ArtOfWar. Фарукшин Раян. На войне легче всего умереть

На войне легче всего умереть.

Снял бронежилет, приставил ствол автомата к животу, закрыл глаза, сжал челюсти до боли в зубах, нажал на курок и всё, капут, душа наружу. Прощайте недосыпание, недоедание, вечная усталость и миллионы всевозможных страхов. Прощайте недостойные командиры, недружелюбные сослуживцы и непонятные боевики. Прощайте сырые подвалы, низкие потолки, холодные стены, липкий запах крови и удушающий смрад испражнений. Прощайте вши, фурункулы, понос, сопли и нагноения. Прощайте рваные одежды, истертые кирзачи и прелые портянки. Прощайте все. Прощай, оружие!

Только мамку жалко. Маму, матушку, маменьку.

Представить невозможно, как вчера еще живого и весёлого, а сегодня - навсегда запаянного в неподъемный цинковый гроб - маме привезут. А она, сердобольная, не по времени поседевшая, встретит достойно, тихо слезу горькую пустит и в путь последний проводит.

А потом что? Как маме дальше жить? Без, кровинушки родненькой, лапочки, сыночка единственного! Как маме жить? Для чего?

Вот ради мамы, ради мамочки любимой, мамулечки ненаглядной, и воюем. Бьем супостата, душим гада, "мочим в сортире".

Не за государство и правительство, не за ордена и льготы, не за почёт и славу службу тянем. За мамку, матушку. Чтобы встретила сына с войны здоровым, и по жизни гордо рядом шагала, радовалась, внучков нянчила, а то и правнуков пеленала.

На войне легче всего умереть.

Выжить - труднее. Гораздо труднее. Иногда - почти невозможно.

Чтобы выжить - необходимо уметь быть терпеливым. Уметь сносить любую боль, уметь тихо проглатывать обиду, уметь везде быть неприметным и кротким, но иногда, в самые важные минуты необходимо быть решительным и мужественным. Отважным и честным. С самим собой, с товарищами, с командирами.

Мнимые, размытые понятия на войне не приветствуются. Безвольные, тщедушные тельца не в почете. Безрассудные смельчаки - тем паче. В цене искренние жизнелюбы - смекалистые, шустрые, по военному хитрые и грамотные. Тому, кто любит жить - пуля не страшна, он её не боится, лишнего не клонится, но знает, нутром чует, как уберечься, а задачу выполнить, выжить и победить. Победить и выжить.

Под обстрелом никаких "понтов" нет, нет сословных или кастовых различий, под обстрелом все равны: жить захочешь - склонишь колени, мордой в грязь ткнешься, носом в дерьмо зароешься. И лежишь, пузыри пускаешь, потеешь от жутких вымыслов, ждёшь своего осколка в темечко, вздрагиваешь от "чпока" рикошетного, и жмёшься сердцем в землю, жмёшься, зарываешься. Сопли глотаешь, стонешь, самим собой становишься, чистым и честным, если был таким.

Обстрел! Никакой распальцовки! Жизнь! Смерть! Жизнь! Смерть! И чем ближе смерть в бою к солдату подбирается, тем больше правды ему несёт, тем лучше солдат себя узнаёт, и ценит. Если он солдат, а не размазня кисельная.

Чем ближе смерть - тем легче жить. Без паники, мгновение за мгновением, секунду за секундой, вечность за вечностью жить. Праведно. По-настоящему. По-мужски. По-человечески. У меня так было.

Лежу, посвист пуль слушаю, шелест мин падающих, стон земли от ударов железом, вой ветра от скрежета металлического, и улыбаюсь. Во всю глубину солдатской души. От страха, не от радости. Только страх этот контролируемый, управляемый и направляемый в нужное русло. А если страх свой не контролируешь - становишься трусом. А трусы, от растлевающего и разъедающего мозг страха горят. Изнутри плавятся. И, пытаясь от страха избавиться, расплёскивают свою боязнь повсюду, заражая окружающих. Новых и новых солдат. Поражая вирусом страха и малодушия, словно параличом сковывая движения и сводя малейшую вероятность победы на нет.

Когда страх покоряет себе одного, это нестрашно, но когда он, словно яд, отравляет половину отряда, идти на боевые становится крайне опасно. Люди, покорившиеся страху, не думаю о победе, они её боятся, боятся так же, как любой другой неизвестности. И они погибают. Все.

На войне легче всего умереть.

А жить и терпеть - трудно. Если о трудностях думать. Лучше меньше думать, больше действовать интуитивно. К воде и пище относиться философски, отсутствия маломальских бытовых удобств не замечать, оглушительных взрывов и ещё более оглушительного сердцебиения не бояться. Ещё желательно бросить курить и забыть о злоупотреблении водой огненной, здоровье солдату всегда не хватает, а бережёного - сам Бог бережёт.

На войне легче всего умереть. Я знаю.

Но умирать не хочется. Хочется жить. Не так конечно, как сейчас, но и не так, как раньше, до войны. Просто, по-людски.

Получится?

В бою о родном отчем доме лучше никак не вспоминать. Если слишком часто думать о прошлом, даже самом счастливом, - можно не заметить настоящего и проспать будущее, пропустить его мимо и безрезультатно бежать вдогонку. Сломя голову, с вытянутыми в безнадёге руками.

Бывает и самое страшное - можно совсем в него, своё будущее, не попасть...

Позже, дома, о войне говорить не хочется, а если вдруг и приходится говорить, я стараюсь вспоминать быстрые горные реки, громкие бурлящие водопады и безмолвные заснеженные хребты - эти мощные вершины, широкими плечами взгромоздившиеся друг на друга и взметающие ледяные макушки острых скал выше пышных, пенно-пивных облаков холодного высокогорья. И небо. Синее-синее небо. Я часто вспоминаю синеву военного неба. Только в горах Кавказа оно такое безмятежное, философски-невозмутимое, бесчувственное небо.

Красивые места. Великолепная природа. И люди. Жестокие палачи, калечащие горы тысячами снарядов. Но об этом я умолчу, заливая вырывающиеся из горла горькие слова бесцветной смертью, водкой. Глоток за глотком, стакан за стаканом...

Сколько раз хотелось нечаянно оступиться, сорваться в пропасть, разбиться о камни и обрести бессмертие на мраморных табличках безвременно ушедших героев. Сколько раз?

Древние кавказские башни, которые кажутся посланием господним, а не творением человеческим, вросшие в камни склонов ущелий сторожевыми великанами, веками крепли и возвеличивались, питаясь внутренними силами земли и чистой водой ледников, тянущих ниточки дождевых капель к небу. Красота башен изумительна. Они кажутся неотъемлемой частичкой гор. Но горы простоят ещё миллионы лет, а башни всё же разрушат, снесут, растащат варвары, не знающие истории дикие, несмышленые племена. Хорошо, если не мы.

Казалось, когда мы дойдем до башен, мы победим. И мы упорно шли по тропам, сгибая спины под тяжелыми рюкзаками, набитыми оружием и боеприпасами, в надежде, что башни покоряться нам и война закончится. Сразу и навсегда.

Мы ошибались.

Война поднималась до самых высоких вершин, соскальзывала во льды и снега и пряталась в глубоких пещерах, скрывалась, уходила от нашего преследования, скатывалась назад в предгорья, где её уже не ждали и пытались забыть. Но война туда возвращалась. И всё начиналось заново, и шло по нескончаемой спирали. Подрыв, обстрел, ранения, разведывательно-поисковые мероприятия. И чья-нибудь смерть, обезображенный труп, как венец трагедии.

Ненавижу войну.

Мы шли по сёлам и всюду видели следы войны, смотрели в глаза сельчан, а они смотрели в наши глаза, и все понимали, что никто не хочет войны, а она, сволочь, всё равно идёт. Как так? Все хотят мира, а война идёт? Она же не сама по себе началась, и закончиться не может сама по себе, враз, по собственному желанию. Что делать? Кто знает: что делать? Разворачивать армию и выводить войска? А люди: дети и старики? А руины, оставшиеся вместо городов и сел? Бросить детей и стариков в руинах и уйти? Это выход? Или тупик? Отобрать у солдат танки и автоматы и раздать трактора и лопаты, чтобы города восстановить, а поля засеять? А что с боевиками делать? Что? И кто они - боевики? Откуда взялись? Не с луны же они прилетели, не со дна океанов всплыли, не из склепов восстали. Нет, не прилетели, не воскресли, не пришельцы они, не зомби, не мутанты, люди. С ногами и руками, ушами и зубами. Только души нет. Ибо не может человек, в полном смысле - человек, а не животное, не обезьяна поднаторевшая, получать кайф от того, что режет себе подобных, рубит головы, вырывает ногти, стачивает напильником зубы, выламывает уши, отбивает молоком пальцы. И творит это нечеловеческое зло, прикрываясь священным писанием мусульман. Кораном.

Несчастный Коран. "Русские, мы убиваем вас во имя Аллаха!" - чёрной краской написали боевики на белой стене дома в Бамуте. "Ислам - наша вера, Коран - наш книга, Шариат - наш закон!" - писал Удугов в листовках, распространяемых эмиссарами в равнинных сёлах. Листал я этот Коран, но, как ни старался, ничего не нашел о пытках, истязаниях, грабежах и убийствах. И джихад, любимое словечко псевдомусульман, призывает совсем не к войне с "неверными", а к борьбе с самим собой...

Боевики, жестоко казнящие пленных, насилующие детей и торгующие трупами солдат - не мусульмане, а оголтелые убийцы, место которым - в тюрьме. И они не то, что Коран не читали, они и "Буратино" вряд ли держали в руках...

Когда люди говорят, что все, кто был на войне - герои, я невольно улыбаюсь. За всю мою стодневную войну я отличился трижды. Ровно три раза. Гордиться такими "подвигами" не очень хорошо, но именно эти три эпизода моей войны навсегда останутся со мной.

В первый раз я подзалетел в марте: осмелился проигнорировать приказ нового командира взвода о переносе моего замаскированного наблюдательного пункта на пятьдесят метров вперед и влево, к кустам. Я не захотел лежать в ближайших к грунтовке зарослях и оставил свое тело в индивидуальном окопчике под толстым стволом давно рухнувшего дерева на самой окраине леса. В момент, когда рассерженный лейтенант матюками и пендалями пытался поднять меня из надёжного естественного укрытия, боевики положили на придорожные кустики две мины подряд. Они думали, что мы ведем наблюдение за дорогой именно из этих дурацких можжевельников. Просчитались. А мы с лейтёхой остались живы.

Через пять часов, в момент, когда наша операция считалась завершенной и вызванные по радиостанции две БМД подкатили экакуировать нас на базу, боевики за пять-семь минут рискнули уничтожить нашу группу кинжальным огнем с трёх сторон. Молотили, будь здоров, а точнее - мёртв! А мозговитый лейтенант, вместо того чтобы отдавать чёткие команды и своими действиями вселять в подчиненных уверенность, шакалом забился под одну из бронемашин и до конца обстрела головы не поднимал, шкерился. Авторитет, которого и не было, он потерял навсегда. Для нас он стал не больше, чем "жертвой аборта".

До конца дня обгадившийся лейтенант больше слова не сказал. Так, молча парням подзатыльники отвесил, когда его из-под техники выволокли и на броню сверху посадили, ехать надо было в Ханкалу, а он всё на ноги подняться боялся.

Вечером, отметив возвращению в родную палатку кружкой нелегальной жидкости, я вспомнил горе-командиру былую обиду и отвесил ему с десяток пендалей, да подсветил "фонарём" глаз.

Злость в тот раз я выместил полностью. В бою - на противнике, расстреляв три рожка и выпустив из подствольника весь запас гранат, а потом и на перетрусившем доходяге: "Принял присягу, выучился на офицера, нацепил десантные петлицы, пошел в разведку? Так будь мужчиной!"

Историю эту - с лейтенантским фингалом - замяли, забыли, затоптали, а батяня-комбат вскоре поменял "командира" нашего взвода на опытного, проверенного боями офицера, вернувшегося в Чечню из отпуска.

В конце апреля, когда наша рота спустилась в город из двухдневного горного рейда, с безрезультатного поиска большой группы боевиков, зверски расстрелявших колонну мотострелкового полка, я "отличился" во второй раз. Я избил повара. Его же поварским черпаком. Врезал ему со всего маха по морде - выбил зуб, ткнул между ребер, долбанул под колено. Без предупреждений и без убеждений. Зло, от души. А отвар, которым доходяга в колпаке пытался меня "накормить", вылил ему на голову.

Повар, закрыв окровавленное хлебало руками, рухнул на землю. Он кричал, молил о пощаде, звал на помощь. Но никто из почти пятидесяти очевидцев избиения ему не помог, никто руки не подал, никто не попытался удержать меня от повторных ударов. Все молча стояли вокруг опрокинутого на визжащего повара термоса со стылым рисовым супом, смотрели на расправу и, я уверен, где-то в глубине души благодарили меня за учиненный самосуд. Благодарили, потому что вся рота была недовольна толстомордым кашеваром и его жиденькой похлебкой, но никто не хотел мараться и наказывать урода кулаком, ограничиваясь недовольными взглядами исподлобья, недружелюбными ухмылками и шушуканьем за спиной. Как же, подыми руку на повара - любимчика штабистов, "старика" - отслужил в Чечне полгода, и заслуженного дембеля, которому через месяц ехать домой, и обречешь себя на голодную смерть. Но я поднял. И ничего, дешево отделался: две недели стоял в наряде по кухне. Отъелся, отмылся, отстирался.

Уже не в первый раз плутоватый повар, тварь разэтакая, пока мы по горам топали, отважился на сделку с чеченцами из окрестных сел и обменял наши ящики с тушенкой на их паленую водку. А водку отдал "крутым перцам" - забулдыгам контрактникам из комендатуры, охраняющим базовый лагерь группировки в Ханкале, и в горы на боевые никогда не ходившим. Однако у забулдыг перед десантниками-разведчиками было одно маленькое, да важное преимущество - близость к начальству, наградам, вещевым и продовольственным складам, медикаментам и женщинам из полевого госпиталя. Повару, видать, пообещали чего-то из размытых благ цивилизации, а он и повелся, согласился нагреть руки и набить карманы за счет сослуживцев, рисковавших здоровьем в скалистых ущельях и набиравшей цвет "зелёнке".

Изрешеченные десятками пуль, скрюченные и обезображенные до неузнаваемости тела мотострелков, раскиданные горстями по извилистой горной дороге. Раздолбанная в хлам и сожженная в рыжий дым бронетехника, сброшенная с крутой обочины в узкий глубокий овраг. Безумные выцветшие глаза горстки выживших бедолаг, бьющихся в оправданной истерике, стонущих, хнычущих и размазывающих сопли по разодранным щекам. Кровавое царство сумасшествия и смерти, кусочек ада на земле. Я не мог простить сытому, благоухающему тыренным тройным одеколоном поваришке такого унижения нашей армии.

Третий мой проступок я совершил уже по возвращению на пункт постоянной дислокации. Я посчитал, что заработанные на войне деньги не могут принести честному человеку богатства или удачи, поэтому накупил на всю полученную в кассе наличность продуктов, курева, пива и раздал салагам в батальоне, собирающемся в Чечню. Своим сменщикам.

Тогда, в 1996-ом, так называемые "боевые", платили не так щедро, как во вторую кампанию, поэтому сумма была небольшая, но по солдатским меркам, довольно приличная.

"Молодые" несколько дней отмечали мое прибытие с войны, прибытие ранее незнакомого, но сразу сделавшегося авторитетным для них "старика", и воспевали тосты за мое здоровье. Некоторые из накормленных мной желторотиков падут смертью храбрых всего через два месяца, в последней, августовской агонии первой чеченской.

Вечная слава героям!

Раз в год, накануне Дня Защитника Отечества, меня в числе десятка других участников боевых действий приглашают в школу на встречу со старшеклассниками. И я всегда прихожу в некогда родные пенаты чуть раньше назначенного часа и, немного взволнованный нахлынувшими воспоминаниями беззаботного детства и отрочества, бесцельно брожу по очищенному от снега широкому школьному двору и спортивной площадке.

Надышавшись ветром знаний, медленно поднимаюсь в холл, где с любопытством новичка разглядываю плакаты и стенды, кучно развешанные по стенам, затем захожу в классы, где приветствую знакомых и незнакомых учителей, перекидываюсь умными фразами с престарелым директором и общаюсь с товарищами.

Актовый зал, набитый сотней подростков до отказа, внимательно слушает выступление каждого ветерана в полной тишине. Юноши и девушки смотрят на "героев", коими нас выставляют учителя, широко открытыми глазами и думают о другом, своем, юношеском. Вряд ли о войне. Скорее о любви. И правильно делают. Человек рождается и живёт не для войны.

Знаю, школьникам мы кажемся непонятными, странными и, конечно, контуженными на всю голову. Они нас больше боятся, чем уважают. Это правда.

Из года в год, от встречи к встрече, мои выступления становятся всё сдержаннее и лаконичней. Нет прежней энергии патриотизма, нет призывов непременно попасть на службу в армию, нет романтики в сухих словах о тяжелых днях, проведенных на войне. Бесконечно длинных днях сурового времени, где над человеком безраздельно властвовали страх, боль, ненависть и неопределенность.

Я стал взрослым, мне по горло хватило собственной войны и войны моего младшего братишки, я физически и психологически не готов быть вдохновителем или крестным папой нового "боевика". Я уже не могу агитировать молодых людей идти туда, где, возможно, их убьют или покалечат. Не могу приукрашивать скупой солдатский быт, не могу умолчать о вшах и дизентерии, не могу не сказать о голоде и холоде в продуваемой всеми ветрами ротной палатке, и не молчу о трусости отдельных бойцов и тупости и корысти некоторых командиров. Я не хочу, чтобы дети видели войну романтикой, не хочу брать на себя ответственность за их судьбу, не хочу втягивать их в мир грязи, насилия и убийств. Кто не был, тот пусть не будет, а кто был - не забудет.

На любой войне, случившейся в Камбодже, Колумбии, Афганистане или Чечне, люди погибают одинаково страшно. Независимо от национальности или религиозной принадлежности. Пули всех рвут одинаково безобразно. Смерть всегда и везде - смерть. И в моем рассказе нет геройских подвигов и молниеносных побед. Только то, что я видел сам: изнурительные марши, издевательское "рытье" окопов в горах, жестокие перестрелки ближнего боя, запоздалые эвакуации раненых, спёртый запах боли госпитальных палат, дикие головные боли и ночные кошмары после войны. Я говорю о том, чем лично я заплатил за свое удостоверение "Участник боевых действий". И я не вру.

"Отрадно и почётно умереть за Отечество", - кажется, так говорили древние римляне. Но современная Россия, наша горячо любимая страна, далеко не Древний Рим. И у нас, почему-то, почётно умирать за Родину выходцам из семей рабочих и крестьян, но никак не отпрыскам нефтегазовых, алюминиевых и прочих сырьевых магнатов и административных бюрократов. Хозяев своей жизни и нашей смерти.

Война - это борьба за собственную жизнь, и не обязательно на поле боя. Со временем, вместо толпы боевиков врагами становятся недостойная заработная плата, инфляция, безработица, нищенская пенсия. И все это на фоне процветания отдельных личностей, никогда не рисковавших жизнью ради своей страны, но выжимающих из нее последние соки.

Больно и страшно оказаться на войне. Смерть в бою так же нелепа, как любая другая смерть. И не важно, готов ты умереть за свою страну, её принципы и идеи, или не готов. По своей воле приехал воевать или по призыву. Под обстрелом всё это не важно, не играет ни какой роли, не имеет смысла. Ты солдат, так и иди и умри с честью. Лучше умри, и станешь Героем, о тебе напишут песни и снимут фильмы, тебе поставят памятники и назовут твоим именем школы и улицы. Лучше умри, потому что мертвым героям легче, чем живым ветеранам.

Воины России. Высокие и худые, низкорослые и пухлые, блондины и брюнеты, рыжие и бритые на лысо, гордые и стыдливые, хитрые и простодушные, храбрые и нытики, отчаянные и безбашенные, толковые и тугодумы, городские и деревенские. В ветхих камуфляжах и рваной обуви, с язвами на закопченных лицах и вшами под мышками. Мои братья по крови. Каждому из них я дал бы по ордену Мужества и земельному участку в Подмосковье. А страна дала по бутылке водке и по талону на бесплатный проезд до больницы: "Простите, парни, вас много, а я одна - Родина!"

На войне легче всего умереть.

Но я выжил...

(2011)

Комментарии: 9, последний от 14/03/2024. © Copyright Фарукшин Раян (politician-g@mail.ru) Размещен: 29/01/2017, изменен: 29/01/2017. 20k. Статистика. Рассказ: Кавказ Скачать FB2 Годы событий: 1996	Оценка: *7.9726** Ваша оценка:
Аннотация: нашел нечаянно в архивах

Фарукшин Раян На войне легче всего умереть

Фарукшин Раян
На войне легче всего умереть