ArtOfWar. Творчество ветеранов последних войн. Сайт имени Владимира Григорьева
Фролов Игорь Александрович
Война и миф

[Регистрация] [Найти] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Построения] [Окопка.ru]
Оценка: 9.81*11  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Эту статью я начал по заказу журнала "Знамя" десять лет назад. Вернулся к ней и закончил только сейчас.
  
  Особенности современной военной прозы
  
  
  1. Умирать нельзя сдаваться
  
  Литература о войне всегда была основой воспитания патриотизма. Советские школьники росли не столько на Майн Риде и Фениморе Купере, сколько на книгах о Гражданской и Великой Отечественной. С детства примерами мужественности и любви к Советской Родине были Мальчиш-Кибальчиш, Павка Корчагин, пионеры-герои, молодогвардейцы, Летчик Мересьев, разведчики Кузнецов и Зорге - ряд
  Этот ограничен только возможностями памяти уже давно не молодого читателя тех книг.
  Прошло много лет, нет уже той страны, той идеологии, отношение к тем войнам сделало виток спирали, пройдя через официальные и неофициальные сомнения в их праведности и возвратившись (во всяком случае, в отношении ВОВ) к государственному культу Победы. Современное государство российское относится к победе в Великой Отечественной войне намного трепетнее, чем государство советское, и эта трепетность понятна - у Советского Союза были и другие победы - в экономике, в науке, в культуре, в международной политике, но советскую победоносность новая - капиталистическая - Россия, несмотря на объявленную преемственность, перенять не может в силу враждебности новым русским элитам коммунистической идеологии. Однако Победу советского народа новая Россия все же оставила себе, подведя под нее некие идеологоподобные подпорки взамен выбитых в 1991-93 гг. социалистических устоев. Недаром не так давно было на самом высоком уровне акцентировано, что новой России не нужно никакой специально выдуманной объединяющей всех идеи, потому что такая идея есть, и называется она патриотизмом. Нужно, мол, просто любить свою Родину, и тогда будет одержана победа над любым врагом, независимо от социального строя или политического режима. За примерами силы политически нейтрального патриотизма, по мнению нынешних властьимущих, далеко ходить не надо - просто откройте учебник истории. Князь Невский с дружиною побил псов-рыцарей, Петр I с войском - шведов, русский народ (пока Кутузов "сохранял" армию) поднял свою дубину и разбил Наполеона, тот же русский народ (конечно же, вопреки главнокомандованию Сталина) освободил всю Европу от коричневой чумы... Парад Победы на Красной площади со спрятанным за российским триколором мавзолеем Ленина (символом советской идеи) - наглядное свидетельство попыток современной власти отделить коммунистических мух от капиталистических котлет, сделав Победу идеологической константой России, показателем силы патриотизма безотносительно к экономическому базису и политическим надстройкам. Хорошо, пусть будет так (говорю это не по согласию, а из необходимости двигаться дальше). Тогда ребром встает вопрос, даже два: что такое патриотизм и как нам его воспитывать? Чтобы понимать суть любого явления, нужно исследовать это явление в его наивысшей фазе. Думаю, не вызовет спора утверждение, что высшая фаза патриотизма народа любой страны приходится на защиту своей Родины от агрессора, то есть на отечественную войну, Несмотря на, казалось бы, семантическую дружбу этих понятий (праведная война всегда Отечественная, а патриот - сын пусть и латинского, но Отечества), есть между ними и немалые проблемы.
  Патриотизм, если не мудрствовать лукаво, подразумевает в высшей своей мертвой точке готовность умереть за Родину. Здесь мотивация "за Родину" с одной стороны абсолютна, но с другой ее почти всегда транслирует от имени Родины командир, - а человек, в отличие от Родины, может и ошибаться. Сомнение и патриотизм, их совместимость, - скользкая тема. Любое сомнение сразу допускает обратное толкование. Например, такая максима: "умираю, но не сдаюсь", - нужно ли стремиться к ней в воспитании патриота? С точки зрения прав отдельного человека, который сам по себе неповторим и бесценен - нет. Но антитеза - "сдаюсь, но не умираю" - в свою очередь не применима к военной стороне патриотизма - можно ведь сдаться сразу, как Мальчиш-Плохиш. Значит, воспитание патриотизма состоит в том, чтобы вырастить в душе индивида осознание себя частью общего, некую родовую или видовую компоненту, которая в минуты опасности, грозящей твоей семье, стране, выступает на первый план, тогда как личный интерес, тот самый инстинкт самосохранения, отключается или ослабевает. В связи с этим хочется спросить у биологов, на чем держится патриотизм, к примеру, у пчел или у муравьев, которые в случае вторжения агрессора любой мощи гибнут, не задумываясь и тупо не сдаваясь. Какими методами воздействует на своих членов общественный разум муравейника или роя? Эта проблема волновала интеллигенцию (т.е. ту часть нации, которая состоит из творческих индивидуальностей и очень не любит "ходить строем") всех времен и народов: мол, хорошо бы ученым найти способ сохранить важные для нации мозги - ученых, художников, поэтов, - а касте военных пересадить ген муравья-солдата, - пусть каждый, как в государстве Платона, своим делом занимается, - кто на скрипке играет, а кто погибает с этой музыкой. Но пока этот ген не найден, приходиться идти в армию и, если война, то гибнуть всем без разбора и разделения труда, - раз уж не подсуетился и не получил "бронь". Кстати, сегодня такой вопрос может поднять не только креативный класс, как теперь назвала себя недавняя "прослойка". Если в советское время армия была народной, как и строй, и "косили" от нее представители разных слоев молодежи призывного возраста, прячась, как правило, в "психушках", - ну или поступая в институт и за время учебы благоприобретая плоскостопие или чего-нибудь потяжелее, то теперь ситуация кардинально изменилась. Армия наполняется за счет юношей бедных слоев нашего капиталистического общества, тогда как основная масса детей бизнесменов и приммкнувших к ним чиновников ни в какую армию не собирается. То есть, каста солдат сформирована и без генетики, одним перераспределением общественной собственности, - одной (малой) части этого общества достались богатства, а другой - почетная обязанность владельцев этих богатств защищать. Новые богатые и те, кто надеются ими стать, разделились на два лагеря. Оддни считают, что России не нужна никакая армия, ей для ее же бллага лучше стать частью цивилизованного мира, честно поделившись богатствами своих недр. Другие же, более дальновидные, считают Россию долговременным бизнес-проектом, который будет кормить их детей, внуков и правнуков, и, значит, этот проект нужно защищать.
  А, чтобы в касте потенциальных защитников не вставал вопрос "за что воюем, братцы!", и было поднято (наряду с религиозными хоругвями) Знамя Победы, и была в начале "нулевых" принята программа по воспитанию патриотизма. Сейчас о ней благополучно забыли - сама жизнь, сжимающая вокруг страны новое кольцо Антанты, воспитывает в нас стойкость защитников осажденной крепости - за Родину воюете, братцы! - классовые противоречия отступаютна второй и третий планы, а разрешение этих противоречий откладывается до очередной Победы. И, в самом деле, режимы приходят и уходят, а Родина должна оставаться, поэтому в любые ввремена ее нужно кому-то защищать.
  Поскольку, богатые в большинстве своем - космополиты, им где хорошо, там и родина, то патриотизм совершенно естественно остается уделом основной, по определению небогатой, массы населения. Если большевики обещали землю - крестьянам, фаббрики - рабочим, мир - солдатам, то нынешний строй развернул над страной невидимый девиз: "Деньги - богатым, Родину - бедным!"
  Но - преамбула затянулась, и от литературы мы начинаем уходить в политику. Так и про воспитание патриотизма забыть недолго.
  
  
  2. Последнее слово о священной войне
  
  Определившись в общих чертах с тем, что такое патриотизм, перейдем к к главному методическому пособию по его воспитанию среди широких масс - к лиитературе о войне. Какое же место занимает сегодня книга о войне в том самом патриотическом воспитании? Вопрос сложнее, чем кажется. Нужно учесть время, в котором ведутся войны и пишутся книги об этих войнах. Литература о Великой Отечественной войне, написанная в годы Советской власти и на территории СССР, вся без исключения была патриотична только по одной причине - она была о войне народа против иноземного захватчика. Добавим сюда разность идеологий - во всяком случае, декларируемых. Разность потенциалов между советским "человек человеку - друг, товарищ и брат" и нацистской теорией расовой неполноценности - эта разность рождала ту самую "ярость благородную", которая и отражает важнейшее свойство патриотизма - "мы" главнее, чем "я".
  Так получилось, что литературы о Великой Отечественной, в которой бы развивался иной подход, - не то чтобы не патриотический, но основанный на сомнении в оправданности жертв, - такой литературы, созданной именно участниками той войны почти нет. Литературу даже самых талантливых неучастников рассматривать не будем, только упомянем, чтобы сим примером показать, насколько индивидуальное сознание может оторваться от общественного. Владимир Войнович в своем "Чонкине" описывает начало войны символически прозрачно. Именно в тот момент, когда транслируется речь Сталина, Нюркина корова вломилась в огород к соседу, мичуринцу, который годами выводил гибрид картофеля и помидора - пукс (Путь к Социализму). Тут сопоставлены два явления одного порядка по мнению автора - вторжение коровы в чужой огород и поедание ею плодов пукса, - и вторжение Гитлера в Советский Союз.
  Подобная литература о войне не годится как пособие по патриотизму, мирно замечу я. Есть на том фланге более серьезные книги. Например, "Прокляты и убиты" Виктора Астафьева. Книга была написана в 90-е. Это книга ужаса и ненависти к войне. Даже не к войне, а к Отечеству, которое ее вело - нечеловечески вело, показывает автор. И вот один из отзывав на читательском форуме - молодого читателя: "Меня признаться, по прочтении некоторых мест из этой книги охватило чувство, ну если и не депрессии, то во всяком случае уныния, перемешенного с изрядной злостью и сдобренного хорошей порцией неверия.
  Но я быстро нашел выход из положения. Наркомовская порция - и все как рукой сняло". Девальвирует ли понятие патриотизма такая книга? А высказывание ее автора, возмутившее ленинградцев, - мол, Ленинград надо было сдать немцам, чтобы избежать жертв блокады? Та самая формула "сдаюсь, но не умираю" - откуда она у писателя-фронтовика? Произошло странное опрокидывание, переворачивание убеждений, - ведь в конце жизни писатель декларировал полицайскую философию, - это там переход на сторону врага оправдывался тем, что Родину я люблю, но не люблю власть, ее захватившую. Возненавидев новое время - злой мир, как написал в завещании, - он возненавидел и прошлое - мир добрый, в котором родился и за который воевал. Такое вот преломление взгляда назад - через границу двух сред - доброй и злой...
  Конечно, Астафьев в своем романе писал правду. Наконец-то всю, когда стало можно. Но правда литературы, не устаю повторять я банальную истину, не равна правде жизни. Тем более когда все разрешили, - что там вспоминать хорошее, про него мы сотни раз писали. Теперь все дерьмо вывалим, что в себе носили, - чтобы этот дерьмовый мир стал еще дерьмовее.
  Но "Прокляты и убиты" - не самая правдивая (в смысле "черной" стороны войны) книга о Великой Отечественной. В первое десятилетие двадцать первого века получила известность книга участника ВОВ, научного сотрудника Эрмитажа Николая Никулина. Его "Воспоминания о войне" стали знаменем той прослойки нашего общества, которая считает, что не все так однозначно, как мы привыкли думать в советское время, обстоит с Великой Отечественной, - и цена победы непомерна, и войну мы сами если не начали, то спровоцировали, и наши подвиги перекрываются нашими преступлениями, и т.п. Директор Эрмитажа Михаил Пиотровский в предисловии определил жанр книги как "жесткую окопную правду", а сам автор честно предупредил читателя: "Мои записки не предназначались для публикации. Это лишь попытка освободиться от прошлого: подобно тому, как в западных странах люди идут к психоаналитику, выкладывают ему свои беспокойства, свои заботы, свои тайны в надежде исцелиться и обрести покой, я обратился к бумаге, чтобы выскрести из закоулков памяти глубоко засевшую там мерзость, муть и свинство,.." Это очень правильное определение - в никулинских воспоминаниях мерзость, муть и свинство войны спрессованы до плотности черной дыры, из плена которой не может вырваться даже квант света. Неудивительно, что интеллигентный, физически слабый ленинградский юноша Коля Никулин стал, по его собственному определению, "самым плохим солдатом Волховского фронта", и понятно, что таким солдатом тяготы и лишения военной службы переносятся намного тяжелее, чем человеком, физически и психически более приспособленным, - и его воспоминания соответствуют его восприятию войны. Не буду цитировать книгу, просто скажу о своем впечатлении, всего несколько реперных точек: расстрелы дезертиров из Советской армии, вечно пьяное офицерье, глупые преступные приказы, постоянное выживание солдата Никулина с поеданием втайне от товарищей мяса убитых лошадей, и, как апофеоз той войны, злая байка о Жукове: возмущенный тем, что его "виллис" по дороге на Берлин обогнал грузовик, везущий на передовую снаряды, он приказал своей свите вытащить дерзкого водителя из кабины, "избить и обоссать". Портрет маршала Победы, написанный Никулиным даже не с натуры, а с фронтовой сплетни, для меня является тем коэффициентом, на который нужно умножить всю книгу "Воспоминания о войне". И тот героический эпизод, где автор, оказавшись у потерявшего расчет орудия и целясь прямо через ствол, разит цепи немцев шрапнелью - прямо, как знаменитый книжный капитан Тушин, казавшийся себе великаном, бросавшим во врагов ядра голыми руками, - этот эпизод, умноженный на коэффициент, приобретает тот же привкус, что и вся книга...
  Но тем не менее, и Астафьев, и Никулин успели сказать свои очень ваажные для воспитания патриотизма слова. Только читать их последние книги внимательно и проникновенно должны воспитатели молодых патриотов, - чтобы знать нижнюю границу патриотического терпения, за которой начинается ненависть к Отечеству, называемая обычно болью за него.
  И в литературе о войне, и в истории войн этот вопрос очень болезненный - где та грань правды о войне, которая отделяет патриотизм от непатриотизма.
  Заострим вопрос: нужен ли для воспитания патриотизма привлекательный образ войны? Конечно, привлекательный образ мира подразумевается сам собой, - ради чего стоит идти на смерть. Но все же, - как воевать - из под палки, или умело и с осознанным азартом, - вопрос совсем не чуждый патриотическому воспитанию, и он как раз смыкается с астафьевской проблемой - чтобы не потерять веру в правду, и на войне все должно быть в определенном порядке.
  А война, как ни крути, у мужчины в крови. Мальчишки играют в войну - раньше на улице, сейчас - за мониторами, с джойстиками в руках, - мальчишки бьются за победу либо в драках, либо в спорте - заменителе войны. И чем может помочь литература в деле обуздания этого либидо и сублимации его в нужные государству формы, - в частности, в интерес к военной службе, если не кадровой, то по призыву, и к той самой готовности умереть за Родину, когда она окажется в опасности.
  С книгами о Великой Отечественной все ясно - это золотой фонд воспитания, - тут даже советская идеология не помешает (скорее, поможет, потому что главным там было "мы", а "За Сталина" хрущевские писатели уже и не смели поставить вслед за Родиной), но... Не можем же мы все время учиться по старым учебникам. А современные войны, и книги о них, - какой вклад вносят они?
  
  
  3. Репортаж с переднего края
  
  Начну с первого этажа, с книг военных наблюдателей, - людей, которые на войне были, но в ней не участвовали, не "работали". Я говорю не о вольнонаемном контингенте, а о журналистах и писателях, - продолжателях дела Симонова, Твардовского, Платонова, Эренбурга и других воинов идеологического фронта. И опять же, в отличие от той войны, здесь мой выбор чрезвычайно скуден, он сжимается до двух писателей, побывавших и написавших именно книги, а не репортажи или очерки. Это Александр Проханов и Эдуард Лимонов.
  Начну с последнего, потому что его книга "СМРТ" все же не совсем художественная литература, это прерывистые заметы памяти. Может, отсюда и стиль - такой же не свой, как и война, краткий, сухой, без рефлексий и описаний. В оправдание замечу - сегодня писать о войне трудно. Как музыку сочинять. Невзначай чего-то да утянешь, - не намеренно, не злостно, а вроде сам именно так чувствуешь. Не образ, так интонацию, ритм. "Он надевает свой немецкий морской бушлат с металлическими пуговицами и садится на постель". Для полного совпадения с автором "Прощай, оружие!" нужен только один штрих - чтобы пуговицы были отличными. Впрочем, Лимонов идет дальше властителя дум шестидесятников. Он начинает резать предложения на слова. Скупо. Экономно. Точка как рамка картины, на которой одно слово. Рассматриваем, пока не выпьем все смыслы. Это величие. как может показаться. На самом же деле такая экономия мышления задана форматом книги, сборником газетных материалов - "по телефону с переднего края", - я ошибся, отнеся книгу к художественной литературе, но теперь поздно, надо закончить. Книга не столько о войне, сколько о писателе Лимонове на войне. Останкино 93-го, Приднестровье, Абхазия, Сербия... Словесные фотографии на фоне Истории. Лимонов с Караджичем, Лимонов с пистолетом, Лимонов в атаке на невидимого противника...
  Написано все это явно в скуке - для галочки в графе литературной биографии - "книга о войне". Пожалуй, только в одном рассказе автор оживляется, и речь его течет более свободно, и он даже забывает про позу величия. Это рассказ "В шкуре Че", где описывается приступ бронхиальной астмы у автора во время какого-то перехода, когда он боялся стать обузой отряду. А держаться ему помогал образ астматика Че Гевары. Основная же тема книги, звучащая искренне - зависть, которую, по мысли автора, должны испытывать к нему несчастные гражданские. Как в рассказе "La dolce vita": "Тем из читателей, кто занят гнусной и скучной деятельностью в одном и том же офисе или трудом на одной и той же фабрике, либо на одном поле, или согнувшимся перед облезлым компьютером, стоит страшно загрустить и возненавидеть себя". Так называемые "гражданские" вызывают отвращение у "военного" Лимонова, который откосил от службы в Советской армии "по причине слабого зрения". В рассказе "Атака", где "русский писец" вместе с сербами добежал по лесу до окопов отступившего противника - и никого там не нашел, кроме двух трупов, - он восклицает: "Гражданские меня вообще возмущают своим идиотизмом. Они неповоротливы, медленно ходят, ленивы как коровы и не умны. Я много раз убеждался в их неполноценности, когда прибывал вдруг с войны в свой Paris. Как они были медлительны! Как они меня раздражали!"
  Да, сам писатель быстр. Свою быстроту он демонстрирует нам, не стесняясь. Рассказ "Смрт", эпизод штурма "Останкино". После взрыва по толпе открыт огонь. Писатель Лимонов, бывший в первых рядах, лежит за бордюром. "Писатель с ужасом замечает, что у него на бушлате остановилась красная горящая точка, но, постояв, она перемещается на лежащего рядом молодого парня. "СМРТ",- бормочет писатель. И ползет прочь".
  Автор не стесняется говорить о своих бегствах с полей сражения. Не на помощь к кому-то ближнему, а прочь. Как в эпизоде, когда сербы не останавливают машину на горной дороге, чтобы помочь пассажирам другой - подбитой - машины, которых вот-вот расстреляют из засады пулеметным огнем. Обогнув, уносятся. Можно догадаться - прочь. "...Мы несемся вперед, прочь от пылающего факела на дороге.
  Нам слышно, что вдруг сзади, как порыв крупного дождя, пулеметные очереди ударяют по обшивке обреченного железного ящика с людьми. Вдогонку нам слышны крики". И тут Лимонов в оправдание замечает - как истинно военный, в его понимании, человек: "А что, мы остались живы! А тем мужикам в автомобиле, ехавшем впереди, им не повезло".
  Писатель на войне разный попадается. То как Пушкин, которого, по воспоминанию Пущина, едва успели спасти, "отделившегося от фланкирующих драгун, скачущего с саблею наголо, против турок, на него летящих". А то вот как Лимонов, осторожный и быстрый как ящерица, и, по странному совпадению, тоже против "турчин" с автоматом наперевес хаживавший.
  Главный недостаток книги - отсутствие юмора. Нет даже того, Эдичкиного злого юмора маленького отчаявшегося человека. Я не имею в виду явный юмор - на войне этого добра хватает, но человек пришлый и ушлый вряд ли решится юморить на военные темы. Я имею в виду молчаливую самоиронию, которая неизбежна при взгляде на себя в новых и пугающих обстоятельствах. Но автор уже покрыт загаром веков, и шутить, да еще над собой ему и в голову не приходит. Потому-то русский писец, пистолет которого, скорее, признак мужественности, игрушка для мальчика, чем необходимый атрибут войны, - этот герой смешон в своей смеси величия и малости, и напоминает другого, намного более известного героя. "- На львов! На львов! - сбросив с себя одеяло, воскликнул он и проворно оделся". Пародия на героя Лимонова родилась больше века назад, и если бы я вспомнил сразу, то к лимоновской цитате о несчастных "гражданских", я обязательно приклеил бы картинку из того же знаменитого романа: "С двумя ружьями за плечами, с револьвером на боку, суровый и величественный, как Робинзон Крузо, Тартарен чинно шествовал мимо всего этого люда"...
  
  На фоне Лимонова-военного писателя, журналист и писатель Александр Проханов выглядит, конечно, "как настоящий". И как писатель и как журналист, и как видевший войну.
  В этом смысле он человек, безусловно заслуженный - писал репортажи еще с Даманского. Потом были разные горячие точки мира - Африка, Азия, - но меня интересует афганская часть его литературного творчества. Правда, в последние годы он перелицевал свои прежние вещи в новые, - как, например, роман "Дерево в центре Кабула" стал теперь романом "Сон о Кабуле" - о событиях 90-х, о сорванном заговоре Рохлина, где Афганистан, война стали честным и красивым миром, противопоставленным нынешнему миру распада и предательства, миру парадоксов, когда нужно убить добро, убить Ланселота, чтобы предотвратить еще большее зло. Прав или не прав Проханов с точки зрения литературы, когда старые тексты пришивает, приживляет к новым, - не это главное. Зато так ярче контраст той войны и этого мира. Война оказывается полем боя не людей, но богов из "Ригведы". Проханов, в отличие от забирающего тепло, чтобы согреться самому, Лимонова, писатель экзотермический, - в результате смешивания реальных событий с его творческой потенцией происходит мощный выброс идей и образов, фонтанирование словами, неудержимое, взахлеб, описание, выписывание, переписывание важных для автора моментов бытия. Это настоящая, в прямом смысле этого слова, графомания - иступленное писание, вулканическое излияние горячей словесной магмы. Проханову мало количества слов, он еще и слово стремится раздуть, придать несвойственную вместительность, - и легко возникают такие мутанты превосходной степени как "сонмище", "толпище".
  Но как бы истинна и первозданна ни была его графомания, в ней есть свои недостатки - такие же огромные, как и достоинства.
  Такой напор требует большой темы, причем, непрерывно большой. И когда Проханов переходит от великого, континентального, имперского - к простому быту, к его мелким деталям, тонким движениям, то дальнозоркость автора проявляется по полной, оставляя ощущение графомании в привычном нам уничижительном смысле. "...Он смотрел на бабочку остекленелыми зрачками, запаянными в прозрачное остановившееся прошлое", или "смотрят на него немигающие острые глаза, будто в каждый закатили блестящую дробинку. Ждал, когда эти дробинки вылетят и ударят". А рассуждения - автора ли, героя, - съезжают в формат газетного очерка с давно уже банальными причитаниями о развале и предательстве. Графомания отличается от литературы не плохим языком, нет. Графомания не умеет умолчать, у графомана нет терпения подумать над образом - синонимом его прямой речи, которая рвется наружу, и которой графоман уступает, не в силах сдержать. Если бы Александру Проханову вовремя приставили редактора с секирой, Проханов мог бы стать большим русским писателем. Это тот самый горшочек, которому забыли крикнуть вовремя: "Горшочек, не вари!". Дело в том, что его избыточность, хоть и не страдает косноязычием во время описаний больших пространств и великих свершений, все равно служит плохую службу. Он слишком назойлив в уточнении образа, он будет стрелять в мишень, пока не превратит ее в лохмотья, и мы забудем точность первого попадания. Как пример - про туннель перевала Саланг: "В эту узкую горловину из одной половины земли в другую протискивалась война". Тут бы автору и остановить бег своего пера, но это не в его силах. И он продолжает, уничтожая только что созданный точный и емкий образ: "Огромная, непомерная, в узком туннеле, сжималась в сверхплотный жгут, пронизывала гору как игольное ушко. По другую сторону вновь расширялась, распускалась дымным розовым облаком, из которого вылетали ввысь самолеты, расползались танки, разбегались во все стороны пехотинцы". Война при взгляде сверху превращается в игрушечную картинку - и солдатики разбегаются как тараканы или муравьи...
  Еще один минус - описания как любви, так и войны часто невероятно затянуты. И даже если они не понижают абсолютной ценности эпизода, но общая динамика нарушается: воображение читателя уже унеслось по заданному пути, а писатель все еще барахтается в собственном восторженном бормотании, перебирает и пересыпает свои драгоценности - по сундуку на каждый эпизод.
  В интервью Захару Прилепину Проханов сказал, что у Лимонова творческий потенциал опережает его жизнь, и ему приходится после очередной книги о себе фабриковать новые жизненные обстоятельства. На самом деле дело тут не в опережении, а в скорости течения литературного времени. У Проханова миг реальной жизни занимает страницы романа, тогда как у Лимонова - дни умещаются в строчку. Поэтому он быстрее отписывается по своим жизненным циклам. Проханов невероятно богат на впечатления и жаден до них, Лимонов же скуп и беден. Это не комплименты и не критика, а классификация писателей по манере.
  Хоть Лимонов и говорит - завидуйте мне, - его война буднична и даже уныла, чувствуется, что писателю скучно на ней. Все время пахнет мокрой землей и плесенью. Война Проханова невероятно красива. Сказочно красива. Не потому, что он не понимает ее ужаса, а потому что смотрит на нее не как участник (или гость, как Лимонов), а как художник и мыслитель. Если Толстой видел бессмысленность военных шараханий и приветствовал даосскую уступчивость просветленного Кутузова, то у Проханова война - продолжение имперской попытки "вымолвить огромное поднебесное слово", и люди на ту войну шли не по приказу и не за рублем, "а ведомые таинственной путеводной звездой, неизреченным словом". Как художник, он, конечно же, был потрясен картиной, развернувшейся перед ним. Но его полотно вовсе не "Герника", а, скорее, "Последний день Помпеи", когда на первый план выходит красота, а не ужас происходящего, величественность божественного, сверходушевленного деяния: "Танки приближались к домам, развернули назад пушки, словно сдвигали на затылок толстые кепки. Ослепительно, яркой слюдой, замерцало впереди стекло магазина, красным лаком вспыхнула вывеска, и туда, в стрекозиный блеск слюды, в красный, как лепесток мака, клочок ткани въехали танки. Продавливали, проламывали, погружали свои тонны в глиняные стены, в ветхое дерево, в истлевшее железо. Захрустело, задымило, послышался стонущий крик, бессловесный вопль, тонкий хруст, похожий на звук раздавленных ракушек, по которым ступает тяжелый башмак, разлетаются перламутровые осколки, хлюпает расплющенный моллюск"...
  Проханов страстно любит войну. Как то огромное, кипящее магмой, излучающее тот самый свет, что греет этот холодный и скучный мир. И он счастлив, что был там, внизу, в этом прекрасном аду, как в волшебном саду и видел огромные механизмы, приводящие в движение континенты Истории. И уже непонятно, какой мир настоящий, - мир мира или мир войны. "Стальное, закупорившее его яйцо лопнуло, и он вырвался в мироздание", - эти слова автора (всего лишь о том, как он открыл люк бронетранспортера и высунул голову из его десантного отсека) я бы поставил эпиграфом к его военной прозе.
  Если говорить о патриотизме, то мы озабочены не тем, угодил ли нам писатель, правдива ли его война. Прозу Александра Проханова я бы рекомендовал, не задумываясь. Как пособие по формированию привлекательного образа войны - волшебного мира последней войны красной Империи, рубиноврй точки в конце ее существования. Жаль только, идеология прохановских романов не совпадает с не озвученной до сих пор идеологией самого большого пока обломка той империи. Значит, не пришло еще время рекомендовать чиновникам включать романы Проханова в свои патриотические методички. И, возможно, уже не придет. Разве что отрывками - самыми вкусными, один изюм войны минус публицистика и графомания...
  
  
  4. В зале и на сцене театра войны
  
  Теперь можно поговорить о симбиозе войны и литературы. То есть, о творчестве писателей-фронтовиков. И тут выберу критерием дуалистичности деление на два фундаментальных прозаических формата прозы. На самом деле деление это лежит в основе дуальности мира вообще, этих инь и Ян, женского и мужского, образного и логического, и т.д. - но применительно к литературе достанем из бездонных запасников языка отдельную пару. В одной из своих критических статей я взял такой известный термин как "рефлексия" и противопоставил рефлексивной прозе - рефлекторную. Несмотря на однокоренное происхождение, рефлексивность и рефлекторность весьма различны. Если первое слово означает размышление, осознавание своих действий, то второе - наоборот, инстинктивное действие - типа отдергивания руки после касания раскаленного предмета. Иными словами, рефлекторность - первая сигнальная система, тогда как рефлексивность - вторая.
  Рефлексивная проза отличается от рефлекторной как проза Льва Толстого от прозы Александра Пушкина. Причем как "Война и мир" от "Дубровского". В этом смысле показательно и отличие театра от кино. Театральный спектакль с его фиксированной точкой зрения зрителя, с которой он, зритель воспринимает ровно то, что происходит на сцене, что ему показывают актеры, - эта схема взаимодействия "картина- зритель" и "текст-слушатель" коренным образом отличается от родственного театру кино, в котором есть крупные планы, смена внешнего действия на внутреннее, моментальное изменение места, времени и героев и т.д. - то есть, показаны не только внешнее, объективное, над-лежащее, но и внутреннее, субъективное, под-лежащее.
  Вопрос рефлексии и бихевиористичной рефлекторности очень важен в случае именно военной прозы.
  Если же обратиться к современной военной литературе, то не найти пары имен показательней в смысле отличия минимализм-максимализм или рефлекторность-рефлексивность, чем "чеченцы" Александр Карасев и Захар Прилепин. Отличие их видно уже на стадии жанровых предпочтений - Карасев пишет рассказы, Прилепин - автор романа. Как сознается сам Карасев, все попытки написать что-то длинное оканчивались жестоким сокращением большой заготовки, сжатием ее в короткий рассказ.
  
  Минимализм Карасева классичен - его фраза есть левая часть уравнения, то неизвестное, которое раскрывается в длинной и многочленной правой части. Но правая часть -это опыт читателя, он сам мрментально наполняет смыслом и чувствами краткий символ.
  "Наградной не писали. Боевые задерживали. Люба не любила его" ("Чрезвычайное происшествие").
  Карасев вовсю использует преимущества отстранения (третье лицо героя, высота и невключенность рассказчика-автора) и остраннения, когда эти третьи лица на взгляд автора действуют в своих собственных координатах, а наблюдатель со стороны не вполне понимает условности и умолчания их бытия - навроде того, как Лев Толстой не принимал оперу, где какие-то люди поют прозой и машут руками. И тогда возникает тот особый налет юмора (который и построен на приеме остраннения ситуации) - юмора гоголевско-зощенковского, того, который "сквозь невидимые миру слезы", то есть, болезненного. И вместо смеха возникает страх - страх войны без нее самой: "Но нахлынувший визг пуль и прапорщик Подколзин все равно не давали уснуть. Копылов ворочался с боку на бок, вставал пить воду и ходил в туалет. Под утро Копылов провалился в порывистый сон, и школьная отвратительная директриса стала выгонять его из своей постели, он от стыда не мог найти трусы, надел детские колготки и проснулся в поту от ужаса. Прапорщик Подколзин сидел у его ног и говорил мертвым голосом: "Всегда везти не может, запомни Копылов!" Было 7 часов" ("Чрезвычайное происшествие").
  А сама война как персонаж нарисована точным тонким пером - Карасев не живописец, а график, я бы назвал его технику "сухой иглой" не по совпадению приемов, но по созвучию его писательской манеры с самим названием, - сухо, остро, точно, скупо.
  "За поворотом чехи добивали из зелёнки колонну. От грузовых машин тянулись тёмные дымы, тыкаясь в сторону Борисенко, как большие змеи. Бойцы, укрывшись в кювете, и из-за покинутых машин, вели суматошный огонь по зелёным выступам гор. В ярком и тягучем воздухе стояла трескотня, хлопали подствольники, что-то рвалось, разламывалось и кричало. Крытый брезентом ЗИЛ пытался объехать осевший впереди "Урал", сунулся на встречную полосу и получил пулю. Борисенко казалось, что он смотрит замедленный фильм; опомнившись, он приказал выжать полный, проскочил разбитую колонну, едва не задев ЗИЛ".
  Здесь герой - кукла-марионетка, конечностями которой движет творец-автор. У куклы минимум мыслей - одни рефлексы, в основном, условные. И эта рефлекторность - правда боевого эпизода. Точность и эффективность действия тела солдата на поле боя обратно пропорциональна его мыслительной активности, обработки окружающей его быстроменяющейся действительности сознанием, то есть, обратно пропорциональна рефлексии.
  Однако, карасевский минимализм в силу минимальности изобразительных и психологических средств (неизбежное следствие точности, когда каждое касание, каждый штрих имеет единственное место, нажим и длительность) оборачивается жанровой ограниченностью писателя. Его рассказы начинают напоминать страницы блокнота армейского художника, серией портретов-набросков, зарисовок военных и мирных эпизодов, которые вроде бы обещают случайному зрителю будущее батальное полотно, на котором эти лики войны будут сведены в один длинный как война сюжет. Но, как я уже упоминал, Карасев пока не вышел на длинную дистанцию. И даже его попытка сплавить свои рассказы - и описывающие солдатскую жизнь (был солдатом) и жизнь офицерскую (был офицером), связать пучок этих прекрасных листков в единый роман с как бы сквозным героем - эта попытка, на мой взгляд, не совсем удалась. Роман "Предатель", названный по рассказу о любимом деде сквозного героя, который (дед) оказался (нечаянное открытие внука) власовцем, - этот роман похож на отрывной календарь, и его единство весьма условно, задано волей автора-составителя постфактум, то есть, рассказы писались как рассказы, а не части романа, и превратить их в живой единый организм вряд ли удастся. Однако, рассказ "Предатель" - скорее, маленькая повесть, по-моему, - прекрасный образец преодоления автороом-художником своих политических пристрастий и пристрастности. В рассказе есть две правды двух противных сторон: есть правда воюющей страны и правда перешедших на сторону врага. Я знаю, как казак Карасев относится к советскому прошлому нашей страны, знаю его интерес к истории Власова, и не удивился бы, встретив в рассказе перекос авторских симпатий в сторону тех, кто воевал против сталинского режима". Но в рассказе такого перекоса нет.
  "...Миша понял, что запутался, что ничего ему совсем непонятно, а просто пусто и больно на душе <...>
  Уже смеркалось, когда Миша вышел из своего укрытия в кустах смородины и крыжовника.
  Дедушка сидел на лавочке у входа в сад. Миша тихонько обошёл сливы и черешни и через "фольварк", осторожно ступая по не убранному от убитых солдатиков полю боя, подобрался к нему поближе.
  Дедушка плакал. Боясь пошевелиться, Миша сидел над полем боя за его спиной. В ерике за забором подняли квач лягушки, стрекотали сверчки. На улице хозяйки палили мусор, и в сад проникал дым, смешиваясь с запахом стоялой воды и навоза. Быстро наступала ночь, но сидевший на скамейке человек ничего этого не замечал.
  Над тем, что осталось от окопов погибшего батальона, с хрустальной чёткостью стоял солнечный день. И стелился дым от сожжённых фаустпатронами танков. И за дымом два Т-34 медленно отползали к насыпи, пропуская вперёд автоматчиков.
  Младший урядник Кудинов сменил позицию и вогнал ленту в MG".
  ("Предатель").
  Автор, как и подобает настоящему творцу, поднимается над двумя воюющими правдами, смотрит на них с той высоты, где они равны для него. Мальчик Миша, советский школьник, играет в войну, а в том же пространстве-времени текста автор смотрит на поле боя, где в следующий момент бывший расказаченный, будущий советский колхозник и дедушка мальчика Миши, а ныне - солдат РОА, - ударит по советской пехоте, идущей за советскими танками... Рефлексия, то есть, эмоциональная оценка, вытекающая из несовместимости двух морально-этических позиций, отсутствует и здесь, позволяя решить задачу художественную, оставив неразрешенными все остальные коллизии - от идеологических до психологических, - вернее, доверив их решение читателю.
  
  Если сравнивать роман Захара Прилепина "Патологии" с кинематографом, то в этом сравнении придется свести голливудскую, блокбастерскую плотность действия, экшна, его насыщенность войной, которой нет в настоящей войне, - и сугубо индивидуальное видение этой войны, взгляд героя-рассказчика, съемку одной камерой. С одной стороны, если принять высокую концентрацию войны за признак искусства, которое всегда выпаривает воду жизни, сгущает, то роман очень объективен - война правдоподобна, и вполне усвояема, если разбавить текст той самой водой времени и быта в пропорции примерно один к десяти. Описание действий выполнено минималистским языком, без излишеств, которые присущи прозе мирной жизни, и я мог бы отнести прилепинский стиль к рефлекторному. Однако, как я уже отметил, съемочная камера здесь дана не творцу-автору, как в случае Карасева, но ею являются глаза и мозг героя, первого лица. И особенность этого героя в том, что он патологически наблюдателен по отношению к миру и одномоментно щепетильно внимателен к себе. Происходящее вне его тела и в его теле постоянно осмысляется, - то от эмоции к мысли, то наоборот. Герой и до войны был патологически рефлексирующим человеком, причем, не в классическом понимании, когда человек рефлексирует по поводу поступков и мировой несправедливости. Он проницает своим мозгом, как рентгеном или ультразвуком собственное тело:
   "Мне с детства был невыносим звук собственного сердца. Если ночью, во сне, я, ворочаясь, ложился так, что начинал слышать пульсацию, сердцебиение, - скажем, укладывал голову на плечо, - то пробуждение наступало мгновенно. Стук сердца мне всегда казался отвратительным, предательским, убегающим. С какой стати, этот нелепый красный кусок мяса тащит меня за собой, в полную пустоту и темень? Я укладывал голову на подушку и успокаивался, - тишина... никакого сердца нет... всё в порядке...
  И я засыпал.
  Появление Даши наделило меня двойным ужасом. Ещё более, чем своего, я боялся стука ее сердца. А вдруг течение ее крови уносит мою Дашу прочь, в другую сторону от меня? "
  И такой герой попадает на войну. И потом, выбравшись из нее, описывает ее, свою войну, как он ее увидел.
  Роман построен на классическом совмещении двух линий - рая любви и ада войны. Правда, рефлексия героя столь сильна, что она и рай превращает если не в ад, то в его преддверие - ревность мучает его даже воспоминаниях о героине:
  "Ее мужчины не были призраками, - они наполняли пространство вокруг меня. Они жили в нашем, завоеванном нашей любовью, городе. Они ездили на тех же трамваях, переходили те же улицы. Гуляя с Дашей, мы проходили мимо их домов. Домов, где бывала она; позволяла себя целовать, трогать, сжимать, жать, мять, рвать... Я чувствовал их запах, ощущал их присутствие. Их было слишком много, для того, чтобы нам всем хватило места в одном городе".
  Итак, этот человек с цветочно-тонкой душой попадает на войну. И его военное существование пунктиром, стежками прошивает воспоминание о Даше, и воспоминание это ревностно, и герой все время трогает его, как больной зуб, наполненный сладкой болью.
  "Завтра бой". Где-то я слышал эти слова. Ничего в них особенного никогда не находил. А каким они смыслом наполнены, неиссякаемым. Сколько сотен лет лежали так ребятишки на боку, слушая тяжелое уханье собственного сердца, помня о том, что завтра бой, - и в этих словах заключались все детские, беспорядочные, смешные воспоминания, старые, хвостатые мягкие игрушки с висящими на длинных нитях, оторванными в забавах, конечностями, майские утра, лай собаки, родительские руки, блаженство дышать и думать... Даша... - и все это как бульдозером задавливало, задавливает, вминает во тьму то, что завтра".
  Идентификация себя, индивидуализация, попытка сохраниться на войне как "я", не слиться с другими "я" в один боевой механизм, - а этого требует не только эффективность войны, когда приказ командира, независимо от его этичности и даже целесообразности, выполняется гарантированно именно единством, в котором индивидуальности растворены, как сахар, обеспечивая это единство энергией страха, - но страха прослытьть трусом, не выполнить приказ, а не страхом потерять свою отдельную и неповторимую жизнь, - этого требует и инстинкт самосохранения каждой единицы, потому что, только в правильном и четком порядке согласованных действий всех, и есть залог спасения, выживания каждого. Но никуда не деться от страха перед боем, от попытки осознать себя отдельным живым существом, понять, зачем все это ему, живому и самодостаточному, и почему это тело должно погибнуть, во имя чего?.
  "Подхожу к машине, прислоняюсь плечом к борту. Хочется лечь. Внутренности уже высосаны, пустое нутро ноет, где-то на дне живота как холодец подрагивает недоеденный пауком, отвалившийся откуда-то ломоть мяса."Мое тело, славное мое тело..." - я пытаюсь почувствовать свои руки, и сначала чувствую автомат, его холод, а потом, кажется, еще более холодные свои пальцы; еще я хочу почувствовать свою кожу, свои соски, и узнаю их, болезненные, сморщенные как у старика, потеревшись о тельник.
  "...мое тело..." - еще раз повторяю я".
  Правда, у героя, так глубоко рефлексирующего по поводу собственного тела, нет рефлексии по поводу смерти как чеченцев, так и своих. Как-то эти смерти не трогают его душу, - вероятно, чтобы не разбазаривать силы, сфокусированные на себе самом. Показателен эпизод расстрела пленных чеченцев (похоже на след в романе "дела группы Ульмана":
   "Шея махнул рукой. Я вздрогнул. Стрельба продолжается секунд сорок. Убиваемые шевелятся, вздрагивают плечами, сгибают-разгибают ноги, будто впали в дурной сон, и вот-вот должны проснуться. Но постепенно движенья становятся все слабее и ленивей.
  Подбежал Плохиш с канистрой, аккуратно облил расстрелянных.
  - А вдруг они не... боевики? - спрашивает Скворец у меня за спиной.
  Я молчу. Смотрю на дым. И тут в сапогах у расстрелянных начинают взрываться патроны. В сапоги-то мы к ним и не залезли.
  Ну вот, и отвечать не надо".
  Интересно, а если бы в сапогах романных персонажей не оказалось патронов? Были бы выписаны переживания героя, предположим, ночью, с попытками оправдаться перед совестью за невинно убиенных? Впрочем, герой в отличие от его боевых товарищей, не кровожаден, он не расстреливает пленных, он только молчит. Это я говорю не в осуждение, а замечаю попутно, пподозревая отсутствие эмпати, чувства сопереживанияи у героя. Хотя, и эту одностороннесть рефлексии на тему жизни и смерти я понимаю, ведь центр мира у человека с непогашенным "Я" находится в его голове, ну или в сердце. Остальное - периферия, и для нее достаточно отрешенных наблюдений. Это - новокаин войны, спасающий душу от постоянной боли:
  "Кто-то стреляет в углу одиночными, черная шапочка на глаза, небритая скула, никак не различу, кто это. Стреляющий дергается, я вижу, как рвется материя на его колене, но почему на колене? Он падает на зад, тут же поднимается, хватая себя за ногу, но его толкает в плечо, в бок, его расстреливают...
  ...Я выворачиваю автомат в сторону двери, я валюсь вместе с автоматом на пол, ничего не понимая, ни о чем не думая, просто стреляя по дверям, за которыми...(
  ...) Я стреляю ему в живот, заполняя живое человеческое тело свинчаткой. Он падает, я вижу в комьях грязи берцы, их подошвы, и гранату покатившуюся по коридору..."
  Благодаря этому новокаину - отрешенности, равнодушию, сосредоточенности на себе, и то, на своей главной в данный момент функции - воевать, а не бежать (инстинкт самосохранения подавлен вместе со всей предыдущей жизнью, чтобы не соблазняла робота-солдата), человек рефлексирующий и суперрефлексирующий, как герой Прилепина, способен пройти через молотилку как через чистилище, чтобы выйти, выпасть с другой стороны лишенным страха, а, значит, и рефлексии, - только живым истерзанным телом:
  "Ничего не страшно. Кто бы не пришел, что бы не сделали с нами, - ничего не страшно.
  Сидим по пояс в воде, нагнув головы, вцепившись в ляжки ледяными, скрученными, кровоточащими пальцами.
  По спинам, по затылкам бьет дождь.
  Пытаюсь сплюнуть. С онемевшего, безвольного языка свисает слюна. Все тело мое, онемевшее, сошедшее с ума, колотит, лишь под языком горячо...
  Выстрелов уже не слышно. Темно..."
  Война в исполнении Прилепина - и в моем прочтении -оказывается такой ректификационной колонной, где душа человеческая, основанная, как оказалось, на страхе, в процессе возгонки превращается в легчайшую фракцию, и даже исчезает совсем. Конечно, после войны, если тело осталось живо, она возвращается в это тело, пускай иная, но все же душа. Но если война так выжимает человека, если она лишает его страха, не делая при этом храбрым, а, наоборот, унижая его, растаптывая, размазывая (я говорю о своем ощущении от романа "Патологии", где война выведена главной, самой сильной патологией), - то почти невозможно представить себе, читателю романа Захара Прилепина, что можно написать о войне совсем по-другому. Но для этого, наверное, нужно иметь другую войну, - я имею в виду, - другой взгляд на войну, то есть, другой взгляд на мир вообще.
  
  
  5. Сермяжная правда войны
  
  Мы живем в эпоху очередной издательской революции - предыдущая была во времена Гутенберга. Сейчас наряду с гутенберговским творением - печатной книгой - существует море небумажной словесности, так называемой "сетевой" литературы. Каждый, имеющий персональный компььютер, ноутбук, даже телефон, является и писателем и сам-себе-издателем, одним нажатием пальца отправляющим свое творение к читателю любой массовости. Бумажная и сетевая литературы, несмотря на закономерное взаимопроникновение, пока еще конфликтуют. "Бумажники" требуют от правительств введения законов против литературного пиратства, тогда как "сетевики" совсем не против бесплатного распространения своих текстов в виртуальном пространстве (они только пробуют виртуальные формы оплаты, надеясь, что придет время, и гонорары догонят их миллионные тиражи).
  Трудно понять, где грань между писателями, признанными таковыми литературными критиками и читательской аудиторией и писателями-сетевиками, тексты которых в поле зреня критики не попадают, поэтому, по критическому же умолчанию признаются недолитературой. А ведь "настоящим" писателям тиражи "сетевиков" и не снились - тысячи экземпляров, продающихся годами против сотен тысяч и миллионов скачиваний за тот же период, - разве что первые получают мизерные гонорары, тогда как вторые - сотни и тысячи писем благодарных читателей. И я не знаю, кем лучше быть - первыми, которым их издательство запрещает вывешивать тексты книг в Сети, но имена их, благодаря рекламной политике, выводятся на страницы газет и журналов, на радио и ТВ, или вторыми, имеющими огромную и благодарную армию читателей,но не имеющими известности в узком кругу литэлиты.
  Военная проза - не исключение. Здесь тоже есть писатели - и писатели.
  Пользуясь возможностью, хочу хоть немного уменьшить этот перекос между авторами "издательскими" и "сетевыми", - говорю, конечно, о тех, кто пишет военную прозу. По большому счету "настоящих" военных писателей сегодня, несмотря на множество войн и горячих точек нового времени, исчезающе мало - особенно в сравнении с писателями-участниками Великой Отечественной. Я могу пересчитать этих современных бондаревых и баклановых на пальцах одной руки! Трое из них - персонажи данной статьи. Это писатели,рассказы и романы которых публикуют толстые литературные журналы "Новый мир", "Знамя", "Октябрь" и др., у которых вышли и выходят книги, эти книги обсуждаются критиками, им присуждаются известные литературные премии. Но - узок их круг, и, соответственно, страшно далеки они от основной массы пишущих молодых ветеранов, нашедших приют в Сети.
  Сегодня, как и 30-40 лет назад, существует обширная мемуарная литература о войне. Только на одном сайте "Искусство войны" ("Art of war") - сотни авторов - ветеранов последних войн, их тексты очень разного качества, но чего им не занимать - правды о своих войнах. Здесь правда жизни может быть равна правде литературной, потому что по большому счету, это все мемуарная литература. Все тексты, которые приближаются к художественной литературе на расстояние, достаточное, чтобы быть ею захваченными - ею и захватываются, выходя в военных сериях различных издательств. Правда, выходят они на плохой бумаге под ужасными обложками, и стоят в книжных магазинах не на полках с художественной литературоой, а под табличками "Мужская проза" или "Приключенческая литература", что ставит на них клеймо литературной второсортицы." Вот об этом приближении хотелось бы сказать чуть подробнее.
  Вспоминаю книгу, которая сильно повлияла на мое детское тогда воображение. Это воспоминания летчика-аса Ивана Кожедуба "Верность Отчизне". Таких мемуаров было множество, но их особенность была в том, что воспоминания героев литературно обрабатывались профессионалами. Сейчас - правильно это или нет - мемуары современных героев существуют в первозданном виде - по сути, в подстрочниках, которым часто требуется литературная обработка, и тогда их воздействие на читателя может усилиться многократно. Но может и упасть в такой же степени. Есть опасность редакторским рубанком срезать нечто особенное, совсем не дефектное. Сто обработанных литературно-посредственных авторов не стоят одного, который из этого ряда вон, загубленного редакторским усреднением.
  А нужно ли доводить до "совершенства" книги Скрипника, Скрипаля, Зарипова, Грешнова, Воронина, Тумахи, Фарукшина, Мурашева, Боброва, Бикбаева, Прокудина, Емшанова, Магеррамова, Загорцева, и многих других писателей "от меча"(прошу прощения у этих других за неупоминание, - отбор фамилий, сюда попавших, совершенно случаен, в основном это те авторы, произведения которых я читал не так давно)? Соовременные военные мемуаристы, как правило, намного грамотнее и начитаннее своих дедов и отцов - героев Гражданской и Великой Отечественной, на книгах которых они, дети, и выросли. Новые военные мемуары в принципе не нуждаются в большой редактуре и корректуре - авторы ее вполне сложились для грамотного, правильно построенного изложения своих воспоминаний, и тексты эти во многих случаях не отличить от художественной прозы хорошего писателя. Да и сами бойцы, вспоминающие битвы, где они рубились, часто создают не чистые мемуары, а, на основе, как принято нынче говорить, реальных событий пишут рассказы, повести, романы. Когда я начинал писать эту статью и "начитывал" материал, я еще не знал имени Алексея Козлачкова, бывшего офицера-десантника, отдавшего Афганистану больше двух лет. Его повесть "Запах искусственной свежести" в 2012 году стала лауреатом премии им. И.П.Белкина (лучшая повесть года). Алексей - выпускник Литературного института, журналист, писатель, но он, как мне кажется, один из многих, кто не успел втиснуться в небольшой зазор между началом перестройки и концом "нулевых", когда еще не было нынешнего книжного рынка, который понял, что ему в принципе не нужны новые громкие имена - во всяком случае, по военной теме. Именам нужно платить, а вот сотни неизвестных солдат литературы безгонорарно выиграют для издателя его бои на книжных рынках.
  Кратко обрисую два подхода к воспоминанию о личном участии в войне. Сделаю это на примере двух книг,, прочитанных мной более десяти лет назад на сайте Art of war. Это - два полюса военной, пусть и беллетризованной, мемуаристики. Я мог бы взять для примера другие тексты, столь же характерные, новесь объем сайтов "Искусство войны" и Окопка, по видимому, может осилить только распорядитель, главный библиотекарь Рунета Максим Мошков, которому, пользуясь возможностью, приношу глубокую благодарность за его труд. Сначала этими двумя полюсами обозначим сферу военной интернет-литературы, а потом поговорим и о тех силовых линиях, которые эти полюса соединяют.
  
  Есть такая книга о Первой Чеченской - "Я был на этой войне" Вячеслава Миронова. Жанр книги определен как роман, но это, конечно, из разряда льгот участнику войны. Это свидетельство очевидца, к тому же первая книга о первой чеченской. Пользовалась в Сети популярностью, и я решил - не как читатель и писатель, а как участник афганской войны - почитать, как эта война отличается от той. Текст Миронова уже самим заглавием заявляет, что автор был на войне. Хотя, слово "был" довольно неопределенное. Проханов и Лимонов тоже были. Но не будем придираться к словам. Придеремся к предложениям и абзацам.
  Офицер Миронов пишет так, словно он первый описатель войны вообще, словно не всего шесть лет назад кончилась афганская война, и не прошедшие ее офицеры воевали в первой чеченской, а весь опыт писался впервые на чистый лист. И писал его Миронов.
  "Это в кино психологически убеждают "языка" в необходимости рассказать известные ему сведения, ломают его идеологически. В реальной жизни все проще. Все зависит от фантазии, злости и времени. Если время и желание есть, то можно снимать эмаль у него с зубов с помощью напильника... На боевых позициях все гораздо проще - из автомата отстреливают по очереди пальцы на ногах. Нет ни одного человека, кто бы выдержал подобное. Расскажешь, что знал и что помнил. Что, читатель, воротит? А ты в это время праздновал Новый год, ходил в гости, катался с детишками полупьяный с горки, а не шел на площадь и не митинговал с требованием спасти наших бойцов, не собирал теплые вещи, не давал деньги тем русским, которые бежали из Чечни, не отдавал часть пропитых тобой денег на сигареты для солдат. Так что не вороти нос, а слушай сермяжную правду войны..."
  В этом отрывке есть два ингредиента, из которых, по мнению среднего читателя, да и критика тоже, должна состоять литература о войне - грязь и кровь, в которую погружены тела и души ее участников - и назидание мирным согражданам, - мол, пока вы там так, мы тут вона как...
  Но эта пошло-банальная дуальность вполне обычна для неписателей-участников. Раздражает именно старательность изложения деталей войны - словно это переписано из записной книжки любознательного туриста. Мы узнаем, что такое третий тост, рожок 45-патронный, растяжка... "На войне обычно курили, пряча сигарету в кулак, чтобы в темноте снайпер не заметил", - таких "откровений" в книге насыпано, как бычков в армейской курилке.
  Автор и воюет так же правильно, как записывает.
  "Азарт боя вновь охватил меня. Страх - первое чувство, но знаешь - когда переборешь его, чувствуешь привкус крови во рту, ощущаешь себя спокойным и могучим, органы чувств обострены. Замечаешь все, мозг работает как хороший компьютер, мгновенно выдает правильные решения, кучу вариаций и комбинаций. Мгновенно скатился с брони, перекат, и вот я уже за обломком бетонной стены. Судорожно ищу цель, что-то пока не видать, откуда нас долбят. Так, вдох-выдох, вдох и медленный выдох, все - я готов, поехали, славяне, натянем глаз на черную задницу!"
  А вот образчик скупого военного юмора.
  "Раздались очереди из трех автоматов - это Семен, Клей и Пикассо выпустили по короткой очереди в израненное тело. Пацана всего выгнуло, пули разорвали грудную клетку, кто-то попал в голову - она треснула, обрызгав пол.... Я спокойно смотрел на это убийство. Затем отвернулся от трупа, нет, все-таки не люблю я покойников, а может, это естественная реакция нормального, здорового организма?"
  Если это юмор, т автор этих строк - балерина, а если не юмор, то что? Чем гадать, лучше думать, что все же юмор в отсутствии чувства оного.
  Один старый интеллигент, главный редактор питерского литературного журнала сказал обо всем этом так:
  Стараясь писать "правду и только правду", Миронов, тем не менее, не может избежать боевого молодечества, жутковатой романтизации происходящего. Но это только придает психологической достоверности. Очевидно, это неизбежный элемент ретроспективного самовосприятия сражающихся людей. Без этого память о кровавом кошмаре была бы невыносимой".
  Это нормально - такие тексты лучше всего проникают до глубины душ старых интеллигентов и интеллигенток. Может, им вспоминается что-нибудь вроде "Похищения сабинянок". Я же, чей вкус испорчен вдвойне - и войной и литературой - вижу в этом тексте не отображение войны ее участником, а представление о войне человека, который на ней был короткое время, но много слышал о ней, много записывал, - но не был рабочим этой войны. По манере сильно смахивает на штабного, побывавшего на войне в командировке. Возможно, мое впечатление не верно, и автор воевал долго и мужественно, но тогда и писать нужно иначе.
  Чтобы точнее понять разницу между описанием войны командировачного и ее постоянного рабочего, обратимся к другому участнику - уже афганской - войны. Я говорю о книге Виталия Кривенко "Экипаж машины боевой". Окрестности Герата, 1985-87 гг. - там и тогда автор служил солдатом. Главное отличие от предыдущего автора у Кривенко в том, что он может писать правду - как оно было, а не как себе представляешь, или хочешь представить несведущему читателю.
  "Я вообще удивлялся с Хасана, ему пофигу, когда обкуриться, перед боем, после боя, или во время него. Я же старался не обкуриваться в экстремальных ситуациях, чтоб не торчать на изменах, да и обламываться под кайфом не очень-то приятно, тут и в нормальном состоянии нарываться на засаду облом, а по раскумарке облом в двойне. Хотя в Афгане подобные ситуации предугадать невозможно, и бывало не раз, когда колонна попадает под обстрел, а ты в этот момент накуренный, как удав. Духи, конечно, тоже все обкуренные чарсом, и еще покруче нас. Но тут разные ситуации, духи настроены на обстрел, ждут его и готовятся, поэтому им по кайфу долбить по нашим колоннам, особенно с гор. А мы-то не ожидаем этого, и думки у нас левые, а тут вдруг - нате вам, посыпался свинец на головы и пошла канонада. И уже после всего произошедшего сидишь и думаешь, неужели я живой, неужели пронесло, и зарекаешься, что все, мол, больше курить не буду этот проклятый чарс, но проходит час-другой и снова пошел косяк по кругу, и ничего с этим не поделаешь..."
  Герои Кривенко естественны, в отличие от картонных героев Миронова. Война - явление природы и не представляет собой исключения из диалектики мира. Война есть не только борьба, но и единство противников. У Кривенко это качество войны демонстрируется как само собой разумеющееся. Здесь, как в животном мире, нет ненависти к врагу, и душманы - не столько враги, сколько силы природы, с которыми приходится иметь дело нашим - опять же, природно простым - ребятам.
  "И вдруг из-за первого дувала с диким криком выскочил ишак, подпрыгивая как козел, он мчался прямо на нас. Я мельком заметил, что на спине ишака висят какие-то тюки и, инстинктивно повернув дуло автомата, нажал на курок, раздался выстрел, ротный тоже выстрелил в этого ишака - тот упал примерно метров за 80 от нас. Ротный, развернувшись, крикнул:
  - Ложись! - и сам упал на землю. Мы все тоже попадали на землю, я закрыл голову руками, и застыл, лежа на песке. Секунд через пять раздался мощный взрыв, меня окатила горячая волна вперемешку с песком, и запахло свежим навозом. Спустя пару секунд я поднял голову, в ушах звенело. Что за хрень такая? Недалеко от меня на корточках сидел
  ротный и тряс головой. Я стал подниматься, отряхиваясь от песка, рядом со мной сидя на заднице матерился Хасан а возле него лежал Сапог. Слава богу, наши вроде все целы.
  Ротный крикнул:
  - Все живы?!
  - Че за херня! - закричал, вставая, Грек, который шел сбоку, шагах в тридцати от нас. - Духи решили пошутить перед намазом, - крикнул ему ротный.
  Все поднялись на ноги и отряхивались от песка и навоза, многие даже не поняли, что произошло. Я взялся рукой за панаму и снял ее, рука моя оказалась в какой-то серо-зеленой каше вперемешку с кровью, это было дерьмо от ишака, я стал вытирать об песок эту парашу. Ну, начало есть. Что же будет дальше?"
  Конечно, дело не только в привычке к войне. В случае Кривенко все счастливо сошлось - характер человека, его опыт, и его желание честно о нем рассказать, не делая из себя ни страдальца ни героя. Война у Кривенко - насыщенный кровью, самый, может быть, горячий кусок его жизни. Конечно, "Экипаж машины боевой" не учит читателя патриотизму, зато после прочтения этой книги война становится понятнее, она уже не так страшна в своейужасности, уже не лежит по ту сторону жизни, а становится ее, пусть и тяжелой, но частью, пережить которую - ну как совершить восхождение на высочайшую вершину и спуститься обратно, преодолеть и вершину и себя.
  
  Мы с детства помним, что магнит всегда имеет два полюса, его можно распилить пополам, но вместо двух отдельных полюсов мы получим два двуполюсных магнита. В случае военной мемуаристики, наверное, мы имеем ту же неразделимость плюса и минуса,- между ними и протянуты силовые линии магнитного поля, вдоль которых выстраиваются, как те железные опилки из школьного опыта, стрелки внутренних компасов авторов, побывавших на войне, и о войне пишущих. А два полюса - это не спутники бога войны Фобос и Деймос, а всего лишь пафос и юмор. Даже по тем немногим, приведенным мной отрывкам видно, что Миронов - писатель пафосный, тогда как Кривенко видит жизнь через оптику иронии, юмора. И оптика Кривенко не искажает, не делает смешной трагедию, это нормальный мужской взгляд на войну - без истерики и надрыва, с тонким подмечанием смешных ситуаций, возникающих даже в бою. Миронов же стоит на пъедестале с надписью "А где ты был, когда мы кровь проливали?". И описываемые им ужасы войны по ощущению нужны в первую очередь для оттенения героизма самого автора, которому было так труднно на этой войне - приходилось и чужие зубы напильником острить и размер чужих ног уменьшать путем отстрела пальцев, но куда деваться, читатель, эти ужасы мы были вынуждены делать, раз ты не вышел на площадь против этой войны, - сами-то мы военные, подневольные, присяга, сам понимаешь... Я прекрасно понимаю Миронова - этот пафос сидит в воевавших людях, он - в бессознательном, он, бывает, прорывается по пьяни, и то далеко не у всех, - хочется, чтобы твой подвиг славили окружающие, но у подавляющего большнства воевавших все же сильнее второй полюс - самоирония, которая превращает твою войну в твое и твоих боевых товарищей личное дело, в центральный эпизод вашей мужской жизни, а не в повод обвинять других в вашей преступной жестокости. И второй подход как раз и дает лучшие образцы военной мемуарной прозы.
  
  Цитировать особенно напряженные куски мемуарных текстов здесь я просто не могу - нынешняя политика сбережения детских душ не позволяет показывать им реалии настоящего боя глазами участников. Но я могу посоветовать юношам, обдумывающим свое будущее житье, интересующимся военной историей, зайти на сайты "Искусство войны" и "Окопка", - там каждая страница пахнет кровью и порохом, оглушает грохотом пулеметов и взрывами гранат, ревом танковых и вертолетных движков, - и если прочитать эти страницы как единый текст, то скоро начнешь ощущать себя реально побывавшем на войне, даже если войны в твоей жизни не было. Чтобы не быть голословным, приведу только пару из тысяч отзывов читателей сайта:
  " Доброго времени суток, уважаемый Автор!
   Давать оценку произведениям не буду, просто расскажу как они на меня действовали(а так, признаться, еще ни одна книга не влияла)...
   Начав читать часа в 2 ночи не смог остановиться аж до семи утра.
   Потом несколько дней переваривания, и вот в понедельник один приятель предложил съездить в Питер на лигу чемпионов Зенит - Ювентус, на что я естественно согласился, но перед выходом из дома решил заглянуть в вашу книгу - вдруг что пропустил(на компьютере читаю, вдруг еще какой-нибудь рассказ непрочитан - здорово будет, поеду в Питер под новыми впечатлениями). Но увы книга была прочитана до конца, и я решил начать вторую книгу.
   Ей Богу, как не опоздал на поезд до сих пор не ясно, но до конца не дочитал ...
   Мама буквально выгоняла) Даже матч как-то мимолетом проскользнул(Лига чемпионов, не каждый день бросаешь снежки в ДельПьеро.. Но больше всего хотелось домой добраться до ноута...и только утром по приезду домой... душ? неет)) скорее читать!!! В общем,сегодня даже во сне видел, то что читал, только в переводе на свою жизнь... Спасибо Вам от всей души! Жму руку!"
  
  И еще один отзыв от молодого человека:
  
  "Когда прочитал вашу книгу, понял, что совершил огромную ошибку, закосив от армии, и теперь в моей жизни не будет того, что пережили вы, и о чем написали с такой силой..."
  
  Тут уже и до воспитания патриотизма рукой подать...
  
  
  6. Вечное возвращение в Кандагар
  
  Несмотря на мой панегирик сетевому писательско-читательскому пространству, все же я воспитан старой доброй бумажной книгой, на художественной литературе, подразумевающей многоплановость смыслов, стиль, отличие сюжета от фабулы, - все то, что называется искусством. Одному современному военному писателю я не могу подобрать в этой статье пару для контраста, потому что в его рассказах, повестях и романах есть и пафос, и юмор, и рефлексия, и рефлекторность, и все это переплавлено и отлито в форму настоящего искусства. Ему повезло - он успел запрыгнуть в последний вагон "бумажной" литературы. Мало того, он был в Афганистане в первую половину кампании, - вернулся, написал первые рассказы (а по горячим следам сделать это весьма трудно, нужно время для отстранения), разослал их по редакциям журналов, попал на перестроечную волну тиражей, на снятие информационной блокады с темы афганской войны. Тогда, в 1987-м, в журнале "Знамя! и вышла подборка рассказов молодого смоленского писателя Олега Ермакова "Зимой в Афганистане".
   Я прекрасно помню, как читал эти рассказы, испытывая смешанное чувство удовлетворения и досады, - вот Появился, наконец, настоящий писатель афганской войны, и жаль, что этот писатель - не я. С той публикации прошло уже более тридцати лет, а Ермаков не может оторваться в своем творчестве от своей войны.
  Военный опыт одного человека, сколь долго ни воюй, не бесконечен. В принципе, его, опыта, хватает на одну - тонкую или толстую, но одну - книгу. Все последующие книги - свидетельство того притяжения войны, которое не может преодолеть побывавший на ней и ставший потом писателем. Возможно, это - одно из неизученных проявлений посттравматического синдрома, о котором так любят рассуждать психологи, говоря о ветеранах современных войн.
  Есть мнение, что война калечит не только тела, но и души участников, что человек, войдя в войну, уже не может выйти из нее нормальным. Распространен образ ветерана современных войн - психопат, чуть что, рвущий рубаху на груди, ломающий стулья, а то и ножом пыряющий обидчика, который скажет ехидно: "мы вас туда не посылали". Есть разные мнения так называемых специалистов, об этиологии посттравматических психозов. Тут и контузия, и чувство обостренной справедливости, иобида за неуважение. У меня как у неспециалиста, но участника имеется свое мнение - все эти психопаты были таковыми и до войны, - война лишь разрешила им проявить свой негатив по отношению к жизни. Конечно, я говорю преимущественно о вернувшихся с войны не инвалидами, чтобы исключить фактор реальной - соматической - травмы. Читатель скажет: прочитав того же Прилепина, прочуствовав непрерывный ужас войны, можно поверить, что и нормальный человек, а не только латентный психопат, станет душевнобольным, выбравшись из ада. И даже не в таком крайнем по напряженности и концентрации военного "экшена", как в "Патологиях", война выглядит адом.
  Вот отрывок из "Последнего рассказа о войне" "афганца" Олега Ермакова:
  "Степь, всюду простиралась она, старая, бесплодная, однообразная и бесконечная, как смерть. И посреди смертельной степи стояли прорезиненные палатки. В них жили солдаты. Жили, мучаясь от жары, вшей, дизентерии, тифа, желтухи, страха быть убитым или попасть в плен, - и мучили друг друга, а на операциях - врагов, если те попадали к ним в руки.
  Мещеряков шагал по шелестящей древней земле, и у него мутился рассудок от мысли, что и он будет жить здесь очень долго. Если, конечно, повезет".
  Если у Прилепина - острый ад, то здесь - ад хронический, ведь Ермаков был на войне не омоновским наскоком, а нормальные солдатские два года (минус "учебка"). Дни жары, пыли, насекомых, хлорки, которой засыпаны туалеты и пища в мисках, боевые, снова жара - дни превращаются в годы, герои войны - в сизифов, толкающих камень войны каждый день с надеждой, что ночью, когда камень полетит назад, у тебя будет несколько часов забытья, отрешения, ухода в сон, где - трава, дожди, девушки... Выживший в хроническом аду тоже имеет право свихнуться. И уж точно имеет право на ненависть к войне, на полное ее забвение, чтобы не бередить душевную рану, дать ей зажить. Однако...
  Однако, есть одно качество, которое объединяет участников военных действий, во всяком случае, их большую часть. Это - стремление вернуться. И показательно размышление ермаковского героя из все того же "Последнего рассказа о войне":
  "Мещеряков уже был нетрезв и чувствовал, что из его попытки понять, увидеть все с какой то непостижимой точки ничего не получится... Но хотя бы он вечный мир сможет заключить? Прямо сейчас. Прямо здесь, в ресторане, за столиком. Сколько можно об этом писать? Снова и снова мчаться на грохочущем железе сквозь жару, пыль, страх, смерть: куда? И потом возвращаться, вечно возвращаться, как Одиссей. Возвращаться то под одним именем, то под другим, то с одним цветом глаз, то с другим, то сержантом, то рядовым, то лейтенантом. Или прапорщиком. Сможет ли он заключить этот мир, или он обречен на вечную войну? Он набит сюжетами войны, они блуждают по нему, как осколки"
  Да, качество, присущее поствоенному синдрому - это стремление вернуться. Но странное дело - почти никто из желающих возвращения не может сколько-нибудь внятно объяснить и другим и себе - зачем, почему? Наверное, для приближения к ответу на этот вопрос проза Ермакова - самый подходящий пример. Его рассказы и романы, которые он пишет уже более тридцати лет, для приличия перемежая их "цивильной" прозой, предстают научно-художественным исследованием эволюции отношения к войне человека, с нее вернувшегося. В отличие других авторов, которые описывают свой военный опыт - лучше или хуже, тем или иным стилем, страшно или не очень, - Ермаков ощупывает войну, исследует ее, вычисляет, ищет ее душу, чтобы понять, какая она. Война у Ермакова - и философская категория, некий гордиев узел нравственности и вненравственности, который не распутать. Но война Ермакова в первую очередь - художественна, а, значит, в соединении с философией, - мифологична.
  Интересно, что описание непосредственно боя у Ермакова почти неотличимо от тбоевых страниц тех же Кривенко, Карасева, Прилепина, - та же самая рефлекторность, отстраненность:
  "Черепаха пластом лежал на горячих камнях, прикрывшись рацией. Рядом был автомат. Он стрелял мало, экономя по приказу лейтенанта патроны. Он стрелял, не зная, куда и в кого. Куда то в кого то. В того, кого нет.
  Как то все так получается, пули где то в пространстве поворачивают и возвращаются, где то там, вверху, есть такой изгиб, и пули возвращаются. А базы никакой нет, и никаких духов нет. Они сами стреляют в себя. И пока будут стрелять, не смогут пробиться туда, куда пробиваются. И тут не помогут ни реактивные батареи, ни крокодилы, ни золотобровый генерал".
  Несмотря на метафорическую присадку про войну с самими собой (что, в принципе, вернов отношении афганской войны), главная правда здесь все же в том, что человек-боец есть продолжение автомата, или, что равнозначно, автомат есть продолжение бойца, и в этом первая правда войны. Вторая ее правда - в понимании человека, что и бог бывает бессилен, а то и ужасен и низок, тогда как человек может стать в эти минуты заменой богу:
  "Потом доктор отдавал четкие приказы экипажу, и все смотрели на него, как на бога, и раненый кричал тише и тише... успокоился, но был жив, и врач возился с его разодранными ногами, и все смотрели на врача с ловкими окровавленными руками как на бога, и он был бог под пустым липким небом".
  И перед этим меркнет культура - рисунки на рисовых зернах, фрегаты в бутылках, девочки на шарах, томные святые Себастьяны... Потому что человек снимает свои тонкие белые одежды - и вот он лохмат. И даже честные поступки, спасение товарищей - они тоже звериные - звери разве не спасают друг друга. И как хороша толпа - один бы ты никогда туда не побежал - а вместе - да.
  Будучи внекультурна по сути своей, война становится важнейшей частью культуры, и даже лежит в самом ее фундаменте - (вспомним Махабхараты и Илиады). Сам факт постоянного возвращения к войне в произведениях искусства говорит о том, что не все так просто в оценке войны исключительно как адской реальности. И если творец говорит вам, что он пишет или снимает о войне, чтобы все увидели ее звериное лицо и испытали отвращение и скорбь - верьте ему только наполовину. А сегодня и вовсе можно не верить, когда война на экране предстает красочным карнавалом, шоу огня и крови, создаваемым ради захвата и удержания внимания зрителя-обывателя, живущего маленькой игрушечной жизнью. Но я сейчас о другой красоте - о той, которую пересоздает художник-бывший воин, удалившись от войны во времени и пространстве. О красоте мифа, которым неизбежно становится жизнь на грани смерти.
  То, что война не лишена красоты, видно уже из первых рассказов Ермакова. Вот "Зимой в Афганистане":
   "Колонна летела в солнечных клубах пыли над мелкой сверкающей рекой. Колонна ревела, выбрасывала черные дымы и грозно хрустела траками гусениц, и Костомыгин, завороженный и оглушенный грохотом и стремительным движением сквозь солнце, пыль и густой полынный аромат степи, думал, что напишет брату обалденное письмо, обалденное!" (Если учесть, чтов лексиконе солдата нет слова "обалденное" - как и "офигенное", - становится понятно, какое изумительное по силе письмо отправит солдат со своей войны в бывший свой мир.)
  Или (миф здесь достигает высот волшебной сказки):
  "Птицы с длинными белыми шеями неслышно били крыльями, вытягивали ноги и становились на землю. В степи белели цветы - плывущие низко над землей комья мыльной пены. Рота спала в бронетранспортерах. Стаю видели часовые. Было раннее утро, было тепло и тихо. Птицы приземлялись, складывали свои огромные крылья, чистили клювами перья и, озираясь, ходили в траве и цветах. У них были белые шеи и красные шапочки, они то и дело замирали, повернув лица в сторону колонны, и приглядывались. Часовые не шевелились, и птицы принимали их за столбы, а бронетранспортеры им казались спящими зелеными черепахами. Птицы с белыми шеями расхаживали по степи, они были черны, степь зелена, спали горы и стадо зеленых черепах, небо на востоке светилось ало. Часовые с улыбками посмотрели друг на друга..."
  Война в таком ракурсе - больше, чем миф. Эточасть неканонизированного священного и утерянного писания - тут ангелы спускаются в ад, когда черти-воины спят (или спят жертвы адских мук, отдыхая кратко), и странная эта пауза, когда все несовместимое сходится в одной точке, так же непонятно нашему черно-белому разуму, как непостижим тот, кто всем этим управляет, кто придумал все это...
  Даже если учесть, что это цитаты из рассказа Ермакова "Зимой в Афганистане", где описываются чувства новичка-романтика, которые потом сменятся на совсем другие, тут ясно видна отстраненность автора от бытового низа, грязного испода войны. Это уже красота сотворенного мифа. Сия пространственно-временная отстраненность чрезвычайна важна для нашего исследования военной прозы вообще и военной прозы Олега Ермакова в частности. Потому что мы вынуждены рассмотреть и полярную красоту - опять же мифа, но сотворенного солдатом-героем-будущим автором, находящимся там и тогда. Мифа о мире.
  Важны две цитаты из "Последнего рассказа о войне". Первая продолжает цитату о хроническом аде войны, ее последнее слово "повезет". Если им повезет, и они остануться живы, то:
   " Они налегке взойдут по трапу - туда, где все вокруг говорит, смотрит, дышит не так, где каждое дерево шелестит не так. И облака плывут по-другому. Во все стороны дороги и города, деревни, реки, земля мягкая, из земли растут белые в черную крапинку деревья - березы, сейчас они желтые, - и по дороге можно мчаться на мотоцикле или машине, ничего не боясь".
  Но это нормальная мечта о возвращении. Да, условные рефлексы войны будут еще отзываться, обостряя счастье возвращения. Когда ты едешь на машине, инстинктивно откидываясь, прячась от мнимой пули, когда удивителен гудящий в ночном небе самолет с включенными аэронавигационными огнями, когда хлопок выхлопной трубы проезжающего авто бросает тебя на землю, - и ты спохватываешься облегченно, как во сне, в неодолимом кошмаре, выход из которого только в осознании, что это сон, в пробуждении. Переходный момент чрезвычайно интересен - ты еще наполнен войной, тело твое живет по ее законам, а вокруг уже совсем другой мир - он, по странному совпадению так и называется: "мир"... Но это еще не миф о возвращении. И вторая цитата указывает путь к двукратному обороту, к мебиусной перекрученности мифа о войне и мире. И показательно, что это - текст о тексте, миф о мифе. Герой-солдат на войне читает книгу Паустовского о лесном покое родины:
  "Читал ли он ее? Он ею насыщался. Он выламывал строки, как медовые соты. "Сено в стогах держит тепло всю зиму". Он был похож на медведя после зимней спячки, набредшего на колоду с медом. "Что можно услышать в Мещорском крае, кроме гула сосновых лесов? Крики перепелов и ястребов..." Этот мед был вечно свеж, душист, прозрачен. "Сухое дыхание лесов и запах можжевельника..." Каждая строка освобождала. (...) Каждая строка вырастала веткой, осыпая осенними листьями сердце или солнечно слепя дождевой молодой зеленью, и в область солнечного сплетения падали перезревшие яблоки сада, в котором была баня, ставшая домом для странствующего писателя. А ленивая серебряная рыба уходила куда-то вбок, оставляя круги на туманной воде. И в левом виске загоралась звезда, а в правом - фитиль керосиновой лампы. И дым осиновых дров щекотал ноздри".
  Текст о тексте - восприятие восприятия - есть миф высокой возгонки, очистки, как рай есть продукт мечты земного человека о счастье самой высокой пробы. Здесь родина сияет бриллиантом на черном бархате войны, - так ветерок в пекле афганской пустыни кажется живительной прохладой. Родина имеет массу недостатков, но в сравнении с войной, она - рай. И человек воюющий живет надеждой на возвращение, но не в тот реальный мир, в котором жил до войны, мир, в которомхватает и радостей и страданий, а последних, по мнению многих, больше, чем первых, - а в тот прекрасный, прекрасный мир, сияющие вершины которого человек воюющий видит в мечтах и снах. Там идут дожди, там цветут черемуха и сирень, там много воды - целые реки и моря, - и солнце там нежное, даже когда июльский полдень, там шумят деревья, - а как они шумят ночью, сметая с неба искры звезд своими темными кронами... И там никто не хочет тебя убить. Разве это не рай? Даже если не считать девушек и женщин, прикосновения которых - прикосновения ангелов, но ангелы эти особенные... Признаки рая, который ждет воина, возвращающегося с кровавых полей, можно перечислять бесконечно, ведь там можно быть где угодно и кем угодно - у Прилепина в "Патологиях" герой перед боем хочет просто уйти пешком туда, где нет войны, укрыться в деревне и стоять на огороде чучелом, и ему не будет плохо и скучно...
  Так в чем же дело? Если так велика тяга человека воюющего домой, то зачем он начинает, вернувшись, думать о войне, вспоминать ее - я бы сказал "тосковать", да мне никто не поверит, даже сами тоскующие, разве что особо рефлексирующие единицы. Почему герой ермаковского "Возвращения в Кандагар" говорит: "И согласится ли он вернуться со мной в Кандагар, на одном крыле. Мы должны еще раз это увидеть, мама..."
  А вот мысли героя рассказа "Вечный солдат", едущего с войны домой - (в рай!): "Нет! Я радостен, нежен, везу им подарки, розовое масло, одежку, все, что удалось протащить через таможню и что примерно соизмеримо с моей двухлетней сержантской зарплатой, то есть не превышает ее. Но кто-то мне шепчет, что... Да никто ничего не шепчет. Просто я знаю себя настоящего?- вечного солдата. И меня уже загодя бесит весь их никчемный хрупкий быт! Рисунки осликов и деревьев! Запах чистоты и свежести! Вся эта... лирика! Я уже знаю, что будет дальше, как будто побывал на приеме у ясновидца..."
  
  И следом - поворот от мира к войне:
  
  "вдруг я увидел все в каком-то странном свете в тот весенний день, когда наша машина вывернула из-за сопки, взъехала на возвышенность, и открылся вид полка со всеми палатками, пристройками, флагами, дымком хлебозаводика - палаточного же, - и грязно-зеленая лава колонны медленно сползала к нему под сумрачным ветреным небом. Сначала меня слегка обдало теплом - радостное чувство дома. Но тут же я подумал, какой это дом? И здесь меня и поразила мысль: да где мы находимся?
  И тогда я понял, что вернулся.
  Нет! В том-то и дело, что понял это не я, а кто-то другой, тот, со старыми глазами, чье присутствие с тех пор я всегда ощущаю. ...Это было ни с чем не сравнимое чувство. Как будто на мгновение я погрузился в рай, пусть он и был ржаво-грязный, неверный, как стремительные просверки синевы в несущихся облаках с чернильными краями, как хлебный дым над шатрами. И я понял, что такое вечное возвращение. (...). Это устранение времени. Это золотое сияние стрелы времени, которую согнули в дугу, замкнули - и она заискрилась в миллиарды вольт. ...Вечное возвращение сулит жизнь во что бы то ни стало, жизнь сквозь все взрывы
   и обвалы, жизнь сквозь вереницы дней, лет, солнц и лун. Хотя, может быть, все это одно и то же, не знаю.
  "...Наша жизнь там была мудрее всех книжек..."
  
  Здесь промелькнуло откровение: оказывается, война - это рай. Это рай для вечного солдата. А любой, кто побывал на войне - вечный солдат согласно идее вечного возвращения (в который раз оживленной Ницше). И мирная жизнь для вечного солдата - только мечта о другом рае, огнь, освещающий тьму твоей войны. Если отойти от поэзии и навести на резкость,, то мирная жизнь в рассказе "Вечный солдат" есть мир женский, ангельский, тогда как военная жизнь - мир мужской, если хотите, чертовский, в котором только и может жить мужчина настоящей жизнью, лишь изредка вырываясь в светлый и чистый мир на побывку, чтобы потом, вернувшись в свою войну, вспоминать и мечтать о рае, в котором живет счастье. Но долго там, набелых простынях, с входящем в открытое окно запахом травы и цветов, лежать вечному солдату нельзя. мужчина, побывав на своей исторической родине, не может не тосковать по простоте и понятности бытия, по его предельной честности, где бодрствует дух, а душа спит и видит сны о рае. Да и сама война разгорается, как и положено, за обладание Женщиной, - не только Еленой Прекрасной, но и блоковской женой воина на поле Куликовом - Русью, - и сама жизнь, бесспорно,
  женщина...
  Конечно, войны не длятся вечно - сегодня столетних войн нет, - и большую часть своей жизни вечный солдат живет в мире. Чтобы вернуться, ему нужно свершить полный круг (и то, если идея вечного возвращения верна). И только немногие вечные солдаты ждать возвращения не хотят - они возвращаются на свою войну в своих книгах. Возвращаются сами, возвращают своих непишущих собратьев, - и знакомят мальчишек с настоящим мужским миром.
  
  
  P.S.
  
  Так какой должна быть военная литература, чтобы после ее прочтения в молодых душах рос дух патриотизма? Ответ на этот вопрос и был целью данной статьи. Но ответа я так и не нашел. Оказалось, что книга о войне вообще не имеет отношения к патриотизму. Частный случай - книга об Отечественной войне - да, она может служить пособием по вышеозначенной дисциплине. Но талантливая военная литература воспитывает самое главное, - даже не мужество, но стремление молодого читателя к мужеству, к мужской и войнской чести, к готовности пожертвовать собой сначала за товарища, потом уже за Родину. А такая готовность и есть необходимое и достаточное условие для рождения профессионального патриота - солдата.
  И, окажись я сейчас хотя бы на минуту на месте министра обороны, единственный приказ, который бы я отдал, был бы приказом о формировании редакции литературной серии книг о войне современных авторов. В серию должны входить как художественная, так и мемуарная проза, поэзия и публицистика, - и главным критерием при отборе должен быть талант. "А судьи кто?" - спросит вернувшийся министр. "Да все те же вечные солдаты, - отвечу я. - - И те, кто пишет, и те, кто читает.
  
  
  
Оценка: 9.81*11  Ваша оценка:
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на ArtOfWar материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email artofwar.ru@mail.ru
(с) ArtOfWar, 1998-2023