Душ Сарко

Как я его приняла в том самом Клиши, с которого начался французский пожар.

Французы очень гордятся своей республикой. Не страной Францией, а именно Французской республикой. Лексикон эпохи Конвента в большом почете - слова "гражданин республики", "основы республики" и пр. звучат здесь очень часто. Только вот один из столпов существования этой самой республики под названием РАВЕНСТВО пал под натиском очень сомнительной идеи политкорректности. Эта она, проклятая политкорректность, мешает людям урезонить хама, если у него кожа другого цвета или не тот разрез глаз - люди бояться быть обвиненными в предвзятости по отношению к цветным. Но если в стране равноправие на деле, то никому и в голову не придет, что, останавливая хулигана с другим цветом кожи, ты действуешь из расистских побуждений. С другой стороны, при всеобщем равенстве никому в голову не придет кичиться своим французством. Однако ощущение французского превосходства разливается в воздухе как запах гелиотропа - сильно и невидимо. Даже я, белая женщина европейской наружности, чувствовала это на себе - просто потому что я не француженка. Что же должны испытывать африканцы? И как они должны на это реагировать? Их чувства, я полагаю, хорошо знакомы всем моим соотечественникам с неправильным цветом волос и не той формой носа...

- Поезжай-ка ты лучше, детка, в Клиши-су-Буа, - сказал мне красавчик Эрик Дассон, фотограф из газеты "Журналь дю диманш". - Оттуда ведь все и началось. Это в Клиши-су-Буа двое парней сгорели в трансформаторной будке, а третьего в тяжелом состоянии отвезли в больницу. Это там начали жечь машины, хотя вообще-то пиромания - наше национальное развлечение, во Франции жгут машины уже много лет.

В Клиши-су-Буа меня повез Брис Капель, француз тоголезского происхождения. Брис провел в Клиши все свое детство, закончил там школу.

-Нас было шестеро братьев и сестер. Мама держала нас в ежовых рукавицах. Мы должны были приходить из школы ровно в четыре десять. И горе тому, кто появлялся в четыре двенадцать - она уже стояла на лестничной клетке с тапком в руках.

Родители Бриса работали, а потом случилось вообще чудо - мама выиграла на бегах кругленькую сумму и купила ресторан, которым она владеет и до сих пор. Брис - актер и музыкант, он много работает с детьми - ставит с ними вместе спектакли.

- Цветным значительно легче пробиться в искусстве - во-первых, в этой области и так много людей с небелым цветом кожи, во-вторых, здесь важен только талант. Потом, знаешь, тогда, в семидесятые годы, вся ситуация была немножко другой - Франции еще были нужны простые рабочие руки, и иммигрантов привечали, не задумываясь о том, что в один прекрасный день руки поменяют на роботов, а хозяева этих рук все еще будут живы, будут иметь детей и будут хотеть есть.

У Бриса была бабушка по имени Наган, она рассказывала ему всякие сказки и истории, например, про то, как французы во время колонизации Того в тридцатые годы ХХ века обращали тоголезцев в христианство. Их сажали на велосипеды, которые, естественно. черные люди и в глаза до этого не видели, и говорили: если ты не сможешь сразу ровно проехать, значит, ты в руках дьявола. Оказалось, что в руках дьявола было практически все население Того. Не правда ли, шутка мила, если не принять во внимание, что она высокомерна и оскорбительна для народа.

- А ты испытываешь предвзятое отношение к себе?- спрашиваю я Бриса.

- Да достаточно часто - хоть в магазине. Люди берут и встают в очередь впереди меня, как будто меня нет. И что я могу поделать, особенно, если это какой-нибудь божий одуванчик?

Клиши-су-Буа - типичный спальный район внешне чем-то лучше, чем-то хуже наших окраин с такими же однообразными высотками, неработающими лифтами и грязными подъездами. Рядом с супермаркетом располагается арабский мясной магазинчик и маленькая мечеть, и единственное внешнее напоминание о случившемся - полоска выжженного искореженного асфальта. Существенная разница в главном - у нас эти окраины пока не превратились в этнические поселения, у нас, как известно, номер направо снимает китаец, номер налево снимает малаец, а посредине может спокойно жить профессор МГУ. И это замечательно, поскольку профессор может чему-нибудь научить своих соседей, а если, как говорит Брис "ты видишь только своего папу, который какает в лифте, то и ты будешь какать в лифте..."

Брис оставляет меня в одном из центров социальной помощи. В свое время таких центров было довольно много, они были созданы специально для адаптации иностранцев, зачастую почти не говорящих по-французски. Здесь были языковые курсы, детям помогали делать уроки, работали разные кружки. Несколько лет назад субсидии на эти центры были основательно урезаны. Брис от этого тоже пострадал - он больше не занимается театром с детьми из Клиши-су-Буа, его воспитанники предоставлены сами себе...

Директор центра Аньес, мелкая худая француженка, сказала сразу, поджав и без того нитевидные губы, что помочь мне они ничем не могут, что журналисты их замучили, что про них пишут только гадости, а они на самом деле не хуже других. Она даже попыталась запретить мне общаться с детьми. А я хотела просто найти местную семью, чтобы провести с людьми день-другой, понять, чем они дышут, как живут, о чем думают. И все отказывались, и у меня было ощущение что они все чего-то панически боятся и в то же время пытаются изобразить, что все в порядке. В конце концов один парень из центра предложил познакомить со своим корешком, который уже помогал каким-то журналистам. Приятель пришел через пять минут, на нем была желтая стеганая куртка, а поверх нее белая футболка. Звали его мармеладным именем Амамад. Мы вышли из центра и зашли в местную забегаловку. На улице темнело.

- Два дня в семье, - задумчиво протянул он. - Это будет стоить денег. У нас есть такие семьи - закачаешься.

И он закатил глаза.

Мне стало интересно, сколько же стоит посетить семьи, от которых можно закачаться.

Мармелад взял мой блокнот и мелкими неуверенными буковками написал - пятьсот евро. В месяц получалась зарплата зав.отделом в хорошей парижской газете.

- Ты же понимаешь - это не мне. Здесь столько людей страдает. Им нужно помогать.

Я не очень поняла, почему именно я должна помогать страдающим гражданам Французской республики. но обещала подумать и позвонить ему. Стало совсем темно. Амамад показал мне, куда идти на остановку и растворился.

Вдоль домов сидели на корточках небритые мужики, лениво переговариваясь на разных языках. Женщин на улице было значительно меньше. На углу у дома под названием Акведук жандармы обыскивали группу подростков.Обыскивание было красиво как авангардный балет, больше всего оно напоминало ласковую пальпацию врача-терапевта, правда несколько более унизительную. Я, правда, подумала, что жандармерия относится к органам правоохранительным, а не ласкательным, ну это так...

- Это профилактика, - объяснил мне, мило улыбнувшись, один из жандармов. Не знаю, что она дает, но ненависть подогревает отлично. Подвезти меня жандармы никуда не могли - закон запрещает возить гражданских лиц, где остановка - не знали. Подъехала полицейская машина - они тоже не знали, где остановка и тоже отказались меня куда-нибудь подвезти - я уже знала - закон запрещает. Они были такие душки-обаяшки - прямо прелесть, даже пожелали мне удачи на прощанье - сразу скажу, не сбылось.

Все, что будет происходить дальше, так и будет происходить в Клиши-су-Буа, пригороде Парижа, откуда из окна в хорошую погоду башня Эйфеля видна. Все могущие возникнуть параллели с селом Малые Подрясники Нижнекалошинской волости Верхнехолопского уезда я заранее отметаю как необоснованные.

Стало совсем темно. Случайный прохожий показал мне куда идти. Почти сразу вместе со мной на остановку подошли двое парней, один стал внимательно рассматривать афишу, а второй, внезапно обернувшись, каким-то пустяковым жестом сдернул с моего плеча большую сумку с фотоаппаратами и побежал с ней через пустырь. Вот честно скажу - я не испугалась, а почувствовала совершенно невиданное бешенство и помчалась за ним, оря во все горло что-то вроде "Сарынь на кичку" или "Наших бьют". Второй парень, одетый, как привидение, во все белое, подставил мне подножку, я свалилась, время было упущено и...

- Твое счастье, что свалилась, - сказал мне потом фотограф Эрик. - Могли бы и изуродовать или ранить - они ведь часто с ножами ходят.

На мой крик прибежали люди из соседнего дома.

- Господи, - сказал один из них, - да кто же вас отпустил ходить здесь одну?

Я не стала говорить про работников социального центра, а про жандармов и полицию - и подавно. Им ведь не положено по закону.

- С вами все в порядке? Что у вас украли? - продолжал он участливо.

И вот тут я поняла, что больше не существую. Ну вот нету меня на этом свете - и все. У меня украли паспорт, водительское удостоверение, кредитные карточки, билет на самолет, все мои записные книжки с адресами друзей и знакомых по всему миру, аппаратуру на несколько тысяч долларов и даже маленький альбом с фотографиями детей, согревавший мне душу во всех поездках. Я была одна среди черной французской ночи - и большего одиночества я не испытывала никогда в жизни.

Все тот же милый человек повез меня в полицию, которая почему-то находилась вовсе не в Клиши-су-Буа, а в соседнем городке Ле Ранси, его в газетах называют "островком благополучия". Самое страшное, что может в Ле Ранси произойти - какая-нибудь старая дама потеряет носовой платок или ошейник любимой левретки. По дороге мы встретили все тех же полицейских.

- Пересаживайтесь в нашу машину, мадам, теперь мы можем Вас везти, теперь Вы - жертва.

- Может, сразу по горячим следам объедем местность - я смогла бы узнать парней.

- Нет, этим занимаются другие наряды, а мы должны сначала доставить вас в полицию и составить протокол.

- Давайте я поеду с этими другими, чтобы скорее.

- Нет, сначала протокол.

Я и не представляла, что полицейский коммисариат может находится в таком обшарпанном помещении. Я много чего еще на тот момент не представляла, поэтому попросила принести чашку чая. В этом мне было отказано - мы, мадам, сами приносим свою еду из дома, поэтому делится не можем, чая нет. В это время по коридору пронесли несколько коробок с пиццей, и всех их позвали есть. Мне не предложили даже воды. Разговаривали со мной исключительно вежливо, но невыносимо холодно и безучастно.

Следующие тридцать минут мы чертили ручкой на бумажке план местности, поскольку карты в полиции нет. Да-да той самой карты местности, которая у нас висит во всех отделениях. Они никак не могли понять, где все это произошло, поскольку , так же как и я, совершенно не знали Клиши-су-Буа.

- Может, позовем участкового, - наивно предложила я.

- У нас их больше нет.

Оказывается, еще три года назад Николя Саркози, министр внутренних дел Франции, по прозвищу Сарко, отменил институт участковых за ненадобностью. Тех самых участковых, которые в былые времена объезжали кварталы на велосипеде, знали всех проблемных мальчишек в лицо, имели своих осведомителей и вели профилактическую работу. Душ Сарко смыл их за ненадобностью.

Мы еще почертили карту, потом я попросила их найти по адресу мою подругу, главного редактора одного из французских журналов, и номер телефона, чтобы приостановить действие кредитных карт. Они не знали как сделать ни то, ни другое. Интернет в полиции не работал. С подругой мы разобрались - я посоветовала им позвонить в комиссариат ее района, что они, удивившись, все-таки сделали - слава Богу, хоть это было не запрещено законом.

Потом, простите, мне захотелось в туалет. Лучше бы мне этого не хотелось. Чтобы попасть в кабинку в глубине помещения, нужно было пройти сквозь строй писсуаров, а, выходя из нее, соответственно предварительно покричать, чтобы узнать, находятся ли писсуары в полном одиночестве. Во французской полиции работает много женщин и Ле Ранси в этом смысле не был исключением, но они, видимо, привыкли.

Я спросила имя женщины-офицера, которая составляла протокол и с которой на тот момент мы уже беседовали битый час. Она ответила примерно так:

- У меня нет имени. Я функционер полиции.

Имя ее - Стефани Рознак - красовалось потом вместе с ее же подписью на выданном мне полицейском протоколе.

Никто ни них не сказал мне ни одного человеческого слова - о, нет-нет, они были предельно любезны - ну вот как роботы с заложенной программой любезности. Я не сравниваю их ничуть с нашей милицией, прекрасно зная ее истинную цену, - но знаю я также и то, что в Малых Подрясниках всегда нашлась бы тетя Маша в старом синем халате с булавкой от сглаза на груди или Афанасьич в четырехугольной панамке, сделанной из носового платка. Они налили бы мне чаю и сказали бы:

- Ну че, доча? Эка тебе попало. Давай-ка чайку, а хошь - и стаканчик нальем?" И я бы заплакала, и все бы встало на свои места.

С этой холодной вежливостью и нежеланием помочь в ситуации, которая выходит за рамки дежурной, я столкнулась потом в аэропорту, где с меня, несмотря на все полицейские бумаги, требовали 50 евро за выписку билета. Я попросила офицера пограничной службы сказать мне, если мимо него будет проходить кто-либо с русским паспортом или билетом на Москву. И вот что мне ответил бравый офицер:

- Я - офицер французских пограничных войск. И я не буду делать за Вас Вашу работу.

Я пошла вдоль очереди и ровно через две минуты, врубившись тут же, незнакомый мне человек по имени Артем Поздняков вытащил бумажник, заплатил деньги и потом, в Москве, долго отнекивался взять долг обратно.

История моя больше похожа на грустный анекдот, но вот о чем я думаю - нелепая гибель двух подростков поставила на уши всю Францию. Я говорю просто о факте. В моей стране, где запросто могут посадить и самого сильного, и самого бессильного, в моей стране, где идет война, в моей стране, где находят обуглившиеся трупы детей в канализационных люках, давно никого ничего не волнует. А когда взволнует - не будет ли поздно и напоминать о бессмысленном и беспощадном бунте будет уже некому?

P.S. Брис Капель обещал через своих друзей выйти на шпану из Клиши - может, хоть что-нибудь найдется. Я почему-то больше надеюсь на Бриса, чем на вялую, как рука умирающего, полицию.