ArtOfWar. Каменев Анатолий Иванович. "Десантерия"

ЭНЦИКЛОПЕДИЯ РУССКОГО ОФИЦЕРА

(из библиотеки профессора Анатолия Каменева)

Сохранить,

дабы приумножить военную мудрость

"Бездна неизреченного"...

0x01 graphic

Дети, бегущие от грозы 1872.

Художник К.Е.Маковский

Д. И. Ортенберг

"Десантерия"

( "Острое желудочно-глазное заболевание германского информационного бюро").

(Фрагменты из кн.: "Сорок третий: Рассказ-хроника")

20 июля

Продолжаем публикацию материалов о трудных оборонительных днях и ночах битвы на Курской дуге. Сегодня опубликован очерк Константина Симонова "Второй вариант" -- его третий очерк о Курской битве. Он посвящен оборонительным боям танковой бригады полковника Петрушина, где тогда был наш корреспондент.

В бригаде хорошо понимали, что затишье скоро кончится, и готовились к оборонительным боям. Были разработаны пять возможных вариантов боевых действий. Вскоре после начала наступления немцев стало ясно, что бригаде предстоит действовать по второму варианту. Вот откуда название очерка...

Прошли два дня беспрерывных ожесточенных боев. Бригада несла потери, Симонов их не замалчивает. Но все-таки немцы потерпели поражение. Много было драматических эпизодов, об одном из них Симонов рассказал подробнее:

"Тигры" понесли тяжелые потери, но все-таки обошли левофланговый батальон, вышли ему в тыл и стали прорываться через позиции мотопехоты. За ними плотнее, чем обычно, шла немецкая пехота. Положение становилось критическим. Исход боя зависел от того, высидит ли мотобатальон в окопах, пропустит ли через себя танки или же не выдержит и начнет отходить.

Но недаром всю весну мотопехоту обкатывали собственными танками... И когда сейчас уже вражеские танки прошли через нашу мотопехоту, бойцы дрались до последнего. Они сожгли семь "тигров": оказалось, что и у "тигров" от метко брошенной противотанковой гранаты рвутся гусеницы и они тоже не хуже других танков горят от метко пущенной зажигательной бутылки... Имея в тылу вражеские танки, мотопехота отбила атаку немцев с фронта.

Симонов рассказывает о горькой судьбе командира бригады Петрушина. Война ему далась нелегко. В бой он вступил впервые 4 июля сорок первого года за Владимиром-Волынским. Пережил горечь отступления. Он много потерял в эту войну. В самом начале войны на станции Сарны немецкие самолеты, пикировавшие на поезд с детьми и женщинами, принесли ему непоправимое горе: осколками немецкой бомбы у его жены оторвало руку, а пятилетний сын исчез неизвестно куда. Брат полковника Николая Петрушина, директор семилетки, лейтенант, был ранен и пропал без вести. Жену брата повесили немцы. От матери, оставшейся за линией фронта, уже полтора года нет никаких известий.

"Как он ни привык к ощущению одиночества и разрушенного дома, -- пишет Симонов о Петрушине, -- когда вспоминал обо всем этом, у него неизменно сжималось сердце, и если он думал сейчас о немцах, у него появлялось то холодное спокойствие человека, который ненавидит давно, безгранично, ненавидит без громких слов, без волнений, без истерики и именно поэтому ненавидит особенно сильно и страшно".

Петрушин изображен в очерке как талантливый командир с огромной выдержкой и тактическим искусством, способный в самые критические часы боя удержать свои позиции, выиграть тот самый бой, который Симонов видел с НП.

Конечно, не все, что увидел и услышал Симонов, вошло в очерк. Не включил он услышанные солдатские шутки о "катюшах", например, во время залпа: "Катюша" уши продувает немцам, а то заложило небось". Но эти вещи распространялись уже не через газету, а всевозможными другими способами...

Через несколько дней Симонов принес нам еще один большой очерк, тянувший не менее чем на шесть газетных подвалов! Напечатать такую "простыню" во время наступления, когда газету захлестывает поток оперативных материалов, было невозможно, и Симонов с нашего согласия отдал его в журнал "Октябрь".

* *

Прислал своеобразный очерк "Кладбище танков" Евгений Воробьев.

В дни, когда шли бои севернее Орла, Воробьев безотлучно находился в 31-й гвардейской дивизии, в 87-м полку. Там, южнее реки Жиздры и Дретовской переправы, вблизи деревни Никитинки, разгорелось ожесточенное сражение с 5-й немецкой танковой дивизией. Вот фронтовой пейзаж, запечатленный корреспондентом после боя:

"Поле от синеющей на севере дубравы до ярко-зеленой березовой рощи и до серебряной излучины речки покрыто унылым, бурым ковром сорняков: пашня одичала. Будто какой-то злой сеятель нарочно засеял ее бурьяном, лебедой, осотом, чертополохом.

В последний раз эта орловская земля видела землепашца весной сорок первого года. С тех пор землю пололи саперы, ее перепахивали снарядами, минами, бомбами, ее засевали осколками, пулями, но она не чувствовала прикосновения плуга, эта орловская земля, истосковавшаяся по тяжелому семенному зерну...

Но пусть заброшены луга, пашни и огороды -- природа в этих местах по-прежнему великолепна в своей извечной красоте, она бесконечно мила и дорога русскому человеку... Недалеко от этих мест, а может быть, по той самой дубраве, синеющей к северу от деревни, по тому оврагу, по той рощице бродил с ягдташем и собакой Иван Сергеевич Тургенев. Отсюда родом Хорь и Калиныч, Касьян с Красивой Мечи и ребята с Бежина луга, все знакомцы, попутчики и компаньоны Тургенева в его охотничьих скитаниях..."

0x01 graphic

Хорь и Калиныч.

Из. кн. И.С. Тургенева. Илл. Е. М. Беем

Нельзя равнодушно читать эту пейзажную зарисовку...

Однако скажу, что мы в "Красной звезде" не очень благоволили к развернутым пейзажам, хотя лично я питал к ним слабость, -- военная газета просто не могла себе позволить их печатать. И конечно же не из-за хорошего пейзажного рисунка мы опубликовали очерк. Это был материал, своеобразный по замыслу и сюжетной разработке. Перед глазами корреспондента предстало поле только что отгремевшей битвы, усеянное подбитыми и сожженными немецкими танками. Никогда ему не приходилось видеть такого.

Автор заставил заговорить мертвую технику. Для этого он провел тщательное исследование. На площади в несколько квадратных километров он насчитал свыше трех десятков немецких танков, преимущественно "тигров". Он обошел один за другим танки, останавливаясь возле каждого, внимательно осматривая их снаружи. Он залезал внутрь, не поленился записать номер каждого танка и составил своего рода реестр.

"Трофеи -- машины, оружие, боеприпасы -- могут многое рассказать тому, кто хочет и умеет их слушать. В иных случаях показания "пленных" танков даже ценнее сведений, которые дают на допросе пленные: машины по крайней мере не лгут, не виляют, ничего не скрывают и не заискивают угодливо и мерзко..."

И танки действительно заговорили.

-- Вот лежит вверх тормашками танк 619. Сомнений нет: это работа мощной бомбы, разорвавшейся рядом.

-- У танка 624 башня вместе с орудием оторвана от стального туловища и отброшена в сторону -- ясно, что в танк угодил снаряд, взорвались боеприпасы и силой взрыва танк разорвало, как картонную коробку. В бортовой броне танка 616 две небольшие дырки: кто-то метко стрелял из противотанкового ружья.

-- На бронированной шкуре танка 722, покрытой сажей и окалиной, нет ни одной пробоины; осколки стекла на обугленном дереве рядом с танком подсказывают разгадку: танк подожгли бутылкой с зажигательной смесью.

-- Четыре танка оказались в полном порядке -- заправлены горючим, боекомплект почти целехонек. Эти машины брошены экипажами. Автор перечисляет их номера: 613, 621, 627, 723.

Впечатляют также подмеченные глазом журналиста отличия этих машин от танков сорок первого года. Танки, которые корреспондент впервые увидел на Смоленщине в начале войны, были выкрашены в черный цвет, с кричащими белыми крестами на башне, с крупными, как на афишах, номерами. Немцы тогда шли напролом, уверенные в своей безнаказанности.

Танки сорок третьего года закамуфлированы под летний пейзаж, белые кресты и цифры помельче, чтобы не нарушить маскировки и не попадаться на глаза нашим артиллеристам, танкистам и бронебойщикам. Углы новых машин, чтобы сбить с толку наших летчиков, перекрашены в черный цвет, они потеряли свою характерную конфигурацию.

Немецкие танки в начале войны двигались налегке. А дошедшие до Курской дуги загружены запасными траками и катками. Этой боязливой запасливости противника приучили наши мастера огня, метко бьющие по гусеницам и ходовой части. Иные танки несут на себе дополнительные бронеплиты. Некоторые танки покрыты огнеупорной обмазкой из асбеста -- боялись наших термитных снарядов.

"Мы уходим с кладбища немецких танков, и радостное ощущение добытого превосходства над врагом не покидает нас". Этим ощущением дышала каждая строка очерка Евгения Воробьева.

0x01 graphic

Присяга Тадеуша Костюшко на краковском рынке, 1797.

Художник Франциск Смуглевич.

Третьего дня позвонила мне писательница Ванда Василевская и сказала:

-- Два месяца тому назад "Красная звезда" напечатала мой рассказ о формировании польской дивизии. 15-го дивизия принимает присягу. Для нас это очень большое событие.

Писательница попросила, чтобы мы послали корреспондента в Селецкие лагеря под Рязанью, где находилась дивизия, и дали в газете пару строк об этом событии.

Конечно, мы это сделали с охотой. И вот сегодня получен репортаж. Спецкор рассказывает, как проходило это торжество. На плацу, обрамленном сосновым лесом, выстроились полки. Солдаты и офицеры в мундирах польской армии. Командующий парадом, как это и положено, обошел шеренги. Трубач трижды повторил сигнал. Войска застыли в положении "смирно". К войскам выносится знамя дивизии. На этом стяге портрет знаменитого вождя польского народа Тадеуша Костюшки, чьим именем названа дивизия, в центре белого поля -- орел.

0x01 graphic

" Грюнвальдская битва", 1878

Художник Ян Матейко

На трибуне командир дивизии полковник Зигмунд Берлинг, Ванда Василевская, гости. Польские воины внимают страстному слову писательницы -- председателя Союза польских патриотов в СССР. Она напомнила об одном важном историческом событии.

-- Сегодня, -- сказала писательница, -- 15 июля. Более пятисот лет назад, 15 июля 1410 года, в решающем сражении под Грюнвальдом славянские войска окружили и разгромили войска немецкого Тевтонского ордена. Победа союзного войска над орденским явилась результатом стойкости русских полков и смелой контратаки польских войск. Грюнвальдская битва приостановила агрессию тевтонцев на Восток. Грюнвальд не только славная дата в истории Польши и славянства, но и символ победы...

Подробно рассказано в репортаже и о принятии присяги:

"К подножью трибуны в полном облачении выходит ксендз дивизии Францишек Купш. Он становится под сенью государственного флага Польши.

К ксендзу подошел полковник Зигмунд Берлинг. Ксендз поднял распятие. Все обнажили головы. В знак клятвы подняв правую руку и выпрямив два пальца, олицетворяющие честь и родину, полковник громко повторял за ксендзом слова присяги:

"Приношу торжественную клятву истекающей кровью польской земле, измученному под немецким игом польскому народу, что не посрамлю имени поляка, что буду верно служить родине...

Клянусь сохранить союзническую верность Советскому Союзу, давшему мне в руки оружие для борьбы с нашим общим врагом, клянусь сохранить братство оружия с союзнической Красной Армией.

Клянусь в верности знамени моей дивизии и начертанному на нем лозунгу наших отцов: "За нашу и вашу свободу".

С этой клятвой дивизия вскоре ушла на фронт сражаться в одном строю с Красной Армией против немецко-фашистских захватчиков.

25 июля

Опубликованы итоги оборонительного сражения наших войск на Курской дуге. "Успешными действиями наших войск, -- говорится в этом сообщении, -- окончательно ликвидировано июльское немецкое наступление из районов южнее Орла и севернее Белгорода в сторону Курска". Стратегический план советского командования -- в оборонительных боях измотать и обескровить противника -- осуществлен полностью. Таким образом, подчеркивается в сообщении, немецкое летнее наступление немцев полностью провалилось.

Летом сорок первого и сорок второго годов немцы, как известно, добились больших успехов. Летнее наступление было, так сказать, "коньком" гитлеровской пропаганды, основанием распространять легенду о том, что немцы летом всегда наступают, одерживают победы, а советские войска всегда отступают. Лето сорок третьего года похоронило эту легенду.

В сообщении приведены внушительные цифры немецких потерь: убито 70 000 немецких солдат и офицеров, подбито и уничтожено 2900 танков, огромное количество самоходных и полевых орудий, 1392 самолета и много другой военной техники. Надо сказать, что во многих минувших приказах и сообщениях указывались и наши потери. Сегодня о них Ставка умолчала, хотя, думаю, напрасно, -- это не умалило бы успехов советских войск. Наоборот, яснее стало бы, какой ожесточенной была битва, какая самоотверженность потребовалась от наших солдат и офицеров... Ничего в приказе нет о числе пленных немцев. Уж этого мы никогда не скрывали, просто пленных было совсем немного. Немцы, несмотря на свое поражение, не очень-то складывают оружие.

Еще одно замечание. Приказ Верховного адресован генералам Рокоссовскому, Ватутину и Попову, то есть командующим Центрального, Воронежского и Брянского фронтов. Но фронты даже в таком торжественном приказе все еще не названы. Объяснение прежнее: незачем немцам знать это! Ясно, но неубедительно, сохраняется секрет полишинеля.

Первым итогам Курской битвы посвящена целая страница газеты. В тот же день, когда был получен приказ, мы успели дать большую статью "Борьба за Курский выступ" -- коллективное творение редакции. Начали писать еще десять дней тому назад -- сомнений не было, что наши войска выстоят.

В статье впервые рассказывается о том, что до сих пор далеко не всем читателям было известно: что такое Курская дуга, как она образовалась, ее оперативно-тактическое значение, какие цели преследовало немецкое командование, начав здесь наступление. Приведу из нее цитату, в какой-то мере объясняющую обстановку того времени:

"На севере Курский выступ всей своей массой нависает над немецким "мешком" в районе Орла, а на юге сковывает белгородскую группировку войск противника. Предпринимая 5 июля наступление, гитлеровское командование ставило первой задачей перехватить Курский выступ, отрезать, окружить и уничтожить наши войска, занимающие территорию этого выступа. Недаром план наступления противника предусматривал два встречных удара: от Орла на юг и от Белгорода на север в общем направлении на Курск. Немцы сосредоточили для наступления 38 дивизий.

Все это показывает, что Гитлер своим наступлением преследовал далеко идущие цели. Ряд документов свидетельствует, что Гитлер, бросая свои войска в июльское наступление на орловско-курском и белгородско-курском направлениях, намеревался этим самым открыть третье летнее наступление".

А далее в статье день за днем прослеживается ход оборонительного сражения наших войск в течение двух недель, то есть до его завершения.

В дополнение к этой главной, как мы считали, статье опубликованы репортажи с разных участков Курской дуги о героизме советских воинов и статьи о боевых действиях разных родов войск. Запоминается также выступление инженер-подполковника К. Андреева под заголовком "Немецкое самоходное орудие "фердинанд" и меры борьбы с ним". Конечно, ныне, когда все поле битвы, находящееся в наших руках, усеяно подбитыми и даже исправными "фердинандами", такую статью уже не так трудно написать, но автор дает не только описание самоходки, ее внутреннее устройство, размещение экипажа, но схему машины, где отмечены наиболее уязвимые точки "фердинанда".

В сегодняшнем номере газеты опубликованы путевые заметки Ильи Эренбурга "Орловское направление".

0x01 graphic

Отцы и дети.

Из кн. И.С. Тургенева

Эренбургу повезло. В первый же день в лесу возле Льгова, недавно освобожденного нашими войсками, среди других трофеев он увидел штабную машину. Забрался в нее и обнаружил там тетрадку -- дневник Ганса Гергардта, командира 32-го саперного батальона. Последние страницы этого дневника и послужили Эренбургу началом его путевых очерков. Вот строки из дневника с комментариями писателя:

"Ганс Гергардт находился в районе, который газеты обычно определяют -- "южнее Орла". 3 июля он писал в дневнике: "Что-то чувствуется в воздухе. Пахнет грозой. Скоро должно начаться наше летнее наступление. Пора!" На следующий день он отмечает: "Боевая тревога. Мы хорошо подготовились. Все идет молниеносно быстро (блицшнелль). Курская дуга давно сидит у нас в глазу. Теперь мы ее отсечем..." 5 июля Гергардт еще великолепно настроен: "Наступление. Мы двигаемся вперед". Только 8 июля Гергардт становится меланхоличней: "Сегодня все идет медленнее. У русских превосходные позиции. Я потерял унтер-офицера Баумгауэра и 6 саперов..." Вслед за этим тон дневника меняется: Гергардт больше не вспоминает о немецком наступлении... Он добавляет: "Мы должны остановить русских". Последняя запись относится к 17 июля".

Дневник рассказывает о смене в настроении немцев, пожалуй, выразительнее других материалов...

Поскольку я заговорил о дневниках, хотел бы вот что сказать. Как известно, фронтовикам категорически, под угрозой наказания было запрещено вести личные дневники, даже если в них не назывались номера воинских частей, не были указаны названия населенных пунктов, словом, не разглашались никакие секреты. Не знаю, кому пришло в голову наложить табу на дневники. У нас в редакции, кроме Константина Симонова, никто не вел дневников. И то, вернувшись из очередной командировки и продиктовав стенографистке новые страницы дневника, он приносил записи мне, а я хранил их в своем сейфе. Сколько потеряла наша документальная и художественная литература из-за этого ничем не оправданного запрета!

Вернусь, однако, к поездке Эренбурга на фронт Дневником Гергардта дело не ограничилось. В штабе одной из дивизий писателю представили трех пленных. Не торопясь, он поговорил с ними. Илью Григорьевича вокруг пальца не обведешь, он хорошо разбирался, где "фрицы" позируют, чтобы завоевать наше расположение, а где у них прорывается правда. Вот один из них, стриженный бобриком, плача, приговаривает: "Но ведь теперь не зима, теперь лето. Кто бы мог подумать, что русские начнут наступление?" И Илья Григорьевич замечает: "Они верили не в свою силу, а в календарь... Под ним не снег, под ним зеленая трава, и, наперекор всем немецким календарям, немецкий фриц, летний фриц бежит по зеленой траве. Вероятно, Гитлер скажет: "Все врут календари".

Еще более точна реплика Эренбурга по поводу документов, захваченных в штабе 293-й немецкой дивизии. Дивизия была прозвана немцами "медвежьей". Она была составлена из уроженцев Берлина и славилась своим упорством. "Медведи душат" -- так хвалился командир этой дивизии. Вот она попала на Курскую дугу, и Илья Григорьевич замечает: "Медвежья прыть закончилась медвежьей болезнью".

Многочисленны встречи Эренбурга с советскими воинами. Во время наших совместных поездок на фронт я заметил, что он, как правило, записывает только имена и деревни. А все разговоры удивительно точно запоминает. Не знаю, попало ли это в его записные книжки, но, вернувшись, он мне рассказал, что возле деревни Карачева увидел указательный столб: "До Берлина 1958 километров".

-- Немцы еще удерживают Орел, -- заметил Илья Григорьевич, -- а какой-то весельчак уже подсчитал, сколько остается пройти его батальону.

-- Почему же вы это не дали в очерке? -- спросил я писателя. А он ответил, быть может, резонно:

-- С одной стороны, хорошо, что наши бойцы думают о Берлине, а с другой -- "1958 километров"! Страшная цифра. Как еще далеко!..

Рассказывая в своих путевых заметках о встречах с бойцами, Эренбург отметил растущую во время наступления у них силу духа:

"Ненависть к врагу сочетается с другим чувством, более возвышенным -- с любовью к России, с горением, с самоотверженностью, с тем весельем духа, которое чувствует каждый красноармеец, когда он идет по родной земле, еще вчера попиравшейся немцами..."

* * *

Мы -- газета не морская. Но о моряках не положено забывать. Сегодня опубликована статья контр-адмирала И. Азарова "Советские моряки в боях за Родину" и стихи Иосифа Уткина "Черноморская песенка":

Дует ветер непопутный,
В Черном море -- черный мрак,
Но не жизни сухопутной
Ищет на море моряк!

И не мирные жилища.
Не родные берега,
Мы сегодня в море ищем --
И найдем его -- врага!

Мы не с морем Черным спорим.
И от тех, кто сердцу мил.
Отделило нас не море,
Черный враг нас отделил.

И врага от нас не спрячут
Ни волна, ни ночь, ни дым.
Час наступит, и заплачут
Мачты, падая над ним!..

Потоком идут материалы наших писателей. Сегодня получен очерк Василия Гроссмана. Андрей Платонов сообщил, что высылает свой материал.

Василий Гроссман назвал свой очерк "Июль 1943 года". Он остался верен себе. В Сталинграде Василий Семенович дневал и ночевал с героями своих очерков в самом пекле боев. Так и здесь, на Курской дуге. Об этом можно судить хотя бы по таким строкам:

"Мне пришлось побывать в частях, принявших на себя главный удар противника..."

"Мы лежали в овраге, прислушиваясь к выстрелам наших пушек и разрывам немецких снарядов..."

Нельзя равнодушно читать пейзажные зарисовки писателя, влюбленного в природу, в каких бы условиях он ее ни наблюдал. С этого он и начал свой очерк:

"Третий июль войны. Начало месяца... И снова... над просторами лугов, скромной красотой своей затмевающих все цветники и роскошные оранжереи земли, над красным репьем, над иван-да-марьей, над желтым львиным зевом и донником, над яркой гвоздикой, над сладостно цветущими по деревенским околицам липами, над речками и прудами, заросшими тиной и жирным зеленым камышом, над красными кирпичными домиками орловских деревень, над мазаными хатами курских и белгородских сел поднялась в воздухе пыль войны. И снова крик птиц, шум кузнечиков, гудение оводов и шершней стали не слышны в пронзительном и ноющем, многоголосом реве авиационных моторов. И снова звезды и месяц ушли с ночного неба, погашенные и изгнанные наглым светом бесчисленных ракет и фонарей, повешенных немцами вдоль линии фронта".

По-разному каждый из наших корреспондентов рисует картину Курской битвы. Одни дотошно прослеживают ход сражения. Другие приводят наиболее характерные эпизоды боя. Третьи пишут о подвигах и героях битвы. Василий Семенович в сценке, где гремят орудия, сумел передать накал недавно закончившегося боя. Удивительно, как он, не упоминая о выстрелах, орудийном или пулеметном огне, раскрыл напряжение минувшего боя:

"Полк отвели на пять километров от станции, где вел он беспрерывный стодвадцатипятичасовой бой... Капли недавно прошедшего проливного дождя блестели на широких листьях лопухов и венчиках цветов, повернутых к вышедшему из туч солнцу. Когда раздавался особенно сильный разрыв, листва вздрагивала и тысячи капель вспыхивали на солнце. Десятки людей спали, лежа на мокрой земле, укрывшись шинелями. Ливень наплескал воды в складки шинельного сукна, но люди спали сладостно и глубоко, глухие к грохоту битвы и шуму уходящей летней грозы, к свету горячего солнца, к ветру, к гудению тягачей. Этот пятисуточный бой, это сверхчеловеческое напряжение нервов и всех, без капли остатка, душевных и телесных сил человеческих изнурили людей. Мне думается, что в эти часы не было на всей земле людей, так свято достойных отдыха, как эти спавшие среди луж дождевой воды красноармейцы. Для них овраг, где земля и листья содрогались от выстрелов и разрывов, был глубочайшим тылом..."

Был писатель и свидетелем эпизода, говорящего о переменах в наших войсках. Он примкнул к небольшому отряду красноармейцев и шел с ними. Внезапно из-за рощи вынырнуло до десятка немецких пикировщиков. Командир маленького отряда крикнул: "Огонь!" Наблюдая за действиями бойцов, за выражениями их лиц, Гроссман, как он пишет, вдруг понял, в чем тайна нашего успеха и почему бронированный кулак, занесенный Гитлером на орловско-курском направлении, бессильно опустился, не пробив нашей обороны. "Эта горсть людей, шедших, вероятно, получать ужин, внезапно застигнутых стремительным и злым немецким налетом, с великолепным спокойствием, с неторопливостью мастеров, с точным расчетом умных и опытных рабочих военного дела в течение 2-3 секунд заняли позиции и открыли огонь из винтовок, автоматов, ручных пулеметов. Ни тени замешательства... Они стреляли со старательным спокойствием... Прошла минута, самолеты, встреченные плотным огнем, рванулись вверх, ушли на север, а красноармейцы, деловито осмотрев оружие, собрались и молча пошли дальше, погромыхивая котелками. "За время налета в маленьком отряде было произнесено всего лишь одно слово -- команда командира отряда "Огонь!". Вот так летом 1943 года наши красноармейцы встретили внезапный штурмовой налет немецкой авиации".

Побывал Василий Семенович и в артиллерийской противотанковой бригаде Никифора Чеволы. Бригада встретила немцев, когда они рвались на белгородском направлении по шоссе Белгород -- Курск, с юга на север. Из гроссмановского рассказа об этой героической бригаде и ее командире я приведу один выразительный эпизод:

"Подполковник Чевола держал связь с командованием по радио. Его пушки были в полуокружении. Чевола теперь ясно понял, разгадал до конца, чего хотели немцы. Они стремились пробиться сквозь заслон и "ударить под корень" нашему большому стрелковому соединению. Это предвещало беду десяткам тысяч людей, ставило под угрозу оборону на большом участке фронта. Генерал, командир стрелкового соединения, сказал по радио Чеволе: "В ближайшие часы помочь не могу, разрешаю отойти" И здесь Чевола принял решение, свидетельствующее, по моему мнению, об огромной военно-этической силе, рожденной и развившейся в наших командирах во время войны и сыгравшей важнейшую роль в победоносном исходе июльских боев. Старший начальник, фланг которого прикрывала бригада, позволил Чеволе отойти. Но командир бригады, ясно представляя последствия своего отхода, отвечал: "Не уйдем, останемся умирать". И бригада выстояла. Она отстояла свой рубеж".

Василий Гроссман своими глазами видел поле боя. Видел поверженную технику врага, подбитые, горевшие наши танки и самоходки. Видел наши войска и отступающими, и наступающими. Видел и советских воинов -- раненых и погибших. И молчать об этом он считал для себя недостойным.

Василий Гроссман был настоящим тружеником войны. На фронте ему приходилось писать в самых, казалось, невозможных, неблагоприятных условиях: в блиндаже у коптящего фитиля, в степи, лежа на разостланной шинели, или в набитой людьми хате. Он приучил себя работать в любой обстановке, отключаясь на это время от всего, что происходит кругом.

Писал он упорно, вкладывая в это все силы без остатка. Внешне он был спокоен, лишь очки его поблескивали огоньками. Но те, кто знали Василия Семеновича ближе, замечали, что он в такие минуты багровел от напряжения, лицо его покрывалось капельками пота. Вариант фразы испытывался на четкость, недвусмысленность, доходчивость. На бумагу заносился последний, окончательный вариант. Поэтому в рукописях Гроссмана почти не было помарок, следов правки. Он не вставал из-за стола, пока не считал абзац законченным. Длилось это иногда часа два, иногда больше, и только после этого он позволял себе пятиминутный отдых и краткую разминку.

Когда мы получали очерки Гроссмана, возиться с ними долго не приходилось: все было отчеканено, подогнано, повествование лилось логично. Но иногда нам приходилось сокращать: поздно вечером поступал официальный материал, который полагалось помещать на той же странице, где был заверстан очерк Гроссмана. Иногда я хитрил сам с собою и поручал это кому-нибудь из секретариата. Дежурный по секретариату намечал абзацы или строчки и приносил мне. Я не соглашался и предлагал эти строки сохранить и наметить другие. Второе сокращение отвергалось так же, как и первое. Третий и четвертый варианты тоже успеха не имели. Тогда я снова сам брался за дело и снова убеждался, как трудно сокращать Гроссмана -- там не было ничего лишнего, второстепенного. В три часа ночи, а то и позже я отваживался подписать полосы с горьким чувством, что загубил чудесные строки.

...

Думаю, не в суеверии было дело. Я знаю, что когда приходила газета с его очерком, писатель буквально на глазах менялся. Радовался, перечитывал свой очерк, проверял на слух, как звучит та или иная фраза. Снова возвращался к ней. Он, опытный писатель, преклонялся перед печатным словом. Для него появление наборного оттиска было вторым рождением очерка...

28 июля

* * *

Прохоровский плацдарм -- под таким названием вошел в историю Отечественной войны район у железнодорожной станции на линии Белгород -- Курск. Так называется и статья нашего спецкора Константина Буковского.

Район станции Прохоровка уже не первый раз стал ареной жестоких боев. В первую зимнюю кампанию мы окружили там два пехотных полка противника с танками и сильной артиллерией. Прошлой зимой наши танковые и мотострелковые части взяли в клещи и уничтожили на том плацдарме контратакующую группу подвижных войск немцев. Весной о прохоровский плацдарм разбились последние атаки немецких танков, неприятель был оттеснен на линию белгородских высот.

И вот последнее сражение на этом плацдарме, самое крупное танковое сражение второй мировой войны. Статья "Прохоровский плацдарм" напоминает, что это был поворотный момент в немецком наступлении и контрнаступлении наших войск. Этот плацдарм войдет в историю Отечественной войны как место крупнейших сражений, определивших собой провал июльского наступления немцев.

Статья прослеживает это сражение с самого начала и до его завершения. Достаточно сказать, что с обеих сторон участвовало огромное количество танков. Василевский позже напишет: "Мне довелось быть свидетелем этого поистине титанического поединка двух стальных армад (до 1200 танков САУ) на южном фасе Курской дуги. Наиболее успешно действовала 5-я гвардейская армия под командованием генерала П. А. Ротмистрова..."

Пересказывать эту обширную статью не стану. Но в связи с ней вспомнилось, что Павел Алексеевич был первым военачальником на Курской дуге, о ком мы написали и портрет которого дали. И конечно, рады были, когда позже прочитали о нем добрые слова Василевского.

Материал о Курской битве перекочевал уже и на третью, а порой и на четвертую полосы. Все силы редакции там, и оттуда идет и идет "горячий" материал. И не только по военному проводу. Командующий Военно-воздушными силами Красной Армии А. А. Новиков передал нам самолет "Як-6", и теперь мы благоденствуем: он чуть ли не дважды в день доставляет в Москву с фронта корреспондентов или их материал.

Сегодня доставлена корреспонденция Павла Трояновского под заголовком "Вершок возвращенной земли".

Что же это за "вершок"?

На карте задача, поставленная сегодня перед дивизией, кажется чрезвычайно маленькой и скромной. Надо пройти всего-навсего три квадрата от точки, именуемой высотой 190, до зеленого пятнышка без названия -- рощи.

-- Вот задачка!.. -- говорит генерал. -- Пройти один вершок... Ну немного больше. Много ли?.. Вершок на карте.

Комдив складывает карту и выходит из блиндажа. С высоты, выбранной для наблюдательного пункта, хорошо видна лежащая впереди местность. Дальше следует рассказ о том, что произошло за день, прожитый корреспондентом в дивизии. Об атаках и контратаках, [363] огне "катюш", обходах и охватах, наконец высота 190 -- наша. Туда перебирается наблюдательный пункт генерала и вместе с ним -- наш спецкор.

Можно сказать -- будни сражений. Это -- схема. А в жизни прожитый боевой день можно сравнить с сотнями мирных дней, если такое сравнение допустимо...

* * *

"Орловские партизаны действуют" -- так называется корреспонденция, полученная нами с фронта. Вот, подумали мы, и ко времени и к месту для полосы о битве за Орел. Но и партизаны в этих краях сейчас тоже действуют "ко времени и к месту".

Корреспонденция содержит главным образом цифры и факты: группа минеров партизанского отряда имени Суворова пустила под откос воинский эшелон. Другая взорвала немецкий состав -- 11 вагонов с боеприпасами. Обе группы при этом не потеряли ни одного человека. А в одном из районов, обозначенных в газете деревней М., партизанский отряд вступил в сражение с немцами, пытавшимися создать здесь узел сопротивления. Партизаны выбили немцев из деревни, многих перебили, захватили столь нужное им оружие...

Орловские партизаны, как, впрочем, и брянские, любят, подобно тому как запорожские казаки писали письмо турецкому султану, оставлять или посылать немцам и их приспешникам ядовитые и подковыристые письма. Приведу, сохраняя стиль, письмо орловских партизан, адресованное предателю, обер-бургомистру Каминскому:

"Тебе не впервые торговать родиной и кровью русского народа. Мы тебя били с твоей поганой полицией. Вспомни, как, удирая от партизан, ты потерял свои грязные портки и кожанку. Слышишь канонаду? То наши советские пушки рвут в клочья твоих хозяев -- немцев. Ты содрогаешься, гад, при разрывах наших снарядов. Дрожи еще сильнее, сволочь! Знай, час расплаты с тобой близок!"

* * *

Из 11-й армии по военному проводу передан второй очерк Ильи Эренбурга. Но раньше чем познакомить с ним читателя, расскажу об эпизоде, связанном с передачей этого очерка в Москву.

Илья Григорьевич, увлеченный беседами с фронтовиками, попросил фоторепортера Сергея Лоскутова сходить на узел связи и передать его очерк в Москву. Но главное, на что рассчитывал писатель, -- что Лоскутов сумеет быстро протолкнуть очерк по Бодо в редакцию. Финал был неожиданным. Когда Лоскутов вручил восемь страничек штабным бодисткам, они очень обрадовались. И не только потому, что оказались первыми читателями очерка такого знаменитого писателя, но и по другой причине.

Почерк у Эренбурга, как отмечалось, был страшный, его завитушки у нас в редакции, пожалуй, кроме меня, мало кто разбирал.

Так было и тогда, когда он выезжал на фронт. Там тоже с его почерком мучились. Но на этот раз Илья Григорьевич захватил с собой пишущую машинку "Корону", привезенную им еще из Франции. В ней, как я рассказывал, был лишь прописной шрифт, используемый как раз при передаче текста по телеграфу. Это бодисток очень обрадовало, и они сразу передали очерк под названием "Во весь рост" в Москву.

Смысл заголовка раскрывается в следующих строках:

"Историк, изучая летопись этой страшной войны, в изумлении установит, что к третьему году боев Красная Армия достигла зрелости. Обычно армии на войне снашиваются. Можно ли сравнить фрицев 1943 года с кадровыми дивизиями германской армии, которая два года тому назад неслась к Пскову, к Смоленску, к Киеву?

Откуда же эта возросшая сила Красной Армии? Разве не устали наши люди после двух лет жесточайших битв? Разве не понесли мы тяжелых потерь? Я ничего не хочу приукрашивать... Мы сильнее немцев не только потому, что поплошали фрицы. Мы сильнее немцев и потому, что вырос каждый командир, каждый боец Красной Армии. Наконец-то наши душевные качества -- смелость, смекалка, стойкость -- нашли свое полное выражение в военном искусстве. К отваге прибавилось мастерство. Самопожертвование сочетается с самообладанием..."

Писатель называет людей. Один из них -- разведчик Сметании. Обычно в своих путевых очерках Эренбург не дает пространного описания подвига. Он, как правило, ограничивается двумя-тремя фразами, но они порой говорят не меньше, чем целый очерк. На этот раз писатель не "поскупился". Он вспомнил дни, когда порой рота убегала от одного танка. А теперь шесть разведчиков, среди которых был и Сметании, подкрались к немецким танкистам, сидевшим у своих танков, открыли огонь из автоматов. Часть экипажей перебили, другие немцы удрали. Двое наших бойцов умели управлять танками. Они погнали две машины в деревню...

-- Мне могут сказать, что это случайность, эпизод. Нет, -- утверждает писатель, -- два года назад такая история была бы эпизодом, теперь это будни наступления...

Нелегко писать о такой крупной фигуре, как генерал, командир дивизии.

Эренбург нашел слова, чтобы нарисовать портрет генерала Федюнькина, командира дивизии, с НП которого он видел, как развернулся бой.

"Я видел генерал-майора Федюнькина с командирами, бойцами за два часа до атаки. Его слова приподымали людей. Он вводил людей в сложный лабиринт победы. Казалось, что он требует от подчиненных невозможного, но это невозможное вырисовывалось, становилось возможным и на следующий вечер попадало в оперативную сводку. Любой боец чувствовал себя связанным с генералом не только общей судьбой, но и общим замыслом".

Конечно, это лишь часть того, что можно было написать о комдиве и его бойцах, но она дала возможность писателю закончить очерк фразой, которая и перешла в заголовок: "Красная Армия предстает перед миром во весь свой рост".

* * *

Заглянул в редакцию Александр Твардовский. Мы горячо встречали его, любили, когда он приносил свои стихи.

-- Откуда вы? -- спросил я.

-- С фронта, из-под Мценска. Вот в дороге сочинил стихотворение "Дорога" и прямо к вам.

Немало было у нас напечатано и очерков, и стихов о фронтовых дорогах. И Симонова, и Суркова, и других поэтов. Но Твардовский, как всегда, написал по-своему, его речь, его интонация узнаются сразу. Вот строки, которые передают скрытое напряжение готовящегося наступления.

Большое лето фронтовое
Текло по сторонам шоссе
Густой, дремучею травою.
Уставшей думать о косе.

Но каждый холмик придорожный
И лес, недвижный в стороне,
Безлюдьем, скрытностью тревожной
Напоминали о войне...

Начинается наступление, и все приходит в движение:

И тишина была до срока
И грянул срок -- и началось!
И по шоссе пошли потоком
На запад тысячи колес.

Пошли -- и это означало,
Что впереди, на фронте, вновь
Земля уже дрожмя-дрожала
И пылью присыпала кровь...

В страду вступило третье лето,
И та смертельная страда,
Своим огнем обняв полсвета,
Грозилась вырваться сюда.

Грозилась прянуть в глубь России,
Заполонив ее поля...
И силой встать навстречу силе
Спешили небо и земля.

Кустами, лесом, как попало,
К дороге ходок и тяжел,
Пошел греметь металл стоялый,
Огнем огонь давить пошел...

Пропущу строфы, посвященные переменам, которые увидел поэт на фронтовой дороге, приведу лишь те, которые говорят об обратном потоке:

Оттуда, с рубежей атаки,
Где солнце застил смертный дым,
Куда порой боец не всякий
До места доползал живым.

Оттуда пыль и гарь на каске
Провез парнишка впереди.
Что руку в толстой перевязке
Держал, как ляльку, на груди.

Оттуда лица были строже,
Но день иной и год иной,
И возглас: "Немцы!" -- не встревожил
Большой дороги фронтовой.

Воспетая Твардовским дорога -- это путь на Запад, путь, которым движется окрепшая за два года боев армия...

30 июля

В эти дни Андрей Платонов ездил на Курскую дугу с Павлом Трояновским. Позже Трояновский жаловался, что с Платоновым трудно путешествовать:

-- Я говорю Андрею Платоновичу: "Садитесь в эмку. Едем!" А он: "Нет!" И объясняет: "Вы оперативные корреспонденты, вам надо спешить, вы и поезжайте. А мне полезнее походить пешком с солдатами, быть с ними. Что увидишь и услышишь в вашей "эмке"?"

И Платонов, вскинув вещевой мешок за плечи, ушел по пыльной дороге с бойцами, занимавшими новые позиции. Должен сказать, что это была не первая и не последняя "жалоба" на Андрея Платоновича. Не раз жаловался на "скверный" характер Платонова и спецкор Павел Милованов. Были они, например, в дивизии генерала Красноглазова. Шел тяжелый бой в условиях так называемого "слоеного пирога". Обстановка была неясной даже для самого генерала, и он категорически не пускал корреспондентов в полки. Платонов выслушал комдива, а когда вышли из его блиндажа, сказал:

-- Пойдем!..

Настоял, и они пошли в полки.

И о таком эпизоде рассказал Борис Галин. Летел он с Платоновым на "Р-5" в одну из действующих армий 1-го Украинского фронта. Было зябко, но терпимо. Путь лежал через Киев, недавно освобожденный нашей армией. Когда появились очертания города, Платонов отодвинул колпак и высунулся из кабины.

-- Ты что? -- заорал на него Галин. -- Заморозить нас захотел? А Платонов, первый раз увидевший освобожденную столицу.

Украины, взволнованный, стараясь перекричать шум мотора, показывал:

-- Смотри... Киев... Мать городов русских...

Глаза его были полны слез... Он почувствовал себя счастливым человеком.

Но пора мне вернуться к Курской битве.

Первый очерк Платонова из этого района боев называется "Два дня Никодима Максимова". Напечатанный в сегодняшнем номере газеты, он выделяется глубиной проникновения в душу и психологию солдата:

"В одной избе плакали дети сразу в три голоса, и мать-крестьянка, измученная своим многодетством, шумела на них:

-- А ну замолчите, а то сейчас всех в Германию отправлю -- вот немец за вами летит!

Дети примолкли. Никодим Максимович улыбнулся: стоял, стоял свет и достоялся -- люди государствами детей пугают".

Так начинается очерк. Сначала Платонов рассказал, как жили солдаты на постое у этой многодетной крестьянки. Писатель чутко уловил настроение красноармейцев, которые приходили к Никодиму из окопов -- этого вынужденного "жилища", в избу, напоминавшую им прошлое. Здесь оживало в их душе тихое чувство оставленного дома, отца и матери, детей, всего мирного прошлого. Они уходили, а потом приходили другие, придумывая всякие пустяки, чтобы оправдать свое появление в избе.

Какие же думы владеют солдатом? Платонов раскрывает их в диалоге между Никодимом Максимовым и хозяином дома, старым крестьянином Иваном Ефимовичем:

"Хозяин смотрел на своих гостей-красноармейцев с гордостью и тайной завистью, которую он укрощал в себе тем, что он и сам непременно был бы бойцом, будь он помоложе.

-- Эх, будь я теперь при силе, я воевал бы с жадностью, -- высказался старик. -- Кто сейчас не солдат, тот и не человек... Хоть ты со штыком ходи, хоть в кузнице балдой бей, а действуй в одно. Так оно и быть должно, а то как же иначе! Земле не пропадать, а народу не помирать.

-- Народу не помирать, -- согласился Максимов и тихо добавил: -- А трудно, папаша, бывает нашему брату, который солдат...

Иван Ефимович с уважением уставился на Максимова -- человека уже пожилого на вид, но не от возраста, а от великих тягот войны.

-- Да то нечто не трудно! Разве к тому привыкнешь -- надо ведь от самого себя отказаться да в огонь идти?

-- Привыкнешь, Иван Ефимович, -- сказал Максимов. -- Я вот два года на войне и привык, а сперва тоже -- все бывало сердце по дому плачет...

-- Да как же ему не плакать, ведь и ты небось человек, а дома у тебя семейство, -- оправдал Максимова Иван Ефимович.

-- Нет, -- сказал Максимов. -- Кто на войне домашней тоской живет, тот не солдат. Солдат начинается с думы об отечестве.

Иван Ефимович удивился и обрадовался этим словам.

-- И то! -- воскликнул он. -- Вот ведь правда твоя: одно слово, а что оно значит! Где, стало быть, обо всем народе и отечестве есть дума такая, оттуда солдат начинается. Где же ты сообразил правду такую или услыхал, что ль, от кого ее?..

-- На войне, Иван Ефимович, ученье скорое бывает... Я ведь не особый какой человек, а так -- живу и думаю..."

А на второй день Никодим Максимов ушел на боевой рубеж. Ушел на свой корреспондентский боевой рубеж и Андрей Платонов.

К тому, что нам уже было известно, в эти дни прибавились новые факты, говорящие о воинском мужестве писателя.

Не все время Платонов и Трояновский были вместе -- отправились на разные участки фронта, в разные дивизии. И когда Трояновский приехал в одну из дивизий, где недавно побывал Платонов, вот что ему рассказал капитан Андреев, водивший Платонова по полкам и батальонам.

Самым трудным и опасным участком боевых позиций дивизии, когда в ней находился Платонов, была высота 140. Чтобы туда попасть, надо было преодолеть несколько десятков метров ползком или быстрым броском. Андреев довел писателя до конца траншеи, и они оба какое-то время наблюдали, как на высоту добираются бойцы. Большинство из них преодолевали опасное пространство бегом. Враг открывал огонь почти по каждому бегущему человеку.

-- Какой изберем способ? -- спросил Платонов.

-- Я бы предложил ползком, -- ответил капитан. -- Безопаснее.

-- Нет, капитан, -- решительно ответил писатель. -- Бежим!

Андреев и сам предпочитал бросок, но не знал, хватит ли силы и выдержки у Платонова.

-- Это был отличный бросок! -- рассказывал капитан. -- Немцы открыли огонь, но мы уже достигли мертвого пространства.

Пробыл Платонов на высоте почти сутки. На обратном пути опять перебежка. И тут вот что случилось: немецкая пуля настигла Платонова, пробила брюки и ударилась о складной ножик, который лежал в кармане. Удар был сильный, и Платонов захромал. Однако об этом Платонов умолчал. И если бы не рассказ Андреева, наверное, о том происшествии никто бы в редакции не узнал. Скромность была органической чертой характера Платонова.

* * *

В газете опубликован почти на полосу материал под заголовком "Чудовищное злодеяние гитлеровских извергов" -- подлинник приказа немецкого командования о клеймении советских военнопленных. К этому приказу и эпитета не подберешь -- мерзкий, гнусный, злодейский. Под приказом статья Алексея Толстого "Подлость палачей". Писатель тоже приводит в своей статье этот приказ, все его пункты: "1. Советских военнопленных надо метить особым постоянным клеймом. 2. Клеймо представляет собой расширяющийся книзу открытый острый угол приблизительно в 45® с длиной стороны в 1 см на левой половине ягодицы, на расстоянии примерно в ширину ладони от заднепроходного отверстия..." В приказе и нарисован образец клейма. Таких пунктов в приказе семь.

"Нужны ли комментарии к этому приказу? -- пишет Алексей Толстой. -- Нет, не нужны. Прочтя это, каждый воин Красной Армии лишь тщательно вычистит свое оружие и крепче подтянет ремешок на стальном шлеме. Возмущаться этим приказом? О нет! Гордые не возмущают сурового строя своей души, но с прочной и спокойной ненавистью убивают. Горе вам, немцы, горе, что пускаетесь в такие грязные дела".

Фридрих Кристиан Хеббель. Обложка "Нибелунгов"

И в заключение: "Так вот ты какой враг, немец! Надел очки и с раскаленным клеймом присел перед задом военнопленного красноармейца. Нибелунг, сын бога войны Вотана, сверхчеловек! Клеймо на твоей роже горит всею радугою позора. Что предпочитаешь ты теперь: выстрел или плюнуть в твою клейменую рожу? Воин Красной Армии предпочитает выстрелить, потом плюнуть".

Рядом со статьей Толстого статья Константина Федина "Клеймо гитлеровской Германии". Наслышаны мы о гитлеровских зверствах, навидались, и, кажется, ничем фашистские мерзавцы нас удивить не могут. Но, прочитав этот приказ, Федин был потрясен:

"Я держу страшный документ... Я один в своей комнате. И вдруг я вижу: у меня дрожит рука. Я давно уже не читаю. Мой взгляд остановился. Но я не могу оторвать его от странного значка на бумаге, напоминающего рогульку углом вверх... Я уже никогда в жизни не позабуду этого значка. И я уверен -- его не позабудет ни один русский, советский человек".

Сегодня готовим последний июльский номер "Красной звезды". И "гвоздем" его, как всегда, будет ленинградский очерк Николая Тихонова. Сколько бы мы ни печатали материалов о жизни и борьбе Ленинграда, но ничто не заменит тихоновского рассказа последнего дня месяца. Их ждали ленинградцы, сражавшиеся на разных фронтах войны, работающие в разных уголках страны, живущие и сражающиеся в самом Ленинграде.

В этом очерке есть рассказ о разорении врагом Пулкова: "Жаркий июльский полдень. Большие тяжелые облака стоят над прославленной Пулковской высотой. Она была раньше храмом науки, удаленной от городского шума. Все громы войны обрушились на нее. Священная роща богини астрономии разбита вдребезги. Только варвары могли так обезобразить важные, спокойные деревья, веками внушавшие тишину. Варвары в зеленых шинелях и черных куртках вырубили рощу не топорами -- тысячами мин и снарядов..."

Есть в очерке эпизод, трогающий и своим драматизмом, и своим благородством, -- вручение медалей и орденов женам и родителям за погибших воинов: "Это не мрачное зрелище. Это трогает до слез, потому что нечто величественное есть в этом торжественном и грустном вручении... Даже если вы не склонны к обобщениям, все равно вы поразитесь нравственной силе этих людей. Они встают как символы замечательного народа. Старая женщина с твердыми чертами .лица, с большими рабочими руками -- мать героя. Скульптор мог бы лепить с нее статую именно матери героя: В ней черты как бы всеобщей матери, вечной труженицы, поставившей на ноги семью, воспитавшей отечеству солдата. Она поражена горем, но разве она даст волю своему горю на людях? Да разве она, имеющая все права на отдых, отдыхает? Разве она позволит себе не работать в осажденном городе? Она, бестрепетно пославшая сына в огонь битвы, сама знает, что такое бомбежки и обстрелы..."

Очерк рассказывает о страданиях и гордости все еще закованного в осаду города, считающего каждый день, каждый час до своего освобождения.

В одном из своих последних писем Николай Семенович писал мне: "Сейчас Ленинград тихий, сравнительно чистый город, где все работают не покладая рук. Мы хотим уже сейчас приступить к восстановлению города, не дожидаясь, когда он освободится окончательно от блокады. Этот час тоже уже недалек. Пусть пока еще на улицах рвутся снаряды и уносят жертвы, но настанет час и нашего отмщения".

* * *

Опубликован третий путевой очерк Ильи Эренбурга с орловского направления "Фрицы этого лета". Писатель, можно сказать, проделал в своем роде исследовательскую работу -- провел беседы с пленными, перечитал большое количество писем, предупреждая, что не искал особо интересных, поговорил с нашими бойцами о немцах, а затем рассортировал фрицев по категориям.

Первая -- это так называемые "тотальные фрицы", сорокалетние и старше, недавно мобилизованные. "Я видел немало таких вояк, -- пишет Илья Григорьевич. -- Урожай тотальной мобилизации дал Гитлеру весьма посредственных солдат. Здесь и плюгавые, и подслеповатые, и беспалые. Сорокалетние фрицы мало пригодны для "восточного похода". Это по большей части астматические, геморроидальные, подагрические горожане. Они боялись в немецком парке сесть на траву, чтобы не простудиться. Легко себе представить, что они переживают в Брянских лесах".

Вторая категория -- юнцы, наиболее рьяные приверженцы Гитлера, впервые прибывшие на фронт. "Я видел этих сопляков. Их вытаскивали из леса. Они хныкали и визжали... Для фрицят война еще интересная авантюра. Многие из них, направляясь в Россию, думали, что попадут в Москву или Ленинград. Они прытки, но недостаточно обучены..."

Третья категория -- ветераны. "Немало их зарыто здесь, в орловской земле... Они не поумнели, они не стали ни совестливей, ни человечней. Но они полиняли".

Таков фриц этого лета. "Не тот!.." Это слово Эренбург услыхал от одного нашего бойца, гвардейца-украинца. Он подсел к писателю на пенек, свернул самокрутку и, глядя на немца, с которым писатель разговаривал, лукаво подмигнул: "Фриц не тот..."

Но при всем том Илья Григорьевич предупреждает: "Не будем ни преуменьшать силу врага, ни преувеличивать ее. Дисциплина в германских частях еще не поколеблена. Сомнения фрицев пока ограничиваются вздохами и шепотом... С фрицами этого лета разговаривать так же трудно, как и с прежними, -- нет в них ни ума, ни совести..."

С любопытством смотрится карикатура Бориса Ефимова "У страха глаза велики". Под заголовком текст: "Германское информационное бюро передало вымышленное сообщение о якобы имевшей место попытке высадки десанта советских войск на норвежском побережье южнее Варде". На карикатуре Геббельс лежит в больничной постели и звонит во все колокола: "Десант! Советский десант!.." Над кроватью таблица с надписью: "Десантерия". И подпись к карикатуре: "Острое желудочно-глазное заболевание германского информационного бюро".

5 августа

"Сегодня, 5 августа, в 24 часа, -- говорится в приказе, -- столица нашей Родины -- Москва будет салютовать нашим доблестным войскам, освободившим Орел и Белгород, двенадцатью артиллерийскими залпами из 120 орудий".

Это -- первый салют из тех 354, которые были произведены с этой ночи до завершения Отечественной войны. Событие незаурядное, и газета его широко освещала. Репортеры газеты -- на асфальтированном плацу, где артиллеристы выстроили в одну линию свои орудия. 12 часов ночи. Удары пушек сотрясают воздух. Столица приветствует победителей.

Любопытно, как москвичи встретили неожиданный салют. Гремит залп 120 орудий. И вдруг в эхо выстрелов вплетаются рукоплескания. Аплодисменты несутся из раскрытых темных окон домов, с тротуаров, где толпятся люди, откуда-то сверху, с балконов... Наши репортеры подслушали реплики, возгласы, разговоры москвичей и записали их.

"Салют победы" -- так называется отклик Алексея Толстого. Он напоминает, что салют -- суворовская традиция. "Оказывается, -- заключает он, -- под жарким солнцем августа немецкие пятки сверкают не хуже, чем деревянные подметки эрзац-валенок на январском снегу. А русский богатырь, отирая пот с лица и распахнув ворот на могучей груди навстречу летнему ветру, идет вперед на Запад, как шел зимой по сугробам. Время теперь наше, и не времена года, а русское военное искусство определяет погоду поля боя".

На первой полосе -- большой, на три колонки фотоснимок батарей, окутанных дымом, и подпись: "Москва, 5 августа, 24 часа".

Так широко материал, посвященный салюту, дали лишь в День Победы. Но ведь это -- первый салют!

* * *

Освобождению Орла и Белгорода газета посвятила многие полосы не одного только номера. Это объяснимо -- враг изгнан из крупных городов России.

В этом же номере большая корреспонденция Бориса Галина "В нашем Орле". Он двигался к Орлу вместе с передовыми частями 129-й стрелковой дивизии, получившей сегодня почетное имя Орловской. Была ночь. Вдруг раздался звучный голос, гремевший с самых передовых шеренг наступающих. Что это?

В третьем часу ночи, рассказывает писатель, тревожной, озаряемой вспышками ракет, артогнем и выстрелами автоматов, когда решалась судьба Орла, измученные жители этого многострадального города вдруг услышали голос Красной Армии, голос Родины. Дивизия, наступавшая на Орел, выдвинула к реке, на самую линию огня, мощную радиостанцию; еще кипел на улицах Орла яростный бой, еще горели дома, еще ожесточенно огрызался враг, но голос наступающей армии звучал гордо, уверенно и смело:

-- Орел был и будет нашим, советским городом! Мы с вами, товарищи и братья! Мы идем к вам!

Дальше мы читаем: "На рассвете вместе с передовыми частями мы вошли в Орел..." В этом очерке, датированным 5-м августа, -- рассказ о том, что Галин увидел и услышал в городе. И снова, как и всюду, -- руины, оставленные немцами, разорение, бесчисленное число жертв -- стариков, женщин и детей, попавших под жернов фашистской машины. И незабываемые встречи.

На берегу Оки Галин был свидетелем такой сцены: командир дивизии, генерал с адъютантом перебирались по взорванному мосту. Это был первый советский генерал, которого увидели жители освобожденного Орла. Ему, как и другим офицерам и бойцам, поднесли букет цветов, попросили подождать минуту-другую. Из ближайшего дома вышла пожилая женщина и протянула генералу свой подарок -- старинную саблю с серебряной насечкой. Генерал саблю принял, приложил к губам, обнял женщину и уехал дальше на линию огня. Жаль только, что в газетной спешке Галин не узнал ни происхождения этой сабли, ни имени орловчанки.

На второй день в газете -- очерк Василия Гроссмана "Возвращение". Это и возвращение Красной Армии в Орел, и возвращение жителей к своим очагам ...

...

Город стоял тогда во всей своей красоте, без единого выбитого стекла, без единого разрушенного здания. Но являл он собой вид обреченности и смерти. Эта обреченность была во всем. Город плакал весь, словно навеки расставался человек с самым дорогим и близким, что было у него в жизни. И чем нарядней выглядел он тогда, чем ярче блестело осеннее солнце в это последнее советское утро в бесчисленных стеклах домов, тем безысходней была тоска в глазах людей, понявших и знавших, что вечером в Орле будут немцы.

И, вспомнив то горе, ту тревогу, то страшное смятение, которым был охвачен город, я как-то по-особенному глубоко понял святое счастье сегодняшней встречи разоренного и опоганенного немцами Орла с великой страной, с великой армией, которая гонит и уничтожает орды захватчиков..."

И вновь в заключение Гроссман возвращается к тем горьким дням падения Орла: "Эта сегодняшняя встреча и то горькое расставание в октябрьское утро 1941 года -- едины, связаны между собой. Это проявление великой верной любви народа. Она сильней всего на свете. Сильней смерти".

Эти радостные часы освобождения, встреч не могли заслонить горе и печаль, без которых не бывает ни одной победы в тот же день в семнадцать часов на площади Первого мая правильными треугольниками выстроены войска. За ними теснятся горожане. Посредине площади -- глубокая братская могила. Медленно колышутся, как бы плывут над толпой гробы с телами павших танкистов. Мужчины, женщины, дети осыпают цветами дорогие останки. Смолкает траурный марш. И сразу становятся слышны сдержанные рыдания.

Народ оплакивает своих верных сынов-освободителей.

К народу обращается командир полка Шульгин. Он называет имена погибших танкистов под Орлом. Их тела опускают в могилу. Гремит троекратный залп. Ему вторит отдаленный гул артиллерийской канонады на западе. Там идет бой. Над площадью вырастает холм. На нем устанавливают временный памятник...

* * *

См. далее...

Д. И. Ортенберг

Сорок третий: Рассказ-хроника. -- М.: Политиздат, 1991.

© Copyright Каменев Анатолий Иванович (kamenevai@mail.ru) Размещен: 29/08/2014, изменен: 29/08/2014. 65k. Статистика. Фрагмент: Политика Иллюстрации: 7 штук. Скачать FB2	Ваша оценка:
Аннотация: Военный журналист Евгений Воробьев: "Трофеи - машины, оружие, боеприпасы - могут многое рассказать тому, кто хочет и умеет их слушать. В иных случаях показания "пленных" танков даже ценнее сведений, которые дают на допросе пленные: машины по крайней мере не лгут, не виляют, ничего не скрывают и не заискивают угодливо и мерзко..."

Каменев Анатолий Иванович "Десантерия"

Каменев Анатолий Иванович
"Десантерия"