ArtOfWar. Каменев Анатолий Иванович. История злопамятнее народа!

История злопамятнее народа!

Иоанн Грозный

(окончание)

Итоги царствования

Н.М. Карамзин

Иоанн въехал в Москву с торжеством и славою.

Все ему благоприятствовало.

Бедствия, опасности и враги исчезли.

Смертоносные болезни и голод прекратились в России.

Хан смирился. Султан уже не мыслил о войне с нами.

Литва, Польша, сиротствуя без Короля, нелицемерно искали Иоанновой дружбы. Швеция не имела ни сил, ни устройства; а Царь, оставив в Ливонии рать многочисленную, нашел в Москве 70000 победителей, готовых к новым победам.

Но и без оружия, без кровопролития он мог совершить дело великое, исполнить важный замысел своего отца, возвратить, чего мы лишились в злосчастные времена Батыевы и еще соединить с Россиею древнее достояние Пиастов - то есть вследствие мирного, добровольного избрания быть Королем Польским.

Один внутренний мятеж сердца злобного мешал Иоанну наслаждаться сими лестными для его честолюбия видами; но казалось, что Небо, избавив Россию от язвы и голода, хотело тогда смягчить и душу ее Царя.

Беспримерными ужасами тиранства испытав неизменную верность народа; не видя ни тени сопротивления, ни тени опасностей для мучительства; истребив гордых, самовластных друзей Адашева, главных сподвижников своего доброго Царствования; передав их знатность и богатство сановникам новым, безмолвным, ему угодным: Иоанн, к внезапной радости подданных, вдруг уничтожил ненавистную опричнину, которая, служа рукою для губителя, семь лет терзала внутренность Государства.

По крайней мере исчезло сие страшное имя с его гнусным символом, сие безумное разделение областей, городов, Двора, приказов, воинства.

Опальная земщина назвалась опять Россиею.

Кромешники разоблачились, стали в ряды обыкновенных Царедворцев, Государственных чиновников, воинов, имея уже не Атамана, но Царя, единого для всех Россиян, которые могли надеяться, что время убийств и грабежа миновало; что мера зол исполнилась, и горестное отечество успокоится под сению власти законной.

К достохвальным деяниям сего Царствования принадлежит еще строение многих новых городов для безопасности наших пределов.

Кроме Лаишева, Чебоксар, Козмодемьянска, Волхова, Орла и других крепостей, о коих мы упоминали. Иоанн основал Донков, Епифань, Венев, Чернь, Кокшажск, Тетюши, Алатырь, Арзамас.

Но воздвигая красивые твердыни в лесах и в степях, он с прискорбием видел до конца жизни своей развалины и пустыри в Москве, сожженной Ханом в 1571 году, так что в ней, если верить Поссевинову исчислению, около 1581 года считалось не более тридцати тысяч жителей, в шесть раз менее прежнего, как говорит другой иноземный Писатель, слышав то от Московских старожилов в начале XVII века. Стены новых крепостей были деревянные, насыпанные внутри землею с песком, или крепко сплетенные из хвороста; а каменные единственно в столице, Александровской Слободе, Туле, Коломне, Зарайске, Старице, Ярославле, Нижнем, Белозерске, Порхове, Новегороде, Пскове.

Размножение городов благоприятствовало и чрезвычайным успехам торговли, более и более умножавшей доходы Царские (которые в 1588 году простирались до шести миллионов нынешних рублей серебряных).

Не только на ввоз чужеземных изделий или на выпуск наших произведений, но даже и на съестное, привозимое в города, была значительная пошлина, иногда откупаемая жителями. В Новогородском Таможенном уставе 1571 года сказано, что со всех товаров, ввозимых иноземными гостями и ценимых людьми присяжными, казна берет семь денег на рубль: купцы же Российские платили 4, а Новогородские 1 деньги: с мяса, скота, рыбы, икры, меду, соли (Немецкой и морянки), луку, орехов, яблок, кроме особенного сбора с телег, судов, саней.

За ввозимые металлы драгоценные платили, как и за все иное; а вывоз их считался преступлением. Достойно замечания, что и Государевы товары не освобождались от пошлины. Утайка наказывалась тяжкою пенею. В сие время древняя столица Рюрикова, хотя и среди развалин, начинала было снова оживляться торговою деятельностию, пользуясь близостию Нарвы, где мы с целою Европою купечествовали; но скоро погрузилась в мертвую тишину, когда Россия в бедствиях Литовской и Шведской войны утратила сию важную пристань. Тем более цвела наша Двинская торговля, в коей

Англичане должны были делиться выгодами с купцами Нидерландскими, Немецкими, французскими, привозя к нам сахар, вина, соль, ягоды, олово, сукна, кружева и выменивая на них меха, пеньку, лен, канаты, шерсть, воск, мед, сало, кожи, железо, лес. Французским купцам, привезшим к Иоанну дружественное письмо Генрика III, дозволялось торговать в Коле, а Испанским или Нидерландским в Пудожерском устье: знаменитейший из сих гостей назывался Иваном Девахом Белобородом, доставлял Царю драгоценные каменья и пользовался особенным его благоволением, к неудовольствию Англичан.

В разговоре с Елисаветиным Послом, Баусом, Иоанн жаловался, что Лондонские купцы не вывозят к нам ничего хорошего; снял с руки перстень, указал на изумруд колпака своего и хвалился, что Девах уступил ему первый за 60 рублей, а вторый за тысячу: чему дивился Баус, оценив перстень в 300 рублей, а изумруд в 40000. В Швецию и в Данию отпускали мы знатное количество хлеба. "Сия благословенная земля (пишет Кобенцель о России) изобилует всем необходимым для жизни человеческой, не имея действительной нужды ни в каких иноземных произведениях". - Завоевание Казани и Астрахани усилило нашу мену Азиатскую.

Обогатив казну торговыми, городскими и земскими налогами, также и присвоением церковного имения, чтобы умножить войско, завести арсеналы (где находилось всегда в готовности не менее двух тысяч осадных и полевых орудий), строить крепости, палаты, храмы, Иоанн любил употреблять избыток доходов и на роскошь: мы говорили об удивлении иноземцев, видевших в казне Московской груды жемчугу, горы золота и серебра во дворце, блестящие собрания, обеды, за коими в течение пяти, шести часов пресыщалось 600 или 700 гостей, не только изобильными, но и дорогими яствами, плодами и винами жарких, отдаленных климатов: однажды, сверх людей именитых, в Кремлевских палатах обедало у Царя 2000 Ногайских союзников, шедших на войну Ливонскую.

В торжественных выходах и выездах Государевых все также представляло образ Азиатского великолепия: дружины телохранителей, облитых золотом - богатство их оружия, убранство коней. Так Иоанн 12 Декабря обыкновенно выезжал верхом за город видеть действие снаряда огнестрельного: пред ним несколько сот Князей, Воевод, сановников, по три в ряд; пред сановниками 5000 отборных стрельцов по пяти в ряд. Среди обширной, снежной равнины, на высоком помосте, длиною саженей в 200 или более, стояли пушки и воины, стреляли в цель, разбивали укрепления, деревянные, осыпанные землею, и ледяные. В торжествах церковных, как мы видели, Иоанн также являлся народу с пышностию разительною, умея видом искусственного смирения придавать себе величия, и с блеском мирским соединяя наружность Христианских добродетелей: угощая Вельмож и Послов в светлые праздники, сыпал богатую милостыню на бедных.

В заключение скажем, что добрая слава Иоаннова пережила его худую славу в народной памяти: стенания умолкли, жертвы истлели, и старые предания затмились новейшими; но имя Иоанново блистало на Судебнике и напоминало приобретение трех Царств Могольских: доказательства дел ужасных лежали в книгохранилищах, а народ в течение веков видел Казань, Астрахань, Сибирь как живые монументы Царя-Завоевателя; чтил в нем знаменитого виновника нашей государственной силы, нашего гражданского образования; отвергнул или забыл название Мучителя, данное ему современниками, и по темным слухам о жестокости Иоанновой доныне именует его только Грозным, не различая внука с дедом, так названным древнею Россиею более в хвалу, нежели в укоризну.

История злопамятнее народа!

Русский князь 16--нач. 17 вв.

Из истории других источников

Между иными тяжкими опытами Судьбы, сверх бедствий Удельной системы, сверх ига Моголов, Россия должна была испытать и грозу самодержца-мучителя: устояла с любовию к самодержавию, ибо верила, что Бог посылает и язву и землетрясение и тиранов; не преломила железного скиптра в руках Иоанновых и двадцать четыре года сносила губителя, вооружаясь единственно молитвою и терпением (...)

В смирении великодушном страдальцы умирали на лобном месте, как Греки в Термопилах за отечество, за Веру и Верность, не имея и мысли о бунте. Напрасно некоторые чужеземные историки, извиняя жестокость Иоаннову, писали о заговорах, будто бы уничтоженных ею: сии заговоры существовали единственно в смутном уме Царя, по всем свидетельствам наших летописей и бумаг государственных.

Духовенство, Бояре, граждане знаменитые не вызвали бы зверя из вертепа Слободы Александровской, если бы замышляли измену, взводимую на них столь же нелепо, как и чародейство. Нет, тигр упивался кровию агнцев -- и жертвы, издыхая в невинности, последним взором на бедственную землю требовали справедливости, умилительного воспоминания от современников и потомства!

При вступлении на престол Иоанн унаследовал 2,8 млн кв. км, а в результате его правления территория государства увеличилась почти вдвое -- до 5.4 млн. кв. км -- чуть больше, чем вся остальная Европа. За то же время население выросло на 30-50 % и составило 10-12 млн человек.

Оценивая итоги деятельности царя по созданию русской артиллерии, Дж. Флетчер в 1588 году писал:

"Полагаю, что ни один из христианских государей не имеет такой хорошей артиллерии и такого запаса снарядов, как Русский Царь, чему отчасти может служить подтверждением Оружейная палата в Москве, где стоят в огромном количестве всякого рода пушки, все литые из меди и весьма красивые".

Оценивая итоги деятельности царя по укреплению самодержавия и искоренению ересей, Штаден писал:

"Хотя всемогущий Бог и наказал Русскую землю так тяжело и жестоко, что никто и описать не сумеет, все же нынешний великий князь достиг того, что по всей Русской земле, по всей его державе -- одна вера, один вес, одна мера! Только он один правит! Все, что ни прикажет он, -- все исполняется и все, что запретит, -- действительно остается под запретом. Никто ему не перечит: ни духовные, ни миряне".

Для России время правления Ивана Грозного осталось одной из самых мрачных полос ее истории. Разгром реформационного движения, бесчинства опричнины, "новгородский поход" -- вот некоторые вехи кровавого пути Грозного.

Иван Грозный о себе

"Понеже от Адама и до сего дни всех преминух в беззакониях согрешивших, сего ради всеми ненавидим есмь, Каиново убийство прешед, Ламеху уподобихся, первому убийце, Исаву последовах скверным невоздержанием, Рувиму уподобихся, осквернившему отче ложе, несытства и иным многим яростию и гневом невоздержания. И понеже быти уму зря бога и царя страстем, аз разумом растленен бых, и скотен умом и проразумеванием, понеже убо самую главу оскверних желанием и мыслию неподобных дел, уста разсуждением убийства, и блуда, и всякаго злаго делания, язык срамословия, и сквернословия, и гнева, и ярости, и невоздержания всякаго неподобнаго дела, выя и перси гордости и чаяния высокоглаголиваго разума, руце осязания неподобных, и грабления несытно, и продерзания, и убийства внутрення, ея же помыслы всякими скверными и неподобными оскверних, объядении и пиянствы, чресла чрезъестественная блужения, и неподобнаго воздержания и опоясания на всяко дело зло, нозе течением быстрейших ко всякому делу злу, и сквернодеяниа, и убивства, и граблением несытнаго богатства, и иных неподобных глумлений".

Красная площадь. Рисунок 17 в.

Значение царя Иоанна

Н.М. Карамзин

Так Иоанн имел разум превосходный, не чуждый образования и сведений, соединенный с необыкновенным даром слова, чтобы бесстыдно раболепствовать гнуснейшим похотям.

Имея редкую память, знал наизусть Библию, историю Греческую, Римскую, нашего отечества, чтобы нелепо толковать их в пользу тиранства; хвалился твердостию и властию над собою, умея громко смеяться в часы страха и беспокойства внутреннего, хвалился милостию и щедростию, обогащая любимцев достоянием опальных Бояр и граждан; хвалился правосудием, карая вместе, с равным удовольствием, и заслуги и преступления; хвалился духом Царским, соблюдением державной чести, велев изрубить присланного из Персии в Москву слона, не хотевшего стать перед ним на колена, и жестоко наказывая бедных Царедворцев, которые смели играть лучше державного в шашки или в карты; хвалился наконец глубокою мудростию государственною по системе, по эпохам, с каким-то хладнокровным размером истребляя знаменитые роды, будто бы опасные для Царской власти - возводя на их степень роды новые, подлые, и губительною рукою касаясь самых будущих времен: ибо туча доносителей, клеветников, кромешников, им образованных, как туча гладоносных насекомых, исчезнув, оставила злое семя в народе; и если иго Батыево унизило дух Россиян, то без сомнения не возвысило его и царствование Иоанново.

Но отдадим справедливость и тирану: Иоанн в самых крайностях зла является как бы призраком Великого Монарха, ревностный, неутомимый, часто проницательный в государственной деятельности; хотя любив всегда равнять себя в доблести с Александром Македонским, не имел ни тени мужества в душе, но остался завоевателем; в политике внешней неуклонно следовал великим намерениям своего деда; любил правду в судах, сам нередко разбирал тяжбы, выслушивал жалобы, читал всякую бумагу, решал немедленно; казнил утеснителей народа, сановников бессовестных, лихоимцев, телесно и стыдом (рядил их в великолепную одежду, сажал на колесницу и приказывал живодерам возить из улицы в улицу); не терпел гнусного пьянства (только на Святой Неделе и в Рождество Христово дозволялось народу веселиться в кабаках; пьяных во всякое иное время отсылали в темницу).

Не любя смелой укоризны, Иоанн не любил иногда и грубой лести: представим доказательство. Воеводы, Князья Иосиф Щербатый и Юрий Борятинский, выкупленные Царем из Литовского плена, удостоились его милости, даров и чести с ним обедать. Он расспрашивал их о Литве: Щербатый говорил истину; Борятинский лгал бессовестно, уверяя, что Король не имеет ни войска, ни крепостей и трепещет Иоаннова имени. "Бедный Король! - сказал тихо Царь, кивая головою: - как ты мне жалок!" и вдруг, схватив посох, изломал его в мелкие щепы о Борятинского, приговаривая: "вот тебе, бесстыдному, за грубую ложь!"

Иоанн славился благоразумною терпимостию Веры (за исключением одной Иудейской); хотя, дозволив Лютеранам и Кальвинистам иметь в Москве церковь, лет через пять велел сжечь ту и другую (опасаясь ли соблазна, слыша ли о неудовольствии народа?): однако ж не мешал им собираться для богослужения в домах у Пасторов; любил спорить с учеными Немцами о Законе и сносил противоречия: так (в 1570 году) имел он в Кремлевском дворце торжественное прение с Лютеранским богословом Роцитою, уличая его в ереси: Роцита сидел пред ним на возвышенном месте, устланном богатыми коврами; говорил смело, оправдывал Догматы Аугсбургского исповедания, удостоился знаков Царского благоволения и написал книгу о сей любопытной беседе.

Немецкий проповедник Каспар, желая угодить Иоанну, крестился в Москве по обрядам нашей церкви и вместе с ним, к досаде своих единоземцев, шутил над Лютером; но никто из них не жаловался на притеснение. Они жили спокойно в Москве, в новой Немецкой Слободе, на берегу Яузы, обогащаясь ремеслами и художествами. Иоанн изъявлял уважение к Искусствам и Наукам, лаская иноземцев просвещенных: не основал академий, но способствовал народному образованию размножением школ церковных, где и миряне учились грамоте, закону, даже Истории, особенно готовясь быть людьми приказными, к стыду Бояр, которые еще не все умели тогда писать.

Наконец, Иоанн знаменит в истории как законодавец и государственный образователь.

Погребение павших воинов.

Миниатюра из Лицевого летописного свода. 16 в.

В.О. Ключевский

Таким образом, положительное значение царя Ивана в истории нашего государства далеко не так велико, как можно было бы думать, судя по его замыслам и начинаниям, по шуму, какой производила его деятельность.

Грозный царь больше задумывал, чем сделал, сильнее подействовал на воображение и нервы своих современников, чем на современный ему государственный порядок. Жизнь Московского государства и без Ивана устроилась бы так же, как она строилась до него и после него, но без него это устроение пошло бы легче и ровнее, чем оно шло при нем и после него: важнейшие политические вопросы были бы разрешены без тех потрясений, какие были им подготовлены.

Важнее отрицательное значение этого царствования. Царь Иван был замечательный писатель, пожалуй, даже бойкий политический мыслитель, но он не был государственный делец. Одностороннее, себялюбивое и мнительное направление его политической мысли при его нервной возбужденности лишало его практического такта, политического глазомера, чутья действительности, и, успешно предприняв завершение государственного порядка, заложенного его предками, он незаметно для себя самого кончил тем, что поколебал самые основания этого порядка.

Карамзин преувеличил очень немного, поставив царствование Ивана -- одно из прекраснейших по началу -- по конечным его результатам наряду с монгольским игом и бедствиями удельного времени. Вражде и произволу царь жертвовал и собой, и своей династией, и государственным благом. Его можно сравнить с тем ветхозаветным слепым богатырем, который, чтобы погубить своих врагов, на самого себя повалил здание, на крыше коего эти враги сидели.

Русский монах-летописец

Посмертный суд над Грозным

Р. Ю.Виппер

В самом начале XVI века вышла во Франции написанная по-латыни и тотчас же переведенная на французский язык монументальная "Всеобщая история" де Ту (de Thou, или Thuanus, жил от 1553 до 1617 г.). В этой книге, быстро получившей популярность и много раз переиздававшейся потом еще и в XVIII веке, подробно рассказаны судьбы европейских государств, в том числе Москвы, за вторую половину XVI века. Мы получаем здесь ряд характерных данных для того, чтобы судить, какое представление об Иване IV сложилось в Западной Европе в среде ближайших к нему поколений.

Приступая к рассказу о Ливонской войне, де Ту дает очерк истории возвышения Москвы. О самом Иване IV он говорит: "Государь столь же счастливый и храбрый, как его отцы, который вдобавок, соединяя хитрость и тонкий расчет с суровой дисциплиной в военном деле, не только сохранил обширное государство, оставленное Василием, но сумел далеко раздвинуть его границы. Завоевания Ивана IV дошли до Каспийского моря и царства Персидского. Этот царь знаменит великими делами, блеск которых иногда омрачала его жестокость".

Затем историк передает об изумительной военной системе Московской державы, о необычайном послушании воинства и прибавляет: "Нет государя, которого бы более любили, которому бы служили более ревностно и верно. Добрые государи, которые обращаются со своими народами мягко и человечно, не встречают более чистой привязанности, чем он".

Подробно излагает де Ту ход Ливонской войны, переговоры между Польшей и Литвой и, особенно, борьбу Ивана IV с Баторием. Заключение очень мрачно для Москвы и заставляет историка высказать свое суждение о царе, которое отчасти расходится с вышеприведенным. "Так кончилась Московская война, в которой царь Иван плохо поддержал репутацию своих предков и свою собственную. Вся страна по Днепру до Чернигова и по Двине до Старицы, края Новгородский и Ладожский были вконец разорены. Царь потерял более трехсот тысяч человек, около 40000 были отведены в плен. Эти потери обратили области Великих Лук, Заволочья, Новгорода и Пскова в пустыню, потому что вся молодежь этого края погибла во время войны, а старшие не оставили по себе потомства".

Де Ту, видимо, писал на основании сведений главным образом польских и ливонских авторов, а также известий дипломатических миссий, посещавших Москву. Некоторые частности его рассказа, например объяснение верности русских царю, их восторженной религиозности, или картина великого плача русских при исходе их из Дерпта -- почти прямое повторение современных Грозному иностранных авторов. Но как раз по вопросу о тиранстве Ивана IV де Ту готов критиковать их свидетельства: "Государь, ославленный своими ужасными жестокостями, если верить сообщениям Павла Одерборна и Александра Гваньини, у которых, может быть, больше догадок, чем истины".

Судя по изложению де Ту, Московская (т. е. Ливонская) война оставила сильное впечатление в Западной Европе. Историк считает важным и знаменательным выступление царя в Прибалтике, манифесты его, договоры с ливонскими городами и сословиями, колонизационные попытки русских.

Последнее трехлетие войны, успехи Батория и разгром Московской державы привлекают острое внимание повествователя; катастрофа Москвы кажется ему одним из выдающихся явлений европейской истории XVI века. В то же время опалы, казни, война со своими подданными совершенно неизвестны западноевропейскому историку, жестокость Ивана IV не кажется чем-то из ряду вон выдающимся. Нет еще того изображения московского царя в виде злого, безумно распаляющегося тирана, которое нам так знакомо со школьной скамьи и которое позволило историкам более позднего времени перевести многозначительное, строго величественное, в устах русских, прозвище "Грозного" такими вульгарными словами, как Jean le Terrible, Iwan der Schreckliche.

Усиленное внимание к жестокостям Грозного, суровый уничтожающий нравственный приговор над его личностью, склонность судить о нем как о человеке психически ненормальном -- все это принадлежит веку сентиментального просветительства и великосветского либерализма.

Поэтому едва ли у кого найдешь более беспощадную оценку Грозного, чем это сделал Карамзин, самый яркий в России историк и публицист эпохи просвещенного абсолютизма, который пишет отрицательную характеристику Ивана IV как бы для того только, чтобы оттенить сияющий всеми добродетелями образ Александра I и его "великой бабки", монархов гуманных и справедливых, исключительно преданных народному благу. Карамзин в своем изображении дал, можно сказать, классическую схему для оценки личности и нравственной политики Грозного, от которой не могли отрешиться историки XIX века: до 1560 г. это -- государь прекрасный, добрый и разумный, поскольку он весь под влиянием мудрых руководителей; после 1560 г. прорывается натура порочная, злобно безумная, свирепствующая на просторе, извращающая здравые государственные начала. Русские историки последующего времени, хотя и чуждые идеализации просвещенной монархии, удержали, однако, неблагоприятную оценку Грозного. Отчасти это случилось потому, что осуждение самодержца, как тирана, служило одним из благодарных мотивов оппозиционной либеральной риторики.

Отчасти это упорство историков XIX века объясняется и состоянием источников, относящихся к эпохе царствования Грозного. Ивану IV не посчастливилось на литературных защитников. Пересветов (впрочем до конца XIX века остававшийся неизвестным) был только отдаленным пророком политики Грозного, рано и бесследно исчезнувшим со сцены. Хронологически за ним, в качестве русских свидетелей, идут представители консервативной оппозиции -- Курбский, автор "Беседы валаамских чудотворцев" и более поздние писатели эпохи крестьянской войны -- дьяк Иван Тимофеев и князь Катырев-Ростовский.

Все они разделяют один недостаток, наличие которого сыграло роковую роль для памяти Грозного. Они совершенно равнодушны к росту Московской державы, ее великим объединительным задачам, к широким замыслам Ивана IV, его военным изобретениям, его гениальной дипломатии. До известной степени эти судьи Грозного похожи на Сенеку, Тацита, Ювенала, которые в резких нападках на римское самодержавие сосредоточивали свое внимание на явлениях придворных и столичных, оставаясь безразличными к громадной стране, к окраинам, к внешней безопасности и славе знаменитой империи. У историков XIX века только одна тема, бесконечно развиваемая на все лады: осуждение жестокости московского царя. Они более всего напирают на раскол, который Иван IV внес в жизнь московского общества, разделив его на опричнину и земщину. "И царство свое, порученное ему от бога, раздели на две части: часть ему собе отдели, другую же часть царю Семиону Казанскому поручи... и заповеда своей части оную часть людей насиловати и смерти предавати, домы их разграбляти и воевод, данных от бога ему, без вины убивати, и грады краснейшия разрушати, а в них православных крестьян немилостиво убивати даже до ссущих младенцев" (повесть кн. Ив. Мих. Катырева-Ростовского).

Никому из них не приходит в голову сказать хотя бы одно слово о военном и политическом значении опричнины. Эти старомосковские критики удивительно склонны к моральной отвлеченности. Автор Валаамской беседы, монах, сторонник партии нестяжателей, возмущенный более всего преобладанием светских интересов в среде высшего духовенства, нападает на самое понятие самодержавия: оно кажется этому мирному анархисту страшным звуком, чрезмерной гордыней перед богом. У него так же, как у Курбского, жажда возврата к патриархальной монархии, когда царь правил в тесном согласии с лучшими постоянными советниками.

Курбский не ждет ничего хорошего от новшеств и непрерывных перемен, совершаемых беспокойным духом властителя, он предрекает конец Московского государства вследствие обилия "трудных декретов и неудобоподъемлемых Номоканонов".

С Курбским сходится автор "Временника", излагающего события революционной эпохи, Иван Тимофеев. Стараясь дать объяснение причин великой разрухи, он находит первую вину в тех политических переменах, которые были затеяны самим правительством. Пока государи держались повелений, данных богом, и свято хранили благочестивую старину, московские люди соблюдали полное послушание. Когда же "предержатели... начаша древняя благоуставления законная и отцы преданая превращати и добрая обычая в новосопротивная изменяти", стал исчезать "естественный страх" подданных. Летописец "смутного времени" хочет сказать, что корни пагубной революции заключаются в поведении самих правителей; их реформы послужили первым подрывом существующего порядка.

Собственно говоря, жалобы консерваторов на изменение старины действиями самих носителей власти вовсе не представляют чего-либо нового. За четыре десятилетия до Курбского их высказывал опальный боярин Берсень, возмущаясь тем, что Василий III стал решать дела в спальне, запершись сам-третей с какими-нибудь любимцами. Берсень прибавлял мрачное предсказание в том самом духе, как потом Курбский: "Государство, которое переменяет исконные обычаи, недолговечно".

Обвинение самодержавия в крайностях, в нарушении меры повторяется из поколения в поколение, но критики относят начало политических бедствий на разные сроки. Если Берсень находил корень "замешательств земли и нестроений великих" в приезде греков ко двору Ивана III, вместе с царевной Софией Палеолог, т. е. относил роковое событие к 70-м годам XV века, то Иван Тимофеев, готовый связать начало бедствий с опричниной Грозного, думает очевидно о 60-70-х годах XVI столетия. Однако, как ни существенно расходятся они в хронологии, а все-таки разумеют одно и то же явление, и мы с некоторым удивлением замечаем, что дело идет об основном факте московской политики -- образовании Великорусской державы.

Получается странное противоречие: великие организаторы Москвы, Иван III и Иван IV, оказываются, в то же самое время и виновниками ее катастрофы.

Русским историкам XIX века, поскольку они доверяли идеям оппозиционеров XVI столетия, пришлось примирять суровые суждения современников с общей благоприятной оценкой державной политики московского правительства. Казалось, выход из противоречия состоит в том, что осторожная система основателя державы была испорчена личным произволом его внука, предпоследнего самодержца из династии Рюриковичей. Поэтому бесчинства опричнины Грозного, его странная беспокойная администрация должны были служить объяснением последующей "разрухи". Все крупное, что было сделано во время его молодости, как бы заглушено и опрокинуто его неистовыми капризами. В. О. Ключевский видит в опричнине борьбу не с порядками, а с лицами, в самом Иване IV признает лишь талантливого дилетанта.

С. Ф. Платонов, хотя допускает в опричнине широкий и во многих отношениях целесообразный военно-административный план, все-таки находит в деятельности Грозного нервическую переброску людей и служебных поручений, непрерывный разгон и разгром, который не давал никому осесть на месте и заниматься делом, а потому в конце концов разрушал основы созданного в ранние годы Ивана IV порядка и таким образом приблизил "смуту".

В этих суждениях забывалось одно очень существенное обстоятельство, а именно то, что крупнейшие социальные и административные реформы Грозного -- борьба с княжатами, возвышение за счет старого боярства неродовитых людей, усиление военной повинности и народной тяготы, централизация управления -- происходило не в мирную пору, а среди величайших военных потрясений. В сущности, все царствование Ивана IV было почти сплошной непрекращающейся войной. В 1551-1556 гг. идет борьба за Поволжье. С 1558 г., в течение двадцати четырех лет, тянется крупнейшая из войн русской истории -- борьба за Ливонию, за выход к морю, осложненная жестокими столкновениями с Крымом, Польшей и Швецией.

Положение весьма похоже на то, в каком находился Петр I, жизненной целью которого было завоевание того же самого "окна в Европу".

Исторический приговор об Иване Грозном во всяком случае не должен быть строже, чем о Петре I, принимая во внимание, что условия, в которых действовал московский царь в XVI веке, были несравненно более тяжелыми. И уж если осуждать Грозного, то придется поставить ему в вину или самую идею войны, или, по крайней мере, то, что он не смог вовремя бросить неудавшееся предприятие, что он сокрушал в Ливонии лучшие силы своей державы. Но чем больше мы будем настаивать на обвинениях такого рода, тем дальше мы уйдем от характеристики Ивана IV, как капризного тирана.

Если Грозный заблуждался относительно возможности приобретения Балтийского побережья, то во всяком случае не легкомыслием и не прихотью веет от железной настойчивости, с какой он ведет борьбу, отправляет год за годом в бой свои вооруженные силы, пускает в ход свое техническое административное и торгово-политическое искусство, действует угрозой и лаской, неотступно и на десятки ладов, на население вновь приобретенной страны, старается привлечь иностранцев, усилить энергию русских промышленников.

Инициал "П" из древнерусской рукописи

Присущая историкам XIX века узость суждений об Иване Грозном находит себе объяснение как в том, что они не знали многих важнейших источников, открывшихся в последние два десятилетия, так и в том, что они принадлежали по большей части к либерально-буржуазной школе.

Они легко поддавались влиянию одного из блестящих писателей героического века либерализма, Флетчера, известное сочинение которого о Русском государстве появилось в свет в результате его миссии в Москву в 1589 г.

Флетчер приехал в Москву через пять лет после смерти Грозного поправить расстроенное дело английской торговой компании, пострадавшей от своих же агентов, и хлопотать о дальнейшем расширении ее прав и монополии в пределах Московского государства.

При церемонном московском дворе он нарушил этикет, отказавшись прочитать полностью весь царский титул, за что был лишен личных аудиенций у царя, вынужден вести переговоры с чиновником -- дьяком Щелкаловым и этим с самого начала поставил себя в невыгодное положение.

Надо было оправдаться в своей неудаче перед королевой, а Флетчер рассчитывал занять место придворного историографа Елизаветы. Он решил, что достигнет той и другой цели, если даст описание Московского царства характеристикой порядков, "совершенно не похожих на правление Вашего величества", как он пишет в предисловии, если изобразит Москву в качестве страны варварской, управляемой жестокими азиатскими приемами, невежественной, погибающей от застоя и незнакомства с просвещенной Европой; на этом мрачном фоне тем ярче должно было выделиться законосообразное, основанное на первоначальном договоре правление английской королевы.

По Флетчеру, в России народ и правительство стоят друг друга, пороки той и другой стороны взаимно обусловлены. Русские лживы, недобросовестны, склонны к насилию, исполнены недоверия друг к другу; русский народ расколот надвое, высшие и низшие классы ненавидят друг друга. А происходит это от жестокого и злонамеренного управления, от сознательной политики правительства, поддерживаемого хитростью своекорыстного духовенства, которое старается держать народ в невежестве. Иван Грозный, для Флетчера, "человек высокого ума и тонкий политик в своем роде", -- чистейший представитель адски-маккиавелистической политики. Он разгромил родовую аристократию, истребил ненавистных ему "благородных", вытащил из грязи и неизвестности новых людей вовсе не по демократическим побуждениям, а для того, чтобы разжечь вражду классов и тем безнаказаннее господствовать над ними. С той же целью он позволяет своим чиновникам притеснять и грабить народ.

Флетчер постоянно возвращается к теме о невероятном утеснении простого народа, хотя не может привести в пользу этого утверждения никаких фактов.

С. М. Середонин в основательной работе своей о Флетчере показал, как поверхностны и часто неверны у этого писателя данные, относящиеся к строю московских учреждений, как подчиняется его картина русской администрации предвзятым его идеям. Одним из разительных примеров такого легкомыслия и недобросовестности Флетчера может служить его объяснение роли губных старост, которых он считает помощниками и подчиненными присылаемых из центра наместников и чиновников: он совершенно не вник в характерное для Москвы XVI века местное самоуправление. Легковесность наблюдений Флетчера лишила его, между прочим, очень для него важной иллюстрации деспотизма Грозного: он ничего не говорит об опричнине, хотя многое в этом учреждении очень подходило бы для лишнего обвинения царя в узком эгоизме.

Флетчер писал в эпоху зарождения политического либерализма, представленного в XVI веке талантливой школой "монархомахов" (французских публицистов, осуждавших неограниченную монархию). Их красивые, звучные и смелые фразы о вреде неограниченной монархии, о защите прав народа представителями общественного мнения, о разумности парламентаризма -- закрывают часто бессодержательность их собственной программы, аристократическую узость и своекорыстие того класса, к которому принадлежали ораторы и писатели, прославляющие свободу. В XIX веке историки, увлекавшиеся всеми видами оппозиции самодержавию, легко попадали в колею ранних наивных обличений деспотизма и потому охотно принимали суждения отцов либерализма, публицистов XVI века.

Флетчер, не имевший успеха в свое время, преследуемый английской торговой компанией, которая боялась, чтобы его резкая критика не испортила ее отношений с Москвой, был высоко оценен в XIX веке. Его политические приговоры, его обличения русского народа пришлись по вкусу тем историкам, которые не сумели понять глубоких дарований, великой умственной, социальной и технической одаренности русского народа.

Последними в порядке открытия документами иностранного происхождения, которые могли, в том или другом смысле, повлиять на суждения об Иване Грозном русских историков XX века, были Записки о Московии Штадена и Шлихтинга.

Если бы они появились на 15-20 лет раньше, когда в русской исторической науке еще были возможны споры о психической нормальности или извращенности Ивана Грозного, когда многие по-старому трактовали опричнину, как аппарат для исполнения произвольных опал, конфискаций и казней, то картинки, набросанные немцами-опричниками, и даже их фразеология имели бы успех, усилили бы позицию тех ученых, которые развивали теорию господства личного произвола и нервических капризов в политике Грозного. Они были бы готовы сказать всякому скептику: "Что же спорить, когда здесь показания свидетелей!"

Иное дело теперь, когда свидетельства XVI века появились перед лицом исследователей, работающих марксистским методом, выясняющих производственные отношения, классовое деление общества и классовую борьбу, изучающих правительственную политику в связи с социальным движением. Как раз для успешного исследования истории XVI века, и особенно политики Ивана Грозного, следует вспомнить выставленный И. В. Сталиным еще в 1913 г. и облеченный в классическую формулу основной тезис: "В России роль объединителя национальностей взяли на себя великороссы, имевшие во главе исторически сложившуюся сильную и организованную дворянскую военную бюрократию".

Возможно ли, чтобы современный ученый, имея перед собою такую серьезную и сложную задачу, поддался наивной концепции авантюристов XVI века, основанной на сплетнях, собранных самыми сомнительными в морально-политическом отношении людьми из проживавших в Москве иностранцев, можно сказать, профессиональными предателями?

Инициал "С" из древнерусской рукописи

Впрочем, известную роль в науке суждения вновь открытых свидетелей XVI века сыграли, -- правда, в отрицательном смысле: они послужили к полной и окончательной ликвидации мифа об Иване Грозном, которого привыкли изображать в виде театрального тирана в русской и всемирной истории.

Опубликование памфлетов было лишним поводом обратиться к другим источникам, которые, в свою очередь, дали возможность приступить к историко-конструктивной работе, к восстановлению подлинного социально-политического облика учреждений эпохи Ивана Грозного.

Запоздавшее по времени появление в исторической науке произведений XVI века послужило к рассеянию еще одного мифа, который заключал в себе суждение большей части европейцев о России и русских людях, мифа и вместе с тем обвинительного акта, на который в наши дни отвечает уже не наука, а вся многообразная жизнь великого русского народа.

Нельзя не задаться таким вопросом: где, при каких условиях и почему из архивной пыли извлечен был забытый документ? Правда, при первом же чтении "Записок" Штадена всякий историк скажет, что это -- одно из самых выдающихся произведений европейской публицистики XVI века, но все же содержание документа касается исключительно России и русскою народа, а между тем, после того как русский историк перевел его с немецкого рукописного подлинника, представители немецкой науки снова с удвоенным вниманием взялись за него и дали свое дополненное вариантами издание Штадена.

Спрашивается, зачем понадобилось им так усердствовать над сочинением, относящимся к чуждой, далекой от них стране?

Было бы очень долго останавливаться на тех тенденциях и мотивах, которые слагались в немецкой науке в послевоенную пору, начиная с 1918 г., но суть этого движения можно определить в немногих словах. В Германии усиливался воинствующий национализм, готовилась почва для исступленного слепого фашизма. Немецкие ученые, в своем большинстве утратившие независимость мысли, покорные феодальной дисциплине, не успевшие по-настоящему дойти даже до уровня либеральной буржуазной науки, подчинились направлению, данному фашистским начальством, а начальство это приказало всему немецкому народу идти на Восток, сокрушать славянство, обращать русский народ в рабов немецких господ; в этом походе ученые должны играть роль застрельщиков -- собирать доказательства физической негодности и культурной неспособности славянской расы вообще и русского народу в особенности.

Вполне понятно, почему немецкая наука так уцепилась за Штадена.

Ведь она открыла в нем нужный ей обвинительный акт против русского народа, предисловие к замышляемому походу на СССР, построенное на "историческом" основании. С каким увлечением читали немецкие ученые заголовок штаденовского проекта -- "План обращения Московии в Имперскую провинцию"! С каким захлебывающимся восторгом воспринимали они призыв Штадена к разорению Русской земли: "Города и деревни должны стать свободной добычей воинских людей"! С какой жадностью внимали они всем насмешкам немца-предателя над "невежеством и варварством" русского народа, над его "неспособностью" защищать свою родину!

"Записки" Штадена стали в фашистской Германии актуальнейшей книгой, пророчеством и программой будущего.

Возобновленный при его помощи злостный миф о неспособности русского народа защищать свою родину опровергнут Великой отечественной войной, развеян по ветру героической Красной Армией. Этому великому событию современной нам действительности ученые СССР обязаны дать правильное историческое истолкование.

Освящение деревянной церкви Спаса

и строительство каменного Спасского собора

в Московском Кремле.

Миниатюра из Лицевого свода.

16 в.

Версии о смерти сына Грозного

Н.М. Карамзин

Между тем народ, всегда миролюбивый, в Москве и везде благословил конец войны разорительной; но Иоанн насладился ли успокоением робкой души своей? По крайней мере Бог не хотел того, избрав сие время для ужасной казни его сердца, жестокого, но еще не совсем окаменелого - еще родительского, не мертвого.

В старшем, любимом сыне своем, Иоанне, Царь готовил России второго себя: вместе с ним занимаясь делами важными, присутствуя в Думе, объезжая Государство, вместе с ним и сластолюбствовал и губил людей как бы для того, чтобы сын не мог стыдить отца и Россия не могла ждать ничего лучшего от наследника. Юный Царевич, не быв вдовцом, имел тогда уже третью супругу, Елену Ивановну, роду Шереметевых: две первые, Сабурова и Параскева Михайловна Соловая, были пострижены. Своевольно или в угодность родителю меняя жен, он еще менял и наложниц, чтобы во всем ему уподобляться. Но, изъявляя страшное в юности ожесточение сердца и необузданность в любострастии, оказывал ум в делах и чувствительность ко славе или хотя к бесславию отечества.

Во время переговоров о мире страдая за Россию, читая горесть и на лицах Бояр - слыша, может быть, и всеобщий ропот - Царевич исполнился ревности благородной, пришел к отцу и требовал, чтобы он послал его с войском изгнать неприятеля, освободить Псков, восстановить честь России.

Иоанн в волнении гнева закричал: "Мятежник! ты вместе с Боярами хочешь свергнуть меня с престола!" и поднял руку.

Борис Годунов хотел удержать ее: Царь дал ему несколько ран острым жезлом своим и сильно ударил им Царевича в голову.

Сей несчастный упал, обливаясь кровию.

Тут исчезла ярость Иоаннова.

Побледнев от ужаса, в трепете, в исступлении он воскликнул: "Я убил сына!" и кинулся обнимать, целовать его; удерживал кровь, текущую из глубокой язвы; плакал, рыдал, звал лекарей; молил Бога о милосердии, сына о прощении.

Но Суд Небесный совершился!..

Царевич, лобызая руки отца, нежно изъявлял ему любовь и сострадание; убеждал его не предаваться отчаянию; сказал, что умирает верным сыном и подданным... жил четыре дни и скончался 19 Ноября в ужасной Слободе Александровской...

Там, где столько лет лилася кровь невинных, Иоанн, обагренный сыновнею, в оцепенении сидел неподвижно у трупа без пищи и сна несколько дней... 22 Ноября Вельможи, Бояре, Князья, все в одежде черной, понесли тело в Москву. Царь шел за гробом до самой церкви Св. Михаила Архангела, где указал ему место между памятниками своих предков.

Погребение было великолепно и умилительно.

Все оплакивали судьбу державного юноши, который мог бы жить для счастия и добродетели, если бы рука отцевская, назло природе, безвременно не ввергнула его и в разврат и в могилу!

Человечество торжествовало: оплакивали и самого Иоанна!..

Обнаженный всех знаков Царского сана, в ризе печальной, в виде простого, отчаянного грешника, он бился о гроб и землю с воплем пронзительным.

Так правосудие Всевышнего Мстителя и в сем мире карает иногда исполинов бесчеловечия, более для примера, нежели для их исправления, ибо есть, кажется, предел во зле, за коим уже нет истинного раскаяния; нет свободного, решительного возврата к добру: есть только мука, начало адской, без надежды и перемены сердца.

Иоанн стоял уже далеко за сим роковым пределом: исправление такого мучителя могло бы соблазнить людей слабых...

Несколько времени он тосковал ужасно; не знал мирного сна: ночью, как бы устрашаемый привидениями, вскакивал, падал с ложа, валялся среди комнаты, стенал, вопил; утихал только от изнурения сил; забывался в минутной дремоте, на полу, где клали для него тюфяк и изголовье; ждал и боялся утреннего света, боясь видеть людей и явить им на лице своем муку сыноубийцы

В сем душевном волнении Иоанн призвал знатнейших мужей государственных и сказал торжественно, что ему, столь жестоко наказанному Богом, остается кончить дни в уединении монастырском; что меньший его сын, Феодор, неспособен управлять Россиею и не мог бы царствовать долго; что Бояре должны избрать Государя достойного, коему он немедленно вручит державу и сдаст Царство.

Все изумились: одни верили искренности Иоанновой и были тронуты до глубины сердца; другие опасались коварства, думая, что Государь желает только выведать их тайные мысли, и что ни им, ни тому, кого они признали бы достойным венца, не миновать лютой казни.

Единодушным ответом было: "не оставляй нас; не хотим Царя, кроме Богом данного, тебя и твоего сына!"

Иоанн как бы невольно согласился носить еще тягость правления; но удалил от глаз своих все предметы величия, богатства и пышности; отвергнул корону и скипетр; облек себя и двор в одежду скорби; служил Панихиды и каялся; послал 10000 рублей в Константинополь, Антиохию, Александрию, Иерусалим, к Патриархам, да молятся об успокоении души Царевича - и сам наконец успокоился!

Хотя, как пишут, он не преставал оплакивать любимого сына и даже в веселых разговорах часто вспоминал об нем со слезами, но, следственно, мог снова веселиться, снова, если верить чужеземным Историкам, свирепствовал и казнил многих людей воинских, которые будто бы малодушно сдавали крепости Баторию, хотя сами враги наши должны были признать тогда Россиян храбрейшими, неодолимыми защитниками городов. В сие же время, и под сим же видом правосудия, Иоанн изобрел необыкновенное наказание для отца супруги своей.

Долго не видя Годунова, избитого, израненного за Царевича, и слыша от Федора Нагого, что сей любимец не от болезни, но единственно от досады и злобы скрывается, Иоанн хотел узнать истину: сам приехал к Годунову; увидел на нем язвы и заволоку, сделанную ему купцем Строгановым, искусным в лечении недугов; обнял больного и, в знак особенной милости дав его целителю право именитых людей называться полным отчеством или вичем, как только знатнейшие государственные сановники именовались, велел, чтобы Строганов в тот же день сделал самые мучительные заволоки на боках и на груди клеветнику Федору Нагому!

Клевета есть конечно важное преступление; но сия замысловатость в способах муки изображает ли сердце умиленное, сокрушенное горестию? Тогда же в делах государственных видим обыкновенное хладнокровие Иоанново, его осмотрительность и спокойствие, которое могло происходить единственно или от удивительного величия души или от малой чувствительности в обстоятельствах столь ужасных для отца и человека.

28 Ноября в Москве он уже слушал донесение гонца своего о Псковской осаде; во время переговоров знал все и разрешал недоумения наших поверенных, которые в Феврале месяце возвратились к нему с договором.

***

Ангел из сцены Причащения апостолов.

Мозаика апсиды собора

Михайловского Златоверхого монастыря. 1118 г.

ИСТОРИЧЕСКИЕ ПАМЯТКИ

-- Синай - гора на одноименном полуострове. С вершины этой горы, по библейскому преданию, израильтянам был дан закон от Бога - десять заповедей.

-- Синон - греческий юноша, лживым рассказом убедивший троянцев ввести в Трою деревянного коня.

-- Сирийская война. В октябре 196 г. дон. э. в Лисимахии римские послы встретились с Антиохом. Встреча носила вначале дружественный характер, но в ходе переговоров отношения обострились. Римляне настаивали на возвращении египетскому царю захваченных у него городов и, выступая под маской защитников греческой свободы, требовали от Антиоха освобождения греческих городов в Малой Азии и в Европе. Антиох отрицал право римлян на вмешательство в греческие дела, а когда на конференции выступили представители азиатских городов, он отказался отвечать на их упреки и прервал переговоры. Сенат отверг предложение Антиоха заключить с Римом договор. Столкновение стало неизбежным. Антиох дал приют Ганнибалу, который в 195 г. до н. э. бежал из Карфагена. Ганнибал предложил Антиоху широкий план создания антиримской коалиции и вторжения войск союзников в Италию. Карфаген по этому плану также должен был принять участие ввойне против римлян. Но Антиох, оказав внимание своему гостю, тем не менее не пошел на осуществление этого плана. Он нашел более целесообразным открыть военные действия в Греции, где в это время наступило разочарование в освободительной политике Рима. Этолийцы в качестве защитника эллинской свободы призвали Антиоха, который в 192 г. до н. э. переправился в Грецию. Но к нему примкнули лишь второстепенные города. Ахейцы стояли на стороне римлян. Ценой обещаний Рим добился того, что Филипп остался лойялен по отношению к прежним договорам и даже помогал римлянам. Риму оказали также помощь Родос и Пергам. Под напором римских войск Антиоху пришлось очистить Грецию. Вскоре союзный римлянам греческий флот одержал победу на море, и война была перенесена в Малую Азию. В 190 г. туда послан был Луций Корнелий Сципион, которого в качестве легата сопровождал его брат Публий, знаменитый участник второй Пунической войны, фактически сделавшийся главным руководителем военных действий и дипломатических переговоров. В битве при Магнезии (190 г. до н. э.) Антиох был разбит наголову. От него отпали малоазийские города, и он вынужден был просить мира. Условия мирного договора были определены Публием Сципионом и направлены в Рим на утверждение сената. Окончательно мир был заключен в Апамее в 188 г. до н. э. Антиох должен был уйти за Тавр и в течение 12 лет выплатить 15 тысяч талантов; он обязывался иметь всего лишь 10 кораблей и не держать боевых слонов.

-- Сицилийское дело, или экспедиция (415 - 413. до Р.Х.) - один из драматических эпизодов Пелопоннесской войны. Афинский флот из 134 кораблей был отправлен для захвата Сицилии и Южной Италии, чтобы нанести урон Спарте. Несмотря на победу у стен Сиракуз, афинский флот был осажден в гавани спартанскими кораблями (которыми командовал Гилипп) и их союзниками, объединившимися с Сиракузами и другими городами Сицилии. Афинским войскам, а их было около 40 тыс., пришлось отступать сушей, где они, отбиваясь от врагов, умирали от голода и жажды. Почти все воины были перебиты или захвачены в плен и проданы в рабство. Стратеги Никий и Демосфен, проявившие большую самоотверженность и храбрость, были приговорены к смерти и лишили себя жизни накануне казни.

-- Скала Шетия (буквально "скала основания") - камень, на котором в Соломоновом храме стоял ковчег Завета. Талмуд считает его краеугольным камнем, на котором покоится мир.

-- СКАМПАВЕЯ -- малая галера, военное быстроходное судно русского галерного флота XVIII в. Имела 1 -- 2 мачты с треугольными парусами, длину до 30 метров, до 18 пар весел, перевозило до 150 человек. Вооружение 1 -- 2 пушки малого калибра.

-- Скантипиев закон - был направлен против педерастии.

-- Скиния - собственно означает подвижной шатер, переносную палатку, кущу. Скиния собрания была воздвигнута Моисеем для собственного употребления. В ней он давал аудиенции народу, выслушивал и решал различные тяжбы и споры и просил Божественных откровений. В ней также, вероятно, отправлялись общественные богослужения, и отсюда она получила свое наименование.

-- Скипетр - деревянный жезл в 5 или 6 футов длины, обыкновенно обложенный золотом, или убранный золотыми кольцами с богато убранным наконечником. Его носили в руках цари и другие почетные лица в знак своей власти. Вероятно, царский скипетр ведет свое начало от пастушеских жезлов, так как патриархальные вожди были вместе и пастырями и князьями. С другой стороны, копье Саула, по-видимому, служило ему и вместо скипетра. Палицы, которые носили перед чиновниками гражданских и муниципальных корпораций, устроялись, вероятно, в виде скипетра. Железный скипетр служит выразительным символом строгости и сокрушительной силы власти помазанников Господних против возмутителей.

-- Скитала - круглая палка, на которую плотно навертывался ремень; на этом ремне писали сверху вниз, потом его распускали, и, чтобы прочесть написанное, следовало навернуть ремень на такую же точно палку. Скитала употреблялась спартанскими властями для пересылки тайной корреспонденции полководцам. Когда какой-либо спартанский военачальник или вообще магистрат отправлялся на службу заграницу, ему давался с собой деревянный жезл с винтовой нарезкой, называвшийся "скиталой". Как раз такой же экземпляр скиталы оставался на родине. Если заграничному представителю нужно было передать важное секретное поручение, на оставшуюся на родине скиталу по нарезке навертывалась полоса кожи и затем на ней писали вдоль скиталы. Затем ремень снимали, написанное на нем мог прочесть только адресат, снова навернув ремень тем же способом на свою скиталу.

-- Скифены - горное племя, жившее южнее Трапезунда. Возможно, потомки скифов, вторгшихся в VIII в. до Р.Х. в Малую Азию.

-- Скифы - общее название кочевых племен евразийских степей с момента выхода скифов в VII в. до Р.Х. на арену мировой истории, они выступают как мощное военное объединение, принимающее самое активное участие в важнейших исторических процессах той поры, происходящих на огромных пространствах от Северного Причерноморья и до глубин Востока. Скифское владычество обеспечило мир для Западной Евразии в течение трех столетий. Скифский мир имел колоссальное значение в поддержании торговли и благосостояния не только самих скифов, но также и других племен, контролируемых ими. Именно греки воспользовались в наибольшей степени благоприятными торговыми условиями. Скифы и родственные им племена выступили в истории одновременно как разрушители культуры, сокрушавшие царства и города, и как носители цивилизации и прогресса, принесшие передовые технологии и культурные достижения в глухие лесные уголки Восточной и Центральной Европы. Они также выступали торговыми посредниками между самыми отдалёнными районами не только Европы, но и всей Евразии. По своей природе мобильные, они перемещали товары и идеи на огромные расстояния, послужив мостиком между Китаем, Сибирью, Европой и Ближним Востоком. Именно иранские племена Средней Азии и примыкающих степных регионов построили в позднеантичную эпоху "Великий шёлковый путь", вплоть до эпохи Великих географических открытий бывший средоточием мировой торговли и экономики. Они также заложили военную основу Средневековья, создав условия, породившие тяжеловооружённого конного воина-профессионала, на котором держался весь средневековый миропорядок. "Относительно наружности скифы представляются у древних белокожими, краснолицыми, голубоглазыми, с мягкими, длинными, жидкими, искрасна-желтыми волосами. Скифы были очень похожи друг на друга, толсты, мясисты; браки их не отличались плодовитостию; нравы их - нравы всех младенчествующих народов; они были страстны, вспыльчивы, ленивы; их обычаи - обычаи всех кочевых народов, каких еще и теперь много питают степи Средней Азии; мужчины на лошадях, женщины и дети в кибитках, запряженных волами, перекочевывали с одного пастбища на другое; пища их - лошадиное молоко и мясо. Как все варварские народы, скифы любили опьяняться дымом пахучих трав, потом полюбили привозное из Греции вино и пили его чистое, мужчины и женщины; пили и мед" (С.М. Соловьев). Хронология: порабощение ими Мидии, 625 до Р.Х.; поход в Скифию царя Дария, ок. 515 до Р.Х.; поход против них Филиппа Македонского, 339 до Р.Х.; наносят поражение парфийскому царю Фреату II, 129 до Р.Х.; страшное нашествие их на Малую Азию, 256-258.

© Copyright Каменев Анатолий Иванович (kamenevai@mail.ru) Размещен: 15/08/2010, изменен: 15/08/2010. 61k. Статистика. Фрагмент: Политика Иллюстрации: 9 штук.	Ваша оценка:

Каменев Анатолий Иванович История злопамятнее народа!

Каменев Анатолий Иванович
История злопамятнее народа!