"Не удивительно ли, как земли, разделенный вечными преградами естества, неизмеримыми пустынями и лесами непроходимыми, хладными и жаркими климатами, как Астрахань и Лапландия, Сибирь и Бессарабия, могли составить одну державу с Москвою? Менее ли чудесна и смесь ее жителей, разноплеменных, разновидных и столь удаленных друг от друга в степенях образования? Подобно Америке, Россия имеет своих диких; подобно другим странам Европы, являет плоды долговременной гражданской жизни..."
(Николай Карамзин "История государства Российского")
Александр ГРОГ и Иван ЗОРИН (аватары) представляют:
"ВРЕМЯ СВОИХ ВОЙН" - Часть 4 - ОПОРЫ
"Нам оставляют лишь сомнительное увлечение гадать и фантазировать, надеяться, либо страшиться.Запад одалживает нам свой язык, нравы, обычаи, представления о добре и зле, навязывает поведенческие каноны, добивает последних из христиан, подменяя небеса информационной сумятицей, идеализацию - идолизацией. Вспыхивающие звездочки, гаснущие кумиры, калейдоскоп лиц, мелькающих на экране, не ведает границ, проникая в дома, сердца, души, создавая иллюзию жизни, виртуальное заслоняет действительность.Обманчивые призывы жить настоящим заслоняют реальность минувшего, привлекательная простота техногенных мифов вытесняет пафос древних саг. Прогрессирует историческая амнезия, разрастается племя иванов не помнящих родства. Практика направлена на реализацию американского эксперимента, вслед за "долларизацией" всей планеты... Какова же надежда? Что оставляем себе сами? Будущее неотвратимо, как смерть, пророчество всегда лживо..."
(Иван ЗОРИН "Глобализация культуры")
"Человек растет и воспитывается подражанием. Это может быть подражание отдельных людей отдельным людям, и подражание народов народам. Государство, если оно здорово, либо стремится к этому, отыскивает и выявляет примеры годные для подражания, являющиеся для всех ориентирами и опорой. Государство сдавшееся, находящееся в зависимости, кажет своим гражданам иное, то что диктуют захватившие над ним власть, боящиеся, что оно окрепнет здоровыми для него примерами и ориентирами..."
(Александр Грог "Этюды смысла")
Глава СЕДЬМАЯ - "ПЕРВЫЕ"
(Центр "ПЕРВОГО")
ПЕРВЫЙ - "Гришка-Командир"
Рогов Георгий Владимирович, воинская специальность до 1992 - войсковой разведчик, командир спецгруппы охотников за "Першингами", в 1978-79 - проходил практическое обучение в Юго-Восточной Азии (Вьетнам, Камбоджа) Командировки в Афганистан. Участвовал в спецоперациях на территории Пакистана (гриф секретности не снят).
Из семьи потомственных офицеров. До Рязанского Воздушно-Десантного некоторое время учился на медицинском - не закончил... Обладает прирожденными свойствами командира, универсален, умеет мыслить нестандартно. В быту скромен, с подчиненными поддерживает дружественные отношения. Уволен в запас по сокращению. Работал по частным контракта в Африке и Юго-Восточной Азии.
По прозвищам разных лет:
"Первый", "Воевода", "Змей-Георгиевич", "Гришка-Командир", "Хирург"... и другим разовым.
АВАТАРА (псимодульный портрет):
...Ссора вспыхнула из-за козырной шестерки. Серафим Герцык покрыл ею туза, а нож Варлама Неводы, выхваченный из-за голенища, пригвоздил карты к столу. Лезвие вошло между пальцами штабс-капитана, но они не шевельнулись. "Что-то не так?" - равнодушно спросил он. "Шулер", - прохрипел раскрасневшийся Варлам. Его глаза налились кровью, он был пьян, и горстями сгреб ассигнации.
Дело происходило посреди крымской неразберихи, когда белая армия отхлынула к морю, увлекая за собой мошенников, прокопченных южным солнцем контрабандистов, петербуржских барышень, студентов провинциальных университетов, мужей, годамицеловавших жен лишь на фото, и жен, вдовевших с каждым разорвавшимся снарядом. В корчме, битком набитой острыми взглядами и проворными руками, на офицеров не обратили внимания: миллионы подобных ссор вспыхивали здесь до этого, миллионы - после. Только лупоглазый шарманщик с гвоздикой за ухом вдруг затянул с надрывом: "И улетела вверх душа через дырку от ножа..." В углу два сгорбленных молдаванина, как сумасшедшие, бренчали на гитарах, бледный, исхудавший еврей, то и дело убегал из-за рояля в уборную нюхать с зеркальца кокаин, а красная конница сметала все за Сивашским валом.
Познакомились час назад, но, как это бывает среди беженцев, Варлам успел выложить все: про аресты в Екатеринодаре, расстрелы "чрезвычайки", про тачанки, косившие его казачий эскадрон, и про бежавшую в Париж невесту, с которой они условились встретиться "У Максима".
Штабс-капитан кивал. "А у меня никого... - отхаркивал он кровью в платок под орлиным, нерусским носом. - Разве это..." И, криво усмехнувшись, разгладил на гимнастерке георгиевский крест.
"Чахотка", - безразлично подумал Варлам. Румяный, кровь с молоком, он перевидал таких в окопах германской, получив от солдат прозвище "Большой есаул", гнул пятаки и за уздцы останавливал скачущую мимо лошадь.
Игра завязалась сама собой, перекинулись по мелочи, больше для того, чтобы забыться, ставили деньги, которые с каждой минутой превращались в бумажки. Штабс-капитану отчаянно везло. Ему приходили дамы и короли, он едва окидывал их рассеянным взором, невпопад бился, но все равно выигрывал. Его мысли были далеко, он стучал им в такт ногтем по дереву, точно клевала курица, изредка вставал и снова садился, беспричинно обдавая Варлама безумным, едким смехом.
Оскорбив Герцыка, есаул сжал кулаки, ожидая пощечины, но штабс-капитан отвернулся к окну, точно смотрел вслед своим мыслям. На улице моросил дождь, рыхлый, пузатый кучер, развалившийся на козлах, со скуки хлестал псов, брехавших на коня, пока раскрасневшийся отец семейства загружал тарантас с кривым, пыльным верхом пухлыми чемоданами.
"Надеюсь, мы не станем драться, как мужичье, - процедил, наконец, штабс-капитан с холодной усмешкой, опять кашлянув кровью. - К тому же у Вас преимущество..." Варлам разжал огромные кулаки. "Здесь тесно, а на дворе - сыро... - Серафим Герцык зябко передернул плечами. - Я не совсем здоров..."
"Струсил", - подумал Варлам.
Вместо ответа штабс-капитан надел фуражку, достал из кобуры наган, отбросил на сторону барабан, зажал дупло и, встряхнув, выронил шесть пуль на карты, защелкнул, крутанул барабан на сухой ладоне, прислонил дуло к виску... Раздался сухой щелчок. "Ваша очередь", - протягивая рукоять вперед, облизал он тонкие губы.
По соседству горланили необстрелянные юнкера в серых от пыли шинелях, широко отставив локти, пили здоровье убиенного царя, по-мальчишески перекрикивая друг друга, били о пол рюмки, и осколки летели в нищего старика, который грел пятки, уперев их в свернувшуюся клубком собаку.
Варлам зажмурился и, как во сне, спустил курок. "Я начал первым, - едва переведя дух, услышал он, - надеюсь, Вы человек чести, и уравняете шансы во всех случаях..." Серафим Герцык, не моргая, уставился Варламу в переносицу, держа пистолет курком вверх. Так, с открытыми глазами, он и встретил смерть - грохнувшим выстрелом ему снесло пол черепа.
На мгновенье воцарилась тишина, взвизгнули женщины, а потом громче заиграла музыка, и все, как сумасшедшие, пустились в пляс, чтобы не видеть, как суетятся половые, счищая тряпками кровь того, кто еще минуту назад был Серафимом Герцыком.
К вечеру красные были в пяти верстах, и военные торопливо оседлали коней, вонзая шпоры, не жалели плетей. Самоубийц не отпевают, и вслед за продырявленной фуражкой тело с георгиевским крестом понесла река. В последний путь Серафима Герцыка провожали зеленые слепни, да увядшая гвоздика, которую, вынув из-за уха, швырнул ему вслед лупоглазый шарманщик.
А есаул не сдержал слова. В нем червоточиной поселился страх. В Севастополе он сходил в церковь, исповедовался. "Беда-то какая вокруг, - вздохнул батюшка, - а Вы..." "Черт возьми, - посоветовал ему знакомый ротмистр, с которым они брали у немцев "языка", - если уж тебе невмоготу, пальни в себя, да и выброси все из головы..." Варлам храбрился, обещал не откладывать, пил с ротмистром на брудершафт, но в душе был уверен, что мертвец утащит его за собой, что он обязательно застрелиться, если сдержит слово. "Ты пойми, - жаловался он денщику сквозь пьяные слезы, - мертвый убьет живого, разве это справедливо?" Но по ночам видел гроб, из которого поднимался окровавленный штабс-капитан и требовал долг. Он по-прежнему страшно кашлял и криво усмехался. "Да ты сам искал смерти, - открещивался во сне Варлам, - знал, что до Констанцы не доберешься..." А иногда вставал на колени: "Христом Богом молю, прости долг, на что он тебе, а я прежде невесте вернуть должен, она то здесь при чем..." Но штабс-капитан был непреклонен. По пробуждении Варламу делалось стыдно, надев мундир, он долго тер затылок, потом, запрокидывал бритую шею, собирая жирные складки, заряжал пистолет. И каждый раз откладывал в сторону, не в силах преодолеть себя, опять видел закрытую вуалью женщину, которая проводит вечера в ресторане "У Максима", посматривая на дверь, снося пошлые разговоры и липкие взгляды. Вспоминая смуглые, нерусские черты штабс-капитана, Варлам подозревал, что на него напустили порчу, золотил ручку цыганам, которые снимали сглаз, катая по блюдцу яйцо и сжигая на свече пахучие травы.
Но не помогли ни ворожба, ни заговоры.
Пароход пенил воду, перекатываясь на вздыбленных валах, Варлам целыми днями валялся на койке, мучаясь морской болезнью, а, когда выходил на палубу, окидывал горизонт мутными, посеревшими глазами.
"Тоже нашел занозу, - начищая до блеска сапоги, кряхтел рябой, подслеповатый денщик, - одно слово - господа..."
А в кают-компании философствовали. "Гордиться надо существованием, чай, люди, а не животные какие... - ковырял в тарелке безусый капитан, одетый с иголочки. - Вот лошадь, она, поди, и не знает, что живет, ей овса подавай, да жеребца поигривей... А мы жизнь псу под хвост кидаем, точно рубаху, сбрасываем, подгуляв в дешевом кабаке...". Дамы с интересом разглядывали его белоснежный, отутюженный китель, мужчины угрюмо молчали. "В конце концов, у нас долг перед Всевышним..." - начинал он горячиться, обводя всех молодыми, васильковыми глазами.
"Э, бросьте, - не выдерживал, наконец, знакомый, Варламу ротмистр, - какой там долг - вши навозные..." Помолчав, он безнадежно отмахнулся: "В жизни все - дело случая, была Россия, присяга, думали на века, а потом убивали братьев, и впереди - чужбина..."
"Да, да, - успокаивал себя Варлам, в горле которого стоял комок, - это же недоразумение, глупая случайность - не встреть я его тогда..." И опять видел шляпку со страусовыми перьями, твердо решив взять себя в руки и обязательно доплыть.
Низко и жутко висело небо, за кормой короткохвостые, крикливые чайки хватали растерзанную винтами рыбу, и мир представлялся хищным и беспощадным.
"Лукав человек, - вступал в разговор корабельный священник, подоткнув рясу и для убедительности трогая нагрудный крест, - говорит одно, думает другое, делает третье, грешим и словом, и помыслом, и делом, а раскаяния - ни на грош..."
Густели сумерки, море чернело тревожно и страшно, бешено перекатывая крутые валы, и все чувствовали бездну, которая была глубже воды, ниже дна...
"Да, мало ли я лгал, - думал есаул, - иначе не выжить. - Застыв перед трюмо, он выставлял перед собой ладони, казавшиеся в зеркале еще огромнее: разве на них первая кровь? - "Надеюсь, Вы человек чести..." А сонных на рассвете резать? А пленных рубить шашками: их благородия казаки в бой летят пьяные - чистые мясники... Что вообразил себе, этот покойник..."
Усталый, Варлам падал на кровать, его все больше окутывала звенящая тишина, но во сне он скрежетал зубами и пронзительно свистел, пугаясь собственных криков, вскакивал, зовя спросонья денщика с пятнистым, как птичье яйцо, лицом.
Среди прислуги было много турок и греков, выросших по левому и правому борту своих рыбачьих баркасов, с дубленой от соли кожей, привыкшие к морскому ветру, они насмешливо косились на русских, при малейшем порыве наглухо застегивающих свои медные пуговицы с двуглавыми орлами. И Варлам шарахался, узнавая то в одном, то в другом штабс-капитана. На впалых щеках у него проступила щетина, резко обозначая выпиравшие скулы, заостренный нос и блеклые, потухшие глаза.
"Подумаешь, слово, - оправдывал он себя, - истина в нем живет мгновенье и умирает вместе со звуком... Каждый окружен словами, как пасечник пчелами, надо жить, будто не было этой нелепой дуэли..."
Варлам Невода застрелился в трех милях от Констанцы. В его каюте было опрятно, бокалы насухо вытерты, а в нагане больше не было пуль.
"Этих русских не поймешь, - ворчал стюард-турок, переваливая за борт потяжелевшее в смерти тело.
"Жизни не любят", - поддакнул помогавший ему грек.
* * *
"Ковш", "Большая Медведица" или "Семь Престолов", как называли ее на Востоке, крутанувшись вокруг невидимой оси, все также упрямо гранью своей чертила линию, указывающую Север. В лесу последними шапками из крупных колючих зерен, сбившихся в испуге в одно месиво, долеживал свое отгулявшее пиршество снег. Все оживало. Безрассудно, нахально, словно и не боясь, что завтрашний или послезаврашний мороз убьет лопнувшие почки.
- Сдохла сволочь! - ворвавшись прямо с порога объявляет Лешка-Замполит.
И Леха грязно ругается, наделяя покойного множеством непечатных эпитетов...
Есть от чего... В очередной же раз обманул - вывернулся тот, чье царствование на Руси, подобно тому, как царствование Лжедмитрия называют "семибоярщиной", будущим историкам, как не вертись, придется называть схоже - "семибанкировщиной" или, что исторически точнее, "семижидовщиной" - суть есть однотожие - безраздельным царствованием шести жидов, а средь них седьмого - "непонятно что"...
Представился ли "Бориска", двойник ли его, которого водили за ниточки закулисные кукловоды Вашингтонского Обкома - какая теперь разница? Наследство оставленное им Руси составило миллионы умерших и сопоставимо с самыми страшными кровавыми и голодными периодами России, а последующим же поколениям не уставать удивляться - как можно было допустить до такого?..
- Пить не будем, - мрачно объявляет Георгий. - По этому поводу вовсе пить не будем. Эта тварь даже смертью своей нашей радости недостойна!
Седой дожидается газеты, доставленной почтальоншей на велосипеде, отходит в сторону, не читая, роняет ее под ноги портретом вверх, развязав тесемки, достает то, что уже миллионы лет является руководящей принадлежностью мужчины...
А может, скажете вы, не стоит ссать на труп? Стоит! Куда же еще? Пусть будет ему посмертное лежание в том, чем сам был. И пусть действо напоминает самого покойного, представителя великой страны, ссавшего на колесо своего самолета на глазах изумленных делегаций и корреспондентов, обгадившего своих предшественников... Вряд ли ему Царствие Небесное - и хватит о сволочи. Недостойна!
Непозволительно высказываться неуважительно о тех, кого убил или намереваешься. Есть единственное исключение - отношение к предателям. Для них даже не пуля, а веревка. Считали, что первыми в списке стоят Горбачев и Ельцин.
- Вывернулся сука! Не успели! - опять высказывает Леха общую мысль ...
- Вечно так, - принимается ворчать Седой. - Запрягаем, запрягаем...
- Ничего, семья осталась. Клан! На круг виновные - куда не ткни. Тут без срока давности, хоть сто лет пройди...
- Я сто лет ждать не намерен! - взрывается Казак и выбегает вон.
- Куда это он?
- Куда еще... Понятно, в Москву.
- Вернуть?
- Попробуй, верни такого. Вона как завелся, сердешный.
Извилина заходит, с шумом сваливает у предпечья березовые чураки, отряхивается.
- Казака видел - ножом землю тычет. Чего это он?
- Ельцин сдох!
- Понятно... А чего расстраивается?
- Сам по себе сдох. Неправильно это.
- Понятно, что неправильно, а что сделать можно? Выкопать - убить и снова закопать?
- Казака лучше не трогать - пусть пар выпустит, - говорит Георгий.
- Тогда надолго, ужинать без него будем.
- Пожалуй, и завтракать тоже. Деревья бы не попортил, - беспокоится Седой.
- Сам бы не порезался.
- Молчун, присмотри! - командует Георгий. - Если совсем изведется, свяжешь - пусть поостынет.
- Теперь начнется!
- Что начнется? - говорит недовольно Извилина. - Ничего не начнется, кроме сотворения прессой очередного тухлого - зажимай носы! - кома вранья...
Весной 2007, те, которые не оставили нераскрытой ни одной русской могилы, чтобы в нее не нагадить, вдруг разом возопили, что о мертвых положено - "только хорошее, либо ничего!", давя на исконно русское, на совестливость и жалость. Народ, уже начавший рубить осиновые колья для забивания в могилу - мера разумная, предупредительная, положенная к подобным вурдалакам, от всего этого - буйства перьев и телевизионных проповедей - подрастерялся. Озадачился, казалось бы уже приученный ко всяким глюкам, случающимся от паленой водки, то одноименной "президентской", на заре перестройки, рекомендуемой даже американским героем Клад-Вань-Дайкой, умудряющимся садиться "ноги к ушам", как садятся некие бабы, - но им то природой разрешено - чтобы нараскоряку, а тут, вроде бы мужик, да без треска собственных штанов, и, что более удивительно, без отваливания причиндалов - не под эту ли водку? - весьма удивлял простодушный деревенский народ... Водка "распутинка", горячо рекомендуемая мертвым Распутиным, тычущим пальцем вверх - на пробку с винтовой нарезкой, а другим вниз - что осталось за кадром, способствовало временному пониманию, но личный опыт, даже под нее, упрямо говорил - нет!
На свои похороны - все заметили - Ельцин собрал в десятки раз меньше, чем собирал на митинги, и всем подумалось - народа поуменьшило...
СМИ восторгались похоронами Первого Президента России, а сама Россия подумывала - сколько еще президентов надо схоронить, чтобы все наладилось? Дай бог, без особых бы пауз... Закопаем! Только, вот, чтобы уж не своей смертью, а держали шкурный ответ...
--------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
ИНФОСТАТ:
Время правления Ельцина:
3 млн. детей не ходили в школу,
5 млн. жили на улице,
14 млн. находились за чертой бедности;
в 3 раза снизился объем промышленной продукции; в 13 раз сократился бюджет страны;
на 23,7% сократилась территория;
в 20 раз увеличилось количество бедных;
в 14 раз стало больше организованных преступных групп;
на 5 млн. стало меньше детей;
в 2,5 раза возросла смертность младенцев;
в 48 раз увеличилась детская смертность от наркотиков;
в 2,4 раза возросло число русских, больных туберкулезом, в 10 раз -- наркоманией, в 25 раз -- сифилисом...
The Washington Post:
"Президент России Борис Ельцину сделал больше, чем кто-либо другой в построении нового демократического и капиталистического государства Россия..."
Премьер-министр Израиля Эхуд (Иуда) Ольмерт:
"Его отношения с еврейской общиной России привели к процветанию последней".
(конец вводных)
--------
Ущерб, который Ельцин нанес стране сопоставим с ущербом, который ей нанес Гитлер. "Второй после Гитлера" - такова реальная оценка деятельности Ельцина. Но в одном аспекте Ельцин оказался впереди Гитлера: тому не удалось уничтожить самое большое в мире многонациональное государство - Союз Советских Социалистических Республик.
Общая численность населения России в 1991 году составляла:. 175 миллионов, спустя десять лет, в 2001 году, уже 145 миллионов, включая легальных иммигрантов... Более 30 миллионов человек, без учета так и неродившихся детей - это реальные потери России в первое десятилетие "семибанкировщины", во времена царствования Борьки-Пьяного, хама всея Руси, того что подарил русским подлое словечко "россияне"...
Картина была гораздо страшней, чем ее видели и знали многие - все направлялось на сдачу страны, там где к власти пришли западники, не могло быть иного. Все в угоду запада, а для этого надо разрушить изнутри, похоронить сельское хозяйство, что в общем-то уже сделано: созданы и выдуманы тому самые "объективные" причины. Россию, что когда-то и дедовскими технологиями - лошадкой и сохой - могла, худо бедно, существовать на самоснабжении, а в иные годы снабжать зерном и Европу, подвели к тому, что если внезапно перекрыть границы, внутренних продовольственных ресурсов хватит максимум на два-три месяца, и начнется голод. Извилина с цифрами на "ты". В безвременье Ельцина вскрыли неприкосновенный стратегический продовольственный запас, что в зоне вечной мерзлоты создавался еще Сталиным...
- Нельзя ли форсировать? "Пятый"?- спрашивает Георгий.
- Если порыхлить... - задумчиво говорит Извилина. - Есть пара наметок. Придется кому-то к прибалтам сгулять. Разом "Седьмой" парок стравит. Только это... Словом - не по нашему это профилю. Даш добро на "темную"?
- Без плана-отчета? Под импровизации?
- Да.
- Кого, кроме Казака?
- Беспредела.
- Слишком приметный для "темной операции".
- Его для декораций. Еще Сашку - точки примерить, "пристрелять". Замполита - есть необходимость языком почесать в одном интересном месте... Ну, и сам.
- Извилина, ты, часом, не темнишь? Почти всех на "темную" забираешь!
- Молчуна оставляю.
Федор выдает свое недовольство блеском глаз: зло не зло, но читай - сердито. "Четвертый" говорит мало, кажется живет в каком-то своем, только ему понятном мире - все привыкли, воспринимают как должное, но сверкание глаз вниманием не оставляют.
Лешка помнит, как разок подумал (всего лишь раз - когда Федя стоял спиной к нему), что вот если прямо сейчас сделает короткий выпад лопаткой под основание черепа, именно выпад, резко и с двух рук, а не боковым замахом, что можно уловить периферийкой или движением воздуха, то Федя никак не справится, и Молчун тут же обернулся, глянул в глаза столь мертво-пронзительно, что зашлось сердце. Можно бы счесть случайностью, Лешка, может так и счел, но Федя-Молчун выдавил глухое: "Не надо!", и Лешка-Замполит прочувствовал корни волос на затылке и на висках, словно шевельнулись, отслоились и перенасадились заново, и жар ударил в щеки...
- Извини, Федя! Еще Седой остается - он троих стоит, и ты, Змей. Разве мало?
Георгий пару секунд думает.
- Охота на лис? Не загуляете?
- Мы ненадолго - даже не плацдарм, только порыхлить. Там Казак будет для силового - для отведения души, остальным "по азимуту побродить", да в паре театральных постановок поучаствовать.
- Работайте, опричники!
Георгий? Змей? За таким командиром не сироты! Георгия отличает некая, странная глазу флегматичность, сохраняющаяся до принятия решения, и взрывная безудержность на момент исполнения, словно спустили свору раздраженных холериков подстегивать себя и других, дабы успеть везде. Даже Петька-Казак, сам человек безудержный, как-то откровенно говорил, что "командира на момент боя слишком много, переизбыточно, а от того всякий раз и получается как бы сверхплана - для тела накладно, для души щекотно..."
Он, чьей спокойной невозмутимости мог бы позавидовать всякий, обладает и поистине редким даром убеждения. Как частенько подшучивает Лешка-Замполит: "Наш Змей всякого старшего по званию умудряется послать на хер так, что тот бежит вприпрыжку и с удовольствием..."
Можно ли любить бездну без крыльев? Если ты не паришь над ней? Георгий занимается тем, что сам он называет: "режиссура малых представлений". Редкие наблюдатели могли оценить их, но если ценили, то высоко. Каждому режиссеру требуется автор, который способен написать сценарий под имеющийся материал: под условия, смету, исполнителей. Лучшим в этом деле считается Извилина. "Продюссировать" же постановку случалось всем вместе: и Казак, и Щепка, и Мышонок, и Циклоп, и даже (было такое), по старой памяти, Лодочник подключался, решал "тряхнуть стариной". Но одно дело учебные операции, пусть даже условно-учебные, по максимуму приближенные к реальному, негласно обкатанные на конкретных объектах, но другое - то, что, может сгоряча, предложено Извилиной. Не Африка, тут много ближе к тому, к чему когда-то готовились, и второй десяток лет пытались держать себя в форме без поддержки и согласия государства. Признаться, в Африке такое не прошло бы. Не с тем количеством людей. Не та инфраструктура. А вот Европа... Европа! Ха! Запад разучилась довольствоваться малым, раздулся на всем и создал точки натяжения, которые и заметил Извилина. Но на то он и "Извилина", на то "Серега-Глаз", потому и "глаз", что видит дальше других и умеет просчитывать...
Умение Георгия в другом. Приказано быть Командиром. По жизни своей! От пят до седой макушки! Всей душой и сердцем! Иного не дано, не оставлено. Георгий выполняет приказ данный самому себе...
Власть лжива - это традиция всякой власти. Офицерство, какое бы не было, из каких слоев общества не выходило, власти в укор, рано или поздно обрастает собственными традициями, без которых существовать не может. Знает, что данное властью слово, не держится (дело невозможное для офицерского кодекса чести), и закон, даже основной, всеобщий гражданский устав, закрепленный Конституцией, ничего не значит, но в собственном кругу, словно сам собой, пусть только отголосками от прошлого, кодекс офицерской чести становился основополагающим. Всякое воинство без этих, специальных сдерживающих условий, превращается в наемников.
Как объяснить человеку, служащему мамоне, что такое Честь? Поймет ли о том, что нельзя купить за деньги, о требовании - как дышать! - поступков, что не несут выгоды и даже могут быть себе во вред? Честь - синоним честности, потому смешна в мире торгашей, Честь - это гордость, а следовательно стоит в череде главных смертных грехов - неприемлема в мире, который узурпировал права на "духовность". Не бывает Чести без Мужества. Истинное Мужество - сила характера, готового каждый раз делать хоть чуть-чуть, пусть на каплю, но больше своих возможностей, всегда, день за днем. Мужество - это свершение Поступка, в том числе и без свидетелей, в одиночку, Честь (но это позже, если остался жив) - никому не рассказывать о предмете, который составил бы кому-нибудь "пожизненную гордость". Честь - это Долг. Не денежный - а тот духовный, который готов подтверждать себя материально...
Георгия отличает некая правильность, в иные моменты доходящая до занудливости. Та "академическая" правильность, что порой называют "идейностью", настырностью в вопросах, которые он считает вечными и незыблемыми. Георгий когда-то вывел собственную формулу - простую, понятную, до краев наполненную смыслом, чтобы следовать ей всю жизнь: "России принадлежит все, что ей служит!"
Есть характеры сложившиеся от рождения. Ощущающие собственную принадлежность к касте. Приказано быть командиром. Георгий, потомок от тех, кого царь Петр обязал служить по собственному происхождению...
Когда слышится слово "офицер", первым делом представляют ровные ряды золотых погон, тянущиеся со времен Петра. Это не совсем так. Вернее, совсем не так. Цепочка эта была оборвана самым жестоким образом, потом начата новая, не имеющая с предыдущей ничего общего, хотя попытки сшить, создать преемственность, существовали...
Многое из забытого, но чаще специально замалчиваемого, вновь представлено и объяснено в трудах замечательного русского историка Сергея Владимировича Волкова. Как то, что 1917, лица, произведенные в офицеры по факту личного героизма или выпуска сокращенных офицерских курсов военного времени, автоматически становились дворянами, привилегированным классом, пусть не наследным, пусть их потомкам пришлось бы доказывать это достоинство заново, но шаг был сделан, и следующий был легче - законы Империи, предусматривающие защиту отечества как привилегию, были в этом отношении чрезвычайно мудры. И то, что за три с лишним года Первой Мировой войны было произведено в офицеры 220 тысяч человек - больше, чем за ВСЮ ИСТОРИЮ русской армии. И что с начала войны потери офицерского корпуса в пехотных частях составили от 300 до 500% офицеров, в кавалерии и артиллерии -- от 15 до 40 %. Как результат, наиболее распространенный тип "классического русского офицера" -- потомственный военный (во многих случаях и потомственный дворянин), носящий погоны с десятилетнего возраста -- пришедший в училище из кадетского корпуса и воспитанный в духе безграничной преданности престолу и отечеству, практически исчез...
К концу войны ротами, а часто и батальонами командовали "офицеры военного времени", т.е. фактически гражданские люди, закончившие трех-четырех месячные курсы прапорщиков, к этому времени часть из них стала поручиками и штабс-капитанами, а некоторые даже капитанами (в подполковники офицеры военного времени, как не получившие полного военного образования, не могли производиться). Офицерский корпус к этому времени включал в себя всех образованных людей в России, поскольку практически все лица, имевшие образование в объеме гимназии, реального училища и им равных учебных заведений и годные по состоянию здоровья были произведены в офицеры. Кроме того, в составе офицерского корпуса оказалось несколько десятков тысяч людей с более низким уровнем образования. Генерал Головин сообщал, что из 1000 прапорщиков его 7-ой армии около 700 происходило из крестьян, 260 из мещан, рабочих и купцов и только 40 из дворян...
Эсер Шкловский писал: "Офицерство почти равнялось по своему качественному и количественному составу всему тому количеству хоть немного грамотных людей, которое было в России. Все, кого можно было произвести в офицеры, были произведены. Грамотный человек не в офицерских погонах был редкостью..."
У интеллигенции, как рассказывал тот же Н.Н.Головин, было гораздо больше возможностей устроиться, и в состав действующей армии, попадали как правило те, кто устоял от искушения "окопаться в тылу"; создавался своего рода социальный отбор - сортировка из наиболее патриотично и действенно настроенных, которые собирались и погибали на фронте, и уже всех остальных - тыловиков.
Генерал Гурко с пренебрежением говорил о "новом офицерстве, вышедшем из среды банщиков и приказчиков", заполнившем тыловое обеспечение.
После февральского переворота были отменены ограничения касавшиеся иудаистов, и к маю правительством Керенского было срочным порядком произведено и направлено в войска около 40 тысяч "новых" офицеров. Это, наравне с печально известным приказом "Номер Один", исполненном правительством Керенского словно под диктовку Германского Генерального Штаба, можно и считать началом конца. В октябрь 1917 год вошли совсем другие офицеры... Офицерский корпус наполнился массой лиц не просто случайных (таковыми было абсолютное большинство офицеров военного времени), но и совершенно чуждых ему. Если во время беспорядков 1905-1907 гг. из 40 тысяч членов офицерского корпуса, спаянного единым воспитанием и идеологией не нашлось и десятка отщепенцев, примкнувших к бунтовщикам, то в 1917 году в офицерской среде оказались тысячи людей, настроенных не просто нелояльно, но и враждебно к российской государственности, а также и многие сотни членов революционных партий, ведших в войсках подрывную работу...
--------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
6 марта 1917:
"Ежедневные публичные аресты генеральских и офицерских чинов, производимые при этом в оскорбительной форме, ставят командный состав армии, нередко георгиевских кавалеров, в безвыходное положение. Аресты эти произведены в Пскове, Двинске и других городах. Вместе с арестами продолжается, особенно на железнодорожных станциях, обезоружение офицеров, в т.ч. едущих на фронт, где эти же офицеры должны будут вести в бой нижних чинов, товарищами которых им было нанесено столь тяжкое и острое оскорбление, и притом вполне незаслуженное. Указанные явления тяжко отзываются на моральном состоянии офицерского состава и делают совершенно невозможной спокойную, энергичную и плодотворную работу, столь необходимую ввиду приближения весеннего времени, связанного с оживлением боевой деятельности..."
(Телеграмма Главкома Северного фронта - начальнику штаба Главковерха)
(конец вводных)
--------
Наиболее частый "непробиваемый" аргумент от вечных ненавистников России, подаваемый с изрядной долей сарказма, звучит так - и почему это "Белая Гвардия" позорно "сдала" Россию, не осилила в гражданской войне "Красную Армию"?
Гвардии не было... Гвардия усеяла собственными костьми поля сражений еще в 1914-15 годах. Свыше 60% выпускников пехотных училищ в 1916-1917 происходило из крестьян, и как остальные офицеры военного времени, не имея достаточного образования, они не являлись по существу носителями офицерской идеологии и понятий, хотя успели приобрети неплохую практическую подготовку и опыт войны. Можно понять разрозненность чувств этих людей, едва ли могших рассчитывать получить офицерские погоны в обычных условиях - они были более чем обостренными. Как бы то ни было, но подавляющее большинство офицеров военного времени, еще не войдя в соприкосновение с пропагандистами иного, не менее жертвенно выполняли свой долг, чем кадровые офицеры, и гордились своей принадлежностью к офицерскому корпусу.
И погибли не отражая врага внешнего, а усилиями врага внутреннего, развязавшего гражданскую войну.
Кем они были?
Неистовый Ленин без устали кричал, что "офицерство" составлено из "классовых врагов рабочих и крестьян - избалованных и извращенных сынков помещиков и капиталистов"...
После февраля положение офицеров превратилось в сплошную муку, так как антиофицерскую пропаганду большевиков, стоявших на позициях поражения России в войне, отныне ничто не сдерживало, она велась совершенно открыто и в идеальных условиях. Желание офицеров сохранить боеспособность армии наталкивалось на враждебное отношение солдат, распропагандированных большевистскими агитаторами, апеллировавшими к самым низменным сторонам человеческой натуры. Рядовое офицерство, несколько растерянное и подавленное, чувствовало себя пасынками революции и никак не могло взять надлежащий тон с солдатской массой. Но появился уже и новый тип офицера-оппортуниста, демагога, старающегося угождением инстинктам толпы стать ей близким, нужным и на фоне революционного безвременья открыть себе неограниченные возможности военно-общественной карьеры... Если большевики были откровенными врагами российской государственности, и их деятельность находила в глазах офицерства, по крайней мере, логичное объяснение, то едва ли не тяжелей воспринималась им предательское поведение по отношению к офицерскому корпусу деятелей Временного правительства. Последние, особенно Керенский, побуждали офицерство агитировать в пользу верности союзникам и продолжения войны, и одновременно указывали на "военщину" как на главного виновника ее затягивания.
Генерал Драгомиров отмечал, что "ужасное слово "приверженцы старого режима" выбросило из армии лучших офицеров... много офицеров, составлявших гордость армии, ушли в резерв только потому, что старались удержать войска от развала... Недостойно ведет себя лишь ничтожная часть офицеров, стараясь захватить толпу и играть на ее низменных чувствах".
Но это было еще лето 1917 года...
--------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
"Необходимо отметить, что состав офицеров далеко не обладает сплоченностью -- это механическая смесь лиц, одетых в офицерскую форму, лиц разного образования, происхождения, обучения, без взаимной связи, для которых полк -- "постоялый двор". Кадровых офицеров на полк -- 2-3 с командиром полка, причем последний меняется очень часто "по обстоятельствам настоящего времени". То же происходит с кадровыми офицерами, которые уходят, не вынося развала порядка и дисциплины, нередко под угрозой солдат. Среди столь пестрого состава офицеров немудрено и появление провокаторов и демагогов, желающих играть роль в полку в надежде стать выборным командиром. Такие типы нередко попадают в комитеты, раздувая рознь между солдатами и офицерами в своекорыстных видах..."
(Из рапорта командира 37-го армейского корпуса командующему 5-й армией)
(конец вводных)
--------
С августа по октябрь 1917 (еще до прихода к власти большевиков) последовали многочисленные перемещения среди командного состава, аресты и бесчисленные расправы с офицерами. Волна эта прокатилась по всей России. Одним из распространенных поводов для ареста производившихся по солдатским доносам, являлась "контрреволюционость" офицера. Офицеры разбились по группам, чуждым и даже враждебным друг другу: одни "поплыли покорно по течению", другие -- объявили себя сторонниками Временного правительства, третьи, отрешившись от всяких дел, ждали возможности уехать домой, четвертые же понимали, что и дома им не удастся обрести покой, пока не будет сброшена революционная власть...
К ноябрю армия была практически небоеспособна. Величайших трудов стоило просто удерживать войска на позициях. Опасаясь целой, боеспособной армии как силы, способной выступить против них в случае попытки захвата власти, большевики продолжали прилагать все усилия по ее разложению. Первостепенное внимание уделялось физическому и моральному уничтожению офицерства -- единственной силы, противодействующей этому процессу. Это стало "генеральной линией" большевистской партии. Ленин требовал без устали: "Не пассивность должны проповедовать мы, не простое "ожидание" того, когда "перейдет" войско -- нет, мы должны звонить во все колокола о необходимости смелого наступления и нападения с оружием в руках, о необходимости истребления при этом начальствующих лиц и самой энергичной борьбы за колеблющееся войско".
Преуспели! Офицеры, распыленные в толще армии, были бессильны что-либо сделать... Как свидетельствовал один из очевидцев: "Невозможно описать человеческими словами, что творилось кругом в нашей 76-й пехотной дивизии, в соседней с нашей и вообще, по слухам, во всей Действующей Армии!... Еще совсем недавно Христолюбивое Воинство наше, почти одними неудержимыми атаками в штыки добывало невероятные победы над неприятелем, а теперь... разнузданные, растрепанные, вечно полупьяные, вооруженные до зубов банды, нарочно натравливаемые какими-то многочисленными "товарищами" с характерными носами на убийства всех офицеров, на насилия и расправы"..."
По всей стране прокатилась волна погромов. Сознанием офицерства, как писал другой свидетель тех событий, - "уже мощно овладела сумбурная растерянность, охватившая русского обывателя....Чем другим можно объяснить, что во многих городах тысячи наших офицеров покорно вручали свою судьбу кучкам матросов и небольшим бандам бывших солдат и зачастую безропотно переносили издевательства. лишения, терпеливо ожидая решения своей участи. И только кое-где одиночки офицеры-герои, застигнутые врасплох неорганизованно и главное -- не поддержанные массой, эти мученики храбрецы гибли, и красота их подвига тонула в общей обывательской трусости, не вызывая должного подражания".
Часть офицеров, не представляя себе сути и задач большевистской партии, наивно полагала, что те, взяв власть, будут заинтересованы в сохранении армии (нормальному человеку, а офицеру в особенности, трудно было представить себе, чтобы могла существовать партия, принципиально отрицающая понятие отечества и всерьез ставящая целью мировую революцию). Впереди был декрет "Об уравнении всех военнослужащих в правах", провозглашавший окончательное устранение от власти офицеров и уничтожение самого офицерского корпуса как такового, а также декрет "О выборном начале и организации власти в армии"...
Множеству офицеров, пробиравшихся к своим семьям, так и не суждено было до них добраться. Опасность угрожала им всюду и со всех сторон -- от солдат, которым могла показаться подозрительной чья-то слишком "интеллигентная" внешность, от пьяной толпы на станциях, от местных большевистских комендантов, исполкомов, чрезвычайных комиссий и т.д., наконец, от любого, пожелавшего доказать преданность новой власти доносом на "гидру контрреволюции". Сами офицеры и их семьи практически безнаказанно могли подвергаться нападениям уголовников, всегда имеющих возможность сослаться на то, что расправляются с врагами революции (в провинции грань между уголовными элементами и функционерами новой власти была, как правило, очень зыбкой, а часто ее вообще не было, так как последние состояли в значительной мере из первых). Невозможно точно сосчитать, сколько офицеров пало от рук озверелой толпы и было убиты по инициативе рядовых адептов большевистской власти: такие расправы происходили тогда ежедневно на сотнях станциях и в десятках городов. Впрочем, и это было только начало...
В гражданских войнах выигрывает более жестокий, беззастенчивый, готовый лгать и лить кровь без оглядки. Белая армия осознавала, что воюет со своим собственным народом, назвавшиеся же "Красной армией", для которых народ служил инструментом достижения целей, не подразумевали второе значение этого слова - "красоту" - ни под каким видом, а гордясь кровавостью, относились к нему безжалостно, словно хотели истребить в этой войне как можно больше - на века! Троцкий ввел проскрипции - расстрел каждого десятого в полках, отступивших по каким-либо причинам с места боя.
Комиссары, даже не на первый взгляд, те же попы, поставленные над паствой, с той лишь разницей, что поповский интерес заключался, чтобы паствы прибыло, а комиссары, те кто знал конечную цель, паству прореживали густой гребенкой, всякое проявление над общим пассивным, рассматривали как угрозу этой "конечной цели", подлежащую немедленному уничтожению.
Русь не может без провидцев, и случаются провидцы удивительные:
"Я чую близость времен, когда христиане опять будут собираться в катакомбах, потому что вера будет гонима, - быть может, менее резким способом, чем в нероновские дни, но более тонким и жестоким: ложью, насмешками, подделками, да мало ли еще чем! Разве ты не видишь, что надвигается? Я вижу, давно вижу!" (Соловьев Владимир Сергеевич, июнь 1900 года)
Но в 1900 году большинство газет и практически все книжные издательства были уже в тех руках, которых они находятся сейчас, и пытливый ум, высмотрев тенденцию движения куда направляется общество - на воспитание ненависти и желания худшего для отчизны - мог уже и угадать... но лишь в том случае, если был предполагал, что заслона этому не будет, лишь тогда осмелился на самые ужасные предположения. Каждому хочется верить, что существует "заслонный полк". Но власть не справлялась, а на лучших ее представителей была устроена самая настоящая охота.
Начавшие убивать когда "нельзя", ни за что не остановятся, когда "можно"...
Офицерство и духовенство не осознавали, что речь идет о его полном уничтожении, думало, что все это издержки времени, и каким бы не сложился государственный строй, а защитники ему - профессиональные военные и профессиональные духовники - будут нужны всегда, как необходимы крестьяне, на которых все держится..
Россия 1917 года - это едва ли не 98 процентов крестьянского населения. Но в ЧК (Чрезвычайных Комиссиях, организованных для уничтожения "социально чуждых и прочей контрреволюции") не было крестьян - душегубство противно сердцу пахаря - и оно, крестьянство, в глазах кагала, казалось виновным уже этим - "социально чуждым" вне сомнений - требующим полного переустройства собственных обычаев и уклада жизни.
Социальная болезнь не может отторгнуть весь организм, но может его "перенастроить"...
Всего горя не перелопатишь. Русская история последнего своего столетия, где не копни - там кости человеческие, а виновные из своих домашних ухоженных могил не вытряхнуты, пеплом по свету не рассеяны, и живые виновные новейшего времени - их потомки и последователи - не бедствуют.
Все имеет свой смысл. Беда всегда имеет много смыслов, и это беда... когда смыслов много. И вовсе не значит, что побеждает истинный смысл, как и находится истинный виновник...
Георгий не из той породы людей, кто будет жевать платок на кладбище. Но узелок для памяти завяжет и проследит, чтобы не слишком надолго, чтобы обязательно пришел случай развязать. Не должно быть слишком много узелков для памяти - мельчают. Умеет "щупать пространство", в том числе и информационное. Хотя в этом ему далеко до Сергея-Извилины, но тот на его командирскую должность не претендует, приказы оспаривать не пытается, и Георгий привык считать Сергея при себе чем-то вроде начштаба.
Георгий идет по жизни просто, когда информационное поле чем-то не устраивает, особо не озадачивается - накладывает собственное, по характеру, сводя с ним собственный смысл жизни, отметая остальное, и как уже многие, заразился устойчивой привычкой всему, всякому движению, искать причины: худому - скрытые, хорошему - природные. Состояние души естественное для территории России, где движение мысли и дел происходит нерационально, но к одному и тому же приходят с разных сторон, а выполнение поставленной задачи происходит диаметрально разными по полюсам усилиями... Понять, как и почему такое происходит - задача из задач. Неблагодарная, потому как бесполезная. И совершенно невозможная для осознания иностранцем. Это Русское Поле.
Командиру трудно быть довольным - должность не позволяет. Георгий умудряется. Умеет, потому как, приучил себя довольствоваться малым - считает, что живет не для себя лично - должность такая. Взять хоть вот это... Кто он сам? Как ни крути (по малому ли, большому счету) - командир даже не взвода - отделения разведки. Лейтенантская должность. Покажется ли странным, но Георгий никогда не мечтал о большем. Почему? От понимания ли, что в таком случае попал бы под перекрестие тех, кто сверху, и тех, кто ниже?
Войны оканчиваются не в воздухе и не на море, а на земле, и точку ставят стрелковые подразделения с личным оружием. Георгию хочется: когда будут расставляться точки, либо многоточия - если так придется - в последней для него войне палец не тыкал в широкомасштабную карту, а нажимал на курок...
Да в этом подразделении, кого не возьми... Тут один Извилина тянет никак не меньше чем на генерала. Много генералов у других командиров в подчинении? Опять же, где найдешь такое подразделение, в котором с задачами не мелочатся? Способны решить практически (потому как практикой дышат), не на макетах. Тут всяк станет академиком. Петьку Казака возьми - разве не академик? Найдется хоть в каком подразделении еще один такой, чтобы имел столько практического опыта войн последних лет?
Иное время - иное бремя.
Когда наскоро формировали их подразделения, считалось - три кадровых составят центр управления и будут знать нюансы, а две пары из сверхсрочников - глаза, руки, уши. Действительность все перемешала. Люди расставлялись сверху, но перемешивались, занимая свои места по таланту. Снова образовывалось потомственное офицерство особого склада людей, и снова к этому тяготели те, кто мог ими стать лишь решением слепого случая.
Подразделение! Боевая единица. Единица... Одна из многих? Георгию хотелось верить, что действительно - одна из множества с "вольным определением точек приложения". Убеждение - не враг правды, как не враг лошади человек ее взнуздавший. Все сказано, все выслушано... До времени по вольнице все равны. И нигде нет такой, не бывает, невозможно - только как в войсковой разведке. Никто из стоящих выше, ставя задачу, не вмешивается в ее выполнение, а покуда задача выполнена, не смеет критиковать и методы. Но что теперь? Вольница ли, когда под убеждения отсекли себя от центра? А можно ли было поступить иначе, если центр в любой момент способен предать?..
Вот и "начштаба", Сергей-Извилина, предлагает по сути своей бандитизм. Пусть высокого полета и качества, едва ли не государственного уровня, но... тут всякая война, кроме той, где ты защищаешься от супостата, - бандитизм. Даже если позже она будет названа как "народно-освободительная", или обзовется выполнением "интернационального долга". Все сомнения лучше отбросить сразу.
- Что есть нравственно?
- О чем ты, Змей?
- Скажи, Серега, что есть нравственно для нас? Где тот последний рубеж, за который нельзя заходить?
- Нравственно то, на что можно смотреть без содрогания. Но когда человек не содрогается там, где должен, когда такое исчезает вовсе, можно с уверенностью сказать - этот человек стал насквозь безнравственным!
- Вот этой тропинкой и пойдем.
- Командир! Скажи слово!
А вот это уже традиция. Перед каждым крупным делом, в котором придется одевать "рубахи" - чистое счастливое исподнее - родился в рубашке или нет, счастливчик, али как, но не помешает. Свое слово говорили Александр Невский, Дмитрий Донской и безвестный лейтенант на последнем московском рубеже.
Георгий словно понимает - что от него ждут, считывает с сердец и возвращает им, заставляя биться сильнее.
- За тыщу лет до Православия, Старые и Мудрые говорили, как закон лепили: "Место в мире божьем, что вам послал господь, окружите тесными рядами. Защищайте его в дни, когда светло и еще пуще в дни, когда темень, не место защищайте - волю! За мощь его радейте..."
Откуда все берется? Не спрашивайте. С объяснений убудет, всегда убывало, словно от лишних слов терялась сила сказанного...
Георгий верит в армейский Устав... Словно в одних перьях всю жизнь проходил. Мнение о нем не ломалось, и где бы не служил, поражал сослуживцев своей правильностью, что брали под подозрение, считая, что тот, пусть чуточку, но издевается - показывая на собственном примере какой командир должен быть. Но где еще таких взять, когда самому стать не хочется? Слишком сложно, накладно тянуться вверх, шагая не по ступенькам "званий", карабкаясь по должностной дуге, круто забирающей вверх, а всей сущностью своей. Быть профессионалом ради профессии...
ГЕОРГИЙ (60-е)
Георгий, а попросту (но только уже среди "своих") - Гришка, спрыгивает, когда состав - сцепка торфяных вагонов - разогняется чересчур уж быстро...
