ArtOfWar. Каменев Анатолий Иванович. "Гордая фрау, у которой в руках - зонтик как понукающее средство и револьвер".

ЭНЦИКЛОПЕДИЯ РУССКОГО ОФИЦЕРА

(из библиотеки профессора Анатолия Каменева)

Сохранить,

дабы приумножить военную мудрость

"Бездна неизреченного"...

...

Салтыкова Дарья Николаевна

по прозвищу Салтычиха (1730 --1801)

Д. И. Ортенберг

"Гордая фрау, у которой в руках -- зонтик как понукающее средство и револьвер".

("Концовкой должен быть яростный русский штык...")

(Фрагменты из кн.: "Сорок третий: Рассказ-хроника")

Вчера позвонил Алексею Толстому и сказал, что приготовил для него целую "кучу" материалов. ...

Забрал Алексей Николаевич перевод писем, а на следующее утро принес статью "Русские люди и немецкая неволя". Писатель вспомнил историю полуторавековой давности -- помещицу Салтычиху, которую судили за жестокое обращение с крепостными и приговорили посадить в яму за решетку, так, чтобы прохожие могли видеть изуверку, а кому хочется -- и плевать на косматую седоволосую бабу. Слава богу, пишет Толстой, таких зверей у нас давно нет и быть не может. Быльем поросли те времена. Так казалось всем.

"Так нет же. Через полтораста лет после того, как проклятую бабу Салтычиху посадили в яму за решетку, целый народ, считавший себя почему-то цивилизованным и с пятого века обращенным из варварского состояния в христианство, в хладнокровном утверждении своего юридического и морального права ввел у себя рабовладельчество как общественно-экономическую систему... Напиши я такие слова четверть века тому назад, что-де в немецких городах... будут продавать украинских, белорусских и русских девушек, пятнадцатилетних мальчиков... по весьма сходным ценам от десяти до ста марок за голову, -- заметил писатель, -- меня бы сочли грязным клеветником на цивилизацию и прогресс".

Алексея Николаевича не обвинишь в зоологической ненависти к человеку, но и он не удержался, чтобы резкими словами не выразить свое презрение к немкам, которые, брезгливо надув лица свои, "щупают мускулы у оборванных, босых, покрытых пылью и дорожной грязью девушек и подростков, глядят в рот -- нет ли скорбута у раба и рабыни; или, ткнув ручкой зонтика в подбородок мужику, пытливо оценивают -- не слишком ли мужик зол или не слишком ли мужик прожорлив. Затем, выбрав раба, гонят его пешком на ферму, и так идут по проселку между полями ржи, ячменя или капусты -- впереди пленный, понурив голову, от слабости пыля черными босыми ногами, за ним -- гордая фрау, у которой в руках -- зонтик как понукающее средство и револьвер".

Приведя письма современных рабовладельцев, Толстой заключает: "Мне не хочется писать концовки к этим отрывкам нацистских писем. Всем ясно, и все очень по-человечески страшно. Концовкой должен быть яростный русский штык..."

Сегодня в Селецких лагерях под Рязанью началось формирование польской дивизии.

История польской армии, сформировавшейся в нашей стране с одобрения лондонского эмигрантского правительства и отказавшейся от совместной борьбы против немецко-фашистских захватчиков, хорошо известна, и пересказывать ее не буду. Когда же стала создаваться новая польская дивизия, газета на это событие немедленно откликнулась. Наш корреспондент взял интервью у писательницы Ванды Василевской -- председателя "Союза польских патриотов в СССР" и у командира дивизии Зигмунда Берлинга.

-- На каком участке фронта предпочитают поляки развернуть свои силы? -- спросил спецкор.

-- Главное для нас, -- сказали они, -- драться с немцами. Нам все равно, где бить врага. Поляки будут его бить там, где он находится. Драться как можно скорее. В первые же дни, когда сформируется дивизия, мы будем просить об отправке ее на фронт.

Ответили они и на вопрос, как будет выглядеть дивизия внешне.

-- Она будет польской не только по названию и по своему составу, но и по своей форме. Все ее офицеры -- поляки. Команды будут отдаваться на польском языке. Солдаты и офицеры принесут присягу на верность польскому народу. Они оденут форму польской армии 1939 года. Знамя польской дивизии будет двухцветным -- белым и красным -- национальным знаменем Польши. На знамени будет красоваться орел времен династии польских королей Пястов, когда Польша вела войну против немцев...

Зигмунд Берлинг рассказал также о ходе ее формирования. И в заключение:

-- Большим счастьем для нас будет бороться с немцами на территории Польши. Мы надеемся, что это счастье недалеко.

20 мая

* * *

Войсковая разведка! Эта тема не сходит со страниц газеты. Доказывать ее значение в дни подготовки к решающим сражениям нет надобности. В эти дни опубликованы очерк Петра Олендера "Разведывательная засада", смахивающая на военный детектив, статья Ивана Хитрова "О штабной культуре разведчика", касающаяся проблемы, которой уделялось мало внимания.

Особо следует отметить выступление одного из руководителей войсковой разведки наших вооруженных сил генерала И. Виноградова "Некоторые вопросы войсковой разведки". Характерна она вот чем. Ведь как обычно бывает? Если выступает в газете кто-либо из руководителей, он считает своей обязанностью вначале сказать о достижениях, а затем перейти к недостаткам. Виноградов избежал этого штампа, который, кстати, процветает и поныне. Он сосредоточился исключительно на недостатках в работе разведки, и не на "некоторых" и "отдельных", а на очень серьезных. Всех не буду перечислять, но об одном вскрытом в статье скажу подробнее.

Наблюдаются случаи, утверждает автор, когда данные разведывательных отделов (имеются в виду штабы армий и фронтов) расходятся с данными о противнике, имеющимися у командиров и начальников оперативных отделов. Разработав план операции, они не желают считаться с уже произошедшими в ходе боя изменениями в группировке немцев и ставят наши части в трудное положение. Разведчики несколько раз пытались доказать начальнику, что необходимо изменить уже составленный план, однако он и слышать об этом не хочет. Он требует добыть сведения, подтверждающие его личные выводы, и каждый раз встречает разведчиков одной и той же фразой: "Опять пугать пришли?"

Любопытен и такой факт. Разведчикам удалось узнать некоторые подробности о немецком генерале, который действовал на этом участке фронта. Известно было, что генерал во всех проведенных им операциях преподносил нам малоприятные сюрпризы. Но начальник, о котором идет речь, и этим сведениям не пожелал верить. Он настолько был самоуверен, что даже как-то заметил: "Вы мне не называйте имя этого немца, а лучше скажите, когда он покончит жизнь самоубийством". Речь идет об одном из командующих фронтом типа злополучного Горлова из пьесы Корнейчука "Фронт".

Автор упрекает и самих разведчиков: "Я не ошибусь, если скажу, что среди командиров разведывательных отделов есть своего рода "бодрячки", которые не прочь иной раз подлакировать действительность, смягчить истинное положение, чтобы не прослыть паникером и не огорчить начальство".

Статья отмечает ослабление разведывательной работы на фронтах и в армиях в дни затишья: "Когда наступает на фронте относительное затишье, такой разведчик спешит сделать вывод, что у противника иссякли все силы, и сам почти перестает вести активную разведку. Между тем известно, что для разведчиков чуждо само слово "затишье", что именно в период оперативных пауз работа разведчика должна быть особенно напряженной и всесторонней".

* * *

Эта поэма стала началом постоянного сотрудничества Катаева в "Красной звезде". Напечатан первый его очерк -- "Во ржи". Привез он его с Брянского фронта. Отправлял писателя в командировку Кружков, на попечении которого он находился.

Спокойный, с неугасаемой добросердечной улыбкой, опытный литератор, Николай Николаевич, однако, не проявлял должной энергии и расторопности в административных и интендантских делах. Он отправил Катаева на фронт, не проверив, обмундирован ли писатель как следует, снабжен ли продаттестатом. Катаев прибыл в 12-й танковый корпус генерала Митрофана Зиньковича. Вначале здесь подозрительно отнеслись к человеку в штатском, но когда узнали, что это автор повести "Белеет парус одинокий", да еще с предписанием "Красной звезды", его сразу же окружили вниманием и заботой. С сантиметром в руках прибежал какой-то старшина, видимо портной, снял с писателя мерку и спустя какое-то время Валентину Петровичу принесли точно по его фигуре подогнанное обмундирование, а также погоны с двумя звездочками подполковника, в соответствии с его воинским званием, и... танкистской эмблемой. Писатель сразу же обрел вполне строевой вид.

Вот только танкистская эмблема! Что-то подобное случилось и с Константином Симоновым на Халхин-Голе. Вспоминаю, как в августе тридцать девятого года явился в мою юрту стройный, с девичьим румянцем на щеках, в серой танкистской форме высокий юноша. Он неловко козырнул и предъявил предписание Главпура, в котором ему предлагалось отбыть в распоряжение редактора газеты "Героическая красноармейская" "для выполнения возложенного на него особого задания". Кроме всего прочего, мне любопытно было узнать, в каких танковых войсках и в какой должности служил поэт. Но оказалось, что ни в каких танковых частях он не служил и что вообще он никакой не танкист. Выяснилась простая вещь. Выехал Симонов из Москвы в гражданской одежде. Экипировали его в поселке Тамцак-Булак, в тыловой интендантской базе фронта. Но там никак не смогли подобрать к его высокой фигуре общевойсковое обмундирование, нашлась лишь танкистская форма. Ее он и надел... В танке Симонову приходилось ездить и на Халхин-Голе, и в Отечественную войну, но танкистом он себя никогда не считал, не считал им его и я, несмотря на тот халхингольский эпизод.

Вернусь к поездке Катаева на Брянский фронт. После многих бесед в штабе корпуса генерал Зинькович усадил писателя в свой "виллис", именовавшийся в военном быту "козлом", и они отправились в боевые части на передовую. В пути Валентин Петрович увидел готовые к бою танки, батареи с выверенными ориентирами для поражения целей. Передний край проходил в густой, высокой ржи. Оставив в ложбине машину, раздвигая колосья, они поползли вперед, туда, где расположились автоматчики и бронебойщики.

Все бойцы были замаскированы. Поверх шлемов на них были надеты соломенные "абажуры", а на некоторых -- сетки с нашитой на них травой. Это делало их похожими на рыбаков со старинных рисунков -- такими Катаев увидел во ржи и такими описал их.

Неподражаемо также описание того, как бойцы в разнообразной канонаде прекрасно различали "безопасные", "опасные" и "смертельно опасные" звуки. Это Катаев и сам знал неплохо.

Когда генерал Зинькович и Катаев вышли к кромке ржаного поля, писатель спросил:

-- А кто впереди нас?

-- Впереди никого нет, только немец, -- ответил комкор.

-- А если он попрет на нас?

-- Есть чем встретить...

Да, на пути к передовой Катаев своими глазами видел, что ожидает немцев, если они "попрут"...

Вместе с Зиньковичем, проверявшим готовность частей и подразделений к бою, Катаев пополз по густой траве. И надо же было, чтобы именно в это время начался густой минометный обстрел. Мины сыпались близко. Тревожась за судьбу писателя, генерал в сердцах сказал ему:

-- Ну чего вас сюда принесло?

-- Как чего? Посмотреть, как вы воюете. И потом написать...

-- Могут убить...

Ничего не ответил Валентин Петрович, а про себя ухмыльнулся. Не знал Зинькович, что уже не первый раз Катаев под огнем. Он воевал еще в первую мировую войну в артиллерии -- сначала простым солдатом, канониром, а потом в чине подпоручика. Был дважды ранен и даже отравлен газами. Заслужил два солдатских Георгиевских креста и Анну 4-й степени. Не знал генерал, что и в гражданскую войну, в далеком 1919, Валентин Петрович был в одних рядах с красноармейцами, сражавшимися с Деникиным, командовал батареей под Лозовой. Да и в эту войну он уже не раз бывал на фронте.

Находясь в этой дивизии, Катаев узнал, что 332-й немецкий пехотный полк, против которого наше соединение сражается, оказался тем самым полком, командир которого, полковник Рюдер, в декабре 1941 года приказал повесить Зою Космодемьянскую. Узнав это, Катаев тут же, в политотделе, написал листовку. Были в ней такие строки:

"Убейте убийц!

Зимой 1941 года в Петрищеве, близ города Вереи, немецкие мерзавцы убили замечательную русскую девушку-патриотку, комсомолку Зою Космодемьянскую. Они долго мучили ее, а потом повесили.

Кто же убил Зою?

Ее повесили по приказу командира 332-го немецкого пехотного полка, изверга и негодяя полковника Рюдера. Приговор в исполнение привели палачи из этого же подлого 332-го полка.

Впоследствии этот полк неоднократно был бит Красной Армией, и в конце концов недавно его расформировали и рассовали по другим полкам дивизии...

Где же сейчас остатки этой банды, некогда называвшей себя 332-м полком? Где убийцы нашей Зои?

Они перед вами. Как раз перед вами стоит немецкая 197-я дивизия, в которую входят жалкие остатки бандитского 332-го полка, того самого полка, который повесил нашу Зою.

Вот они -- палачи, мерзавцы, убийцы.

Вы видите их?

Товарищи бойцы! На вашу долю выпала великая честь -- от имени советского народа привести в исполнение беспощадный приговор над мерзавцами, которые убили Зою Космодемьянскую. Бейте палачей! Бейте их смертным боем! Не давайте им никакой пощады! Бейте их, гадов, и добейте окончательно, чтобы их духу не осталось!.."

Потом Катаев по просьбе политотделов соединений и армий, где он бывал, еще будет писать листовки, но эта, первая, запомнилась ему больше всех.

Между поездками на фронт у Валентина Петровича была одна вполне мирная командировка.

В этом году стали создаваться суворовские училища.

Естественно, что редакция попросила именно Катаева, автора повести "Белеет парус одинокий", съездить в одно из училищ и написать о нем. Отправился он в Калинин и попал как раз к первому сбору. Наблюдал он мальчиков в черных форменных костюмах, алых погонах и с почти генеральскими лампасами на брюках. Среди первых суворовцев он встретил внука Чапаева, сына легендарного летчика Гастелло, племянника Орджоникидзе, сына Героя Советского Союза Кошубы.

Вернувшись в Москву, Катаев написал очерк "Труба зовет". Эта поездка подсказала ему и финал повести "Сын полка".

Как-то после войны я встретился с Валентином Петровичем. Моложавый, стройный, быстрый в движениях, он сохранил военную выправку. Тот же прищур глаз. Та же ироническая улыбка. Естественно, мы вспомнили военные годы.

-- В тот день, когда я получил первую командировку "Красной звезды", -- признался писатель, -- у меня было только одно желание -- скорей побывать на фронте и написать о нашем наступлении. Но мне и как писателю эта поездка, признаться, дала многое. Ведь "Сын полка" -- результат таких фронтовых поездок. В одном из полков я встретил мальчугана, одетого в казачью форму. "Как мальчишка попал к вам?" -- спрашиваю командира. "Да вот подобрали, остался без отца и матери -- погибли они под немецкими бомбами". В другом полку я видел, как пожилой солдат нежно вел за собой такого же мальчишку. Командир с напускной строгостью говорит солдату: "Перестаньте возить детей. Отправляйте их прямо в школу", а сам, вижу, прижимает к своей груди мальчугана и гладит его по головке. Многих таких обездоленных войной мальчишек я видел и понял, что это большое трагическое явление. В жестокие дни, когда никто из наших солдат не знал, что готовит ему завтрашний день, у них хватало сердца пригреть ребят. Если бы я не был на фронте и не видел этого, конечно, не было бы повести...

23 мая

Раз в моем повествовании возникло имя Николая Кружкова, надо рассказать о его непростой судьбе. Николай Николаевич много лет работал в "Правде". Писал очерки, фельетоны, рассказы. В первые же дни войны ушел на фронт, стал редактором газеты Северо-Западного фронта.

Я знал Кружкова по "Правде", но близко с ним познакомился и подружился на Халхин-Голе и на финской войне, где я редактировал фронтовые газеты, -- там он работал моим заместителем. Был он человеком мужественным, почти все дни проводил в боевых частях. Каждое его выступление в этих газетах было интересным для читателя.

Когда мой заместитель по "Красной звезде" Григорий Шифрин отпросился на фронт, я, не задумываясь, выпросил Кружкова вместо него.

Но вдруг в марте сорок четвертого года приезжает ко мне на фронт спецкор "Красной звезды" Василий Коротеев и говорит, что Кружков арестован как "враг народа" и сидит в тюрьме; 11 ноября 1943 года в редакцию пришли сотрудники КГБ, срезали с него полковничьи погоны и ленточки орденов, а затем увели. Больше ничего в редакции неизвестно.

Для меня это было как удар обухом по голове: Коля, тихий, скромнейший, добросердечный человек, старый коммунист, -- "враг народа"? Никак это не укладывалось в сознании. Но что я мог выяснить на далеком фронте? А когда вернулся в Москву после войны, узнал, что Кружков осужден на десять лет по пресловутой статье 58, пункт 10 -- "антисоветская пропаганда".

Постановление на арест Кружкова было утверждено известным Абакумовым, начальником главного управления контрразведки, и Носовым, главным военным прокурором Красной Армии. Характерно, что в нем указано: "Кружков Н. Н. проводит антисоветскую деятельность, дискредитирует мероприятия партии и правительства, высказывает пораженческие настроения". Недалеко ушли Абакумов и Носов от своих следователей в грамотности и логике. Постановление ими подписано 11 ноября 1943 года. В эти месяцы наша армия гнала немецкую армию на запад, уже был освобожден Киев и многие другие города нашей родины. Какие тогда могли быть "пораженческие настроения"?!

22 апреля 1944 года Особое совещание при НКВД СССР вынесло постановление: "Кружкова Николая Николаевича за антисоветскую агитацию заключить в исправительно-трудовой лагерь сроком на 10 лет". Его увезли в Сибирь, под Иркутск.

Поэт Лазарь Шерешевский, сидевший с Кружковым в одном лагере, рассказывает о муках, которые им пришлось пережить: "Приходя после одиннадцатичасового рабочего дня в барак, Кружков тяжело дышал (был он уже немолод), лицо его приобрело какой-то серый оттенок, и даже стекла очков утратили свою прозрачность, стали тоже серыми и блеклыми. В бригаде мы были сведены вместе с ворами и убийцами..."

Кружков просидел в лагере десять лет. И только 24 декабря 1954 года военной коллегией Верховного суда СССР он был реабилитирован. Николай Николаевич был восстановлен в партии и до самой смерти работал членом редколлегии "Огонька".

Много тяжелых испытаний, духовных и физических, перенес Кружков во время пятимесячного допроса, но энкаведешникам не удалось "выбить" из него клевету на знакомых и друзей. Ни одного имени Николай Николаевич не назвал. Поэтому-то во время допросов не было сделано ни одной очной ставки. Конечно, следователи могли поставить лицом к лицу доносчиков, так называемых "сексотов". Но они понимали, что это бесполезно.

Под топор сталинских репрессий попал не один Кружков. Почти все редакторы "Красной звезды" довоенного времени были репрессированы и уничтожены. Среди погубленных виднейших военачальников и политических работников армии были первый редактор "Красной звезды" В. А. Антонов-Овсеенко, начальник Политуправления РККА и редактор газеты А. С. Бубнов, тоже начальник ПУРа, он же редактор газеты Я. Б. Гамарник, семь лет работавший редактором "Красной звезды" Л. Л. Ланда.

Когда в январе 1938 года я пришел в "Красную звезду", редактором был Барандов. Он находился под подозрением. Достаточно сказать, что ему отказали в пригласительном билете на XVII Всесоюзную партконференцию и даже не пустили на Всесоюзное совещание политработников, хотя его заместителям разрешили присутствовать и на конференции, и на совещании. Чудом он остался нерепрессированным. Пострадали от сталинских репрессий большинство начальников отделов редакции. Вспоминается первое партийное собрание в "Красной звезде", на котором я присутствовал Обсуждался вопрос о привлечении к партийной ответственности секретаря редакции полкового комиссара Григория Кияшко, замечательного журналиста, истинного партийца, неутомимого работника, на котором все в редакции держалось. Единственное обвинение -- связь с "врагом народа" редактором газеты Ландой. Абсолютно никаких доказательств, кроме одного: ответственный секретарь не мог быть не связан с редактором. И даже такое нелепое обвинение -- часто, мол, бывал в его кабинете, задерживался там... Уже все -- абсолютно все! -- подняли руки за исключение Кияшко из партии. Вот так все были запуганы. Я только третий день в газете, никого и ничего не знаю, только слушал выступления на собрании. Не вытерпел и сказал, что точно такое же обвинение можно предъявить всем сидящим здесь, на собрании, -- все бывали у главного редактора, так что всех исключить из партии и выгнать из редакции? Спохватились, Кияшко удалось спасти.

Это была какая-то эпидемия! Исключали из партии только за то, что работал вместе с "врагом народа" или был с ним знаком. А за исключением из партии следовали обычно арест, ссылка или расстрел. Всю войну работал Кияшко редактором фронтовой газеты. Нередко мне приходилось встречаться с ним на фронте, и он неизменно говорил: "А помнишь то собрание?" Еще бы не помнить.

Кстати, точно такая же история произошла с секретарем редакции газеты "Боевая подготовка" Наумом Ракитой, входившим в нашу партийную организацию. Его тоже хотели исключить из партии по тем же "мотивам", что и Кияшко, но удалось отстоять.

И вот ныне, когда открылась страшная картина злодейств Сталина и его подручных, их подлость и бесчинства, я не могу не думать: "А ведь Кружков был моим добрым товарищем и другом. Это было вполне достаточно, чтобы и мне по сталинско-бериевским нормам последовать за ним. Чудом пронесло".

И накануне моего назначения в "Красную звезду" такая же история могла произойти со мной, я тоже мог попасть под жернова репрессий. И явление это было столь характерно для того времени, что о нем стоит рассказать подробнее. В конце 1937 года редактор "Правды" Л. З. Мехлис был по совместительству назначен заведующим Отделом печати ЦК партии. Он и вызвал двух корреспондентов "Правды" -- меня из Киева и Александра Баева из Куйбышева -- и спросил, согласны ли мы работать в ЦК, в его отделе. Согласие дали, вернулись в свои города и ждали назначения. Через месяц нас снова вызвали в Москву и каждому вручили пачку материалов -- отзывы партийных органов, где мы работали от первых до последних лет. Когда я прочитал свою пачку, у меня волосы встали дыбом. Чего там только не было! И скверно работал, и развалил дело, и был связан с врагами народа... Оказывается, из ЦК партии послали запросы, не указав, что характеристики требуются в связи с выдвижением нас на работу в аппарат ЦК партии. На местах же решили, что нас разоблачают как "врагов народа" и нужен "компромат". Пораженные страхом, партийные деятели этих районов шли на фальсификацию и подлог, стараясь посильнее вывалять человека в грязи. Это был какой-то психоз доносительства!

Но "порядок" есть порядок. От меня и Баева потребовали обстоятельных объяснений по каждому пункту отзывов.

-- Сколько вам надо времени? -- спросили нас.

-- Месяц, -- сказал я.

И вот, бросив свою работу, я, как и мой коллега, занялся собиранием "контрматериалов".

Прежде всего я выехал в город Изюм Харьковской области. Оттуда горком партии прислал бумагу, что моя жена Елена Бурменко -- дочь дворянина при поступлении в комсомол выдала себя за дочь учителя, а я, зная это, скрыл от горкома комсомола, где работал заведующим отделом. Здесь мне жилось хорошо: в 1922 году меня приняли в члены партии, здесь я был первым редактором окружной газеты "Заря", здесь женился. Много было в Изюме у меня друзей. Но прежде всего я разыскал местного священника, он нашел метрическую книгу Соборно-Преображенской церкви и выдал мне такую справку:

"Свидетельство. В метрической книге Соборно-Преображенской церкви города Изюма за 1906 год под N 29 записан следующий акт; "Мая 13 родилась, а двадцать второго крещена Елена, родившаяся: учитель Изюмского городского приходского училища, крестьянин слободы Еремовки Волчанского уезда Георгий Гаврилович, сын Бурменко, законная его жена Анастасия..."

Но так как в ту пору священники были не в особом почете, я пошел в городской загс и там на эту справку поставили еще и печать. Справку, вызывавшую улыбки, я представил в ЦК партии.

В горкоме партии города Сумы, где в 1933-1934 годах я работал начальником политотдела МТС, написали, что я развалил МТС. Если в Изюм мне пришлось ехать за справкой, то с Сумами было проще. Я просто представил вырезку из газеты "Социалистическое земледелие", где было сказано, что Сумская МТС заняла первое место в Харьковской области.

Все это опровергнуть было, как видим, нетрудно. Сложнее обстояло дело с доносом из Днепропетровска, где я работал корреспондентом "Правды". Меня обвинили в связях с "врагами народа" -- секретарями Криворожского и Запорожского горкомов партии, секретарем парткома Днепропетровского металлургического завода, заведующим отделом обкома партии. Представить официальную "справку" было невозможно. Никаких, совершенно никаких фактов в доносе не было. Например, упоминалось следующее. Я жил в обкомовском доме в квартире по соседству с заведующим отделом обкома. Ночью тридцать седьмого года арестовали его и жену. В квартире остались две девочки. Мы их взяли к себе, они жили у нас, пока не приехали родственники и не забрали их. И это было поставлено мне в вину...

Точно такая же история произошла у Баева. Оба мы представили Мехлису свои объяснения.

На второй день нас вызвали в ЦК. Явились мы к Мехлису. Он подошел к нам, пожал нам руки и сказал:

-- Я вам верю...

А ведь могло быть иначе. Как правило, такие отзывы даже не рассматривались, а сразу же посылались в НКВД. Там бы с нами долго не разговаривали. У них были известные дьявольские способы заставить человека оклеветать и других, и самого себя. Кто знает, хватило бы у меня физических сил, чтобы выдержать пытки этих чиновных преступников?!

Итак, с нами все кончилось благополучно. Однако назначение в Отдел печати ЦК мы не получили. В эти дни Мехлис был назначен начальником Политического управления РККА, нас призвали в кадры армии. Баев получил назначение на работу начальника отдела печати ПУРа, а меня послали в "Красную звезду" заместителем ответственного редактора.

25 мая

Андрей Платонов принес небольшую повесть "Оборона Семидворья".

Мы отобрали несколько глав и опубликовали; полностью повесть Платонов передал в журнал. Вдруг совершенно неожиданно для нас в "Правде" появилась разгромная статья Ю. Лукина. Сразу подумалось: ну, начинается!.. Литературная судьба Платонова в предвоенные годы была драматичной. Неужели его снова подвергнут гонениям?

Что же начинается? Об этом надо рассказать.

Летом прошлого года мы получили записку Василия Гроссмана. Он просил "принять под свое покровительство" своего друга Андрея Платонова: "Он беззащитен и неустроен". Да, нелегкую задачу поставил перед нами Василий Семенович. Платонов в те годы был человеком, отторгнутым от литературы. В 1931 году он напечатал в журнале "Красная новь" повесть "Впрок (Бедняцкая хроника)". Это был честный и правдивый рассказ о деревенской жизни того времени. Уже тогда писатель увидел серьезную опасность, которую таило административно-бюрократическое командование крестьянством. Повесть не понравилась Сталину, он ее отругал, а Платонова назвал "кулаком", "сволочью". В следующем же номере "Красной нови" редактор журнала Александр Фадеев опубликовал статью под названием "Об одной кулацкой хронике". В этой статье Платонов был назван "кулацким агентом", а его повесть -- "вылазкой классового врага". И тут же заявление редколлегии, что она "присоединяется к оценке очерка Платонова, данной в статье Фадеева, и считает грубой ошибкой ее опубликование в "Красной нови".

После этого Платонова перестали печатать. Если и появлялась его заметка где-либо, она шла под псевдонимом "Человеков". И все же мы отважились взять Андрея Платоновича в "Красную звезду" и назначили специальным корреспондентом газеты. Вскоре на ее страницах стали появляться его знаменитые очерки, и подписаны они были не "Человековым", а подлинным именем Платонова.

Читатель может спросить: как же редакция решилась взять на работу в центральную военную газету литератора с такой репутацией? Постараюсь объяснить. Я был уверен, что никто, в том числе и Сталин, не может запретить человеку, какие бы за ним ни числились грехи, защищая родину, пройти проверку огнем. Так было у нас с Федором Панферовым, которого Сталин приказал исключить из партии, о чем я уже рассказывал. Так было и с Александром Авдеенко, которого по указанию Сталина исключили из Союза писателей и из партии, отлучили от литературы, о чем я еще расскажу.

Ныне могу признаться, что так я думал по наивности, не понимая, что за человек был Сталин, не знал многое, очень многое из того, что открылось после XX съезда партии и особенно в наше время. Сколько и в годы войны послал Сталин людей в тюрьмы, лагеря, на эшафот! Если даже он считал, что они в чем-то виноваты, он мог дать им возможность, как тогда говорили, своей кровью искупить на фронте вину, хотя, как известно, это были люди безвинные. Но кровожадность узурпатора была настолько сильна, что он и этого не захотел. В ту пору мы еще верили ему, да и считали, что идет война и о ней надо думать прежде всего.

Однако вернусь к платоновской "Обороне Семидворья". Это рассказ не столько о тактике боя, сколько о душевном мире воина, его думах, переживаниях в минуты и часы горячего боя. "Слово Платонова, -- писала критик Инна Борисова, -- сверхплотно, но при этом оно не натужно, не тяжеловесно, а очень легко и внезапно. Эти неожиданные дали, открывающиеся в быстром и новом соединении самых обыденных слов, часто делают фразу Платонова столь же законченной и самостоятельной, как целое произведение". Именно таким языком и написана "Оборона Семидворья".

Вот этот феномен платоновского слова и послужил поводом для выступления "Правды". Но на сей раз пронесло. Наверху молчат. Вскоре мы опубликовали новый очерк Платонова -- тоже молчат. Словом, сошло!

Все же главный критик литературы -- народ, наши воины. В том же году очерки Платонова, опубликованные в "Красной звезде", вышли небольшой книжечкой под названием "Одухотворенные люди". О том, как их встретили на фронте, свидетельствует литератор Э. Подаревский в статье, опубликованной в 1943 году в газете "Литература и искусство":

"Началось в теплушке шедшего на фронт эшелона. Ездили в ней лыжники, замечательный народ, все, как один, добровольно вступившие в лыжный батальон. На долгой стоянке за шел я к автоматчикам. Посидели, попили чайку, поговорили -- о фронте, о море, о книгах. И вечный жадный вопрос: "Почитать нет ли чего, товарищ лейтенант?"

У меня с собой книжечка Андрея Платонова "Одухотворенные люди". Засветили коптилку и стали читать. В середине чтения я ушел -- книжка осталась у автоматчиков. "Не уносите, товарищ лейтенант, дочитаем -- отдадим. Очень интересная. На другой день не отдали. Оказалось, когда читали автоматчики, услыхали краем уха минометчики, выпросили себе. От минометчиков -- к стрелкам, от стрелков -- к хозвзводу, санитарам, саперам -- пока до фронта доехали, книжка ходила и ходила по рукам. Недавно книжка вернулась ко мне в полевую сумку, зачитанная до дыр...

Сержант, возвративший ее мне, сказал: "Хорошая книжка". Очень понравилась, потому и не отдавали долго. Всем понравилась -- и тем, кто вроде меня, сам на фронте побывал, и тем, кто впервые едет... Вот только удивительно, откуда он, писатель, все, что они там на позициях делали и о чем думали, -- откуда он все это так доподлинно знает?"

Не знаю, объяснил ли лейтенант, откуда Платонов все это знает. Но нам доподлинно известно -- он почти все дни на фронте, в землянках, окопах, блиндажах, на "передке", рядом с солдатами...

* * *

На той же полосе "Красной звезды", где опубликован очерк Платонова, помещено интервью нашего спецкора Якова Милецкого с командиром недавно сформированной из французских добровольцев эскадрильи "Нормандия" Жаном Тюланом. Корреспондент рассказывает:

-- Майор Жан Тюлан сидел за раскладным столиком. В форме французского летчика -- короткой темно-синей куртке спортивного покроя -- он казался моложе своих тридцати лет. Внешний вид майора типичен для летчика-истребителя: он небольшого роста, стройный, легкий и быстрый в движениях. Жан Тюлан приехал к нам, уже обладая боевым опытом. Он участвовал в ливийской кампании и однажды на своем истребителе заставил приземлиться вражеский санитарный самолет. Ко всеобщему удивлению, в этом самолете оказались шесть совершенно здоровых итальянских генералов, пытавшихся улизнуть от союзных войск. О боевом опыте майора говорят и три орденских ленточки на его куртке.

Эскадрилья организована недавно, но уже уничтожила шесть немецких самолетов. На аэродромах противника она уничтожила еще шесть одноместных и два двухмоторных самолета. Что ж, для начала неплохо, хотя летчики мечтают о большем. Оно будет! Будет полк. Будут французские летчики -- Герои Советского Союза!

Наши летчики прекрасно отзываются о французах. Они уважительно говорят:

-- Умеют ребята воевать. Красиво работают...

Также уважительно говорят и о наших летчиках французы:

-- Русские знают свое дело. Серьезная работа.

-- Бравые люди эти русские летчики.

Все, что рассказал майор Жан Тюлан, было опубликовано в газете. Вот только его имя мы не смогли назвать. Во Франции осталась семья Тюлана, и нам пришлось ограничиться его инициалами...

* * *

Юрий Либединский вслед за сталинградским очерком сдал еще один: "Казачья дочь". Начинается он так:

"По станицам захваченного немцами Термосинского района шла слава об Ане Обрывкиной, неуловимой партизанской разведчице..." А далее -- рассказ о ее подвиге. До войны -- секретарь комсомольской организации станицы Нижне-Гнутовской. Сирота, она не помнила матери. В первые же дни, когда немцы захватили станицу, она вступила в партизанский отряд. В один из поздних осенних дней сорок второго года, когда Аня пришла в родную станицу, ее схватили немцы. Свидетели ее мучений рассказывали:

-- На рассвете ее кинули в общую камеру. Она была почти без сознания. Волосы ее стали темны и влажны от крови. Когда она пришла в себя, говорить с ней было трудно, она почти оглохла от побоев, кашляла кровью. Немцы ее уговаривали: "Тебе девятнадцать лет, тебе жить хочется, скажи, где партизаны, мы наградим и отпустим тебя. Никто ничего не будет знать..." Ее били и пытали всю ночь.

Назавтра люди увидели ее. Она была на себя не похожа. Она не шла, а тащилась по земле. Плакали взрослые, молчали дети. В студеный день без обуви, в окровавленных чулках фашисты гнали ее Термосиным и хутором Захаровским по оврагам, рощам, по тем местам, где, чуяли немецкие ищейки, должны были проходить партизанские тропы, кричали ей по-немецки и по-русски: "Скажи, укажи, где партизаны?" Но молчала донская земля -- ничего не говорила казацкая дочь Анна Обрывкина. Снова ее мучили и били. Но не выдала героиня своих. Только сестра ее, которая неотступно шла по ее кровавому следу, слышала, как она стонала: "Мама... мама..."

И писательское, щемящее душу объяснение: "Осиротев в раннем детстве, Аня никого не называла мамой. Но так велики были ее мучения, что они исторгли из ее души это заветное слово".

Муки ее кончились возле хутора Захаровского. Там враги признали себя побежденными, там они застрелили Аню. И так велика была злоба немцев против девушки, которую они не смогли победить, что с ней и мертвой сводили свои счеты, запретив ее похоронить.

"Наша Зоя", -- с гордостью говорят на Дону и в Сталинграде, сближая свою Аню с Зоей Космодемьянской, героиней освобожденной московской земли", -- пишет Либединский.

30 мая

После значительного перерыва появились сообщения о налете немецкой авиации на наши города. В сводке сказано: "Большая группа немецких бомбардировщиков под прикрытием истребителей совершила налет на Курск. Вражеские самолеты на подступах к городу были перехвачены нашими истребителями и встречены огнем зенитных батарей. К Курску удалось прорваться незначительному количеству немецких самолетов. Беспорядочно сброшенными бомбами нанесен некоторый материальный ущерб жилым домам. Есть человеческие жертвы среди гражданского населения... Всего сбито по меньшей мере 65 немецких самолетов. Наши потери -- 10 самолетов".

Вслед за ним новое сообщение: "Немецкая авиация крупными силами произвела пять налетов на железнодорожный узел и город Курск. В этих налетах участвовало до 500 самолетов противника... Некоторое число немецких самолетов прорвалось к городу, и беспорядочно сброшенными бомбами нанесен материальный ущерб. Есть жертвы... Всего в течение дня в районе Курска сбито 123 немецких самолета. Наша авиация потеряла 30 самолетов".

Можно сказать, идет гигантская битва в воздухе.

Конечно, война есть война. Потери в бою всегда бывают с двух сторон. Но мы вспомнили, что осенью прошлого года, когда немцы пытались возобновить налеты на Москву и к городу прорвались два вражеских самолета, руководителей противовоздушной обороны столицы вызвали в Ставку и строго предупредили: ни один немецкий самолет больше не должен появиться над Москвой. И этот приказ выполняется. Вспомнив это, мы опубликовали передовую статью: "Надежно прикрывать города от воздушных нападений". Конечно, такую задачу, какую поставила Ставка в отношении защиты Москвы, никто не мог поставить перед ПВО Курска и других городов, это было бы просто прожектерством: для этого и сил не хватило бы. Поэтому в передовице шла речь именно о том, что было зафиксировано в заголовке.

Три дня подряд публикуются также сообщения о воздушных боях северо-восточнее Новороссийска. Об их масштабах свидетельствуют такие цифры: за три дня уничтожено 197 немецких самолетов, советская авиация потеряла 59 машин.

Что же происходит на Тамани? Ответ на это дает начальник авиационного отдела редакции подполковник Николай Денисов. Он сообщает из района боев в своих корреспонденциях, что нет дня, чтобы в воздухе не завязывалось несколько воздушных боев. Немецкая бомбардировочная авиация делает главный упор на одновременную бомбардировку наших боевых порядков группами от 15 до 30 самолетов. За последнее время противник стал применять комбинированное бомбометание. Этот прием заключается в том, что пикирующие бомбардировщики сбрасывают бомбы двух типов: с взрывателями мгновенного действия и фугасные крупного калибра -- замедленного действия. Подобными бомбежками вечером враг стремится вызвать ночью панику в наших войсках из-за неожиданных взрывов бомб, сброшенных раньше. В этом районе действуют и тяжелые морские бомбардировщики "Гамбург-139". Ночью они минируют с воздуха Черноморское побережье и, кроме того, забрасывают мелкими осколочными бомбами пружинного действия, так называемыми "лягушками", аэродромы и скопления наземных войск.

И еще об изменениях в тактике немцев. Противник старается использовать свою истребительную авиацию для ближней разведки и выслеживания наших истребителей. Он ежедневно высылает в районы наших передовых аэродромов специальные воздушные патрули -- 2-3 "мессершмитта". Эти истребители-разведчики не занимаются активной блокировкой аэродромов. Они ограничиваются полетом на значительной высоте и наблюдением. Стоит только с какой-либо площадки подняться одному-двум звеньям наших Яков, немцы тотчас же вызывают по радио своих истребителей. В воздухе быстро наращиваются силы и подчас завязывается воздушный бой, переходящий в схватку 20-25 истребителей. Немцы стараются при этом под шумок проскочить одной-двумя группами бомбардировщиков к боевым порядкам советских войск. Однако в тех случаях, когда наши летчики не увлекаются боем с истребителями противника, подобные хитрости успеха не имеют.

Надо должное отдать Денисову. Его умение нарисовать точную и правдивую, без какой-либо лакировки, картину воздушного боя, сделать поучительные выводы признано всеми. И редакцией, и командованием ВВС, и фронтовыми летчиками. В связи с этим невольно вспоминается разговор с ним в первые недели войны. Он тогда настоятельно просил меня, чтобы я его отпустил в строй действующей на фронте авиации. Не сомневаюсь, что он был бы на высоких командных постах. Но "Красная звезда" многое потеряла бы, если бы я не удержал его. Никогда с Денисовым больше не было разговоров на эту тему, но я не сомневаюсь, что он не жалел о моем возражении: стал видным журналистом, военным литератором в самом высоком понимании этого слова. Не случайно после войны его назначили редактором военного отдела "Правды". А его дружба с Гагариным и другими космонавтами, рассказы об их полетах и жизни общеизвестны.

* * *

Поскольку зашла речь об авиации, необходимо отметить и корреспонденцию Василия Коротеева "127 тысяч рейсов". Это -- о 87-м гвардейском полке так называемой транспортной авиации полковника Чанкодадзе. Если сложить все, что налетали экипажи полка за два года войны, вырастет головокружительная цифра -- 18 миллионов километров. Дел у них множество, и самых разнообразных, но особо полк отличился бомбометанием переднего края врага, аэродромов, штабов и других объектов знаменитыми самолетами "У-2" -- армейский народ прозвал их "кукурузниками", объясняли это тем, что они так низко и скрытно летали, что за кукурузным полем их и не видно было.

Еще осенью 1941 года полк одним из первых начал боевые операции. Личный состав полка -- старые летные волки, облетевшие все воздушные трассы страны на самолетах гражданской авиации. Они быстро овладели техникой ночного бомбометания. С улыбкой вспоминают летчики, как в начале бомбы загружались в кабины самолетов "У-2" и техник, сидевший позади пилота, руками сбрасывал их на цель. Позже приделали автоматические сбрасыватели, как на настоящем бомбардировщике. Особенно напряженно пришлось поработать летчикам полка в дни обороны Сталинграда. В этом полку в те дни и побывал Симонов и написал очерк "Рус-фанер". Так называли эти самолеты немцы, которым они сильно досаждали. За истекшие с того времени полгода -- новые успехи. Стоит отметить, что за все часы ночных вылетов в тыл врага полк Чанкодадзе не потерял ни одного самолета.

-- Вот вам и "транспортная авиация", -- с добродушием говорили и на фронте, и в тылу страны!

* * *

В "Красной звезде" -- новые темы, до которых в дни горячих боев руки не доходили. И не потому, что они были уж столь "мелкими". А в эти дни -- дни затишья -- дело иное. Находят освещение многие вопросы фронтовой жизни и быта.

0x01 graphic

Петр I в Полтавской битве. 1710 г.

Художник Таннауэр Иоган Гонфрид (1680-1737)

К таким материалам надо отнести статью Петра Павленко "Офицер и ординарец". Тема затрагивает огромный пласт армейских кадров -- от командиров рот до самых высоких военачальников, а вместе с тем и многих рядовых и сержантов. Писатель вспомнил старые времена: еще при царе Алексее Михайловиче, отце Петра Великого, было заведено, что нижние чины назначались на один день дежурными при оружейном приказе и на съезжем дворе для исполнения разных поручений своего командира.

Назывались эти нижние чины дежурными денщиками. При Петре роль денщика выросла. Они числились в его свите, и звание царева денщика считалось в ту пору очень высоким. Впоследствии многие денщики Петра стали крупными военными и гражданскими деятелями -- знаменитый Меншиков, П. А. Толстой, Ягужинский и другие. Со временем роль денщика, названного ординарцем, ограничилась преимущественно бытом офицера.

Многие ординарцы оставили по себе добрую память и вошли в военную историю. Автор называет, например, Прохора Дубасова, бывшего в течение ряда десятилетий денщиком Суворова. Примечательны были их взаимоотношения. Суворов и Дубасов, великий полководец и рядовой солдат, были связаны теснейшей дружбой. Жили они не как барин и слуга, а как близкие боевые товарищи, один из которых командовал армиями, а другой начальствовал над походным бытом своего командующего. Писатель приводит и другие жизненные факты, рожденные на поле боя: и как ординарец выносил под убийственным огнем раненого командира, как порой прикрывал его своей грудью и "нянчил" больного, как свое дитя.

0x01 graphic

Правда, отмечает автор, в дореволюционной русской литературе есть немало страниц об офицерах -- кулачных дел мастерах, помыкавших своими ординарцами... Боевой товарищ офицера часто превращался в обыкновенного слугу при семье командира. Он нянчил офицерских детей, был поваром и прачкой, истопником и лакеем. Существо темное и забитое, дореволюционный денщик вызывал к себе только сострадание.

Красная Армия строится на совершенно иных началах, и у нас немыслимо существование денщиков. Ординарцы, которые заняты бытовым обслуживанием и помощью в служебной работе командиров, -- это люди другого типа, помощники по быту и службе в условиях полевой жизни командира.

0x01 graphic

В. Чапаев, Д.Фурманов (вверху), порученец Чапаева Петр Исаев ("Петька", внизу слева) и Семён Садчиков. Июнь 1919

Павленко приводит разительный пример с ординарцем Чапаева. Это и адъютант, и порученец, и организатор быта.

Жизнь рядом с Чапаевым многому научила его, расширила его умственный горизонт и незаметно подготовила для самостоятельного военного дела. Автор приводит примеры воинской доблести ординарцев, товарищеских взаимоотношений с командиром. Нет ничего хуже, подчеркивает он, если ординарец превращается в разудалого, махнувшего на дисциплину, пользующегося своей близостью к начальству и начинает помышлять о себе как о человеке, который все может и старше которого никого нет. И здесь, конечно, прямая вина командира...

В кратких словах статья определяет обязанности и долг ординарца: "...Быть ординарцем -- это значит взять на себя нелегкое, но почетное дело помощи командиру и защиты его в часы опасности. Хороший ординарец помогает своему командиру воевать, освобождая его от бытовых забот, помогает ему в служебном деле, создавая такие условия, которые бы с наибольшей полнотой сохраняли работоспособность командира".

Можно сказать, статья -- кодекс работы и поведения ординарца, взаимоотношений командира и ординарца. За всю войну это было, пожалуй, единственное выступление на такую тему, чем и примечательно и важно оно.

* * *

Илья Сельвинский снова выступает с лирическими стихами. Не так давно мы напечатали его стихотворение "Русская девушка", а ныне в его новых стихах можно прочесть исповедь летчика, у которого после катастрофы в воздушном бою лицо было сильно обожжено. В поле к пилоту подошла девушка -- врач или сестра, однако мог ли он вообразить, что эта короткая встреча оставит такой глубокий след в его памяти и чувствах!

Ну да, мы просто встретились глазами,
А рядом проросла голубизна.
И все. И только. Встретились. Не боле.
Но этот взгляд мы унесем в семью:
Я в жизнь ее вошел своею болью.
Как радостно она вошла в мою...

Твое останется твоим Молчи.
Я лишь сорву вот этот. Голубой.
И жарко вспомню где-нибудь в походе.
Что как-то в поле я нашел любовь,
Как бирюзовый василек находят.

Стихи о возвышенной любви. Что ж, на фронте, где порой деревенеют сердца, чувства, нужны и такие стихи...

* * *

0x01 graphic

М. Зощенко на фронте 1914 г.

Новый, очень дорогой для нас автор пришел в нашу редакционную семью -- Михаил Зощенко. Имя его, большого писателя, было хорошо известно всем. Узнали мы. что в Ленинграде он встречался с партизанами, пишет о них, и попросили Михаила Михайловича прислать нам что-нибудь партизанское. Он сразу же откликнулся и передал нам новеллу, которая была опубликована под заголовком "Портрет".

История, которой посвящена его новелла, необычайная. В немецком лагере томятся четыреста человек. Условия жизни страшны настолько, что люди подходят к проволочным заграждениям, чтобы часовые их убили. Но вот однажды пришел в лагерь немецкий офицер и говорит:

-- Господа, судя по регистрации, среди вас имеются художники. Господа художники, выйдите вперед. Мне надо с вами поговорить.

В лагере действительно сидели студенты из Академии художеств. Они рыли окопы и попали в окружение. Одиннадцать пленных вышли из строя, к ним обратился офицер:

-- Кто из вас, господа, возьмется написать портрет нашего генерала? Он нужен к его пятидесятилетию.

Офицер обещал за портрет золотые горы. В ответ всеобщее молчание. Но после долгих уговоров, обещаний, угроз из строя вышел молодой художник Сережа К. Он берется нарисовать портрет генерала. Все с изумлением посмотрели на Сережу, а кто-то ему тихо сказал: "Подлец!"

Много дней он рисовал портрет. Его переселили в генеральскую избу на краю деревни, хорошо кормили. А финал последовал неожиданный. На последнем сеансе, когда художнику оставалось дорисовать какие-то детали, Сережа убил своего натурщика, неторопливо вышел из штаба и скрылся в ближнем лесу, и вскоре оказался в партизанском отряде...

И чтобы у читателя не было сомнений, что эта новелла -- не выдумка автора, он заключил ее такой строкой: "Вот эту подлинную историю мы вам и рассказываем. Искусство и ненависть побеждают".

* * *

3 июня

Июнь сорок третьего года. До великой Курской битвы остался месяц. Кто в начале июня мог сказать, что она начнется 5 июля? Но что решающее сражение надвигается, чувствовали и осознавали многие. Это определяло и отбор публикуемых в газете материалов. Печатаются статьи, темы которых упоминались во время наших последних встреч с Г. К. Жуковым. Это, к примеру, статья генерал-майора И. Людникова "Некоторые вопросы современной обороны", подполковника И. Федисова "Отражение массированных танковых сил", Петра Олендера "Удар танков по прорвавшемуся противнику".

Особенно интересна статья полковника Б. Костина "Борьба за инициативу в бою". Об этой статье расскажу несколько подробнее. Поразительно, насколько она была ко времени, словно бы автор писал ее не за месяц до Курской битвы, а после нее. Вот несколько выдержек:

"Борьба за инициативу в бою начинается задолго до того, как раздадутся первые выстрелы... Тому, кто подготовится раньше и лучше, кто сумеет разгадать планы неприятеля и противопоставить им собственные, еще более радикальные решения, -- тому и будет принадлежать инициатива в бою... Нынешняя война дает нам, однако, немало примеров, когда наступление, начатое успешно, но без учета всех сил и возможностей противника, оканчивалось полным провалом".

Кончалась статья такими, можно сказать, прямолинейными строками, которыми мы заглянули в ближайшие дни: "Главное условие обороняющегося -- стойкость. Она готовит почву для контрманевра. Она обезоруживает противника в начальный период боя, истощает его силы, лишает темпов, создает предпосылки для захвата инициативы в свои руки. Это находит свое выражение в контратаках, перерастающих затем в решительный контрудар, в наступление..."

Все это в известной степени и произошло во время Курской битвы: наши войска выдержали натиск врага, обескровили его и перешли в наступление...

Продолжается публикация материалов о разведке. Прежде всего надо назвать статью генерала П. Ярмошкевича "Система изучения противника" -- о творческом характере добывания и обработке сведений о противнике большими штабами. Остановлюсь на вопросе работы над картой. Простое на первый взгляд дело. Оказалось, нет.

"Разведчик, особенно штабной, пренебрегающий картой, -- отмечает автор, -- работает обычно вслепую. Во всяком случае, его возможности становятся весьма ограниченными, поскольку сопоставлять данные, анализировать их можно лишь с картой в руках. Когда перед тобой карта и видно, где стыки вражеских частей, его [257] штабы, тылы, резервы, куда ведут дороги, какова система узлов обороны, откуда лучше всего просматривается расположение неприятеля, -- тогда новые данные получают более ясное освещение..."

Не случайно пишет он о таких, казалось бы, прописных истинах: "У нас любят порой щегольнуть этаким сугубым практицизмом: карты не признаю, а только местность. Безусловно, местность -- исключительно важный фактор, который надо изучать непосредственно, ставить задачу органам войсковой разведки обязательно на местности. Однако известно и другое -- если хочешь быстро и хорошо ориентироваться на местности, изучи предварительно карту. Это только поможет скорее и правильнее выбрать точки для наблюдения, участки для действий засад, поисковых групп и т. д. А главное в том, что карта дает широту взгляда и является непременным условием построения рабочих гипотез по разведке. Изучение карты и местности нужно сочетать, дополнять одно другим".

* * *

Внимательный читатель мог заметить, что имя нашего ленинградского корреспондента Николая Шванкова уже более двух месяцев не появляется на страницах газеты. Но раньше, чем объяснить, что произошло, расскажу немного о нем.

В середине сорок второго года мы отобрали на курсах Главпура по усовершенствованию газетных работников несколько человек. Среди них был и Шванков. Он явился в редакцию, бодро откозырял, представился по всем правилам воинского устава. На его груди я увидел медаль "За отвагу" -- эту истинно солдатскую награду, которая и во время войны, и ныне высоко ценится участниками войны. Первое, что я его спросил:

-- За что газетчику такая награда?

Узнал я, что Шванков работал в газете 11-й армии "Знамя Советов". Встретил войну на границе. Армия отходила, кругом неразбериха, и случилось так, что редакционная колонна с типографским оборудованием очутилась не там, где ей положено быть, -- не в тылу армии, а в боевых порядках войск, представлявших собой "слоеный пирог". Угроза попасть в руки врага была вполне реальна: хоть бросай машины и удирай! И вот Шванков, человек, можно сказать, бывалый, понюхавший пороху еще на финской войне, вывел колонну к своим. За это Указом Президиума Верховного Совета СССР от 25 июля -- в первый же месяц войны -- он и был награжден медалью "За отвагу".

Сначала мы направили Шванкова на Калининский фронт в качестве стажера. Там он поработал немного в 29-й армии, а затем его перебросили в 30-ю. Предстояла известная Ржевско-Вяземская операция. Он отправился пешком на передовую -- так, считал он, лучше все видно. Два дня собирал материалы для корреспонденции и вернулся на КП армии. А там один из коллег его огорчил:

-- Зеваешь, стажер. Утром нас пригласили в штаб и рассказали много интересного и важного.

-- Материал в свои редакции передали? -- с тревогой спросил он.

-- Давно, еще днем.

Пожалев новичка, корреспонденты центральных газет раскрыли блокноты и щедро поделились сведениями, полученными на штабной "пресс-конференции".

Пока писал, пока добился разрешения продиктовать на узле связи бодистке корреспонденцию, дело было к ночи. В Москве нетерпеливо ждали ржевский материал. Продиктовав корреспонденцию, Шванков честно сообщил редакции, что другие спецкоры его обогнали, еще днем передали информацию. Мы это учли и поставили тут же корреспонденцию в номер.

Утром, как было заведено, газетчики по пути в столовую заглянули на узел связи. Там Шванкова ждала моя телеграмма: "Очерк "В верховьях Волги" напечатан. Молодец".

От "самосуда" братьев по перу его спасла реплика одного из них:

-- Оставьте в покое стажера! Предупреди каждый из нас свою редакцию о срочности материала, все равно в номер не поставили бы. Такая оперативность лишь у "Красной звезды"...

В Москве Шванков в качестве поощрения получил десятидневный отпуск к эвакуированной из Каунаса в Саратов жене и появившейся в эвакуации дочурке, а затем и назначение корреспондентом в блокированный Ленинград, что было знаком доверия.

Поработал Шванков в Ленинграде месяцев восемь. Присылал очерки, корреспонденции, репортажи. Хорошо принял Шванкова Николай Тихонов, который знал его еще по войне с белофиннами. Встречались они почти каждый день и нередко вместе выезжали в боевые части. Но вдруг 24 марта получаю письмо Шванкова:

"Здравствуйте, т. генерал-майор! Пишу Вам из госпиталя. Угодил сюда в день нашего неудачного наступления. Ранение -- минный осколок. Пока пробивал все мои ремни и обмундирование, потерял силу. Внутрь не вошел, а только попортил мышцы и сильно ожег живот. Рана затягивается хорошо, но много хуже с ожогом. Вначале рассчитывал быстро выбраться из госпиталя. Теперь врачи говорят, что придется пробыть здесь примерно неделю. Постараюсь уйти быстрее, как только станет легче ходить".

Позже я узнал подробно, что произошло. Когда на одном из участков фронта началось наше наступление из района Красного Бора, Шванков, верный краснозвездовской традиции -- видеть все своими глазами, вместе с корреспондентом фронтовой газеты поехал в район боев. Пошли в боевые порядки наступающих подразделений. За железнодорожной насыпью на изрытом воронками поле попали под минометный обстрел. Ложились, подымались, продвигались вперед. И тут его настиг осколок мины.

Отвезли Шванкова в санчасть, оттуда в госпиталь. После обработки раны он попросил отпустить его: ему, мол, нужно узнать, как развивается наступление, и передать материал в редакцию.

-- Побудьте у нас до утра, -- просьбой на просьбу ответил врач.

Утром он не смог и пошевелиться: болела нога, еще хуже дело обстояло с ожогом. Словом, лечили его почти два месяца.

Но и во время лечения ему, как и всем ленинградцам, доставалось немало. "Все дни было у нас "шумно", -- писал он мне из госпиталя. -- Каждую ночь -- несколько налетов на город. Сегодня на рассвете разворотило шестиэтажный дом рядом с нами. Досталось и госпиталю: вышибло все окна, нас ночью еще раз ранило. Эта история повторяется третий раз подряд, и теперь отсюда идет эвакуация в другие госпитали".

Читаю это и снова вспоминаю сводки Совинформбюро о том, что "на фронтах существенных изменений не произошло"...

* * *

См. далее...

Д. И. Ортенберг

Сорок третий: Рассказ-хроника. -- М.: Политиздат, 1991.

© Copyright Каменев Анатолий Иванович (kamenevai@mail.ru) Размещен: 26/08/2014, изменен: 26/08/2014. 64k. Статистика. Фрагмент: Политика Иллюстрации: 7 штук.	Ваша оценка:
Аннотация: Писатель (П.Павленко) вспомнил старые времена: еще при царе Алексее Михайловиче, отце Петра Великого, было заведено, что нижние чины назначались на один день дежурными при оружейном приказе и на съезжем дворе для исполнения разных поручений своего командира. При Петре роль денщика выросла. Они числились в его свите, и звание царева денщика считалось в ту пору очень высоким.

Каменев Анатолий Иванович "Гордая фрау, у которой в руках - зонтик как понукающее средство и револьвер".

Каменев Анатолий Иванович
"Гордая фрау, у которой в руках - зонтик как понукающее средство и револьвер".