Тернистой дорогой ехал богатырь русский. Войны и лишения, голод и телесные немощи подстерегали его на пути - то справа напустят на него ветры злые восточные неисчислимые полчища азиатские, то слева волна заморская нахлынет воинством многочисленным и жестоким.
Отбивается витязь, преодолевает версту за верстой, вот уже не одна сотня их осталась позади, а испытаний и искушений всё больше и больше.
Рубится богатырь сплеча, падает, втоптанный врагами в грязь, но вновь поднимается - сильна у него вера, не справиться супротивным с нею.
Но что за спутник появился у витязя?
Кружит над головою чёрный ворон, садится на плечо и каркает: "Устал ты. Отдохни, подумай про жизнь тяжёлую. Ради чего страдания твои? Брось их, освободись от бремени непосильного...".
Отмахнулся богатырь, но не отстаёт ворон, умничает, учёность свою книжную проявляет: "Не так жить надо, не так...".
Рубится витязь с новым супостатом, наседает враг со всех сторон. Тяжело приходится русскому человеку...
Но что за чудо? На дороге появился крест огромный восьмиконечный, а на нём надпись: "За Веру, Царя и Отечество".
Одна дорога, один крест...
Помолиться бы богатырю, почерпнуть из неиссякаемого источника веры новой силы, но снова закружил ворон над головою, да закаркал пуще прежнего: "Отечество защищать надо! А оно у тебя - в третьих. Нужно ли тебе первое и второе, не оттого ли враг наседает, что не можешь ты землю свою перво-наперво защитить, о ней подумать? А остальное только силы твои забирает, да стеною стоит между тобой и Отечеством...".
Мудрёно говорит ворон...
Задумался витязь, вскружила ему голову заморская книжность. Рубанул он с плеча - нет более в надписи слов "за Веру и Царя", осталось одно лишь "за Отечество".
Исчез крест в одночасье, вместо одного ворона появилась целая стая, да пропала та единственная дорога, что была пред богатырём до сих пор. Разбежалась дорога в разные стороны десятком узких тропинок, но и тех толком не видать - скрыты они туманом.
Погнал витязь коня по бездорожью, а туман всё гуще и гуще. Спотыкается конь о коряги, ветви хлещут всадника по лицу - дебри непролазные. Повернуть бы богатырю назад, а позади - болото, завяз в нём конь.
Стонет витязь, уходят силы, а туман обхватывает его, тянет в трясину.
Злорадствует нечистая сила: каркает где-то вдалеке вороньё, завывают в дремучей чаще лешаки, и лезут на богатыря из болота упыри и кикиморы...
*******
- Господа офицеры! Вчера Главковерх подписал приказ о смещении с должности командира вашего корпуса графа Келлера и о назначении на его должность хорошо вам известного генерала Крымова. В Петрограде признали фактом, направленным против завоеваний революции, обращение Келлера к чинам корпуса с призывом идти на помощь царю. Все мы знаем, что прогресс не может пойти вспять. Несколько дней назад Николай II подписал отречение от престола, и Россия наконец-то стала свободной. Я не могу сказать с точностью, какая форма правления будет в России завтра, но мы сделали шаг вперёд и преодолели преграду, отделяющую нас от союзных держав...
Одетый в новенький мундир полковник, прибывший в N-ский казачий полк с поручением из штаба армии, окинул взглядом собравшихся в блиндаже офицеров. Всем своим видом, выказывая удовлетворение, а в некоторой степени и удовольствие от сказанного, полковник, сделав паузу, обратился к офицерам:
- Итак, господа...
Присутствующие в блиндаже офицеры, находясь в растерянности, молчали, многие из них сидели, уткнувшись взглядом в землю, и лишь высокий и стройный подъесаул, одетый в забрызганную грязью шинель, рванулся по направлению к полковнику и, перебивая его слова, выпалил:
- Мы предаём нашего командира! Ведь вы все вчера на его призыв кричали: "Ура Келлеру! Ура царю!". Что же вы молчите теперь, господа? Как тошно, когда кругом только ложь и предательство! Ведь это же гибель корпуса! Да что там корпуса... Это гибель России!
Офицеры молчали...
Махнув рукой, подъесаул вышел из блиндажа.
Полковник, не ожидая такого отпора, и опасаясь поддержки реплики подъесаула со стороны остальных офицеров, некоторое время находился в замешательстве, не находя нужным продолжение своего доклада.
Минута тягостного молчания длилась бесконечно долго, но никто из офицеров так и не проронил ни слова.
Облегчённо вздохнув, полковник кивнул в сторону выхода из блиндажа:
- Подъесаул Щепков, по всей видимости, живёт воспоминаниями о службе в Петербурге, в гвардии. Будем считать его выходку досадным недоразумением...
Подъесаул, пошатываясь, прошёл к редкому леску, находящемуся неподалёку от блиндажа и, обхватив голову руками, присел на поваленное дерево.
Боль взламывала голову, отнимала последние силы, перед глазами плыли чёрные и красные пятна.
Осколочное ранение в голову, полученное полгода назад во время артобстрела, бросило подъесаула на больничную койку. Врачи говорили о возможной потере зрения и о невозможности в дальнейшем продолжать военную службу, но Щепков, пройдя излечение в госпитале и краткий отдых в Кисловодске, рванулся в Петербург, в Военное министерство, оттуда - в Ставку. Ему нужны были фронт, война и казаки его сотни, с кем он не раз ходил в сабельную атаку. Перед глазами стоял бой, в котором казаки, со свистом и гиканьем врываясь в боевой порядок противника, рубились с лихими венгерскими гусарами. И в этом бою он, с оттягом, старым дедовским приёмом рассекая от плеча до седла противника, нёсся вперёд, опрокидывая смерть и, переступая через неё и через страх неизвестности, вёл донцов к неугасаемой славе.
К концу шестнадцатого года война в так называемых прогрессивных кругах высшего света была уже не в почёте, и в Петербурге на приёмах с удивлением смотрели на офицера, желавшего вернуться на фронт. Кое-кто с сочувствием понимающе кивал: "Ах, да-да, подъесаул Щепков, знаменитый гвардейский бретёр, эдакий казачий Д,Артаньян...".
Десять лет назад молодой офицер Антон Сергеевич Щепков впервые ступил на петербургскую мостовую. Служба в Лейб-гвардии Атаманском полку открыла ему двери в светское общество, но холод аристократизма так и проник в его душу - казачье сердце продолжало биться по-казачьи.
Бал-маскарад, манеры, "премудрые" фразы по-французски, вальс и мазурка - где же ты, станишник? - и вдруг, о ужас! - ссора с кем-либо из великосветских франтов, как прелюдия кровавой развязки.
Маска показного аристократизма падает наземь, казак жаждет дуэли, но дуэли не с печатью холодной напыщенности Альбиона - на пистолетах, но обязательно с жаром прокалённой солнцем донской степи, по-скифски, по-варварски - на шашках.
Дуэлей было много, но из всех выходил Щепков победителем; говаривали, что нет во всей гвардии лучшего мастера рубки, чем он.
Бережно хранили в семье Щепковых секреты владения шашкой, передавая их из поколения в поколение. Начиная с прапрадеда, жившего во времена екатерининские, все предки Антона Сергеевича служили в Лейб-гвардии Атаманском полку и славились отменной рубкой, прапрадед же получил своё мастерство от тех уже неизвестных и никому не ведомых пращуров, что вольно жили по Дону, ходили гулять в Дикое поле.
В 1914 году Щепков, тогда ещё сотник, был переведён из гвардии в N-ский казачий полк по причине скандальной репутации. Через две недели после перевода началась германская война...
Щепков не чувствовал себя обиженным и оскорблённым, война была для него олицетворением естественного состояния души казака, он стремился к войне и мечтал о ней, тем более, что Петербург тяготил молодого офицера, а понятие долга и верности присяге всегда оставались для Антона Сергеевича отнюдь не пустыми словами. И особенно был рад Щепков тому, что попал служить в Третий конный корпус, во главе которого стоял не скрывающий своих монархических взглядов граф Келлер, называемый в Русской армии Первой шашкой России и горячо любимый казаками.
Государь не был для Антона Сергеевича неким абстрактным символом, и даже не потому, что Щепков не раз видел императора и разговаривал с ним. Выросший в патриархальной, пронизанной духом старинных семейных преданий и твёрдой православной традиции семье, он ясно осознавал незыблемость и необходимость правила нахождения в каждом доме главы, иначе дом переставал существовать.
Ещё в юношестве Антон Сергеевич ездил с отцом в Воронежскую губернию на похороны товарища отца по Балканской войне 1877 года. Здесь Щепковы поневоле стали свидетелями раздела наследства.
Завещание усопшим оставлено не было, и поэтому имущество разделили по взаимной договорённости между тремя сыновьями. Старшему, отставному гусарскому ротмистру, досталось большое поместье вблизи Россоши, среднему, занимавшему чиновничью должность в губернском управлении - двухэтажный дом в Воронеже, и младшему сыну, подпоручику Измайловского полка, оставшиеся отцовские сбережения в сумме десяти тысяч рублей.
Прошло несколько лет, и Щепковы узнали о незавидной участи братьев.
Средний брат женился на смазливой девице на восемнадцать лет его моложе, которая постаралась прилепить к его имени ставшую вскоре известной в воронежском обществе приставку "рогоносец". Узнав об этом, чиновник губернского управления запил, и в зиму городовой подобрал его замёрзший труп на улице. Молодая вдова недолго пребывала в трауре, и вскоре после случившегося, продав дом, уехала с молодым кавалером в Петербург.
Младший проиграл деньги в карты и, оставшись без копейки, начал оспаривать у старшего брата право на владение частью поместья. Тяжба, длившаяся долгое время долгое время, отнимала у старшего брата все силы, хозяйство пришло в упадок, и вскоре он умер от сердечного удара.
Младший брат недолго владел поместьем. Попойка с фейерверком и цыганским хором закончилась пожаром, в результате которого усадьба сгорела, а её незадачливый новый хозяин продал поместье за бесценок и исчез, уехав за границу.
Старый Щепков часто вспоминал эту историю, говоря в назидание Антону:
- Так-то, сынок, и в державе. Есть хозяин её - государь, и покудова он есть - будет и держава. Уедешь ты на службу в Петербург, всякого народа там повидаешь, и мыслей дурных там поболе бродит, нежели у нас тут, но про то помни - без государя всё прахом пойдёт, пропьют и растащат всё, и людей не мало в том беспорядке голову сложат. Мы же царю - слуги верные, как и Царю Небесному - рабы. О том и помни...
Сообщение об отречении Николая II от престола и последовавшее вслед за этим смещение с должности командира корпуса потрясло Антона Сергеевича. Казалось, земля перевернулась, жизнь и война лишились какого-то смысла, опошлилось само понятие службы. Служение теперь уже кому? Или же чему?..
Но молимся же мы Господу, а не безликим истуканам, а присяга, и служба, и война ведь тоже должны быть не во имя чего-то безымянного!
Как посмели молчать офицеры? Что это - трусость, или же молчаливое согласие?
Подъесаул Щепков сторонился офицерского общества, был всегда ближе к казакам своей сотни, ел с ними из одного котла, спал рядом, обучал тем премудростям сабельного боя, которые достались ему от отца. Особо преуспел в познании мастерства владения шашкой казак станицы Каргинской Пётр Прохоров. Не раз ходил подъесаул Щепков с ним в ночные рейды за "языком", был награждён казак Георгиевским крестом за храбрость, и именно на таких простых крепких и надёжных людей, вышедших, казалось, из самой земли, опирался Антон Сергеевич, искал в общении с ними тот душевный покой, которого ему так не хватало.
К казакам! Надо поговорить с ними, объяснить им происходящее. Они поймут...
Но что объяснить? Что происходит?
Подъесаул встал с поваленного дерева и быстрым шагом направился к месту расположения сотни.
Быстрее! Быстрее!
Вот уже слышны голоса, осталось только обогнуть заросли кустарника и выйти на опушку леса.
Стоп!
Антон Сергеевич, остановившись, начал шарить по карманам в поисках портсигара, и в этот момент до его слуха донеслась отчётливая фраза:
- Нет больше царя, станишники. Нет, и никогда больше не будет...
Рванувшись вперёд, через густые заросли, Щепков вылетел на опушку леса и, увидев незнакомого казака, окруженного со всех сторон донцами его сотни, выпалил:
- Кто таков?
Незнакомец молчал.
Увидев у него в руке газету, подъесаул выхватил её и, развернув, прочитал название.
- "Правда"?.. Так ты, сукин сын, агитатор?!
Дёрнув из ножен шашку, Щепков взметнул её, готовый развалить незнакомца надвое. В последний момент чья-то рука мёртвой хваткой сжала его запястье.
- Это брательник мой, с госпиталя в соседний полк возвертается. Не руби его, Ваше благородие. Брешет он, дело понятное, да всё ж таки брат, жалко...
- Петруха? - с удивлением протянул Щепков, увидев Прохорова. - В своём ли ты уме? Вы что же, станишники? Измена ведь кругом, измена! Государь в опасности, его спасать надо, его и Россию!
- Вам про то виднее, Ваше благородие, - сказал Прохоров. - Только вы брата пощадите.
Но Щепков ничего не слышал. Перед ним находился враг, конкретный враг, олицетворение всего настроенного против царя, а значит и против самого Щепкова мира, и тогда подъесаул сделал попытку вырвать свою руку.
Пальцы Прохорова сжались ещё сильнее, и шашка подъесаула упала в грязь.
Ослеплённый злостью и отчаянием, Щепков левой рукой чётким, отточенным на петербургских уроках по боксу ударом в подбородок опрокинул Прохорова навзничь.
Подъесаул выхватил револьвер, выстрелил, и агитатор со стоном схватился за плечо. Бурое пятно быстро расползалось по шинели.
Второй выстрел Антон Сергеевич произвести не успел, на опушке появился командир полка.
- Отставить! - приказал он. - Казак Лиходеев и Морозов, арестовать агитатора и подъесаула Щепкова. Господин подъесаул, сдайте оружие.
Антон Сергеевич выпрямился, и казаки увидели лицо его, белое, как снег, без единой кровинки.
С презрением глянув на полковника, он швырнул револьвер в сторону и, сложив руки за спиной, пошёл прочь.
Глава II
Бурлит, кипит великая река, трещит плотина, сдерживающая клокочущий поток. Ещё чуть-чуть, и вырвется он наружу, сметая всё на своём пути. На плотине собралась горстка людей, среди них выделяется один - с горделивой осанкой в полувоенном френче.
- Александр Фёдорович! - кричат ему с правого берега, а он, не оборачиваясь:
- Ерунда! Беспорядки...
- Александр Фёдорович! - снова кричат ему. - Россия ведь!..
- Это ничего, вызовите казаков...
А кипящий поток уже размывает основание, пробивается сквозь дыры в плотине, вырывает с корнем замшелые валуны тысячелетнего государства.
Что за люди кинулись там, внизу, сооружать ещё одну плотину?
Э-э-э, да и плотину ли они создают? Глотки рвут, отталкивая друг друга, в руках у них не кирпич и камень, а листовки да указы с пустыми обещаниями.
Надсадно треснув, разорвался на великое множество частей величественный монумент, столетиями сдерживающий поток российской анархии, поглотил полувоенный френч, обрушился тысячетонной массой на горстку спорящих людей, закружив щепки - кадетов и октябристов, депутатов нынешней Думы и возможных депутатов будущего Учредительного Собрания в кровавом водовороте.
"Революция! Революция!" - гудит над простором ветер, но, усмехнувшись, качает головой История. Беспредельно властвует над землёй хаос и анархия.
Кипит, бурлит великая река, но нет у неё единого движения, разорван поток на части, устремлённые наперекор друг другу - вперёд, назад, влево, вправо. Размытые, рушатся берега, вгрызаются волны в сушу, выхватывая у неё, некогда великой и неделимой, крохотные островки...
*******
- Я - председатель Центрального комитета Балтийского флота Дыбенко...
В дверях просторного зала некогда шикарного особняка, где располагался казачий полк, только что снятый с позиций под Царским Селом, появился высокий, крепко сложенный бородач в распахнутом, не смотря на холод, бушлате.
Шум сразу же стих, и донцы, окружавшие стол, над которым возвышался урядник с перевязанной головой, обернулись к двери. Урядник неловко спрыгнул, и казаки, расступившись, пропустили его вперёд.
Проходите, гражданин председатель, - пригласил он Дыбенко к столу. - Мы тут давно вас дожидаемся.
Моряк прошёл вперед, и толпа вновь сомкнулась, окружив председателя Центробалта плотным кольцом. Десятки глаз изучающее смотрели на него - кто-то неприветливо, исподлобья, кто-то с любопытством и даже удивлением, стараясь понять, как не побоялся этот человек прийти один, без оружия, к людям, с которыми ещё совсем недавно встречался на поле боя в смертельной схватке.
Дыбенко присел на край стола, снял бескозырку и, пригладив волосы, сказал:
- Прислал меня к вам Петроградский Совет. То, что произошло за последние дни в Царском Селе и Гатчине, не должно больше повториться. Надо положить конец никому не нужному кровопролитию. Думаю, мы сможем понять друг друга, а для начала я хочу спросить у вас, кто знает что-нибудь о большевиках, кто они такие и что хотят дать людям?
Среди донцов прошёл шепот и стоявший напротив Дыбенко приказной, усмехнувшись, ответил:
- Знаем одно, что воевать ваши не умеют и не хотят. Сколь мы поваляли ихнего брата, когда Царское Село брали? - спросил приказной у казака-бородача.
- Гутарют, боле четырёх сотен...
- Вот тото же, - подхватил приказной. - А наших потерь - три убитых. А Гатчину ваше войско нам совсем без бою сдала...
Дыбенко нахмурился, но в разговор вмешался урядник с перевязанной головой:
- Это, гражданин начальник, казаки ишшо не всё гутарют. Слыхивал я, что от германского царя большевики к нам посланы, чтобы возмущения создавать, да ишшо хотят всех казаков на корню извести, а земли наши к своим рукам прибрать.
- И что, верят казаки тому, что большевики - германские шпионы? - прищурился Дыбенко.
- Кто есть и верит, а кто и не очень, - уклончиво ответил казак. - Зараз все с понятием стали. Нас германская война этой грамоте с лихвой обучила. А вот за землицу многие сумлеваются. Потому и хотим про это дело послухать. Стало быть, хотим, чтобы вы нам растолковали.
- Не дюже нам охота с вами воевать, - добавил высунувшийся из толпы горбоносый казак, - четвёртый год под смертью ходим, пора бы и до хозяйства возвертаться.
- Верно! - загудела толпа, а горбоносый казак, продвинувшись поближе к Дыбенко, продолжал:
- Дошла тут и до нас газетка, где про мир сказано. Казаки такое дело одобряют. Мир нам нужен и за это вам, большевикам, спасибо. Но в остальном мы не согласные. Нашу землю и деды, и прадеды потом и кровью поливали, а, стало быть, мы её не отдадим. На том...
- Верно Петруха Прохоров гутарит! - снова зашумела толпа, не дав казаку досказать до конца. Кольцо окружило Дыбенко ещё плотнее.
Заговорили донцы, заспорили, у каждого что-то наболело на душе, каждый старался перекричать соседа, чтобы сказать о своём. В зале поднялся шум, из-за которого невозможно было что-либо разобрать.
Урядник долгое время безуспешно призывал казаков к спокойствию и, в конце концов, побагровев от досады, двинул кулаком по столу.
- Тихо, станишники!
Когда шум совсем стих, он добавил, видя, что Прохоров хочет сказать ещё что-то.
- Ты, Петруха, погоди трошки! Нехай теперь гражданин начальник растолкует, что и как. Криком дела не решить.
Моряк встал, расправил плечи и спокойно, не торопясь, начал говорить.
- Вы все видели, что война с Германией не принесла России ничего хорошего. Всюду разруха, голод и нищета. Народ за эти три года вконец разорился, а кучка богатеев стала ещё богаче. Они наживались на страданиях народа, на наших с вами бедах, и люди поняли, что дальше так продолжаться не может. Шесть дней назад Временное правительство было свергнуто и теперь в России власть наша - рабоче-крестьянская. Всеми силами хотели Керенский и его компания оставить власть у себя, но у них ничего не вышло. Хочу вам сказать, что, несмотря на уговоры, казаки Петроградского гарнизона, ваши братья, отказались защищать Зимний дворец. Революция победила, и теперь Россией будут управлять не помещики и капиталисты, а сам народ. По всей стране создаются Советы рабочих, крестьянских, солдатских и казачьих депутатов. Люди сами станут решать, что им делать, как им жить. А вспомните, как было у вас, казаков, раньше? Вы выбирали сами только станичных атаманов, а тех, кто стоял выше, назначал царь. Это одна сторона вопроса, а теперь о том, что тревожит вас больше всего - о земле. То, что я сейчас вам скажу, не только мои слова - это слова товарища Ленина. Землю у вас никто отбирать не будет. Советская власть горой встанет за интересы трудового казачества. А вот земли генералов, у кого по две-три тысячи десятин, кто жил всегда за счёт чужого труда, отберём непременно, как и землю помещиков по всей России. И они, конечно, знают, что в одиночку им с народом не справиться, потому и стараются натравить людей друг на друга. Вас обманывают, казаки! И Краснов, и Корнилов, и Керенский, желающие захватить власть. Они знают, что тревожит вас больше всего, вот и распускают ложные слухи только для того, чтобы вы шли отвоёвывать для них господство над Россией. Но сколько же можно проливать кровь в угоду кучке богатеев? Вы сами говорили, что война вас многому научила. Подумайте, казаки, какой дорогой вам идти дальше. Не поддавайтесь на обман, не верьте генералам!
- А с какого хрена казаки должны верить вам, большевикам? Может, и вы думаете, как бы обвести нас вокруг пальца! - крикнул кто-то из толпы.
Этот вопрос не оказался для Дыбенко неожиданным. Ответ на него он заготовил заранее, но моряка опередил небольшого роста, с торчащими по-кошачьи усами, казачок.
- Нам зараз выбирать не приходится! На Керенского, гада, все казаки дюже злые. Он и сам про то знает, потому и трясётся за свою шкуру, опасается, что мы его и без всяких трибуналов приговорим. На нашем горбу генералы в рай не въедуть!
Казачок, раскрасневшись от волнения, замолчал, но тишина длилась недолго. Стоявший рядом с ним раненый урядник, повернувшись к толпе, прогудел:
- Нехай тепереча Петруха Прохоров гутарит!
Казаки подтолкнули Прохорова и он, выйдя к столу, обвёл взглядом окружающих и, сдёрнув с головы папаху, сказал:
- А что тут гутарить! Ежели Советская власть нам зла не желаить, то и нам супротив неё идти не гоже. На кой чёрт нужон мне Керенский, ежели я три года жены да детишков не видал!
Прохоров замолчал - в задних рядах произошло какое-то движение. Казаки, стоявшие впереди, начали оборачиваться, и в зале мгновенно воцарилась тишина. Дыбенко увидел в дверях офицера и с ним десять енисейцев - конвой угрюмых, крепких, как на подбор, бородачей.
- Подъесаул Щепков пожаловал, - вполголоса проговорил раненый урядник, подойдя к моряку, - казаки его уважають, но дурковатый он дюже.
- Мне доложили, что здесь находится агитатор, - отчеканил офицер, приблизившись к казакам. - Кто из вас занимается большевистской пропагандой?
Донцы, потупившись, переминались с ноги на ногу, но никто из них так и не проронил ни слова.
- Я ещё раз спрашиваю, - повысил голос Щепков, - кто из вас агитатор?
Казаки нехотя расступились, и только тогда офицер увидел Дыбенко. Мгновенно побагровев от злости, подъесаул прохрипел:
- А-а-а, господин большевичок! Не побоялись пожаловать к нам в гости? Не пройдёт и двух дней, и мы будем в гостях у вас в Петрограде. Арестовать его! - скомандовал Щепков пришедшим с ним енисейцам. Те, встретив неприветливые взгляды казаков, окружавших Дыбенко, в нерешительности стояли, не зная, что им делать.
- Вы пьяны, подъесаул, - спокойно проговорил моряк, - пойдите, проспитесь. Надеюсь, тогда вы будете в состоянии что-либо понять.
- Что?! Молчать! - Щепков рванулся к большевику, расстёгивая на ходу кобуру.
- А вы, Ваше благородие, дюже не шумите. Отшумели вы своё, - преградил ему дорогу Прохоров, криво улыбаясь и глядя подъесаулу прямо в глаза.
На какое-то время офицер опешил, удивлённый дерзостью казака, затем лицо Щепкова ещё более побагровело и он, рванув из кобуры револьвер, направил его на Прохорова. Казаки, находившиеся рядом, заметили, как у Петрухи дёрнулась щека. В тот самый момент, когда раздался выстрел, удар тяжёлого кулака сбил подъесаула с ног.
Пуля лишь слегка задела Прохорова, но он, не замечая ранения, с перекошенным от злости лицом пошёл на лежавшего на полу Щепкова. Ещё одно мгновение - и вторая пуля стала бы для казака роковой, но случилось непредвиденное. Стоявшие в дверях енисейцы вытянулись по стойке "смирно", пропустив в зал немолодого коренастого офицера в накинутой на плечи шинели с генеральскими погонами.
Лицо его, бледное и осунувшееся, усталый, тяжёлый взгляд - всё говорило о том, что офицер не спал несколько ночей. Дыбенко никогда ранее не видел этого человека, но сразу понял, кто находится перед ним.
- Станишники, генерал Краснов! - охнул кто-то в задних рядах.
- Что здесь происходит? - негромко, но внятно спросил тот.
Щепков поднялся, спрятал револьвер в кобуру и, приложив руку к козырьку фуражки, отчеканил:
- Ваше превосходительство, мной были приняты все меры для ареста большевистского агитатора...
- Ясно, - прервал его генерал. - Спасибо вам, подъесаул, вы до конца были верны присяге, и с честью выполнили свой долг. Можете быть свободны.
Подождав, когда офицер выйдет, Краснов повернулся к Дыбенко.
- С кем имею честь?
- Я - председатель Центробалта, прибыл от Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов.
- Тем лучше. Три часа назад, дабы избежать расправы со стороны казаков, мною был арестован бывший премьер-министр Керенский. Моим намерением было отправить его в Петербург, но он бежал, и теперешнее место нахождения его нам неизвестно.
Генерал нахмурился и, глядя прямо в глаза Дыбенко, добавил:
- Мной, командиром Третьего конного корпуса, было принято решение о прекращении дальнейшего наступления на Петроград в обмен на право беспрепятственного прохождения казаков на Дон. Где я смог бы встретиться с вашими представителями, чтобы обговорить условия?
В зале стало тихо. Казаки замерли от удивления. Происшедшее было слишком неожиданным, и только небольшого роста, белёсый казачок, перекрестившись, облегчённо вздохнул:
- Слава Богу! Конец войне...
Глава III
Кипит, бурлит опьянённое свободой море, не признаёт оно, утерявшее всякую власть, ничего - ни новой власти, ни нового порядка... Пока ещё не признаёт...
Нет ничего проще, чем сбить угрожающе нависшую волну народной анархии волной крови, и вот поднимается над взбунтовавшимся морем две звезды - кроваво-красная и белоснежно-белая - Пламя и Лёд. Они встают, образовав в безудержной стихии два новых потока, кинув их друг на друга, закрутив в кровавый омут тысячи и тысячи людей, одержимых идеями мира ради войны и войны ради единой и неделимой России. Была мутной вода от поднятого со дна ила, враз потемнела она от пролитой в ней крови.
Бьются в дикой злобе два течения, и каждое полно решимости победить, чтобы в дальнейшем, не испытывая более подобного противодействия, ринуться к берегу, пробивая в каменистой, иссохшейся от зла земле новое русло...
*******
Вечор нахмурилось тучами небо, выпустило ветер погулять над землёю, поводить снежные хороводы, да спеть заунывную ночную песню.
Метель порассыпала снежку по шляху, по балкам и курганам, по всей донской степи - берегись всё живое, не спрячешься от злой ночной вьюги.
Потешила свою душеньку зима, наигралась вволю, да пора бы и честь знать. Не всё ведь злым промыслом славиться, надо бы и с хорошей стороны показать себя, чтоб помянули когда-либо добрым словом.
Серенькое утро робко приоткрыло дверь, глянуло в степь: "Можно ли?", но что за чудо? - поджала снежный хвост метель, испуганно взвыл ветер и стремглав ринувшись с гребня в глубокую тёмную балку, они замерли там, боясь поднять голову навстречу солнечному дню.
Бывает ли ещё более величественное зрелище чем то, что предстало перед нами?
Вводят невесту во храм, белоснежно-белую и ослепительно-чистую, в подвенечном платье, тихую и безмолвную, но вот зажигаются свечи, взмывает над головой венец и, заискрившись, рассыпается отражённый в каменьях огонь, и люди, находящиеся здесь, окончательно отрываются от мира суетного, утонувшего в грязи, завравшегося и распутного.
Курганы и холмы девственно-чистой степи первыми ухватили солнечные лучи и, в радости забыв о ночной кутерьме, рассыпались в ослепительной улыбке.
Казак Прохоров ехал домой.
Была ли война? Думал ли он о днях, прожитых вдали от родной станицы?
Казалось, будто картина степи никогда не уходила в воспоминания, не прерывалась картиной фронта и кровавых атак, панихидами по убитым односумам и артобстрелами.
Скорей к родному куреню!
Эгей, вороной! Подустал ты малость, да потрудись за-ради двух мерок овса, нынче будет у всех Прохоровых праздник, перепадёт и тебе от батькиных щедрот.
Ночная метель не зацепилась снегом за гребень и ехать было легко, до станицы оставалось не больше двух вёрст - вот она, родная и такая знакомая.
Улыбался Петруха, подгоняя коня.
Что за чудак прошёл раньше его по гребню в сторону станицы пешком? Мыслимое ли дело шагать по снегу через степь в одиночку?
Догнал его Прохоров уже недалеко от крайних куреней. Сутулый, с тощим вещмешком за плечами, одетый в плохонькую солдатскую шинель путник шёл по протоптанной с утра станичниками узенькой тропе.
"Иногородний! - смекнул Петруха. - Нешто казак взялся бы пеше иттить? Не иначе, отставной солдат".
Присвистнув, он догнал путника и гаркнул:
- Посторонись, служивый!
Шарахнувшись с тропы, солдат утонул по пояс в сугробе и, взмахнув руками, упал в снег.
Придержав коня и рассмеявшись, Петруха оглянулся.
Путник поднялся, отряхнул с лица снег, и Прохоров, охнув, вывалился из седла.
- Кузьма! Брат!
Обнявшись до хруста в костях, они рассмеялись и Кузьма, выбираясь из сугроба на тропу, сказал:
- А ты, Петруха, всё тот же лихач.
- Тихая жизнь не по мне, брательник, - ответил Пётр, - да и ты, знать, из того же теста сделанный. Одна кровь.
Пробираясь по тропе к родному куреню, расположенному на окраине станицы, братья оживлённо обсуждали, как переступят порог, обнимутся с батькой Алексеем Гавриловичем и матерью Натальей Харитоновной, как обрадуется их приезду младшая сестрёнка Танюшка, которой исполнилось на Крещение семнадцать лет, как накроют стол, да нальют по чарочке.
Неужто всё это будет? Неужто взаправду видим мы и эти знакомые куреня, и ограды, и улицу?
У двора Петруха спешился и, взяв под уздцы коня, открыл калитку.
Скорее на базы, расседлать вороного, а уже после - в курень к родным, к теплу.
Оставив на базу коня, Пётр метнулся через двор к крыльцу, возле которого стоял Кузьма, толкну дверь, и братья ввалились во внутрь вместе с клубами пара.
Сорвав папаху, Петруха перекрестился на образа и застыл на пороге.
Кузьма снял фуражку и, не глядя на иконы, прошёл в курень.
- Сынки!
Старая женщина со слезами на глазах бросилась им навстречу, поочерёдно обнимая и осыпая поцелуями то одного, то другого сына. Были в слезах этих и бессонные ночи, которых за два с половиной года разлуки было не мало, и страх, разрывающий болью сердце после каждого пришедшего в станицу известия о гибели какого-нибудь казака на далёком германском фронте, и радость долгожданной встречи, и многое ещё другое, невидимое и неприметное, что отличает материнскую душу от любой другой души.
- Батя-то где? - спроси Кузьма.
- Да уже неделю, как уехал в Миллерово, - скороговоркой отвечала Наталья Харитоновна. - Дела у него на станции. Да Танюшка упросила его взять с собой, уж дюже тётку хотела повидать.
- Не заневестилась сестра? - улыбнулся Пётр.
- Да что ты гутаришь, сынок! - отмахнулась Наталья Харитоновна.
- А Лукьянова Василия сын, с кем она сызмальства не разлей вода была, он как? - не унимался Петруха.
- Гришка-то? Да он с Татьяны глаз не сводит, - вздохнула мать, - но про то Лексей Гаврилыч покудова не знает, а то худо Гришке будет...
Петруха развернул прихваченный с собою узел и протянул матери большой, вышитый красивыми узорами платок.
- Это Вам гостинец, мама. Есть кое-что и для батьки, и для Танюшки.
Охнув, прижала женщина платок к груди, затем накинула его на плечи, повела ими, как молодая озорная девица, скинула, полюбовалась, опять одела платок, и лишь тогда, всплеснув руками, вскрикнула:
- Да что это я, дура старая! С дальней дороги вы, голодны. Зараз на стол соберу.
Пока мать хлопотала у печи, братья вышли на крыльцо покурить. Угостив старшего брата табачком, Петруха проговорил:
- Пустой ты с войны идёшь, Кузьма. Как будто и не казак вовсе.
- Я ведь, Петя, под арестом был дважды. Первый раз, когда попался за агитацию в твоём полку. Помнишь это дело? До ранения был я человек тёмный, а в госпитале повстречались мне люди хорошие, большевики называются, многое растолковали, зараз я и поумнел. Из-под аресту я бежал, скрывался у большевиков в Петрограде, да осенью попался патрулю юнкеров. Если бы не революция - худо пришлось бы. А как у тебя дело с офицером закончилось, с тем самым, который порубать меня хотел?
- С офицером тем довелось мне ещё раз встретиться под Гатчиной, - усмехнулся Пётр, - погутарили с ним любезно. Хоть он и казак, навроде нас с тобою, и жили мы с ним душа в душу, но только разошлись наши с ним дорожки. Кто супротив Прохоровых пойдёт - берегись! Он ведь тоже под арест попал после того, как тебя чуть было не порубил. После того подал в отставку, уж сильно по царю Николаю горевал, но в ноябре опять у нас в полку очутился, когда мы с Красновым на Петроград наступали.
- Это ты верно гутаришь, нам зараз с офицерами и с прочими господами не по пути. Нашу власть будем делать, народную, Советской властью называется.
- Я эти дела не шибко понимаю, - заметил Петруха, - дюже я тёмный.
Кузьма засмеялся и, выкинув окурок, сказал:
- Пойдём за стол, брательник. Будет и у нас время погутарить, многому я тебя научу. По-другому на жизнь смотреть станешь.
На столе среди чашек с огурцами, грибами и ломтями окорока возвышалась бутылка "смирновской" водки.
- Выпейте по чарочке, сыночки, - усадила их за стол мать, - закусите, чем Бог послал, а я покудова гуся в печь поставлю.
Пётр приподнялся из-за стола и, по привычке сложив пальцы для крестного знамения, поднёс их ко лбу. Прочитав первые слова молитвы, он покосился на Кузьму. Тот, как будто не замечая действий брата, потянулся за куском.
Пётр осёкся на полуслове. Рука его опустилась и он в растерянности посмотрел на мать.
- Что же ты, сынок, лба не перекрестив, за стол садишься? - тихо спросила Наталья Харитоновна.
Кузьма замер на мгновение, засутулился, затем как-то разом выпрямился и сказал, как отрубил:
- Нет Бога, мама...
В курене повисла тишина. И вдруг она разорвалась хлопком открываемой ногой двери. На пороге стоял одетый в полушубок и лохматую папаху отец, а рядом с ним - закутанная по самые глаза тулуп сестра.
- Что?! - взревел Алексей Гаврилович. - Пошёл вон из куреня, чтоб и духу твоего не было!
Рванувшись к Кузьме, он прохрипел:
- Зарублю! Офицер тебя не зарубил, так я порубаю!
- Да что ты, батя, что ты! - начал успокаивать отца Пётр.
- Цыц! - оборвал его Алексей Гаврилович. - Покудова до тебя не добрался. Возвертаются казаки с фронту, гутарют про вас мне, старику, непристойности. Нет у меня больше сына Кузьмы, а с тобой, Петро, особливый будет разговор, потому как царь-батюшка крестом тебя пожаловал, а ты же, подлец, от присяги отвернулся.
- Отсталый ты, батя, - сказал ему Пётр, - Кузьма хочет сделать народную власть, Советской называется.
- Замолчи, дурак! - рявкнул отец. - Эта власть нас, казаков, извести хочет на корню. В Миллерово солдаты Татьяну, сестру твою, снасильничали. И я, старый, ума нет, взял её с собой, да ещё и оставил у тётки. Дорого мне эта власть за доченьку заплатит. И тебе, Петька, вот моё слово. Ежели будет от тебя поддержка им - и тебя прокляну.
Всё внутри перевернулось, закипело у Петра.
Как же так? Неужто Танюшку, сестру, пустили солдаты на потеху?
В глазах потемнело... Сжав кулаки, Петруха вспомнил детство, драки с иногородними. Вспомнил тот день, когда пришла новость об отречении царя от престола, и генерал Келлер выступил перед чинами корпуса - донцами, терцами, драгунами, гусарами, с призывом идти на Петроград, и слова его, горячие и яркие, чеканились в сердцах: "Не верю в отречение государя! Ребята, спасём его - спасём и Россию!"
Вспомнил казак и командира своей сотни подъесаула Щепкова...
И вдруг Пётр ясно понял, что Россия - это не где-то далеко, не что-то туманное и непонятное, как и многие офицерские слова, - это его станица и курень, его семья.
Повернувшись к отцу, он отчеканил:
- Я завсегда с тобою, батя. Солдатню - мужичьё сиволапое рубать будем без пощады.
Встав из-за стола и усмехнувшись, Кузьма, не подойдя даже к матери и подхватив шинель, фуражку и вещмешок, вышел из куреня, оставив дверь открытой
Глава IV
Не успела отгреметь по земле одна война, а вот уже катится новый поток, сметающий всё на своём пути - поток гражданской войны, самой бесполезной и несправедливой из всех войн, кровавым паводком ворвавшейся в год восемнадцатый.
Очерствело человеческое сердце от окопной грязи, потемнело от пороховой гари, не знает оно более любви и сострадания. Хлопнет где-нибудь вдалеке винтовочный залп, оборвавший чью-либо жизнь - никто не обратит внимания...
Лишь два раза в тот год вздрогнула Россия, застонав от раны, полученной весной под Екатеринодаром и, второй раз, в Москве. Первый выстрел оборвал жизнь Корнилова, разбил на части мощный поток, и вот уже катятся по России, обгоняя друг друга, несколько течений, вроде бы и существующих, как одно целое, но таких разных: Деникин, Колчак, Юденич, Краснов, Семёнов, американцы, японцы, англичане - бурная, своенравная река, но, увы, состоящая из отдельных, хоть и довольно сильных, ручьёв.
Второй выстрел сплотил, сделал мощнее и крепче тот поток, что подмыл, затопил старую Россию, но не ради России новой, а ради всеобщего мифического счастья. Второй выстрел отозвался по земле тысячекратным эхом...
Ахнул над бескрайним простором и третий выстрел, да не услышала его в тот часть Русь. Лишь качнулись древние соборы, застонали колокола, да заплакали кровяными слезами иконы. Дымкою ладана разносилась скорбь по Царственным Страстотерпцам...
*******
Алексею Петровичу Корнакову не спалось. Второй день болело сердце, июльская жара отнимала последние силы, но и долгожданная ночь, раскинувшая звёздный купол, наполненный до краёв духотой, не принесла облегчения.
