ArtOfWar. Творчество ветеранов последних войн. Сайт имени Владимира Григорьева
Галахов Владимир Владимирович
Океан туда и обратно

[Регистрация] [Найти] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Построения] [Окопка.ru]
Оценка: 7.07*8  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Знак "За дальний поход" получают военные моряки, а пересекшие океан дважды получают память на всю жизнь.
  ОКЕАН. ТУДА И ОБРАТНО.
  
  
   Любой мальчишка, родившийся во Владивостоке, Мурманске, Севастополе, Одессе, Калининграде и особенно в Ленинграде, ощущал на коже дуновение морского ветра не просто как поток воздуха, а как тайный знак некой сопричастности к великому братству людей, путешествующих по морям. Мало кто признается, что не восхищался золотыми шевронами флотских офицеров, которые наполняли эти города, украшая своей формой и выправкой толпы горожан в дни народных торжеств. А белые кителя парадных расчетов, а кортики... Детство оставляет много времени для буйных фантазий, для чтения книг о пиратах и морских приключениях. Саббатини и Твен оставили своими книгами глубокие раны на сердцах бредивших морем пацанов. Подрастая, мы завидовали нашим старшим приятелям, ставшим нахимовцами. Затем старшие двоюродные братья надели форменки и гюйсы курсантов морских училищ. Военно-морских училищ в Ленинграде было несколько, но судьба, сделав поворот оверштаг, нарядила меня в китель цвета хаки. И все равно, где-то в самом потаенном уголке хранилась еще детская мечта о строгом черном кителе с золотыми шевронами на рукавах, кортике, распахнутом во все стороны горизонте...
   14 марта 1989 года начиналось как рядовой понедельник. Пришлось двинуть к штабу. Командир части, с крыльца штаба озиравший свое хозяйство, был фигурой, на которую следовали двигаться исключительно прямолинейно, желательно строевым шагом с четким отданием чести лихо вскинутой к фуражке рукой.
  - Так! Зайди сейчас же в строевую часть и напиши рапорт на отпуск!
  - Товарищ полковник, у меня отпуск по плану в конце апреля...
  - 15 апреля ты уже должен быть в Одессе и грузиться на корабль. Считай, отпуск начавшимся сегодня. Сдашь все в 'секретку' и готовься.
   Медкомиссия, пройденная еще в декабре прошлого года, когда всю семью прогнали через тучу врачей, ставила меня в ряд кандидатов на отправку на Кубу. Из нашей части, при ее небольшом штате, туда отправляли мало. Менять было некем. Мы были вечными дублерами. Тут уж как повезет, особенно, если не повезет номеру 'первому', потому всегда есть номер 'второй'. Не повезло парню из Львова. Узнав об отправке, решил, что дело в шляпе, и надо это дело отметить с размахом. Дело оказалось в фуражке начальника политотдела, и порядок очередности был изменен. Ну, как говорится, 'не можешь - не пей, выпил, так держись'.
   Месяц отпуска прошел в сборах. Список вещей, которыми следовало запастись на два года проживания на острове, выглядел как бред сумасшедшего в письменном изложении. Устный опрос побывавших 'там' дал более конкретные рекомендации. Наконец, целых семь ящиков из-под аппаратуры, изготовленные из восьмимиллиметровой фанеры и покрашенные защитной краской, были набиты всем необходимым, промаркированы и отправлены багажной скоростью в Одессу. С двумя пацанятами самого шкодного возраста спокойней было в Одессу лететь, чем ехать поездом. Устроив семью в бараке для семей 'старших специалистов', мы, несколько офицеров, командированных на Кубу, помчались на одесскую товарную за ящиками. Дружно закидали их в сараи. Предстояло предъявлять все содержимое таможенникам прямо здесь, в сборном лагере. Тут уже и наслушались первых анекдотов про былые отправки.
  Одного товарища, решившего запастись коньяком 'насколько получится' и притащившего на сборный пункт целый ящик, тихо проинформировали - разрешено провозить только 1 литр. Горе-любителю коньяка можно было посочувствовать. Куда девать? И тут же присоветовали - выпить. Ящик разошелся на ура. Почти в бессознательном состоянии от количества выпитого коньяка товарища погрузили на борт, при этом никто не поинтересовался, сколько бутылок он успел раздать, сколько спрятал среди вещей, а - сколько в него вошло. Утром, уже в море, товарищ с отчаянья едва не прыгнул за борт.
  Но тут-то подкатило такое, что поставило на грань срыва не только погрузку, а саму отправку воинского эшелона на борту круизного теплохода 'Федор Шаляпин'. Кто-то из детишек привез с собой 'ветрянку'. В советские времена, живя в коммуналке, где было пять детей, мы все дружно заболевали, излечивались и приобретали иммунитет к основному списку детских инфекционных хворей. Но оказалось, что в эшелоне полно взрослых, кто этой болезни не перенес в детстве. Встал вопрос о задержке. Каждый день простоя корабля - деньги неимоверные. К тому же устраивать карантин на берегу - где все в куче, а практически уже инфицированы - затея малоперспективная. Всех погнали на корабль. Несколько раз мы вытаскивали из сарая наши ящики для досмотра, и каждый раз таможенники не приезжали. Теперь стало не до досмотра. Все! В час ночи швартовы были отданы и огни Одессы постепенно ушли в темноту южной ночи.
   Первый день в море, когда вокруг уже не было видно никаких берегов, принес первые открытия. Оказалось, что вода в середине Черного моря совсем не синяя, а зеленоватая и в ней плавает всякий мусор. Теперь уже можно сравнить это с тротуарами городов, где уборка улиц не поставлена на должном уровне. Мимо борта проплывали какие-то доски, пучки соломы или чего-то похожего на нее. Припомнилось, что в Черное море сбрасывают воды и Дунай, и Буг, и Днепр, и еще сотни неизвестных нам рек. Короче, сточная вода со всеми ее 'прелестями'.
   Повезло с погодой. Легкий ветерок не разводил волны, и наш 'Шаляпин' шел, слегка покачиваясь с борта на борт. Зная слабый вестибулярный аппарат жены, на борт с собой был взят запас доступного тогда 'аэрона' в стратегических масштабах. Но пока все обходилось. Четырехместная каюта этого судна английской постройки 1956 года была очень уютной. Ночью мы засыпали под потрескивание обшивки из натурального дерева, шелест кондиционера, едва слышный гул машин. Апрель на Черном море - уже почти лето. Народ высыпал на верхнюю палубу, подставляя солнцу бледные плечи и лица.
  Строгим голосам судовая трансляция пригласила всех на инструктаж по применению средств спасения. Каждый должен знать номер своей шлюпки, ближайший к ней проход, место, где лежат спасательные жилеты. Из памяти всплывали эпизоды из книги 'По следам морских катастроф'. Эти же ощущения всплыли в моей памяти много лет спустя, когда я готовился стать членом экипажа плавучей буровой платформы. А тогда детям все это казалось увлекательной игрой. Именно они стали основным объектом забот и причиной беспокойства. Непоседы могли влезть, куда не надо, упасть, зацепившись за комингс, или оступиться на крутом трапе.
   Постепенно все приходили в норму, успокаивались, приспосабливались. Многие из нас были знакомы заочно или уже пересекались по делам службы. Складывались группы общения. Вечером главным местом притяжения становилась танцевальная палуба кормового салона. Каждый вечер живая музыка.
   И вот, наконец, объявление: 'ночью проходим пролив Босфор'. Никто не спал. Все смотрели на иную жизнь по обоим берегам. Это теперь поездки в Турцию стали обыденным явлением. А тогда Турция для нас была, прежде всего, членом НАТО. Мост над мачтами лайнера сверкал огнями машин. Потихоньку берега расступились и растаяли в темноте. Утром в иллюминаторы плеснул купорос Мраморного моря. Где-то в отдалении возникали и уплывали вдаль скалистые острова. Навстречу и параллельно шли грузовые суда. Но белоснежный 'Шаляпин' резво обгонял их, оставляя за собой ярко-голубую пену кильватерной струи. И опять солнце, гревшее все теплее, легкая волна, едва покачивавшая теплоход с борта на борт.
   Дарданеллы миновали ночью. А утром новый оттенок глубокого синего цвета - Эгейское море. На горизонте то возникали, то таяли в дымке острова архипелагов. Мы шли на юг. Где-то приблизительно на траверзе Афин состоялся небольшой семейный праздник - моей жене, маме двух наших сорванцов, исполнилось 34 года. Припасенная для этого случая бутылка 'Киндзмараули' была торжественно выпита. В нее вложили записку с описанием произошедшего события, заткнули пробкой и тихонько швырнули за борт.
  Была надежда, что теплоход все же пройдет вблизи каких-то мысов, чтобы помимо проходящих сухогрузов и пассажирских лайнеров, и мы увидим какую-то землю. Но Сицилия так и осталась за горизонтом. Зато с юга в сероватой дымке, едва видные над линией горизонта, ненадолго показались верхушки неведомых нам гор - Тунис. Хоть издалека, но Африку все же увидели. На подходе к Гибралтару всем 'пассажирам' было рекомендовано поменьше бывать на палубе. К тому времени жизнь нашего воинского эшелона вошла в обычное русло. 'Старшие специалисты' уже были распределены по нарядам на весь длительный переход. 'Младшие специалисты', а точнее солдаты-срочники, шедшие на замену своим коллегам в бригаду советских войск на Кубе, тоже освоились и требовали присмотра и организации их времени. Дела им нашлись.
   Отслуживший на международных линиях многие годы 'Федор Шаляпин', как и его брат-близнец 'Собинов' готовили к списанию. Но даже на свой последний прикол теплоходы должны были вставать, как говорят моряки, по первому сроку. То есть безукоризненно 'одетыми'. Надстройки должны быть белыми, палуба проконопачена, мачты, грузовые стрелы, механизмы - в идеальном порядке. Бойцов, изнывавших от безделья на нижних палубах, приставили к мелкому ремонту по очистке и покраске всего того, что должно быть покрашено. А на самой верхней палубе вдоль бортов натянули сетки и еще одну волейбольную поперек. И пошла игра без передыху.
  Погода просто баловала солнцем. Народ в шезлонгах начал приобретать бронзовый оттенок. Только те, кто не устоял под вирусом ветрянки, отсиживались по каютам, все в пятнах зеленки.
   Неожиданно нам напомнили, что не всем нравится наш советский флаг на гафеле. С кормы на небольшой высоте зашли два самолета. Было видно, что машины боевые. До Гибралтара оставалось несколько часов хода. Рев реактивных турбин над мачтами заставил слегка пригнуться. Низко прошли британцы. Разошлись и снова зашли с кормы, но теперь уже выше и не так вызывающе. Им кто-то даже помахал рукой. Скалы Гибралтара проплыли по правому борту. Курс менялся, мы направлялись вдоль африканского побережья к Канарским островам.
  Атлантика приветствовала нас довольно бурно. К вечеру ветер посвежел настолько, что успокоители качки уже не справлялись сразу и с бортовой, и c килевой. Посейдон или Нептун, короче морские боги, пробовали нас на устойчивость. Экипаж, закаленный в дальних странствиях, сообщил силу шторма - 8 баллов. На ужин в ресторан пришла едва четверть. Дети мои завалились в койки, и сон спас их от муторного состояния. Жена укачалась сразу, едва только ветер начал набирать силу. А на меня возмущение водной глади оказало абсолютно обратное воздействие. Мой энтузиазм к еде был отмечен немедленно. Официантка спросила, но прозвучало это практически утвердительно:
   - Кушать будете!
   Ответ последовал оптимистический:
   - И много!
   - Да сколько хотите! - засмеялась официантка.
   В ресторане только кое-где за столами метали оставшиеся невостребованными пайки своих коллег типы вроде меня, в которых шторм пробудил приступ обжорства. Надо сказать, что порции постепенно уменьшались. Замкнутое пространство судна, полу лежачий, полу сидячий образ жизни снижали потребность в калориях. Все переносилось легче на полупустой или полу загруженный желудок. Если припомнить, умял я пайки три.
   По привычке, после ужина ноги понесли меня по раскачивающейся прогулочной палубе в сторону кормового салона. Танцевать никто не мог. Только кое-где в креслах сидели благодарные слушатели. Музыканты отрабатывали свои часы, выбирая приятные слуху мелодии. Я подсел ближе. Несколько фраз определили, что наши музыкальные предпочтения совпадают. И тут нас всех потянуло на музыкальные реминисценции. Вспоминали ставшие классическими джазовые, блюзовые и эстрадные мелодии, когда-то звучавшие в наших домах с пластинок, приобретенных родителями, а то и их родителями. Вертинский, Утесов, Миллер, Робсон. И тут память подкинула название 'Маленький цветок', - именно эти два слова запомнились по этикетке на старой пластинке на 72 оборота. Мелодия зазвучала так проникновенно, так обволакивающе, так щемяще нежно, как уже никогда потом мне не приходилось ее слышать.
  Сейчас в моей коллекции уже пять или шесть вариаций этого бессмертного творения. Разные оркестры, разные солирующие инструменты, разные виртуозы на них играющие. Но тогда, когда за окнами салона ветер сдувал с верхушек волн пену и брызги, швыряя их в борт корабля, когда паркет танцевального салона то поднимался вверх, как пол лифта, то опускался, то кренился, отбивая всякое желание даже просто постоять на нем, - тогда эта мелодия заставила думать о чем-то очень добром и хорошем. Об оставшемся далеко за кормой доме. О родных и близких, которые переживали за нас, даже не зная, что нас качают волны Атлантики, думали об уснувших под скрип старых деревянных панелей каюты детях.
   Шторм трепал нас трое суток, народ отлеживался в каютах, сидел в кинозалах, потягивал спиртное, припасенное в дорогу. Наконец, объявление по судовой трансляции - завтра Лас-Пальмас. После бункеровки в палубный бассейн нальют океанскую воду. Народ ожил, притерпевшиеся в качке наполнили зал ресторана, но кое-кто продолжал страдать от морской болезни. Подход к пирсу и швартовка происходили под великолепную мелодию 'Еще один день в раю'. Судовые динамики накрыли этой музыкой всю акваторию порта. Оказалось, это традиция - круизные суда заходят в порт под свои любимые мелодии. Музыкальный вкус капитана был одобрен всеми, кто был на борту. Естественно, никого не пустили даже постоять на земле. Жена ожила, вышла на палубу.
  С борта был виден только расположенный террасами городок или его припортовая часть. А профессиональная привычка заставила память провернуть некий блок информации о том, что Лас-Пальмас - место расположения штаба объединенной группировки военно-морских сил НАТО в этой части Атлантики, что здесь формируются и базируются силы патрулирования противолодочных рубежей и прочее, и прочее.
   Апрель на Канарских островах был уже месяцем, вероятно, летним. И без биноклей были видны цветущие деревья и кусты. Фотографировать нам запретили. Уходили из расцвеченного огнями Лас-Пальмаса вечером. Под ту же музыку. Предстоял длительный и однообразный переход через Атлантику. И вот - одна вода и ни птиц, ни дельфинов. Только летучие рыбки взлетали с гребней волн, разводимых форштевнем теплохода...
   Перечень развлечений, когда мы вошли в Атлантику, был исчерпан. Народ начал искать средства и способы, как-то стронуть с мертвой точки утомленный однообразием водной глади российский дух. И придумали вечер - концерт. Экипаж для нас, а мы для экипажа. Из множества людей, объединенных одним, хоть и временным, домом, которым являлся для нас теплоход, всегда найдутся энтузиасты, которых ранее называли активистами. В творчество вовлекли всех, даже самых маленьких детей. Все получилось просто замечательно. Чистейшая вода океана заполнила палубный бассейн. Теперь отдых рядом с бассейном стал основной составляющей. Удивительная Атлантика преподнесла нам подарок на все оставшиеся дни перехода. Не было даже намека на шторм. Едва ли не через день мы пересекали все новые часовые пояса. Специальная карта на прогулочной палубе показывала меняющуюся точку нашего нахождения. Уже скоро Мексиканский залив...
   К Гаване подходили днем. Шли вдоль острова с однообразным ландшафтом. И вот из дымки появились непривычные нам многоэтажные дома. Вход в гавань охраняли построенные еще испанцами форты с торчащими орудиями. Дошли! Эти семнадцать дней на борту 'Шаляпина' мы вспоминали как самые приятные во время всех трех лет (вместо запланированных двух), проведенных на Кубе. Предстояло жить, служить, работать в этой изнуряющей жаре со стопроцентной влажностью. Атмосфера практически бани на многих оставила свой след. Но это уже другая история.
   Прошли три года. Эти годы, наполненные неустройством быта, необычностью еды, воды, воздуха вокруг, ненужной суетой ради материальных благ добавили седины в мои волосы. Эти годы стали временем жестоких потерь, крушением надежд, былых ориентиров и ценностей. Продление срока работы на целый год оказалось неким достаточно сомнительным благом. Но теперь возвращаться предстояло в иную страну. Вместо усвоенного с рождения названия Союз Советских Социалистических Республик нас встречала 'терра инкогнита' - Россия.
   Предчувствия были самые разные. Если в начале нашей работы на острове родственники умудрялись передавать нам в специальных контейнерах какие-то посылки, куда вкладывали добытую неведомыми путями тушенку, то уже в конце 1991 года я отправлял вместе с отъезжающими в Ленинград целый ящик продовольствия. Пайки, на которых строилась наша жизнь, включали массу нужных продуктов, но много и оставалось. Все это расфасовали по пластиковым бутылкам и упросили доставить в Ленинград. Получая письма из страны, где родственники как могли, успокаивали нас, сообщая о введенных карточках на продовольствие, мы уже понимали, что нас ждет хотя бы приблизительно. Поэтому перед своим отъездом собирали все, что поможет приспособиться и пережить эту неясную пору.
  Если с собой на Кубу я вез 7 небольших ящиков самого необходимого, то обратно готовил 22 ящика самых разных размеров. Единственным ценным грузом в них были даже не приобретенные в нашем магазине обувь и одежда. 4 ящика были плотно забиты книгами. По совершенно смешным ценам в книжном магазине на улице Обисп почти в самом центре Гаваны продавались книги советских издательств на русском языке. При этом цена на эти прекрасные подписные издания определялась чисто по-кубински. Написано 3 рубля 20 копеек, значит, книга продавалась за три песо и двадцать сентаво. И теперь сопоставим эту цифру с результатами нашего первого опыта рыночных отношений.
  Самым востребованным кубинцами товаром были одеколоны 'Тройной' и 'Шипр'. В нашем магазине, где раз в неделю проходили 'отоварки', его продавали за мифические 'инвалютные рубли', но по 75 копеек. А кубинцы покупали его у нас за восемь песо. Получалось, что за флакон копеечного одеколона мы могли купить собрание сочинений в четырех-пяти томах. Единственным минусом было то, что ящики с книгами получались неимоверно тяжелыми и требовали особо тщательной упаковки от сырости.
   И вот, наконец, 'барочная' ночь. Наша барочная ночь. Теперь не мы, прогуляв на проводах всю ночь, провожая друзей, плакали и все равно толкали руками автобус с отъезжающими в порт, как бы торопя приближение нашего собственного отъезда. Теперь толкали наш автобус. Барка по-испански корабль, отсюда взялось и название. Последние полгода пребывания на острове мы носили гордую приставку 'барочник', что значит отбывающий следующим кораблем. Но только восемь человек из всего контингента оказались 'дважды барочниками'. Четырем специалистам, естественно и их семьям, срок пребывания продлили сначала на полгода, а потом еще на полгода. Прецедентов не было. До срока отправляли, за провинности и прочее, а вот оставлять еще не приходилось. К нам стали относиться несколько иначе. Но это опять другая история.
   Все-таки и три года когда-то заканчиваются. И вот последние усилия по погрузке всего наработанного и запасенного на борт. Высокий борт пришедшего за нами 'Ивана Франко' был угольно-черным. Вся эта не очень удачливая 'писательская серия', построенная в шестидесятых годах двадцатого века на верфях Германии, была нарядно белой только в надстройках. Мощные корпуса этих круизных лайнеров были черными. Погрузка наших ящиков шла крановыми стрелами в носовой и кормовой трюмы. В открытый в борту аванпорт ящики затаскивали вручную. Не думаю, что экипаж был рад этой дополнительной загрузке. Вместо заявленных к погрузке полутора тысяч ящиков самого разного формата и тяжести, на борт втащили, внесли и подняли более двух тысяч. Ящиками в несколько рядов заставили прогулочные палубы по обоим бортам. Окна-иллюминаторы кают этой палубы смотрели на это условно организованное нагромождение. К концу погрузки огромный лайнер увеличил свою осадку метра на полтора. В начале погрузки аппарель была наклонена вверх к борту теплохода, в конце она уже была спуском в трюмное пространство. В конец измученные бессонной ночью и возней с ящиками, мы, уже почти засыпая на ходу, ждали отхода, вяло махали руками остающимся на пирсе.
   Мои силы иссякли окончательно, и я решил пойти в душ, чтобы хоть чуть-чуть походить на человека. Теперь в моем распоряжении были две двухместные каюты. Класс корабля был пониже, поэтому и душевые и туалеты находились через коридор. Уже домываясь, я почувствовал покачивание палубы под ногами. Значит, вышли из акватории порта. Времени, за которое я вытерся полотенцем и сделал несколько шагов по коридору к своей каюте, хватило моей жене, чтобы улечься в койку в приступе морской болезни. За волноломом было 4 балла. Этого ей оказалось достаточно. Даже припасенные монетки, как примета, остались в моем кармане. Убедившись, что 'процесс' уже невозможно купировать, я вышел на палубу вдохнуть в последний раз нагретый тропическим кубинским солнцем воздух. Мимо проплывал пологий берег в мангровых зарослях. Теперь я уже знал, что этот такое. Горсть монет полетела в воду. Вернемся ли мы когда-нибудь на этот дружелюбный, горячий остров?
   Все десять дней до Мадейры мы шли при волнении в 4 балла. Вроде немного, но этого хватало, чтобы держать мою жену в состоянии близком к обморочному. Последней инстанцией, куда я пришел за помощью, был судовой врач.
   - Дайте ей водки, - сказал он, очень помогает.
   - Да она не пьет ее совсем.
   - Ну, тогда я не знаю, чем помочь...
   Опять воинский эшелон, опять контроль за личным составом подразделений (артиллерийского дивизиона и мотострелкового батальона), выводимых из состава бригады теперь уже бывших советских войск на Кубе. Кто-то, кого уже плохими словами поминать нельзя, единой непродуманной фразой исполнил все мечтания нашего потенциального противника, который сам того не желая, был назван партнером и чуть ли не союзником. Уникальные возможности центра в Лурдесе были отринуты за ненадобностью. И соответственно, все, что создавалось нашими руками, за что было заплачено многими жизнями и здоровьем наших соотечественников, признано ненужным и бесперспективным. Глупость это или измена, мне до сих пор неясно.
   Мы уходили, оставив у шоссе в провинции Матансас целое кладбище советских солдат, которые погибли от болезней и климата, создавая форпост советской военной структуры в Западном полушарии. Кубинцы берегли этот мемориал как святыню. Надолго ли хватит такого отношения?
   ...Десять дней унылой болтанки при сером облачном небе, регулярных дождичках, опостыливших барашках волн. Озвереть было несложно. Где-то в трюме даже выгородили отсек для гауптвахты. Запасы спиртного таяли. Опять отсчет морских миль, переход из одного часового пояса в другой.
  Как-то летом в Гавану приходили с визитом дружбы два корабля Северного флота. Эсминец и большой противолодочный корабль были пришвартованы у причалов порта, на них устремился поток желающих их посмотреть. Но пощупать не удавалось - обшивка надстроек и орудийных башен была раскалена тропическим солнцем. Каким же терпением и выдержкой должен обладать экипаж такого корабля, чтобы не десять и не двадцать, и не тридцать дней видеть вокруг только воду, нести боевую вахту, выполнять учебные задачи, совершать маневры. Да, мало ли что еще они там выделывали.
  Оба моих брата-моряка были подводниками. Им и на водную гладь приходилось смотреть только перед погружением, и после всплытия в своих водах. По три месяца автономного плавания. Это не для всех. Уж не для меня - это совершенно точно...
   Посиживая на закрытой палубе, мы истирали колоды игральных карт, изощрялись в изобретении шахматных дебютов, по пятому кругу пересматривали фильмотеку корабля.
  Наконец Азорские острова. Мадейра. Название, вызвавшее в памяти ассоциативный ряд: Мадейра - мадера - Григорий Распутин. Любил, гнида, мадерцы хлебнуть. Отшвартовались в Фуншале. Сходство ландшафта с Лас-Пальмасом было поразительным. На борт прибыло местное таможенное руководство. И вдруг по судовой трансляции разнеслась команда - 'старшим специалистам' Галахову и Обухову прибыть в бар кормового салона. И чего им надо?
  В салоне скопились власть предержащие: 'первый после Бога', старший помощник капитана, командир эшелона, его заместители. Были и пара представителей португальских портовых служб. Командир эшелона, махнув рукой на мою попытку доложить о прибытии, зашептал:
   - Спроси у этого здорового барбоса, можно ли пассажирам выйти в город.
   Не напрягая свои приобретенные за три года убогие навыки общения на испанском, я обратился к 'барбосу' на английском языке с наилюбезнейшей улыбкой, на которую еще был способен после десятидневной качки.
   - Да, нет проблем, - последовал ответ, вкусившего русской водочки, таможенного чина. - У нас портовый город. Вы можете сутки гулять по городу без всяких виз...
   Португалия! И занесет же нашего брата на этот вулканический осколок когда-то еще? Вряд ли. Детей пришлось оставить на борту. Всех желающих поделили пополам. Первые гуляют по Фуншалу до двух часов дня, вторые после двух. И первое же свидание с капиталистической действительностью сразу напомнило бессмертную репризу Жванецкого: 'А когда у вас появляется в продаже клубника? - В девять утра, сэр!'
   Было 22 апреля, восемь тридцать утра по местному времени. Клубника в аккуратных пластиковых и соломенных корзиночках стояла на прилавках большого магазина, через зал которого мы проходили из порта в город! Было над чем задуматься. Теперь нас уже ничем не удивишь. Теперь мы со знанием дела перебираем этикетки, отыскивая даты упаковки и фасовки, сроки годности и состав ингредиентов. А мы, привыкшие тогда на Кубе к запаху формалина от свинины, 'резиновой' курятине, которую нам кубинцы привозили на паек? Им пришлось резать поголовье кур-несушек. Поставки комбикормов из СССР прекратились. Мы тогда смотрели глазами Жванецкого 'на эту жратву'. Заработанные доллары просились из карманов. Еще не было евро. Португалия жила на своих эскудо. Курс сорок эскудо за один доллар внушал оптимизм, благодаря количеству нулей в цифре, получившейся после обмена 20 долларов. Мы еще не знали, что такое инфляция. Всего нескольких часов прогулки по центральным улицам Фуншала дали нам представление о том, что и сколько может стоить, и что мы такое везем с собой из заработанного. За несколько сувенирных флакончиков с португальскими винами, приобретенных в винной лавке, я отдал семьсот эскудо. Порядок цифр вызывал замешательство. В 1987 году за семьсот рублей я купил спальный гарнитур. Так сколько же стоит доллар в рублях в России? Этот вопрос повисал в воздухе. Прогулка оставила скорее тягостное, чем радостное впечатление. Хотелось скорее вернуться на корабль. В этот день - день рождения моей боевой подруги, мамы наших подросших сыновей, мы открыли еще одну бутылку 'Кинзмараули'. Три года она простояла в нашей кубинской квартире. Так и планировалось - откроем, когда будем возвращаться. На сей раз, это случилось в Португалии.
   Огоньки Фуншала начали меркнуть, затягиваться дымкой и мраком. Атлантика вновь приняла нас в свои неласковые объятия. Мы постепенно, но неотвратимо приближались к самым опасным для судоходства местам мирового океана. Кто-то, узнав, что мы пойдем не в Одессу, а северным путем в Ленинград, ставший к тому времени Санкт-Петербургом, предположил, что пойдем мы через Бермудский треугольник. Это магическое название завораживало и пугало. Но прошли в стороне.
  Теперь мы приближались к Бискайскому заливу. Глядя на карту или глобус, можно только удивляться, откуда в этом небольшом на вид заливе берутся такие мощные и опасные шторма. Именно шторма, как говорят мореходы, а не штормы. Наш капитан предпочел не связываться с превратностями погоды в этом заливе, о котором в моей любимой книге детства о морских катастрофах, было написано столь нелестного с удручающе тяжелыми подробностями. Мы обходили зону шторма в заливе и тут начали понимать, что такое океан. Какую гигантскую силу имеет эта колоссальная масса воды, управляемая ветрами. Мы попали в зону океанской зыби.
   Вы когда-нибудь пробовали спать в постоянно работающем лифте, двигающемся то вверх, то вниз? Поставьте кроватку в грузовой лифт вашего дома, если лифт такого типа там имеется. И попытайтесь заснуть, когда он будет поднимать или опускать вас, не оставляя пауз. Огромный лайнер 'Иван Франко' шел к Ла-Маншу, то взбираясь на очередной вал океанской зыби, то медленно опускаясь в долину между двумя валами. Ничто и никогда не сможет совладать с этой непреодолимой силой водяных гор. Ничтожно маленькие людишки возгордились, сумев построить что-то удерживающееся на поверхности воды, подобно жучкам-плавунцам, преодолевающим водную гладь прудов, они устремили свои утлые суденышки поперек водной вселенной.
  Представить себе не могу, как могли преодолеть эту бескрайнюю громаду Атлантики каравеллы Колумба - хрупкие деревянные посудинки с ограниченным запасом воды и пищи на борту. Не важно, какие страсти двигали вперед этих испанских, португальских, английских, французских, норвежских мореходов. Жажда наживы, славы, власти, стремление к непознанному - все это меркнет перед тем мужеством, которым надо обладать, чтобы бросить вызов этой стихии - океану.
   ...Океанская зыбь уложила в койки самых стойких. Не хотелось есть, пить, стоять, сидеть, лежать. Даже выпить уже не хотелось. Хотелось только одного - чтобы это прекратилось. Ночью, когда все равно надо пытаться уснуть, нервные датчики организма подсказывали мозгу, что происходит что-то неправильное, тело начинало проваливаться вниз, значит надо за что-то схватиться. Пока заторможенный мозг успевал принять следующий сигнал о том, что теперь все наоборот, - несет куда-то вверх, руки непроизвольно начинали искать что-то устойчивое. Некий ориентир, опору для ускользающего в зыбкий сон сознания, и... не находили. Ни на левом, ни на правом боку успокоиться не удавалось, сердце то устремлялось туда, куда ему не следует смещаться, то просилось наружу. К утру мозг вообще переставал соображать что-либо. Иногда все же случались просветления, когда организм, следуя самым простым инстинктам, направлял себя в сторону туалета, ресторана или просто открытой палубы. Видеоряд радости не добавлял. Серое небо нельзя было назвать сколько-нибудь привлекательным.
   Эта мука закончилась к ночи, когда мы вошли в пролив Ла-Манш. Осоловелые от зыби мы поднимались из коек, чтобы выйти на свежий воздух. Наши воспаленные чувства слегка остужал довольно прохладный по апрельскому времени дождь. Берегов в сумраке видно не было. Позже справа появились мысы французского побережья. И уже когда совсем стемнело, над кораблем прошел, посвечивая на надстройки ярким прожектором, вертолет французских военно-морских сил.
   Утром нас встретило Северное море. Неподалеку, в пределах видимости среди волн болтался силуэт натовского фрегата. За дымкой разглядеть его флаг было невозможно даже в имевшиеся бинокли. Компенсируя страдания от океанской зыби, мы провалились в сон, и пришли в себя только тогда, когда уже по положению солнца за пеленой облаков можно было понять, что мы идем на юг Датскими проливами. Скалистые островки и мысы рисовались достаточно близко. Пустые, отмытые до блеска скалы... Чайки, альбатросы, прочая морская летучая братия тащились шлейфом за кормой в поисках объедков.
  Скоро нас поразила бурая вода Балтики. Северное море ассоциировалось с серым цветом воды, где-то даже гармонировавшим с серыми облаками, закутанным в туман горизонтом. А вот Балтика скорее вызывала из памяти ассоциации с болотом. Коричневатый тон водной поверхности напоминал лужи торфяных болот или воду озер и рек Карельского перешейка. Но это уже была наша Балтика.
   Я с самого начала просто кайфовал от мысли, что мы идем именно в Санкт-Петербург. Мой город. Мне не нужно будет мчаться на вокзал, таскать ящики на товарной станции, трястись в поезде. Я шел домой. Я даже был согласен на балтийский шторм, чтобы в лицо летели почти соленые брызги и дождь, чтобы ветер рвал с плеч одежду. Это мой шторм! Это мое море! И плевать, что я никогда не носил флотских клешей и форменки, не зажимал в зубах ленточек бескозырки. Я чувствовал себя балтийским матросом, возвращающимся из дальнего похода, прошедшим все морские испытания, бывалым и тертым всякими невзгодами.
   ...Последняя ночь на корабле. Ее практически не было. Неведомая сила вытолкнула меня из койки в три ночи. Я должен был увидеть в рассветных лучах, как из воды поднимутся купол Исаакиевского собора, шпили собора Петропавловской крепости и Адмиралтейства. Меня колотило не от утреннего холода. Было второе мая. Но это была весна моего города, весна моего возвращения.
  И вот она! Полоса восхода на востоке была пробита отсветом от одной из граней шпиля. Я дома. Я вернулся на Родину...
Оценка: 7.07*8  Ваша оценка:
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на ArtOfWar материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email artofwar.ru@mail.ru
(с) ArtOfWar, 1998-2023