Эпизод третий: "Вэрхний шправа" (Пёс. Татарстан)

Я сидел в кресле стоматолога и щурился. Не то от яркого солнца, чьи жестокие лучи пробивая двойные стекла окна светили прямо в глаза( не то от нечеловеческой боли, сводившей меня с ума последние двое суток. Зуб болел как бешеный. Я две ночи не спал и уже почти сутки ничего не ел, -- мучился. Не шёл в зубной кабинет не от страха перед болью, а скорее, по ещё детской привычке боятся звука сверла, ломающего крепкую эмаль зуба. Но пойти в стоматологическую клинику и добровольно сесть в кресло самого известного в округе живодёра мне пришлось самостоятельно. Если бы сегодня я этого не сделал сам, на следующий день наверняка понадобилась бы карета скорой помощи для вывоза совершенно беспомощного человека. То есть меня.

Пинком открыв дверь, в комнату вошёл плотный, с пока ещё немного выпирающим пузом мужчина лет сорока. Лицо красное, с пропаханными на лбу тремя линиями глубоких морщин. Шевелюра густая, ярко-чёрная, ни единого седого волоса не видать. Глаза -- чисто татарские, хитрые, с прищуром. Ладони, которыми мужчина покрутил у моего лица, были огромными, длинные пальцы могли без труда удерживать на весу баскетбольный мяч. "Ну и врач!" -- я покрылся гусиной кожей, представив, что две эти совковые лопаты залезут ко мне в рот, и будут там ковыряться.

Осмотревшись и лукаво улыбнувшись, врач помыл руки в сверкающей белизной раковине и, вытирая огромные, невероятных размеров ладони о давно уже не белоснежное вафельное полотенце, поприветствовал меня кивком головы. Я ответил тем же.

-- На что жалуемся, больной? -- он решительно заглянул в мой широко открытый рот. -- Болит, не болит?

-- Жуп болит... Вэрхний шправа, -- с трудом прошептал я, из последних сил вцепившись в ручки кресла.

-- Будем дёргать?

-- Будем...

-- Сестра! -- врач жестом пригласил к работе молодецкого вида медсестру. -- Начнём!

Почти час двое, а затем и вовсе трое медработников тщетно пытались извлечь наружу мой, отказывающийся сотрудничать, трижды развалившийся на части больной зуб. Только после третьего укола, когда две сестры стальной хваткой держали мокрую, распухшую до безумства голову, облачённые в резиновые перчатки руки доктора наконец-то извлекли изо рта предмет всех моих отчаянных страданий. Зуб. Здоровенный коренной зуб. Точнее, то, что от него осталось. Изогнутый пожелтелый корень, да кусочек мяса, висевший на конце этого ужасного чуда.

Мои мучители, шикарно улыбаясь, принялись мыть руки и вытирать намокшие от пота лбы, а я -- потерял сознание.

Эпизод четвёртый: "Звонок" (Пёс. Татарстан)

Достичь родного порога я смог только через час. От зубного кабинета до дома -- ровно километр пути, а я тащился как последний алкоголик: держался за забор школы, за ветви деревьев, за ограды соседних домов. Открыв дверь, я первым делом посмотрел в зеркало, висевшее в прихожей. Да-а-а! Зрелище не для слабонервных! Губы надулись до негритянских пропорций, щёки распухли, рот не открывался, а глаза утверждали мне, что я -- китаец. Вытерев лицо влажным полотенцем и приняв таблетку обезболивающего, я прилёг на диван. И только боль чуть-чуть стала отставать от нападок на полость моего рта, а тело погрузилось в лёгкий сон, как раздался телефонный звонок. Совсем некстати. Поднимать с мягкого дивана своё захворавшее туловище мне не хотелось, и лишь после третьей серии пронзительных трелей я, охая, встал, дохромал до телефона и поднял трубку. Сквозь волны шумов и потрескиваний российских междугородних линий, незнакомый женский голос сообщил:

-- С вами хотят поговорить. Я передаю трубку.

-- Кому? А кто звонит? Вы к кому звоните? -- завывая от боли во рту, недобро пробурчал я. -- Вам кто нужен?

-- Это военный госпиталь Оренбурга. С вами желает поговорить больной.

-- Какой ещё госпиталь? Я тут причём? -- едва не швырнув трубку на рычаг, я переспросил: -- Я тут причём? Какой ещё госпиталь?

-- Э! Это я с кем говорю? -- вмешался хриплый и невнятный мужской голос.

-- А чё? -- напрасно тратя оплаченное за междугородку чужое время, я от колющей боли подпрыгивал у телефона. -- Вы к кому звоните?

-- Не, это не Пёс, -- разочаровался мужчина на том конце провода, -- голос не его. Сестра, нате, трубку возьмите.

-- Извините за беспокойство, до свидания! -- со мной прощался уже знакомый женский голос.

И тут до меня дошло! "Пёс!" -- так меня называет только мой вечный друг по имени Мистер, который сейчас должен быть в Чечне, и из-за которого приходится уже несколько месяцев смотреть выпуски вечерних новостей -- а вдруг его покажут. Только почему он звонит из Оренбурга, из госпиталя? Вот чёрт! Значит, его ранило, и он лежит в госпитале! А я, старый идиот...

-- Нет, не кладите, пожалуйста, трубочку! Дайте больному! -- неистово закричал я. -- Дайте больному!

-- Хорошо, -- неожиданно согласилась добродушная женщина, -- говорите!

Я закричал ещё громче, на пределе возможностей моего трижды замороженного уколами рта:

-- Это я, я! Это я -- Пёс! Как дела? Ты почему в Оренбурге?

-- Не, это не он. Голос не его. И не кричит он, спокойно разговаривает, -- Мистер снова решил прервать никак не клеившийся разговор. -- Возьмите трубку, -- видимо он обратился к телефонистке, затеявшей весь этот переговорный процесс, -- спасибо, я пошёл.

-- Это я! -- не унимался я. -- Просто мне зуб выдернули, мне трудно говорить, и голос поэтому, наверное, изменился. Это же я!

Я понял, что для достижения взаимопонимания, я должен подать условный сигнал типа того, по которому я сам догадался, что мне звонит Мистер, и я стал перечислять прозвища наших общих друзей:

-- Мистер! Доктор! Пух! Славон! Мария! Рыбка!

-- Точно, это ты! -- обрадовался Мистер. -- А я, было, думал, что не ты. Как дела?

-- Ничего, голова только болит. Зуб проклятый, -- я не нашёл ничего более интересного, как говорить об этом глупом зубе, -- болит.

-- У меня тоже голова болит.

-- Что, тоже зуб? -- стормозил я.

-- Ага, точно, зуб...

"Пип, пип, пип, пип!" -- короткие прерывистые гудки прервали наш совершенно бессмысленный разговор.

"Вот дурак! Не виделись и не разговаривали целую вечность времени, а я чушь какую-то нёс про зуб. Вместо того чтоб его расспросить, что да как, я про свой зуб..." -- занервничал я, всё ещё стоя у телефона и пережёвывая содержимое разговора.

Минут через пять, окончательно домыслив, что "если Мистер в Оренбурге, а не в Чечне, если Мистер в госпитале, а не в Чечне", то он -- ранен, и я, кретин эдакий, понял: "Мистер ранен, а зуб -- это отмазка."

Быстро схватив носовой платок -- для вытирания последствий постепенного разморожения дёсен, то есть для вытирания слюней -- я выбежал на улицу и помчался к родителям Мистера. "У них телефона нет, а значит, они не в курсе, что Мистер ранен и лежит в госпитале," -- первый раз за день здраво рассудил я, как угорелый летя с радостными -- жив, и нерадостными -- ранен -- новостями к дому Мистера.

Эпизод пятый: "Печенье" (Мистер. Оренбург)

-- Спасибо вам. Ну, я пойду, -- я пожал приятно-мягкую ладонь дежурной медсестры, разрешившей мне позвонить домой прямо с её, обычно никому недоступного, телефона.

Звонил я не совсем чтобы домой -- там телефон не установлен -- звонил лучшему другу, но это -- равнозначно. Он наверняка уже прибежал к родителям, и взахлёб рассказывает им о разговоре. Мама, наверное, тихонечко плачет, отец -- выгоняет из комнаты братишек, чтобы лишнего не знали, а они сопротивляются, настаивая, что дети -- тоже люди, и имеют право на информацию. А где же кот? А кот, как обычно, лежит на стульчике на кухне у тёплой плиты и дрыхнет, во сне таинственно пошевеливая длинными серыми усами.

Не надо было звонить. Родители сейчас на уши встанут от таких известий. И приедут ещё сюда. Недалеко, конечно, всего 550 километров. Но с работы надо отпрашиваться, с машиной надо договариваться и вообще, так весь посёлок узнает, что со мной и как. Не люблю я такую огласку. Посёлок у нас маленький: на одном конце чихнут, а на другом скажут, что взрыв был. Слухов будет! Сделают из меня чёрте кого, да будут лопотать целую неделю.

За размышлениями я не заметил, как дошёл до палаты. А там -- сюрприз! Смачно жуя мое(!) печенье, на моей же кровати сидел Муса! Этот хитроиспечённый башкирёнок и здесь донимает меня!

-- Здорово, братишка! -- заталкивая остатки печенье в и так до отказа набитый рот, прочавкал Муса.

-- И ты здесь. Тебе бы лишь бы не работать! -- я крепко сжал протянутую мне руку. -- Здорово, Муса! Какими судьбами? Как нога? Как там наши пацаны в бригаде?

Нагло доев все сладости с моей тумбочки, Муса рассказал мне о том, как, почувствовав острую боль в голени, решил навсегда завязать с войной, и поэтому сразу драпанул в медчасть, нечаянно забыв обо мне.

-- Ты же сильный и здоровый, не то, что я. Я думал, тебе ничего не будет, -- он в недоумении, мол, как это тебя угораздило, развёл руками и продолжил свой эмоциональный трёп, -- ты же знаешь. Я, это, блин, как всегда, блин. Мне сейчас документы наладят, и я отсюда -- и в часть. Танцевать могу, ходить могу, приседать могу, лежать-спать тем более могу, так что я тут проездом. Вот тебя нашёл, зашёл поздороваться. А то как, родной командир отделения болеет, а я, что, даже не навещу что ли? Да ни в жизнь!

Слушая Мусу, я почёсывал затылок: "Вот заливает, гад!", но молчал, не икал, не перебивал, а в конце даже пожал ему руку.

-- Молодец, что живой!

-- Ну, я это, пошёл уже. Давай, командир, не болей! Бывай, -- Муса встал и пошёл к двери, -- выздоравливай!

Улыбнувшись неожиданно появившемуся и так же неожиданно удалившемуся визитёру, я лёг на кровать.

Грязными руками вытаскиваю из-под серой мятой подушки загаженную жирными пятнами тонкую двенадцатистраничную тетрадку. Ровно посередине открываю: шестая страница получается, центр отдельно взятого мироздания, пупок земли тетрадочной, эпицентр словесной несуразицы, буквенный рай. Из бокового кармана "камка" двумя пальцами выуживаю ярко-жёлтую, со сгрызенным колпачком ручку. Паста обычная -- толстая, тёмно-синяя. Вздыхая, перебираю в памяти наиболее запоминающиеся события последнего дня. Ничего особенного. Все живы, здоровы, в роте потерь нет, у соседей тоже всё лады. Никого пока не привозили. А вот позавчера у нас заварушка была. Привезли одного двухсотого и тринадцать раненых. Некоторые тяжёлые были. В госпиталь их на вертушке отправили, кого в Ханкалу, а кого во "Владик" -- на операцию. Не знаю, может, кто-то из них и помер по дороге. Не знаю, врать не буду. Как-то равнодушно я об этом рассуждаю, к смерти привык что ли, отупел или отморозился, но начиная с пятого августа потери стали преследовать нас ежедневно -- тут не до рассуждений стало, когда до смерти -- один шаг. Но нам везло, а соседям -- нет. У них потери в несколько раз больше наших. Окружили их нохчи где-то в центре города и долбят неделю подряд. Озверели совсем. Война войной, но над трупами -- зачем издеваться, нас хотя бы похоронить по-человечески можно или нет? Не хочу домой с вывернутыми наизнанку внутренностями, хочу живым. Ладно, сегодня писать ничего не буду, не писатель я, голова по-другому работает, по рабоче-крестьянски. Я закрыл тетрадь и надёжно спрятал её назад, под подушку. Идти надо, моя очередь заступать на дежурство. Моя очередь дежурить на тонкой, невидимой полосе между жизнью и смертью.

Я открыл глаза. Чёрт! Мокрым от холодного пота, нескромно захватившего моё сонное тело, я лежал на железной скрипучей кровати и глубоко и громко дышал. Я огляделся. Оказалось, я не в солдатской палатке на окраине Грозного, а в госпитальной палате в центре Оренбурга. Треклятый сон на несколько мгновений вернул меня на последнюю русскую войну ХХ века. Вернул, чтобы напомнить о смерти, выпустившей меня из своих цепких лап по известным только одному Всевышнему причинам.

Дневник я вёл всего дней десять. Нет, записывать для потомков важную правду войны я догадался не сам, у капитана одного подглядел. Но писал только о том, что видел своими глазами. Ровно пять страниц мелкого ровного почерка набралось в моём дневнике. Только где он сейчас? Когда меня ранило -- не до дневников было. Из личных вещей у меня остался только военный билет, в котором появилась единственная новая запись: " Ранение 19.08.1996 г. Получил минно-взрывную травму, контузию головного мозга лёгкой тяжести, огнестрельное слепое осколочное ранение правой височной области." Вот так, ничего лишнего.

Эпизод шестой: "Я против Вас!" (Пёс. Татарстан)

Двумя руками сильно толкнув дверь, я влетел в прихожую. Родители Мистера только что пришли с работы, поэтому и были в прихожке -- переодевались: снимали пыльные спецовки. На звук открывшейся двери выглянули братишки. Увидев меня -- с красным лицом, возбуждённого и задыхающегося, они притихли.

-- Живой! -- только и смог выговорить я.

Гурьбой молча прошли на кухню, поставили чайник. Я обвёл самых близких Мистеру людей взглядом:

-- В госпитале он. В Оренбурге.

-- Ах! -- выдохнули они одновременно вчетвером. -- Когда?

-- Звонил мне пять минут назад. Сказал, что живой... Всем привет передал. И связь оборвалась... Больше не звонил.

-- Что сказал-то? -- мать вытирала первые слёзы. -- Ранен?

-- Ничего страшного. Царапнуло, -- соврал я, чтоб её успокоить, -- чуть-чуть.

-- Мать, -- поглаживая густые чёрные усы, отец Мистера ласково глянул на свою жену, -- завтра поедем.

-- Чайник вскипел. Чаю?

...Через час, придя домой, я сразу открыл свой песенник. Ещё через час, кривым размашистым почерком вывел: "Я против Вас!" Это была моя первая песня о чеченской войне. Первая, посвящённая друзьям, прошедшим через этот ад. Первая, которую Мистер, стесняясь и скрывая слёзы, через день слушал из старого госпитального магнитофона.

Сколько таких песен я напишу потом, я ещё не знал. И представить себе не мог, как коснётся эта война меня, никогда не видевшего смерти близко, никогда не стрелявшего во врага в упор, никогда не ходившего в атаку врукопашную, никогда не нюхавшего пороху и до того момента никогда не задумавшегося о причинах и последствиях этой войны. Ещё не было беспробудного пьянства одного друга-ветерана, не было ежедневных драк другого, ещё не возвратился из армии третий, ещё не подружился с четвёртым, ещё не ездил в госпиталь к пятому. Ещё не видел этой войны...

Февраль 2003 года