ArtOfWar. Творчество ветеранов последних войн. Сайт имени Владимира Григорьева
Ельцов Александр Анатольевич
Патимат

[Регистрация] [Найти] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Построения] [Окопка.ru]
Оценка: 6.95*7  Ваша оценка:
  Александр ЕЛЬЦОВ
  
  ПАТИМАТ
  
  Рассказ.
  
  На горную сторожевую заставу, где квартировал советский мотострелковый батальон, усиленный артиллерийской батареей, афганскую девчонку лет тринадцати, одетую в длинное национальное платье, опасаясь ненужной огласки, привезли ближе к ночи, уже после отбоя. Даже двигатель бронетранспортера метров за двести до забора из колючей проволоки комбат майор Свешников приказал водителю выключить. Так и катились в полной тишине. Накатом с перевала до ворот. Как партизаны какие-то. Только сухой песок под колесами шипел, как десяток испуганных кобр.
  Дежурный по контрольно-пропускному пункту ефрейтор Сидорчук даже автомат вскинул, думал уже стрелять на поражение: мол, моджахеды таким образом к ним в гости крадутся, но вовремя разглядел очень серьезного собственного комроты Решетяна и лукаво улыбавшихся взводных старшего лейтенанта Сальникова и лейтенанта Шкапенко на броне боевой машины и успокоился. Вопросов лишних не задавал - не по уставу старшим по званию докладывать, перед ним, солдатом пусть и второго года службы, отчитываться, что да почему.
  Ночь выдалась безлунной. Было темно и жарко, как в том бэтээре, в котором они приехали, казалось, насквозь пропахшем порохом и портянками. Девчонке отвели отдельную комнатку размером два на три метра в офицерском общежитии - длинном глинобитном доме, расположенном на высоком холме над дорогой. Поставили туда железную кровать, письменный стол, а Решетян даже притащил откуда-то персидский расписной ковер. "Ручная работа, - сообщил он, немного знающий язык местных пуштунов, хозяйке. - А звать-то тебя как?"
  - Патимат, - отвечала девчонка.
  А Шкапенко сходил на кухню и принес ей тарелку чуть теплой гречневой каши с тушенкой и кружку очень сладкого компота. А затем офицеры ушли, ласково приказав, как показалось маленькой гостье, хорошо покушать и крепко спать. Но Патимат почему-то проплакала почти до рассвета. Страшно ей было на заставе среди неверных в ее понятии чужестранцев - военных людей из северной страны, у которых даже Бог и тот другой. "И почему никто из них не остался со мной до утра? - внезапно задалась тревожной мыслью она. А не найдя скорого и вразумительного ответа, испугалась вдруг еще больше: - Кто из них мой муж? Или сразу все четыре? Ведь они заплатили за меня огромные деньги, и отец был доволен..."
  Под утро она забылась, так и уснув, не раздеваясь, на непривычных для нее белых простынях, натянутых поверх мягкого ватного матраса, на скрипучей солдатской кровати. Ей снились странные неизвестные птицы в ярком оперении, которые щебетали и пели. Это был благоприятный сон. Он обещал богатого жениха. Но громкие песни пернатых смущали Патимат. Они предупреждали о неизвестных трудностях.
  Ворочался в темноте и комбат Свешников. Все размышлял, что ж у него на заставе теперь будет. "Если в штабе полка узнают о девчонке, башку оторвут, - неслись мысли в голове тридцатилетнего майора. - С должности снимут, из партии погонят. Как пить дать. Не поймут. А за что? Да хоть за создание детского сада в боевом подразделении. С другой стороны - хоть подкормим девчонку. Да и нам какая-то радость..."
  Майора в Союзе ждали жена и двое детей. Ради них он, собственно, вчера и поддался на уговоры подчиненных выехать в большой кишлак под аэродромом Баграм на афганский базар. Хотелось что-нибудь прикупить родным на подарки. Выходных на войне нет, так хоть развеяться. А то с ума на проклятой "точке", где из всех достижений цивилизации - радио, сойти можно.
  В огромном селении на кабульской трассе солнечный свет легким, но, казалось, физически ощущаемым на майской сорокоградусной жаре шелковым покрывалом ниспадал практически отвесно и, отражаясь в тысячах предметов, стеклянных, металлических, фарфоровых и мозаических, блестящих и не очень, слепил глаза и заставлял постоянно жмуриться. Изящная пакистанская посуда. Красивые индийские и китайские сосуды. Невесть откуда взявшийся здесь европейский хрусталь. Иранские лопаты, топоры и гвозди. Вьетнамские, очень изящные ножницы. Сусальное золото и светлое серебро, усердно начищенное хозяевами лавок. И прочие-прочие необходимые и совершенно бесполезные в быту вещи, выставленные на убогих витринах одноэтажных глиняных лавок, в кажущемся беспорядке разваленные напоказ на всевозможных лотках и коврах, брошенных прямо на землю, дальше перечислять просто утомительно - весь этот местный товар позволял кое-как прокормиться афганцам. И выжить во время войны. А советским офицерам, или, как говорили местные жители, "шурави", на придорожном торжище всегда были рады. В здешнем калейдоскопе они казались богатыми покупателями.
  - Привет, земляки! Опять получку начфин выдал? Хорошо вам, - приветливо сказал дуканщик Тозагуль, прекрасно знавший русский язык. Еще пару лет назад он полгода обучался на военных курсах в Рязани, но по возвращении домой был серьезно ранен, защищая Апрельскую революцию, и списан из армии. - Заходите ко мне!
  Тозагуль, в переводе - горный цветок, знал, что "шурави" приехали что-нибудь прикупить из "тряпок", как русские называли дефицитные на их северной родине американские джинсы и батники, или нечто иное: бутылку местного рисового самогона или же "хит" летнего сезона 1984 года - якобы водоупорные часы неизвестного, может быть, гонконгского, производства. Всего этого в лавке было вдоволь. А над входом в нее, прямо на глиняной стене, зазывно красовался, писаный яркой половой краской, явно украденной каким-нибудь прапорщиком со склада советского контингента, наивный лозунг: "Тозагуль - самый честный торговец в мире!"
  Уже через полчаса каждый из офицеров обзавелся покупкой. Причем благодаря умению Решетяна обязательно торговаться - почти вдвое дешевле, значительно ниже предлагаемой шустрым афганцем цены на свои товары. Свешников облюбовал себе пакистанскую рубашку, а своим детям - красивые джинсовые костюмчики. Сальников разжился дубленкой местного производства, которую давно и настойчиво просила привезти в Союз его супруга. Практичный Решенян потратился на старинную монету времен едва ли не Александра Македонского, когда-то навсегда упокоившегося в этих местах. А Шкапенко по дешевке взял себе пачку американских презервативов, намереваясь найти им применение при ближайшей поездке на дискотеку в военный госпиталь.
  И тут вдруг внимание офицеров привлекли сидящий в пыли изможденный мужчина, по виду совсем старик, и худенькая девочка, застывшая рядом с ним. "Как моя младшая сестричка", - подумалось почему-то сразу Решетяну.
  - Покупайте, продает, - подбежал, заметив интерес "шурави", Тозагуль. - Возьмет недорого!
  - А зачем? - опешил Свешников. О торговле людьми на Востоке он, как и его сослуживцы, конечно, что-то слышал, но ни разу не видел подобного.
  - Очень бедные они, - пояснил Тозагуль, и лицо его на мгновение приняло страдальческое выражение. - Кушать нечего, а семья - большая. Десять детей, восемь из них - девочки, вот и продает невест дешево. Уже одну тут месяц назад продал...
  "А что, может, и вправду, - подумалось Свешникову, - взять девчонку, воспитать. А то ведь, поди-ка, и хлеба вдоволь не едала". "Только надо ведь будет все в секрете держать, - размышлял Решетян. - Не дай Бог политотдел или особисты пронюхают... Скандал будет ого-го!"
  И только Шкапенко рискнул спросить:
  - А сколько он хочет?
  - Пятнадцать тысяч афгани, - отвечал Тозагуль и зацокал языком. - Всего пятнадцать тысяч!..
  Странно, но такая сумма, эквивалентная в те времена семистам пятидесяти чекам Внешпосылторга, которыми получали денежное довольствие "шурави", легко нашлась в карманах офицеров. И торговаться Решетян не стал. Так и появилась иностранка на заставе.
  Ленька Шкапенко, двадцатилетний лейтенант, тоже в эту ночь спал плохо, ворочался с боку на бок до самого рассвета. А снились ему в глинобитном домике-общежитии почему-то русалки. Странно это - среди афганских гор возникали видения черноморского побережья возле курортной Ялты, где месяц назад проводил свой отпуск молодой человек.
  - А вы без формы совсем студентик, - шептала одна из русалок, а другая, ее зеленоглазая подружка, призывно манила: - Поплыли с нами...
  Шкапенко ошалело всматривался в их прекрасные лица, нетвердой рукой тянулся к обворожительным волосам и упругим высоким грудям красавиц, как загипнотизированный, следил за взглядами "чаровниц" и готов был уже кинуться в морскую пучину, чтобы утонуть в неизведанной страсти, да смущали длинные, покрытые чешуей хвосты...
  - Вот гадость! - сказал лейтенант и сел на кровати. И закурил. Нет, без женщин жить на свете тяжело. Просто невозможно. Даже на войне, в Афганистане. Может, потому они часто и снились в ограниченном советском контингенте. Даже в извращенном виде. И не только Шкапенко. Но до замены парню оставалось еще полгода. А день наступил, и надо было идти в столовую.
  Завтрак, состоящий из тарелки все той же гречневой каши и полбанки "красной" рыбы, как называли в Афганистане кильку в томатном соусе, давно уже надоел лейтенанту своей повседневностью. Совсем не бодрил. Но ругал, поглощая пищу, Ленька другое. "Черт, - негодовал он про себя, - и чего мне красивые девчонки все время с хвостами снятся?" Он уже подозревал, что это от рыбных консервов...
  - Ты бы хоть побрился, - заметил сосед по столу Сальников. - Или забыл, что у нас на заставе мадмуазель?
  - Да, знаю, - усмехнулся Шкапенко, а в голове непроизвольно возник образ афганской девчонки.
  Красивая, будто точеная, фигура. Под чадрой - красивое восточное лицо с правильными чертами. Глаза - две спелые вишни. Наметившаяся высокая грудь. "Тринадцать лет всего, а выглядит невестой, - мелькнула мысль. - Нет, не зря девчонке отец искал жениха..."
  - Ты у нас один холостой, - продолжал Сальников то ли в шутку, то ли всерьез. - Вот и приглядись. У меня один знакомый, сокурсник по военному училищу, на узбечке в Самарканде женился, так теперь не жалеет. Не дурак, а в письме супругу рекламирует: "Когда она меня встречает с работы, то встает на цыпочки, обнимает, заглядывает в глаза и говорит: "Устал, милый?" А потом на колени опускается, чтобы развязать шнурки на ботинках. Потом говорит: "Отдохни, и пойдем кушать". Чего она не говорит? Не говорит: "Опять не выброшен мусор", "Опять ты поздно", "Опять ты бросил сюда свои носки". И вообще, слово "опять" и присущее этому слову раздраженное или скуксившееся выражение лица я не видел у нее ни разу. И в постели - богиня. Мечта? Просто восточная женщина".
  "Верится, конечно, с трудом", - подумал Ленька, а вслух отрезал:
  - Ты меня с востоком не путай. Я русских баб люблю!
  - Да и не русских тоже, - вставил Сальников.
  - Ну, ну... - отмахнулся Ленька.
  Тем временем Патимат, хоть и спала-то в эту ночь часа два, проснувшись, умылась в заботливо принесенном кем-то из офицеров тазике с водой. А потом, поев остывшей с вечера гречки с мясом: голод не тетка, с прошлого утра маковой росинки во рту не было, - очень удивилась, когда Шкапенко принес ей из столовой новую порцию каши. А еще - чашку с горячим и неведомым ей доселе напитком - какао, а также - крупный кусок белого хлеба под слоем сливочного масла толщиной, наверное, в палец.
  "Какие богатые люди, - просто подумала афганка. - Они могут себе позволить кушать несколько раз в сутки и еще угощать других". В ее родной семье ели один раз, да и то с началом войны не каждый день, когда отец стал чаще брать в руки автомат, чем тяпку. И она снова беззвучно плакала, когда пила какао и ела хлеб. Вот если бы ее родные так кушали!
  Впрочем, для Шкапенко ее страдания остались незамеченными благодаря чадре. А когда подошли Свешников, Решетян и Сальников, девочка даже заулыбалась в тайне от них. Свое лицо она показала "шурави" лишь однажды - на рынке, по приказу отца, и пока больше они, ее новые хозяева, этого делать не просили. Черноголовый капитан вдруг стал негромко напевать:
  
  Ты малюсенькой крошкой пришла
  В мир, который огромней громад.
  Мать кормила тебя, берегла:
  Патимат, Патимат, Патимат.
  
  Над твоею кроваткою - сны.
  В них ручьи молодые шумят.
  И дрожит отраженье луны:
  Патимат, Патимат, Патимат.
  
  Мчатся годы своим чередом.
  Две косички бедой мне грозят.
  Я шепчу под знакомым окном:
  "Патимат, Патимат, Патимат..."
  
  Афганка, услышав свое имя в незнакомой песне на русском языке, окончательно успокоилась, а офицеры, не замечавшие прежде за Решетяном певческого таланта, даже удивились. Думали, сам сочинил.
  - Это Расул Гамзатов, дагестанский поэт, - пояснил армянин.
  - Ладно, обучи ее, пожалуйста, русскому языку, - махнул рукой комбат. - А там дальше видно будет...
  Уроки Решетяна, которые он давал девочке в перерывах между выполнением служебных обязанностей, быстро пошли на пользу. Через пару недель Патимат, способная, как выяснилось, к обучению, уже по-русски, попросила научить ее готовить ту пищу, которую офицеры приносили ей кушать, а именно - не только гречневую кашу, но и борщ, и котлеты по-киевски, случавшиеся изредка на заставе, и компот, и кисель, и прочее. В этом деле неожиданно оказался силен Сальников, потому как Алка - его молодая жена в Союзе, по профессии - музыкант, готовить не умела или не хотела вовсе, и старлею приходилось до командировки в Афган кормить избалованную супругу самому. Сальников принес в комнату Патимат электроплитку, продукты, и девчонка стала готовить для себя сама. И, конечно, угощала офицеров. Причем с равной доброжелательностью. Ведь никто из них ночами не оставался с ней. И это обстоятельство девчонку все также подспудно удивляло и тревожило.
  Вечерами, когда офицеры собирались у нее в комнате и разговаривали с ней, рассказывали о своей северной стране, о больших современных городах, о русских людях, их сказки, лишь бы ей грустно не было, Патимат улыбалась. В такие минуты она даже скидывала чадру, и черные глаза ее лучились от ожидания чего-нибудь хорошего, может быть, даже счастья.
  Вообще, сторожевую заставу, стоявшую на трассе Термез-Кабул, как кость в горле моджахедов, "духи" обстреливали регулярно. Недели не проходило без автоматных и пулеметных выстрелов. И к этому давно привыкли все ее обитатели. Совсем как к писку комаров в жаркой и душной темноте летней афганской ночи. Но вдруг что-то переменилось...
  - А ты заметил, что пули над нами перестали свистеть? - спросил однажды Решетян комбата. И оба сошлись во мнении, что это неспроста. Наверное, весть о пуштунской девочке, живущей на заставе, прокатилась по ближайшим кишлакам.
  Хотя Патимат, заложница своего полулегального положения в батальоне, вынуждена была практически не покидать своей комнаты.
  Так прошло полгода, и все чаще свое свободное время, а его было предостаточно, Патимат стала посвящать восточным гаданиям. Помогали ей в этом знания, переданные матерью и старшими сестрами. Она все еще не знала, кто же из четырех "шурави", купивших ее у отца, станет ей мужем. Может быть, майор Свешников - высокий и крепкий блондин, самый главный над всеми живущими на заставе людьми? Или уже лысеющий черноусый Решетян, рожденный, как и она, в высоких горах и знающий ее язык? Да и Сальников, и Шкапенко, более молодые советские офицеры, пришлись бы ей по сердцу. На всю жизнь. А иначе и быть не могло. Ведь на востоке брак может разорвать только смерть.
  - Только бы их не убили! - молила она Аллаха по нескольку раз в день. И то, что обстрелы заставы прекратились, очень радовало девочку. Ведь у нее в этой жизни уже был жених. Афганец по имени Ахмад, в жены которому определили Патимат отец и мать еще при ее рождении. Он и сам был дальним родственником их семьи. Но Ахмад, студент Кабульского университета, погиб в апреле 1979 года, когда в стране был свергнут царь Дауд. С тех пор ее земляков больше занимала гражданская война и все, что с ней связано. Богатые женихи как-то сами перевелись. Калым - выкуп за невесту - подешевел в несколько раз, но все равно в кишлаке свадьбы уже не игрались. Деньги обесценились. В их семью пришел голод. И тогда отец отвел ее на рынок.
  Патимат скрывала даже от себя, что все русские офицеры, купившие ее у отца, нравятся ей. И все казались девочке щедрыми, добрыми и заботливыми. Как она, не показывая виду, переживала, когда кто-нибудь из четверых покидал заставу хоть на сутки. Ведь в пути по воюющей стране каждого из них могли ждать пуля или мина. Или плен, или смерть. Да она, афганка Патимат, готова была ноги им мыть и целовать после таких отлучек. Знала бы бедняжка, что ее ждет!
  Первым в конце жаркого местного лета по замене в Советский Союз уехал старлей Сальников. На прощание он, знаток кулинарии, с грустными словами "Ты уже можешь читать по-русски..." подарил девчонке книгу о вкусной и здоровой пище. Потом всего один раз поцеловал юную афганку в пылающую щеку, развернулся и был таков. Патимат не могла даже, как все другие обитатели заставы, пойти к КПП, где у гудящего движком бронетранспортера провожал офицера личный состав. И молча рыдала, наблюдая, как радостно улыбался на все тридцать два зуба, прощаясь с батальоном навсегда, один из ее любимых людей.
  Не менее счастливым и возбужденным всего через две недели оказался сам комбат Свешников. Перед тем как уехать, он привел в комнату Патимат своего сменщика - тоже майора, только значительно ниже себя ростом и пузатого, как беременная женщина. Рассказал о воспитаннице батальона.
  - Пусть покажет лицо, - сказал, как потребовал, новый начальник заставы.
  - Не надо! - отрезал Свешников.
  - Ну, посмотрим... - пожал плечами сменщик.
  А затем проводы у ворот повторились...
  А уже перед следующим рассветом пьяный майор-толстопуз, успев отметить батальонным спиртом начало своего правления на "точке", ворвался в комнату к Патимат и набросился на нее. Брызгая пьяной слюной, он в темноте лунной ночи навалился на спящую афганку и принялся осыпать ее жадными поцелуями. На заставе она являлась единственной представительницей женского пола и должна была принадлежать только ему, начальнику всех и вся. Пуштунка истошно закричала и тем спаслась от позора, когда насильник уже лез под простынь, скользкими от пота руками хватая ее худенькие коленки...
  На шум появились Решетян и Шкапенко, жившие за стеной, и оттащили краснолицого командира обратно в коридор.
  - Пустите, я хочу видеть ее лицо! - настаивал новый комбат.
  - Только днем и при нас, - отвечали офицеры.
  - Ах, так!.. - взревел краснолицый подлец. И попытался ударить сразу обоих своих подчиненных. Но молодость и численное превосходство защитников Патимат взяли верх. Комбат был оттеснен от "девичей" и только зло бурчал, не скрывая неудовольствия:
  - Развели тут публичный дом... Ну, погодите, я вам устрою... На хер всех вас отсюда выгоню...
  В эту ночь юная афганка узнала много новых русских выражений. Уже утром Решетян объяснил ей, что слова эти нехорошие, называются матерными и употребляются исключительно плохими людьми.
  - Почему же плохих людей назначают командирами? - наивно спросила Патимат.
  Капитан только пожал плечами. А через пару недель в батальон пришли бумаги на откомандирование на родину капитана Решетяна и лейтенанта Шкапенко. Из штаба полка им срочно прибыла замена. Новый начальник заставы распорядился? Может быть...
  - Прости, Патимат, что мы не можем взять тебя с собой, - корили себя офицеры. - Но и здесь ты больше оставаться не можешь!
  Они дали ей денег, довольно большую по афганским меркам сумму, и тем же днем вывезли в бронетранспортере с заставы. Обратно в тот кишлак, где каждый день шумит огромный восточный рынок. Где торгуют самые честные лавочники в мире. И где несколько месяцев назад они купили ее у местного крестьянина. На прощание Решетян, по щеке которого вдруг покатилась слеза, подарил ей новое красивое платье, а Шкапенко - длинноногую американскую куклу под названием "Барби".
  - Иди домой, дочка, - напутствовал расплакавшийся капитан. - Прости, если что не так!
  Прощание на людях было недолгим. Без объятий и поцелуев. Но Патимат всю затрясло, когда она долго провожала взглядом бронетранспортер "шурави", уносившийся в направлении столичного Кабула, в аэропорт...
  Но лучше бы она и не возвращалась в родимый дом, в бедный кишлак, затерявшийся в предгорье Регистана.
  - Ты была плохая жена, ты опозорила наш род! - встретил ее на пороге родительского дома отец, проклял навеки и выгнал прочь. Вековая традиция не позволяла ему сделать иначе.
  На сторожевую заставу "шурави" Патимат возвращаться не стала, а, посоветовавшись со знающими людьми - земляками все с того же невольничьего рынка, пришла сразу в штаб советской дивизии, расположенной в Баграме.
  На КПП сразу попросила у дежурного сержанта вызвать самого высокого начальника. А когда уже под вечер к ней вышел русский полковник, сразу потребовала:
  - Верните моих мужей!
  Большой начальник из русских, вроде даже комдив или его заместитель по политической части, едва не ошалел от такой просьбы. И долго смотрел широко раскрытыми глазами в солнечную афганскую даль, пока Патимат рассказывала ему свою историю. Челюсть его при этом отвисла до неприличия.
  Потом он скрылся в воинской части и больше не показывался на КПП. Да и действительно невозможным казалось собрать для этой афганки четырех офицеров, у троих из которых уже имелись семьи, из разных городов Советского Союза, из разбросанных по его огромной территории военных гарнизонов, куда разъехались они для продолжения службы.
  Патимат же еще несколько суток провела у ворот советского штаба. Почти не пила и ничего не ела. Только плакала. Пока не ушла в неизвестность...
  
  P.s. Реальным сюжетом, положенным в основу этого рассказа, с автором поделился майор Александр Ерошенко в 1985 году в Шинданде. До этого Ерошенко служил в 1983-1984 годах в Баграме в должности ответственного секретаря дивизионной газеты.
  
Оценка: 6.95*7  Ваша оценка:
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на ArtOfWar материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email artofwar.ru@mail.ru
(с) ArtOfWar, 1998-2023