ArtOfWar. Творчество ветеранов последних войн. Сайт имени Владимира Григорьева
Фролов Игорь Александрович
Пророк

[Регистрация] [Найти] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Построения] [Окопка.ru]
Оценка: 4.87*5  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Это замышлялось как статья. Но получился рассказ про наше всё. Читать только пушкиноведам:).
  ПРОРОК
  
  "Всего живее помню
  Тот легкий мост..."
  (В.Сирин. "Петербург".)
  
  До сих пор, укрывшись в густых ветвях напротив светящегося окна, можно видеть, как нежный силуэт готовится ко сну. Это вечнозеленое воспоминание, вышибающее слезы стыда и восторга, так искривляет путь мысли, что после нескольких безуспешных попыток становится ясно - уже не вырваться. Роман, едва развернувшись, съеживается до реестра подготовительных материалов, а редкому читателю в качестве сомнительной компенсации предлагается принцип sapienti sat и крутая, но безопасная тропинка, выводящая к морю...
  Где и когда игрок обдернулся? Совмещая свои новые контуры с теми, что проявились в сумеречной воде прошлого, снова убеждаюсь, как выцвела, выгорела память за истекший полярный день (очень много света, нежных прикосновений, еще более нежного шепота, и постепенное возвращение к полутонам и полным тонам). Говорят, слабость памяти есть верный признак последнего круга воплощений, после которого твое заключительное имя присваивается свободному, еще недостроенному, созвездию - наблюдателю понадобится воображение свежерожденного, чтобы дорисовать твой полный скелет... Загвоздка в том, что я моста не помню. Приобретенная склонность к подозрительности заставляет думать, что молодой поэт, впуская своего кумира в свой рай, неосознанно использовал его в роли кошки, чтобы вселиться когда-нибудь следом в уже обжитое пространство эдема. (Здесь затонуло рассуждение о качестве чужого рая и о степени зрелости его яблок). Но, скорее всего, выигрывает вариант одряхлевшей памяти. Вот сабианский симовол градуса, в котором завязло наше солнце: сгорбленная старуха на развалинах прежней жизни оглядывается в поисках того (когда же это было?), кто черным соболем одел ее блистающие плечи. Счастливые очевидцы - не то что не вымерли, совсем не постарели! - вежливо, но крепко подхватывают под руки и с веселым гомоном влекут по благоустроенному, перекрашенному маршруту. Вот лавочка, где вы любили отдыхать, вот портреты батюшки, сестрицы, вот ваша трость и ваши пистолеты, - а вот и мост. Здесь вечный автор грыз в раздумье вечное перо - и альтернативная почка даже набухла и была готова выстрелить веткой, на которой вы бы еще пощебетали на радость нам - кабы не глупость друга вашего, вояки. Нет, нет, не упирайтесь, вы еще так слабы, подогните ножки, мы понесем - вы легкий.
  Малый вес - лишь одна из улик, приводящих к полной идентификации. Рассыпанные по листам автопортреты (как узнаваем этот впалый лоб!), масса разнотемных пророчеств, посеянных так щедро, что озимые взошли даже в текстах нового времени (от смерти матери до радуги в ресницах), та странная мания, в самых глубоких ее местах доходящая лишь до колен (как вы недогадливы, г-н публичный директор! - хитрец просил ноги вашей дочери!), конечно, преступная склонность к кислым плодам (апрель - неиспользованная рифма к имени той, чья смущенная заря заставила взволнованным эхом откликнуться его косматую свирель) и вдобавок эта отвратительная привычка ходить кругами. Корни ее так глубоки, что до сих пор пьют воду тех давних дождей, когда нельзя было уединиться ни в дневниках, ни в письмах. (Вот и теперь приглашенные гости после мучительного процесса журавлиной дегустации поднимутся из-за стола голодными и злыми. Может быть, только изящные женщины, даже не поняв всей скрытой тайны, скажут, задумчиво мерцая очами: в этом есть музыка...) Но более всего убеждает то детское болезненное дежавю - внезапный наплыв тошноты при взгляде на две одинокие сосны - и, обгоняя обморок, бегом до бочки с дождевой водой, лицом в ее зеленую, кисловатую мглу; снова взгляд и снова спазм - где я это видел? Меня сейчас вырвет... Дайте еще воды! В лицо ему плещите, трите уши! Как жарко, - хочется на воздух, на мороз, в одной рубашке...
  Вот ключевая фраза из потусторонних архивов. До сих пор при взгляде на эту хрестоматийную картинку воспламеняются мои огнеупорные уши. Заслышав колокольчик среди январской ночи, истосковавшийся узник выскакивает навстречу влетевшим во двор саням в совершенно непотребном с будущей точки зрения виде: босиком на снег, в одной ночнушке, с прыгающими от немужского счастья губами - как дождавшаяся девочка, жена, старушка-няня, - ну, мальчик в лучшем случае, а в худшем - собачонка... Лизни его в лицо, если допрыгнешь - ах, как обознался! Но радость-то была искренней! Тут бы и остановить, отсюда бы и поворотить оглобли бесценного друга, чтобы всю оставшуюся зиму длить во снах мгновение этой встречи и, проснувшись, плакать светлыми слезами обо всем, что было и что будет: вот освобожусь и въеду, наконец, в столицы, и сколько будет смеха и вина, стихов диваны, девки на диванах! Если б знать - стегал бы дорогих лошадей плетьми, травил собаками - проваливай, тебе же будет лучше!..
  Сидели в комнате, размачивали в холодном клико зачерствевшую дружбу, с трудом жевали. Всего-то и хотел позабавить друга сплетней, ждал в ответ добродушного смеха - пусть из сострадания к моей заброшенности, - с пониманием того, как на почве, унавоженной унижением, разрастается мания величия (заготовленное продолжение шутки). Господи, как много дураков! - но только двое помнят ту тишину, налившуюся кровью. В комнате вдруг запахло большими ногами гостя, сопревшей шерстью носков. Раздувшиеся от волчьего бешенства ноздри учуяли телячий запах вечно тринадцатого, который посмел усомниться в могуществе моего хищного слова, подгрызающего сухожилия царственным оленям! Ария столичного гостя повествует об остальном стаде: да, да, они сильны, у них такие серьезные лица (подозреваю - и зады не менее значительны), такие указующие и грозящие персты. Иди, мальчик к нам, ты будешь петь, пока мы мощны весла упираем, а в конце получишь шубу мертвого царя. Он, говорят, тебя отшлепал, а нынче вот в чулане запер, как пересолившего шута (и слово-то нашлось!). Засим - прощай. О времени мы сообщим - готовься...
  Игра, следующая вслед за этим не имеет земных аналогов. Даже библейская птица, переносящая доносы - просто сорока в сравнении со мной. Есть немыслимое для смертного наслаждение, когда тощее, никому (вот это "никому" попрошу курсивом, в разрядку, вприсядку!) не слышное, слово опрокидывает общее, до неприличия упитанное, благое дело. Какой судья учтет, чем я поступился ради того, чтобы внедрить паскалеву песчинку в их мятежный мочеточник? Играя вслепую, гроссмейстер принес в жертву обоих, данных ему летучих коней, оставшись в итоге пешим, - но зачем о грустном, если уже в самом дебюте сквозь лабиринты вариантов просвечивал полный разгром противника при множестве оставшихся у него растерянных фигур... И когда торопливое шуршание оборвалось точкой - справа от безмолвствующего народа - автор услышал в наступившей тишине, как скала общественной судьбы, повинуясь его заклинаниям, сдвинулась и нависла в ожидании последнего толчка над головами обидчиков. Со многими из них я, конечно, дружен, но, взяв паузу в несколько тактов, можно вспомнить те тайные вечери, где присутствовал в неясном качестве. Они же смеялись надо мной, перебрасываясь моей верой и заставляя меня подпрыгивать! Обид я не прощаю, друг, прости. Твое письмо - вернее, его платоновскую идею (подлинник сожжен в эпоху страха и деймоса) - его храню, как приглашение на казнь. Я обещал приехать, но, видит бог, не смог, и в доказательство - эта лапка мифического зайца, раздавленного сваленной на него ответственностью. Я и рад был - может быть, тогда, заметив за углом хрустящего пальцами несостоявшегося диктатора, я бы повел за собою ваши оцепенелые полки, - но разве мог я бросить на полдороге свой грандиозный эксперимент? В два часа ночи, когда мой добросовестный, честь имеющий призрак добрался, вошел и сел незамеченным среди суетящихся заговорщиков, далекий автор решил: пора! - и обмакнул свое волшебное перо. Восхитительная червонная аллитерация! Рога протрубили и, подчиняясь моему приказу, герои начали, не ведая (о как я хохотал!), что в глухой деревушке знакомый их поэт, - а ныне бог, - веселясь, прядет их судьбы, вычеркивая и вписывая, даря и отнимая, - попробуйте-ка против ветра, поднятого слабым словом! Да что бог - бери выше! - даже Зевс просил у парок пощады для Ахилла. Вот и теперь снисхождения не вышло - звук пощечины был как выстрел картечью. К вечеру все было кончено...
  Здесь приготовлено много места для ликования, автоаплодисментов и веселой ругани. Вместо этого - отточие длиной в полгода и пять сухих щепочек. Когда печь топят исписанными листами, когда кошмары иссушают ваши сны, а палочка уже не действует, сколько ни маши, - в таких случаях специалисты рекомендуют вернуться и, пройдя все заново, изжить. Согласно новейшим прозрениям, пациент, будучи еще рыбовидным зародышем, подвергался грубым нападкам, а точнее, ужасным притязаниям отца. Теперь заике предлагается встретиться с великаном и погрозить ему пальцем - ужо тебе!.. Сама встреча совершенно стерлась в испуганной памяти, но в книге почетных гостей дворца сохранилась песня ручного скворца, - отрывок из Писания, изложенный привычным стихом, - как благодарность официального теперь пророка за новый язык и новую жизнь, будь она проклята!
  Неосторожно слетевшее с вещего языка проклятие до сих пор тяготеет над всеми копиями. Все выглядит как приступ наследственной болезни, внезапный рецидив - с того же возраста и уровня, что были достигнуты предком. Характеризуется пограничным состоянием сознания: темно и холодно, пахнет пеплом, и тщетно ворошить остывшие стихи - ни уголька, ни искры... Да черт ли в них! - в конце концов, разве кто-нибудь облил слезами ноги гранильщика чужих камней, разве, вечно веселый и прыгучий, выходил один он на дорогу? Хорошо, оставим... Но дальше - хуже. Где бродил я на этот раз, когда раздавали стили, методы и манеры? Теперь, как результат прогула - ни прежней легкости, ни слез, ни предвкушений, - груженые смыслом караваны сухоногих слов никак не доберутся до зеленых миражей. О ужасная песня немца, катящаяся кубом, какой мелодией не смажь! Невольный каменщик не успевает класть строку на строку - чернила, едва пролившись, сворачиваются и густеют - кровь, а не чернила, и над листом я тужусь и корячусь, как самозванец-бог над мертвецом, бессильно заклиная: встань, иди, скотина! Мертвец недвижим. Душа мала, но труп, как труд, огромен. Нет, верти назад - я буду слушаться, дай только... Иллюзий мне, неведенья, любви! - я в лужах воробьем хочу купаться, хочу душить кого-нибудь сиренью (и удавить кого-нибудь взаправду. Злодейства мне! Полцарства за злодейство! На крест натурщика, натурщицу в костер - и жадно их мученья наблюдать, чтоб верно передать их в камне - не благо ли? Уж мнится мне, что благо... Зачеркнуто). Пожалуйста, назад - пускай закат сегодня на востоке - сейчас сосредоточусь и бездумно, легко рассыплю горсть искрящихся во тьме (гнилушек - добавит здесь недремлющий сарказм) во тьме стихов, - и почерк будет крив, дрожащ и тороплив, как бормотанье той сомнабулы безумной, поляка праздного. Ах, как его я ждал, заранее любя и ненавидя! Он упоил меня восторгом дивным, зубами скрежетать заставил - я при нем немел! - змеей во прахе виться... Теперь и я смогу - вот эта ночь моя! А утром, как и он, проснусь на крыше, и не пойму вначале: взлетел или вскарабкался? Но вспомню: там, внизу, в тревожной комнате моей - там ждут меня листы, заполненные без помарок, и к ним готов бежать, скользить по водосточным трубам, срывая ногти...(Сам себе не верю.)
  Он обещал приехать - вот главное. Он топтался перед уральским хребтом (как вырос и возмужал тот заяц!), и если бы не эта, привычная уже преграда, наверное, пустился бы дальше в своей кибитке-улитке. Мучимый собственным беззаконием, он дополз бы до своей холодной цели, чтобы через щель в высоком заборе увидеть тебя - постаревшую, уставшую от своего навязанного мужа, чья вина, прикованная к твоим щиколоткам (я так любил смотреть на них и ниже!) утянула тебя в глубину... Это невозможно. Есть другой, избывающий все сразу, путь. Именно для того, чтобы выписать заблудившемуся герою рецепт спасения, я и берег последнюю частицу своей vis magica . В состав сильнодействующего яда входит неутихающее воспаление чести (как это по латыни, друг Гораций?), много тоски и бессонницы, припадки бешенства, полное отсутствие денег, сбор листов сухой невкусной прозы, и отдельно - пустой взгляд рыжей донны и крепкое рукопожатие собственной добропорядочной статуи с одноименной площади (их уговор был даже мне неведом!). А белая голова - всего лишь чаша, в которую нальем. Ну, пей же!..
  В тот день, я помню, был мороз. Под ослепительным небом искрились заиндевевшие до самых бровей каменные щеки домов, сани косились и скрипели на поворотах, в глаза брызгала солнце. Кто-то кланялся навстречу, приглашая куда-то, жестом вычерпывая меня из саней, кланялся вслед... Странно, что я не замечал эти прозрачные фигуры тогда - как и встречные сани с бесценным содержимым. Они скользнули мимо, и содержимое косило в другую сторону, такое бессмысленное, пастельно-розовое с голубыми тенями, и бархатистыми от мороза лепестками. Унылая жена, очей очарованье, откуда ты, и кто иной пил твой бледный запах, окуная рыльце в твой пушок - все это уже не интересует уезжающего. После стакана лимонада хочется курить, жадно глотая горький дым, и ехать все быстрей - пошел, пошел! - туда, где речка подо льдом чернеет, где разгорается моя свобода...
  Последние ступени преодолеваются одним прыжком - перед тем, как распахнуть долгожданную дверь. В наступающей темноте (сгущалась и твердела так же быстро, как гипс на чужом, овечьем лице) убывающее божество еще успело заметить, как валился в рыданиях курносый апостол умной головой о камни - осторожно, чтобы не расплескать мысль о вдове; какие-то люди в бобровых воротниках грызли изножие креста, крепкими зубами разрывая на щепки, и кто-то совал недоверчивый взгляд в лишнюю дырку в сюртуке... Тем временем совсем стемнело, лошади пошли шагом и скоро встали. Коляску заносило снегом, и к утру только холмик на сверкающей равнине напоминал, что был проездом кто-то здесь когда-то...
  ...А пляж я перестелю на рассвете. Для полуденной сцены понадобятся азовский песок и мелкое, теплое море. Маленькая гостья была рада ему, как веселому, доброму зверю. Подобрав платье до колен, она играла с волнами, теряя при бегстве свои легкие следы, и белозубый прибой слизывал пенным языком эти детские еще строчки, этот лучший в мире двустопный ямб, - а ветер вообще вел себя по-хамски! Может быть, теперь, глядя на их дружную игру, ревнивый наблюдатель поверит, что море волнуется только из-за нее, и жизнь волнуется... Оставь же этих милых животных, оглянись, посмотри на меня - я приехал, как и обещал, моя радость! Все темное, что нас ждет, уже прошло, я еще ни в чем не виноват, и тебе нечего бояться... Этот день я, не задумываясь, выбрал из предложенного веера, перед тем, как отыгравшую колоду запечатали навсегда. Но я не тороплюсь открывать его. Вчера, на закате, я достал из потайного кармана ночь драгоценного ожидания - и она все еще длится... Теплый мрак, остывающие камни, запах крабьего тлена - и где-то совсем рядом невидимое море перекатывает гальку за мокрой щекой. Дремать, просыпаться, на ощупь добираться до воды и, заплыв туда, где хвосты сонных рыб щекочут ноги, опускаться в темные глубины и, дыша жабрами, собирать для тебя жемчуг. А потом, лежа на берегу, на теплых плитах архея, курить, осторожно держа фильтр мокрыми пальцами и, смахивая с бровей соленые капли, смотреть на звезды... Спокойно, Маша, не торопи меня, - я готов пить эту ночь бесконечно. Ты хочешь знать, что делал бог перед твореньем? Он предвкушал...
Оценка: 4.87*5  Ваша оценка:
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на ArtOfWar материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email artofwar.ru@mail.ru
(с) ArtOfWar, 1998-2023