ArtOfWar. Творчество ветеранов последних войн. Сайт имени Владимира Григорьева
Фролов Игорь Александрович
Книга Песка, или Mon héros - c"est moi

[Регистрация] [Найти] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Построения] [Окопка.ru]
Оценка: 9.80*5  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Статья написана по заказу одного толстого журнала. Пока там прозяб(а)ли, статья вышла в журнале "Литературная учеба" No1, 2010. Ничего особенного, размышления о литературном герое.
  
  "Собери вокруг меня неисчислимую толпу подобных мне: пусть они слушают мою исповедь"
  Ж-Ж. Руссо, "Исповедь".
  
  
  У истоков литературного героизма
  
  Обобщать всегда легко и приятно. Но не всегда удается, - хотя бы потому, что для обобщения нужна статистика - многократно повторенный опыт, или накопленные со временем наблюдения. История нашей страны достаточно длинна, да и мы за пару минувших десятилетий жили столь бурно - и продолжаем так жить, - что обобщение приходит само собой, прямо-таки, напрашивается. Оказывается, Россия всю свою долгую историю не выходит из революции. В нашей стране просто-таки бьется сердце революции - тиком и таком, вдохом и выдохом. И литература (мы намерены говорить о литературе, а не о политике) в деле перманентной русской революции играет далеко не последнюю роль. Лев Толстой как зеркало этой самой революции - случай, конечно, частный, но такой значительный, что мы можем на его основе смело обобщить: русская литература есть зеркало непрерывной русской революции.
  Такова теорема. Попробуем доказать.
  Вопрос о роли личности в Истории всегда стоял ребром. А ответ на него, как обычно, лежит между двумя правдами. Историческая личность как творит Историю, так и создана Историей для ее, Истории, нужд в текущий момент. В литературе таким же законом определяется существование литературного героя.
  Литературный герой очень сильно отличается от обычного человека. Это в первую очередь - типаж. А иногда и философская категория. Он - персонифицированная авторская идея, - как историческая личность есть персонифицированная идея Творца. И это не просто совпадение. Литературный герой (в изначальном понимании этого слова) создан по образу и подобию героев жизни.
  Мы привыкли, что литературный герой - просто центральный персонаж повествования, - точнее, главное действующее лицо, поскольку по сложной литературологической классификации, персонажи - это противодействующие герою лица, та самая среда, в которой он, собственно, и геройствует. Сегодня герои бывают разные, и даже совсем не героичные - хоть прохвосты, хоть самые маленькие люди. Однако на заре литературы, когда она существовала в устном и рукописном видах, герои были героическими в прямом смысле этого слова. Такие имена, как Геракл, Ахилл, Одиссей, Тесей и другие, говорят сами за себя - приключения и подвиги в совокупности с полубожественным происхождением - вот главные видовые признаки литературного героя, живущего у истока словесной реки.
  Важно отметить, что сам герой в те времена, как правило, не повествовал - он жил и действовал, подавая пример для подражания, для веры в существование героев, способных наказать зло. В основном всю античную и средневековую серию ЖЗЛ - эпосы, мифы, былины, жития - множили рассказчики - певцы, сказители, монахи. Для стройности нашей концепции - а мы говорим об эволюции литературного героя или о его инволюции - в любом случае, о некоей производной по историческому времени, направленном изменении качества героя с приростом количества книг, - для наукообразной стройности важно отметить разделение труда: герой совершает реальные подвиги или даже нереальные чудеса, а рассказчик, видевший эти деяния или слышавший о них, излагает их в форме, удобно укладывающейся в голове среднестатистического потребителя нарождающейся культуры.
  Очень даже понятно, почему изначально автор и герой разделились. Согласитесь, писать от первого лица о своих подвигах, а тем более о совершенных тобою чудесах, не то чтобы нескромно (такое позволяли себе фараоны и прочие древние цари - как дети богов), - подобное деяние чревато проверкой твоих способностей, просьбой критически настроенного, или, наоборот, верующего читателя повторить подвиги и чудеса. Наивная вера в истинность героя, созданного художником, не умирает даже в современном читателе-зрителе, - классические примеры - письма на Бейкер-стрит, или тот трогательный факт, когда сам Леонид Ильич после просмотра сериала про Штирлица интересовался у актрисы, сыгравшей радистку Кэт, как там ее ребенок, здоров ли?
  Проще говоря, отчуждение, отстранение (не путать с многострадальным шкловским остраннением, искаженным с помощью псевдобрехтовского отчуждения) от созданного им героя, автор оставался в полной безнаказанности, из которой и родился и продолжает рождаться тот самый вымысел, то отклонение от реальности, обыденности, ради которого мы и открываем книгу.
  Спустя века определенный прогресс налицо - авторы в большинстве своем совсем освободились от полубожественных героев, пишут про самых обычных людей. Правда, если подвергнуть современную беллетристику пытке статистикой, то самым массовым героем по-прежнему будет человек, борющийся со злом, - на первом месте полицейский, сыщик, адвокат, просто случайный прохожий, которому в карман упала дискета с секретными данными, - они борются с антагонистами, которые тоже понятны читателю - преступники, мафия, пораженное коррупцией чиновничество, - все та же схема мифа и комикса. Опять же, идеализируя: при капитализме герой, как правило, одиночка против мира, тогда как при социализме, естественно, полный реверс ситуации - хороший мир-коллектив против выродка-единоличника, отрыжки капитализма.
  Но то массовая литература. В так называемой высокой словесности (не будем спорить о терминах), герой может быть сколь угодно слаб, и бороться со злом неявным - даже и с собственной слабостью, с искушениями в основном, - чем и занимаются рефлексирующие герои Достоевского, Камю, Кафки, и прочих думающих о смысле жизни писателей. Помню, давным-давно, услышав легенду, что студенты одного гуманитарного вуза массово, как киты или лемминги, кончали жизнь под влиянием философии Камю, я задумался, почему жил сам творец абсурда, почему его моментально не убил его собственный фрактальный вопрос "зачем"? И как результат размышлений появилась формула: творцы "высокой" литературы находят смысл жизни в том, что пишут о ее бессмысленности. Мой сомнительный вывод, что жизнь - это действие, и на самом деле литература-action и есть литература смысла, - этот вывод вступает в конфликт с довлатовской формулой, что писатель пишет о том, как надо жить.
  Вот в этих словах - "как надо жить", - в их соединении и заключена та критическая масса, которая взорвала Россию. Поэтому самое время перейти от абстрактных суждений о развитии литературного героя к конкретному примеру, чтобы увидеть плоды желания жить "как надо".
  
  Сеятели ветра, или Акцентуация идиота
  
  Итак, вопрос: герой русской литературы - кто он? Два ограничения: смотреть будем с высоты птичьего полета, и (для экономии места и времени) не замечая отрицающих нашу концепцию мелочей; рассматривать будем на временном отрезке от Пушкина до наших дней, потому что более ранний герой мне, к стыду моему, по необразованности знаком на грани незнакомства. Вернее, политические и бытовые контексты творчества, предположим, авторов "Задонщины" или "Слова...", все же на порядок более смутны, чем почти родное пушкинское время.
  Как бы кто сегодня ни относился к диалектической логике, историческому материализму и к определению сознания через бытие, для нашего краткого анализа мы все же воспользуемся не пригожинской синергетикой, а нашими старыми, но все такими же острыми и блестящими инструментами диалектической логики.
  Конечно, литература - зеркало жизни. Пусть и разной степени кривизны. Но когда ставишь рядом реальность и современный ей вымысел, то трудно избежать самых смелых умозаключений. Например, конец русского феодализма наступил не с концом крепостного права, а, как это вообще принято в России, с иностранных идейных заимствований, когда в прорубленные окна и проломленные щели задули западные ветры капитализма. И хождение русской аристократии в киверах и ментиках в Париж,, и ее возвращение, отягощенное трофейными либерте, эгалите, фратерните, с последующими философическими письмами и тайными обществами, - и с последующим проворцем по лицейской кличке Француз, создавшим русскую кальку с французской литературы, ту легкость русского языка, о которой не подозревали Тредиаковский и Державин, а турок Жуковский уже подозревал, - все это и было началом того самого конца, о котором и говорим.
  Из новой языковой ткани хорошо шились костюмы для новых героев - и они действительно выглядели как лондонские денди, но... На русской почве такие знаковые литературные фигуры как Онегин и Печорин хоть и чайлд-гарольды внешне, однако, к байронизму имеют такое же отношение, как советские стиляги на Горького-стрит к нью-йоркской и ливерпульской молодежи середины XX столетия. Сравнение работает, потому что за прошедшие столетия не изменилась схема отношений русской мысли и западной жизни: то, что там является продуктом жизнедеятельности общественного строя (Байрон как дедушка хиппи) - культурными отходами, по сути, - то у нас выступает провозвестником грядущего нового строя, и всегда - волнующими приметами так понимаемой нами Свободы.
  В качестве небольшого антракта вспомню, как в четырехлетнем возрасте в своем родном таежном поселке шел с родителями в клуб, в кино. Чуть отстав, увидел в придорожной пыли чудо - черные, глянцево блестящие то ли изюмины, то ли орешки. Бережно насобирав в ладошку, кинулся за родителями с криком: "Мама, папа, смотрите, что у меня есть!". Родители сквозь смех объяснили ребенку, что восхищается он козьими какашками, и лучше их в руки не брать, не то, что в рот.
  А страны родителей не имеют, и объяснить им, что есть что, некому (кроме тирана, конечно).
  Онегин с Печориным никакие не гарольды, - это представители дворянства, зараженные идеей свободы, республиканства, но поскольку проснулись они, разбуженные французским петухом, раньше, чем взошло солнце, то делать им пока нечего, а обратно в сон уже не хочется. Вот и болтаются в темноте, вздыхая, первые лишние люди, они же - дедушки русской интеллигенции.
  ...Но в этой предрассветной мгле уже слышен стук копыт и скрип колес - видите силуэт знакомой нам брички? Это катит второй типаж русской литературы того времени, - он тоже дворянин, как и первый, но у него иной характер, - он предприимчив и ловок, он не обременен рефлексией, он румян не по-петербуржски, и, вообще, приятен во всех отношениях. Он - Чичиков! Он - первый бизнесмен России, и сила его такова, что наивный автор не смог победить своего героя. Грандиозная попытка перевоспитать во втором томе прохвоста в честного человека, и вернуть его реальному миру в качестве образца русского человека в его развитии, чтобы капитализм с человеческим лицом, а не со свиным рылом, - эта попытка провалилась. Герой не поддался и был за это сожжен автором. Автор тут же умер, а первый, неисправленный вариант героя и сейчас живее всех живых.
  Перед нами - результат простого арифметического действия - деления. Но у нас не математика, и, поделив на два исследуемый объект, мы не получили равенства частей. Зато получили два литературных типажа - две половинки русского аристократа, во времена своей цельности имевшего две общественно-значимые функции - духовную (наука, культура, нравственность) и материальную (капитал во всех его формах). Схема полураспада, конечно, как и все схемы, суха, - для ее озеленения можно упомянуть, что к этим двум половинкам потом примкнут: к культурной - достоевские разночинцы, а к материальной - островские купцы и лесковские левши-ремесленники, - образуя бедную и честную интеллигенцию и богатую и нечестную буржуазию.
  С точки зрения этого расщепления чрезвычайно интересен - и даже занимателен! - конфликт литератур Толстого и Достоевского, - период расцвета русского капитализма. Если Левин и К0 искали, как, грубо говоря, истратить свое наследственное богатство, пустить его на пользу бедных, поднять их и страну до своего уровня, и тем очистить родовую совесть, то Раскольников и др. все время хотели это богатство обрести - даже бессовестным, преступным путем, чтобы потом окупить потери совести, свершив великие дела. Жаль, что они не встретились при жизни - жаждущий денег Достоевский и жаждущий очищения Толстой. Но, думаю, при такой встрече обмен денег на совесть не состоялся бы. Потому что Достоевский в глазах Толстого оказался бы даже не литературным сыном Гоголя, а типичным его героем, который мистическим образом, как нос майора Ковалева, обрел самостоятельность и стал сам автором и схватился с самим богом за право право иметь...
  Однако эти авторы встретились - но как литературные герои.
  В романе "Идиот" блаженный князь не случайно Лев Николаевич. Свое отношение к жизненной философии прототипа Достоевский вложил в фамилию князя (когда-то Владимир Турбин исследовал разновеликость имени и фамилии князя). Есть князю, как и положено, протагонист. Мышкин и Рогожин - вот в какие крайности превратились Онегин-Печорин и Чичиков-Хлестаков. Но автору романа ближе всего тот, кто находится между идеалистом Мышкиным и прагматиком Рогожиным, и тоже влюблен в Настасью Филипповну (прототипом служила Россия, не иначе). Гане Иволгину так же как и автору все время отчаянно не хватает денег, - и сцена, когда Рогожин повышает ставку за Настасью Филипповну до ста тысяч (игра! все они игроки!), и горящие деньги, и обморок Гани, который удержался от соблазна, - все говорит в пользу моего предположения. Каюсь, я не читал трудов И. Волгина, и если в них есть гипотеза о родстве Иволгина и Достоевского, так я на открытие и не претендую, - каждый читатель имеет право на свои прозрения и заблуждения...
  Достоевский показал, что разделение богатой духовности на бедную духовность и бездуховное богатство порождает бесов, а интеллигенция как незаконное дитя половинки аристократии (той, что бледна, а не румяна) есть часть той силы, что вечно хочет блага (и состояния), но вечно совершает иное...
  Минуя героев Горького, Андреева и прочих, мучительно ищущих выход из противоречия между совестью и богатством (которое, кстати, по-моему, неразрешимо в православных координатах - вспомним обмен крестами Мышкина и Рогожина и следом, тут же - брат поднимает руку на брата, а индульшенции-то не предусмотрено!), придем к героям позднего Чехова, к нулевой равнодействующей мощных противовекторов Толстого и Достоевского - мучительное бездействие и бесцельность существования интеллигенции с ее понятиями о духовности и ее невыполнимым желанием честного обогащения...
  Недаром католический Запад (где литература росла вместе с капитализмом, и ее герои подобного раздвоения личности не испытывали), с таким восторгом воспринял новых для него мятущихся героев психически девиантных Толстого и Достоевского, и уже мрачного на фоне чахотки доктора Чехова.
  
  Жнецы бури
  
  Распад русской аристократии на два психотипа - рефлексирующего Онегина и активного Чичикова, проекция этой дихотомии на более позднее и более пестрое русское общество с образованием интеллигенции и буржуазии, и конфликт между ними завершились, как мы знаем, революцией.
  Забудем про школьную народность и прочие критерии, которыми мерили литературу в нашем спокойном детстве. Посмотрим свободным критическим оком на постреволюционного героя.
  Конечно же, был всплеск, - тут и нэповские герои-авантюристы Ильфа и Петрова, Шкловского, Олеши, Эренбурга, герои гражданской войны Бабеля, Лавренева, автора "Тихого Дона" (кто бы он ни был), - и, конечно, главные литературные герои нового времени, строители не столько нового строя, сколько новых себя - это люди-корни Платонова, старые корни, вдруг пустившие ростки вверх, та хтоническая масса, веками бывшая просто твердью под ногами избранных, вдруг озаботилась задачами неба и начала мыслить, как эти задачи решить - естественно, методами земли...
  Но уже в 30-е, после отмены НЭПа и начала индустриализации, партийность литературы с неизбежностью победила. В жизни герои рождались один за другим - Стаханов, Чкалов, папанинцы, челюскинцы, спасшие их летчики-каманинцы, они же - первые Герои Советского Союза... Литература не могла отставать от газет и радио, творящих героическую действительность, она уже не могла балансировать между прошлым и будущим, как задумчивые герои "Тихого Дона", или на грани пародии, как герои Платонова. Вершиной госзаказа, вернее, заказа времени, стал Павка Корчагин, который потом еще десятилетия работал на воспитание нового человека. Он и в мое воспитание успел сделать вклад.
  Но интеллигенция на то и прослойка, что ей и так не этак и сяк не так. Интеллигенция - как капризная женщина. Когда она была в старом мире, ей требовался новый. Когда она оказалась в новом, ей срочно захотелось вернуться в прекрасный спокойный, уютный и родной старый мир. Она же не предполагала, что активность - понятие не идеологическое, а физиологическое. Что Онегин, как ни крути, шизоидный астеник, а Чичиков - бодрый циклоид, что первые делятся на слабых и впечатлительных (которым для выживания нужны мораль и права человека, и которые мечтают о социальной справедливости) и на эмоционально тупых, лишенных эмпатии (собственно революционеры), и что вторые тоже делятся - на веселых и активных людей дела и депрессивных ведомых, которым нужен хозяин с пряником и кнутом... Порочна теория Кречмера, но против природы не попрешь. А активному человеку все равно, что строить - капитализм или социализм, и рефлексия ему просто чужда по природе, а совесть - препятствие на пути. Активный человек вовсе не злодей. Он такой же злодей, как хищник, поедающий прекрасного печальноглазого оленя. И если не давать хищнику добывать пищу капиталистическим путем, он будет добывать ее социалистическим. Но об этом астеникам первого рода надо было думать раньше, когда астеники второго рода еще писали про четвертый сон Веры Павловны, а сейчас, внедрив-таки в человека активного свои представления о вреде богатства и всеобщем равенстве, оставалось либо садиться в набирающий ход бронепоезд, либо быть им раздавленным.
  Чтобы действовать, нужно минимум теории в голове. Чем больше "за" и "против", тем меньше подвижности. Наверное, поэтому товарищ Коба с таким удовольствием, и так много раз смотрел булгаковские "Дни Турбинных", - наглядное пособие по проигрышу белого астеника, потерявшего цель, красному телеологическому (когда цель оправдывает средства) циклоиду. Распустить полк, потому что предал главнокомандующий, не сражаться до последнего, потому что ценна человеческая жизнь, - такая психология обречена на поражение, когда против нее стоит безжалостность к себе и к другим. На сцене не было красных, там были гибнущие белые. Красный человек сидел в царской ложе - как победившая сила.
  
  Солдаты и пижоны
  
  Самая середина XX века, его 40-50-е годы - "темные века" советской литературы. Заморозка соцреализма достигла своего пика, на котором сидели Бабаевский, Кочетов, Панова, Николаева и другие мастера "чистого" социалистического реализма. На другой чаше весов лежал разве что маргинальный "Доктор Живаго" - роман то ли писательски беспомощный, то ли, наоборот, точно отразивший броуновское движение интеллигенции на стыке времен, хаос в ее головах. С высоты истории, с нашего птичьего полета так и хочется крикнуть вниз, им, - чего проще, просто служите слабым, - нет церкви, которая должна этим заниматься, - займите место духовных пастырей, которых могут невзначай загрызть псы, помогающие сгонять барашков в единое послушное стадо... Но это нам видится с высоты и сейчас, когда интеллигенции уже нет как прослойки, есть интеллектуалы и новая аристократия, пока в первом поколении, дикое начало ее, но когда вырастут воспитанные в сорбоннах и виттенбергах дети, то... Да и церковь вернулась - утешает агнцев, собачек приручает, и святит богатство.
  ...А мы от политики вернемся к книгам литературного безвременья, из которых так и хочется отметить кочетовскую сагу о Журбиных, и спросить литературоведов, - не связаны ли хитрым авторским умыслом падение дома Турбинных и триумф семьи Журбиных? Наверное, просто случайное созвучие. Но "Семья Журбиных" - программное произведение, социалистический корабль построен и плывет, и герой книги - вся наша советская семья, мы.
  Но недолго литературный хор заслонял героя. Хрущевская оттепель вывела литературу из анабиоза. Вдруг, созревшая, вспыхнула военная проза. Ее герои - первые настоящие, а не картонные герои, которых родила эпоха устоявшегося социализма. Но хождение в Европу снова сыграло свою старую шутку. Опять кстати умер тиран, занавес приподняли, и вместе с фестивалем молодежи и студентов ворвался западный ветер. Новому поколению открылась иностранная литература, а ее передовик Хемингуэй просто очаровал - такой свободный, наш человек в мире наживы, рабочий, боксер, рыбак, воин, - там, в майнридовских далях, второй наш любимец "оттуда" после Джека Лондона. О как хочется солнца и свободы, гавайского рома, сигар, мулаток, огромных рыб, океана! И рядом с героями военной литературы возникла аксеновская молодежь. Снова та же ситуация - война, победа, новые идеи в головах, "денди" на Тверской, социализм уже строить не хочется, хочется виски и твиста, и так манит жизнь по ту сторону рассвета. Не успели приоткрыть занавес, поднялся такой сквозняк, что ГКЧП первого призыва во главе с Брежневым нейтрализовало реформатора у синего моря. (Второй раз по закону истории просто обязан был стать фарсом, - и стал им, повторив не только лысину и болтливость, но даже косоворотку-вышиванку освободителя.)
  И опять застой, и опять рефлектирующие герои, выросшие "младшие братья" - теперь в книгах Битова, Маканина, Довлатова, Валерия и Евгения Поповых, и - как венец творения советской гуманитарной мысли - Венедикт Ерофеев. Кажется, счастье твое совсем недалеко, в Петушках, но ты в адском поезде, и он никогда туда не приедет, и что-то ангелы поют такими злыми голосами... Если учесть еще и Сашу Соколова, то Гоголь есть золотой стандарт русской литературы.
  Нельзя обойти и так называемых "деревенщиков", чьи имена были в свое время на слуху, - Белова, Распутина, Астафьева и других писателей, которые не от города, а от деревни, те самые платоновские люди-корни, зараженные идеей мышления, когда простая и вековая идея работы на земле была подточена мыслями о смысле жизни. Таких мыслей в древние времена не возникало, - существование в качестве сеятеля и потом жнеца, неотъемлемого элемента биоценоза, и было смыслом. Самым талантливым писателем зрелого социализма был именно платоновский человек - Василий Шукшин. Его герои воплотили в себе все, что принес человеку земли социальный эксперимент по созданию человека мыслящего и трудящегося одновременно. Идея естественного вымирания интеллигенции жила в социализме с самого начала и до конца - от хитрых папаш Маяковского до балерины Райкина, которая днем стоит у станка. Социализм наивно полагал, что, создав государство в голове каждого индивида, государство тем самым себя отменит. Для этого он образовывал своих граждан - пусть и с идеологическим акцентом, но это была классическая наука и культура, прибежище той самой интеллигенции, которая и заскучала без развлечений, тогда, как окультуренный народ ослаб и ушел в подброшенные ему грезы, или попросту запил.
  
  Пижоны и солдаты
  
  ...И опять революция, - теперь контр... Перестройка с переходом в успевший остыть за 70 лет капитализм. И вот прошло четверть века новой эпохи, - срок вполне достаточный, чтобы определиться с новым литературным героем - кто он, и с кем текут его боренья сегодня? По установленной цикличности должен быть литературный всплеск. И вроде бы он есть - внутренности книжных магазинов пестрее филоновских холстов. Но есть несколько факторов, которые затрудняют фиксацию нынешнего героя, привязку его к историческому времени. Открывшаяся впервые за триста лет сознательного существования русской литературы полная - надо жирно подчеркнуть это слово - полная свобода сыграла с русским писательством злую шутку. Голодный начинает жрать, если его не ограничить, а потом ему становится плохо - вплоть до смерти. Конечно, советский писатель оголодал не до такой степени, и все же, когда дорвался... Что начинает писать внезапно брошенный цензурой писатель? Конечно, негатив. Позитив всем надоел, к тому же был исчерпан в только что истекшую эпоху.
  Уродство рисовать легче, чем гармонию, уродством легче воздействовать на невинного еще советского читателя, им поначалу легко прикрыть бесталанность, - и главное, как раз его прежняя власть и запрещала.
  Герои Пелевина и Сорокина - воплощение хаоса авторской души, долгие советские годы мечтавшей о свободе, но не знавшей, что она такое. И вот ринулись. Оказывается, полная свобода творения пахнет фекалиями, кровью, и режет глаза марихуанным дымом. Ударившись о границу безграничности, литература откатилась, чтобы собраться с мыслями, но...
  Но пусть это "но" пока подождет, потому что не хочу упускать важного ради стройности изложения. А именно - нельзя пройти мимо литературного героя войны.
  Конец великой эпохи и начало новой - не менее великой (масштаб страны определяет масштабы свершений), - знаменовались двумя войнами - афганской и чеченской, - не считая множества горячих точек по трещинам распадавшейся страны. Как же они отразились в нашей литературе, да при полной свободе слова? Кстати, эта свобода дала возможность предыдущему военному поколению высказаться так, как нельзя было ранее. Случайного ничего нет, и то, что именно Астафьев выкрикнул на излете жизни свои "Прокляты и убиты", - правильнее сказать, выхаркнул кровью в свою - ту - войну, - в ужасе от этого времени, в котором оказался перед смертью, и во имя которого (вот оно, светлое будущее, солдат!), получается, и были ТЕ жертвы... Но тот ад, когда человек смертен - пойди он вперед, пойди он назад, - это астафьевская правда о той войне. Да, к тому же, правда не вчерашняя, а сегодняшняя. Не истина. Истина среднеарифметична, как бы приземленно это ни звучало. Для меня васильевские "А зори здесь тихие" - намного ближе к истине, потому что там - жизнь и смерть, которые в своем противоборстве и обретают свои высшие смыслы. Герой же астафьевского романа - астафьевский гнев на жизнь, которая беспросветна. И это апофеоз противоречия между человеком земли и подаренным ему как иноземная болезнь вопросом "зачем?". Война тут только как обострение этой затянувшейся болезни, нарыв личной правды на теле амбивалентной истины. Это крик Иова, который когда-то был Платоном Каратаевым и просто жил по судьбе - пока ему не сказали: "очнись, ты - человек, значит, хозяин своей судьбы!". И тогда бог обратил на него свой взгляд и сказал: испытаю тебя, раз ты задумался. Оказалось, что быть отдельным, управляющим собой человеком и одновременно частью управляемого кем-то народа, - несовместимо с жизнью. Если, конечно, не научиться переключать режимы, - что, в свою очередь, отменяет половину с такими муками взращенной совести, - а совесть не печень, половина не считается.
  Но вернемся к современным войнам, полной свободе выражения и среднеарифметической истине. И увидим, что есть только четыре заметных имени. Олег Ермаков - Афганистан, Аркадий Бабченко, Александр Карасев, Захар Прилепин - Чечня.
  Вот, в общем, и все, что породили две войны в литературе. Почему? - спрашиваем мы недоуменно. Новое поколение поголовно грамотное, уже свободное, тема сама просится на бумагу - молчать невозможно, любая кровь и насилие оправданы самой темой, у авторов было время отстраниться, чтобы увидеть большое на расстоянии, - казалось бы, пиши, не хочу. Может быть, и хотят, но нет тяги. Когда ты возвращаешься с войны, а мирное время насыщено своей войной (я про конец 80-х и все 90-е), - то нет разности потенциалов. Не течет твоя война в это беспокойное общество, - ну не востребованы военные литературные герои в обществе предкапиталистического угара. Достаточно сказать, что общим у всех военных авторов и их героев является как раз вот эта невозможность свободно перейти из войны в мир, потому что мир сегодня - войнв, но не такая, на которой были они, настоящая, а война среди своих, пусть и не такая горячая, но гражданская. И проще нырнуть обратно в ту, свою войну, - можно как Бабченко, уже корреспондентом газеты во все горячие точки, с последующим писанием лихорадочных текстов, можно как Карасев и Ермаков, - доставая из памяти моментальные снимки, рассматривая их и перенося на бумагу спокойной, отрешенной и оттого чрезвычайно сильной прозой. А можно как Прилепин - с кинематографичным сгущением событий, почти западный боевик, экшн с прослойками рефлексии. Автор "Патологий" в отношении возвращения с войны, наверное, самый удачливый из перечисленных, - он нашел себя и в гражданской холодной войне. Теперь не как омоновец, которым был в Чечне, но как "лимоновец". И даже написал книжку о своей новой войне, герой которой - народный мститель. Имея, на мой взгляд, весьма средние художественные достоинства, роман "Санькя", тем не менее, отразил ту, горящую в немалой части общества жажду справедливости, переходящую в жажду мести - пусть и бессмысленной, но зато беспощадной.
  
  Автор без маски
  
  Должен ли роман Прилепина стоять на исторической книжной полке рядом с романами "Что делать?" и "Мать", - время еще покажет. Но сейчас оно уже показало, как важна для судьбы героя не только биография автора, но и его имидж - лицо, голос, даже рост. Сегодня, когда товар без рекламы - не товар, а литература стала товаром, то нет лучше рекламы, чем живой автор на радио, на ТВ, в газетах. Чем интереснее автор, тем краснее, по замыслу торговцев и самого автора его товар - книга. Когда-то Жванецкий, Арканов, Измайлов были авторами, чьи произведения исполняли рассказчики-актеры, - Райкин, Карцев, Хазанов и др. Но потом авторы сами стали актерами - и гонорар и слава, как и положено, все твои. Так и сейчас в более широком смысле - автор превратился в героя в первую очередь предлитературного. Авторы идут на радио, на телевидение, они превращаются в пророков, они вещают, и читателей у них на порядок меньше, чем зрителей. Книги и герои явно вторичны по отношению к авторам-героям. На наших глазах литературный герой превращается в необязательное приложение к герою-писателю. Таков закон шоу-литературы. В ней идет и обратный процесс. Если ты шоумен, ты просто обязан написать книгу про своих блондинок. Если ты писатель, хорошо бы стать шоуменом. Естественное взаимопроникновение двух культур, тепловое перемешивание высоких и низких слоев до полного выравнивания.
  Первым был укушен вампиром шоу-литературы эмигрант Лимонов. Нет, поначалу он пошел по стопам таких писателей-автогероев как Генри Миллер или Генри Чарльз Буковски (постоянный его герой - Генри Чинаски). То было время, когда Запад еще читал книги. Как, впрочем, и Россия. И литературный герой с именем-фамилией автора выглядел апофеозом искренности, и все его приключения обретали документальность, поскольку были заверены подлинным именам, а сам автор становился героем, пережившим в глазах читателя все, что пережил герой его книги, - это подкреплялось все той же идентичностью имен.
  Сегодня, когда на первый план вышла картинка, наиболее яркие писатели тут же забираются телевидением и ставятся впереди своих героев. Если автор умнее или глупее его произведений, и даже равен им, - все равно, литература отступает перед жизнью. Прежняя скрытость автора, что было равно небожительству, придавала его книгам дополнительный вес, а смерть, то есть настоящее переселение на небо, превращало в классика. Теперь оказалось, что писатель - обычный человек, он брызжет слюной, заикается, визжит, и очень часто говорит глупости. И вообще, он такой же, как мы, а не как его герои. Сам факт выхода автора на свет в ярком костюме - против правил кукольного театра, - такой прием убивает литературного героя.
  
  Автор в маске
  
  И все же, несмотря на сказанное, - каким должен быть герой нашего времени? Хотя бы теоретически.
  Ведь в реальности существуют, по-крайней мере, два основных типажа нашего времени - богатые и бедные. Если мне скажут, что мы были бедными 70 лет, я возражу, что когда все одинаково бедны, бедности нет. Все познается в сравнении. Сейчас, в сравнении с некоторыми, бедны почти все. Наш человек со средним достатком имеет собственность в сотни тысяч раз меньшую, чем наш средний миллиардер. Разлом общества только что образовался, все еще горячо и подвижно, истинный герой - конечно же, строитель очередного нового мира, реформатор без страха и упрека. Например, чиновник, раздающий, а потом скупающий фантики и обменивающий на них всю собственность бывшей страны. Фигура, достойная эпического пера, новый Данко, выводящий народ из болота, куда завел его Данко старый. Но эта фигура в принципе не может стать настоящим литературным героем, потому что сами эти гребцы капиталистических галер беллетристику не пишут - они люди действия, Драйзера на них пока не появилось, а описать их со стороны положительно, да еще и талантливо, для этого за ними должна быть правда. Как за Чичиковым, который покупал, между прочим, то, что ничего не стоило. Должна быть заначка совести. Но, видимо, пока таланты этой правды не чувствуют, заначку никак не обнаружат. В чем-то и от нищеты своей и естественной зависти, облекаемой в разные формы. И если и пишут с этих фигур, то исключительно антигероев.
  Хотя, - на ловца и зверь бежит. В тот момент, когда я писал эту страницу, вдруг газеты и радио выстрелили рекламой романа неизвестного доныне писателя. Как раз о том, о чем я мечтал несколькими строками выше, - об итогах бурного постперестроечного времени, о богатых, об их путях праведных и неправедных, - и главный герой из их лагеря, а уж автор, скрывшийся под псевдонимом, по догадкам прессы, и вовсе очень высокий кремлевский чиновник. Правдорубная рецензия в "Известиях", где в сравнительном ряду с автором присутствуют такие фигуры как Набоков, Платонов и Шекспир, заставила меня кинуться к рекламному отрывку из романа, помещенному в Интернете. Чтобы в который раз убедиться - мои требования к литературе устарели. Литературы там, наверное, так же много, как в последнем букеровском романе, где "вороны кричали отвратительными голосами, похожими на рвущиеся с треском тряпки". Кстати, один чуткий критик и там нашел Платонова, - видимо, спутал косноязычие платоновских героев с косноязычием современного автора.
  Конечно, по отрывку невозможно судить о достоинствах всего романа, но в моей предполагаемой правоте меня убедил великолепный говорун (очень люблю его слушать, и во многом согласен) и блестящий графоман от избытка (кризис перепроизводства слов) Александр Проханов. Он отозвался о литературных достоинствах романа в самых превосходных степенях, чем и развеял мои сомнения.
  Конечно, все не так уж и страшно - это нормальный бульварный роман. Но, судя по реверансам известинской рецензии, его автор и вправду могуч в смысле влияния. Тогда роман будет интересен поиском прототипов, - например, чье лицо прикрыто маской бандита, выбивающего зубы министрам, кличка которого с греческого переводится как "строитель", "основатель"... Но, это уже другой разговор - пусть герои разбираются с героями, а прототипы с авторами, - все в рамках смешивания книжного и реального миров. И тут маска автору будет совсем не лишней, даже, я бы сказал, - к лицу.
  Возвращаясь с неудачной охоты на зверя, оказавшегося не тем, мы с унынием констатируем: не сложилось литературы про рыцарей нового времени. "Про" здесь звучит как "pro". Зато есть литература "contra" - немалая группа протестных писателей, те же Проханов, Лимонов, Прилепин, Садулаев, Шаргунов... Старики воспринимают прошлое ностальгически, молодежь - мифологически, как рассказанную старшими Аркадию, которую они застали максимум детством. Интересно, что среднего возраста - 40-50-летних - в этой группе нет. Видимо, потому, что они еще не определились в современной жизни, и не так однозначно мыслят, их не тянет ни та, ни другая эпоха, - вчера было хоть и надежно, но скучно, сегодня неуютно, но вдруг повезет?
  Опуская разговор о художественных достоинствах произведений выделенных протестных писателей, отмечу, что все перечисленные - кроме разве что Германа Садулаева, - в первую очередь сами герои масс-медиа. Поэтому и на слуху. И это парадоксальным образом помогает капиталистам-антагонистам стать героями тоже - они могут вступить в спор с этими писателями и выразить свою позицию. Как это случилось с героем романа Прилепина "Санькя" - ему в своем Интернет-блоге ответил банкир Авен, - мол, надо работать, а не ныть и не бунтовать, - сказал банкир нищему бунтарю Саньке. На защиту героя подтянулся автор, - который, как мы помним, и нацбол и молодой писатель (был принят президентом и требовал от него прямых ответов на прямые вопросы) и "чеченец" и просто красивый мужчина, чем и пользуются бесстыжие книгопродАвцы, украшая обложки его книг его ликами. И когда банкир напал на убеждения писателя-борца и масс-медийного героя, то вызов был принят, и разгорелся спор. Победа была, конечно, за Авеном. Потому что автор, в отличие от своего героя, служит в шоу-литературе, развлекает своими книгами богатых, пытаясь заработать, и его политические подвиги и попадание в светские хроники оборачиваются рекламой его (недешевых, замечу), книжек.
  Однако для нашего разговора важно, что сам спор протекал в виртуальном пространстве. Это очень важно, потому что позволяет нам открыть еще одну сторону нетрадиционной литературной ситуации все того же нового времени.
  
  Книга Песка и ее герои
  
  Компьютер, Интернет, - за уже привычными словами кроется революция. Мы влетели в нее, даже не поняв, что такое бывает минимум раз в полтысячи лет. Помню, как на первом курсе, на первой лекции по общей химии лектор сказал: "все, что говорили вам в школе про боровскую орбиту электрона - немедленно забыть. Электрон не имеет траектории!". Вот и теперь, начертив траекторию движения русской литературы, я размазываю ее по доске сухой тряпкой, и говорю: даже если это и имело место, то теперь наступило совсем другое время. Континент культуры треснул не понарошку, и те, кто остается с привычными представлениями о целях и задачах культуры, тот отплывает в открытое прошлое, и за ним и его товарищами никто не пришлет вертолет. Потому что в новом мире не нужны старые специалисты. Представьте себе, художники-оформители существовали веками, они умели писать плакатными перьями, пользоваться хлебным мякишем вместо ластика, наводить фон зубной щеткой, выпиливать, чеканить... Преемственность профессии делает близкими коллег, разделенных тысячелетиями. Но молодой компьютерный дизайнер, - тоже коллега, - посмотрит на вас, своего отца, с непониманием и снисходительным презрением. Назад - тысячелетия одной культурной схемы, вперед - каких-то двадцать лет, и новеньким, чтобы строить свою культуру, уже не нужна вся предыдущая. Это не просто смена поколений, это новая Юга, и жить в ней будет новая раса.
  В литературе, как в несколько особом - вербальном - виде искусства, подобное уже случалось, - во времена Гуттенберга (там) и Федорова (здесь). Я имею в виду закон перехода количества в качество и наоборот. Литература в современном ее понимании родилась с изобретением книгопечатания. Экспоненциальный прирост книжной массы, такой же рост массы читательской и, пусть и не такой же, но качественный рост количества писателей. Что мешало безудержному росту литературного количества в те времена, когда всеобщая грамотность охватила развитые страны? Только ограниченный доступ к средствам производства и расходным материалам - к печатному станку и бумаге. Это стоило денег, которых не было у большинства грамотных. Допуск к печати осуществлял редактор, решавший - достойно ли произведение внимания массы читателей, будет ли оно продаваться? И масса писателей, примерно представляя себе трудности на пути к читателю, если и прирастала, то не безразмерно, а довольно умеренно, - опять же, следуя за расширением полиграфических возможностей.
  Этот баланс существовал веками. Вплоть до сегодняшнего дня, который наступил каких-то десять лет назад и еще не достиг своего пика. Я говорю о всемирной сети персональных компьютеров - более миллиарда личных компактных издательств с выходом на сколь угодно большую читательскую аудиторию. Теперь, - и в это надо вдуматься! - экспансия человека пишущего не сдерживается ничем и никем. Даже отсутствием таланта. Потому что в огромном виртуальном лесу есть все виды потребителей, - включая копрофагов.
  Литературный герой раньше был тем значительнее, чем более широкий или более активный общественный слой собою представлял. Писателей было много меньше, чем читателей, и удачно типизировать, означало удовлетворить своим героем чаяниям как можно большего количества читателей. Сейчас, когда число пишущих и число читающих обрело один порядок, наш герой вдруг лопнул, рассыпавшись на множество брызг. Читатель вошел в литературу как в зазеркалье. Сегодня почти всякий, имеющий компьютер, пишет свою книгу, вернее, свою страницу, - то, что называется блогом, Интернет-дневником, Живым журналом, историями на форумах, рассказами, повестями и романами на литературных сайтах. Читописатель или писочитатель может скрываться за любым ником-псевдонимом, ставить вместо своего фото любую картинку-аватарку, превращаясь не просто в неведомую интернет-зверушку, а в литературного героя виртуальной Книги Песка, страницы которой меняются ежесекундно, и страниц этих в сравнении с читательскими возможностями - бесконечность. Зачем теперь несчастному писателю там, на реальной земле в реальной бумаге кого-то типизировать? Во-первых, в Книге Песка, как поется в одной веселой песенке "для патриота найдется патриот, для идиота найдется идиот". Если ты летчик - читай авиационные истории, повести и романы, если сексуально озабоченный подросток - для тебя бесконечное количество откровенных рассказов и настолько щедрый видеоряд, что кажется - в виртуальном мире людей больше чем в настоящем, да к тому же все они голые. А во-вторых, зачем вообще что-то сочинять? В Книге Песка постоянно рождаются свои герои - "тысячники", "десятитысячники" - по количеству читающей их паствы, - подобно писателю или режиссеру, а ныне знатному блоггеру Гришковцу, или переводчику фильмов Пучкову (Гоблину), или Татьяне Толстой, которая в своем ЖЖ может, наконец, расслабиться, скинуть жмущие своей моралью одежды русской литературы и по-человечески выругаться, а если кто из посетителей поморщится, тут и "забанить" его, - мол, я у себя дома, как хочу, так и выражаюсь.
  Личное общение с писателем - новое как для читателя, так и для писателя. Тебе прямо в глаза и незамедлительно - твой текст еще горяч, - говорят, как ты велик или как мал и мерзок, - мгновенный отклик Вселенной дорогого стоит. Если раньше общение читателя и героя было односторонним - то теперь оно живое, как и сами герои Книги Песка. Там женщина может писать от имени седого полковника, и все поклонницы будут влюблены в этого умного и нежного вояку; можно быть известным в миру, но неизвестным в Сети, а можно и наоборот. Если ты нашел в этой бесконечности одного своего читателя, можешь проснуться на следующее утро знаменитым, с аудиторией в десятки, а потом и сотни тысяч, - потому что твой читатель кинул ссылку на твой текст в правильное место. И тут же пойдут письма, и обрушится на тебя любовь мира. Чего еще желать человеку пишущему?
  Правда, законы Книги Песка известны, - завтра ты можешь оказаться в забвении. Поэтому, если жаждешь славы, то должен продолжать эту гонку, вырабатывая умные мысли, чтобы не потерять так внезапно обретенную власть над умами...
  Итак, ты сегодня един во многих, - три в одном точно. Ты писатель Книги Песка, ты ее читатель и ты - ее герой. В силу необъятности Книги тут не вычленить, что более важно - автор или герой? Читательская ипостась - константа для всех, как скорость света. И неважно, умножаешь ли ты свою жизнь на некий коэффициент вымысла, чтобы стать не только автором, но и героем Книги, или просто искренне описываешь то, что происходило и происходит с тобой. Неважно, пишешь ты от первого лица под своей фамилией, или под ником, главное - печать реальности. Даже если ты все выдумал. Чтобы ты стал героем, читатель должен быть уверен, что написанное тобой - правда, и все это было с тобой.
  Когда-то литература началась как повествование у костра одного путника другому о своих приключениях. И сегодня, пройдя тысячелетний круг, снова вернулась к этому костру, к горящему экрану монитора, где странник рассказывает о себе, но уже десяткам, сотням, тысячам - в зависимости от, как ни крути, таланта рассказчика и от востребованности его темы. Но главное сегодня то, что литературный герой, побывав полубогом и претерпев множество вымышленных реинкарнаций, вернулся, чтобы снова стать автором.
  Конечно, в прошедшее тысячелетие многие авторы, так или иначе, писали о себе. Конечно, такие пиковые по искренности книги как "Исповедь" Руссо или "Это я, Эдичка" Лимонова были редки, как и положено искренности, и тем, в основном, ценны. В среднем же исправно работала формула, высказанная Флобером: "Мадам Бовари - это я". Маска героя необходима автору, литература - большой маскарад по необходимости. Булгаков, написав свою правду о МХАТе, прикрылся не только именем Максудов, но и смертью рассказчика, Лимонов писал свою книгу отчаяния в узком кругу эмиграции, Довлатов за океаном укрывшись от прошлого, свободно о нем писал, - конечно же, дописывая за жизнь, ведь у нее столько оборванных на самом интересном зарисовок. "Дурного ничего не утаил, хорошего ничего не прибавил; и если что-либо слегка приукрасил, то лишь для того, чтобы заполнить пробелы моей памяти", - добавим к этому рецепту Руссо право на дорисовку, дописывание, и сформулируем коротко то, что грядет: "Моя жизнь - черновик моего романа". И в самом деле, когда автор сочиняет, лепит образ героя, - чью душу он может вдохнуть в эту куклу? Флобер ответил - только свою. В общем-то, это всегда обман, фокус, кукольный театр, когда в кукле - всего лишь рука автора. Когда же герой - это "я", когда он отличается от автора как логос от голоса, то плюс очевиден. Он - в гармонии образа и его внутреннего содержания.
  Вчера о себе писали открыто либо смелые, либо отчаявшиеся, либо душевнобольные. У остальных всю ответственность брал на себя литературный герой. Сегодня же в Книге Песка тебе, автор, разрешено быть самим собой. Здесь пик твоей свободы. "Ужо вам! - потрясал ты испачканным чернилами пальцем. - Дайте мне свободу, и я такое напишу!" Вот и пиши теперь. Покажи, на что ты способен сам по себе! Без редактора, корректора, цензора, с одним только талантом - в котором и совесть и мера. Проделав путь от божественных героев к самому себе, сегодня ты сам решаешь - талантом брать или скандалом, или просто терпением и трудом. Ты один на один перед тем самым выбором, на который оставил тебя, своего героя, Автор.
  
  P.S.
  Погодите, - вспомнит вдруг читатель. - А как же непрерывная русская революция, с которой мы начали?
  А вот тут, дорогой читатель, я вынужден разочаровать. Обобщать легко и приятно, - но только прошлое. Предсказать же будущее на основе обобщения прошлого почти невозможно. Что будет с героем завтра - сольется он с автором совсем и исчезнет как персонифицированная идея, или вернется на свое место, - сказать определенно нельзя. Тем более, 2012 год на носу, а календарь майя о дальнейшем умалчивает. Не будет авторов - не будет и героев. Но оптимизм и здесь имеет место. Если появится герой, который спасет мир, он спасет и литературу.
Оценка: 9.80*5  Ваша оценка:
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на ArtOfWar материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email artofwar.ru@mail.ru
(с) ArtOfWar, 1998-2023