ArtOfWar. Галахов Владимир Владимирович. Подлетное время

ПОДЛЕТНОЕ ВРЕМЯ

Оказалось, что несколько разрозненных эпизодов довольно продолжительной эпопеи так и остались короткими полу-рассказами - байками о нашем житье-бытье в замечательном месте. Это - попытка сложить все вместе и представить процесс в развитии.

-- "Рятуйте!"

Начиная с самого первого семестра, нам начали рассказывать истории о жизни, службе и разных приключениях, в которые попадали наши курсанты и выпускники, находясь на стажировке за границей. Мы настолько привыкли к этим байкам, легендам, анекдотам из жизни и коротким зарисовкам, что совершенно спокойно относились к перспективе через пару лет оказаться за пределами нашей любимой Родины, в знойных песках или среди прочих экзотических пейзажей, характерных для Ближнего Востока, поскольку изначально взялись грызть "гранит", именуемый арабским языком, со всеми вытекающими из этого процесса последствиями. Восточный факультет был заведомо самым "путешествующим". Это было легко объяснимо - мы продавали оружие и помогали советниками и техническими специалистами развивающимся странам и странам с "правильной" идеологической ориентацией. А где все эти страны находились в описываемый период - середине 70-х? Естественно, в Африке, Азии и немного в Латинской Америке. Хотя бы неплохо было бы впарить что-то такое стреляющее, к примеру, Швейцарии, но тогда нашу "мазу" (поясняю для непосвященных - возможность) напрочь бы перебил Западный факультет.

Именно поэтому, самой популярной фразой, характеризующей взаимоотношения факультетов, была цитата из Киплинга - "Восток - есть Восток, а Запад - есть Запад, и вместе им никогда не сойтись". Хотя, сразу признаюсь, что умышленно переставил Восток вперед в цитате, Киплинг написал "Запад...", я же уже считал себя "восточным" человеком.

Итак, поездка в Египет, Сирию, Ирак, Алжир, Йемен, Ливию не казалась чем-то запредельным. Она сама собой считалась уделом ближайшего будущего. Всего-то год - полтора, и помчалась карьера вскачь. Мелькавшие в составе старших курсов "пижоны" с темными "поляроидами" под козырьками фуражек и "атташе-кейсами" в руках и были теми вернувшимися из командировки - стажировки - побывавшими, познавшими, ощутившими, проникшимися. Порой кто-то подходил к ним, задавал вопросы. "Пижоны" демонстративно вскидывали рукава кителей, посматривали на приобретенные "Сейки", показывая, насколько они привыкли ценить свое время. А порой и давали нам - младшекурсникам целые спектакли. Например, сценка у склада вещевого довольствия, куда нас пригнали на какие-то работы, а в то же самое время прибывшие из очередной "заграничной отлучки" бывалые ожидали получения курсантской формы. Один из них снимает с руки изделие часовой промышленности и с криком "Надоело!" с размаха запускает им в кирпичную стену склада... Наши челюсти отвисают. Парень подбирает отскочившие от стены часы, отряхивает с них пыль и горько вздыхает - "Даже не разбить с тоски...". Занавес.

Осень 1973 года принесла в институт небывалую нервотрепку. Разразилась октябрьская война. Наши специалисты в массовом порядке улетали на фронты войны с израильским сионизмом - в Египет и Сирию. Ленинская комната нашего курса превратилась в спальное помещение с двухъярусными койками, где временно перебивались готовые к отправке бортами транспортной авиации переводчики - офицеры и курсанты. Они появлялись и исчезали целыми группами. Война требовала все больше людских резервов по всем направлениям. Скоро дошло до того, что большую территорию института стало некому убирать от опадавших листьев и выпавшего первого снега. Все это свалилось на наши плечи - второкурсников и первокурсников. При этом мы ощутили дыхание этой войны в наши затылки, когда нам официально объявили о переводе на ускоренный вариант подготовки...

Война продлилась недолго и не принесла славы нашим подопечным и союзникам на Ближнем Востоке. Как горячие пирожки выпекались аналитические справки и обзоры по ходу и результатам боевых действий на фронтах. Под этим шумным валом мне осталось только добросовестно компилировать, чтобы предоставить уважаемому Владимиру Ивановичу Шваневу свое собственное изделие - курсовую работу по военному страноведению. Владимир Иванович, ознакомившись с черновиком, попросил притормозить с объемом, который переходил уже верхний предел для курсовой работы - 60 страниц рукописного текста. Представляю, как трудно было справляться с потоками наших неуклюжих мыслей человеку, прошедшему нелегкую службу офицера ГРУ на Ближнем Востоке. Весь регион, охваченный в то время боевыми действиями, Владимир Иванович знал как свою квартиру. Работал он под официальным прикрытием должности пресс-атташе посольства СССР в Ливане.

Как-то все постепенно возвращалось на круги своя, но напряженность в воздухе висела и спустя год. Поэтому прибытие на курс полковников ГУКа для отбора переводчиков на работу "туда" стало событием. Курс уже был неспособен сосредоточиться на самоподготовке. Даже те, кого это вообще не касалось, - все наши "персы", "бенгальцы", "японцы", "турки" и "китайцы" суетились не меньше нашего, крутились вокруг, "нюхали воздух". И вот, наконец, мы узнали, что самые наши продвинутые в языковом отношении ребята - 4 человека, уже в декабре 1974 убывают в Дамаск. Прошло еще немного времени, и новый заезд "красных полковников". Курс жужжал как растревоженный улей. Наш Николай Кузьмич - начальник курса волновался не меньше нашего. Вызывали к себе полковники не по алфавиту, а как-то избирательно. Возможно, выходившим из кабинетов, где сидели полковники, давали установку не особо распространяться о предстоящей поездке, но не поделиться было не по-товарищески. Итак, Сирия, Ирак, Египет, Ливия, Алжир. Именно в эти страны собирались наши соученики по арабской учебной группе. Но оставалось еще пятнадцать человек, которых, в том числе меня, на беседу не вызвали. Не было обидно, все воспринималось как должное. Ибо Кузьмич тут же объявил - "С остальными будут беседовать завтра".

Но ни завтра, ни послезавтра полковники не появились. Появился один - с петлицами ВВС и объявил, что на нас возложена ответственная задача по обеспечению государственной программы военной помощи дружественной Ливии. Поэтому штаб дальней авиации (ДА) надеется и так далее... Для кого-то из нас это стало трагедией и вызвало искренние слезы. Мне это было не особенно даже волнительно. Наверное, такой вот я был "тормоз" в эмоциях. Через 20 лет, встречаясь в стенах родного института со своим первым преподавателем арабского языка Анатолем Лаврентьевичем Спиркиным, я услышал от него то, что он тогда в самом начале думал о нас. Близко к тексту - "Я тогда удивлялся - совершенно невозмутимый, спокойный такой...".

Вот и в 1974 осенью меня мое спокойствие не оставило. Не заграница, так не заграница, а поработать с ливийцами, хоть и не в Киренаике или Триполитании, как когда-то назвалась эта древняя земля, а в Белоруссии - возможность вполне подходящая.

Ливийский диалект нам не давали. Все было внове, поэтому для обмена опытом работы с ливийским контингентом к нам пришел только что вернувшийся из Маров старшекурсник. Там ему пришлось "окучивать" будущих ракетчиков ПВО Ливии. Первое, что он нам заявил - "ливийцы, как и все арабы - порядочное "хара" (дерьмо) - в глаза будут тебя восхвалять и превозносить, а за спиной могут тут же полить грязью". В правоте этого довольно резкого мнения пришлось убедиться на собственном опыте.

Оставим для специалистов нюансы ливийского диалекта. Времени на подготовку оставалось мало. Нас вывели на досрочную сдачу сессии - самоподготовка, самоподготовка и еще раз самоподготовка. Все надо сдать ускоренным темпом. Кто-то воспринял эту установку как "все равно примут все зачеты и экзамены" - ехать в командировку кроме нас все равно некому. А кто-то реально вцепился в учебники. Бывало, что конкретно засиживались допоздна - то есть за полночь, то есть и после отбоя. Удобство было в том, что наше спальное помещение находилось через дверь от класса для занятий. А растворимый кофе тогда стоил 2 рубля банка. Даже те, кому предстояло ехать за границу тоже стали сдавать с нами досрочно сессию. Процесс пошел.

И вот однажды нормальный процесс получил забавное дополнение. Группа уже привычно засела за учебники, оставалось сдать что-то менее зубодробительное, поэтому из увольнения был принесен коньяк - поностальгировать в свое удовольствие - армянский стоил 4 рубля 12 копеек. В углу тихо журчал наш штатный магнитофон - лингвистам положено было слушать звучание изучаемого языка. На этот раз оттуда катилось что-то глубокомысленное, вроде "July morning" от Uriah Heep. Командир нашей языковой группы Юра Тегин сгонял к дневальному и предупредил о наших посиделках, чтобы при прибытии дежурного по институту доклад прозвучал в ночном коридоре достаточно громко и нас бы предупредил.

Дверь, занавешенная одеялом, не пропускала свет наружу, курсантский кипятильник из спичек, двух лезвий для безопасной бритвы и куска провода выдавал кипяток стакан за стаканом, пришло время разлить...

Предупреждение в виде доклада дневального прозвучало. Мы притихли, выключили магнитофон. Шаги прозвучали в ночном коридоре поступью командора из пушкинского "Каменного гостя" - сначала мимо двери в одну сторону, потом обратно... и замерли возле нашей двери. "Запертая" на ключ дверь распахнулась, срывая с гвоздей одеяло, и в дверном проеме предстал перед нашими воспаленными взорами доблестный представитель кафедры тактики в звании подполковника. Немая сцена. Те же и Командор. Все встали без команды. Ночь все же. Перед всеми раскрытые учебники, конспекты и... стаканы, налитые коньяком на четверть. Обязан отдать должное абсолютно мгновенной реакции моего друга Толи Кушнеренко. С видом озабоченной сосредоточенности он взял в руки стакан и, помешивая коньяк чайной ложечкой, стыренной из столовой, с глазами невинного отличника выдал тираду, которую вытравить из памяти я не смогу: "Товарищ полковник, сессию досрочно сдаем, в командировку ехать скоро, а готовиться - вы же понимаете, спать хочется, но надо. Вот кофейку для бодрости..." Подполковник обвел застывшие от напряжения рожи остальных, и выдал подходящее к обстоятельствам: "Товарищи курсанты, занимайтесь, но недолго, перед зачетом выспаться тоже не мешает. И тишину соблюдайте. Вольно. Занимайтесь"

Кажется, что выдохнули, когда дежурный закрыл за собой дверь, все одновременно и через секунду вторым выдохом выдали прозвучавший свистящим шепотом вопрос: "Кто дверь за собой не запер на ключ?" Юра Тегин, побледневший вперед всех остальных - "Я к дневальному ходил...". Но все уже было позади. Занятия продолжились ко всеобщему удовольствию, но осадочек остался.

Дальше все шло по накатанному сценарию - все экзамены и зачеты мы худо-бедно сдали. И вот уже и Новый Год на носу. Последний зачет был как раз 30 декабря. До обеда управились. План нашей учебной полугруппы был прост - если отпустят на обещанные семь дней перед командировкой 30 декабря, иногородние успеют доехать до родных и отметить праздник дома. Если отпустят только 31 декабря - придется накрыть поляну в Москве и уже, потом разъезжаться по домам. Кузьмич, зная, что без дружного отмечания конца сессии не обойдется, подстраховался и выдал проездные и отпускные только в 20.00 31 декабря. Но не зря он нас тренировал. Успели за оставшееся время разбежаться по вокзалам и купить билеты на 1 января, москвичи в это время определились с "точкой вбрасывания", закупили еду и выпивку, пригласили подруг. В 23.30 учебная полугруппа, перед которой была поставлена задача государственной важности, дружно подняла тост за заканчивающийся старый год, принесший нам столько важного и интересного.

Подробности ночного мероприятия опускаю, ибо они мало чем отличаются от всех иных подобных мероприятий. Разве только весело было тушковаться вшестером поперек одного дивана (мальчик-девочка-мальчик-девочка-мальчик-девочка - гамбургер отдыхает). И испод рояля, занимавшего полкомнаты, периодически раздавался бас Паши Вакуленчика, призывавшего свою подругу - "Да сними ты платье, тут и так тесно".

Утро 1 января было трудным, оторвавшись вовремя от дивана, мы поели соленых помидоров на кухне, и я стартанул на Ленинградский вокзал, в семь утра сел в кресло сидячего вагона и отключился, проснувшись уже на подъезде к Ленинграду от невообразимого сушняка во рту. Два стакана воды из поильника вагонного тамбура временно вернули способность соображать и ориентироваться в пространстве. Патрулей в два часа дня 1 января на Московском вокзале не оказалось, иначе бы запах моего выдоха мог бы запросто сбросить их с платформы, на средне-выводящую токсодозу могло вполне хватить. К этому времени родители переехали в другую квартиру, и предстояло найти свой новый дом. Хорошо еще, что это было в том же микрорайоне. Но силы покинули меня уже на эскалаторе станции "Парк Победы". Ничего другого, как спешно сожрать беляш у киоска, не оставалось, иначе через метель я бы не дошел. Но дошел, обнялся с домашними и снова заснул.

Накануне отъезда в Белоруссию нас построил наш Кузьмич, проверить наши чемоданы и поднять боевой дух отбывающих на выполнение правительственного задания. Как-то не успев прихватить из каптерки свой чемодан набитый гражданкой, я встал в строй, схватив то, что попалось под руки - свой курсантский вещмешок, в котором все было просто по уставу с небольшой добавкой в виде арабско-русского словаря. Кузьмич тут же приступил к прочистке наших мыслительных аппаратов от мыслей о приятном времяпрепровождении в условиях благоприятного климата, узрев в чемоданах "гражданские гимнастерки" и прочее неуставное обмундирование. Все-таки ехали мы на 9 месяцев, поэтому чемоданы были набиты так, что замки едва не срывало, а крышки распирало. Мой чемодан был не лучше прочих и тяжел изрядно, поэтому и остался вне пределов досягаемости гнева Кузьмича. Начальник курса с изумлением воззрился на мой уставной скарб и промолчал.

Нас до Киевского вокзала довезли на институтском ПАЗике. Остававшаяся полугруппа - те, кому предстояло работать в Алжире, Ираке, Сирии, Ливии, - нас провожали. И хорошо, что провожали. Картина, возникшая перед нами, напоминала сцену из фильма о тяжелом прошлом нашего народа - разруха, паровозов нет, Гражданская война только что закончилась... Наш общий вагон осаждала толпа из теток, на которых было надето все, что мы видели только в фильмах о том сложном периоде нашей истории - цветные плюшевые кацавейки и епанчи - вот всплыли же в памяти эти забытые слова, - ватники и прочие изделия полукустарного изготовления. При этом габаритные тетки были обвешены неподдающегося оценке объема авоськами, превращавшими их в абсолютно неохватные не только руками, но и взглядом существа. Они так мешали друг другу, пытаясь пробиться к дверям вагона, что проводницу практически уже затолкали под этот самый вагон. Никто при этом в вагон попасть так и не смог. Но "жизнь началась, когда прибыли военные" - адаптированная цитата из одного из замечательных фильмов Рязанова здесь вполне уместна. Оценив обстановку, старшина Токарев подал команду на построение "клином". Оставалось только рассечь толпу этим строем. На острие выдвинули гвардейцев ростом не менее 190 см. Таких в нашей группе было достаточно. Внутри клина с чемоданами поменьше, чтобы не мешать движению, двигались мы - кнехты, убывающие из столицы. Удалось, используя внезапность и преимущество в росте создать коридор из сцепивших руки наших лейб-гвардейцев. Проводнице удалось выбраться из под вагона и с благодарностью улыбнуться. По живому коридору вслед за нами провожавшие передавали наши неподъемные чемоданы. Но теток так просто было не остановить. Они сдавили коридор до размеров непроходимости, и тогда было принято рискованное, но единственно возможное решение. Чемоданы полетели над головами теток. Двое гвардейцев бросали чемодан через толпу, а там четверо других ловили эти "фугасы" и передавали в вагон. Страшно представить, что кому-то таким чемоданом могло запросто проломить голову. Одна отчаянная тетка все-таки сунулась к двери в самый неподходящий момент, когда очередной чемодан - фугас был на подлете. Вопль "Рятуйте! Убивают!" взбудоражил весь вокзал. Задело ее только краем, и то по плечу.

Заняв три ближайшие к туалету отсека, мы рассовали чемоданы и пакеты, набитые домашней снедью и заботливо подготовленные московскими родителями на всю гоп-компанию. Ехать нам было всю ночь и утро. Так ведь всю ночь, а ночью, как известно, очень хочется есть, особенно молодым организмам, неизбалованным казарменными харчами. К надежному табору в ярко красных погонах прибилась пара девиц, которым было тоже туда же. В общем, образовалась славная компания, которая охотно приняла в свой круг этих девиц, и едва поезд тронулся, принялась шуршать пакетами, позвякивавшими стеклом и изумительно вкусно пахнувшими. Наш старший переводчик - капитан Шаталов, пришел нас навестить уже навеселе и, убедившись, что процесс идет в нужном направлении, благополучно отбыл в свой купейный вагон.

Опуская подробности ночного дыма-коромыслом, приведу лишь высказывание одной из авосечных теток, что была с нами рядом на боковой полке: "Вот военные - всю ночь горелку пили и девок щупали, а с утра как огурцы...".

Утром на платформе гомельского вокзала мы встретились с нашим капитаном и встречавшими нас руководителями учебного центра дальней авиации авиабазы Зябровка, где и предстояло выполнять государственное задание.

-- Вот они приехали, показали...

Зима в Белоруссии - удивительно красивое время года. Давно забытый в Москве естественный вид снежных сугробов навевал тоску. Сколько этой красоты мы изгадили лопатами, добиваясь ровного слоя и аккуратности краев. По тропочке среди сугробов нас провели неким подобием строя в профилакторий летного состава, который и становился для нас домом родным на весьма продолжительный срок. Два кубрика - на семь и на восемь человек. Душевая в коридоре, там же биллиардный стол. Комната с телевизором на втором этаже. Там же выделили комнату для нашего старшего - капитана Шаталова. Тишь-гладь, Божья благодать была внезапно нарушена оглушительным ревом самолетных двигателей. Нам пояснили - ничего страшного. Идет предполетная подготовка, двигатели пробуют в форсажном режиме.

Ага, нам теперь поспать без форсажа. А, впрочем, и с форсажом после горячего душа мы конкретно отключились. Добудились нас только к обеду. Мы даже построились у профилактория, чем вызвали немало улыбок его обитателей. Дорогу к главному месту для любого военнослужащего нам кто-то показывал. Называлась это райское место столовая летного состава. На то, чтобы взлетать мы никак не претендовали, пока, а вот поесть были готовы исключительно добросовестно.

Шок от происходящего наступил, когда в дверном проеме кухни нарисовалось божественное существо женского пола в мини платье с фартучком и кокетливым кокошничком на прическе и умильненько пропело чистым контральто, что на обед сегодня борщ, суп с фрикадельками, щи из квашеной капусты, суп молочный... Мне показалось, что никто ее не слушал. Войдя, мы окинули глазом сервировку столов на четыре персоны, оценили салатики с кусками сайры, стаканы с компотом. Все, сбросив остатки сна, глазели на колготочки Богини. После запинающихся ответов на вопрос, что мы выбрали, существо усмехнулось и констатировало, что "молочников" среди нас не оказалось. Принесенные миски из нержавейки и положенные в них порции обнадеживали. Отдуваясь после принятого на грудь первого, мы выслушали вторую выходную арию Богини о содержании перечня вторых блюд. Было отчего поехать едва державшейся крыше. После казарменного курсантского пайка норма летного состава реактивной авиации вдохновляла на подвиги во имя Отечества и не только.

В курилке возле столовой наши курящие, да и некурящие тоже, переживали только что наступивший праздник живота. Головы слегка кружились от обильной и по-домашнему вкусной еды. Плавно переместившись обратно в профилакторий, мы увидели, что наш старший переводчик появился совсем с другой стороны. Как оказалось, на довольствие он встал в столовую технического состава. Вопрос разницы в наших головах не возникал. Блаженный отдых, когда никто не мешал упасть в койку, и не заставлял смотреть вечером программу "Время" в ленинской комнате, обнадеживал.

Оказалось, что наши инструкторы - специалисты, с кем нам предстояло работать уже прибыли. На другой день состоялось мое знакомство с двумя замечательными майорами с прекрасными фамилиями Буртолик и Прищепа. Их лекции мне предстояло переводить. Надо сразу вернуться немого назад и ввести в курс. Самолет большой - у него, помимо фюзеляжа, двигателей, оперения и шасси, есть еще масса интересных систем. Каждой системе соответствовал специалист, которому поручалось обучать своих подопечных. Штаб ДА позаботился, чтобы мы еще в Москве поделили между собой конкретные темы. Поскольку в свое время я прошел небольшой курс обучения на малом факультете Ленинградского института авиационного приборостроения, и даже что-то там такое изучил из электрооборудования летательных аппаратов, то первым же своим заявлением, что беру на себя электрооборудование, поверг своих сокурсников в искреннее изумление. Остальные поделили между собой работу с летным составом, общее устройство, двигатели, радионавигационное и прочее оборудование.

В дверях нашей комнаты, где расслабительный процесс молодых организмов продолжал набирать обороты, нарисовались аж целых два майора в летных петлицах. Назвали мою фамилию, пришлось сделать морду рамой в соответствии с требованиями устава внутренней службы и подойти к старшим офицерам. "Пошли к нам, наверх, посмотрим, что будем арабам рассказывать". Они развернулись и потопали по коридору, не ожидая от меня уставных реверансов. Молча последовал за своими будущими "устазами" ("профессорами"). Традиции авиации дальнего действия несколько иные. Разница в возрасте и в звании отодвигалась на второй план. Посадив меня за письменный стол между кроватями их кубрика, они сначала положили передо мной тексты вступительных лекций, потом отодвинули их в сторону, заявив "завтра полистаешь", и достали из тумбочки сваренную из нержавейки флягу внушительного объема. Тут я впервые и услышал это слово, произнесенное в полголоса: "шпага". Жидкость оказалась на редкость мягкой и непротивной. Никакого водочного послевкусия не наблюдалось. Отказать двум старшим офицерам, с которым предстояло работать почти 9 месяцев, курсант-рядовой просто не мог. Пришлось поддержать марку родного института. В конце посиделок пришли к выводу - "сработаемся". Так и получилось. К чести этих замечательных инженеров-электриков, у них хватило выдержки и терпения пережить наши начальные "барахтания" в новой для нас среде - атмосфере ливийского диалекта, который, как и любой другой диалект, отличался от нашего поставленного литературного языка.

Следующим важным для дальнейшего благополучного существования нашего ограниченного контингента на окружающей территории был поход в клуб на танцы. Учебный центр на этой авиабазе развертывался не в первый раз. За два года до нас с ливийцами сходный процесс проходил с другим национальным контингентом - иракцами. Впечатления от пребывания щедрых на любовь и подарки иракцев еще не изгладились из памяти местных дам, равно как и впечатления от присутствия в пределах досягаемости вполне адекватного контингента весьма перспективных женихов - переводчиков-курсантов. В отличие от гарнизонных записных женихов - молодых летчиков, штурманов, техников, у нас "краснопогонных" перспективы службы были куда как более заманчивыми.

Выход в свет, а главное подготовка к нему - проходили под внимательным наблюдением наших сержантов. Нас осматривали как на строевом смотре. Просто войти в танцевальный зал вразброд мы себе позволить не могли. Надо было сразу обозначить себя и дать понять местным конкурентам, что тут мы надолго, мы дружелюбны, свой устав в этот монастырь не привезли, но никому не стоит пытаться наступать на наши начищенные ботинки. Короче, отглаженные, выбритые и благоухающие мы отправились по легкому морозцу в клуб, стараясь при этом идти не строем, но все равно получалось идти в ногу. Нас ждали. В военном городке своя особая атмосфера - новый человек на виду у всех, а тем более, если он не один такой. Наши красные погоны от местных голубых авиационных можно было отличить почти за километр.

Как было принято в те годы на танцевальных вечерах, мы сгруппировались в одном углу, местные - в другом, девушки кучковались отдельно и напоминали собой яркую цветочную клумбу. Они были нарядны, на головах были модные прически, лица - в "боевой раскраске". Взаимный обстрел взглядами. Тогда на танцах гоняли все подряд. Поэтому кроме быстрых танцев, которые исполнялись своим кружком, были медленные, собственно, ради которых все сюда и пришли. Не помню уже, кто первым из нас пошел приглашать местных красавиц. Все было достаточно естественным. Уже через пару дней мы знали всех по именам, и, не стесняясь, прогуливались по центральной улице городка в общих компаниях с девушками и парнями. Мы ни на кого не наезжали, и нас приняли без агрессии. А вопрос личных симпатий решался уже совсем в узком кругу. Если коротко подвести итог в данной теме, то после прибытия для нашего усиления еще пятерых ребят из нашего института, но с курса на год старше, наши шансы еще более возросли. И одна семья сложилась. Одна из местных девушек решительно заявила, что хочет замуж за курсанта ВИИЯ, и вышла. О своих похождениях - несколько позже, когда природная скромность даст слабину.

-- Мы - вам, а вы нам?

Прошло еще несколько дней, прежде чем нам сообщили, что национальный контингент прибывает самолетом прямо на базу. Мы будем его встречать, помогать размещению в гостинице, поведем на обед в столовую и так далее...

Все прошло гладко. Несколько офицеров привезли с собой жен и детей, поэтому немедленно встал вопрос о том, что проживание их на военной базе не слишком удобно, и придется решать вопрос об их поселении в гостинице города Гомель. Туда немедленно отправились уполномоченные люди. Гостиницу они нашли непосредственно возле вокзала. Остальные расположились, устроились, умылись, и мы привели их в нашу же столовую летного состава. Зал сразу стал шумным. На передний край немедленно выдвинулся заместитель начальника учебного центра по политической части и обратился к нам, сидевшим в своей части зала перевести его обращение к арабским специалистам. В большом общем зале сидели как раз сержанты и рядовые. Для ливийских офицеров столики были накрыты в соседнем небольшом зальчике. Почему-то никто из нас не решался встать и обратиться сразу более чем к сотне иностранцев. Все кивали друг на друга, "давай ты..". И как-то получилось, что сделать это пришлось мне. Бояться большой аудитории нечего, мне уже приходилось обращаться с достаточно большими группам "импортных", когда мы в школьные годы общались со сверстниками, посещавшими нашу школу, что состояла в обществах дружбы СССР - Англия, СССР - Швеция, СССР - Канада. Некий малозначительный мандраж имел место, но быстро прошел. Замполит был краток и конкретен. Дело пошло.

Для нас было чрезвычайно важно набираться опыта непосредственного общения с носителями изучаемого языка, мы тут же начали схватывать расхожие фразы и слова, употребляемые ливийцами. Следующий день был наполнен суетой и заботами. Меня привлекли к весьма важному делу. Прибывших в белорусскую зиму детей пустыни, кстати, одной из самых знойных на планете, предстояло экипировать по нормам вещевого снабжения наших ВВС. Летному составу - летное обмундирование, плюс повседневное, для ношения в свободное от полетов время, техническому составу - рабочее обмундирование и одежду для ношения в ласковый мороз. Все выдавал старательный прапорщик вещевой службы, к которому я был приставлен. Теперь вообразите, что парню, прожившему все свои двадцать - двадцать пять лет в пустыне, где и воду-то в избыточном количестве он видел не часто, надо было объяснить, что надо брать валенки (сапоги из шерсти овцы) на размер больше потому, что в снегу (а снег многие увидели первый раз в жизни) они намокают и садятся, когда высыхают... Вспотели мы с прапорщиком оба достаточно быстро. Зато плюсом этой работы было знакомство в лицо со всем ливийским контингентом, от старшего национального контингента подполковника Нуха Хейба до самого последнего рядового - водителя топливозаправщика.

Как-то совершенно естественно я после одевания ливийцев подключился к их медицинскому освидетельствованию. И тут же был поражен способностью отдельных ливийских сержантов схватывать на слух и тут же записывать доступными буквами русские слова. Сержант - старший техник по вооружению подошел и с гордостью показал сделанную им надпись на картонной коробочке для сбора анализов - его имя было нацарапано шариковой ручкой арабскими, затем греческими и даже русскими печатными буквами. Оказалось, что он обучался на американской базе в Греции и освоил обслуживание вооружения нескольких типов самолетов НАТО, в том числе и американских транспортников С-130. Освоение им навыков общения на русском проходило фантастически быстро. Уже через полтора месяца я услышал, как он рассуждает на политические темы с нашим замполитом учебного центра. Простыми фразами, но доходчиво и убедительно.

Наиболее контактными из всего контингента оказались молодые штурмана. Среди них выделялся статью один - Бакуш. Выяснилось, что этот, как бы его сейчас назвали "качок" владеет карате, что тогда в СССР было вообще под запретом.

Среди летчиков были довольно барственного вида типажи. Опытный летчик, освоивший несколько типов самолетов, Рашид Ифкини признавался, что начинал летать на французских "миражах", а потом растолстел, и его "выгнали в транспортную авиацию". Перед прибытием для обучения на наш бомбардировщик, он летал на американском С-130. Первым делом ребята выудили из багажа натовский справочник по типам самолетов, полистали его и нашли картинку с изображением Ту-22 Blinder ("Слепец"). Многие относились к нам - советским людям с симпатией, но были и другие - они прямо заявляли, что вы (Советский Союз) помогаете нам оружием, чтобы получить доступ к нашим ресурсам и военным базам. Мы сделаем все, чтобы этого не случилось. Ну, что ж, не нам переводчикам судить о замыслах руководства страны, нам надо делать свое дело. А дело для страны было крайне выгодным. Торговля оружием - это не просто "на тебе "калаш", давай пачку долларов". Это целый комплекс мероприятий. Ведь продать самолет или иное другое высокотехнологичное изделие мало, необходимо обучить специалистов, как им пользоваться, как поддерживать технику в состоянии готовности, это обеспечение расходными материалами и запчастями, это текущий и плановый ремонт, да мало ли еще что. И все это оплачивается. В советские времена оплачивалось это валютой, шедшей в карман государства, а те, кому поручалось "важное правительственное задание" получали свое денежное содержание. Понятно, что летчики-инструкторы, техники-инструкторы и другие специалисты находились в служебных командировках с соответствующе оплатой, нам - курсантам третьего курса выплачивались наши 11 рублей 80 копеек денежного довольствия, при этом, как нам удалось узнать, в ценах 1975 года положено нам было ливийским руководством 400 долларов в месяц. Неуместно сейчас рассуждать, каков тогда был искусственный курс рубля к доллару, как и вспоминать, что наличный доллар в руке советского человека был преступлением. Это только "отдельным" товарищам, которые и в то время кушали "Советскую" твердокопченую колбасу, было можно, а всем остальным - советским гражданам полагалось довольствоваться "Отдельной" колбасой, и было "нельзя". Были на такой случай придуманы "бесполосые" сертификаты, которые выдавались вместо заработанной твердой валюты, "с желтой полосой" - для тех, кто трудился в развивающихся странах, внедряя с сознание недавно освободившихся от колониального господства местного населения постулаты научного коммунизма, и "с синей полосой" - для тех, кто трудился на ниве укрепления дружбы народов со странами "социалистического лагеря". Почему надо было назвать страны "победившего социализма" лагерем, я до сих пор понять не могу. Со временем и по мере расширения информированности, это слово приобретало в моем сознании все более негативные черты.

Приступили мы к отработке теоретического курса. Лекции, практические занятия на машинах, стоявших на стоянке, послеобеденная самоподготовка, которая выливалась, как правило, в повторение содержания лекции, с подробным вождением пальцами по схемам, значкам агрегатов, и торжествующими воплями - "Фахим!" (Понял.) К концу марта электрики мои были первой группой, которой предстояло выйти на аэродром на практическую работу со своими наставниками уже на боевых машинах. Предстояло вписаться в новый распорядок. День накануне полетов был посвящен выполнению комплекса работ, называвшегося "Предварительная подготовка". Начиналось все с утра и заканчивалось во второй половине дня зачехлением самолета. В день полетов технический состав прибывал к самолету в три ночи - проводить Предполетную подготовку. К семи утра все заканчивалось с прибытием к самолету летного экипажа, осмотром машины, передачей самолета летчику, отработкой режимов работы двигателей на стоянке, опробованием рулей направления и ... Из под шасси убирались блокираторы, коротким импульсом двигатели срывали машину со стояночного места, самолет выруливал на рулежную дорожку и уходил на предварительный, а потом на исполнительный старт. Наблюдать за взлетом самолета с работой двигателей на форсажном режиме - особая привилегия наземного экипажа. Сиренево-голубой язык пламени из сопла создавал такой звуковой напор, что уши травмировались надолго. Помню, что после первого дня на аэродроме, когда четыре моих подопечных самолета, раскиданных по разным концам стоянки, пробовали двигатели, я плохо слышал еще дня три. В уши как будто ваты закидали. Потом я выпросил для себя специальный шлем для работы под двигателями - вокруг ушей там были глицериновые подушечки. Через тройку недель ночной беготни по аэродрому, стоянке самолетов, где все мои четыре подопечных, словно нарочно, оказались закреплены за электриками-наставниками, работавшими на своих машинах, стоявших друг от друга на весьма почтительных расстояниях, я заметил, что ботинки мои курсантские начинают натурально "просить каши". Аэродромная бетонка, многочисленные стремянки, по которым приходилось залезать во все щели, быстро показали, что это вам на "липси танцевать с капроновыми ножками", как говаривал в дни нашей абитуриентской жизни наш начальник сборов подполковник Зотиков. Да и шинелька с ее многочисленными металлическими пуговицами вызывала подозрительные взгляды наставников и других членов наземных экипажей - отвалившаяся такая пуговка могла попасть совсем не туда. Кто-то где-то кому-то подсказал, и мне выдали настоящую "техническую" куртку, которыми снабжались для работы на стоянке члены технического экипажа, отремонтировали мои ботинки, а старший техник основного моего самолета, Николай Афанасьевич, подарил мне свой синий берет. И "краснопогонный" переводчик немедленно растворился в общей массе технарей, став в ночной суете на стоянке просто тенью. Выгоды от этого незаметного превращения в "своего" среди "чужих" были очевидные. Изначально инженеры эскадрильи, которым вменялось в обязанности проверять по ходу дела, насколько хорошо осваивают специальность мои подопечные арабские электрики, могли видеть меня на стоянке, едва только рассветало - форма цвета "хаки", да с красными погонами, среди темно-синих и черных курток и комбинезонов "техноты" - служила четким ориентиром. Теперь же найти меня было практически невозможно, значит, и "достать" дурацкими вопросами и допросами моих арабов, естественно при моем непосредственном участии, получалось все реже. Особенно это было приятно, когда по ходу подготовки хотелось не бегать от самолета к самолету, а просто спать. А спать хотелось. Любой нормальный молодой человек, прогулявший в приятном женском обществе до часа ночи, а в три уже вынужденный находиться на службе, к утру, когда начинала проявляться активность контролирующих процесс, был мало на что способен. Особенно сложно было сосредоточиться на том, что надо было перевести, под шум передвигающихся по стоянке топливозаправщиков, машин аэродромного электропитания, буксировщиков, визг стартеров и вой турбин. Однажды, уже совсем под конец предполетной подготовки, меня "прихватил" на переходе к "эскадрильскому" домику, где я обычно грелся у радиоприемника, слушая "Голос Америки" на английском языке, совсем "чужой" инженер - специалист по авиационному вооружению. К тому времени на аэродром стали часто появляться и другие группы арабских техников. Что называется, "для работы на железе". Был этот майор грубоват и не совсем понимал, что он без переводчика - лишь шумовое дополнение к общему уровню шума и грохота двигателей. Поэтому обратился он ко мне в далекой от уставных требований форме и потребовал перевести свой "допрос" арабов техников по вооружению. Надо признаться, наши подопечные, независимо от уровня образованности и общего развития, довольно быстро ощутили некоторое "особое" положение переводчиков. Оставаясь рядовыми по званиям, или сержантами, но таких было немного, мы на равных общались с нашими наставниками - инструкторами летчиками, инженерами и техниками. Как правило, наши инструктора четко понимали - свою задачу без нас они выполнить не способны. Поэтому и отношения складывались без какого-либо пренебрежительного к нашим невысоким званиям оттенка.

"Отодрав" меня для начала за то, что переводчиков на стоянке "днем с огнем не сыщешь", майор приступил к допросу арабов, на лицах которых застыло недоумение - почему с ними работает не "их" переводчик, и почему этот "раид" (майор) так грубо кричал на "мутарджима", который ничего плохого не сделал. Эскапада майора завершилась, "оружейники" быстренько запрятались за контейнер с инструментом... Но осадочек малоприятный остался.

В советское время было одно средство и место, где военнослужащий мог высказать свои обиды - партийные и комсомольские собрания. К смеху сказать, но нас заставили, при всей нашей загруженности, заниматься и этим - образовать из 15, а потом и 20 человек комсомольскую организацию и периодически обсуждать на собраниях вопросы нашей дисциплины и службы. И тут, как раз, такое собрание подвернулось. При всем прочем, руководство учебного центра очень внимательно относилось к этим мероприятиям. Оказалось, что "наезды" майора случались неоднократно. И набралось достаточно выступающих, которые сочли возможным "обратиться с просьбой к руководству центра" порекомендовать майору выбрать другой лексикон для обращения к переводчикам и, что еще более важно, - не употреблять ненормативные словосочетания в общении с нами в присутствии арабских специалистов. Ливийские "товарищи" достаточно быстро усвоили значения слов русского мата, и хорошо понимали, что это оскорбления. Смех кончился. Через сутки майор исчез из учебного центра.

Меня все 9 месяцев работы в центре поражало и вызывало подлинное уважение и то особое чувство боевого товарищества, что характерно для летчиков и техников. С советские времена специалистов для обслуживания авиационной техники готовили средние технические училища. До сих пор помню имена инструкторов моего основного самолета. Николая Афанасьевича - старшего техника самолета я уже упомянул. Техником по двигателям был Гена. Мне часто приходилась, работая со своими электриками, ползать и по огромным сигарам кожухов этих реактивных монстров - электрики там тоже хватало. Гена разрешал мне в непогоду забираться в воздухозаборник двигателя, приоткрыв стояночную заглушку. На теплом алюминии можно было вытянуться вдоль - до лопаток турбин было достаточно места, а можно и поперек - тогда голова и ноги были выше. Диаметр воздухозаборника позволял просто войти туда, едва наклонившись. Зато не дуло и снаружи не доносился ненужный шум. Такая расслабуха наступала, когда в полетный день, когда предполетная подготовка уже пройдена, разведчик погоды давал с маршрута сводку о тяжелой облачности или отсутствии видимости в районе полигона для бомбометания. Объявлялся отбой, проводилась послеполетная проверка, и народ оставался у машин только на пару часов, чтобы лишний раз проверить что-то, погонять арабских стажеров по конкретным вопросам или заняться "техническим творчеством".

А для творчества служба в ДА предоставляла самые обширные возможности.

-- Лето, зной, сушите тапки.

Первое, что поразило мое воображение, было то, что камеры колес шасси самолета находят самое широкое применение в "народном хозяйстве". После нескольких смен стесанных покрышек вместе с камерами, я задал вопрос своим инструкторам - а куда идут эти покрышки и камеры. Оказалось, покрышки идут в переработку на завод изготовитель, а камеры... Тут народ, улыбаясь, стал делиться собственным опытом. Если взять совершенно никчемный в быту купол вытяжного парашюта, который вытаскивает из контейнера два больших купола тормозных парашютов и ... надеть его на надутую камеру от колеса основной стойки шасси, то получается плот, способный удержать на плаву взрослого человека достаточной упитанности со всем потребным рыболовным снаряжением. "Мы надувные лодки для рыбалки не покупаем, мы их из камер и вытяжных парашютов делаем". Красивое, знаете ли, получается изделие. Диаметр колеса - около полутора метров, вытяжной парашют - ярко-оранжевый, прошитый прочнейшими капроновыми белыми стропами, натягивается на камеру исключительно, будто именно для этого и был пошит. Любители особого комфорта смело крепили в единую конструкцию две, а то и три камеры. Получались непотопляемые "линкоры". Непотопляемость определялась толщиной резины камер. В отличие от автомобильных, эти камеры были достаточно тяжелы. Резину такой толщины проткнуть на коряге или еще на чем-то было невозможно.

Как-то утром в непогожий для полетов день я застал свой наземный экипаж за странным занятием. Все дружно распарывали подручным инструментом новехонькие чехлы для тормозных парашютов. У Ту-22 в хвостовой части фюзеляжа был приличных размеров контейнер, откуда, собственно и вываливались эти самые тормозные парашюты при посадке. Укладывались они в чехлы, сделанные из прочнейшей ткани, по-моему, смесовой, приятного кремового оттенка, и прошитые опять же капроновыми стропами с неразрывными стальными кольцами. На днище шел прочнейший брезент от тех же чехлов. На изготовление одной 3-4-местной палатки уходило три таких чехла. Естественный износ тормозных парашютов из-за цепляния и волочения по бетонке никак не влиял на состояние чехлов, а списывалось изделие в комплекте. Какой же начальник службы позволит такому добру уйти в помойку. Тем более что за чехлы наземные экипажи рассчитывались универсальной валютой - "шпагой". За 15 литров такую палатку уже по наработанным лекалам в парашютной же мастерской изготавливали за день. В дело шли и стропы, и кольца - для растяжек и швов. Не так давно среди разного завалявшегося в доме барахла я наткнулся на куски этих строп... Пролежав более тридцати лет, теперь они служат мне опорной растяжкой при установке тента над моей стоянкой в ладожских шхерах.

Вот так незаметно мы подошли к теме натурального обмена, царствовавшего в период "безрыночной" советской экономики. Все можно было сменять, на что-то нужное, или ненужное - на что-то универсальное. А универсальным в полках ДА, летавших на Ту-22, была "валюта", против которой пресловутые куски туалетной бумаги с портретами американских президентов, обладание которыми было еще и уголовно наказуемым деянием, была "Шпага". Написал это слово с большой буквы не просто так. Я уже раскрыл эту тему в своем очерке с идентичным названием, но отказаться от некоторых моментов из опыта общения с ней было бы непростительно. Основные свойства - отсутствие каких-либо примесей и ароматизирующих добавок, то есть - сбалансированная химически устойчивая смесь спирта высшей очистки и дистиллированной воды. Где ее смешивали, не знаю, но поступала она, уже пройдя стадию экзотермической реакции смешивания. Итак, вот он - заправщик - автоцистерна на базе ЗИЛ-130 с соответствующим насосным и измерительным оборудованием, подкатывает к нашему самолету. Наступает волнительный момент заправки. К правому борту самолета подвозится "гусь" - высокая стремянка со ступеньками до самой горловины бака, спрятанного в отсеке "Ветер" внутри корпуса самолета. Старший техник Николай Афанасьевич не доверял заправку "шпаги" никому, но позже стал поручать это дело мне, как человеку малопьющему и неазартному. Пропустить через свои руки за несколько минут четыреста (вдумайтесь в цифру!) бутылок первоклассной водки - это надо иметь выдержку. После того, как это "богатство" прожурчало мимо в бак охладителя воздуха, горловина задраивается, стремянка убирается. Но надо же понимать, что летчикам и техникам плевать, что в кабину пойдет недоохлажденный воздух. Пар костей не ломит, говорит народная мудрость. Пусть лучше в баке окажется просто дистиллированная вода. А двести литров пойдут на нужды экипажей. Для этого надо провести соответствующую подготовку. У левого крыла выставляется в качестве ограничителя обзора другой ЗИЛ-130, но уже с дизелем - генератором наземного электропитания. В отсек "Ветер" на боевой машине забраться невозможно, но можно открыв люк допплеровского измерителя сноса, получить доступ к горловине подачи "шпаги" в систему охлаждения воздуха. Поэтому на выполнение этой задачи направлялся самый тощий член наземного экипажа - механик. Он ужом проползал среди тяг рулей направления и "всасывался" обрезком шланга в эту горловину. Оставалось подавать ему наверх пустые канистры и принимать полные обратно. Исполнялась эта операция достаточно быстро. "Подающим-принимающим", как правило, оказывался я, для чего приходилось стоять на короткой стремянке по пояс внутри машины, а то и вовсе целиком забираться внутрь, чтобы не демаскировать процесс. Тогда стремянку испод люка убирали, и я висел над бетонкой на высоте метров двух - двух с половиной, опираясь ногами на какие-то блоки, спиной - на тяги рулей. Руки, естественно, были заняты канистрами.

Пару раз получалось смешно. Поднялся ветер и рули направления пришлось заштыривать. Я почувствовал, что под спиной тяга пошла назад, а находившаяся перед грудью - придвинулась вплотную. Можно было не дергаться - поза жучка на булавке - самое подходящее для этого случая описание. Руки продолжали выполнять работу, но пора и спускаться... А комбинезон не пускает, я за что-то зацепился. Снизу предложили дернуть за ноги. Но я попросил отойти в сторонку и начал извиваться. Что треснуло в моем комбинезоне, и я выпал на бетонку. Следом на бетонку выпал наш механик. Но в отличие от меня, он был такой "насосавшийся", что можно было грузить его в контейнер прямо лопатами.

Был и другой более простой и быстрый способ слива. Но применялся он редко, исключительно в благоприятных условиях отсутствия какого-либо начальства на расстоянии километра. Дренажный клапан в системе все же был предусмотрен. Но в операции приходилось задействовать тех же трех человек, двое из которых должны были "наглеть" прямо под сливным отверстием в борту, держа в руках широкогорлые металлические бидоны емкостью литров в двадцать. При этом по мере наполнения приходилось давать команду "Хорош!" старшему технику, работающему на клапане дренажа внутри фюзеляжа. Остальные члены наземного экипажа оттаскивали бидоны за контейнер для разлива в индивидуальную тару. Отвлекусь на некоторое время от волнительной темы, чтобы попристальней посмотреть на наших подопечных - мусульман, которым Коран запретил употреблять спиртное.

-- Бей своих, чужие бояться будут

Надо честно признаться, что очень быстро мы поняли, насколько внедренная англичанами система воспитания отличается от наших "душещипательных" бесед с замполитом. Едва национальный контингент разместился в своей гостинице, один за другим произошли несколько случаев настоящих избиений офицерами сержантов и солдат. При этом последствия можно было вполне отнести к нанесению телесных повреждений легкой и средней степени тяжести, если уж совсем протокольным языком это дело фиксировать. До нас доводили только сведения о пострадавших - один в санчасти с отбитым боком и физиономией, другой с сотрясением мозга в госпитале. Руководство учебного центра схватилось за голову и помчалось принимать меры. Иначе рядовой состав обучаемого контингента будет буквально выбит, не успев чему-то научиться. До некоторой поры процесс притормозился. Но очень скоро возникли новые прецеденты. В один из них я оказался случайно вовлечен совершенно против моей воли. Гуляем по променаду, никого не трогаем, мирно флиртуем с девушками. Рядом со мной мой коллега - переводчик группы топливозаправщиков. Откуда ни возьмись, выползают на нас двое - один из его подопечных из группы ТЗ - ливиец роста плюгавого, а потому укушавшийся в хлам, и при нем некий авиатор прапорщик, тоже не прямостоячий. Ливиец с претензией на крутость грубо хватает моего коллегу за рукав и требует поучаствовать в их маловразумительной беседе. Мой коллега изысканными фразами ливийского арго порекомендовал своему подопечному отправиться спать. Реакция была агрессивной, но направилась почему-то на меня. Оставалось только сделать шаг в сторону, и бравый вояка с занесенным кулаком пролетел мимо, но развернулся и, прицелившись, пошел на новый вираж. Не припоминаю подробно, но ему удалось запереть меня у канавы, и мне ничего не оставалось, как выставить вперед ногу и дать понять нападавшему, что следующая атака уже будет встречена соответствующим образом. Тут пришел в себя авиатор прапорщик и обнял сзади раздухарившегося ливийца. Они исчезли также внезапно, как и появились. На сем бы все и закончилось, но местные пацаны, невзлюбившие ливийцев, подбежали и поинтересовались, а, как и что. "Вы нас не видели, мы вас не знаем и тоже не видели" - был наш ответ. На следующий день меня вызвал замполит разбираться, поскольку этот вояка пришел на аэродром с фингалом во все рыло и пожаловался, что его избил переводчик. Следствие было коротким, от заявителя все еще разило выхлопом, а после вечернего эпизода мы с замполитом случайно встретились возле клуба, чем и было обеспечено мое полнейшее алиби. За стаканчиком кофе в нашем буфете пострадавший продолжал ныть и блеять в мою сторону, а я лениво отбрехивался, и неосторожно припомнил вслух, насколько тот был пьян накануне. И тут же поймал себя за язык, но слово не воробей... за спиной бедолаги возник из-за угла могучий торс Бакуша. Тот внимательно осмотрел мгновенно посеревшее лицо кандидата на экзекуцию. Тот уже просто не в силах даже был что-то блеять в свое оправдание. На моих руках не было даже ссадин, да и в кино в клубе мы сидели рядом со штурманом. На следующий день бедолага буквально приполз к своему топливозаправщику и постоянно прикладывал к нему свою посиневшую целиком физиономию и не только физиономию. А я зарекся впредь так неосторожно подставлять кого-то из наших подопечных.

Лето - период благословенный. А тут случилось еще одно событие. В день предполетной подготовки мы дружно двигались мимо "арабской гостиницы" по дороге на аэродром. Нашим любопытным взорам предстала картинка достаточно "веселая". Солнечное белорусское утро было нарушено топотом многих ног по асфальту. На площадке для разворота автомобилей группа ливийских специалистов из рядовых рысцой нарезала круги, двигаясь строем. "Зарядку решили устроить" - была первая привычная ассоциация. За процессом наблюдал, стоя под деревом и покуривая один из офицеров летчиков. Командовал непосредственно на площадке матерый сержант - оружейник, тот самый, что резво осваивал русский язык, дискутировал с замполитом и уверенно матерился уже через пять недель пребывания в нашей стране. Чуть позже стало понятно, что "спортсмены" на занятия не появились. На обед мы двигались уже не очень веря в то, что спорт способен сделать из разгильдяев примерных солдат. Но процесс продолжался с той же интенсивностью, сменились только наблюдатель и надсмотрщик. Формочка на спинах "спортсменов" заметно промокла от пота. С обеда мы шли на аэродром, заключая пари, бегают или уже нет. Бегали, не так резво как утром, но бегали. Продолжалась это до вечера.

Еще круче обошелся со своими подчиненными лейтенант из группы радионавигационного оборудования. Пара "гнедых" из четырех подчиненных ему сержантов и рядовых, посетив ресторан в Гомеле, не была в состоянии прибыть в технико-эксплуатационную часть, где шли занятия. Он послал сержанта в гостиницу. Тот пригнал оттуда пинками двух "залетчиков", которые решили закосить под больных. Лечение состоялось тут же. Подана команда засучить рукава, лечь, и на локтях эти ребятки поползли обратно в гостиницу. А до нее было километра полтора... вылечились, наверное.

-- Cеять разумное, доброе, светлое

Работа на аэродроме дополнялась нагрузкой в виде наряда на сбор поддатых ливийцев по кабакам города Гомеля. Для этой "важной" миссии выделялся специальный автобус, дежурному переводчику вешалась на рукав красная повязка, и определялся маршрут. Сначала делался "реверанс" в сторону старших офицеров контингента - автобус заезжал к гостинице, где они жили с семьями и куда порой заезжали ужинать другие. Полагалось зайти со всем политесом в зал и предложить ливийцам отбыть на базу на автобусе, чтобы не тратиться на такси. Редко, но кто-то садился все же к нам в автобус, и мы ехали к следующему ресторану, где проводили свободное время молодые летчики, штурмана и операторы, то есть бортстрелки, но все же летный состав. Тут порой возникали осложнения, поскольку вокруг наших подопечных почти всегда вились несколько девиц облегченного поведения, которым совсем не хотелось терять клиентов. Были даже попытки вякать на нас, но они быстро сошли на нет, поскольку с высоты своего положения мы смотрели на эти личности, что называется "насквозь". Позднее они отработали тактику, едва мы озвучивали свое предложение-приглашение проследовать в автобус, идущий на базу, они немедленно утаскивали своих кавалеров, и мы напрасно ждали в автобусе большую часть потенциальных пассажиров. Садились только те, кому в этот вечер договориться с подругой на ночь не удалось. И последней точкой, где мы забирали ливийских гуляк, был самый большой кабак Гомеля - "Беларусь". Тут в большом зале всегда сидели до двух десятков сержантов и рядовых, разбавленных халявщицами и "ночными бабочками". Поддатые последователи строгостей исламских постулатов радостно приветствовали своих "мутарджимов" и от широты душ тут же приглашали с ними выпить. Само собой оставалось только вздохнуть, показать на "красную тряпку" повязку и закатить глаза, сделав печальным свой лик. Тут же предупреждали, кто из ливийских офицеров уже сидит в автобусе. Порой, это вызывало массовый "отлив" из кабака, и только наиболее трезвые присоединялись к нашему автобусному экипажу. Хотя бывало и так, что этот наш "шаттл" служил перевозкой для ливийцев из одного кабака в другой.

Следует сделать небольшое отступление, что и нам - переводягам порой хотелось гульнуть в ресторане. Собирались и ехали в Гомель на электричке, гуляли по красивейшему парку на берегу реки Сож. Шли в тот же "Беларусь", но всегда при этом с собой имелась емкость со "шпагой", чтобы не тратиться на водку... Но для маскировки одна бутылочка все же покупалась на компанию из шести - восьми человек. Только вот водки в ней не оказывалось. И тут никакой путаницы быть не могло, слишком уж четко уже была осознана разница. Так и всплывала на поверхность система реализации продукта. На рынке Гомеля трехлитровую банку "шпаги" можно было купить за 9 рублей, а уже укупоренная в водочную бутылку с этикеткой и надлежащим образом заделанной пробкой, та же "шпага" появлялась перед потребителем в ресторане уже с ресторанной наценкой - то есть минимум 5 рублей за бутылку. Итак, методом несложных вычислений, можно определить, что собственно продукт в ходовой расфасовке 0,5 литра имел "добавленную стоимость" в 3 рубля 50 копеек. Отбросим некий процент на затраты по розливу, укупорке и транспортировке. Получалась прибыль порядка 200%! И это при том, что Маркс уверял, что нет таких преступлений, на которые не пошел бы капитал ради прибыли в 30%, или я плохо помню цифру?

Само собой, замполит нашего учебного центра имел ясно поставленную задачу нести в головы ливийских военных специалистов высокие идеалы развитого социализма, и над этой задачей он усердно трудился, загружая нас дополнительно к нашей главной работе еще и поручениями проводить экскурсии на предприятия Гомеля, в школы и на прочие объекты. Один из наших лучших переводчиков - Саша Семенов получил миссию - сопровождать ливийских товарищей и переводить экскурсию на крупнейшем предприятии Гомеля - Гомсельмаше. Понятно, прошли по цехам, посмотрели процессы и прочее. А завод помимо прочей продукции, выпускал прицепы для тракторов, которые при помощи специальных устройств можно было опрокидывать для разгрузки во все стороны, то есть в четырех направлениях. Тут то и случилась лингвистическая смехушечка. На арабском языке прицеп - это то что, в буквальном смысле, тянут за собой. Но и в примитивном бытовом языке это же слово обозначает проститутку. В итоге, получилось, что завод производит "проституток, которых можно опрокидывать на все четыре стороны", поскольку разницы одушевленный-неодушевленный в арабском нет, а прицеп именно женского рода... Ливийцы заметно оживились, если не сказать больше. Про свою экскурсию в среднюю школу, могу только припомнить, что слушали пояснения директора, водившего нас по кабинетам, больше из вежливости, не особо интересуясь моими словесными экзерсисами. С наступлением летних дней на всех вместе вывезли на берег реки Сож, но не на основное русло, а на какой-то рукав, где купаться никак не тянуло, по причине неудобного берега. Зато тут отличился начальник штаба нашего учебного центра. Его заявление врезалось в память и звучало буквально следующим образом - "Переведите им, разрешаю зайти в воду по колено и помочиться". Недрогнувшим голосом Саша озвучил эту прекрасно сформулированную мысль в должном ключе. Остальные переводчики дружно выпали в осадок за ближайшие кусты, где с удовольствием просмеялись, что не осталось незамеченным ливийцами. Они - люди довольно чуткие к юмору, тут же поинтересовались, что нас так развеселило. Когда им перевели формулировку буквально, выпал в осадок весь ливийский контингент.

На практике переводческие смехушечки встречались довольно часто. Особенно это случалось в дни, когда нагрузка в лекционных занятиях получалась для нас максимально возможной - шесть часов устного перевода в день. Тут уж ничего не поделаешь. Бывали дни, когда переводили по 2 часа, бывало по четыре, потом шли на практические занятия, и там уже не столь тяжело. Но шесть часов устного перевода лекций - это абзац, за которым следовало реальное выпадение в осадок. После обеда ребята просто падали в койки и отключались. У меня к концу пятого часа отказывало горло - слишком много в арабском языке звуков, которые русскому человеку воспроизвести - значит изнасиловать свои связки и гортань. После каждого часа были перерывы, можно было попить чая или кофе в буфете рядом, но все же наступал момент кризиса. И тут срабатывал эффект "наработки на отказ" - горло вместо желаемых звуков выдавало несколько иные. И начинался цирк. Стоило произнести не тот звук, это могло в корне поменять значение слова, ну и ребятки ливийские не могли сдержать смеха. Надо признаться, у меня был сильная палочка-выручалочка, я переходил на английский и просил офицера группы перевести то, что говорю на английском на ливийский диалект, пока я чуть отдохну и смогу продолжить на арабском сам. Это вызывало уважение со стороны моих слушателей - ливийских сержантов, и они воспринимали все очень серьезно.

Наш старший переводчик практиковал обмен опытом. В дни, когда доставалось переводить по 2 часа лекций, мы ходили друг к другу на занятия, слушали и потом высказывали друг другу свои замечания. Но среди нас были и ребята, которые, если мягко выразиться, слабовато справлялись со своей задачей. Но одному из них крепко повезло с офицером группы - тот был парень сметливый, и понимал все не благодаря, а вопреки переводу. На одном таком занятии нам с Саше Семеновым пришлось побывать. Наш соученик переводил правила заполнения автоцистерны, когда ее заправка водой происходит не от обычного источника, а из открытого водоема. Инструктор выдал достаточно пространное объяснение, какой шланг куда надо подключить, какой кран надо открыть, как включить насос, работающий от двигателя машины... В переводе на арабско-английский в исполнении нашего героя все это уложилось в одну фразу - "Эта труба несет желтую реку", при этом желтая река была именно "Yellow river". Песенка с этим названием еще не изгладилась из нашей памяти, прозвучав на фестивале в польском Сопоте. Мы с Сашей мирно "выпали" за ближайший топливозаправщик, чтобы просмеяться. Пока мы смеялись, лейтенант ливиец бодренько все достаточно толково пояснил своим подчиненным.

У ливийцев немного было приемов обучения своих подчиненных. Сержант - лингвист, о котором я уже упоминал, своих подчиненных - осваивавших обслуживание 20 миллиметровой самолетной пушки и прицелов, конкретно долбил по головам деталями орудия, если те были неспособны вспомнить их название или назначение. Естественно, для достаточно простого, по сравнению со всем остальным, что есть в самолете, оборудования, набрали парней без особой подготовки, лишь бы читать и писать умели. Потому и приходилось им науку впитывать буквально кожей головы и костями черепа. Результаты усвоения проступали наглядно - синяками и шишками.

Лето в Белоруссии - сезон благоприятный для отдыха на природе. Особенно когда есть дармовая выпивка и хорошая компания. Случались эпизоды, наталкивавшие на печальные размышления. В школе гарнизона подошли к концу занятия и выпускные экзамены. Поскольку многие выпускницы средней школы с нами дружили, то и на отмечание данного события нас пригласили. Мне пришлось оказаться в компании одного из выпускных классов, что попросту набрал с собой выпивки и закуски вышел в лесок возле летного поля и устроил пикник. Бросилось в глаза, что в классе наряду с нормальными ребятами и девушками были четыре мальчишки, которые никак не тянули на обычных привычных десятиклассников ни ростом, ни сложением. Эдакие худосочные, белобрысенькие, очкастенькие - от силы школьники седьмого - восьмого класса. Потом мне уже сказали, что это ребята из близлежащих деревень. Каким же молотом прошлась война по Белоруссии, где была выбита четверть населения, что и через тридцать лет генофонд не смог восстановиться. Посидели, выпили, закусили, потравили анекдоты и пора бы расходиться, а один из наших местных деревенских, встать уже не в состоянии - просто заснул бедолага под кустиком. Кто-то остался его сторожить...

Традиция отмечать дни рождения друг друга вошла в жизнь нашего небольшого коллектива. Организовывалось все просто - именинник выставлял литра коньяка на всю компанию, а потом шла в ход "шпага". На мой день рождения дружно постановили коньяк с меня не требовать, поскольку я в то время все еще был единственным поставщиком "шпаги" с аэродрома. Посему собрались дружненько и чем Бог послал отметили. Мне на память в мою коллекцию ребята подарили кружку гомельского стеклодувного завода. Он жива до сих пор, украшает собой полку и будит приятные воспоминания. По муторному совпадению, именно на мой день рождения выпали выборы в какой-то из советов, поэтому решили отмечать, потом пойти гулять, потом собраться опять часам к трем ночи и решить, что дальше. С нас взяли обязательство прибыть на избирательный участок строем и в образцовой форме. Сказано сделано. Все, или почти все, к часу ночи отбыли на свидания с подругами, а мне как хозяину торжества досталась почетная обязанность сторожить неспособные взять низкий старт тела и ждать возращения остальных с "боевых вылетов", благо вылеты эти производились прямо из окна первого этажа нашего профилактория. Последней электричкой прибыл из Гомеля наш старший переводчик, нарисовался в дверях нашего кубрика. Я со своего "боевого поста" у письменного стола с раскрытой книгой Яна Флемминга "На службе ее королевского величества" просматривал и кубрик напротив - через открытые двери. Там тоже оставались несколько тел, пришедшие в негодность после застолья. При этом, одному из тел просто не хватило сил - оно зависло между койками, при этом одна нога была в оранжевом носке, другая в желтом. Понятно, что первым вопросом старшего был "А где остальные?" Ответ "Вышли покурить" старшего успокоил и он отбыл наверх отдыхать по причине собственной нагруженности. Сомнений в моей адекватности не возникло - не может быть пьяным переводчик, среди ночи читающий Флемминга в подлиннике. К трем-четырем утра контингент начал влетать в окно, как пчелы в леток. Допили оставшееся и решили поиграть в карты на вылет до выхода на выборы время. В шесть утра курсантский строй в наглаженной форме прибыл для голосования, исполнил дружно свой долг, припал к холодному пиву и убыл "отдыхать лежа". К середине дня я выполз на пруд, где мой наземный экипаж принимал солнечные ванны и что-то еще. Увидели меня, замахали приглашающе руками - из под подстилки вытащили привычную для переноски "шпаги" тару - трехлитровую резиновую грелку. От одного ее вида меня разбил полный дурняк и я предпочел упасть в прохладную воду пруда.

Приятель мой Толя Кушниренко был заядлым рыболовом, в чем мне довелось убедиться. В эти самые пруды, где народ купался, впадал ручей. Толик позвал меня в качестве ассистента, а сам пошел вдоль берегов, высматривая норы, коряги и всякие места, где по его убеждению, рыба точно была. Надо отметить, что рыбаки местные стаивали над ручьем с удочками достаточно безрезультатно. А в итоге нашего с Толей выхода без всяких снастей, мы продефилировали мимо них с длинной хворостиной, на которой болтались добытые Толиком десятка два рыбешек, среди которых был один линь, один налим, один подлещик, а остальное - плотва. Рыбачки остолбенели и долго провожали нас взглядами.

Еще одна баечка родилась именно в тот самый день выборов, когда утомленные ночным процессом подготовки к выборам переводчики восстанавливали силы путем длительного обжимания подушек. Взволнованный тем, что никого из переводчиков на избирательном пункте увидеть не удалось, а проверить по спискам было затруднительно, начальник учебно-летного отдела подполковник Малицкий прибежал уже к полудню в наш профилакторий и прошел по кубрикам, в которых кто-то еще обнимался с подушкой. Одним из вошедших в глубокий сон был Саша Свашенко. Далее диалог выглядел так.

- Свашенко, вставайте, надо пойти проголосовать.

Наш товарищ, не просыпаясь в достаточной степени, чтобы осознавать, кто перед его койкой, вытянул из под одеяла клешню и, указывая на стоявшую поблизости тумбочку выдал:

- Там, возьмите, еще осталось...

Малицкий открыл тумбочку и обнаружил в ней неполный стакан со шпагой, недопитый ночью. Прецедент последствий не имел, поскольку Малицкий оценил откровенность и широкую душу курсанта, готового поделиться с подполковником последней заначкой шпаги.

-- Свой среди чужих

По мере выполнения нашего общего правительственного задания по обучению ливийских специалистов складывались самые различные взаимоотношения между нами - переводчиками и подопечными ливийцами.

Что для нас стало откровением - отсутствие какой-либо неприязни среди ливийцев к своим соотечественникам с черным цветом кожи и негроидными чертами лица. Интересно, что многие просто дружелюбно подшучивали над своими соотечественниками и нам поясняли, "он в их семье один такой черненький". И еще были среди них люди с идеально правильными европейскими чертами лица, но с черным цветом кожи. И это сочетание завораживало. Один парень - высокий и стройный сержант так и просто получил среди нас прозвище "Лапушка" за свой тихий нрав, улыбчивость, приветливость и открытость.

Мы, с нашими красными погонами, продолжали оставаться "бельмом в глазу" и "мишенью" для всего гарнизона, носившего голубые летные петлицы. Это постепенно стало исправляться, когда вслед за моими электриками на аэродром для работы на боевых машинах стали выходит группы других специалистов - старших техников, техников по двигателям, по радионавигационному и радиосвязному оборудованию, оружейники. Начальству стало ясно, что, если курсантов не переодеть в технические комбинезоны, через некоторое время их красивая форма превратится в лохмотья. И нас всех снабдили для работы на аэродроме темно-синими комбинезонами. До этого я успел провести "химическую чистку" своих курсантских брюк и кителя методом, подсказанным мне моим наземным экипажем. Стартер, раскручивавший турбины самолета работал на бензине Б70. В советское время малюсенькие флакончики этого бензина продавались в хозяйственных магазинах в качестве средства для выведения пятен от краски и прочего, а еще им заправляли зажигалки. Мне налили большое ведро Б70 и всю мою форму запихнули туда, да еще наказали покрутить все это палкой, чтобы лучше чистилось. Поработав палкой минут десять, я достал из ведра свою форму. Оставалось развесить ее на стремянке для обслуживания двигателей и подождать, пока все испариться. Получилось совершенно замечательно - от чистейшего бензина не осталось даже запаха. Сошли все накопившиеся пятна. Форму можно было даже не гладить. Ткань стала вновь мягкой и приятной на ощупь. Потом этим же проторенным путем чистили мы и свои комбинезоны.

Лето принесло вместе с теплой погодой массу соблазнов - огороды вокруг аэродрома наполнились редиской, луком, салатом, огурцами... То, что мы называли подножным кормом, стало дополнением к небольшим "выносам" из столовой, чтобы закусить "шпагу". Ночные полеты - это грохот двигателей, сверкание посадочных фар над полосой, светящиеся голубым огнем языки пламени из двигателей на взлете. К грохоту двигателей мы уже привыкли, поэтому тропами, проложенными наземными специалистами полка, стали выдвигаться в районы произрастания закуски. Облюбовали мы на окраине городка неведомо кем собранный стог соломы в качестве точки сбора. Туда подтягивались после официального отбоя десантировавшиеся через окно и неразличимые в темной ночи "окомбинезоненные" переводчики, туда же подтягивались после свиданий наши "ходоки", да и возвращавшиеся после поздней послеполетной проверки. Единственной "шарманкой" в нашем коллективе был магнитофон "Весна" - кассетник, принадлежавший Толе Кушниренко. Он служил подставкой для стаканов, поскольку разливать по стаканам "шпагу" из грелок, лежа на соломе, крайне неудобно. Как-то получилось, что за разлив взялся уже кто-то в состоянии "шимми" (это явление, да и название, относится не только к модному когда-то в первой половине 20-ого века танцу, но и к вибрации опорной тележки стойки шасси самолета) - то есть руки еще способны что-то делать, а ноги уже не вполне адекватны. Соответственно, даже при включенной подсветке шкалы на магнитофоне, освещавшей донышки стаканов, струя "шпаги" вильнула, и полстакана жидкости ушло в работающий магнитофон. Агрегат откликнулся мгновенно - измененными тембрами взвыли "Deep Purple". Народ возмутился сиволапостью разливавшего. Толик подхватил мгновенно захмелевший магнитофон, вытряс из него все, что могло вылиться, и вырубил его "на просушку". Остатки "шпаги" пришлось разливать на ощупь. Темна белорусская ночь. На следующий день магнитофон бодро работал без всяких признаков похмелья.

Начало каждой из наших "стоговых" посиделок - раздача конкретных заданий - кто куда идет и что приносит с огородов, в которых мы ночью могли ориентироваться только по количеству шагов до них и форме ботвы. Кто-то четко знал, что там-то растут чьи-то огурцы, кто-то уверенно знал, где можно подорвать лука, кто-то умело раскапывал редиску, которую и вымыть можно было в текущем рядом ручье. О том, что тырить с чужих огородов овощи нехорошо, мы как-то не задумывались. Потом подошла пора урожая яблок, но об этом отдельно. Случались и ошибки - как-то раз, вместо редиски мы пытались закусывать недорослой свеклой, а вместо перьев лука попался чеснок. Особым чутьем надо было обладать для поиска огурцов.

Как-то случилось, что мы на пару с Толиком вели раскопки редиски совсем близко к аэродрому, где шли ночные полеты. Отсвет посадочных фар, свечение огня из сопла взлетающих машин помогали разогнать сумрак и выявить редиску побольше. За шумом мы не заметили, как к краю огорода подошла пара технарей в точно таких же комбинезонах, что были на нас. Они нас окликнули. Толик уже было подорвался бежать. Я зашипел на него - "Сиди, как будто мы их не слышим". Мы продолжали в темноте ночи нагло вытаскивать редиску. "В прятки, что ли, играете?" - последовал вопрос. Я опять прошипел - "Сидим тихо". Мужики помялись и пошли дальше по своим делам.

Порой наши посиделки в стогу завершались перемещением в сторону прудов и купанием в свете Луны, если она была. Как-то, поддав по-крупному и упав в пруд, чтобы освежиться, я с изумлением видел, что на берегу точно над местом, где мы сбросили одежду, стоят два рослых мужика и прикуривают...

Рядом плескались сотоварищи по посиделкам.

- Ребята, а это кто там раскуривает на берегу?

- Да тут все, кто там может быть?

- Ты глянь! Двое...

- Точно... Сейчас вылезу, рыло начищу обоим!

Далее пошла непереводимая смесь ругательств из арабского, английского, белорусского и русского. На берегу никого не оказалось. А из воды два высоких тополя в ближайшей деревне и красноватый диск Луны в дымке точно между ними создавали полную иллюзию двух человек, раскуривающих от одной спички. Не... пить надо меньше. Таков был окончательный приговор.

Сторонними свидетелями наших словесных эквилибров оказались двое - наш Вова Голубев и его подруга, устроившиеся задолго до нашего появления в кустах поблизости. Когда голоса изрядно поддатой группы переводчиков стали приближаться, они затаились и наблюдали всю нашу эскападу с купанием дезабелье и словесными переподвывертами, из которых основное содержание я опускаю из гуманитарных соображений. Вове пришлось приглушать хихиканье подруги, собственные позывы поржать над нами в голос, чтобы пронаблюдать всю картину до конца. Потом уже на трезвую голову он нам описал все в деталях. Ржали мы все вместе.

-- Резина на полосе

Не хотелось повторяться с описанием аварийной посадки - слава Богу, единственным случаем реально опасным для жизней экипажа, поэтому вернусь на некоторое время раньше, когда ливийские летчики начали вылетать со своими инструкторами для отработки сначала простых, а потом все более сложных эволюций на осваиваемых самолетах. Первым этапом было освоение навыков выравнивания и захода на посадку, проход над полосой без касания и выход в "квадрат" для нового захода. Потом уже пошли и посадки с рулежкой, с заменой тормозного парашюта и снова рулежкой на исполнительный старт и взлетом для новой попытки. Нормальная практика полетного дня была под конец заблокирована ситуацией, когда один из ливийских летчиков закидал полосу рваной резиной колес. Был он роста небольшого, и для того, чтобы увидеть полосу за приподнятым носовым обтекателем, привстал на педалях управления рулем направления... А конструктивная особенность системы управления Ту-22 в том и заключалась, что при одновременном нажатии обоих педалей происходило аварийное торможение всех колес основных стоек шасси. Поэтому первое же касание бетонки пришлось на намертво заторможенные колеса... Клочья резины разлетались во все стороны, оголившиеся диски из магниевого сплава высекали из бетонки снопы искр. Потерявшая всякую управляемость машина уклонилась вправо и стойкой правого шасси вспахала глубокую канаву рядом с полосой. Самолет остановился, почти касаясь правым крылом зеленой травки между посадочной полосой и рулежкой. О глубине проделанной канавы можно судить по тому, что при моем росте в 180 см, стоя на бетонке на стоянке на мог дотянуться кончиками пальцев до нижней поверхности крыла. Теперь я не смог бы под ним даже проползти. Вытаскивать самолет пришлось усилиями трех КраАЗов - топливозаправщиков. Их прицепили пучками строп от тормозных парашютов ко всем стойкам и гакам, и на малых газах по заложенному в канаву металлическому аппарелю потянули самолет из этой канавы. При этом в пучках с громкими хлопками рвались отдельные капроновые стропы. Умелая команда наземного экипажа взялась за замену всех колес, и утром следующего дня самолет уже был представлен на предварительную проверку перед следующим полетным днем.

Еще одна вынужденная посадка на наш аэродром произошла весной. Самолет Ту-134, летевший из Бухареста в Киев, нарвался на полосу такого тумана, что ему пришлось отворачивать и лететь на Минск. Туда они тоже не успели, все полосы закрылись туманом. До Ленинграда или Москвы топлива уже не хватало. Они развернулись на Гомель, но перед самым заходом на снижение посадочная полоса и тут оказалась во власти густейшего тумана. Ситуация была уже угрожающей. Не делая набора высоты, экипаж получил разрешение снизиться над городом и заходить на посадку на нашу полосу. Они едва успели. Катились по рулежке уже в наползающих клочьях густого тумана. Вечерний сумрак прикрыл от взглядов румынских туристов, которыми был полон самолет, ряды бомбардировщиков. Подошедшие из Гомеля автобусы забрали всех прямо от трапа в гомельские гостиницы. Утром следующего дня те же автобусы прикатили к полосе. Туристы озирались, разглядывали мощные фюзеляжи бомбардировщиков, но фотокамеры никто не доставал. Для них этот полет завершился благополучно, хотя и с некоторым опозданием.

Летом настала пора освоения приемов боевого применения бомбардировщиков. Самолеты уходили на маршрут к полигону, где проводили бомбометание учебными бомбами по маркерам - реперным точкам с радиомаяками, дававшим на радиолокационном прицеле определенную засветку в виде реальной обстановки.

И тут начались приколы с прибамбасами. Первым стал факт сброса учебной бомбы после прицеливания ливийским штурманом непосредственно по городу Гомелю, который он в прицеле принял за мишенную обстановку на полигоне. Спасло всех то, что бомба не взорвалась, а 43 кг - это тоже немало, и упала точно у опоры железнодорожного моста через реку Сож, ничего не повредив.

Потом стало совсем весело оттого, что одного из наших коллег заслали на этот самый полигон, чтобы он наводил ливийских штурманов по прямому каналу связи и тем самым исключил бы подобную путаницу. Вернувшись оттуда коллега признался, что место представляет собой полный "тыз" (задница), ближайший центр цивилизации - деревня в два дома и еще в пяти километрах - молочная ферма, где, собственно, он и проводил время в перерывах между полетными днями в обществе молодых доярок. Оттуда он привез печальный сказ о деревенском мужичке, который добывал прибавку к трудному крестьянскому хлебу, навещая полигон и добывая все, что военные там оставляли. А оставляли они там много металлолома и неразорвавшиеся боеприпасы, с которых мужичок приноровился простым топором сбивать медные пояски. Как он их использовал, история умалчивает.

Не повезло мужичку в его борьбе за прибавку после ночных полетов с практическим бомбометанием и применением осветительных бомб типа САБ и ФОТАБ (фотографические авиационные бомбы, дававшие мгновенную вспышку невероятной яркости). А бомбочки эти накрывали своим светом огромные пространства под собой, спускаясь медленно и печально на парашютных подвесках и давая световой поток исключительной мощности за счет горения фосфоросодержащей смеси. На такой вот несработавший припас и вынесло мужичка в его, ставший последним (термин "крайний", принятый в авиации, здесь уже применять неуместно), выход за добычей. От отработанного удара топором в бомбе сработало то, что не сработало в воздухе. От несчастного нашли только кусок обгорелого топорища. Даже хоронить было нечего. В высокотемпературном факеле сгорело все. Ужасная смерть.

Но следующей будет зарисовка все же больше веселая. Полетный день завершался. Прибыли уже все самолеты. Крайний бомбер закатили на стоянку, застопорили шасси, подключили устройства типа ручной дрели, чтобы несложным путем опустить через открытый нижний люк кресла- катапульты экипажа. Наземный народ уже подошел к заглушившему двигатели самолету. Пошли на открытие створки бомболюка...

Вопль "Там бомба на подвеске!!!" вызвал реакцию схожую с реакцией на команду "Воздух!". Два солидных в комплекции майора - инженеры эскадрильи, стоявшие со стороны шасси ближе к фюзеляжу, в мгновение ока просочились в просвет между еще теплой от посадки резиной колес и гондолой шасси и залегли за большими колесами... Остальным прятаться было некуда, а ложиться на бетонку было бессмысленно, поэтому все просто присели, и кто-то потом признался, что зажмурились, отсчитывая последние секунды жизни...

Когда все же стало понятно, что бомба на сброс не вышла, начали распрямляться и переглядываться. Возможно, осматривали место действия в поисках лужиц. Не нашли, но у кого-то пот проступил через комбинезоны. Все-таки ПАБ (практическая авиационная бомба) весом в 50 килограммов - это не просто металлическая болванка. Это и заряд взрывчатки, чтобы эти самые 50 килограммов разнести в куски, да еще и заряд смеси, чтобы яркой вспышкой и дымом обозначить место падения. А от места, куда она могла выпасть с подвески, несколько шагов. Придя в себя, бросились опускать кресло штурмана. Ливиец, которого буквально вырвали из катапульты, бодренько доложил - мишени на экране не увидел, бомбометание не производил. Когда ему перевели, что могло произойти, когда он открыл бомболюки на стоянке, он заметно посерел сквозь темную кожу.

Створки бомболюка всегда вызывали у меня некоторый трепет. Длинный бомбовый отсек был спроектирован для того, чтобы на головы супостата вывалить не только простые фугасные бомбы, но и длинные кассетные контейнеры с кумулятивными "подарочками", которые планируя на парашютиках, могли накрыть площадь, где вполне поместился бы танковый батальон. Учитывая, что броня танковых башен и корпусов сверху не такая толстая, батальону мало бы не показалось. И еще в отсек можно было подвесить крылатую ракету с ядерной головкой. При перелетах с базы на базу, летные экипажи подвешивали туда свои "жигули" и "москвичи". Так что корова, оказавшаяся на подвесной системе в отсеке следующей туполевской машины того же предназначения, показанная в веселом фильме про особенности национальной охоты, не такой уж и большой объект. Сам я практиковал забираться в минуты "затишья", когда переводить моим подопечным было нечего, за рамы подвески отсека и устраивался поспать там на уложенную под себя куртку. Но как-то после длительного маршрута и проведения послеполетной проверки пришлось поучаствовать в простой операции. Створки бомболюка снимались с тяговых приводов и вручную прикрывались. В этом положении их фиксировала простая железная скоба. Этой скобой надо было попасть в ушки, когда весь остальной наземный экипаж, дружно упершись в створки, толкал их в нужное положение. Старший техник Николай Афанасьевич вручил мне скобу, а все остальные взялись за тяжелые створки. Итак, на счет "три" мне надо было попасть...

Клац! Сдвинутые створки снова разошлись под весом, поскольку я, толком не прицелившись, промазал по ушкам. Мужики уперлись еще раз. Клац! Тот же результат. Створки снова разошлись. Афанасьевич посмотрел на меня с удивлением, раньше я с этой задачей справлялся уверенно. Может быть, я тогда не выспался? Его фраза врезалась мне в память, став афористичной: "Ты, что? До двадцати лет дожил, а вставлять не научился?" Прохохотавшись, мы, и я в том числе, снова уперлись в створки.

Проспал я как-то после ночной гулянки и инспекционный позыв инженера эскадрильи, когда тот начал бегать по стоянке и наткнулся на открытый кем-то из моего экипажа люк под кабиной штурмана. Я, преспокойно выдвинув на себя радиолокационный прицел с удобным резиновым наглазником, тупо уперся в него мордой лица и видел сквозь экранчики прицела какой-то там по счету сон. Вокруг меня и через меня спокойно лазили техники. Я никому особо не мешал. Мой подопечный в позе озабоченного бобра вместе с наставником торчали из-под открытых кожухов двигателя где-то на высоте метров семи, толкаться вместе с ними там же не было никакого резона - втроем внутрь было не пролезть. Для страховки я пристегнулся к катапульте ремнями уложенного в чашку сидения парашюта. Вполне так себе удобно было спать. Так ведь нет, принесло нашего инженера. А на вопрос "Что ты там проверяешь?", я, как честный человек и как готовый к немедленному действию переводчик ответил - "Я тут сплю". От неожиданности инженер не нашел ничего другого как ответить - "Совсем переводчики оборзели, уже в штурманских кабинах спят". И убыл к другому самолету, надеясь, что уж там спящий переводчик выбрал себе какое-то другое место. Мне же оставалось срочно просочиться на бетонку и скрыться в складках огромного самолетного чехла, который на время предполетной подготовки предоставлял самое надежное убежище.

Самолетный прицел бортстрелка, сидевшего в самолете, как в песне - "задом наперед", тоже был в век отсутствия компьютеров и мобильных телефонов приспособлением забавным. В тот день шел процесс разлива "шпаги" после очередного налета 8 часов, после которых положено было опорожнять цистерну. Сидя на месте оператора хвостового 20-мм орудия, я стал рассматривать окружающее пространство в телевизионный прицел. Один из экранчиков прицела показывал дистанцию до объекта, а в другом, как в телевизоре, можно было рассматривать все вокруг. Тут в экранчике появились деятели моего экипажа, аккуратно расфасовывающие добытую из самолета "шпагу" в канистры. Жест Афанасьевича, грозившего мне кулаком, я как-то не сразу ассоциировал с тем, что поворачивая в стороны, вверх и вниз рукоятки прицела, я на моих товарищей навел вместе с телекамерой и саму кормовую пушку. Летчики нам рассказали, что при проведении боевых стрельб по учебным целям штатными боеприпасами, самолет, получая импульсы от стрельбы из этой пушки, увеличивал скорость полета достаточно ощутимо...

-- Яблочки моченые

Прекрасная августовская пора с южной Белоруссии принесла обилие грибов в перелесках вокруг аэродрома. Когда стало ясно, что отказаться от этого нового вида закуси нет никаких сил, мне в конце предполетной подготовки предоставлялся автомобиль ЗИЛ-130 АПА - мощный трехосный аппарат с дизель-генератором, чтобы отъехать по рулежке в конец полосы, где я десантировался с парашютной сумкой и, назначив водителю время подбора, углублялся в заросли на поиски грибов. Мой улов предоставлялся моему наземному экипажу на готовку, мне вручалась моя грелка, наполненная шпагой. Вечером бывали посиделки под соляночку из свежих грибов.

Порой водителю вручалась сумка с указанием доставить яблок. Куда он ездил, мне неведомо. Но купиться мне удалось достаточно быстро. Где бродяга добыл эти яблоки, было непонятно. Но доставил он их быстро. Ожидая прибытия самолета за контейнером с инструментами, я просто спал, завернувшись в самолетный чехол. Меня растолкали. Перед контейнером стояла заглушка сопла двигателя - эдакий тазик диаметром более чем полтора метра, в сопло двигателя я входил, чуть нагнув голову. В заглушку налили отработанной "шпаги", то есть практически воды. В ней плавали розовые аппетитные яблоки. Пополоскав парочку, я с удовольствием похрустел ими. Если бы я знал, во что это выльется. К вечеру все и началось. За первым "свиданием с белым другом" последовало еще одно, и еще. Все было бы не так плохо, но резко поднялась температура. Человек я был уже ученый. Моя первая дизентерия прихватила меня еще в самом первом лагерном сборе, и тоже через яблоки, вымытые водой в железнодорожном вагоне. Обманывать себя и еще кого-то не было смысла. Утром поплелся в санчасть и огорошил начальника медицинской службы просьбой отправить в инфекционное отделение. Выслушав мои симптомы и пересказ предыдущего опыта, тот немедленно согласился. Отбыл я в красивый особняк на берегу реки Сож, где располагался военный госпиталь. Пережив первый забор анализа, "телевизор" и прочие "приятности", я получил резолюцию - дизентерия Зонне, и улегся в коечку у окошка, из которого вид был самый приятственный. Дни текли до омерзения однообразные, если особенно учесть переход с летного пайка реактивной авиации на протертую госпитальную еду, которую в приличном обществе называть как-то иначе не принято. Единственное развлечение - игра в шашки с такими же страдальцами - соседями по палате. Через пару дней на соседней койке нарисовался лейтенант - техник из того же полка, где располагался наш учебный центр. Бедняга признался, что попал сюда преднамеренно, сожрав кусок мыла, чтобы за пристрастие к "шпаге" не попасть под суд офицерской чести. Таблетки он добросовестно спускал в унитаз, и каждое утро поминал нехорошими словами лаборантов, которые вызывали нас на сдачу анализов. Я до оторопи его напугал описанием процедуры под названием "телевизор". Мне то что, я уже три раза пережил эту экзекуцию. Вернувшись после этой инквизиторской процедуры, он долго молчал, сосредотачивался и потом откровенно поклялся, что своим детям напрочь запретит пить спиртное и есть немытые яблоки.

Процесс излечения стандартно предполагал вытравление заразы в течение 21 дня. Но подкатил отмечающийся в августе День авиации. Само собой из полка прибыли товарищи этого страдальца и привезли "шпагу". Отмечать устроились под горкой под теплым солнышком. Но полковые, кормленые добротным пайком авиации дальнего действия, перенесли вливание легко, а мы, с нашими ослабленными госпитальной затирухой организмами, оказались не на высоте. Как я добрался до своей койки, не помню, точнее, помню все фрагментарно - отдельными вспышками затухающего сознания - тактильное ощущение кожей прохлады вестибюля на первом этаже, слуховое краткое восприятие рекомендации санитарки пойти отдохнуть к себе, вспышка зрительных ощущений - вид палаты и фигур в пижамах вокруг стола с шашками. Далее сознание и все органы отключились. Пробуждение в койке среди ночи напоминало сцену при Аустерлице - в окоем попали край светлеющего неба в окне, ощущение песка во рту, почувствовал древко знамени в руке... Пардон, это оказалась труба из которой была сварена койка. Все остальное пребывало в полном ощущении того, что оно попало под копыта кавалергардского полка, атаковавшего французскую пехоту, чтобы дать русской пехоте отойти и выстроиться в каре. При этом по телу прошлись копытами все кони полка, включая клячу последнего интенданта.

Надо было выживать, мой путь к графину с водой напоминал попытку Маресьева встать на разбитые ноги после падения на лес. Но усилием воли я заставил себя не только дойти до графина, но выпить его целиком (считай, два литра воды, как минимум). Промывание прошло успешно. На смену коням кавалергардов из-за подоконника вывернулись гусары Николеньки Ростова и стали бросать в меня пистолетами, вместо того, чтобы просто пристрелить и тем самым избавить от мучений. Второй графин уже простой водопроводной воды прошел через организм как пушечное ядро, оставив внутри некое пространство. Третий графин давался мне большими усилиями, да так и застрял внутри, пытаясь всеми силами восстановить нарушенный баланс. Теперь, благодаря рекламе, мы называем его кислотно-щелочным. Тогда это скорее был баланс между пересохшими органами, каждый из которых норовил урвать себе водички. Процесс даже проступил на лице - я покрылся холодным потом и присел на койку к окну, где первые лучи солнца из-за реки Сож стали медленно возвращать меня в мир привычных ощущений. Потихоньку я сполз в койку и отключился. Пробуждение было связано с омерзительным запахом еды. Принесли завтрак, но привычная кашка серовато-белесого цвета пахла настолько сильно и мерзко, что внутренности с трудом справлялись со спазмами. Из соседней койки раздался жалобный стон соседа-авиатора, просившего съесть за него его завтрак, но оставить только чайку. Я, собрав в себе все силы, проблеял что-то подобное, накрыв голову одеялом, чтобы запах еды не продолжал терзать мой "измученный нарзаном" организм. Позднее я отнес свое состояние к определению "недоперепил" - выпил больше, чем мог, но меньше, чем хотел.

До ежедневной экзекуции анализами мы добрались с трудом. Зато на следующий день нас навестил лечащий врач, который констатировал полное отсутствие каких-либо болезнетворных, а равно и полезных микроорганизмов в наших анализах. Никто из соседей по палате нас не сдал, поэтому тайну быстрого по сравнению с обычным медикаментозным курсом лечения левомицетином мы унесли с собой вместе со справками о выписке.

-- Скоро осень за окнами август, от дождя заховались в кусты.

Пришли первые признаки осени. Наметившиеся за долгие девять месяцев романы с местными красавицами пришли постепенно в стадию эндшпиля, за которой надо было либо жениться, либо уносить ноги. Из всех нас по пути "за узду и в стойло" пошел только один. Шурик Свашенко нашел себе подругу жизни, или это она его нашла и привела в свой дом. О том, как сложилась жизнь этой пары, я ничего не знаю. Дай Бог, чтобы прожили они благополучно. Собственный углубленный роман с Верой - девушкой, несомненно, серьезной, я пытался перенести на новую почву. Училась Вера в Ленинграде в Лесотехнической академии, а сдружились мы с ней в ее каникулы. Ее папа даже позвал меня выпить спирта в его гараже. Привыкнув к "шпаге" я сжег чистым спиртом связки настолько, что половину следующего дня не смог переводить - горло сипело, и произнести что-то я был не в силах. Ее папа был специалистом по приборам, а они получали для нужд своих исключительно чистый спирт. К "шпаге" они относились спокойно. Первое, что бросилось в глаза в его гараже, была брошюра "О вреде пьянства", стоявшая в нише, сделанной в кирпичной стене. Под полом гаража был обширный подвал с заложенными туда припасами и заготовками. Оттуда на поверхность была извлечена десятилитровая канистра спирта и миска с солеными помидорами. Как я после этой встречи вписался в окно своего профилактория, я помню смутно. Утром на аэродроме из моего горла вылетали какие-то свистяще-сиплые звуки, и только после приема горячего кофе в эскадрильском домике, я постепенно восстановил работоспособность. Наш роман проходил под строгим контролем старшей сестры, посему ничем материальным не завершился. Все осталось на уровне "за ручки подержаться". Даже после встречи в Ленинграде уже зимой, после командировки, с места ничего не сдвинулось, и мы расстались.

Многие наши "ходоки" и "перехватчики" уже прошли по основным объектам гарнизона и переключились кто на окрестные деревни, а кто и на город Гомель. Там как-то было не столь стремно, не было взглядов из окон, никто нас не знал. То есть это мы думали, что нас там не знают, однако в выступлении перед нами офицера Особого отдела, информация была представлена в несколько ином свете. Народ был глубоко в курсе, чем занимаются в Гомельской области краснопогонные приезжие из Москвы. Надо признаться, москвичам в наших рядах повезло, им удавалось побывать дома, когда ливийские офицеры отправлялись в Москву, чтобы закупить на весь контингент в магазине "Березка" сигарет, жвачки, выпивки и прочего. Они просили нескольких переводчиков в помощь. И москвичи с радостью прыгали в штабной самолет, чтобы попутно побывать дома. Картинку они привезли следующую. Автобус с дипломатическими номерами ливийского посольства высадил их у магазина, и наши парни дружно стали таскать в него коробки с сигаретами и прочим. Тут же нарисовались рядом двое в штатском, предъявили служебные удостоверения конторы и попросили объяснений. Ничего, кроме военных билетов, наши ухари, громко перекликавшиеся с ливийцами на их же языке, естественно предъявить не могли. Поскольку ливийцы были все в своей летной форме, а наши - по гражданке, чтобы не раздражать своей потертой об самолеты формой патрули московской комендатуры, инцидент перешел в эндшпиль с вмешательством представителя МИДа и мордастого полковника штаба ВВС, которые понятными жестами указали бравым сотрудникам направление их дальнейшего движения. А еще в мае, в качестве поощрения за работу, мне дали четверо суток отпуска, побывать в Ленинграде именно на праздновании 30-летия Победы. Гадать, сяду ли я в поезда, проходящие через Гомель в Ленинград, не стал и "упал на хвост" нашим москвичам, которые привычной уже рысью направились к стоянке штабного Ил-14. Старичок притулился к краю летного поля. Мы разлеглись на травку вокруг. Прибывший экипаж поразился обилию халявщиков для полета на базу в Астафьево под Москвой. Оттуда я надеялся быстро добраться до Ленинградского вокзала и тем же вечером убыть в Ленинград на поезде.

Самолетик чихнул двигателями, раскрутил винты, подымил выхлопами, разогреваясь, и потрюхал по рулежке на исполнительный старт. Взлетели. Внутренность штабного самолета чем-то напомнила внутренность УШС - учебно-штурманского самолета, оборудованного для тренировки штурманов. Не было только дополнительных прицелов для отработки бомбометания. Зато был большой стол, где мы тут же разложили колоду карт, скоротать время до Москвы. Буквально через час из пилотской кабины высунулась хитрющая физиономия штурмана, который язвительно проинформировал, что подходим к границе грозового фронта, и вариантов немного - обходить вдоль и садиться где-то на запасном и пережидать или прорываться сквозь фронт, что будет не весело. Увлеченные игрой и разогретые принятыми грамульками "шпаги" мы дружно заявили, что готовы прорываться. Штурман прикрыл люк, и через минут пять пошла свистопляска - вокруг фюзеляжа сверкали разряды, грохотало и самолетик наш швыряло из стороны в сторону. Через четверть часа этой забавы та же хитрющая рожа освидетельствовала, что переводчики не заблевали салон и сидят по-прежнему за картами. Тут была сделана еще одна попытка нас припугнуть. Еще, мол, один фронт придется преодолевать, и топлива у нас уже не хватит, чтобы как-то его обойти. А в случае полного и безоговорочного атаса, сигать нам всем в заднюю дверь фюзеляжа, и не забыть, при этом, парашютики, что лежат под каждым креслом. Тут мы слегка призадумались - опыта прыжков не было ни у кого, как к этим самым парашютам себя пристегивать, мы узнали, только посидев в кабинах наших ставших родными бомбардировщиков. И рожу этот штурманец скроил насколько сумел серьезную. Свистопляска с раскачиванием самолета началась практически сразу. При этом разложенные на столе карты встали дыбом, и нам пришлось их ловить и прижимать к столу, чтобы они не разлетелись по салону. Как-то стало невесело, им мы дружно разобрались по креслам, нервно ощупывая пристяжные ремни и пряжки парашютов. Болтанка закончилась внезапно, и довольный произведенным эффектом штурманец сообщил, что заходим на посадку в Астафьево. Нам так и не стало до конца ясно, поиздевался над нами экипаж или мы действительно шли на прорыв. Наслушавшись на нашей родной базе всяческих летных баек, мы уже понимали, что от этих "шутников" за штурвалами можно было ожидать чего угодно.

Прибирать за нами в салоне было нечего, поэтому командир взял с нас компенсацию за бесплатный "проезд" в виде закатывания самолета на стоянку вручную. Для команды здоровых лбов закатить на стояночное место легкий Ил-14 был вопросом пяти минут. Уперлись в плоскости и закатили. Утром следующего дня я уже встретился с моими близкими в Ленинграде, а вечером уже угощал из резиновой грелки "шпагой" моих бывших одноклассников по школе. Они еще несколько лет спустя припоминали, как выпивали что-то вполне приятное по вкусовым ощущениям, но безбожно вонявшее резиной.

Пришла пора расставания с подругами, которые отдохнув в родительских гнездах, разлетались кто - куда с каникул. Наша работа также подходила к завершению. Последние ливийские летчики получали разрешения на самостоятельные вылеты на практическое бомбометание на полигон. Другие уже набирали часы налета на все еще новых для них машинах. Из всего летного состава ливийского контингента только их старший подполковник и капитан имели достаточно солидный список освоенных типов самолетов, несколько лейтенантов имели приличный налет на одном-двух типах. Остальные еще только становились летчиками. Вот с ними под занавес и были некоторые приключения, об одном из которых достаточно подробно рассказано в эссе "Посадка".

Но все обошлось без тяжелых для людей последствий. Мы уже задумывались, как бы нам проскочить и сдать экстерном экзамены за летнюю сессию, что мы благополучно пропустили. Что-то надо было привезти с собой в институт в виде псевдонаучных разработок, чтобы потом приложить их к курсовым работам.

-- Прощание славянок.

Особой темой было расставание со ставшими близкими или очень близкими девочками, девушками и женщинами гостеприимной Белоруссии. Из военного городка, собрав свои чемоданы, набив их, по возможности, всякими "летными" сувенирами в виде кусков парашютных строп и прочего барахла, мы выезжали, улюлюкая и распевая песни. Паша Вакуленчик решил оставить о себе "добрую память" - восседая в конце салона, благо из офицеров гарнизона нас никто не провожал, а наши инструктора разъехались еще раньше, он достал большущую пачку изделий номер 2 Баковского завода и, надувая их, выпускал в отрытое окошко.

Оказалось, что главный женский контингент ожидал нас уже у поезда на вокзале. Тут были и объятия, и слезы, и все-все. Теперь и нам стало грустно. Все-таки девять месяцев - это срок.

Кажется это мне теперь, или это действительно было, но кому-то на вокзал принесли цветы. Становясь старше и опытнее, я вспоминаю с теплом и добротой искренних, добрых и ласковых наших подруг, с которыми долгие месяцы зимы, весны, лета и осени Белоруссии стали еще прекраснее. Несколько моментов сплывают в памяти как иллюстрации. Гуляем под легким снежком, морозец около пятнадцати градусов. Навстречу идут две девушки в модных дубленочках, теплых сапожках и меховых шапочках. Рядом с ними вышагивает симпатяга наш Лапушка - темная кожа начинает приобретать фиолетовый оттенок, поскольку на нем в дополнение к синим брючкам ливийской формы только натовская капроновая курточка на легкой подкладке - нечто годное для фланирования где-то на юге Европы, но никак не севернее. Девчушки подбегают и щебечут наперебой, просят перевести нашему подопечному их просьбу пойти и одеться во что-то теплое, и обещание, что они его непременно подождут.

По доходившим до нас слухам, кстати, доводил их до нас наш замполит учебного центра, ливийские кавалеры по сравнению с иракскими, особой щедростью к своим дамам не отличались.

Все познается в сравнении. Не стану теперь вспоминать по именам тех, с кем мы танцевали в клубе, прогуливались по городку, засиживались до ночи под цветущими яблонями. Слишком много прошло лет. Просто, надеюсь, что и мы на какой-то срок оставались в их памяти, и эта память был доброй.

-- Прибыли - впрягайтесь!

Вот и опять Москва. Осенний хоровод листвы в Сокольниках. Мокрый асфальт переулков Старого Арбата, запах кофе из дверей столичных ресторанов и кафе на улице "Койкого". Тогда фильм "По семейным обстоятельствам" с этой фразой еще не вышел на экраны, но спектакль "Возможны варианты" уже шел на сцене театра имени Моссовета, если я правильно помню. Принять у нас зачеты и экзамены за третий курс было несложно, но растянулся процесс из-за того, что занятия на четвертом уже начались, а формально мы еще не были переведены. И тут пошли сложности - на занятия мы стали ходить вместе со своим курсом, а готовиться приходилось по предметам, которые наш курс успешно "скинул" полгода назад. А время идет, идет и подходит к зимней сессии уже за четвертый курс. Дела пошли невеселые для той части нашей группы, которые в школе учили и соответственно сдавали при поступлении немецкий язык. До командировки они только-только стали втягивать ноздрями языковую практику второго английского. А сдавать на четвертом предстояло уже и аспекты второго английского - общественно-политический и военный перевод. Для меня и большинства остальных преодолеть этот барьер было нетрудно. Весь третий курс до командировки меня выгоняли с речевой практики английского в читальный зал, чтобы я не засыпал от скуки. Но вот четверым "немцам" было однозначно сказано, что сдавать экстерном экзамены по второму языку они не будут, и поэтому остаются на следующим за нашим курсе. Так мы потеряли четырех наших товарищей по работе на авиабазе. Попрактиковавшись с ливийцами, многие из нас ощутили вкус профессии и немного возгордились. Вернул нас на землю Виктор Васильевич Ковтонюк, светлая ему память. Улыбаясь своей "коварной" улыбкой, он молча просидел на всех экзаменах по арабскому языку, которые мы со скрипом сдавали, и, подводя итоги высказался: "Ясно, что девять месяцев вы ничего не делали. Кое-чего нахватались, но этого недостаточно. Придет время, и мы еще встретимся". И мы встретились, мы, слава Богу, или хвала Аллаху, как кому сподручнее в приложении к арабскому языку, именно с ним и встретились 1 сентября, когда мы перешли уже на пятый курс. Низкий поклон Виктору Васильевичу за его труды, за то, что и через 34 года после выпуска, даже не имея особой практики в арабском языке все это время, я не оказался в Египте "безоружным". То, что было заложено в наши головы на первом курсе Анатолием Лаврентьевичем Спиркиным и Виктором Васильевичем было многократно усилено на пятом, врезалось навсегда. Нисколько не умаляю значения трудов наших других уважаемых преподавателей. Мы всех их помним и чтим.

Пришлось реально впрягаться. Досдавая за третий курс, мы уже начали сдавать зимнюю сессию четвертого. Всего на круг мы преодолели 11 зачетов и 12 экзаменов. Морды лиц, отъевшиеся на пайке авиации дальнего действия, вернулись в нормальное напряженно вытянутое состояние. Наши восторженные воспоминания о командировке постепенно сошли к байкам и анекдотам, услышанным от летчиков и техников. Но прецедент был создан. Впервые за долгие годы подготовки переводчиков арабского языка, группа сумела управиться в пять лет обучения. После столь продолжительных командировок обычно срок учебы удлинялся на срок от полугода до двух лет. "Арабы" выпускались, уже послужив в звании младших лейтенантов, поучаствовав в военных столкновениях в Сирии или Египте. Они шли в парадных расчетах выпускников, посверкивая эмалью орденов Красной Звезды, серебром медалей "За боевые заслуги", удивляя разноцветьем колодок египетских и сирийских наград. Мы пробились экстерном. Мы справились и с заданием правительства, и с трудностями учебы.

На таких красавцах мы работали девять месяцев.

А это мой наземный экипаж:

Техник по двигателям - Геннадий

Его стажер Абдалла Мбейа

Стажер по электрооборудованию Али Насер Мухаммед

Переводчик Владимир Галахов

Техник - электрик Анатолий

Сидят

Старший техник самолета Николай Афанасьевич

Его стажер Абдессалям Мухаммед Абу-Зейд

Если обратиться к моим друзьям однокашникам по группе, они смогут вытащить из памяти и вместе со всеми повеселиться над многими эпизодами, которые я упустил или не стал включать в свое обобщение. Но память - вещь строго индивидуальная. Она отсеивает случайное и негативное, оставляет для осмысления важное и хранит доброе.

И несколько слов, почему все это получило такое странное название "Подлетное время". Термин в строгом его понимании означает время необходимое для достижения цели. У всех нас были цели. О высоких "целях жизни", скорее всего, мало кто из нас задумывался всерьез. Тогда, по крайней мере. Поработав в учебном центре ДА, мы только краем коснулись великого дела - авиации. Хотя признаюсь, в конце работы центра мой наземный экипаж сошелся во мнении, что я могу спокойно сдать экзамены на авиационного механика прямо сейчас, а подучусь, и смогу быстро стать техником-электриком. "Сколько тебе еще учиться?" Хороший был вопрос. Кто тогда мог знать точно? Но была цель. И время до ее достижения. Авиация в том аспекте, который нам открылся за девять месяцев, придала определенное ускорение. Пусть это сравнение покажется грубым или даже нахальным - она подсказала - "Включайте форсаж, и все получится!"

Комментарии: 4, последний от 17/10/2013. © Copyright Галахов Владимир Владимирович (galakhovvv@yandex.ru) Размещен: 15/10/2013, изменен: 09/12/2013. 108k. Статистика. Очерк: Проза Иллюстрации: 3 штук.	Оценка: *7.003** Ваша оценка:
Аннотация: Авиация - это целый мир.

Галахов Владимир Владимирович Подлетное время

Галахов Владимир Владимирович
Подлетное время