Лишь имя в тайне должен я хранить...
"Лоэнгрин", Р. Вагнер
Отца Ванюша помнил плохо: тот, уволившись с должности командира кавалерийского полка - по ранению на русско-японской войне, лишь изредка появлялся в их родовом поместье. В двухэтажном доме с мезонином и двумя верандами, кроме Ванюши, его матери, двух старших сестер и маленького брата, проживало еще немало людей, родственные связи с которыми так и остались для него, прожившего там до двенадцатилетнего возраста, в большинстве случаев загадкой.
Мать, Наталья Степановна, время от времени уезжала к отцу в Москву, где у них был свой дом, оставляя детей на попечение домашнего учителя, обрусевшего бельгийца Леопольда Федоровича - потомка наполеоновского солдата, и пожилой няньки Макаровны, местной уроженки, говорившей на забавной смеси русского и украинского языков, именуемой суржиком. Так что дети графа Курилова с малых лет мешали в своей речи французские, русские и украинские слова и фразы, пока не дорастали до гимназии, где с них всю эту шелуху довольно быстро счищали, понемногу приобщая к культуре местного дворянского общества.
Сестры были старше Ванюши, обе они родились в Москве, куда и теперь мать иногда брала их с собой. К 1909 году, с которого начинается наше повествование, им было 12 и 9 лет соответственно, и они, особенно старшая, чувствовали уже себя барышнями. Осенью их увозили за 40 верст, в губернский город Харьков, где они учились в частной гимназии, проживая у маминой старшей сестры, в их семейном доме неподалеку от вокзала. А трехлетний Ванюша и совсем уж кроха - годовалый Антошка были в полном смысле слова сельскими жителями. Здесь, в поместье, их мама родила с помощью бабки-повитухи, здесь они и росли, как бурьян при дороге, ни разу за всю свою недолгую жизнь не выезжая дальше церкви в расположенном не далее версты селе Курилово.
Обширные владения Куриловых раскинулись по обеим берегам степной речушки Миды, изрядно поросшей камышами. Большой парк, фруктовый сад, пруды со склонившимися до самой воды ивами - все это составляло страну Ванюшиного детства. Летом в степи за Куриловкой, как привычно именовали свое живописное село его жители, было раздолье - разнотравье, ковыль и птичий посвист. Линию горизонта на юге и востоке ничто не заслоняло, лишь кое-где конусы древних курганов слегка нарушали однообразие ландшафта. Смена времен года воспринималась в поместье как огромное и всегда новое событие. Все это и в особенности то, что рос Ванюша по большей части один, развивало у мальчика его мечтательность и любовь к родной природе.
Правил во всем обширном родовом имении дед Ванюши, старый граф Курилов - герой Крымской войны, с которой он вернулся не только с именным оружием и орденом святого Георгия, но еще и с... костылем. И с тех давних пор крестьяне всех окрестных деревень стали между собой именовать его, еще совсем юного поручика, Хромым Графом. Но и тогда уже со всеми своими нуждами и хозяйственными тяжбами мужики и бабы шли, как правило, не в земство, размещавшееся неподалеку, в уездном городке Мерефе, а к нему, уважительно величая его "граф Иван Захарович".
Старшего внука Курилова назвали в честь деда, и старый граф именно его видел главным своим наследником. Двух дочерей своего сына-полковника, живших преимущественно в Москве либо в Харькове, он даже по именам нередко путал, а вот Ванюшей занялся с самого его рождения, а точнее - с крещения в сельской церкви. Старый граф ни в коей мере не препятствовал свободе любимого внука и уже в пятилетнем возрасте Ванюша, росший среди крестьянских ребятишек, не боялся проехать по лугу на неоседланной лошади.
Нельзя сказать, что граф Иван Захарович был таким уж слишком набожным, но, входя в горницу, не забывал перекреститься на иконостас в красном углу. А по большим праздникам он непременно ездил в церковь, построенную на его деньги в центре села, начинавшегося почти сразу за старым парком и носившего их родовое имя. Любил граф и побеседовать с настоятелем церкви отцом Василием, также по его предложению принявшим приход лет пятнадцать назад.
Беседы эти обычно начинались с тем евангелических, но уже после третьей стопки вишневки - рюмок старый граф принципиально не держал в доме - собеседники переключались на более близкие им местные проблемы, решением которых только они вдвоем и занимались всерьез во всей округе. На их попечении находились не только церковь и школа, но также приют для бездомных, преимущественно - отставных солдат-инвалидов. А вишневка та, изготавливаемая по собственному рецепту старого графа, издавна славилась по всей губернии и носила название "куриловка".
Ванюше шел всего лишь четвертый год, когда нянька Макаровна нечаянно обнаружила, что он начал читать. Позже удалось выяснить, что это сестрички его летом, от скуки, показали малышу буквы, а уже складывать из них слова он каким-то образом научился сам - благо, чтива всякого в графском доме было предостаточно. Ванюша отдавал предпочтение иллюстрированным журналам "Нива", в которых его привлекали комментарии к рисункам и фотографиям.
Тут уж деваться было некуда, и старый граф велел учителю-бельгийцу по часу в день заниматься с внуком-вундеркиндом чтением и письмом. А с шести лет Ванюша стал постигать и арифметические премудрости, чем и вовсе привел в восторг деда, с молодых лет считавшегося в графском роду лучшим математиком. "Будет из него славный артиллерист - наследник мой",- не раз хвастал старый граф перед гостями, нередко наведывавшим его гостеприимный дом, особенно - в осеннюю и зимнюю пору.
Когда наступала зима и снег буквально заваливал не только сад и хозяйственные постройки, но и двухэтажный господский дом, по ночам раздавался леденящий душу волчий вой. Скрашивали это время года семейные литературные вечера, на которые все обитатели графского дома собирались возле камина, уютно подсвечивавшего просторную гостиную, служившую одновременно и столовой.
Как только в комнату входил старый граф, все разговоры затихали и даже дети оставляли свои игры. Чаще всего первое слово предоставлялось бельгийцу-учителю Леопольду Федоровичу - для чтения очередных номеров журнала "Нива" или губернской газеты "Вестник". Если в них не было сообщений, вызывавших широкое обсуждение, дамы через какое-то время переключались на поэзию, в которой также неплохо разбирался и граф Иван Захарович, а прекрасно изучивший русский язык Леопольд Федорович сам порой баловался стихосложением.
Нередко слушали и прозу - Тургенева, Толстого, Чехова - в исполнении более молодых членов семьи. Но лучше всех это получалось у младшей сестры графа Настасьи Захаровны. Рано потеряв мужа - морского офицера, она возвратилась под родительский кров, да так и осталась в имении навсегда. Когда же скончалась при родах супруга брата, она как-то незаметно, постепенно превратилась в хозяйку дома, решая порой даже те проблемы, которые издавна считались прерогативой хозяина.
Хромой граф не то чтобы не замечал этого, но и не противился, поскольку сестра делала все очень тактично и ненавязчиво. Впрочем, в дела сугубо крестьянские она никогда не вмешивалась, оставляя их в нераздельном ведении брата. Так было заведено еще со времен их отца, опального ротмистра-декабриста, возвратившегося после всех злоключений, выпавших на его долю, в родовое имение лишь спустя 12 лет после восстания на Сенатской площади.
Вечера эти носили характер не то таинственный, не то духовно-возвышенный и притягивали всех, независимо от возраста и пола. А заканчивались они музицированием все той же бабушки Настасьи на фортепиано. Будучи незаурядной пианисткой, в молодости она даже выступала изредка с концертами в дворянском собрании. Теперь же ей приходилось довольствоваться домашними выступлениями, да еще - занятиями с Ванюшей, у которого рано обнаружился музыкальный дар.
Ванюше, однако, больше всего нравилось, когда слово брал его дед, намерившийся поделиться с присутствующими очередными своими историями. Чаще это бывали его собственные воспоминания о Крымской войне, где он едва не потерял ногу, либо рассказы об отце-декабристе, прожившем якобы не одну, а целых три жизни. Порой вспоминал граф Иван Захарович и более давних своих предков, когда род Куриловых еще процветал и в каждом его поколении, начиная со времен Петра I, непременно были генералы. Мечтал, видимо, старый граф о возрождении былой воинской славы рода, но старший сын его оставил военную службу в чине полковника, хотя имел весьма неплохие перспективы, а младший и вовсе выбрал себе иную стезю, став биологом. Так что все надежды были теперь лишь на старшего внука.
Крымская война, в которой Ивану Захаровичу довелось принимать участие почти до самого ее бесславного конца, в памяти Ванюши осталась лишь одним эпизодом из Севастопольской обороны. Сразу по окончании Киевского юнкерского училища восемнадцатилетний подпоручик Иван Курилов направлен был в действующую армию. Как первый в выпуске он имел законное право выбора рода войск и отдал предпочтение артиллерии.
Дунайская армия генерала князя Михаила Горчакова вела тогда в Валахии тяжелые бои против турецких войск Омер-паши, почти в два раза превосходивших ее по численности. И совсем еще юному подпоручику довелось с первых дней принять на себя огромную ответственность, будучи назначенным командовать конной батареей, в которой не осталось в строю ни одного офицера. А уже через два месяца непрерывных аръергардных боев Иван Захарович с двумя ранениями - в руку и голову - был доставлен в армейский госпиталь, стоявший в Кишиневе.
И следующим его назначением, в ноябре 1854 года, стала крепостная артиллерия Севастополя, а точнее - Четвертый бастион, прикрывавший подступы к Южной бухте. После гибели вице-адмирала Корнилова командование обороной города-крепости принял вице-адмирал Нахимов. Вот к нему в штаб и прибыл с докладом недолечившийся в госпитале командир батареи, тут же отправленный на известный всем севастопольцам Четвертый бастион, который постоянно нес наибольшие потери.
В подписанном адмиралом приказе значилось: "С сего числа полагать прибывшим и назначенным на должность командира мортирной батареи Четвертого бастиона поручика Курилова Ивана Захаровича". То ли ошибся второпях штабной писарь, то ли это командующий решил подбодрить молодого офицера, отправляемого на верную гибель, но уже через полгода после выпуска у того на погонах появилась третья звездочка. И это при том, что юнкерские училища в ту пору вообще выпускали в основном прапорщиков, а подпоручиками становились лишь несколько человек, выпускавшихся по первому разряду.
Четвертый бастион входил во второе отделение обороны, которым тогда руководил вице-адмирал Новосильцев, и являлся самым важным укреплением Южной стороны. Он представлял собой временное дерево-земляное оборонительное сооружение, усиленное несколькими артиллерийскими батареями. В глубине бастиона был построен Язоновский редут, служивший внутренним опорным пунктом. Именно в нем и располагалась мортирная батарея, командование которой должен был принять Иван Курилов, в тот день произведенный в поручики.
Под непрерывным огнем противника добирался офицер к месту службы, прикрываясь изгибами оврага. Французы, недавно предпринявшие безуспешный штурм, не теряли надежды вскоре ворваться в Севастополь - последний оплот русских в Крыму. Но еще долгих десять месяцев длилась его осада, удивившая весь мир стойкостью российских воинов. Лишь в конце августа 1855 года англо-французские войска смогли овладеть городом, ставшим для потомков символом воинской славы России.
Командир мортирной батареи поручик Иван Курилов к тому времени снова оказался в госпитале, но уже с тяжелейшим ранением левой ноги. Лишь к началу осени сумел отыскать его в Таганроге отец, получивший с оказией письмо о ранении сына. Спасти молодому офицеру ногу медикам удалось, но к дальнейшей службе он был признан непригодным и в 20 лет вышел в отставку.
А запомнившийся внуку Ивана Захаровича эпизод заключался в следующем. Французы постоянно вели подкопы под оборонительные сооружения, чтобы заложить мощные мины и взрывом разрушить неприступный бастион. Однако русские саперы под руководством штабс-капитана Мельникова, друга поручика Курилова, с самого начала повели контрподкоп. Работы велись в три смены на глубине до 12 метров, нередко - под минными галереями французов, и в каждой смене работало до трехсот солдат - саперов, пехотинцев, артиллеристов.
В конце января 1855 года русские минеры произвели мощнейший взрыв, который разрушил всю переднюю часть французской галереи, находившейся перед бастионом. Напуганные французы отступили и завалили свою галерею, чтобы в нее не проникли русские. Но пехотинцы, вместе с канонирами юного поручика Курилова, ворвались в уцелевшую часть галереи, а саперы прорыли из нее рукава в обе стороны - в итоге подземная война, длившаяся почти полгода, была выиграна защитниками Четвертого бастиона.
С детских лет Ванюша из всех времен года больше всего любил осень. Нет, не ту, позднюю - с унылыми дождями, временами перемежающимися снежной крупой, а раннюю, погожую - с теплыми дождинками, как будто нарочно выпадавшими для озимого сева. Нянька Макаровна нередко говаривала в такую пору: "Осень и зима гарно живут, колы на Лаврентия вода тиха, и дощик". Чуть позднее на поля и огороды садилось множество паутины и это, по нянькиным приметам, тоже был добрый знак: "Багато тенетника на бабине лито - осень буде гарна, ядрена"... Та осень 1913 года для семилетнего "паныча", помимо всего, запечатлелась в памяти на всю жизнь тонким ароматом опавшей листвы и крутым запахом антоновских яблок - запахом мира, меда и свежести.
В то памятное утро Ванюша с дедом собрались ехать в свой сад, где деревенские парни и девки завершали сбор яблок, а на расположенной рядом пасеке мужики затеяли качать мед. Последний мед последнего предвоенного года!.. Изрядно поредевший сад, весь золотой и как бы подсохший, полнился звуками. Скрип телег, громкие голоса возниц, специально нанятых управляющим, чтобы непременно к ночи отправить в город обоз с яблоками, вблизи смачно заглушались хрустом аппетитно поедаемых работниками золотистых плодов. И садовник, контролирующий процесс сбора и погрузки - антоновка требует бережного обращения - не оборвет никого, лишь время от времени приговаривает:
- Вали, ешь досыта - делать нечего! На сливанье все мед пьют...
А на пасеке, куда старый граф с внуком прошли уже пешком, и вправду готовились пить мед. У бревенчатой хижины старого бобыля Сашки-пасечника, круглый год проживавшего рядом со своими пчелами, мерно гудела загруженная рамками медогонка. Чуть подальше, почти у самых ульев, стояла вторая, из которой сам пасечник уже, видимо, заканчивал сливать в бидоны золотисто-янтарный, тускло поблескивающий на солнце мед. На прислоненном к ограде столике были расставлены с десяток простых глиняных кружек, до половины наполненных - для угощения - свежевыкачанным медом.
Выделенные в помощь пасечнику мужики, не занятые возле медогонок, переминались неподалеку с ноги на ногу, не решаясь первыми подойти к столу. Это право во все времена принадлежало хозяину и его верному Санчо Пансе, как прозвал Сашку-пасечника младший сын графа, изредка наведывавшийся в родные пенаты из далекой Швейцарии, где он уже который год получал образование в университете.
Отведав свежего медку и запив его ключевой водой, специально запасенной для этого Сашкой-пасечником, старый граф и его юный наследник неспешно двинулись по широкой аллее обратно к саду. Прохладную тишину утра нарушали только квохтанье дроздов на коралловых рябинах, голоса из сада и гулкий стук ссыпаемых в меры и кадушки яблок. Яблоками пахло повсюду, но особенно силен был этот чарующий аромат в самой глубине сада, где неширокая колея упиралась в большой курень - временное жилище сезонных работников.
Внутри куреня были устроены лежанки, на дальней его стенке висело одноствольное ружье, а под ним стоял позеленевший от времени самовар да высилась стопка глиняных мисок. Рядом с куренем в земле была вырыта печка, на которой в полдень бабы станут варить вкуснейший кулеш с салом - главную еду южнорусских селян. У Ванюши в предвкушении этого удовольствия аж слюнки побежали...
Но увлекательный процесс приготовления кулеша Ванюша пропустил. Рано встав и непременно стараясь нигде не отстать от деда, он к полудню умаялся и, решив отдохнуть, забрался в стоявший в тени тарантас, на котором они приехали. Вначале он посидел на облучке, изображая заправского кучера, а затем перебрался на заднее сиденье и сам того не заметил как уснул, свернувшись калачиком на овечьей кошме. Разбудил его молодой конюх Никита, став запрягать в тарантас пару гнедых, успевших вдоволь попастись под деревьями осеннего сада.
- Ну что, Ванюша, поедем домой обедать,- нарочито громко, чтобы взбодрить внука, произнес, подходя к тарантасу, граф Иван Захарович.
- А кулеш когда будем есть? - протирая кулачками глаза, откликнулся уже проснувшийся внук.
- Вот дома-то и будем есть: я велел Полине сварить нам сегодня кулеш с салом.
Хотя уклад тогдашней дворянской жизни мало чем отличался от жизни зажиточных крестьян, граф Курилов, смолоду постигший строгий военный порядок, старался выдерживать "субординацию" и в своем деревенском быту. Обычно по праздникам он мог позволить себе и стопочку выпить с крестьянами и отведать их яств. В будни же порядок был незыблемым: графское семейство в положенное время все собиралось вместе за обеденным столом и ничье опоздание без веских причин не допускалось. Но в тот памятный день в числе опоздавших едва не оказались сам старый граф со своим юным наследником.
Едва отъехав от сада, тарантас был вынужден остановиться, поскольку внезапно захромала одна из лошадей. Кучер, сразу определив, что ослабла подкова на ее левой передней ноге, постарался хоть как-то поправить крепление. Что, однако, не уберегло его от изрядного нагоняя старого графа, не терпевшего расхлябанности и недобросовестности у своих людей.
Следующая незапланированная остановка случилась уже перед самым поворотом с большака к господской усадьбе. Все тот же безусый кучер Никитка, желая загладить свою вину, постарался показать графу преданность и старание. Чуть не за пол-версты углядел он, что со стороны города едет кто-то и, придержав у перекрестка лошадей, спросил хозяина:
- Ваше сиятельство, неначе едет к нам кто-то, може, почекать?
- Да-да, погоди маленько. Может, это молодой граф Николай Иванович...
И уже через несколько минут стало видно, что по большаку катит извозчичья пролетка, а затем можно было различить и единственного ее седока. Как и предполагал старый граф, это был его младший сын Николаша, заканчивавший в нынешнем году учебу в Женевском университете. Точную дату приезда он в своих письмах не называл, но обещал к осени быть дома. И сердце отцовское не обмануло!
Чтобы не запылить стоящий на обочине тарантас, молодой граф остановил пролетку не доезжая перекрестка, рассчитался с извозчиком и, улыбаясь во весь рот, направился к встречавшим его. В одной руке он нес плащ и зонт, другую заметно оттягивал объемистый докторский саквояж.
- С прибытием, ваше сиятельство! - первым приветствовал будущего хозяина кучер Никитка, поспешивший ему навстречу и бережно принявший в обе руки господскую поклажу.
- Здорово, брат, здорово! - похлопал его по плечу молодой граф. - Как это вы подгадали меня тут встретить?
Подойдя к тарантасу, он легко запрыгнул в него и тут же попал в радостные объятия племянника.
- Здравствуй, Ванюша! Ну, ты и вымахал-то как - наверное, деда уже догоняешь!
И повернулся к отцу, дожидавшемуся своей очереди поздороваться с долгожданным гостем.
- Здравствуй, папа! Ну, вот я и возвратился в отчий дом...
Растить младшего сына графу Ивану Захаровичу довелось одному: мать его умерла при родах, когда их старший сын Григорий уже заканчивал кадетский корпус. Военная карьера одного из сыновей делала фактическим преемником в родовом имении другого, и старый граф давно, еще лишь перешагнув семидесятипятилетний рубеж, готов был передать все бразды правления Николаше.
Но тот огорчил отца, заявив ему в свой прошлый приезд о намерении возвратиться в Швейцарию, чтобы пройти также курс обучения на химическом факультете. Хочешь - не хочешь, а пришлось Ивану Захаровичу еще целых два года крепиться и превозмогать все умножающиеся недуги, в трудах и заботах дожидаясь возвращения младшего сына - своего преемника.
Так вот и получилось, что к господскому дому тарантас подкатил, когда все обитатели усадьбы уже собрались за обеденным столом. Но все же весть о приезде Николая Ивановича прилетела немного впереди и к выходящим из тарантаса путникам гуськом выбежали все, и стар и млад, радуясь прибытию молодого хозяина поместья.
Обед по такому поводу несколько затянулся, да и стол с кулешом был существенно дополнен яствами и напитками. Лишь ближе к вечеру старый граф смог уединиться в своем кабинете с сыном, приезда которого он ждал больше всех, хотя вслух об этом никогда не высказывался.
- Ну что, Николаша, теперь-то ты снимешь с меня непосильное бремя? - спросил он, когда в полутемном кабинете они остались с сыном один на один.
- Да, конечно, папа. Ты уж меня прости, что я так долго скрывался от хозяйственных забот в благословенной Европе. Зато теперь я очень многое знаю, а кое-что и умею. Вот придет на днях мой багаж с книгами и семенами наилучшими, а затем - химические вещества для улучшения почвы, и мы с тобой тут развернемся. Переделаем нашу патриархальную усадьбу на манер североамериканского ранчо, займемся селекцией злаков и яблок, коровок голландских завезем...
Старый граф, изрядно устав от хозяйственных забот такого длинного дня и переживаний от столь долгожданной встречи с сыном, вначале еще слушал запальчивые речи Николая, но вскоре задремал, сидя в своем уютном кресле. Как оказалось - в последний раз. Запас сил его, видимо, окончательно иссяк и уже на следующее утро Иван Захарович не поднялся с постели, сказавшись больным.
Почти две недели лекари из уезда и губернии регулярно навещали старого графа, потчевали его различными микстурами и снадобьями, и все же на ноги подняли. Так что кое в чем он помог Николаю, деятельно вникавшему в хозяйственные проблемы поместья. Но дни его все же были сочтены. Лишь зачастили осенние дожди, как Иван Захарович снова слег, теперь уже с инфлюэнцею. И на этот раз он не поднялся. Хоронили старого графа на их фамильном погосте в третий день зимы, когда мерзлую землю лишь слегка припорошил первый снежок...
Телеграмму в Москву о смерти отца Николай отправил в тот же день, самолично съездив верхом на железнодорожную станцию, недавно построенную на окраине уездного городка Мерефа. Пока шли приготовления к похоронам, а на них ожидалось большое количество знатных людей со всей губернии, успели прибыть и Ванюшины родители. Отец, Григорий Иванович, уже несколько лет состоявший в отставке, приехал в полной полковничьей форме, и Ванюша ни на шаг от него не отходил, с восторгом разглядывая награды и украдкой ощупывая отсвечивавшие золотом эполеты.
Мать, Наталья Степановна, остановилась в губернском городе, в родительском доме, где ныне проживала ее старшая сестра с семьей. Сельский быт она, будучи горожанкой до мозга костей, никогда не воспринимала, и в имение намеревалась приехать лишь в день похорон. Тогда и повидал Ванюша свою маму, которую так мало знал, но, тем не менее, очень по ней скучал. Как, впрочем, и по отцу, которого и совсем уж редко видел, но буквально боготворил как воина и защитника Отечества, о чем неоднократно упоминал в беседах старый граф.
Сразу же после похорон и поминок графа Ивана Захаровича родители Ванюши засобирались в обратную дорогу, доверив все наследственные дела улаживать Николаю Ивановичу. Обоих сыновей они намеревались забрать в Москву, в недавно отреставрированный свой дом на Тверской, куда минувшим летом уже увезли дочерей. План этот был у них, видимо, составлен заранее, поскольку кончина старого графа была прогнозируема, и оставлять детей в имении далее не имело никакого смысла.
Для Ванюши, не знавшего иной жизни, кроме сельской, известие это было, как гром среди ясного неба. И уезжать из имения он категорически отказался, тем более, что за последние месяцы они очень сдружились с дядей Николашей и мальчик увлекся его планами селекции яблонь. Отец, собиравшийся впоследствии отдать Ваню в кадетский корпус, и слушать не хотел возражений сына.
Но тот стоял на своем, очень не по-детски аргументируя это решение. На его стороне был дядя Николай, а затем и мать пришла к выводу, что здесь Ванюше будет лучше, во всяком случае - пока. На том и сошлись Ванины предки, пообещав будущим летом непременно наведаться в родовое гнездо и тогда уже решить все окончательно.
Однако, к лету 1914 года страна запестрела военными мундирами, а ее дороги, поля и леса заполонили многочисленные военные колонны и лагери. Все явственнее проступали повсюду контуры приближающейся большой войны. На Балканах она полыхала уже не первый год и на стороне болгар и сербов, ведущих освободительную войну с Османской империей, воевало немало русских добровольцев. Помогала Россия братьям-славянам также и материально, и морально - все газеты и журналы империи буквально пестрели публикациями и фотографиями с полей сражений.
Получала помощь и Турция, только более скрытно и хитро, от Германии, которая таким путем хотела досадить Антанте в составе Англии, Франции и России. Кайзеровское правительство не могло простить обидных уступок Франции при разделе Марокко во время Агадирского кризиса 1911 года.
Первое время война на Балканах шла с переменным успехом, но потом турки были вынуждены отступить, оставив Адрианополь. Над Турцией нависла тень военного поражения. Это вызвало большой подъем в России - многие надеялись, что болгары и сербы вскоре овладеют Константинополем, и всем надоевшая проблема проливов Босфор и Дарданеллы будет решена положительно.
Но неожиданно для всех Болгария рассорилась со своими союзниками - Грецией, Сербией и Черногорией. Дело дошло до вооруженных столкновений, чем не преминули воспользоваться турки, вернувшие себе Адрианополь. Подзуживаемая германскими шпионами царская Болгария летом 1913 года объявила войну недавним союзникам, к которым затем присоединились Румыния и Турция.
nbsp;
Лишь вмешательство великих держав вынудило воюющие стороны заключить между собой мир. Наибольшие потери при этом понесла Болгария, по Бухарестскому договору утратившая почти все ранее приобретенные территории. А в Европе резко усилились межгосударственные противоречия, и стало уже неминуемым прямое столкновение стран Тройственного согласия (Антанта) и Тройственного союза - в составе Германии, Италии и Австро-Венгрии.
Весной 1914 года высочайшим указом полковник Григорий Иванович Курилов был возвращен на действительную службу и зачислен в распоряжение Генерального штаба. А уже вскоре он был направлен в Софию в качестве военного посланника при правительстве болгарского царя. Мать Ванюши, вместе с дочерьми и младшим сыном, последовала за главой семьи. И в родовое имение, где молодой хозяин, граф Николай Иванович с племянником развернули коренную переделку, стали приходить от них красочные открытки с балканскими пейзажами. Однако жизнь в тогдашней Софии для российской семьи оказалась нелегкой, с множеством опасностей, и графиня с детьми стали подумывать о возвращении на родину.
Но 28 июня грянул Сараевский выстрел, возвестивший скорое начало Мировой войны. Убийство сербскими террористами Принципом и Габриновичем в боснийской столице Сараево наследника австро-венгерского престола эрцгерцога Франца Фердинанда вынудило миллионы жителей планеты, в том числе и семейство Куриловых, круто изменить свои планы на будущее, а то и на всю оставшуюся жизнь.
Начавшись конфликтом восьми государств Европы - Германии и Австро-Венгрии противостояли Антанта и примкнувшие к ней Бельгия, Сербия и Черногория - мировая война уже вскоре втянула в свой водоворот 38 государств с населением свыше полутора миллиардов человек. Болгарский царь Фердинанд, принадлежавший к династии Кобургов, вначале пытался сохранять нейтралитет, однако Германия все больше тиснула на него, вынуждая к выступлению на ее стороне.
Для полковника Григория Ивановича Курилова, лишь недавно приступившего к новой для него военно-дипломатической работе, настали очень сложные времена, и к концу лета он решил отправить в более безопасное место свою семью. Поскольку путь по суше на родину оказался отрезан открывшимися фронтами, выбор был между Италией и Францией - морем, на корабле.
В Италии у Григория Ивановича был особняк в окрестностях Рима, оставленный в наследство дедом-декабристом, скончавшим там свой век в период Итальянской революции. А с Парижем их семью связывала давняя любовь к французской культуре и мечта графини именно там дать образование дочерям и выдать их замуж за "достойных шевалье". Духовное начало, как всегда в этой семье, взяло верх над материальным, и с ближайшей оказией, из греческого порта Салоники, граф отправил свое семейство во Францию, снабдив его лишь минимально необходимыми на первое время средствами.
А война добралась к тому времени и до южнорусской глубинки. В один из жарких августовских дней Ванюша с дядей Николашей отправились по делам в земство и в военную управу, чтобы уладить вопрос с отсрочкой от призыва кое-кого из работников поместья. Сам граф Николай Иванович призыву пока не подлежал, зато обязан был осуществлять поставки сельхозпродукции для нужд армии.
На столбе возле военной управы Ванюша внимательно прочитал Высочайший манифест: "Божию милостью мы, Николай вторый, Император и Самодержец Всероссийский, Царь Польский, Великий Князь Финляндский и прочая, и прочая, и прочая: объявляем всем верным нашим подданным... Мы повелели привести армию и флот на военное положение..." Ниже царского манифеста Ванюша прочитал именной высочайший указ Правительствующему Сенату, в котором говорилось о призвании под ружье верноподданных. Внизу стояло: 20 июля 1914 года. С.-Петербург. Днем ранее Германия объявила войну России. Австро-Венгрия сделала это 24 июля.
Именно тем манифестом царя, собственно, и отложилось в памяти юного Ванюши начало Первой мировой войны. Официально так ее стали называть значительно позже, а тогда вся российская глубинка, напуганная "войной с немцами", загудела на манер растревоженного улья. По стране прокатилась волна черносотенного шовинизма, нередко сопровождавшаяся погромами. Антивоенные выступления рабочих в промышленных центрах были жестоко подавлены жандармами и казаками.
А из закромов южнорусского Черноземья военные поставки очень скоро выгребли все чуть не до последнего зернышка, и в преддверии зимы для крестьян явственно замаячил призрак голода. Тем более, что из большинства семей их главные кормильцы были призваны в действующую армию, а на некоторых уже и похоронки с фронта пришли.
В селе Курилово и в графском имении работников тоже значительно поубавилось, хотя работы молодой хозяин напланировал изрядно. Обязанности управляющего Николай Иванович теперь взял на себя, а в счетоводы произвел учителя-бельгийца Леопольда Федоровича. Новую должность получила и нянька Макаровна, ставшая поварихой вместо молодой еще бабы Полины, переведенной в птичницы.
Ванюше по малолетству должности пока никакой не давали, но он сам старался во всем помогать дяде Николаше: и писарем при нем состоял, и учетчиком на току, а нередко - и кучером при тарантасе либо коноводом, если случалось верхами объезжать поля и сады. Учеба, по молчаливому уговору, была отложена до зимы, когда у Леопольда Федоровича и у Ванюши появится свободное время.
А зима в тот год на Слобожанщине явно запаздывала и малочисленная рать куриловских селян стремилась побольше успеть сделать до снега, прежде всего - увеличив площадь озимых посевов злаков да молодых садовых посадок. И до учебы ли было Ванюше в то горячее время...
Отец Ванюши к началу германской, как называли все ту войну, семь лет находился в отставке вследствие тяжелого ранения в Порт-Артуре. Промаявшись несколько месяцев в провинциальных и столичных госпиталях, полковник Курилов возвратился в Москву, в свой старый дом, выстроенный еще прадедом-губернатором. Затем на какое-то время он со всей семьей поселился у отца, в родовом имении Курилово. Но сельская жизнь для него, с детства привыкшего к военной казарме, была непривычна и непонятна - его притягивал к себе водоворот городской жизни.
И уже через полгода он сам возвратился в первопрестольную, где вскоре стал вести в юнкерском училище курс военной истории и, параллельно, занятия по выездке. Последствия ранений поначалу еще давали о себе знать, но Григорий Иванович упорными тренировками сумел восстановить боевую форму. Пусть и не такую, как в Николаевском кавалерийском училище, где он был первым в выпуске 1886 года, но все же вполне приличную, чтобы не краснеть перед пехотными офицерами и юнкерами, которых ему теперь доводилось обучать. Так уж он с детства был воспитан: всегда идти впереди, не зная покоя.
По существовавшему в Российской империи положению юноша, имевший наследственный титул графа, получал право обучения в Пажеском корпусе - самом элитном учебном заведении страны. Но Хромой граф даже не пытался ходатайствовать об этом, памятуя, что в Санкт-Петербурге еще не забыли имен участников Декабрьского восстания 1825 года. Хотя их предок, ротмистр Захар Курилов и не был непосредственно на Сенатской площади, суд признал его виновным, "отвесив" четыре года каторги. И напоминать об этом царствующему дому было бы неразумно. Поэтому и отдал Иван Захарович своего сына в кадетский корпус в Москве, выпустившись из которого - конечно, первым! - семнадцатилетний Григорий и был зачислен в самое престижное в стране Николаевское кавалерийское училище в столице.
Семья Григория Ивановича постепенно привыкла жить от него в отдалении - лишь время от времени то он навещал родовое гнездо, то супруга наведывалась к нему в Москву, иногда - с дочерьми. И даже рождение сына Ванюши, определенного на роль наследника, не подтолкнуло отставного полковника к перемене своего образа жизни. Что же касается его супруги, то с ее независимым характером и впрямь лучше было жить врозь, каждый - по своему разумению. Имея кое-какой доход от заводика, оставленного отцом в Харькове, Наталья Степановна не часто обращалась за деньгами к супругу. Для нее важнее всего было полученное от их брачного союза графское достоинство детей, особенно - дочерей, которых она мечтала увидеть фрейлинами императрицы. Но все поменяла полыхнувшая в Европе война...
В Софии Григорий Иванович с первого дня с головой погрузился в дела, пытаясь внести свой посильный вклад в умиротворение нового для него Балканского региона. Но из войны 1913 года страна его пребывания - Болгария - вышла с наибольшими территориальными потерями и с наименьшими шансами на дальнейшую поддержку России. После отправки семьи во Францию полковник Курилов не стал продлевать аренду квартиры и переселился целиком в свой служебный кабинет в здании русской дипломатической миссии.
Со службой военных агентов при посольствах никто и никогда не знакомил, и каждый офицер, назначенный на эту должность, действовал по собственному разумению, стараясь главным образом восполнить недочеты в работе предшественника. Шифровки, поступавшие из Генштаба, были крайне туманны, и свою задачу военный атташе в Софии был вынужден определять самостоятельно.
В то время, как российский генералитет при подготовке к будущей войне целиком полагался на имевшийся в его распоряжении план стратегического развертывания австро-венгерской армии, добытый секретным агентом в Вене, австрийцы успели коренным образом все поменять.
От своих шпионов в Петербурге им стало известно о предательстве начальника военной разведки полковника Редля, продавшего тот план, и австрийцы решили подыграть русским. Не предавая этот факт огласке, а просто вынудив отступника к самоубийству, они сделали грандиозный ход, впоследствии поставивший русскую армию на грань катастрофы.
Сведения о самоубийстве Редля, вскоре достигшие Софии, встревожили полковника Курилова, кое-что знавшего о покупке плана, и он сообщил свои соображения в Петербург, но в Генштабе на них никто не обратил внимания. Сообщал русский военный атташе и о тайном свидании в начале июня между австрийским престолонаследником Францем Фердинандом и германским императором Вильгельмом, где была достигнута договоренность о скорейшем нападении на Сербию, что послужило бы началом для дальнейшего передела Европы.
А Российское правительство, поддерживавшее великосербские организации, которые стремились к воссоединению Боснии и Герцеговины с Сербией, громогласно заявило о готовности вступиться за Сербию, если бы на нее напала Австрия. Австрийцам же нужен был лишь казус белли - повод к войне.
С провокационной целью они начали маневры войск вблизи сербской границы, а самый заклятый враг славян Франц Фердинанд отправился в Сараево, чтобы на них присутствовать. О готовящемся сербскими националистами покушении на него Григорий Иванович также сообщал в своих шифровках, но, видимо, такой ход событий был приемлем для кого-то и в российском руководстве...
Император Вильгельм потребовал от Австро-Венгрии использовать сараевское убийство как предлог для объявления войны. Предъявленные австрийцами требования фактически ставили крест на политической независимости Сербии, которая по совету России приняла все меры к урегулированию конфликта, проявив при этом крайнюю уступчивость. И, тем не менее, Австро-Венгрия, по настоянию Германии, 15 июля объявила Сербии войну. Сразу же началось отмобилизование германской армии, а российское правительство, активно подталкиваемое союзниками по Антанте, также объявило всеобщую мобилизацию. 19 июля Германия объявила войну России, а через два дня - Франции.
В сентябре, когда на востоке и западе Европы уже бушевало пламя войны, царское правительство решило отозвать свои дипломатические представительства из ряда стран, не ставших на ее сторону. Скорейшему свертыванию миссии в Софии способствовало и очередное донесение полковника Курилова о готовящемся вступлении в войну Турции на стороне Германии, что значительно затруднило бы тот, оставшийся единственным, путь домой - через Черное море. Как показало дальнейшее развитие событий, в середине октября Тройственный союз - теперь в составе Германии, Австро-Венгрии и Турции - стал реальностью, а спустя год к нему присоединилась и Болгария, затаившая глубокую обиду на сербов.
Из Одессы Григорий Иванович не поехал вместе со всем составом посольства сразу в столицу, а решил, сделав небольшой крюк, побывать в имении - единственном месте, куда могли приходить ему письма от супруги из Франции. Железная дорога работала уже исключительно на войну и регулярного пассажирского сообщения практически не существовало.
Так что на станции Мерефа полковник Курилов сошел с екатеринославского поезда, имея в руках лишь небольшой чемодан, спустя почти трое суток. Проблема была и с извозчиками, большинство из которых уже оказались в окопах, но все же Григорию Ивановичу удалось договориться с безусым юнцом, видимо, заменившим в извозе отца, и в сумерках он добрался таки до своей вотчины.
Несмотря на занимавшие его раздумья о войне и о собственной семье, Григорий Иванович не мог не заметить происшедших за истекший год изменений в родовом гнезде Куриловых. Даже сам участок подъездной дороги - от большака до имения - он узнал с трудом. Обрамлявшая его липовая аллея была сильно прорежена и окультурена, а грунтовое дорожное полотно обрело две аккуратно выложенные булыжником колеи, на которых пролетка, в отличие от большака, катилась легко и без подскакиваний. Изменился и заново оштукатуренный и покрашенный охрой фасад старого особняка, на фоне которого выделялись нежно-белые ажурные рамы веранды и мезонина. Во всем ощущалась рука нового, молодого и энергичного хозяина имения.
А сам он, заслышав подъезжающую пролетку, вышел на крыльцо встречать нежданного гостя, накинув на плечи овчинную безрукавку. Рассмотрев в светлых сумерках, что седоком-то его старший брат, Николай Иванович крикнул, обернувшись к входной двери:
- Ванюша, беги встречать - отец твой подъезжает к дому.
Обменявшись в первые минуты встречи самыми необходимыми друг другу новостями, братья затем ненадолго расстались. Николаю необходимо было закончить свои хозяйственные дела - стол его в кабинете был завален разного рода бумагами, требующими срочных решений или ответов. А старший брат чуть ли не впервые получил возможность поговорить тет-а-тет со своим старшим сыном.
Даже год назад Ванюша казался ему совсем еще маленьким ребенком, с которым и говорить-то не о чем, да и дом был тогда полон людьми по случаю похорон старого графа. Теперь же они остались в гостиной вдвоем, причем сын Иван, которому шел всего лишь девятый год, показался отцу чуть ли не взрослым юношей. И не то даже, что за лето Ванюша вытянулся и загорел дочерна, а почти во всем - в повадках, в суждениях, в самом его говоре появилось что-то новое, незнакомое.
Главное, ради чего Григорий Иванович и прибавил себе хлопот, заехав в поместье,- новости из Франции - были устаревшие, подобное письмо от жены он сам получил накануне отъезда из Софии. Так что расспрашивал он Ваню больше об их сельском житье-бытье, о проводимой под руководством дяди Николая реконструкции имения. Вскоре, однако, их уединение было нарушено - возвращались понемногу обитатели дома, а затем вышел из кабинета и сам молодой хозяин, завершивший свои неотложные дела.
После общего ужина, поскольку Григорий Иванович сказал, что утром уезжает и на обеде завтра уже не будет, все остались в гостиной. Но вместо традиционного во времена старого графа литературного вечера состоялось нечто вроде викторины, в которой отвечать приходилось в основном человеку с войны, как воспринимали полковника Курилова глубоко штатские обитатели имения.
Газеты в то время пестрели больше лозунгами да призывами: "ВТОРАЯ ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ВОЙНА... Сообщение Генерального штаба... Русские отряды вторглись в Пруссию... Наши лихие кавалерийские части... НЕПРОБИВАЕМЫЕ ПАНЦИРИ... Мы должны победить! ДОЛЖНЫ..."
Победы желали, конечно, все, но так ли уж все хорошо в нашем Отечестве? Вот об этом хотели услышать от человека военного, да к тому же своего, родного, которому нет резона говорить лозунгами или просто лгать. А полковник сам еще только ехал в столицу за новым назначением, непременно - думал он - в действующую армию.
В глубине души надеялся Григорий Иванович получить бригаду - ведь полком он, слава богу, четыре года откомандовал, включая русско-японскую войну. Но, с другой стороны, предвидел вероятный ход мыслей начальства, мол, чуть не восемь лет был в отставке, какой из него теперь командир, в лучшем случае - штабник. И потому, наверное, отвечая на вопросы семейной "викторины", полковник мыслил с позиций штабного офицера, аналитика.
- Как вы многие, наверное, знаете, служить я начинал еще при батюшке нынешнего нашего царя,- начал Григорий Иванович свой ответ на один из самых каверзных вопросов "штафирок",- при Александре III, который склонностью к военному делу, как известно, не отличался. Он очень не любил парадов и прочей мишуры, но понимал, что для сохранения мира необходимо быть сильным и поэтому требовал наивозможно большего усиления военной мощи России. Военный министр Ванновский Петр Семенович, из рук которого я получал лицензию по выпуску из Николаевского училища, очень много сделал за те годы для упорядочения и развития наших военных сил. Вместе с начальником Генерального штаба Обручевым Николаем Николаевичем, который после был профессором у нас в академии, они обратили главное внимание на обороноспособность нашего Западного фронта - против Германии и Австро-Венгрии. Именно этот театр военных действий наиболее усердно ими подготовлялся: новая дислокация войск, постройка крепостей, новое устройство крепостных и резервных войск. И это вскоре поставило Россию в завидное положение государства, серьезно готовящегося к успешной защите своих западных границ.
Слушатели оживились, предчувствуя некий поворот в повествовании полковника, а он, сделав небольшую паузу и отпив слегка из оставленного на столе бокала (ранее он заметил и это нововведение брата, поскольку при отце такой посуды в доме не держали), продолжил свой рассказ.
- К сожалению, с воцарением Николая II и, в особенности, с удалением Ванновского и Обручева, картина резко переменилась. Явились по свойству характера молодого царя колебания то в одну, то в другую сторону, а новый военный министр генерал Куропаткин не был достаточно настойчив в своих требованиях, не получал долгосрочных кредитов и старался лишь бы угодить великим мира сего, хоть бы и в ущерб делу. Несбыточные и непродуманные миролюбивые тенденции двора привели к фатальной для нас Гаагской конференции, которая буквально связала нам руки и затормозила военное развитие России, тогда как Германия продолжала энергично усиливаться. А затем мы затеяли ту Порт-Артурскую чепуху, приведшую к печальной памяти японской войне.
Дойдя до этого места, полковник глубоко вздохнул, немного помолчал и, неожиданно для всех, решил раскрыть им свой личный секрет.
- Вы думаете, мое здоровье так уж было подорвано в Порт-Артуре и Мукдене? Да нет, я вполне мог продолжить службу, по крайней мере - на штабных должностях. Но терпеть далее в качестве своих начальников таких мерзавцев и тупиц, как Штакельберг, Грипенберг и прочие, по чьей вине погибли тысячи доблестных россиян, было выше моих сил.
Григорий Иванович снова отхлебнул из бокала, немного помолчал, давая слушателям переварить полученную от него только что информацию, и продолжил.
- Та, проигранная нами война, была для вооруженных сил ужасна еще тем, что мы готовились упорно к войне на Западном фронте и в то же время неосторожно играли с огнем на Дальнем Востоке, фронт которого нами совершенно не был подготовлен. Только в самое последнее перед японской войной время мы сделали кое-что "на фу-фу", рассчитывая лишь попугать Японию, но отнюдь с нею не воевать. Когда же вследствие нашей неумелой, ребяческой политики и при усердном науськивании императора Вильгельма война с Японией разразилась, наше военное министерство оказалось без плана мобилизации и без плана действий на этом фронте. Можно смело сказать, что эта война расстроила в корне все наши военные силы и разбила вконец всю трудную многолетнюю работу Ванновского и Обручева. ...Очень хотелось бы ошибиться, но боюсь, что сейчас мы оказались не готовы и к войне в Европе. Вильгельм намного опередил и нас и французов в подготовке к большой войне за передел Европы. Нас в этот омут втянули по воле кайзера, но теперь наша задача - прикончить его раньше, чем в России снова грянет буря... Вспомните пятый год!..
В гостиной воцарилась гробовое молчание. Затем Григорий Иванович поднялся и, поманив пальцем Ванюшу, прошел в отведенную ему спальню. Долго беседовали в темноте отец с сыном, пока Настасья Захаровна не догадалась занести им свечу. Но они не обратили на это внимание, продолжая свой первый в жизни мужской разговор. И, как оказалось в дальнейшем, последний.
Рано утром единственный оставшийся с началом войны в имении старый конюх Ерофеич заложил тарантас, чтобы везти полковника в губернию, к петербургскому поезду. Порывался ехать за кучера сам Ванюша, но категорически против этого выступил Николай Иванович, и прощание отца с его старшим сыном состоялось тут же, на крыльце их родового гнезда.
Проводив отца и брата на войну, Ванюша и его дядя возвратились к своим сельским заботам: на сегодня у них запланирован был объезд земель, назначенных под озимую вспашку. Столь краткий и неожиданный визит полковника не должен был нарушить трудовой ритм фермерского хозяйства, активно создаваемого в имении его младшим братом. Однако, рассказ Григория Ивановича о состоянии армии, о ее неготовности к серьезной войне породил в душах слушавших его некоторое смятение, подтвердив уже доходившие и в эту южнорусскую глубинку слухи о крупной неудаче в Пруссии.
Более всех был тем огорчен Ванюша, настроенный в ту пору весьма патриотично и старательно собиравший всю доступную ему информацию с полей сражений. И теперь вот он гадал, едучи на облучке вместо кучера, какому фронту отдать предпочтение - германскому или австрийскому, в зависимости от предстоящего назначения отца.
А Григорий Иванович тем временем, удобно расположившись в двухместном купе вагона первого класса, под мерный стук колес размышлял о судьбах России и российской армии, мысленно продолжая начатый накануне вечером разговор. Не мог он поделиться тогда со штатскими, пусть и близкими ему людьми, всей информацией, полученной до отъезда из Софии. Не хотелось ему делиться и отрывочными сведениями о крахе 2-й армии, о чем сотрудники посольства узнали уже в Одессе.
Да еще в Харькове кое о чем из событий на Северо-Западном фронте наслушался он в военной управе, хлопоча себе литер до Петербурга. И хорошо, что сосед по купе - акцизный чиновник - достался Григорию Ивановичу непоседливый: все время бегал к знакомым в другой вагон либо "дозаправлялся" в вагоне-ресторане. Так что самое время было полковнику поразмышлять...
Во всей предыдущей службе Григория Ивановича ключевым, как бы стратегическим, элементом виделся ему образ генерала, в чье распоряжение он, в очередной раз, направлялся. И каждый раз одно - разочарование! Нет, не та это личность, за которой следует идти! Будто бы и усвоенный давным-давно армейский закон: чем выше штаб, тем дальше он от реаль ных событий, а все же граф Курилов вновь удручался, встречая там самовлюбленных чинуш, стремящихся лишь к собственному благополучию.
Не одиночки их, а толпы, воспринимающих армию как удобную, до блеска начищенную и ковром выстланную лестницу, на ступенях которой выдают ордена и звезды. А ведь та лестница возвышений должна бы больше обязывать, чем награждать! Кто легко чинов достигает, тому и в голову не приходит, что существует какая-то наука управления войсками и что она меняется постоянно, так что военному человеку учиться нужно непрерывно. Но если даже сам военный министр хвастает, что за 35 лет после академии он не прочел ни одной (!) военной книжки - о чем еще можно мечтать? Выслужив генеральские эполеты - куда им еще поспевать?
Ведь лестница устроена так, что лучше по ней поднимаются не волевые, а послушные, не умные, а исполнительные - кто больше сумеет начальству понравиться. Да еще это пресловутое старшинство - верховный неоспоряемый счет службы, механического течения возраста и возвышения по чинам. Только бы ты не провинился в чем неприличном, не рассердил начальство - и сам ход времени принесет тебе к сроку желанный следующий чин, а с чином и должность. Лишь исключительные заслуги или близость ко двору могут позволить обойти то старшинство.
Но даже и смелый, и решительный, и сообразительный офицер - думал далее Григорий Иванович - это тоже еще не настоящий офицер. Еще он должен постоянно ощущать тягу и нужду солдата, чтобы терло и его плечи, пока не все солдаты скинули заплечные мешки, чтоб не шла ему в горло ни вода, ни еда, если без воды и еды осталась хоть одна рота в полку, дивизии.
Тот горький опыт несчастной японской войны до сих пор жег душу полковника Курилова. Еще два-три таких поражения подряд - и навсегда искривится линия развития государства, и погибла тогда тысячелетняя нация. А два подряд уже были - крымское и японское, лишь слегка приглаженные не такою уж и славной турецкой кампанией. Оттого наступившая война,- с душевной болью подводил Григорий Иванович печальный итог своих размышлений,- могла стать или началом великого российского подъема или концом всякой России.
Конечно, думалось российскому полковнику, куда как веселей было бы состоять с Германией в "вечном союзе", так же развить и укрепить наш народ, как Германия - свой. Но - сложилось воевать России с Германией и воевать следовало достойно. А это значит: не только тактические задачи выполнять наилучше, но понять и проверить досконально, от самых ИСТОКОВ, задачу стратегическую. Тут ли нам следует наступать? Или еще ранее: наступать ли вообще?
Это доктрина германского генштаба: наступать во что бы то ни стало! И у Германии есть все основания ее избрать, ибо она успела уже завершить подготовку к войне. Но доктрину эту перехватили французы, стремящиеся первенствовать в Антанте. И сумели навязать ее России. Генералу Сухомлинову вот как приятно возглашать: вперед! всегда вперед! Но есть у военной науки и более важный принцип: чтобы задача соответствовала имеющимся средствам.
По договору с французами мы сами вольны выбирать операционные направления: на Австрию или на Германию. Граница с Австрией легко проходится, озера же Пруссии выгодны лишь для обороны. Наступать на Германию - нужно много сил, а надежд мало. На Австрию идти - большие успехи, разгром противника и передвижка чуть не половины Европы.
Так и готовился Генштаб при Палицыне, но пришел Сухомлинов и с легкомыслием невежества объявил решение: наступать одновременно на обоих направлениях. Из двух решений он выбрал третье, наихудшее! А сменивший его Жилинский в позапрошлом году еще пообещал французам от себя, как от России: обязательно будем и на Германию наступать - или на Берлин, или на Пруссию. Но как в частной жизни не должна дружба переходить в подобострастие, так и в делах государственных - подобное деяние никогда не будет воспринято с благодарностью. Хотя бы той же Францией.
Немецкий план заключался в том, чтобы первоначально расправиться с Францией, направив свой главный удар через Люксембург и Бельгию. Французы же к этому совсем не были готовы, развернув все почти свои армии вдоль восточной границы страны. 16 августа германцы взяли Льеж и легко отбросили бельгийскую армию к морю. Ответные атаки французов в Эльзасе и Арденских горах успеха не имели. А высадившиеся английские дивизии потерпели серьезное поражение и тогда ударная германская группа под командованием генерала Клука развернула наступление на Париж. К концу августа французские армии по всему фронту отступили к Марне, а правительство покинуло осажденную столицу.
И уже из Бордо стало оно донимать Россию требованиями скорейшего перехода в наступление на германскую территорию, да еще - просьбами о переброске морем из Архангельска во Францию четырех русских корпусов. Согласно русско-французской конвенции, в случае нанесения немцами главного удара по Франции, русский Северо-Западный фронт должен был начать наступление на 14-й день мобилизации, тогда как его мобилизационная готовность была установлена 28 дней.
Это легкомысленное обещание российского Генштаба поставило войска фронта в чрезвычайно тяжелое положение. Вместо 30 пехотных дивизий фронт имел к тому времени всего лишь 21, причем некоторые из них еще не имели своих обозов. Такое неумное самопожертвование в пользу Франции и стало впоследствии одной из важнейших причин катастрофы русских войск в Пруссии. Подробностей того поражения Северо-Западного фронта полковник Курилов еще не знал, но сам ход наступательной операции ему уже был ясен.
Четвертого августа две армии, составлявшие фронт, которым командовал генерал Жилинский, начали наступление в Восточную Пруссию, дабы ослабить давление немцев на Францию. 1-я русская армия под командованием генерала Ренненкампфа, которого Григорий Иванович хорошо знал еще по японской войне, наступала севернее Мазурских озер и к исходу третьего дня нанесла весьма серьезный урон германской 8-й армии в сражении под Гумбиненом. Генерал Притвиц отдал приказ войскам армии отойти к нижней Висле, бросив Восточную Пруссию.
Этот приказ вызвал большой гнев кайзера Вильгельма и командующим 8-й армией был назначен генерал Пауль фон Гинденбург (будущий президент Германии в 1925-33 г.г.), немедленно отменивший отступление и предпринявший контрманевр войск. На усиление его армии из Франции перебрасывались спешно два корпуса и кавалерийская дивизия.
А Ренненкампф, не имея сведений о реальных действиях противника, создававшего ударную группировку на юге, продолжал неспешное - ввиду усталости войск - продвижение на запад, намереваясь блокировать Кёнигсберг. При этом все наши карты, как выяснилось впоследствии, были открыты для противника, поскольку секретные директивы фронта и армий, по преступной безответственности штабов,передавались войскам радиотелеграммами в незашифрованном виде. Генерал Самсонов, принявший 2-ю армию буквально в канун наступления и в едва полуготовом состоянии, вместо предписанного ему направления движения на север, понемногу все больше отклонялся к западу, где он ожидал и уже начал прощупывать противника. Две недели шли его корпуса и дивизии в обод Мазурских озер с юга, через пески, по бездорожью, будучи выгруженными из эшелонов за шесть переходов (!) до германской границы.
Но и вступив на территорию Германии, 2-я армия не встретила противника, эвакуировано было и все мирное население. Войска шли по опустошенной стране, откуда также вывезены были все припасы, а колодцы засыпаны и стога сожжены. Вот так и получилось, что войска армии растянулись в одну линию на 210 километров, без резервов и без организованного тыла.
И тогда Гинденбург, оставив небольшой заслон против Ренненкампфа, ударил всеми силами на Самсонова. Наступавшие на флангах русской армии корпуса после тяжелых боев отступили, сделав практически беззащитными наступавшие в центре 13-й и 15-й корпуса. Окруженные со всех сторон, они попытались прорваться, но вскоре у них закончились боеприпасы - подвоза ведь не было никакого! - и остатки корпусов были вынуждены сдаваться в плен.
Сам генерал Самсонов, имевший хорошую боевую славу на русско-японской войне, попытался лично исправить допущенные просчеты, для чего отправился со своим штабом в боевую линию. Но и он, оказавшись в окружении, в дремучем лесу, потерял связь и со штабом фронта, и с корпусами. Не вынеся обрушившегося несчастья и считая для себя позором неминуемый плен, генерал Самсонов 17 августа застрелился из револьвера. А в начале сентября войска Северо-Западного фронта, понеся очень большие потери, были вынуждены покинуть территорию Восточной Пруссии.
С такой безрадостной информацией и весь в горьких раздумьях подъезжал Григорий Иванович Курилов к столице. В министерстве иностранных дел, куда он отправился прямо с вокзала, еще только разгрузили багаж софийской миссии, так что практически никакого опоздания за полковником и не было. Наскоро попрощавшись с сотрудниками, еще не успевшими разъехаться по домам, Григорий Иванович взял служебный автомобиль и, сложив на его заднем сиденье все свои коробки и ящики с документами, отправился в Генеральный штаб.
Улицы Петербурга поразили его своим безлюдьем, зато число генштабистов с началом войны, казалось, утроилось. По крайней мере в коридорах штаба трудно было разминуться со сновавшими во все стороны офицерами и генералами, в большинстве - в полевой форме. Так что парадный китель Курилова диссонировал с общей обстановкой и на него оглядывались с недоумением, пока не скрылся он за дверью своего управления.
Два последующих дня ушли у Григория Ивановича на сдачу всех документов и личный доклад генералу, которому, судя по всему, было не до того. Разрешив ему отдохнуть с дороги до конца недели, начальник управления велел полковнику в понедельник с утра прибыть к нему для получения нового назначения. Но в понедельник его на месте не оказалось - был срочно вызван в Ставку, так что еще два дня Курилов ходил по кабинетам, беседуя со знакомыми генералами и полковниками - бывшими его сослуживцами либо однокашниками по академии Генштаба.
Обстановка на Северо-Западном фронте была кошмарной, все командование во главе с генералом Жилинским уже поменяли, командармы тоже новые - один застрелился, другой снят. Так что вакансий в штабах и войсках было предостаточно, и нужно было Григорию Ивановичу только суметь правильно повлиять на начальство, чтобы получить достойное назначение.
Но оказалось, что дальнейшая судьба полковника Курилова уже решена в Ставке, куда начальник управления убыл как раз для решения вопросов укомплектования штабов Северо-Западного фронта, в командование которым вступал генерал Рузский. Именно он, увидев в списках офицеров Генштаба фамилию полковника Курилова, служившего под его началом еще до русско-японской, потребовал немедленно назначить его в оперативный отдел своего штаба.
Конечно, не такого назначения жаждал Григорий Иванович, но с начальством не поспоришь. Да и вообще правилом его всегда было: от службы не отказываются, но и на службу не напрашиваются. В тот же день, получив новое предписание и соответствующим образом экипировавшись, полковник Курилов со спецпоездом отбыл на фронт. Лишь перед самым отъездом выкроил он пару минут, чтобы написать коротенькое письмо Ване - первое письмо своему не по годам повзрослевшему сыну.
Осень 1914 года оказалась не такой затяжной, как предыдущая, и уже в конце октября выпал первый снег. Правда, через неделю он сошел и несколько дней затем было солнечных. Но к середине ноября снежный покров окончательно лег на поля и леса Слобожанщины, надежно укутав на зиму все куриловские сады и парки.
Николай Иванович почти случайно узнал о недавнем открытии в Харьковском университете химико-биологического факультета и, не став откладывать, отправился туда выяснить насчет своего трудоустройства. В земстве он слышал, что вскоре могут призвать в армию и землевладельцев, пока от воинской повинности освобожденных в соответствии с законом. А это он не считал своим призванием, да и образование у него не то.
Два его диплома Женевского университета произвели впечатление на ректора, и он сразу же предложил молодому графу, отца которого хорошо знал, вести у первокурсников со второго семестра и биологию, и химию. А пока желательно бы, сказал профессор, подключиться к созданию деканата и кафедры биологии, которые находились в зачаточном состоянии.
Не ожидавший сразу такой большой нагрузки Николай Иванович попытался было от химии отказаться - на нем ведь оставалось все его фермерское хозяйство. Но старый ректор уже, видимо, положил глаз на молодого ученого с европейским образованием и настаивал на своем предложении. Когда же он пообещал "бронь" от призыва в армию, Николай Иванович, который на это и рассчитывал, после некоторой паузы дал свое согласие. И через неделю включился он в академический процесс не так давно созданного факультета.
А в имении теперь главной снова стала считаться бабушка Захаровна - сестра покойного графа Курилова. Правда, за порог дома она зимой не ступала, да и весной дальше аллеи парка не отваживалась ходить. Зато уж в доме она все держала в руках. Хозяйством же управлял, в основном, учитель Леопольд Федорович, которого молодой граф год назад определил в счетоводы. Поскольку зимой сельской работы было немного, энергичный бельгиец находил время и для занятий с Ванюшей, которого он готовил к сдаче будущим летом экзамена за начальное училище, дабы затем определить его в гимназию.
Каждую субботу приезжал в имение Николай Иванович на отцовском тарантасе, который он забрал с собой в город, взяв за кучера парнишку из Куриловки. Так что начатое им дело оставалось под постоянным контролем - ко времени приезда хозяина у Леопольда Федоровича с юным помощником всегда был готов отчет о проделанном за неделю.
А у Ванюши в ту пору, кроме учебы и хозяйственных забот, появилось еще новое дело, вернее - увлечение. До позднего вечера, пока бабушка Захаровна не велит ему загасить свечу, засиживался он в мезонине, где еще прадедом его, а затем и дедом была собрана достаточно большая библиотека. Вначале Ваню больше привлекали иллюстрированные журналы, но, взяв однажды в руки томик Даниэля Дефо, он уже не мог оторваться от приключений Робинзона Крузо.
Его с первой же страницы поразила обстоятельность и деловитость, некоторая даже нарочитая сухость рассказа. За этим ему виделась настоящая жизнь, самая неподдельная правда - не поверить в нее было невозможно. В книге почти не было диалогов, пышных эпитетов и сравнений. Она была сурова и одноцветна, как старинная гравюра, что висела в кабинете деда, и врезывалась в память каждым своим штрихом. Ванюша пришел в себя только после того, как прочитал описание болезни и переживаний одинокого Робинзона, его нравственных мук и раскаяния за свои былые проступки, за черствость к своим родителям, за суетное честолюбие.
Очнулся он от ощущения чего-то горячего на своих щеках - это были слезы, первые в его жизни слезы от чтения хорошей книги. После этого Ванюша принялся отбирать книги, обладающие такой же впечатляющей волшебной силой, что и в романе Дефо. Однако ни Гарриет Бичер-Стоу, ни Майн Рид, ни Буссенар не вызывали в нем подобных чувств.
Бывая по делам на станции, Ванюша еще осенью познакомился с телеграфистом, долговязым парнем в форменной фуражке и с таким же как у него именем. И не мог он не поделиться с тезкой своими впечатлениями от романа о Робинзоне. Долговязый телеграфист хмыкнул иронически и, сказав "Погоди", нырнул к себе в каморку. Вскоре он вышел к ожидавшему его Ванюше и протянул небольшой томик в красном коленкоровом переплете:
- Прочитай вот это. Отложи своих Дюма - Дефо, бог с ними. Это рассказы Максима Горького. Ты что-нибудь слыхал о нем?
- Нет, не слыхал,- только и мог ответить мальчик.
Да и откуда в господском доме он мог слышать о пролетарском поэте? Однако книжку взял, пообещав в следующий приезд возвратить. Взял с недоверием - в ту пору у него были свои литературные кумиры.
Но в тот же вечер, поднявшись наверх с зажженной свечой в руках, Ванюша принялся за чтение, которое вскоре увлекло его. Мудрый цыган Макар Чудра, покуривающий трубку и подставляющий ветру свою сухую костлявую грудь, рассказывая на берегу моря историю гордой цыганки, красавец Лойко Зобар с усами, ложащимися ему на плечи вместе с темными шелковистыми кудрями, вольнолюбивая Радда, умирающая от руки возлюбленного, но не покорившаяся ему, мужественный Данко, освещающий своим пылающим сердцем путь к свободе заблудшим людям, не страшащийся бури и олицетворяющий надвигающуюся бурю гордый Буревестник - все это сплелось в сознании мальчика в красочный хоровод, звучало в ушах его то буйно-разбойничьей, то спокойно-задумчивой музыкой. Необыкновенные люди, смелые их поступки не были похожи на то, что ему довелось читать раньше. Все, что жило, двигалось, звенело на разные голоса на страницах этой книги, было для него как будто знакомо и в то же время ново. Жизнь открывалась ему с другой стороны...
Весна пришла, как по расписанию, и пролетела - в посевной страде - как одна неделя. С фронтов вести приходили все хуже, а в городах и селеньях безрукие и безногие калеки уже не были редкостью. Со времени первого письма от отца прошло почти полгода, прежде чем Ванюше вновь довелось плясать, получая из рук бабушки Захаровны второе, теперь - с фронтовым штемпелем.
Отец сообщал, что жив-здоров и даже не ранен, хотя из штаба фронта он все таки отпросился и теперь служит в должности начальника штаба дивизии. После тяжелых мартовских боев, писал Григорий Иванович, их отвели в тыл на переформирование, но приехать на побывку он не сможет - слишком много забот в дивизии. О маме он сообщал, что установил с ней устойчивую переписку, хотя идут письма из Франции и обратно почти по месяцу. Мама стала работать в офисе Красного Креста, а сестры успешно учатся в парижских пансионах.
В конце лета и Ванюша, успешно сдав экзамен, был принят в Харьковскую мужскую гимназию, где по традиции получали образование чуть не все Куриловы. Жить он стал с Николаем Ивановичем, в доме своей тетки, где с уходом на войну ее сына и зятя стало много свободного места. Учеба с первых дней захватила Ванюшу и он, выросший в деревне, очень скоро перестал хоть чем-нибудь отличаться от своих городских одноклассников.
Пока не выпал снег, они с Николаем Ивановичем постоянно ездили на выходные в имение, где полноправным управляющим был назначен учитель Леопольд Федорович. Дело это ему пришлось по нраву и работал он с увлечением, так что хозяин доверял ему все больше своих полномочий.
В университете Николая Ивановича ценили и на его лекциях аудитории почти всегда были переполнены. Но не только академической работой занят был молодой граф, а и научной, прежде всего - селекцией плодовых деревьев. И на этой почве они с племянником еще больше сдружились, а Ванюша, под влиянием этого, осенью оборудовал в имении небольшой парник для выращивания саженцев. Никто тогда и подумать не мог, что такая вот "детская забава" станет через много лет ИСТОКОМ для большого научно-селекционного хозяйства Украины...
К концу 1914 года воюющие стороны в равной мере утомились и стали переходить к позиционной обороне. Юго-Западный фронт русских, которому противостояли четыре австро-венгерские армии, имел немалые территориальные приобретения в Галиции, хотя перевалить через Карпаты генералу Иванову не удавалось. Хуже обстояли дела у Северо-Западного фронта, который вынужден был оставить не только захваченные территории Восточной Пруссии, но и значительную часть русских земель в Польше.
После смещения Жилинского фронтом стал командовать генерал Рузский, который и взял к себе в штаб полковника Курилова. Григорий Иванович вскоре стал одним из наиболее авторитетных офицеров оперативного отдела и неоднократно сам командующий ставил ему задачи, отправляя в ту или иную армию для контроля. Однако в марте 1915 года этот разумный и грамотный генерал вследствие серьезной болезни был заменен генералом Алексеевым, до того возглавлявшим штаб Юго-Западного фронта. И он, естественно, привел с собой целую плеяду офицеров, что сразу же отодвинуло людей Рузского на второй план.
А Григорий Иванович подал рапорт о переводе его в войска, рассчитывая получить в командование бригаду, в крайнем случае - кавалерийский полк. Но, видимо, его 48 лет да возвращение в строй из восьмилетней отставки по ранению смущали кое-кого в руководстве Генштаба, по ведомству которого он числился. И в начале апреля полковнику Курилову была предложена должность начальника штаба 64-й пехотной дивизии, где командир и штаб осрамились, бросив попавшие в
окружение полки. Соглашаться идти в пехоту ему, кавалеристу, означало
бы завязнуть там навсегда. Задействовав свои оставшиеся связи в штабе
Юго-Западного фронта, новый начальник оперативного отдела нашел таки подходящую должность для полковника Курилова, в затылок которому уже дышал один из "своих" новичков.
В 3-й армии, которую недавно принял генерал Радко-Дмитриев, оказался в госпитале начальник штаба кавалерийской бригады. Григорий Иванович знаком был с генералом по Софии и не видел причин, чтобы отказываться служить под его началом. Герой войны с турками 1911-13 г.г. - генерал не смог поддержать растущие германофильские устремления болгарского руководства и эмигрировал в Россию. Почти с самого начала войны он принял командование 8-м корпусом Юго-Западного фронта, который неплохо проявил себя в Перемышльской операции. И вскоре получил под свое начало армию, что более соответствовало масштабу личности этого опытного и разумного военачальника.
К тому времени центр тяжести войны переместился в Россию. В начале года англо-французские войска провели ряд частных атак в Шампани и у Арраса, не имевших стратегического значения. А бои за Фош и Френч, продолжавшиеся полтора месяца, привели к большим потерям, но позволили союзникам несколько выправить линию фронта. С целью помощи русской армии, отступавшей летом 1915 года чуть не по всему фронту, на межсоюзной конференции в Шантильи решено было возобновить наступление в Шампани и Артуа. Но подготовка его по ряду причин затянулась на два с половиной месяца и, когда союзники после 7-дневной (!) артподготовки начали все же свое наступление, русские фронты отход прекратили, перейдя к обороне по линии Рига - Пинск - Черновицы.
Практически все это время тяжелых боев полковник Курилов почти без сна и отдыха старался наладить работу своего нового штаба, взять в руки управление полками, сильно деморализованными так называемой "резиновой" войной в Карпатах. Название это пошло от пленных австрийских офицеров, которые, смеясь, рассказывали в разведотделе штаба армии, что они называют ее Gummikrieg.
Действительно, русским войскам приходилось то углубляться в Карпаты, то отходить обратно. И всех давно беспокоил вопрос: что же делать дальше? Ввиду острого кризиса в снабжении войск и явно непосильной для них задачи форсирования Карпат, главнокомандующий Юго-Западным фронтом отдал приказ 3-й и 8-й армиям перейти к обороне. Два других русских фронта отступали летом 1915 года и вовсе стремительным образом, уступая немцам громадные просторы Отечества, зачастую - совершенно без достаточных на то оснований.
Это и послужило причиной смещения с поста Верховного Главнокомандующего Великого князя Николая Николаевича, который был назначен наместником на Кавказ, а должность Главковерха возложил на себя сам государь. Впечатление в войсках от этой замены было самое тягостное, поскольку армия, как и вся Россия, верила Николаю Николаевичу, дяде царя. Конечно, у него также были недочеты, и даже значительные, но они с лихвой покрывались его достоинствами как умелого полководца.
Подготовка к войне была проведена в стране неудовлетворительно, и это одна из первопричин многочисленных потерь и неудач российской армии. Однако Великий князь Николай Николаевич был тут совершенно ни при чем, особенно - относительно нехватки боеприпасов. А уж то, что император сам возьмет на себя при таких тяжелейших обстоятельствах обязанности Верховного Главнокомандующего, никому в его окружении и в голову не приходило.
Ведь было общеизвестно, что Николай Второй в военном деле решительно ничего не понимает и, следовательно, все будет решать его начальник штаба. Но как бы ни был хорош начальник штаба, пусть даже - гениален, он не может везде заменить своего начальника. Состоявший при государе начальником штаба генерал Алексеев был бы, наверное, безупречен у настоящего Главнокомандующего, но у такого Верховного, за которого все нужно было решать, направлять его действия, поддерживать его постоянно колеблющуюся волю, он был совершенно непригоден, ибо сам генерал был воли недостаточно крепкой и решительной. Последующие события лишь подтвердили, что отсутствие настоящего Главковерха не позволило российской армии достичь окончательного успеха в победоносном 1916 году, а в следующем - привело к утрате короны самим царем...
На протяжении зимы в российской армии шло усердное обучение пополнения, наладилось снабжение оружием и боеприпасами. Солдаты в окопах повеселели и стали говорить, что при таких условиях воевать можно и есть полная надежда победить врага. В начале весны главнокомандующим Юго-Западным фронтом вместо генерала Иванова был назначен генерал А.А. Брусилов, до этого успешно руководивший действиями 8-й армии и снискавший громкую боевую славу. Едва прибыв в Бердичев, где располагался штаб фронта, и успев познакомиться лишь с положением дел в двух ближайших дивизиях, Алексей Алексеевич был срочно вызван в Ставку, на военный совет. Главным вопросом на нем значилась выработка программы боевых действий на летнюю кампанию 1916 года.
Начальник штаба ВГК генерал Алексеев изложил свои предложения, смысл которых заключался в передаче всей резервной тяжелой артиллерии и всего общего резерва Западному фронту, который был должен нанести главный удар в направлении Вильно. Некоторую часть резервов предполагалось передать Северо-Западному фронту, который наносил вспомогательный удар в том же направлении. Что касается Юго-Западного фронта, то начальником штаба ВГК было заявлено, что он к наступлению не способен и должен держаться строго оборонительно, а в наступление перейти лишь тогда, когда ясно обозначится успех наступления двух других фронтов.
Выступивший затем генерал Куропаткин заявил, что его Северо-Западный фронт к наступлению не готов и прорвать укрепленные полосы немцев невозможно. В таком же духе высказался и главком Западного фронта Эверт, настаивавший на продолжении оборонительных действий. Когда очередь дошла до Юго-Западного фронта, его вновь назначенный главком Брусилов удивил всех своим оптимизмом. Он заявил, что войска фронта сохранили вполне боевой дух, что наступление возможно и, при нынешнем соотношении вооружения, он не сомневается в успехе его. Но что не может себе представить, чтобы во время генерального наступления его фронт попросту бездействовал!
После такой речи генерала Брусилова, поддержанной начальником штаба Главковерха, генералы Куропаткин и Эверт несколько изменили свои позиции и сказали, что наступать-то они смогут, но вот ручаться за успех нельзя. В итоге план Алексеева, с уточнениями Брусилова, был принят. Правда, его предшественник генерал Иванов, состоявший теперь при государе, после попытался отговорить царя от участия в наступлении Юго-Западного фронта, поскольку войска слишком переутомлены и все кончится катастрофой. Но царь отказался сам менять планы, отослав его к Алексееву.
Летнее наступление войска Юго-Западного фронта начали раньше всех - 22 мая, вопреки ранее утвержденному плану, но ввиду сложившихся трудностей у итальянцев под Трентино. Прорвав с ходу позиционную оборону австро-венгерских армий на фронте 550 и на глубину до 150 километров, нанеся им огромный урон, фронт готов был развить свой успех.
Но из-за отсутствия фронтовых резервов и запоздалого ввода в прорыв стратегического резерва - Особой армии, а также ввиду переброски и ввода в сражение свежих дивизий противника, дальнейшего развития наступление русских, не поддержанное другими фронтами, не получило. Военно-политическое значение Луцкого прорыва, которому уже позднее, при Советской власти, дали название Брусиловского, тем не менее, оказалось огромным: Юго-Западный фронт оттянул на себя с фронтов в Западной Европе свыше 30 дивизий противника, что облегчило положение союзников и спасло от разгрома итальянскую армию, а Румынию вынудило выступить на стороне Антанты.
Полковник Курилов к началу наступления уже возглавлял штаб 7-й кавалерийской дивизии в составе 8-й армии, которую после Брусилова принял генерал Каледин. Их армия наступала на Луцком направлении, имея наилучший во всем фронте состав, поскольку, будучи правофланговой, она должна была содействовать соседнему, Западному фронту, который наносил, как известно, главный удар.
Дивизия следовала в полосе наступления 30-го армейского корпуса и была введена в прорыв с целью развития успеха. 25 мая ее полки первыми ворвались в сильно укрепленный Луцк. За этот бой Григорий Иванович был представлен к награждению Георгиевским крестом и впоследствии получил эту высокую награду - первую с начала Мировой войны - из рук генерала Брусилова.
В селе Курилово, несмотря на различные перипетии на фронте, жизнь продолжалась, в основном, согласно календарю. Сельхозработы, вначале несколько сокращенные после отъезда Николая Ивановича с Ванюшей в город, затем были возвращены к прежним масштабам, поскольку появилась дополнительная рабочая сила - военнопленные из австро-венгерской армии. Правительство разрешило их использовать русским землевладельцам, взявшим при этом на себя все заботы по размещению и питанию.
Управляющий имением Леопольд Федорович с умом подошел к этому делу, лично подобрав в расположенном неподалеку лагере военнопленных три десятка крестьянских парней - чехов, словаков, венгров. И уже из их числа он назначил двух бригадиров, с которых потом и спрашивал за выполнение заданий. Впрочем, работали мужики, соскучившиеся на войне по такой привычной деревенской работе, добросовестно и ругать их было практически не за что.
А как-то раз в воскресенье Ванюша вновь встретил на станции долговязого телеграфиста и тот, улыбаясь во весь рот, как старому знакомому, сообщил ему сногсшибательную новость:
- Слыхал, в Петрограде убили Распутина.
Ванюша мог без запинки перечислить фамилии почти всех министров царского правительства - от Штюрмера и Протопопова до Сухомлинова - имена их постоянно мелькали в то время на страницах газет, но о Распутине он услышал наверное впервые.
