Война несла солдат кровавым караваном
От северной до южной кромки суши,
И смерть в уста лобзала шутовским оскалом,
В один глоток их выпивая души.
...Помилуйте юности моей, помилуйте, господа мои.
Вы мне будете господа мои, я -- ваш раб.
Не пожните от жития, не дозревши...
Не порежьте лозы, не до конца возрастивши...
1993 год. Город Курск, гостиница "Центральная"
За напускной бесцеремонностью, с какой он вошел в гостиничный номер, чувствовалась неуверенность провинциала, привыкшего решать проблемы трудами рук своих, а отнюдь не в ходе светских бесед. Но по мере развития разговора, несмотря на отчаянные попытки как можно меньше наливать из принесенной моим неожиданным собеседником поллитровки, в конце концов я оказался в роли испытуемого, отвечающего на вопросы, обезоруживающие своей простотой.
Чувствуя, что попадаю под влияние гостя, и стараясь как-то оправдать себя за это, я пытался найти причину в его почтенном возрасте, в колоритной фигуре, впечатляющей внешности.
Пощипывая густую, но растущую как-то в разные стороны и обильно припорошенную сединой бороду, он смотрел на меня взглядом строгого учителя, как бы говоря: "Знаем! Слышали! Ты нам что-нибудь новенькое расскажи..." А в том, как он смешно шевелил богатой серебряной шевелюрой, было что-то от мальчишки, готового в любой момент созорничать. И я ловил себя на мысли, что этот седой подросток, выступающий в роли священника, отпускающего грехи, или учителя жизни, в конце концов бескомпромиссно влепит мне жирную двойку.
Его интерес к моей скромной персоне я заметил еще два дня назад, когда, имея в кармане редакционное задание, прибыл на встречу ветеранов Великой Отечественной войны, приуроченную к 50-летию Курской битвы. Лавируя между участниками встречи, хватаясь то за блокнот, то за фотоаппарат, я ощущал на себе его изучающий взгляд.
Держался он несколько отчужденно от остальных ветеранов, чьи пиджаки в отличие от его были отягощены многочисленными наградами, знаками и значками. Во время поездок по местам боев в окрестных селах и деревнях, на бесконечных митингах он на трибуны не поднимался и, как мне казалось, не представлял особого интереса для войсковой прессы, любящей героическую патетику. И вдруг такой оборот! Вот он сидит передо мной как живой укор, и в мудром прищуре его глаз я читаю осуждение: "Не там ты ищешь! Не туда смотришь!"
Терпеть такое далее становилось невыносимым. И будто предчувствуя, что я готов вспылить, он поднялся со скрипнувшего стула и, пройдясь взад-вперед по комнате, выдержав паузу, заговорил:
-- А работа-то у тебя фискальная. Суетишься, в глаза загля
дываешь. Не для каждого такая работа. Не для каждого...
Помолчав несколько мгновений, он продолжил:
-- Но и без вашего брата нельзя. Потому и пришел к тебе.
Слезливые письма писать в редакцию не могу, да и не умею, а
душу излить надо. И не просто так -- поговорили и забыли... Ты
вроде парень ничего и на выпивку за чужой счет не падкий. -- Он
кивнул в сторону стола, где среди нехитрых закусок, купленных в
гостиничном буфете, стояла так и недопитая его поллитровка. --
Пришел к тебе думы свои тайные поведать. Не плакаться, не про
сить. Пришел с надеждой, что сумеешь донести до людей боль
мою, с которой большую часть жизни прожил и помирать буду.
Полезно, думаю, и другим будет узнать истину, чуть приоткрывшу
юся мне.
Склонившись над видавшим виды портфелем, он достал из его недр вторую белую головку, шумно поставил на стол и неожиданно поинтересовался:
-- У тебя братья есть?
Узнав, что в семье я старший сын, заметил:
- Повезло тебе. Старшим всегда везет. За все грехи, кото
рые успеешь наделать в подлунном мире, будет расплачиваться
твой младший брат. Почему? Да потому, что младших сыновей пре
следует какой-то злой рок. Именно они страдают за грехи челове
чества, несут на себе печать жертвенности. И моя жизнь не исклю
чение.
Скрутив пробку со второй бутылки, он подвинул стакан: -- Тебя пить не заставляю, а сам выпью. Так оно легче рассказывать будет. А ты тетрадочку-то свою достань.
Зима 1943 года. Владимирская область, Гороховецкие военные лагеря
В начале сорок третьего вместе с другими восемнадцатилетними мальчишками-новобранцами я проходил начальную военную подготовку в Гороховецких лагерях. Именно отсюда тоже зимой, но только тридцать девятого наша семья получила единственное письмо от отца. Вслед за его первым и последним посланием пришло извещение о том, что Осипов Анатолий Иванович пропал без вести в боях с белофиннами. Вызванный по повестке военкомата на переподготовку как младший командир запаса, отец канул в Лету. Одним из промежуточных пунктов его похода в небытие стали Гороховецкие лагеря.
Теперь по следам отца, остуженным снегами четырех зим, шагал я.
Командовал нашим учебным подразделением, которое впоследствии получило название -- рота пешей разведки, старший лейтенант Коржавин.
Среднего роста, поджарый и жилистый, с ранней для его неполных тридцати лет сединой, он буквально скрутил роту железной дисциплиной. Громадой авторитета боевого офицера он давил на каждого, любые поползновения вольнодумства и лености, не говоря уж о попытках вступить с ним в спор или пререкания, пресекал на корню. И он добился того, что все распоряжения, отдаваемые им точными и короткими формулировками, не понять которые мог только законченный тупица, выполнялись споро и беспрекословно.
О Коржавине ходили слухи-легенды. Говорили, что он начал войну еще под Брестом, откуда, оставшись единственным уцелевшим офицером, выводил остатки разбитого полка. Вывел, вновь попал в окружение. И снова вышел к своим с горсткой израненных, голодных бойцов. Коржавиным заинтересовались особисты: почему, дескать, часто в окружение попадаете? Почему живым остаетесь? Его долго держали в фильтрационном лагере, выискивая причины подозрительной живучести. А выпустили, сохранив звание, после того, как Коржавин в порыве гнева зарубил лопатой двоих болтунов, которые вслух сожалели о том, что в свое время не перешли к немцам.
По другой версии, вырваться из рук особистов Коржавину удалось благодаря высокопоставленному заступнику, от которого начальство фильтрационного пункта получило письмо.
Так это было на самом деле или иначе, поручиться никто не мог. Ротный же о себе ничего не говорил. Одно лишь мне удалось выяснить, что те же особисты передали Коржавину письмо, в котором сообщалось о гибели его семьи, оказавшейся в оккупации. Соседка по дому, которой каким-то образом удалось перейти линию фронта, писала, что немцы пытались изнасиловать жену Кор-жавина. Сопротивляясь, гордая и сильная женщина выцарапала глаз одному из насильников. За это ее вместе с пятилетним сыном затравили собаками, растерзанные тела повесили на березе во дворе: ее -- за косу, сынишку -- за ногу. Жителей согнали для устрашения. Распоряжался всем этим немец с черной повязкой на левой глазнице...
Не рассказать о Коржавине я не могу. Не только потому, что моя фронтовая судьба крепко связана с этим человеком, но еще потому, что и он в своей семье был младшим.
Склоняясь от встречного ветра почти до земли, рота совершала марш-бросок. В глубоких сугробах оставалась широкая борозда, которую, будто злясь на солдат за то, что нарушили снежный покров, стремилась немедленно заровнять поземка.
Бежали давно, а впереди оставалась еще большая и самая трудная часть пути. Бойцы, в чьи широко раскрытые рты врывался ветер, сбивая и без того неровное дыхание, держались из последних сил. Нужна была передышка, и все с нетерпением ждали, когда же упадет Феоктистов -- самый слабый из новобранцев. Ждали, чтобы дать минутный отдых изнуренным мышцам, сорвать злость, ругая выбившегося из сил товарища. Наконец Феоктистов, давно ставший козлом отпущения, упал.
-- Не могу я больше! Лучше пристрелите! -- бился он в истерическом крике.
-- Вставай, -- толкнул упавшего в бок командир отделения. Но в его приказе больше звучала надежда на то, что боец полежит еще, давая передышку и ему, отделенному, и всем остальным.
Солдаты старались отдышаться, ждали, что скажет ротный, какое примет решение. Снова придется двоим более выносливым бойцам тащить Феоктистова или старший лейтенант изменит традиции заканчивать марш-бросок без отдыха?
Коржавин, уставший не меньше остальных, подошел к лежащему на спине бойцу, вынул из кобуры ТТ, снял с предохранителя, передернул затвор и, направив ствол в лоб Феоктистову, нажал на спусковой крючок.
Сухой щелчок был слышнее самого громкого выстрела.
-- Осечка! -- зашептались бойцы. И снова задышали надрывно, стараясь как можно больше воздуха прогнать через натруженные легкие.
Ротный наклонился над замершим с вытаращенными глазами Феоктистовым и, глядя на него в упор, процедил сквозь зубы:
-- Повезло тебе. Устроишь истерику во время боя, осечки не случится...
Не ожидая дополнительных распоряжений, бойцы подхватили Феоктистова и поставили на ноги.
-- Вперед! -- скомандовал ротный, и марш-бросок был продолжен.
Вечером в казарме все оживленно спорили: был заряжен пистолет ротного или нет? В конце концов дружно пришли к выводу, что Феоктистову действительно повезло.
Экзамен по штыковому бою Коржавин принимал сам. Ловкий, опытный и отчаянный боец, он требовал от подчиненных показать все, на что они способны.
Выступая в роли обороняющегося противника, вооруженный лишь тренировочным шестом, ротный легко, почти играючи, отражал все выпады подчиненных, и к восторгу собравшихся вокруг ротозеев узкие жала четырехгранных штыков бестолково рубили прозрачный морозный воздух. Чем резче делал выпад экзаменуемый, тем больше восторга вызывала его неловкость, когда он проваливался при ударе и подставлялся под жесткие шлепки ротного. Коржавин был неуязвим. Казалось, он смеется над нами, хотя лицо его и оставалось серьезным и сосредоточенным.
Подошла моя очередь. Внимательно наблюдая за преднду-щими схватками, я уже успел получить некоторый заряд злости, видя, как унижены мои товарищи, и потому яростно пошел вперед, нанося короткие и сильные удары, стараясь попасть сопернику в грудь. Делал все, как учил ротный.
Несколько раз промахнувшись и едва не упав, я почему-то не рассвирепел, как другие, а, наоборот, успокоился и просто перестал видеть в Коржавине командира. Передо мной находился противник, и я должен был его поразить во что бы то ни стало!
Атака моя была настолько яростной, что Коржавин смог охладить мой наступательный пыл, только перейдя в контрнаступление. Не успевая среагировать на неожиданные и мощные выпады ротного, я один за другим получал болезненные удары деревяшкой в грудь. Но улучив момент (то ли ротный ослабил натиск, то ли боль в груди и сбитое дыхание заставили меня собраться), удачно отразив очередной выпад старшего лейтенанта, я сам сделал неожиданное не только для ротного, но и для самого себя движение. Штык ткнулся слева в грудь Коржавину и провалился, с треском прорвав белый овчинный полушубок.
От неожиданности я замер в картинной позе разящего бойца, вперившись вытаращенными глазами в лицо ротного. А тот, побледнев, глянул за левое свое плечо на торчащий штык и с хрипотцой в голосе сказал:
-- Осипов, ты проткнул своего командира насквозь. Чувствуешь, как трепещет на штыке мое горячее сердце?
-- Не-ет... -- ответил я, пытаясь проглотить ком, вставший в горле.
-- Не-ет?! -- удивленно вскинул брови Коржавин. -- Тогда ты промахнулся. Оно, наверное, в пятки провалилось.
"А может, его вообще нет?" -- почему-то подумал я и сам испугался своей глупости.
Штык, скользнув по ребрам, только оцарапал ротному кожу. Мне пришлось штопать его полушубок, выслушивая подначки товарищей.
Апрель 1943 года.На подступах к Курскому выступу
Дивизионная колонна растянулась на несколько километров. Весеннее солнце еще не успело просушить почву, и чернозем, взбитый, словно сливки, траками танков, САУ, артиллерийских тягачей, жирно чавкал под сапогами. Казалось, сама русская земля взахлеб целует ноги солдат-освободителей. И будто чувствуя это, бойцы, презрев усталость, спешили как можно скорее вперед, освобождаясь от раскисшей грязи, как освобождается идущий в поход ратник от любящей, подурневшей от слез жены, хватающей его за ноги.
Впереди замаячила колонна пленных немцев. Сопровождаемые тремя автоматчиками, они понуро брели, не смея поднять глаза. Война для них закончилась, и спешить было некуда.
Ноздри Коржавина затрепетали, мышцы напряглись, будто он увидел не просто пленных, а врагов, затаившихся, притворившихся неопасными, но на самом деле готовых нанести неожиданный удар в спину.
Глаза ротного вспыхнули огнем, как перед схваткой. Я знал, что означает этот огонь. Появлялся он в те минуты, когда в голове командира рождалось решение. Знал я также, что никто и ничто не сможет остановить Коржавина в стремлении выполнить задуманное.
-- Фриц! Отто! Ганс! -- пошел ротный с широко открытыми объятиями навстречу высокому немецкому офицеру, чью левую глазницу закрывала черная повязка.
Удивленно покрутив головой, ища, к кому обращается русский, и поняв, что обращается он именно к нему, немец пробормотал:
-- Нихт Ганс, -- и, тыкая себя пальцем в грудь, представился: -- Карл. Гауптман Штаубе.
Он даже пытался щелкнуть каблуками, что в условиях распутицы выглядело смешно.
-- Карл! Майн фройнд! -- Смешно выговаривая немецкие слова, с обезоруживающей улыбкой Коржавин заключил немца в объятия, хлопая того по широким костлявым плечам.
К месту необыкновенной встречи спешил конвоир.
-- Товарищ старший лейтенант, не положено... -- Явно не привыкший к таким оборотам, боец не знал, что ему предпринять. Не оттолкнешь же, на самом деле, офицера!
-- Погоди, браток, -- весело ответил ротный, -- я, может, с этим гадом еще под Брестом воевал, а ты мне хочешь встречу испортить?
Бойцы нашей роты чуть шеи не свернули, глазея на командира.
Коржавин, воспользовавшись тем, что конвоир уступил его натиску, оттащил немца в сторонку, что-то громко и радостно рассказывал, не выпуская того из объятий.
Рота продолжала движение. Оглянувшись назад, я увидел, как Коржавин в очередной раз порывисто обнял пленного и наконец, разбрасывая сапогами грязь, побежал догонять свое подразделение. А немец, прижав к груди руку, будто стараясь унять стук взволнованного встречей сердца, удивленно смотрел ему вслед. Стоял он, чуть покачиваясь, словно от порыва ветра, и вдруг рухнул ничком в растоптанный чернозем.
Над упавшим склонился конвоир. Перевернул и захлопотал, будто наседка над непоседливым цыпленком, не зная, что делать: то ли подопечному помогать, то ли догонять старшего лейтенанта -- его обидчика.
Не оглядываясь назад, Коржавин догнал роту. Его лицо светилось.
Поравнявшись со мной и заметив недоумение, которое я так и не научился скрывать, ротный на ходу тихо проговорил:
-- Осипов, любопытство при определенных обстоятельствах не самое лучшее качество.
Сорвав на ходу пучок прошлогодней травы и тщательно протерев финку, неизвестно откуда появившуюся в руке, Коржавин сунул ее за голенище сапога и, как бы рассуждая вслух, произнес:
-- Просто Карл не пережил радости встречи...
Рота уходила все дальше. Скоро нам предстояло вступить в бой.
Июль 1943 года. Курская дуга
В конце апреля дивизия прибыла в район Вторых Понырей. Первого мая в честь праздника международной солидарности трудящихся армейское командование решило отбить у немцев высоту, с которой просматривался наш тыл на несколько километров. Именно оттуда немецкие разведчики корректировали огонь своих батарей.
Для выполнения задачи в дивизию прибыла штрафная рота в количестве двухсот пятидесяти человек. Ее, не имевшую своих командиров, усилили взводом наших разведчиков, дали в поддержку десять танков. Командовать этим сводным подразделением добровольно вызвался старший лейтенант Коржавин.
Лихие танкисты проделали проходы в проволочных заграждениях и минных полях. Видно было, как под гусеницами боевых машин фонтанировали противопехотные мины. Вслед за танками пошли штрафники.
Высоту взяли на удивление быстро и с небольшими потерями. На ней закрепился наш взвод, а штрафников увезли в тыл. Вскоре высоту занял свежий стрелковый батальон.
Немцы не смирились с потерей высоты. При поддержке танков и тяжелых пушек бронепоезда, ударивших со станции Глоду-новка, они поднялись в контратаку. Но высоту мы удержали.
Командование дивизии, воодушевленное удачей, решило развить успех и отбить у немцев деревню Хитрово. Но атака за хлебнулась. Мы в это время находились в резерве комдива и со слезами на глазах смотрели, как гибнут наши боевые товарищи.
В середине мая дивизию отвели в тыл. Днем мы работали на строительстве оборонительных сооружений, а ночью усиленно готовились бороться с новым оружием вермахта -- пресловутыми "тиграми" и "пантерами". Так продолжалось до конца июня.
Пятого июля дивизию подняли по тревоге. Нам предстоял марш к переднему краю в район Прохоровки.
На протяжении всего перехода я не уставал удивляться военной мощи, сосредоточенной на курской земле. Все пятьдесят километров пути мы шли вдоль траншей, противотанковых рвов, проволочных заграждений. Нашу колонну обгоняли танки, самоходки, грозные "катюши". Тяжелые грузовики тянули на передовую орудия. А навстречу нам катились обозы с ранеными. Те, кому посчастливилось уцелеть на передовой, торопили:
-- Ребята, скорее! Танки есть, пушки! Все есть! Пехоты нет!
Седьмого июля в шесть часов утра дивизия прибыла на передний край и заняла оборону у совхоза "Октябрьский". То, что мы увидели, потрясло: горы искореженного металла, развороченная, выжженная земля, трупы немецких солдат, начинающие разлагаться под жарким июльским солнцем...
Наши окопы действительно были пусты, хотя танки, орудия стояли замаскированные и готовые к бою.
С пятого по девятое июля бушевал ад. Тысячи людей, сотни танков и орудий на земле, множество самолетов в небе -- все смешалось в кровавой мясорубке. Канонада стояла такая, что невозможно было расслышать крик находящегося рядом в окопе.
Армады немецких бомбардировщиков, сопровождаемые роями истребителей, встретились с нашими самолетами. Прикрывая бомбовозы, и те и другие кружились в смертельной карусели прямо над нами. Сбитые машины исчертили безоблачное небо.
Наблюдая из своего окопа, расположенного вблизи командного пункта дивизии, я только за двадцать минут боя насчитал сорок восемь подбитых танков. Наши танкисты творили чудеса. Используя превосходство в скорости, тридцатьчетверки заходили немецким танкам во фланг и прожигали их в борта. Расстреляв боезапас, они шли на таран.
В течение одного дня линия окопов несколько раз переходила из рук в руки. Часто успех атаки решался в рукопашной.
В этом аду старший лейтенант Коржавин чувствовал себя как рыба в воде. Казалось, тонны взрывчатки, вздымавшие в воздух кубометры земли, корежащие сталь, калечащие налево и направо людей, питали Коржавина высвобождающейся дьявольской энергией.
Он был повсюду. Будто не один, а десяток Коржавиных находились на поле боя. Пули и осколки не трогали его, и он, словно зная это, шел под разрывы, на пулеметный огонь, бросался на штыки наступающих немцев. И смерть бежала. Он смеялся над ней.
Однажды, во время редкого затишья, на позиции со стороны противника неожиданно выехал наш Т-34. Танк на большой скорости двигался на соседей справа. Там произошла заминка. Солдаты отложили оружие и смотрели на этот танк, как на чудо. Любопытство охватило наши окопы. Только грозная команда Коржавина заставила бойцов приготовиться к бою. Ротный как будто чувствовал подвох немцев.
Не доехав до нашего переднего края, танк резко развернулся и двинулся вдоль окопов, поливая позиции пулеметным и орудийным огнем. Он приближался к расположению нашей роты, к находившемуся рядом НП дивизии.
-- Приготовить бутылки! -- крикнул ротный, а сам, схватив снайперскую винтовку, припал к брустверу окопа Тщательно прицелившись, он нажал на спусковой крючок. Было видно, что попал он точно в смотровую щель. Танк дернулся, словно предсмертная судорога механика-водителя передалась его многотонному телу, и замер. Мгновения хватило, чтоб о броню разбилось сразу пять или шесть посудин с "коктейлем Молотова". Танк запылал огромным факелом. Фашисты сгорели заживо.
Соседей справа опять потеснили, и немцы грозили прорваться к нам в тыл. Артиллеристы поставили на их пути заградительный огонь, вступили в бой с танками. Наша рота получила приказ очистить захваченные врагом окопы.
Едва огонь перенесли, мы как один поднялись в атаку. Немцы, подавленные артналетом, не оказали сопротивления.
Когда мы были почти у цели, я услышал громкий смех. Бойцы стояли широким кругом на дне неглубокого оврага, сплошь изрытого воронками, и гоготали от души. В центре возвышался здоровенный немец. В правой руке он угрожающе сжимал длинный обоюдоострый штык. Всем своим видом фашист показывал, что в плен сдаваться не собирается, предпочитая позорной жизни героическую смерть. Во время огневого налета его оглушило и присыпало землей, а когда наконец очнулся и выбрался из завала, то увидел вокруг себя врагов.
Появился ротный, и все притихли.
Коржавин сделал шаг по направлению к немцу, но тот сейчас же занес штык для удара. Ротный остановился, и демоническая улыбка заиграла на его губах.
-- Найдите его винтовку, -- распорядился он. Приказание ротного было немедленно выполнено.
Из принесенного оружия, Коржавин выщелкал патроны и бросил его фашисту. Сам взял в руки трехлинейку. Направив штык на немца, он, как мог, объяснил ему: "Я -- мертвый, ты -- живой и свободный!" Фашист оказался понятливым. Он ловко приладил штык и принял боевую позицию.
Бойцы, ставшие свидетелями необыкновенного поединка, попятились назад, расширяя круг.
Немец был выше Коржавина почти на голову. Я, зная ротного как искусного мастера рукопашного боя, все же начал беспокоиться за его жизнь. Но опасения оказались напрасными. Коржавин, разыграв неудачную атаку, спровоцировал немца на ответный удар и, поймав его на встречном движении, коротким и сильным рывком снизу вверх вспорол ему живот. Рана получилась страшная -- широким углом Так рвется гнилая наволочка на туго набитой подушке.
Немец, выронив винтовку, упал на колени, придерживая обеими руками вывалившиеся кишки.
Над оврагом повисла тишина. Только слабые стоны тяжело раненного врага нарушали ее траурную торжественность.
И вдруг тишина взорвалась. Немец неожиданно вскочил на ноги, роняя на землю гроздья кровавых внутренностей, и, вскинув руку в фашистском приветствии, громко, как только мог, крикнул:
-- Хайль Гитлер!
В то же мгновение штык ротного с хрустом вонзился ему в грудь.
На Коржавина было страшно смотреть. Окинув долгим, изучающим взглядом бойцов, будто пытаясь найти в выражениях наших лиц одобрение или осуждение и не находя ни того ни другого, он поднес штык трехлинейки к лицу и длинным движением языка слизнул кровь с граненого жала.
-- Сладка кровь поверженного врага! -- хрипло воскликнул он и понес окровавленный штык вдоль столпившихся бойцов, словно повар, предлагающий отведать только что приготовленное блюдо. -- Кто еще хочет в этом убедиться?
Оторопевшие солдаты, потупив взгляд, лишь пятились. В задних рядах перекрестился пожилой боец.
Штык с запекшейся кровью на гранях остановился на уровне моей груди. И тут то ли азарт восемнадцатилетнего мальчишки, то ли что-то другое, трудно сказать что, будто под руку толкнуло. Осторожно, как бы боясь обжечься, я мазнул указательным пальцем по штыку и, глядя в глаза ротному, будто бросая вызов, слизнул с пальца кровь. Пожевал губами, пробуя на вкус, и сплюнул под ноги.
Мы некоторое время смотрели в глаза друг другу, и я не отвел взгляд, как будто чувствуя, что поднялся на один уровень с Коржавиным, породнился с ним, причастившись кровью только что принесенной жертвы.
-- Держись ко мне поближе, -- сказал ротный. -- Может, и выживешь.
С этого дня я стал коржавинским ординарцем.
Август 1943 года. Район Брянских лесов
Оборона немцев была прорвана во многих местах, и линия фронта благодаря войскам, хлынувшим в брешь, представляла собой огромный слоеный пирог, начинкой которого стали тысячи тонн металла, тротила, людей, живых и мертвых. Фланговые подразделения то и дело вступали в огневой контакт с противником, не успевающим откатываться назад.
Чтобы точнее ориентироваться в сложной обстановке, вперед наступающих войск было выслано боевое охранение. Как охотнику служит верный пес, идущий по следу раненого, но еще способного огрызаться зверя, так наша поредевшая рота оберегала дивизионную колонну от сюрпризов со стороны немцев. Мы предупреждали наступающие части об опорных пунктах противника, отыскивали невзорванные мосты, броды через реки, указывали обходные пути и проходы в минных полях.
Уже через две недели наступления наш отрыв от ядра дивизии составил почти сорок километров. Части, идущие следом, отягощенные обозами, то и дело останавливались, чтобы огнем артиллерии и гусеницами танков заставить немцев сдаться, или уничтожали их очередной опорный пункт.
Старший лейтенант Коржавин вел роту умело, грамотно, с минимальными потерями. Казалось, какое-то шестое чувство говорило ему о грозящей опасности, и он, благодаря своевременному маневру, не допускал открытых столкновений с противником.
На третьей неделе пути мы вступили в Брянские леса.
Утомленные до изнеможения, голодные бойцы с разрешения Коржавина устроились отдохнуть на лесной опушке в полуразрушенном коровнике. Там мы нашли небольшой запас мелкой проросшей картошки и решили хоть ею подкрепиться. Стараясь как можно меньше дымить, развели костерок, и тут дозорный доложил о подозрительном движении в лесу. Коржавин скомандовал: "К бою!".
Но, видно, нас обнаружили раньше. Из леса хлопнул выстрел, и вслед за ним затрещали автоматные очереди. Мы открыли ответный огонь.
Неизвестно, сколько бы времени продолжалась перестрелка, если б не ротный. Он, лежа на спине и вперив глаза в небо, так забористо, витиевато ругался, что стрельба стихла.
-- Кто вы?! -- донеслось из леса.
-- А вы кто такие?! -- переспросил Коржавин и снова разразился отборной руганью по адресу находившихся в лесу.
Через несколько минут на полянке, где только что носились рои пуль, состоялась встреча бойцов регулярной Красной Армии и народных мстителей.
Обнялись. Перецеловались. А потом посчитали потери. Оказалось, по четыре человека ранены с каждой стороны. У нас к тому же был убит старший сержант Борзенко.
Огонь партизаны открыли потому, что привыкли иметь дело со спецкомандами фашистов, одетых, как и мы, в маскировочные халаты.
Стрельба в лесу всполошила немцев, и через пару часов нашему уже объединенному отряду после скоротечного боя пришлось укрываться на клочке заболоченной земли, с трех сторон окруженном топью.
Взять этот полуостров штурмом было практически невозможно. Перешеек оказался таким узким, что отделение автоматчиков могло удерживать его до бесконечности. Были бы патроны. Но и выход из западни фашисты захлопнули, установив тяжелые пулеметы. К тому же немцы подтянули минометы и стали нас методически обрабатывать. Они просто решили засыпать нас минами. Но не сообразили, что, ухая в болотистую почву, те почти не давали осколков. Многовековой слой торфа стал для нас настоящим спасением. Оставалось ждать подхода наступающих частей.
Солдату к ожиданию не привыкать. Если бы не одно "но". И разведчики, и партизаны были до изнеможения утомлены и до умопомрачения голодны. Продуктов не было совсем. Нами овладевало отчаяние. И вот тогда, под вечер, оставив вместо себя партизанского командира, тоже, кстати, кадрового офицера, Коржавин отправился в сторону немецкого заслона.
Когда солнце еще только собиралось подняться, он возвратился так же бесшумно, как и уходил. В его вещмешке лежало около пуда мяса. На вопрос, где удалось достать, ответил, что утащил у немцев прямо с кухни. Будто подтверждая его слова, те начали беспощадный обстрел нашего лагеря. Несмотря на это, партизанский повар приготовил отменный обед. Видно было по всему, что ему не в первый раз приходится готовить пищу в таких условиях. Костерок, разведенный в неглубокой ямке, почти не давал дыма.
Разведчики и партизаны впервые за много дней наелись досыта.
А на следующее утро подошли передовые подразделения нашей дивизии. Частая стрельба слышалась по всему лесу. Потом она сменилась орудийной канонадой
Коржавин с нетерпением смотрел в бинокль за перешеек. Грохот недалекого боя усиливался. Ротный слушал его, как слушает охотник приближение гона. Напряжение все возрастало, и наконец, оставив раненых на попечение двух пожилых партизан, он поднял отряд в атаку.
Атака была дерзкой и безрассудной по существу.
Подпустив редкую цепь как можно ближе, немцы стреляли в упор, забрасывали нас гранатами. Разрывом одной из них я был оглушен. Придя в себя, услышал, как захлебываясь бьет немецкий пулемет. Поднявшись на колени, увидел мертвые тела товарищей. Даже тяжелые пули не смогли опрокинуть их назад, так сильна была у бойцов энергия движения вперед.
А пулемет бил и бил не переставая. Я побежал на звуки выстрелов, удивляясь, почему не слышу свиста пуль.
Ужасная картина открылась, когда я добрался до немецкого окопа.
Узкая глубокая траншея была завалена трупами. Наши и немцы лежали вперемешку. Видно, здесь шла последняя ожесточенная схватка за пулеметы.
На горе мертвых тел на коленях за гашеткой отбитого у немцев пулемета стоял Коржавин и посылал одну за другой длинные очереди в невидимого мне врага. Носок его грязного сапога упирался в широко раскрытый рот мертвого немецкого солдата. Глаза мертвеца были открыты и смотрели в утреннее небо. Они еще не успели остыть и казались живыми и удивленными.
Из оцепенения меня вывел бесцветный голос Коржавина:
-- Жив? Патроны поищи где-нибудь...
Конец апреля 1945 года. Восточная Пруссия
Мы долго рассматривали усадьбу в бинокль и наконец, убедившись, что ничего неожиданного разведчикам там не готовится, длинной цепочкой потянулись к воротам.
Ротный требовательно постучал. Его стук был встречен громким собачьим лаем. Затем послышались шаги и окрик по-немецки. Ворота распахнулись, и огромный черный дог, вырвавшись из рук престарелого привратника, едва не уронив того на землю, бросился на Коржавина.
Реакция капитана была мгновенной. Неуловимым движением вырвав из кобуры ТТ, он от бедра трижды выстрелил в пса. Переступив через собаку, подошел к привратнику и, крепко ухватив за шиворот, начал трясти так, что казалось, у того отвалится голова.
-- Где?! -- кричал в лицо немцу ротный. -- Где... хозяин этого?
Немец, бледный от испуга, не мог выговорить ни слова, и это еще больше злило ротного:
-- Кто хозяин собаки?..
Бойцы, и я в том числе, не смели вмешиваться, зная, как крут Коржавин в гневе.
Наконец до немца дошел смысл задаваемых вопросов. Он сделал слабое движение рукой в сторону дома.
-- Фрау... Фройляйн... -- бессвязно проговорил он. Отпихнув немца, Коржавин приказал:
-- Все осмотреть! Всех, кого найдете, -- во двор! И чтоб мух ртом не ловить! Оружие держать наготове...
Взвод рассыпался по усадьбе.
Ротный и я пошли к хозяйственным постройкам. Там стояли ухоженные коровы, копошились сытые свиньи.
Коржавин с пистолетом в руке двинулся вдоль подклетий с поросятами. И тут снова губы его исказила гримаса гнева.
-- По-немецки хрюкают, твари... -- выдавил он и... бац! бац! бац! из пистолета.
Раздался оглушительный визг раненых животных. Он привел ротного в неописуемую ярость. Сунув в рукоятку ТТ вторую обойму, Коржавин принялся стрелять, тщательно выцеливая мечущихся по загону поросят.
На звуки выстрелов прибежали бойцы. Перед собой они толкали пожилую даму. Видимо, хозяйку.
-- О, майн гот! -- воскликнула она, увидев картину бойни. И заломив руки, запричитала по-бабьи тоненьким визгливым голоском.
Плач женщины не остудил ярости капитана. Я увидел, как его пистолет поднялся на уровень груди хозяйки. Но тут из-за спин растерявшихся бойцов выскочила девица. Приблизившись к Кор-жавину, она поцеловала, да так, словно клюнула, руку ротного, державшую пистолет. Затем присела в реверансе, выражая покорность и послушание.
-- Герр официр, -- проворковала девица, указывая на выход, -- битте...
Немецкая речь подействовала на Коржавина, как красная тряпка на быка. В глазах его сверкнули молнии, и черный зрачок пистолетного ствола теперь уперся в переносицу фройляйн.
Выдержке молодухи можно было только позавидовать. Быстро сообразив, что при этом странном русском лучше молчать, она, не переставая обезоруживающе улыбаться, взяла коржавин-скую руку с пистолетом и, обвив ею свою талию, повела ротного из свинарника.
Во дворе на происходящее глазели, не смея вмешаться и не имея возможности убежать, двое пожилых мужчин и мальчишка-подросток. Видимо, работники.
Девица поманила старшего к себе и что-то на ходу шепнула ему на ухо. Тот, выслушав приказание, поклонился и, сделав знак своим напарникам, направился в сторону свинарника.
Будто очнувшись ото сна, Коржавин обернулся к разведчикам и приказал сержанту:
-- Трегубое, охранение и располагаться. Осипов, -- кивнул он мне, -- пошли со мной.
Через полчаса мы сидели за ломившимся от яств столом на втором этаже дома, откуда из окна можно было наблюдать, как работники вместе с разведчиками освежевывают поросят.
Хозяйка и, как выяснилось, ее дочь прислуживали нам, стараясь предугадать все желания опасных гостей.
Приближался вечер. Оставив размягченного капитана на попечение фройляйн, я слонялся по дому.
В темном закутке случайно наткнулся на хозяйку. Увидев меня, она что-то торопливо спрятала под передник. Этот ее непроизвольный жест напомнил мне о матери. Правда, у моей мамы никогда не было такого кружевного передника, такого дома, хозяйства и тем более работников.
А хозяйка смотрела на меня испуганными глазами. Помня о бдительности, я потребовал показать, что она прячет.
Помедлив мгновение, женщина выпростала из-под передни ка фотографию, оправленную в красивую резную рамку. На ней был запечатлен улыбающийся молодой человек в форме офицера германской армии.
-- Майн клайне зон... -- пояснила она.
Кто-кто, а уж я чувства матери мог понять. Повертев в руках, я отдал ей фотографию и пошел восвояси. Нужно было посмотреть, как там ротный устроился на ночлег, да и самому поспать не мешало. Коржавину для ночевки была отведена большая светлая комната с огромной кроватью. Я улегся на диване в соседней и уснул сном сторожевого пса.
Шорох и торопливый шепот заставили меня открыть глаза. В темноте колебался огонек свечи, и я разглядел женщин, стоящих у дверей, за которыми спал Коржавин. Мать, загораживая собой проход, что-то горячо пыталась доказать дочери. Но та, по всему видно, была совершенно другого мнения.
Спорили они, не замечая, что за ними наблюдают. А я понял по жестам, по выражениям лиц да по некоторым знакомым немецким словам, о чем шла речь.
-- Ты сошла с ума, -- говорила мать, -- неизвестно, чего ждать от этого сумасшедшего русского. А завтра они уйдут, и все будет хорошо.
-- Они уйдут, -- обводя рукой пространство дома, отвечала дочь, -- оставив нам горячие головешки. Лучше подстраховаться, но сохранить родной очаг наверняка. Мужчины бывают благодарными...
"Ну и девка, -- подумал я с восхищением. -- На все готова, чтоб только по миру не пойти. Ведь в постель к Коржавину заберется, чтоб только дом не спалил! А кому это надо -- жечь ваши хоромы!"
И я решил про себя, что лучше не вмешиваться. Пусть сами разберутся. Тут дело тонкое -- неизвестно, где выиграешь, где проиграешь.
А девица была хороша. В одеяниях, которые больше служили мужскому воображению, чем препятствовали любовным играм, с распущенными волосами, со свечой в руке, отбрасывающей на стены таинственные тени, она шагнула к дверям. Мать лишь на мгновение повернула ее к себе и, окинув долгим, запоминающим взглядом, перекрестила. Закрыв лицо руками, пожилая женщина, словно привидение, бесшумно спустилась с лестницы, не скрипнув ни одной половицей.
Я лежал в темноте с открытыми глазами, весь напряженный от амурных видений, пока мои лирические фантазии незаметно не перешли в сон.
Очнулся я оттого, что уловил странный звук. Я вскочил и поспешил к двери Коржавина.
С таким горловым звуком обычно деревенские мужики колют крепкие поленья, кавалеристы рубят сплеча, а пехотинцы разят штыком врага. Приоткрыв дверь, я заглянул в спальню.
В свете полной луны, падающем через незанавешенное окно, первым, что мне бросилось в глаза на разбросанной постели, было лицо хозяйской дочери. Безжизненное, искаженное гримасой боли.
Ротный со свистом втянул в себя воздух, будто его неожиданно ожгли кнутом, и, отскочив к окну, ошалело глянул мне в глаза. В руке его матово блеснул пистолет.
-- Осипов, -- заговорил он, комкая обмундирование, -- найди санитара, делай что хочешь, только не дай ей умереть. Если, конечно, она еще жива. О том, что случилось, помалкивай и никого сюда не пускай.
И он выскочил из комнаты.
Санинструктор Костомаров, осмотрев так и не пришедшую в себя молодую хозяйку, сделал все возможное для того, чтобы остановить кровотечение. Он подозрительно посмотрел на меня:
-- Сама, говоришь, виновата? -- Он покачал головой, укладывая свой нехитрый медицинский скарб. -- Не нужно, говоришь, в темноте по перилам кататься, тем более когда в них гвозди встречаются? Ну-ну...
Я был взвинчен до предела и распространяться на эту тему не имел никакого желания. А повидавший много чего за свою фронтовую жизнь Костомаров усмехнулся с высоты окопного опыта:
-- Верно, тот гвоздь размером с хороший костыль был...
В комнату ворвалась хозяйка дома. Увидев дочь на окровавленных простынях и без чувств, она бросилась к ней и зарыдала у нее на груди.
Мы с Костомаровым, не зная, как себя вести, отошли в сторону.
-- Оклемается. Ну порвалась маленько девка, крови потеряла, -- тихо сказал санбрат. --А что без сознания, так ей же легче...
Как будто подслушав его слова, хозяйка внезапно повернулась и ожгла нас таким взглядом, что мне стало жарко. Тут ее прорвало. Ругань -- она на любом языке ругань. Мы и без переводчика прекрасно понимали, что говорила мать...
За окном занимался рассвет.
Я отправился искать ротного. Нашел в подвале, заставленном бочками с вином. Коржавин, казалось, спал, разметавшись на каких-то брезентовых чехлах.
Вдруг он застонал, выгнулся всем телом и очнулся. Судорожно держась за низ живота, посмотрел на меня безумными глазами:
-- Она умерла? -- Он больше утверждал, чем спрашивал.
-- Жива! Костомаров говорит, что ничего серьезного. Только <рови много потеряла.
-- Не ври, Осипов, не успокаивай. Правду говори, умерла? -- Его глаза светились в сумраке подвала.
-- Да жива же, говорю!
Ротный встал, неуклюже держась обеими руками за пах.
-- Не верю! Не верю я! -- говорил он и, сгорбившись, мерил шагами ширину помещения. -- Все равно не верю. Если она жива, значит, кто-то другой из немцев умер...
"Бредить начал", -- подумал я.
Коржавин снова опустился на брезент и, повалившись набок, запричитал:
-- Да за что же мне все это, Господи?! Осипов, -- повернул он ко мне лицо, -- мы с тобой с Курска вместе. Скажи честно, ты меня за сумасшедшего не считаешь?
И не дожидаясь ответа, заговорил:
-- Не спеши так думать, Осипов, сначала выслушай меня, а потом суди.
И он рассказал свою трагическую историю.
-- Что такое война, Осипов? Продолжение политики другими средствами? Временной промежуток, следующий за мирной жизнью? Ничего подобного. С чего начинаются войны? С убийства кронпринца? Со случайного выстрела на границе? Как бы не так! Война начинается и живет здесь...
Он ткнул себя пальцем в лоб.
-- Война -- это образ мыслей, умопомешательство, овладевшее целыми народами, которые она бросает на кровавый жертвенник, воздвигнутый самой себе. И среди множества человеческих особей есть отдельные избранные, возведенные войной в ранг жрецов смерти в прямом смысле этого слова. Война так вжилась в их сознание, образ мыслей, что они не могут даже представить себя вне ее. Война стала для них непременным условием существования, их религией, матерью, женой.
Я один из них. В первый день немецкого нашествия в числе многих я оказался в окружении. Тысячи убитых, тысячи попали в плен, что равносильно смерти. Там должен был погибнуть и я, но оказался в числе немногих, чудом уцелевших, выжил, несмотря на то, что был травлен, словно зверь, вопреки голоду и холоду. Многие кончали самоубийством, но мне и в голову не приходила мысль об этом. Тогда, в сорок первом, я посчитал за чудо, что остался жить. А никакого чуда не было. Просто, просеяв, как песчинку, через сито двух окружений, война выбрала меня, сделав неуязвимым на поле боя. С тех пор я и живу, убивая, и, убивая, живу.
В боях под Москвой я пристрастился к снайперской стрельбе. И вообще, как личное оружие кроме пистолета всегда держал под руками винтовку. Поднимаясь в атаку, я забывал про взвод и роту. Я бросался вперед со штыком наперевес, оставляя подчиненных самих решать свои судьбы. И никто не мог отстать от меня. Трусов карал смертью. Во время таких атак война собирала свою кровавую жатву. А я, ее избранник, помогал ей в этом. Угрызения совести приходили потом, когда остывал жар боя.
В атаке, встречаясь лицом к лицу с немцами, я впадал в экстаз от вида пролитой вражеской крови. Дошло до того, что однажды в отбитом окопе вдруг осознал, что состоялся как мужчина...
Говорят, что в человеке так сильна тяга к жизни, что приговоренные к смерти в то время, как петля впивается им в шею, изливают семя. Так силен жизненный инстинкт, что человек в последнее мгновение будто стремится зачать новую жизнь. С того самого случая, если мои товарищи проливали на поле боя кровь, я оставлял на этом поле и свое мужское начало. Умирая всякий раз, словно удавленник, и оставаясь жить. Я стал мужем войны, которая, вбирая мое семя, порождала новые и новые смерти. Война овладела мной всецело, пропитав каждую клеточку моего тела, но требовала и требовала от меня все новых и новых жертв.
Однажды, когда дивизию отвели на пополнение после Курской дуги, пригрела меня одна молодуха, но я ничем не мог ответить на ее ласки. Я оказался несостоятельным с живой, любящей женщиной. В жаркой постели я чувствовал, как между нашими телами втерлась, втиснулась война и своим ледяным прикосновением, невидимыми смердящими поцелуями отняла мои силы. Отняла у меня будущее. Жена и сын мертвы. А я живу, лишая жизни врагов и товарищей.
А сегодня, когда кажется, что скоро конец войне, я чувствую, что и мне осталось недолго гостить на этом свете.
С того самого момента, как переступили порог этого враждебного нам дома, я ощущаю близкую развязку. Словно убийца моей жены здесь, мы обязательно встретимся. Тогда-то и кончится наваждение. Сгинет проклятие. Война заберет и меня с собой в небытие. Но это лучше, чем окончить жизнь никем не понятым где-нибудь в психушке. А ты берегись! Ты, принимавший причастие войны из моих рук и выживший, можешь понести в себе заразу смерти. Берегись!
Дверь в подвал со скрипом отворилась, и на пороге показались разведчики.
-- Что случилось? -- строго спросил ротный.
-- Товарищ капитан, хозяйка дома повесилась.
Коржавин многозначительно посмотрел на меня: "А ты ведь, сознайся, подумал, что я брежу?" И не дожидаясь ответа, распорядился:
-- Собираться! Через десять минут выступаем.
Дорога тянулась вдоль цветущих садов, наполненных птичьим щебетанием. Если б не колонны техники, то и дело обгонявшие нас, ничто в это апрельское утро не напоминало бы о войне.
Бойцы шли понуро. Ночное происшествие не могло не сказаться на их настроении.
Осунувшийся, постаревший за одну ночь Коржавин смешно ковылял на негнущихся ногах позади всех.
Послышался треск мотоцикла. Ничем вроде бы не выделяющийся из других дорожных звуков, он заставил ротного обернуться.
-- Это он! -- только и выдохнул капитан.
Не обращая внимания на уходящий взвод, Коржавин встал посередине дороги и расстегнул кобуру пистолета.
-- Осипов! Это он! -- крикнул мне, словно призывая в свидетели.
Мотоцикл быстро приближался. Под кожаным шлемом ясно виднелась черная повязка, закрывавшая левую глазницу.
Не доезжая метров тридцати до нас, водитель выпрыгнул из седла и пробежал, гася силу инерции. Мотоцикл, вильнув, бухнулся в кювет.
Немец, сжимая в руке пистолет, надвигался прямо на Коржа-вина, а я оцепенел, не в силах поднять автомат, чтобы помочь командиру.
Стрелять они начали одновременно и продолжали давить на спусковые крючки до тех пор, пока не расстреляли все патроны. Бросив ставшие бесполезными пистолеты, схватили друг друга за грудки. Но силы оставили израненные тела. Обнявшись, как родные братья, оба упали на дорогу. Полоска черной материи спала с лица немца. И я узнал офицера, чью фотографию видел в руках хозяйки дома.
Младший сын приехал мстить за смерть матери, за поруганную честь сестры. Он пал от руки мстителя за замученных жену и сына.
Уходящая война собирала свою жатву. Ей пришлись по вкусу младшие сыновья.
