать в бравом вояке агронома из Харькова.
   Время увольнения пролетело быстро - ведь нужно было еще добираться в Николаев - и Рая, чтобы побольше поговорить с Иваном, пошла проводить его до Греческой площади, откуда ходили автобусы. Билетов в кассе не было и, простившись наскоро со своей любимой, политрук на ходу втиснулся в отходивший "АМО", намереваясь договориться с водителем. Кроме точного адреса, который Рая сама записала в его записную книжку, он имел теперь с ней договоренность, что как только станет известно распределение, она ему сообщит. И тогда он тоже начнет добиваться перевода на работу в Скадовск. О возвращении в очную аспирантуру теперь не могло быть и речи, да и заочную учебу он основательно подзапустил - до нее ли было теперь...
  
   Зима тянулась бесконечно долго в ожидании вестей из Одессы. Разнообразие внесла лишь встреча Нового года в местном доме культуры, куда Иван Григорьевич попал "по разнарядке" от своего отдела. Хотя вначале и там ему было скучно - вокруг ни одного знакомого лица, пока возле елки не начались игры в фанты. И вскоре ему выпало спеть песню. Иван уже и позабыл, когда он пел в последний раз, наверное, целый год не было повода. Но уговаривать себя он не заставил и, поправив руками спадающий волной чуб, затянул свою любимую "Чорнии бровы, карии очи..."
   Его высокий, чистый голос заставил всех повернуться к певцу, оставив другие занятия. А когда песня закончилась, грянули аплодисменты, зазвучали крики "браво", "бис". Пришлось в тот вечер Ивану чуть не весь свой репертуар исполнить по настойчивым просьбам местных красавиц, успевших в него влюбиться. Домой он шел, конечно, не один, да и добрался туда лишь... поздно днем. После этого он напрочь позабыл, что такое одиночество и грусть. Каждый вечер, покончив с рутинными делами в своей конторе, Иван Григорьевич спешил в дом культуры на репетицию - то в драмкружке, то в народном хоре, где он сразу же стал солистом.
  

* * *

   На пороге уже стояла весна, когда ему внезапно пришлось вспомнить о Рае и об их одесской договоренности. Как-то утром в дверь кабинета постучали, чего обычно здесь никто не делал, а затем вошла Рая, румяная с морозца, но не такая веселая, как обычно. Иван буквально остолбенел, увидев ее - ведь последние месяц - полтора он о ней практически ни разу и не вспомнил. Она не писала, перестал писать и он, не получив ответа на два отправленных ей в декабре горячих любовных послания. Правда, послал еще и новогоднее поздравление, но и оно осталось без ответа.
   - Здравствуйте, Иван Григорьевич, - сдержанно поздоровалась Рая. - Так вот вы где окопались. Или вы меня не узнаете?
   - Здравствуйте, здравствуйте, Раечка, - забормотал пришедший в себя Иван. Вскочив со стула, он попытался усадить на него Раю. - Садитесь, рассказывайте, что нового у вас...
   Девушка отстранила рукой предложенный ей стул и с иронией в голосе произнесла:
   - А я уже не знала, где вас искать - то ли в Николаеве, то ли в Харькове. Писем от вас нет, а мои возвращаются с отметкой "Адресат выбыл".
   - Быть такого не может! - воскликнул Иван. - Я вам писал, а ответа не получал.
   И тут только до них обоих дошло, что это страстное объяснение слушают совершенно чужие люди - сотрудники отдела. Иван схватил свой полушубок в одну руку, Раю - в другую и вылетел из кабинета прямо на улицу, где ярко светило солнце и взахлеб чирикали воробьи. Оба были счастливы видеть друг друга и, крепко держась за руки, они направились к пристани, где Раю, как и в тот, первый раз, вновь дожидался ее отец. Все оказалось прекрасно: она приехала на последние свои студенческие каникулы, хотя прежде не собиралась этого делать. Распределение уже было - она таки будет работать терапевтом в Скадовске. А он на своем месте и никуда не исчезал. Что же касается писем, то Иван грозно заявил: "Я разберусь с этой почтой".
   Раины каникулы пролетели как мгновение, а вслед за тем настала пора новой посевной. И лишь в середине весны вспомнил Иван о своей угрозе. Направляясь к стоявшему недалеко от речной пристани отделению связи, он ясно представлял, почему ни он, ни Рая не получали писем друг друга. Всему виной, как он вычислил, была Клава - сотрудница почты, игравшая вместе с Иваном в одной из постановок их драмкружка. Он замечал, что она "неровно дышит" в его присутствии, но старался не обращать на это внимание, поскольку она была не в его вкусе. Однако дело, видимо, зашло далеко и теперь Ивану то ли нужно и дальше ничего не замечать, то ли устроить ей на почте грандиозный скандал.
   Заметив его у своего окошка, Клава сделала очень занятой вид, но Иван Григорьевич пальцем поманил ее к выходу. Девушка сразу поняла, что ее "диверсия" раскрыта и стала слезно просить его не ходить к начальству. Она, дескать, одумалась и только не знала, как самой признаться в содеянном. Иван строго пожурил ее и, взяв честное слово, что она больше никогда и ничью почту не будет похищать, пообещал не ходить к заведующему. Но и играть с ней в одной пьесе он больше не стал, чтобы невольно снова не распалить такую чувственную Клаву.
  
   А в середине лета, когда вот-вот должна была прибыть с дипломом врача Рая, у Ивана выпал случай побывать в Крыму. В состав делегации Николаевской области, куда входил в ту пору Херсонский округ, был включен и молодой агроном-селекционер из Цюрупинска. О его плодопитомнике уже шли разговоры и начальство хотело показать соседям-крымчанам, что и украинцы "не лыком шиты". На вокзале в Херсоне Иван Григорьевич присоединился к остальным членам делегации и все вместе они поездом отправились в Красноперекопск.
   Через татарское село Ишунь гости проезжали в автобусе, который им предоставили радушные хозяева в райцентре для поездки в передовой колхоз-сад. Посчитав это разведкой, Иван Григорьевич приметил, где там и что, а на обратном пути попросил своего херсонского начальника отпустить его по личному делу. Дескать, к месту работы он доберется на следующий день самостоятельно. Пожав с недоумением плечами, начальник с неохотой дал добро, не став расспрашивать о причинах, чего как раз и опасался Иван. В Ишуни утомленные жарой и пыльными дорогами агрономы пожелали сделать привал и дальше делом техники было отстать от делегации.
   Отыскать сельский совет оказалось тоже несложно, а там секретарь - молоденькая татарочка с косичками - подробно рассказала, как найти военные захоронения. Их в Ишуни оказалось два: одно - еще со времен Крымской войны, другое - более новое, с Гражданской. Прикинув, что на втором покоятся, скорее всего, красные герои, Иван Григорьевич отправился искать могилу своего отца на старом, давно заброшенном кладбище. И не ошибся. Хотя ограды оно не имело, а обваловка за восемь десятилетий стала почти незаметной, но небольшой гранитный памятник у входа был хорошим ориентиром.
   Участок с захоронениями погибших в Гражданскую войну врангелевцев Иван Курило обнаружил довольно быстро, хотя большинство могил осели и густо поросли травой. Правда, кресты на многих из них сохранились, но прочесть что-либо было невозможно. С гулко колотящимся серцем подходил он к находящимся в самой глубине трем когда-то, видимо, ухоженным могилам. Две из них были довольно большими, братскими, с выбитыми на каменных плитах фамилиями, а между ними стояла одна, с черным от времени дубовым крестом. Еще не прочтя надпись на табличке, Иван уже знал: это он, его родной отец, полковник граф Григорий Иванович Курилов, покоится в этой могиле. Слезы застилали ему глаза, когда он разбирал именно эти слова на покрытой зеленью бронзовой табличке.
   - Здравствуй, отец, - едва смог он выговорить и, встав на колени, припал щекой к колючей от сухой травы могиле, - вот и нашел я наконец-то тебя...
  
  

Глава одиннадцатая

В КАНУН ВОЙНЫ

  
   С Раей Иван вновь встретился в Чалбасах, где она проводила свой отпуск. Приехав сразу к месту работы - в Скадовск, она сняла там квартиру, где оставила все свои пожитки, и лишь потом поехала к папе с мамой. А перед тем позвонила Ивану на работу, сказав, где ее искать. И он при первом же удобном случае завернул верного Орлика в знакомые кучугуры, чтобы повидаться с любимой и обсудить с ней дальнейшие планы. Со свадьбой решили не спешить, тем более, что ему еще нужно было развестись с первой женой, которая не торопилась подавать заявление. А потом было замечательное воскресенье, когда Рая приехала к нему на попутке и они целый день провели вдвоем, в камышах на берегу Конки. И тогда Иван Григорьевич окончательно решил обратиться к своему начальнику в Херсоне о переводе на равноценную должность в Скадовск. Тем более, что свободное место там в земотделе было - Рая успела навести справки - и никаких препятствий не предвиделось.
   Ближе к концу осени, когда опустели сады, а на полях почти закончился сев озимых, районное начальство "осчастливило" Ивана отпуском, и он немедля отправился в Харьков. А там, не имея другого пристанища, заявился в институтское общежитие, с комендантом которого он перед отъездом как будто подружился. Место тот выделил, и даже в отдельной комнате, но предупредил, что это всего на неделю и намекнул на оплату. Иван тут же выдал ему аванс в виде бутылки самогона, которую положила в его чемодан баба Шура. Второй визит он намеревался сразу же нанести своему научному руководителю, но комендант, услышав об этом, дал понять, что профессора Дугина в институте нет. "Если вообще еще он живой", - оглянувшись, добавил вполголоса тот, повидавший виды, мужичок.
   Эта новость ошарашила Ивана - там, в глубинке, он почти что забыл о продолжающихся в стране репрессиях, да и никак не мог предположить, что его учителя, известного ученого, соратника Мичурина могут в чем-то обвинить. И в институте он решил не показываться: черт с ней, с аспирантурой! А там, в таврийской глубинке он вряд ли попадется кому-нибудь на крючок. Нужно побыстрей решить вопрос с разводом и возвращаться домой. Иван поймал себя на мысли, что дом его уже не здесь, где живут дочь и бывшая жена, а там - в Скадовске, где живет Рая и куда он вскоре надеется перебраться сам.
   Суд развел их без особых трудностей, поскольку обе стороны подали заявления. К тому же Варя, оказывается, успела найти Ивану замену и была снова в интересном положении. Так что спустя неделю, лишь забежав однажды к Анастасии с Лизаветой, Иван взял себе билет до Херсона. Сидя на вокзале в ожидании поезда, он вновь перебирал в памяти все, что рассказала ему Настя нового о дяде Николаше. За истекшие полтора года она получила от него лишь два письма и столько же сумела сама ему переправить.
   Николай Иванович, оказывается, не так давно стал профессором, возглавляет кафедру генетики в университете и ждет-не дождется своих дорогих Настю с Лизой. Племяннику Ивану он передавал привет и высказывал недовольство, что тот оставил науку, уйдя из аспирантуры. Последнее время Настя ему не писала, чтобы лишний раз не рисковать своей репутацией: она ведь вступила в партию, опубликовала несколько статей в научных сборниках и очень надеялась будущей весной попасть на международную конференцию в Дрездене.
  
   В Скадовске, куда вскоре после отпуска был переведен Иван Григорьевич, молодые влюбленные всю зиму прожили в нанятой Раей квартире рядом с портом. А накануне Первого мая они торжественно отпраздновали новоселье в светлой двухкомнатной квартире с застекленной верандой, в только что отремонтированном каменном доме в самом центре города. Это был подарок двум ценнейшим молодым специалистам от районных властей, обещанный им еще на свадьбе, которую шумно отпраздновали перед Новым годом. Родители Раи помогли им обставить новую квартиру, а ее брат и сестра, тоже работавшие в Скадовске, вскладчину обеспечили новоселов посудой.
   Жизнь понемногу налаживалась и все меньше вспоминал Иван свое прошлое, зато все больше думал о будущем их семьи. Он очень хотел сына - продолжателя рода, завещанного ему отцом. Но Рая все отговаривала его, стремясь закрепиться на новом месте, получить врачебный опыт. Хотя была она в медицине далеко не новичок: после семилетки поступила в медицинский техникум в Харькове (Иван не раз говорил ей: ну как мы раньше с тобой не встретились!), после окончания которого почти три года работала лекпомом в больнице своего родного села. Профессию врача она любила больше всего на свете и отдавала ей не только рабочее, но и почти все свободное время.
   Врачей в районной больнице было мало, а молодых и вовсе лишь двое, и чуть не каждую неделю Раиса Борисовна, как теперь ее все уважительно величали, разъезжала по селам. А медосмотры в школах, на предприятиях города, прием больных в поликлиническом отделении, суточные дежурства в больнице отнимали у нее все остальное время. И вскоре Иван Григорьевич стал высказывать молодой супруге недовольство, вначале - сдержанно, полунамеками, а затем и открытым текстом. Готовить завтраки и ужины он давно уже привык сам, но хотя бы обед всегда был в доме! И посуду он мыл, в основном, сам и мелкую постирушку не стеснялся сделать - соседки во дворе пересмеивались, когда молодой агроном развешивал на веревках свое белье.
   Но у него ведь тоже была работа, и не менее важная, чем у Раи, а она с этим не желала считаться. "Возьми домработницу, - отбивалась она от нападок мужа, - а я не для того замуж выходила, чтоnbsp;бы борщи варить и носки тебе стирать". Иван не стал обострять отношений с женой и действительно нанял вскоре приходящую домработницу. Молодая женщина из пригородного села приходила к ним всегда по утрам и, проводив хозяев на работу, принималась убирать в квартире, стирать, готовить обед. Умудрялась она делать это все споро и одновременно, так что Рая с Иваном, приходя домой на обед, искренне удивлялись переменам в квартире. Накормив их сытным обедом, Мотя мыла посуду и возвращалась в свои Кулиды. Уже очень скоро она стала в доме своим человеком и молодая семья теперь просто не представляла себе жизнь без Моти.
  

* * *

   А в Европе в то время разгоралась война. Гитлеровская Германия поглощала одного за другим своих соседей - Австрию, Чехословакию. Вторая мировая война началась нападением 1 сентября 1939 года немцев на Польшу. Не остался в стороне от передела ее земель и Советский Союз: в соответствии с подписанным в августе "Пактом Молотова-Риббентропа" советские дивизии 17 сентября вступили на территорию Польши. Иван Григорьевич ожидал, что частичная мобилизация резервистов коснется и его, но тогда обошлись мобресурсами двух особых военных округов - Западного и Киевского.
   В тот день, когда Красная Армия вступила на территорию Польши, Наркоминдел СССР разослал во все посольства, аккредитованные в Москве, дипломатическую ноту, которая содержала следующее: "Польско-германская война выявила внутреннюю несостоятельность польского государства. В течение десяти дней военных операций Польша потеряла все свои промышленные районы и культурные центры. Варшава как столица Польши не существует больше. Польское правительство распалось и не проявляет признаков жизни... Советское правительство не может также безразлично относиться к тому, чтобы единокровные украинцы и белорусы, проживающие на территории Польши, брошенные на произвол судьбы, остались беззащитными. Ввиду такой обстановки советское правительство отдало распоряжение Главному командованию Красной Армии дать приказ войскам перейти границу и взять под свою защиту жизнь и имущество населения Западной Украины и Западной Белоруссии..."
   Нападение Германии на Польшу подтолкнуло великие державы - Великобританию и Францию - объявить агрессору войну, в соответствии с заключенными ранее договорами. Но это была "странная" война, поскольку никаких активных действий англо-французские войска не предпринимали. Зато Сталин буквально сиял от счастья в кругу членов Политбюро, считая это огромным своим успехом. Теперь ведь Германия стала дружественным нам государством, а французы с англичанами втянулись в войну с ней. "Надул Гитлера, надул Гитлера!" - довольно напевал он, расхаживая по своему кремлевскому кабинету. Но сам Гитлер не раз и до, и после того говорил: "Все, что я делаю, направлено против России".
   После оккупации Польши перед ним стоял лишь один вопрос - сразу осуществить нападение на Советский Союз или же вначале разгромить Францию и Англию? Если бы Гитлер пошел на восток и овладел "жизненным пространством", о необходимости которого он открыто говорил, это усилило бы Германию до такой степени, что западные противники оказались бы неспособными ей противостоять. Но они, конечно, не стали бы этого дожидаться и, вероятно, начали бы настоящую, а не ту "странную" войну на Западном фронте. И Гитлер получил бы то, чего больше всего боялся - войну на два фронта. Простая логика подсказывала ему: надо ликвидировать сначала противников на западе.
  
   Польский посол в Москве Гжибовский, прочитав ноту Советского правительства, возмущенно запротестовал и, кроме прочего, воскликнул: "Куда же подевалась ваша славянская солидарность?" На что замнаркома по иностранным делам СССР Потемкин резонно заметил: "А где же была славянская солидарность в польском исполнении, скажем, в отношении чехов осенью 1938 года, или к украинцам Карпатской Руси, которую Гитлер при поддержке Польши подарил Венгрии?" Цепь примеров можно было бы продлить - срыв Польшей планов системы коллективной безопасности в Европе, вынашивание поляками планов захвата Советской Украины при помощи Гитлера. Где же тогда была их славянская солидарность? Не поздно ли вспомнили о ней поляки...
   Итак, в сентябре 39-го Польское государство фактически перестало существовать. Его территория была перераспределена между Германией, СССР и Литвой. Однако то, что сама Польша пострадала, не снимает с нее значительной доли вины за Вторую мировую войну. Ведь предпосылки к ней заложены были при непосредственном участии именно Польши, мнившей себя великой державой. И начиналось все еще в ходе Первой мировой войны, когда с целью ослабления Российской империи центральные державы всячески содействовали сепаратизму российских окраин. Это тогда в германском и австро-венгерском генштабах были придуманы независимые Украина, Латвия, Литва, Эстония, Финляндия.
   Именно в Берлине и Вене выдвинули идею возрождения независимой Польши. Ее автором явился германский канцлер фон Бетман-Гольвег, в 1916 году выступивший за воскрешение Польши из небытия. И это он позволил генералу Пилсудскому сформировать "польское правительство", а тот в знак своей благодарности выступил с польскими легионами на стороне центральных держав. Однако отношения между "правительством Пилсудского" и его "крестными отцами" становились все более натянутыми, и вскоре последовал их разрыв, а сам Пилсудский был арестован. Но даже провал этого "эксперимента" ничему не научил западных политиков и в 1919 году возрождением польской государственности занялся уже французский премьер Жорж Клемансо, возглавлявший Парижскую мирную конференцию.
   При подписании Версальского договора немцы были жестоко обмануты. По причине революции и других внутриполитических проблем Германия пошла на признание своего поражения в войне. Хотя ее войска не были разгромлены, более того - и на западе, и на востоке они находились на территории своих противников. Но "14 пунктов" американского президента Вильсона оказались приманкой и Германия попала в ловушку. А одним из "уродливых детищ Версаля" стала Польша, которой отошли значительные германские территории с миллионами немцев - в частности, Данциг и "польский коридор" (от Польши к Балтийскому морю) шириной почти в сотню километров, отрезавший от Германии Восточную Пруссию.
   Клемансо благоволил к Польше, желая создать из нее "барьер между Германией и Россией". Но вышел у него воистину "пороховой погреб".
  

* * *

   Еще тогда британский премьер Ллойд Джордж предостерегал союзников: "Если в конце концов Германия почувствует, что с ней несправедливо обошлись, она найдет средства, чтобы добиться у своих победителей возмещения... Несправедливость и высокомерие, проявленные в час триумфа, никогда не будут забыты или прощены". При этом особую опасность этот мудрый государственный деятель видел в передаче "большого количества немцев из Германии под власть других государств". И называл главную причину будущей войны: "Германский народ, который достаточно проявил себя как одна из наиболее энергичных и сильных наций мира, будет окружен рядом небольших государств. Народы многих из них никогда раньше не могли создать стабильных правительств для самих себя, а теперь в каждое из этих государств попадет масса немцев, которые будут требовать воссоединения со своей родиной".
   Что же касается "возрожденной Польши", то Ллойд Джордж утверждал: " Предложение комиссии по польским делам о передаче 2100 тысяч немцев под власть народа иной религии, народа, который на протяжении всей своей истории не смог доказать способности к стабильному самоуправлению, должно рано или поздно привести к новой войне на востоке Европы"... Именно так и произошло спустя всего лишь 20 лет. В самом начале 20-х годов в британской печати появились утверждения, что если Польша не вернет коридор Германии, она должна быть готова к "гибельной войне" с ней. Но Польша стремилась к еще большему расширению своих границ, используя послевоенную неразбериху. В октябре 1920 г. она силой захватила Вильно и Виленскую область у Литвы, бесцеремонно нарушив Сувалкский договор. Союзники закрыли на это глаза, а спустя два с половиной года официально признали право Польши на эти земли. И лишь Советский Союз заявил тогда о праве Литвы на свою столицу Вильнюс.
   Затем поляки выдвинули претензии к Германии по поводу южной части Восточной Пруссии и Верхней Силезии на том основании, что проживающие там мазурцы - родственные полякам племена. Но на плебисците 95% мазурцев отвергли поляков, проголосовав за пребывание в составе Германии. Однако маршал Пилсудский снова двинул вперед свои войска, а международная комиссия вновь утвердила те польские территориальные захваты. И этим еще больше были созданы предпосылки к новой войне. Если бы Польша сумела тогда выдвинуть в качестве лидера настоящего государственного деятеля, с ясным видением перспективы и умеренностью во взгляде, дела могли бы принять иной оборот.
   Но Пилсудский такими качествами не обладал - он по натуре был романтиком, авантюристом, искателем приключений и потому снова вверг Польшу в пучину войны. Когда в Европе уже отчетливо замаячила эта перспектива, Польша превратилась в надежную опору для Гитлера и обеспечила немцам восточный тыл. В 1933 году заявления немецкого фюрера о выходе из Лиги наций и об отказе от участия в Женевской конференции по разоружению едва не привели к всеобщей изоляции Германии, но этому помешала позиция Польши. Ставший к тому времени фактическим диктатором Пилсудский пошел на переговоры с Гитлером, которые завершились подписанием, по сути, пакта о ненападении.
   И тогда же Польша сорвала планы создания Восточного пакта, предложенного французами. Как противодействие германским устремлениям на восток его должны были подписать СССР, Чехословакия, Польша, Финляндия, Латвия, Эстония и Литва. Однако Польша не хотела договариваться ни с СССР, ни с Чехословакией, ни с Литвой. Прежде всего по причине ее имперских замашек: в Варшаве вынашивались идеи создания "Великой Речи Посполитой - од можа до можа", то есть - от Балтики до Черного моря.
   Сближению Польши с Германией способствовала и их общая идеологическая направленность - антикоммунизм и антисемитизм. Что Гитлеру, что Пилсудскому были чужды демократические формы правления. Показательна в этом плане и фигура польского министра иностранных дел Юзефа Бека, на рабочем столе которого стояли фотографии Гитлера и Муссолини с их автографами. Весной 1934 года именно он "торпедировал" новую идею французов - заключение договора между СССР, Германией, Польшей, Чехословакией и странами Прибалтики.
   Еще через год Польша поддержала выход Германии из военных ограничений, установленных Версальским договором. Ответом на этот шаг Гитлера явилось подписание советско-французского и советско-чехословацкого договоров о взаимопомощи. А Варшава уведомила тогда Париж, чтобы тот не рассчитывал на ее поддержку этого договора с Советами. Смерть в мае 1935 года Пилсудского вызвала в Берлине опасения, что германо-польская дружба вновь сменится профранцузской политикой Варшавы, но Бек заявил о неизменности прежней линии.
   При вводе Германией войск в демилитаризованную Рейнскую область польские дипломаты снова выступили в поддержку Гитлера, как и затем при аншлюсе Австрии. Более того, этот шаг германского фюрера породил в Варшаве идею "аншлюса" Литвы, на границах которой уже было сосредоточено свыше 100 тысяч польских жолнежей. И лишь твердая позиция СССР и Франции удержала поляков от нового захвата. Поддерживала Варшава также и агрессию Муссолини в Абиссинии, японские захваты китайских территорий. А когда генерал Франко развязал гражданскую войну в Испании, Польша уже встала в один ряд с фашистскими Италией и Германией, воюя против испанских республиканцев и "интербригадовцев".
   Осенью 1938-го полякам удалось, наконец-то, вплотную подойти к вопросу Чехословакии. Гитлер стремился к ее расчленению и Бек с готовностью согласился с этим. Польские дипломаты в Праге имели задание установить контакты с судетскими немцами и пробудить сепаратизм польского меньшинства в Тешинской области. В ответ на запрос Франции о позиции Польши в случае нападения Германии на Чехословакию Варшава заявила, что не станет вмешиваться.
   Но при этом поляки подчеркнули, что не пропустят через свою территорию Красную Армию или советскую авиацию для оказания помощи Чехословакии. И, кроме того, они потребовали решения в свою пользу вопроса о Судетах и Тешине. В итоге Прага, преданная западными союзниками, была вынуждена не только согласиться с притязаниями Германии, но и передала Польше область, где проживали 80 тысяч поляков и 120 тысяч чехов. В марте 39-го, когда гитлеровская Германия и хортистская Венгрия до конца уничтожили свободолюбивую Чехословакию, Польша благожелательно к этому отнеслась.
   Но не зря говорят: "Не рой другому могилу". Сразу после реализации Мюнхенских соглашений Германия предложила Польше урегулировать проблемы Данцига и "польского коридора". Риббентроп призвал тогда Варшаву дать согласие на включение Данцига в состав рейха, а также на постройку через "польский коридор" экстерриториальных шоссейной и железной дорог. С точки зрения немцев, эти их требования были вполне справедливыми.
   В ходе дальнейших польско-немецких переговоров Берлин делал Варшаве множество заманчивых предложений - и помощь в отторжении Советской Украины, и Литву с Латвией в обмен на "польский коридор", - но поляки продолжали маневрировать. Бек хотел извлечь из агрессивной политики Гитлера максимум выгоды для Польши. Его внешне осторожная прогерманская политика была втайне нацелена на то, чтобы не только лишь Данциг включить в состав польского государства, но уже и всю Восточную Пруссию, а также - Силезию и даже Померанию. Именно эти великодержавные фантазии Бека и явились подоплекой его неожиданно резкого отказа на предложения Гитлера.
   А 31 марта 1939 года - как гром среди ясного неба - прозвучало заявление Чемберлена о гарантиях Польше в случае угрозы ее независимости. Судьба Польши была решена: уже через три дня Гитлер издал директиву о подготовке к войне - план "Вайс". В Англии гарантии Чемберлена вызвали бурю критики, но самим полякам они буквально вскружили головы и те стали еще больше провоцировать немцев. Они уже утратили чувство реальности и всерьез готовились к походу на... Берлин. На улицах Варшавы распевали: "Одетые в сталь и броню, ведомые Рыдзом-Смиглы, мы маршем пойдем на Рейн..." В Польше считали, что главные силы Германии будут скованы на западе, а против нее Гитлер пошлет не больше 20 дивизий.
   Но у Гитлера был свой стратегический план, и он послал в Польшу 62 дивизии, из них 7 танковых и 4 моторизованные, оставив на западном направлении лишь 43 пехотные дивизии, половина из которых имела ограниченную боеспособность - без артиллерии и автотранспорта. Перехитрил немецкий генштаб слишком "гоноровых" поляков также и с направлением главного удара, нанеся его не на Данциг, как те ожидали, а в Силезии.
   Когда до нападения на Польшу оставались уже считанные дни, Советский Союз в очередной раз предложил ей свою помощь, но Варшава была непреклонна: никаких договоров с Советами. Франция и Англия не оказали необходимого воздействия на Польшу в отношении пропуска советских войск для предотвращения нападения Германии. А поляками 20 августа был сорван последний этап переговоров в Москве. И уже на следующий день германское радио, прервав свои трансляции, передало экстренное сообщение: "Правительство Рейха и Советское правительство пришли к соглашению заключить друг с другом Договор о ненападении. Рейхсминистр иностранных дел прибудет в Москву в среду, 23 августа, для ведения переговоров". Далее уже все шло так, как оно шло...
  

* * *

   А в конце 1939 года Советский Союз сам "вляпался" в так называемую Зимнюю войну с финнами. В предвидении скорого начала Второй мировой войны советское руководство стремилось обезопасить "колыбель революции" Ленинград. Чтобы отодвинуть государственную границу за Выборг, Сталин стал требовать от правительства Финляндии территориальных уступок. Но финны, получившие независимость в 1918 году из рук большевиков, а в последующем, в угаре национализма, силой захватившие почти весь Карельский перешеек, не соглашались даже на равнозначный обмен территориями. Более того, в конце ноября ими были предприняты несколько провокаций на финско-советской границе. И 30 ноября четыре армии Ленинградского военного округа развернули против Финляндии боевые действия.
   Но легкой прогулки, как в освободительном походе на Польшу, не получилось. Имевшиеся у нас разведданные оказались весьма неточными, особенно - в отношении организации, вооружения и тактики действий финляндской армии. И в течение декабря войска ЛенВО, преодолевая упорное сопротивление противника и неся при этом серьезные потери, смогли преодолеть лишь зону заграждений и подойти к главной полосе обороны - линии Маннергейма. Наступление было Москвой остановлено и действующие войска получили значительное усиление. С 7 января 1940 года создавался Северо-Западный фронт во главе с С.К. Тимошенко, на который и была возложена задача прорыва линии Маннергейма.
   11 февраля фронт перешел в наступление, прорвав оборону финнов, и стал успешно продвигаться вперед. Видя неизбежность краха, правительство Финляндии обратилось с просьбой о заключении мира. При посредничестве премьер-министра Швеции А. Хансона переговоры в Москве завершились 12 марта подписанием мирного договора, которым все спорные вопросы были урегулированы в пользу Советского Союза. Хоть и дорогой ценой, но стратегические позиции СССР были значительно улучшены, что затем позволило избежать захвата Ленинграда немецко-фашистскими войсками.
   Цена, однако, была непомерно высокой: всего за 105 дней той "незнаменитой" войны наша страна только убитыми и пропавшими без вести потеряла 70 тысяч бойцов и командиров. Потери финнов были в три раза меньше. А Советский Союз, кроме того, оказался в международной изоляции, как агрессор, и был исключен из Лиги наций. Да и вера в несокрушимую мощь Красной Армии была серьезно подорвана как внутри страны, так и за ее пределами.
  
   10 мая 1940 года немецко-фашистские войска начали наступление в обход французской линии Мажино через территорию Голландии и Бельгии. Высадкой воздушных десантов были захвачены важные районы, аэродромы, мосты и уже через четыре дня капитулировала голландская армия, а бельгийцы отошли на рубеж реки Маас. На этот же рубеж выдвинулись части англо-французских войск, но немцы прорвали слабую оборону союзников и к 20 мая вышли к побережью. Французы были деморализованы и к середине июня без боя сдали Париж. Гитлер упивался одержанными победами, заставив французов подписать капитуляцию в том самом вагоне, в котором в 1919 году заключался весьма унизительный для Германии Версальский мирный договор. На западе оставался у него лишь один враг - Великобритания.
   А на востоке Европы переделом земель продолжал заниматься Сталин. В секретном протоколе - приложении к советско-германскому договору о ненападении - сказано следующее: "Касательно Юго-Восточной Европы советская сторона указала на свою заинтересованность в Бессарабии. Германская сторона ясно заявила о полной незаинтересованности в этих территориях". И, поскольку Гитлер этим дал понять, что не станет возражать против возвращения в состав СССР Северной Буковины и Бессарабии, захваченных двадцать лет назад Румынией, Сталин в июне 1940 года приказал открыть с этой целью Южный фронт под командованием генерала армии Жукова. В него, помимо развернутых ранее дивизий Киевского особого военного округа, которым он в то время командовал, вошли и многие части Одесского военного округа.
   Конечно, советскому руководству хотелось осуществить возвращение земель мирным путем, но не было уверенности, что Румыния согласится на это, потому и готовились войска. В Москве велись затяжные советско-румынские переговоры, а в то же время наркоминдел Молотов проводил секретные встречи с германским послом Шулленбургом. Строго следуя указаниям своего берлинского руководства, Шулленбург 25 июня заявил, "что отказ Советов от Буковины, которая никогда не принадлежала даже царской России, будет существенно способствовать мирному разрешению". Но Молотов возразил ему, сказав, что "Буковина является последней недостающей частью единой Украины и по этой причине Советское правительство придает важность разрешению этого вопроса одновременно с бессарабским".
   На следующий день нарком иностранных дел СССР Молотов высказал германскому послу более конкретные соображения: Советское руководство выставит свои требования румынскому правительству через посланника в Москве и ожидает, что германская империя безотлагательно посоветует румынскому правительству подчиниться советским требованиям, так как в противном случае война будет неизбежна. Шулленбург телеграфировал об этом Риббентропу, а тот незамедлительно дал указание своему послу в Бухаресте сообщить румынскому руководству следующее: "Советское правительство информировало нас о том, что оно требует от румынского правительства передачи СССР Бессарабии и северной части Буковины. Во избежание войны между Румынией и Советским Союзом мы можем лишь посоветовать румынскому правительству уступить требованиям Советского правительства..."
   Сталин и Молотов очень торопились с возвращением Бессарабии, поскольку трудно было не увидеть, что боевые действия на западе завершаются и Гитлер может вскоре повернуть свои армии на восток. Потому уже 28 июня Южный фронт в составе трех армий - 12-й и 5-й Киевского округа и вновь формируемой Одесского округа - вступил на территорию Румынии. Армия короля Михая получила приказ не оказывать сопротивление и организованно отходить без боя. Между командованием двух противостоящих группировок был согласован график передвижения войск по времени и рубежам. По условиям подписанного сторонами договора Румыния должна была оставить в неприкосновенности все материальные запасы, железнодорожный транспорт и оборудование заводов.
   Но румыны не были бы румынами, если бы они не попытались вывезти с покидаемых территорий все, что только возможно. Когда разведка донесла командующему Южфронта о грубейших нарушениях договоренностей, Жуков долго не раздумывал, а пресек их доступными ему методами. На рубеж реки Прут был выброшен воздушный десант в составе двух парашютно-десантных бригад с целью перехвата всех железнодорожных направлений. А на помощь им спешили две танковые бригады - из Тульчина и Каменец-Подольского. Румынская сторона спешно обратилась с жалобой на советские войска к Сталину, а тот связался по ВЧ с Жуковым. Получив разъяснения от командующего фронтом, проявившего и в этой бескровной операции свой полководческий талант, Сталин довольно рассмеялся и сказал:
   - Соберите брошенное румынами оружие и приведите его в порядок. Что касается заводского оборудования и железнодорожного транспорта - берегите его. Я сейчас дам срочное указание Наркомату иностранных дел о заявлении протеста румынскому правительству.
  
  

* * *

   Вот тогда-то и довелось Ивану Григорьевичу вновь примерять сапоги. В конце мая 1940 года он получил из военкомата повестку и срочно убыл в свой стрелковый полк, выведенный к тому времени из Николаева на Широколановский полигон. Месяц проходило обучение и боевое слаживание частей и подразделений, а затем их стрелковая дивизия, полностью развернутая до штатов военного времени, была погружена в железнодорожные эшелоны и переброшена в город Бендеры, только что оставленный румынами. На протяжении всего июля николаевцы обеспечивали поддержание порядка и смену власти на правом берегу Днестра.
   Лишь после того, как 2 августа в Кишиневе состоялось официальное учреждение Молдавской ССР, большинство дивизий были возвращены в пункты постоянной дислокации, а резервисты отпущены по домам. Иван Григорьевич уезжал из Николаева одним из последних, до конца расформировав свою роту и тепло попрощавшись с кадровым составом батальона. Получив напоследок из рук командарма Болдина почетную грамоту Наркома и третий кубик в петлицу, он возвратился домой героем.
   Три дня отмечали они с Раей общую победу страны в той "войне без выстрелов" и собственное его благополучное возвращение. Успели они побывать за это время и в селе Ленинском, куда переехали раины родители, давно звавшие их в гости. Младшая ее сестра Муся годом раньше вышла там замуж за молодого председателя местного колхоза Федю Томашевского - переселенца из Молдавии, из города Дубоссары. Так что Иван Григорьевич был желанным гостем и в их доме - не только в качестве нового родственника, но и как участник освободительного похода в Бессарабию.
  
   Осень и зима прошли без особых событий, если не считать, что Иван снова с головой окунулся в мир искусства. Пел он, правда, теперь значительно реже, лишь в дружеской компании, а вот театральные постановки занимали почти все его свободное время. В районном доме культуры имени Эрнста Тельмана была очень неплохая любительская труппа, куда он сразу же стал ходить. А с ее художественным руководителем Степаном Шевченко они сразу же подружились. К Новому году этот самодеятельный театр поставил спектакль по пьесе "Платон Кречет" лишь недавно ставшего входить в моду молодого и талантливого драматурга Александра Корнейчука, в котором Ивану Курило досталась главная роль.
   Премьера имела громкий успех, и не только в их маленьком портовом городке - на ней было не одно лишь местное руководство, а также ряд представителей из Херсона, Николаева и даже из Киева. Артистов вызывали "на бис" несколько раз, а Ивана со Степаном зрители чуть ли не на руках унесли со сцены. Вскоре после такого триумфа Ивана Григорьевича вызвали в райком партии и сообщили, что его намерен пригласить в свою труппу Киевский театр русской драмы. Конечно, это очень даже польстило самолюбию талантливого актера, но он без раздумий отказался ехать, сказав, что профессию ему поздно менять и что у него здесь семья, в которой вскоре ожидается прибавление...
   И действительно, в самом начале весны Рая оставила наконец-то свою любимую врачебную работу, уйдя в декретный отпуск. А когда в середине апреля она благополучно разрешилась здоровым и голосистым сынишкой, Иван почувствовал себя на седьмом небе от счастья. Еще в конце зимы Мотя полностью перебралась к ним, обосновавшись в кухне, и большинство проблем в связи с рождением ребенка решала именно она.
   Правда, в ЗАГС для оформления "метрики" был отправлен сам молодой отец, с наказом записать сына под фамилией Курилов (в свой паспорт Рая давно уговорила регистратора записать - Курилова) и под именем Георгий. Но Ивану там якобы ответили отказом и он, возвратившись домой поздно вечером и даже слегка навеселе, доложил своей строгой "супружнице":
   - Сказалы, шо так не можна. Ну немае такого украинського имени Ге-ор-гий...
   На что Рая, подозрительно принюхиваясь к мужу, решительно ему заявила:
   - Вот с утра иди снова к ним туда и не смей возвращаться домой без метрики.
   Но с утра у Ивана Григорьевича не было свободного времени, а под вечер он все же зашел в ЗАГС и уговорил заведующего... не делать так, как сказала ему Рая. Так что выписали их сыну метрику на имя Германа (в память о происхождении его матери!) да по фамилии Курило. И уже сделать что-либо молодая жена не смогла, разве что - запустить пару новых тарелок в "непослушного и бестолкового" мужа. Тем более что домой он возвратился лишь к полуночи, после очередной репетиции в театре и непременного "обмывания" первого документа своего новорожденного сына - продолжателя славного рода. Чуть было не обмолвился он тогда - "графского"...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Часть вторая

ГОДЫ ВОЕННЫЕ - ПОСЛЕВОЕННЫЕ

  
  
   Кто сказал, что Земля умерла?
   Нет, она затаилась на время...

В. Высоцкий

  
  
  

Глава первая

БЕЗ ОБЪЯВЛЕНИЯ

  
   Над Скадовском фашистские бомбардировщики впервые появились утром 23 июня 1941 года. Четыре тяжелых машины грязно-зеленого цвета, с наводящими ужас черными крестами на плоскостях и фюзеляжах, прилетели со стороны Крыма и, пройдя неспешно над городскими пляжами, скрылись где-то за Цукуром. Но не успели напуганные горожане перевести дух - "Пронесло!" - как выполнившие разворот стервятники вновь вырвались со стороны солнца и стремительно пронеслись над портом. Первая пара сбросила бомбы на стоявший у причала транспорт и портовые склады, вторая отбомбилась по нефтебазе, и обе сразу же отвернули мористее, чтобы не попасть под вероятный огонь зениток. Но город и порт все еще продолжали жить в плену иллюзий, что сюда война не дойдет, и никакой обороны у них не было - ни противовоздушной, ни береговой. А пожар, стремительно охвативший гавань и нефтебазу, вскоре затянул дымом весь этот мирный городок.
   О внезапном нападении Германии на Советский Союз жителям Скадовска стало известно еще накануне в полдень, когда серебристый "колокольчик", висевший на столбе возле аптеки, из далекой Москвы донес тревожно-напряженный голос народного комиссара иностранных дел В.М. Молотова.
   - ...Сегодня, в четыре часа утра...без объявления войны германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города - Киев, Житомир, Севастополь, Каунас...
   Моментально собравшаяся в центре городка толпа женщин, мужчин, подростков, затаив дыхание, вслушивалась в то, что говорил, в сущности, второй человек страны Советов.
   - ...Это неслыханное нападение на нашу страну является беспримерным вероломством в истории цивилизованных народов. Нападение на нашу страну совершено несмотря на то, что между СССР и Германией заключен договор о ненападении и Советское правительство выполняло со всей добросовестностью все условия этого договора... Вся ответственность за это разбойничье нападение на Советский Союз целиком и полностью падает на германских фашистских правителей.
   Хотя выступал по радио Молотов, но заявление им было сделано от имени Правительства СССР и большинству слушавших его людей виделся сам Сталин. Только он мог сказать такие слова:
   - Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!
   В приподнятом настроении многие мужчины прямо со стихийного митинга, возникшего вокруг столба с "колокольчиком", направлялись к расположенному почти у моря райвоенкомату. Правда, Ивана Григорьевича среди них не было, поскольку речь Молотова он слушал у себя дома, на уютной веранде, с чашкой чая в руке. Рая еще с утра убежала на рынок за продуктами, а он был оставлен присматривать за сыном, колыбелька которого стояла прямо под окном, выходившим на веранду. Так что он, в ожидании срочного сообщения по радио, которое тревожно молчало почти четверть часа, старался не думать, что это воскресенье - последний мирный день страны.
  
   Еще накануне, в субботу, в садах и парках по всей великой державе звучали музыка и смех - советский народ отдыхал после трудовой недели. Среди отдыхавших было немало военных - бойцов и командиров Красной Армии, также еще жившей по мирному распорядку. И никто из них не мог знать, что в тайниках германского генштаба еще с декабря 1940 года лежал детально разработанный зловещий план нападения на СССР - план "Барбаросса", и что в субботний вечер 21 июня у западных границ Советского Союза - от Ледовитого океана до Черного моря - 5,5 миллионов войск гитлеровской Германии и ее сателлитов застыли в ожидании сигнала к наступлению. Опьяненные легкими победами в Западной Европе, одурманенные фашистской пропагандой, они буквально рвались в бой. Им были обещаны "молниеносная" победа и богатые трофеи, их убедили, что война с Советами будет всего лишь легкой прогулкой, которая к тому же принесет им громкую славу и награды.
   На рассвете 22 июня внезапно, без объявления войны гитлеровская армия, а позднее и войска Венгрии, Италии, Румынии и Финляндии, начали военные действия против Советского Союза. Сотни бомбардировщиков обрушили свой смертоносный груз на мирные города в западной части СССР, на мосты, аэродромы, порты и железнодорожные станции. Артиллерия врага открыла ураганный огонь по советским погранзаставам и передовым частям Красной Армии. По дорогам, ведущим вглубь страны, хлынули тысячи вражеских танков, а за ними - мотопехота.
   Берлинское радио с раннего утра передавало бравурные марши, а дикторы вопили о начале "великого похода на Восток", о "новой блестящей странице в истории третьего рейха". С целью скрыть истинные цели войны против СССР и обмануть общественное мнение, дипломатия и пропагандистский аппарат гитлеровской Германии выдвинули версию о том, что якобы они стремятся "спасти мировую цивилизацию от смертельной опасности большевизма", будто они начали войну в превентивных целях, чтобы упредить-де готовившееся наступление Красной Армии. И хотя все это, как говорят, было шито белыми нитками, еще и в наши дни находится немало легковерных людей, попадающихся на "удочку" последователей геббельсовской пропаганды. В том числе - и выходца с Украины Резуна (Суворова) - бывшего советского разведчика, перебежавшего на Запад, где он стал писателем и ярым антисоветчиком.
  

* * *

   Два фактора были определяющими для развязывания мировой войны. Во-первых, формирование блоков в середине тридцатых годов и резкое обострение международного положения, а, во-вторых, это политика нацистского руководства Германии, связанная с подготовкой агрессии. Западноевропейские демократии при поддержке США надеялись с помощью политики умиротворения и уступок избежать войны в Европе, но грубо просчитались в оценках динамики и целеустановок нацистских бонз. Лишь со временем они осознали, что гитлеровская коалиция вознамерилась насильственно уничтожить систему плюрализма в государственном устройстве Европы, затем завоевать на Востоке жизненное пространство и установить "новый порядок" на всем старом континенте, который соответствовал бы принципам нацистской расовой идеологии.
   Поначалу этот план Гитлера успешно претворялся в жизнь. Весной 1938 года аннексия Австрии вызвала у немцев прилив самоупоения. Громогласно провозглашенный лозунг "Один народ - один рейх - один фюрер" был подхвачен с восторгом. Гитлера стали чествовать, как преемника Бисмарка, потому что он "без крови и железа" создал "тысячелетний великогерманский рейх". Следующим объектом политики силы фюрера была Чехословакия. Надвигающуюся угрозу войны в последний момент еще можно было предотвратить с помощью Мюнхенского соглашения в сентябре 1938 года, в котором, кроме Германии, участвовали Великобритания, Франция и Италия. Но отсутствовал Советский Союз! В итоге Мюнхен не стал преградой к войне. Гитлер, не удовлетворившись захватом Судетской области, стал готовить новую экспансионистскую акцию, и 15 марта 39-го немецкие войска вошли в Прагу. Это и был поворот к войне.
  
   Спустя месяц Советское правительство направило Парижу и Лондону первый проект договора о взаимопомощи против любой агрессии в Европе. Но англичане, зная о контактах советских дипломатов в Берлине, не поверили в истинность намерений Сталина. Британский премьер Чемберлен опасался, что его союз с СССР могут воспринять в Японии, Италии, Испании как провокацию, а в самой Германии он лишь усилит сплоченность народа вокруг своего фюрера. Поэтому на московских переговорах британское правительство не сумело рассеять прежнего недоверия сторон. А советский вождь все больше склонялся к выводу о необходимости подписания договора с нацистской Германией, который обещал ему не только территориальные приобретения и внешнеполитические преимущества, но и предоставлял возможность выиграть время для укрепления обороны рубежей СССР.
   Подписанный в Москве 23 августа 1939 года Пакт о ненападении имел важное значение не только для СССР, но и для Германии. Гитлер был полон решимости начать наступление против Польши и Пакт давал ему возможность не только захватить первый бастион на Востоке, но и убедить свое окружение, что войну на несколько фронтов вести не придется. Кроме того, он рассматривал союз с Москвой как компенсацию за неучастие в войне Италии. Несмотря на заключенный с рейхом в мае "стальной пакт", по которому предусматривалась военная поддержка в случае войны, дуче Муссолини в последний момент, сославшись на недостаток ресурсов и средств, ответил Гитлеру отказом. Всесильный лидер Германии не нуждался в том, чтобы какие-либо иностранные государственные деятели давали ему "зеленый свет". Но, безусловно, "пакт Молотова-Риббентропа" преисполнил его радостью, поскольку благодаря ему Гитлер намеревался ловким маневром обойти своих западных противников и с меньшими потерями захватить стратегически важную для него Польшу.
   Сталин считал целесообразным союз с Германией независимо от режима и в то же время питал глубокое недоверие к Англии и Франции, хотя на некоторых этапах он все же надеялся создать с ними совместную систему коллективной безопасности. "Я знаю, как любит немецкий народ своего фюрера", - провозгласил он тост в ночь на 24 августа. "Сталина надо, безусловно, уважать. Он гениальный в своем роде парень", - восхищался Гитлер, сравнивая его с Чингисханом, которого тоже уважал. В том движении сторон к подписанию Пакта была своя логика тоталитаризма, смешанная с острыми опасениями Сталина за безопасность и с надеждами остаться вне схватки. "Пусть она произойдет в их лагере", - говорил он. Страшный шок, испытанный Сталиным в июне 1941 года, был прежде всего следствием осознания краха собственной долговременной политической философии и его последствий.
   Начало войны сложилось крайне неблагоприятно для Советского Союза и его Вооруженных сил. Используя значительное превосходство в численности и вооружении войск, особенно - на направлениях главных ударов, германские фашисты на первых порах добились крупных успехов. Их корпуса и дивизии глубоко вторглись на территорию всех республик европейской части Советского Союза. Неся огромные потери и испытывая горечь военных неудач, Красная Армия вынуждена была отступать все дальше на восток. Но уже с первых дней враг столкнулся с ожесточенным, поистине героическим сопротивлением советских войск. Без упорной борьбы и кровопролитных боев не сдавалась практически ни одна позиция. Это, несомненно, сдерживало темп продвижения ударных фашистских группировок, нанося им серьезные потери и срывая плановые сроки так называемого "блиц-крига". И очень скоро немцы убедились, что это им не Польша и не Франция...
  
  
  

* * *

   Получив утром в понедельник повестку, Иван Григорьевич Курилов не спеша переоделся в свое военное обмундирование, хранившееся у него дома после похода в Бессарабию. А затем попрощался с женой и сыном и, закинув за спину свой вещмешок, отправился в райвоенкомат. Жена собиралась идти провожать его, но вдруг раскапризничался маленький Ерка, у которого все никак не налаживалось с желудочком, так что пришлось им обоим возвращаться уже от ворот.
   - Мы тебя догоним, Ваня, - крикнула Рая, обернувшись с крыльца, - вот только сменим...
   Иван взмахнул прощально рукой с зажатой в ней пилоткой и решительно зашагал в сторону моря.
   Со всех улиц городка поодиночке и группами, в окружении многочисленных провожающих, в том же направлении шагали парни и мужчины - кто с чемоданом, но чаще всего с рюкзаком или армейским вещмешком. Все они были пока еще в штатском, лишь несколько таких же, как Иван, командиров запаса уже облачились в форменное "хэбэ" со знаками различия.
   В разных концах города слышались звуки баянов и гармошек, а кое-где звучали и песни, порой прерываемые женскими рыданиями. Кажется, лишь его одного не провожал на войну никто! Но Ивана Григорьевича это не очень и трогало - он с детских лет привык к одиночеству. Хотя, думал он, если быть откровенным с самим собой, то определенная горечь на душе все же была, потому как ни в первом, ни во втором браке не смог найти он такого желанного семейного тепла и уюта.
   Зайдя прямо к военкому, с которым он успел завести "театральную" дружбу, Иван Григорьевич узнал неприятную для него новость: получено распоряжение из штаба округа всех резервистов района направлять в Крым, где развертывается новая дивизия. А он ведь ни на секунду не сомневался, что в бой пойдет со своим николаевским полком, где проходил сборы и с которым побывал в бессарабском походе. Все его веские доводы военком, замороченный выше крыши майор, категорически отверг и строго, но в то же время по-дружески посоветовал:
   - Давай, Иван Григорьевич, подключайся к формированию маршевой роты. Через пару часов подойдут приписные машины, посадишь на них людей, сколько войдет, и поведешь колонну в Армянск.
   К полудню, действительно, первая сотня городских резервистов уже была надлежащим образом оформлена и, рассадив их на семь "полуторок", старший политрук Курило повел колонну на войну. Он умышленно повернул на улицу Базарную, чтобы проехать мимо арки своего двора, хотя почти не ожидал увидеть там Раю. Но слух о выходе первой колонны пронесся по городку, и вдоль улицы шеренгой стояли люди, а под аркой Иван заметил свою жену с каким-то узелком в руках.
   Не увидеть его, стоявшего во весь рост на подножке головной машины, с развевающимися на ветру волосами, было бы просто невозможно, и Рая стремительно побежала наперерез двигающейся колонне. Испугавшись за жену, Иван Григорьевич тут же приказал своему шоферу притормозить, но совсем останавливаться было нельзя - а то разбегутся еще новобранцы! - и он скомандовал продолжать движение. А Рая, поравнявшись с кабиной "полуторки", на бегу протянула мужу узелок.
   - Ванечка, возьми пирожки вот, горяченькие. Береги себя, Ва-аня-я!..
   Набирая ход, первая военная колонна продолжила свой путь, а ее командир, успев подхватить на ходу узелок с горячими пирожками, лишь помахал рукой жене, почувствовав как по щеке сползает слеза. "От ветра, наверное", - подумал Иван Григорьевич, усаживаясь в кабину полуторки, чтобы вести на войну порученную ему роту призывников-скадовчан.
  
  

Глава вторая

СТЕПНЫЕ РУБЕЖИ

  
   Нельзя сказать, что руководство СССР не видело нарастания угрозы со стороны фашистской Германии и не готовилось к отражению вероятной агрессии. Вскоре после окончания весной 1940 года советско-финской войны были произведены значительные перемены в руководстве Вооруженных Сил. Наркомом обороны стал победитель в финской войне Маршал Советского Союза С.К. Тимошенко, а его предшественник К.Е. Ворошилов возглавил Комитет обороны при Совнаркоме СССР. Начальником Генерального штаба с февраля 1941 года был назначен генерал армии Г.К. Жуков, ранее командовавший Киевским особым военным округом и успешно проведший походы в Польшу и Бессарабию. Всю первую половину 1941 года Генштаб работал с огромным и неослабевающим напряжением, анализируя операции первых лет уже начавшейся Второй мировой войны. В войсках и штабах всех уровней проводились тактические учения и оперативные игры, прежде всего - с отработкой задач оборонительных операций.
   А Германия с февраля 1941 года начала переброску своих войск к границам СССР, что было известно советскому командованию и вынуждало его к ответным действиям. С середины мая началось выдвижение ряда армий - всего 28 дивизий - из внутренних округов в приграничные, положив тем самым начало к выполнению плана сосредоточения и развертывания советских войск на западных границах. В конце мая-начале июня на учебные сборы было призвано из запаса около 800 тысяч человек, и почти все они были направлены на пополнение войск приграничных военных округов и их укрепленных районов. Общая численность армии и флота Советского Союза к середине 1941 года достигла 5 миллионов человек и была в 2,8 раза больше, чем в 1939 году.
   В мае-июне 1941 года по железной дороге на рубеж рек Западная Двина и Днепр были скрытно переброшены 19-я, 21-я и 22-я армии из Северо-Кавказского, Приволжского и Уральского военных округов, 25-й стрелковый корпус из Харьковского военного округа, а также 16-я армия из Забайкальского военного округа - на Украину, в состав Киевского особого военного округа. 27 мая Генштаб дал указания западным округам готовить полевые командные пункты фронтов, а 19 июня - вывести на них фронтовые управления Прибалтийского, Западного и Киевского особых военных округов. Управление Одесского военного округа еще ранее по ходатайству окружного командования добилось такого разрешения. 12-15 июня всем этим округам было приказано вывести дивизии, расположенные в глубине, возможно ближе к госгранице. А 19 июня они получили приказ маскировать свои военные городки, парки, базы, аэродромы и рассредоточить боевые самолеты по полевым аэродромам.
   Однако полностью провести в жизнь и завершить намеченные Генштабом мобилизационные и организационные мероприятия не удалось. Сказался здесь и просчет в определении времени возможного нападения гитлеровской Германии на нашу страну, да и экономические возможности СССР не дали возможность выполнить их в срок. Негативную роль сыграли, конечно, и многие недочеты, допущенные военным руководством при планировании и практической реализации этих мероприятий. Хотя многое удалось сделать Советской стране при подготовке к отражению фашистской агрессии, но, как и всякое большое несчастье, война обрушилась на нас внезапно.
   В 0.30 22 июня Генштаб направил в пять западных округов директиву, которая обязывала: а) в течение ночи на 22 июня скрытно занять огневые точки укрепленных районов на госгранице; б) перед рассветом рассредоточить по полевым аэродромам всю авиацию, тщательно ее замаскировать; в) все части привести в боевую готовность; войска держать рассредоточенно и замаскированно; г) привести противовоздушную оборону в боевую готовность, без дополнительного подъема приписного состава. Подготовить все мероприятия по затемнению городов и объектов. Никаких других мероприятий без особых распоряжений та директива не предусматривала.
  
   У многих возникал вопрос: почему Сталин, зная о явных признаках готовности Германии к войне с нами, все же не дал согласия на своевременное приведение войск приграничных военных округов в полную боевую готовность? Видимо, несмотря на неполную готовность страны к войне, все же следовало сделать этот решительный шаг, раз пришло время. Но Сталин не решался на это, исходя из лучших своих побуждений, чтобы не провоцировать противника. И, в результате такого, несвоевременного приведения в боевую готовность, Вооруженные силы СССР вступили в схватку с агрессором в значительно менее выгодных условиях и были вынуждены с боями отходить вглубь страны. Впрочем, отступать пришлось бы даже в случае своевременного отмобилизования и развертывания частей и соединений, поскольку немецко-фашистская армия имела ряд серьезных преимуществ, в том числе такие, как милитаризация экономики и всей жизни Германии, превосходство над Красной Армией по ряду показателей в технике и вооружении, в численности войск и опыту ведения войны.
   Сталин, оказывавший огромное влияние на всю внешнюю и внутреннюю политику партии и правительства, видимо, не смог правильно уловить переломный момент, когда нужно было проводить форсированную мобилизацию и перевод войск приграничных округов в полную боевую готовность. А причина такого крупного просчета опытного и дальновидного политика заключается, прежде всего, в необъективности оценки разведывательной информации. Поступала она непосредственно к Сталину, минуя Генштаб, поскольку начальник разведуправления Голиков, будучи одновременно заместителем наркома обороны, зачастую просто игнорировал этот высший военный орган.
   Если бы возглавляемый Жуковым Генеральный штаб получал всю добытую развединформацию, его выводы и рекомендации наверняка заставили бы Сталина принять своевременное решение. К тому же, он серьезно переоценивал возможности дипломатии в столь необходимом оттягивании сроков начала войны. Так что возлагать всю ответственность за провальное начало войны на одного человека, пусть и облеченного огромными полномочиями, несправедливо - были ведь руководители внешнеполитического и военного ведомств, другие помощники и советники Сталина. И если бы у него появились сомнения в дальнейшей целесообразности выбранного курса, он, как человек твердый и решительный, несомненно дал бы согласие на проведение всех мобилизационных мероприятий. Но история, как известно, не знает сослагательного наклонения...
  

* * *

   20 июня 1941 года командующим сухопутными войсками Крыма и одновременно командиром 9-го стрелкового корпуса был назначен генерал-лейтенант П.И. Батов. В канун начала войны корпус имел только две дивизии, причем боеспособной была лишь 156 сд, которой командовал генерал-майор Черняев. А недавно сформированную на Северном Кавказе на основе территориальных войск и пока еще укомплектованную лишь наполовину 106 сд принял его заместитель, молодой полковник Первушин.
   Дивизия, как и управление самого корпуса, лишь недавно была переведена с Кавказа и командный состав размещался, что называется, на чемоданах - в самом Симферополе и его окрестностях. Корпусной артиллерии не было и в помине, не говоря уже о танках, а войска связи и саперные части - лишь в самом зародыше. Судьба стрелкового корпуса зависела от того, сколько времени ему отпущено на подготовку и доукомплектование. Но уже на рассвете второго дня пребывания в должности П.И. Батова к нему прибыл начальник штаба корпуса полковник Баримов, который сообщил, стараясь выглядеть спокойным:
   - Получены данные. Только что противник бомбил города Украины и Крыма...
   С началом войны сухопутные войска Крыма получили задачу вести оборону побережья и не допустить высадки как морского, так и воздушного десанта. Также их обязанностью было всемерно способствовать боевым действиям Черноморского флота и его авиации. Кроме того, силами 9-го корпуса было необходимо построить рубежи обороны Севастополя, необходимые для защиты его с суши. При этом 156-я дивизия несла охрану юго-восточного побережья - от Севастополя до Керчи, а 106-я была развернута на юго-западе, включая Евпаторийское побережье. Для борьбы с воздушными десантами было создано, при помощи погранвойск, 33 истребительных батальона, которые контролировали железную дорогу Армянск-Феодосия и вероятные районы посадки вражеских самолетов в равнинной, степной части полуострова.
  
   Первая колонна резервистов, возглавляемая старшим политруком Иваном Курило, прибыла в Армянск, где находился сборный пункт 106-й сд, к концу дня и сразу же была переадресована в 442-й стрелковый полк, стоявший в Ак-Мечети. Иван Григорьевич, не так давно побывавший в этих местах, уверенно повел свою роту на Ишунь и далее - к морю. Уже в сумерках отыскал он штаб полка и, сдав временные полномочия, вместе с полученным в штабе дивизии пакетом, отправился на поиски своего непосредственного начальства, чтобы определиться с новой должностью.
   Каково же было его изумление, когда в указанном ему доме, кроме комиссара полка, он увидел еще и старого своего товарища и тезку из Снигиревки. Оказалось, что последние два года Иван Сергеевич работал там инструктором в райкоме партии, а в конце мая был призван на сборы и направлен секретарем парткома именно в этот, еще лишь формирующийся стрелковый полк.
   К середине июля положение советских войск на Южном фронте резко ухудшилось. 9-я армия, оборонявшаяся на левом фланге, оставила Кишинев, и в начале двадцатых чисел немцы, а за ними и румыны, форсировали Днестр. Север Крыма и прилегающие к нему территории Украины потребовали особого внимания. Комкор генерал-лейтенант Батов, вместе с командиром 106-й дивизии полковником Первушиным и его командирами полков, отправился для рекогносцировки на Перекопский перешеек, до которого у него ранее просто руки не доходили.
   В стрелковых полках люди работали дни и ночи, совершенствуя противодесантную оборону Евпаторийского побережья и одновременно учась отражению морских десантов врага. Особенно выделялся в этом 442-й полк, которым командовал полковник Семен Андреевич Федоров. Во всех его батальонах были отрыты окопы полного профиля, построены дзоты, создана система ложных окопов. На артиллерийских позициях укрыты в специальных окопах были не только орудия, но и артиллерийские тягачи, и даже автомашины.
   Для охраны командования в полевой поездке и первичного оборудования выбранных на Перекопе наблюдательных пунктов командир полка взял с собой три десятка красноармейцев на двух "полуторках", во главе со старшим политруком Курило. Крымская степь предстала взорам командиров бескрайним простором, выжженым беспощадным южным солнцем и словно бы прокатанным гигантским катком. Абсолютно безрадостное зрелище, подумалось генералу Батову, особенно - с точки зрения ведения здесь боевых действий. А полковник Первушин, словно бы подслушав невеселые размышления командира корпуса, произнес вслух:
   - Если доведется тут воевать, солдату и приткнуться негде.
  

* * *

   Сам Перекопский перешеек, длиной 30 километров и шириной от 8 до 23 километров, имел не намного отличавшийся пейзаж. В самом узком его месте, у деревни Перекоп, еще в старину был устроен так называемый Турецкий вал, уже почти разрушенный от времени. К югу от поселка Армянск находятся пять довольно крупных озер. Дефиле между ними получили название Ишуньских позиций - от лежащего неподалеку селения. С востока перешеек тот омывается Гнилым морем, именуемым также Сиваш, а с запада - Каркинитским и Перекопским заливами Черного моря. И практически никаких оборонительных сооружений тогда не было на перешейке - Турецкий вал уже не был труднопроходимым препятствиям, да и на Ишуньских позициях после Гражданской войны мало что осталось. Так что все теперь нужно было возводить практически заново.
   Весь день комкор и его сопровождающие провели в разъездах, и к вечеру был составлен план строительства трех линий обороны. Первую - по направлению Турецкого вала, значительно усилив его противотанковыми препятствиями, и превратив в опорный пункт находящуюся впереди усадьбу совхоза "Червоный чабан". Примерно по линии Будановка-Филатовка намечена была вторая линия - стрелковых окопов, а в качестве третьей выбрали Ишуньские позиции в Пятиозерье, которые также было необходимо серьезно укреплять. И на каждом из намеченных рубежей старший политрук Иван Курило с красноармейцами вкопали привезенные с собой белые, ошкуренные столбики, а на выбранных НП своего полка отрыли также по окопу в половину профиля.
   О степи за Ишунью военачальники пока не решались и думать из-за недостатка сил. Разве что мысленно рассчитывали на рубеж речки Чатырлык, протекающей с востока на запад, как бы отрезая район перешейка от степного Крыма. Ее неширокое заболоченное русло все же представляло некоторое препятствие для танковых и механизированных войск. А завершилась эта полевая поездка на высотке близ старинной крепости, стерегшей некогда проход через Турецкий вал. Слева видны были высокие тополя совхоза, правее вилась пыльная дорога, ведущая в большое украинское село Чаплинку, а совсем уж справа поблескивала солью подсохшая сивашская грязь.
   Комкору Батову вспомнился удар через Сиваш в двадцатом году, а комдив снова как будто подслушал мысли генерала, хотя сам в Гражданскую был еще мальчишкой.
   - Посмотрите, товарищ генерал, - сказал полковник Первушин, - это ведь остатки слащевских окопов. Как умело они были спланированы!
   Стоявший неподалеку Иван Григорьевич при этих словах комдива вздрогнул и непроизвольно повернулся в указанную сторону. Командир полка заметил его реакцию и спросил негромко:
   - Что, старший политрук, встречаться приходилось со слащевцами?
   - Никак нет, товарищ полковник, молод еще я был. А вот отец мой где-то здесь погиб...
   - Да, если бы против нас теперь наступала только пехота, - раздумчиво заговорил командир корпуса, - я бы во многом повторил этот замысел. Но тогда мы перехитрили белого генерала и обошли его укрепления вброд по Гнилому морю... Однако, сколь странны бывают повороты судьбы! Ведь тот генерал Слащев стал впоследствии нашим учителем: получив прощение Советской власти и перейдя уже вскоре после Гражданской войны в Красную Армию, он преподавал на курсах "Выстрел". И преподавал блестяще - на его лекциях было полно народу, а напряжение в аудитории порой было, как в бою. Ведь многие командиры - слушатели курсов сражались с врангелевцами, в том числе и на подступах к Крыму, а бывший белогвардейский генерал, не жалея язвительности, разбирал все недочеты в действиях красных войск. Скрипели зубами от гнева, но учились...
  
  

Глава третья

ЭВАКУАЦИЯ

  
   Осложнение обстановки на фронте сразу же отразилось и на жизни мирного населения Северного Причерноморья. Получили указания подготовиться к эвакуации и власти Скадовска. Первыми убыли в Узбекистан работники хлопкоочистительного завода, несколько лет назад прибывшие делиться опытом на новом производстве. С их эшелоном отправились в эвакуацию и Раины родители. Вскоре настала очередь порта и нефтебазы, затем - больницы и райисполкома, последними уходили райком партии и военкомат. Работавший в Госбанке брат Раи и Муси уже был на фронте, а сестру их райком партии, где она и ее муж работали, оставлял для подполья.
   Сами же сестры Рая и Муся со своими сыновьями жили после недавнего ухода их мужей на фронт в городской квартире Куриловых - вдвоем веселее. И все надеялись, что Красная Армия вот-вот разобьет врага и снова настанет мирная и счастливая жизнь. Но уже 20 июля им пришлось эвакуироваться - вместе со всем персоналом райбольницы и детским домом. С узлами за спиной - в одной руке чемодан, в другой ребенок - добрались кое-как сестры к сборному пункту у здания райисполкома, где приглушенно урчали моторами ЗИСы и полуторки.
   Эшелон, состоявший из пассажирских и товарных вагонов, стоял под парами на станции Брилевка и охранявшие его красноармейцы поторапливали прибывающих - с наступлением ночи он должен был отправиться. Фронт приближался и немецкая авиация имела все больше и больше возможностей держать под своим контролем пути сообщения в тылу советских войск. В том, что это не просто слова, пассажиры эшелона смогли убедиться на следующее утро, когда на перегоне вблизи Мелитополя их обстреляли два "Юнкерса", как определил ехавший в одном вагоне с сестрами немолодой инвалид войны. К счастью, бомб у немцев не оказалось - видимо, сбросили чуть ранее на город, дымившийся впереди пожарищами, а несколько пулеметных очередей не нанесли составу большого урона. Хотя в двух вагонах все же имелось по нескольку человек раненых.
   Еще раз группа самолетов с крестами на крыльях прошла над эшелоном во второй половине дня на большой высоте, направляясь куда-то на восток. Ближе к вечеру эшелон с эвакуированными поставили на запасный путь в Волновахе, чтобы пропустить идущие к фронту составы с техникой и пополнением. Измученные за сутки пути женщины, дети, старики высыпали из вагонов и через несколько минут вся прилегающая территория превратилась в большой лагерь. Одни мылись или стирали, другие занялись приготовлением на примусах горячей пищи. И все при этом громко переговаривались между собой, обмениваясь впечатлениями от пережитого и снимая таким образом накопившееся напряжение.
   С рассветом эшелон продолжил путь через Донбасс, и почти до самого Ворошиловграда не было ни одного налета немецкой авиации. Но во время стоянки в Коммунарске пришлось узнать, что такое бомбардировка. Станция была буквально забита воинскими эшелонами и все бомбы фашистские асы сбросили на них. Все вокруг гремело и рвалось, на некоторых путях полыхали пожары. Лишь только "Юнкерсы" улетели, эшелон с эвакуированными по какой-то обводной ветке был выведен со станции и вскоре продолжил свой бег на восток. Но до глубокой ночи многие из его пассажиров не могли уснуть - перед глазами все еще стояли ужасы бомбежки, а в ушах продолжали звучать взрывы. Так впервые эти абсолютно мирные люди вблизи увидели войну...
  

* * *

   Строительство оборонительных сооружений на Перекопе шло полным ходом. Флот помог своими минными запасами, завод имени Войкова отливал надолбы - двухметровые стальные чушки, а солдаты рыли траншеи, ставили в них эти чушки и заливали бетоном. Для установки других противотанковых заграждений из Керчи была направлена на Перекоп группа инженеров. Но стрелковых частей, которыеnbsp; Однако полностью провести в жизнь и завершить намеченные Генштабом мобилизационные и организационные мероприятия не удалось. Сказался здесь и просчет в определении времени возможного нападения гитлеровской Германии на нашу страну, да и экономические возможности СССР не дали возможность выполнить их в срок. Негативную роль сыграли, конечно, и многие недочеты, допущенные военным руководством при планировании и практической реализации этих мероприятий. Хотя многое удалось сделать Советской стране при подготовке к отражению фашистской агрессии, но, как и всякое большое несчастье, война обрушилась на нас внезапно.
& следовало бы поставить на перешейке, у генерала Батова не было. Хуже того, по требованию флотского командования ему пришлось один батальон из 442-го полка отправить за пределы Крыма - в Скадовск, для охраны этого морского района.
   Вечером 19 июля этот батальон, старшим политруком одной из рот которого был Иван Курило, грузился в Евпатории на корабли. А провожать его приехали генерал Батов и полковник Первушин. Комдив молча наблюдал за погрузкой солдат и также без слов обменялся с комбатом прощальным рукопожатием - на душе у него скребли кошки.
   Довольно скоро стала ясна полная нецелесообразность той отправки: ненужное распыление и без того ограниченных сил корпуса. Больше месяца целый батальон практически бездействовал в Скадовске, неся охрану пустынного побережья. А затем он, не имея связи с командованием, вел ожесточенные бои в почти полном окружении, в том числе - пять героических дней на Тендровской косе. Ошибка эта была замечена поздно и исправить ее у командования просто не было возможности. Уже в разгар борьбы за Перекоп из Генштаба запрашивали: вернулся ли в 106-ю дивизию батальон с Тендры и задействован ли он в боях? Но лишь 7 октября остатки 3-го батальона в количестве 180 человек, с боем пробившиеся к Железному порту, были вывезены морем в Крым и влились в свой полк.
  
   Иван Григорьевич, лучше других знавший Скадовск, был у комбата первым помощником при высадке в порту и размещении личного состава в корпусах опустевшего детского санатория. Из-за этих хлопот домой он сумел заскочить лишь под вечер. И какое же ожидало его разочарование, когда соседка Никитична, встретившаяся во дворе, сообщила, что Рая с Еркой всего несколько часов назад уехали " у вакуацию". Первым его порывом было немедленно мчаться в Брилевку, где, возможно, еще стоит эшелон.
   Но транспорта в их батальоне еще не было никакого - командир полка наставлял комбата, дескать, обзаведешься на месте. А искать попутку нереально и, потом, без ведома комбата все равно ехать нельзя. Поразмышляв с минуту, Иван Григорьевич, отыскав под половичком ключ, вошел в квартиру, где еще не успел выветриться специфический детский дух. В комнатах царил полнейший беспорядок, зато в кухне он нашел записку жены на вытертом до блеска столе.
   "Ванечка, дорогой мой, - читал, сглатывая слезы, Иван Григорьевич, - я чувствую, что ты вот-вот появишься дома, но сегодня уходит наш эшелон и мы должны ехать. Я получила три твоих письма и на все ответила, но не знаю, получил ли ты. Мы уезжаем в Сибирь, в Омск и теперь вряд ли сумеем с тобой встретиться до конца этой проклятой войны. Не хочется верить, что фашисты придут и в наш любимый городок, но, если это случится... В общем, давай условимся: если мы потеряемся в этой кутерьме, то списаться нужно будет через соседку Никитичну - она никуда не собирается ехать. Дорогой мой Ванечка, прости меня, дуру, за все плохое - я ведь даже проводить тебя не смогла по-человечески. Когда война закончится - все у нас будет по-другому. До свидания, до встречи после победы! Береги себя! Мы с Еркой очень-очень тебя любим! Крепко-крепко целую! Твоя Рая".
   Прочитав записку еще раз, Иван Григорьевич осмотрелся в кухне и, обнаружив кое-какие остатки продуктов, решил немного подкрепиться. Наскоро умывшись под рукомойником, он разогрел на примусе остатки рисовой каши, запил ее пустым чаем и поспешил в санаторий, где его уже наверняка заждался ротный. В дальнейшем, поскольку квартира его находилась в каких-нибудь десяти минутах ходьбы от нового расположения батальона, Иван Григорьевич получил разрешение ночевать дома. Нередко с ним приходил и командир роты либо коллеги-политруки. Жизнь текла, как будто и не было войны...
  

* * *

   Но война продолжалась и над Крымским полуостровом с каждым днем нависала угроза, а на строительство оборонительных сооружений привлекалось все больше местного населения. 14 августа Ставкой Верховного Главнокомандования было принято решение о создании в Крыму 51-й Отдельной армии под командованием генерал-лейтенанта Ф.И. Кузнецова. Прибывший в армию в ночь на 19 августа командующий привез с собой и новую задачу, поставленную Сnbsp;
тавкой войскам, а также - решение срочно сформировать на месте четыре крымские стрелковые дивизии. Но уже через две недели руководство армии оказалось в весьма трудном положении, поскольку начались стычки с подходившими со стороны Днепра разведывательными отрядами 11-й армии Манштейна.
   А для создания новых дивизий в Крыму не было не только тяжелого вооружения, но даже просто винтовок. Что же касается прибывших в конце августа с материка трех кавалерийских и двух стрелковых дивизий, то они были малочисленны, рядовой состав совершенно не обучен, да и материальная часть в мизерном количестве. С начала и до конца сражения за Крым осенью 1941 года командующий 51 армией не имел в своем распоряжении артиллерийского "кулака" в виде армейских бригад и полков, которыми он мог бы влиять на ход боевых действий.
   Не было собственной артиллерии и в девятом корпусе Батова. Но все же главной трудностью для командующего армией было то, что сверху, из московской Ставки его продолжали ориентировать на противодесантную оборону. Опасность все ощутимее надвигалась с севера, а ему предлагали разрывать силы на оборону морского побережья, трех перешейков и предгорных районов.
   Все это отразилось в решении командарма на оборону Крыма. Он рассредоточил свои соединения по всему полуострову, даже не подумав массировать силы на перекопском направлении, где как раз и была наибольшая вероятность вражеского удара. Лишь после выхода немцев на правый берег Днепра, в районе Берислава, дивизии 9-го корпуса были выдвинуты к северу. 276 сд заняла Чонгарский полуостров и Арабатскую стрелку, 106-я растянулась на 70 километров по южному берегу Сиваша и лишь 156-я заняла Перекопские позиции. Все остальные дивизии Крыма были нацелены на противодесантную оборону.
   В итоге получилось так, что в самые тяжелые для 9-го корпуса дни сентябрьских и октябрьских боев 321-я дивизия бездействовала на Евпаторийском побережье. А когда это сражение на Перекопе и Ишуньских позициях было проиграно, дивизия в одиночку билась с тучей хлынувшими к Евпатории немецкими войсками, нанесла им большой урон, но и сама буквально истекла кровью. Еще одна дивизия во все время сражения на севере Крыма простояла без дела на побережье в районе Балаклава - Судак.
   Конечно, командование сухопутных войск Крыма очень надеялось, что такой водный рубеж, как Днепр, немцам легко не преодолеть. Рассчитывала на это и Ставка, хотя утром 31 августа воздушная разведка флота сообщила, что противник начал переправу через Днепр в районе Каховки. А к 12.00 на левом берегу было зафиксировано до батальона немецкой пехоты. Переправлялись немцы также южнее Берислава. Но наших войск в этих районах авиаразведкой замечено не было!
   Как оказалось, командующий отступавшей к Днепру 9-й армии генерал Черевиченко принял ничем не обоснованное решение об отводе с берега у Каховки батальонов 296-й дивизии и замене их батальонами 176-й дивизии. Эта грубейшая ошибка, оголившая рубеж обороны, позволила противнику беспрепятственно форсировать Днепр. Правда, Манштейн впоследствии в своих мемуарах по иному оценил этот ключевой эпизод кампании: "11-я армия в начале сентября форсировала нижнее течение Днепра у Берислава; это был подвиг, в котором особо отличилась Нижнесаксонская 22 пд".
  

* * *

   После того как эшелон с эвакуированными из Скадовска покинул территорию Украины, его движение стало хаотическим и пассажирам порой казалось, что их везут в обратную сторону. Все чаще они останавливались на каких-то полустанках и разъездах, пропуская идущие к фронту воинские эшелоны, зато крупные станции, на которых можно было бы купить еду, проскакивали безостановочно. Особенно трудно пришлось эвакуированным, когда завезли их вглубь Сальских степей, где проблемой стала даже вода.
   И все же люди молча и терпеливо ждали, когда же их сборный поезд выберется наконец-то на Транссибирскую магистраль. Но чья-то безжалостная рука вновь направила его в иную сторону - к северу. На рассвете шестого дня пути эшелон остановился на забитой составами станции Цимлянская. Измученные жаждой люди кинулись все к водокачке, кто с чем - с ведрами, флягами, кастрюлями. Рая осталась в вагоне - кормить грудью своего раскапризничавшегося Ерку и присматривать за спящим полуторагодовалым племянником Сержиком, а Муся, с котелком и бидоном, побежала за водой.
   Прошло каких-то четверть часа, как вдруг из-за редких облаков внезапно вынырнули фашистские стервятники. Первый сброс бомб они произвели в стороне депо и беженцы от водокачки все кинулись к своим вагонам, сразу же создав невообразимую толчею. Муся с трудом пробилась в вагон, где в полной растерянности сидела ее старшая сестра, не знавшая, что ей делать с двумя малыми детьми.
   Прихватив лишь узелок с провизией да котелок с водой, сестры с сыновьями на руках только выбрались из вагона, как небо вновь зарябило от крестов на крыльях фашистских самолетов. Успев лишь на несколько шагов отбежать в степь - хорошо, что их эшелон загнали на самый последний путь! - Рая и Муся попадали в пожухлую пыльную траву, поскольку позади, на всех путях, стали рваться бомбы. А сбросившие смертоносный груз бомбардировщики вовсе не торопились улетать, принявшись с малой высоты расстреливать абсолютно беззащитные толпы людей из пушек и пулеметов.
   Беженцы кинулись дальше в степь, а кое-кто решил искать укрытия в протянувшейся от станции неглубокой балке. И тогда только огрызнулись молчавшие ранее наши зенитки - сначала со стороны депо, а затем и от вокзала. "Юнкерсы" сразу же отвернули и, набирая высоту, стали уходить к западу. Только один из них, видимо, подбитый зенитным огнем, потянул в сторону Дона и вскоре оттуда донесся раскатистый врыв.
   Сестры побежали в направлении спасительной балки, на бегу окликая друг дружку и крепко прижимая к груди своих сыновей. Но они не видели, что сзади их настигает огненный вал - горящий поток нефти и бензина из разбомбленных цистерн. Более резвая Муся первой влетела с Сержиком под защиту откоса балки, а Раю с прижавшимся к ней младенцем по пятам настигал огонь. На плечах у нее полыхнул шелковый платок, опалив Ерке волосы на затылке.
   И в этот последний, критический момент из-за откоса балки выскочил, крича что-то, пожилой красноармеец с винтовкой в руке. Грубо дернув Раю за руку, он повалился вместе с ней и плачущим малышом за край спасительного укрытия. Огненный вал с шипеньем и треском в тот же миг прокатился мимо них, сжигая все и всех в глубине балки, оказавшейся смертельной ловушкой.
  
  

Глава четвертая

ОБОРОНА КРЫМА

  
   Давно прошли назначенные гитлеровской верхушкой "три - четыре недели" для разгрома Красной Армии и захвата главных центров СССР - Ленинграда, Москвы и Киева, а решающего военного успеха в "молниеносной" операции так и не было достигнуто. Но все же стратегическое положение советских войск к первой военной осени оставалось крайне напряженным. Гитлеровские армии, понеся огромные потери, еще не утратили полностью своих преимуществ и продолжали шаг за шагом продвигаться на восток. На северо-западе они прорвались к Ленинграду и сумели-таки блокировать его. А та серьезная неудача на южном крыле советской обороны создала реальную угрозу потери промышленных центров Слобожанщины и Донбасса. Под ударом оказались и отрезанные от своих соседей советские войска на Крымском полуострове.
   Наибольший провал в обороне советских войск оказался в Белорусии, в полосе Западного особого военного округа, которым командовал генерал армии Д.Г.Павлов. Его армии и дивизии оказались менее других готовы к отражению агрессии, а почти вся авиация округа, рассредоточенная на приграничных аэродромах, как перед наступлением, была уничтожена ударами с воздуха. Отступление войск началось с первого дня войны и уже через неделю был сдан Минск. А 4 июля по распоряжению ЦК ВКП(б) прямо на командном пункте фронта был арестован генерал Павлов. Вслед за тем под стражу были взяты начальник штаба Климовских, начальник связи Григорьев и командующий 4-й армией Коробков.
   Едва оправившемуся от потрясения и депрессии Сталину нужен был "громоотвод" - человек, на которого можно свалить вину за трагическое начало войны. И услужливое окружение тут же предложило кандидатуру командующего Западным фронтом. А хорошо отлаженный механизм репрессий закрутился без промедлений. Следователи предъявили генералу армии Павлову обвинения в предательстве с целью открыть фронт немецко-фашистским войскам. Ему вспомнили и примыкание к анархистам в 1914-15 г.г., и пребывание в германском плену в 1916-19 г.г.. Но страшнее всего оказалось обвинение в причастности к заговору военных 1935 года, целью которого была смена командования РККА.
   В первые дни после ареста Павлов отрицал все обвинения в измене и участии в заговоре, признав лишь некоторые свои ошибочные действия в канун начала войны. "Основной причиной всех бед считаю, - говорил он, - огромное превосходство танков противника и огромное превосходство в авиации. Кроме того, на левый фланг ПрибВО были поставлены литовские части, которые воевать не хотели. Уже после первого нажима немцев на левое крыло прибалтов литовские части перестреляли всех своих командиров и разбежались. Это дало возможность немецким танковым частям нанести мне удар с Вильно..."
   Однако позднее, после ужесточения допросов, Павлов признался в связи с Уборевичем, давно уже расстрелянным, и Мерецковым, отбывавшим срок заключения. Даже его прежние военные заслуги - а он получил звезду Героя за войну в Испании, где командовал танковой бригадой республиканцев - ставились теперь в вину, дескать, делал карьеру ради будущего предательства. Однако в ходе судебного заседания, открывшегося в 0.20 22 июля, через месяц после начала войны, Дмитрий Павлов отказался от сделанных им ранее признаний. На вопрос председательствующего - главы военной коллегии Верховного суда СССР Ульриха о причинах такого отказа был дан ответ: "Хотел поскорее предстать перед судом и ему доложить о действительных причинах поражения армии".
   Спустя три часа после начала заседания суд вынес приговор обвиняемым, которые "...вследствие собственной трусости, бездействия и паникерства нанесли серьезный ущерб РККА, создали возможность прорыва фронта противником в одном из главных направлений и тем самым совершили преступления..." Все четверо - Павлов, Климовских, Григорьев и Коробков - были приговорены к высшей мере наказания, с лишением воинских званий и конфискацией личного имущества. Приговор обжалованию не подлежал, и в ту же ночь они были расстреляны в подвале внутренней тюрьмы НКВД на Лубянке. Но ни потерянные территории, ни огромные человеческие жертвы этим фактом, доведенным через газеты до всех в стране, возместить нельзя было ни в коей мере.
  
   В середине лета опасное положение создалось под Киевом: прорвав оборону Юго-Западного фронта, противник устремился к столице Украины. Трудность боевой обстановки усугублялась тем, что большая часть резервов была прикована к Западному фронту и направить подмогу на юг Ставка не имела возможности. Но тогда еще можно было хотя бы избежать чрезмерно больших потерь, если бы Сталин своевременно разрешил отвести войска фронта за Днепр. Но он запретил командованию Юго-Западного фронта и думать об отводе войск на левый берег Днепра, отправив на имя Хрущева грозную телеграмму.
   Несмотря на это, начальник Генерального штаба Жуков, при докладе 29 июля Верховному о сложившейся на фронтах обстановке, не побоялся высказать соображение, что Киев придется сдать врагу.
   - Наиболее слабым участком нашей обороны, - докладывал он, - является Центральный фронт. Его армии, прикрывающие направления на Унечу-Гомель, очень малочисленны и слабо обеспечены техникой. Немцы могут воспользоваться этим и ударить во фланг и тыл войскам Юго-Западного фронта, удерживающим район Киева. Поэтому считаю, что Центральному фронту необходимо передать не менее трех армий, усиленных артиллерией. Одну армию за счет Западного направления, одну - за счет Юго-Западного фронта, одну - из резерва Ставки.
   - Вы что же предлагаете, ослабить направление на Москву? - настороженно спросил Сталин. И, продолжая разглядывать лежавшую на столе карту, поднял вверх палец. - А с Киевом что же будет?
   - Киев придется оставить, - немного помолчав, ответил Жуков. Он понимал всю тяжесть такого решения для столицы Украины и всей страны, но в тоже время видел, что другой возможности спасти войска, необходимые для дальнейшей борьбы, нет.
   - Юго-Западный фронт необходимо целиком отвести за Днепр, - продолжил он. - За стыком его с Центральным фронтом сосредоточить резервы - не менее пяти дивизий. А на Западном направлении нужно не медля организовать контрудар в районе Ельни...
   - Какие там еще контрудары! - возмущенно перебил его Сталин. - Что за чепуха? Опыт показал, что наши войска не могут наступать... И как вы могли додуматься сдать врагу Киев?
   Жуков не смог сдержаться после таких обидных слов Верховного и отчетливо произнес:
   - Если вы считаете, что я как начальник Генерального штаба способен только чепуху молоть, тогда мне здесь делать нечего. Я прошу освободить меня от обязанностей начальника Генштаба и послать на фронт. Там я, видимо, принесу больше пользы Родине.
   И через каких-то два часа он, сдав штабную должность Шапошникову, убыл реализовывать свою идею ликвидации ельнинского выступа, уже в должности командующего лишь создаваемого Резервного фронта. Надвигавшуюся катастрофу Юго-Западного фронта предсказывал и новый начальник Генштаба, пытаясь убедить Сталина в необходимости отвода его за Днепр. Но ответ вождя был прежним: " Киев не оставлять и мостов не взрывать".
  
   15 сентября в районе Лохвицы соединились немецкие части 2-й танковой группы, наступавшей с севера, и 1-й танковой группы Гудериана, прорвавшейся с кременчугского плацдарма. Кольцо вокруг четырех армий фронта замкнулось. Назначенный днем позже главкомом направления маршал Тимошенко передал свой устный приказ о начале выхода войск из окружения, надеясь, что сумеет убедить Ставку. Но генерал Кирпонос - командующий фронтом - запросил письменного подтверждения из Москвы.
   Ответ Ставки, полученный 18 сентября, гласил: разрешается оставить Киевский укрепрайон и переправить войска 37-й армии на левый берег Днепра. Но как быть с главными силами фронта - ответа в той телеграмме не было. И тогда Военный совет фронта, размышляя логически, что если разрешено оставить укрепленный район, то на необорудованных позициях восточнее города войскам и вовсе не удержаться, принял решение выполнять устное распоряжение главкома Тимошенко. Героически дрались в укрепрайоне на подступах к Киеву части 37-й армии генерала Власова. Получив приказ об отходе за Днепр, они взорвали за собой мосты и с тяжелыми боями стали пробиваться к своим.
   Отбиваясь от наседавшего со всех сторон противника, отходил и штаб Юго-Западного фронта. Киев все же пришлось сдать 19 сентября, но в окружении остались десятки дивизий, так и не успевшие переправиться на левый берег. Под угрозой плена и видя безвыходность положения, командующий фронтом генерал-полковник Кирпонос застрелился. Вот так упрямство Сталина, его самонадеянность, привычка к тому, что все должно вершиться по его желаниям, стали одной из причин этой катастрофы на завершающем этапе приграничных сражений. Немалая доля вины ложится и на генерала Еременко. Ему, на Брянский фронт, были отданы большие силы, которыми он не сумел как следует распорядиться.
  

* * *

   Бои на дальних подступах к Одессе развернулись в начале августа. К этому времени гитлеровцы прорвались к Николаеву и Кривому Рогу, так что Одесса оставалась у них глубоко в тылу. Учитывая всю важность обороны города, 19 августа приказом Ставки был создан Одесский оборонительный район в составе Отдельной Приморской армии и частей флота. Для захвата города Одессы была брошена 4-я румынская армия, имевшая пятикратное превосходство в силах. Днем и ночью не умолкая шли бои и ценой больших потерь противник вышел на ближние подступы к городу, но все же в 8-15 километрах он был остановлен. 73 дня длилась героическая оборона Одессы и лишь ввиду резкого ухудшения общего положения Южного фронта все ее защитники были по приказу Ставки ВГК в первой половине октября эвакуированы в Крым, который очень нуждался в помощи.
   В Крыму к тому времени шли тяжелейшие оборонительные бои с превосходящими силами гитлеровцев. 11-я армия Манштейна не стала преследовать отступавшую к Мелитополю 9-ю армию Черевиченко, а нацелила свой удар на Крым. Первое столкновение с немцами боевого охранения 156-й дивизии, занимавшей позиции на Перекопе, произошло 12 сентября недалеко от Турецкого вала, а к исходу дня 22-я пехотная дивизия обложила Крым с севера. Это противостояние, сопровождавшееся непрерывными бомбежками и артобстрелами позиций, длилось до 24 сентября, когда генерал Манштейн явственно обозначил свои главные устремления - на Перекоп. На рассвете его армия всей мощью своих шести дивизий обрушилась на 156 сд - единственную на всем перешейке.
   В течение трех суток продолжалось это неравное по силам противоборство в районе Турецкого вала, и лишь 26 сентября немцы, действуя вдоль побережья Перекопского залива, прорвались вглубь и захватили Армянск. Ударом резервной группы населенный пункт был освобожден, затем снова сдан и опять освобожден. И только 28 сентября по приказу командарма стрелковые батальоны отошли с боями к Пятиозерью. С 29 сентября по 4 октября немцы попытались прорваться к Ишуни, но их вновь остановили полки 156-й дивизии и 442-й полк Федорова, переброшенный им на помощь с сивашских позиций.
   30 сентября в Симферополе была получена директива из Москвы, ставившая перед 51-й армией задачу "всеми силами удерживать крымские перешейки". В том документе содержался также приказ Черноморскому флоту эвакуировать Одесский оборонительный район, а его войска использовать для усиления обороны Крыма. Но фактически в отражении октябрьского наступления немцев смогли принять участие лишь 157-я стрелковая и 2-я кавалерийская дивизии, прибывшие из Одессы первыми и успевшие занять оборону в районе станции Воинка и южнее Ишуни. А ряд сформированных тогда наспех в Крыму полков не смогли им реально помочь, поскольку красноармейцы не имели даже винтовок и были сразу же отправлены в тыл во избежание напрасных жертв.
   Так что возвращение с Тендры 3-го батальона, пусть и значительно поредевшего, стало серьезным подспорьем для 442-го полка, занимавшего оборону западнее Ишуни. Командный состав батальона понес в боях серьезные потери и старший политрук Иван Курило временно исполнял в нем обязанности комиссара, хотя и сам был дважды ранен, но остался в строю. Как, впрочем, и командир батальона, которого на тральщик в Железном порту вообще внесли на носилках. Но уже в Ак-Мечети комбат сумел сойти на берег самостоятельно, лишь опираясь на плечо Ивана Григорьевича, с которым они сдружились за два с половиной месяца самостоятельных действий батальона в Скадовске и особенно - в жестоких боях на Тендровской косе. В Присивашье батальон был несколько пополнен людьми и вооружением, но под Ишунью он снова поредел.
   А противник тем временем наращивал силы на Перекопском перешейке и 18 октября перешел в атаку на Ишуньские позиции. После его прорыва к Красноперекопску развернулось кровопролитное девятидневное сражение на ишуньском плато - сравнительно небольшом пространстве, ограниченном с севера цепью озер и с юга рекой Чатырлык. Два армейских корпуса были брошены Манштейном на штурм Ишуньских позиций, и к вечеру 19 октября мотопехота при поддержке танков вырвалась к устью речки, впадающей в Каркинитский залив. Вводом в бой своих вторых эшелонов наступающие расширили прорыв и для обороняющихся войск сложилось угрожающее положение.
   Командарм Кузнецов в это время был срочно отозван Ставкой и улетел в Москву, оставив вместо себя генерал-лейтенанта Батова. А в командование всеми сухопутными и морскими силами Крыма с 22 октября вступил вице-адмирал Левченко, до того являвшийся представителем Наркома Военно-морского флота на Черном море. Трезво оценив обстановку и все трудности обороны, адмирал пришел к выводу, что исправить ошибки и быстро собрать в кулак разбросанные по побережью и внутри Крыма войска теперь практически невозможно.
   Единственно, на что можно было адмиралу рассчитывать, это на дивизии Отдельной Приморской армии генерала Петрова, которые к 24 октября должны были прибыть к месту боев. Но ко времени их прибытия оборона Ишуньских позиций уже была прорвана и генералу Петрову, немедленно принявшему командование всеми войсками Северного Крыма, оставалось лишь закрывать все новые бреши. Немецкие танки, смяв редкую оборону 72-й кавалерийской дивизии, устремились на Джанкой. К концу октября войска 51-й армии оставили Симферополь и вразброд продолжали отходить к Керчи, причем связи с ними не было. А Приморская армия получила приказ Ставки идти на оборону Севастополя. Аръергардные бои, прикрывая отход войск от Симферополя, вела 172-я дивизия.

* * *

   Пожары на станции Цимлянская полыхали чуть не до полудня, и все это время Рая и Муся просидели с детьми, устроившись под крутым откосом балки. Старый солдат, спасший Раю и Ерку, как оказалось, был не так уж и стар, просто зарос щетиной, а служил он в охране станции, будучи местным жителем. Поговорив с сестрами, солдат проникся участием к их бедственному положению и посоветовал уходить подальше от железной дороги, где постоянно бомбят. А отправляясь снова на свой пост, показал им дорогу на хутора, на одном из которых жила и его семья.
   - Ото не думайте, бабоньки, а берите ноги в руки и вперед, как раз к вечеру доберетесь. А там спросите Леонтьевский хутор, а вже на нем найдете жинку мою Наталью, привет передадите ей от меня. Скажете, мол, жив-здоров твой Петро, вместе от бомбежки спасались. Накормит она вас, передохнете чуток. А там, глядишь, и немца остановят, так и домой, може, воротитесь.
   Но за те неполные две недели, что сестры прожили на хуторе, помогая Наталье по хозяйству и дому, "немца остановить" Красной Армии не удалось, а зимовать в глухой степи им вовсе не хотелось, так что решено было пробираться в Ростов, где можно и работу найти, и жилье снять.
   До Ростова им пришлось добираться почти двое суток - регулярного пассажирского сообщения уже не было, и ехали то на попутках, то на каком-то товарняке. Зато с работой Рае сразу же повезло: в облздравотделе, посмотрев ее документы, без лишних разговоров выписали направление в пригородное село Чалтырь - заведовать районной амбулаторией, с предоставлением квартиры. О работе для Муси сестры решили подумать уже на месте. Конечно, и в Чалтыре был не рай, но перезимовать все же вполне возможно. По крайней мере, без хлеба сидеть не будем - говорили между собой сестры...
  
  

* * *

   Отход войск 9-го стрелкового корпуса на Керченский полуостров осуществлялся в труднейших условиях. Оступали к Керчи через Симферополь обескровленные 156, 271 и 157-я дивизии, которые героически сражались на Ишуньских позициях. Через Джанкой отходили 272 и 106-я дивизии, но с ними у корпуса не было связи. Полковник Первушин в обстановке паники и неразберихи сумел не только вернуть в состав дивизии с Ишуньских позиций свой 442-й полк, но и подчинить себе многие чужие и разрозненные отступающие подразделения. С этой целью он ставил на путях отхода войск полевые кухни и автомашины с продовольствием, рассудив, что когда солдат видит дымящуюся кухню, он сразу же соображает: здесь есть порядок, и идет к ней.
   Отходящие части дивизии Первушина использовали каждый естественный рубеж, чтобы дать бой немцам, сдержать их наступление. Подступы к Джанкою прикрывал 442-й полк, но немецкие танки обошли его позицию и ворвались в город. Пришлось вновь отходить и следующий рубеж уже вся дивизия заняла юго-восточнее Джанкоя, по реке Салгир, где в течение двух последних дней октября успешно отражала почти непрерывные атаки противника.
   Но во всех этих жестоких боях упускалась из виду главная цель - оборона Акмонайских позиций. Командиры полков и даже дивизий не могли видеть эту цель - они решали частные задачи, а вот высшее командование просто обязано было видеть ее. В итоге отступавшие советские войска заняли эти позиции, преграждавшие противнику путь на собственно Керченский полуостров, лишь 4 ноября, понеся к тому времени большие потери в личном составе и почти полностью израсходовав боезапас снарядов, мин и патронов, не говоря уже о продовольствии и медикаментах.
   Двое суток они удерживали Акмонайские позиции, но под натиском пяти пехотных дивизий немцев и двух кавбригад румын к исходу 6 ноября стали отходить. 106-я дивизия занимала оборону на правом фланге, на железной дороге, и отбивалась буквально до последнего патрона. И все же ночью 7 ноября ей пришлось оставить свои позиции. Положение войск усугубилось еще и тем, что снаряды из Керченского арсенала, на которые так рассчитывало армейское командование, не подходили по калибру к полевым орудиям дивизий. Но и срочная переброска с Тамани боеприпасов, порой - даже самолетами, и свежего пополнения не смогла предотвратить прорыв немцев к Керчи.
   Их удалось лишь еще немного задержать на рубеже Астабань-Карач. Но после трехдневных боев гитлеровцы подтянули из резерва свежую дивизию и стало ясно, что удержать город и крепость Керчь не удастся. По распоряжению Ставки начался отвод войск на Таманский полуостров. До 15 ноября еще удавалось сдерживать врага на окраинах города, поставив дополнительно в оборону свежие полки с Кавказа и бригаду морской пехоты. Но отход был неизбежен и прикрывать его была поставлена, как самая надежная, все та же 106-я стрелковая дивизия полковника Первушина.
   За последние двое суток дивизия потеряла до восьмидесяти процентов личного состава, но сумела обеспечить эвакуацию всех других частей 51-й армии. Артиллерия, давно уже не имевшая боеприпасов, переправлялась в Тамань первой, вместе с госпиталями и медсанбатами. И все орудия крупного калибра, благополучно пересекшие на баржах Керченский пролив, с 16 ноября стали на огневые позиции на косе Чушка. Там они получили в достаточном количестве снаряды, что позволило им вести огонь, прикрывая отход через Еникале наших аръергардных частей.
   В ночь на 17 ноября остатки полков 106 сд незаметно снялись со своих позиций и оторвались от противника. В третьем батальоне 442-го сп, которым к тому времени командовал чуть не единственный из комсостава оставшийся в строю старший политрук Иван Курило, на ожидавшие их катера погрузилось всего лишь четыре десятка бойцов. Обнаружив вскоре отход русских, немцы бросились вдогонку, однако настигнуть последних защитников Керчи было невозможно. Да и армейская артиллерия с косы Чушка надежно прикрыла их своим прицельным огнем.
  

* * *

   На Таманском полуострове 51-я армия сразу же начала подготовку к наступательной операции с форсированием Керченского пролива, действуя уже в составе войск Кавказского фронта. Во все дивизии поступало пополнение, подвозили новое вооружение, технику, боеприпасы, снаряжение. А раненых, по мере необходимости, размещали в медсанбатах и госпиталях. В числе их, на второй день после прибытия в Тамань, был отправлен во фронтовой госпиталь и трижды раненый - в голову, руку и ногу - Иван Григорьевич Курило. После перевязочной, где добрых два часа врачи усердно обрабатывали его изрядно подзапущенные раны, старшего политрука поместили в уютную палату на четверых, где он, наконец-то, расслабился и смог по-настоящему отоспаться за последние недели.
   Вокруг него все время хлопотали врачи и медсестры, а он ничего этого не замечал, как бы впав в прострацию. Соседи по палате о чем то говорили, шутили, а он и на это никак не реагировал. Лечащий врач Баграт Леонович всерьез обеспокоился состоянием своего пациента, как Иван Григорьевич начал откликаться на свое имя и прислушиваться к разговорам в палате. Хотя сам в обсуждении событий на фронте или местных новостей не участвовал. Он был поглощен воспоминаниями об отце и особенно - о вторичном посещении его могилы в Ишуни, которую они обороняли, но были вынуждены сдать немцам.
   А спустя месяц, еще не до конца долечившись, Иван Григорьевич настоял на выписке. Получив месячный отпуск по ранению, он отправился на поиски своей семьи, которая оказалась совсем недалеко от него. Узнал он об этом из письма Раи, которое пришло на его полевую почту, а затем было с оказией передано ему в госпиталь, размещавшийся почти в центре Краснодара. Начальник госпиталя никак не хотел выписывать старшего политрука, совсем еще недавно ходившего на костылях, но тот сумел убедить сначала своего лечащего врача, а затем и начальство. С радостью покидал он опостылевший ему госпиталь, стремясь поскорее разыскать свою семью.
   В Ростов старший политрук Курило добрался к обеду 20 декабря. До Тихорецкой он ехал даже с комфортом - в пассажирском вагоне какого-то сборного состава, а там пересел на проходивший мимо товарняк. Левая рука у него еще покоилась на перевязи, а в правой он держал еловую палку, на которую, впрочем, уже почти не опирался. Довольно объемистый вещмешок, который он на госпитальном складе заполнил полагающимся ему на время отпуска продпайком,nbsp; Отбиваясь от наседавшего со всех сторон противника, отходил и штаб Юго-Западного фронта. Киев все же пришлось сдать 19 сентября, но в окружении остались десятки дивизий, так и не успевшие переправиться на левый берег. Под угрозой плена и видя безвыходность положения, командующий фронтом генерал-полковник Кирпонос застрелился. Вот так упрямство Сталина, его самонадеянность, привычка к тому, что все должно вершиться по его желаниям, стали одной из причин этой катастрофы на завершающем этапе приграничных сражений. Немалая доля вины ложится и на генерала Еременко. Ему, на Брянский фронт, были отданы большие силы, которыми он не сумел как следует распорядиться.
висел за спиной, туго стянутый на груди лямкой. Расспросив у местных жителей дорогу в село Чалтырь, Иван Григорьевич не спеша двинулся в указанном направлении, рассчитывая поймать попутку. Вскоре ему повезло - в сторону Таганрога шла небольшая воинская колонна и его, явно человека с фронта, тыловики уважительно подсадили в кабину без лишних расспросов.
  
  

Глава пятая

КАЖДОМУ СВОЕ

  
   Отойдя с тяжелыми боями к Севастополю, Приморская отдельная армия заняла заблаговременно пnbsp; Прошло каких-то четверть часа, как вдруг из-за редких облаков внезапно вынырнули фашистские стервятники. Первый сброс бомб они произвели в стороне депо и беженцы от водокачки все кинулись к своим вагонам, сразу же создав невообразимую толчею. Муся с трудом пробилась в вагон, где в полной растерянности сидела ее старшая сестра, не знавшая, что ей делать с двумя малыми детьми.
одготовленный оборонительный рубеж. Началась героическая оборона города, которую возглавил вице-адмирал Октябрьский. Попытка фашистских войск с ходу овладеть главной базой Черноморского флота потерпела неудачу и с 10 ноября они перешли к яростному штурму позиций, опоясавших город большой дугой с севера на юг. Подтянув свежие части, противник с 17 ноября начал второе наступление, нанося главный удар на Камышлы и Северную бухту, а вспомогательный - вдоль Черной речки. Лишь ценой больших потерь фашистам удалось продвинуться на несколько километров к городу.
   Но в этот период была проведена Керченско-Феодосийская десантная операция, которая началась 26 декабря. В ней участвовали 51 и 44-я армии Кавказского фронта, Черноморский флот и Азовская военная флотилия. Опасаясь окружения, немцы оставили Керчь, а затем и Феодосию, и отошли вглубь полуострова, а наши войска стали закрепляться на рубеже Киет-Новопокровка-Коктебель. Противник вынужден был подтянуть туда дополнительные силы, что облегчило положение защитников Севастополя, которые до лета 1942 года самоотверженно обороняли город, сковывая силы 11-й немецкой армии.
   Но уже в мае в Крыму сложилась очень тяжелая обстановка. Враг воспользовался серьезными ошибками командования Крымского фронта, созданного в начале года, которому были подчинены также Севастопольский оборонительный район и Черноморский флот. Командующий Крымфронтом генерал-лейтенант Д.Т. Козлов не сумел организовать достаточно прочную оборону и надежное управление всеми войсками, что позволило противнику перейти в наступление, прорвав оборону 44-й армии, и добиться крупного успеха, заняв город Феодосию.
   В телеграмме, направленной заместителю наркома обороны Л.З. Мехлису, докладывавшему из Крыма в качестве представителя Ставки, Сталин строго указывал: "Вы держитесь странной позиции постороннего наблюдателя, не отвечающего за дела Крымфронта. Эта позиция очень удобна, но она насквозь гнилая. На Крымфронте Вы - не посторонний наблюдатель, а ответственный представитель Ставки, также отвечающий за все успехи и неуспехи фронта и обязанный исправлять на месте ошибки командования. Вы вместе с командованием отвечаете за то, что левый фланг фронта оказался из рук вон слабым. Если "вся обстановка показывала, что с утра противник будет наступать", а Вы не сумели принять всех мер к организации отпора, ограничившись пассивной критикой, то тем хуже для Вас. Значит, Вы пока еще не поняли, что посланы на Крымский фронт не в качестве Госконтроля, а как ответственный представитель Ставки. Вы требуете, чтобы мы заменили Козлова кем-либо вроде Гинденбурга. Но Вы не можете не знать, что у нас нет в резерве Гинденбургов. Дела у вас там в Крыму несложные, и Вы могли бы сами справиться с ними..."
   Утром 10 мая Ставка приказала отвести войска фронта на Акмонайские позиции и организовать там оборону. Но командование фронта затянуло отвод на двое суток и к тому же не сумело правильно его организовать, в результате чего враг 14 мая прорвался к окраинам Керчи. Понеся серьезные потери в личном составе и технике, части фронта были вынуждены оставить Керченский полуостров и вновь эвакуироваться на Тамань. Это резко ухудшило положение защитников Севастополя, поскольку дало возможность врагу бросить против них основные силы 11-й немецкой армии и две румынские дивизии.
   250 дней и ночей продолжалась героическая оборона Севастополя. И только тогда, когда иссякли боеприпасы, продовольствие и питьевая вода, врагу удалось прорваться к разрушенному городу, который 30 июня 1942 года был оставлен его защитниками. В бухтах и на мысе Херсонес бои продолжались до 4 июля. Далеко не всех защитников Севастополя удалось эвакуировать на Кавказ, многие были вынуждены пробиваться в горы, к партизанам. А военная обстановка на южном крыле советско-германского фронта изменилась в пользу врага после полного овладения им Крымом.
  

* * *

   Иван Григорьевич рассчитывал пробыть с семьей в Чалтыре большую часть своего месячного отпуска по ранению. Но уже через неделю его отыскал посыльный из военкомата и передал полученную из Ростова телефонограмму: "Срочно прибыть в часть". О том, что соединения его армии уже высадились на Керченском полуострове, старший политрук, естествено, не мог знать, но ему было ясно, что происходит что-то значительное. Посоветовав сестрам, если обстановка улучшится, к весне перебраться куда-нибудь в Краснодарский край, Иван Григорьевич отправился снова на фронт. А в качестве своего адреса дал пока "полевку" фронтового госпиталя, где он лечился.
   В Ростовской комендатуре он уточнил, куда ему ехать и получил указание явиться в штаб своей армии, стоявший в то время в Темрюке. Через день Иван Григорьевич уже доложил в отделе кадров о своем прибытии и был направлен на медицинскую комиссию. Поскольку рана на руке все еще не зажила - плохо срасталась кость, он был признан годным к нестроевой службе и направлен служить в только еще формируемый в Армавире 53-й запасной стрелковый полк.
   А Рая и Муся, уже обжившиеся в Чалтыре - большом районном селе под Ростовом, с больницей, школой и вокзалом, - принялись обдумывать переезд в соседний Краснодарский край. В ежедневных сводках Совинформбюро стали упоминаться отвоеванные у фашистов населенные пункты уже не только Подмосковья, но и Крыма, так что опасность для Северного Кавказа явно уменьшилась. Судя по словам беженцев, которых в Чалтыре осело немало, лучше всего было бы устроиться в приазовских станицах, из которых сестры выбрали Тимашевскую - по сходству с фамилией Муси, которую она теперь носила по мужу. В середине января Рая подала заявление об увольнении, а в конце февраля, отработав положенный месяц, она со всем "кагалом" загрузилась в идущий через Ростов краснодарский поезд.
   В Тимашевской, однако, в районной больнице вакансий не было и Рае предложили заведовать участковой, притом в самой дальней станице - Ольгинской. Сестры, успевшие уже привыкнуть к резким изменениям обстановки, не стали кочевряжиться и с ближайшим товарным составом отправились к новому месту. Больница в станице Ольгинской была, конечно, победнее, зато квартиру им предоставили настоящую, в кирпичном станционном доме, а не в бараке на больничных задворках, как в Чалтыре. Для Муси там тоже нашлась работа - машинисткой в сельсовете. Так что теперь возникла проблема, с кем оставлять детей. Но и ее вскоре удалось решить с помощью больничной санитарки Антиповны, которая в нужное время присылала им свою десятилетнюю внучку Катю либо приходила сама посидеть с детьми.
  
   К апрелю 1942 года зимнее наступление Красной Армии начало затухать ввиду нехватки сил и средств. Фронты стали переходить к активной обороне. Верховный Главнокомандующий И.В. Сталин не считал возможным развернуть в начале лета крупные наступательные операции, хотя поддерживал планы Генштаба относительно частных наступлений в Крыму, на курском и ряде других направлений. Но, как показало время, это было ошибкой - одновременно обороняться и наступать. Вслед за потерей Крыма настало время неудач и в Донбассе. Начавшееся с 12 мая наступление Юго-Западного фронта уже на пятый день было остановлено сильным контрударом армейской группы генерала Клейста из района Славянск, Краматорск.
   19 мая действовавшая в барвенковском выступе ударная группировка гитлеровцев вышла в тыл войскам Юго-Западного фронта. И лишь тогда его командующий маршал Тимошенко отдал приказ о прекращении наступления на Харьков и использовании основных сил фронта для ликвидации прорыва немцев и восстановления положения в полосе 9-й армии. Но было уже слишком поздно: три наши армии понесли тяжелые потери, а из окружения сумела выйти лишь меньшая часть ударной группировки. В середине июня Юго-Западный фронт был вынужден еще дважды отступать и отойти за реку Оскол.
   В результате этих неудач и изменившегося соотношения сил в пользу противника стратегическая инициатива вновь перешла в руки германского командования. Наступление на юге фашистские штабы планировали осуществить двумя последовательными операциями - на воронежском направлении, с целью окружить и уничтожить войска Брянского фронта, и на кантемировском - для разгрома Юго-Западного фронта. Целью немецко-фашистского наступления на юге было прорваться к реке Волга, перерезать эту важную магистраль и одновременно развить наступление на Кавказ, где их привлекала бакинская нефть.
  
  

* * *

   Неудача постигла советские войска и на северо-западе, где вновь не удалось прорвать блокаду Ленинграда, а 2-я ударная армия оказалась в окружении. Более того, ее командующий генерал-лейтенант А.А. Власов, будучи деморализованным поражениями своих войск, добровольно сдался в плен и перешел на сторону врага. И это тот самый Власов, которого трижды лично принимал Сталин, назначая его на ответственные командные должности! Тот самый, под чьим началом 37-я армия героически обороняла Киев. Затем, после госпиталя, он получил приказ сформировать 20-ю армию, которая впоследствии отличилась в разгроме фашистских войск под Москвой. Так кем же он был в действительности, генерал Власов - героем или изменником? Объяснение его действий дает заголовок этой книги - МИМИКРИЯ.
  
   Родившись в 1901 году в семье сельского священника в Нижегородской губернии, Андрей Власов учиться пошел в духовную семинарию. Но после Октябрьской революции он оставил ее и поступил в Московский сельскохозяйственный институт, а в марте 1919 года добровольцем вступил в Красную Армию, воевал на Южном фронте против Деникина и Врангеля. Став кадровым военным, он поднимался по ступенькам служебной лестницы, чему способствовало вступление в ряды ВКП(б). В 1938-39 годах он находился в качестве военного советника в Китае, где получил орден от генералиссимуса Чан Кай-ши. А по возвращении был назначен командиром 99-й стрелковой дивизии, которая вскоре стала образцовой в Красной Армии, за что летом 1940 года Власов получил первое генеральское звание.
   В начале 1941 года он стал командиром 4-го механизированного корпуса, дислоцировавшегося в Западной Украине, а к годовщине Красной Армии получил высшую награду страны - орден Ленина. В первые недели войны Власов вновь проявил себя умелым организатором и в конце июля был назначен командующим 37-й армией, ставшей затем главной в обороне Киева. В марте 1942 года он, уже в чине генерал-лейтенанта, назначается заместителем командующего Волховским фронтом. А вскоре после его реорганизации принял командование 2-й ударной армией, предназначавшейся для разгрома противника на важнейших направлениях Ленинградского фронта. Но вместо этого новый командующий поставил ее в труднейшее положение, а сам оказался в окружении. Обнаруженный немецкой патрульной командой 12 июля, генерал Власов не оказал сопротивления и сдался в плен, вместе со своей поварихой-любовницей. Чтобы немцы ему поверили, поскольку он был переодет в солдатское обмундирование, генерал передал гауптману удостоверение командующего армией и свой именной пистолет.
   В плену Власов клялся, что люто ненавидит Советскую власть, а в партию большевиков вступил исключительно ради военной карьеры. В перечень "обид", нанесенных ему Советами, не забыл включить и три чемодана с добром, изъятые таможней при возвращении из Китая. Немцы предложили ему написать развернутую информацию о состоянии Красной Армии, затем - об общем положении в СССР, после - о методах борьбы с партизанами. Новые хозяева остались довольны, а вошедший во вкус генерал, который и в плену жил по-генеральски, стал просить, чтобы ему передали под начало 200-300 тысяч солдат из числа полицаев и вспомогательных частей вермахта. С ними он гарантировал Германии победу за пару месяцев. Хорошо бы, добавил он, чтобы эта армия воевала от имени "другого русского правительства". Чуть позже Власов договорился до того, что ему, мол, достаточно позвонить советским командующим фронтами и армиями, чтобы те тут же повернули оружие в другую сторону.
   Рядом с генералом Власовым постоянно находились два офицера абвера - германской разведки, внимательно наблюдавшие за ним. И уже вскоре они пришли к ясному выводу, что главной причиной его перехода на сторону противника и такого рвения в сотрудничестве с фашистским командованием была абсолютная беспринципность. Делал карьеру у Сталина, а как только она сорвалась - принялся делать ее у Гитлера. Удивляться тут нечему: такие циничные карьеристы без веры, чести и совести - порождение той самой сталинской системы показного единомыслия, жестоких репрессий и лжи. "Власов получил такое воспитание, - написал позднее в своих мемуарах один из тех абверовцев Фрёлих, - что его второй натурой стала постоянная мимикрия: думать одно, говорить другое, а делать что-то третье".
   Идея создания русских, украинских, чеченских и других так называемых "восточных" частей в составе вермахта вынашивалась немцами еще до нападения на Советский Союз. И она довольно успешно была реализована в ходе войны. В марте 1942 года в районе Орла-Брянска была создана 29-я дивизия СС, которая должна была стать основой РОНА (Русской освободительной народной армии). На Украине "прославилась" дивизия СС "Галычына", были чеченские, крымско-татарские, узбекские и другие части и подразделения, укомплектованные в основном дезертирами либо пленными. Среди пленных немало было и генералов, однако, Власов выделялся среди них не только огромным ростом - он был внутренне готов пойти на любую подлость и старался повести за собой других. Немцы стали возить его по лагерям, где он выступал перед военнопленными, занимался вербовкой в создаваемую им РОА.
   Но сформировать так называемую Русскую освободительную армию в составе двух дивизий ему удалось лишь в январе 1945 года, когда судьба германского рейха фактически была предрешена. Воевали власовцы на Одере, а затем обороняли Берлин. Сам генерал Власов большую часть времени проводил в пьянках со своим окружением, а 13 апреля женился, с личного разрешения Гиммлера, на немке, вдове эсесовца фрау Биленберг, которая стала именоваться "правительницей России". 9 мая штаб РОА вместе с остатками 2-й дивизии и офицерской школой сдался американским войскам. Сам Власов также пытался сдаться американским патрулям вместе с 1-й дивизией, но был захвачен советскими подразделениями. И, как говорится, получил по заслугам. Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила изменников Родины А.А.Власова и одиннадцать его подручных - бывших генералов к смертной казни.
  
  

* * *

   В армавирском запасном полку Иван Григорьевич оказался чуть ли не единственным, кто прошел уже проверку боем. Даже командир полка, призванный из запаса пожилой майор, имел лишь опыт гражданской войны, где в юности был лихим конником. Он хотел сделать Ивана Курило комиссаром полка, но в штабе Северо-Кавказского округа, которому подчинялись запасные полки, сочли слишком недостаточным его воинское звание и прислали секретаря райкома из-под Майкопа, имевшего шпалу в петлице. А Ивана Григорьевича определили секретарем парткома полка, но когда пришло наконец-то новое штатное расписание, в нем такой должности не оказалось. Так и пришлось ему снова стать в строй - политруком роты, а секретарствовать как бы на общественных началах. Правда, роту ему командир полка подобрал почти безлюдную - по сопровождению грузов, так что именно партийная работа стала для Ивана Григорьевича основной, по крайней мере - на ближайшие месяцы.
   К лету 1942 года через армавирский запасной полк прошло уже около двух тысяч переменного состава - новобранцев, в основном, из северокавказских республик. Тут их принимали, обмундировывали, вооружали и обучали, причем не только военным специальностям, но и элементарному знанию русского языка. Вот именно эта сторона обучения легла прежде всего на плечи старшего политрука Ивана Курило. Командир полка не назначил его, а в буквальном смысле попросил организовать нечто вроде вечерней школы для абсолютно "немых" парней из горных аулов.
   Но для этого Ивану Григорьевичу пришлось и самому хоть немного изучить их языки - прежде всего грузинский и лезгинский. В полковую школу, где готовили младших командиров, отбирали лучших - наиболее подготовленных, грамотных ребят. Как раз из них старший политрук и подобрал несколько человек в свою роту, комплектовавшуюся постоянным составом, и затем использовал в качестве своих помощников и переводчиков в полковой "вечерней школе". Командный состав в запасном полку был постоянный, хотя с каждой отправкой маршевых рот на фронт уходили, по личным рапортам, то один, то другой командир или политрук.
   И вводить в обстановку всех вновь прибывающих - молодняк из училищ либо фронтовиков после госпиталя - также было отнесено к обязанностям парторга полка. Сам Иван Григорьевич не особенно рвался снова в действующую армию, но все же раз подал рапорт об отправке с очередным маршевым батальоном. Командир полка, пригласив парторга вечером на чай, при нем красноречиво расписался ниже собственной резолюции "Отказать!" и так же молча положил рапорт в папку с документами.
   - Все, Иван Григорьевич, тема закрыта, - сказал он чуть погодя. - На фронт мы с тобой, думаю, отправимся вместе, - и добавил, - если потребуется. А пока будем ковать победу здесь, в тылу...
  
  

Глава шестая

БИТВА НА ВОЛГЕ

  
   После неудачи под Харьковом советские войска вынужденно перешли к обороне. А 28 июня группировка генерал-полковника Вейхса начала наступление из районов восточнее Курска и Волчанска, рассчитывая окружить и уничтожить войска Брянского фронта, прикрывавшие воронежское направление. В дальнейшем фашисты намеревались разгромить войска Юго-Западного и Южного фронтов, чтобы открыть себе дорогу к Волге и на Северный Кавказ.
   Для решения этих задач противник в составе группы армий "Юг" сосредоточил к 1 июля 1942 года около миллиона солдат и офицеров, более 1200 танков, свыше 17 тысяч орудий и минометов, более 1600 боевых самолетов. В составе ударной группировки "Б" под командованием генерал-фельдмаршала фон Бока, нацеленной на Волгу, было три немецких и одна венгерская армии. Для действий же на северо-кавказском направлении была создана группировка "А" в составе трех немецких и одной итальянской армий, под командованием генерал-фельдмаршала Листа.
   У нас им противостояли войска трех перечисленных выше фронтов общей численностью 655 тысяч бойцов и командиров, 740 танков, 14200 орудий и минометов, 1000 боевых самолетов. То есть, превосходство противника на этом участке советско-германского фронта было в полтора раза. И за два первых дня наступления гитлеровцы, прорвав оборону Брянского фронта на стыке 13-й и 40-й армий, продвинулись в глубину на 40 километров, нарушив при этом управление советскими армиями.
   Основная ошибка нашего Генштаба заключалась в том, что главный удар противника ожидался на центральном участке, а не на юге. При этом Брянский фронт был хорошо оснащен и лишь ошибки его командования не позволили разбить наступавшую против него группировку Вейхса. К исходу 2 июля обстановка в районе Воронежа резко ухудшилась. Оборона на стыке Брянского и Юго-Западного фронтов оказалась прорванной на глубину до 80 километров. Немецкая ударная группировка грозила прорваться к Дону и захватить Воронеж. Но срочно переданная командующему Брянским фронтом Ф.И. Голикову 5-я танковая армия никаких конкретных указаний от него не получила и потому ее несвоевременный ввод в сражение успеха не имел.
   Для спасения положения во главе Брянского фронта был поставлен К.К. Рокоссовский, а вновь созданный Воронежский фронт возглавил Н.Ф. Ватутин. Наступление гитлеровцев на Воронеж было приостановлено, хотя обстановка оставалась крайне напряженной. Противник стремился во что бы то ни стало выйти в большую излучину Дона. А войска Юго-Западного и Южного фронтов продолжали отход на восток, и к середине июля перед немцами уже открылись обе дороги - на Сталинград и на Кавказ. Советские войска, вынужденные перейти к стратегической обороне, стали вести активные маневренные действия, которые и подготовили условия для срыва второго "генерального" наступления гитлеровцев на советско-германском фронте. Страна стояла перед величайшей Сталинградской битвой, знаменовавшей коренной перелом в ходе Великой Отечественной войны и Второй мировой войны в целом.
  

* * *

   Война пришла в станицу Ольгинскую не то, чтобы внезапно - о прорыве фашистами Ейских укреплений стало известно еще в первых числах августа - но слишком уж быстро рвущиеся к Кавказу танковые клинья достигли еще недавно вполне мирных районов Кубани. Быть может, из районного центра Тимашевской кто-то и успел эвакуироваться, но в ольгинской глубинке никто даже не "рыпнулся". С утра 9 августа рота мотоциклистов захватила железнодорожную станцию с водокачкой, выбив оттуда небольшой отряд ополченцев и милиционеров, а через пару часов подошли и танки. Сделав в станице привал и дозаправку техники, немецкие танкисты из 1-й танковой армии двинулись дальше - на Темрюк и Анапу. А к вечеру в Ольгинской появились уже армейские тыловики и фельдполицаи, которые стали устраиваться на постой.
   Местные жители, весь день прятавшиеся по хатам да погребам, стали понемногу выглядывать на улицу, а некоторые даже пытались установить контакты с оккупантами. Рая с Мусей сидели, запершись в своей квартире и буквально дрожа от страха. Не столько даже за самих себя, сколько за своих сыновей-несмышленышей.
   - Вот не нужно было нам уезжать из Чалтыря, - в который раз повторяла Муся, - там бы можно было сесть на любой поезд и уехать куда-нибудь за Урал. А тут и бежать-то некуда...
   Рая не спорила, хотя в душе и не была согласна с сестрой: при том бешеном темпе наступления немцев они бы вряд ли и из Чалтыря успели эвакуироваться. Так что нечего винить Ваню за его совет, а лучше бы подумать, как им жить дальше.
   Но наутро обстановка начала проясняться. Из больницы старый фельдшер прислал за Раисой Борисовной санитарку Антиповну, чтобы срочно вызвать ее на работу. Как стало известно, немецкое командование назначило старосту, а тот распорядился, чтобы все сотрудники станичных учреждений продолжали работать на своих местах. Муся в сельсовет не пошла, сославшись, что у нее ребенок болеет, а Рае просто некуда было деваться и она весь день провела в своем кабинете, принимая больных. А во второй половине дня больницу посетил староста, сопровождая немецкого офицера, видимо, коменданта. Неплохо знавшая немецкий язык заведующая больницей отвечала на его вопросы без переводчика, что вызвало у офицера какие-то подозрения.
   - Юде? - спросил он, пристально вглядываясь в Раино лицо.
   - Найн, герр комендант, - спокойно ответила она. - Их бин армениерин.
   - Гут, гут, - удовлетворенно проговорил комендант и вышел из врачебного кабинета.
   Еще в своем первом прибежище - райцентре Чалтырь - сестры договорились выдавать себя за армянок, на которых они в какой-то мере были похожи. А поскольку и в Ростовской области, и на Кубани армян проживало много, это было вполне правдоподобной легендой. Конечно, на приход немцев сестры тогда не рассчитывали, но и без них хватало в казачьих станицах на Северном Кавказе антисемитски настроеных людей. Но лишь тогда, после столь неожиданного разговора с немецким комендантом, Рая окончательно уяснила, насколько серьезна была угроза и насколько близка смерть...
  
  

* * *

   План немецко-фашистского командования на лето 1942 года заключался в том, чтобы снова овладеть инициативой, утраченой в результате поражения под Москвой, "окончательно уничтожить живую силу, остающуюся еще в распоряжении Советов, лишить русских возможно большего количества военно-экономических центров". Предусматривалось первоначально "сосредоточить все имеющиеся силы для проведения главной операции на южном участке фронта с целью уничтожить противника западнее Дона и в последующем захватить нефтяные районы Кавказа и перевалы через Кавказский хребет". С прорывом на Кавказ гитлеровцы связывали вовлечение в войну Турции, занимавшей далеко не добрососедскую позицию по отношению к Советскому Союзу, а также - подготовку к вторжению на Ближний Восток.
   Итак, целью "главной операции" провозглашался Кавказ, а чтобы обезопасить левое крыло войск, предназначенных для достижения этой цели, было решено нанести удар на Сталинград. Но уже вскоре это второстепенное по замыслу направление превратилось в решающее на всем советско-германском фронте. По характеру событий Сталинградская битва состояла из двух ярко выраженных периодов: оборонительного - на подступах к Сталинграду и в самом городе (июль-ноябрь), и наступательного, завершившегося полной ликвидацией огромной группировки противника - с 19 ноября 1942 года по 2 февраля 1943 года. В дальнейшем эта дата - 19 ноября - стала отмечаться как День артиллерии.
  
   Зимой 1942-43 года Красная Армия наступала на значительной части фронта - от Ленинграда до Кавказа. Победа в Сталинграде вдохновила всех на новые достижения в войне. В октябре 1942 года в Вооруженных Силах было введено полное единоначалие, а вскоре после Нового года личный состав впервые надел погоны, ставшие символом почетного воинского долга. Погоны ввели по предложению самого Сталина, как и новые ордена - Суворова, Кутузова, Александра Невского, Нахимова. Но еще важнее была все возрастающая мощь советских частей и соединений, получавших новые автоматы, танки, артиллерийские системы, боевые самолеты. И если в июне 1941 года в Действующей армии было менее трех миллионов человек, то к декабрю 1942-го она насчитывала уже свыше шести миллионов. Значительно выросли и стратегические резервы Ставки.
   Пока войска Донского фронта зимой 1943 года завершали ликвидацию окруженной группировки Паулюса, на других участках Красная Армия провела ряд наступательных операций. С 1 по 18 февраля была проведена Ростовская операция, завершившаяся освобождением Ростова. С 3 января по 4 февраля проходила Нальчикско-Ставропольская операция, а с 11 января началась Краснодарско-Новороссийская, которая завершилась в мае почти полным очищением от врага Прикубанья. Аналогичные ей операции проводились и на других участках советско-германского фронта, следствием чего стало освобождение ряда городов Центра, а также прорыв блокады Ленинграда.
   Хотя в отдельных случаях советским высшим командованием были вновь допущены просчеты и недооценка противника, как это случилось при освобождении Харькова. Воронежский фронт, проводя со 2 февраля наступательную операцию, продолжал силами своего правого крыла уничтожение остатков фашистской группировки в междуречье верховий Сейма, Псёла и Оскола. В то же самое время - двумя ударами севернее и южнее Харькова - войска противника были разбиты и к 17 февраля этот крупнейший промышленный центр Украины был освобожден войсками 3-й танковой, 40-й и 69-й армий.
   Но нацистское руководство Германии решило предпринять последнюю свою крупную попытку повернуть войну вспять, добиться былого преимущества, взять реванш за поражения под Сталинградом, на Северном Кавказе, Верхнем Дону и под Ленинградом. Во главе группы армий "Юг" был поставлен один из наиболее опытных военачальников Германии генерал-фельдмаршал Манштейн. Последовавший 19 февраля удар для советских войск, продвинувшихся в ходе зимнего наступления к Днепру и стоявших недалеко от окраин Запорожья, был крайне неожиданным.
   И к концу февраля врагу удалось оттеснить наши войска за Северский Донец. А причина этого неожиданного поражения была в том, что начавшуюся в первой половине февраля перегруппировку немецких войск наше командование расценило как начало отвода врагом его донбасской группировки за Днепр. Исходя именно из этой, абсолютно неправильной оценки действий противника и был ускорен темп нашего наступления на Харьков и далее, с расчетом еще до начала весенней распутицы выйти на левый берег Днепра.
  
   В то же самое время Сталин направил послание президенту США Рузвельту и премьер-министру Великобритании Черчиллю - с выражением недовольствия по поводу ослабления англо-американских операций в Тунисе. И вместо обещанной помощи путем отвлечения немецких сил с советско-германского фронта получилось обратное - Гитлер получил реальную возможность переброски дополнительных сил на Восточный фронт. К началу 1943 года из Франции, Голландии, Бельгии и даже из самой Германии было переброшено 27 дивизий, в том числе 5 танковых. Именно они и составили основу той ударной группировки Манштейна.
   Их контрудар и быстрый отход войск правого крыла Юго-Западного фронта создали серьезную угрозу левому крылу Воронежского фронта, войска которого также были ослаблены в наступательных боях, но все еще продолжали продвигаться в западном направлении. 4 марта противник начал второй этап контрнаступления, нанеся мощный танковый удар, и после трехдневных кровопролитных боев вынудил части левого фланга Воронежского фронта отступить к Харькову. Принятыми Ставкой мерами оборона Курска была усилена, однако Харьков и Белгород пришлось оставить - 15 и 18 марта соответственно.
   Красная Армия временно перешла к обороне, сохранив за собой стратегическую инициативу. На большинстве фронтов наступило весеннее затишье, лишь на Кубани все еще продолжались ожесточенные сражения. А в центре, вокруг Курска, образовалась своеобразная дуга, обращенная в сторону противника, внутри которой в напряженном ожидании застыли наши десять общевойсковых, две танковые и две воздушные армии. Произошла и замена командующих: Воронежский фронт вместо Голикова возглавил Ватутин, а на Юго-Западный вместо него был назначен Малиновский, которого, в свою очередь, на Южном фронте сменил Толбухин.
  
   В оборонительный период 1942 года на Северном Кавказе советские войска, значительно уступая противнику в людях и технике, особенно в танках и авиации, вынуждены были оставить ряд районов. Однако, противник в тяжелых боях был обескровлен и, не сумев преодолеть Главный Кавказский хребет, перешел к обороне. В первый день нового года три советских фронта - Южный, Северо-Кавказский и Закавказский - развернули, при активной поддержке Черноморского флота, широкое наступление против группы армий "А", за месяц освободив ранее утраченные территории - вплоть до Краснодара, Ейска и Ростова. В последующем освобождение всей остальной территории Кубани осуществлял только лишь Северо-Кавказский фронт под командованием генерал-лейтенанта Масленникова. С 9 февраля по 16 марта войсками фронта, при содействии Черноморского флота, была успешно проведена Краснодарская наступательная операция, в результате которой противнику был нанесен серьезный урон и освобожден краевой центр Краснодар. Но в дальнейшем наступившая весенняя распутица помешала в срок завершить разгром фашистов, зацепившихся за "Голубую линию" обороны - между Новороссийском и Темрюком.
  

* * *

   Станицу Ольгинскую освободили в ночь с 8 на 9 марта войска 9-й армии, с ходу выбившие окопавшихся там немецких егерей. И уже с раннего утра жители повылезали из своих убежищ, чтобы радостно приветствовать освободителей. Рая тоже убежала в свою больницу, предвидя, что кому-то из станичников после ночного боя может потребоваться медицинская помощь. И действительно, фельдшер Антон Васильевич, живший в соседнем доме, уже двоих подростков перевязал и теперь готовился к извлечению пули из плеча третьего. Все они, оказывается, были членами подпольной комсомольской группы и попытались не допустить бегства вместе с немцами старосты и его приспешников-полицаев. Но те стали отстреливаться и на двух своих тачанках умчались в степь, оставив лишь трех убитых, из которых один впоследствии стал подавать признаки жизни. Так что именно его спасением пришлось заняться с утра заведующей больницей.
   Хотя большинство из немногочисленной полицейской управы были в той или иной мере ей знакомы, этого парня она раньше не встречала. Молодой, не старше двадцати лет, с буйным казацким чубом, он не вызывал у Раи враждебных чувств и она со всем старанием оказывала ему необходимую помощь. Ранен он был в голову, но не так, чтобы тяжело, и его длительное беспамятство было вызвано, скорее всего, болевым шоком. Во всяком случае, в больничную палату он после операции дошел сам, поддерживаемый Антиповной. Старой санитарке он был также незнаком, а на ее расспросы о родных отвечал что-то невразумительное. Так что Рая через какое-то время решила сама поговорить с раненым полицаем, но в палате его не было, лишь развевавшиеся на окне занавески указывали путь бегства.
   Правда, далеко ему уйти не удалось - потерявшего вновь сознание его нашли красноармейцы на окраине станицы и сдали полковому уполномоченному СМЕРШ. И вот тогда впервые довелось Рае познакомиться с армейской контрразведкой, которая попыталась обвинить ее... в укрытии фашистского пособника. И еще неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы замполитом полка, освободившего станицу, не оказался старый знакомый ее мужа - Иван Сергеевич из Снигиревки. Разбираясь с "юными мстителями", он пришел к заведующей участковой больницей как раз во время ее не весьма приятной беседы со "смершевцем".
   Услышав фамилию заведующей, он тут же поинтересовался, а не жена ли она старшего политрука Курило, и очень обрадовался, услышав подтверждение. Так что его заступничество помогло Рае отбиться от несправедливых обвинений: она ведь только выполняла свой врачебный долг, а ловить и задерживать преступников - не ее дело. И вообще она не могла даже подумать, что после ранения в голову и операции тот молодой полицай сумеет убежать. Прощаясь затем со столь кстати зашедшим в ее врачебный кабинет замполитом полка, Рая на всякий случай пригласила его к себе домой на обед. А он возьми да и прими с благодарностью ее приглашение.
   Так что пришлось Рае посылать сестре Мусе записку, чтобы она как-то получше постаралась с приготовлением обеда. Хотя прекрасно понимала, что "стараться" там особено не из чего. Вкус мяса они давно позабыли, а из овощных запасов оставалась только лишь квашеная капуста в бочке да еще совсем немного проросшей картошки в кладовке. Каково же было ее удивление, когда в коридоре своего дома она услышала настоящий аромат борща и жареного мяса. Оказалось, что почти сразу за ее запиской Муся получила и солидный сверток с продуктами, который им принес молодой красноармеец - от замполита полка. А вскоре появился в квартире и сам Иван Сергеевич, из кармана шинели которого выглядывало засургученное бутылочное горлышко, а в руках он держал маленький букетик подснежников и кулек с кусковым сахаром.
   - Ну, здравствуйте, девушки, - весело приветствовал он хозяек, входя пригнувшись под невысокой притолокой, - и разрешите вас поздравить с Женским днем. Извините, правда, что с опозданием, но вчера у нас не получилось освободить Ольгинскую - немного задержались в Каневской.
   Праздничный обед, так неждано-негадано устроенный с подачи Ивана Сергеевича, привлек к себе внимание жившей по соседству - через коридор - молодой учительницы, а затем отыскал замполита один его коллега, так что масштаб праздника стремительно разрастался. Но война есть война, и вскоре посыльный из штаба полка вызвал обоих офицеров - наступление продолжалось.
  
  

Глава седьмая

ПОЛК И ГОРОД

  
   А запасной полк, в котором продолжал служить Иван Курило, с началом немецкого наступления летом 1942 года был передислоцирован в город Астрахань и стоял там почти до конца весны 1943-го. К тому времени постоянный состав полка был уже слаженный, большинство командиров и политруков имели серьезный опыт боевых действий, а в резерв попали после ранений и излечения в госпиталях, имея заключение: годен к нестроевой службе. Так что на фронт почти никто из них не стремился, найдя свое предназначение в подготовке резервов для Действующей армии.
   Иван Григорьевич страшно переживал за судьбу своих жены и сына, когда фашисты прорвались на Северный Кавказ. Об ужасах немецкой оккупации немало писали газеты, порой доходили и слухи от тех, чьи родственники испытали ее на себе. Сто раз попрекал Иван себя, что не отправил Раю с Мусей и детьми на восток, когда гостил у них в Чалтыре. Или хотя бы не наказал им самим эвакуироваться, раз уж он не успел этого сделать. Наивно было с его стороны верить в скорое изгнание врага. И целых семь с половиной месяцев не знал он ничего о своих близких - где они или хотя бы живы ли.
   Зато какую радость принес ему полинялый от времени голубой конвертик все с тем же обратным адресом! Рая очень подробно описала мужу всю их жизнь в оккупации, а особенно - радость их недавнего освобождения. Не забыла она приписать и "полевку" его старого друга Ивана Сергеевича. Правда, о том праздничном обеде в честь Женского дня упоминать она не стала, как и об инциденте со "смершевцем" - зачем волновать зря своего Ванечку...
   В начале мая его запасной полк был возвращен на прежнее место дислокации - в Армавир. Город, к удивлению, почти не пострадал за время наступления, а затем и отступления немцев, зато на казармы полка советская авиация сбросила несколько бомб, которые попали в здание штаба и в хранилища для техники. Так что новое пополнение пришлось не столько учить воевать, сколько использовать на ремонте разрушенного. И вновь возглавить это непростое дело, как всегда, командир полка поручил другу своему и парторгу Ивану Григорьевичу. Ну думал ли тот, что учиться хозяйствовать ему придется на войне?..
  
   Шла Курская битва. Измотав противника в оборонительных боях, начиная с 5 июля, когда немцы попытались развернуть широкомасштабное наступление, войска Брянского и Западного фронтов 13 июля прорвали немецкую оборону. Спустя двое суток в контрнаступление включился и Центральный фронт под командованием Рокоссовского. В итоге совместной операции трех фронтов под названием "Кутузов", орловский плацдарм противника к 18 августа был ликвидирован, а действовавшие в нем значительные силы фашистов полностью разгромлены.
   Успешное контрнаступление войск Воронежского и Степного фронтов под названием "Румянцев" также завершилось полным разгромом противника и освобождением 5 августа Белгорода и 23 августа - Харькова. Итоги всех сражений Курской битвы показали значительно возросшее военное искусство советских полководцев, а также - несомненное превосходство наших закаленных в боях войск над еще недавно непобедимым противником. А для германской армии и ее сателлитов поражение на Курской дуге явилось началом смертельного кризиса. И все последующие наступательные операции советских войск велись в условиях нашего абсолютного владения инициативой, что явилось очень важным фактором в достижении новых крупных побед над врагом.
  

* * *

   В конце сентября 1943 года был восстановлен Харьковский военный округ, упраздненный в связи с немецкой оккупацией. И одним из первых в его состав передавался армавирский 53-й запасной стрелковый полк, с перебазированием его в город Харьков. Узнав об этом, Иван Григорьевич обрадовался несказанно и тут же решил поделиться новостью с женой. Конечно, написать прямо об этом он не мог, но намекнул, что, возможно, вскоре он будет в своем родном городе и тогда они смогут наконец-то встретиться. Отправив в последний раз маршевые роты из числа новобранцев с Северного Кавказа, постоянный состав полка стал готовиться к переезду на новое место дислокации.
   А Рая, прочитав в больнице письмо от мужа, - всю почту она получала на больничный адрес - чуть не вприпрыжку направилась домой, поделиться радостью с сестрой и сыном, который в свои два с половиной года удивлял всех самостоятельностью. Муся, которой нередко приходилось оставаться дома с детьми, буквально замучилась разыскивать то и дело убегавшего со двора Ерку. Чаще всего находили его на вокзале, где он встречал и провожал воинские эшелоны в надежде встретить своего отца. Вот и на этот раз сестрам довелось вместе отправиться на расположенную в какой-то сотне метров от их дома железнодорожную станцию.
   - Муся, ну как ты снова отпустила Ерку одного на улицу, - выговаривала на ходу Рая своей сестре. - Я ведь тебя сколько раз просила, чтобы они гуляли только вместе с Сержиком.
   - А то я не понимаю! - возмущенно отбивалась Муся. - Но эта юла от кого хочешь сбежит. Мой Сержик и сейчас еще в огороде бабочек ловит, а Ерка твой снова сбежал на станцию.
   Беглец вскоре был найден в окружении солдат со стоявшего у перрона санитарного поезда, среди которых он пытался определить своего папу. Усатый старшина с марлевым "тюрбаном" на голове держал Ерку на руках и под хохот других раненых вел с ним беседу. Рая бесцеремонно выхватила сына из рук старшины, которому достался ее яростный взгляд, а Ерке на всякий случай отвесила пару шлепков по еще теплому от сидения на руках месту. Лишь возле самого дома вспомнила Рая о полученном известии и намерении поделиться радостью с сестрой. Но та, выслушав эту новость, молча завернула за дом, где в огороде продолжал забавляться ее сын.
  
   В середине осени полк из Армавира передислоцировался в Харьков, где разместился в военном городке на улице Свердлова. Для офицерского состава командир выделил отдельно расположенный домик медсанчасти, который они сами уже привели в пригодное состояние для проживания. И чуть ли не на третий день после прибытия полк приступил к приему нового пополнения, но теперь - из только что освобожденных районов Украины. Дел у всех в те дни было буквально по горло, так что даже написать жене о переезде в Харьков Иван Григорьевич смог только в первых числах ноября. А подыскивать жилье и готовиться к приезду семьи он и вовсе начал лишь в конце месяца, когда получил довольно сердитое письмо от Раи, недовольной тем, что их долгожданный переезд все откладывается.
  

* * *

   Рассчитывая, что полк надолго разместился в том военном городке, Иван Григорьевич и жилье стал подыскивать неподалеку. Но днем времени у него, как всегда, было в обрез, а те редкие вечерние походы в частный сектор результата не давали, поскольку с наступлением темноты жители наглухо запирались в своих домах, опасаясь бандитов, которыми буквально кишел город.
   И тогда он, как секретарь парткома, решил отправиться в горком партии, чтобы похлопотать о жилье для офицеров полка. В военном отделе горкома его встретили очень приветливо - там работали исключительно фронтовики, уволенные по ранению или болезни - и тут же на выбор предложили список квартир, потерявших хозяев и зачисленных в резерв именно для таких вот случаев. Иван Григорьевич выписал себе в блокнот с десяток подходящих адресов и договорился, что, решив вопрос с командиром полка, он принесет в отдел официальное отношение.
   Вот так и случилось, что местом жительства его -- на всю оставшуюся жизнь -- он выбрал тогда еще довольно новый двухэтажный кирпичный дом на улице Юмашева, в десяти минутах хода от Южного вокзала. Он привлек внимание Ивана Григорьевича своим абсолютно мирным видом, на совершенно тихой улице, по которой практически не ездил транспорт. При этом до улицы Свердлова, на которой возобновилось трамвайное движение, было рукой подать. В доме пустовали сразу две квартиры и Иван Григорьевич, осмотрев их, вместе с пожилой женщиной-управдомом, выбрал ту, что находилась на первом этаже, в самом дальнем углу двора - так ему хотелось уединения и уюта.
   Рае он сразу же после этого послал не только письмо, но и официальный вызов ее к месту службы мужа, и даже "литер" на проезд в пассажирском поезде от станции Ольгинской до Харькова. Так что проблем с увольнением из больницы у нее не возникло, больше того - проводы были торжественными и буквально со слезами на глазах. Багажа у сестер никакого не было, а лишь ручная кладь, которую им помогли донести и погрузить провожающие. Но при пересадке в Тимашевской им довелось уже самим таскать свои узлы и чемоданы, хорошо хоть мальчишки к тому времени подросли и хотя бы их не нужно было носить на руках.
   На Южном вокзале Харькова их встречал Иван Григорьевич, получивший накануне телеграмму, посланную Раей из станицы Тимашевской, с указанием номера поезда и даже вагона. А первым к нему бросился закутанный в чужую, изрядно побитую молью шаль Ерка, неизвестно каким образом узнавший своего отца в толпе встречавших поезд. В тентованом кузове полковой "полуторки" они быстро доехали до дома на улице Юмашева, где их ждал обед на еще горячей плите.
   Жизнь на новом месте довольно быстро вошла в нормальное русло. Хотя вряд ли можно называть нормальным то время, когда чуть ли не каждую ночь прилетали бомбардировщики. Правда, прицельно бомбить город фашистам не давали наши зенитчики, но иногда все же авиабомбы рвались и в районе Холодной горы, недалеко от которой они жили. Ерка, еще в Ольгинской познавший это "удовольствие", почти всегда первым улавливал вой сброшенных немцами фугасок и с криком: "Бомба! Ложись!" сам падал на пол. Ближе к весне бомбежки прекратились - немцев отогнали далеко на запад, но Ерка все еще пугал окружающих своими командами чуть не при каждом стуке дверью где-нибудь у соседей.
  

* * *

   24 декабря 1943 года началось наступление советских войск на Правобережной Украине, которое включало десять связанных между собой единым замыслом операций групп фронтов. Координацию действий четырех Украинских и Белорусского фронтов осуществляли представители Ставки Г.К. Жуков и А.М. Василевский. Наступление продолжалось непрерывно почти четыре месяца и завершилось чуть не полным разгромом всего южного крыла Восточного фронта противника, за исключением блокированной в Крыму 17-й армии немцев. С обеих сторон в сражении участвовало около четырех миллионов человек, 45400 орудий и минометов, 4200 танков, 4000 самолетов. Советские войска продвинулись за это время на 250-450 километров, вышли к юго-западным границам Советского Союза и перенесли боевые действия за его пределы.
   Но еще осенью 1943 года войска Южного фронта, который с 20 октября был переименован в 4-й Украинский, под командованием генерала армии Толбухина провели Мелитопольскую наступательную операцию. Ее целью было разгромить 6-ю немецкую армию на рубеже реки Молочная, освободить Северную Таврию и выйти к устью Днепра. Противник, имея еще вполне достаточно войск, оказывал ожесточенное сопротивление и проводил многократные контратаки пехоты и танков при поддержке значительных сил авиации.
   К началу октября оборона гитлеровцев по реке Молочная была прорвана на участке шириной 18 километров и глубиной до десяти километров. Возобновив с 9 октября наступление, войска фронта, утопая в осенней грязи, начали бои за овладение Мелитополем, прикрывавшим подходы к Крыму и нижнему течению Днепра. Но лишь ввод из резерва 51-й армии, которой к тому времени командовал Я.Г. Крейзер, дал возможность 13 октября ворваться в город с юга. Начались затяжные уличные бои и лишь десять дней спустя Мелитополь был полностью освобожден. А севернее его - войсками 3-го Украинского фронта - двумя днями позже были освобождены Днепропетровск и Днепродзержинск.
  
   В той части Причерноморской низменности, которая прилегает к Крыму, от Мелитополя до Ягорлыцкого лимана, замыкающего Северную Таврию на западе, - более 200 километров. Вплотную к устью Днепра подходят малолюдные Алешковские пески и противник мог воспользоваться этим выходом из Крыма, сковав действия наших войск. Вторая гвардейская армия, продвигаясь быстрее всех, в начале ноября вышла к Черноморскому побережью и низовьям Днепра.
   Ее левофланговая 33 стрелковая дивизия под командованием генерал-майора Н.С. Угрюмова получила задачу захвата Скадовска и Тендровской косы, чтобы в дальнейшем обеспечить кораблям Черноморского флота перебазирование ближе к лиману Днепра. Южнее - от Мелитополя к Каховке - шла 44-я армия, а вместе с ней продвигалась 51-я армия, которая и оседлала затем врага непосредственно на Перекопе. История двухлетней давности повторялась, только в зеркальном отражении. Несколько восточнее - к Геническу - выходила 5-я ударная армия, но вскоре она переместилась к Днепру севернее Каховки, прикрывая тылы других армий фронта.
   Сопротивление противника нарастало, усиливалась и его группировка на севере Крыма. Не было никаких сомнений, что в ближайшее время гитлеровцы нанесут встречные удары с никопольского плацдарма и с Крымского полуострова, чтобы развязать тот крымский "мешок" и ударить в тыл 4-му Украинскому фронту, главные силы которого находились уже западнее. Поэтому 5 ноября наступление войск фронта было приостановлено, его боевые порядки со стороны никопольского плацдарма немцев резко уплотнялись, а ряд соединений выводились во фронтовой резерв.
   Как и ожидалось, немецкие войска повели наступление на 5-ю ударную армию Цветаева и вышли танковыми колоннами в тыл трем ее стрелковым дивизиям. Но, благодаря мощной огневой поддержке своевременно подтянутой артиллерии и активным действиям штурмовой авиации, прорыв немцев к Перекопу не удался. Однако и планировавшиеся операции по освобождению полуострова и ликвидации никопольского плацдарма немцев советскому командованию пришлось пока отложить.
   К Скадовску 88-й стрелковый полк 33-й сд подошел утром 2 ноября. Разведка донесла, что в самом населенном пункте немцев не осталось - они сосредоточились на оборонительном рубеже в двух километрах западнее. После занятия городка командир полка решил провести разведку боем силами одного батальона. И вскоре получил донесение от его командира капитана Поважука, что оборону в районе краснянского перекрестка занимают словаки, которые не оказали им сопротивления, пропустив батальон в тыл немцам. Так что выбить фашистов с неожиданного для них направления не было слишком уж сложной задачей.
   В дальнейшем полк продолжил преследование врага, стремительно отступавшего к Цюрупинску, а в Скадовске был оставлен лишь небольшой гарнизон для оказания помощи в восстановлении советской власти. Еще через несколько дней было начато создание Особой авиационной группы на полевых аэродромах вокруг Скадовска - с целью усиления блокады юго-западных портов Крыма, еще занятых противником, и перекрытия его навигационных путей.
  
   Сестры Рая и Муся с огромной радостью встретили весть об освобождении их родных мест. Узнали они об этом из очередного сообщения Совинформбюро, с замиранием сердца слушая по радио проникновенный голос диктора Юрия Левитана. Этот голос знала уже вся страна и все, от мала до велика, затихали, когда он торжественно произносил: "Говорит Москва". Сестры готовы были тут же собираться в путь, домой. Но вскоре стало ясно, что наступление на юге Украины остановлено, а Херсон и Берислав остались в руках немцев. Так что возвращаться в Скадовск, который оказался фактически прифронтовым городом, было еще невозможно.
   Зато Муся вскоре получила из Чалбас, от старых знакомых, ответ на свое письмо. Радостные для нее вести сообщали они: ее муж Федя жив-здоров, воюет, недавно получил вторую медаль. И догадались приписать в конце номер его полевой почты. Радости Муси не было границ - теперь можно было еще и в Ольгинской спокойно оставаться. Но тут как раз пришло письмо от раиного мужа Ивана Григорьевича о возможности их скорого переезда в Харьков...
  
  

Глава восьмая

ОСВОБОЖДЕНИЕ ТАВРИИ

  
   Несмотря на ряд жестоких поражений, немецко-фашистская армия к началу 1944 года была еще довольно сильной и могла вести серьезную оборонительную войну. Отсутствие же второго фронта в Европе во многом содействовало этому, ибо военные события, происходившие в Центральной Италии, по своему значению и размаху таковыми не могли считаться. В то время на советско-германском фронте действовали 198 немецких дивизий и шесть бригад, а также 38 дивизий и 18 бригад союзников Германии. Эти войска насчитывали почти пять миллионов человек, имея на вооружении более 54 тысяч орудий и минометов, 5400 танков и штурмовых орудий, 3000 боевых самолетов. С нашей стороны в Действующей армии было свыше шести миллионов человек, около 89 тысяч орудий и минометов, свыше двух тысяч установок реактивной артиллерии, 4900 танков и САУ, 8500 боевых самолетов. Мы несколько уступали противнику по танкам, что объясняется большими потерями Красной Армии в главных наступательных операциях 1943 года; но уже вскоре этот дисбаланс был устранен.
   На южном крыле Восточного фронта гитлеровцы имели в начале 1944 года одну из наиболее крупных стратегических группировок. Против четырех Украинских фронтов на участке от реки Припять до берегов Черного моря действовали: группа армий "Юг" Манштейна (две танковые и две полевые армии) и группа армий "А" Клейста (две полевые армии и один корпус немцев, 3-ья румынская армия). По строжайшему приказу Гитлера, они любой ценой должны были удержать за собой богатейшие хлебные районы Правобережной и Западной Украины, а также - Криворожский железорудный бассейн, марганцевые месторождения и заводы Никополя, и конечно же - Крым. Гитлеровцы все еще надеялись востановить и свою оборону по Днепру.
   При этом советские войска, освобождавшие земли Украины, столкнулись с деятельностью банд националистов, возглавлявшихся Бандерой и Мельником. Особенно активизировались они в западных областях и в ряде районов Правобережья. Бандеровцы осуществляли диверсии и убийства не только советских военнослужащих, но и мирного населения, активно сотрудничая с немецкими оккупантами и порой серьезно угрожая войсковым тылам Красной Армии. Одна из таких банд организовала в конце февраля 1944 года засаду, в которую попал и был смертельно ранен генерал армии Ватутин. Это стало серьезным сигналом о приближении наших войск к границе.
   Смысл советской зимней кампании 1944 года на Юге заключался в том, чтобы на первом этапе срезать немецкие выступы, вдававшиеся в сторону Днепра, а затем, на втором этапе, рассечь оборону противника и уничтожить по частям группы армий Манштейна и Клейста. При этом главный удар, силами пяти армий, наносился с киевского плацдарма с целью разгрома противника в районе Радомышль, Брусилов и выхода на рубеж Любар-Винница-Липовец.
   24 декабря 1943 года ударная группировка 1-го Украинского фронта перешла в наступление и на третий день овладела сильным опорным пунктом противника Радомышлем. В результате завершившейся успехом 15 января 1944 года Житомирско-Бердичевской операции были освобождены от фашистских захватчиков города Овруч, Коростень, Житомир, Новоград-Волынский, Бердичев, Белая Церковь и Казатин. На 700-километровом фронте советские войска продвинулись вглубь от 80 до 200 километров и заняли выгодное нависающее положение с севера по отношению к основным силам немецкой группы армий "Юг".
   Основной задачей 2-го Украинского фронта являлся разгром кировоградской группировки врага с дальнейшим выходом на Южный Буг в районе Первомайска. Исходя из этого решено было изменить задачи двух других Украинских фронтов. Чтобы не допустить планомерного отхода фашистских войск с Никопольского плацдарма и Криворожья, они в середине января развернули широкое наступление в общем направлении на Апостолово. К 5 февраля, в ходе выполнения фронтами поставленной задачи, были разгромлены три танковые и четыре пехотные дивизии противника, пытавшиеся отходить вдоль железной дороги на Николаев.
   Тем временем войска правого фланга 4-го Украинского фронта прорвали оборону южнее Никополя и вышли к Днепру. Сильнейшая распутица в конце зимы не позволила перехватить все пути отхода противника, однако всё его тяжелое вооружение и боевая техника стали достоянием наших войск. Пятая ударная армия, усиленная тремя дивизиями из выведенной в резерв фронта 28-й армии, высокими темпами переправлялась на правый берег реки, чтобы захватом Нововознесенского и Ново-Воронцовки нанести удар между реками Ингулец и Днепр на север для свертывания фашистской обороны по Днепру.
   На 2-ю гвардейскую армию возлагалась оборона по нижнему течению Днепра и демонстрация форсирования реки у Херсона. В дальнейшем планировалось ее силы использовать в Крымской операции - от Перекопа. В результате успешного проведения Никопольско-Криворожской операции линия фронта на Юге заметно сократилась, а часть освободившихся войск была направлена на освобождение Крыма. В целом же к весне 1944 года советские войска на Украине продвинулись далеко вперед, заняв выгодное положение для нанесения новых сокрушительных ударов по врагу и выхода к западной границе СССР.
   К началу марта Украинские фронты закончили перегруппировку сил, были пополнены людьми и боевой техникой. 4 марта начали наступление от Шепетовки войска 1-го Украинского фронта, которым после ранения Ватутина стал командовать Жуков, оставаясь при этом заместителем Верховного. Днем позже перешел в наступление на уманском направлении 2-й Украинский фронт, а с 6 марта на Новый Буг двинулись войска 3-го Украинского фронта. Стремительное наступление наших войск, форсировавших Днестр и достигших госграницы у Прута, не позволило немецкой группировке удрать в Румынию. Лишь срочная переброска в район Станислава 1-й венгерской армии и германских дивизий из Западной Европы спасла ее от полного разгрома.
   Тем временем катившийся лавиной 2-й Украинский фронт вышел к Яссам. Наращивал темп наступления и 3-й Украинский фронт, левый фланг которого 13 марта освободил Херсон и устремился дальше - к Николаеву, одновремено заворачивая к северу, чтобы не допустить отхода 6-й немецкой армии к морю. Войска правого крыла фронта шли навстречу, смыкая кольцо, в котором немцы потеряли, в итоге Березнеговато-Снигиревской операции, 25 тысяч убитыми и 7,5 тысяч пленными. После недельной паузы наступление советских войск было продолжено, а к исходу 27 марта двухдневные бои за Николаев завершились его освобождением и захватом плацдармов на правом берегу Южного Буга. Три дня спустя 5-я ударная армия овладела старинным городом Очаковом и продолжила наступление на Раздельную. А 9 апреля ее передовые части ворвались в Одессу, где захватили огромные трофеи. Весь участок от станции Выгода до города был забит немецкими и румынскими эшелонами с военной техникой и имуществом.
  
   С тех пор 10 апреля навсегда стало праздником для одесситов - днем освобождения их родного города от ненавистных немецких и румынских оккупантов. К этому времени 4-й Украинский фронт, в соответствии с планом Ставки, уже начал Крымскую наступательную операцию, завершившуюся 12 мая 1944 года полным освобождением полуострова и разгромом 200-тысячной 17-й армии противника, имевшей в своем составе 12 дивизий - 5 немецких и 7 румынских. Существенную роль в обеспечении успеха этой операции сыграли Скадовская авиагруппа, базировавшаяся на трех полевых аэродромах вблизи города, а также - отряд ракетно-артиллерийских и торпедных катеров, спешно перебазированный в гавань Скадовска из Геленджика.
  

* * *

   В соответствии с распоряжением Ставки 7 ноября 1943 года была создана Скадовская авиагруппа, в которую командующий ВВС Черноморского флота генерал-лейтенант авиации Ермаченков выделил 75 боевых самолетов - по десять торпедоносцев А-20 и бомбардировщиков Пе-2, 30 штурмовиков Ил-2 и 25 истребителей "Эр-кобра". Ее командиром стал полковник Смирнов, занимавший должность замначштаба ВВС флота, заместителем его был назначен командир 11-го истребительного авиаполка майор Денисов, а состав группы постоянно менялся, доходя порой до 100 самолетов. Основным заданием этой Особой авиагруппы было уничтожение транспортов и боевых кораблей противника, а также систематическое нанесение ударов по его береговым батареям и полевой артиллерии, по опорным пунктам, войскам и технике на марше и в местах сосредоточения, а также - непрерывное ведение воздушной разведки в границах своего района боевых действий.
   Первый удар по морскому конвою противника был осуществлен торпедоносцами авиагруппы 20 ноября. А два дня спустя группа во главе с майором Карасевым атаковала вражеские самолеты, сбив при этом два "Юнкерса", "Хейнкель" и "Бюккер". А несколько позднее командир 11-го авиаполка майор Денисов сбил фашистский гидросамолет, доставлявший важные штабные документы. В дальнейшем эффективность действий авиагруппы возрастала и налеты совершались не только на порты Крыма, но и на Очаков, и даже на Одессу. 11 января 1944 года разведка 11-го полка доложила, что в одесском порту под погрузкой стоят два больших транспорта. И сам командир 40-го бомбардировочного полка майор Корзунов повел туда шестерку Пе-2 под прикрытием шести "Кобр". Один транспорт был уничтожен, другой серьезно поврежден. Однако при этом группа потеряла бомбардировщик капитана Кондрашина, который был сбит зенитным огнем противника.
   17 января командование Скадовской авиагруппой принял полковник Токарев, поскольку в ее составе воевала большая часть его 1-й минно-торпедной дивизии. А спустя неделю ему было присвоено звание генерал-майора авиации, что существенно повысило роль и значение всей группы. Но 30 января пилотируемый комдивом торпедоносец был подбит зенитками немцев над Евпаторией и упал вблизи Майнакского озера. Вскоре эта славная авиадивизия была реорганизована во Вторую гвардейскую имени Героя Советского Союза Токарева.
   Во время весеннего наступления на Правобережной Украине летчики Скадовской авиагруппы не раз вылетали на поддержку наземных войск. 10 марта группа во главе с майором Карасевым разбомбила немецкий аэродром Кульбакино неподалеку от Снигиревки, а в ночь на 17 марта другая группа - майора Кирьянова - уничтожила мост через Южный Буг возле села Пески, по которому непрерывным потоком шли эшелоны фашистских войск.
   Всего за четыре с половиной месяца боевых действий Скадовская авиагруппа сбила в воздушных боях 78 вражеских самолетов, потопила 11 транспортов, один танкер и около сорока судов других типов, уничтожила множество наземных целей и объектов. При этом она потеряла 28 своих самолетов - по 6 торпедоносцев и бомбардировщиков, 8 штурмовиков, 7 истребителей и один самолет-разведчик.
   30 марта в Ставке было принято решение "немедленно усилить авиагруппу", чтобы организовать настоящую блокаду Крыма. И тогда ее численность была доведена почти до 300 самолетов, что привело к созданию двух авиаузлов. В Скадовске стала базироваться 13-я бомбардировочная авиадивизия, а также два истребительных и один штурмовой полки, две эскадрильи разведывательного авиаполка. А в целом группировка получила название Военно-воздушных сил Северной Таврии и приняла непосредственное участие в боях за Перекоп и Ишуньские позиции.
   В дальнейшем Крымская наступательная операция успешно развивалась, в связи с чем вся 13-я авиадивизия была перебазирована на полуостров. А в апреле, после освобождения Одессы, там был создан под началом знаменитого командира истребителей Денисова свой собственный авиаузел, куда и перелетели со Скадовских аэродромов остальные полки авиагруппы.
  
   В начале марта 1944 года в только что очищенный от мин Скадовский порт была перебазирована из Геленджика 2-я бригада торпедных катеров под командованием капитана второго ранга Проценко. Комбриг лично возглавил труднейший переход катеров с Кавказского побережья, хотя ему предлагалось перелететь в Скадовск на самолете. Маршрут протяженностью 475 миль в условиях штормовой погоды до того считался невероятным для катеров, радиус действий которых обычно не превышает 100 миль. Более суток боролись герои-катерники с морем и с противником, а с воздуха их все время прикрывали летчики Скадовской авиагруппы. И вечером 7 марта, когда первые 8 катеров достигли гавани Скадовска, их полумертвые от усталости экипажи уснули прямо на просоленных досках причала.
   Задачей торпедных и ракетно-артиллерnbsp;ийских катеров было усиление блокады Крыма с моря и действовали они, как правило, ночью - во взаимодействии с авиагруппой, которая обеспечивала их разведданными и осуществляла подсветку целей. 10 апреля катерники приняли непосредственное участие в освобождении Одессы. Всего же за два месяца с небольшим базирования в Скадовске они потопили десять транспортных судов и четыре сторожевых корабля противника, а также уничтожили целый ряд береговых целей. В середине мая бригада была переведена в Очаков, где она базировалась и до войны.
  

* * *

   А в самом Скадовске понемногу налаживалась мирная жизнь. Фронт с каждым днем все больше отдалялся, а в город понемногу стали возвращаться из эвакуации его жители. Но многим из скадовчан не суждено было возвратиться в свой родимый дом: одни отдали жизнь за победу на фронтах, другие были зверски расстреляны оккупантами. Однако немало было и тех, кто при немцах старательно служил в местных органах власти или во вспомогательной полиции. И для этих коллаборационистов также не было теперь пути к возвращению домой.
   Вскоре после освобождения города невдалеке от его восточной окраины обнаружены были многочисленные захоронения расстрелянных фашистами и их пособниками-полицаями мирных жителей - всего 350 мужчин, женщин и детей. Вслед за тем стало известно другое место массовых расстрелов - евреев из города и сел района - вблизи Михайловки. В тех могилах были и останки родственников Раи и Муси - их сестры с мужем и малолетним сыном, которых выдали немцам соседи, и многих родственников мусиного мужа. Поисками бывших полицаев занимались местные органы НКВД, но, видимо, не очень-то они и усердствовали, если некоторым предателям удавалось еще несколько лет скрываться прямо в самом Скадовске - в доме за печкой либо в погребе.
   Когда Рая с сыном в июле 1945 года возвратились в родной город, им довелось искать приюта у знакомых, поскольку их законная квартира оказалась занятой. В ней проживала семья бывшего портовика Савы Козака, ставшего при немцах полицаем и получившего в награду (!) от коменданта их пустовавшую квартиру. Его жена, снова работавшая, как и до войны, буфетчицей в чайной, Раю с малолетним сыном не пустила даже на порог, заявив, что у нее есть ордер на эту квартиnbsp;ру. И сколько ни билась потом жена фронтовика Ивана Курило за свою законную квартиру, местная власть оставила ее за женой полицая! А исполнявший тогда обязанности председателя горсовета Червяков заявил Раисе Борисовне, что та со своим бывшим мужем-полицаем разведена и вообще, процитировал он, "как сказал товарищ Сталин, дети за отцов не отвечают. А у нее ведь тоже есть малолетний сын".
   Не помогли Раисе Борисовне и ее неоднократные обращения в райисполком и райком партии. Единственное, что ей с сыном было предложено - это подслеповатая однокомнатная квартирка в глинобитном бараке, принадлежавшем больнице. А ордер на их, занятую при немцах полицаем, квартиру, как стало известно значительно позднее, выписал бывшей его супруге - за хорошую взятку! - сам лично так называемый мэр Скадовска. Знал он, видимо, мерзавец, что есть из нее что выжать! Дамочка-то ведь та была "деловая" и все два года немецкой оккупации успешно спекулировала на черном рынке товарами и продуктами, припрятанными еще летом 41-го со складов райпотребсоюза ...
  
  

Глава девятая

НА УЛИЦЕ ЮМАШЕВА

  
   Харьков конца 1943 года представлял собой довольно жалкое зрелище: множество предприятий не работало, поскольку их оборудование было эвакуировано еще в 41-м на восток, а производственные корпуса в большинстве своем разрушены артобстрелами и бомбежками при четырехкратном (!) штурме города. Вначале его захватили немцы, год спустя отбили наши, но вскоре вынуждены были снова сдать, и лишь успех Курской битвы положил конец терзаниям значительно поредевшего населения бывшей столицы Украины. Впрочем, даже и окончательное изгнание фашистов не сделало жизнь горожан более сытной и благополучной.
   С приездом жены и ее сестры, обеих - с малышами, месячный паек старшего лейтенанта Курило стал "улетать" буквально за неделю. А в немногочисленных магазинах - по карточкам - кроме хлеба, соли да спичек почти никогда ничего не было. Приходилось большинство продуктов покупать на рынке возле Южного вокзала, но при их ценах на офицерскую получку много не накупишь. И уже через неделю после приезда Рая стала говорить о необходимости ей пойти на работу, тем более, что сына Ерку можно было пока оставлять с сестрой, которая ждала первой возможности вернуться на родину.
   Иван Григорьевич спорить не стал, больше того - поговорил при случае с начмедом полка насчет вакансии. Только недавно медсанчасть перебралась в свое исконное здание, которое использовалось для проживания офицерского состава, и была пока еще в стадии обустройства. Из трех штатных должностей вольнонаемных врачей две были вакантны и начмед с радостью встретил предложение своего давнего сослуживца.
   В мединституте Рая проходила военное обучение и вместе с врачебным дипломом она получила также звание "военврач третьего ранга запаса". Так что, не будь у нее маленького ребенка, ее призвали бы еще в первые дни войны. Теперь же ее сын Ерка был вполне самостоятельным трехлетним парнишкой, так что она смело могла пойти хотя бы вольнонаемным врачом в запасной полк мужа.
   Прибавление на столе у них стало ощутимым, поскольку Рая сразу же получила паек за текущий месяц, да и на обед она теперь не приходила, снимая пробу в солдатской столовой. А ребятам - Ерке и Сержику - чуть не каждый вечер приносила в сумке какой-нибудь гостинец: то пару кусков сахара, то баночку леденцов, а то пачку галет американских, прозванных "Второй фронт".
   В самом начале весны сестры получили письмо от своего младшего брата Ефима, который вместе с родителями эвакуировался в Узбекистан. Узнав все через тех же чалбаских знакомых адрес сестер, он сообщил им печальную весть: папа и мама умерли, простудившись, еще в эшелоне. Так что до Ташкента он доехал один, держась возле маминых родственников. С ними он и жил все это время, а работал почти два года на местном патронном заводе. Но в ближайшее время он собирался возвращаться на родину, в Ленинское, и спрашивал, можно ли по пути заехать к ним повидаться.
   Горе и радость принесло это неожиданное письмо. Впрочем, надежд увидеться вновь со своими родителями у них давно не было - слухи кое-какие дошли к ним еще в Ольгинской. А вот увидеться с братом, которому не исполнилось еще и восемнадцати, они были рады. Правда, сам Иван Григорьевич не изъявил особого восторга по поводу предстоящего визита того занозистого юноши. Видимо, не стерла и война обиды, нанесенной ему раиными братьями у него в квартире, за новогодним столом. Впрочем, сам Фимка лишь поддакивал да подхихикивал своему старшему брату Иосифу, занимавшему должность в районном отделении Госбанка и уже имевшему собственную семью.
  
   И все же новость о его приезде навела Ивана Григорьевича на грустные воспоминания. Как будто и выпил он тогда немного, а вот язык свой распустил, как никогда! Стал зачем-то рассказывать гостям о своей несостоявшейся научной карьере, и чуть было не проболтался о родном дяде-профессоре в Женеве. Но вовремя остановился, не совсем удачно переведя разговор на свои опыты с абрикосами в Цюрупинске.
   - Вот голова, - раздухарился Иван, хлопая себя по темени, - всем головам голова!..
   На что Иосиф, на шесть лет моложе его, с присущим ему сарказмом ответил под хохот компании:
   - Да-а, голова! Если бы у меня была такая голова - я бы давно повесился!
   Иван уже и сам почувствовал, в какое глупое положение себя поставил, но такой резкий выпад он не смог перенести. Тем более, что его Рая хохотала едва ли не громче всех. И он, выскочив из-за стола, пулей вылетел во двор, сам не зная куда и зачем бежит. На темной и безлюдной улице он приостановился и призадумался, но обида вновь вспыхнула в нем. И еще не совсем протрезвевший Иван широким шагом пересек проезжую часть, углубившись в расположенный рядом городской парк. Позади его послышались голоса, кажется, среди них и раин тоже! И в гневе на нее - что хохотала, и на себя - что разболтался, Иван головой вперед нырнул в первый подвернувшийся сугроб...
   В общем, воспоминания были далеко не из приятных и, когда накануне Первомая приехал Ефим - подросший и возмужавший, Ивану Григорьевичу непросто было изображать из себя такого радушного и гостеприимного хозяина. Но с этим он справился ради Раи, тем более, что гость обещал через недельку уехать. Вел себя Фима скромно, все больше рассказывал сестрам о родителях: как они умерли - вначале папа, а через неделю и мама - да где он их похоронил, на каких станциях. Так что уже на третий день, который был праздничным, Иван Григорьевич повел всю свою компанию на Привокзальную площадь, где работало фотоателье, сделать фото на память. А еще спустя несколько дней, когда Юрий Левитан своим речитативом сообщил по радио о взятии Севастополя, Ефим уже твердо заявил, что возвращается домой.
   Еще через месяц стала собираться в дорогу и Муся, получившая разрешение от мужа с фронта. Да и от Фимы пришло письмо из Скадовска, где он пока устроился в квартире старшего брата, в ожидании решения об открытии в Ленинском школы, где он собирался стать военруком. Из его письма следовало, что в Ленинском вполне можно жить и что их дом сохранился полностью. Рая восприняла предстоящий отъезд Муси как измену: она так привыкла все время быть вместе с сестрой, которая безропотно брала на себя большую часть хозяйственных забот, что даже не представляла, как будет жить без нее. Зато Иван Григорьевич во сне и наяву видел, как они с Раей заживут, наконец-то, своей собственной, нормальной семейной жизнью!
  

* * *

   Но именно с началом лета, сразу после отъезда Муси с Сержиком, хоть какая-то семейная их жизнь понемногу стала рушиться. Увольняться с работы Рая не захотела и стала таскать Ерку с собой в медпункт, где он во все лез, всем мешал, а то отправлялся папу искать. Квартира стояла целыми днями пустая, часто не убранная, а семейный обед у них был теперь только по воскресеньям. Все опять было, как в Скадовске до войны. Только вместо репетиций самодеятельного театра теперь Ивана Григорьевича по вечерам все чаще задерживали дела парткомовские. Он приходил домой все позже и у жены стали появляться кое-какие подозрения. Вначале подсознательно, а затем и по смутным намекам сестер в медпункте, она стала понимать, что у Ивана кто-то "завелся".
   В штабе новая машинистка - стройная и довольно привлекательная Маргарита появилась уже на второй день после прибытия запасного полка из Армавира. Она жила с матерью где-то неподалеку и, увидев прибывающих военных, решила узнать насчет работы. За свои двадцать с небольшим лет девушке довелось многое пережить. До войны она успела окончить десятилетку и школу пилотов Осоавиахим, так что уже 23 июня военкомат отправил ее в Чугуевское летное училище.
   А полгода спустя их девичий выпуск младших лейтенантов составил основу формируемого под руководством Героя Советского Союза майора Марины Расковой женского бомбардировочного полка. Чуть больше года командовала она - знаменитая участница беспосадочных перелетов - этим полком на фронте и погибла во время Курской битвы. Однако Марго, как все подруги называли Маргариту, узнала о гибели своего командира значительно позднее, поскольку ее "кукурузник" немец сбил еще в начале лета и она с тяжелым ранением была отправлена в госпиталь на Урал.
   Осенью 43-го возвратилась Марго в только что освобожденный от фашистов родной Харьков, будучи списанной из армии "вчистую". И новую жизнь ей пришлось начинать с того, что помогала своей маме перепечатывать документы на старой пишущей машинке. Хотя порой ей приходилось и относить кое-какие свои вещи на толкучку продавать, поскольку тех доходов - маминой зарплаты и ее мизерной пенсии по инвалидности - им не хватало на жизнь. Прибытие в соседний военный городок запасного полка было для Марго как дар божий. Начальник штаба полка, пожилой седоволосый майор, с первого взгляда проникся к ней симпатией, как к дочери, а когда увидел ее военный билет и орденскую книжку, сразу же велел ей писать заявление о приеме на работу.
   Иван Григорьевич, занятый хлопотами по устройству полка, познакомился с Марго лишь недели через две, когда она уже пообвыклась на новом месте работы, а к нему пришла встать на партийный учет. Они поговорили, как два фронтовика, которых схожая судьба привела в запасной полк, и расстались уже добрыми друзьями. А вскоре Иван Григорьевич сам стал искать какой-нибудь повод зайти лишний раз в штаб полка - отпечатать доклад на партсобрание или сделать на машинке карточки учета. И постепенно оба они стали испытывать потребность увидеть друг друга. Правда, приезд семьи, со всеми вызванными этим хлопотами, на некоторое время отдалил их, хотя нечаянных встреч избежать все же было нельзя.
   И на душе у Ивана порой скребли кошки: он уже клял себя, что снова поспешил с женитьбой ...
   А Рая старалась гнать прочь от себя всяческие подозрения, тем более, что и к ней самой нередко проявляли внимание полковые офицеры, приходившие в медпункт и по надобности, и без оной. Молодая симпатичная "докторица" благосклонно относилась к оказываемым знакам внимания, иногда даже делая вид, что отвечает на них. Но все это было, по ее пониманию, игрой, легким флиртом, и ничем более. Так же она воспринимала и дошедшие до нее слухи о Марго и ее Иване. До тех пор, пока не увидела их случайно вместе. У нее и в мыслях не было следить, но как-то летом, уже под вечер, разыскивая снова пропавшего Ерку, она увидела стоявших под стеной штаба своего мужа и машинистку, о которой ей нашептывали все чаще медсестры. О чем Иван там с ней разговаривал - ей слышно не было, но букетик полевых цветов в руках у девушки стал для Раи как взрыв бомбы.
   Говорить о том, что в тот вечер Ивана Курило дома ждал скандал - значит ничего не сказать! Его встретила могучая "артподготовка" в виде полетевших из кухни кружек, крышек и других подобных небьющихся предметов, видимо, подготовленных женой заблаговременно. А затем она сама перешла в атаку, поливая мужа и его "немецкую овчарку" очередями слов, не всегда благозвучных для детских ушей. Правда, до рукопашной схватки у них дело не дошло: пришедший в себя Иван Григорьевич резко осадил разбушевавшуюся супругу своим обычным:
   - Рая, прекрати! - и все тем же строгим тоном добавил. - Посмотри, ты ребенка совсем запугала.
   Ерка и вправду в тот вечер, еще и до прихода отца, почти не высовывал носа из своего уголка за раскладушкой, на которой он обычно спал. Мать действительно напугала мальчишку, еще когда тащила его за руку, как куль, в яростном состоянии возвращаясь с работы домой. А потом еще и дома на него наорала, когда он не захотел есть поджаренные на постном масле ломти хлеба с чаем. Так что даже когда в дверь постучал мальчик из квартиры напротив, частенько приносивший им какой-либо гостинец, Ерка не стал кричать, как обычно: "Да-да, Леня! Тяни-тяни, Леня!", а сам тихонько подошел к двери и молча открыл ее, впуская всегда желанного маленького гостя.
  

* * *

   Объяснение супругов состоялось позднее, когда умаявшийся за день Ерка уже крепко спал в передней комнате, а они закрылись в спальне. Рае было очень стыдно за свое безобразное поведение, но признаться в этом он не смогла бы даже себе самой. Так что разговор продолжался все в том же ключе обвинений и оправданий, правда, в более дипломатичных выражениях. Иван никак не хотел признавать справедливости раиных претензий - ведь, действительно, ничего серьезного у них с Марго и не было, но его аргументы отвергались, что называется, с порога.
   - В общем, Ваня, мы с сыном собирались к осени возвратиться в Скадовск, так что нового я тебе ничего не скажу. Завтра я подаю заявление на увольнение и уже через месяц мы уезжаем. Тебе мы здесь только помеха, тем более, что еще идет война и тебя могут снова отправить на фронт. А мы к себе домой вернемся и будем налаживать мирную жизнь.
   - Ну что ж, - после длительного раздумья ответил Иван Григорьевич, - наверное, ты, Рая, права. Возвращайтесь в Скадовск, обживайтесь, а я вернусь к вам, как только закончится война.
   Верил ли он в то, что говорил, он и сам тогда не мог понять. Ему хотелось бы вернуться в родной дом, к семье, после страшной войны - победителем. Но тут же возникали перед глазами сцены недавнего "сражения" на кухне, вспоминались подобные сцены довоенных времен. И он начинал сомневаться в искренности своего заверения.
   Обещаный Раей месяц тянулся бесконечно долго и семейные сцены возникали еще не раз, хотя крышки больше не летали. После увольнения из медсанчасти полка Рая несколько дней занималась наведением порядка в квартире, стиркой и глаженьем белья. Каждый день у них был теперь обед из трех блюд и внешне все выглядело чуть ли не идиллически. Тему отъезда никто больше не затрагивал, хотя она висела буквально в воздухе. Иван ждал, когда жена попросит его взять ей билет до Херсона, а Рая все еще надеялась, что муж все таки станет уговаривать ее не уезжать из Харькова. Затем начмед полка стал убеждать Ивана Григорьевича, чтобы его жена возвратилась на работу в медпункт. И почти на год вопрос возвращения в Скадовск стал в их доме запретным.
   В мае 1945-го вся страна радостно встретила Победу над фашизмом, и Вооруженные силы стали стремительно сокращаться. Но запасные полки, составлявшие основу территориальных военных округов, продолжали выполнять свои функции подготовки резервов. Тем более, что предстояла еще, как всем было понятно, война на Дальнем Востоке, против японских милитаристов. Рая попыталась как-то выяснить у мужа, когда они смогут возвратиться на родину, на что он ответил: "А чем тебе здесь плохо?"
   И вопрос снова был снят с обсуждения. Но решение, как часто бывает, подсказал случай.
   Как-то днем, после ночного дежурства, Рая, оставив Ерку у соседей, пошла за хлебом в магазин на Свердлова. Но там свежего еще не подвезли и она села в трамвай, чтобы проехать до полка, где тоже не так давно открыли хлебный магазин. И вот, не доезжая одну остановку, она увидела в окно своего Ивана вместе с той, по ее определению, "овчаркой". Он нес в обеих руках хозяйственные сумки, видимо, с ее продуктами, а она, оживленно жестикулируя, что-то ему рассказывала.
   Не выходя из вагона, Рая доехала до кольца, а затем - обратно, до самого вокзала. И только лишь оказавшись на привокзальной площади, она поняла, что ей нужно делать. Пройдя в кассовый зал, Рая взяла билет до Херсона на следующий день. Взяла бы и на сегодня, но поезд тогда ходил лишь два раза в неделю. Дома ее ждал сваренный с утра обед, который они с Еркой дружно умяли вдвоем, ничего не оставив Ивану Григорьевичу. А когда он вечером возвратился со службы, Рая не сразу, а как бы между прочим сообщила ему о завтрашнем своем отъезде с сыном. В ответ, как-то обреченно вздохнув, Иван Григорьевич вымолвил только две фразы:
   - Ты ничего нормально не можешь сделать. Ну почему нельзя было заранее мне сказать?
   Изо всех сил стараясь не сорваться снова на крик, жена его тихо, но язвительно откликнулась:
   - Зато у тебя всегда все получается нормально: еще одну из дома не выпроводил, а уже другой продукты носишь. - И, желая побольнее уколоть мужа, добавила. - Джентельмен закаканый.
   Иван сразу понял, о чем идет речь и решил не продолжать ставший уже бесполезным разговор ...
  
  

Глава десятая

ДОМА И ХИЖИНЫ

  
   Летом 1945-го Скадовск скорее походил на большое село, чем на маленький город. Те несколько выдающихся зданий, построенных еще до революции его основателем Сергеем Скадовским, разрушены были фашистской авиацией и остались лишь одноэтажные, зачастую глинобитные, строения. Рядом с центральной аллеей, ведущей к морю, еще долгие годы стояли руины городского кинотеатра, прозванные мальчишками "развалкой", бегая по стенам которой они состязались в отваге. Столь же плачевный вид имело и двухэтажное управление порта, а от здания горсовета прямо на набережной остались, после обстрела с моря, лишь горы обломков. Не было тогда в городе ни одной улицы с твердым покрытием, да и тротуары остались лишь на одной стороне центральной - Советской, по оси которой высилась изрядно запущенная старая тополевая аллея.
   Раиса Борисовна, как все уважительно называли теперь молодого терапевта, поселилась с сыном Еркой на той же улице Советской, но в дальней ее части, продолжавшейся за стадионом. Длинный тот глинобитный барак на пять так называемых квартир располагался почти сразу за забором обширного двора электростанции, более известного как "Дом Сливы". Сам старый Слива, один из первых поселенцев Скадовска, который построил также и первую в городе гостиницу вблизи набережной, где впоследствии располагался райисполком, к тому времени уже скончался. Но всю свою недвижимость он в двадцатых годах еще добровольно передал городским властям, за что получил разрешение проживать со всей своей семьей в одном из собственных домов. А в другом - угловом здании - им же была со временем обустроена городская электростанция, которой он сам потом и заведовал.
   В довоенные и послевоенные годы механиком на ней работал его сын, с женой которого Лизой вскоре по приезду в Скадовск Раиса Борисовна очень подружилась. А Ерка нередко гулял на их подворье, будучи оставлен под присмотром кого-либо из семейства Слив. Иногда у них он и обедал, лишь к темноте приходя к своему дому, где и дожидался прихода с работы мамы. Вообще для его матери, почти сразу же целиком погрузившейся в больничные дела, Ерка стал главной проблемой. Мало того, что он хотел есть, его еще нужно было и одевать-обувать, а главное - где-нибудь и с кем-нибудь оставлять каждый день, а в случае командировок - то и на ночь.
   Родственников в Скадовске у нее не осталось - сестру с мужем и сыном расстреляли фашисты, брат еще не вернулся из армии, а его семья где-то в эвакуации. Да и знакомых с довоенного времени почти не осталось, не работал еще пока и детский сад. Так что приходилось таскать сына с собой на работу, либо оставлять у Сливы или Грець - соседей с другой стороны - в хорошую погоду, а в плохую просто запирать одного дома. Последнее было для Ерки самым худшим наказанием и он, как мог, отстаивал свою свободу - орал, что было мочи, а если и это не помогало, пытался сам выбраться из заточения.
   Однажды ему удалось открыть хлипкую дверь, за что и получил вечером изрядную порку ремнем. Но хуже того оказалась для него отправка на целую неделю в село Чалбасы, к старым знакомым Раисы Борисовны - еще по ее фельдшерским временам. Там Ерка убегал с утра в кучугуры, как именовались подступавшие к селу песчаные барханы, и скрывался до тех пор, пока его не находили там хозяйкины старшие дети. Так что и от этого варианта его мать вскоре вынуждена была отказаться, а Ерка чередовал вновь "квартирование" у маминых знакомых на окраинах Скадовска.
   Выход из этого положения был найден, когда в город по делам приехала мамина сестра Муся, уже обустроившаяся в своем доме в Ленинском. Мама с ней поехать не могла из-за работы, а вот Ерка не стал, на удивление, вредничать и охотно отправился в село с тетей Мусей, сам собрав свои нехитрые детские пожитки. И до самого конца года он почти безвылазно жил и воспитывался там, в сыпучих песках, вместе со своим двоюродным братом Сержиком.
  
   Сама же Победа запомнилась малышу жарким летним днем, когда они с Сержиком, как обычно, ковырялись в песке посреди тихой и безлюдной улицы. И вдруг все переменилось, когда проходивший мимо старик сказал мальчишкам: "Там батько з вийны йде, бижить зустричайте". Наперегонки мчались они по песку, не обращая внимания на впивавшиеся в босые ноги "кирцы". Понимал ли тогда Ерка, что встречают они не его отца, а Сержикова? Вряд ли. И, завидев вдали нагруженного поклажей военного, он рывком обогнал старшего брата и с раскинутыми руками первым подбежал к дяде Феде.
   А тот издали уже высмотрел рыжеволосого своего сына и, поставив на песок рюкзак с чемоданом, ловил в объятия именно его, не замечая остановившегося рядом белобрысого мальчугана. И только тетя Муся, прибежавшая вслед за мальчишками, расцеловавшись с возвратившимся с войны мужем, обратила внимание на стоявшего понуро Ерку, в глазах которого закипали слезы. Подхватив племянника на руки, она сказала ему: "Ерочка, поцелуй дядю Федю". И он тут же прильнул к груди пусть не своего, но все же такого долгожданного "папы с фронта".
   А родной его папа еще полтора года после победы продолжал служить в ставшей ему близкой части в Харькове. Идти на повышение он не пожелал, собираясь уволиться, как только дойдет очередь до запасных полков, но звание "капитан" ему все же было присвоено. С семьей, ожидавшей его в далеком Скадовске, Иван Григорьевич время от времени обменивался письмами да раз в два-три месяца посылал им денежные переводы. Вначале он все еще продолжал заверять Раю, что возвратится к ним, как только демобилизуется, но понемногу затих и на настойчивые письма жены вообще перестал отвечать.
   О том, что он уже привел в свой дом другую женщину, Раиса Борисовна узнала из письма своей харьковской подруги, которая водила знакомство с их соседями по квартире. Новость эта была для нее вполне прогнозируемой, но все же обманутая жена пришла в ярость, вылившуюся в письме на имя командира полка. С ответом тот долго не тянул и сообщил, что капитан Курило в ближайшем будущем подлежит увольнению в запас и посему принять к нему какие-либо меры, кроме товарищеской беседы, он не сможет. А вскоре пришло письмо и от него самого - "подлеца и изменника", в котором Иван просил прощения у жены и предлагал мирно разойтись, обещая ей материально помогать в воспитании сына.
  

* * *

   Весной 1946 года в Скадовске открылся наконец-то детский сад и Ерка тут же получил в нем "прописку". Вначале все ему в садике не нравилось и он порывался сбежать домой, но вскоре привык и стал заводилой в своей новой компании. Беззаботное жаркое лето пролетело очень быстро, а вместе с осенними дождями пришла на Украину новая беда - голод, вызванный засухой и неурожаем. Детский сад закрылся и снова возникла у Раисы Борисовны проблема: куда девать сына. Сестра ее к тому времени уже перебралась поближе к райцентру - в Ново-Николаевку, где устроился механиком в МТС ее муж. Жить они стали в принадлежавшем МТС большом доме, который еще нужно было приводить в порядок, так что снова навязывать им Ерку было неудобно.
   Но неожиданный вызов в Херсон, в облздравотдел вынудил Раису Борисовну все же обратиться за помощью к сестре. Поскольку врачей-терапевтов было в больнице, кроме нее, еще двое - опытнейшие Всеволод Яковлевич Карташевский и Юлия Дмитриевна Курбатова, а дермато-венеролога ни одного, ей предлагалось пройти курсы специализации в...Харьковском медицинском институте. Помимо того, что она таким образом - после четырех месяцев обучения - стала бы первым и единственным специалистом на весь район, ей виделась еще возможность примирения с мужем, которому она в разводе категорически отказала. Вот так и отправился Ерка на всю долгую зиму снова в село к тете Мусе, где, к тому же, и голод не был так ощутим, как в городе.
   Хозяйства в Ново-Николаевке у тети Муси с дядей Федей еще не было почти никакого - лишь привезенные с собой из Ленинского с десяток кур да полугодовалый поросенок Васька. Но на большее количество живности все равно не было бы корма, поскольку сами хозяева и дети - Сержик с Еркой - ели в основном мамалыгу да кабаковую кашу. Для приготовления мамалыги вначале нужно было из початков кукурузы вылущить зерна, чем занимались обычно ребята. А потом на круподерке дядя Федя молол их на крупу и уже из нее тетя Муся готовила крутую кашу без масла, которую выкладывали из казана на доску и ели, ножом отрезая большие куски.
   Научили селян этому за время оккупации румынские солдаты, которых называли не иначе, как "мамалыжниками", а мальчишки еще и поддразнивали стишками: "Романия маре, мамалыга наре". Что в переводе значит: "Румыния великая, а мамалыги нет". Но вот настало время, когда и в нашей благодатной Украине не у всех в доме была даже мамалыга. А те, у кого она была - все же от голода не пухли. Хотя для приправы ее не всегда находился кусочек сала, да и соль тогда была в большом дефиците. А вот каша кабаковая и вовсе считалась деликатесом: она готовилась в основном для детей, особенно - если было молоко к ней.
   Ранней весной возвратилась с курсов из Харькова еркина мать и, чувствуя угрызения совести, первым делом приехала за сыном в Ново-Николаевку, привезя всем городские подарки. И с тех пор Ерка прочно закрепился в Скадовске, пойдя снова в садик, а через полтора года - и в школу. А к тете Мусе его "забрасывали" уже лишь в период летних каникул. Хотя врачебных командировок у Раисы Борисовны после специализации не стало меньше, скорее - наоборот, но на пару дней или даже неделю пристраивала она сына обычно у кого-нибудь из сотрудников поликлиники, в которой стала теперь работать, поскольку ему нужно было ходить в школу. Иногда он ночевал у медсестры Любы Будович, жившей возле порта, но чаще его пристанищем был домик санитарки Гали Черноморец на окраине города, откуда ближе было и в школу ему ходить.
  
   В Скадовске в ту пору было три школы, из которых одна давно стала десятилеткой, а две другие оставались семилетками. Но третья школа, с русским языком обучения, вскоре после войны начала переход к десятилетнему обучению и свой первый выпуск сделала в 1954 году. Старшие классы занимались в новом корпусе, недалеко от погранкомендатуры, а младшие продолжали учиться в старом здании за маслозаводом. Если летом это давало им какие-то преимущества - и улица тихая, и от начальства подальше, то в осеннюю и весеннюю распутицу возникали немалые проблемы. Грязь в те времена была почти непролазная на большинстве улиц городка, но особенно кошмарным был Каржинский грейдер, который даже в сапогах не всегда удавалось перейти. Не раз Ерке, как и другим ребятишкам, доводилось руками вытаскивать застрявший в грязи кирзовый сапог, а потом возле колонки отмывать не только обувь, но и собственные конечности.
   Жили Раиса Борисовна и ее сын в том глинобитном бараке более пяти лет, пока ей удалось - не получить, нет! - буквально вырвать однокомнатную квартиру в старом, еще со времен пана Скадовского, каменном доме. За нее они бились вдвоем с Герой, который к тому времени подрос и перешел в третий класс. В двухквартирном доме, числившимся за военкоматом, большую половину занимала семья самого военкома, а в меньшей жила его секретарша с сыном Вовкой, ровесником и товарищем Ерки. Когда же она собралась уезжать из Скадовска, то посоветовала Раисе Борисовне, с которой они были дружны, самовольно, без ордера, занять ее квартиру. При этом райвоенком, заслуженный фронтовик полковник Черкасов, дал понять, что он не будет возражать против подобного вселения, хотя и сам, без местного совета, выдать ордер на квартиру ей не имеет права.
   А мать Ерки пообивала все пороги местной власти, тщетно добиваясь восстановления своих законных прав на довоенную квартиру. И хотя почти все начальники выражали сочувствие, вернуть ей с сыном их довоенное жилье не находили возможным, поскольку ордер в 1939 году выписан был на Ивана Григорьевича, а он после войны в Скадовск не возвратился. Выдать же ей взамен новую квартиру было практически невозможно, поскольку жилье в городке тогда практически не строилось. Вот и старались все начальники отделаться стандартной резолюцией на имя главного врача: "Предлагаю решить вопрос за счет больничного фонда".
   Так вот и жили Ерка с мамой в том сыром саманном бараке, перепробовав в нем чуть не все так называемые квартиры. Их и обворовывали, что для того времени не было редкостью, и потолки у них от снега проваливались, а про холодные глиняные полы и говорить нечего. Окончательно утратив веру в начальство и хоть какую-то справедливость в их захолустном Скадовске, Раиса Борисовна решилась идти единственным оставшимся путем - самозахват освободившейся жилплощади.
  

* * *

   И вот теперь новая квартира - с большими окнами, под настоящей черепичной крышей и с сухими деревянными полами - казалась им просто раем. Тем более, что дом их стоял всего в сотне шагов от моря.
   А отстаивать законные свои права на нормальное жилье они были готовы до конца. Правда, все лето им довелось жить как в осаде и вместо двери пользоваться окном - на дверь они повесили внушительный замок и никто, даже участковый милиционер, которого несколько раз приводили новые претенденты на эту квартиру, не посмел его сбить.
   Постепенно скандал поутих, чиновнику из райисполкома, которому и ордер уже успели выдать, сумели подобрать другое жилье, а военком дал свое официальное разрешение на проживание в квартире такого нужного району врача. Правда, еще добрых два года продолжалась та волокита с выдачей ордера, пока не поменялись городские и районные начальники. Да и райвоенкомом был другой человек, с женой которого Раиса Борисовна и как врач, и просто по-соседски подружилась, а Ерка постоянно гулял в общем дворе с их сыновьями - погодками Толяном и Юркой.
  
   Начало весны 1953 года Ерке запомнилось на всю жизнь. Ранним утром 6 марта его разбудило радио - висевшая в кухне у двери черная картонная "тарелка", которая обычно приглушенно сообщала о новостях страны, республики или области. Но в тот раз динамик громовым голосом диктора сообщил о внезапной кончине "великого вождя народов" товарища Сталина. Регулятор, видимо, повернула мама, чтобы лучше слышать самой, и она же стала тормошить Ерку:
   - Горе какое, сыночек, - сквозь слезы говорила она, - Сталин умер. Как же теперь жить?..
   А потом был траурный митинг, на котором директор школы Алексей Григорьевич Пенза едва мог говорить, заливаясь слезами. Ученики тоже были огорчены - ведь все их такое "счастливое детство" было буквально освящено именем "лучшего друга детей". Но детское горе легковесно и уже вскоре они снова носились по школьному двору. А если что и беспокоило пятиклассников всерьез, то - оставит ли их снова после уроков Андрей Ерофеевич.
   Грубый и малокультурный учитель математики по фамилии Плеснявцев никак не мог наладить контакт с вольнолюбивым пятым классом. Он им чуть не всем подряд ставил в журнал двойки, а они на каждом уроке строили ему в ответ всякие козни. То кто-то на "камчатке" начинал тихо мяукать, а то Андрюшка Знахаренко залезал вдруг под парту и начинал периодически постукивать ею об пол, пока Андрей Ерофеич не доходил до белого каления. А обнаружив проказника, вытаскивал его "за шкирку" наверх и с яростью принимался тыкать носом в парту, приговаривая:
   - Ты чаво это мине - тук-тук? А? Чаво это - тук-тук?
   Класс заливался хохотом над его "кацапским" выговором, а Ерофеич еще больше ярился.
   - Вы чаво реготаете? Вот ужо я вам задам!..
   И задавал - оставляя их на целых два часа после уроков. Отощавшим без обеда озорникам было вовсе не до алгебры и они только придумывали, как бы где "шамовки" раздобыть. Перемен "педагог" тот не делал, и тогда кто-либо из мальчишек отпрашивался у него "в уборную", а сам бежал на маслозавод, где можно было за шесть копеек купить творожку в бумажном стаканчике. Деньги собирали по рядам - у кого сколько было, а принесенную тайно "добычу" делили на весь класс. Со временем к этой "акции" стали приобщаться и девчонки, у которых обычно пятаков было побольше. А Ерофеич в конце концов вынужден был сдаться: не сумев покорить тот знаменитый пятый класс, он на следующий год перешел работать в вечернюю школу.
  
   Как ни далек был Скадовск от столицы, но эхо так называемого "дела врачей" вскоре докатилось и до этой южной глубинки. Опубликованное в "Правде" письмо Лидии Тимашук с обвинением в адрес коллег по кремлевской больнице, якобы умышленно неправильно лечивших своих высокопоставленных пациентов, получило широчайший резонанс. Новая волна арестов и разоблачений, зародившаяся еще после смерти Жданова в 1948 году, обрела уже более крупные масштабы. В широкий бредень попадали не только несогласные с линией Сталина, но даже те, кто просто не спешил встать в ряды "согласных".
   По многим партийным и советским кадрам нанесло удар "ленинградское дело", такой же разгром готовился и в московской партийной организации, которую тогда возглавлял Хрущев. "Суды чести" над инакомыслящими, "дело врачей", многочисленные "дела" молодежных групп, травля ученых и писателей под флагом борьбы с космополитизмом... В ход снова была пущена приостановленная перед войной машина страха, преследования, расправы, у руля которой стоял все тот же Лаврентий Павлович Берия, сумевший теперь объединить в одних руках управление МГБ и МВД.
   Однажды, уже в конце зимы, придя домой после очередного противоборства с твердолобым и упрямым математиком, Герман не обнаружил на подоконнике в коридоре обычного своего обеда и пришлось парнишке довольствоваться куском хлеба с простоквашей. Злой и голодный сел он за уроки, которые никак не лезли ему в голову, тем более, что за окном давно слышны были голоса трех соседских мальчишек - Витьки, Вовки и Вильки, игравших в "квач". И он, прихватив с собой еще один шмат хлеба, убежал на улицу.
   Каково же было Еркино удивление, когда и вечером он не застал маму дома. Возникшая тревога заставила мальчишку сбегать в поликлинику, чтобы выяснить, куда подевалась Раиса Борисовна. Прием больных давно закончился и в помещении были только санитарки, занимавшиеся уборкой. На все его настойчивые вопросы они отмалчивались и даже отворачивались в сторону. А Ерка настырно продолжал добиваться ответа от хорошо знакомой ему тети Гали, но и та лишь невразумительно отговаривалась:
   - Йды додому, Ерчику, йды. Вона скоро прыйде.
   Но пришла мама лишь на следующее утро, когда изголодавшийся Ерка уже на керосинке варил себе картошку. День был воскресный и в школу он не торопился, но и узнать о своей матери было не у кого. Ее быстрые шаги он услышал еще на улице, затем загремела железная калитка. Ерка вначале было дернулся, но не стал выбегать навстречу маме, а обиженно продолжал готовить себе немудреный завтрак.
   - Ерочка, сыночек, - с порога запричитала мать, пытаясь обнять его, - как ты тут один?
   - Да уж лучше некуда, - сердито буркнул Ерка, уворачиваясь от ее объятий.
   - Ты пойми, сыночек, ну не могла я раньше прийти, не отпускали меня. - И заплакала горестно.
   Более вразумительного объяснения Ерка так и не дождался от матери, и лишь со временем понял кое-что из услышанных разговоров взрослых: маму вызывали на допрос в райотдел МГБ. А говорить об этой всесильной организации вслух в ту пору не было принято. Так и не узнал он, в чем же обвиняли его маму и не будет ли она снова арестована.
   Лишь смерть Сталина положила конец массовым репрессиям против граждан страны Советов, а вскоре и само МГБ было упразднено. Во всех газетах тогда клеймили позором его руководителей Берию, Абакумова, Леонова и других, названных врагами народа. А мальчишки на улицах множества городов и сел страны на все лады залихватски распевали кем-то сочиненные куплеты:
   Как товарищ Берия
   Вышел из доверия -
   Не хотел сидеть в Кремле,
   Полежишь теперь в земле!
  

* * *

   "Дело врачей" начиналось еще в 1952 году, после того, как во время очередного визита к Сталину профессор В.Н. Виноградов обнаружил у него заметное ухудшение здоровья и рискнул порекомендовать вождю "максимально воздерживаться от активной деятельности". Иосиф Виссарионович пришел тогда в бешенство и запретил впредь допускать к нему Виноградова. А уже вскоре профессор был арестован, и недовольство Сталина врачами стали активно прорабатывать в МГБ, где один из следователей - Рюмин решил сделать на этом карьеру. События стали стремительно развиваться, поскольку "органы", чувствуя желание Сталина, уже начали готовить громкое дело о широком "медицинском заговоре" - откровенно антисемитского характера.
   Особенно старался Берия, который почувствовал изменение в отношении к нему вождя, видимо, заподозрившего в нелояльности своего "заплечных дел мастера". И Лаврентий Павлович стал время от времени лично информировать Сталина о ходе следствия и новых показаниях обвиняемых.
   - Рюмин неопровержимо доказал, что "вся эта братия" - Вовси, Коган, Гринштейн, Этингер, Егоров, Фельдман, Василенко, Шерешевский и другие, - докладывал Берия, - давно уже потихоньку сокращают жизнь нашему высшему руководящему составу. Жданов, Димитров, Щербаков - список всех жертв мы сейчас уточняем - дело рук этой банды. Электрокардиограмму Жданова, например, просто подменили. Скрыли имевшийся у него инфаркт, позволили работать и очень быстро довели до ручки... А самое главное, товарищ Сталин, в этом деле то, что почти каждый из них является агентурой еврейской буржуазно-националистической организации "Джойнт". Нити заговора тянутся глубоко: к партийным, военным работникам. Большинство обвиняемых уже признались...
   На своей последней встрече 28 февраля 1953 года с ближайшими соратниками - Маленковым, Хрущевым и Булганиным - Сталин внимательно выслушал доклад Берии и поинтересовался:
   - А как ведет себя Виноградов?
   - Этот профессор кроме своей неблагонадежности имеет еще и слишком длинный язык. У себя в клинике он стал делиться с одним из врачей, что, дескать, у товарища Сталина за последнее время было несколько опасных гипертонических приступов...
   - Ладно, - грубо оборвал Лаврентия Сталин. - Что вы думаете делать дальше? Врачи сознались? Игнатьеву так прямо и скажите: если он не добьется полного признания врачей, мы его самого укоротим, ровно на величину головы...
   - Сознаются, товарищ Сталин, - заверил Берия. - С помощью врача Тимашук, других патриотов мы завершаем уже расследование и будем просить Вас разрешить провести публичный процесс.
   - Готовьте, - коротко бросил Сталин и сразу же перешел к обсуждению других вопросов.
   Процесс наверняка бы состоялся, и были бы немалые жертвы. И еще неизвестно, как далеко бы зашло это новое кровавое дело сталинского режима. Ведь ненасытные щупальца МГБ нашли "виновных" даже в такой "глубинке" необъятной державы, как Скадовск! И лишь неожиданная смерть тирана не дала новой трагедии развернуть до конца свой, уже подготовленный его "опричниками" сценарий.
  
   При жизни Сталин всячески раздувал между своими соратниками антагонистические отношения, а после его кончины многие из них всплыли на поверхность. Хрущев больше всего опасался Лаврентия Берия, державшего под своим контролем сразу два силовых ведомства - МВД и МГБ. Своим союзником Никита Сергеевич сделал Булганина, а их главной целью было не допустить к власти Берия. Необходимо было также привлечь на свою сторону Маленкова. Но, как выяснилось, Берия и Маленков еще раньше договорились о разделе власти.
   Сразу после смерти "вождя народов" Берия поехал на Лубянку, чтобы восстановить там свое влияние, ослабленное тем, что вместо его ставленника Абакумова в МГБ недавно был назначен Игнатьев. А Маленков просто отказался разговаривать с Хрущевым по вопросам власти, ответив ему: "Соберутся все, тогда и поговорим". Вместо Пленума ЦК, избранного при Сталине на ХІХ съезде партии, было проведено совещание с участием около двадцати человек - членов Политбюро, а также верхушки Совета министров и Президиума Верховного совета.
   Там кулуарно и без споров был создан новый, значительно сокращенный состав Президиума ЦК. В него вошли десять человек: Маленков, Берия, Молотов, Ворошилов, Хрущев, Микоян, Булганин, Каганович, Сабуров и Первухин. По предложению Берия Совет министров СССР возглавил Маленков. МВД и МГБ были объединены в одно министерство, главой которого Маленков предложил избрать Берия. Хрущев счел за лучшее промолчать. Он предложил, однако, назначить Булганина военным министром, а также вернуть в Москву маршала Жукова, назначив его первым заместителем Булганина. Эти назначения имели большое значение в дальнейшем развитии событий.
   Что же касается самого Хрущева, то было принято решение, чтобы он сосредоточился на работе секретаря ЦК, в связи с чем его освободили от обязанностей секретаря Московского обкома и горкома партии. При Сталине наиболее влиятельным считался пост Председателя Совета министров, а пост главы партии упоминался все реже, что свидетельствовало об ослаблении влияния партийного аппарата. В этих условиях Хрущев ясно видел свою задачу - вернуть КПСС и ее Центральному комитету ведущую роль в системе органов власти. И первым шагом в решении этой задачи должно было стать устранение - любым способом! - Лаврентия Берия, который возглавил мощную военно-полицейскую организацию, имевшую свои отделения в каждом районе и своих осведомителей во всех учреждениях страны.
   Ему лично подчинялась охрана Кремля, всех высших органов власти, высших руководителей Советского Союза. В подчинении Берия было более десятка дивизий войск МВД и многочисленные части Пограничных войск. Этот кровожадный кавказец давно и неудержимо стремился к власти, но не мог он захватить ее немедленно. А теперь ему необходимо было произвести важные перемещения в аппарате министерства, освободив из заключения своего первого подручного Абакумова и убрав из структуры МВД таких людей, как Рюмин, сфабриковавший "дело врачей", направленное против самого Берия.
  

* * *

   По требованию Маленкова и Хрущева следователь Рюмин был арестован, и 4 апреля 1953 года центральные газеты сообщили, что арест большой группы выдающихся врачей был произведен бывшим МГБ неправильно и без каких-либо законных оснований. Сообщалось также, что все врачи освобождены и реабилитированы, а виновные в их аресте лица привлечены к ответственности. В передовицах "Правды" говорилось о реабилитации "выдающегося советского артиста Михоэлса" и о попытках "провокаторов из бывшего МГБ разжечь в СССР национальную рознь, подорвать спаянное интернационализмом единство советского народа". Так была прекращена антисемитская кампания в Советском Союзе.
   Почти сразу после смерти Сталина произошла большая амнистия заключенным по самым разным уголовным статьям. По личному распоряжению Берия освободили многих опасных преступников, что вызвало значительный рост преступности в стране и позволило расширить полномочия МВД. Проведены были и первые реабилитации: вернулась домой Жемчужина - жена В.М. Молотова, освобожден режиссер Каплер. А Жуков добился освобождения арестованных уже после войны маршалов авиации Новикова, Ворожейкина и Худякова, адмиралов Алфузова и Степанова. Для увеличения своей популярности новое руководство провело с 1 апреля новое и самое крупное за послевоенный период снижение цен на многие продукты питания и почти на все потребительские товары.
   У Хрущева не было никаких сомнений, что Берия готовит заговор с целью захвата власти в стране и что в этой подготовке участвуют его заместители и ряд командиров частей МВД. Но и сам Берия был настороже, внимательно отслеживая все действия своих "товарищей по партии". Когда в середине мая в Берлине начались беспорядки среди рабочих, разбираться в их причинах и наводить порядок туда был отправлен Берия. Но о том, что в Москве в неурочное время собрался Президиум ЦК, ему стало известно от друзей. И он немедленно возвратился, несмотря на заверения, что его миссия в Германии важнее и присутствие на заседании не обязательно.
   Хрущев к тому времени заручился поддержкой не только Булганина и Жукова, но и Маленкова. А занимавший должность председателя Верховного Совета СССР Ворошилов согласился дать предписание на арест Берии. И только Микоян продолжал рассуждать, что Берия не безнадежный человек и якобы с ним можно работать в условиях коллективного руководства. Это вызвало у коллег некоторую тревогу, но отступать заговорщикам было поздно.
  
   Перед заседанием, которое проходило 26 июня в кабинете Маленкова, они обменялись новостями. А в смежной комнате находилась группа военных во главе с маршалом Жуковым, которые должны были провести свою операцию по сигналу звонка, тайно проведенного туда из кабинета главы правительства. Первое слово Маленков предоставил Хрущеву, который и предложил обсудить вопрос о товарище Берия. Но Лаврентий сразу же парировал с усмешкой:
  -- Ты что, Никита? Что это ты мелешь?
  -- Вот ты и послушай, - ответил Хрущев, - я об этом как раз и хочу рассказать.
   Начал он с судьбы Григория Каминского, который пропал после своего заявления в 1938 году о том, что Берия еще с гражданской войны являлся агентом английской и мусаватистской разведок. Затем Хрущев обвинил Берия в том, что после смерти Сталина тот произвел без ведома ЦК КПСС крупные перемещения в МВД, выдвигая везде на ответственные посты грузин, чем поощрял национальную рознь. Он заявил, что Берия не коммунист, а карьерист, которому не место в партии, и предложил немедленно освободить его от всех занимаемых им постов. Члены президиума, кроме Микояна, поддержали Хрущева и Маленков нажал на кнопку. В кабинет вошли десять военных во главе с Жуковым, а Маленков сказал:
  -- Предлагаю вам, как председатель Совета министров СССР, задержать Берия.
   Военные обнажили оружие, а Берия рванулся к своему портфелю, лежавшему на подоконнике. Хрущев перехватил его руку, думая, что в портфеле пистолет. Но оказалось, что это был просто рефлекс. Арестованного поместили в комнате вблизи кабинета Маленкова, опасаясь, что в другом месте соратники Берия предпримут попытку освободить его. По приказу Жукова в Москву были введены Кантемировская и Таманская дивизии, танки которых расположились в центре столицы с расчехленными орудиями. Берия затем был вывезен из Кремля в машине командующего Московским районом ПВО Москаленко, который и разместил узника в бомбоубежище своего командного пункта.
  
   Дальше должно было начаться следствие, но в ЦК мало кто доверял аппарату Генпрокуратуры и Верховного суда, которые формировались не без участия самого Берия. Хрущев предложил назначить Генеральным прокурором Руденко, которого он знал еще по Украине, и поручить ему вести следствие. На охрану Кремля был поставлен батальон морских пограничников, новая охрана появилась и у всех членов Президиума ЦК. Здания МВД были блокированы войсками, а среди его руководства проведены аресты. Под стражу взяли Абакумова, Деканозова, Кабулова, Меркулова, Мамулова, Судоплатова, Эйтингена и ряд других соратников Берия. Кампания проводилась так эффективно, что москвичи ничего не заметили. Арестованы были многие начальники МВД в республиках, областях, крупных городах.
   Кем же в действительности был Лаврентий Берия, прозванный палачом советского народа? Родом он был из небольшого села под Сухуми, столицы Абхазии, хотя происходил из мингрельского семейства Какуберия (это он уже в советское время укоротил свою фамилию - слишком неблагозвучна для русского уха она была!). Еще с детства он отличался недюжинными и разносторонними способностями. Он очень любил музыку и сам хорошо пел, активно занимался спортом, а работая уже в Москве, проявил и талант архитектора - два полукруглых здания на площади Гагарина сооружены по его проекту. Но говорят, что власть развращает человека! Именно это и произошло с Лаврентием, всегда стремившимся к вершинам государственной власти. Берия - чудовищное порождение тоталитарного советского режима, созданного его земляком Сталиным на огромных просторах бывшей Российской империи.
   В нем удивительным образом уживались совершенно несовместимые вещи. Это был жестокий и беспощадный человек - жизнь другого ничего не значила для него. Он мог уничтожать без душевных мук и сомнений десятки тысяч людей, мог, не дрогнув, расстрелять своего ближайшего товарища. Но этот же, абсолютно аморальный человек, в то же время был трезвомыслящим государственным деятелем, реально оценивающим ситуацию в стране. И он же - эстет, довольно тонко чувствующий музыку, разбирающийся в искусстве. Берия планировал провести в стране грандиозную перестройку: демократизация общества и введение различных форм собственности, отказ от лагерной экономики и отстранение ВКП(б) от власти. Но нет сомнений, что и ее он проводил бы не ради людей, не им во благо, а для спасения системы. Той, которая не признавала права человека на собственный внутренний мир, на незаемные мысли и чувства.
   Люди для Сталина, Берии, их окружения были лишь сырьем, средством достижения собственных целей. Среди множества вопросов на процессе Берия фигурировали и 228 женщин - изнасилованных или склоненных им к сожительству. Гордый кавказец попытался проявить "благородство", сразу признав свою вину в этом и попросив суд не рассматривать подробно, не вызывая свидетелей и не называя имен. Суд принял заявление и не стал детально разбирать этот вопрос. Лишь по требованию одной из жертв - Валентины, изнасилованной еще в детском возрасте, а впоследствии признанной в качестве гражданской жены Берия, родившей ему дочь и на протяжении ряда лет фактически правившей Грузией - проведено было слушание. Ее признали, как она и добивалась, жертвой репрессий, назначили пожизненную пенсию и оставили ей с дочерью квартиру Берия в центре Москвы, где они и по сей день проживают.
   В ходе следствия и судебного разбирательства были вскрыты многочисленные преступления Берия и его клана, загубивших жизни тысяч советских людей. По мнению Руденко, допрашивавшего Берия, это был "ужасный тип, человек-зверь, который ничего святого не имел. У него не было не то что коммунистического облика, но и вообще морального облика человеческого". Верховный суд вынес Берия и его ближайшим помощникам смертный приговор, который в тот же день был приведен в исполнение. Но никто даже не попытался вникнуть в причастность Берия к смерти Сталина, хотя этот факт буквально лежал на поверхности. И он сам ни разу не упомянул на суде имя вождя, остерегаясь затрагивать опасную тему. В последние годы жизни Сталин заметно охладел к своему выдвиженцу, подозревая, что тот ведет двойную игру. И тут уже пошла между двумя кавказцами борьба не на жизнь, а на смерть: кто кого...
  

* * *

   В сельскохозяйственном институте Харькова, где стал работать, уволившись из армии, Иван Григорьевич Курило, волна репрессий прокатилась значительно раньше - еще когда развернулась "война" между биологами. Вождь мичуринской науки академик Трофим Денисович Лысенко объявил ее еще в 1948 году, на августовской сессии ВАСХНИЛ, всем "вейсманистам - морганистам". Иван Григорьевич как агроном вырос под влиянием идей Мичурина и сам успешно осуществлял их на практике, пытаясь вывести новые сорта путем селекции. Но в то же время ему не чужды были и идеи первого президента академии Николая Ивановича Вавилова о генетической наследственности всего живого.
   Еще в аспирантуре довелось Ивану Курило познакомиться с объявленным теперь крамольным сочинением Т.Моргана "Структурные основы наследственности". Впрочем, убежденным сторонником генетики он тогда не стал, а почти девятилетний его отрыв от науки и вовсе поставил сорокадвухлетнего заведующего лабораторией вне враждующих сторон. А вскоре в сельхозинститут приехала комиссия из Москвы, стали что-то выискивать, и по коридорам поползли слухи о возможных арестах. Вспомнив 37-й год, Иван Григорьевич тут же решил поискать себе другую работу, подальше от возможных проверок и репрессий. Он хотел найти такую, чтобы с сельским хозяйством была связана, но и чтобы из города не нужно было снова уезжать.
   Дома у него был, по его выражению, полный ажур: ловкая и умелая Марго как-то незаметно превратила их небольшую двухкомнатную квартиру в уютное гнездышко, из которого ему уже никуда не хотелось уходить. Каждый день он спешил теперь с работы домой, где его ждала любимая женщина и приготовленные ею разные вкусности. Хотя согласия на развод от Раисы он не получил, более того, ее "выбрыки" за время учебы на курсах в Харькове убедили, что этого не случится никогда, Иван считал Марго своей женой и всюду в документах указывал в этом качестве именно ее, а не ту - законную, но уже давно нелюбимую.
   С новой работой ему опять помогла случайная встреча - все с тем же бывшим телеграфистом, потом начальником станции Снигиревка, а позднее парторгом его полка в Крыму Иваном Сергеевичем. Зайдя по институтским делам как-то в горисполком, он увидел знакомую фамилию на одной из дверей и решил было заглянуть за нее, как вдруг она сама распахнулась и высоченная фигура его старого друга буквально изогнулась над ним, чтобы избежать внезапного столкновения.
  -- Иван Григорьевич, какими судьбами! - воскликнул хозяин кабинета. И, не дожидаясь ответа, втянул своего тезку внутрь. На долгие разговоры времени у Ивана Сергеевича, заведовавшего тогда отделом транспорта, не было, но договорились встретиться в ближайший выходной у него дома.
   И в воскресенье старые друзья, под холодную водочку да сытный горячий обед, приготовленный молчаливой женой Ивана Сергеевича, наговорились всласть. Вспомнили всех друзей своих фронтовых, помянули погибших, посудачили о текущих событиях и лишь под конец вспомнил Иван Григорьевич о своих поисках нового места работы. Хозяин дома тут же предложил ему место в своем отделе, либо - в более близком по профилю продовольственном. Иван Григорьевич всегда не очень-то стремился работать во властных структурах и попросил, если есть возможность, походатайствовать за него перед директором НИИ овощеводства и картофелеводства, только еще создаваемого на базе опытной станции.
   Для начальника одного из ведущих отделов горисполкома это не было сложным делом. И где-то дня через три он позвонил старому другу в лабораторию и сообщил радостную весть. В располагавшемся почти в самом центре города, на площади Тевелева, институте оказались незанятыми - на выбор! - сразу несколько должностей, из которых Иван Григорьевич сразу остановился на должности замдиректора по административно-хозяйственной части. Так вот и сумел он снова укрыться от грозивших ему репрессий; замаскироваться, чтобы органы не проведали - не дай бог! - о его дворянском происхождении. Другой вины он за собой просто не знал.
   А славный род Куриловых, лишенный большевиками не только их наследственного графского титула и многими веками создававшейся праведными трудами собственности, но даже имени своего и родовых корней, все же сумел пробиться слабым ростком в далекой таврийской глуши, на берегу Черного моря. От отца Герман ничего об истории своего рода не узнал - да и что тот мог рассказать ему, карапузу четырех с небольшим лет. Мать же и сама вряд ли о чем знала толком, разве что могли быть у нее догадки по этому поводу. Не случайно ведь она взяла для себя при получении нового паспорта, и для сына Германа не укороченный вариант их фамилии, а полное, родовое ее написание.
   Что же касается самого Германа Курилова (а именно так он писал себя всюду), который взрослея, понемногу становится уже главным персонажем нашего повествования, то ощущение себя не тем, за кого его принимают, появилось у него с ранних лет. Видимо, правы все же были те "враги" -- буржуазные морганисты-генетики, утверждая, что наиболее сильно наследственность проявляется, как правило, не в следующем, а через одно поколение...
  
  

Глава одиннадцатая.

БЕЗОТЦОВЩИНА

  
   Итак, юный наш герой рос и воспитывался уже не в столичных городах, как его именитые предки, а в маленьком приморском городке Скадовске. На заре 20-го века быстро растущему городу предрекали большое будущее, но Октябрьская революция лишила его этой перспективы. И он на долгие годы стал заурядным районным центром, единственным достоинством которого являлись мелководные песчаные пляжи Джарылгацкого залива, привлекавшие в основном "диких" курортников, в большинстве своем - с малыми детьми. А было же время, когда его называли "знаменитостью ХХ века, грозным соперником Одессы, Севастополя, Феодосии", и приглашали иностранцев "полюбоваться Америкой в России"...
   В древности берега нынешнего Джарылгацкого залива были густо заселены людьми, а центром этого региона являлся крупный торговый город Тамарина, ровесник Кафы (Феодосии). Но время шло, все менялось и к концу ХУ111 века, когда в эти места вновь пришли люди, там была настоящая пустыня. На карте создаваемой Новороссийской губернии в пределах нынешнего Скадовского района не было ни единого населенного пункта. А на месте самого Скадовска первые постройки появились в 1893 году, когда дворянин Сергей Балтазарович Скадовский - потомок известного польского рода - "приобрел 5000 десятин земли в Днепровском уезде на берегу Черного моря возле залива, что зовется Джарылгацким".
   Построенный им деревянный причал для торговых судов, приходивших из Западной Европы за пшеницей, уже вскоре превзошел все ожидания помещика и он, прикупив у соседей в следующем году еще около 7000 десятин земли, приступил к застройке "Нового Городка". А в конце 1895 года Сергей Балтазарович Скадовский обратился в Симферополь, к губернатору Таврической губернии, в которую входил тогда и Днепровский уезд, с просьбой дать быстро растущему городу наименование "Скадовск".
   К тому времени в Новом Городке, как он вначале именовался, было почти 200 домов и проживало около 800 человек, включая сезонных рабочих. Самая первая навигация продолжалась с февраля до конца ноября месяца и загружено было - зерном и льном - 12 пароходов и несколько парусников. Весной 1897 года открылось пассажирское сообщение Одесса - Скадовск, а спустя еще два года в гавани Скадовска начал расчистку и углубление дна землечерпальный караван. Грузовые перевозки нового порта стали регулярными и теперь их осуществляли девять английских пароходов.
   Главный командир флота и портов Черного и Азовского морей адмирал Тыртов в сентябре 1898 года посетил недавно возникший порт Скадовск и признал его вполне пригодным для каботажных судов, распорядившись тогда же соорудить маяк на восточной оконечности острова Джарылгач. А с начала 1900 года в скадовском порту стали работать карантинная и лоцманская службы - непрерывно рос объем грузооборота, его номенклатура и все следовало осуществлять строго по международным правилам. Все больше внимания, а следовательно - инвестиций, в России и за рубежом привлекал к себе новый порт на Черном море. А вместе с портом рос и сам юный город Скадовск.
 &nnbsp;bsp; К началу Первой мировой войны только зерна через Скадовский порт вывозилось около трех миллионов пудов в год, а были ведь еще и другие грузы - камень, черепица, алебастр, мел, известь, уголь, дрова, овощи, галантерея, продовольствие, напитки. В городе проживало около пяти тысяч жителей и действовали все необходимые учреждения, работали отели, магазины, харчевни, школа, храм, аптека, больница. Кроме славы порта, Скадовск все больше становился известен в Российской империи и как курорт. Помимо регулярного летом морского сообщения с Одессой и Севастополем, была установлена и омнибусная, а затем - автобусная линия от Голой Пристани до Скадовска.
   Но время требовало увеличения числа транспортных магистралей. Еще в 1888 году возник проект строительства Пензо - Джарылгачской железной дороги, которая должна была пройти через все наиболее богатые и плодородные земли империи. Глава Российской акционерной железнодорожной компании Поляков имел намерение получить исключительное право на эксплуатацию Скадовского морского порта, где он собирался построить элеватор. Но к концу Х1Х столетия возник проект иной дороги: Николаев - Херсон - Перекоп. Сам основатель Скадовска усиленно "проталкивал" свой проект железной дороги - от Токмака в Донбассе до собственного порта. Акции созданной под этот проект компании были выпущены еще в 1903 году и реализовывались не только в России, но и в Англии, Франции, Германии.
   Многим разумным людям в России и за рубежом был интересен этот вновь открытый край, его богатейшие воможности. И Скадовская железная дорога имела с самого начала множество сторонников, однако, сооружать ее исключительно на собственные средства предприниматели не решались, требуя для себя правительственных гарантий. Этим обстоятельством не преминули воспользоваться власти Херсона, отстаивавшие свой проект, а также - земельный магнат Фальц-Фейн, собственник порта Хорлы, который хотел именно к нему вести железную дорогу от Токмака.
   Это неразумное противоборство двух помещиков закончилось тем, что в конце июня 1905 года в Санкт-Петербурге была созвана специальная комиссия под председательством директора департамента железных дорог, где не получили поддержки ни проект Скадовского, ни вариант Фальц-Фейна. И в конце концов приоритет был отдан проекту развития Херсонского направления железной дороги. А уже осенью 1907 года на херсонском вокзале было открыто сообщение на Николаев, через Снигиревку. Вторая часть этой дороги - до Армянска - была построена значительно позже, но она не отвечала интересам Скадовска, который надолго остался отброшенным на обочину цивилизации...
   Революция и гражданская война нанесли огромный урон всему Таврическому краю. А то, что было создано при советской власти, разграбили и уничтожили в годы Великой Отечественной войны германские и румынские оккупанты. В Скадовске тогда попеременно стояли то немецкий, то румынский гарнизоны, и если немцев горожане боялись и в какой-то мере даже уважали, то над румынами открыто насмехались. Уже первой военной осенью бесшабашные скадовские мальчишки распевали неизвестно кем сочиненные куплеты:

Антонеску дал приказ:

Всем румунам - на Кавказ,

А румуна не дурной:

На каруцу - и домой.

  
   И действительно, воевали румыны, внешне более похожие на цыганский табор, чем на регулярное войско, кое-как, а при первой возможности старались сбежать на родину. Правда, прихватив с собой все, что на глаза попадется. Чему-чему, а уж воровству они были, видимо, обучены сызмалу. Так что в том городке, только что освобожденном советскими войсками, его обитателям нечем оказалось даже угостить достойно своих освободителей. И даже оставленный в Скадовске небольшой гарнизон в первое время вынужден был спать на голом полу в санаторных корпусах, из которых румыны вывезли морем не только все постельные принадлежности, но даже и железные кровати.
   Некогда оживленный Скадовский порт был расчищен от мин и затонувших судов еще весной 1944 года по той причине, что туда должны были перебазироваться с Кавказа катерники. Когда же они ушли затем на свою довоенную базу в Очакове, порт снова надолго оказался никому не нужным, и его разбитые сооружения никто не спешил восстанавливать. Лишь в середине 1950 года началось углубление подходного канала, развернулось строительство в порту новых причалов. Понемногу стал возрастать и грузооборот порта, ставшего к тому времени официально считаться всего лишь филиалом одесского.
   Полную самостоятельность ему возвратили лишь в 1957 году, и то -- благодаря неустанным хлопотам тогдашнего начальника порта В.Г. Ковальского. Это при нем состоялось оснащение скадовских причалов портальными кранами и другими подъемными механизмами, были вновь возрождены пассажирские и местные перевозки, возобновилось прямое сообщение с Одессой.
   У Скадовска всегда традиционно были обширные связи с Одессой, но с возникновением в то время нового порта Ильичевск они стали резко уменьшаться. Не было больше надежд и на строительство железной дороги до порта Скадовск. Так что основным направлением развития приморского городка в 50-х годах стало прежде всего курортное. А из видов сообщения развивалось больше автомобильное, да еще - воздушное: вначале только с Херсоном, а позднее - с Киевом, Житомиром и другими городами республики.
  

* * *

   Учеба у Геры никогда не вызывала серьезных затруднений и при желании он вполне мог быть отличником. Но именно его, желания, с переходом в каждый следующий класс становилось все меньше. Когда в школьном дневнике начинали пестреть "тройки", мать задавала ему трепку и уже через неделю все снова шло на уровне не ниже "четверки". Впрочем, уже с третьего класса Ерка стал выделяться среди своих ровесников начитанностью, поскольку регулярно посещал детскую библиотеку. Вначале повадился паренек просиживать чуть не все выходные в читальном зале, листая журналы, а со временем - Большую советскую энциклопедию. Став старше, он предпочел читать дома, набирая сразу по несколько томов.
   Дома у них было тогда не много книг - шеститомник Пушкина да несколько "Роман-газет", но к книгочтению его, видимо, пристрастила мать, большую часть своего свободного времени проводившая за этим занятием. Правда, читала она, в основном, затрепанные от времени дореволюционные любовные романы, которые давала ей Адель Александровна Шульга, лучшая из тех немногих ее довоенных подруг, что после войны возвратились в родной Скадовск.
   Подруг связывало и то, что муж Адели Александровны также остался после войны в Харькове, где служил в качестве военного дирижера. Это от него в их доме осталось множество нот для духового оркестра, которые со временем было разрешено разобрать Ерке, - когда он сам стал заниматься музыкой. А тогда любовные романы его еще не интересовали, а привлекали лишь рисунки и фотографии в старых журналах "Нива", которые мать также брала в домашней библиотеке семейства Шульги.
   Ерка мог подолгу разглядывать пожелтевшие страницы журналов, на которых целыми рядами печатались изображения героев войны, награжденных царскими орденами. В одном из выпусков журнала за 1916 год его внимание особенно привлекла фотография полковника графа Курилова, награжденного орденом святого Георгия. И мальчик решился спросить у своей матери.
  -- Мам, а этот усатый герой - не мой дедушка? Он ведь Григорий, а папа Иван Григорьевич?
   На что мать, увлеченная чтением очередного затрепанного романа о любви, просто отмахнулась.
  -- Не мели чепухи! Тоже нашел героев... И вообще - ты почему до сих пор не садишься за уроки?
   Ерка, однако, запомнил страницу того журнала и не раз еще, раскрывая ее, разглядывал строгое лицо георгиевского кавалера, казавшееся ему чем-то знакомым. Тогда он доставал из семейного альбома единственную харьковскую фотографию, на которой в центре группы сидел его отец, и сравнивал его с тем царским полковником. Вначале он не находил у них сходства, но потом понял, что виной всему лихо закрученные усы, и решил отцу пририсовать такие же. Результат его просто ошеломил: оба лица стали как одно! Открытым им страшным секретом он с матерью делиться не стал, старательно стерев ластиком на их семейной фотографии пририсованные черным карандашом усы. А свое тайное открытие мальчик запомнил на всю жизнь. Не питая, конечно же, никаких надежд на какие-либо перемены в связи с этим в собственной биографии...
  
   Когда Гера пошел уже в пятый класс, на его долю выпало еще одно моральное испытание. Как-то погожим осенним днем, возвращаясь из школы, он увидел, как с промчавшегося по грейдеру мотоцикла что-то упало. Мальчик подумал, что мотоциклист заметит пропажу и тут же возвратится за ней. Но тот умчался, поднимая клубы пыли, а Ерка тем временем уже приблизился к месту происшествия и увидел, что лежит на дороге весьма объемистый портфель. Испугавшись, что кто-нибудь увидит его с находкой в руках и заподозрит в чем-нибудь нехорошем, он осмотрелся вокруг и увидел на другом конце квартала идущего навстречу Сашку Язвовского, на год старше его, и жестами позвал к себе.
  -- Слушай, Сашка, - взволнованно заговорил Ерка, когда тот подошел, - вот портфель - упал с мотоцикла. Что мне с ним делать? В милицию сдать?
  -- А что в нем, ты смотрел? Может, там денег куча? Так давай поделим...
  -- Нет, ты что! - воскликнул мальчик, которому тот портфель буквально огнем жег руку. - Пойдем со мной в милицию, сдадим его, от греха подальше.
   И вместе они пошли в расположенное неподалеку отделение милиции. По пути Сашка попытался все же уговорить младшего товарища хоть посмотреть, что в портфеле, но тот не дал даже дотронуться. А в милиции с радостью передал находку дежурному сержанту, пояснения которому давал более шустрый Язвовский. Когда же он спросил насчет протокола, который нужно составить, появившийся из соседней комнаты второй сержант и уже рывшийся в портфеле, гаркнул на него:
  -- Это не твое дело! Сдали - и до свидания, пока в камеру не посадил!
   Принявший находку сержант, решив смягчить выходку коллеги, протянул Ерке обнаруженный в портфеле кулечек с леденцами и сказал им на прощание:
  -- Молодцы, ребята, что сразу в милицию пришли. Мы сейчас позвоним в колхоз Кирова - это их бухгалтер такой растереха, что не довез ни деньги из банка, ни документы. А вы идите себе, учите уроки.
   На крыльце отделения Ерка отдал Сашке пакетик леденцов - чужого ему не нужно! - и направился к маме в поликлинику, находившуюся сразу за углом. Когда он, запинаясь от волнения, рассказал матери о случившемся с ним, та напустилась на сына, почему он понес находку в милицию, а не к ней. Он ждал похвалы за свой бескорыстный поступок, а получил такой нагоняй, что больше некуда. В расстроенных чувствах ушел Ерка домой, а мать отправилась в милицию, чтобы не позволить милиционерам разворовать находку сына. Но с ней там никто не захотел даже разговаривать на эту тему: дескать, кто вы для нас такая, чтобы контролировать. И лишь позднее она узнала, что тому незадачливому бухгалтеру портфель в милиции вернули, вместе с документами, хотя и не со всеми деньгами. Но тот и этому был рад...
   В ту же осень Ерка записался в духовой кружок при клубе Тельмана и стал учиться музыке. В раннем детстве усилия матери, насильно водившей его к учительнице игры на пианино, не увенчались успехом - Ерка упорно не хотел учиться нотной грамоте. Теперь же он, под влиянием своих старших друзей, сам решил ее освоить. Руководитель кружка Сергей Сергевич Теленик прекрасно играл на трубе, но педагог из него был явно никудышний.
   Нотную грамоту он предоставлял юным музыкантам изучать самостоятельно, а своей основной задачей считал лишь правильно поставить им амбушюр, добиваясь чистого звучания каждой ноты. На репетициях оркестра он держал в руках обычно не дирижерскую палочку, а мундштук от баса-геликона и не раз в ярости запускал им в сторону, откуда долетел до него фальшивый звук. Правда, в "цель" он попал только раз, да и то лишь потому, что сам сфальшививший альтист, еркин одноклассник Толька Жаворонок опрометчиво попытался уклониться от тяжелого "снаряда".
   Ерка вначале тоже "сел", как выражались оркестранты, на альт, но немудреные партии "секунды" вскоре разочаровали его и он перестал ходить на репетиции. А в свое свободное время он снова отдавал предпочтение библиотеке, где чаще стал брать книги на дом. Но как-то раз встретивший его довоенный друг отца Степан Григорьевич Шевченко, который всегда приветливо с ним здоровался, поинтересовался, почему это он не ходит больше в их клуб Тельмана, и Ерка вынужден был соврать, что болел.
   Еще через пару недель он пришел к Сергею Сергеевичу проситься вновь принять его в оркестр. Капельмейстер не стал особенно журить парнишку за непоследовательность, но, узнав причину ухода, предложил вместо альта более интересную тубу. Правда, и значительно более тяжелую, что Ерка вскоре ощутил, когда его стали привлекать на "жмуры". Тащиться с тубой в похоронной процессии, да еще играть почти непрерывно, было не слишком приятно, зато приносило хоть иногда кое-какие деньги.
   Так, начиная с шестого класса, узнал Герман цену заработанного рубля. И тогда же впервые он отведал вино - на поминках всегда "лабухов" угощали. Но ни пьяницей, ни рвачом это его не сделало, поскольку каждому своему поступку он всегда самостоятельно давал оценку, порой и нелицеприятную. С каждым классом он все больше времени уделял игре в оркестре, которая чаще всего и не оплачивалась, но все же изредка хоть какие-то карманные деньги у него стали водиться. Независимо от матери, у которой всегда было твердое убеждение, что "детям деньги ни к чему".
   Мать старалась вырастить своего сына культурным, воспитанным, и стремилась, чтобы все необходимое у него было. И он во многом впитал в себя ее мировоззрение, а вот отсутствие дома мужского воспитания уже сам старался компенсировать улицей, стремясь ни в чем не отставать от своих хулиганистых сверстников. Даже когда они в суровую зиму 54-го, сковавшую льдом весь Джарылгацкий залив, отчаянно отправились пешком на остров. И когда на середине залива стали понемногу отставать и возвращаться на берег некоторые из его одноклассников, Ерка продолжал храбриться и шел вперед с двумя Аликами - Черным и Курьяниновым.
   Когда до кромки острова оставалось меньше километра и толстый, устойчивый лед сменился так называемой "резиной", повернули назад его давние "кореша" - Славка Якименко с Толькой Жаворонком. Страх закрался и в душу Ерки - от потрескивающего и колеблющегося ледового полотна. Но увидев, что оба Алика, которые ранее бывали на острове со старшими, шагают вперед, он тоже осмелел и продолжил движение. А на следующий день вся их "маслозаводская" школа буквально гудела пересказами об этом "подвиге безумства" трех шестиклассников.
   От отца из Харькова Ерка изредка получал небольшие письма или открытки, которые мать ему отдавала с неизменными своими комментариями, от которых мальчику становилось неловко и оттого он редко когда решался написать ответ. Когда же на еркино приглашение приехать к ним в гости отец ответил, что "летом ему никак не дают отпуск, а ехать зимой, на снежные заносы как-то не хочется", обидевшийся сын и вовсе прекратил переписку. А мать, по-прежнему не дававшая мужу развод, добилась выплаты им алиментов по исполнительному листу и стала откладывать деньги на еркино имя в сберкассе.
   Герман к тому времени стал вполне самостоятельным парнем и категорически отказывался снова идти "квартировать" к знакомым, когда мать уезжала в командировки. Первый раз она поручила соседке присматривать за ним, но он и от такой опеки отказался, заявив, что может сам себя прокормить. Деньги, оставленные ему для этого матерью, он старался тратить поменьше и на обед себе варил крабов, которых сам и наловил на мелководье возле Марьиной рощи. Зато вечером он мог на оставшиеся копейки сходить в кино, попить газировки с сиропом, а то и мороженым полакомиться. Такая жизнь ему нравилась!..
  
   В середине пятидесятых годов в Скадовске каждое лето внимание большинства жителей было приковано к полетам штурмовиков Ил-2. Эти латаные-перелатаные самолеты времен Отечественной войны использовались для летной практики курсантов Николаевского училища морской авиации имени Леваневского. Они редко летали над городом - во избежание жертв при вероятном падении. А в том, что эти машины падают довольно часто, горожане могли убедиться, наблюдая их полеты над заливом.
   Пилотировавшие их курсанты в глазах старшего поколения выглядели чуть ли не смертниками, а для мальчишек они были подлинными героями. И за судьбой тех, кто уцелел после катастрофы, следил буквально весь город. Знали даже имена того экипажа, который сумел посадить аварийную машину на воду и спасти свои жизни. А сам самолет, со снятыми крыльями, вскоре провезли по улицам города, для чего пришлось шестами приподнимать провода на перекрестках. Но истинным героем все горожане считали курсанта-грузина, который так самоотверженно вел борьбу за жизнь, сажая свой штурмовик с заглохшим двигателем в степи за Скадовском, что прокусил себе насквозь нижнюю губу.
   Ерка с друзьями не раз бегали на дальнюю окраину, где в районной больнице лечились ребята из Николаевского училища, чтобы своими глазами увидеть живых героев. К сожалению, далеко не всем удавалось выжить после тех полетов на "летающих гробах", как называли ИЛ-2 сами курсанты. И после каждого сезона полетов на скадовском кладбище удлинялся ряд могил юных авиаторов. Но за живыми "матросиками" (а курсанты носили флотские клеши, "голландки" и бескозырки) подлинную охоту вели скадовские невесты - особенно, когда по субботам и воскресеньям они были в увольнении и появлялись на пляже, в городском парке, на танцплощадке. Жизнь, несмотря ни на что, продолжалась...
  

* * *

   После окончания пятого класса Ерка впервые побывал в пионерском лагере - путевки для него и Сержика взяла в своем профкоме мать. Лагерь тот находился в Цюрупинске, тогда еще мало похожем на город, а самым привлекательным в нем считался расположенный рядом сосновый лес - невиданное диво для обитателей причерноморских степей. Лесов тех в Алешковских песках было, по подсчетам ребят и их пионервожатых, двенадцать. Младшие отряды дальше четвертого леса не водили, а средние, в числе которых были и Ерка с Сержиком, постепенно углублялись, добравшись однажды до девятого. Кроме чуть не ежедневных походов в лес, совмещаемых иногда с военизированными играми, иных развлечений у ребят практически не было.
   На территории собственно лагеря проживало чуть больше половины детей, а все остальные были расселены по частным домам. Вместе с Сержиком и Еркой в хате сварливой бабки жили еще трое ребят из другого района, а с прочими они встречались лишь на построениях, в походах да в столовой. В памяти у Ерки тот пионерский сезон запечатлелся обилием абрикосов, которые в Цюрупинске занимали целые кварталы и практически никем не охранялись, так что ежедневный путь до лагеря и обратно к дому давал пацанам возможность чуть не каждый раз "стибрить" пару - тройку замечательных краснобоких плодов. А вот яблоки там были редкостью и потому - особенно желанными для ребят. Строгая хозяйка дома не позволяла рвать без спросу и давала их, как и такие вкусные малосольные огурчики, лишь в обмен на принесенные мальчишками с полдника в столовой вареные яйца и пряники.
   Запомнились ребятам и два громких скандала в ту смену. Первый был связан лишь с их отрядом, которому на обед вместо компота как-то выдали бачок с водой, в которой перед тем мыли чашки после первой очереди. Подростки - а мало кому в отряде было больше двенадцати - в ярости загнали повариху аж на чердак, а дежурную вожатую чуть не окунули в том бачке. Бунт грозил серьезным резонансом и директор лагеря лично уговаривал ребят простить за этот недосмотр, а в полдник того дня столы их отряда были уставлены тарелками с фруктами. Кто-то из ребят все же "наскулил" родителям и из Херсона приезжала комиссия, но серьезных недостатков не обнаружила и на том все закончилось.
  
   Скандальная же история со старшим вожатым лагеря Виктором Николаевичем, который посягнул на честь одной из "раннеспелых" пионерок, скорее всего, была бы Еркой забыта. Но уже в сентябре их "шестому боевому" был представлен новый - вместо Андрея Ерофеевича - учитель математики. Виталий Никифорович сразу показался Ерке чем-то знакомым, но лишь на третьем уроке до него дошло, что он и есть тот самый старший вожатый лагеря. Поразмыслив, он решил ни с кем не делиться имевшейся у него информацией, хотя самому учителю все же при случае дал понять, что они встречались прежде. А тот, видимо, еще раньше вспомнил озорного светлоголового пионера. Так что между учителем и учеником установилось некое состояние молчаливого сговора.
   Педагогические способности у нового учителя математики были, несомненно, выше, чем у его предшественника, и контакт с шестиклассниками у него установился довольно быстро, тем более, что к зиме Виталий Никифорович стал их классным руководителем. Стремясь поднять дисциплину на своих уроках, он стал приходить не сразу после звонка, чтобы дать возможность озорникам "сбросить пар". Когда же эта уловка не принесла желаемого результата, математик предложил им самим брать у него в начале урока "пять минут на резвость", думая, что попросить их ни у кого не хватит смелости. Но не на тех напал! Ерка тут же поднял руку и, получив разрешение, обратился к учителю:
  -- Виталий Никифорович, разрешите пять минут на резвость! Только вы, пожалуйста, выйдите...
   Попавшему в собственные "силки" математику довелось выйти за дверь, а одержавший победу класс взорвался воплями и грохотом парт. Благо, в том их "маслозаводском" корпусе не было школьного начальства, да и занимались всего три класса. А на следующий день Виталий, как звали его между собой ребята, был готов к "пятиминутке резвости", но не ожидал, что попросит ее снова Курилов. Когда же и в третий раз с той же просьбой к нему обратился от имени класса Герман, он вызвал того вместе с собой в коридор, где задал всего один вопрос:
  -- Скажи мне, Курилов, любимец богов, вы все вместе решали просить у меня те минуты или это твоя собственная инициатива?
  -- Почему моя, Виталий Никифорович, - с иронией ответил мальчик, - это была ваша идея. А мы сами до такого и додуматься не смогли бы...
   Больше никаких "минуток" на математике у них не было, но дисциплина стала все же выше, чем на других уроках. Постепенно класс сдружился со своим "классным" и даже жалел, когда через два года его сменила Мария Ивановна. Ушел же Виталий Никифорович из третьей школы не сам, а "вылетел с треском", позарившись, как и в пионерлагере в Цюрупинске, на десятиклассницу, да еще во время выпускного вечера.
  
   Матери Ерки понравилось, что целый месяц можно не заботиться о сыне, и на следующее лето она уже на первую смену определила его в городской пионерлагерь, располагавшийся на территории второй школы, за хлопкозаводом. Порядка у них было еще меньше, чем в цюрупинском лагере, а жили ребята человек по двадцать прямо в классах. Ни абрикос, ни яблок тут, естественно, не было, а вместо тенистого леса был надоевший солнцепек на берегу мелководного залива. Если на центральных пляжах, где Ерка издавна привык нырять и плавать, была хоть относительная глубина, то здесь даже по колено было нелегко зайти. Так что в первые дни он ощущал все вокруг чужим, неуютным и порывался сбежать домой. Но мать успела уехать куда-то в командировку и дом их был на замке.
   Постепенно он все же свыкся с новой обстановкой и сдружился с ребятами, среди которых не было не только ни одного одноклассника, но даже никого из соседних классов его школы. Свободы у них с каждым днем становилось все больше - пионервожатым было не до них, а им самим только того и надо. Когда же лагерная смена подходила концу, в их "команде" родилась идея не расставаться еще месяц, перебравшись в другой лагерь - в знаменитый "Парижком".
   Собственно, все началось с Эдика Борко из первой школы, которому родители уже взяли туда путевку. Затем добился от своей матери того же Адик Компаниченко, а последним примкнул к ним Ерка. Мать согласилась не очень охотно - это были непредвиденные расходы, но в конце концов все же купила путевку. И прямо в день окончания смены в городском лагере отец Эдика, работавший шофером, отвез всех четверых - "довеском" у Эдика был младший брат Ленька - в располагавшийся недалеко от порта Хорлы пионерлагерь имени Парижской коммуны.
  
   Но с первых шагов ребята поняли, что "тут им не здесь". "Парижком" являлся лагерем "опорно-показательным", а состоял он преимущественно из легких летних сооружений - фанерных домиков и палаток, лишь управление размещалось в капитальном здании. Когда, сдав туда свои документы, ребята направились в указанном им направлении, через линейку с флагштоком, их заставил вздрогнуть звук, похожий на рев раненной буйволицы.
   - Стоять! Назад! Не сметь на линейку! - вопила объемистая дама с пионерским галстуком на шее.
  -- Фу ты, зараза, чуть не напугала, - опомнился первым Адька.
  -- Хорошо еще, хоть огонь по нам сразу не открыла, - с юмором добавил Ерка.
   А инициатор их приезда в этот лагерь Эдик Борко всерьез заключил:
  -- Кажется, мы не туда попали, пацаны...
   До вечера ребятам еще не раз довелось познакомиться с истинно лагерными правилами, а сразу после ужина они стали сговариваться насчет побега из этого "места заключения". Малого Леньку, которого "власти" определили в младший отряд, решили в свои планы не посвящать и уйти после обеда, во время "мертвого часа", когда уж кто-кто, а вожатые точно спят, как убитые. С завтрака и обеда каждый принес по ломтю хлеба, а еще от вчерашнего полдника в заначке было по вареному яйцу.
   Вышли ребята из палатки по одному и лишь за пределами лагеря сошлись вместе. Так беглецы, все время оглядываясь - нет ли за ними погони, подошли к Каланчакскому лиману, и тут Эдик заметил, что позади кто-то крадется. Оказалось, это его "довесок" Ленька, который все подслушивал и не только увязался за ними, но даже и хлеба кусок из столовки прихватил.
   Пожурив его, а больше посмеявшись, как он крался за ними, ребята двинулись дальше - время близилось к вечеру. Путь вдоль берега лимана казался им бесконечным и в конце концов они решили, что ширина его уже не такая и большая, и двинулись вброд через него, чтобы побыстрее выйти на скадовский грейдер. Но если по пружинистому, но все же твердому берегу им было идти утомительно, то вязкое дно лимана отняло у ребят все силы. Мокрые по пояс вышли они на другой берег и молча попадали на камку.
   Но долго лежать было нельзя - погоня могла настигнуть их в любой момент, и нужно побыстрее идти на дорогу и ловить попутку. Задача эта на пустынном межрайонном грейдере оказалась непростая и еще километров десять довелось пройти, пока какой-то запоздалый ЗИС не выручил беглецов. Только после полуночи они добрались до города, но по домам идти не рискнули - вдруг отловят их там.
   Погоню за ними лагерное руководство, действительно, организовало. Но никто не мог подумать, что беглецы, да еще с семилетним Ленькой "на хвосте", пойдут вброд через лиман, и поиск начали от лагеря до Каланчака, а затем приехали и в Скадовск. Но в городе Адик позвал всех "перекимарить" до утра в "развалке", где он не раз уже прятался, убегая из дому. Братья Борко его поддержали, также опасаясь заявиться домой ночью, а Ерка остался с ними просто за компанию.
   Поворочавшись недолго на камнях и пеньках среди диких кустов, он задремал, а когда среди ночи проснулся, то увидел одного только Адьку, который тоже не спал. Оказалось, что Ленька сбежал домой, а Эдька пошел его искать и также пропал. Небо уже начинало светлеть и Ерка сказал, что и он уходит, раз такое дело. Правда, стучать в дверь он все же не стал, чтобы не напугать маму, и устроился досыпать на скамейке у родного порога, накрывшись висевшим рядом половичком.
   На следующий день началось настоящее следствие: почему сбежали, кто организовал побег, как ушли от погони. Ерка давать какие-либо показания отказался, сказал лишь, что не хочет снова в их лагерь ехать. И больше он вообще никуда не захотел ходить и ни с кем разговаривать. Кроме, конечно, своей матери, которая все доставала его, что "деньги за путевку теперь пропадут". Пропали, однако, не все - кое-что все же вернули. Зато Ерке это была наука на всю жизнь: как связываться с людьми, которых совсем мало знаешь...
  

* * *

   Ближайшим пригородом Скадовска с самого основания был так называемый "панский фольварк" Антоновка, где в советское время создали конзавод N90. Еще в предвоенные годы он славился на весь Советский Союз прекрасными лошадьми, поставляемыми для нужд Красной Армии. И к началу 1950-х маршал Буденный, которому после войны доверяли уже одно лишь коневодство, сумел восстановить его - в числе ряда других конзаводов страны. А одной из форм их популяризации являлось проведение бегов и скачек, для чего в каждом содержался целый штат тренеров и жокеев. Весной 1952 года Скадовск был взбудоражен вестью, что в День Победы на ипподроме конзавода состоится большой конно-спортивный праздник, на который прибудет сам Буденный.
   Три километра, отделяющие конзавод от города, не представляли для 10 - 12-летних мальчишек серьезное препятствие. Тем более, что многие из них уже бывали и дальше, посещая полевой аэродром. И Ерка с Алькой Черным организовали поход чуть не всего своего четвертого класса , к которому затем примкнули и некоторые пятиклассники. Ярким солнечным днем 9-го мая шумной ватагой отправились они в путь, рассчитывая прежде всего увидеть хорошо известного им по фильмам о гражданской войне Семена Михайловича Буденного. На ипподроме ко времени их прихода уже вовсю гремела музыка, на мачтах развевались флаги, а на беговой дорожке готовились к старту первые участники соревнований.
   Вначале состязались всадники, среди которых были даже чемпионы и призеры Союза, о чем через динамик объявлял диктор, то и дело путавший украинские и руские слова. Мальчишки страстно болели за своих, местных жокеев, которые были не так ярко одеты, как титулованные гости, но скакали ничуть не хуже их. А затем начались заезды на колясках, что уже не так интересно было для юных болельщиков, и они переключили свое внимание на центральную трибуну, где восседали именитые гости и все местное руководство. Маршальские погоны Буденного виднелись в самой середине того "бомонда" и не оставляли повода для сомнений, что столь высокий гость посетил их "тьмутаракань".
  
   И все же самым любимым занятием юного Курилова было чтение книг. А к седьмому классу Гера стал уже не только страстным читателем, но и сам попробовал писать. Первые стихи не понравились ему самому - слишком выспренно звучали его рифмы, и он порвал их. А поводом для новых творческих мук стала неразделенная его первая любовь. Одноклассница Ира жила по соседству - они с мамой не так давно приехали в Скадовск откуда-то с севера - и после уроков, нередко волей-неволей, Ерка возвращался вместе с ней. Но если в классе, при всех, Ерка мог о чем угодно молоть языком, острить, то наедине с девочкой, которая была ему симпатична, он буквально становился немым. Тогда и родился у него целый цикл любовной лирики, но и его он вскоре изорвал на мелкие кусочки.
   А окончательно убили его юные творческие порывы "любимые" школьные учителя. Однажды он, под влиянием романа Николая Островского "Рожденные бурей", послал письмо в "Пионерскую правду", указав в качестве обратного адреса свою школу. Ерка знал мамино любопытство и не хотел, чтобы она прочла ответ из газеты, хотя не очень-то и надеялся на него. Но он не учел, что большинство учителей в их школе тоже женщины и не вскрыть чужое письмо - выше их сил.
   Ответ редакции попал к Ерке уже в весьма затрепанном виде, когда его перечитала чуть не вся учительская плюс мама, которую вызвали по телефону. Мальчик был буквально в шоке: ну как могли учителя(!) вскрыть и прочесть не им адресованное письмо? И кто им дал право публично обсуждать его? Тем более, что ничего предосудительного, судя по ответу, в его письме в газету и не было. Мальчишке просто захотелось с кем-то поделиться впечатлениями от прочитанной книги, а среди окружающих он не нашел никого подходящего.
   От этого шока Герман долго не мог отойти и совсем позабросил свои литературные опыты. А в школе еще долго стоял резонанс от той истории: Галина Григорьевна, преподававшая русский язык и литературу и всегда с теплотой относившаяся к Ерке, которого она чаще всего именно так и называла, встала на его защиту. В учительской долго бушевали споры, а Галина Григорьевна наговорила историчке Татьяне Евменовне, вскрывшей чужое письмо, массу "любезностей", из-за чего они потом несколько лет не разговаривали друг с другом.
   С годами Герман понял, что невежество и хамство окружающих так же неисчерпаемо, как его любимое Черное море. Но и пришел он к выводу, что мириться с этим не следует - вопрос лишь в том: кому, как и когда давать отпор. И буквально свои те давние мысли прочел он уже в зрелом возрасте в стихах кумира его поколения Владимира Высоцкого.
  

Я не люблю холодного цинизма,

В восторженность не верю и еще -

Когда чужой мои читает письма,

   Заглядывая мне через плечо.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Часть третья.

ЗИГЗАГИ СУДЬБЫ

  
  
  

И в мире, где всё граница,

Всё только предел и преграда,

Бездонная бесконечность,-

Ты мне лишь одна отрада!

Е.Винокуров

  
  

Глава первая.

ОТТЕПЕЛЬ

  
   Начиная с седьмого класса Герман стал учиться в новом корпусе школы. Хоть и не в основном здании, а в пристройке, но все же отпала необходимость таскаться на окраину городка, да еще и нередко - по грязи. Море было совсем рядом со школой и нередко мальчишки стали проводить на берегу не только большую перемену, но и некоторые "ненужные" уроки. Правда, сам Ерка к учебе относился достаточно серьезно, да и "манкировать" с уроков у него не было необходимости. Единственный серьезный провал в учебе у него случился в восьмом классе, когда он, помимо игры в духовом оркестре, всерьез увлекся еще и спортом. В стрелковом тире школы ему не было равных, плавал и нырял он тоже хорошо, по выходным играл в футбол, а потом как-то втянулся и в легкоатлетические занятия - бегал, прыгал, метал...
   Из-за каких-то соревнований Ерка пропустил пару уроков химии именно тогда, когда они начали изучать ее новый раздел. Но и в дальнейшем он с той органической химией так и не смог разобраться: вначале не получилось, а потом было просто лень. И дальше он уже катастрофически отстал в этом предмете, так что стал "манкировать" с уроков химии, убедив себя самого, что "по жизни" этот предмет ему никогда не понадобится. А вела у них химию Зоя Михайловна - жена завуча школы Василия Ильича Вишневого, которого все ученики не любили, дав ему прозвище "Атюх". И эта их нелюбовь не могла не распространиться на его жену-химичку, а та, соответственно, платила мальчишкам той же монетой.
   Кончилось все тем, что за первое полугодие Ерка по химии получил в табель "двойку" - первую и последнюю за все школьные годы. Это был шок! То, что его таскали по всем "линиям", что дома мать устроила грандиозный скандал, его не очень трогало, но сам факт "неуда" в его табеле привел парня в отчаяние. Новый год был для него бесповоротно испорчен и, наверное, именно с тех пор праздник этот всегда носил для Германа определенный привкус горечи. Решив взять себя в руки, во втором полугодии он стал больше времени уделять домашним урокам и оценки буквально по всем предметам у него сразу поднялись. И только "химичка", затаив, видимо, злобу на неподдающегося восьмиклассника, так выше тройки ему за год и не поставила.
   Но не одна лишь Зоя Михайловна из числа еркиных учителей имела "крышу" в лице собственного супруга. Историю вела Татьяна Евменовна, у которой муж был инспектором районо, что позволяло ей не только ученикам, но даже и директору школы порой диктовать свои условия. Ерка историю любил и знал порой больше, чем учительница, но никогда не старался это демонстрировать. И все же конфликта с той Татьяной ему избежать не удалось, но не на исторической почве. Как-то в десятом классе она попыталась подмять под себя уже совсем взрослых ребят, но те ответили молчаливым неповиновением. И всю злость от собственного педагогического бессилия Татьяна обрушила на что-то ответившего ей Геру Курилова.
  -- Это ты настраиваешь против меня весь класс, - чуть не брызжа слюной кричала учительница.
   А Ерка с напускным спокойствием парировал под одобрительный шумок своих одноклассников:
  -- Класс, позвольте вам заметить, не гитара, чтобы его настраивать.
   Кончилось тем, что Евменовна в слезах убежала в кабинет к директору жаловаться на Курилова и не продолжала урок, пока тот не покинул класс. Как нередко случалось и прежде, группа "отличниц" во главе с Линкой Стратиенко, поддержала перед начальством не его, а Евменовну, хотя именно с них-то инцидент и начался. Ерку вынуждали принести публичное извинение - неизвестно за что, подключился и заврайоно, хотя директор школы тайно был на стороне Курилова и большинства десятого класса. Будучи историком, Алексей Григорьевич сам провел у выпускников несколько уроков, отправив Евменовну на пару недель на больничный. За это время обиды "рассосались" и о конфликте том все позабыли. Кроме, конечно, самой жены инспектора районо, до самого выпуска косившейся на "слишком умного" Германа.
   Жена самого же директора школы - Татьяна Илларионовна - вела в их классе украинский язык и литературу, но никто не мог бы упрекнуть ее, что она пытается использовать свое особое положение. И у Ерки с ней никогда не было существенных размолвок, пока не пришел черед стихов "самого главного" украинского поэта Павла Тычины. Гера рос в смешанной русско-украинской среде и для него не было сложностью читать украинскую прозу или поэзию. Он без труда заучивал и декламировал перед классом отрывки из Тараса Шевченко, Ивана Франко, Панаса Мирного. Больше того, когда Илларионовна болела и заменял ее другой "украинец" - Виктор Николаевич, Курилов удостоился у него высшей оценки за свое сочинение, отрывок из которого тот зачитал всему классу, назвав его "зразком орфографічно§ грамотності та дійсно літературного стилю". А когда "директорша" вернулась в школу, у Ерки внезапно возник с ней конфликт. Стихи Тычины никому из одноклассников не нравились, больше того - над ними смеялись и пародировали. Но наизусть их ради оценки учили и у доски потом декламировали, нередко - под общий смех. А Герман Курилов, будучи вызван к доске, наотрез отказался отвечать.
  -- Ти що - не вивчів вірша? - допытывалась ничего не понимающая учительница.
  -- Вивчів, - глядя ей прямо в глаза, отвечал Ерка.
  -- То розповідай, - настаивала Татьяна Илларионовна.
  -- Не буду.
  -- Чому не будеш?
  -- Не хочу.
   Эта "сказка про белого бычка" продолжалась бы еще долго, но прозвучал звонок и все убежали на перемену, а недоумевающая учительница все добивалась от ученика вразумительного ответа. Не хотел Ерка затевать с ней спор о литературных достоинствах поэзии Тычины, опасаясь зайти слишком далеко. И в доказательство, что урок он выучил, юноша прочел ей часть того злополучного стихотворения, но на полуслове прервав себя, задал риторический вопрос:
  -- "Трактор в полі дир-дир-дир, ми за мир, ми за мир," - це що, поезія? - И вышел из класса...
  
   В послевоенные годы хозяйства района продолжали культивировать хлопчатник, завезенный из Узбекистана, а одним из главных предприятий Скадовска оставался хлопкозавод. Сезон сбора хлопка всегда совпадал с началом учебного года и школьников, начиная с шестого класса, регулярно привлекали для помощи колхозникам. Школам что-то от этого, повидимому, перечислялось, а ребят разве что водой из цистерны бесплатно поили, да возили в поле на грузовиках. Собирать в карман специального фартука хлопковые коробочки считалось работой легкой и потому детей привлекали без каких-либо сомнений, тем более, что кусты хлопка были невысокими и детям не приходилось так нагибаться, как взрослым.
   Но государственные награды за рекорды по сбору хлопка получали, конечно же, взрослые, на которых записывалось все собранное школьниками. В местном колхозе имени Ворошилова, куда обычно ездил Ерка со своим классом, была даже своя Героиня. Лишь года три назад она, окончив семь классов в первой школе, стала работать на хлопке и уже вскоре ее назначили звеньевой. А недавно за рекорд по сбору хлопка (на который работал не только еркин класс!) этой девушке было присвоено звание Героя социалистического труда.
   Ребята чаще видели ее на площадке, где она лишь контролировала погрузку собранного хлопка и подгоняла неторопливо работавших школьников. Но однажды им довелось увидеть ее в настоящем деле: девушка шла по междурядью, как комбайн, ловко собирая коробочки сразу с двух рядов. А фартуки ей молниеносно надевали и снимали, даже не завязывая тесемки, две девушки из ее звена. Они же относили их, наполненные хлопком, к машине, потихоньку продвигавшейся вдоль кромки поля, и вновь подносили пустые. Причем, как заметили самые глазастые из ребятишек, брала знаменитая на всю страну звеньевая с кустов только лучшие коробочки - чистые и полностью раскрывшиеся, видимо, оставляя загрязненные и недозрелые им - школьникам.
   - Да, так можно становиться Героями!.. - иронично произнес негромко кто-то из ребят.
  

* * *

   К тому времени в Скадовск уже переехал мамин брат Ефим, который стал вести в еркиной школе военное дело и физкультуру. После войны он год преподавал эти предметы в своей родной семилетке в Ленинском, а затем был призван в армию. Там он стал классным авиамехаником, а после окончания срочной службы остался на сверхсрочную, потому как ему и возвращаться-то было некуда. Родители его умерли в войну, а образование - семь классов - не сулило ему перспективы на "гражданке". Сверхсрочную службу Ефим проходил в Германии, откуда слал родственникам яркие поздравительные открытки и свои собственные, шикарные по тем временам, фотографии.
   Там, в военном городке авиадивизии, он сумел окончить вечернюю школу, после чего изъявил желание стать кадровым офицером. И через год, окончив ускоренный курс авиатехнического училища в Вольске, он получил на погоны по одной звездочке,а в мечтах, наверно, видел себя генералом. Судьба, однако, оказалась к нему жестокой и менее чем через два года Ефима "с треском" вышибли из армии - без партийного билета и без выходного пособия. В чем его конкретно обвинили - он никому из близких не стал рассказывать, лишь случайно оброненные им фразы позволили Ерке сделать вывод, что без женщин в той истории не обошлось. Причем, замешана была жена самого командира полка...
   Возвратившись на родину, Ефим не долго мыкался без дела и уже вскоре устроился работать в Ново-Николаевской школе военруком, поселившись у сестры Муси, в их новом и достаточно просторном доме. Красавец-мужчина, офицер, он стал первым кавалером на все село и от невест буквально отбоя не было. Свой выбор он остановил, со временем, на симпатичной "химичке" Нине из их школы. Там же учился его старший племянник Сережа и только лишь собирался поступать младший - его любимчик Боря, родившийся через три года после войны.
   Вначале Фима с Ниной жили как бы на правах бедных родственников, но затем Муся с Федей предложили им часть своего приусадебного участка - для постройки дома. И всего лишь за месяц новая "чемуровая" постройка была возведена общими усилями их родственников, друзей, соседей. А вскоре молодая жена подарила супругу первенца, которого назвали Вовочкой. Но старшая сестра все время звала Ефима в город, да и он сам, привыкший в армии к укладу городской жизни, стал зондировать обстановку в районо. Так и оказались они в 1956 году в Скадовске, в набиравшей вес и значение третьей, русской школе. Жили они вначале на частной квартире, а потом им удалось выкупить недорого пол-дома у одной учительницы из первой школы, срочно уезжавшей по семейным обстоятельствам в Россию.
   В детстве Ерке, росшему без отца, недостаток мужского воспитания компенсировали его дядья, в большей мере - дядя Федя, муж его любимой тети Муси, у которых мальчик жил месяцами. От него Ерка перенял какие-то навыки в работе с техникой, со всякими слесарными и столярными инструментами, воспринял и некоторые его взгляды на жизнь. Нередко долгими вечерами они с Сержиком слушали воспоминания о фронтовых эпизодах бывшего старшины роты полковой разведки, расспрашивали о его многочисленных наградах и ранениях. И обо всем этом дядя Федя рассказывал неторопливо, со своими комментариями тех или иных событий, поступков - собственных либо других разведчиков.
   А каждый приезд в отпуск из армии дяди Фимы превращался в настоящий праздник для Ерки, который особенно любил пройтись с ним по городу, ловя восхищенные взгляды прохожих на "его собственном военном". Запомнился ему и такой эпизод с отравлением, когда буквально от смерти его спас своими решительными действиями дядя Фима. Ерка в то лето, как обычно, гостил у тети Муси и вдвоем с братом Сержиком они колотили абрикосовые косточки. Неосмотрительно съел он и несколько зерен "дички", содержащих большое количество синильной кислоты. Вначале симптомы отравления были не слишком явными и тетя Муся просто отпаивала его кислым молоком. Но к ночи состояние мальчика ухудшилось и тогда за дело взялся лишь накануне приехавший в отпуск Ефим. Отыскав дом местного фельдшера, он "по военному" заставил его быстро собраться и бежать к больному.
   Так формировалась у Ерки тяга к военной службе, а мужской характер он стал вырабатывать еще в младших классах. Годам к пятнадцати он выглядел уже вполне взрослым и самостоятельным парнем. Ладно сложенный, хорошо развитый - как физически, так и умственно, он был и лицом привлекателен. Девчонки из его класса, да и из других школ, не прочь были бы с ним дружить, как тогда говорили. И сам он имел тягу к слабому полу, но как-то все не складывалось у него. В решающие моменты на него вдруг нападала какая-то робость, которую он обычно прикрывал показной бравадой. Очередную неудачу в романтических отношениях Ерка переживал достаточно серьезно, но недолго, и уже вскоре объектом его внимания становилась какая-нибудь другая юная скадовчанка.
   Лишь неразделенная его любовь в десятом классе к Татьяне Чувелевой, восточной красавице с длинными черными косами, недавно переехавшей с родителями в Скадовск, надолго оставила в душе Германа незаживающую рану. А кроме того, он тогда сделал для себя открытие, что свои сердечные дела нельзя доверять никому, даже лучшему другу. Толька Князь, которому он поручил передать записку Тане, вместо этого - паразит! - сам пошел ее провожать домой, и в дальнейшем стал с ней встречаться.
   В девятом классе почти все мальчишки вдруг захотели стать спасателями. Собственно, привлекал их не сам факт спасения утопающего, тем более, что на скадовских мелководных пляжах это всегда было редкостью, а возможность выходить в море на веслах. Инициатива исходила от Альки Черного, новый отчим которого, в недавнем прошлом мичман-балтиец, возглавил спасательную станцию. Он и стал их наставником, обучая морским командам, гребле и управлению четырехвесельным фофаном. Когда состав экипажа стабилизировался и приобрел нужные навыки, он сам и повел их гребной "корабль", как обещал, на остров. Пять миль для моторного да и парусного судна - не расстояние, но на тихоходном фофане ребятам довелось изрядно попотеть, пока они ступили на песчаный берег Джарылгача. Земля качалась у них под ногами, но сердца пели от радости преодоления стихии! Обратный путь уже не был для ребят столь интересен, да и стертые до крови ладони не давали возможности грести в полную силу. Но бывший мичман продолжал гнуть свое:
   - Р-раз - два!.. Навались!.. И р-р-раз - два-а...
  

* * *

   Весна 1956 года стала переломной для всего Советского Союза, когда его население узнало от Никиты Сергеевича Хрущева о преступлениях сталинского режима, о его многочисленных жертвах. С трибуны ХХ съезда КПСС ее первый секретарь поведал миру правду о культе личности Сталина. Хотя после разоблачения и казни Берии этот термин на целых три года исчез со страниц печати, но в кругах кремлевской элиты он, несомненно, продолжал обсуждаться. Попытки Маленкова, Хрущева, Молотова строить реальную политику с "чистого листа", отказываясь от порочной практики своего прошлого, но одновременно сохраняя с ним "добрые отношения", вскоре обнаружили полную несостоятельность. Не учитывать далее долгосрочное общественное мнение страны, оставаясь при этом реалистом, было уже невозможно. И Хрущев в 56-м сделал свой выбор - в СССР настала настоящая политическая оттепель.
   При этом предстояла ломка привычных представлений людей об авторитете партии и ее вождей, о прежних устоях социализма, преодоление непонимания, недоверия, а то и откровенной враждебности. Осознание того, что культ личности - это не только и не столько сам Сталин, а сложный политический, морально-нравственный и социально-психологический комплекс общественных отношений, придет к людям Страны советов много позднее. А в середине 50-х все в основном сводилось к "личному моменту", к новым оценкам роли Сталина в жизни коммунистической партии и страны, к признанию его главным творцом всего, что было, и главным подсудимым периода культа личности.
   Для Ерки и его ровесников, не испытавших лично на себе всех тех притеснений, главным шоком оказалось восприятие откровений Хрущева взрослыми, прежде всего - своими учителями. В их памяти еще свежи были слезы многих из них в марте 53-го, когда внезапно умер великий вождь товарищ Сталин, по которому и они тоже горевали. И вот теперь, всего лишь три года спустя, больше всех тогда рыдавший перед строем директор школы Алексей Григорьевич гневно изобличал на школьной линейке кровавые преступления сталинизма. А чуть не все их учителя дружно повторяли за ним слова проклятия. Хотя и детям было понятно, что мысленно они оставались все теми же, кем были тогда.
  -- Как можно быть таким двуличным? - возмущались девятиклассники, слушая речь директора.
   Но дело, наверное, все же не в двуличии того или иного человека, хотя отрицать наличие такого мерзкого качества в характерах многих нельзя, - все значительно сложнее. Ведь даже Никита Сергеевич Хрущев, первым выступивший с разоблачением культа личности, в других речах горячо заявлял, что мы Сталина буржуям не отдадим, что Сталин - "преданный марксист-ленинец". И постановление ЦК КПСС от 30 июня 1956 года налагало запрет на "выводы о каких-то изменениях в общественном строе в СССР", связанных с культом Сталина. Эти спазматические рывки из стороны в сторону не могли не сбивать с толку не только простых людей, но и руководителей на всех этажах власти. Впрочем, единого мнения по этому вопросу даже в отдельно взятой Украине нет и в наши дни, пол-века спустя...
   Так кем же все таки был Иосиф Сталин, возродивший из пепла после революций и войн великую страну и три десятилетия единолично правивший ею? Такой или подобный вопрос задавали тогда себе и другим многие. И далеко не каждый готов был дать на него вполне честный и аргументированный ответ. Пятнадцатилетнему Герману, как он утверждал, это удалось. Он считал, что Сталин был, несомненно, человек сильной, но злой воли, обладавший большим, но злым умом. Это был человек с феноменальной памятью, но памятью злой. И он верил в единственный, "универсальный" метод решения любых проблем - насилие. А единственной его страстью была власть. Больше ее он не любил ничего на свете. Ведь с ее помощью можно переместить на любое расстояние миллионы людей, переломать многим из них хребет, наконец, заставить любить себя - вот в чем был смысл его жизни. А мещанские блага - тлен и прах...
  

* * *

   Еркин отец - Иван Григорьевич к середине пятидесятых уже прочно обосновался на новом месте работы, став фактически вторым человеком в своем НИИ овощеводства и картофелеводства. Директор был вечно занят научными проблемами, ездил на различные конференции, совещания, а повседневные заботы сотрудников, все хозяйственные дела института возлагались на его заместителя по АХЧ. О своих собственных научных интересах Иван Григорьевич уже позабыл, а сотрудники, скорее всего, и не знали, считая его просто хозяйственником. Да он не очень и стремился кого-либо переубеждать, перенеся свои селекционные опыты... во двор дома, где он жил.
   Довольно просторный, но безалаберный двор по его инициативе вскоре был превращен в молодой цветущий сад. Мужчины из всех шести квартир дома немало потрудились, снося полуразрушенные сараи, а затем помогали рабочим из ЖЭКа возвести новые - вдоль бокового забора, стройно, в ряд. Потом Иван Григорьевич привез из элитного хозяйства своего НИИ три десятка саженцев - абрикосы, вишни, сливы, яблони - и на освобожденной от разного хлама территории был по всем правилам науки и под его личным руководством разбит небольшой сад. А уже через три года дети их дома смогли полакомиться первыми вишенками. Правда, у самого "главного садовода" детей, к большому его сожалению, не было. Вернее, дети были, но не в той семье, где сам он жил.
   Дочь Дину он видел после войны всего раза два-три, но ее мать воспротивилась их встречам, а позднее и настояла на удочерении девочки нынешним своим супругом. Что же касается сына Геры, то ехать в Скадовск Иван Григорьевич не хотел, поскольку там непременно его ждал бы скандал Раи, так и не давшей ему формального развода. Впрочем, последнее обстоятельство не так уж слишком огорчало его, нашедшего, наконец-то, в лице своей Марго настоящую подругу жизни.
   Единственное, что огорчало их обоих, это невозможность иметь детей, как выяснилось, из-за ее ранения на фронте. Но со временем они свыклись с этим и стали жить просто друг для друга. И, конечно же, для людей, которые их окружали. Вокруг них всегда все бурлило и кипело - на работе ли, дома или на отдыхе. А отдыхать они стали преимущественно на своем садовом участке неподалеку от харьковской околицы, который взяли одними из первых, когда лишь начиналась "хрущевская оттепель" и появились так называемые коллективные сады.
   Иван Григорьевич любил всюду наводить порядок, и в институте его редко можно было застать в кабинете. Для питания сотрудников он не просто организовал буфет, но и обеспечил систематическую доставку туда молока из опытного хозяйства "Мерефа", располагавшегося в его бывшем родовом имении. Затем добился передачи институтом медицинской радиологии зимней теплицы, которая им практически не использовалась, а он уже вскоре включил ее и в научную, и в практическую работу своего института. И большинство сотрудников видели в нем умелого и рачительного хозяина института, хотя и отмечали некоторую его вспыльчивость. Но даже накричав в сердцах на нерадивого работника, замдиректора зла никогда не держал и быстро отходил, забывая вскоре о конфликте.
   Но не таковы были, к сожалению, некоторые из молодых сотрудников. Как-то Иван Григорьевич строго отругал за какую-то небрежность недавно появившегося в институте аспиранта с замысловатым именем Герольд. И тот на всю жизнь затаил на него обиду: как же, какой-то "завхоз" посмел обругать его, генеральского сынка! Правда, эту подробность биографии аспиранта Иван Григорьевич еще не знал, а то бы наверняка поостерегся. Особенно, если бы узнал, что "ейный папаша" эмгебист, да еще и по фамилии Бондарь. Да-да, тот самый Леонид, сын кучера Ерофеича из имения! Правда, после разоблачения Берии и чистки в МГБ на всех уровнях, генерала того отправили на пенсию и реальной угрозы он давно уже не представлял. Но подлая его натура, видимо, передалась по наследству сыну и при первой же возможности тот нанес ощутимый укол своему обидчику.
   После окончания аспирантуры Герольд Леонидович устроился младшим научным сотрудником института, продолжая заниматься овощными культурами. И как-то летом руководство НИИ доверило ему возглавить делегацию молодых ученых института, отправлявшуюся с познавательными целями в Москву, на ВДНХ. Иван Григорьевич, занимавшийся отправкой делегации, включил в ее состав и свою жену, в то время оставившую работу по болезни. До Москвы от Харькова не так уж далеко и ехать решили на своем институтском автобусе. Выехали они рано утром, а вскоре после полудня достигли Подмосковья, где и было намечено сделать привал для обеда и отдыха.
   Почти перед Серпуховом облюбовали придорожное кафе на лесной опушке и, заехав автобусом в тень берез, отправились подкрепляться. Молодые парни и девушки, среди которых Маргарита Петровна практически никого не знала, увидев, что она одна осталась в автобусе, позвали ее с собой. Она вежливо поблагодарила молодежь и отказалась, попросив взять в буфете для нее лишь одну бутылочку ситро, а продукты, дескать, у нее свои.
   Когда повеселевшие от выпитого и съеденного молодые ученые возвратились на стоянку, Марго по-прежнему сидела у открытого окна. Но возле автобуса стоял какой-то незнакомый мужчина, пытаясь завести с ней разговор. В силу своей воспитанности она ответила на первые слова незнакомца, но потом, поняв, что он изрядно пьян, Марго попросила его отойти и больше с ним не разговаривала. Харьковская молодежь тем временем стала фотографироваться на живописной поляне, а Герольд своим шикарным "Зенитом" сделал несколько весьма двусмысленных снимков - того изрядно подгулявшего москвича на фоне печально сидящей в автобусе Маргариты. Хотел ли "мнс" уесть своего врага или щелкнул просто так - неизвестно. Но, когда спустя какое-то время уже отошедший от автобуса мужик стал облегчать под деревом свой мочевой пузырь, Герольда осенила коварная идея и он, подкравшись сбоку, заснял того во всей красе. Увидев эту пошлую сценку, вся их беззаботная компания разразилась хохотом, а Бондарь уже обдумывал в деталях свой мерзкий план.
   Через несколько дней после возвращения делегации из Москвы Иван Григорьевич обнаружил в ящике своего письменного стола несколько экстравагантных фотографий. Гнев буквально переполнял его, а "озорники" ходили без дела по коридору, ожидая вспышки и предвкушая, как "фотки" пойдут по рукам. Но разгадавший замысел врагов Иван Григорьевич не дал им повода повеселиться. Он дождался конца рабочего дня и лишь дома дал волю накопившемуся возмущению поведением жены. А Марго не стала даже разглядывать брошенные мужем на стол "обличительные" фотографии, сразу поняв, кто и зачем организовал эту провокацию.
  -- Это ваш гениальный Герольд Леонидович состряпал, мерзавец! Больше никто не смог бы...
   Иван Григорьевич недолго бушевал, понимая, что жена ни в чем не виновата, но ему нужна была эмоциональная разрядка. А уже утром он поставил "на уши" чуть не весь институт, собрав в приемной у директора всю делегацию и потребовав признаний от авторов безобразной выходки. К разбирательству подключились партийная и профсоюзная организации, "делом о фотографиях" пришлось заниматься и самому директору НИИ. А Иван Григорьевич все не унимался, пока с извинениями к нему в кабинет не пришли трое "шутников" во главе с Герольдом. Хотя тот, однако, все же не признался в злом умысле, объясняя случившееся простым озорством. И с того дня не было у Ивана Григорьевича Курило врага большего, чем Герольд Леонидович Бондарь, затаившийся до срока...
  
  

Глава вторая.

ВЫБОР ПРОФЕССИИ

  
   Зима в Скадовске в тот год показалась Ерке и его друзьям особенно длинной - они никак не могли дождаться, когда сойдет лед и можно будет снова выйти в море. И как только первый из фофанов был отремонтирован, просмолен и покрашен, Ерка стал заводилой первого выхода. Начальник спасстанции не очень охотно дал им "добро", предупредив своих "добровольных спасателей", чтобы не отходили далеко от берега, поскольку фофан тот еще не прошел испытание. Пройдясь вначале вдоль безлюдных городских пляжей до пионерских лагерей, где тоже в апреле еще никого не было, юные мореманы заскучали, но и возвращаться к причалу еще не хотелось.
   И кто-то из них подал идею пройтись в противоположную сторону, куда обычно никто из них не ходил. Сидевший на руле Ерка взял курс немного мористее и вскоре фофан на хорошем ходу пересек подходной канал, оказавшись по другую сторону порта, где высились огромные баки нефтебазы, а чуть дальше виднелись купола антенн радиолокаторов. Все это было не то, чтобы новым для ребят, но все же интересно, и Ерка повернул ближе к берегу, чтобы получше все рассмотреть. Бывать в той стороне города каждому из них доводилось не раз, а вот с моря видеть все это никому не приходилось. Кто-то из гребцов напомнил рулевому, что там еще и погранзастава находится...
   И как будто накликал: на берегу вдруг появился пограничный наряд, который жестами и криками требовал, чтобы фофан подошел к берегу. Не чувствуя за собой никакой вины - мы же свои! - Ерка стал править к пограничникам, но достаточно тяжелый фофан вскоре застрял на мелководье. Скадовск - город маленький и чуть не все там знали друг друга в лицо, в том числе и многих пограничников. Ребята сразу узнали старшего наряда сержанта Карапетяна и стали громко с ним разговаривать в шутливом тоне.
   Но тот продолжал демонстрировать служебное рвение и потребовал, чтобы все вышли к нему на берег, а не то он будет стрелять. Юные спасатели, все уже ему три раза объяснившие, не могли поверить, что сержант в самом деле откроет по ним огонь. Сорвавшись при помощи весел с отмели, они повернули в сторону моря. И тут их в буквальном смысле оглушила внезапно прогрохотавшая автоматная очередь - пули вспенили воду всего в десятке метров от фофана.
  -- Так, пацаны, - дрогнувшим голосом сказал Ерка, - с этим дураком лучше не связываться...
   Он развернул шлюпку обратно и повел к берегу, пока она не села вновь на мель. А разъярившийся тот сержант продолжал что-то кричать, угрожая мальчишкам автоматом. И довелось им, сняв ботинки и подвернув штанины, идти к нему по ледяной воде. Ворча и ругаясь вполголоса, они вышли на берег и, наскоро обувшись, отправились под конвоем пограничников на заставу. А Ерка не удержался, чтобы не спросить сержанта Карапетяна, что он сделал бы, если б они не повернули фофан.
   - Что сдэлал, что сдэлал? - повторил вопрос сержант. - Стрэлял бы ваш фофан, чтобы нэ ушлы...
   На заставе перетрухнувших мальчишек подвергли обстоятельному допросу и заставили каждого расписаться в составленном по всей форме протоколе о нарушении пограничного режима. Затем офицер долго дозванивался до их начальника спасстанции Корецкого и лишь после разговора с ним и уточнения фамилий "нарушителей"отпустили по домам пешком. А фофан остался стоять на мели и привели его на буксире лишь на третий день, когда на станции спустили наконец-то на воду моторный катер. Да еще и предварительно взяли на той же заставе "отход", чтобы и его не вздумали задержать чересчур бдительные скадовские пограничники.
   Почти до самого Первомая не появлялись "добровольные спасатели" на станции, не без оснований опасаясь гнева начальника. И лишь когда Алька сказал, что Николай Петрович зовет всех на предстоящие соревнования по гребле, Ерка со своей "святой троицей" явились пред его светлы очи. А на проходивших в честь Дня Победы гонках они чуть не поломали весла, со всей дурью наваливаясь на них, чтобы обойти всех соперников. И в то лето они все были допущены к самостоятельному несению дежурства на спасательных яликах. При этом не отказываясь прокатить по волнам своих подружек-одноклассниц. Но в последующие годы дружинников-спасателей в Скадовске уже не было - не прижилась почему-то в школе или на спасстанции эта совсем неплохая традиция морского воспитания.
  

* * *

   Девятый класс для Германа был самым ярким во многих отношениях. Учеба у него с первого и до последнего дня шла, считай, без сучка и задоринки, - урок с двойкой по химии пошел впрок! Прогулы, правда, у него все же иногда бывали, но - больше с корешами за компанию. В табеле Ерки стояли почти сплошь одни пятерки, лишь по химии да еще по автоделу его "наградили" четверками. Ну, химичка, та - понятно, все еще по старой памяти, а вот по автоделу - совершенно неожиданно. Просто надоело как-то Ерке рулить на видавшей виды полуторке по тесному школьному двору и он выехал на улицу. А потом надо же было ему где-то развернуться, вот и проехал до самого аэродрома, где не было никаких помех, и вскоре благополучно возвратился, правда, весь вспотевший от напряжения. Но преподаватель автодела, переживший несколько неприятных мгновений, сгоряча тут же влепил ему в журнал двойку, которую потом никакими пятерками перекрыть не удалось.
   В духовом оркестре, состоявшем тогда почти исключительно из учащихся третьей школы, Герман был уже ветераном и сменил тубу на первый тенор, став солистом и готовясь "пересесть" на баритон, когда закончит учебу Славка Тополя из десятого класса. На школьной олимпиаде района оркестр занял первое место, исполнив сюиту из оперы "Запорожец за Дунаем". Правда, "капель" у них был к тому времени другой - Сергей Сергеевич скончался от туберкулеза. А новый руководитель оркестра играл на кларнете - единственный тогда на весь Скадовск - и не последнюю роль в их победе сыграла, наверное, его сольная партия.
   Но и сами ребята старались, как могли. Успешно исполнено было и величественное соло басов "Закувала та сыва зозуля", в котором громче всех дудел на геликоне еркин товарищ Генка Козак. Но Ерка тогда ничего не знал о том, что генкин отец был в войну полицаем, а сам он живет теперь с матерью в их довоенной квартире. Эта тема в те времена считалась запретной для детей. И когда с восьмого класса у них стала вести английский молодая выпускница одесского иняза Тамара Савельевна, он также не узнал, что и она - дочь того же полицая, только от другого брака.
   Основательно курить Герман начал лишь с десятого класса, а в девятом так, иногда покуривал, поскольку он тогда очень активно занимался спортом. И на переменах, когда многие мальчишки бежали в уборную, чтобы покурить тайком от учителей, Ерка направлялся к стоявшим на спортгородке гирям и начинал "тягать железо". Вначале у него получался лишь толчок "двухпудовки", но вскоре он освоил более сложный рывок, а затем и жонглирование гирей. Весной даже из десятиклассников мало кто уже рисковал тягаться с ним, а на городском чемпионате по тяжелой атлетике Герман занял второе место в толчке. Причем произошло это совершенно случайно.
   Они с Витькой Ястребом как-то возвращались из школы и, проходя мимо спортзала, устроенного в бывшем зерновом амбаре, заглянули туда на шум публики. Участников соревнования было немного и устроители - местные энтузиасты тяжелой атлетики - стали приглашать желающих показать свою силу. Витёк тоже неплохо работал с гирей, но сам выступить не рискнул, зато выкрикнул еркину фамилию и тому волей-неволей пришлось выходить на помост. Попытка его оказалась удачной и он стал вторым в наиболее знакомом ему виде - толчке, уступив лишь самому организатору чемпионата Илье Никишенко.
   Тогда же Ерка стал бегать и на тренировки по легкой атлетике. Проводил их с шести часов утра на городском стадионе его родной дядя Ефим, который вначале скептически отнесся к такому намерению племянника, зная его страсть подольше поспать. Но Ерка испытывал в ту пору эмоциональный подъем и вставал вовремя даже без будильника. Бегал он, в основном, на средние дистанции - 400 и 800 метров, но потом, увидев, что на "восьмисотке" неплохо бежит его одноклассник Юрка Варваров, предложил своему тренеру разделить их. На районной спартакиаде школьников оба они стали "серебрянными" призерами - каждый на своей коронной дистанции. И это при том, что учились ребята только в девятом классе, а в большинстве команд выступали исключительно десятиклассники. Правда, в дальнейшем, на армейской службе, которой оба они посвятили свою жизнь, значительно чаще требовалась не столько их скорость, сколько выдержка, на весьма продолжительной - в десятки лет - "дистанции"...
  

* * *

   К шестнадцати годам вопрос выбора профессии для Германа и многих его ровесников фактически был решен. Пошло всего лишь второе послевоенное десятилетие, а в воздухе уже витали призраки новой мировой бойни. И профессия офицера считалась в СССР одной из наиболее престижных, а самое главное - патриотичной. Ведь советская идеология одним из основных постулатов содержала именно патриотизм, что позволяло ей владеть помыслами не только "правоверных" марксистов-ленинцев, но и множества простых людей, для которых слова "Родина, честь, достоинство" не были пустым сотрясением воздуха. Любовь к Родине шла у них из глубин истории, а героико-патриотический заряд молодежь пятидесятых получала не только из источников официальных, но и через запрещенные властью стихи Есенина, песни Вертинского и Лещенко, записи которых доходили до скадовской "глубинки" на рентгеновских пленках.
   Мужская зрелость в то время для многих наступала с момента постановки на допризывный учет в военкомате. С приписной комиссии мальчишки-девятиклассники возвращались в школу сразу какими-то повзрослевшими. Нет, шалостей меньше после этого в классе не становилось - не зря ведь говорят, что мужчины часто до седых волос остаются в чем-то мальчишками. Но все же чувство ответственности для многих из них становилось вполне осязаемым, и морально они уже готовы были стать защитниками своего Отечества, беззаветно идти за него в бой.
   Осень 56-го поддала жару милитаризации страны. Немало семей тогда получили похоронки на своих близких из "братской" Венгрии, а с ними - и различной степени достоверности рассказы о боях на улицах Будапешта. Не могли обойти эту тему и официальные источники информации, смаковавшие на все лады кровавые злодеяния венгерских фашистов против своих же коммунистов и против советских солдат. Министром обороны Советского Союза в то время был маршал Жуков, чья популярность еще со времен Отечественной войны все более росла, затмевая новых кремлевских вождей. Мир становился в Европе все более зыбким и в октябре 1956 года от войны его отделяла лишь тонкая нить дипломатии...
   К концу предпоследнего школьного года число мальчишек в еркином классе уменьшилось едва ли не наполовину. Кое-кто уехал в другие города - к родителям, возвратившимся из мест заключения после хрущевской реабилитации. Таких ребят, живших у своих бабушек - дедушек, всегда в Скадовске было предостаточно; и обычно их звали не по фамилиям, а по местности, из которой они приехали - камчадал, москвич. С Толей-камчадалом у Ерки сложились весьма дружеские отношения и даже после возвращения его - с уже свободными родителями - на Камчатку, в Усть-Омчуг, они продолжали переписываться. А вот из "коренных" некоторые ребята просто перестали ходить на уроки, безнадежно отстав по многим предметам. Хотя все же большинство из них со временем стали посещать вечернюю школу и аттестаты зрелости смогли получить.
   А среди оставшихся в классе вскоре произошло разделение на тех, кто собирался поступать в военные училища, и тех, кого карьера военного не привлекала. Ерка, конечно же, оказался среди первых, хотя мать всячески противилась этому - она мечтала о врачебной карьере для сына. Именно по этой причине летом 1957 года они вдвоем поехали в Одессу, где неделю жили у маминого двоюродного брата на Пушкинской и побывали в гостях у ее институтской подруги. Однако, склонить Германа к медицине им не удалось и единственное, на что он согласился, так это познакомиться со знаменитым институтом инженеров морского флота. На том и остановились, хотя визит в ОИИМФ его самого не впечатлил.
   Когда же начался последний школьный год и Ерка оказался в своей привычной среде, он вернулся вновь к своему прежнему выбору - стать военным. Его и Толю Золотаревского в классе вскоре стали именовать зенитчиками, поскольку они решили поступать в Одесское зенитное училище. Витю Ястреба они также звали с собой, но он держался давно сделанного выбора - поступать в Харьковское пожарное училище, где ему, как сыну погибшего в войну сотрудника внутренних органов, давался приоритет. А это для него было немаловажно, учитывая засилие троек в табеле. Еще двое одноклассников, под влиянием то ли родственников, то ли международной обстановки, передумали становиться военными.
   В райвоенкомате на ребят уже были заведены "личные дела", как на кандидатов для поступления в военные училища, а отбор таковых являлся одним из основных показателей работы комиссариата. Сами же они, настроившись соответствующим образом, стали значительно серьезнее относиться к учебе и "манкировать" с уроков теперь не считалось у них чем-то героическим. Зато большую часть осени парни на большой перемене бегали к морю купаться - с целью закаливания. В середине октября, когда дни стали прохладнее, а море зачастую штормило, посмотреть на их отчаянные заплывы стали приходить стайками одноклассницы, что еще больше вдохновляло будущих офицеров на очередной "подвиг".
   Годом раньше школьная администрация купила, наконец-то, комплект духовых инструментов и Ерка с друзьями-лабухами стали играть в двух оркестрах - школьном и в РДК. Капельмейстер, однако, в обоих был один и тот же, но в школе он появлялся лишь изредка, так что за главного там чаще всего оставался Герман. У него теперь были ключи от оркестровой, он собирал ребят на нелегальные "жмуры", да и на официальные мероприятия задачи от директора школы получал тоже он. Ерке все это нравилось - быть организатором, ощущать собственную значимость. Хотя собственно игра в оркестре, как средство зарабатывания денег, его мало интересовала. Гораздо привлекательнее были выступления в выходные дни на танцплощадке в городском парке, за которые дом культуры не платил им ни копейки, но зато там можно было показаться на публике. А на первомайскую демонстрацию в центре города Герман впервые сам вывел уже свой, школьный, пусть и слабосильный, небольшой оркестр.
  

* * *

   Увидев как-то в военкомате объявление о наборе курсантов в Одесское высшее общевойсковое училище, Ерка решил отказаться от поступления в казавшееся ему каким-то второразрядным зенитное. Но военком, к которому его направили для замены заявления, стал отговаривать парня, которого он хорошо знал. Они были соседями по дому, а с сыновьями военкома Толькой и Юркой, окончившими ту же школу на два класса раньше, Ерка дружил уже несколько лет. Оба они учились в авиатехнических училищах: старший - в Казанском, младший - в Двинском, и, приезжая на каникулы, щеголяли по городу в голубых с золотом погонах.
   Так вот их отец-подполковник, услышав о еркином желании, стал отговаривать его поступать в пехотное училище, но тот заартачился, настаивая на своем. Германа привлекло то, что среднее пехотное становилось высшим общевойсковым - это был лишь первый его набор - и он явственно видел перед этим курсом большую перспективу в службе! Несколько дней военком отказывался принимать от него новое заявление, даже заходил после работы к его матери по-соседски, чтобы втолковать, насколько трудной будет учеба, а тем более - служба в пехоте. Но Ерка твердо стоял на своем:
  -- И пусть трудно. Я это знаю. Но я хочу служить и воевать на передовой, а не где-то по тылам...
   В конце концов райвоенком предложил ему такое "дефицитное"место в Двинском авиационном радиотехническом, где учился его младший сын Юра, но Геру даже это не соблазнило. И он таки добился направления в ОКВОКУ!
   На комиссию в Херсон, в областной военкомат поехали двое скадовчан - Гера Курилов из третьей школы и Володя Никишенко из первой. Там их поселили в казарме с голыми стенами и нарами в три яруса, больше напоминавшей тюремную камеру. Но молодым парням было все нипочем и даже высокий военкоматский забор не помешал им, вместе с новыми друзьями из других районов, испытать прелесть ощущений первой самоволки.
   После возвращения из Херсона Ерка почувствовал себя уже в каком-то ином качестве и школьные уроки стали казаться ему детской забавой. Вместе со своими друзьями он ходил в море на фофане, играл в оркестре, но самым главным для него стало теперь хорошо подготовиться к вступительным экзаменам в училище. Причем основное внимание уделял только лишь математике и английскому языку, а сдача двух других экзаменов - по физподготовке и сочинение - его не беспокоила, их он считал для себя "булочкой". К сдаче школьных экзаменов Ерка готовился лишь в их канун, бегло просматривая билеты и, чаще всего, тут же вслух давая на них краткие ответы.
  
   Выпускные экзамены Герман сдал все на отлично, но в аттестат ему выставили по большинству предметов четверки. Классная руководительница Мария Ивановна, по прозвищу "Маржа", объяснила это тем, что у него "перетянули" годовые отметки, хотя для некоторых своих любимчиков у нее оказались иные критерии. Ерка не стал сильно расстраиваться по поводу оценок, хотя и высказал своей классной все, что он об этом думает, да так, что она и на выпускном вечере с ним не поздоровалась. Но Ерка был занят своим оркестром и никак не прореагировал на такую невежливость математички.
   После официальной церемонии вручения директором школы аттестатов зрелости и вечера танцев в школьном спортзале почти все выпускники отправились на берег моря. И там уже по собственному разумению отпраздновали свою зрелость. Кто сколько выпил - никого не интересовало, главное было - продержаться до рассвета. У выпускников тех лет была единственная традиция: встречать всем вместе рассвет, после чего они расставались надолго, а нередко и навсегда. Купаться ночью в море тогда традицией еще не считалось, но мало кому из скадовских выпускников удавалось выйти сухим из воды. Довелось и Ерке - во всем белом! - прыгнуть в море вслед за Людкой Дудченко, его подругой последних школьных дней, то ли случайно, то ли нарочно свалившейся с пляжных мостков. Но в ту, прощальную с детством, ночь им всем было море по колено...
   А дальше стремительно пролетело короткое, но такое яркое и счастливое лето - первое после школы и последнее перед трудными армейскими буднями. Все дни Ерка проводил на пляже со своей компанией, а вечерами играл на танцплощадке либо "гудел" все с той же компанией в "зеленом змее" - если выпадал какой-либо заработок. При этом считалось, что он готовится к вступительным экзаменам и мать, приходя с работы, иногда действительно заставала его за учебниками. Но уже вскоре после прихода матери Ерка исчезал, как правило, до глубокой ночи. И так было, пока он не познакомился на пляже с юной москвичкой Таней, отдыхавшей вместе со своей мамой в Скадовске после окончания первого курса одного из самых престижных ВУЗов страны - Бауманского училища.
   Ее, повидимому, привлекла внешность скадовского парня - стройного, загорелого, с выгоревшей почти добела шевелюрой, демонстрировавшего на пляже силу и ловкость. А вот для него, провинциала, самым привлекательным в белокурой студентке из столицы были ее ум и образованность, хотя красотой ее бог также не обидел. Вокруг нее постоянно вились ухажеры, но после знакомства с Еркой она им всем дала "отворот". Маме москвички "юный Аполлон", как она называла Ерку, тоже сразу понравился и она ничего не имела против их свиданий. Единственное, что она требовала, это чтобы в одиннадцать вечера Таня была дома. И они почти всегда успевали к этому времени возвратиться с танцплощадки, куда Ерка, как оркестрант, свою даму проводил бесплатно. Если в тот вечер играл оркестр, то ему время от времени приходилось оставлять Таню на попечение Витьки Ястреба, а самому брать в руки баритон.
   Но однажды на танцплощадке разразился скандал. Они с Таней оживленно беседовали, лавируя среди других пар, как вдруг Герман увидел перед собой Нину Свиридовну, жену своего дяди, из-за спины которой виднелась... его мать. Когда же та новая родственница-училка раскрыла рот, отчитывая Таню за то, что она отвлекает Ерку от подготовки к вступительным экзаменам, у него буквально волосы встали дыбом. Он не сразу даже нашелся, чем ответить на такое бесцеремонное вмешательство в его личную жизнь. И лишь когда услышал голос матери, поддержавшей свою невестку, мгновенно взорвался.
   Вытолкав довольно грубо обеих женщин за пределы танцплощадки со словами, чтобы они больше не вздумали там появляться, Герман вернулся к своей подруге, ошеломленно продолжавшей стоять на том же месте. Юноша постарался успокоить ее, сказав, что не стоит это принимать близко к сердцу, а поскольку танцевать им больше не хотелось, они вскоре ушли к морю. Однако, чудесный поначалу вечер был безнадежно испорчен и, посидев немного у воды, Танюша стала собираться домой, а Ерка не счел нужным отговаривать и молча проводил ее до калитки.
   Неожиданная встряска, полученная на танцплощадке, заставила Ерку вспомнить об английском и математике. Но через пару дней они с Таней отошли от шока и вновь стали посещать танцплощадку. Да и какие еще развлечения были тогда в маленьком, захолустном, пусть и курортном Скадовске? От посещений единственного в городе ресторана "Таврия" Таня категорически отказалась, справедливо полагая, что у Германа нет на это своих денег. А те, что ему удалось заработать, играя на Дне урожая, он уже истратил на подарок ей. Правда, взять от него миниатюрные часики с браслетом под золото девушка категорически отказалась. Как он ни уговаривал ее, что куплены часы на заработанные им самим деньги, а также, что это не какая-то, как она выразилась, благодарность за проведенное вместе время, а всего лишь возмещение таких же, утерянных ею во время одного из их свиданий, подарок Татьяна не взяла. И Ерка со злости зашвырнул его куда-то в кусты. Это было накануне его отъезда на экзамены в Одессу.
  
  

Глава третья.

  

В ПЕХОТЕ

  
   В начале августа 1958 года Герман Курилов уже числился кандидатом ОКВОКУ и готовился к сдаче экзаменов в составе роты капитана Белогурова. Хотя носили кандидаты пока еще свою штатскую одежду, а у большинства были шевелюры, мало напоминающие армейский "полубокс", дисциплина и порядок с первых дней прививались им временными командирами из числа курсантов-второкурсников.
   А третий, выпускной курс в то же время сдавал госэкзамены и Ерка с друзьями в свободное время бегали смотреть, как на плацу лихо отбивают шаг и буквально жонглируют автоматами завтрашние лейтенанты.
   Из Херсона их группу, насчитывавшую около тридцати человек, отправили в Одессу пароходом, четвертым классом, что означало гулкий железный трюм с крутыми трапами и деревянными лежаками в два яруса вдоль бортов. Герман не смог долго находиться в этом качающемся замкнутом пространстве и, несмотря на запрет сопровождавшего их офицера облвоенкомата, пробрался на палубу, где не было так душно, да и пейзаж за бортом выглядел куда привлекательнее, чем в трюме. Ведь многих из сельских парней, впервые ступивших на зыбкую твердь палубы, вскоре стала донимать морская болезнь и от их вида ему самому становилось дурно. Спустя какое-то время к Ерке присоединился Лешка Майорский из Херсона, с которым они успели подружиться. А познакомились парни еще весной, при прохождении медицинской и мандатной комиссий. Проговорив до глубокой ночи, ребята лишь перед рассветом, когда пароход миновал Очаков и вышел в открытое море, спустились в свой "четвертый класс". Забравшись на верхний ярус, они недолго ворочались на жестких досках и еще успели пару часов поспать - до самого прихода в Одессу.
   Кандидатские взводы формировались, исходя из иностранного языка, изучавшегося ребятами в школе. И потому единственный еркин земляк Володя сразу же оказался в другой роте, а с Лешкой их дружбу скрепило и назначение в один - "английский" - взвод. Для большинства абитуриентов самым сложным был экзамен по иностранному языку, ранее не сдававшийся ни в одном военном училище. Но неплохо упевавший в школе по английскому, Герман и среди кандидатов оказался одним из лучших.
   Именно на консультации по английскому он впервые познакомился с Валерой Маниловым из Харькова, уверенно державшимся в несложных диалогах с преподавательницей. Валера был на пару лет старше Германа и уже успел попробовать курсантского хлеба в другом училище. Рослый, активный и эрудированный во всех вопросах, Манилов привлекал к себе внимание окружающих и вполне мог тогда уже считаться личностью харизматичной. Компанию он водил с такими же, как он сам, "переростками", но к "салаге" Ерке относился с заметной симпатией, чем тот гордился. При случайных встречах Валера непременно справлялся у него о делах, о здоровье.
  -- Ну что, Херсон, как сдаешь? - поинтересовался он как-то, встретившись с Еркой в курилке.
  -- Да вроде нормально: за сочинение - пять, устная математика - четыре. Между прочим, по отцу я ведь тоже харьковчанин, так что мы земляки. А у тебя как дела идут, Валера?
  -- Все ништяк, - на харьковском жаргоне ответил тот. - Ты давай держись, земляк, теперь с нами - вместе пробьемся. Я тут все порядки знаю. И с ротным уже вась-вась...
   Командир их кандидатской роты Борис Белогуров, симпатичный, подтянутый капитан лет под тридцать, сразу вызвал доверие у своих подопечных какой-то особой, военной интеллигентностью. И многие из пока еще штатских ребят пытались брать с него пример, по крайней мере - в культуре речи.
  
  
  

* * *

   Одесса издавна считалась южными морскими воротами страны и летом 1957 года они были, впервые в своей советской истории, буквально распахнуты настежь. Постсталинская Москва впервые проводила - с 28 июля по 11 августа - Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Многие делегации прибывали морем в Одессу и уже оттуда специальными поездами отправлялись в советскую столицу. А Герман в ту пору находился в процессе ознакомления с городом своей будущей учебы и буквально на каждой его улице сталкивался с невиданными до того иностранцами.
   Правда, делегацию США ему довелось увидеть лишь через окна проезжавшего мимо автобуса. Поскольку для американцев свобода передвижения была ограничена, то и они отреагировали, видимо, на свой манер - гримасами и непристойными жестами. Зато представителей соцстран и так называемого "третьего мира" можно было лицезреть по всей Одессе, особенно - в ее магазинах, где негры, арабы, индусы выбирали себе сувениры. А Ерка с большим интересом наблюдал за ними, прислушивался к их разговорам - его всегда влекло новое, неведомое.
   И когда год спустя он уже находился за оградой Одесского пехотного училища, сдавая экзамены, ему довелось лично познакомиться с представителями неведомой страны. Довольно большая группа из маленькой Албании - офицеры и курсанты - временно расположилась в одном из помещений училища в ожидании своего распределения по учебным заведениям Союза. Общение с ними у советских курсантов и абитуриентов завязалось в курилке возле строевого плаца, а чуть ли не главным инициатором этого был Ерка, которому очень хотелось поговорить со своими албанскими ровесниками. Но оказалось, что никто среди юных курсантов русского языка не знает, и разговор поддержали лишь несколько офицеров, ранее учившихся в советских училищах, а теперь приехавших для продолжения образования уже в военных академиях Союза.
  -- Товарищ первый капитан, - допытывался Ерка, успевший разобраться в несложной системе албанских званий, - а кто вы - албанцы? Ведь вы же не славяне?
  -- Нет, не славяне, - с улыбкой ответил офицер. И добавил: - Турки мы... Да нет, это шутка, - поспешно поправился он, заметив негативную реакцию на лицах ребят.
   Албанцы несколько дней пробыли в Одессе, но за пределы училища им выходить не разрешалосьи они, особенно курсанты, знакомились с жизнью большого зарубежного города в основном через ограду. В первый день юноши из балканского захолустья с любопытством прилипали к чугунным решеткам, разглядывая невиданное ими чудо - трамвай. Затем они немного пообвыклись, но от ограды попрежнему далеко не отходили, правда, теперь их уже больше интересовали проходившие мимо юные одесситки. А офицеры значительную часть своего свободного времени проводили в курилке, где в перерывах между консультациями и экзаменами всегда было немало советских абитуриентов, у которых албанцы черпали информацию о городах, где им предстояло учиться.
   И однажды Ерка решил проверить уже знакомого ему капитана на политическую зрелость. Ведь обстановка в мире, разделенном "холодной войной" на два противостоящих лагеря, в то время была очень напряженной, буквально - горячей.
  -- А вот скажите, товарищ капитан, - начал он, - есть у вас в Албании наши, советские ракеты?
  -- Нет, советских ракет у нас нет, - ответил, с непременной улыбкой на лице, албанец. На что Ерка, под дружный хохот своих коллег-абитуриентов, с показным огорчением произнес:
   - Ну как же так? А мы-то на вас надеемся!..
   Присутствовавшие при этом несколько курсантов-выпускников постарались тихонько исчезнуть, пока их участие в разговоре на запретную тему не зафиксировано кем-то. А Ерку чуть не силком один из них - Рэм Болотов - увел из курилки, вполголоса укоряя на ходу:
  -- Ты что, офонарел, такие вопросы задавать? И капитана того подставил...
   - Да что я такого спросил? Подумаешь - ракеты... - неуверенно отбивался Ерка.
  

* * *

   Когда наутро, после сдачи последнего экзамена, были объявлены списки зачисленных курсантами и роты буквально рассыпались, встретившийся у плаца Манилов поделился с Куриловым информацией, что есть возможность на пару дней "слинять" домой.
  -- Я уже с Борей Белогуровым договорился, вечером у меня поезд на Харьков, - добавил он.
  -- Да ты что? - изумился Ерка. - Отпускают? А где сейчас ротный?
  -- Ищи, брат, пока он еще эту свою должность не сдал и в очередной отпуск не рванул...
   Забегавшись искать ротного на обширной территории училища, Герман лишь перед обедом узнал номер его квартиры и, перемахнув через кирпичный забор, за которым располагались ДОСы, постучал в дверь, отсвечивавшую свежей краской. Открыла ему приветливая немолодая женщина - мать капитана Белогурова и, впустив запыхавшегося юношу в квартиру, позвала сына. Тот молча выслушал торопливое объяснение Курилова, что он не знал раньше о возможности съездить домой и потому не подал заранее рапорт. Законно ехали только те из поступивших, кому нужно было еще рассчитываться на работе, а у вчерашних школьников какие могли быть дела... Пришлось Ерке что-то приврать, хотя единственной у него причиной сейчас была московская студентка Таня, буквально на днях уезжавшая из Скадовска. Но ротный и не заставил себя долго уговаривать, хотя вряд ли он вообще вслушивался в еркино вранье.
  -- Хорошо, оставь в канцелярии роты рапорт и можешь ехать, - сказал он, - но имей в виду: если опоздаешь - вылетишь из училища. И я не смогу ничем помочь - завтра у тебя будет уже другой ротный.
   Пулей вылетел Ерка из квартиры, на ходу поблагодарив капитана и его маму, и помчался в роту - писать рапорт да ребят своих предупредить, чтобы его не искали. На перекладных добрался он уже в сумерках до Скадовска и, забежав на минутку домой - обрадовать маму своим зачислением, сразу же отправился к жившей на соседней улице подружке.
  -- У меня всего лишь один день, - сообщил Гера, упреждая вопросы рассудительной москвички. Экзамены сдал весьма успешно, зачислен курсантом и послезавтра нас уже обмундировывают. А затем, с понедельника, начинаются плановые занятия.
   Татьяна выслушала своего друга, не перебивая, а потом стала менторским тоном наставлять его. Будучи на год старше Германа и отучившись год в Бауманском, она считала себя, видимо, уже педагогом.
  -- Сnbsp;еминары посещай все, а лекции - на твое усмотрение, - делилась она собственным опытом.
  -- Да какие там семинары - лекции, - отмахивался Ерка, - это же армия, строй...
   Он жаждал поскорее обнять ее, мчался к ней за сотни километров, а она продолжала держать его у калитки, кутаясь в кофточку, которую предусмотрительно вынесла из дому ее мама.
   На следующий день Гера, повидавшись кое с кем из друзей, покинул Скадовск в весьма смутном состоянии духа. Настроение ему еще с вечера подпортила мать, а столь прохладное расставание с Татьяной и вовсе подействовало угнетающе. Единственное, что дала Ерке та спешная поездка, это домашний адрес его московской подруги. Хотя было уже очевидно, что их курортному роману пришел конец...
  

* * *

   Пока продолжались вступительные экзамены, Герман как-то не очень интересовался дальнейшим "раскладом" и потому неожиданными оказались новости, накопившиеся за двое суток его отсутствия. Уже была сформирована рота второго курса, в которую без экзаменов зачислили "кадетов" - выпускников суворовских училищ и десятка полтора солдат, сдавших вступительные экзамены без троек. Все они уже щеголяли в новеньких курсантских погонах на своем прежнем обмундировании. А из всех остальных абитуриентов, выдержавших вступительные экзамены, формировался первый курс, которому предстояла ... служба в полку на протяжении десяти месяцев, затем - месячная стажировка в войсках на сержантских должностях и лишь потом - вручение вожделенных курсантских погон.
   Стриженные "под ноль", в одинаковом новеньком "хэбэ" с байковыми солдатскими погонами, первокурсники с трудом узнавали друг друга. Тем более, что взводы и роты формировались заново. Гера попал в первый взвод первой роты - парадной, как ее сразу же стали называть. Отбирали в нее прежде всего по росту и, в основном, лучших по результатам экзаменов, а ротным был назначен лучший строевик училища старший лейтенант Цымбалюк.
   В самом училище первокурсников держать не стали и к вечеру вторая рота, в которую попал и еркин земляк Володя, отправилась поездом в Молдавию, во Флорешты. А часом раньше первая рота уже высадилась с грузовиков в военном городке 89-го гвардейского полка, что расположился на одесской окраине с непритязательным названием Ближние Мельницыnbsp;. Попавший из-за поездки домой в "цейтнот" Ерка даже не сумел попрощаться с Рэмом Болотовым, вместе со своим курсом ожидавшим со дня на день приказа Министра обороны о производстве в офицеры.
   Разместили роту отдельно от подразделений полка, на втором этаже казармы, где располагалась окружная парадная рота. Должности младшего командного состава в роте заняли сержанты, только что окончившие дивизионную и полковую школы. А командиром еркиного первого взвода оказался старший лейтенант Юрий Дерягин, о котором им немало рассказывали старшекурсники. Во время сдачи экзаменов Ерка познакомился в курилке возле плаца с несколькими из них, а с Рэмом Болотовым даже подружился. Тот постоянно интересовался делами "младшего брата", как подшучивали выпускники, и делился с ним своим богатым курсантским опытом. Рэм все госэкзамены сдал на "отлично" и не сомневался в том, что выпустится по первому разряду, дававшему право выбора военного округа.
   Оставалось сдать лишь строевую подготовку, что для офицера пехоты являлось определяющим, и Болотов был в себе абсолютно уверен. Хотя Ерка видел, как почти все выпускники, такие мужественные и сильные, волновались перед этим экзаменом. И как раз по вине старшего лейтенанта Дерягина надежде Рэма не суждено было осуществиться. При подаче команд для Болотова, выполнявшего перед комиссией ружейные приемы, он - скорее всего умышленно - не дал Рэму возможность отпустить ремень автомата на нужную длину, чем буквально подкосил лучшего строевика курса.
   Фуражка, сбитая тем проклятым ремнем при выполнении приема "на грудь", стоила Болотову не просто одного балла в экзаменационной ведомости, но потери красного диплома, к которому он шел и стремился все три года напряженной учебы. А из-за кустов, обрамлявших строевой плац, жуткую сцену ту наблюдали десятки абитуриентов, страстно переживавших за третьекурсников, на которых все они смотрели с нескрываемым восторгом. И потом уже Ерке довелось утешать своего "старшего брата" Рэма, в полном расстройстве едва добравшегося до курилки...
  

* * *

   И вот теперь под командованием этого, недоброй славы, взводного предстояло Герману и его товарищам служить как минимум год, а то и все четыре. Курсантская рота по штату насчитывала 75 человек - три взвода по 25 курсантов (хотя носили они солдатские погоны, звание все же было"курсант"), но первоначально зачислили сверх штата еще пятерых солдат, получивших по одной двойке. Так сказать, с испытательным сроком на месяц. Но уже через неделю двоих ротный отчислил, один сам попросился отправить его дослуживать в свой полк, а двое сумели таки дождаться, когда в роте появились вакантные места. Ведь далеко не все вчерашние школьники выдерживали предложенную буквально с первых дней полную солдатскую нагрузку.
   Если физо большинством курсантов воспринималось как необходимость и на турнике занимались даже в личное время - благо, в роте оказался свой мастер спорта по гимнастике Рома Шнайдерман, - то четыре часа строевой подготовки в день "доставали" буквально всех. Особенно, если руководил занятием сам старший лейтенант Дерягин - тут уже не выдерживали даже "гренадеры" вроде Валеры Манилова. На занятиях они старались этого не показывать, но в перерывах валились на траву вместе с "салагами".
   Бесконечно тянулась первая неделя занятий и лишь долгожданная суббота принесла хоть какое-то облегчение. Занятия продолжались всего три часа, а затем началась уборка казармы и территории. После обеда рота строем и с песнями отправилась в городскую баню - за Кривым мостом. Обратно в полк шли все какие-то просветленные и расслабленные, переговариваясь между собой и даже окликая проезжавших на машинах девушек. Старшина задержался по своим делам в бане и роту отправил под командованием молодого сержанта, над белорусским говором которого потешались все курсанты, успевшие дать ему прозвище "Сема - гордость Черного моря". И когда с обгонявшего строй грузовика какой-то знакомый окликнул сержанта по имени, рота грохнула хохотом, распугав, наверное, всех собак Ближних Мельниц:
   - Сема, гордость Черного моря!.. Нашего Сему знает вся Одесса-мама!..
   А такое долгожданное воскресенье оказалось чрезмерно длинным и породило у Германа новый прилив тоски: по дому, по родному Скадовску, по такой недосягаемой теперь Танюше. Лишь к вечеру он немного развеялся, когда рота стала готовиться к выходу в кино. Старшина повел их кружным путем, вокруг всего городка, да с песнями, и к полковому клубу первая рота подошла, когда все "старики" уже толпились в курилке у входа либо позанимали лучшие места в зале. "Салажат" солдаты приветствовали шумными возгласами, различными кличками и подначками.
   К удивлению многих курсантов первые ряды кинозала пестрели яркими девичьими нарядами. Выяснилось, что это традиционно приглашенные в солдатский клуб работницы швейной фабрики, чье общежитие находилось почти сразу за военным городком. Такая приятная неожиданность хоть немного оживила взгрустнувшего было Ерку и, после окончания фильма об Александре Матросове, он остался в клубе, где вечер продолжился танцами под радиолу. Вначале он просто смотрел, как танцуют другие, но потом осмелел и пару раз пригласил малышку с косичками. Но говорить с ней ему не хотелось, а просто так топтаться на месте скоро надоело. Другие же, более эффектные швеи были, видимо, "ангажированы" ранее "стариками" и Ерке ничего не оставалось, как выйти покурить, а затем и отправиться в казарму.
   Следующая учебная неделя не принесла Герману каких-либо новых впечатлений - ожидаемая им романтика военной службы оборачивалась повседневной рутиной - строевая подготовка, тактическая, физо. И лишь на занятиях по уставам да на политподготовке можно было немного расслабиться. А тут еще эта внезапная стычка с замкомвзвода при построении на обед. За полдня, пока взвод без его участия "оттягивался" на тактике, он в казарме соскучился, видно, по власти. И начал тренировать перед казармой голодных и усталых своих" салажат" в выполнении строевых команд. Все скрипели зубами от злости, но молча выполняли, а Ерка неожиданно для себя самого вдруг произнес вполголоса:
  -- Кончай выдергиваться, сержант!
   Реплика была рассчитана на ближайшее курсантское окружение, но сержант тоже услышал ее и, повернув взвод лицом к себе, строго спросил:
  -- Кто сказал? - и, выждав немного, еще раз повторил вопрос, а Ерка не стал прятаться за спины.
  -- Я сказал.
  -- Выйти из строя.
   Далее все строго по уставу: два наряда на работу. Отрабатывать их пришлось Ерке в тот же вечер на кухне и в субботу в умывальнике - вместо кино. А Валера Манилов, подойдя к нему в курилке сразу же после обеда, отчитал за строптивость.
   - Ты что, самый смелый? Да я бы ему еще и не то сказал, но после, не в строю. Ты понял, зема? Это армия, а в армии не любят тех, кто выпендривается. Все здесь нужно делать с умом и по уставу!
  
  

Глава четвертая.

  

ВЕЧНЫЙ ПОИСК

  
   Разочарование в выбранной профессии пришло к Герману очень скоро. Не таким представлял он свое офицерское будущее, каким увидел в образе их взводного командира. "Ну ладно мы, пацаны, в грязи ползаем. Но он же ползет вместе с нами! Это что ж - и мне вот так до старости предстоит ползать?" - думал Ерка. Старший лейтенант Дерягин в его 27 лет казался юным курсантам чуть ли не стариком, у которого уже все почти позади. "Так стоит ли ради этого четыре года карячиться в училище?" - задавали себе вопрос многие "салаги". Обсуждали эту тему все чаще и в курилках, в перерывах между занятиями.
   Сентябрь в тот год выдался дождливым, но именно эта гнусная погода, как ни странно, приводила их взводного в приподнятое настроение. Едва поздоровавшись утром со своими подчиненными, он провозглашал:
  -- Та-ак, погодка сегодня тактическая. Сержанты, после строевой подготовки всем разобрать оружие, экипировку и выдвигаемся на полигон, на тактические занятия.
   Учебный центр полка располагался сразу за околицей Ближних Мельниц и спустя четверть часа после выхода из городка взвод уже подходил к полосатому шлагбауму, обозначавшему его границу.
  -- Взвод, ложись! - внезапно скомандовал старший лейтенант и сам упал в грязь. - Ползком, за мной, вперед! - и первым, извиваясь, как уж, он вползал под шлагбаум.
   Разгребая локтями и коленками лужи и грязь, курсанты вслед за ним ползли, стараясь держать строй. Это была "коронка" Дерягина, о которой давно знало все училище и только для "салаг" оказалась неожиданностью. В первый раз в этом мазохизме взводного было для них что-то возбуждающее и они с азартом преодолели "полагавшуюся" им стометровку. Но на следующий день все повторилось сначала и показалось юношам затянувшейся шуткой. А к концу дождливой недели уже несколько курсантов первого взвода схватили простуду и оказались в полковом лазарете. Отоспавшийся за все предыдущие недели Герман наутро почувствовал себя лучше и попросился на выписку. Но строгий врач заявил, что раньше понедельника об этом не может быть и речи. Как выяснилось несколько позднее, это был один из традиционных методов борьбы с "сачками" - запирать их на выходные в больничной палате. Чтоб впредь неповадно было никому отлынивать от боевой подготовки!
   В тиши и скуке палаты и родился тогда у Германа первый рапорт об отчислении из училища. Но в воскресенье с утра его навестили друзья - Лешка Майорский и еще двое земляков - развлекли свежими ротными новостями, куревом обеспечили, и он повеселел, вновь загорелся желанием учиться. Следующая неделя была без дождей, а следовательно, и без тактики, так что и повода для уныния не было. Зато на турнике он, с помощью ротного мастера спорта, уже научился делать "склепку", что вызвало одобрение у "гренадеров". А в субботу вечером Гера познакомился в клубе полка с симпатичной девушкой с фабрики, потанцевал с ней и даже проводил до КПП, договорившись о встрече в следующий выходной. Но служба всегда готова разрушить любые планы человека, и в следующую субботу Герман заступил дневальным по роте. А дежурным был их замкомвзвод - известный службист, так что даже на несколько минут не сумел Гера выйти из казармы. На том и закончился еркин первый армейский роман. Зато родился уже второй его рапорт о нежелании учиться, который он в понедельник вручил командиру роты.
   Получивший недавно очередное звание капитан Цымбалюк был в приподнятом настроении и не стал, по своему обыкновению, "драть" явившегося к нему курсанта. Он по-отечески тепло побеседовал с Еркой и тот уже почти согласился забрать свой рапорт обратно. Но тут в канцелярию роты бесцеремонно ввалился его взводный, с ходу перехватив инициативу в разговоре. Демонстрируя свои глубокие знания подчиненных, старший лейтенант Дерягин повел речь о еркином отце, живущем в Харькове, об одинокой матери, и Ерке окончательно расхотелось оставаться в училище, под началом этого демагога. И он заявил ротному командиру, что не собирается забирать свой рапорт и просит отправить его генералу.
   Еще дважды подавал Курилов рапорта об отчислении, но командир роты демонстративно рвал их и швырял в корзину. Он испробовал на несговорчивом курсанте весь свой запас воспитательных приемов - от неприкрытой лести ("Я еще буду гордиться, что под моим началом служил будущий генерал!") до угроз и запугивания ("Я тебя в стройбат загоню!"). От лести Герман не растаял, а на угрозу насмешливо ответил ротному: " Никуда вы не загоните - у меня год еще непризывной". Убедившись, что ротного не переубедить - тому не нужен был прецедент, за которым могли последовать и другие рапорта, - Ерка решил пойти другим путем. Он написал рапорт на имя начальника училища, где указал, что ошибся в выборе жизненного пути и просит его отпустить на "гражданку". А командир роты не хочет отпускать его, в то время, как уже последнего "резервного" солдата он собирается отчислять, хотя тот очень хотел бы продолжать учебу. "Я не могу и не хочу занимать чужое место", - написал он в заключение.
   Запечатав рапорт в конверт, Ерка при первом удобном случае опустил его в городской почтовый ящик. И буквально через пару дней пришел приказ о его отчислении, "как не желающего учиться". Старшина сопроводил его в училище, где на вещевом складе он сменил свое новое еще обмундирование на застиранную добела "подменку", а в канцелярии получил "литер" на проезд от Одессы до Херсона. Заглянув напоследок в курсантский магазин, Ерка взял себе поесть на дорогу и купил так манившие его алые с золотом курсантские погоны. В тот же день к вечеру он был дома, где его, как оказалось, уже и не ждали. У матери были свои планы на жизнь и неожиданное возвращение сына ставило их под угрозу...
  

* * *

   Щеголять по городу в застиранном хэбэ, пусть и с яркими новенькими погонами, Ерка не стал, но в своем дворе пару раз в таком виде показался. Встретившись затем с Витей Ястребом, который срезался на экзаменах в Харьковском пожарном училище и теперь работал на почте, несостоявшийся пехотинец поинтересовался насчет работы. В то время по всему городу шли работы по замене телеграфных столбов и рабочие руки были нужны. Так что через пару дней трое одноклассников - к Вите и Ерке пожелал присоединиться Толя Золотаревский - работали под руководством старого мастера дяди Миши Кручины. Поступать в военное училище Толя передумал, но и в строительный институт не попал. Так что теперь вся бывшая "военная троица", вооружившись ломами и лопатами, стала набивать себе мозоли, долбя в глинистом грунте ямы под телеграфные столбы.
   Когда погода испортилась уже окончательно и ставить столбы стало невозможно, всех временных рабочих уволили. Но Ерке старший техник Владимир Гурьевич Буряк предложил остаться работать в качестве линейного надсмотрщика, как и Витя, еще с лета занимавший такую же должность. Первое время каждый из них работал в паре с опытным монтером, вникая в тонкости обращения с проводами, изоляторами, ограничителями, обучаясь лазить по столбам на специальных железных "когтях", а также устранять повреждения радио и телефонных линий. Но уже вскоре ребятам стали давать индивидуальные наряды, правда, туда, где не предполагалось особой сложности. Зарплату им платили маленькую, но все же Ерке хватило, чтобы через месяц купить себе велосипед, а то он один на узле был "безлошадный". Да еще приобрели они с Витей со склада почты по форменной фуражке, так что вид у парней был теперь довольно бравый.
   Еще в начале осени в Скадовскую МТС перевелся из Ново-Николаевки дядя Федя, забрав сразу же свою семью - жену и младшего сына Борю, учившегося в четвертом классе. А старший - Сергей, окончивший школу на два года раньше Ерки, уже заканчивал техникум механизации в Новой Каховке. Квартиру им дали сразу за базаром, в новом двухквартирном доме напротив мастерских, которыми стал заведовать дядя Федя. А от себя Ерка постарался бесплатно радиофицировать их новое жилье, но, как оказалось, напрасно старался. У дяди Феди в Скадовске что-то не заладилось и он попросил областное начальство перевести его в другое место. И уже вскоре они переехали в ближайший к Херсону райцентр Белозерку, который на долгие годы стал не только местом их проживания, но и "явкой" для встреч всех родственников, как со стороны тети Муси, так и со стороны ее супруга.
   С первых дней внимательно присматривавшийся к своим монтерам - вчерашним школьникам - старший техник Буряк предложил Гере с декабря перейти работать станционным смотрителем радиоузла. Выпускница техникума Надя, отработавшая на этом месте положенный срок, хотела уволиться, но ей не было замены. Гурович, как по примеру старого монтера дяди Миши называли все Буряка, брался даже первое время подежурить вместе с Герой, пока тот не освоится с новой работой. На том и сговорились. Работа сама по себе не была слишком сложной, но требовала достаточно больших знаний в случае каких-либо неполадок. Особого пристрастия к радиоделу у Германа не было, но после двух - трех смен на пару с Гуровичем он все же сумел сдать зачет на допуск к самостоятельному дежурству.
   Работали они на смену с Прокопычем - опытным техником лет сорока, любимыми присказками которого были: утром - "швидше б вечир та повечерять", а вечером - "швидше б ранок та на роботу". Для Германа с самого начала предпочтительнее показалась вечерняя смена, начинавшаяся с четырех часов дня включением на город радиотрансляции и заканчивавшаяся в полночь ее выключением. А утреннюю смену он возненавидел не только потому, что она начиналась невыносимо рано - около шести часов, но и необходимостью иногда запускать дизель-генератор. В Скадовске тогда электричество давала все та же электростанция Сливы, работавшая с шести утра и до двенадцати ночи. И радиоузел работал по такому же графику, с перерывом с двух до четырех, но иногда случалось, что свет давали с некоторой задержкой, а радиотрансляция начиналась без пяти шесть гимном Украины, который ни в коем случае нельзя было пропустить - могли и политику "пришить".
   И вот в таких случаях дежурный техник должен был бежать во двор почты, где в отдельном сарае стоял огромный дизель, который нужно было запустить, чтобы получить такие нужные вольты. Не самая простая задача даже в летнюю пору, а что уж говорить о зимних морозах! На узле был штатный электрик Леня и первые несколько еркиных смен он приходил для подстраховки - вдвоем они легко справлялись с этой задачей. Но не мог же Леня каждый день ходить на работу так рано - он ведь не посменно работал. Собственно, именно по этой причине и отпустили девушку-техника, явно не справлявшуюся с запуском того проклятого дизеля, и взяли парня.
  

* * *

   Со временем Ерка наловчился не хуже самого Лени управляться с дизелем, но поначалу тот доводил его чуть не до слез, пока раскрутится пускач и заведется основной двигатель. А потом ему нужно было мчаться в аппаратную, чтобы включать прогрев радиоаппаратуры. И обычно, как бы в насмешку, в этот момент подавалось питание от городской сети и запущенный с таким трудом дизель оказывался не нужен. Но кому до этого какое дело? Главное ведь, чтобы ты, станционный "эндэтэ", точно вовремя включил трансляцию гимна: "Живи, Укра§но, прекрасна і сильна..."
   День за днем пролетали для Ерки незаметно - то утренняя смена, то вечерняя - и до него дошел глубокий смысл той присказки мудрого сменщика Прокопыча. Оказывается, жизнь на "гражданке" тоже не медом намазана и трудностей в ней хоть отбавляй. Да и не собирался он оставаться связистом на всю жизнь. Хотя Буряк и агитировал его идти дальше учиться в Таганрогский радиотехнический институт, который он сам уже заканчивал заочно. Гурович обещал позаниматься с Еркой основами радиотехники, помочь ему подготовиться к экзаменам, но у того не было особой тяги к этому делу. Его вновь потянуло на военную стезю. И он решил, в конце концов, попробовать вернуться в свою родную роту. Написав на имя капитана Цымбалюка покаянное письмо, в котором обещал в самые кратчайшие сроки наверстать все пропущенное и просил вернуть его "в строй", Герман отправил послание по почте. И вновь этот такой простой и доступный способ принес ему желанный результат!..
   К сожалению, положительный(!) ответ командира роты пришел уже в первых числах марта, когда Ерка едва лишь начал ходить после перенесенной операции. И куда ему было ехать в таком состоянии!?. Там ведь нужно было бы выкладываться за двоих, а у него едва лишь хватало сил дойти до почты, чтобы отсидеть (а не отработать!) вечернюю смену - от утренних его временно освободили. Именно на вечерней смене его и прихватил, как потом выяснилось, острый приступ аппендицита, когда на узле уже никого не было, кроме двух дежурных телефонисток. Оставив на них работающую аппаратуру, Ерка, согнутый пополам, добрался до аптеки, чтобы взять анальгина. Но боль не отпускала и до самой полуночи мучился он в аппаратной, пока не отзвучал гимн, а потом едва добрел домой.
   Мать чем-то его поила, но он почти ничего уже не различал. А рано утром пришел вызванный матерью хирург Кургак, который сразу же распорядился: "На стол". Операцию сделать успели вовремя, а вот в училище, точнее - в полк, Ерка поехать уже не смог. Он очень переживал: как воспримут ротный и ребята то, что он напросился обратно и не приехал. В конце концов он отважился написать ротному еще одно письмо, в котором объяснил сложившуюся ситуацию и попросил прощения за то, что не сможет выполнить свое обещание. К его удивлению, капитан Цымбалюк ответил и на это письмо, соглашаясь дать ему какие-то послабления до полного выздоровления, но Ерка уже решил, что не судьба ему, видно, стать генералом.
   Какое-то время он настраивался на поступление в Таганрог и даже начал с Буряком разбирать радиосхемы. Но потом его захватила новая идея: стать летчиком гражданской авиации. Ерка выписал из справочника адреса всех училищ ГВФ и стал выбирать из них наиболее подходящее. Но оказалось, что прием ведут не сами училища, а комиссии при территориальных управлениях. И в начале лета пришел ему вызов на экзамены из Киева, после чего он подал заявление об увольнении с работы. Для старшего техника Буряка, который привык видеть в нем своего преемника, это было, как гром среди ясного неба. Так что расстались они далеко не самым лучшим образом, хотя положенные две недели Герман и отработал полностью. О прочем же он не слишком задумывался - юноша искал свой жизненный путь.
   До начала экзаменов в летное училище оставалось еще около месяца и Герман начал серьезно к ним готовиться. Но с этого пути его сбил анекдот, рассказанный по случаю дядей Ефимом, который сам чуть не десяток лет прослужил в авиации. Смысл байки заключался в том, что принимают в авиаучилища по здоровью, а потом "спрашивают с летчиков, как с умных". И у парня вдруг отпала всякая охота решать математические уравнения, пока он не прошел медицинскую комиссию. Хотя он был абсолютно здоров и чувствовал себя превосходно, все же было какое-то сомнение по поводу авиационной медицины. И, как ни странно, это предчувствие его не обмануло.
   Пока же у Ерки появилась очередная "заморочка", которая буквально носилась в воздухе, однако никто не брался ее реализовать. Речь шла о велопробеге Скадовск - Севастополь и обратно. И очень скоро Герман сформировал ядро группы из бывших своих одноклассников. Правда, к назначенному на раннее утро старту из них прибыли лишь Толик Золотаревский да он сам, а Витька и Алька, сославшись на свои важные дела, отказались ехать. Но зато пожелали принять участие в дальнем велопробеге шестеро других парней, плюс Илья Никишенко из райспорткомитета, личность которого и придала мероприятию некий официальный статус. Сами инициаторы - Ерка и Толик - в ту ночь допозна прогуляли с одноклассницами и спать им пришлось каких-то три часа, но, как говорится, охота пуще неволи. И группа в обновленном составе, подождав еще на всякий случай с четверть часа опаздывавших велогонщиков, все же взяла старт.
  

* * *

   До Карги они доехали довольно быстро, весело переговариваясь и то и дело обгоняя друг друга. Но, повернув затем на Каланчак, гонщики сразу же почувствовали усталость, поскольку сильный ветер дул им навстречу и педали приходилось крутить непрерывно. Скорость резко снизилась, а у многих и появилось сомнение в реальности задуманного пробега. Проехали всего три десятка километров - и уже выдохлись, а впереди ведь еще в десять раз больше до Севастополя! К усадьбе совхоза "Червоный чабан", что почти перед Перекопом, группа добралась уже не в полном составе - не выдержали двое из числа примкнувших на старте. Но и большинство остальных ребят были тоже на пределе, буквально без сил свалившись с веломашин прямо под тополями и высокой насыпью, хоть немного прикрывавшей от ветра.
  -- Так, парни, отдыхаем полчаса, а потом поговорим, - распорядился Илья, видимо, решивший взять на себя функции руководителя.
   Ерка промолчал, еще не совсем придя в себя, зато друг его Толик не выдержал и с ехидцей заметил:
  -- Что-то я не припомню, Илюша, чтобы мы тебя избирали командором пробега...
  -- Ну, так для особо непонятливых, - тут же парировал Илья, - сообщаю, что пробег проводится райспорткомитетом. Могу и приказ показать, - потянулся он к папке, прикрученной к багажнику.
  -- А что же вы тогда не обеспечили участников пробега, - нехотя включился в спор Ерка. - Где нужная гонщикам экипировка, где деньги на питание и проживание в гостиницах?..
   Сам он ехал на своем дорожном велосипеде, купленном с первой получки на почте, а экипировка его состояла из сатиновых шаровар, белой майки и обычных сандалий. Даже на простые спортивные тапочки у него не было денег. Не намного лучше выглядели и остальные велосипедисты. Разве что сам Илья, как профессиональный спортсмен, был одет- обут надлежащим образом, да еще велосипед у него был с фарой. Спорить с инициаторами пробега он не стал, признавая в душе их правоту, но от взятых на себя функций в дальнейшем не отказался. Да и те не стремились кому-то что-либо навязывать.
   После отдыха желающих возвращаться уже не оказалось и, вырулив из-под укрытия, группа взяла курс на Перекоп. Ветер подутих, да и дул он теперь не в лицо, а сбоку, так что велосипедисты мчались почти как со старта. Городок Армянск проскочили, почти не заметив, и лишь в Красноперекопске решили сделать остановку для обеда. У кого-то из ребят была туристическая карта Крыма и маршрут пробега проложили по ней. Кратчайший путь на Симферополь был по так называемой Старокрымской дороге и, чтобы на нее попасть, нужно было сразу за городом не пропустить поворот на Ишунь. Звучное татарское название села буквально повисло на языках у ребят и уже за обедом они громко провозглашали: "Даешь Ишунь!" С этим слоганом цепочка велосипедистов и покатила дальше по Крыму, не ведая, что именно под таким девизом атаковали знаменитые Ишуньские позиции их деды - в Гражданскую войну, а их отцы - уже в недавнюю Отечественную.
   На ночлег решили остановиться в райцентре Первомайское, расположенном в двух километрах от трассы. А с утра, позавтракав в скудном гостиничном буфете, велогонщики продолжили путь. Все уже втянулись в ритм пробега и довольно легко одолели до вечера почти девяностокилометровый отрезок до Симферополя. Но по самому городу пришлось ехать в темноте, рискуя попасть под машину. И где-то в районе ГРЭС колонну остановили "гаишники", расспросили кто да куда и, поставив впереди Илью со светом, показали как до ближайшей гостиницы доехать. Весьма приветливо встретила нежданых гостей и дежурная, позволившая им завести велосипеды в коридор, а самим усталым велосипедистам дала ключ от душевой, после чего ребята с комфортом разместились в двух уютных номерах. Во время ужина решили, что, поскольку до Севастополя осталось не так уж далеко, с утра не очень спешить с выездом, а по пути еще сделать в Бахчисарае экскурсию - посмотреть ханский дворец и воспетый Пушкиным фонтан слез.
   Днем, когда Бахчисарай уже был далеко позади, внезапно хлынул настоящий июльский ливень. Первый из велогонщиков, попытавшийся притормозить, тут же оказался на вспенившемся асфальте - велосипед буквально выскользнул из-под него. Шедший вторым Толик попытался с хохотом объехать лежащего и тут же оказался рядом с ним. И лишь Герману, шедшему третьим, удалось более или менее благополучно притормозить ногами, но и он не избежал падения. Пока разбирались, кто где и у кого какие раны, как дождь ушел дальше - будто его и не было вовсе. И лишь окровавленные колени и локти велогонщиков да мокрый асфальт были свидетельством только что пронесшейся стихии. В порядок себя ребята приводили возле артезианского колодца в живописном селе Верхнесадовое, до которого было всего несколько сот метров. Там же и пообедали они в совхозной столовой, да еще так сытно и вкусно, что кое-кто просто не поверил, когда с них взяли всего лишь по тридцать пять копеек.
   Въезд в Севастополь оказался намного длиннее, чем ожидалось, и почти таким же трудным, как их первый этап - до Перекопа. Преодолев Мекензиевы горы, гонщики вначале приняли за Севастополь его пригород Инкерман, а до центра города, где у дверей гостиницы их ожидал представитель городского спорткомитета, им довелось еще почти час усиленно вертеть педали. Следующий день ушел у ребят на официальный визит в горспорткомитет, посещение знаменательных мест города-героя и прогулки по его центральным улицам. Обратный отъезд команды должен был состояться на третий день в торжественной обстановке, но в семь утра на обусловленном месте возле Сапун-горы не оказалось не только оркестра и толпы провожающих, но даже и того представителя, который их встречал. Долго ждать неизбалованные почестями скадовские велосипедисты не стали и, не преминув подколоть своего командора Илью, лихо покатили с горы вниз, к Инкерману.
   Да такой они набрали ход, что, позавтракав в полюбившемся им Верхнесадовом, обедали уже в Симферополе, а на ночлег остановились в Остряково (ныне - Гвардейское). А с утра пораньше двинулись дальше, рассчитывая управиться за два перехода вместо трех и к ночи быть дома. Впереди всех, как и накануне, неслись Ерка и Толик, все время отрывавшиеся от группы. Правда, у колодцев или в других удобных местах они останавливались и поджидали отставших. Как оказалось, тормозила группа из-за одного парня, которого на обратном пути стали донимать боли в желудке. Илья злился на постоянно отрывавшуюся пару друзей, хотя это именно он взял в дальний пробег того язвенника, а они за собой не чувствовали никакой вины.
   Ребята пытnbsp;ались пояснить "командору", что они просто не могут ехать медленно, но в отрыв не уйдут и в дальнейшем будут их дожидаться на промежуточных точках. Но тот не желал соглашаться с их доводами и настаивал на ночлеге. А уже ближе к вечеру, на остановке у очередного колодца, конфликт обострился, когда Илья ударил Ерку кулаком в грудь. Удар был не то чтобы сильный, но под майкой тот вез патефонную пластинку - единственный сувенир из Севастополя, который ему просто некуда больше было пристроить. Вытащив с сожалением из-за пазухи обломки, Ерка швырнул их в лицо "командору" и, сказав еще на прощанье пару "теплых" слов, вскочил на своего "коня". Толик последовал примеру друга и, "обложив" Илью, помчался за ним вдогонку. Пролетев, как на крыльях, Перекоп, а затем и Каланчак, ребята к ночи были возле родного Скадовска, так и не сделав больше ни единой остановки. А в самом городе, попрощавшись на ходу, они разъехались - каждый в свою сторону.
  
  

Глава пятая.

ДВЕ СТИХИИ

  
   На киевском аэродроме "Жуляны" абитуриентов разместили в общежитии учебно-тренировочного отряда, которое и "в подметки" не годилось курсантской казарме в Одессе. Заметил Ерка, что и форму одежды личный состав УТО-8 не очень-то соблюдает, да и дисциплины практически никакой. Поговорив с абитуриентами, многие из которых поступали уже не первый год, Курилов выяснил, что отсюда можно попасть только в Сасово либо Красный Кут - захолустные российские городки, и его настрой стал падать. Но когда он, успешно пройдя на медкомиссии всех специалистов, вдруг был забракован хирургом - тому, видишь ли, ступня его не понравилась! - Ерка устроил грандиозный скандал, дойдя до самого начальника теруправления. И лишь услышав от него: "против медицины мы бессильны", он забрал свои документы.
   Взяв на вокзале билет на ночной поезд до Херсона, Ерка решил на оставшийся у него червонец "кутнуть" в ресторане на Крещатике. Правда, кроме бокала вина и котлеты по-киевски, он взять ничего на эту сумму не смог, но и это хоть немного успокоило его мятущуюся душу. До вечера затем бродил он по улицам столицы республики, так неприветливо обошедшейся с ним, а в сумерках отправился на вокзал. Народу там было битком и лишь ближе к полуночи удалось парню занять освободившееся место в зале ожидания. Его поезд отходил в 0.48 и точно в этот миг он раскрыл глаза, проспав едва ли час. Молнией рванулся Ерка на перрон в надежде, что еще успеет вскочить в вагон, но поезда уже и след простыл.
   Обругав себя самыми последними словами, он направился к кассе, надеясь перекомпостировать билет на другой поезд. Но ответ кассирши был категоричным: только на этот же поезд, на следующие сутки. И как ни уговаривал ее парень, другого варианта не было, поскольку для доплаты на скорый поезд у него не хватало денег. Пришлось Герману еще целые сутки слоняться по ставшему таким ненавистным Киеву, утоляя время от времени жажду водой из-под крана, а голод - купленными на последний рубль пирожками с капустой. Приберег он лишь тридцать копеек - на катер до Голой Пристани, понимая, что там не проскочишь "зайцем". А уже до Скадовска он рассчитывал доехать на почтовой машине, которая отходила где-то после полудня.
   Вечер тянулся бесконечно долго и чуть не за час до отхода херсонского поезда Ерка был на перроне, чтобы не опоздать еще раз. Забравшись затем на третью полку общего вагона, он умиротворенно заснул до самого утра. А дальше все пошло, как он и рассчитывал: катер на Голую Пристань не опоздал, почтовый "газон" еще стоял под погрузкой, а на радиоузле дежурила Надя - та самая девушка-техник, которую он сменил зимой в Скадовске. Увидев Ерку, замученого и замурзаного с дороги, она тут же повела его умыться, подкормила своими бутербродами и замолвила словечко водителю машины. А уже дома, который ему показался после Киева прямо-таки раем, он сразу же побежал окунуться в море.
   Несколько дней Ерка блаженствовал, чередуя ночные гулянки с дневным отдыхом либо купанием на пляже, пока не услышал по радио заинтересовавшее его объявление. Одесская китобойная флотилия "Слава" набирала матросов и других специалистов. К специалистам он себя не причислял, зато матросом считал еще со времени работы на спасстанции. И он тут же, покинув уютную софу, отправился к Альке Черному, который не раз говорил, что собирается идти в плаванье. Тот вначале заинтересовался еркиной идеей, но уже через день, когда нужно было ехать в Одессу, вдруг отказался. То ли отчим его отговорил, то ли другое место емуnbsp; Мать чем-то его поила, но он почти ничего уже не различал. А рано утром пришел вызванный матерью хирург Кургак, который сразу же распорядился: "На стол". Операцию сделать успели вовремя, а вот в училище, точнее - в полк, Ерка поехать уже не смог. Он очень переживал: как воспримут ротный и ребята то, что он напросился обратно и не приехал. В конце концов он отважился написать ротному еще одно письмо, в котором объяснил сложившуюся ситуацию и попросил прощения за то, что не сможет выполнить свое обещание. К его удивлению, капитан Цымбалюк ответил и на это письмо, соглашаясь дать ему какие-то послабления до полного выздоровления, но Ерка уже решил, что не судьба ему, видно, стать генералом.
кто пообещал, но от "китобойца" Алька категорически отказался. Со своей мамой Герман по этому поводу советоваться не стал - не видел смысла, а деньги на дорогу он собирался занять как раз у своего напарника. Теперь же он оставался один и практически без средств.
  

* * *

   Но решение было принято и не в характере Ерки отступать от него. На следующее утро, когда мать ушла на работу в поликлинику, он взял в ящике серванта, где хранились "хозяйственные" деньги, две сотенные бумажки, оставив взамен коротенькую записку: "Мама, я взял у тебя двести рублей и уехал в Одессу, наниматься на "Славу". Домой больше не вернусь. А долг отдам тебе, как только заработаю. Прощай. Гера". Из Херсона он поехал уже привычным путем - на пароходе, с расчетом быть в Одессе утром и за день устроить свою судьбу. Не успел он сойти на берег, как Одессу накрыл настоящий ливень. Переждав его под аркой на Приморском бульваре, Герман отправился в управление флотилии"Слава", располагавшееся неподалеку. Бурные потоки воды заливали булыжные мостовые и его обувка - все те же неизменные сандалии - совсем размокли и стали слетать на ходу. Пришлось приводить их в порядок на ступенях перед входом и только после этого идти искать нужный ему отдел кадров.
   В одном кабинете Ерке сказали, что набор на китобойцы уже закончен. В другом просто послали подальше. И лишь в третьем парня встретили приветливо, расспросили обо всем. Но в итоге отказали и там, выяснив, что у него нет даже третьего класса, а они набирают преимущественно матросов первого класса. Расстроенный до крайности, Ерка вышел за порог и в раздумье присел на ступенях покурить, не зная, куда теперь податься. И тут его неожиданно окликнул высокий сухощавый мужчина в форменной флотской фуражке.
  -- Ну, что, матрос, не получилось со "Славой"? Да ты не грусти - флот есть не только у них.
   Ерка поднялся и исподлобья взглянул на капитана, как он определил еще в одном из кабинетов, куда этот седоволосый моряк заходил по своим делам.
  -- Да, не получилось. Им, видите-ли, только первоклассные нужны. А нам, молодым, куда же?..
  -- А ко мне не хочешь пойти? Я как раз молодых-то и набираю.
   Оказалось, что в доке судоремонтного завода стоит его сухогруз "Кремль", который пароходство пытается "похоронить" ввиду преклонного возраста. А он, его старый капитан, прошедший всю войну и четырнадцать послевоенных лет на мостике этого парохода, пытается доказать обратное. Пока добился разрешения на контрольный рейс - до Батуми, после чего начальство решит судьбу "Кремля". Но команда за время ремонта наполовину списалась, а из опытных матросов разве кто на такой рейс пойдет...
  -- Я пойду, товарищ капитан! - с горячностью произнес Ерка.
  -- Да ты-то, я знаю, пойдешь. Но мне нужно хотя бы еще пару матросов да машиниста опытного. В общем, давай я твои данные запишу в кондуит, а ты к семнадцати ноль-ноль подваливай к проходной завода, там на тебя будет заказан пропуск. А дальше боцману доложишься - он все остальное устроит.
   За три дня, проведенных на сухогрузе у стенки судоремзавода, Ерка добросовестно изучил все свои несложные обязанности и стал нести вахту под началом старого, как сам пароход, боцмана Исаева. Портовое начальство никак не могло сообразить, чем загрузить "Кремль", но все же к обеду понедельника поступила команда перейти в гавань и стать к 28-му причалу под погрузку. Трюм загрузили корпусами плавучих мин времен войны - для Севастополя, на переплавку. А на палубе закрепили с десяток грузовых контейнеров под пломбами для Новороссийска. С пустыми трюмами в море их никто не выпустил бы, а полную загрузку обещали лишь в Севастополе. Капитану ситуация явно не нравилась, да и у собранного "с миру по нитке" экипажа настроение было далеко не радужное, под стать погоде.
  

* * *

   Утро выдалось, на редкость для августовской Одессы, холодное и пасмурное. Чайки, взлетая за кормой покидающего гавань парохода, били по волне красными, озябшими лапками, как бы пытаясь их согреть в хранившей летнее тепло воде. Еркин напарник по вахте - из вновь нанятых, запойного вида пожилой матрос Никола - мрачно сказал, глядя на птиц:
  -- По всем данным, наш "Кремль" идет, как говорят французы, прямо в открытый гроб...
   Ерка вздрогнул от неожиданности и, повернувшись к нему, с тревогой спросил:
  -- Что, думаешь, рейс наш будет опасным?
  -- Да это уж непременно - на такой ржавой посудине идем в шторм.
   Сменившись после завтрака с вахты, Ерка отправился в кубрик и сразу уснул, едва лишь коснувшись головой подушки. Когда же он проснулся, то не сразу понял, что происходит. Тусклая лампочка над входной дверью кубрика совершала странные колебательные движения, а вокруг все трещало и скрипело. Пароход с тяжелым вздохом раз за разом проваливался в какую-то яму и с трудом из нее вылезал.
  -- Ишь, штормяга! - мрачно сказал кто-то в углу кубрика. - За час развел волну до семи баллов.
   Но остальные моряки были спокойны и Ерка, впервые попавший в шторм, немного приободрился. В помещении было тесно и душно. Кубрик внезапно толкался, стараясь свалить всех в одну кучу, потом вдруг начинал их дергать из стороны в сторону, а то и скидывал на палубу, вытирая ее людьми, как швабрами. Ерка лежал, вцепившись в канаты, и слушал, как валы, сотрясая их старый пароход, ударяли в тонкий железный борт. Странно и жутко было сознавать, что всего в каких-то шести миллиметрах от его пылающего лица несутся во мраке горы осатанелой воды. Он подтянулся и посмотрел в иллюминатор. Серая мгла простиралась там, в первобытном хаосе невероятно огромных водных пространств.
   До заступления на вахту оставалось еще почти два часа, но никто в кубрике уже не спал, слушая потрескивания и поскрипывания "Кремля". Нельзя было понять, почему до сих пор не раскрошились в щепки трухлявые переборки, полы и потолки кают и кубриков, тогда как качка корежила, расшатывала и гнула все винты, болты, скрепы и заклепки. Каждый раз, когда раздавался сильный треск, "салага" Ерка взглядывал на бывалых моряков. Они были спокойны, но часто курили. Глядя на них, курил и он, хотя больше всего ему хотелось "травонуть" как следует, но нельзя же опозориться перед мореманами. И Ерка держался из последних сил, мысленно убеждая себя, что запас плавучести у их престарелого парохода еще вполне достаточный. Но качка все усиливалась и все тот же пессимист в углу кубрика произнес:
  -- Шторм уже загибает до десяти баллов. А нам, кажется, пора и на вахту.
   Палубной команде по такой погоде особой работы не было и Ерку боцман поставил на помощь рулевому - невысокому сухощавому старичку, который едва удерживал штурвал. Ерка встал рядом с ним и крепко вцепился в отполированные до блеска ручки. А спустя какое-то время ему стало казаться, что судно перестало так беспомощно барахтаться среди волн, и что это он теперь ведет его наперекор стихии. Ближе к Крыму шторм стал понемногу стихать и штурвальный смог отойти покурить, предупредив Ерку:
  -- Держи строго по компасу, - и для ясности постучал ногтем указательного пальца по стеклу.
   Гордый таким доверием, новый штурвальный кивнул ему с достоинством, дескать, понял я. Так и простоял Ерка у штурвала до самого севастопольского рейда, при подходе к которому боцман вернул уже матроса к его прямым обязанностям. Бросив якорь, их "Кремль" стал дожидаться лоцмана, а Титыч, как все называли боцмана, устроил для палубной команды аврал. Пока матросы устраняли поломки, нанесенные штормом, и драили палубу, а машинисты откачивали из трюмов воду, поспел обед, такой долгожданный и особенно вкусный после перенесенных страхов и трудностей. Да и капитан, проходя мимо драившего рынду Германа, подбодрил его. Остановившись в нескольких шагах, он спросил молодого матроса:
  -- Ну как тебе, Курилов, дался первый шторм?
  -- В кубрике было страшновато, - откровенно признался тот, - а вот на вахте - почти как обычно.
  -- Да, я видел, как ты на руле пол-вахты простоял. Молодец. Если пойдем из Батуми обратно, я тебя переведу, скорее всего, в рулевые - у тебя есть хватка.
  
   Но в Батуми они не пришли. Груз в Севастополе для "Кремля" не подобрали и в трюмы загрузили балласт, чтобы палубный груз не опрокинул его на волне. Закончили поход в Новороссийске, где капитан несколько дней связывался с одесским начальством, доказывал, что пароход, успешно выдержавший тот десятибалльный шторм, не должен отправляться на кладбище. Но его доводы, видимо, никого не убедили и приказано было списать команду, а самому, вместе с механиком, боцманом и штурвальным, дожидаться там приказа и готовить документы. Списанным на берег морякам, с которыми не было даже контрактов, капитан выплатил из собственных средств по сотне на брата и пообещал помочь в устройстве на другое судно. Но в Новороссийске никто не захотел оставаться и, распрощавшись с командованием, они дружно двинули к диспетчеру, который должен был ближайшим пассажирским рейсом отправить их в Одессу.
  

* * *

   Ко времени, когда лайнер "Абхазия", на который их подсадили на следующий день, подходил к Одессе, Ерка твердо решил, что плавать больше не будет. Но и возвращаться домой он просто не мог - после такого отъезда и оставленной им матери записки. Единственно, куда он сейчас мог поехать, зная, что его там не отругают и не выгонят, был дом тети Муси в Белозерке. А там, может, дядя Федя что-то дельное посоветует или поможет ему устроиться на работу в Херсоне.
   Впрочем, на самый крайний случай остается еще школа ФЗО судостроительного завода, через которую прошли многие скадовчане. У одного из них - Славки Боцмана - год назад ночевал в общежитии как то Ерка, не успев вовремя уехать домой. И тот еще пошутил: "Как бы тебе не пришлось еще здесь учиться". Но это - уж совсем если не подфартит, если ничего не получится с работой...
  
   Поднявшись на эскалаторе на Приморский бульвар, Герман затем доехал на трамвае до Греческой площади и как раз успел на отходящий херсонский автобус. В раздумьях и полудреме он не заметил, как доехали до Николаева и очнулся оттого, что водитель предлагал всем выйти. С варваровского берега по наплавному мосту через Южный Буг пассажиры перешли пешком, а порожний их автобус, осторожно проехав по дощатому настилу, дожидался уже на николаевской стороне. Оставшиеся потом до Херсона шестьдесят километров Герман больше не дремал, а обдумывал свой план действий, лишь изредка поглядывая по сторонам.
   Пригородный автобус на Белозерку отходил с автостанции, расположенной рядом с рынком, и спустя каких-то сорок минут Ерка вышел возле эмтеэсовского дома, где пока временно разместилась семья Томошевских. Тетя Муся, увидев племянника выходящим из автобуса, выбежала навстречу ему.
  -- Ерочка, дорогой мой, - приговаривала она, обнимая и целуя загорелое и просоленное морем его лицо, - где ж ты пропадал? Мама твоя места себе не находит. И мы тут не знаем уже, что и думать...
  -- Здравствуйте, тетя Муся! - ответил он. - Да что со мной случиться могло - работал в Одессе.
   Из распахнувшейся двери выскочил Боря и с радостным криком повис у старшего брата на шее.
  -- Ерка, чертяка, привет!
   Накормив племянника и попутно выспросив у него все, что только удалось, тетя Муся собралась в магазин за продуктами. Хотя в действительности ей срочно нужно было на почту, чтобы позвонить своей сестре в Скадовск, пока она еще на работе, и успокоить, что с Ерочкой ничего не случилось и он сейчас у них. А вечером, уже в сумерках, возвратились с работы дядя Федя и Сергей, закончивший техникум.
  -- Привет, Еркевич, - с обычными ироничными нотками поздоровался, входя в квартиру, дядя Федя, которого жена успела предупредить о неожиданном госте и требующейся ему помощи.
   Так что после ужина состоялся у них обстоятельный разговор: на какую бы работу он согласился, да где намерен жить, если работать будет в Херсоне. Ерка сразу сказал, что работать он мог бы монтером, но лучше на заводе, чтобы жить в общежитии. Дядя Федя пока ничего конкретного не обещал, но взялся переговорить со своими знакомыми в ближайшие дни.
   Однако круг его знакомых, видимо, был далек от производственной сферы и они предлагали, как выразился дядя Федя, "технологические" должности - кладовщика, весовщика и тому подобное. Ерку это, конечно же, не устраивало - он стремился найти занятие по душе. И вскоре юноша убедился, что в этой жизни можно рассчитывать лишь на самого себя.
   Тем временем наступил сентябрь и он, чувствуя, что чересчур загостился у родственников, поехал в Херсон сам устраиваться на судостроительный завод. В отделе кадров его промурыжили больше часа, а затем ответили, что монтер связи им не нужен, вот если бы электромонтер, да с удостоверением... И Ерка понял, что так будет и на других заводах, куда бы он ни пошел, а у связистов наверняка нет своего общежития. И он решился на тот "крайний" вариант - школу ФЗО, которая находилась рядом с заводом, на том же Карантинном острове.
  
  

Глава шестая.

  

ХЕРСОНСКИЙ КОРАБЕЛ

  
   "Кадровичка" школы, сказав, что уже начался учебный год и приема нет, направила все же парня к директору. А тот, побеседовав с Германом и, видимо, проникшись симпатией к нему, велел написать заявление, да еще и подсказал, на какую специальность - электросварщика. Школа, как оказалось, до середины месяца вместо занятий отправлена на уборку помидоров в пригородное село Чернобаевку и сам директор после обеда едет туда на машине. Как пояснил он Ерке в пути, без такого "приработка" ему бы зимой нечем было кормить своих воспитанников.
   Все "фабзайцы"выглядели почти как солдаты - большинство были коротко острижены и одеты в черные форменные брюки и гимнастерки с белыми металлическими пуговицами. И лишь приехавший с директором прямо на помидорную плантацию Герман был в своей "штатской" одежде да еще с изрядной гривой волос, так что поначалу его приняли за нового мастера группы. Подключившись сразу к работе в поле, он понемногу присматривался к ребятам, а уже на вечернем построении мастер представил его первой группе электросварщиков. Жильем для ребят служил длинный барак на окраине села, в котором расположились все группы, за исключением маляров и бетонщиков, которых буквально с первого дня "запрягли" непосредственно на заводе и судобетонверфи.
   Староста школы Иван Приходько - недавно демобилизованный из армии сержант - указал Ерке койку рядом со своей, а на ужине усадил за свой стол. Хотя он числился старшиной четвертой группы - достройщиков, но вокруг него группировались те, кто постарше, из шести первых групп, в которые брали только с "десятилеткой". В том же колхозе, на соседних участках, работали и девушки из строительного училища, так что по вечерам на околице Чернобаевки допозна звучали песни, а гуляли кое-какие парочки чуть не до утра. Ерка на такие посиделки обычно не ходил и, намаявшись изрядно за целый день, он рано ложился спать, тем более, что подъем в школе был армейский - в шесть часов.
   Ко времени возвращения в Херсон учебные группы уже были достаточно сколоченными и даже с определенными профессиональными амбициями, хотя к учебе еще даже не приступали. А перед началом обучения были официально проведены выборы старост, и в группе электросварщиков единогласно избрали Германа. Затем администрация школы инициировала создание ученического самоуправления, так называемый старостат, облеченный достаточно широкими полномочиями. Староста достройщиков Приходько отказался его возглавить и тогда прошла кандидатура еще одного "дембеля" - Задорожного, старосты судосборщиков, а Герман стал его заместителем.
  

* * *

   Первый месяц "фэзэушники" больше занимались в классах и лишь раз в неделю они работали на заводе. Там со склада им выдали новенькие телогрейки, в которых они ходили теперь постоянно, а затем - и брезентовые спецовки, хранившиеся в цеховых раздевалках. Электросварщики, в отличие от других групп, стали со временем привлекаться на практику не в одном, а в различных цехах, но основной их базой постоянно была так называемая школа сварщиков завода. В ее помещении были разгорожены металлическими щитами кабины, вход в которые занавешивали брезентовые пологи. Помимо учащихся ФЗО, получавших там первые навыки электросварки на разного рода стальных обрубках, в школе время от времени готовили по сокращенной программе и собственные кадры сварщиков. А кроме того, завод был режимный и все возвращающиеся из очередных отпусков сварщики обязаны были первый рабочий день провести в школьных кабинках, восстанавливая навыки мастерства.
   Современные морские суда строятся преимущественно сварным способом, так что высочайшая ответственность электросварщиков на судостроительном заводе вполне обоснованна, особенно тех, кто варит бортовые стыки. За десять месяцев учебы Ерке довелось поработать чуть не во всех цехах завода, но лишь однажды он попал в бригаду, которая на стапеле варила носовые швы, и тогда он в полной мере почувствовал эту ответственность. Мало того, что шов варился с разделкой и в несколько проходов, он еще был наклонным - временами почти вертикальным. Тут нужно было правильно выбрать силу тока на балластном реостате, чтобы металл не тек и чтобы электрод не примерзал. А готовый шов нужно было не только очистить от шлака специальным молоточком, но и зашлифовать пневматической "турбинкой". И каждый сантиметр готового шва просвечивался специалистами из школы сварщиков. Не дай бог, если выявится где малейшая раковина - вырубать зубилом весь участок шва придется самому, да еще и за счет всей бригады! Так что Еркину работу ревниво контролировал работавший рядом опытный сварщик, не желавший потерять в заработке.
   Правда, самыми высокими на заводе зарплатами сварщики похвастать не могли, возможно, как раз по "вине" строгого рентгенконтроля швов. Даже для мастера высшей квалификации пределом была тогда тысяча рублей в месяц. А когда Моня с Военки - авторитет и на заводе, и за его пределами - как-то "выгнал" тысячу двести, на его работу приходили смотреть сварщики из других цехов и участков. Но Ерка видел, как работал без перекуров и переходов с места на место Моня, и про себя сказал, что он бы так не смог. Сборщикам такая сумма давалась несколько проще, но зато их дразнили "глухарями" - от грохота пневматических молотков они частично теряли слух. Несколько большие заработки имели достройщики и трубомедники, хотя у них тоже были свои особенности, прежде всего - вредные условия производства. Впрочем, рекорд - как по вредности, так и по зарплате - принадлежал малярам, особенно работавшим на покраске внутри танков и цистерн, да в противогазах. Потому и шли туда лишь те, кого не приняли на другие специальности, хотя у них и смена была на час короче, и молоко бесплатное полагалось.
  

* * *

   Вскоре к обычным делам - учебным занятиям в классах и практике в школе сварщиков - у Ерки добавились еще и репетиции в духовом оркестре. Хотя в Скадовске в последнее время он стал играть на трубе, все же здесь предпочел более привычный баритон. Капельмейстром у них стал один работяга с завода, неплохо солировавший на трубе, а обязанности старшины оркестра, конечно же, были возложены на Германа. В группе сварщиков у него с ребятами сложились в основном хорошие отношения, хотя и были те, кто искоса поглядывал на бывшего курсанта военного училища, да еще и из интеллигентной семьи. Так же вышло и в оркестре, где тихой ненавистью к Ерке, как выяснилось впоследствии, пылал игравший на первом теноре, то есть фактически одну с ним партию, Володя Абдуллаев.
   Он, как и большинство других, приехал учиться в областной центр из сельской местности, но в общежитии жили не все, а лишь те, у кого были сложные семейные обстоятельства. Так, у Ерки не было фактически отца. Родственники же в городе были не у всех и ребята должны были снимать себе квартиру, точнее - угол. А отсюда - ревность и зависть: ведь те, кто имел право на общежитие, бесплатно получали и трехразовое питание. Хотя по большому счету назвать полноценным питанием ту кормежку за 36 (!) копеек в день вряд ли можно. Мяса как такового в рационе столовой не было, его фактически заменял так называемый "воротник" - почти ежедневно подававшиеся макароны по-флотски, которые заправлялись какими-то мясными отходами вперемежку с шерстью. Масло "фэзеушникам" тоже не полагалось, как и белый хлеб, а сахар ложили в чай прямо на кухне, так что сладость его была почти неуловима. Не раз вспоминал с ностальгией Ерка солдатский паек в Одессе, не говоря уже о флотском рационе...
   Но, тем не менее, его вполне устраивала такая возможность быть независимым от матери, и он вскоре приучил себя удовлетворяться казенной "шамовкой". Те, кто имел карманные деньги, во второй половине дня, как правило, бегали в продмаг, расположенный в жилом поселке завода, за "подкормкой". Ерка же лишь в выходные отъедался, когда ездил к тете Мусе в Белозерку. С матерью он довольно долго отношения поддерживал в основном через свою тетю, хотя передаваемые деньги от нее категорически отказывался брать. Ведь у него и так числился долг в двести рублей, за который мать его упрекала неоднократно, а он пока не в состоянии был рассчитаться.
   Когда же она, где то ближе к весне, надумала вдруг навестить сына в Херсоне, у них произошел настоящий конфликт. Не застав его в общежитии, мать завела разговор с соседями по комнате и бог ее знает, что там наговорила. Но появившийся вскоре Ерка сразу же почувствовал ухудшившееся к нему отношение товарищей. Особенно непримиримую позицию занял Витька Сиваш, с которым у него были дружеские отношения. Ребята почему-то считали, что Ерка старше их года на два-три, а оказалось - всего на год. "Ты что, хотел взять над нами власть?" - возмущенно заявлял Сиваш. Ерка не стал оправдываться и просто вышел из комнаты - пусть сами обсудят его "преступления". Со временем отношения с ребятами нормализовались, за исключением одного, Кольки Причика из Очакова. Но домой, в Скадовск, он с тех пор не ездил вообще и даже не звонил, хотя матери к тому времени установили квартирный телефон.
   Маляры, плотники и бетонщики уже с первого месяца обучения в ФЗО стали работать и получать так называемые ученические, а сварщики лишь после Нового года, когда их регулярно, через день, стали направлять в цеха, получили хоть какой-то заработок. Герман к тому времени уже был старшиной школы, поскольку Задорожный в очередной раз попался на пьянке и замполит Петр Федорович Калина настоял, чтобы старостат переизбрал своего председателя. Да тот и сам, похоже, тяготился такой общественной нагрузкой - его вполне устраивало быть старостой только в своей группе.
   А у Германа энергия била ключом и он легко "тянул" сразу три "лямки" - в оркестре, в группе и в школе в целом. Утренние общие построения школы он попытался проводить в соответствии со строевым уставом, так что директор вынужден был немного попридержать нового старшину, хотя ему самому явно нравились заведенные тем порядки. Но и тут не обошлось, видимо, без замполита, повсюду спешившего вставить свои "пять копеек". Ходил он в морском кителе, фуражке-мичманке и очень любил строевые песни, что стало поводом для шуток. Так что чуть не каждый день, расходясь с утреннего развода, какая- нибудь из групп лихо подхватывала видоизмененный припев его любимой казацкой песни:

Раз, два, три, ма-ли-на,

Петр Федорович Калина,

В са-аду ягоды рвала...

  

* * *

   Лучшие кадры из каждого выпуска своей школы Херсонский судостроительный завод, имевший засекреченное наименование "п\я 102", оставлял себе, а остальных распределяла дирекция ФЗО-5 по заявкам других предприятий города, а иногда и области. Ближе ко дню выпуска именно эта тема стала наиболее популярной во всех группах школы. Но Герману директор лично пообещал выдать направление для поступления в местный филиал Киевского политехнического института, и потому его мало волновало предстоящее распределение. Понимали и ребята из его группы, что работать на заводе, тем более - долго, он не будет. И стали всячески обхаживать его, чтобы он уступил свое место на "почтовом ящике" Даниле Гринченко, при этом особенно старались его земляки - Сиваш и Мищенко.
   - Ты пойми, Гера, - он сварщик от бога, - наседал всегда основательный и справедливый Сиваш, - но с его тройками почти по всем предметам он ни за что не будет оставлен здесь. Тебе ведь все равно, ты долго на заводе работать не будешь, а для него это, может быть, на всю жизнь.
   Ерка вначале отнекивался, дескать, кто знает, как все сложится. Тем более, что еще зимой у него завелась подруга. В Белозерке Сергей познакомил его с младшей сестрой девушки, с которой встречался сам. Светлана училась в Херсоне, в кулинарном училище и с наступлением теплых дней они встречаться стали уже не только по выходным. Роман стремительно развивался и где-то к маю Ерка стал говорить о женитьбе. И неизвестно, как бы все было дальше, если бы снова не вмешалась мать. Светлана снимала в Херсоне комнату и Ерка иногда посылал ей туда письма. Но надо же такому случиться, что в том же доме жила мамина знакомая, к которой каким-то образом попало одно из них. Увидев знакомую фамилию, она не удержалась от соблазна и вскрыла его, а там (!) ошеломляющая новость. И мать, получив информацию о намерении сына жениться, тут же прискакала в Херсон, чтобы решительно пресечь это безобразие.
   Как говорится, беда не ходит одна, и у Курилова возникли неприятности в ФЗО. И снова с химичкой, которая читала у них курс материаловедения. Чем уж он ей так не приглянулся, неизвестно, но на своих занятиях она постоянно "доставала" его, стремясь унизить перед товарищами. То ли его авторитет старшины школы ей был не по нраву, а скорее всего среди учащихся был кто-то близкий к ней и от него она получала какую-то негативную информацию. Однажды Герман не выдержал издевательского тона и ответил ей почти как тогда, в полку. Скандальная баба тут же помчалась к директору, а в итоге старшина школы сложил с себя полномочия, заявив: "Она уже достала меня с этим старшинством. Вот пусть сама и командует теперь, а мне учиться нужно".
   Директор отставки его - за месяц до выпуска! - не принял, но и свое клятвенное обещание насчет института не выполнил. А Ерка со злости взял да и отказался от места на "ящике", согласившись пойти на комбайновый завод, понимая, что все равно там не будет долго работать. Злобной же той химичке и этого оказалось недостаточно, хотя, скорее всего, именно Данька Гринченко был ее "контактером", и в диплом она выставила Ерке тройку. А чтобы уж до конца перекрыть ему возможность поступления в ВУЗ, еще и добилась на педсовете, чтобы оценка по поведению - старшине школы! - была снижена на балл. Не зря ведь французская пословица гласит: шерше ля фам! Судьбу Германа в тот год, если и не сломали, то во всяком случае, резко повернули именно женщины.
   В расстроенных чувствах покидал он ставший ему близким Карантинный остров, перебираясь в общежитие завода имени Петровского. А уже на следующее утро его ждало на том заводе еще большее разочарование. Новичка направили в кузнечный цех - самый шумный и задымленный, но главное все же было в другом. В том цеху настоящей работы для электросварщика не было, и пришлось ему заниматься "прихваткой" узлов к тележкам под прозвищем "мандолина", которые самому же нужно было и собирать в специальном приспособлении. А, кроме того, все сварочные аппараты на комбайновом заводе работали исключительно на переменном токе, тогда как на судостроительном их учили на постоянном. В общем, все складывалось как нельзя хуже, и тогда Ерка решил уйти в армию. Ему уже исполнилось 19 - возраст призывной, и он отправился в военкомат с требованием немедленно призвать его на службу. Но получил отказ: оказывается, после ФЗО дают "бронь" от призыва на шесть лет! Ерка пришел в ужас: и в институт не попал, и от "ящика" отказался, а теперь еще и в армию не берут...
   Шел июль и в свой "длинный" выходной, когда в субботу он отработал в первую смену, а в понедельник нужно выходить во вторую, Ерка слетал на "кукурузнике" домой в Скадовск. Очень удобно: двадцать минут полета (не всегда же бывает выматывающая душу "болтанка"!) и ты дома. Море, вино, старые друзья и новые подруги буквально вернули его к жизни, а встреча с курсантами-отпускниками возродила мечту о военной профессии. В один из ближайших дней он прямо с утра снова отправился в горвоенкомат, чтобы подать заявление в Одесское артиллерийское училище. И снова его постигло там разочарование: уже знакомый майор ответил, что туда нет разнарядки и предложил какие-то другие училища. Но Ерку заклинило на артиллерии и, грозно пообещав майору, что пойдет другим путем, он вышел из помещения. Может, военный тот чиновник подумал о чем-то ином, но Ерка решил добиваться своего уже ранее проверенным способом - обращением лично к начальнику училища. В тот же день он отправил по почте заявление на имя начальника ОАОЛУ.
  
  

Глава седьмая.

  

В АРТИЛЛЕРИИ

  
   Недели через две, когда Ерка уже поставил крест на своей затее с артучилищем, поскольку оттуда не было никаких вестей, он снова улетел на выходной в Скадовск. На этот раз "погудеть" особенно не довелось, поскольку большинство друзей разъехались, а со своей новой подругой Тамилкой он расстался еще в прошлый приезд. Так что в понедельник Ерка возвратился в Херсон раньше обычного и, побывав до смены в общежитии, он заранее пришел на завод. А там встретился в курилке с Порполитом - бывшим своим одногруппником, а теперь соседом по комнате. Обменявшись воскресными новостями, парни еще немного посидели и Порполит поднялся, чтобы снова идти в цех - завершать свою смену, как вдруг о чем-то вспомнил.
  -- Слушай, Гера, тут тебе письмо, еще в субботу пришло, так я его с собой прихватил.
   И он достал из нагрудного кармана фэзеушной гимнастерки согнутый пополам конверт. Герман с некоторым недоумением взял у него письмо и чуть не обомлел, увидев обратный адрес: Одесса, ОАОЛУ. Торопливо разорвав конверт с голубым треугольником, он вытащил из него... официальный вызов на экзамены, начинающиеся с 1 августа. А на календаре уже значилось четвертое! Но Герман с ходу принял решение: ехать в училище немедленно и там, на месте все улаживать. Хотя времени у него, чтобы сегодня добраться в Одессу, было прямо таки в обрез.
  -- Так, Гриша, передай мастеру, что я в смену не выхожу - у меня вызов на экзамены. Все, пока.
   До начала второй смены оставалось еще полчаса, но объясняться с начальством у него не было ни времени, ни желания. Ведь ему нужно было еще забежать в общежитие за своими вещами и документами, а потом - в военкомат. Запыхавшийся вбежал он где-то через час в кабинет к майору, потрясая вызовом на экзамены в училище, и потребовал немедленно выдать ему на руки личное дело.
   - А вы меня убеждали, что туда нет разнарядки, - упрекнул будущий артиллерист военкоматского чинушу, пряча в свой чемоданчик тоненькую папку, запечатанную в большой серый конверт.
   В тот день Ерке везло решительно во всем. Ведь мало того, что он наверняка бы не встретился с соседом, если бы пришел в цех, как обычно, к началу смены. Да Гришка сказал, что и ночевать собрался у знакомых на Забалке, так что и на следующий день они бы вряд ли встретились. И майор вполне мог не выдать на руки его личное дело, сказать - не положено, но все же вник в ситуацию.
   А на автостанции Ерка издалека увидел отходивший автобус и стал махать рукой, чтобы тот остановился. Лишь подбежав поближе, он рассмотрел, что это действительно одесский и ловко вскочил в приоткрытую водителем дверь. Правда, до самого Николаева ему пришлось ехать стоя, но это было ничто в сравнении с целой цепью удач. А затем, удобно усевшись на освободившееся в первом ряду кресло, Ерка стал обдумывать, какую версию изложить в приемной комиссии, чтобы не отказались взять у него документы.
   В артучилище, на третью станцию Большого Фонтана Герман Курилов добрался поздно вечером, но полоса везения продолжалась. Дежуривший на КПП курсант-первокурсник проводил его к дежурному по училищу, а тот без лишних расспросов принял у него конверт с личным делом и распорядился, куда определить вновь прибывшего на ночлег.
   В казарме на третьем этаже было довольно пустынно - кандидатам из числа местных разрешалось уходить домой, так что свободную койку себе Ерка нашел без труда, к тому же на нижнем ярусе и у окна. Внимание к новичку у накинувшихся на него старожилов вскоре иссякло, но он уже выяснил почти все, что его интересовало. Завтра первый поток сдает свой второй экзамен, а у второго потока, в который его, считай, зачислили, лишь первый будет только послезавтра.
  -- И что сдаем? - поинтересовался он у вихрастого парнишки, на день раньше его приехавшего, как он сообщил, из-под Мелитополя.
  -- Русский письменный. Сегодня была консультация, - ответил тот с каким-то напряжением.
   А Ерка вздохнул с облегчением: сочинение, а тем более диктант он был готов писать хоть сейчас. Впрочем, и с математикой, хоть устной или письменной, у него тоже проблем не предвиделось, но там все же нужно было кое-что почитать, вспомнить формулы, да и уравнений он давненько не решал. Теперь же у него было в запасе достаточно времени на подготовку, вопрос лишь в том, где раздобыть справочник Выгодского...
  

* * *

   Все три экзамена Герман сдал успешно, набрав 13 баллов. Благополучно прошел и проверку по физо, так что с зачислением у него проблем не было. Зато они оказались, как выяснилось впоследствии, с увольнением с работы. О том, что Ерка в Одессе сдает экзамены в училище, его мать совершенно ничего не знала. Зато ему было известно, что с середины августа она, как обычно, будет лечиться в санатории на Среднем Фонтане. Но поехал он разыскивать ее лишь после того, как в училище были вывешены списки зачисленных курсантами. И сюрприз его удался на славу - мать никак не могла рассчитывать здесь на встречу с сыном, который, как она знала точно, работает на заводе в Херсоне.
  -- Кто это там может меня спрашивать, - сердито ворчала она, выходя в сопровождении медсестры из дверей своего корпуса.
   Увидев стоящего на ступеньках сына, она чуть не остолбенела.
  -- Ерочка, ты, здесь? Что случилось?
  -- Здравствуй, мама, - улыбаясь, ответил он. - Ничего не случилось, не волнуйся. Вот пришел тебе сообщить, что поступил в артиллерийское училище. А завтра еду в Херсон - дают три дня на рассчет.
   Немного успокоившись и осознав, что теперь о сыне можно больше не переживать - в училище он будет сыт и одет, она вдруг вспомнила об одной публикации в "Надднепрянке". Сама она, правда, газету не читала, но ей звонила та самая херсонская знакомая и сообщила, что Ерку привлекают к суду.
   - Да ну, мама, это чушь какая-то. Хотя, может быть, завод предъявил иск за невыход на работу?.. Так это я им завтра бумагу привезу о зачислении в училище и они еще извиняться будут!..
  
   Но на следующий день вырваться из училища с той "бумагой" Ерке удалось лишь ближе к вечеру. Многие ребята, оказавшиеся в подобном положении, решили переночевать в казарме, а ехать уже с утра. Но не таков был Герман Курилов, чтобы менять свои решения под влиянием обстоятельств. И, выскочив из строевой части, со справкой о зачислении в руках, он помчался на трамвайную остановку. Напросился к нему в компанию один земляк - Валька Лях из Чаплынки - которому тоже нужно было ехать в Херсон. Но последний автобус уже ушел без них и Гера решил брать билет на николаевский, который тоже стоял "под парами". Напарник его засомневался, дескать, а дальше как добираться. Но, подумав, он последовал примеру товарища и в последний миг все же вскочил в автобус.
   На автостанции в Николаеве, куда свежеиспеченные курсанты приехали уже в полной темноте, было тихо и безлюдно. Убедившись, что до утра никаких автобусов не будет, парни отправились по Херсонскому тракту пешком, надеясь поймать попутку. В городе машины обгоняли их достаточно часто, но ни один водитель не среагировал на энергичные жесты ребят. А за околицей их окутала глухая тьма и никаких машин в попутном направлении не было. Валька снова заныл: "Ну куда мы в ночь идем. Давай возвращаться в город, переночуем на вокзале". Ерка устал убеждать навязавшегося ему в попутчики Ляха и молча шел в направлении Херсона. Так прошли они не один километр, когда вдруг Валька, все время оглядывавшийся назад, завопил: "Фары! Попутка!" Вскоре по звуку мотора стало ясно, что это ЗИС и Ерка сказал: "Если и этот паразит не остановится, цепляемся сразу за задний борт".
   Водитель ЗИСа, конечно же, не рискнул подбирать ночных путников, а они сумели забраться в кузов. Обрадованные удачей, ребята начали уже устаиваться в соломе, которой был устлан кузов, чтобы вздремнуть до Херсона, как вдруг ощутили, что ровное покачивание на шоссе сменилось толчками на ухабах. Приподнявшись над бортом, Ерка увидел позади удаляющиеся телеграфные столбы и понял, что "лафа" кончилась и придется снова идти пешком. Когда они "вырулили" напрямик через баштан к шоссе, Валька снова заныл, что он больше не может идти. Присев на обочине, они "зарубили" прихваченый по пути арбуз и Ерка объявил новое решение. Поскольку уже перевалило за полночь, надежд на попутку не остается и нужно теперь найти стог соломы недалеко от дороги, в котором и поспать до утра.
   Где-то через полчаса им повезло и при свете взошедшей луны они рассмотрели метрах в двустах от шоссе большой стог. Усталость взяла свое и, едва закопавшись в соломе, путники мгновенно уснули. А на рассвете первым проснулся по нужде Валька и разбудил Ерку, сдавленным криком сообщив новость:
  -- Ты посмотри, куда нас занесло, блин! Там колючка, вышки, часовые...
   Герман протер кулаками глаза и, осмотревшись вокруг, узнал местность, где не раз проезжал.
   - Ну и чего ты паникуешь? Подумаешь, проволоку увидал. Да там всего лишь запасной аэродром.
   Еще через час бодрой ходьбы пара бродяг достигла околицы большого села Посад-Покровское - это уже была родная Херсонщина. Купив у какой-то бабули, первой пришедшей на придорожный базар, глечик молока, парни позавтракали, а там и движение транспорта возобновилось. В Херсон они приехали, когда город еще только просыпался, и возле центрального рынка расстались. Валька отправился на вокзал - ему нужно было еще ехать дальше, а Ерка пошагал в общежитие, расположенное всего в трех кварталах. Приведя себя в порядок и немного полежав на своей койке, он отправился в заводоуправление. На душе у него все же было неспокойно: никогда еще ему не приходилось иметь дело с судом. Хотя даже себе Гера не признавался в тех опасениях, продолжая мысленно твердить, что они еще будут извиняться перед ним.
  
   Извиняться, конечно, перед ним никто не стал, но и оспорить правомочность "бумаги" из ОАОЛУ в отделе кадров не пытались, хотя вначале на испуг все же хотели взять. Но в итоге выдали и трудовую книжку и все, что он успел заработать в июле. На крупную сумму Ерка - со своим вторым разрядом, да на "прихватке" - не очень и рассчитывал, но бухгалтерия его просто насмешила тремя с половиной сотнями. Ругаться он не стал, не до того было, да и вину свою за самовольный отъезд в Одессу не мог не понимать.
   Так что больше для виду поворчав немного у кассы, он отправился сдавать пропуск и обходной лист. Затем Ерка побывал в военкомате, но бумагу о зачислении только издали показал майору, чтобы тот сделал у себя в книгах отметки, и не стал, в отместку за прежние его отказы, давать в руки. "Я ведь не по вашей разнарядке туда поступил, - сказал он, - так что и бумагу отдам на завод". А подоплеку того, такого смешного, начисления ему зарплаты рассказал вечером в общежитии, где они справляли "отвальную", все тот же сосед по комнате Гришка Порполит.
   Когда он, раставшись в курилке с Германом, вошел в цех, там его уже разыскивал мастер участка, на котором они оба, но в разные смены, трудились. Видимо, он хотел "штрафонуть" молодого сварщика за преждевременный уход с работы, но не вышло. А тот, не откладывая, сообщил мастеру, что Курилову пришел вызов на экзамены в военное училище и он передал, что в смену не выйдет, поскольку сегодня срочно уезжает в Одессу. И мастер - недавний выпускник техникума, которого в кузнечном цеху мало кто "праздновал", буквально взорвался, найдя наконец-то на ком сорвать свою злобу и власть показать.
  -- Ну, подлец, да я его в тюрьму засажу, - вопил он, - я ему покажу военное училище!..
   А сегодня, продолжал рассказывать Гриша, когда мастера вызвали в заводоуправление по поводу увольнения Курилова, да видимо, еще и надавали пинков за напрасно поднятую им бучу, он позакрывал тому лишь половину нарядов. Хоть этим постарался, гад, "уесть" строптивого рабочего. О чем и бахвалился потом в цеху перед старыми кузнецами, а Гриша слышал это, притаившись в своей сварочной кабинке. Но Ерке это все было теперь "по барабану", он даже не захотел идти "бить морду гаду-мастеру", как звали его уже подвыпившие работяги-собутыльники. Все его помыслы были теперь там - в артиллерийском училище.
  

* * *

   Оставшиеся до начала учебного года дни ушли на распределение первокурсников по батареям, их мытье, стрижку под "ноль" и, главное, экипировку. В отличие от пехотного училища, здесь выдали сразу все курсантское, а не солдатское. Сапоги яловые, а не кирзовые, ремень кожаный, а не из заменителя, да и брюки "хэбэ" имели несколько иной, "сержантский" покрой. Но предметом особой гордости новобранцев были настоящие курсантские погоны - черные с золотом и, конечно же, суконная пилотка офицерского образца. Парадный комплект обмундирования пообещали выдать позднее, ко дню принятия присяги, но и полученного им было вполне достаточно во всех отношениях.
   Несколько дней Герман пробыл во втором дивизионе, первокурсники которого были зачислены, в основном, из второго потока, так что многих он уже знал хотя бы в лицо. Но еще во время экзаменов он познакомился с Милей Бродецким - веселым и разбитным одесситом, ранее несколько лет "воспитоном" прослужившим в оркестре артучилища и весьма прилично игравшим на кларнете. А во второй батарее старшекурсники заново сколачивали вокально-инструментальный ансамбль и, конечно же, Миля оказался в ней. Третьекурсник Юра Шапошников хорошо пел и играл на гитаре, а одессит со второго курса Стива Диденко был просто непревзойденным аккордеонистом-слухачом. Был в ансамбле и еще один гитарист, Слава Голубев с третьего курса. А о том, что Ерка играет на трубе, они узнали от Мили и стали усиленно обрабатывать его перейти к ним в батарею. Вначале он отказывался по той простой причине, что успел сдружиться с ребятами в седьмой батарее, потом - что он в школе учил английский язык, а милькин взвод "немецкий". Но все таки поддался затем их уговорам и вскоре был переведен во вторую "поющую".
   В артиллерийском училище, в отличие от пехотного, подразделения были смешанными, а не курсовыми, и нумерация взводов была двузначная, обозначающая батарею и курс. Во второй батарее, которой командовал капитан Добин, взвод первого курса имел номер 21, взвод второго курса - 22, а третьего курса было сразу два взвода - 23-й и 23-й"а". Конец пятидесятых - начало шестидесятых было временем больших перемен, так называемых хрущевских реформ, когда многое ломали "через колено". Напрямую коснулись реформы и военных училищ: одни расформировывались, другие меняли свой профиль, и курсантов перебрасывали с места на место.
   Так вот и оказалось, что радиолокаторщиков из Одессы перевели в другие училища и весь третий курс ОАОЛУ, ставшего уже чисто командным, в 1960 году был "иногородний". В батарее капитана Добина двадцать третий взвод был рязанским, еще год назад переведенным в Одессу, а двадцать третий-"а" лишь совсем недавно прибыл из Тулы. Туляки гордо считали себя почти столичными жителями и снисходительно так поглядывали на "деревенских" своих однокурсников из Рязани. А вот к одесситам, несмотря на то, что все они были младше на один-два курса, туляки относились в основном уважительно.

* * *

   Конец 50-х ознаменовался переходом так называемой "холодной войны" в горячую фазу на ряде территорий. В октябре 56-го вспыхнуло антикоммунистическое восстание в Будапеште, стоившее жизни многим советским воинам, направленным на его подавление. А на Ближнем Востоке в это же время разгорелась настоящая война за контроль над Суэцким каналом, спровоцированная президентом Египта Г.Насером, решившим его национализировать. Истинная цель Великобритании и Франции, выступивших на стороне Израиля, заключалась в вовлечении Советского Союза в военный конфликт.
   И наверняка бы не миновать тогда человечеству Третьей мировой войны, если бы у "штурвала" советской военной машины не стоял Маршал Советского Союза Г.К. Жуков. Ведь именно он, великий полководец двадцатого века, истинный победитель фашизма, сумел сдержать амбиции Генсека КПСС Хрущева, который готов был всей мощью страны встать на защиту "братского египетского народа".
   Маршал Жуков, оказавшийся вскоре после окончания Отечественной войны в опале у Сталина, был возвращен Хрущевым в Москву, в благодарность за его решительные действия при аресте, а затем и ликвидации Берии. Вначале он был назначен первым заместителем министра обороны Булганина, а в 1955 году сам возглавил военное ведомство страны. Его авторитет в массах народа стремительно рос и вскоре Хрущеву стало казаться, что Жуков зарится на его высокое "кресло", тем более, что Георгий Константинович уже был членом Президиума ЦК КПСС, имел большой государственный вес.
   Бурные события тех дней в Венгрии и Египте ускорили развязку, и привыкший еще со сталинских времен плести дворцовые интриги Никита Хрущев воспользовался удобным случаем. Маршалу Жукову, возвращавшемуся на крейсере из официального визита в Югославию, была передана правительственная радиограмма: "Спустить флаг Министра обороны". И на одесский причал сошел по трапу уже просто военный пенсионер, пусть и высокого ранга. А пришедший на смену Жукову маршал Малиновский стал послушным исполнителем всех хрущевских фантазий, среди которых наибольший вред нанесли две - фактическое уничтожение надводного флота и массовая замена артиллерии ракетами.
   Именно под эту идею Никиты Хрущева, внушенную ему сыном Сергеем - руководителем одного из ракетно-конструкторских бюро, попало в 1961 году Одесское артиллерийское училище. Не меняя своего названия, в целях секретности, оно круто меняло профиль подготовки офицеров: вместо кадров армейской и дивизионной артиллерии ему предписывалось уже с 1963 года выпускать специалистов оперативно-тактических ракет.
  
   Созданию новой учебно-материальной базы отводился год и на этот переходный период весь курс, на котором учился Герман Курилов - а это 8 учебных взводов - переводился в Томск, где бывшее зенитно-артиллерийское училище уже несколько лет вело подготовку ракетчиков. Все они на третий год обучения должны были возвратиться в Одессу, чтобы стать ее первым ракетным выпуском.
   Естественно, что ни о чем подобном курсанты, как и их командиры, ничего не знали до самого лета, когда начиналась экзаменационная пора. И тогда у многих пропало желание готовиться к тем экзаменам, которые не имеют прямого отношения к будущей специальности. Да и начальство смотрело уже на своих первокурсников, как на отрезанный ломоть. Способствовало этому и то, что значительную часть курса в середине июля отправили в Москву, для участия в массовом представлении Спартакиады народов СССР. Соответственно, сдвинут был и срок долгожданного летнего отпуска - с 1 на 17 августа.
   Официально никто о предстоящем переводе в Сибирь курсантам не объявлял, но народная молва давно все донесла. Неясен был лишь город, куда предстоит убыть - то ли Омск, то ли Томск. Да еще лениво спорил кое-кто о точной дате отъезда. И уж совсем мало кто предвидел, что обратной дороги в милую их сердцу Одессу не будет, а об изрядно надоевших казармах ОАОЛУ они будут тосковать долгие два года в Сибири как о доме родном. Случилось же так, как случилось. Вначале южане мужественно терпели - в надежде на возвращение, а затем вынуждены были просто считать дни до выпуска и строить свои планы - служебные и семейные.
  

* * *

   На протяжении всего первого курса Ерка ни разу не подумал о возможности очередного "зигзага". Наученный горьким опытом двух первых лет своей взрослой жизни, он больше не "рыпался", стараясь в учебе не отставать и в службе не сильно проштрафиться, поскольку в противном случае об увольнениях в город можно было позабыть. В Одессе с этим было строго и еженедельные увольнения могли получать только семейные курсанты или те, у кого были родственники в городе. Остальным же, в лучшем случае, это счастье выпадало не чаще одного раза в две недели. Хотя очень в этом нуждающиеся с первых дней узнали "тропу самовольщиков" через забор, отделяющий артиллерийское училище от ипподрома.
   Так что с учебой у Ерки серьезных проблем не возникало, если не считать немецкого языка, на котором он знал разве что с десяток расхожих фраз из фильмов об Отечественной войне. Но батарейный вокально-инструментальный ансамбль функционировал в полную силу и уходить из него ему не хотелось. Поскольку на занятиях по немецкому языку взвод делился на отделения, с которыми работали разные преподавательницы, хитрый одессит Миля предложил Ерке ходить то в один класс, то в другой.
   Так удавалось маневрировать до февральских каникул, перед которыми выводились итоговые оценки. А у Ерки, который оказался записанным сразу в два списка, не оказалось ни одной текущей. Встал было вопрос о его переводе в другой, "английский", взвод, но Стив Диденко и Юра Шапкин сумели уговорить комбата капитана Добина оставить Курилова во второй батарее с условием, что тот возьмется после каникул за немецкий.
   Сложности возникли с самого начала и с трубой - своего инструмента, как у других ребят, у Ерки не было, а со знакомым Миле училищным капельмейстром майором Бейлиным все никак не удавалось договориться. И Юра Шапошников, как руководитель ансамбля, предложил Ерке сыграть на контрабасе, который нужнее был в их составе, чем труба. Сам же он и достал инструмент - вначале домровый, а затем балалаечный контрабас. Хотя раньше на такой огромной домре Ерке играть не доводилось, но держать ритм он все же сумел и все были довольны. А уже вскоре курсантский ансамбль стал гастролировать по клубам и учебным заведениям Одессы, приобретая все большую популярность среди молодежи.
   Дело было даже не столько в мастерстве певцов - а кроме самого Юры Шапкина в ансамбле пела еще и дочь одного из преподавателей училища - как в стильных мелодиях. Аккордеонист Стив Диденко обладал абсолютным слухом (хотя в нотах разбирался слабо!) и, послушав ночью западное радио, он уже на следующий день чудесно воспроизводил на своем перламутровом инструменте многие запомнившиеся ему твисты и рок-н-ролы. На репетициях ребята подстраивались под аккордеониста и где-то через неделю включали новую мелодию в свой репертуар. Если удавалось пару раз Стиву с Шапкиным послушать ее по радио - ночью в каптерке - то и английский текст схватывался ими на слух. Так рождался очередной "шедевр"!
   Кроме Мили Бродецкого и земляка из Новой Каховки, бывшего таксиста Бумы Шраги, у Германа вскоре сложились дружеские отношения с Эдиком Точилиным - полуармянином из Тбилиси, а также - с латышом Робертом Лагздиньшем, Валерой Соколовским из Крыма и Феликсом Шенгелаем из Ростова. Сказать, кто из них был лидером этой интернациональной группировки, невозможно - это было, скорее всего, просто содружество равных. Как по интеллекту, так и по уровню порядочности. Великолепная семерка, как однажды назвал их командир взвода старший лейтенант Зазвонов, задавала тон во всем. И даже армейские сержанты, занявшие во взводе все командные должности, нередко оглядывались именно на нее. А позднее, когда сгладилась уже эта первоначальная грань между однокурсниками в различных званиях, были бы не прочь и сами примкнуть к ней.
  
   О том, что Курилов учится в артучилище, его бывшие однокурсники из пехотного непонятным образом узнали еще осенью. Сам Ерка не решался показаться им, уже заматеревшим третьекурсникам, но как-то на ипподроме, разделявшем оба училища и которым совместно пользовались самовольщики, он чуть не нос к носу встретился с одним из старых товарищей. Покурили, поговорили о чем попало, да еще вспомнили, как чуть не вся рота обсуждала: вернется Курилов или нет. Тогда командир роты посчитал его письмо с просьбой о возвращении в строй своей педагогической победой, о чем и объявил на общем построении. Многие ему просто не поверили и сами продолжали писать рапорта об отчислении, так что к третьему курсу из трех взводов в их роте было уже лишь два.
  -- А когда узнали, что ты теперь у пушкарей, - говорил друг-пехотинец, - поверили в тогдашнее твое письмо ротному.
   Ерка передал привет всем, кто его помнит, особенно - Валерке Манилову и Лешке Майорскому.
  -- Они теперь у нас начальство, - отозвался старый товарищ. - Валерка уже второй год старшина роты, а вот Лешка недавно стал замкомвзвода, вместо Сушанко, который с Дерягиным поцапался.
   На том и разбежались самовольщики по своим делам. Ерка был тогда вдвоем с Милей, который позвал его на Ближние Мельницы, и они отправились туда к его молодой жене Люде на день рождения.
  
  

Глава восьмая.

  

ЭРА ГАГАРИНА

  
   На зимние каникулы Ерка домой не собирался - что в эту пору делать в заснеженном Скадовске? Но в последний момент, когда сержант Волобуев собирался нести в канцелярию списки отпускников, он вдруг надумал повидать друзей, самому в курсантской форме показаться. Но уже в Херсоне возникли проблемы: воздушного сообщения зимой практически не было, речные катера на Гопри тоже не ходили. Герман в отчаянии хотел было ехать в Новую Каховку, чтобы переправиться через Днепр по плотине лишь недавно построенной Каховской ГЭС, хотя и не представлял, чем он оттуда будет добираться домой. Остановил его какой-то пожилой моряк, лицо которого показалось курсанту знакомым:
  -- Погоди, сейчас должен пойти ледокол на Голую Пристань, с десяток пассажиров возьмут.
   Вместо обычных сорока минут до Гопри шли больше двух часов, но оказалось, что никуда они не опоздали - автобусы на Скадовск не ходили из-за сплошных снежных заносов на грейдерном шоссе. На автостанции было всего несколько человек, которым некуда было деваться и потому ожидавших чуда. И оно случилось! Прибежавший от почты мужик сказал, что скоро оттуда пойдет тракторный поезд и есть возможность попасть на него. В огромных розвальнях, прицепленных к гусеничному трактору, нашлось место и для курсанта-артиллериста. До Михайловки "поезд" добрался еще засветло, но дальше проезда по реконструируемому шоссе не было и "машинист" повернул на пробитую в снегу колею на Ленинское.
   В хромовых сапогах и шинельке "на рыбьем меху" Герман в тех санях чуть было не околел. Люди жались друг к другу, натягивали на себя края брезента, которым был укрыт почтовый груз, но это мало помогало. А дорога становилась все менее накатанной и дважды тракторист в темноте сбивался с пути. Стало ясно, что до Скадовска им сегодня не добраться и, посовещавшись после очередного "блуда", они решили заночевать в Широком. Но и туда сумели добраться лишь к полуночи. А там сердобольные люди пустили их в почти остывшее здание сельсовета, где измученные десятичасовой дорогой - в открытых санях да по морозу - путники вповалку уснули прямо на полу.
   Но в молодости все преграды легко преодолеваются, а невзгоды забываются. Уже на следующий день Ерка веселился с друзьями в доме культуры, красуясь в зеленом мундире с золотисто-черными погонами и в синих галифе. А после танцев он пошел провожать "артистку" Нанку, с которой и провел потом все остальные вечера. Каникулы пролетели быстро и вновь встал вопрос: как ему выбираться из занесенного снегом города. Автобусы по-прежнему не ходили и вся надежда была только на авиацию. Но полоса на аэродроме еще не вся была расчищена и летали только вертолеты, которых и в Херсоне-то было раз - два и обчелся. Тут уже мама постаралась - договорилась с начальником аэропорта, который был ее пациентом, и Ерку посадили на место второго пилота маленького почтового вертолета Ми-1. В благословенную Одессу он вернулся, как из глухой тундры...
   И уже на следующий день пошел в училищную библиотеку - поменять книги, прочитанные еще до каникул. А почитать у них в библиотеке было что. Русской классики и советской литературы Ерка и в своем родном Скадовске достаточно начитался, а в училище у него появилась прекрасная возможность познакомиться со многими западными авторами. По совету заведующей библиотекой он начал с Теодора Драйзера, вначале прочитав "Дженни Герхардт", затем "Гений" и уж потом взявшись за "Трилогию желаний". Передохнув на "Избранном" Альфонса Додэ, он принялся за Грэма Грина, затем - Бальзака и Кронина. "Дитте - дитя человеческое" чередовалась с "Людьми бездны", а "Консуэло" Жорж Санд сменял "Собор Парижской богоматери" Виктора Гюго. Ни ранее, ни впоследствии не читал Герман так много и целенаправленно, как в тот свой единственный год в Одессе. Из русской классики он прочел тогда лишь Жуковского и Новикова, а из советских авторов отдал предпочтение Лацису, Эренбургу и Симонову, особенно - его только что вышедшему роману о наиболее тяжелом периоде минувшей войны "Живые и мертвые". Главный пафос этого романа: в рождении победы - трудной, далекой, но неизбежно грядущей победы! Именно эти, такие разные, книги помогли ему окончательно сформировать свое мировоззрение, утвердить собственные жизненные принципы, которыми он потом ни разу не поступился.
  

* * *

   Свой первый армейский день рождения Герман Курилов отметил весьма скромно - с друзьями из "великолепной семерки" в курсантском кафе, распивая лимонад с булочками. Зато уже следующий день выдался по-настоящему праздничным, причем - для всей страны. Да что там страны - для всего мира!
   Первый час занятий у 21-го взвода должна была вести всеобщая любимица артучилища Юлия Аркадьевна. Но в тот день всегда аккуратная и точная преподавательница электротехники явно где-то задерживалась. Прошло 10 минут, 15, а ее все не было. Выдохлись уже все острословы, изощрявшиеся по поводу нежных отношений Юлии с немолодым преподавателем черчения Гальпериным, который нередко дожидался и провожал ее с работы домой. Занятие все не начиналось и кое-кто стал требовать, чтобы замкомвзвод Петя Волобуев сходил в преподавательскую и выяснил причину ее отсутствия.
   Как вдруг дверь распахнулась и сияющая от счастья Юлия стремительно ворвалась в аудиторию.
   - Мальчики, я поздравляю вас: наш человек в космосе! Он полетел! Только что передали по радио - в космосе Юрий Гагарин! Наконец-то свершилось! Ура!
   Ее восторженное настроение тут же передалось курсантам, которые повскакивали с мест, громко обсуждая невероятную новость. Они засыпали преподавательницу вопросами: кто такой Гагарин, откуда он взлетел, когда приземлится? Но она сама знала лишь то, что торжественно объявил по радио Левитан.
   К электротехнике удалось приступить лишь во второй половине занятия. А в перерыве курсанты 21-го взвода стали разносчиками сенсационной новости чуть не по всему училищу - ведь не всем так повезло с преподавателем в то незабываемое, историческое утро 12 апреля 1961 года.
   Эта дата вошла со временем во все календари мира как утро космической эры человечества, стала отмечаться как праздник во многих странах планеты. А имена Юрия Гагарина, Германа Титова, других советских космонавтов узнали сотни миллионов людей, от мала до велика. Со временем стали известны и те, кто занимался подготовкой этих пионеров космоса в Звездном городке, и лишь гениальный создатель чудо-ракет и космических аппаратов до конца дней оставался просто Генеральным конструктором. Имя академика Сергея Павловича Королева мир узнал только после его кончины в январе 1966 года, да и то не сразу - настолько все было засекречено в нашей стране. А его слишком ранний уход из жизни (он родился в Житомире в 1907 году) уже вскоре отрицательно сказался на темпах развития советской космонавтики, которой буквально "на пятки" наступали американские астронавты.
   В двадцать семь лет летчик-истребитель Юрий Гагарин, отобранный в отряд космонавтов, был всего лишь старшим лейтенантом. Но кратковременный прорыв за пределы стратосферы сразу же вознес его к мировой славе, а в сообщениях о благополучной посадке он уже был назван майором. О том, что именно ему доверена великая честь стать первым в космосе, Юрий Алексеевич узнал лишь за три дня до старта. Решение Государственной комиссии сам Генеральный объявил Гагарину и Титову, пригласив их в свой кабинет на космодроме Байконур, где космонавты проводили заключительную часть подготовки.
  -- Комиссия решила: летит Юрий Гагарин. Запасным будем готовить Германа Титова.
   Гагарин расцвел улыбкой, не в силах сдержать радости, а по лицу его дублера пробежала тень сожаления, что не он первый. Но уже через мгновение он крепко пожал Юре руку, поздравив его.
  -- Скоро, Гера, и твой старт, - подбодрил Гагарин своего друга.
   Накануне полета Юрий Гагарин на стартовой площадке встретился с пусковым расчетом. В его составе были и молодые еще офицеры-ракетчики, с которыми в последующем довелось встречаться на испытательных полигонах Курилову. А тогда Юрий горячо поблагодарил всех присутствующих за их самоотверженный труд по подготовке ракетного комплекса и заверил, что сделает все от него зависящее, чтобы полет прошел успешно. Затем был митинг, после которого все отправились на обед в столовую.
   Утро 12 апреля на Байконуре было просто чудесным. Солнце, едва показавшееся за дальним степным горизонтом, ласкало лица участников исторического события, высвечивало блестящие бока автобуса, на котором Гагарин и Титов подъехали к подножию величественно стоящей ракеты. Оба в скафандрах, оба в полной готовности к старту. Последние напутствия и Гагарин поднимается наверх, занимает свое место в спускаемом аппарате. Вскоре на ЦКП "стреляющий" принял его первый доклад:
   -Я - Кедр. Проверку связи закончил. Как поняли? Исходное положение тумблеров на пульте управления заданное. Глобус на месте разделения, широта северная 63 градуса, долгота восточная 97 градусов, коррекция - 710, время разделения - 9 часов 18 минут 07 секунд...
   Прошли команды - предстартовые и стартовая, взревели двигатели, ракетоноситель окутался снизу дымовой завесой и на командном пункте вновь прозвучал задорный голос Гагарина: "Поехали". Долгие минуты полета казались людям, оставшимся на старте, целой вечностью. И вот наконец пришло долгожданное сообщение: в 10.55 первый космонавт Земли Юрий Гагарин благополучно приземлился в районе села Смеловка Саратовской области. Не совсем там, где планировалось, но главное - живой!
  

* * *

   Время летело все быстрее - вот и майские праздники остались позади, наступала пора лагерных сборов и боевых артиллерийских стрельб. В Чабанку, где располагались лагеря военных училищ Одессы, выезжали всем курсом на месяц. Первокурсникам достался май - чудесный, теплый месяц, если бы не дожди почти каждую ночь, с громом и зарницами. С вечера в палатках было даже жарко, но начинался дождь и температура резко падала, да еще от потоков воды приходилось спасаться. Лишь под утро дождь заканчивался и лагерь ненадолго засыпал, но уже вскоре звучал сигнал "Подъем". Досыпали курсанты на полевых занятиях, если кому удавалось укрыться в окопе либо на снарядных ящиках. А после обеда, когда бдительность начальства ослабевала, самые отчаянные искали возможность прорваться к морю. Такому близкому, казалось - рукой подать, но и такому недоступному.
   Неорганизованное купание в армии запрещено уставом, а вот организацией его никто не хотел заниматься, ссылаясь на отсутствие условий. Действительно, берег на всем протяжении лагерей был крутым и практически не имел спусков к воде. Но запретный плод всегда слаще и первокурсники отыскали-таки пробитые их предшественниками тропы в глинистых кручах. Однажды, в предвидении скорого завершения лагерного сбора, Миля с Еркой увели к морю свой взвод чуть не в полном составе
   Не решились пойти с ними лишь трое сержантов, да еще батарейный каптенармус Толя Бех, признавшийся, что не умеет плавать. Целый час наслаждались ребята свободой, морским простором, а Феликс Шенгелай еще и зафиксировал это все "безобразие" на пленке. Прервал же его старший лейтенант Зазвонов, который немало перетрусил, обнаружив пропажу своего взвода. На самоподготовке в полевом классе он застал... всего четверых и, конечно, Бех вызвался показать ему, где остальные. Появившегося над ними взводного никто из ребят не заметил, а он, тщательно пересчитав всех по головам и лишь тогда успокоившись, нарочито грозным голосом подал команду:
  -- Двадцать первый взвод, выходи строиться!
   Как муравьи взбирались по тропе курсанты, держа в руках хэбэ и сапоги. А Зазвонов подбадривал их сверху, особенно донимая своих любимцев - Шрагу и Соколовского. Заставив затем всех одеться и заправиться, взводный прочел перед строем нотацию, из которой было понятно, что он и сам бы не прочь искупаться в море, да нельзя. В общем, на том все и закончилось - наказывать он никого не стал и уж, конечно, не доложил по команде. Что существенно подняло его авторитет среди подчиненных.
  
   Не менее одного раза в неделю взвод заступал в общелагерный караул и чуть не каждый раз у Ерки случалось что-нибудь знаменательное. Однажды, когда он, с одним штыком на поясе, патрулировал после обеда территорию своего двухсменного поста, вдруг заявился его напарник Валерка Соколовский и, подражая взводному, буркнул:
  -- Давай, иди отсюда, разгильдяй.
  -- Куда, Валер? Рано тебе еще заступать на пост.
   Помурыжив еще немного товарища, тот сказал, что приехала его мать и ждет возле шлагбаума. Ошарашенный такой новостью, пошел Ерка искать свою родительницу, свалившуюся, как снег на голову.
   Да, не зря, видно, говорил когда-то его отец, что она ничего толково сделать не может. Вдруг вздумала повидать сына и, ничего не спросив, поехала в училище. А если бы они уже на стрельбы выехали? В Одессе ей кто-то рассказал, как добраться в Чабанку и вот она, довольная собой, заявилась сюда в лагерь. Видимо, и тут успела поставить всех "на уши", что Ерку досрочно сменили с поста, дав ей возможность повидаться с сыном. А когда они затем сидели на траве рядом с границей лагеря, ей не о чем было с ним говорить, все больше молчала. Вскоре и Ерка стал томиться их свиданием и, увидев подъезжающую дежурную машину, попросил сверхсрочника довезти мать до шоссе, где ей предстояло "голосовать".
   И еще была у него неожиданная встреча. Стоял он на посту у склада боеприпасов, на самом краю оврага, разделявшего лагеря пехотного и артиллерийского училищ. День был субботний, начинало уже смеркаться и с той стороны потянулись желающие посмотреть у артиллеристов кинофильм. Ерка, как положено, издали останавливал приближавшихся к посту окриком: "Стой, кто идет!" Пехотинцы сдавали назад и обходили территорию поста стороной. Уже почти совсем стемнело, когда очередная фигура в шинели внакидку показалась на берегу оврага и в ответ на уставной окрик пехотинец отозвался: "Свои".
  -- Ну-ка, ну-ка, подойди - посмотрим какие это свои, - щелкнув затвором, крикнул Герман.
  -- Ерка, Курилов, ты? - услышал он в ответ и, получше рассмотрев приближающегося, ахнул.
  -- Да это никак ты, Лешка! - И это действительно оказался его старый друг Лешка Майорский.
   Наскоро обняв его, Ерка сказал, чтобы двигал в их открытый "кинозал" и занял для него место, а он дождется смены - новый караул где-то на подходе - и тогда они смогут там поговорить.
   Минут через пятнадцать, когда еще шел киножурнал, Ерка уже сидел рядом со своим другом-пехотинцем и все пытался его расспросить. Но тот был как-то не в духе и отвечал односложно. Все прояснилось, когда у Лешки сползла с плеча надетая внакидку шинель с красными курсантскими погонами и нашивками старшего сержанта - под ней обнажились защитные погоны рядового.
  -- Лешка, это что значит? - ткнул Ерка пальцем ему в плечо. - Тебя что, отчислили?
  -- Да, ты правильно, друг, все понял. Написал я рапорт и вот теперь жду приказа в хозвзводе...
   О подробностях Майорский не стал распространяться, а Курилов не стал на него наезжать либо уговаривать вернуться - все таки последний курс остался. Вспомнил, как три года назад он сам не очень-то слушал чужих советов. После кино Гера проводил Лешку до оврага, где теперь "правил службу" сменивший его Сашка Пожар из 11-го взвода. Расстались они, надеясь на скорую встречу, а оказалось - навсегда.
  

* * *

   Заканчивался лагерный сбор боевыми артиллерийскими стрельбами на полигоне Широкий Лан, что под Николаевом. Накануне стрельб в полевой лагерь приехал сам начальник училища генерал-майор Семенов и поставил перед всем первым курсом задачу на успешное завершение лагсбора. А командиру первого дивизиона полковнику Лавренко там же отдал приказ: "В восемь часов утра первый выстрел". На что Василий Гордеевич, по прозвищу Вася Темный, с пафосом ответил:
  -- В семь часов пэрвый выстрел, товарыш гэнэрал!
  -- Не успеете, Василий Гордеевич, - мягко попытался генерал осадить ретивого подчиненного.
  -- Успэем, товарыш гэнэрал! - самонадеянно ответил комдив.
   И вместо привычных уже шести часов побудку курсантам на следующее утро сыграли в пять. Взвод старшего лейтенанта Зазвонова на первый день стрельб был отправлен в оцепление полигона. На выделенном грузовике ЗИС-151 курсантов развезли по постам вдоль всего периметра, по двое на пост. Курилову с Соколовским достался едва ли не самый дальний из них, да еще и без телефонной связи. Приведя в относительный порядок сложенную из ракушняка будку, ребята тут же натаскали в нее свежей соломы из соседнего стога и решили по очереди поспать, пока есть возможность. Проверив настройку привезенной с собой рации, Ерка удобно устроился рядом с ней, застелив солому своей плащ-палаткой, и попробовал уснуть.
   А оставшийся дежурить Валерка прошелся несколько раз от будки до ближайшего перекрестка и обратно, но быстро заскучал в полном одиночестве пустынной степи. Предположив, что тот пыльный проселок от перекрестка ведет к селу, он, закинув автомат за спину, направился вдоль его обочины...
  -- Эй, Курилов, разгильдяй, вставай - всю службу проспишь, - услышал Ерка сквозь сон голос друга. - Вставай, поднимайся, рабочий народ, - с хохотком продолжал ерничать тот.
   Казалось, только что задремал, но прошло уже больше часа и Валерка успел побывать в селе, где жалостливые селянки угостили его черешнями, да еще и с собой дали. А потом, где-то после полудня, рядом с постом притормозил колхозный ГАЗ-51 и шофер, возивший доярок в степь доить коров, крикнул:
  -- Эй, курсачи, молочка нэ трэба?
   Курилов, чья очередь была стоять на посту, тут же сбегал в будку и принес оба котелка, которые смешливые доярки доверху наполнили парным молоком. А Ерка от всей души поблагодарил их.
  -- Спасибо, красавицы! С такими, как вы, с голоду не пропадешь.
  -- И от скуки тоже! - смеясь ответила одна, а другая добавила: - Прыходьте у село на танци.
   Машина укатила, оставив за собой шлейф пыли и курсантов, слегка растерянных от неожиданно открывшейся перспективы на ближайший вечер. Валерка, припомнив, что видел в селе новый клуб, сразу предложил бросить жребий: кому идти на танцы, а кому оставаться на посту. Но Ерка пессимистично так заявил, что до вечера еще дожить нужно, тем более - скоро должен Зазвоныч приехать с проверкой. И как накликал - вскоре из клубов пыли, катившихся вдоль кромки полигона, вырисовался ЗИС, на котором их утром развозили, а теперь командир взвода объезжал посты, проверяя несение службы курсантами. С раннего утра колесил по степным дорогам старший лейтенант Зазвонов и сил не осталось даже, чтобы выйти из кабины. Распахнув дверцу, он повернулся лицом к вытянувшимся возле будки курсантам.
  -- Ну, что стоите, как два дуба? Соколовский, разгильдяй, иди за котелком - воды себе наберите.
   Валерка послушно нырнул в будку и, оставив там автомат, пошел с котелком к машине, в кузове которой "водовозы" Алексеенко и Бех уже раскручивали крышку бака. Но Валерка подошел к взводному.
   - Молочка не хотите, товарищ старший лейтенант? - нагло так обратился он к взводному, подавая ему котелок. Пропыленный и весь разбитый непрерывной тряской Зазвоныч ошалело посмотрел на него, потом недоверчиво снял с котелка крышку и, убедившись наконец, от души приложился к парному.
   - Смотри, Алексеенко, - обратился он к сержанту в кузове, утираясь тыльной стороной ладони - мы там думаем, что они, бедные, пропадают без воды, а у них тут, как в ресторане на Дерибасовской.
   Еще немного поговорив о делах, уточнив дальнейший порядок действий и дружно допив молоко, "инспекция" укатила дальше. А постовые, снова сняв ремни, улеглись в будке отдохнуть. На полигон в их зоне никто не стремился попасть, даже коровы или овцы, да и по проселку мало кто проезжал. А после вечерней дойки им снова перепало парного молочка, да и насчет танцев был уже конкретный разговор...
   Смена ребятам приехала около шести утра и, наскоро передав все "хозяйство" поста, Курилов и Соколовский полезли в кузов. Завтракали они уже позади огневой позиции. Торопливо глотая остывшую кашу с тушенкой и запивая ее совсем уж холодным чаем, прибывшие с постов курсанты одновременно слушали последний инструктаж своего командира взвода. Дальше, непосредственно возле орудий, они поступали в распоряжение преподавателей с цикла артстрелковой подготовки. Экзаменатором 21-го взвода был подполковник Евтушенко - немного сутуловатый, манерами и интонациями напоминавший школьного учителя, но требовательный до педантичности. Батарейных офицеров он на огневую позицию не пускал, чтоб не подсказывали подчиненным, так что за очередностью и порядком следили сержанты.
   Первый выстрел, как и говорил Вася Темный, прозвучал ровно в семь утра. И первую задачу - стрельба прямой наводкой по неподвижной цели - курсанты взвода выполнили успешно, большинство получили пятерки и четверки, заминка вышла лишь у одного. Зиновий Стронский, по прозвищу "вуйка", при каждом выстреле закрывал руками уши, а то и вовсе убегал от орудия. Пока он выполнял функции заряжающего либо подносчика снарядов - все ограничивалось насмешками товарищей. Но когда пришла его очередь стрелять за наводчика зачетную стрельбу, комедия чуть не превратилась в драму. Его силой удерживали втроем у прицела, чтобы не сбежал до выстрела.
   Но это была всего-лишь 57-миллиметровая пушка и к ее довольно мягкому "голосу" Зиновия все же удалось приучить. А вот стрельбу по танкам - за командира-наводчика - курсанты выполняли уже из "сотки", которая бьет куда как энергичнее. И тогда "вуйка", который понял, что страх перед выстрелом можно преодолеть привычкой, попросил привязать его веревкой к станине. Вначале он бился, как конь на аркане, при каждом выстреле, но понемногу стал привыкать и свою мишень все же поразил. Повеселил товарищей и Робик Лагздиньш. Когда подошла его очередь стрелять по танкам, никто не мог вспомнить, видел ли белобрысого латыша на позиции. Стали искать повсюду и наконец нашли его спящим (!) на снарядных ящиках позади одного из орудий. "Вот это нервы!" - восторгались ребята.
  
  

Глава девятая.

  

ПРОЩАЙ, ОДЕССА!

  
   Боевые стрельбы, по установившейся традиции, в артучилище как бы символизировали окончание учебного года. Впереди были лишь экзамены и такой долгожданный летний отпуск на целый месяц. Но именно тогда среди первокурсников поползли слухи, что на втором курсе они будут учиться уже не в Одессе и станут не артиллеристами, а ракетчиками. Кто-то, вернувшись из караула, рассказывал, что ночью, в условиях строжайшей секретности, в училище привезли ракету. И действительно, в артпарке появился новый пост, отделенный высоким глухим забором. В общем, готовиться к экзаменам у многих пропала охота - зачем морочить себе голову артиллерией, если осенью ты станешь учить ракеты.
   Ближе к концу июня, когда приближалось начало экзаменов, в обоих курсантских дивизионах приступили к формированию из будущих второкурсников сводной спортивной роты под командованием Добина, ставшего уже майором. Ей было доверено принять участие в Спартакиаде народов СССР, точнее - стать частью живого помоста, на котором бы выступали в церемонии открытия "звезды" армейского спорта. Удовольствие, прямо скажем, не из наилучших, но зато все "спортсмены" освобождались от переводных экзаменов. Ерка в ту роту не попал по причине очередного конфликта со взводным. В запале он ляпнул Зазвонычу: "Я не Соколовский, печь вам дома складывать не стану!" Сказал, и сам пожалел, глядя, как покраснел их старлей, пытаясь перевести все в шутку. Не о том он пожалел, что в Ленинград не попал, а о том, что зря обидел в общем-то неплохого, хоть и дубоватого, парня - их Володю Дмитриевича.
   Оставалась в Одессе почти треть курса и из нее сформировали два сводных взвода - для работ и караульной службы. А экзамены им перенесли на месяц, поскольку с конца июня Одесский военный округ инспектировала Москва и курсантов привлекли к охране зданий штаба. Первый раз все было ново и необычно в карауле штаба округа, но вскоре первокурсники втянулись и почувствовали себя матерыми охранниками. Когда же инспекция в округе закончилась и от караулов их освободили в связи с началом экзаменов, задачи от окружного начальства продолжали сыпаться, как из ведра.
   Уже в ночь после караула все остатки курса были подняты по тревоге и отправлены на станцию, разгружать вагоны из Калининграда. Там "пало жертвой" хрущевской реформы артиллерийское училище и все его учебное имущество отдали уцелевшим - пока! - коллегам. До самого обеда разгружали курсанты ящики самых различных калибров и наиболее любопытные не удержались, чтобы не заглянуть внутрь. А заглянув, не смогли себе отказать хоть в каком-то сувенире. Ерке достался секундомер да парочка общих тетрадей. Недели две таскал он в кармане брюк сверкающий хронометр, пока как-то ночью его не стянул стоявший дневальным белобрысый "дуболом" Григорьев. В том, что эта кража - именно его рук дело, не сомневался никто из однокурсников, но на требование Ерки вернуть похищенное Григорьев, ухмыляясь, нагло заявил, что никакого секундомера он и в глаза не видел. "Ну что ж - как пришло, так и ушло", - философски заключил Ерка, все время испытывавший чувство стыда, что тогда, на станции, он поддался всеобщему азарту "приобретательства".
   А уже ближе к концу экзаменов их попытались превратить в роту почетного караула для встречи премьер-министра Италии А.Фанфани на молдавской пограничной станции Унгены. Почти весь вторник муштровал их на плацу капитан Закревский, назначенный начальником почетного караула. А утром в среду проверивший роту окружной генерал пришел в ужас от выполнения курсантами строевых приемов с автоматами. И приказал сегодня же получить в пехотном училище карабины на всех. Почти пол-дня ушло на получение и снятие карабинов с консервации. Но с ними строевые приемы получались еще хуже, поскольку артиллеристы их вообще впервые держали в руках. Однако, механизм подготовки почетного караула был запущен и штабной генерал, уезжая из училища, приказал Закревскому муштровать роту "до потери пульса". А на все - про все оставались ровно сутки!
   В четверг после обеда были поданы прямо на плац три "газона", в которые загрузились одетые в парадную форму курсанты с карабинами, а места в их кабинах заняли офицеры роты, с аксельбантами и при шашках. К боковому входу одесского вокзала эта небольшая колонна прибыла почти за час до отхода поезда на Станислав и такое количество военных "с ружьями" произвело фурор среди пестрой одесской публики. Во все щели полезли жулики различных мастей, спасаясь от вероятной облавы. А прибывшие курсанты с восторгом хохотали, глядя на этот переполох. Пройдя затем строем на перрон, они заняли отведенный им вагон третьего класса, уложив карабины в ящики под сиденьями.
   До отхода поезда оставалось всего минут пять, как вдруг на перроне появился их ротный, капитан Закревский. Стуча по окнам вагона шашкой в ножнах, он приказал всем срочно выходить. А ничего не понимающие курсанты стали вытаскивать только что уложенные карабины и спешно протискиваться к выходу. Безо всяких объяснений командиры взводов построили их и отвели к боковому выходу, куда вскоре возвратились успевшие уехать в училище машины. "Наш выезд в Унгены отменяется", - только и сказал командир роты, садясь в кабину. Лишь через несколько дней Ерка прочел в "Красной Звезде", что премьер Фанфани самолетом прибыл в Москву. А уже несколько позднее в Одессу просочились слухи, что советское руководство не гарантировало итальянскому премьеру безопасный проезд по железной дороге, и потому он прилетел на своем самолете. Почему он не сделал этого сразу - осталось тайной.
   Последний экзамен первокурсников пришелся на понедельник, 31 июля. А накануне отмечался День Военно-морского флота и в городе-герое Одессе должен был производиться праздничный салют. Третий курс артучилища успел выпуститься, второкурсники лишь начинали съезжаться после отпуска и салютовать было некому, кроме как еркиному сводному взводу. На подготовку к экзамену по матчасти артиллерии махнули рукой уже не только курсанты, но и их командиры.
   Так что суббота почти целиком ушла на подготовку орудий и боеприпасов, а в воскресенье с утра курсанты с орудиями выехали в район пляжа Отрада занимать огневые позиции. Солнце палило так нещадно, море сверкало так призывно, а молодым курсантам, рывшим окопы и устанавливавшим в них орудия, не разрешалось даже снять гимнастерки. Во всех направлениях мимо их огневой позиции сновали "курортники", в большинстве - такие же молодые парни и девушки. Но они-то были свободными людьми, а курсантам нельзя было без разрешения командира даже за стаканом газировки отлучиться с позиции. И праздник флота превратился в пытку для артиллеристов ...
  

* * *

   Но и на их "улице" выдался праздник, когда 16 августа возвратились наконец-то "питерцы", а уже на следующий день весь курс был отправлен в отпуск. К тому времени никто больше не делал секрета из их перевода в Томск, был даже известен день отъезда и номер поезда. Понимая, что после отпуска может настать жестокий "цейтнот", большинство курсантов поспешили "закруглить" свои дела еще до отъезда. Герман как-то в начале июля познакомился, будучи помощником дежурного на КПП училища, с миловидной брюнеткой из Белоруссии Тосей. Службу они несли вместе с Эдиком Точилиным, который и проявил-то инициативу, остановив проходивших мимо двух девушек.
   Потом было их совместное свидание на Приморском бульваре, где они наплели своим новым подругам, что скоро выпускаются и уже ждут распределения. А в дальнейшем каждый вел свою игру по своему, хотя и придерживался первоначальной версии. Если бы не скорый отъезд в Сибирь, может, у них отношения и стали бы более прочными, но в данной ситуации Ерка, как и Эдик, просто развлекались, не давая девушкам повода для надежд. А накануне отъезда в отпуск ребята не стали ничего говорить своим подругам, расставшись, как обычно в увольнении, в половине десятого вечера.
   Вопреки ожиданиям, в Скадовске Герман застал, несмотря на конец лета, многих из своих старых друзей. Главное, что в отпуске были оба лейтенанта Селиверстовы - соседи по дому и сыновья военкома. Окончивший год назад Казанское авиатехническое Толян стал теперь ракетчиком, служил в Латвии, в Елгаве, и в отпуск приехал вместе с другом по прозвищу Азенок. А его младший брат Юрка, только что выпустившийся из Двинского радиотехнического училища, щеголял флотской формой, так как получил назначение в морскую авиацию, в Крым. Четвертым в их "теплой" компании был Ус - старший лейтенант из местной радиолокационной роты ПВО Толя Усов. Ерка был "прописан" в ней в первый же вечер, когда в "Зеленом змее" на берегу моря произнес, вслед за офицерами, дурашливую присягу. Что-то там насчет хобота мамонта, который следует вместе жевать ...
   Дни отпуска летели чередой: с вечера "гудели"в "Зеленом змее", а уже к десяти утра вся компания собиралась на "опохмелку" у братьев дома либо на пляже. Заметив вскоре у себя синдром похмелья, Ерка решил "сойти с дистанции", а чтобы парни не были в обиде, присмотрел себе на танцплощадке подружку. Каждый раз, хорошенько поддав, вся компания отправлялась туда повеселиться. Старший из братьев танцевал почти без остановок - то с одной партнершей, то с другой, а младший чаще всего стоял возле решетки. Вместе с Еркой, Толей Усом и его подружкой Людой, только что окончившей школу. Иногда Ерка подсаживался к оркестру, но сам уже не решался играть. А увидев с эстрады кого-либо из бывших своих одноклассниц, уходил потанцевать с ней один-два танца и вновь возвращался "на базу".
   Но однажды ему приглянулась стройненькая девчушка, пришедшая со стайкой таких же юных прелестниц. Она охотно согласилась потанцевать с ним, а потом - и проводить ее домой. С того дня Ерка уже по утрам не шел похмеляться, поскольку с вечера надолго с друзьями не засиживался, ссылаясь на очередное свидание. Валинка, как назвала себя его новая подружка, оказалась даже не десятиклассницей, как он предположил, а всего лишь рано сформировавшейся восьмиклассницей. И дальше платонических отношений Ерка не стал продвигаться. Она была веселая, говорливая и ему было с ней легко и приятно. Хотя от него это юное создание, по всей вероятности, ждало чего то большего...
   С наступлением сентября Скадовск резко опустел. Разъехались курортники, убыли к местам службы офицеры-отпускники и от дружной их компании остались Ус, вечно занятый теперь на боевом дежурстве, да еще Боря Пшеничный по прозвищу Дуся. Но и он уже готовился вновь уйти в плавание - заканчивалось его временное "отлучение" от моря. Так что Ерка проводил теперь время за чтением книг или прогуливаясь по набережной. А по вечерам он все так же встречался с Валинкой, хотя и заметил за ней что-то необычное. Но выяснять ничего не стал, все чаще задумываясь, как оно там все сложится на новом месте, в Сибири. Договорившись писать друг другу, они тихо-мирно расстались.
  

* * *

   К вечеру пятницы, 15 сентября, весь бывший первый курс собрался в своем родном ОАОЛУ, где теперь никто о них не переживал, а лишь стремились побыстрее вытолкать "за порог". Дальневосточный "экспресс" отправлялся вечером в воскресенье и к этому времени перрон одесского вокзала буквально был забит провожающими. Герман стоял возле своего вагона с Милей Бродецким, которого провожали, кроме жены, собиравшейся приехать после Нового года, его мама и сестра Софа с маленькой дочерью. Все они о чем-то им говорили, давали какие-то напутствия - так и сложилось у Ерки впечатление, что они и его тоже провожают. Получив накануне сентябрьскую получку - уже как второкурсники, не по семь с полтиной, а по десять рублей (если по старому, так это целая сотня!), да еще на шесть суток продпутевые - по полтора рубля на день, курсанты запасались продуктами, кто как мог. У Ерки кое-какие запасы были из дому - жареные бычки, соленая кефаль и помидоры, да еще мамино печенье, как камешки. Прикупив к этому кольцо краковской колбасы и булку белого хлеба, он решил, что на первое время хватит, а там будет видно. Тем более, что питаться в дороге ребята собирались вместе всей "великолепной семеркой", соответственно и места заняли в вагоне. Любимую свою Одессу они покидали уже в глубоких сумерках, и слез их никто не увидел.
   Допозна гудели три вагона, в которых ехали в далекую Сибирь курсанты-артиллеристы, распевая:

Артиллеристы, Сталин дал приказ!

Артиллеристы, зовет Отчизна нас...

И залпы тысяч батарей,

За слезы наших матерей.

За нашу Родину -

Огонь! Огонь!

   Утро они встретили на Днепре. Кто-то из "ранних пташек", успев опохмелить проводника Васю, которого они вечером все гоняли за чаем в соседний вагон, раздобыл у него расписание движения поезда Одесса - Владивосток, на котором им предстояло "кантоваться" до Новосибирска.
   - Так, парни, кончай ночевать, - провозглашал он, расхаживая по вагону, - щас будэ станция Крюково. А потом форсируем Днепр и будет Кременчуг. Там можно заправиться пивком, как сказал наш друг Вася.
   Ребята оживились, кто-то отправился умываться, другие стали в окна глазеть на седой Днепр. В Кременчуге, действительно, на вокзале было все: и пиво, и к пиву. Многие брали вяленую днепровскую рыбу про запас, чтобы вспоминать потом в Сибири свою "неньку" Украину. Медленно зачинавшийся завтракnbsp; Утро они встретили на Днепре. Кто-то из "ранних пташек", успев опохмелить проводника Васю, которого они вечером все гоняли за чаем в соседний вагон, раздобыл у него расписание движения поезда Одесса - Владивосток, на котором им предстояло "кантоваться" до Новосибирска.
грозил плавно перейти в обед, когда все тот же глашатай объявил: "Хлопци, зараз буде Полтава". И тут только Герман вспомнил, что взял из дому свою "Смену" и собирался заснять в пути все города. Вышли они на полтавский перрон своей группой, в вагоне остался только Эдик Точилин, у которого от днепровской рыбы забарахлил желудок. Поезд стоял чуть не полчаса и ребятам уже надоело ходить по площади и перрону, тем более что Гера слишком много их не снимал - экономил пленку.
   В вагоне стояла духота, и после Полтавы Ерка в основном ехал в тамбуре, где было открыто окно и можно было покурить. С приближением к Харькову, где жил его отец, юноша и вовсе загрустил, думая о прошлом, где ничего хорошего он не видел, и о будущем, в котором еще неизвестно, что будет.
   - Ну что, брат, запечалился? - обнял его за плечи незаметно подошедший Миша Мельниченко. - Дай-ка сигаретку, что-то и у меня муторно на душе стало.
   Ерка молча протянул ему портсигар, хотя и знал, что Мишка почти не курит. Они сдружились лишь недавно, а прежде Мельниченко держался во взводе как-то особняком и ходил в свободное время в третью батарею, где его друг по солдатской службе Валерка Белоусов недавно стал замкомвзводом. Но именно с тех пор между ними как бы черная кошка пробежала и Миша теперь уже окончательно врос в их семерку, заменив в ней бросившего учебу Феликса. Стройный, высокий блондин со слегка вьющимся чубчиком, он всегда выделялся в среде однокурсников, а девушки на танцах либо в городе непременно обращали на него внимание. Мишка и сам тоже был весьма неравнодушен к женскому полу, но все же больше его влекло искусство.
   Нередко он по ночам запирался в бытовке и писал лирические стихи, а на занятиях и особенно на самоподготовке любил рисовать. Как то нарисовал он и еркин портрет, когда они готовились к сдаче очередного экзамена. Причем - коричневым карандашом, потому что только такой нашелся в полевой сумке Германа, и на случайно оказавшемся в классе листке плотной бумаги. Буквально за четверть часа у него родился шедевр, как оценил подошедший сзади Феликс Шенгелай, тоже неплохо рисовавший. Но у Мишки этот дар был наследственный, тут удивляться нечему. Его родители - оба довольно известные в Киеве художники, но заниматься сыном им всегда было недосуг. И с самых ранних лет они "подбросили" Мишку бабушке, жившей в живописном селе неподалеку от украинской столицы.
   Оторвавшись от разглядывания перелесков, уже меняющих окрас на осенний, Ерка откликнулся.
  -- Да вот вспомнил я, Миша, что подъезжаем-то мы к моей исторической родине, к Харькову.
  -- Так ты ж у нас вроде как черноморец, со Скадовска, - закашлявшись от дыма, удивился друг.
  -- Я то из Скадовска, но отец у меня здешний, в Харькове и живет. А я его с войны не видел...
   Мишке вспомнилось свое босоногое детство в деревне, когда самым большим счастьем для него становились редкие наезды из Киева папы и мамы. Когда же он заканчивал школу, родители уже были в разводе и отец стал вовсе недосягаем для него. А матери оказалось недосуг помочь ему в поступлении в художественное училище. Так и получилось, что перекантовавшись год в ремесленном в Боярке, Мишка ушел служить в армию.А затем в николаевской "учебке" он поддался на уговоры взводного и зачислили его в "кандидатскую" батарею, которую потом чуть не в полном составе привезли в одесское артучилище.
  -- Слушай, Ерка, так ты ж можешь с отцом сегодня повидаться. Адрес его знаешь?
  -- Да адрес-то есть где-то, но я ж не помню туда дорогу - мелкий еще слишком был...
  -- Это детали: спросим там у местного населения. Да это ж невероятно - проехать и не повидаться!
   Герман сходил в вагон и принес адрес, но зачем он ему - и сам пока не понял. А Мишка завелся уже и продолжал заводить друга. Тем более, что их поезд, как он выяснил у проводника Васи, будет стоять в Харькове целых сорок пять минут!..
  

* * *

   Соскочив первыми с подножки только что остановившегося вагона, Мишка и Ерка, заметив номер платформы и время отправления поезда, помчались на привокзальную площадь. Но никто из прохожих не мог им сказать что либо вразумительное относительно улицы Юмашева. Ребята спрашивали очередную юную харьковчанку, но она лишь руками разводила в ответ. И тогда у Мишки в сердцах прорвалось:
  -- Ну что за народ харьковчане! Была бы одесситка - взяла бы за руку и отвела...
   Девушку это замечание проняло и она отреагировала моментально. Схватив парней за руки, она потащила их к стоянке такси на краю площади. Таксисты, конечно же, в своем городе знали все улицы и один из них, перемигнувшись с друзьями, взялся отвезти компанию на Юмашева, сказав, что это совсем недалеко. Выехав на магистральную улицу Свердлова, он через несколько кварталов попытался сделать правый поворот, но проезд по улице Юмашева оказался закрыт из-за ремонта. Пришлось возвращаться обратно и по крутым переулкам взбираться к нужному дому с противоположной стороны.
   Уже входя в калитку, Миша заметил, что до отхода поезда осталось менее получаса. А Гера тем временем пытался вспомнить, где располагается отцовская квартира, но из этого ничего не вышло. И он решил позвонить в ближайшую дверь, а открывшая ее пожилая женщина сказала, что Иван Григорьевич Курило живет в третьей квартире, за углом. Вся компания отправилась туда, а Ерка вдруг узнал веранду и нажал на кнопку звонка. Дверь вскоре открыл среднего роста мужчина в пижаме, с гривой украшенных сединой волос, в котором Ерка узнал своего отца. Но на всякий случай он все же повторил вопрос, на который мужчина ответил:
  -- Это я Иван Григорьевич. Слушаю вас.
  -- А я Гера, - не стал томить отца неизвестностью Ерка, у которого вдруг стиснуло горло.
  -- Сыночек мой, - припал тот к груди когда-то желанного наследника, - здравствуй, мой дорогой.
   Мишка отвернулся, не в силах смотреть на эту сцену со слезами, а приведшая их девушка и вовсе разрыдалась от избытка чувств. Придя немного в себя, Иван Григорьевич пригласил нежданных гостей в дом, извиняясь, что не сможет их угостить, поскольку жена на работе. Минуты летели в завязавшемся разговоре незаметно и вспомнила о поезде девушка, спросившая у Мишки время. Тот взвился на ноги.
  -- Все, опоздали, до отхода четырнадцать минут!
  -- Я с вами поеду, на всякий случай, - заявил вдруг отец, пытаясь надеть брюки на пижаму.
   В общем, пока ждали возле машины собиравшегося отца, успевшего прихватить три бутылки домашнего вина, пока выбирались к улице Свердлова по кривым переулкам, - к вокзалу подъехали точно вовремя. Но ребятам нужно было еще добежать до своей платформы, а к тому времени поезд уже отошел и они увидели лишь мигающий вдали красный огонек хвостового вагона.
  -- Вот, блин, попали! - с досадой произнес Ерка. На что более рассудительный Мишка отозвался.
  -- Не дрейфь, братан, прорвемся. Идем в вокзал, посмотрим расписание - на чем можно догнать.
   Изучение расписания не принесло утешения: ближайший поезд на восток был только вечером. В справочном бюро им тоже ничего не посоветовали, лишь подсказав, что нужно обратиться к коменданту.
   - Ну, это мы еще успеем сделать, - буркнул вконец расстроенный Ерка, - а пока пойдем на воздух. Выйдя на площадь, ребята сразу же увидели "свое" такси, возле которого о чем-то договаривались отец Ерки и водитель. Немного повеселев, они подошли к ним и выяснили, что отец второпях не взял с собой портмоне и сейчас договаривается с таксистом об отсрочке платежа. Когда ребята сказали, что их поезд уже ушел, а другой будет только вечером, всезнающий таксист вызвался отвезти их до Чугуева, где они наверняка перехватят свой дальневосточный экспресс. Отец поддержал эту идею и, написав на листке свой адрес и телефон для таксиста, пообещал завтра за все рассчитаться. Еще раз попрощавшись с отцом, Ерка и его друг вновь уселись в машину и помчались вдогонку за убежавшим поездом.
   В вагоне, где ехали курсанты, исчезновение пока замечено не было. О дерзкой выходке друзей знал один только Бума Шрага, которому Мишка успел шепнуть пару слов перед уходом. И теперь тот, проведя в своем отсеке "секретное совещание", предложил до Новосибирска ничего не докладывать ехавшему в купейном вагоне капитану - старшему над ними. А уже там, при пересадке, если Мишка и Ерка не догонят их в пути, доложить и организовать поиски. Но сговор этот оказался излишним. Когда поезд, сбавляя ход, подошел к чугуевскому перрону, припавшие к окнам курсанты увидели исчезнувших друзей, которые с важным видом и с бутылками в руках приветствовали прибывающих. Выбежавшие к ним на перрон курсанты горячо обнимали чуть было не отставших от поезда Мишку и Ерку, удивляясь, как это они сюда раньше их прибыли.
   Таксист был прав: когда они приехали в Чугуев, поезд еще был лишь на подходе. Ерка сбегал к справочному окошку, где получил эту информацию, а Мишка тем временем держал такси и объяснялся с шофером, который претендовал на отцовское вино. Одна из бутылок, заткнутая кукурузным початком, частично пролилась на заднем сиденье, вот ее-то он и получил в награду за доставку, а две другие Мишка забрал с собой, сказав на прощание таксисту:
   - Ты, я не сомневаюсь, и так мужика "нагреешь" прилично, а вино мы сами можем выпить...
  

* * *

   Мелькали за окнами станции и полустанки, проносились леса и перелески, все более окрашенные в цвета осени. О том, что по транссибирской магистрали следуют три вагона с одесскими курсантами, были извещены все линейные комендатуры, которые к прибытию поезда высылали усиленные патрули.
  -- Мы едем, а телеграммки летят, летят! - смаковали одесситы "новости" о своих проделках.
   А с Еркой очередное приключение случилось уже на Волге. Целиком завладевшие властью в своем вагоне курсанты ехали как хотели. Для лучшего обозрения великой русской реки они раскрыли в тамбуре двери, а Ерка, усевшись на ступеньках, фотографировал пейзажи. При проезде через Волгу им прокричал что-то с параллельного моста охранник, размахивая винтовкой, но ребята не придали этому большого значения. Впрочем, Ерка догадался, что нарушил своей съемкой какой-то запрет, и в Зеленодольске не стал выходить на перрон, чтобы не нарваться на неприятность. А уже в Казани он забыл об инциденте и пошел с друзьями фотографироваться перед вокзалом. Погуляв еще по площади, курсанты возвратились к своему вагону, и тут к Ерке привязался капитан, помощник коменданта. Как ни отнекивался он, что на ходу ничего не снимал, капитан исхитрился достать из аппарата кассету и засветил таки пленку. Парни были в шоке: пропали все их великолепные снимки от самой Полтавы и до Казани.
   Хорошо, что Ерка в Одессе взял запасную пленку и хотя бы оставшийся отрезок пути была у него возможность зафиксировать. Для истории, как выразился Миша Мельниченко. И после на всех крупных станциях - в Уфе, Челябинске, Омске ребята дружно выходили на прогулку, где непременно позировали своему "фотографисту". Вся эта беззаботная дорожная жизнь закончилась с прибытием в Новосибирск, где у них была пересадка. Вот когда понадобился старший над их "отрядом" капитан, которого комендант уже дожидался на перроне. Он сообщил, что прямой поезд на Томск будет только вечером и предложил отправить их ближайшим до станции с экзотическим названием Тайга, а там - до места на пригородном.
   - Испортили, шакалы, весь эффект прибытия, - резюмировал Мишка, почувствовавший себя уже коренным одесситом. - Ну скажите мне, шо это за прибытие отряда с Одессы на пригородном потяге?..
   До ближайшего поезда тоже было еще немало времени и курсанты разбрелись по городу, изучая жизнь сибирской столицы. Ерка повел свою компанию на Красную площадь, фотографироваться перед знаменитым - нет, это вам, конечно, не одесский! - оперным театром, о котором он где-то читал. В Тайгу их поезд пришел глубокой ночью, и до утра продрогшие до мозга костей курсанты слонялись по вокзалу, дожидаясь пока подадут "утреннюю лошадь". Обшарпанные и грязные вагоны пригородного поезда Тайга - Томск не могли больше ничего добавить к настроению одесситов, проведших ночь в том пропахшем копотью сарае.
   В пятницу, в четверть второго по московскому времени сошли они, наконец-то, на землю Томска. На улице смеркалось и самые сообразительные сразу же перевели часы на четыре часа вперед - жить теперь им предстояло по сибирскому времени. На привокзальной площади курсантов из Одессы ожидали грузовики, патрули и новые командиры, которые сразу же стали строить вновь прибывших подчиненных.
  -- Да вы бы лучше шамовки какой привезли, - ворчали ребята, - а то сразу рыхтовать начали.
  -- Обед вас ждет в училище, товарищи курсанты, - парировал невысокий подполковник, - так что вы стройтесь побыстрее, да без разговоров, и поедем обедать, устраиваться на новом месте.
  
   Город Томск, по улицам которого провезли курсантов, не произвел на них особого впечатления, но вид училища разочаровал еще больше. Беленая трехэтажная казарма, расположившаяся почти сразу за щитовым забором, не шла ни в какое сравнение с училищем в Одессе - грандиозным дворцом из красного кирпича, дореволюционной еще постройки. Бывший кадетский корпус располагался в глубине обширной территории со строевым плацом впереди и чугунной оградой, опирающейся на стволы турецких пушек. По сторонам от входной арки в Одессе стояли две мощных гаубицы на гусеничном ходу, а в Томске вход в училище "украшали" трехметровые гипсовые скульптуры Сталина и Ворошилова. Правда, на второй день выяснилось, что это всего лишь жилой городок, а учебный корпус и управление училища находятся в нескольких кварталах отсюда, рядом с горсадом.
   А пока неприятности продолжали сыпаться на головы новоприбывших. Первая из них встретила в предназначенном для бывшего двадцать первого взвода спальном помещении собственной персоной. Это был прыщеватый и невзрачный курсант третьего курса Тюпиков, назначенный к ним замкомвзвода. К ним, которые имели своих, "армейских" сержантов! Взводу, на две трети состоявшему из бывших солдат, дали в командиры "салагу", не нюхавшего пороху и моложе всех подчиненных. Такое назначение было встречено в штыки и, чтобы предотвратить конфликт, командование шестой батареи, куда был включен взвод, провело целую серию индивидуальных бесед со взводными сержантами, комсомольским активом. Сдался первым Петя Волобуев, добровольно отказавшийся от занимаемой им должности замкомвзвода и став так называемым "свободным" сержантом. Вслед за ним дали согласие "на Тюпикова" командиры отделений - Алексеенко и Ващенко, а остальным просто не имело смысла противиться. И уже через день на погонах Тюпикова нарисовались две "лычки", а у взводных остряков появился объект для постоянных насмешек.
   Другой, не менее грустной, неприятностью одесситов встретила курсантская столовая. В Одессе они привыкли принимать пищу за столиками на четверых, со скатертями и вазами для цветов. Обеденный зал, с паркетными полами и огромными окнами, притененными шторами, располагался там на втором этаже и обслуживался внимательными и приветливыми официантками А что уж говорить об ассортименте продуктов и вкусовых качествах пищи, если их шеф-повар прежде работал в одном из лучших одесских ресторанов! В Томске же курсантов кормили в подвальном помещении с бетонными полами, все в той же казарме, за артельными столами на десять человек - как в самом захудалом полку. Соответствующим было и меню, а подавальщицы даже не числились в штате столовой!..
  -- Парни, куда мы попали? - восклицали Эдик и Мишка. - И где наши вещи? - добавил Ерка.
   Но обратной дороги не было и приходилось привыкать к сибирским "удобствам". Единственное, что хотя бы немного согревало южан, это надежда на возвращение будущим летом в свое родное училище. Правда, были и кое-какие плюсы. В отличие от Одессы, тут не было постоянной боевой готовности, из-за которой якобы и ограничивалось увольнение курсантов в город. Запись на субботу и воскресенье была здесь свободной, вычеркнуть могли лишь за "двойку" либо в виде дисциплинарного взыскания. А у кого была в городе "явка", могли вообще уходить с ночевой - с субботы на воскресенье. У вновь прибывших, естественно, таковых пока не было, да и вообще мало кто из них стремился выйти в город - погода явно не располагала к прогулкам.
   Но Герман записался и на субботу и на воскресенье - хотел получше рассмотреть этот старинный сибирский город, в котором ему предстояло теперь жить и учиться. Вначале он прошелся сразу после обеда по центру, затем обнаружил и расмотрел со всех сторон учебный корпус училища, а вечером зашел в находившийся рядом городской сад. На улице почти непрерывно моросил холодный дождь и на аллеях, усыпанных жухлыми листьями, все больше собирались лужи. Постояв немного возле невзрачной ограды танцплощадки, сколоченной из досок, на которой уныло топтались всего несколько девушек в пальто и платках, Ерка потерял интерес к этому зрелищу и отправился в училище. После ужина, за которым по инициативе Соколовского "приняли по соточке", все дружно отправились в клуб смотреть кино. Это было для ребят очередное разочарование - клуб даже рядом не стоял с одесским, больше напоминая сельский.
   А с понедельника для "одесситов", как теперь их здесь все называли, начался новый учебный год. На втором курсе, кроме них, учились еще несколько местных взводов и два взвода "тбилисцев", которые попали в Сибирь еще год назад, причем - с первого курса и на первый. Из тбилисского артучилища тогда перевели не весь курс, а отобрали самых недисциплинированных и отстающих, заставив их еще раз пройти первый курс, но уже по программе ракетчиков. До прибытия одесситов грозой Томска считались тбилисцы, но теперь они добровольно отошли на второй план, уступив первенство во всем черноморцам. Со временем, конечно, многое нивелировалось и к выпуску та "разномастность" уже не была так заметна, а некоторые особенности и традиции ТОКЗАУ восприняли даже "пришельцы с юга".
  
  

Глава десятая.

  

ЗДРАВСТВУЙ, ТОМСК!

  
   Первый день занятий ознаменовался и первым снегом, который чередовался с дождем и сразу же превращался в грязь. Асфальта или булыжного покрытия на многих из улиц Томска не было, а тротуары, если и были, то дощатые, со многими дырами. Отопление в казарме и в учебном корпусе еще не было включено и курсанты стучали зубами, кутаясь в привезенные с собой шинели. После двух дней занятий Ерка попал в наряд по батарее - новый "друг" Тюпиков постарался. А у тумбочки придрался к нему майор - командир батареи, заставивший сбрить усы. В общем, пошла темная полоска его жизни! И в субботу он даже не стал записываться в увольнение, а в воскресенье с утра взвод отправили на работу - вывозить с пилорамы опилки. Шикарный вышел выходной, особенно если учесть, что весь день шел снег! И уже в понедельник утром Герман оказался с температурой в санчасти, где тоже никак не мог согреться. Правда, к вечеру, сбив порошками температуру, его выписали в подразделение... по недисциплинированности! Сказал дежурной сестре, что при такой температуре, как в палате, содержат не больных, а заключенных.
   Курсанты-одесситы с нетерпением ждали писем от родных и близких, но первое пришло лишь на двенадцатый день и все разглядывали с ужасом штемпели на конверте: авиа - и четыре дня шло?!. Ерке писем не было, а вот с замкомвзвода он снова поцапался. Хотя твердо решил не придавать Тюпикову большого значения и обходить его десятой дорогой. Но было поздно: тот гаденыш успел "наскулить" на него комбату. А майор, запомнивший задиристого одессита, слишком долго не стал разбираться и после нескольких вопросов-ответов объявил курсанту Курилову пять суток гауптвахты.
   Не чувствуя за собой серьезной вины, Герман довольно легко перенес первое в жизни лишение свободы, а Тюпикову пообещал при встрече один на один сделать "козью морду". Он узнал, что за эти пять дней комбат добился его перевода в третий дивизион, во взвод с английским языком - нашел все же, гад, повод. Так что служебных отношений с Тюпиковым у него уже практически не было. За компанию с Еркой перевели в седьмую батарею и Славку Шеховцова, острого на язык парня из Херсона. Первое время они оба в свободное время бегали со своего третьего этажа на второй - к старым друзьям. Однако, вскоре они пообтерлись в новом своем коллективе и Ерка стал лишь по выходным ходить туда, чуть ли не с официальным, так сказать, визитом, или же по конкретному поводу.
   Зато с учебой у него на новом месте дела сразу пошли на лад - и по специальным дисциплинам и по общим. А на первом же занятии по английскому языку ребята "травонули" англичанке, что Герман ходил в "загранку" и тут уж ему, хочешь не хочешь, пришлось держать марку и ниже пяти баллов не опускаться. В первый караул новый взводный, лейтенант Подколоднов, который заметно благоволил к Курилову, поставил его на пост к знамени, так что хоть не на морозе стоял. И лишь тогда получил он первые письма, успокоившие все его тревоги. Валинка написала какой-то сумбур, но все же можно было понять, что любит и ждет. А тетя Муся прислала очень теплое, такое успокаивающее письмо, что Ерка трижды перечитал его. От нее же он узнал, что мама в Скадовске и там все хорошо. Через два дня пришло письмо и от матери, а там и получка подоспела. Жизнь налаживалась!
   Перейдя на зимнюю форму, одесситы почувствовали себя комфортнее, да и внешне все меньше отличались они от местных курсантов. Некоторые и честь стали отдавать "по-томски", образуя почти прямой угол между ладонью и предплечьем. Правда, это только им самим, наверное, так казалось, а вот томички, приходившие по выходным в училищный клуб на танцы, "вычисляли" их без затруднений. В один из вечеров Миля и Ерка познакомились с тремя такими остроглазыми брюнетками - Людой и двумя Нинами. Был в их компании еще и Вадик Вольных, но потом он куда-то исчез, так-что провожать троих пришлось двоим. Одну из Нин проводили только до трамвая, а другую Нину и Люду - продавщиц из универмага, снимавших квартиру неподалеку, довели до самого порога. Приглашали девушки своих кавалеров в дом зайти, чайку попить, но у тех уже времени не оставалось до вечерней поверки - им и так пришлось возвращаться "на рысях".
   В следующую субботу друзья уже целенаправленно шли в увольнение - к новым подругам, у одной из которых был (или придумали!) день рождения. Время стало бежать быстрее - от субботы до субботы - и сибирские морозы не так угнетали южан. Снега становилось все больше и вскоре физо целиком превратилось в лыжную подготовку. Одесситы, большинство из которых никогда не стояли на лыжах, старались постичь это новое для них "искусство". По воскресеньям с утра, облачившись в синие байковые спорткостюмы и разобрав лыжи, хранившиеся подвешенными под койками, ребята по-взводно отправлялись к реке Ушайке. Там, на достаточно пологом Татарском спуске, они получали необходимые навыки. И когда подошло время лыжных кроссов и марш-бросков, большинство "переселенцев" с юга уже, по крайней мере, не путали лыжи с палками. Как шутил их взводный - мастер спорта по лыжам.
   Но главным, конечно, в курсантской жизни стало освоение новых - ракетных специальностей. И старый и новый еркины взвода относились к "электрикам" - готовили специалистов электронных систем управления, а кое-кто из одесситов попал в "двигателисты". Первое знакомство с учебно-боевой ракетой, а затем - с настоящей пусковой установкой вызвало у артиллеристов различные ощущения. Одни из них почувствовали себя причастными к таинственной героике новой профессии, другие же испытывали ностальгию по привычной им артиллерии, а кое-кто просто хотел побыстрее вырваться из этой морозной и снежной Сибири. Для Ерки особой разницы в специальности не было, а необходимость преодоления сибирских трудностей вызывала даже определенную гордость.
   Преодолевать трудности в какой-то мере помогали письма и посылки из дому. Купить в Томске многие простые, но нужные вещи было невозможно и курсанты просили своих близких присылать их. Ерка попросил мать выслать чернила для авторучки и сигареты - в училище выдавали махорку! - а она уж заодно постаралась и насчет поесть. Ближе к вечеру дружная компания "прикончила" все съестное и стала ожидать новых поступлений. Ерка сам на них в ближайшее время не рассчитывал, но через два дня снова получил посылку, на этот раз - с виноградом и помидорами. В тот вечер их взвод организованно ходил в драматический театр, так что с виноградом пришлось разбираться уже после отбоя. Но и с этой задачей ребята тоже успешно справились...
  

* * *

   Вскоре после перехода в новую батарею Ерка сменил и подругу: менять, так менять. Он с самого начала положил глаз на чернявенькую татарочку Нину, но она уехала тогда на трамвае. А с грубоватой и чересчур напористой Людкой ему вскоре стало неинтересно, и он при первой возможности назначил свидание Нине, которая, кажется, только того и ждала. Взаимная симпатия их получила стремительное развитие и теперь все свободные вечера Ерка проводил далеко от училища - дома у Нины на Ялтинской улице. Правда, Людка устроила как-то им скандал, как бы нечаянно встретив на трамвайной остановке, но эту неприятность они быстро забыли, наслаждаясь потом в уединении.
   Нина была сиротой, воспитывалась в детдоме, но сумела стать на ноги. Окончив в Свердловске автодорожный техникум, она получила назначение в Томск, где второй год уже работала диспетчером в автопарке, который и обеспечил ее жильем. Соседи по квартире косо смотрели, когда к Нине приходил кто-либо в гости, а на зачастившего по воскресеньям курсанта и вовсе "зыркали" по-волчьи. Так что по субботам, чтобы меньше злить соседей, они встречались где-нибудь в городе, если намеревались идти в кино или театр, либо у Нины из универмага, с которой продолжал "крутить роман" Миля Бродецкий, если намечались очередные "посиделки" с выпивкой.
  
   Первую тройку в Томске влепил Герману - по истории КПСС - подполковник Хитров. Идейно разбив попытавшегося самостоятельно мыслить курсанта, он тем не менее дал ему персональное задание - написать реферат о разгроме корниловского мятежа. Как будто знал про его деда Григория!
   Гера с рефератом управился в срок, но что-то помешало его публичному обсуждению, а Хитров после этого стал по иному относиться к курсанту Курилову и обычно ставил четверки без долгих дискуссий. Хотя Ерка и порывался несколько раз вступить с преподавателем в идеологический спор.
   Первый раз поводом для этого стало таинственное исчезновение гипсовых статуй, стороживших главный вход жилого корпуса. С хрущевской критикой Сталина в стране уже свыклись, хотя далеко не все с ней были согласны. А вот "первого маршала" - Клима Ворошилова представить себе врагом было невозможно. Хотя партийная пресса - а какая еще могла быть в те времена? - уже настойчиво вдалбливала населению в головы, что снова прав лишь Никита Сергеевич. А все те, кто имеет что-то против него - антипартийная группа и с ней надлежит поступать соответствующим образом. Хотя теперь их не судили "тройки", не сажали и не расстреливали, просто снимали с должностей, фактически выбрасывая из жизни.
   В конце октября 1961 года, когда в Томске бывшие одесситы лишь начинали изучать ракеты и впервые становились на лыжи, в Москве состоялся ХХ11 съезд КПСС, на котором, по выражению ярого противника советского строя Солженицына, "Никита Хрущев предпринял новую заливистую атаку на Сталина". Довести до логического конца разоблачение сталинизма, начатое еще в 1957 году, как явления, было просто необходимо. И вот в этом смысле поднятые на съезде вопросы были решительным шагом в непоследовательной в целом политике Хрущева. Но при этом с неизбежностью вставал вопрос о личной ответственности за беззакония всего сталинского окружения. И главный удар был направлен на недавних друзей и соратников нового Генсека - на Ворошилова, Маленкова, Молотова, Кагановича, Булганина.
   Конечно, с позиции курсанта засекреченного военного училища, да еще в сибирской глубинке, трудно было делать какие-то далеко идущие выводы. Но чисто по-человечески Курилов, как и многие из его товарищей, не воспринимал резких поворотов хрущевского режима. Особенно возмутило ребят, когда на хозработах они обнаружили в овраге на заднем дворе училища внезапно исчезнувшие статуи бывших вождей. Небрежно сваленные и частично сломанные лежали они, слегка присыпанные снегом. И это стало вторым поводом вызвать на идеологический спор подполковника Хитрова.
   - Нет, я понимаю, время их прошло, - горячился Ерка, - но зачем же так по-хамски поступать со статуями, которым еще недавно чуть ли не молились. Ну снимите, если они кому-то мешают, уберите их подальше - в музей либо на склад. Но зачем же так варварски - в овраг, на мусорку?..
   Преподаватель, скорее всего, был такого же мнения, но не мог же он сказать об этом курсантам.
   - Не бери себе в голову, Курилов, - урезонивал его в перерыве Игорь Бакланов, командир первого отделения, с которым у них вскоре сложились дружеские отношения.
   Время летело и сразу после Нового года лейтенанту Подколоднову пришлось менять командира второго отделения. Занимавший эту должность Володя Хриненко, с армейскими друзьями Макатерой и Ильченко, явно "перебрали" в новогоднюю ночь и оказались на "губе". Во взводе большинство курсантов составляли бывшие солдаты, прослужившие по году, а замкомвзвода Саша Кочетов даже два. Так что на вдруг открывшуюся вакансию кандидатов хватало, но командир взвода Подколоднов остановил выбор на поступавшем с "гражданки" Курилове.
   Герман воспринял его предложение спокойно и даже попытался отговорить взводного, но тот с таким напором убеждал его согласиться, что в конце концов назначение состоялось. Поддержали идею командира взвода и Бакланов с Кочетовым, обещая поддержку на первых порах своему новому коллеге. А сам Курилов командирскую деятельность начал с того, что поговорил по душам с предшественником, позвав того как-то вечером в курилку.
   - Ты пойми, Володя, - втолковывал он своему бывшему командиру отделения, - я совершенно не причастен к тому, как тебя подставили. И теперь, когда мы с тобой поменялись местами, я бы не хотел, чтобы наши отношения ухудшились. Ты никогда не "наезжал" на меня, и я не буду этого делать...
   - Да брось ты, Гера, все будет нормально, ты не тушуйся. Я сам виноват и знаю, кто подставил меня. Жаль, конечно, что так вышло, но может оно и к лучшему, что я не буду командовать отделением.
   Хриненко был довольно флегматичным парнем, с крестьянским старанием постигавшим науки. А друзья его в этом плане значительно отставали, зато в амбициях превосходили Володю. Властолюбивый и туповатый Макатера организовал ту пьянку, рассчитывая подставить друга, чтобы занять его место, но "залетел" и сам. Как уж они после этого объяснялись между собой - непонятно, но эта "святая троица" так и не рассталась до самого выпуска. Герману такая дружба казалась странной, однако, в какой-то мере и помогла ему в первое время пребывания на сержантской должности.
   Правда, с присвоением званий курсантам в Томском училище, в отличие от Одесского, было не принято спешить, так что и разжаловать Хриненко не было необходимости. И он и Бакланов, командуя отделениями с начала второго курса, оставались в звании рядовых, как и вновь назначенный Курилов. Лишь к 23 -му февраля оба командира отделений - Игорь Бакланов и Герман Курилов - стали младшими сержантами, а замкомвзвода Кочетов получил "старшего".
   Структура курсантских подразделений и их нумерация в Томске немного отличались от одесской. Три дивизиона имели по три батареи, а в них было по 3-4 взвода разных курсов. Так, в седьмой батарее взвод второкурсников из Одессы получил номер 272, а два взвода "салаг" считались 173-м и 174-м. В отличие от шестой батареи, где одесскому взводу дали местного, да еще такого убогого замкомвзвода, в седьмой капитан Разумов не стал этого делать. Больше того, в оба взвода первокурсников на должности замкомвзводов вскоре назначили "одесситов" Котенко и Хлопотова. А к весне уже и старшина-батареи - третьекурсник передал свою должность Кочетову, и замкомвзводом вместо него стал Сергей Красюк. Так что власть в батарее практически целиком перешла к "одесситам", конечно, в отсутствие офицеров. А отсутствовали они по большей части: из пяти офицеров на месте редко бывало больше двух, да и те при первом удобном случае исчезали, целиком полагаясь на спаянный коллектив сержантов.
  

* * *

   Сибирская зима взялась за "одесситов" всерьез с конца ноября, когда температура опустилась ниже 20 градусов. А к концу первой декады декабря эти "теплолюбивые создания", как выразился лейтенант Подколоднов, узнали, как дышится при минус 38. На классных занятиях это не слишком отражалось, но на полевых им было просто невмоготу. Да и на утренней физзарядке южанам доставалось, поскольку лишь при минус 30 она заменялась прогулкой, однако вообще отсидеться в казарме - и не думай!
   С учебой у Германа все было в пределах нормы. Хотя от коварных "ловушек" майора Тимошенко, преподававшего у них автотракторную подготовку, не удавалось уклониться и ему. Своими шутками да прибаутками майор создавал в аудитории, как казалось курсантам, некую облегченную атмосферу, но в журнал он регулярно ставил двойки "на полном серьезе". В середине декабря дошла "очередь" и до Ерки, но он уже на следующий день отправился во время самоподготовки на цикл АТП и "выдавил" все-таки из майора "хор". К "одесситам", большинство из которых были уроженцами Украины, Тимошенко питал особые чувства, но выходцы с Винницы имели особые надежды на своего земляка. Пока Глембовский из восьмой батареи не пошел однажды на игру "в открытую".
  -- Товарищ майор, - спросил он на очередном занятии, надеясь отвести от себя удар, - а правда, что вы тоже родом из Винницы?
  -- А ты что - винницкий? - спросил майор, как будто не знал об этом из взводного журнала. - Ну,тогда ответь мне на один вопрос: в чем разница между Винницей и задницей?
   В классе воцарилась предгрозовая тишина. Молчал и Пашка Глембовский, не зная, чем крыть.
   - Не знаешь, - констатировал Тимошенко. - А еще говоришь, что винницкий. Запомни, юноша, на всю оставшуюся жизнь: Винница пишется через два "н", а задница - через одно. Больше разницы нет!
   Курсантский взвод взорвался таким хохотом, что в дверь класса даже заглянул дежуривший по учебному корпусу старший инженер-лейтенант Небипко, сам любивший всякого рода подначки. Лишь бедному Пашке было не до смеха - он понял, что сам вырыл себе яму и "пары" ему не избежать. И не каждому удавалось, как Ерке, избавиться от нее уже на следующий день, а это реально грозило остаться "без берега". Как любил выражаться еще в Одессе бывший матрос Женя Добровольский, который в Томск не пожелал ехать, подав вместе с Феликсом Шенгелаем рапорт на отчисление.
   Герман, у которого роман с Ниной успешно продолжался, с нетерпением ждал выходных, когда они по субботам ходили в театр, кино или в ГДО, а воскресенья проводили в ее теплой и уютной "хате". Встреча Нового года, правда, не оставила у Куриловаnbsp; особо приятных впечатлений, поскольку в одной компании были сразу две его подруги - бывшая и настоящая, что не позволяло ему расслабиться. А уже вечером 1 января он заступал дежурным по батарее, так что главным перед этим было хорошо выспаться.
   К февралю, с приближением таких долгожданных каникул, Ерка перестал ездить в выходной на Ялтинскую, хотя субботние встречи с Нинкой на танцах в клубе училища продолжались. Охлаждение его чувств началось еще в декабре, но решающим для него оказался тот новогодний день, когда она стала публично демонстрировать свою любовь к нему. Вначале Герман попытался перевести все в шутку, но от объятий Нинки, подкравшейся к нему со спины, он освободился решительно и недвусмысленно. И в течение еще месяца они встречались уже просто как хорошие знакомые, хотя надежды у девушки все еще оставались, что было понятно из разговоров, которые она всякий раз заводила, танцуя с ним.
   Но зимние каникулы, о которых Нинка, повидимому, даже не подозревала, поставили последнюю точку. В начале февраля Гера получил перевод от матери, что дало ему возможность спланировать свой "сверхдальний перелет" по маршруту Томск - Новосибирск - Москва - Херсон - Скадовск. За сутки он, с учетом четырехчасовой разницы во времени, успевал добраться домой. И на этот раз ему, действительно, повезло: погода на трассе была повсюду летная, так что уже под вечер того же дня он был в Скадовске. С Валинкой все эти полгода у них была вялотекущая переписка, из которой Ерка сделал вывод, что у нее есть новый друг. И как раз тогда у него стали бурно развиваться любовные отношения с Нинкой. Но с получением пришедшего со значительным опозданием новогоднего поздравления Валинки возродились и его былые чувства, тем более, что с Ялтинской все было покончено...
   Компания в родном городе в ту зиму у Ерки была, в основном, из его одноклассников - Славка Якименко, работавший в РДК, Витек Ястреб, поступивший все-таки в Харьковское пожарное. И это от них он узнал, что Валинка "дружит" с Колькой Тарасовым, только что окончившим их третью школу. Впрочем, и сама Валинка рассказывала Ерке о своем друге, который еще в школе пытался ухаживать за ней, нажимая на то, какой он прикольный. А как-то на танцах в клубе Колька подошел к нему и принялся расспрашивать о курсантской жизни, об Одесском артиллерийском, в которое он мечтает поступить.
   Он с восторгом смотрел на черные с золотом погоны на еркиных плечах и взахлеб рассказывал, что хорошо его помнит еще десятиклассником, которым они все восхищались. А Герман никак не мог припомнить невзрачного семиклассника из Карги, каким был в ту пору Колька. Уже под конец беседы Тарасов стал объяснять Курилову, какие горячие чувства он испытывает к их общей пассии, но и встать на пути глубоко им уважаемого земляка-курсанта не смог бы. Рассмеявшись, Герман похлопал его по плечу и, ничего не ответив, снова пошел танцевать с Валинкой. Но былого очарования ее юностью и непосредственностью он уже не испытывал, и к концу каникул просто перестал с ней встречаться, поняв, что это снова не то, не его судьба.
   Обратный путь в Сибирь был не столь простым и, затратив на него почти двое суток, Герман чуть было не опоздал в училище. На что, очевидно, рассчитывал Матюх, которого он оставил командовать вместо себя отделением. Об этом в первый же вечер рассказал Игорь Бакланов, когда они в ленкомнате "разбирались" с привезенными Еркой гостинцами с юга.
   - Ты бы видел эту морду, - с возмущением рассказывал друг, - как он лез Подколоднову в задницу, надеясь стать командиром отделения. А Сашке Кочетову открытым текстом набивался в помощники. И не он один считал, что ты опоздаешь, привезешь справку о болезни - все ведь знают, что у тебя мать врач.
   - Вот уж не подумал бы на Толика - я ведь сам сказал взводному, чтобы он вместо меня остался. Все же сын офицера-фронтовика, Героя Советского Союза...
   - Так что, младшой, век живи - век учись, - резюмировал Игорь. Он уже знал, что оба они попали в праздничный приказ, который будет зачитан еще через день, с вручением им сержантских "лычек".
  

* * *

   Вторая половина зимы пролетела довольно быстро - в ожидании весны. Герман увлекся многими специальными предметами - ему уже нравилась новая профессия ракетчика. Да и к выполнению своих обязанностей командира отделения он относился со всей ответственностью. Но все же главным в жизни курсантов-одесситов в те месяцы было ожидание приказа о возвращении их в родное училище. Москва же, похоже, совсем о них забыла. Лишь после майских праздников им неофициально сообщили девушки из управления училища, что возвращать их в Одессу никто и не собирается - выпускаться они будут через год в Томске. С горьким юмором ребята говорили, что это именно те подруги некоторых одесситов устроили так, чтобы они их не бросили здесь курсантами, а увезли с собой в Европу - уже лейтенантами. И тогда ближайшим ориентиром для Германа и его однокурсников стал летний месячный отпуск.
   Весна принесла тепло лишь в конце апреля, когда его устали ждать. И сразу же начались у курсантов полевые занятия: то на геодезии они с вешками носились по тайге, а то глубокой ночью, да по тревоге выезжали на боевой технике на тактические учения. Наверстывали сейчас то, что пропустили осенью, приехав лишь в конце сентября. И целыми днями накручивали по очереди положенные часы вождения автомобиля. Да еще бегали кроссы - это уже в порядке подготовки к переводному экзамену по физо. А послеобеденные часы самоподготовки никто не использовал, чтобы подремать, - все сами находили на так называемых закрытых циклах своих преподавателей, чтобы получить консультации по множеству ракетно-технических премудростей.
   Во всей этой весенней карусели как-то незаметно прошло отчисление Эдика Точилина, который еще с начала зимы стал поговаривать об этом. Уроженец Тбилиси, он сибирские морозы переносил хуже большинства из "одесситов". Но все же главным в его решении уйти из училища было не это, а женитьба, причем, совершенно неожиданная для всех. Его прежняя тбилисская подруга, с которой отношения давно были разорваны, вдруг возобновила переписку, а затем и сама решилась приехать в Томск.
   Курсантские свадьбы в ту пору уже не были редкостью у "одесситов", пользовавшихся "спросом" у местных невест. Но у Эдика все было необычно - и невеста приезжая, и сама свадьба на чужой съемной квартире. А под конец он своих ближайших друзей огорошил сообщением, что давно подал рапорт на отчисление и после праздника - а свадьбу совместили с Первомаем - он переходит в батарею боевого обеспечения, на сержантскую должность. Отговаривать его было уже поздно и ребятам пришлось просто смириться с этой потерей.
   Настало лето, а с ним пришла и экзаменационная пора. Герман почти все сдал на "отлично", лишь военно-инженерную подготовку и связь, не считавшиеся основными предметами, он позволил себе сдать на "хорька". Старый саперный подполковник, кажется, вообще никому пятерок не ставил, памятуя давний трагический эпизод в том самом классе, где и он теперь проводил занятия.
   В годы войны Томское училище было зенитно-артиллерийским, но наибольшие потери нанесли ему не гитлеровские асы, а саперы, причем - свои собственные. В классе инженерной подготовки тогда, наряду с учебными минами и их макетами, имелись и настоящие, боевые. И однажды во время перерыва, когда преподаватель вышел из класса, а большая часть курсантов еще оставались на своих местах, кто-то, видимо, решил попробовать нажать взрыватель противотанковой мины. Как было в действительности - никто и никогда уже не узнает, поскольку взрыв мощной мины, способной уничтожить танк, не оставил в живых никого из курсантского взвода.
   Помимо трех десятков унесенных жизней, тот трагический эпизод оставил след в виде огромного пятна на стене второго этажа учебного корпуса из более светлого кирпича, которым заделывали пролом. А в конце войны, когда стали награждать училища за успешную подготовку офицерских кадров, одному лишь Томскому достался орден Красной звезды, тогда как в основном вручали ордена Красного знамени, а наиболее отличившимся - орден Ленина. И хотя ко времени учебы Германа и его товарищей прошло уже два десятка лет со дня той трагедии, память о ней в училище была еще жива.
   Что же касается четверки по связи, то тут история скорее комичная. На полевых занятиях Герман, используя кое-какие навыки из артиллерии, организовал на выделенных взводу переносных рациях некое подобие управления огнем. Войдя в раж, он не заметил подходившего к их окопу руководителя занятия и продолжал подавать по радио юмористические команды: "Батарея! По б...му хутору, где намедни наш комбат триппер поймал, три снаряда, беглым, огонь!" Подполковник-связист с артиллерийским юмором, видимо, не был знаком и отвесил младшему сержанту Курилову "два снаряда" во взводный журнал - за нарушение дисциплины связи. Правда, к концу занятия он немного остыл и ограничился тройкой, которая все же снизила потом итоговую оценку, шедшую Герману в диплом. Впрочем, как и оценка по военно-инженерной подготовке.
  
   В летний отпуск курсанты ехали, в отличие от зимних каникул, за казенный счет. Но тратить из своих драгоценных тридцати суток почти треть на дорогу туда и обратно, да еще и в общем вагоне, было просто кощунством. И все стремились улететь самолетом, благо, доплачивать к воинскому требованию нужно было примерно столько же, как за плацкарту. Но далеко не у каждого из курсантов была и такая сумма. Герману мать еще в июне прислала полсотни и он заблаговременно съездил в аэропорт, где взял билет до Херсона с пересадками в Новосибирске и Москве.
   Намаяться с этими пересадками, а в Москве - еще и переездом из Домодедово во Внуково, Ерке довелось изрядно. Зато уже на второй день, когда многие его однокурсники лишь подъезжали к Уралу, он окунулся в воды Черного моря. Правда, друзей в этот раз он в родном городе почти никого не застал. Да, может, это и к лучшему, рассуждал Герман, а то бы снова пошли сплошные пьянки. Но первый же вечер на танцплощадке выявил достаточное количество потенциальных собутыльников, так что одноклассниц своих он в дальнейшем видел словно в тумане. И все же нашел он силы отойти от тех "злоупотреблений", особенно после потасовки все на той же танцплощадке.
   Танцуя с какой-то девушкой, он увидел, что неподалеку несколько парней "метелят" одного из его приятелей, даже имени которого он не помнил. Но на помощь, оставив очередную партнершу, он кинулся не раздумывая. Раскидав двоих бойцов в стороны, Ерка с ходу нанес удар третьему в голову - тот рухнул. Оглядываясь в поисках своей девушки, он отошел в сторону, не задумываясь о последствиях. А сбитый им парень тем временем пришел в себя, поднялся с полу и осмотрелся. Кто-то из друзей указал ему на Ерку и он, подойдя с боку к стоявшему беспечно курсанту, ударил его в висок. Очнулся Герман на полу и, чувствуя неловкость за такое фиаско, поднялся и стал отряхивать свой выходной костюм.
   Окружившие его парни что-то говорили, но он никак не мог понять, кто и, главное, за что ударил его. И тут его противник вдруг объявился сам, с извинениями. Оказывается, он только теперь узнал Ерку и, не имея к нему никаких претензий, предлагал мир. На том все и завершилось, но остался у Германа горький осадок, что его падение, возможно, видела одноклассница Таня, с которой он незадолго до того танцевал. "Все, пора завязывать", - приказал он себе и почти до конца отпуска стойко держался.
  
  
  

* * *

   Конечно, матери Германа такое его времяпровождение не нравилось и не раз она пыталась читать ему нравоучения, на что он по большей части отмалчивался. А если уж слишком его "доставала" - просто поднимался и уходил из дому. Шел к морю - а куда еще в Скадовске было пойти! - и до самого вечера не приходил, найдя себе какую-нибудь компанию, либо просто бродил в одиночестве. Перекусив тем, что сумел найти в коридоре, служившем летом кухней, Ерка переодевался поприличней и шел на танцы. А там уже - как повезет. Друзья давно разъехались, постоянной подруги у него не было - так, случайные. И решил он ехать в Томск поездом, поскольку сидеть в Скадовске ему изрядно надоело, да и деньги на самолет он не хотел просить у матери. Сдержанно попрощавшись с ней, Гера за пять дней до окончания отпуска отправился на теплоходе в Одессу, а оттуда - знакомым поездом в Сибирь.
   Еще дома у него появилось ощущение, что вскоре его ждет встреча с той, единственной. Оттого и заторопился он в путь, понимая, что в родном городке ее нет наверняка. Уже в Одессе, а затем и четверо суток в поезде до Новисибирска Ерка нет-нет, да и приглядывался к случайным попутчицам. Но ничего стоящего в них не находил. А в вагоне бийского поезда вместе с ним оказалось еще человек семь с их, уже третьего, курса, и вскоре в той веселой компании оказались три девушки из томского политеха, чье общежитие располагалось рядом с артучилищем. Одна из них приглянулась Ерке и он решил закрепить это нечаянное знакомство, договорившись о свидании на следующий день. Получилось так, что приехал он на день раньше и 31 августа в казарме еще почти никого не было, а он оказался совершенно свободен.
   Днем свидание Германа с новой знакомой состоялось, но она куда-то торопилась и договорились встретиться вечером в горсаду. Но то ли она передумала с ним встречаться, то ли что-то ей помешало, но встретиться им не пришлось ни в тот вечер, ни вообще больше никогда. Позднее Ерка пришел к выводу, что это Всевышний в очередной раз вмешался в его судьбу! А тогда, возвратившись в училище точно к установленному сроку, к 22.00, он сдал дежурному офицеру отпускной билет и поднялся на свой третий этаж, где, кажется, уже только его и недоставало.
  
   Новый учебный год начался, как положено, 1 сентября, но припало оно на субботу, так что вечер у курсантов был свободный. Многие отправились в увольнение, навестить своих томских подруг, а Ерке идти было некуда и он собрался от нечего делать сходить на училищную танцплощадку. На том дощатом "ипподроме" он бывал редко и, в основном, стоял у края в качестве зрителя, поскольку посетительницы, на его взгляд, были непривлекательны. Раздумывая именно об этом, Ерка шел мимо солдатской казармы ББО, как вдруг услышал, что его кто-то окликнул по имени.
  -- Гера, ты далеко собрался?
   Подняв голову, Гера увидел в окне второго этажа улыбающуюся физиономию Эдика Точилина. Ну как же это он забыл навестить после отпуска своего друга, бывшего однокурсника, а теперь в батарее боевого обеспечения дожидавшегося "дембеля"!
  -- Эдик, здорово! - откликнулся он. - А я и не сообразил, что ты теперь здесь.
  -- Давай, поднимайся к нам, - замахал руками Эдик, показывая в сторону подъезда.
   В курилке на втором этаже, откуда он и увидел Ерку, Точилин познакомил его со своим новым другом Валерой, тоже сержантом по третьему году. Обменявшись новостями, друзья договорились сразу после ужина встретиться в спортзале ББО, ключи от которого были у Валерки, и отметить встречу.
   Гера принес с собой несколько соленых кефалек - единственное, что уцелело после вечера во взводе накануне, а у Эдика оказалась бутылка грузинского коньяка, недавно полученная им в посылке из Тбилиси. Сидеть в пустом спортзале было не на чем и вся троица живописно расположилась полулежа на гимнастических матах. За хозяина был, конечно, Валерка, в загашнике у которого нашлись и стаканы, и банка тушенки. Но кефаль так понравилась сухопутным еркиным друзьям, что ни о какой иной закуске они и слышать не хотели...
   Когда через час эта "теплая" компания заявилась на танцплощадку, там уже все "пело и плясало". По крайней мере, так показалось друзьям, пребывавшим в весьма хорошем расположении духа. Видимо, по случаю начала нового учебного года курсантов было необычно много. Они расположились в основном вдоль периметра площадки, а девушки стояли преимущественно в центре. А уже между теми и другими двигались пары танцующих.
   Выбрав место среди "наблюдателей", друзья стали обмениваться первыми впечатлениями от той "выставки невест", как выразился Эдик по поводу стоявших под фонарем девушек. И вдруг Германа как будто пронзило молнией: он увидел среди них незнакомую брюнетку в красном платьице. Большинство там были постоянные посетительницы училищных танцев, но эта явно пришла впервые.
  -- Так, парни, я пошел, - негромко произнес Гера, а про себя еще подумал: "Это точно она!"
  -- Ерка, постой. Ты куда? - переполошились друзья. Но он лишь отмахнулся от них, решительншагая напрямик, в направлении яркокрасного пятна, которым ему виделась новая избранница.
   Подойдя к девушке, что-то говорившей в это время подружке, Герман слегка щелкнул каблуками:
  -- Разрешите вас пригласить на танец.
   Придерживая под локоть кивнувшую в знак согласия брюнетку, он повел ее к танцующим, краем глаза заметив, что стоявшую с ней блондинку подхватил Валерка. Ясно, что недавно женившийся Эдик подобного себе позволить не мог и остался стоять на прежнем месте. После танца, во время которого Ерка узнал, что девушку зовут Тома, он тоже вернулся туда.
   Когда же музыка заиграла вновь, он уже без промедления отправился за поразившей его в самое сердце сибирской красавицей, и "на базу" больше не возвратился. Они танцевали без передышки, все время о чем-то переговариваясь и весело смеясь. И было им обоим так хорошо вдвоем, что никого вокруг они не замечали и словно позабыли о своих друзьях.
   Устав от танцев, они пошли прогуляться по парку, да так на танцплощадку и не вернулись. Жила Томочка, как Ерка сразу же стал ее называть, в нескольких кварталах от училища, на Красноармейской, но шли они, наверное, часа полтора. Громко разговаривали, хохотали, а то принимались обниматься и целоваться прямо посреди улицы - благо, в эту пору там никого не было, да и темень стояла, хоть глаз выколи. Спохватившись, что он уже не в отпуске, а всего лишь в увольнении, Гера "на рысях" примчался в училище, успев все же вовремя отметиться у дежурного. И всю следующую неделю он с замиранием сердца ждал новой встречи со своей любимой. "Вот, не зря у меня было предчувствие," - раз за разом вспоминал он конец своего летнего отпуска...
  
  

Глава одиннадцатая.

  

"ДОБРОВОЛЬЦЫ... ВПЕРЕД!"

  
   Начало шестидесятых годов ХХ века было временем прорыва человечества за пределы земного пространства. Вслед за Ю.Гагариным и Г.Титовым, открывшими в 1961 году эру освоения Космоса, старт в неведомое приняли в следующем году А.Николаев и первый украинец П.Попович. Пилотируемые ими корабли "Восток-3" и "Восток-4" сблизились на орбите и осуществили первый в мире групповой полет. Советский Союз стал неоспоримым лидером в освоении космического пространства, уверенно опередив в этом деле США. Жители большинства стран мира с огромным вниманием следили за новыми полетами советских космонавтов и горячо приветствовали их на земле, если выпадала им такая удача.
   Герману Курилову такой случай представился в феврале 1963 года, когда он снова летел домой на зимние каникулы. Во время пересадки в Москве он из-за непогоды застрял чуть не на сутки во Внуково и бродил по зданию аэровокзала в ожидании, когда откроется хоть какой-нибудь из городов юга Украины. И в то же время, по той же причине в аэропорту оказались оба космонавта, чьи имена лишь полгода назад узнал весь мир - Николаев и Попович. Их, конечно же, узнали многие из пассажиров и, окружив тесным кольцом, стали задавать самые разные вопросы, а наиболее смелые подходили за автографами.
   Ерка никогда себя стеснительным не считал, но в той обстановке всеобщего "балдения" он не счел возможным свой контакт с космонавтами и ушел в другой зал. Через некоторое время он снова заглянул в помещение, соседствовавшее с "депутатским" залом, - картина была все та же. И он снова ушел бродить по аэровокзалу. Когда же возле туалетов он увидел группу курсантов-моряков из ГДР, видимо, летевших в Севастополь, ему пришло в голову "осчастливить" их встречей с космонавтами. Но немцы по-русски почти не говорили, а названные Герой фамилии космонавтов им были незнакомы. Они оживились лишь услышав от него слово "космонавт". Поняв наконец, о чем толкует им русский артиллерист, кое-кто из германских моряков направился поглазеть на космонавтов, остальных же это не заинтересовало.
   И как раз в это время начали объявлять об открытии некоторых городов. Херсон по-прежнему был закрыт, так что Ерка остановил свой выбор на Днепропетровске, подумав, что это прекрасный случай повидаться ему с двоюродным братом Сергеем, который учился там в сельхозинституте. А еще через пару часов он уже разыскивал в незнакомом городе студенческое общежитие, где поверг своего брата в шок внезапным появлением. День был воскресный, так что, пообедав в столовой, братья отправились в центр погулять и сфотографироваться на память. А вечерним поездом Гера уехал в Херсон.
  
   Вообще-то лететь домой в ту зиму, последнюю в Сибири, Герман не собирался, поскольку у него снова наладились отношения с Томой, неожиданно разорванные у нее дома в новогоднюю ночь. Толчком же для него послужило письмо, которое Миша Мельниченко получил из Киева, от своей матери. Он с ней переписывался очень редко, да и виделись они во время летнего отпуска совсем немного - у заслуженной художницы Украины, как всегда, для сына не было времени. А тут Мишка, что-то очень уж в ту зиму затосковавший по родине, попросил мать выслать ему немного денег, чтобы слетать домой на каникулы. Когда Ерка в очередной раз заглянул "с визитом" в свою бывшую шестую батарею, Мишка как раз читал, сидя на окне в курилке Шраге, Соколовскому и Бродецкому ответ матери. Читал так, как было написано, на "щирій укра§нській мові", с интонациями киевского националистического "бомонда":
   "Михайло, - строго официально обращалась мать к сыну, - якщо ти збирався стати офіцером за наші гроші, то ти дуже помилився..." И дальше все в том же стиле.
  -- Я же у нее впервые попросил денег, - чуть не со слезами в голосе произнес Миша, - и всего то каких-нибудь пятьдесят рублей. На обратную дорогу мне бы бабушка дала. Эх, мать моя женщина...
   Парни посочувствовали другу и выразили свое недоумение, как могла мать такое написать сыну. А у Ерки тут же родилась идея слетать на каникулы домой, тем более, что денег ему просить у матери не было необходимости. С середины сентября он уже был замкомвзвода у первокурсников и получал чуть не максимальную для курсанта ставку - двадцать пять рублей. Пару червонцев он держал в заначке, так что в сумме с февральской получкой как раз на авиабилет хватало. И мысль эта, придя внезапно в его голову, уже не покидала ни на день. Правда, своей подруге он об отъезде не сказал, чтоб не расстраивать раньше времени, а поручил сообщить об этом "по факту" Игорю Бакланову, который недавно стал встречаться с ее подругой Галкой. Он понимал, что Томочка обидится, но и он еще не совсем забыл свою обиду...
  

* * *

   Когда Герман возвратился в Томск - с опозданием по погодным условиям на сутки - в училище было непривычно пусто: два дивизиона из трех вышли в зимний лагерь. Отметив у дежурного прибытие, он тут же "слинял" из опустевшей казармы, чтобы не отправили сразу в лагерь. Ко всему, еще и день ведь был праздничный - 8 марта, так что прежде всего следовало поздравить Томочку. В дороге не получилось купить ей подарок, а в Томске он не рискнул пойти в универмаг, опасаясь нарваться на патруль. Неловко ему было идти без подарка, но пришлось. А уже чуть позже Гера попросил Томочку сходить в магазин, дав ей оставшийся у него с дороги червонец:
   - Возьми бутылочку вина - отметим праздник. А на остальные купи себе что-нибудь в подарок...
   Вечер они провели вдвоем, радуясь встрече после разлуки и не донимая друг друга расспросами. Томочка была круглой сиротой: отец ее погиб в 41-м под Смоленском, а мать умерла, когда она училась в десятом классе. И осталась девчушка практически без всякой поддержки. Мизерную пенсию за отца получала, пока училась в школе, а затем - в строительном техникуме. Но уже в середине первого курса, оказавшись без стипендии, - какой-то "умник" выделил им одну на двоих еще с одним студентом, а тот, получая всю сумму, делиться с ней отказывался - Тома оставила учебу, пойдя работать в поликлинику регистратором.
   Встреча с Герой принесла ей не только любовь и радость, но и новые заботы. Когда ее подруга Сталина, с которой они вместе работали в поликлинике, позвала Тому на танцы в артучилище, она долго отнекивалась, как будто чувствовала, что не все будет просто. А подруга сразу "положила глаз" на Ерку, хотя и встречалась с Валеркой. Но тот не являлся курсантом и потому был бесперспективен, на ее взгляд. Тогда она решила перейти дорогу Томе, письмом вызвав Ерку на свидание.
   Он пришел с явным недоумением и был шокирован тем, как Сталина "разоблачала" свою подругу, которая имела еще до него "любовные связи". От предложенной Сталиной дружбы он гневно отказался, а вот с Томой имел вскоре откровенную, хотя и не очень приятную беседу. Постепенно в их отношениях все наладилось, но работать рядом с такой предательницей Тома не смогла и вскоре уволилась, пойдя контролером ОТК на манометровый завод, где многие помнили ее мать, проработавшую там немало лет.
   ...Утром следующего дня окрыленный любовью Герман поспешил в училище, зная, что вскоре после завтрака в лагерь пойдет грузовая машина. Опоздать было никак нельзя - за ним и так уже "висело" двое суток сверх каникул. Успел Гера точно к отправлению транспорта, и затем целых три недели провел он со своей батареей в таежном лагере под Итаткой, в укрытых снегом тесных землянках.
  
   За время каникул во взводе первокурсников, которым он командовал, произошло много перемен. Оба командира отделений, назначенные со второго курса, попали по пьянке на гауптвахту, откуда вышли рядовыми. И временно исполняющим обязанности замкомвзвода комбат назначил самого ретивого из первокурсников Овчинникова, который уже начал раздавать взыскания своим товарищам. Взводного, как всегда, не было и Курилов оказался единственным "легитимным" командиром у своих первокурсников.
   Получив от комбата указания по наведению порядка в разболтавшемся за время его отсутствия взводе, он первым делом отстранил Овчинникова, который рассчитывал остаться хотя бы командиром отделения. Но Герман публично поставил его на место под одобрительный гул всех остальных "салажат". Затем он, по договоренности с лейтенантом Подколодновым, привлек двух своих однокурсников на должности командиров отделений. И за каких-то два дня дисциплина и порядок во взводе первого курса были полностью восстановлены.
   Изобретать сержанту Курилову ничего не нужно было, поскольку воинским подразделением этот взвод новобранцев еще осенью сделал именно он. Буквально с первого сентября 174-й взвод, оказавшись почему-то без взводного, попал под опеку сержантов-третьекурсников. Старшина батареи Саша Кочетов по вечерам собирал их в канцелярии и распределял, кто и что проводит на следующий день с "салагами". И уже через несколько дней стало заметно, что наиболее добросовестно к этой нагрузке относится Гера, к которому первокурсники стали привыкать. Сержантский совет высказался в его пользу, а к концу недели состоялся и приказ о назначении Курилова заместителем командира взвода. Вместо себя на отделение он выдвинул Степу - курсанта Степанова, о чем позднее сожалел, не рассмотрев своевременно сволочной натуры этого человека...
   С подъема и до отбоя учил и воспитывал Герман молодых курсантов, перебравшись в их спальное помещение. Лишь на часы занятий - с 9 до 15 - покидал он их, возвращаясь в свой взвод, и на это время оставлял "за старшего" Гену Карасева - толкового и сообразительного первокурсника. Но уже при общем построении на обед замкомзвода снова занимал свое место во главе 174-го взвода. Оба второкурсника на должности командиров отделений были назначены несколько позднее, а командиром взвода лейтенант Еремеев стал лишь с октября, так что первое время Курилову все приходилось делать самому.
   На утренней физзарядке он обычно уводил свой взвод в центр города, не разрешая на бегу ломать строй. Лишь за сотню метров до НИИ имени Иоффе, на площадке перед которым они обычно проводили комплекс гимнастических упражнений, Герман давал команду "Вперед", что означало свободный спурт для всех, когда разрешалось обгонять и его самого. Такие пробежки были не всем первокурсникам под силу, но сержант подтягивал отстающих и вновь занимал свое место впереди, задавая темп бега. Почти все во взводе были сибиряки, многие из которых имели разряды по лыжам, а Саша Кольцов был даже кандидатом в мастера спорта. Так что со временем кое-кто из молодых, осмелев, стал обгонять своего сержанта на подступах к институту. Во взводе был курсант по фамилии Иоффе, которому бег не давался, и Герман постоянно подтягивал его, покрикивая: "Давай -давай, скоро к твоему родственнику добежим".
   Уже с первых дней Герман понял, что во взводе есть и бывшие хулиганы, и любители выпить, так что за "салагами" был нужен глаз да глаз. Тем более, что там сложилась группа, претендующая на власть над другими однокурсниками. Во главе ее стоял курсант Федоров, всего на год моложе Курилова, а под ним ходили "шкипер" Бояринцев, "лапа" Колесников и еще двое-трое повидавших жизни парней. Прежде всего замкомвзвод дал им ясно понять, что все про них знает и спуску пусть не ждут. Федорова он взял под особый контроль сразу, а заметив, что Колесников конкурирует с ним, стал его поощрять в этом. А к концу осени все лазейки для самоволок были пресечены и вообще уже ничего во взводе не делалось без ведома Курилова. Он находил возможность влиять и на успеваемость некоторых первокурсников, обещая посодействовать им в отношении каникул - зимой отпускали только тех, кто учился без троек. Вначале за учебу взялся всерьез Вусик, у которого дома были проблемы, а после Нового года четверки появились и у считавшего себя тупым Колесникова, которому "кровь из носу" нужно было съездить к себе на Алтай.
  

* * *

   На третьем курсе многие из "одесситов" принялись улучшать свои "показатели" по гражданским предметам, которые изучались в основном на первом курсе. Подтянулся и Герман, вслед за Баклановым, который шел на "красный" диплом, и тоже стал одним из отличников. Главный смысл был в возможности самому выбрать по выпуску военный округ, а большинство стремились возвратиться на Украину. Право выбора предоставлялось также курсантам, занимавшим сержантские должности, но все же более надежно было через "красный" диплом. Однако, реальность оказалась несколько иной. Чем ближе к выпуску, тем пристальнее присматривалось начальство к кандидатам в офицеры. А информацию о "неблагонадежных" оно получало не только из особого отдела училища, но и от некоторых "приближенных" однокурсников.
   Первой жертвой в 371 взводе стал Сергей Красюк, сержант и замкомвзвода. Но именно должность и стала причиной его краха, поскольку на нее позарился другой сержант - Хлопотов, который уже второй год был замкомвзвода у младших на курс. Ближе к весне планировалось в обоих взводах второкурсников выдвинуть собственных сержантов, а сержанты-третьекурсники должны были стать "свободными", т.е. просто курсантами в своем взводе. Но если сержант Котенко спокойно отнесся к этой традиционной перетурбации, то переполненный амбициями Хлопотов не мог успокоиться. А повод ему дал сам Красюк, собиравшийся вскоре жениться и зачастивший по ночам к своей "малышке". О его самоволках знали все сержанты взвода и не раз на своих вечерних совещаниях по дружески журили, предупреждая о реальных неприятностях. Серега всегда с ними искренне соглашался и каялся, но проходил день - другой и он снова "срывался с якоря".
   Хлопотов даже не таился, что именно он "сдал" Красюка, и с откровенной радостью воспринял свое назначение на его место. Будучи по возрасту самым молодым во взводе - ему исполнилось лишь двадцать лет, он получил теперь власть над всеми однокурсниками. И вскоре он стал требовать, чтобы сержанты Курилов, Котенко и другие, занимавшие должности у младшекурсников, на занятия и с занятий ходили в строю под его командованием. Лишь старшине батареи Кочетову он милостиво "разрешал" ходить самому. Но и с Германом ему справиться не удалось, несмотря на "скулеж" взводному и комбату. Если Курилов не вел свой взвод первокурсников, то вместе со старшиной шел тогда позади возглавляемого Хлопотовым взвода.
   Однако это было лишь начало! Дальше Хлопотов стал уже решать судьбы своих однокурсников. Вскоре был отчислен из училища и отправлен дослуживать солдатом Колька Балашов, ироничный и добродушный коренной одессит со Слободки. У него не все ладилось с физподготовкой и от зачетов он по возможности увиливал. Но Хлопотов лично отвел его на освидетельствование в медпункт и доказал, что ничем он не болен, а потому сдавать должен наравне со всеми. Хотя это был всего лишь формальный повод, а причина недопущения Балашова к производству в офицеры крылась в ином. И Хлопотов был в том "спектакле", который начался еще осенью, всего лишь одним из проходных персонажей.
   Мерзопакостную натуру этого человека довелось ощутить на себе - и не раз! - Гере Курилову. В отпуске он наслушался разговоров о трагических событиях в Новочеркасске, связанных с повышением цен на мясо и масло. И по возвращении поделился той, весьма противоречивой, информацией со своими коллегами - сержантами. Значительно больше знал об этом, конечно, старшина батареи Саша Кочетов, проводивший отпуск у себя на родине, в станице Вешенской той же Ростовской области. Но он не поддержал этот разговор и попытался остановить не в меру разговорившегося Курилова, красноречиво подмигивая ему. Хлопотов вначале как будто проявил интерес, но вскоре замолчал, а потом и вовсе вышел из каптерки. И тогда Бакланов с Кочетовым наперебой взялись за Германа, так неосторожно задевшего опасную тему:
   - Ты что - совсем тупой? - размахивая руками, наседал Игорь. - При Хлопотове об этом говорить!
   Оба они еще с Одессы считались приятелями Хлопотова, но, видимо, знали о нем такое, о чем Курилов и не догадывался. А старшина в более корректной форме высказал ему примерно то же, добавив:
  -- Там море крови пролилось. Но я вам ничего не говорил и даже не спрашивайте...
   А уже через пару дней Курилова вызвал в канцелярию лейтенант Подколоднов, бывший в тот вечер ответственным в дивизионе, и напрямую высказал ему, чем он рискует, рассуждая о том, чего не знает толком. Курилова удивило лишь то, что вызвал его на беседу парторг батареи, а не "особист". Но и на этот вопрос он получил ответ от своего лейтенанта, которого стал уважать еще больше.
  -- Считай, тебе повезло, что наш "особняк" в отпуске, а то бы сидел сейчас у него. И неизвестно, чем бы ваш разговор закончился. В Ростове вон даже замкомандующего округом чуть не посадили...
   Лишь много лет спустя Герман Курилов узнал правду о кровавых событиях 62-го в Новочеркасске и судьбе Героя Советского Союза генерал-лейтенанта танковых войск М.К. Шапошникова.
  

* * *

   В конце мая 1962 года он - тогда первый заместитель командующего Северо-Кавказским военным округом - проводил на Кубани сборы командиров соединений, как вдруг получил шифровку от командующего войсками округа генерала Плиева: поднять части по боевой тревоге и сосредоточить их в районе Новочеркасска. Шла та шифровка, как он понял, от самого Хрущева, транзитом через министра обороны маршала Малиновского. А боевая тревога означала, что не против стихийного бедствия подняты войска, поскольку идут с оружием и полным комплектом боеприпасов. Значит, случилось что-то чрезвычайное! Но по приезде в Новочеркасск генерал не увидел никаких следов беспорядков, лишь обратил внимание на военные патрули на улицах.
   Вместе с командующим округом, прибывшим раньше, генерал Шапошников поехал на доклад к двум членам Президиума ЦК КПСС - Микояну и Козлову, резиденция для которых была устроена в расположении танковой дивизии. Представившись, он сразу же высказал опасение: войска выведены с оружием, как бы беды не вышло. Микоян промолчал, а Козлов грубо оборвал генерала: "Командующий округом получил все необходимые указания". Не удалась и его попытка склонить затем на свою сторону Плиева и члена военного совета Иващенко. Тогда генерал-лейтенант Матвей Шапошников, прибыв к электровозостроительному заводу, вокруг которого сосредотачивались войска, своей властью приказал: "Автоматы и карабины разрядить, боеприпасы сдать под ответственность командиров рот." То же самое относилось и к танковым боеприпасам.
   ...Еще с начала года на заводе начали снижать расценки - до 35 процентов, последними - уже в мае -оказались обижены рабочие сталелитейного цеха. А утром 1 июня по московскому радио сообщили о повышении розничных цен на мясо и масло. Но не только это привело к забастовке. На заводе давно не решались жилищные проблемы, в магазинах почти не было мясных продуктов, а на рынках все стоило дорого. И недовольные всем этим рабочие стальцеха собирались кучками, обсуждая повышение цен. В цех, не начинавший работу, заявился сам директор завода Курочкин и в ответ на высказанные претензии ляпнул: "Не хватает денег на мясо и колбасу - ешьте пирожки с ливером". Вот эти его слова и стали той искрой, которая привела к трагедии. Возмущенные работяги включили заводской гудок и к заводу стали стекаться рабочие второй и третьей смен. Началась общезаводская забастовка под лозунгами: "Давай мясо, давай масло", "Нам нужны квартиры", а кое-кому из заводских чиновников и надавали тумаков. Поздно вечером рабочие сорвали с фасада заводоуправления портрет Хрущева, а затем повытаскивали его изображения из всех кабинетов и, свалив все в кучу, сожгли их на площади.
   А потом наступило второе июня. Около 11 часов распахнулись заводские ворота и толпа в 7 - 8 тысяч человек, с плакатами и красными знаменами, направилась в сторону Новочеркасска. До города было более десяти километров и генералу Плиеву доложили о надвигающейся армаде. Он тут же отдал приказ своему заместителю: "Задержать, не допускать!" Шапошников ответил: "У меня не хватит сил, чтобы задержать семь-восемь тысяч человек". И услышал в наушниках покоробившие его слова Плиева: "Я высылаю в ваше распоряжение танки. Атакуйте!". Герой Советского Союза, генерал танковых войск дал категоричный ответ своему начальнику: "Товарищ командующий, я не вижу перед собой такого противника, которого следовало бы атаковать нашими танками". Плиев раздраженно бросил микрофон.
   В самом узком месте дороги, на мосту через речку Тузлов, стояли танки. Толпа с радостными криками перевалила через них. Танки не сделали ни единого выстрела, выполняя приказ Шапошникова. Но предотвратить трагедию на площади перед горкомом партии генерал не успел - автоматчики открыли огонь по толпе рабочих. Было убито 24 человека, более 30 ранено. Но, если бы в ход были пущены танки, жертвы исчислялись бы сотнями. В ходе следствия и судебного разбирательства не было выявлено никаких фактов насилия, за исключением двух малозначительных. И, тем не менее, свыше ста человек были осуждены за участие в массовых беспорядках в Новочеркасске, из них семерых, в том числе одну женщину, приговорили к высшей мере наказания. И вскоре они были расстреляны.
   А генерал Шапошников понял тогда, что писать в ЦК или даже лично Хрущеву не имеет смысла, и занялся эпистолярным жанром. Его разоблачительные письма за подписью "Неистовый Виссарион" шли в Союз советских писателей, который их исправно переправлял на Лубянку. Уже вскоре генерал попал "под колпак" и постоянно ощущал за собой слежку. Спустя четыре года он был уволен из армии, а вслед за тем Ростовский обком отобрал у него, героя - фронтовика, партбилет. Но он продолжал писать, теперь уже без псевдонима, а против него возбуждали уголовные дела, закрытые лишь после его личного письма Андропову. А в обращении к ХХУ11 съезду партии он дал самому себе нелицеприятную оценку: "Что касается меня самого, то я и тогда, и поныне продолжаю себя казнить за то, что в июне 1962 года не сумел помешать кровавой акции".
  

* * *

   Осенью 62-го обстановка в мире накалилась до предела, а эпицентром нового военного конфликта стал остров Свободы, как тогда называли Кубу, лишь недавно ставшую независимой. Идея размещения на Кубе советских ракет с ядерными боеголовками, как стало известно позднее, родилась лично у Никиты Хрущева. Военные, на которых потом пытались свалить всю ответственность за тот кубинский кризис, как раз были не при чем. Генералы предпочитали солидную, долгосрочную ракетно-ядерную программу, ставящую цель достижение преимущества в области стратегического оружия, а не эти "фокусы", лишь создающие видимость советской ядерной мощи.
   Установка на Кубе нескольких десятков ракет средней дальности открывала возможность "взять на прицел" Нью-Йорк, Вашингтон и другие жизненно важные центры Восточного побережья Америки. Особо существенным фактором было то, что географическая близость Кубы и США сводила на нет все значение американской системы раннего предупреждения, созданной в расчете на вероятный пуск ракет с территории Советского Союза.
   Хрущев рассчитывал, что разместив быстро и тайно ракеты на Кубе, ему удастся таким образом провести американцев и поставить их перед свершившимся фактом. Он был уверен, что в этой ситуации США не посмеют нанести удар - это бы означало начало новой мировой войны. Такие его соображения основывались на сложившейся оценке личных качеств американского президента. После их свидания в Вене Хрущев сделал вывод, что Кеннеди все стерпит, лишь бы не допустить ядерной войны. Но Америка пошла на максимальное обострение обстановки в Карибском море.
   И вечером 22 октября Джон Кеннеди объявил миру об отданном им приказе американскому флоту - перехватывать все советские суда, идущие на Кубу, подвергать их инспекции, чтобы не допустить на остров ни одной наступательной ракеты. Эта блокада сразу же поменяла политических противников местами: теперь уже Хрущев был поставлен перед фактом. И сразу стало ясно, что прорыв блокады или защита судов от досмотра американцев обойдутся Советскому Союзу очень дорого, поскольку США имели ряд неоспоримых преимуществ...
  
   В один из тех напряженных октябрьских дней старший лейтенант Подколоднов, отличавшийся не только крутым командирским нравом, но и преданностью делу партии, построил в казарме, перед выходом на самоподготовку, свой 371-й взвод и произнес пламенную речь:
  -- Товарищи курсанты, военно-политическая обстановка все больше обостряется и от нас с вами требуется особая бдительность, постоянная боевая готовность и непримиримая ненависть к врагу. А он, в лице американского имериализма, готовится напасть на Республику Куба - оплот социализма в западном полушарии. И в этой обстановке командование и политодел училища желают знать, кто из вас, курсантов выпускного курса, готов отправиться на помощь братской Кубе. Добровольцы, два шага вперед!
   Обе шеренги дружно сделали два шага, воодушевленные своим взводным и готовые идти в бой.
  -- А вы что же, курсант Балашов, - заглядывая за их спины, спросил взводный, - отказываетесь встать на защиту социалистической Кубы? Как прикажете вас понимать?
  -- Я не считаю себя готовым, товарищ старший лейтенант, - пожимая плечами, ответил Коля, оставшийся в одиночестве на прежнем месте. - Кто я сейчас - ни солдат, ни офицер...
   Третьекурсники с недоумением оглядывались на своего товарища, высказавшего вслух то, что все они думали. И что ему вздумалось выпендриваться? Ведь всем же ясно, что это просто пропагандисткая акция и никто из них никуда не поедет. А весь этот "спектакль" с нескрываемым интересом созерцали столпившиеся вдоль окон первокурсники. С раскрытыми ртами слушали они речь Подколоднова, которая на них, скорее всего, и была рассчитана. И вдруг какой-то разгильдяй Балашов срывает ему так хорошо задуманную и очень правильно начавшуюся демонстрацию политической зрелости его подчиненных!
  -- Сержант Курилов, - решил взводный "перевести стрелки", - а почему это ваш взвод до сих пор еще не на самоподготовке? Или у нас теперь особый распорядок для 174-го взвода?
  -- Взвод, выходи строиться на самоподготовку, - скомандовал все понявший Герман. Не станет же он объяснять тому Подколоднову, что сам стоит в строю. Да и построить 174-й пока просто негде.
   А взводный уже сориентировался и приказал Красюку завести всех выпускников в ленкомнату, сам же позвал Балашова в канцелярию. Через несколько минут Подколоднов тоже пришел в ленкомнату и, раздав каждому по листу бумаги, приказал писать рапорта об отправке добровольцами на Кубу. И хотя всем было понятно, что это игра, написали такие рапорта - кто короткий, в одну строчку, а кто, вроде Степанова или Хлопотова, с добавлением патриотических лозунгов. Балашов, конечно, рапорт не писал.
   Скорее всего рапорта те были самодеятельностью Подколоднова и политический отдел училища их отверг, рекомендовав заменить, на волне эйфории, заявлениями о приеме в партию. И снова старший лейтенант, который был секретарем батарейной парторганизации, собрал взвод и вновь раздал чистые листы. Теперь уже выпускники писали не столь дружно, но все же именно тогда, в период Карибского кризиса, многие из них стали кандидатами в члены КПСС. Среди курсантов взвода к тому времени был всего один член партии - Степанов, вступивший еще в автотехникуме, который он закончил до армии, да еще два или три кандидата. И в этой акции вновь отличился Колька Балашов, снова сказавший, что он еще не считает себя готовым к вступлению в партию...
   Батарейная парторганизация тогда резко увеличилась за счет "кубинского призыва" и, наверное, именно это спасло позднее Сергея Красюка от судьбы Кольки, отправленного солдатом в Красноярск. На партийном собрании, где решался вопрос об исключении Красюка из партии, ребята дружно вступились за своего бывшего замкомвзвода и ограничились вынесением строгого выговора. Сержантского звания и должности он был к тому времени лишен, но, учитывая решение парторганизации, оставлен в числе курсантов. А для него, уже назначившего день свадьбы со своей "малышкой", это было равнозначно жизни.
   Подобная чистка проходила и в других выпускных взводах. Попал под ее "нож" и еркин старый друг из шестой батареи Миша Мельниченко, с которым они на такси так лихо обогнали поезд по пути в Сибирь. Расстроенный тем, что не удалось слетать на зимние каникулы в Киев, Мишка ударился "во все тяжкие" и вскоре попался в самоволке. Убегать от патруля он, высокий красавец-мужчина с выпускного курса, посчитал ниже своего достоинства и вступил в объяснения с пехотным майором, вследствие чего оказался на "губе", откуда и прибыл в батарею через десять суток ... в солдатских погонах.
   Это подсуетился его комбат, некогда упекший все на ту же гауптвахту и Германа. Но на защиту Мишки поднялся весь его взвод - представительная делегация ходила к самому начальнику училища, но тот не согласился отменить свой приказ об отчислении. Шли дни, а Миша уже служил в ББО, старшиной которой стал Эдик Точилин. Именно он и внес недостающую лепту в спасение старого друга, замолвив за него словечко перед зампострою училища, который считался шефом батареи боевого обеспечения. Это он и определил Эдика старшиной батареи, когда зимой уволился в запас его друг Валера. Так, спустя почти месяц Мельниченко был возвращен в курсантский строй, но с испытательным сроком, который для него завершился лишь с присвоением офицерского звания.
   Когда Карибский кризис был преодолен - советские ракеты были выведены с Кубы - стало ясно, что никто и не балансировал на краю атомной пропасти. Ни одной минуты ни Хрущев, ни кто-либо иной из советских руководителей не думал, что им придется применить ядерное оружие против Соединенных Штатов. И с того момента, как разразился кризис, все их помыслы были направлены только на то, как бы выпутаться из создавшегося положения с минимальным ущербом для собственного престижа. А в самом Советском Союзе после тех событий возобладал военный аспект "дальнего прицела": был окончательно избран путь наращивания количества и совершенствования качества стратегического ядерного оружия.
   И Хрущев вынужден был все чаще идти на уступки "ястребам", в ущерб провозглашенной им политике ограниченной либерализации. Его "оттепель" оказалась мимолетной и непоследовательной...
  
   Почти сразу после возвращения из лагеря третий курс стал готовиться к отъезду на войсковую стажировку. И по установившейся традиции выпускники передавали свои сержантские должности на младших курсах. Лейтенант Еремеев, редко бывавший со взводом и плохо знавший подчиненных, решил полностью положиться на рекомендации своего заместителя, старшего сержанта Курилова, лишь спросив о его преемнике.
  -- Замкомвзвода вы, конечно, предлагаете Карасева?
  -- Нет, боюсь - это для него будет не по плечу. Вы ведь знаете, что с такими как Федоров нелегко справиться. Так что, хоть Карасев мне и друг, но замкомвзводом я бы советовал поставить Колесникова.
  -- Колесникова? - изумился взводный. - Так он же сам из группы Федорова. Да и учеба у него...
  -- Вот потому я уверен, что с Федоровым и Бояринцевым может справиться только Колесников. Он знает все их ходы-выходы и быстро все перекроет. А Карасева вы поставьте на его второе отделение, там он будет на месте. Думаю, что командиром первого отделения вполне может стать Вусик.
   - Да, озадачил ты меня, Курилов, перед отъездом, - как-то уже совсем по-товарищески сказал лейтенант.-А как же с Овчинниковым? Комбат на него делал ставку еще зимой...
   - Ну нет у него авторитета во взводе, товарищ лейтенант, и вообще - тип он довольно скользкий, - завершил Герман свои рекомендации.
  

* * *

   После войсковой стажировки курсанты-выпускники обычно как бы переходили на новый уровень, что внешне выражалось в ношении ими хромовых сапог и парадных фуражек вместо пилоток. По сути же они становились свободнее во многом. Присутствие на самоподготовке теперь не было обязательным - где нужнее быть каждый выбирал сам, лишь записав на классной доске свое местонахождение. Да и во время занятий они могли порой оказаться совсем на другом цикле, где решали вопрос повышения своих оценок. Выход в город после занятий стал для них свободным и увольнительные записки выдавались лишь тем, кто уходил до утра. На этот случай у старшины был запас подписанных комбатом записок, оставалось лишь вписать фамилию увольняемого и время возвращения.
   Формальным барьером между прошлым и будущим для выпускников было месячное отсутствие в училище, когда они проходили стажировку на офицерских должностях в ракетных соединениях. Отъезд же одновременно всего курса становился как бы репетицией недалекого выпуска, особенно - для их подруг. Те, которым уже удалось довести своего избранника до ЗАГСа, чувствовали себя поспокойнее, а вот остальные шли на вокзал с чувством волнения. И не зря - некоторых из ребят приходили провожать сразу по две, а то и три претендентки на руку и сердце.
   Германа пришла провожать на станцию Томск-2 его Томочка, но не одна, а с компанией подруг, одна из которых уже стала женой Ковальчука из их взвода, а вторая все еще пыталась "охмурить" Игоря Бакланова. Уезжали курсанты в различные края, но все - в европейскую часть Союза. Дальше всех направлялись - в бывшую Восточную Пруссию - еркин 371-й взвод "электриков" и взвод "двигателистов" из первого дивизиона. До Москвы большинство выпускников ехали в одном поезде, а уже там предстояла пересадка на различных вокзалах столицы. Гера снова, как и при переезде из Одессы, вооружился своей "Сменой" и начал "фотолетопись" стажировки уже на томском перроне.
   "Утро красит нежным светом стены древнего Кремля" - под раздававшиеся из динамиков звуки песни подъезжали ребята к столице, где большинство из них прежде ни разу не были. Какое-то особое ощущение испытывал Герман, как будто после долгого отсутствия возвращался к себе на родину. Тогда и в мыслях у него не было, что это генетическая память, заложенная далекими предками любовь к Москве.
   И столица приветливо встретила сибиряков, которые использовали выпавший им день для знакомства с ней. Их без очереди пропускали в музеи, им разрешали фотографироваться у Мавзолея и на территории недавно открытого для посетителей Кремля, а гарнизонные патрули лишь издали наблюдали за группами курсантов-сибиряков. Поезд на Калининград отправлялся вечером и усталые, но довольные занимали они свои места в вагонах. По сравнению с Сибирью начало апреля в Москве всерьез напоминало весну. А уже в Пруссии было настолько тепло, что Ерка с товарищами распахнули шинели и поснимали зимние шапки.
  
   Ракетная бригада, где им было назначено стажироваться, располагалась почти у самой польской границы, в поселке Долгоруково. Прежде он именовался Дантау, а в огромном военном городке стоял немецкий гарнизон, оставивший победителям массу загадок. Так, никто не знал схемы водоснабжения городка, но пока она безотказно работала уже второй десяток лет, а для безопасности у водокачки был выставлен часовой. Подобная картина была с электроснабжением и, если где-то пропадал свет, то уже навсегда. Бригадный клуб, куда стажеры стали наведываться не только по выходным, при немцах был, как поведали местные старожилы, офицерским казино и даже удостоился посещения самого Гитлера.
   Все эти легенды, как и окрестности Дантау, Ерка с друзьями изучили не столько даже из интереса, сколько от скуки. В технической батарее, куда попали чуть не по десятку "электриков" и "двигателистов", первичных офицерских должностей было всего шесть и стажеры буквально "сидели один на другом". Но Курилову "техничка" была неинтересна, он после выпуска собирался служить в стартовой батарее, так что, пользуясь своим правом старшего группы, себя он поставил аж в третью "сетку". То есть у оператора системы управления было два стажера, которые по очереди проводили занятия с расчетом, а Герман был уже третьим и, чтобы не мешать другим, буквально со второго дня перестал даже на построения ходить, ограничившись лишь функциями старшего в том казарменном помещении, где они жили.
   Четыре недели пролетели довольно быстро, а главной радостью стажировки были для него письма из Томска, от ставшей ему на расстоянии еще дороже Томочки. Любуясь полученными от нее "фотками", Гера не переставал удивляться, насколько по-разному она выглядела на них: на одной - яркая брюнетка, на другой шатенка совсем иного типа. Но обе фотографии ему нравились и неизвестно - какая больше. Те из ребят, кому он позволял взглянуть на свою любимую, поражались: " И где ты в Томске нашел такую?" А он с нетерпением ждал окончания надоевшей стажировки и возвращения в Томск, к своей Томочке.
  

* * *

   В мае в Сибири наконец-то наступает настоящая весна, вслед за которой приходит жаркое, хотя и короткое лето. Пользуясь наступившей свободой, Гера зачастил на Красноармейскую, нередко - и с "ночевой". О будущем в их отношениях он не слишком задумывался, а когда Тома как-то раз несмело затронула эту тему, он беспечно так ответил, что о женитьбе пока не думает. Иногда они ходили в кино - по воскресеньям, но чаще всего сидели в ее тесной квартирке, где практически все было вместе - кухня, спальня, гостиная. Заглядывали к ним гости, но чаще они коротали время вдвоем. И вскоре Герману надоело это однообразие, эта серость и скука. А тут и случай подвернулся изменить образ жизни: в гости к Томе забежали две подружки - бывшие одноклассницы, одна из которых сразу приглянулась Ерке. Тома этот его интерес также заметила, но никаких контрмер не предприняла. А он при первой же возможности пошептался с Нонкой, договорившись о свидании на следующий день.
   Недели две-три встречались они на набережной Томи, гуляли по городу, ходили в филармонию и в театр. Гера чувствовал себя на подъеме, хотя постепенно росло и недовольство отношением Нонны к нему - о нежных чувствах и разговоров не было, а попытки поцеловать ее наталкивались на совершенно вялые, какие-то неживые губы. И он все чаще стал вспоминать такие ароматные томочкины поцелуи...
   Возможно, вскоре он и вернулся бы к своей подруге, но та не выдержала разлуки первой. Кто уж ей насоветовал взять Нонку-разлучницу на испуг - неизвестно, но в начале лета как-то под вечер Германа вызвали на КПП. С недоумением смотрел он на ожидавшую его девчушку, которая оказалась младшей сестрой Нонны. Она рассказала, что Томка встречалась с ее сестрой и пригрозила плеснуть кислотой в лицо, если та не отпустит его. Ерка возмутился таким поступком своей "бывшей"и, пообещав уладить все, назначил очередное свидание с Нонной. Правда, встреча с Томой была не такой, как он ожидал. Поостыв, она уже не грозила своей сопернице и назвала ее дурой, которая шуток не понимает. А Ерке вернула все его письма и фотографии, потребовав, чтобы и он сделал то же самое.
   Через какое-то время у Ерки с его новой подругой, недавно окончившей техникум и поступавшей теперь в институт, отношения наладились, и он даже стал заводить разговоры о женитьбе. Но у нее были, видимо, другие планы и на два свидания она не пришла. Тогда он, вызвав из дому ее сестру, передал, что если ей не хочется больше с ним встречаться, пусть скажет прямо. А бойкая девушка Наташа, только что закончившая школу и раскатывавшая по городу на мотоцикле, стала "наезжать" на свою старшую сестру, которая сама не знает, чего хочет. "И вообще Нонка - рыба вареная", - подытожила она, намекнув, что уж с ней самой он бы не соскучился. Герман сразу на этот намек как-то не обратил внимания, думая о Нонне, но после заключительной встречи с ней, где были расставлены все точки, вспомнил о бойкой Наташке.
   Возможно, если бы он сделал какой-то шаг навстречу, у них что-то и сладилось. Но та случайная (случайная ли?) встреча на центральном проспекте с Томочкой, которая прогуливалась со своей подругой Галкой, вернула все к началу. Галка продолжала встречаться с Баклановым, а для Ерки тогда уже не было друга ближе Игоря, с которым он делился своими сердечными делами. К тому времени выпускной курс начал сдавать экзамены, между которыми были довольно большие паузы, и Герман вновь зачастил на Красноармейскую. И теперь уже Нонна, одумавшись, предприняла попытки с ним встретиться, но он как будто освободился от чар и не хотел больше ее видеть.
   А потом госэкзамены остались позади и наступило счастливое безвременье. В ожидании приказа из Москвы завтрашние лейтенанты решали свои личные дела и потихоньку рассчитывались со ставшим им родным училищем. Курсантское обмундирование они полностью сдали на склад, получив взамен офицерское "пэша" - полушерстяное полевое обмундирование. Парадную и повседневную форму шили для выпускников в гарнизонном ателье, куда они ходили на примерку. Пока же - в офицерских полевых фуражках, сверкающих сапогах и хрустящих портупеях, но с курсантскими погонами на гимнастерках - выпускники разгуливали по всему городу. Увольнительные им уже не выдавались, нужно было просто к восьми утра прибыть на перекличку, которую проводил кто-либо из офицеров, а то и свой же старшина. Герман был включен от своего взвода в состав банкетной комиссии и, в отличие от многих, бездельем не томился, занимаясь решением ряда вопросов их выпускного вечера.
   Особенно много хлопот на его долю выпало непосредственно в день выпуска, так что он даже не был на торжественном построении, где зачитывался приказ Министра обороны и вручались дипломы. И его "красный" диплом забрал Игорь Бакланов, который также "обрадовал" друга назначением в ПрикВО. Оба они, имея право выбора, записывались в свой родной Одесский округ, но направлены были в другие, хоть и украинские округа, Игорь - в Киевский, а Герман - в Прикарпатский.
  -- Хорошо еще, что не как в песне: "поедет на Север один из вас, на Дальний Восток - другой", - успокаивал Игорь расстроенного друга. - Говорят, что в Одесский округ дали очень мало мест, не всем своим даже хватило. Главное все же, лейтенант, что на родину возвращаемся...
   Из бывшей их "великолепной семерки" Шенгелай и Точилин до выпуска не дотянули, остальных же военная судьба разбросала в разные стороны. Миля Бродецкий оказался в Кременчуге, Бума Шрага - в белорусской глубинке, Робик Лагздыньш попросился в родной Прибалтийский округ и лишь один Валера Соколовский попал в Одесский. Сумевший все же дойти до выпуска Миша Мельниченко вместо Киева отправился в Минск, пообещав друзьям на прощанье, что женится на дочери генерала. И уже вскоре он свою "угрозу" выполнил, хотя для этого ему пришлось перейти в ПВО, под крыло будущего тестя...
  
   Под банкетные столы заняли чуть не все залы ГДО и праздник удался на славу. На столах стояли бутылки с недавно появившимся в продаже португальским вином - начальство разрешило лишь бутылку на двоих. Но банкетная комиссия постаралась в недрах столов припрятать солидный резерв, так что никто в обиде не остался. Активнее всех был Джемал Дзагания, для которого производство в офицеры явилось подарком всему их воинственному менгрельскому клану. Его тост "За первую офицерскую...получку!" вызвал оживление среди однокурсников и недовольный ропот начальства. Предложил тост и Герман - за генерала Мезенцева, в последний год возглавившего училище и удостоившегося от курсантов прозвища "Батя", что военным людям говорило о многом.
   Семейные выпускники пришли со своими женами, а некоторые из холостых лейтенантов привели подруг. Игорь и Герман решили не сковывать себя до времени и договорились, что девушки будут ждать их дома у Томочки, где они и продолжат празднование в узком кругу. Когда в ГДО банкет пошел на спад, они вдвоем отправились по знакомому адресу, прихватив заранее отложенную еркину "заначку" - пару бутылок португальского вина.
   Девушки просто ахнули, впервые увидев своих парней в парадной офицерской форме. Золотом сверкали погоны, красиво оттеняя их загорелые мужественные лица, а зеленые мундиры и темносиние брюки подчеркивали стройность и силу молодых людей. И сразу же развеялись недавние обиды подруг, не приглашенных ими на банкет и не очень-то веривших в их скорый приход. До позднего вечера - пока хватило вина - продолжалось застолье! Затем Игорь пошел провожать домой Галку, а Герман остался с Томочкой. И в ту прощальную ночь они самозабвенно наслаждались друг другом, не откликаясь на стуки в дверь и окно запоздалых гостей...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

СОДЕРЖАНИЕ ПЕРВОГО ТОМА:

  
   Книга 1. ИСТОКИ Стр. 3 Книга 2. МИМИКРИЯ стр. 120
  
   Часть 1. ВАНЮШИНО ДЕТСТВО Часть 1. СРЕДИ ЛЮДЕЙ
   Глава 1. Хромой граф Глава 1. Пылающий юг
   2. Зимние вечера 2. Покровская республика
   3. Погожая осень 3. Каховский плацдарм
   4.Дядя Николаша 4. Трудовая колония
   5. Мировая война 5. Путь в науку
   6. Военный агент 6. Великий голод
   7. Путь на фронт 7. Встреча с прошлым
   8. Безрадостное начало 8. Семейная жизнь
   9. Книжные открытия 9. Время перемен
   10. Брусиловский прорыв 10. Дорога к отцу
   11. Революция 11. В канун войны
  
   Часть 2. ТЕНЬ ДЕКАБРЯ Часть 2. ГОДЫ ВОЕННЫЕ -...
   Глава 1. Внуки Глава 1. Без объявления
   2. Союз спасения 2. Степные рубежи
   3. Павел Пестель 3. Эвакуация
   4. Конец Александра... 4. Оборона Крыма
   5. Двойная присяга 5. Каждому свое
   6. Восстание на Сенатской 6. Битва на Волге
   7. Разгром южан 7. Полк и город
   8. Каторга и ссылка 8. Освобождение Таврии
   9. Кавказская война 9. На улице Юмашева
   10. Возвращение в Россию 10. Дома и хижины
   11. За свободу Италии 11. Безотцовщина
  
   Часть 3. ИЗ ГНЕЗДА ПЕТРОВА Часть 3. ЗИГЗАГИ СУДЬБЫ
   Глава 1. Азовские войны Глава 1. Оттепель
   2. Поворот к северу 2. Выбор профессии
   3. Неудача при Нарве 3. В пехоте
   4. Взятие Нарвы 4. Вечный поиск
   5. Полтавская битва 5. Две стихии
   6. Во славу флота 6. Херсонский корабел
   7. Рожденное в огниве бед 7. В артиллерии
   8. На херсонских верфях 8. Эра Гагарина
   9. Новороссия 9. Прощай, Одесса!
   10. Наполеон Бонапарт 10. Здравствуй, Томск!
   11. Осколок рода 11. "Добровольцы..."

Оценка: 5.27*10  Ваша оценка:

По всем вопросам, связанным с использованием представленных на ArtOfWar материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email artofwar.ru@mail.ru
(с) ArtOfWar, 1998-2018