ArtOfWar. Творчество ветеранов последних войн. Сайт имени Владимира Григорьева
Фролов Игорь Александрович
Бортжурнал No 57-22-10. Демократическая республика Афганистан_Новые истории

[Регистрация] [Найти] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Построения] [Окопка.ru]
Оценка: 7.42*82  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Ровно 24 года назад я вышел из Афганистана по замене. И в эту дату хочу завершить Бортжурнал, добавив афганскую часть новых историй.
  Новые истории Бортжурнала ? 57-22-10.
  (Начало см. здесь http://artofwar.ru/f/frolow_i_a/ )
  Часть вторая
  Демократическая республика Афганистан
  
  Высадка на Меркурий
  
  Эскадрилья вторглась в Афганистан двумя частями. Первая, в которой был борттехник Ф., перемещалась кривым путем. Из Чирчика, погрузившись в недавно принятый к эксплуатации Ми-26, перелетели на ташкентский аэродром Тузель. Заполнили таможенные декларации - "золото, оружие, наркотики?" - и на "горбатом" Ил-76 через час полета они уже сорвались с чужих небес и падали почти отвесно, заваливаясь на левое крыло, - пассажирам было непонятно, трещит ли у них в ушах, или это разваливается, не выдерживая таких перегрузок, фюзеляж огромного самолета. Вытянув шею, борттехник Ф. увидел, как плывут в крохотном иллюминаторе сахарно искрящиеся на солнце вершины.
  Сели, зарулили, выключились. Рампа открывалась медленно, словно заслонка подовой печи. Тот свет был так ослепителен, что прибывшие, стоя с чемоданами и сумками, щурились и поднимали ладони к глазам.
  Их встречала толпа загоревших до черна мужиков. Мужики смотрели на прилетевшую замену со смесью восторга и нежности. Такой любви не видят женщины в мужских глазах. Новички спускались на солнечный бетон, вливаясь молочной струйкой в кофейную толпу. Над самолетом, падая и снова взмывая, носились два Ми-24 прикрытия четвертого разворота. Воющий рев железных крокодилов, резвящихся над замершим Илом, был песней счастья.
  Борттехник Ф. огляделся. Он стоял в центре огромного кратера. Плоское дно его по всему горизонту окружали скалистые горы с разрывами на севере и юге, куда в обе стороны и выходила взлетно-посадочная полоса. Пейзаж был красно-желтым, но не марсианским. Опытный астроном-любитель Ф. знал - такое Солнце бывает только на Меркурии.
  
  Небесная конница
  
  Борттехник Мухаметшин пошел другим путем. За день до отлета в Чирчике определили десять экипажей для перегона новых бортов в Афганистан. Только что под Кандагаром прошла операция, на которой, по слухам, кандагарцы потеряли сразу несколько бортов. Одни говорили - шесть, другие уточняли - девять. Говорили, что после такого шока вертолетчики не могут летать, что они психологически сломлены и что их хотят в полном составе вывести в Союз, заменить на новых. Говорили, что духи уже ждут пополнение и расставили по всему маршруту пролета зэгэушки.
  - А вдоль дороги духи со "Стингерами" стоят, - смеялся над распускающими слухи старший лейтенант Шевченко, набивая патронами длинный сдвоенный магазин. Он мечтал поскорее перелететь границу и вступить в бой.
  В назначенный час полностью заправленные и вооруженные вертолеты один за другим произвели взлет с разбега по-самолетному и взяли курс на юг.
  Шли над Каракумами. Под носовым остеклением текла обычная пустыня - песчаная рябь, дюны, катышки верблюжьей колючки. И только историк-любитель борттехник Мухаметшин знал, что они мчатся над древней караванной дорогой - Великим Шелковым путем. По этому маршруту шесть веков назад конница Тамерлана совершала набеги на земли Герата и Багдада. Как любой уважающий себя тюрок, лейтенант Мухаметшин знал, что он есть отросток древа чингизидова, и его предки наверняка участвовали в походах Тамерлана.
  "Если учесть, - думал борттехник, - что суммарная мощность двигателей десяти вертолетов равна сорока тысячам лошадей, а огневая мощь группы летающих колесниц просто божественна, сопоставима с Ваджрой - оружием Индры, то наш скромный полет на самом деле ничем не отличается от вторжения грозной армии Железного Хромца".
  В Марах воздушное воинство обыскали на таможне. Погранцы изъяли все спиртное, которое и не прятали, полагая, что наступающий Новый год - святой повод. Бутылки расставили на полосе, и великодушные таможенники разрешили экипажам расстрелять их из своих пистолетов.
  - Патроны у вас все равно не учитываются, - сказали они. - Вот и начнете войну, убив зеленого змия. И будете помнить нашу честность!
  - Эх, - сокрушенно вздохнул старший лейтенант Шевченко, глядя на пенную лужу от своего шампанского, - Лучше бы эти честные его себе забрали, выпили за наше здоровье. А так просто добро переводить...
  - Правильная воспитательная мера. Пить - здоровью вредить! - сказал лейтенант Мухаметшин. Он был категорически против вредных привычек.
  - Командир, у нас в экипаже свой зам по политической объявился, - сказал Шевченко.- Что будем с ним делать?
  - Ничего, - сказал командир. - Война его быстро вылечит!
  Лейтенант Мухаметшин ничего не ответил, он только свернул в кармане фигуру из трех пальцев.
  ...Взлетели, пошли вниз по карте - точно по 62-му меридиану. Скоро песчаная равнина начала морщиться, собираться в складки, они становились все толще, все выше. Пошли в набор, карабкаясь по растущим горам. Кушку, крайний город Союза пролетали уже на "потолке". Качнули пилонами, прощаясь.
  - Ну что, авиалейтенанты, - сказал командир экипажа. - Включаем вооружение, смотрим вниз внимательно, словно денежку потеряли. Поздравляю с началом, и дай нам Аллах вернуться в той же комплектации!..
  
  
  Война, Луна и девушка
  
  В самом начале войны с лейтенантом Ф. случилась крупная неприятность. У него кончились сигареты. Несмотря на предупреждение бывалых брать с собой месячный запас курева, беспечный борттехник Ф. захватил всего один блок болгарских. Он был уверен - через неделю им выдадут денежное довольствие. "Война войной, - говорил он скептикам, - а обед по расписанию". Но его гражданская вера в армейский порядок была в очередной раз посрамлена. Прошла неделя войны, минула вторая, началась третья, а зарплату в чеках Внешпосылторга (рубли здесь были недействительны) финчасть обещала выдать только в конце месяца.
  Когда закончились свои сигареты, лейтенант Ф. перешел на чужие, потом - к постыдному "друг, оставь покурить", а вскоре опустился на самое дно - к бычкам. Единственный курящий в семиместной комнате фанерного модуля, однажды он сказал удивленным товарищам:
  - Время бросать бычки и время собирать их...
  И, расстелив на тумбочке листок, начал потрошить окурки, набранные им в курилке, когда там никого не было.
  - О раб страстей, - осуждающе сказал непьющий и некурящий лейтенант Мухаметшин, - ты пал окончательно!
  Борттехник Ф. не ответил. Он скрутил "козью ножку" и устремился на улицу - вдохнуть восхитительный дым ассорти.
  Новый год прошел в полетах. В начале января борта ? 10 и ? 92 поставили в план на Фарах. Два майора - замкомэска и комзвена летели парой, прихватив с собой сталкера. Капитан Розенквит - борттехник с внешностью одесского докера - остался от предшествующего состава дослуживать до своей замены. Он знал здесь все, поэтому два майора взяли его с собой в Фарах для знакомства с обстановкой.
  ...Летели на юг. Шинданд лежит в самом изножье Гиндукуша, который вздымает свои хребты и пики на востоке. В южном направлении простирается каменистое плато, но через полчаса полета его начинает затягивать песками; дальше приливы песка переходят в барханное море, которое катит свои медленные волны до самой границы с Ираном. Вот на переходе камня в пески, в зеленой долине реки Фарахруд, среди скальных обломков, возле древней глиняной крепости, похожей на облизанную давно высохшим морем поделку великанского дитяти, - лежит глинобитный Фарах.
  На его грунтовом аэродроме вертолеты встретила красная "тойота" с кузовом. В этот кузов капитан Розенквит покидал с тяжелым грохотом какие-то коробки, уселся на них, два майора втиснулись в кабину, и машина унеслась по пыльной дороге в сторону города. Штурманы и борттехники остались при вертолетах. Штурманы лежали на лавках 92-го борта, борттехники приняли горизонтальное положение на лавках "десятки".
  - Сейчас Лёва им свои связи передаст, - сказал борттехник Молотилкин, тоже недавний студент, а теперь лейтенант-двухгодичник.
  - С советниками? - спросил борттехник Ф.
  - С какими советниками? С дуканщиками, - засмеялся Молотилкин. - Вон полный кузов товара. Сейчас сдадут, командиры будут знать, к кому потом возить.
  - "Розенквит" в переводе с немецкого означает "тайный расчет", - подумав, сказал борттехник Ф.
  - Ты немецкий учил?
  - Нет, английский...
  Растянувшись на скамейках, они вспоминали свой институт, искали общих знакомых. Так прошел час. И когда на умолкнувших борттехников начала наваливаться дрема, к борту приблизились два афганских солдата из аэродромной охраны. Просунув головы в дверь, осмотрели салон, заглядывая под лавки.
  - Джем, конфет, печени? - спросил высокий.
  - Нет ничего, еще не заработали, - развел руками лейтенант Молотилкин.
  - Это! - показал один солдат на зимнюю шапку борттехника Ф., лежащую на дополнительном баке.
  - А ключи от квартиры? - сказал борттехник Ф.
  Вдруг за спиной солдата афганской армии возник чернокудрый капитан армии советской. Борттехники не слышали, как подъехала "тойота" - она высадила пассажиров у КДП, чтобы два майора познакомились с главным по аэродрому полковником Саттаром, а капитан пошел к бортам.
  - Что, честь боишься продать? - спросил он у лейтенанта Ф. - Так честь, она в кокарде, а кокарды-то уже нет. У мужчины, не говоря уже о боевом офицере, должны быть деньги...
  Первые дни, пока их не обмундировали, борттехник Ф. ходил в своей серо-голубой офицерской шапке, сняв золотистую кокарду, - на полевой форме не должно быть демаскирующих, блестящих на солнце деталей.
  - Нахзми шумо, дуст? - спросил капитан солдата.
  - Хуб! - сказал солдат, белозубо улыбаясь русскому великану. Капитан поднялся в салон, взял шапку борттехника Ф., показал ее солдату:
  - Ду хазор?
  - Не-е, - замотал головой солдат. - Хазор...
  - А как же зима в горах? - сказал капитан. - Вашим братьям душманам холодно однако...
  - Душман - враг! - улыбаясь, сказал солдат.
  - Ладно, брат врага, - сказал Розенквит, - як хазор панч сад! - и он сунул шапку в руки солдату. Тот сразу надел ее на голову, достал из-за пазухи нетолстую пачку, отслоил несколько купюр и отдал капитану.
  Капитан открыл мешочек из оранжевого перкаля, в котором, судя по выпирающим граням, были упакованы пачки афганей, сунул туда деньги солдата, достал из кармана купюру в пятьдесят чеков Внешпосылторга и протянул борттехнику Ф.
  - Что это? - пораженный скоростью продажи его шапки, спросил борттехник Ф.
  - Это первый урок свободного рынка и незаконных валютных операций, - сказал капитан. - Шапка, стоящая в военторге одиннадцать рублей, к тому же сильно бэушная, продана за полторы тысячи афошек дружественному афганскому воину, для которого теплая вещь зимой нужнее, чем джинсы "Монтана", которые ты сможешь купить в местном дукане за те же полторы тысячи. Чтобы ты понял свой навар, я отдал тебе чеками, по курсу один к тридцати. В Союзе эти полста чеков тебе обменяют возле "Березки" один к трем, на 150 рублей, то есть прибыль твоя составит больше тысячи процентов...
  - Бред какой-то... - восхищенно сказал борттехник Молотилкин. - Получается, привези я сюда сто таких шапок, в Союзе можно купить "Волгу"?
  - "Волгу" можно купить, правильно прокрутив ящик водки, - засмеялся капитан. - Но это вопрос ввоза-вывоза, потом поймете. Кстати, за эти полста чеков здесь можно купить бутылку водки, а в ташкентском аэропорту столько нужно сунуть в паспорте в кассу, чтобы тебе потом за рубли продали билет до дома. Такие вот парадоксы...
  Борттехник Ф. был поражен этой простой, но могучей математикой рынка. Правда, его смущало то, что он так беспринципно позволил отдать в чужие руки родную шапку - облитую киселем в столовой, опаленную печкой эскадрильского домика на приамурском аэродроме, прокеросиненную, сколько раз служившую ему подушкой... Он вдруг ощутил, что продал сестру свою меньшую, и ему стало стыдно. И даже страшно - вспомнились бабушкины замечания - "не махай шапкой - голова заболит" или "не бросай шапку где попало - голову забудешь". Уж не знак ли это, что здесь он и оставит свою глупую и жадную голову?
  Чтобы отвлечься, он начал думать, как, вернувшись на базу, пойдет в "чекушку", где продавщица Люда по прозвищу Глобус продаст ему блок сигарет "Ява", бутылку вишневой "Доны", пачку печенья, пачку конфет и, наверное, банку крабов. А потом он пойдет в книжный магазин и купит там черный двухтомник Лорки, чтобы, закрывшись после обеда на борту, читать, лежа на скамейке про Луну над Кордовой, курить, стряхивая пепел в открытый иллюминатор и запивая "Доной"...
  Так он и сделал по прилете домой. По пути из продовольственного в книжный выкурил две сигареты подряд, и когда просил показать Лорку - да, Федерико Гарсию, вон черный на верхней полке, - голова его кружилась от первой с прошлого вечера дозы никотина. Стройная продавщица в голубом трикотажном платье, по слухам дружившая с кем-то из командования истребителей-бомбарлировщиков, поднялась по стремянке, чтобы достать два томика сверху, и лейтенант увидел, как на платье, обтянувшем ее яблочно крепкие ягодицы, проступил рельеф узких трусиков. Под ложечкой его хлопком зажглась горелка и нежный огонь потек вниз, наполняя чресла.
  Выйдя на улицу, он сунул руку в карман, пошелестел остатками денег и подумал, что в чемодане у него лежат новые хромовые сапоги - отличные хромовые сапоги, почти не ношенные и здесь совсем не нужные, которые стоят никак не меньше шапки...
  Поздним вечером он сидел на лавочке за модулем, курил, отхлебывая из баночки голландский лимонад, и смотрел на почти полную Луну, встающую над штабным модулем. В темноте у штаба журчал маленький самодельный фонтанчик. Борттехник думал о девушке в голубом. И, хотя ветерок доносил от туалета запах лизола и хлорки, ему казалось, что ночь пахнет лимоном и лавром.
  
  На пределе
  
  - По данным разведки, в район нашей дислокации пришла партия "Стингеров", - сказал на построении комэска. - Новейший американский переносной зенитно-ракетный комплекс, недавно в Баграме в один день сбили шесть бортов. Всему летно-подъемному составу утроить бдительность!
  К вечеру, после утроения бдительности личным составом, находившимся в воздухе, было замечено два пуска.
  - Это не "Стингеры" - говорили в курилке. - "Стрела" какая-нибудь. От "Стингера" так просто не уйдешь. Даже курсом на Солнце и при выключенном РЭО. Он, гад, просто на массу идет...
  Говорили, что одна "двадцатьчетверка" ушла от "Стингера", сделав мертвую петлю, - но парусной "восьмерке" это не по силам.
  Однажды все, кто был на аэродроме, наблюдали, как заходит на посадку пара - один из бортов тянул за собой черный дымный хвост.
  - Над горами достали... - шелестела толпа у эскадрильского домика, глядя, как падают по спирали два вертолета, оставляя в небе над собой черные и серые клочья.
  Оказалось, в полете возник пожар в отсеке обогревателя - просто загорелась печка. Но экипаж, поначалу доложивший на землю о поражении ракетой, продолжал утверждать, что пуск был, - а печка, ну да, сама загорелась, совпало так...
  - От вашего страха, стало быть, воспламенилась, - смеялись вокруг, похлопывая по плечам.
  - А вот и да! - отвечал экипаж. - Делали противоракетный маневр, могло керосином залить...
  Слухи множились, тревога росла. Командование подумало и нашло выход. По стоянке забегал инженер, за ним техники катили тележку с новым оборудованием.
  - А вот антистингер кому! - весело кричал инженер при виде встречающих его борттехников.
  В кабины устанавливали по три маленьких кислородных баллона с масками - чтобы спокойно и уверенно, не теряя сознания, подниматься на самый потолок - на пять тысяч, где опасность быть захваченным "Стингером" минимальна.
  - Маски с трех тысяч и выше не снимать! - говорил командир на каждом построении. Личный состав, вольно расходясь, брюзжал, что машины и так не тянут, а весной на жаре тяга еще упадет, к тому же в гористой местности карабкаться бесполезно - с гор все равно достанут.
  - На предел надо падать, - все настойчивее говорили летчики. - Лучше стрелковое оружие, чем ракеты...
  И тут, как по заказу, начались зимние градовые грозы. Одна из таких гроз застала пару майора Божко где-то у Кандагара. Они и взлетели раньше срока, потому что увидели, как на юге стремительно синеет и чернеет, как, гонимые ветром, шуршат по полосе, раздувая желто-серые капюшоны, гигантские пылевые кобры.
  Убежать от малиново мерцающей тучи на высоте, где скорость мала, явно не получалось, и командир, сказав в эфир неизвестно кому: "Да пошли они в жопу!" - бросил машину вниз. Уши заложило до треска, гланды расплющило о нёбо. Вышли из пике у самой земли и понеслись, как две стрекозы, выпучив глаза. Пара удирала от грозового фронта, обдирая о рельеф воздушные подушки несущих винтов, взмывая и падая каменным блинчиком, пущенным по-над водой - и это был первый полет на пределе вертолетов нового состава 302-й эскадры. Тот, кто был тогда на стоянке, видел, как две блестящие на фоне растущей черной стены точки несутся к аэродрому, а стена неумолимо настигает их, вытягивая вперед пыльные лапы...
  Когда пара зарулила на стоянку, тут же все накрыло ветреной тьмой, захлестнуло летучим песком, небо треснуло, и по лопастям, капотам, контейнерам, настилам с жестяным грохотом ударил крупный - с грецкий орех - град.
  В тот же день пришло известие, что в одном из полков в полете вырвало штуцер кислородного баллона, и баллон полетал в отведенном ему закресельном пространстве, помяв на своем пути все железо, включая кресло. Говорили, причина была не в попадании пули, а в перепаде давления на спуске.
  На следующий день кислородное оборудование сняли, а эскадрилья приступила к полетам на предельно малых высотах в не гористой местности.
  - На высотах до тридцати метров земля создает помехи, препятствуя захвату цели головкой самонаведения ракеты, - говорил комэска на построении. - Ну а против автоматов, пулеметов и гранатометов противника есть бронеплиты, бронежилеты, мастерство пилотов и, конечно же, борттехников со своими пулеметами...
  Летчики повеселели. Поставив радиовысотомер на три метра (ниже этой отметки в наушниках раздавался писк), они начали выглаживать ландшафт на максимальных скоростях.
  Борттехник записывал в дневнике:
  "Этот полет на переходе земли в небо пронзителен как утренняя одинокая труба в горах. Он будит солнце - но он управляем легчайшим наклоном тела, тончайшим движением руки. Для полноты чувств остается совместить в сознании бешеную скорость Земли и переднюю лапу машины и то, внезапно вспыхнувшее предположение, что сейчас Земля, вдруг приподнявшись на цыпочках, легко коснется этой лапы своей плешивой макушкой. На такой скорости, на этой дикой скорости ты даже не успеешь поджать, ты даже не успеешь расширить зрачки, ты не успеешь кри...".
  Но, как это нередко бывает, для красоты прерванная на полуслове мысль продолжилась в жизнь. На следующий день случилось то, что должно было случиться.
  - Скорее! - пробегая мимо борта ? 10, крикнул борттехник Лысиков. - Левушкин без ноги садится - шел на пределе, за бугорок задел передним колесом!
  Когда борттехник Ф. прибежал к рулежке, вертолет капитана Левушкина медленно и полого снижался над стоянкой "свистков", приближаясь к месту посадки. Из кузова подкатившего КамАЗа (инженер спрыгнул с подножки) бойцы выбрасывали на бетон автомобильные шины. Инженер орал и махал руками, оглядываясь на растущий вертолет, который вибрировал, задирая нос, пер вперед голубым днищем с красной звездой, ветер его винта уже начал гнать волну песка и пыли, встречающие отворачивались и отплевывались, солдаты, пригнувшись, катили по бетону шины и громоздили их друг на друга. Вертолет завис, и все смогли увидеть, что откос передней стойки был оторван от днища, колесная пара самой стойки была вбита в днище и застряла там намертво.
  Началась посадка. Вертолет опускали на пирамиду покрышек. Инженер майновал ладонями, а несущий винт резал воздух в двух метрах от его рук. Сминая пирамиду, покалеченный дракон опускал бешеный конус винта все ниже, поднимая хвост. Он вставал на колени, как ручное чудище перед хозяином, - и хозяин, видя, что винт сейчас вспилит-взроет бетон, кидал ладони вверх. Капитан Левушкин в кабине брал шаг-газ, и вертолет с натугой поднимал нос, опираясь хвостом на воздух...
  В один из таких моментов борттехник Ф. тоже принял участие, подкатив вдвоем с солдатом еще покрышку, но поднимать ее, пыльную, не стал, чтобы не испачкать новый комбез.
  И снова вертолет опускал нос. Из открытого правого блистера высунулся правак Левушкина лейтенант Кукушкин и, свесив тяжелую голову в зеленом ЗШ, пытался увидеть, как машина ложится подбородком на шины. Он слишком перегнулся, - шлем слетел с его головы, треснулся о бетон, подскочил, и его понесло, кувыркая, как зеленый горшок, ветром винта в сторону стоянки "свистков"...
  Вертолет опускал и поднимал нос несколько раз, сминая добавляемые покрышки. И все равно, на торможении винта, уже медленную лопасть ловили руками, чтобы не чиркнула о бетон на выбеге.
  Когда вертолет затих, уткнувшись мордой в покрышки, из него вышел хмурый Левушкин и молча ушел. Потом выскочил Кукушкин и побежал искать свой ЗШ.
  - Зуб даю, - сказал кто-то, - Это правый ногу сломал, а отвечать будет командир...
  Следом за экипажем из вертолета выбрался взвод солдат - летали на досмотр каравана. Солдаты были возбуждены - доставали из "разгрузок" сигареты, закуривали, оглядывались на подходящих, охотно рассказывали.
  Рядом с борттехником Ф. стояли два бойца - они все время улыбались и подталкивали друг друга локтями.
  - И как оно? - спросил борттехник. - Испугаться успели? Будь откос покрепче, точно не успели бы - только на небесах и поняли бы, как вас по континенту размазало...
   - Я успел, товарищ лейтенант, - сказал один. - Скорость была что надо. Мы сидели, в иллюминаторы смотрели. Низко шли, аж все сливалось в глазах. И вдруг - бах! - удар снизу, мы аж подпрыгнули. Я подумал - мина! - и ждал, когда кувыркнемся...
   - Ага, мина! - заржал второй. - Ты же не на броне катишь. Мина! Ты в окно смотрел. А я в пол. И представьте, тащ лейтенант, смотрю в пол, все гудит, я смотрю тупо так, уже почти сплю, и ту-ут ка-ак - трррах! И в полу - колеса! В морду резиновым воздухом аж вдарило! Горячим! Не, я не испугался, я приху... обалдел, короче. Помню, только, удивился: нихера себе, убрали шасси!
  - Во баран, - сказал первый, - у "восьмерок" шасси не убираются!
  - Так я же и говорю! - засмеялся второй радостно.
  
  
  Чистые руки конструктора
  
  За свой недолгий борттехнический век лейтенант Ф. два раза участвовал в замене двигателей вертолета. Это и в самом деле похоже на пересадку сердца, - рискнул предположить автор, не будучи кардиохирургом. Конечно, если быть точным в сравнениях, двигатели - это сердцелегкие, но рассказ об устройстве турбовального двигателя - песня отдельная и восторженная, мы споем ее как-нибудь в другой раз. А сейчас идет просто замена старых движков на новые.
  На земле открываются два больших деревянных ящика, стенки снимаются, и два красавца стоят на опорах, сверкая на солнце чистой краской и чистым металлом, - две иерихонские трубы, оплетенные изящно гнутыми трубками. Теперь со всех горловин нужно снять пластмассовые заглушки, подготовить два агрегата к стыковке с телом машины. И не забыть, вскрыв один пакетик с гигроскопическими шариками, в который раз убедиться, что шарики намертво липнут к языку.
  А наверху открываются капоты, сливается масло, вынимаются фильтры, расконтриваются все гайки (одно движение - захват губками пассатижей скрученной проволоки, поворот на разрыв и вытяжка из отверстий), соединяющие вены, артерии и сосуды двигателя с одноименными коммуникациями вертолета.
  Лежа в ребристой люльке открытого капота, запустив руку по плечо под двигатель и нашаривая очередную гайку, техник-тэчист кряхтит:
  - В руки бы насрать тому, кто конструировал это. Вон у американов - места полно, техники в белых рубашках, все на хомутиках - чик, и отцепил, чик, и готово! - только "лиру" за рым - и майна помалу!
  - А ты где это их вертолеты видел? - спрашивает борттехник Ф.
  - Да рассказывали люди. Видели уж... Говорят, у них и лопасти нашим не чета, не какой-то там сотовый наполнитель из фольги, а специальный пластик, ничем не перешибешь, крепче стали, но легкий как пенопласт! Да ты знаешь, что они во Вьетнаме садились прямо в бамбуковые заросли? Винт выкашивает вокруг себя площадку в свой диаметр и вертолет спокойно опускается! А ты говоришь...
  - А фюзеляж? - спрашивает борттехник Ф.
  - Что фюзеляж? - не понимает техник.
  - Ну, прежде чем несущий винт до бамбука доберется, получается, сначала фюзеляж этот бамбук ломает, на него садится?
  - Да хер с ним, с бамбуком этим, чего привязался, - с досадой говорит техник. Он поднимает голову, на щеке отпечаток сетчатой оплетки шланга. - Ты лучше с той стороны попробуй, не достаю. В руки бы тому насрать...
  
  Огонек в ночи
  
  12 февраля 1987 года, вечер. Уже темнело, когда пара ушла на Фарахруд за ранеными, предварительно набрав безопасную высоту над аэродромом. Борттехник Мухаметшин включил подсветку приборов, установив минимальный режим. На еще светлеющем небе проступали звезды, а внизу уже была черная пропасть, в которой мерцали три удаленных друг от друга искорки-костра. Глядя на них, он вспомнил любимую песню борттехника Ф. - "Flash in the night" группы Secret Service. Ему захотелось, чтобы эта песня звучала в его наушниках именно сейчас: "Я вижу огонек в ночи, и сердце наполняется тревогой..."
  Пока он пел про себя, постукивая по колену, "флэш ин зе на-айт, там-тарам, там-тарарам-парам-парам, зе флэш ин зе наа-айт!", - они долетели.
  - Снижение по курсу, или над площадкой кругами? - спросил ведомый.
  - Кругами безопаснее, - ответил Божко.
  Снижаясь по спирали, скоро заметили место посадки, обозначенное костром в лунке.
  - А туда ли мы летим? - мрачно пошутил командир. - Мало ли костров в ночи...
  Посадочные фары включили у самой земли.
  Пока раненых готовили к отправке, экипажи пошли в штаб. Там, к их удивлению, сидели борттехник и штурман подбитого днем вертолета.
  - Забыл вас батька? - ехидно сказал Трудов. - Ну рассказывайте, как оно все случилось?
  Пара комэски шла по маршруту Шинданд-Кандагар. Не доходя до Диларама, увидели следующую сцену: на дороге стоит колонна, несколько машин горят, духи с обеих сторон дороги обстреливают колонну. С ходу зашли на боевой, отработали по одной стороне, развернулись. Тут ведомый увидел, что ведущий дымит, - попали. Сел, ждал, пока ведомый сядет, а того духи плотным огнем встретили, не давали подойти, и уже полезли к раненому борту.
  - Хорошо, движки не вырубили, - сказал борттехник. - Командир шаг взял, и ушли, Леха в открытый блистер из автомата шмалял, держал их...
  - Так они, пока я короткими стрелял, притащили гранатомет, - сказал правый летчик комэски. - Тут я и крикнул - уходим!
  Прилетели на фарахрудскую точку, осмотрели борт. Оказалось, бронебойная пуля, прошив днище, раздробила дюралевый корпус крана, соединяющего два топливопровода от подвесных баков. Шлейф распыленного керосина ведомый и принял за дым.
  В штаб зашел медик, сказал, что можно грузить раненых - один очень тяжелый, четверо разной степени.
  Борттехник плотно зашторил иллюминаторы грузовой кабины и включил только один плафон над лежащим под капельницей бойцом. Вскоре после взлета и набора высоты медик зашел в кабину и сказал, что нужно поторопиться, раненому не хватает воздуха.
  - Все, что могу... - пожал плечами командир. - Разве что чуть снизимся и разгонимся...
  Вертолет опустил нос и пошел вниз. Черная тьма лежала вокруг, только вверх ее был забрызган фосфором звезд.
  Вдруг, среди тускло освещенных приборов вспыхнуло желтое табло "Опасная вибрация левого двигателя", и те же слова ледяным женским голосом произнес речевой информатор. Командир и штурман посмотрели на борттехника. Борттехник смотрел на табло. По инструкции положено выключить неисправный двигатель. Но сейчас, ночью, над перевалом..
  - Может, ложное срабатывание датчика, - сказал борттехник. - Надо следить некоторое время за оборотами двигателя, если они будут в норме, то...
  - Следи, - ответил командир, - следи и докладывай, а я попробую немного снизить режим работы двигателей.
  Все оставшееся время борттехник мысленно успокаивал дрожащий двигатель. "Тихо, тихо", - говорил он про себя, представляя, как некоей магнитной силой смягчает биения ротора, совсем прекращает их... В какой-то момент табло заморгало и погасло. Борттехник облегченно вздохнул, но оно опять зажглось и продолжало гореть до посадки.
  Затормозив винт, борттехник снял мокрый шлемофон и спросил командира, наклоняя к нему голову:
  - Я не седой?
  - Ты живой, - сказал командир. - Это все, что я вижу в темноте...
  
  Проклятие с небес
  
  - Я принципиальный противник торговли! твердо сказал лейтенант Мухаметшин. - Это обыкновенная спекуляция, она до добра не доводит. Как говорится в одной мудрой книге, торговля налагает проклятие на все, к чему прикасается, хоть бы вы торговали посланиями с небес!
  - Феликс, праведный мой товарищ, - сказал старший лейтенант Продавцов, - надеюсь, завтра ты поможешь мне хотя бы поднести сумки к дукану? Мы с тобой вместе летим в Фарах.
  Он сидел посреди комнаты на корточках и укладывал в большую парашютную сумку товар.
  - Жадность твоя погубит тебя, - сказал лейтенант Мухаметшин. - Зачем везти столько, что поднять не можешь?
  - Это не все мое, начпрод попросил сдать сумочку печенья...
  На следующий день прилетели в Фарах. После разгрузки советники отвезли вертолетчиков на торговую улицу, и оставили там на час. Пока коллеги перебегали из лавки в лавку и мерили там джинсы, батники, кроссовки, путаясь в непонятных эсках, эмках, иксэльках и в ремнях автоматов, которые старались не выпускать из рук, этнограф-любитель Мухаметшин, как и положено ученому, достав записную книжку, с интересом изучал быт и нравы. "Обстановка вокруг, - записывал он, - напоминает "Тысяча и одну ночь", а я себе - Синдбада..."
  Он все же помог Продавцову перетащить парашютные сумки в один из ближайших дуканов. Два мальчика приступили, было, к разгрузке, но бородатый хозяин жестом остановил их. Он взял одну пачку, осмотрел ее невзрачную упаковку, развернул, понюхал темно-коричневое печенье.
  - Чего нюхать! - сказал Продавцов, забирая и заворачивая. - Шоколадное печенье! Чоколат хлеб!
  Поторговавшись, остановились на двадцати трех афгани за пачку. Мальчишки накинулись на сумку, начали пересчет:
  - Як, ду, се, чор, панч, шиш, хафт, нух...
  Продавцов, шевеля губами, внимательно следил за процессом.
  Лейтенант Мухаметшин вышел на улицу, прогуливался, наблюдая, как ишак, погоняемый мальчиком, тащит арбу, груженую обломками песчаника, как у глиняного дувала сидят на корточках старики в чалмах - где-то он их видел уже, - как идет мимо, кося на шурави черным глазом, девушка, и одежды ее вьются, словно под ними не тело ее, а ветер... Засмотревшись, он не заметил, как из дукана вышел Продавцов с пустыми сумками, и убежал на другой конец улицы, где все еще мерили тряпки остальные вертолетчики. Лейтенант оказался один.
  Солнце было уже высоко, улица постепенно пустела. Вдруг вокруг лейтенанта образовалось кольцо из чумазых пацанят. Они корчили обезьяньи рожицы, показывали языки, делали какие-то жесты, подбегая и отпрыгивая назад.
  - У меня ничего нет! - замахал руками борттехник. - Я не торгую, это нехорошее заня...
  Но не успел он закончить монолог честного человека, как в него полетели пачки только что проданного Продавцовым печенья. Мальчишки запускали руки за пазухи и с криками побивали печеньем растерянно уклоняющегося шурави.
  Истратив весь свой запас, хулиганы громко смеясь, разбежались в разные стороны. Ошарашенный лейтенант стоял среди раскиданных пачек и не мог понять, в чем дело. Одно только вертелось в мозгу - вот тебе и голодные афганские дети! Он поднял одну пачку, вскрыл, достал печенье, надкусил и от неожиданности вкуса чуть не сплюнул. Это были пресные галеты из сухпайка - испеченные из черной овсяной муки грубого помола с добавлением отрубей для лучшей работы солдатского желудочно-кишечного тракта.
  Борттехник пошел прочь, жуя галету и осуждающе качая головой. Осуждал он обе стороны. Обман обманом, но разве можно кидать хлеб в пыль? И не так уж он и невкусен, если вжеваться... Еще он думал о превратностях справедливости и о неисповедимости путей.
  Борттехник Продавцов, узнав об инциденте, хохотал. Выспрашивал подробности, снова смеялся, добродушно хлопая лейтенанта Мухаметшина по плечу:
  - Не журись, Феликс, я возмещу тебе моральный ущерб!
  Когда прилетели домой, Продавцов отдал начпроду из расчета по три афошки за пачку, мотивировав тем, что товар оказался совершенно не ходовым, пошел как сухари.
  - Тебе-то все равно бесплатно достался, - лукаво успокоил он потерпевшего.
  Вечером, разложив на кровати прибыль, посчитав и поделив ее на две равные части, Продавцов предложил лейтенанту Мухаметшину половину. На эти деньги можно было купить джинсовый костюм, кроссовки "Пума" плюс итальянские складные солнечные очки-капли.
  - Представляешь, Феликс, - говорил Продавцов, - приедешь в свою деревню весь как какой-нибудь Тото Кутуньо, все девки твои!
  - С ума сошел? - сказал лейтенант Мухаметшин. - За один твой обман я уже получил, ты хочешь, чтобы еще и начпрод меня закидал чем-нибудь?
  - Мы попросим, чтобы он закидал нас тушенкой, - засмеялся Продавцов. - Но ты пойми, что пострадал за презрение к священному здесь делу торговли. Как ты жить собираешься, Феликс?
  - Честно! - сказал лейтенант Мухаметшин.
  
  Подвиг Ильича
  
  Однажды у прапорщика Кисы с опечатанного борта пропал шмекерский груз. Все розыскные мероприятие ничего не дали. Об этом была история в первом Бортжурнале, но она была оборвана на самом интересном месте.
  В один из вечеров , когда крайняя комната модуля мирно смотрела плохопоказывающий телевизор, где-то в другом конце модуля, в районе умывальной комнаты раздались крики, потом дикие крики, потом удар и треск, потом по коридору пробежал многоног - он достиг дверей комнаты борттехников, несколько раз ударился о стенки, распался на две части, половина побежал по коридору обратно, а вторая половина, взревев голосом Кисы: "Не уйдешь, гад!" - два раза оглушительно грохнула чем-то железным по стене. Запахло порохом.
  Когда борттехники вышли из комнаты, Кису уже скрутили. Он был пьян и рычал. Старший лейтенант по кличке Ильич, прозванный так за ленинскую прическу, был бледен. Начальник того самого караула, в дежурство которого пропал груз Кисы, он только что чуть не погиб два раза. Сначала пьяный Киса бросился на него с трофейной духовской саблей и разрубил надвое тень Ильича и табуретку, на которой только что сидел Ильич. Саблю изъяли, воспользовавшись заминкой Кисы, который, как Шурале когтями, застрял своим холодным оружием в деревянной расселине. Обезоруженный, он выскочил за Ильичом, они немного поборолись, побегали по коридору, и в темном конце его, утомившись, Киса достал из кармана пистолет и выстрелил в спину убегающему Ильичу. Неверная рука его увела ствол в сторону. Прошив фанерные стенки, две пули прошли наискосок по комнатам, оставив много дырок и никого странным образом в той вечерней многонаселенности не задев.
  Еще несколько дней главным занятием жильцов этих комнат было выяснение, кто где стоял, сидел, лежал в момент выстрелов. Кем-то был нарисован план модуля с комнатами и кроватями, где красным пунктиром прочертили траектории пуль, а синим нарисовали окружности, символизирующие головы стоящих, и овалы, изображающие лежащих на втором ярусе. На плане были написаны фамилии и проставлены те сантиметры, на которые пули прошли от виска ("к-н Титов лежащий - 5 см"), а у кого-то - и между ног, которые он свесил с кровати, собираясь спрыгнуть.
  - Я до сих пор холодею, представляя, как спрыгиваю на долю секунды раньше! - повторял на всех углах счастливец, слегка приседая.
  Прапорщика Кису разжаловали и отправили на родину, в Конотоп. Говорили, что у него был дядя - генерал железнодорожных войск, который и пристроил племянника. Следы его так и затерялись на железных путях перестройки.
  А у Ильича в тот день появилась первая седина.
  - К такой седине, - улыбался майор Божко, - пойдет медаль "За отвагу". Надо представление писать, заслужил, однако.
  
  Пейзаж на шелке
  
  Лейтенант Мухаметшин не любил летать с майором Смертиным. У них не совпадали темпераменты и взгляды на жизнь и на службу. Впервые борттехник столкнулся с замкомэска после замены двигателей, когда тот облетывал борт ? 10. Почувствовав мощь обновленной машины, майор буквально пустился на ней даже не вскачь, а в пляс по небу. Борттехник, который обязан во время облета снимать показания приборов на всех режимах, записывая их в блокнот, не мог попасть карандашом в страницу, да и зафиксировать показания вариометра, высотомера, авиагоризонта при таком их кручении и качании было невозможно. Бешеный пульс машины совпал с биением сердца борттехника, и он почувствовал, что это уже им, а не вертолетом правит скалящий зубы майор.
  - Наверное, это мой ангел смерти, - сказал лейтенант Мухаметшин лейтенанту Ф. - И фамилия его...
  И его второй полет с замкомэска едва не сделал эти слова пророческимиа. Пара закинула груз на высокогорную площадку и возвращалась домой, медленно спускаясь в долину по снижающимся хребтам, как по длинным ступеням. Борттехник сидел в нагрудном парашюте за пулеметом и, держа палец на гашетке, следил за вершинами. Несмотря на готовность открыть огонь при виде душманов, он все же не мог не оценить всей красоты, развернувшейся перед ним. Горный пейзаж был словно писан китайской тушью на шелке - скалистые кручи, вцепившиеся в них карликовые деревья, лежащие в расщелинах туманы, - так бы и лететь над этой красотой медленно, парить, как орлы...
  Но у майора было иное мнение об орлиных желаниях. Когда под ними разверзалась пропасть, майор с гиканьем бросал машину вниз. Они падали носом, и борттехник, упираясь ногами в переплет носового остекления, чувствовал, как все волосы на его теле встают дыбом от ужаса. Он боялся, что проломит ногами остекление, и упирался руками в пулеметные ручки, но боялся, что пулемет сорвется с турели, и тогда он вылетит через остекление вместе с пулеметом, верхом на пулемете, худ и длинноног, как тот барон на ядре, - в этот дивный туманный пейзаж...
  Когда все небо закрывала растущая впереди гора, с воем, тряской, страшными перегрузками они выходили из пике и с взмывали над следующим хребтом, чтобы, перевалив его, дьявольским хохотом майора снова рухнуть вниз.
  Борттехник проклинал командира, вцепившись в ручки пулемета. Словно услышав его проклятия, Смертин вскричал:
  - Умри, сволочь! - и с "горки" выпустил несколько нурсов одним залпом в горный пик, на котором прямо по курсу стояло одинокое дерево - низкорослое и кривое, с плоской кроной. Остекление заволокло дымом ушедших ракет. Майор взял ручку на себя, вертолет взмыл, дым слетел, и борттехник увидел, как прямо перед ним на вершине, по разные стороны от дерева вспухают разрывы. Лохматые и медленные, они вытягивали свои черно-желтые щупальца прямо к налетающему на них вертолету. Борттехник успел вспомнить про хищные цветы, которые ловят насекомых и даже маленьких птиц, сжался и крикнул напоследок, адресуя майору:
  - Еб твою медь!..
  Ему показалось, что крик его эхом прокатился над горами и потряс их, - но поскольку он не нажал кнопку переговорного устройства, его не услышал даже майор, не то что горы.
  Вертолет пролетел над самой кроной дерева, разорвал носовым остеклением пыль и дым взрывов. Когда борттехник открыл глаза, он успел увидеть перед собой на стекле прилипший зеленый листок, - его тут же слизнуло потоком воздуха. Однако стекло перед ним уже не казалось прежним. Что-то было не так, что-то мешало зрению скользить, как прежде. Он опустил глаза - в правом углу стекла, напротив его правого колена зияло небольшое - сантиметр на сантиметр - квадратное отверстие. Борттехник потрогал колено, оно было цело, поднес к стеклу руку, и в ладонь его упруго уперлась воздушная струя, бьющая из свежей осколочной дырки.
  Майор выдохнул, как после стакана водки, и сказал:
  - Хорошо-то как! Тютелька в тютельку!
  Дырку он еще не видел, а бледный борттехник молчал. Он открыл рот только на аэродроме.
  - Вот! - сказал он, показывая майору на дырку.
  Майор нахмурился - повреждение вертолета нужно было объяснять. Обыскали кабину, ничего не нашли, решили считать, что осколок, на излете ударившись в стекло, просто выбил кусочек и отпал туда, откуда прилетел. Но любопытный штурман догадался осмотреть напоследок парашют борттехника. Осколок застрял в нем, углубившись в тканевые слои на три сантиметра по направлению к печени лейтенанта Мухаметшина,
  - Ты это, - сказал борттехнику командир, - говори, что на гранатомет напоролись, но огневую точку уничтожили. Ты ее пулеметом подавил, а я, значит, уже нурсами зачистил... На "Красную Звезду" напишем тебе. Я же не просто так отработал по верхушке, кажется, там у духов гнездо, - видел, они редутик вокруг дерева выкопали?..
  Но лейтенант покачал головой и, сжимая в кулаке острый кусочек металла, как Мальчиш-Кибальчиш - Красную звезду, твердо ответил:
  - Фальшивая слава, товарищ майор, мне не нужна!
  Однако, несмотря на врожденную честность, лейтенант Мухаметшин обладал пусть и суровым, но милосердием, и майора не выдал. А благодарный майор принес лейтенанту дефицитную бутылку водки.
  - Спасибо, товарищ майор, - сказал лейтенант, - но я не пью...
  
  La donna è mobile
  
  Лейтенант Мухаметшин решил больше с майором Смертиным не летать. Он осознал, что эта фамилия, судя по всему предыдущему, говорит о миссии майора. Он явно послан тартаром убить лейтенанта.
  Когда борт ? 10 в очередной раз оказался по плану в руках ангела смерти, лейтенант Мухаметшин задумался. Отказаться от полета под предлогом болезни? Но ему нечего предъявить доктору, кроме своего отменного здоровья. Он вспомнил совет одного борттехника: "Если чувствуешь, что тебя отправляют на верную гибель, ослабь немного хомут на воздуховоде от "аишки", и основные двигатели из-за травления воздуха не запустятся. Только не забудь восстановить контровку - и никто не узнает, в чем причина..." Борттехник открыл капоты двигателей, но вдруг подумал, что если прием не сработает, то придется лететь. Нужно что-то более верное. Он начал открывать другие капоты и лючки, и скоро на глаза ему попался шланг гидросистемы. Молодой борттехник вспомнил еще один совет бывалых. "Отпотевание" - такое безобидное слово, но если оно прикладывается к шлангу гидросистемы, то это означает его негерметичность, потерю масла, влекущую внезапное заклинивание управления в полете.
  В одно мгновение он оказался внизу у контейнера, достал бутылку с маслом АМГ-10 и снова взлетел к гидроотсеку. Аккуратно, стараясь не капать на пол отсека, он облил маслом рукав гидроусилителя автомата перекоса несущего винта и спустился вниз. Когда пришел майор, борттехник доложил о выявленной неисправности и предложил командиру убедиться самому. Майор убеждаться не стал - досадливо махнул рукой и побежал к инженеру за другим бортом.
  Пришли техники, осмотрели рукав и приняли однозначное решение - менять. Лейтенант Мухаметшин ходил вокруг борта и весело насвистывал почему-то арию герцога Мантуанского из "Риголетто". Может быть, потому что бутылка, в которой он хранил экстренный запас масла для гидросистемы, была из-под ягодного напитка, с крупными буквами на этикетке: "DONA".
  А после обеда принеслась весть из района Геришка. Там, на одной из площадок, на взлете был сбит борт ? 26 борттехника Плетнева. Он был ведомым в паре майора Смертина. Все, к счастью, остались живы.
  - На месте Плетнева должен был быть я! - сказал борттехник Мухаметшин борттехнку Ф.
  - Будешь, когда напьешься, - стандартно пошутил борттехник Ф., который не знал еще, как майор поменял коней.
  Покалеченный борт на месте восстановлению не поддался. Через неделю его привезли на платформе, которую тянул мощный КрАЗ. Хвостовая балка была искорежена так, словно великан схватил вертолет за хвост и сжал его в горсти. Злой борттехник Плетнев, которому теперь предстояло менять в ТЭЧи хвостовую балку - по сути, полвертолета, - не смог удержаться от правды. Никто их не подбивал. Взлетали, торопясь, по ветру. Ведомый, полный десанта, разбежался вслед за ведущим по-самолетному, поддуло ветром под винт и опрокинуло.
  - Чудом никто не погиб, чудом! - говорил Плетнев. - Потом, чтобы закосить под обстрел, полоснули по хвосту из автомата, да кто ж нам поверит, когда там духов так близко быть не может - охраняемая зона!
  - А все потому, что не тот борт был в плане у провидения... - сказал лейтенант Мухаметшин, и глаза его таинственно блеснули.
  
  Борттехник и отстой
  
  Эскадрильский доктор старший лейтенант Чапов - ленноновские очки, тонкое печальное лицо - любил шахматы. Он всегда летал на ПСО с маленькой магнитной доской и толстым сборником партий Межзонального турнира в Гетеборге 1955 года. Тем самым он вызывал симпатию борттехника Ф., который по этому сборнику учился играть в шахматы много лет назад. Иногда пересекаясь на стоянке, они с доктором даже играли партию-другую.
  Кроме шахмат доктор занимался тем, что собирал материал для диссертации на тему влияния экстремальной ситуации на организм летчика. Борттехник Ф. тему одобрял и по мере сил помогал доктору, рассказывая, к примеру, что на войне совсем не тянет писать, лень даже дневник вести, - а вот рисует он с удовольствием, но, в основном, обнаженную женскую натуру. Доктор записывал, бормоча что-то про акцентуацию правого полушария.
  Однажды на утреннем построении командир эскадрильи дал слово доктору.
  - Товарищи офицеры и прапорщики летно-подъемного состава! - сказал старший лейтенант медслужбы, поправляя очки. - В рамках государственной военно-медицинской программы проводится исследование жизнедеятельности организма человека в экстремальных условиях. Хочу попросить вас оказать содействие. Оно заключается в следующем. Утром я буду разносить по бортам по шесть баночек из-под сметаны или майонеза - по две на члена... - он поправил очки, - экипажа. Вот... На одной будет наклеена бумажка с надписью "До", на другой - "После". Соответственно до и после боевого вылета каждый член экипажа сдает анализ мочи, то есть, простите, банально мочится в обозначенные баночки, которые я вечером собираю для исследований. Вот и все, собственно...
  Строй загудел возмущенно и насмешливо.
  - А как же кал? - крикнул кто-то. - Разве тебе не важен его диаметр до и после? Главное в нашем деле, как ни крути, жим очка!
  Строй грохнул и зашатался.
  - Молчать, поручики и прочие чины! - возвысил голос комэска. - Считайте сказанное доктором моим приказом! Вольно, разойдись!
  - За гигиену не беспокойтесь, - крикнул доктор в распадающийся строй, - баночки будут именными!
  Этого не вынес даже комэска, пытавшийся сохранять серьезность, - его согнуло, он оперся рукой о большую звезду на бетонной стеле и трясся беззвучно.
  На следующее утро те, кто уже был на стоянке, - а были, в основном, борттехники - увидели доктора, который шел, неся на двух плечах проволочные куканы, унизанные стеклянными баночками. Отныне их мелодичный перезвон предупреждал борттехников, что к борту приближается сборщик мочи. И если раньше присказка "борттехник, стой, ты слил отстой?" относилась именно к борттехнику, в обязанность которого входило сливать каждое утро поллитра керосина в банку из сливного краника левого подвесного бака и, взболтав круговыми движениями, исследовать на свет - не содержит ли топливо неположенные примеси. Теперь летчики шутили, что следует заменить борттехников на хорошеньких борттехнесс, которые по утрам и вечерам сливали бы отстой у экипажа. Но пока эти грязные мечты не сбылись, летчики наполняли баночки тут же, у левого колеса, и ставили их в контейнер. Правда, не все и не всегда, что расстраивало доктора. Он жаловался командиру, и тот пенял личному составу на построениях.
  Борттехнику Ф. очень не понравилась затея доктора. Было в этом стоянии - выгнувшись вперед и слушая журчание, чтобы вовремя прерваться, - нечто постыдное, подопытное.
  - Ты, вероятно, задумал это, - сказал борттехник доктору, - когда на ВЛК мой анализ мочи улучшился с Союза? Так я там не свою сдавал, перестраховался, а у меня чище оказалась.
  - И совсем не поэтому, - покраснел доктор. - Связь психики и соматики, одна только мочевая кислота... Да ты все равно не понимаешь!
  Борттехник обиделся.
  - И в самом деле, - сказал он,- по мне что моча, что божья роса...
  На следующее утро он взял чистую баночку для анализа, слил в нее отстой вертолета, проверил на примеси - керосин был чист, как моча ребенка - и поставил баночку в контейнер (куда всегда, отстой и ставится, чтобы, в случае катастрофы, комиссия могла проверить топливо). Послеполетный анализ он снова взял у вертолета.
  На утреннем построении борттехник подмигнул доктору:
  - Как моя ласточка, док, не беременна? Я так мечтаю о маленьком вертолетыше!
  Доктор, играя желваками, отвернулся. В конце построения он опять попросил слова. Но командир предупредил его.
  - Если вы снова хотите жаловаться, товарищ старший лейтенант, - вздохнул он, - то давайте договоримся так. Ищите среди личного состава добровольцев - вдруг кому нравится. Или стимулируйте как-то этот процесс. Но от меня отстаньте, а то я себя нянечкой чувствую уже, а не командиром боевой эскадрильи. Скоро построения на горшках проводить начну...
  Но доктор стимулов не нашел, и нка не слышала звона склянок. Только один капитан продолжал участвовать в эксперименте.
  - Мне этого добра не жалко, - говорил он, - а науке польза...
  
  Пятая пуля
  
  Шла операция по зачистке западных кишлаков Герата. Борт ? 33 вернулся с задания в дырках. Насчитали пять входных пулевых на левом боку и на днище. В таких случаях, прежде чем наложить заплатки, техники, как и хирурги, должны провести зондирование, извлечь все застрявшие пули, проверить пути их следования в теле машины, найти поврежденные агрегаты и трубопроводы. Пока хоть одна пуля не найдена, работа хирургов продолжается.
  Пятую пулю на борту ? 33 искали несколько дней. Четыре нашли, а пятая, несмотря на ее очевидный путь в один рикошет от створок и уход в сторону закрытого люка кормового пулемета, словно испарилась. На люке никаких повреждений не было.
  - Признайся, - пытал инженер Иванов борттехника Тарабукина, - люк был открыт, и пуля улетела в него?
  - Да не открывал я! - лениво говорил лейтенант Тарабукин. - У меня и кормовой пулемет не заряжен, чего зря его выставлять...
  - Лучше бы выставлял, может и не продырявили бы зад! - горячился инженер. - Наши отцы и деды на Ил-2 оглоблей, крашенной в черный цвет, врага пугали, а тебе лень настоящий пулемет выставить!
  - Так они слева стреляли, а пулемет справа, все равно не увидели бы, - незаметно зевая, отвечал борттехник.
  - Тогда ищи! - выкатывал глаза инженер. - День даю, хватит машину на земле держать!
  При этом разговоре присутствовал борттехник Ф. Он зашел примерить "вареный" костюм, который борттехник Тарабукин сначала купил в гератском дукане, а потом выяснил, что он ему мал.
  - Чего ты мучаешься? - сказал борттехник Ф., когда инженер убежал. - Прострели - и все дела!.. А лучше керном... Нет, сердечником другой пули, из тех, что нашли, пробей выходное где-нибудь, где не искали...
  - Да везде искали уже, - махнул рукой лейтенант Тарабукин. - И потом, а вдруг она в чем-то жизненно важном застряла?
  Борттехник Ф. наклонил голову к ртутно блестящему следу рикошета на ребре створки возле стягивающего замка, посмотрел в сторону кормового люка и встретил черный взгляд ствольного раструба пулемета Калашникова танкового, притороченного к стенке поверх закрытого люка.
  - Ты знаешь, Леха, - сказал борттехник Ф., еще не веря себе, - что движение античастицы в физике можно описать уравнением движения частицы, обращенной назад во времени?
  - Это ты про инженера? - меланхолично спросил Тарабукин.
  Борттехник Ф. не ответил. Он подошел к пулемету, снял его с упора, поднял за ручки, опуская ствол, покачал-потряс, и на подставленную ладонь, тренькая, выкатилась бронебойная пуля калибра 7,62, вернее, ее сердечник, совсем не помятый, только немного поцарапанный.
  - Какая умная пуля, - уважительно сказал Тарабукин, рассматривая. - Умнее нас!
  - Это точно, - хмыкнул борттехник Ф., - умнее вас... А я, за то, что оказался умнее пули, беру костюм со скидкой.
  
  Литой шоколад
  
  В самом начале своей войны борттехник Ф. перевозил трех офицеров с грузом. Там были связки бушлатов, коробки с сухпаями, тушенкой, консервированными маслом и картошкой. Среди казенного добра было и личное - портативный магнитофон "Sanyo" и несколько коробок с надписью на этикетках по-славянски, но не кириллицей: "Litoyi chokolat". Этот литой шоколад непонятно почему взволновал воображение борттехника. Он представил, что в коробках, обернутые в разноцветную фольгу, лежат отлитые из темного шоколада фигурки. Как в детском наборе "Мойдодыр", где, рядом с круглой коробкой зубного порошка, в отдельной нише лежало мыло душистое, отлитое в форме белочки, - а тут ему представлялась она же и прочие зверюшки, но из шоколада.
  Позже, когда у него появились деньги, он узнал, что в коробках с такой надписью вовсе не литой шоколад, а простые, хоть и югославские, сосательные карамельки "Бонко". Они были в красивых обертках, они сами были красивы, как полудрагоценные, обкатанные морем камни, они были вкусные, вкуснее ягод, по которым были названы, - но... Все равно это было разочарование. Так и застрял в голове борттехника образ шоколадных - теплых, тяжелых, глянцевых фигурок.
  Как-то полетела пара в один южный кишлак, - повезли советникам груз. Прилетели, сделали все дела, вернулись к бортам, запустились, взлетели. Экономя время и топливо, решили срезать угол, не огибая кишлак. Пошли по самому безопасному отрезку, через виллу советников. Шли не высоко, не низко - метрах на пятнадцати, - чтобы и деревья не задеть, но и сектор вероятного обстрела не увеличивать. И когда ведущий прошел над виллой, а ведомый только приближался, майор Божко сказал в эфир:
  - Ох ты, ё... Вниз не смотри, молодежь!
  После этих слов экипаж ведомого посмотрел вниз с внимательностью чрезвычайной. Под ними проплыл ряд разлапистых гималайских кедров и появился огороженный высоким забором голубой прямоугольник бассейна. Но не тадж-махальская красота композиции - отражение белой виллы в спокойной воде на фоне опрокинутого неба - заставила экипаж прерывисто и в унисон вздохнуть. На розовом песке у самой воды, на одинаковых, в косую красно-синюю полоску, словно конфетные фантики покрывалах лежали две молодые женщины. Одна на животе, другая на спине. Они были голыми и загорелыми. Солнце бликовало на их мокрых телах. Две шоколадные фигурки, лежащие на фантиках - это были они, те самые белочки!
  - Литой чоколат! - прошептал борттехник, чувствуя во рту вкус горького шоколада и коньяка. Да, в таких фигурках обязательно должен быть коньяк...
  Вертолет словно наткнулся на невидимое силовое поле - он как-то неуверенно зарыскал по курсу, его охватила мелкая дрожь. Левый и правый летчики, высунув головы в открытые блистеры, смотрели вниз, правый еще и махал рукой. Борттехник смотрел себе под ноги, в нижнее стекло под станиной пулемета. По воде пошла рябь, пляжные полотенца купальщиц начали суетливо хлопать своих хозяек углами, словно прикрывая от взглядов сверху. Но женщины, совсем не смущаясь и приподнявшись на локтях, махали ползущему над ними дракону.
  - Эй! - сказал уже далекий Божко. - За титьки зацепился, что ли? Так и посыпаться недолго! Быстро догнал!
  И ведомый, виновато опустив голову, пошел в разгон.
  
  Нежность, несовместимая с жизнью
  
  Случилось это под Фарахом. Была плановая свободная охота. Пара вертолетов с досмотровым взводом на ведущем борту ? 10 совершала облет пуштунских стоянок. Делали подскок, орлиным взором осматривали окрестности, находили очередное кочевье - несколько черных палаток - и шли на посадку. Ведущий борт пилотировал капитан Кузиков. Он сажал вертолет дверью в обратную сторону от палаток, прикрывая выходящий взвод спецназа корпусом вертолета. Солдаты со старлеем во главе убегали шмонать палатки, вертолеты ждали - один, не выключаясь, молотил на земле, другой нарезал круги в небе, готовый прикрыть огнем с воздуха. Вот и сейчас ведомый барражировал чуть в стороне, комментируя досмотр:
  - Вошли, рассыпались... О, бабы побежали в палатку с улицы... Ха, козы мешают, под ногами путаются... Старики вышли... говорят... спорят чего-то... А вот и улов, сейчас приведут...
  Привели пуштуна - коротко стриженный, небольшая бородка, длинная черная с лиловым отливом рубаха, широкие штаны, босые, серые от пыли ноги в шлепанцах. Он был огромен - на голову выше солдат, ведущих его. Солдат, что шел сзади, через каждые три шага толкал пуштуна в спину автоматом с такой силой, что голова пленника запрокидывалась, и он пробегал несколько шагов.
  Когда загрузились, командир взвода просунул голову в кабину пилотов:
  - Нашли у него мешочек патронов и "бур"!
  - И что? - сказал Кузиков. - Он же должен свое племя чем-то защищать...
  Комвзвода удивленно пожал плечами и скрылся.
  - Надо с охоты кого-то привезти, вот и берут любого, - проворчал командир и рывком поднял машину в воздух.
  Побродив над предгорьями, обнаружили очередное кочевье, сели. Взвод высыпал из вертолета, развернулся в редкую цепь, ленивой рысцой двинулся к палаткам. Старший лейтенант, уходя последним, сказал борттехнику Ф.:
  - Мы быстро сбегаем, а ты духа покарауль, ладно? - и сунул борттехнику в руки трофейный "бур". - Да не дрейфь, чуть шевельнется, сразу прикладом в рыло!..
  Борттехник открыл рот, чтобы бурно возразить, но комвзвода уже выпрыгнул из вертолета и помчался за солдатами.
  - Ну ни хрена себе, да:?! - сказал борттехник пленному, словно делясь с ним возмущением, и только потом осознал свое положение.
  Он сидел на откидном сиденье в проеме двери пилотской кабины, лицом в грузовой отсек, сжимал левой рукой ложе и ствол винтовки - широкий приклад, темное, отполированное множеством рук дерево, на вид ей лет сорок, - и смотрел на человека в черной рубахе. Человек сидел на коленях в проходе возле дополнительного бака и смотрел на борттехника. Лежащие на коленях руки были черные и большие, оплетенные венами. Борттехник вдруг увидел, что пуштун с орлиным носом и широкой нижней челюстью - вылитый Абдулла из "Белого солнца пустыни". И если этот Абдулла протянет сейчас свою длинную руку, то спокойно достанет до винтовки и выхватит ее из слабых пальцев борттехника Петрухи Ф.
  Абдулла, словно понимая, о чем этот белобрысый думает, посмотрел на свой "бур" в руке борттехника, потом ему в глаза, и медленно поднял руку. Борттехник напрягся, чуть приподняв на всякий случай ногу, чтобы выставить ее вперед, если пленник кинется. Но Абдулла осторожно показал рукой на себя, потом на дверь и, улыбаясь, закивал, - мол, неплохо было бы выйти, командор... Борттехник отрицательно помотал головой, погрозил пальцем, потом нажал этим пальцем кнопку СПУ и сказал:
  - Эти уроды на меня духа оставили, он какой-то подозрительный!
  - Ну направь на него пистолет или автомат, - сказал Кузиков.
  - Я сегодня в оружейку не успел зайти! - сказал борттехник. - У меня нет ничего!
  Абдулла, видя его замешательство, слегка приподнялся на коленях.
  - Дайте скорее, он встает! - зашипел борттехник.
  - На, обалдуй! - Кузиков ткнул его в спину прикладом своего автомата. - Смотри, бак не прострели, если что...
  Не отводя глаз от пуштуна, борттехник нащупал и вытянул через плечо укороченный АКС. Уже торопясь, прижал винтовку ногой к сиденью, снял автомат с предохранителя и передернул затвор. Абдулла резко поднялся на коленях, протягивая к нему руки ладонями вперед, и лицо его стало умоляющим.
  - Сидеть! - крикнул борттехник, направляя автомат в грудь Абдуллы и пробуя пальцем шаткую твердость спускового крючка. Помимо своей воли он представил - и было в этом глухое болезненное сладострастие, - как пули разорвут широкую грудь пуштуна, как набухнет малиновым сиропом черная рубаха.
  Абдулла снова опустился задом на пятки, склонил голову и сгорбился, уменьшаясь и сворачиваясь, чтобы не пугать человека с автоматом.
  Когда вернулся взвод, борттехник выскочил навстречу его командиру.
  - Ты совсем охренел, что ли?! - воскликнул он. - Я, между прочим, не охранник тебе! А дух, кажется, подумал, что я его убить хочу!
  - И что? - недоуменно косясь на борттехника и огибая его, сказал старлей. - Подумаешь, какие мы нежные!..
  
  Так писал Заратустра
  
  В июле 1987 года в небе Афганистана пропал самолет. Ан-26 советнической эскадрильи шел из Кабула в Зарандж. Он совершил промежуточную посадку в Шинданде, взлетел, занял определенный ему эшелон, доложился на траверзе Кандагара и больше на связь не выходил.
  На поиски самолета шиндандская эскадрилья выделила две пары Ми-8. Они пошли по направлению к иранской границе на расстоянии нескольких километров друг от друга, словно волоча натянутую между ними невидимую сеть. По пути через пустыню в сеть попадали остовы сгоревших, искореженных машин - их переваривала пустыня, всасывало песчаное море, - но останков летательных аппаратов искатели не встретили.
  На подлете к Заранджу им сообщили, что по неточным данным самолет перелетел границу и сел в Иране. Измена, захват борта, штурманская ошибка - неизвестно. Приказ поисковым вертолетам - разойтись вдоль границы на запад и на восток, по возможности выяснить, где самолет ушел на ту сторону. Пара, ведущим которой был борт ? 10, пошла на запад и уже через двадцать минут полета наткнулась на небольшой, в десяток дворов, кишлак.
  Ведущий сел, ведомый барражировал неподалеку. Контрразведчики - их и наш - и взвод автоматчиков пошли навстречу местным жителям, которые все высыпали посмотреть на вертолеты и разжиться керосином. Борттехник Ф., увидев, что к вертолету бегут дети с ведрами, закрыл собой дверь и отрицательно махал руками. Он не мог дать им и стакана топлива - его осталось только на обратный путь, и то всего лишь до Фарахруда.
  - Командор, карасин, командор, карасин! - кричали мальчишки, окружив борттехника. Он отрывал цепкие руки от своих штанов, отталкивал гремучие ведра, поглядывая, не возвращаются ли разведчики, но они все еще беседовали со взрослыми у ближнего дувала. И вдруг, как на картине Иванова, одинокая узкая фигурка возникла на равнине и, медленным шагом приблизившись к орущему мальчишескому кругу, остановилась неподалеку. Девочка в лиловых шароварах, в зеленом просторном платье, в красной шапочке-тюбетейке, из-под которой торчали косички, стояла чуть опустив голову, и, взмахивая черными ресницами, стреляла в борттехника черными глазами. Ее накрашенные губы горели на смуглом личике, как роза в сумеречном саду. В руках она держала белый эмалированный бидончик с нарисованной козочкой, словно пришла за молоком.
  Глядя на нее, борттехник забыл, что они сейчас - на самой границе Ирана и Афганистана, что керосин ей нужен для керосиновой лампы, потому что здесь нет и никогда не было электричества, что у него за спиной - машина времени, а эта девочка с мотком ожерелий на тонкой шее старше его на несколько веков. Он с сожалением прижал руки к груди и развел их, показывая, что рад бы, да... Потом поднял палец, раздвинул мальчишек, вспрыгнул в салон, взял из сумки с гранатами три пачки леденцов "Бонко", спрыгнул, подбежал и протянул ей. Она взяла одной рукой, прижала к груди, глядя вниз и в сторону.
  - Не приставай к их девушкам! - крикнул командир из кабины. - Нас камнями побьют! Давай к запуску, наши идут...
  И они улетели.
  По пути домой особист рассказал, что местные видели самолет. Он пролетел низко, в сторону иранского города Заболь - тридцать километров от границы. Явно шел на посадку, не горел, не дымил, оба двигателя работали...
  Когда прилетели домой, узнали, что самолет ушел в Иран в результате навигационной ошибки - штурман блуданул (и он же, единственный из экипажа погиб при штурме самолета иранским спецназом). Ведутся переговоры по возвращению самолета и экипажа.
  Поздно вечером старший лейтенант Ф. писал письмо другу. Далекий друг жил какой-то нереальной мирной жизнью - он ходил в библиотеку, в филармонию, в театры, на выставки, читал Гессе, обоих Маннов, Боргена и Борхеса, и, моясь в душе, пел: "Мулатка, просто прохожая, как мы теперь далеки". Он ненавидел армию - так и не научился на военке ходить строевым, вымахивал иноходью, вызывая общий смех, - и писал борттехнику Ф., что появилась группа, которая поет смелые песни про Америку и Казанову, а особенно смело - про шар цвета хаки. "Здесь все стремительно меняется, - писал он. - Пока ты там занимаешься непонятно чем, Рязанов хочет снять "Мастера и Маргариту", я читаю в библиотеке Фрейда и Ницше и при этом не слышу шаги в сапогах в абсолютно пустом коридоре!".
  В ответ, словно доказывая, что он не теряет времени зря, борттехник Ф. писал, как пишет путешественник из экзотической страны. Он рассказывал о местных обычаях - например, об удивительной мужской дружбе, когда один ведет другого за мизинец и на вопросы путешественника отвечает, что местные женщины худы и плоски, а у мальчика есть за что взяться. Писал о диковинных насекомых, ставших огромными в отсутствие птиц. Да, здесь нет птичьего щебета и шелеста листвы - их заменяет шелест песка, несомого ветром, и ночью он так сечет по фанерным стенкам, что сквозь сон кажется - идет сухой снег...
  Про войну борттехник тоже писал, но старался делать это так деликатно, чтобы не ранить пацифистскую душу товарища, который в это самое время жадно впитывал с пожелтевших страниц с ятями то, что говорил Заратустра. Он присылал борттехнику выписки длиной в несколько страниц мелким почерком. Борттехник читал, усваивал и, перевоплощаясь, писал ответ. Он рассказывал про белое небо и красные горы страны, где родился пророк, про адскую жару, царящую здесь. "Ею спокойно могут дышать одни только зевы плавильных печей, - писал борттехник, - а тут ею дышим мы и наши железные звери. Но мы привыкли к ней, и она уже не мешает нам, - наоборот, хочется ее все больше, словно в жилах наших уже течет огонь, а не влага. И винтокрылые наши звери, поначалу так тяжко взлетавшие на несколько тысяч над уровнем, тоже привыкли, и начали тащить веселее, выше, быстрее, посвистывая и потряхивая, - такие пятнистые хищники снаружи и такие смешные внутри - с лавками, обтянутыми голубым дерматином в кракелюрах, с оранжево-желтыми облупленными баками, с обшарпанным голубым рифленым полом, с непромытыми бурыми пятнами на том полу под теми баками. Они уже сами рвались в небо, и мы шли на поводу у своих нетерпеливых машин. Мы вылетали на охоту ранними прохладными утрами, когда восточные горы еще чернели на фоне лиловых шелков, а ветер еще не прошел через горнило, и тоже был шёлков - его еще можно впускать в открытые блистера и выпускать в открытые двери, как восточный платок через кольцо. Мы так низко пролетали над полями рождения утренней зари, что сбивали колесами пылающие маки. А потом на стоянку приходили другие наши звери - пес Угрюмый с двумя его подругами, - и Угрюмый лизал эти колеса, становясь все добродушней, пока не превращался в щенка. А две поджарые суки - черная на удалении, рыжая рядом, оборачиваясь к черной, поднимая губу, обнажая белый клык и утробный рык, - смотрели на хозяина непонимающе, потому что никогда не пробовали маковых колес, - и становились ему как матери".
  Так писал борттехник Ф. своему другу. А, может, и не ему, а самому себе - в будущее.
  Вот и в этот вечер он рассказывал в письме не про то, как четырьмя бортами искали они пропавший самолет. Он писал про девочку с бидончиком, полным козьего молока, который она протянула белому богу, спустившемуся с неба на железной стрекозе...
  
  Прошло десять лет. Бывший борттехник Ф. написал рассказ о солнце, дрожащем в ее озерце, о змие вползающем и о змейке заглатывающей. Прочитав его, друг спросил:
  - Это про ту девушку-афганку, которую ты трахнул на границе с Ираном?
  - Я трахнул? - искренне удивился бывший борттехник. - Бог с тобой, золотая рыбка, с чего ты взял?
  - Я взял? Это же ты написал в письме, что она была дочкой торговца тканями, и, пока ее батя говорил с офицерами про какой-то пропавший самолет, она напоила тебя козьим молоком, увела тебя в отцовскую лавку, там вы курили кальян, и ты овладел ею на голубом иранском тюле, семь метров которого она потом подарила тебе, тот самый кусок с отпечатками ваших утех -прозрачный отрез, сложенный всемеро, был проколот насквозь ее новой кровью, и ты привез его сюда, вот он, висит на твоем окне! Я помню это письмо наизусть, могу цитировать подряд, потому что читал его множество раз! Ты боялся в нем, что она родит рыжего мальчика, и маму с ребенком племя побьет камнями. А еще ты писал, что кожа ее пахла как шерсть вылизавшей себя кошки - дымом, - и звали ее Ктеис, что в переводе с хазарейского означает "кошка". Прочитав письмо, я подумал - если ты вспомнишь когда-нибудь про нее, то я поверю в эту невероятную историю. Но ты не вспомнил, негодяй...
  - Какой ужас! - сказал бывший борттехник, смеясь. - Жаль, до истинного вруна мне памяти не хватает. Я помню только одно - что подарил ей три пачки конфет. А Ктеис, кстати, вовсе не кошка...
  
  Портрет с гранатом
  (пролог к "Ничьей")
  
  Борттехник Ф. не мог спокойно смотреть на совершенные формы жизни. Если под его рукой оказывался клочок бумаги, а в руке - карандаш, он начинал рефлекторно рисовать. Рисовал, в основном, обнаженных женщин и неоседланных лошадей, иногда - нагих женщин верхом. По его мнению, именно эти два вида живого Творец лепил с особым томлением, которое так и сквозит в их формах.
  Когда лейтенант Ф., впервые войдя в столовую шиндандской авиабазы, увидел, как гордо несет поднос официантка Света, как подрагивают в такт поступи ее челка и хвост, как недовольно косит она глазом, презрительно раздувая ноздри и фыркая, - он не смог удержаться. В комнате на стеллаже пылился свернутый в трубку ватман - два листа, склеенных в длину. С одной стороны ватмана была цветными карандашами изображена схема досмотра каравана - ведущий борт сидит справа сзади от стоящего каравана (три верблюда и два погонщика в шароварах и чалмах), ведомый висит в левом верхнем углу, указаны все взаимные дистанции и секторы обстрелов, коричневым карандашом нарисованы горы на горизонте. Обратная сторона схемы была свободна, и после протирки мякишем белого хлеба стала почти девственно чистой. Позаимствовав у штурманов огрызки простых карандашей всех видов твердости и мягкости, борттехник начал свой труд.
  Вечером он прикнопил лист к фанерной стенке крохотной кухни, задвинул лавку под стол, освобождая место, отступил на шаг, прищурился, протянул руку с карандашом, поводил им в воздухе, как шпагой, и несколькими легкими длинными касаниями вывел на белом прямоугольнике женский силуэт.
  - Прекрасная пришла... - прошептал он, отступая.
  Подняв голову к небу, прикрываясь от солнца рукой, стояла она - обнаженная, с едва намеченными ключицами, сосками-петельками, каплей пупка, коленками...
  Немного полюбовавшись прозрачной наготой, тремя штрихами он обернул ее бедра куском тонкой белой материи.
  - Вот это да! - сказал борттехник Лысиков, выглядывая из-за его плеча. - А что будет, когда все нарисуешь...
  Художник, не отвечая, накрыл ее чистой тряпицей. Он знал, что на этом бы и остановиться, что дальнейшая прорисовка убивает волшебство недосказанности, но ему хотелось перенести на бумагу не только ее линии, но и всю топологию ее плоти, ее кожу - смуглую и нежную, словно припорошенную сладкой пыльцой, которую он не устанет слизывать, если...
  И он приступил к сотворению. На завтраках, обедах и ужинах внимательно смотрел на официантку, чертя для памяти пальцем на своем бедре повороты ее головы, торса, постановку ног, расположение всех ее выпуклостей и впадинок. Юбка ее была коротка, ноги длинны, майка открывала нежно-упругий живот и начала ребер, за которые хотелось взяться двумя руками и раскрыть ее, полную гранатовых зерен...
  Придя после столовой на борт, он доставал блокнот, карандаш, и зарисовывал то, что еще светилось на сетчатке и горело на бедре. Вечерами и ночами он переносил дневные зарисовки на свое бумажное полотно. Штриховал тени, прошитые солнечными рефлексами, - и возникали плечи, грудь, подвздошные косточки, бедра, и кожа получалась лепестково-шероховатой, как и хотелось ему. Лицо ее вышло слишком похожим, и он подарил ей кепку с длинным козырьком, чтобы скрыть большую часть лица в тени. В руку ее (лебединый выгиб запястья), предварительно вынув ручку тяжелого чайника, он вложил ремень своего автомата, который стоял тут же в углу, позируя. Теперь она держала за узду его твердое, полное огня, вороненое оружие.
  Она рождалась из белого, как солнечная богиня. Ему казалось, что, когда ляжет на бумагу последний штрих, она сойдет с листа - ступит босой ножкой на пол перед художником. Стоя на коленях, он уделил этой ножке много времени - даже передал пульсирующую венку на ее щиколотке.
  Когда совершенство было достигнуто, - а это становится понятно, если малейшие правки ухудшают картину - он обрамил ее надписью на английском. Теперь уже не картина, а плакат приглашал зрителя to Shindand, в 302 flying squadron - и загорающая под белым солнцем амазонка с АКС-74У всем своим видом говорила приглашаемому: кто бы ты ни был - мальчик, мужчина, старик, - ты не пожалеешь!
  Под восхищенные вздохи комнаты художник вынес плакат из кухни и прикрепил его к стене, - поверх пожелтевших вырезок из газет и журналов, фотографий трофейного оружия, горных дорог с обрывистыми, полными ржавого железа обочинами, вертолетами на земле и в небе.
  - Икона! - сказал старший лейтенант Продавцов, воздевая руки. - Будет нашей хранительницей...
  - Только худовата, - сказал старший лейтенант Лысиков и помял пальцами невидимые мячики у своей груди.
  - Это ты Толька Лысеватый! - сказал Продавцов. - А она самый цимес!
  Возник спор. Художник взял сигареты и вышел на улицу. Брел, вдыхая и выдыхая дым, был задумчив. Дошел до бани, все так же задумчиво искупался в бассейне и, когда возвращался, уже знал, что должен сделать.
  Он подарит плакат ей! Да, это будет неожиданный ход, - оживленно думал он, быстро шагая, - неожиданный для судьбы, которая пишет одни и те же сценарии. Подробный разбор вариантов, кустарник которых растет из этого хода, он отставил себе на сон грядущий - смотреть в одиночестве за закрытыми веками.
  Несколько дней в комнату ходили вертолетчики, прослышавшие про красоту на стене. Каждый просил нарисовать ему такую же, можно и поменьше. Обещали новый ватман и новые карандаши, конфеты, газировку, спирт и просто деньги. Зашел даже замполит. Постоял, молча глядя, и, уходя, попросил завтра, на время проверки из Кабула, снять или хотя бы прикрыть. Потом прибежал старший лейтенант Таран и, встав на табуретку, сфотографировал плакат много раз и со вспышкой.
  Наблюдая за приростом славы, художник понял, что мучившая его проблема дарения - как это сделать? - разрешится сама собой. До нее дойдут слухи, и она обязательно заглянет - одна или с подругами. В комнате уже побывали несколько женщин, и все просили художника подарить картину. Конечно, всем вышел отказ. Но в ответ на ее просьбу он снимет плакат и, аккуратно свернув, молча подаст ей. Нет, не молча. Он скажет, что графит будет мазаться, и хорошо бы его закрепить. Правда, у него нет фиксатора, зато он есть у нее. "И что это?" - спросит она удивленно. "Обыкновенный лак для волос", - ответит он. А дальше комбинация будет развиваться неостановимо, иначе - зачем было ее начинать?
  Дни шли. И хотя в поведении своей модели ни в столовой, ни при встречах на улице борттехник не замечал никаких признаков ее нового знания о нем, он не беспокоился. Он ждал, как опытный птицелов.
  Но судьба сделала ход, которого старший лейтенант Ф. не предвидел.
  Однажды днем, в послеобеденную сиесту в комнату борттехников зашел командир звена майор Божко.
  - Я вот чего зашел, - сказал он, останавливаясь перед плакатом. - Вечером прилетает баграмская пара, командир с моего училища, на год позже выпускался. Они тут ночуют. Встретимся, посидим, то да се... Хочу, чтобы она завтра у меня в комнате повисела. Это, как ни крути, лицо, грудь, живот и коленки нашей эскадры, пусть они видят!
  - Только водкой не залейте, - сказал борттехник Ф., снимая лист.
  - Ну, ты скажешь! - сказал Божко, придерживая шаткую тумбочку. - У нас водки и так мало, еще на стены ее лить...
  Вечером борттехник, проходя по коридору, останавливался у комнаты Божко и прислушивался то к хохоту, то к невнятной песне под гитару, от которой через дверь пробивался только припев хором: "Смотри на вариометр, мудак!"
  На следующий день борттехник рано улетел, поздно вернулся, и, перед тем, как отправиться на ужин, пришел забрать свое творение.
  В комнате командира плаката не было.
  - А где? - крутя головой, спросил борттехник.
  - Видишь ли, дорогой, - сказал майор, смущенно почесывая затылок, - девочка наша того, улетела наша девочка...
  - Как это - улетела? Куда?
  - Ну, как улетают? На вертолете, конечно. В Баграм. Они ее увидели - и давай клянчить. Подари да подари! Я ни в какую, - лицо, мол, грудь эскадры нашей! Напоили, сволочи, а я, ты знаешь, когда на грудь приму, такой отзывчивый становлюсь. Да и не помню, если честно, как отдал... Зато она теперь нас представлять будет за пределами!
  Сжав зубы, чтобы не сказать товарищу майору плохое слово, борттехник повернулся и вышел.
  - Да не расстраивайся ты так! - крикнул майор ему в спину. - Ты себе сто таких нарисуешь!
  - Я и не расстраиваюсь, - сказал борттехник, уже закрыв за собой дверь. - Я только одного не пойму...
  И тут он грязно и длинно выругался.
  Вышел на улицу, покурил на скамейке у двери, глубоко и часто затягиваясь, встал и медленно пошел в сторону столовой. Но, сделав несколько шагов, остановился и повернул назад. Войдя в свою комнату, он открыл трехногую тумбочку и достал сокровище, привезенное им вчера с юго-восточных гор.
  Там, недалеко от Кандагара, в кишлаке, прячущемся в тени гранатовых рощ, борттехник остановился у маленького придорожного дукана. Это был просто тряпичный навес, в тени которого сгрудились тазики с кусками каменной соли, чаем, пряностями, сушеными фруктами. Дуканщик, смуглый худой старик - штаны, рубаха, чалма и борода его были белы как облака над вершинами - выглядел на тысячу лет старше Хоттабыча. Он поднял слезящиеся глаза на человека в пятнистом комбинезоне с автоматом через плечо, раздвинул коричневые губы, показав длинные голубые и прозрачные, как лед, зубы, достал из воздуха большой гранат и протянул его борттехнику.
  Такого граната - величиной с небольшой арбуз - борттехник никогда не встречал на знакомых с детства рынках Кавказа и Средней Азии. Старик держал в своей ладони (сама ладонь была из мореного лакированного дерева) вовсе не плод. Это был круглый сосуд, обтянутый сафьяном, когда-то крашенным кошенилью, отглаженным до глянца стеклом и по истечении веков потерявшим окрас и глянец. Но потертая древность кожи была гарантией того, что до самой горловины сосуд набит - зерно к зерну в розовой терпкой пене - крупными гранеными рубинами.
  И борттехник за пять или десять афгани взял у старого джинна кожаный сосуд с кровью Диониса. Потом он летел над горами и думал, что скоро нарисует ее портрет по-настоящему - красками с натуры, и обязательно с этим гранатом.
  ...Достав плод из тумбочки, он расстегнул куртку комбинезона, опустил гранат за пазуху, положил на ладонь, вдетую в правый боковой карман, и застегнул куртку. Он шел на ужин, неся гранат у голого живота осторожно, как мину, и бормотал:
  - Какое чудо, это кому?.. Вам, конечно!.. Хотите, я вас нарисую?..
  В столовой было почти пусто, только пара истребителей-бомбардировщиков еще допивала чай в своем ряду. Две официантки убирали со столов. Наклонившись, прогнувшись и вытянувшись, как потягивающаяся кошка, она протирала длинный командирский стол, касаясь его грудью. Повернула голову, сдула прядь и сказала приветливо, не меняя позы:
  - Садитесь за чистый, я сейчас принесу...
  Она ушла. Он сел за столик и ждал, держа гранат на коленях. Сердце его билось все сильнее.
  
  P.S.
  Сохранилось фото, но оно, конечно же, не отражает:
  http://kuch.ru/pictures/frolov/22.jpg
  На таможне у этой фотографии, которую везли с собой вертолетчики, бдительные таможенники отрывали верхнюю часть - с номером эскадрильи. Борттехник провез ее в банке с индийским чаем.
  
  
  Вот теперь - конец историям о борттехнике Ф.
  А кому понравилось, и у кого есть яндекс-кошельки с лишними рублями, - могут поддержать эксперимент автора по свободной и добровольной оплате в рамках антипиратской акции. Взнос добровольный, от нуля до ненуля:).
  Яндекс-счет: 41001405582159
Оценка: 7.42*82  Ваша оценка:
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на ArtOfWar материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email artofwar.ru@mail.ru
(с) ArtOfWar, 1998-2023