ArtOfWar. Творчество ветеранов последних войн. Сайт имени Владимира Григорьева
Голиков Анатолий
Корочки

[Регистрация] [Найти] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Построения] [Окопка.ru]
Оценка: 9.17*7  Ваша оценка:
   Архив. Только произносишь это "архи-", и сразу слышишь шум ветра в пустыне и звенящий шорох песка, поглощающего древние руины. Или вкрадчивый шелест волн на берегу древнего океана, обрушивающего в бездну времён обломки скал. А вместе с ними и останки древних замков и храмов...
   Наверное, у каждого из нас есть свой маленький архив.
   Иногда это выдвижной ящик в тумбочке письменного стола. Стол давно уже используется совсем не для тех нужд, для которых он покупался. Никто уже не склоняется над ним по ночам, в работе над своими ошибками. Никто уже не грызёт гранит науки, заедая его куском ароматного хлеба, сдобренного подсолнечным маслом и щепоткой обычной поваренной соли. Никто не роняет здесь с кончика носа маленькие и совсем ещё несолёные капельки пота, старательно высунув язык и выводя на бумаге свои первые каракули. Теперь это просто стол, на котором что-нибудь стоит...
   Иногда под архив приспосабливается маленькая старенькая, как и её хозяйка, но ещё способная пригодиться в хозяйстве косметичка, оставшаяся от тех времён, когда все были молодые и красивые. Давно уже никто не пользуется той розовой пудрой, с помощью которой молодая женщина, возможно даже сама Прекрасная Незнакомка, избавлялась от глянцев на своих розовых щёчках и остреньком блестящем носике. Давно уже нет той молодой женщины, осталась только маленькая сгорбленная бабушка. Нет и пудреницы, в которой хранилась тонкая розовая взвесь. И пудры такой уже нет. А маленькая дермантиновая сумочка ещё хранит её запах. Давно уже не видят глаза и не так пушисты ресницы, которые "подводились" специальным карандашом "для глаз", да и не пользуется уже никто давно такими карандашами, а на внутренней поверхности футлярчика ещё видны полустёршиеся чёрные матовые штрихи...
   Бывает так, что под архив приспосабливается коробка из-под детской обуви. Той обуви, из которой все дети уже давно выросли. Дети уехали из родительского дома, обувь давно уже выкинута, а коробка, старая, пыльная с мятыми углами, ещё хранится. Как символ большого и прекрасного заблуждения о том, что всегда можно вернуться туда, куда на самом деле возврата нет. А чтобы иллюзия была полной, хозяин или хозяйка наполняют эту коробку, словно старую кассу в автобусе, билетами в прошлое...
   Чего здесь только нет. Какие-то бланки с печатями несуществующих уже организаций и государств... Бумажки с подписями людей, которые думали когда-то, что именно они вершат судьбы человеческие, а теперь сами забыты судьбой... Давно уже потерявшие свою актуальность справки, но рука не поднимается всё равно выкинуть их, ведь мы давно усвоили простую истину, что без бумажки ты... А вот удостоверения - своего рода разрешения на право жить и работать долго и счастливо, то право, которое с возрастом становится всё меньше, как снег по весне, и трудно сказать, кто в этом виноват... Членские билеты, обозначающие когда-то такую необходимую принадлежность к чему-то большому, массовому и... виртуальному, как современный Интернет. Выкинуть бы, да кто ж его знает, каким боком повернётся опять история. И не постучится ли поздно ночью в дверь очередной патруль и не попросит предъявить мандат на право жить...
   Все они - архивные документы - словно билеты на транспорт, который уже ушёл, но есть надежда, что ещё вернётся за опоздавшим пассажиром, чтобы подхватить его и увезти туда, где его уже никто не ждёт, оставив потом одиноко стоять на заброшенном полустанке без названия и расписания проходящих мимо поездов...
   Семейный архив...
   Это маленькая история жизни. История жизни одного человека, всей семьи или целого рода. Ты изучаешь документы и из них, из того, что там написано, словно из кусочков керамики выкладываешь мозаичное панно пережитого. Какие-то фрагменты безвозвратно утеряны, но и того, что есть, достаточно, чтобы создать образ. Образ отца, деда, прадеда. Пусть неполный, пусть наполовину придуманный, он всё равно - свой, родной, другого не будет...
   Извещение времён последней, самой большой и самой страшной войны. Пожелтевший, истрёпанный временем листок с неровными краями и оторванными уголками. Когда поднимаешь его ближе к глазам, чтобы лучше разглядеть почти совсем неразборчивые письмена, сделанные фиолетовыми чернилами, начинает казаться, что падающий от окна свет просвечивает бумагу насквозь, настолько она старая, почти истлевшая.
   Открываю словарь и читаю статью:
   "Архи-
   1. Приставка, употребляющаяся для выражения высшей степени признака, заключающегося во второй части слова.
   2. Первая составная часть сложных слов, обозначающая старшинство в том или ином церковном звании."
   Вот так, ни много, ни мало. Высшая степень признака и она же - высшая степень святости.
   Вглядываюсь в лежащий передо мной листок более чем полувековой давности и пробую прочитать то, что на нём написано. Слова едва угадываются, ведь чернила высохли за это время настолько, что частички пигмента уже ничто не удерживает и они по молекуле, по атому каждую минуту, каждую секунду слетают с поверхности бумагу, теряя связь с её волокнами, растворяясь в окружающем мире, и унося с собой в глубину вселенной мою историю, историю моего деда.
   Пропал без вести... 1941 года... Река Тосно Ленинградской области...
   Да, высшая степень какого-либо признака есть не что иное, как признак высший святости.
   Та воля к жизни, которая заставляла этих людей расставаться со своей жизнью ради того, чтобы жили другие, навечно сделала их деяния в наших глазах примером высшего, святого подвига человека. У всего нашего народа после той войны осталась в душе одна большая незаживающая рана. Она ещё саднит, цепляясь за нашу обыденность, как неприятное напоминание о том, что больно...
  
   Не так давно это и случилось. Весна пришла на смену зимним холодам, шубам и ботинкам. Со своими лёгкими курточками и цветастыми шарфиками.
   В такие межсезонья я обычно произвожу в доме генеральную переборку. Не то, чтобы целыми днями только этим и занимаюсь. А просто намечаю в настенном календарике несколько дней, как правило, выходных. И когда подходит время, начинаю нешуточную битву со всем, что за зиму накопилось. А накопиться иной раз может немало. Это могут оказаться и сломанные хоккейные клюшки, отслужившие своё и окончательно выбывшие из строя в одну из последних хоккейных баталий; и старая деревянная лыжа, треснувшая в последний спуск с горки ещё лет -дцать назад, и затерявшаяся в кладовке за строем новых и гораздо более нужных вещей; и детские санки, из которых выросли уже все дети, сколько бы их ни было...
   Старая куртка или шуба, с осени была оставлена на случай самых сильных и крепких морозов, чтобы уйти, свершив напоследок в этой жизни ещё одно важное и нужное дело. Не удалось. Зима выдалась слякотная, морозов так никто и не почувствовал. И старая шуба отправляется на помойку буднично, без восхвалений и упоминаний её тёплоты и приятности, поскольку в эту зиму она себя никак не проявила, а то, что было в прошлую, суровую и снежную, уже никто и не вспоминает... Следом за шубами и куртками отправляются и старые зимние ботинки. По морозу да по сухому колючему снежку ещё хорохорились и тепло держали, обманывая и себя, и других насчёт собственной пригодности. А пришла весенняя распутица с её паводками, ручейками и жирной пахнущей грязью - и зашамкали, зачавкали старые снегоступы, как старый дед, да и развалились окончательно в первый же весенний дождь...
   Увлёкшись революционными переменами в гардеробе и обувном ящике, перехожу незаметно для самого себя к комоду, из которого выуживаю пару сильно поношенных и потерявших всякий товарный вид рубашек и носков, каждый из которых при ближайшем рассмотрении почему-то оказывается единственным представителем некогда вполне успешно и счастливо сосуществовавшей благополучной пары. Безуспешно пытаюсь составить из нескольких экземпляров одну-две пары, но попытки не увенчаются успехом. Поскольку и размером, и расцветкой, и характером они никак не желают подходить друг другу. Да и прожитая ими жизнь слищком оголила те различия, которые в более юном возрасте, может быть, были бы и менее заметны. На свалку...
   И снова, будто корочка от ранки оторвалась на детской коленке. В этой рубашке я её поцеловал первый раз, думает герой моего рассказа, а в этой мы в последний раз станцевали. Хорошо, что не я герой этих грустных историй. В моей жизни всё гораздо будничнее, поэтому и со старыми рубашками мне расставаться проще. Но корочка есть корочка. Всё равно саднит немного.
   А мой взгляд уже падает на стоящий рядом шкаф...
  
   Шкаф мы используем как маленькое, но вместительное дополнение к встроенной в стенку кладовке, расположенной рядом. Собственно из-за соразмерности первого и второго, трудно даже сказать, что из них более кладовка, причём в кладовке мы храним действительно всё, только самое необходимое, а в шкафу - всё остальное. Поэтому если называть вещи своими именами, и считать, что клады должны храниться в кладовках, то так тому и быть.
   В моём шкафу есть всё - от папки, в которую может поместиться лист ватмана форматом А1. До серебристо-голубого плаща, который успел сыграть роль в одной из театральных постановок в некогда существовавшем, а теперь совсем уже забытом поселковом клубе. И то, и другое осталось от того времени, когда я мечтал стать художником. Клуб давно сгорел, в папке хранятся только экземпляры старых афиш, которые я рисовал, подрабатывая в этом же клубе художником, а мечты так и остались мечтами. Зато теперь в этом шкафу хранится чехол от настоящего немецкого аккордеона марки "Weltmeister", на котором играет моя десятилетняя дочка, и мне иногда кажется, что как минимум одну свою мечту мне всё-таки удастся в этой жизни реализовать...
   Верхнее отделение шкафа де-юре не что иное, как антресоль для хранения шапок, мужских шляп и дамских шляпочек, в которых в своё время любили щеголять наши папы и мамы. Читатели более юного возраста в этом месте могли бы сказать - бабушки и дедушки, поскольку речь идёт о времени, когда люди только начинали забывать, что такое война. Войну, наверное, уже скоро совсем забудут. Как забудут и тех, кто победил в той войне. Шляпки бабушек и дедушек вышли из моды, и любая де-юре антресоль давно превращена де-факто в хранилище старых видеокассет и аудиодисков. Я в этом смысле не отличаюсь от других сограждан и забиваю сюда, под самый небосвод то, что мало когда заинтересует остальных членов моей семьи. А учитываю тот факт, что с моим ростом даже мне сюда подобраться тяжеловато, я попутно оказываюсь застрахован от неожиданных и несанкционированных проникновений в эту святая святых. Поэтому хранится здесь только то, что дорого сердцу моему, хотя и не каждый день.
   Достаю с самой верхней полки ту самую коробку из-под обуви, в которых хранится архив, состоящий из самых старых и невостребованных уже документов. Ни из одного из них уже нельзя извлечь никакую выгоду. А потеря любого из них никоим образом не отразилось бы на моём материальном благополучии.
   Но за каждой из этих бумажек и корочек - моя личная, дорогая только мне, история. Хотя, может быть, и не самая весёлая, и не самая интересная. Старые записные книжки с адресами и телефонами когда-то существовавших, а ныне уже почти совсем забытых или потерянных приятелей и друзей; несколько удостоверений из той эпохи, когда я только-только начал становиться взрослее, а вместе со мной стали взрослеть и мои документы, отражая приобретаемые мною профессиональные и технические знания; два старых пропуска на завод, якобы утерянных, а на самом деле оставленных для того, чтобы после увольнения с завода всё-таки иметь возможность проходить на его территорию; два профсоюзных билета, каждый для своего профсоюза; а вот записная книжка времён моей службы в Афганистане...
  
   Продразвёрстка, продналог, экспроприация, раскулачивание... Ещё недавно мы могли с ходу сказать, что обозначал тот или иной революционный термин. Сейчас немного подзабыли, а всё равно осталась жить в нас какая-то генетическая память, и, услышав эти суровые рычащие и ударяющие по слуху слова, каждый раз вздрагиваем. Отчего? В семейном архиве сохранилась трудовая книжка деда. Датирована 1927-м годом. Первая запись: принят на работу в ...ский завод чернорабочим. Вот оно как. А я-то думал, что мы здесь, в пригороде Петербурга, коренные поселяне со времён Петра Первого. Не тут-то было. Значит, чернорабочим... Из другой справки узнаю, что предки мои по линии отца родом откуда-то из Тверской губернии, а точнее из Бежецкого района. И вот она, картина революционного рая. Бежал видать мой диду от счастливой и сытой колхозной жизни, которую ему обещали свои же мужики-дехкане, только победнее, выводя из его сарая последнюю корову. Корову нашу, наверное, через некоторое время пустили на мясо. А вот дед мой от своих новых поработителей, сиречь революционных освободителей, получается сбежал. Хорошо ещё сам сбежал, а не этапом отправили...
   Да... А я вот тут недавно одного молодого человека спросил, знает ли он, кто такой Павка Корчагин. Ничего не ответил мне молодой человек, только плечами пожал.
   Впрочем, какая разница. Я же не про литературного, выдуманного героя рассказываю, а про архив свой. И про "корочку", которую я там нашёл.
   Вот и опять прозвучало это самое "корочка"...
   Почему русский человек любой документ, состоящий из сложенной пополам картонки и двух страничек в один разворот, приклеенных с внутренней стороны к этой самой картонке называет "корочкой"? А почему иногда и другие в общую кучку складывает и хранит, как зеницу ока? Корочка...
   А потому, как мне кажется, что для русского человека любой документ всегда был как корка на поверхности раны, защищающая её от внешних воздействий. Как короста в душе - защита от всех, кто под неё залезть норовит. Как кора на дереве, защищающая его внутренности от жучков-древоточцев, от зайцев-кроликов, от рогов лосинных, да от лап медвежьих. Шубка, конечно, не сильно надёжная, зато своя. А своё, оно всегда дороже и ближе к телу, чем чужое. Потому и защищаем это своё, как только можем: и с помощью коры, и коросты душевной, и "корочек" бумажных. Такая вот родилась у меня гипотеза, в объяснение того, почему для русского, а наверное и не только для русского, человека - что ни картонка с печатью, то корочка.
   Ну, да не о том я...
   Есть в любом архиве, среди всех имеющихся там "корочек" одна-две таких, которые дороги нам не тем, что помогли защитить и приумножить наше "моё" в этой жизни. А чем-то большим. Значительным, что ли...
   Лично у меня не одна, а несколько коробочек, по которым разложены документы. Не все они из-под обуви, только одна. Но, кстати, тоже от каких-то детских то ли туфелек, которые дочка давно уже сносила, то ли от мальчишеских кроссовок, которые сын ещё раньше, в своих мальчишеских делах стёр по самые шнурки. Не суть в том, из-под чего у меня коробочки. Суть в том, как в них документы разложены. А разложены они по степени значимости и востребованности мною и моей жизнью. И получается, что у меня как бы несколько архивов, в каждом из которых есть для меня что-то самое-самое, самая главная "корочка"...
   Обо всех быстро и коротко не расскажешь, а занимать слушателя и читателя рассказами о своих "подвигах", зафиксированных в документах, было бы и нескромно, и излишне самонадеянно с моей стороны. И подвигов иной читатель совершил в своей жизни столько, что мне и десяти жизней не хватит, чтобы совершить столько же. И "бумажек" да "корочек" всяких разных у иного слушателя поболе моего будет.
   Но я никак не мог представить, что именно здесь я встречусь с прямым свидетелем моей давней, а может быть и не такой давней, молодости.
   Старый комсомольский билет...
  
   * * *
  
   Мало кто из моих ровесников не успел посостоять в рядах комсомола, Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодёжи, именно так расшифровывается аббревиатура ВЛКСМ. И именно так расшифровывается слово "комсомол": "ком" - значит, коммунистический; "со" - значит, союз; "мол" - молодёжи. Да простит мне читатель столь подробные объяснения. Для кого-то они окажутся ненужным, хотя и приятным напоминание, а для кого-то - целым открытием...
   Ком-со-мол...
   Вот такие ребусы подкидывает иногда судьба и жизнь. Мой дед сбежал от таких же, как я борцов за светлое будущее всего человечества, а я и ещё миллионы таких же, как я идеалистов-романтиков, так и не смогли сделать так, чтобы это самое человечество стало наконец счастливым. Видимо, общее счастье всех людей не сваливается всем на голову, как большой воздушный шар, потерявший высоту из-за перегруза, а складывается из множества маленьких счастий, каждое из которых является счастьем одного конкретного человека. И если каждый из людей хоть немного несчастлив, то из множества несчастий никогда не сложится одно большое счастье, которое можно было бы, как праздничный пирог поделить на всех...
   С комсомолом у меня связано не очень много воспоминаний.
   Вступал я в него, как и все, по большей части подчиняясь суровой необходимости "состоять" и "числиться", в отличие от действительного "быть" и "жить". Дело было в 8 классе несредней школы. Незадолго до этого, наверное, где-то за полгода, я огорошил нашу школьную пионервожатую заявлением о том, что не хочу быть больше самым главным знаменосцем нашей школьной дружины. Наелся я тогда уже всего этого формализму. Слишком рано наелся. Может, и был бы сейчас преуспевающим партократом, если бы тогда в розовом детстве не разочаровался во всём, что связано со словами "власть". Мои одноклассники ещё хихикали и ковыряли в носу, стоя в задних рядах на очередной пионерской линейке, посвящённой какому-нибудь важному событию в истории нашего, устремлённого в светлое будущее государства. А мне приходилось стоять в это же время по стойке "смирно" в обнимку с главным знаменем дружины, и думать о превратностях и несправедливостях судьбы, пославшей мне такое испытание...
   В общем, из пионеров я вышел с лёгким сердцем и с чувством до конца исполненного долга. И влезать в новые долги совсем не планировал. Но надо, значит, надо... "Если партия скажет "надо!", комсомол ответит "есть!" Был в наше время такой лозунг. Родился он из песен, родившихся как раз в то время, когда наши мамы и папы, а чьи-то уже бабушки и дедушки, щеголяли в тех самых шляпах и шляпках, о которых речь здесь уже ушла и от которых остались только пустые полки на антресоли старого платяного шкафа...
   Окончание школы и выпуск из неё, после 8 лет непрерывного пребывания там, воспринималось как выход из мест, как говорят в таких случаях, "не столь отдалённых". Поэтому ощущение того, что жизнь ожидаемая, кипучая, взрослая, уже ждёт где-то, окрыляло и окрашивало даже серые будни в яркие тона.
   Будни, кстати, были не такие уж и серые. Правда, всё время говорили про какую-то начавшуюся где-то далеко на юге войну. Но это говорили между собой люди. А в газетах писали, что никакой войны нет, и мы просто продолжаем помогать афганскому народу забыть о своём средневековой отсталости и обратиться в новую веру. И многие верили. И я верил, как все. Как верил и в наступление, рано или поздно, мировой революции и после неё как закономерный итог - приход светлого будущего. И если кто-то скажет мне, что идея была изначально неверна или плоха, то я даже спорить не буду с этим человеком, поскольку уверен до сих пор совершенно в обратном. И тогда был уверен. И московская Олимпиада 1980 года, свежим ветром надежды прошедшая по стране, не оставляла последние сомнения в том, что всё замечательно, даже у самых ярых пессимистов...
   А извратить можно любую идею. И опоганить, и опорочить. Как можно извратить и представление о любом подвиге, о любом свершении духа человеческого. Были бы люди, способные и готовые это сделать...
   В общем, когда на первом курсе на одном из первых собраний группы распределяли обязанности, я, чтобы избежать риска быть выбранным на какую-нибудь более ответственную должность, согласился стать политинформатором. Со всеми вытекающими из этого факта последствиями. Поскольку мне приходилось рождать в людях веру, и веру не голословную, а основанную на фактах, то, как хороший актёр, я настолько входил иногда в "образ", что волей или не волей проникался сам той верой, которую уготавливал другим. Хотя, положа руку на сердце, могу сказать, что и сейчас ещё не растерял эту веру, древнюю как сама мир: один человек без помощи другого человека в этом мире выжить не может. Только вместе мы способны не загнать себя на тот край, за которым только бездна...
   Высокие слова, но для себя я смог подтвердить эти прописные истины. Первой такой проверкой на прочность для них стал сельскохозяйственный студенческий отряд, или ССХО, куда я и решил поехать по окончании 2-го курса техникума. Сельхозотряд - это аналог тех известных каждому строительных студенческих отрядов, в которых перебывала едва ли не вся романтическая молодёжь того времени. Строительные отряды организовывались при институтах, поскольку требования техники безопасности сводились к тому, что работать в таких отрядах могли только юноши и девушки, достигшие 18-летнего возраста. А сельхозработы, как менее опасные, доставались, таким образом, учащимся техникумов и профтехучилищ.
   Уезжали в отряды, как и возвращались оттуда целыми поездами. Комсомольско-молодёжные газеты печатали сообщения о прибытии очередных отрядов в город на Неве, как сводки с фронта - с указанием номера поезда, даты и времени прибытия состава и учебных заведений, чьи отряды должны были прибыть. Ранняя осень встречала красно-оранжевым фейерверком похудевших и загоревших на астраханских полях мальчишек и девчонок, которые чувствовали себя теперь частью большого и сильного братства, большой семьи...
  
   С таким вот чувством я, видимо, и брал каждый раз в руки комсомольский билет, сохранившийся неизвестно с каких времён. И видимо очень был уверен в том, что ничего необычного нет в том факте, что почему-то или для чего-то я его упорно храню. Это не вызывало вопросов, поскольку рядом с ним хранились "корочки" и куда менее важные. Поэтому я просто брал в руки, смотрел на тиснёную кожаную обложку с надписью "ВЛКСМ", вздыхал о своей прошедшей молодости и клал обратно, даже не утруждая себя желанием заглянуть внутрь.
   Впрочем, рано или поздно это должно было случиться.
   И вот однажды я снова взял в руки эту небольшую книжечку и открыл её. Помню точно, что за несколько мгновений до того всё-таки возник в моей голове вопрос, а для чего я его храню. Не пора ли отправить его на свалку истории, как и всё, что прилагалось к нему, и что уже отправилось туда? Может быть, всё-таки была причина, которая когда-то давным-давно, настолько давно, что я уже и сам не помню этого, заставила меня принять решение о том, что этот документ должен храниться в запасниках моего архива вечно, как не подлежащий уничтожению никогда. И сердце мне подсказывало, что что-то такое скорее всего имело место. Не мог я просто так хранить то, что давно уже стало просто перевёрнутой страницей истории. Должны быть очень важные причины, которые заставили меня это сделать. Приблизительно так я размышлял, держа в руках свой комсомольский билет. А потом открыл его...
   С маленькой фотографии, в левом нижнем углу страницы на меня глянуло такое юное лицо, что в первую минуту я даже не поверил, что это я сам. Но имя, фамилия и отчество, а также год и месяц рождения, указанные в билете говорили "верь глазам своим". Дальше следовало название организации, выдавшей юному строителю коммунизма его "мандат". Но я уже не мог читать её. Потому что взгляд мой упал на следующую страничку, на табличку, в которой фиксировалась помесячная уплата членских взносов.
   Год. Вернее, цифра, обозначающая год уплаты очередных взносов. Вот, от чего я не мог оторвать глаз.
   И пока я пытался, волнуясь, собрать свои разбегающиеся мысли в одно целое, откуда из самых глубин сознания, как из тумана, стало проступать одна. Словно нашёлся ответ на какой-то давно мучивший меня вопрос. Собственно, так оно и было. Теперь я понял причину того табу, вето, права неприкосновенности, наложенного мною когда-то на этот документ. Год, указанный в самом верху этой таблички, напомнил мне о многом...
  
   * * *
  
   1985. Всего четыре цифры, но сколько важного и значимого для меня скрывалось за ними.
   Январь. Полк, который располагался в Алма-Ате, и в котором я проходил службу после окончания "учебки", отправили почти в полном составе на окружные учения. По иронии судьбы на ту же станцию, где и располагалась моя учебка. Станция Отар. Типично казахстанский пейзаж, в котором главное - бескрайняя степь. И горный хребет, виднеющийся вдали. Зима в тот год как раз выдалась такая, что говорили будто и мастные старожилы не упомнят такой. Днём делали всё что и положено делать солдату на учениях, а вечером приползали на станцию чтобы набиться в несколько плацкартных и купейных вагонов и забыться тяжёлым сном. В нашем купе, рассчитанном на 4 человека мы умудрились уместиться почти всем взводом, в котором было 12 человек. Наши ПЗРК в огромных зелёных ящиках тоже были при нас. Так и спали, словно сваленный в кучу военный скарб: люди, оружие, каски, подсумки, ящики. Просыпаясь иногда, обнаруживал чью-нибудь руку на моей голове или свою ногу на чьём-то животе. Две ночи я смог выдержать. Но потом решил, что следующая ночь будет последней. Не знаю, что я собирался делать. Да ничего сделать я и не мог, но почему-то решил, что завтра утром должно произойти что-то, что положит всему этому, и моим мучениям в том числе, конец...
   Утром из полка приехал штабной "уазик". В нём сидел офицер, в руках у которого были какие-то списки, папки, бумаги. Наш командир взвода сказал, что для каких-то там срочных нужд требуются четыре сержанта из взвода ГРВ-ЗРВ. Если кто не помнит, то я просто напоминаю, что так назывались смешанные взвода, состоящие из гранатомётчиков и зенитчиков. У гранатомётчиков на вооружении были автоматические гранатомёты АГС-17, а у зенитчиков переносные зенитно-ракетные комплексы "Стрела-3", только недавно поступившие на вооружение...
   Естественно выбор пал на самых молодых, потому что у нас во взводе других сержантов, кроме "замка", заместителя командира взвода, и не было. Нас, четырёх "молодых", посадили на заднее сиденье и повезли в расположения полка. Я уезжал от этой степи, от этих пропавших солдатскими потом и портянками вагонов, стоящих посреди этой степи и ощущал такую радость, какую я редко испытывал и до и после того. А вместе со мною ехал мой комсомольский билет...
   А потом начались будни подготовки к встрече с землёй Афганистана...
  
   Февраль. Это мы ещё в Талды-Кургане, где в каком-то кадрированном полку из таких вот прибывающих из разных частей солдат и сержантов должны были собрать один мотострелковый батальон. Собрать, обучить, сплотить, сделать единым боевым организмом. И сплачивали...
   Март. Отправка на полигон в Туркмении. Всё, ребята, хватит, повалялись на мягких коечках в белых простынках. Пора и честь знать. Пора начинать привыкать к той жизни, которая для многих из вас станет основной на многие дни, недели и месяцы... Едем в теплушках. Вся техника - БТРы, Уралы, полевые кухни - едет с нами в одном составе, только на железнодорожных платформах, перевязанная и перетянутая проволокой. Прибываем на полигон. Туркменская весна уже вступила в свои права. Мы попадаем сразу из зимы в почти настоящее лето. Спим в палатках. Ночью иногда ещё достаточно холодно, но мы топим печки "буржуйки". А днём солнышко припекает всё больше и больше. Хорошо! Нас не мучают, как в Талды-Кургане строевыми смотрами, идёт обычная боевая учёба. Роты целыми днями учатся десантироваться с вертушек и брать горы штурмом. Отдельные взвода вроде нашего держатся особнячком и учатся тому, чему считают нужным учиться сами. По горам бегают шакалы, по которым мы иногда постреливаем. А в долинках неторопливо жуют свою жвачку флегматичные верблюды. Верблюды одногорбые. Это непривычно и интересно. Погода, как правило, стоит замечательная. Редкий дождик быстро превращает территорию лагеря в непролазное месиво, в котором ноги утопают чуть ли не по колено. Но высыхает всё быстро, и уже через день-два мир опять радует нас синим небом, белыми облаками и первыми цветами, распустившимися в горах. Хорошо! Действительно, хорошо...
   Апрель. Всё. Мы уезжаем в Афганистан... Кушка, самый южный город Советского Союза. Три часа ночи. Батальон на своих машинах выстраивается длинной ленточкой перед пограничный шлагбаумом, пограничники собирают документы, сверяют их со списками. Возле шлагбаума стоят две пулемётные вышки. На одной из них ярко светит прожектор. Луч света, разрезая темноту, тонет где-то во мраке ночи на том берегу реки, которую сейчас мы должны будем пересечь по мосту. Погранцы в касках и бронежилетах. На вышках пулемёты. Всё напоминает какое-то нереальное кино, на съёмках которого меня попросили поучаствовать в "массовке". В голове рождается мысль, в которой отсутствует какое-либо сомнение, одна сплошная уверенность: "Это - война!.." Через несколько дней батальон добирается своим ходом, то есть на своих машинах, до Кандагара, рядом с которым располагается 70-я мотострелковая бригада. В ней мы и будем служить...
   Май. В мае батальон уже уходит в первый рейд, куда-то в сторону Пакистана. Наш взвод, прикомандированный то того момента к зенитно-ракетной батарее, уходит с нашим батальоном в этот рейд почти в полном составе. Я остаюсь в батарее, и чуть ли не через день зашкаливаю дежурным. А мои товарищи где-то там в предгорьях Гиндукуша сражаются с коварными душманами, совершают ратные подвиги и становятся героями. Я завидую и хожу в наряды. А в свободное время знакомлюсь с двумя дембелями, которые уже давно своё отслужили, но ещё не уехали домой только потому, что рядовые уезжают в августе. У нас появляются общие интересы, а потом и общие дела, совсем не героические...
   Июнь. Взвод вернулся из рейда в конце мая. Жара стоит неимоверная. Хэбешки высыхают после стирки прямо на теле в течение десяти минут. Мы продолжаем жить в батарее. Иногда ездим за кирпичом в разрушенный кишлак, расположенный на склоне горы недалеко от бригады. По пути иногда купаемся в бетонном арыке. В нём сильное течение и прохладная вода. Батальон пропадает где-то, то ли в рейдах, то ли уже на сопровождениях. Я уже смирился с тем, что никогда не стану героем, и поэтому мечтаю только о том, чтобы поскорее всё это закончилось и я поехал домой. Но до дому ещё очень, очень далеко.
   А время как будто ускоряет свой бег, словно торопит меня на встречу с чем-то, навстречу чему-то...
   Июль. Я попадаю в госпиталь с брюшным тифом...
   В августе меня выписывают и по возвращении в батарею я уже не нахожу там своих друзей. Они улетели домой. А в нашем батальоне идут потери.
   Сентябрь. Выходит приказ Министра обороны и в октябре мы провожаем домой дем-белей, теперь уже осенних. Хотя кому-то придётся задержаться до февраля...
   Ноябрь. Рейд на Гильменд. Сразу по возвращении из него, без захода в бригаду начи-нается второй. Теперь уже в кандагарской 'зелёнке'.
   Декабрь. Только успеваем собрать пожитки, для того чтобы переселяться на 'точки', и я отправляюсь второй раз в госпиталь. Теперь уже с желтухой.
   Новый год встречаю там же. Накануне, 30-го числа, бригаду обстреливают реактивны-ми снарядами и несколько ракет падают на территории госпиталя...
   Всё. Новый год...
   Переворачиваю маленькую розовую страничку.
   1986...
  
   * * *
  
   Можно долго ещё занимать внимание читателя моей боевой, а лучше сказать отнюдь не боевой биографией, которая отражена в моём комсомольском билете. Столько лет сохраняемом неизвестно для чего. Для чего? Речь не о биографии, а о "корочках"...
   Почему-то номер войсковой части, политотдел которой выдал комсомольский билет, не нахожу в своём военном билете. Но дата понятна - 25 октября 1984 года. Прямо накануне отъезда из учебки в Алма-Ату. И фотография тоже понятно, почему такая юная. Видно даже, что сделана не в армейских условиях. На ней мне от силы лет шестнадцать. Совсем мальчишка. Наверное, взяли фотографию со старого комсомольского билета. Зачем? Наверное, так надо было...
   Сейчас я уже очень далёк от того, чтобы пытаться спорить с кем-либо о том, насколько счастливы мы жили тогда и насколько лучше или хуже живём сегодня. Я давно уже не состою ни в одной партии мира. Моя партия - это моя семья. И счастье всего человечества для меня заключено в том, насколько счастливы мои близкие и насколько светлы их улыбки. Я не хочу, да наверное уже и не имею права судить кого-либо...
   Мой рассказ не о том.
   Мой рассказ о том, что у каждого человека есть свои "корочки".
   И когда мы шевелим их, нам становится немного больно.
   Но без этой боли мы не могли бы жить.
   И быть людьми...
  
   * * *
  
   В конце меня ожидает сюрприз. Можно не верить в интуицию, телепатические способ-ности, шестое чувство и прочее, и прочее. Можно не верить в Бога и в ангелов. Можно не ве-рить ни во что.
   Я верю, хотя пока и не знаю, во что именно.
   Поэтому и поверил, когда мне вдруг представилось, как за кожаной обложкой своего комсомольского билета смогу найти то, что заставит меня вспомнить ещё немного из забыто-го. И возможно получить ответ на вопрос, который я уже очень, очень давно искал.
   Я снял обложку, и... не обнаружил ничего. Никаких бумажек, фотографий или счаст-ливых билетов.
   Но на задней стороне кожаной шершавой поверхности ещё не совсем взрослым почер-ком были написаны несколько цифр: день, месяц, год...
   Никому, кроме меня, эта дата ничего не скажет. Потому что когда-то, давным-давно, я сделал эту надпись специально для самого себя, сегодняшнего. И сделал именно здесь. Слов-но знал наверняка, что именно здесь рано или поздно должен буду её найти...
  
  
   2011, октябрь
Оценка: 9.17*7  Ваша оценка:
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на ArtOfWar материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email artofwar.ru@mail.ru
(с) ArtOfWar, 1998-2023