ArtOfWar. Творчество ветеранов последних войн. Сайт имени Владимира Григорьева

Каменев Анатолий Иванович
Ящик Пандоры 1917-го

[Регистрация] [Найти] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Построения] [Окопка.ru]
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Голодный желудок электризует мозг" недовольных, но лишь СПЕСЬ БОГАТЫХ раскрывает "ящик Пандоры". Одна ли трагедия февраля-октября 1917 года тому свидетельство?


  
  

"ЯЩИК ПАНДОРЫ" 1917-го

(Собрание свидетельств очевидцев трагедии русского офицерства в феврале-октябре 1917 г. об истинных виновниках этих событий)

Под ред. А.И. Каменева

Необходимые разъяснения

   90 лет назад Россия стала свидетельницей свершившейся драмы: тысячи офицеров пали жертвой кучки негодяев, которая хотела, говоря словами П.А. Столыпина, "великих потрясений", для того, чтобы с еще большей жадностью грабить страну и наживаться на бедствиях, горе и несчастии своих сограждан.
   Если кто-то думает, что речь идет о большевиках, то его ждет разочарование. Это потом, в октябре 17-го года, они перехватили власть из рук тех, кто начал смуту в России еще в феврале. Это "гучково-милюковы" и К? устроили смуту и все сделали для того, чтобы вызвать недовольство обывателей, наэлектризовать толпу.
   На пути этой мерзкой группки стояла армия, которая, как известно, всегда и везде держится на офицерстве. Без офицеров армия - толпа неуправляемая, жестокая и очень опасная - более своим, чем чужим.
   Нашелся и подлый способ устранить офицеров: в крупных городах, Москве, С-Петербурге, Севастополе и т.д. "домогатели власти" организовали зверские убийства солдатами и матросами своих офицеров. После этого армия раскололась на жаждущих мести офицеров и бесчинствующих, готовых к новым преступлениям солдат и матросов.
   Армия, как преграда на пути к власти, была устранена всего в течение 3-4 недель.
   Но, развязав буйство толпы, ее организаторы не рассчитали своих сил и не смогли взять бразды правления в свои руки. Мастера политических интриг оказались негодными правителями и вскоре сами вынуждены были капитулировать перед большевиками, бежав за границу к припрятанным там капиталам, особнякам и дворцам...
   Тех же, кого они втянули в братоубийственную войну на протяжении долгих лет проливали кровь и кончили тем, что либо обрели "покой вечный", либо получили "право" на нищенское существование вдали от родины. Не пощадила судьба и тех, кто волей-неволей остался в России... Горше всего, конечно, была не судьба предателей, изменников, шкурников и приспособленцев, а незабвенных сынов отечества - простых русских офицеров, верой и правдой служивших Отечеству и так подло преданных "солью земли"...
   Хоть и прошло 90 лет с той поры, но, как мне кажется, никто из "гучково-милюковых" и их потомков так и не покаялся в тяжком грехе перед русским офицерством.
   Но и в самом офицерстве того времени не было должного осознания факта предательства со стороны политико-экономической "элиты".
   Мало кто и из нынешних политиков и историков делает верные выводы из тех прискорбных событий февраля-октября 1917 г. для современной практики. А надо было бы!!!
   "Опыты всех минувших войн в одинаковой мере подтверж-дают то громадное значение, которое в жизни народов и ар-мий принадлежало и принадлежит командному составу.
   Если дисциплина есть душа армии, то командный состав по справедливости можно назвать ее сердцем.
   Вот почему все антигосударственные партии при всех по-пытках внутреннего переворота старались, прежде всего, вне-сти раскол между народом и солдатом, с одной стороны, и офицером -- с другой и подорвать его авторитет; вот почему и французская, и русская революции первой своей целью стави-ли неистовое уничтожение старого командного состава, вырос-шего на традициях государственности, усматривая в нем опас-ную силу".
  

А. Мариюшкин

   Далее привожу извлечения из следующих источников:
  
      -- А. Верховский. Россия на Голгофе
      -- А. Будберг. Дневник. 1917 г.
      -- А.Ф. Редигер. Мартовские события в Петрограде
      -- П.Н. Краснов. Армия на распутье
      -- А.Н. Деникин. Очерки русской смуты
      -- С.Е. Рабинович Борьба за армию в 1917 г.
      -- П. Краснов. На внутреннем фронте
      -- В.Б. Станкевич Воспоминания. 1914-1919 гг.
      -- И. Калинин Русская Вандея
      -- П.Н. Врангель. На фронте и в тылу в дни переворота
      -- А. Мариюшкин. Трагедия русского офицерства
      -- А.А. Керсновский. Без Веры, Царя и Отечества
  
  

А.И. Верховский[1]

Россия на Голгофе[2]

   <...>
   Правительство наше считает, что темным народом легче управлять. Оно вынуждено так действовать, ибо просветленный народ никогда не согласится терпеть тот политический строй, в котором мы живем, но с военной точки зрения это несчастье, так как в современной войне темный народ не в состоянии выполнить задач, которые на него возложит необычайно осложнившееся военное дело.
   *
   Мало надежды можно возлагать и на нашу интеллигенцию. Прежде всего, и это главное, она очень слаба численно, в общей массе населения. Небольшая кучка передовой интеллигенции не имела возможности влиять на народ. Главная же масса интеллигенции, осевшая в стране по службе органов управления, была далека от культуры и прогресса, влачила жалкое существование для поддержки того же бюрократического строя. Наиболее сильные люди не могли равнодушно видеть порабощение народа самодержавным строем и ушли в подполье бороться за право и свободу, без которых рост и полное развитие всей красоты и силы народного духа было, есть и будет невозможно. Но в ожесточении внутренней, политической распри, они забыли святой лозунг родина, смешали отечество с самодержавным строем и его правительством и радовались каждому поражению последнего, хотя бы оно происходило от внешнего врага, побеждавшего вместе с правительством и Россию. Да, были и такие. История никогда не забудет первых русских пораженцев, говоривших: "чем хуже, тем лучше" еще в то время, когда Япония наносила поражение за поражением русским войскам на Дальнем Востоке и отбрасывала Россию от теплых берегов Тихого Океана, к которым русские люди инстинктивно стремятся со времен Ермака Тимофеевича. Лишь очень небольшие группы сохранили в себе широкое мировоззрение, интерес к общегосударственным задачам. Они пытаются в земстве, в Думе, в промышленности сделать все, что можно, для народа. Но эти группы не помогали, но мешали работать, а главное - совершенно отделяли от народа.
   *
   Одни только мы, офицеры, говорили своему солдату о родине. Но как только офицер пробовал подойти ближе к своим подчиненным с живым словом, то часто случалось, что жандармы отмечали его как опасного агитатора, и культурная работа немедленно прекращалась[3]. Перед самой войной в этой области наметился перелом, но он, конечно, не успел дать нужных результатов.
   Вот почему масса народная идет на войну темной и несознательной, движимая лишь здоровым инстинктом самосохранения в минуту опасности, да инстинктивным же чувством долга, который, кстати сказать, при хорошо организованном аппарате принуждения не исполнить нельзя. Есть и воинский начальник, который досмотрит, и полиция, которая заставит идти куда надо.
   *
   Мы много работали в армии над созданием дисциплины. Войско без дисциплины, твердой, даже суровой, как тело без души. Армия без дисциплины умирает. И дисциплина в нашей армии есть.
   Но создавалась она, к сожалению, главным образом, системой наказаний и суровым режимом казарменной жизни. В современной армии такая односторонняя дисциплина не будет соответствовать требованиям жизни. Суровое военное воспитание должно идти рядом с культурной работой над сознанием всего народа и солдата, дабы в каждую минуту солдату было ясно, во имя каких целей от него требуют лишений и жертв[4]. Только тогда дисциплина будет действовать не только на глазах карающего начальника, но и за глазами, ибо офицер и солдат будут не надсмотрщик и поднадзорный, но союзники, работающее общее дело своей великой родины. При темноте народа о такой сознательности в дисциплине не может быть и речи, а потому, в условиях современного боя и войны, наша дисциплина далеко не удовлетворительна.
   *
   Но что больше всего меня смущало, это система подготовки к войне нашего командного состава. Чем выше ранг, тем сильнее сказывается влияние этой мертвящей системы на людей. Между тем победа и поражение на войне, равно как и подготовка к войне, стоят в огромной зависимости от ума, знаний и сердца вождей.
   К несчастью для России, на командном составе, особенно на старшем, сильнее всего отразился уклад нашей политической жизни, ибо в командном составе наш политический строй стремился создать свою главную опору.
   <...>
   В это время жизнь, которая не может ждать, расстраивается, разрушается, и страна с огромными богатствами и силами -- прозябает. Как больно отметить, что свое собственное правительство и германская болезнь милитаризма работают как бы рука в руку над ослаблением, разрушением сил нашей родины, задерживая ее могучий рост, развитие ее силы и культуры.
   В армии это разрушение свободной воли и централизация сказываются особенно остро. Только те люди, которые готовы исполнять беспрекословно все, что прикажут, могут выйти в люди, и то даже они ни одной минуты не могут быть уверены в прочности своего положения. Достаточно бывает какого-нибудь придворного шепотка, и счастливый избранник судьбы получает отставку без объяснения причин, часто даже узнавая о ней в официальной хронике утренних газет.
   В нашей армии была славная пора Суворова, когда личность человеческая высоко ценилась, когда ее лелеяли, но она сменилась порой репрессий и насилий, системой Аракчеева, и с тех пор, т.е. свыше 100 лет, весь командный состав воспитывается лишь на слепом исполнении воли начальника. Если подчиненный все делает согласно устава и приказов, то, как бы плохо ни вышло, его никто не имеет права обвинить. Он прав, он забронирован.
  
   Но если, избави Бог, офицер сделает что-либо, отступая от правил по собственному почину, и по случайному стечению обстоятельств выйдет неудачно, то можно быть уверенным, что человек погибнет навсегда. Самоволия ему не простят. Естественно, что в такой психологической обстановке не может воспитаться настоящий командный состав -- победитель.
  
   Твердость характера, самодеятельность, способность к смелым решениям остаются атрофированными. Эти качества не только не поощряются, но наоборот, сильные люди в общей атмосфере вялости и безволия, создаваемой насильственно свыше, не уживаются, их считают беспокойными и выбрасывают вон.
   Знания в самой элементарной форме требуются только от солдата и офицера по положению не выше командира роты, эскадрона и батареи. Их все проверяют, инспектируют, но от старших уже никто ничего не требует и можно у нас дослужиться до самых высоких степеней, не прочтя после военной школы ни одной книги на военные темы. Поэтому, военная наука у нас в забросе, ею за практической ненадобностью интересуются лишь любители-фанатики военного дела, которых к счастью нашему есть все же довольно большое количество, особенно среди молодежи.
   *
   Мало того, в довершение неблагоприятных условий, для создания хорошего командного состава, корпус офицеров разделен на несколько категорий, из которых только некоторые, привилегированные, имели шансы на продвижение к высшим должностям, совершенно не принимая во внимание действительных качеств данного кандидата. Наоборот, широкая масса армейского офицерства, даже для человека семи пядей во лбу, при обычных мирных условиях не давала никакой возможности выдвинуться. Это было также одной из причин, почему в армии работа над усовершенствованием в широком масштабе не имела места.
  
   Поэтому широко распространенный, но конечно не единственный тип начальника, вырабатываемый этой чудовищной системой, сводится к следующим основным чертам: безусловно исполнительный по отношению к старшим, но не решающийся выразить свое мнение, требовательный к подчиненным, слабо, или совершенно незнакомый с техникой военного дела на войне, неспособный к сколько-нибудь самостоятельной деятельности, а потому теряющийся, как только, выйдя в условиях боевой деятельности, остается без руководства своих начальников.
  
   Маневрирование на поле сражения и театре войны, организация наступления и огня крупных артиллерийских соединений, все это вещи неизвестные и, боюсь, едва ли доступные большей части наших старших начальников, ибо требуют инициативы, смелости решений, больших организационных способностей, качеств, которые в них никогда не воспитывались.
   Вот к чему привела система политического гнета на армию, на командный состав, который готовил нашу вооруженную силу к войне, и который поведет нас против Германии.
   *
   Однако, при всей тяжести, в которой слагалась наша военная жизнь, душа офицерского корпуса, а с ним и армия остается возвышенной и чистой. Это так важно теперь, когда от офицерского состава (единственного, кто в современном войске служит постоянно) зависит дух войска, его твердость в бою и решительность в наступлении. Офицерство, живя, в массе своей, в беспросветной бедности, не имея надежды когда бы то ни было выслужиться до сколько-нибудь обеспеченного положения, затравленное своим постоянно сменяющимся начальством, вдобавок, непонято широкими кругами общества, не нашедшего что сказать офицеру, кроме Купринского "Поединка". Офицерство жило и живет идеей долга не за страх, а за совесть, беззаветно любит свою родину и сейчас оно поднялось на войну с полной готовностью просто и без громких фраз положить свою жизнь за родную землю.
   Понятие чести, быть может несколько обостренное, бережно неслось офицерской средой, и сколько грустных, мучительных драм, редко выходящих наружу, влекло за собой то тяжелое, каждодневное столкновение высокой идеологии офицерства и гнета мертвящей политической системы в армии.
   <...>
  

Севастополь. Начало революции. 1917 год

   Всем, очевидно, что главная причина, почему мы не победили до сих пор, это самодержавный строй, убивающий всякую самодеятельность в стране и дающий армии так много неудовлетворительных людей среди командного состава. Все это сознают, все это говорят и... на этом все стоит. Какая глупая пора болтунов у нас, в России. Если бы словами можно было сделать счастье народа, оно давно было бы сделано. Сказано все, что только можно было сказать и ничего не сделано. Как ни плохи мы, военные, но мы свое дело делаем и кровью своей искупаем свои ошибки. Но они, люди политики, кажется, в жалкой болтовне не сдвинулись с места, а между тем ведь мы на фронте победить не можем из-за гибельного влияния тыла. Разве они не понимают, что революцию армия делать не может, иначе она разрушится как боевая сила и немцы задавят нас. Мы сами себя за волосы вытянуть не можем, нам должна помочь Россия изнутри.
   <...>
   Сегодня слухи о перевороте распространились по городу и проникли в полки нашей дивизии. Еще никто не понимает, что произошло, а, главное, поскольку это коснется нас. В штабе дивизии разницы не вижу никакой, но в полках солдаты стали говорить с офицерами просто вызывающим тоном.
   <...>
   Недоверие солдатских масс к нам, офицерам, очень велико. Они видят в нас теперь своих политических врагов, от которых нужно ждать величайших опасностей для народа.
   Некоторые роты отказались идти в караул и на занятия. В солдатской массе идет брожение. Бродит, кипит темная масса. Если мы, офицеры, останемся пассивными, то разрыв отношений офицера и солдата неизбежен. Они глядят на нас волками и в глазах вопрос: ну, что же вы, офицеры, с нами вы или против нас?
   <...>
   Сейчас это уже стало ясно: масса поняла революцию, как освобождение от труда, от исполнения долга, как немедленное прекращение войны. Отдыха, хлеба и зрелищ. Это психология разбитого народа
   Между тем сила армии -- дисциплина, это труд, точное исполнение своих обязанностей, беспрекословное движение навстречу к смерти. Если позволить громко высказать такое понимание революции и найти ему идейное оправдание, то армия рассыплется сама и мы останемся беззащитными перед Германией. Между тем уже по первой вспышке видно, куда направляется главная волна революции. Освободиться от труда. Система дисциплины, дисциплинарные наказания, отдание чести, -- все это метод, чтобы приучить массу автоматически исполнять приказания. Без этого армия не существует. И вот именно сюда-то и направился удар. Все, кто были строги и требовательны, у кого служба шла отчетливо, все они -- "старый режим".
   Как ясно чувствуется сейчас то, что в массах не было и нет любви к родине, нет понимания опасности, грозящей стране. Поэтому-то все требования, направленные к поддержанию силы армии, лишения, налагаемые дисциплиной, кажутся тяжелыми. Ведь только "своя ноша не тянет". Но нет горячего, больного, чувства к родине в опасности и все не клеится. У дисциплины не стало оправдания, не стало души. Темному, не любящему родину народу не видна необходимость жертвы и самоограничения и основы армии начинают колебаться.
   <...>
  

А. Будберг

Дневник. 1917 г. [5]

  
   [Барон Алексей Будберг командовал осенью 1917 г. корпусом, стоящим около Двинска. В середине 1918 г., оставив командование корпусом, выехал в Петербург, затем на Дальний Восток, в Харбин. В 1919 г. был назначен начальником снабжения войск Колчака.]
  
   <...>
   Во всех резервах идет сейчас бесконечное митингование с выносом резолюций, требующих "мира во что бы то ни стало"; старые разумные комитеты уже развалились; и вожаками частей и комитетов сделались оратели из последних прибывших маршевых рот, отборные экземпляры шкурников, умело замазывающие разными выкриками и революционной макулатурой истинные основания своей нехитрой идеологии: во что бы то ни стало спастись от гибели и неприятностей свою шкуру и, пользуясь благоприятной обстановкой, получить максимум плюсов и минимум минусов.
   Все мы начальники -- бессильные и жалкие манекены, шестеренки разрушенной машины, продолжавшиеся еще вертеться, но уже неспособные повернуть своими зубцами когда-то послушные нам валы и валики. Ужас отдачи приказа без уверенности, а часто без малейшей надежды на ее исполнение, кошмаром повис над русской армией и ее страстотерпцами начальниками и зловещей тучей закрыл последние просветы голубого неба надежды. Штатские господа, быть может и очень искренние, взявшие в свои руки судьбы России и ее армии, неумолимо гонят нас к роковому концу.
   Что могу сделать я, номинальный начальник, всеми подозреваемый, связанный по рукам и ногам разными революционными и якобы демократическими лозунгами и нелепостями, рожденными петроградскими шкурниками так называемых медовых дней революции; никому нет дела до того, что все эти явные или замаскированные пораженческие и антимилитаристические лозунги недопустимы во время такой страшной войны; но их бросили массам и они стали им дороги, и в них массы увидели свое счастье, избавление от многих великих и страшных зол, и удовлетворение многих вожделений,- жадных, давно лелеянных, всегда далеких и недоступных, и вдруг сразу сделавшихся и близкими, и доступными.
   Горе тому, кто покусится или даже будет только заподозрен в покушении на целость и сохранность всех животных благ, принесенных этими лозунгами и сопровождающим их общим развалом. И все эти лозунги, и патентованные непогрешимости направлены против войны, против дисциплины, против обязанностей и всякого принуждения.
   Как же начальники могут существовать при такой обстановке, те самые начальники, от которых смысл их бытия требует как раз обратного, то есть напряженного ведения войны, поддержания строгой дисциплины, надзора за добросовестным исполнением всех обязанностей и применения самых суровых и доходящих до смертной казни принуждений.
   *
   Что могла дать русская действительность кроме жадного, завистливого, никому не верящего шкурника или невероятного по своей развращенности и дерзновенности хулигана.
  
   Вся русская жизнь, вся деятельность многочисленных представителей власти, прикрывавшихся Царской порфирой и государственным авторитетом свои преступления и всевозможные мерзости; литература, театры, кинематограф, чудовищные порядки винной монополии, -- все это день и ночь работало на то, чтобы сгноить русский народ, убить в нем все чистое и высокое, охулиганить русскую молодежь, рассосать в ней все задерживающие центры, отличающие человека от зверя, и приблизить царство господства самых низменных и животных инстинктов и вожделений.
  
   Все это сдерживалось, пока существовал страх и были средства для сдержки и для удержа. Война положила начало уничтожению многих средств удержа, а революция и слепота Временного Правительства доканчивают это дело, и мы, несомненно, приближаемся к роковому и уже неизбежному концу, к господству зверя. Руководство российского государственного курса забывают, с каким материалом они имеют дело; нельзя распоряжаться скопищем гиен, шакалов и баранов игрой на скрипке или чтением им евангельских проповедей или социалистических утопий.
   *
   Керенский и вытащенный им на пост Военного Министра Верховский (весь ценз которого состоит главным образом в том, что его выгнали когда-то из пажей) распластываются перед входящими все в большую и большую силу петроградскими советами и уверяют, что в армиях все обстоит вполне благополучно, что там произошла полная демократизация и, что, если и остались кое-где темные места, то все это скоропроходящие пустяки. Так мы читаем в газетах и дивимся или слепоте, или бессовестной лжи тех, которые это говорят. Неужели же не достаточно примеров того, к чему приводит ложь, скрывание истины и зажмуривание глаз дабы не видеть правды!
   <...>
   16 декабря. Положение офицеров, лишенных содержания, самое безвыходное, равносильное голодной смерти, так как все боятся давать офицерам какую-нибудь, даже самую черную работу; доносчики множатся всюду, как мухи в жаркий летний день и всюду изыскивают гидру контрреволюции.
   Придет время, и недолго его ждать, когда все, радующиеся нашему офицерскому несчастью, сами восплачут и возрыдают.
   <...>
   19 декабря... Вертопрах Крыленко выступал на митинге товарищей в Морском манеже и показал там всю свою настоящую подоплеку; его речь -- это рекорд подлой злобы против офицеров, бесшабашного хвастовства завистливого неудачника, пробравшегося наконец в люди, и великого убожества мысли и собственного внутреннего содержания; это какая-то сгущенная квинтэссенция классовой ненависти интеллигентного разночинца, изжившего свою молодость в едкой атмосфере неудовлетворенной жадности, злобной ненависти ко всему, что выше, лучше и счастливее и зависти; должно быть тяжелая учительская лямка большевистского Главковерха здорово его исковеркала и сделала из него настоящее уксусное гнездо.
   *
   Депутация офицерских жен целый день моталась по разным комиссариатам с просьбой отменить запрещение выдать содержание за Декабрь; одна из их представительниц, жена полковника Малютина спросила помощника военного комиссара товарища Бриллианта, что же делать теперь офицерским женам, на что товарищ со столь ослепительной русской фамилией, сквозь зубы процедил: "Можете выбирать между наймом в поломойки и поступлением в партию анархистов".
  
  

А.Ф. Редигер

Мартовские события в Петрограде[6]

  
   <...>
   Жизнь в городе постепенно входила в свою колею; однако, на улице почти не было извозчиков и они, вовсе освобожденные от таксы, запрашивали немилосердно; трамваи были недоступны для публики, так как по ним катались бесплатно "герои" революции -- солдаты. Дома и трамваи были украшены красными флагами, солдаты были освобождены от всяких занятий и от отдания чести и целыми днями ходили по улицам либо строем с красными флагами и с музыкой, либо толпами.
   Положение офицеров в войсках становилось невыносимым, но и тем, которые, как я, были вне строя, было противно показываться на улице, видеть разнузданность солдат, предъявлять по их требованию свой вид на жительство, быть готовыми получать оскорбления! Многие из публики ради безопасности украшали себя красными розетками и цветами. Я возможно меньше выходил из дому; но меня на улице ни разу не останавливали и не оскорбляли, хотя я всегда ходил в военной форме при двух Владимирах и при шпаге. Никогда ни я, ни моя жена, не одевали красных эмблем; красными были у меня лишь генеральские лампасы и всегда раскрытые лацканы пальто.
   На первых порах можно было думать, что революция будет иметь последствием лишь перемену в образе правления, тем более, что Временное правительство заявляло, что будет по-прежнему продолжать войну; опасение внушало лишь расстройство, внесенное в армию подрывом, авторитета офицеров! Какую роль в этом деле сыграл Гучков, ставший военным и морским министром, мне не ясно; еще более темной мне представляется роль честолюбца Поливанова, бывшего его сотрудником. Ни с кем из лиц, принадлежавших к правительству, я не встречался. Леонтьев, бывший всегда либералом, уверял, что теперь нужные реформы скоро будут даны и все пойдет хорошо; забросив свою обширную и доходную практику, он, в большой для себя убыток, принял должность сенатора и по целым дням работал в разных комиссиях.
   Председатель Государственного Совета Щегловитов во время революции был арестован и некому было созвать Совет, так что он оказался бездействующим; кстати, и здание его было ограблено и занято какими-то революционными учреждениями; между его членами и без того было мало или, вернее, никакой связи, и мы, вообще, ничего не знали друг о друге, о каких-либо собраниях, хотя бы частных, не было и речи; единственным связующим нас звеном являлся артельщик Почаев, исправно развозивший нам жалование. Я со времени революции уже не бывал в помещении Совета. Комиссаром правительства по делам Совета был назначен член его (по выборам), профессор Давид Давидович Гримм; по моей (письменной) просьбе он впоследствии мне прислал выдававшийся членам Совета документ такого содержания:
  

"Временное правительство

Комиссар Временного правительства
по Государственной канцелярии

3 мая 1917 г.
N70

Удостоверение

   Настоящее выдано генералу от инфантерии Александру Федоровичу Редигеру в том, что он состоит членом Государственного Совета, а потому ему предоставляется право свободного проживания в Петрограде и повсеместно в России.
   Ни аресту, ни обыску не подлежит.

Комиссар Временного прав-ва по Государственной канцелярии Д. Гримм

Старший делопроизводитель Н. Дмитриев.

Печать Государственной канцелярии".

   Курьезно, что приходилось выдавать и получать подобные удостоверения! Мне не приходилось пользоваться им и я не знаю, насколько оно на деле могло бы оградить от неприятностей.
   Газеты вновь стали выходить лишь 5 марта, но еще не разносились по городу; в этот же день к нам начали заходить знакомые, и мы стали навещать их.
   <...>
   23 марта вблизи от нас, на Марсовом поле, состоялось торжественное погребение сотни "героев, павших при завоевании свободы"; их сначала хотели похоронить на Дворцовой площади, но потом назначили для этого Марсово поле. С утра до вечера мы в этот день слышали музыку, под которую проходили на поле процессии из разных частей города, а затем салюты при опускании в землю принесенных каждой процессией гробов. Вся эта грандиозная манифестация прошла гладко, без ожидавшихся эксцессов.
   <...>
   Временное правительство уклонялось все более влево. Военный министр Гучков, допустивший в самом начале расстройство армии, увидел, что она уже стала ни к чему не годной и ушел; его примеру последовали другие умеренные члены правительства.
   Власть перешла к Керенскому. Люди, его знавшие, как Леонтьев, восхваляли его как идеалиста и от него ждали спасения Отечества. Свобода, при том неограниченная, была дана всем партиям, желавшим раздробления и разрушения России. Так, 26 марта по улицам демонстрировала толпа эстонцев, заявлявшая о своем праве на автономию; на Петроградской стороне Ленин с товарищами открыто проповедовал большевизм и необходимость окончания войны, и в результате 21 апреля на Невском уже происходили бои между ленинцами и представителями других партий.
   <...>

П.Н. Краснов

Армия на перепутье[7]

  
   Существует мнение -- в наше время оно стало очень распространенным, -- будто после великой войны, когда "народы устали", достаточно собрать молодых людей (мужчин или женщин, все равно), дать им оружие, обучить их, как им владеть, -- и армия готова...
   В наши дни военная техника стала весьма совершенна. Изобретено множество машин для истребления людей: пулеметы, дальнобойные тяжелые пушки, аэропланы, газы, танки... Но (хотя это и кажется неправдоподобным) научить солдата владеть сложными современными орудиями войны -- легче и скорее, чем грошовым орудием далекой старины.
   Это не парадокс. Пулемет состоит из сотни мелких частей, гаек, винтов, пружин и колец, а шашка -- из рукоятки, клинка и ножен. Но управлять пулеметом легче, чем рубить шашкой. Чтобы хорошо рубить, горцы и казаки с детства обучаются этому искусству: рубить лозу, глину, солому; рубить по водяной струе -- по воде, так, чтобы она не давала всплесков; по бараньей туше, по свободно подвешенному арбузу... И точно так же -- научиться управлять мудреным танком или броневиком легче, чем научиться ездить верхом на самой немудреной лошади.
   Машина упростила и облегчила участие в войне. Отсюда соблазн -- сократить сроки службы. Отсюда соблазн -- учить солдата, но не воспитывать его...
   Армию называют великой молчальницей -- "La grande muette". Ибо армия есть только покорное орудие в руках правительства, слепо и безоговорочно исполняющее все его предписания. Но эта великая молчальница говорит самым громовым голосом -- голосом пушек и пулеметов; самым страшным языком -- языком смерти. Она убеждает самым жестоким способом -- способом крови.
   Как же высоко должно быть воспитание Армии, из каких рыцарственных элементов она должна состоять -- для того, чтобы иметь право переступать через кровь; для того, чтобы быть готовой отдать все -- покой и уют, семейное счастье, силы, здоровье и самую жизнь во имя Родины, во имя ее спасения и блага.
   Армия должна защищать Родину от врагов, от всяких врагов -- "внешних и внутренних". Она должна отстаивать неприкосновенность границ государства, обеспечивать в стране мирную жизнь, оборонять Родину от порабощения извне и от унижения и разорения внутри. Если минувшая война была сурова -- если она поставила под удар миллионы людей, никогда не готовившихся к войне, то грядущая война (а она придет, рано или поздно!) будет еще более жестока...
   Сильно развившаяся военная техника дает неприятелю возможность перенести войну за войсковой фронт -- глубоко в тыл, через "позицию", устроенную армией. Соблазн поколебать умы, вызвать у враждебного народа "пораженческую психологию" и тем принудить его к сдаче вызовет попытки разрушить жизненные, питающие армию центры. Дальнобойные пушки будут направлены на города с мирным населением. Аэропланы будут сбрасывать бомбы с удушливыми газами и микробами, будут стремиться достигнуть центров управления страной -- столиц, промышленных и фабричных районов, чтобы внести панику среди служащих, разрушить чиновничий, бюрократический аппарат страны, прекратить работу заводов, разогнать рабочих. Специальные армии агитаторов и пропагандистов заблаговременно направятся в тыл, чтобы сеять смуту. Забастовки, рабочие беспорядки, митинги протеста против войны, пораженческая литература -- все это будет мутить и отравлять внутреннюю жизнь страны.
   "Внутренний враг" не всегда различаем, плохо осязаем, трудно уловим. Он искусно прячется в лукавых сердцах... Он соблазняет ложными посулами. Бороться с ним тогда, когда он уже развернул флаги мятежа и вышел на улицу, -- поздно. Жертвы в столкновениях вызывают жалость и смутное сочувствие к бунтовщикам, и не ослабляют, но разжигают и расширяют мятежное движение.. Поэтому Армия должна уметь предупреждать эти болезненные вспышки: она должна иметь такое влияние на народ, чтобы одна мысль о существовании Армии не допускала в душах и желания беспорядков.
   И вот во время войны Армия будет защищать страну свою грудью от вторжения врагов; она близко подойдет к гражданскому населению, и от ее поведения и настроения, от ее духа будет зависеть успех или неуспех, победа или поражение.
   А в мирные годы, не угрожаемые внешним врагом, на Армию ляжет тяжелый и ответственный труд такого воспитания народа, чтобы никакие беспорядки, никакие погромы не были возможны. Это будет делом не только Армии, но, прежде всего, Армии как живого сосредоточия волевой дисциплины...
   Может ли Армия, при таком своём назначении, быть только толпой, обученной владеть орудиями войны? Может ли онa представлять из себя только вооруженную массу, не объединённую общими, великими, религиозными и государственными идеями?
   Чем лучше будет вооружена такая толпа и чем она лучше будет владеть своим оружием, тем опаснее она будет для самого государства. Нe воспитанная заранее в духе самоотречения и жертвы, в пору войны, её опасностей и страхов, она дрогнет перед врагом. В ней встанет своё, личное. Онa до ужаса осознает силу военного оружия -- не своего для неприятеля, а неприятельского для себя, -- и побежит, все разрушая на своём пути. В пору мирной жизни не воспитанная в духе дисциплины и повиновения, она забудет свое призвание к "великому молчанию" и, отдаваясь различным течениям, сама внесет в государство кровавый бунт -- военный мятеж...
   Армия есть как бы лицо государства. Армия есть то открытое, по чему соседи судят о его силе, мощи и значении. Воспитана Армия, дисциплинирована, отлично сооружена, хорошо одеты ее солдаты, сыты, здоровы и сильны -- и сдержаннее язык ее соседей, скромнее их притязания.
   Армия есть школа для народа. Не только потому, что через ее ряды при всеобщей воинской повинности проходит почти всё мужское население нации и учится в ней долгу, мужеству и патриотизму, но еще и потому, что Армия проникает во все слои общества и по её поведению на маневрах, ученьях, смотрах, по виду ее офицеров и солдат, по их поступкам, по их разговорам все судят о духовной силе своего государства, все учатся уважать и любить свое отечество.
   Но Армия -- не вооруженный народ, и вооруженный народ -- не Армия. Нельзя воспитать весь народ, как Армию, но надо выделить из народа некоторую часть его, сделать из этой части офицеров, унтер-офицеров и кадровый состав, и сказать про них -- это Армия! И все, что вольется в неё, должно быть во всем им подобно.
   Эта кадровая Армия должна блюсти и разуметь религиозным смысл своего бытия; она должна быть Армией христианской, христолюбивым воинством, ибо только заповедью Христовой -- возлюбить ближнего своего так, чтобы положить за него свою душу, могут быть обоснованы и приятие оружия, и своя и чужая кровь, и муки ранения, и самая смерть.
   "Воины благочестивые, славою и честью венчанные!"
   Эта Армия должна быть патриотичной. Она должна любить родину, не критикуя её; она должна уметь ценить её прошлое, понимать и прощать недостатки этого прошлого и любить величие, красоту и славу своих предков.
   "Горжусь, что я -- Русский!
   Армия должна быть духовно скромна, нестяжательна, гостеприимна, добра, готова на всякий прекрасный порыв и на великую жертву.
   Армия -- рыцарский орден! И народу своему она несет защиту и помощь, а не обиду и утеснение.
   "Обывателя не обижай -- он нас кормит и поит. Солдат не разбойник".
   В своей внутренней жизни Армия должна быть дружна. Ее члены -- братья. Не равные, не товарищи, но братья. Ни подкопов друг под друга, ни интриг, ни подсиживания, ни карьеризма, ни сплетен, ни наушничания, ни подлизывания к старшим, ни амикошонства -- в Армии быть не должно.
   "Зри в части семью. В начальнике -- отца, в товарищах -- братьев". "Нога ногу подкрепляет, рука руку усиляет". "Чудо-богатыри! Бог вас водит -- Он вам генерал".
   Этими заветами Суворова должна жить и дышать Армия.
   Всегда и везде она должна быть образцом воинского долга и самопожертвования. Может ли быть воинский чин -- офицер или солдат -- пьян? Может ли он непристойно вести себя? -- грабить, насильничать, брать "подарки от благодарного населения", высказывать панические взгляды, поддаваться пораженческому настроению, критиковать своё начальство и свой полк?
   "Наш полк", его Знамя, его прошлое, его традиции -- святыня для солдата!
   В Армию должны идти не только физически наиболее крепкие люди, но и самые сильные духовно, с воспитанною, твердою волею. Принадлежностью к Армии надо гордиться. И весь народ должен любить свою Армию и отдавать ей всё лучшее. Семья должна отдать в Армию лучшего ребёнка, коннозаводчик -- лучшую лошадь, фабрикант -- лучшее изделие, заводчик -- лучшую машину; рабочий -- самую тщательную свою работу.
   Если я в Армии -- то я горжусь и я счастлив тем, что я в Армии, что я солдат.
   "Мы -- Русские солдаты!
   Если же мне не дана эта высокая честь, то я горжусь тем, что у меня, в моей Родине, в моей России -- такая прекрасная Армия. Я снимаю шапку перед её знаменами. Я с уважением смотрю на своего отца, на своего брата, на своего сына в его военном мундире. Он -- рыцарь! Он -- лицо нашего народа. По нему судят и обо мне.
   В прошлом и Армия грешила против всего этого, и мы грешили против неё. Особенно те, кто называется "обществом". Разве не былo в русском обществе, как в сказке про Иванушку-дурачка: "У старинушки три сына. Старший -- умный был детина..." -- и пошел в институт инженеров путей сообщения или на юридический факультет университета (карьера!.. инженер!.. адвокат!.. любовь женщин... деньги... слава...).
   -- "Средний был и так и сяк..." -- и пошел на физико-математический или естественный факультет (семья... профессура... учитель... "Хоть денег и нe много, зато хорошая репутация в обществе...").
   -- "Младший вовсе был дурак..." -- и пошел в юнкерское училище (нищета... казарменная вонь... солдаты... "Мы свою дочь не можем за него отдать -- он офицер в полку...").
   Тяжело было Русской Армии. Онa была изолирована. Но она держалась -- Троном. Неизменною, традиционною любовью, милостями и трогательным вниманием Российских Государей к Армии. Мы же, общество, мы если и подходили к Армии, то или с снисходительной насмешкой ("Полковник Скалозуб, прикажете принять?"), или с сентиментальным и любопытствующим сочувствием (капитан Тушин, Максим Максимыч, купринский Ромашов).
   Строя великую, могущественную, славную, честную, христианскую и православную Россию, мы должны ответственно и заботливо подойти не только к вооружению и обучению её Армии, но и к отбору в эту Армию всего лучшего, всего благородного, прекрасного в полном значении этого слова; и, далее, к воспитанию действительно христолюбивого, победоносного Российского Воинства. Так, чтобы с Русскою Армией всегда был "Бог крепок, Властитель, Начальник мира". Ибо этот необходимый России мир, мир прочный, и внешней, и внутренний, даст ей только такая Армия, которая будет покорна сему великому "Начальнику мира": Он -- "Бог крепок! Чуден Советник -- миру его несть предела!..".
   Таковы заветы Суворова. Они указуют нам путь.

А.Н. Деникин

Из "Очерков русской смуты"

  
   Действительно, жизнь как будто толкала офицерство на протест в той или другой форме против "существующего строя". Среди служилых людей с давних пор не было элемента настолько обездоленного, настолько необеспеченного и бесправного, как рядовое русское офицерство. Буквально нищенская жизнь, попрание сверху прав и самолюбия; венец карьеры для большинства -- подполковничий чин и болезненная, полуголодная старость.
   Офицерский корпус с половины 19 века совершенно утратил свой сословно-кастовый характер. Со времени введения общеобязательной воинской повинности и обнищания дворянства, военные училища широко распахнули свои двери для "разночинцев" и юношей, вышедших из народа, окончивших гражданские учебные заведения. Таких в армии было большинство.
   Мобилизации в свою очередь влили в офицерский состав большое число лиц свободных профессий, принесших с собою новое миросозерцание. Наконец, громадная убыль кадрового офицерства заставила командование поступиться несколько требованиями военного воспитания и образования, введя широкое производство в офицеры солдат, как за боевые отличия, так и путем проведения их через школы прапорщиков с низким образовательным цензом.
   ...
   Командный состав многих частей растерялся, не решил сразу основной линии своего поведения, и эта двойственность послужила отчасти причиной устранения его влияния и власти.
   Войска вышли на улицу без офицеров, слились с толпой и восприняли ее психологию.
   Вооруженная толпа, возбужденная до последней степени, опьяненная свободой, подогреваемая уличными ораторами, текла по улицам, сметая баррикады, присоединяя к себе все новые толпы еще колебавшихся...
   Беспощадно избивались полицейские отряды. Встречавшихся офицеров обезоруживали, иногда убивали. Вооруженный народ овладел арсеналом, Петропавловской крепостью, Крестами (тюрьма)...
   ...
   В этот решительный день вождей не было, была одна стихия. В ее грозном течении не виделось тогда ни цели, ни плана, ни лозунгов. Единственным общим выражением настроения был клич: -- Да здравствует свобода!
   ...
   Связь между офицерством и солдатами была уже в корне нарушена, дисциплина подорвана, и с тех пор войска петроградского округа до последних своих дней представляли опричнину, тяготевшую своей грубой и темной силой над Временным правительством. Впоследствии все усилия Гучкова, Корнилова и Ставки повлиять на них или вывести на фронт остались тщетными, встречая резкое сопротивление Совета.
   Временами среди войсковых частей вспыхивало вновь сильное брожение, иногда форменный военный бунт. Члены Думы разъезжали по казармам успокаивать войска. Попытка Гучкова совместно с ген. Потаповым и князем Вяэемским водворить порядок в Измайловском полку завершилась печально: измайловцы и петроградцы открыли огонь, кн. Вяземский был смертельно ранен, а спутники его пробились с большим трудом. По свидетельству Потапова, бывшего председателя военной комиссии, ведавшей внешней обороной Петрограда, к 3-му марта полки пришли в полное расстройство. "Только 176 полк сохранял еще порядок и занял Царскосельский вокзал; Балтийский же и Варшавский вокзалы и впередилежащие позиции, в ожидании подходивших с фронта эшелонов, были заняты почти исключительно офицерскими командами. Те же офицеры пробивались навстречу направленным войскам и смело среди них разъясняли происходившие события, чем много содействовали общему успеху и предотвратили кровопролитие".
   ...
   Офицерство несомненно переживало тяжелую драму, став между верностью присяге, недоверием и враждебностью солдат, -- и велением целесообразности. Часть офицеров, очень небольшая, оказала вооруженное противодействие восстанию и в большинстве погибла, часть уклонилась от фактического участия в событиях, но большая часть в рядах полков, сохранивших относительный порядок, в лице Государственной Думы искала разрешения вопросов мятущейся совести.
   Большое собрание офицеров, находившихся в Петрограде, 1 марта вынесло постановление: "Идя рука об руку с народом... признавая, что для победоносного окончания войны необходима скорейшая организация порядка и дружная работа в тылу, единогласно постановили признать власть исполнительного комитета Государственной Думы впредь до созыва Учредительного Собрания".

Глава VI.
Революция и армия. -- Приказ N 1

   ...
   1-го марта Советом рабочих и солдатских депутатов был отдан приказ N 1, приведший к переходу фактической военной власти к солдатским комитетам, к выборному началу и смене солдатами начальников, -- приказ, имеющий такую широкую и печальную известность и давший первый и главный толчок к развалу армии.
  
   ПРИКАЗ N 1.
   1 марта 1917 года.
   По гарнизону Петроградского округа, всем солдатам гвардии, армии, артиллерии и флота -- для немедленного и точного исполнения, а рабочим Петрограда -- для сведения.
   Совет Рабочих и Солдатских Депутатов постановил:
   1) Во всех ротах, батальонах, полках, парках, батареях, эскадронах и отдельных службах разного рода военных управлений и на судах военного флота -- немедленно выбрать комитеты из выборных представителей от нижних чинов вышеуказанных воинских частей.
   2) Во всех воинских частях, которые еще не выбрали своих представителей в Совет Рабочих Депутатов, избрать по одному представителю от рот, -- которым и явиться с письменными удостоверениями в здание Государственной Думы к 10 часам утра, 2-го сего марта.
   3) Во всех своих политических выступлениях воинская часть подчиняется Совету Рабочих и Солдатских Депутатов и своим комитетам.
   4) Приказы военной комиссии Государственной Думы следует исполнять только в тех случаях, когда они не противоречат приказам и постановлениям Совета Рабочих и Солдатских Депутатов.
   5) Всякого рода оружие, как-то: винтовки, пулеметы, бронированные автомобили и прочее, -- должно находиться в распоряжении и под контролем ротных и батальонных комитетов и ни в каком случае не выдаваться офицерам, даже по их требованиям.
   6) В строю и при отправлении служебных обязанностей солдаты должны соблюдать строжайшую воинскую дисциплину, но вне службы и строя, в своей политической, общегражданской и частной жизни солдаты ни в чем не могут быть умалены в тех правах, коими пользуются все граждане.
   В частности, вставание во фронт и обязательное отдавание чести вне службы отменяется.
   7) Равным образом отменяется титулование офицеров: ваше превосходительство, благородие и т. п., и заменяется обращением: господин генерал, господин полковник и т. д.
   Грубое обращение с солдатами всяких воинских чинов, и в частности, обращение к ним на "ты", воспрещается, и о всяком нарушении сего, равно как и о всех недоразумениях между офицерами и солдатами, последние обязаны доводить до сведения ротных комитетов.

Петроградский Совет
Рабочих и Солдатских Депутатов.

  
   Генерал Монкевиц уверяет, что приказ такого же содержания он читал в 1905 году в Красноярске, изданный советом депутатов 3-го железнодорожного батальона. Несомненно приказ этот -- штамп социалистической мысли, не поднявшейся до понимания законов бытия армии или, вернее, наоборот -- сознательно ниспровергавшей их. Редактирование приказа приписывают присяжному поверенному Н. Д. Соколову, который извлек, якобы, образец его из своего архива, как бывший защитник по делу совета 1905 года. Генерал Потапов называет имена составителей приказа N 2, дополнявшего первый, в предположении, что та же комиссия редактировала и N 1.
   Милюков упоминает о том, будто 4 марта решено было расклеить заявление Керенского и Чхеидзе, что приказ N 1 не исходит от Совета рабочих и солдатских депутатов. Такое заявление не попало ни в печать, ни на фронт и совершенно не соответствовало бы истине, ибо выпуск приказа Советом не подлежит никакому сомнению и подтверждается его руководителями.
   Результаты приказа N 1 отлично были поняты вождями революционной демократии. Говорят, что Керенский впоследствии патетически заявлял, что отдал бы десять лет жизни, чтобы приказ не был подписан.
   ...
   Произведенное военными властями расследование "не обнаружило" авторов его. Чхеидзе и прочие столпы Совета рабочих и солдатских депутатов впоследствии отвергали участие свое личное и членов комитета в редактировании приказа.
   Пилаты! Они умывали руки, отвергая начертание своего же символа веры. Ибо в отчете о секретном заседании правительства, главнокомандующих и исполнительного комитета рабочих и солдатских депутатов 4 мая 1917 года записаны их слова.
   Церетелли: "Вам, может быть, был бы понятен приказ N 1, если бы вы знали обстановку, в которой он был издан. Перед нами была неорганизованная толпа, и ее надо было организовать"...
   Скобелев: "Я считаю необходимым разъяснить ту обстановку, при которой был издан приказ N 1. В войсках, которые свергли старый режим, командный состав не присоединился к восставшим и, чтобы лишить его значения, мы были вынуждены издать приказ N 1. У нас была скрытая тревога, как отнесется к революции фронт. Отдаваемые распоряжения внушали опасения. Сегодня мы убедились, что основания для этого были".
   Еще более искренним был Иосиф Гольденберг, член Совета рабочих и солдатских депутатов и редактор "Новой Жизни". Он говорил французскому писателю Сlаudе Аnet:
   "Приказ N 1 -- не ошибка, а необходимость. Его редактировал не Соколов; он является единодушным выражением воли Совета. В день, когда мы "сделали революцию", мы поняли, что если не развалить старую армию, она раздавит революцию. Мы должны были выбирать между армией и революцией. Мы не колебались: мы приняли решение в пользу последней и употребили -- я смело утверждаю это -- надлежащее средство".
  

Приказ N2

  
   5 марта Совет рабочих и солдатских депутатов отдал приказ N 2 "в разъяснение и дополнение N 1". Приказ этот, оставляя в силе все основные положения, установленные 1-м, добавлял: приказ N 1 установил комитеты, но не выборное начальство; тем не менее, все произведенные уже выборы офицеров должны остаться в силе; комитеты имеют право возражать против назначения начальников; все петроградские солдаты должны подчиняться политическому руководству исключительно Совета рабочих и солдатских депутатов, а в вопросах, относящихся до военной службы -- военным властям. Этот приказ, весьма несущественно отличавшийся от 1-го, был уже скреплен председателем военной комиссии Временного правительства...
   Генерал Потапов, именовавшийся "председателем военной комиссии Государственной Думы", так говорит о создавшихся взаимоотношениях между Советом рабочих и солдатских депутатов и военным министром:
  
   "6 марта вечером на квартиру Гучкова пришла делегация Совдепа в составе Соколова, Нахамкеса и Филипповского (ст. лейтенант), Скобелева, Гвоздева, солдат Падергина и Кудрявцева (инженера) по вопросу о реформах в армии... Происходившее заседание было очень бурным. Требования делегации Гучков признал для себя невозможными и несколько раз выходил, заявляя о сложении с себя звания министра. С его уходом я принимал председательствование, вырабатывались соглашения, снова приглашался Гучков, и заседание закончилось воззванием, которое было подписано: от совдепа -- Скобелевым, от комитета Государственной Думы -- мною и от правительства -- Гучковым. Воззвание аннулировало приказы N 1 и N 2, но военный министр дал обещание проведения в армии более реальных, чем он предполагал, реформ по введению новых правил взаимоотношений командного состава и солдат".
  
   Эти реформы должна была провести комиссия генерала Поливанова.
   Единственным компетентным военным человеком в этом своеобразном "военном совете" являлся генерал Потапов, который и должен нести свою долю нравственной ответственности за "более реальные реформы"...
   В действительности же, воззвание, опубликованное в газетах 8 марта, вовсе не аннулировало приказов N 1 и N 2, а лишь разъяснило, что они относятся только к войскам Петроградского военного округа. "Что же касается армий фронта, то военный министр обещал незамедлительно выработать, в согласии с Исполнительным комитетом совета рабочих и солдатских депутатов, новые правила отношений солдат и командного состава". Как приказ N 2, так и это воззвание не получили никакого распространения в войсках, и ни в малейшей степени не повлияли на ход событий, вызванных к жизни приказом N 1.
   Быстрое и повсеместное, по всему фронту и тылу, распространение приказа N 1 обусловливалось тем обстоятельством, что идеи, проведенные в нем, зрели и культивировались много лет -- одинаково в подпольях Петрограда и Владивостока, как заученные прописи проповедовались всеми местными армейскими демагогами, всеми наводнившими фронт делегатами, снабженными печатью неприкосновенности от Совета рабочих и солдатских депутатов.
   Были и такие факты: в самом начале революции, когда еще никакие советские приказы не проникли на Румынский фронт, командующий 6-ой армией генерал Цуриков, по требованию местных демагогов, ввел у себя комитеты, и даже пространной телеграммой, заключавшей доказательства пользы нововведения, сообщил об этом и нам -- командирам корпусов чужой армии.
   С другой стороны, некоторые солдатские организации отнеслись отрицательно к приказу, считая его провокацией. Так, нижегородский совет солдатских депутатов 4 марта постановил не принимать к исполнению полученную "прокламацию", и призвать войска "повиноваться Временному правительству, его органам и командному составу".
   * * *
   Мало-помалу, солдатская масса зашевелилась. Началось с тылов, всегда более развращенных, чем строевые части; среди военной полуинтеллигенции -- писарей, фельдшеров, в технических командах. Ко второй половине марта, когда в наших частях только усилились несколько дисциплинарные проступки, командующий 4-ой армией в своей главной квартире ожидал с часу на час, что его арестуют распущенные нестроевые банды...
   Прислали, наконец, текст присяги "на верность службы Российскому государству". Идея верховной власти была выражена словами:
   "...Обязуюсь повиноваться Временному правительству, ныне возглавляющему российское государство, впредь до установления воли народа при посредстве Учредительного собрания".
   Приведение войск к присяге повсюду прошло спокойно, но идиллических ожиданий начальников не оправдало: ни подъема, ни успокоения в смятенные умы не внесло. Могу отметить лишь два характерных эпизода. Командир одного из корпусов на Румынском фронте во время церемонии присяги умер от разрыва сердца. Граф Келлер заявил, что приводить к присяге свой корпус не станет, так как не понимает существа и юридического обоснования верховной власти Временного правительства; не понимает, как можно присягать повиноваться Львову, Керенскому и прочим определенным лицам, которые могут ведь быть удалены или оставить свои посты... Князь Репнин 20 века после судебной волокиты ушел на покой, и до самой смерти своей не одел машкеры...
   Было ли действительно принесение присяги машкерой? Думаю, что для многих лиц, которые не считали присягу простой формальностью -- далеко не одних монархистов -- это, во всяком случае, была большая внутренняя драма, тяжело переживаемая; это была тяжелая жертва, приносимая во спасение Родины и для сохранения армии...
   В половине марта я был вызван на совещание к командующему 4-ой армией, генералу Рагозе. Участвовали генералы Гаврилов, Сычевский и начальник штаба Юнаков. Отсутствовал граф Келлер, не признавший новой власти.
   Нам прочли длинную телеграмму генерала Алексеева, полную беспросветного пессимизма, о начинающейся дезорганизации правительственного аппарата и развале армии; демагогическая деятельность Совета рабочих и солдатских депутатов, тяготевшего над волей и совестью Временного правительства; полное бессилие последнего; вмешательство обоих органов в управление армией. В качестве противодействующего средства против развала армии намечалась... посылка государственно мыслящих делегатов из состава Думы и Совета рабочих и солдатских депутатов на фронт для убеждения...
   На всех телеграмма произвела одинаковое впечатление: Ставка выпустила из своих рук управление армией. Между тем, грозный окрик верховного командования, поддержанный сохранившей в первые две недели дисциплину и повиновение армией, быть может, мог поставить на место переоценивавший свое значение Совет, не допустить "демократизации" армии и оказать соответственное давление на весь ход политических событий, не нося характера ни контрреволюции, ни военной диктатуры. Лояльность командного состава и полное отсутствие с его стороны активного противодействия разрушительной политике Петрограда, превзошли все ожидания революционной демократии.
   Корниловское выступление запоздало...
   Мы составили сообща ответную телеграмму, предлагая решительные меры против чужого вмешательства в военное управление.
   В штабе я ознакомился с телеграммами Родзянко и Алексеева главнокомандующим, и от них -- государю. Как известно, все главнокомандующие присоединились к просьбе Родзянко. Но Западный фронт долго задерживал ответ; Румынский также долго уклонялся от прямого ответа, и все добивался по аппарату у соседних штабов, какой ответ дали другие. Наконец, от Румынского фронта послана была телеграмма, в первой части которой высказывалось глубокое возмущение "дерзким предложением председателя Государственной Думы", а во второй, принимая во внимание сложившуюся обстановку, как единственный выход, указывалось принятие предложения...
   18 марта я получил приказание немедленно отправиться в Петроград к военному министру. Быстро собравшись, я выехал в ту же ночь, и, пользуясь сложной комбинацией повозок, автомобилей и железных дорог, на 6-ой день прибыл в столицу.
   По пути, проезжая через штабы Лечицкого, Каледина, Брусилова, встречая много лиц военных и причастных к армии, я слышал все одни и те же горькие жалобы, все одну и ту же просьбу:
   -- Скажите им, что они губят армию...
   Телеграмма не давала никакого намека на цель моего вызова. Полная, волнующая неизвестность, всевозможные догадки и предположения.
   Только в Киеве слова пробегавшего мимо газетчика поразили меня своей полной неожиданностью:
   -- Последние новости... Назначение генерала Деникина начальником штаба Верховного главнокомандующего...

Глава XVIII
Военные реформы: генералитет и изгнание старшего командного состава

   Одновременно с подготовкой к наступлению, в армии шли реформы и так называемая "демократизация". На всех этих явлениях необходимо остановиться теперь же, так как они предрешили как исход летнего наступления, так и конечные судьбы армии.
   Военные реформы начались с увольнения огромного числа командующих генералов -- операция, получившая в военной среде трагишутливое название "избиения младенцев".
   Началось с разговора военного министра Гучкова и дежурного генерала Ставки Кондзеровского. По желанию Гучкова, Кондзеровский, на основании имевшегося материала, составил список старших начальников с краткими аттестационными отметками. Этот список, дополненный потом многими графами различными лицами, пользовавшимися доверием Гучкова, и послужил основанием для "избиения".
   В течение нескольких недель было уволено в резерв до полутораста старших начальников, в том числе 70 начальников пехотных и кавалерийских дивизий.
   Гучков приводит такие мотивы этого мероприятия:
  
   "В военном ведомстве давно свили себе гнездо злые силы -- протекционизма и угодничества. С трибуны Государственной Думы я еще задолго до войны указывал, что нас ждут неудачи, если мы не примем героических мер... для изменения нашего командного состава... Наши опасения, к несчастью, оправдались. Когда произошла катастрофа на Карпатах, я снова сделал попытку убедить власть сделать необходимое, но вместо этого меня взяли под подозрение... Нашей очередной задачей (с началом революции) было дать дорогу талантам. Среди нашего командного состава было много честных людей, но многие из них были неспособны проникнуться новыми формами отношений, и в течение короткого времени в командном составе нашей армии было произведено столько перемен, каких не было, кажется, никогда ни в одной армии... Я сознавал, что в данном случае милосердия быть не может, и я был безжалостен по отношению к тем, которых я считал неподходящими. Конечно, я мог ошибаться. Ошибок, может быть, было даже десятки, но я советовался с людьми знающими, и принимал решения лишь тогда, когда чувствовал, что они совпадают с общим настроением. Во всяком случае, все, что есть даровитого в командном составе, выдвинуто нами. С иерархией я не считался. Есть люди, которые начали войну полковыми командирами, а сейчас командуют армиями... Этим мы достигли не только улучшения, но и другого, не менее важного: провозглашение лозунга "дорогу таланту"... вселило в души всех радостное чувство, заставило людей работать с порывом, вдохновенно"...
  
   Гучков был прав, в том отношении, что армия наша страдала и протекционизмом, и угодничеством; что командный состав ее комплектовался не из лучших элементов, и в общем далеко не всегда был на высоте своего положения. Что "чистка" являлась необходимой, и по мотивам принципиальным, и по практическим соображениям: многое сокровенное после "свобод" стало явным, дискредитируя и лиц, и символ власти. Но несомненно также, что принятый порядок оценки боевой пригодности старшего генералитета, отражавший -- не всегда беспристрастные -- мнения, заключал в себе элементы случайности и субъективности. Ошибки были, несомненно. В список попали и средние начальники, не выделявшиеся ни в ту, ни в другую сторону, каких большинство во всех армиях; попали и некоторые достойные генералы.
   Я должен, однако, признать, что многие из уволенных вряд ли представляли особенную ценность для армии. Среди них были имена одиозные и анекдотические, державшиеся только благодаря инертности и попустительству власти. Я помню, как потом по разным поводам генералу Алексееву вместе со мной, приходилось перебирать списки старших чинов резерва, в поисках свободных генералов, могущих получить то или иное серьезное назначение, или ответственное поручение. Поиски обыкновенно были очень нелегки: хорошие генералы -- обиженные увольнением или потрясенные событиями -- отказывались, прочие были неподходящими. В частности, когда явилась надобность послать нечто вроде военно-сенаторской ревизии на Кавказ, то из огромных списков извлекли всего две фамилии: одна принадлежала генералу, рапортовавшемуся больным, другая... была немецкой. Ревизия не состоялась. Помню и такой эпизод: когда в вагоне Гучкова обсуждалось раз замещение какой-то открывшейся вакансии, в его списках нашли имена 2-3 генералов -- ранее не особенно двигавшихся по службе -- ныне же отмеченных решительно во всех графах выдающимися.
   *
   Что же дали столь грандиозные перемены армии? Улучшился ли действительно в серьезной степени командный состав? Думаю, что цель эта достигнута не была.
  
   На сцену появились люди новые, выдвинутые установившимся правом избирать себе помощников -- не без участия прежних наших знакомых -- свойства дружбы и новых связей.
  
   Разве революция могла переродить или исправить людей? Разве механическая отсортировка могла вытравить из военного обихода систему, долгие годы ослаблявшую импульс к работе и самоусовершенствованию? Быть может, выдвинулось несколько единичных "талантов", но наряду с ними, двинулись вверх десятки, сотни людей случая, а не знания и энергии. Эта случайность назначений усилилась впоследствии еще больше, когда Керенский отменил на все время войны, как все существовавшие ранее цензы, так и соответствие чина должности при назначениях (июнь), в том числе, конечно, и ценз знания и опыта.
   Передо мною лежит список старших чинов русской армии к середине мая 1917 г., т.е., как раз к тому времени, когда гучковская "чистка" была окончена. Здесь -- Верховный главнокомандующий, главнокомандующие фронтами, командующие армиями и флотами и их начальники штабов. Всего 45 лиц. Мозг, душа и воля армии! Трудно оценивать их боевые способности соответственно их последним должностям, ибо стратегия и вообще военная наука в 1917 году потеряла, в значительной степени, свое применение, став в подчиненную рабскую зависимость от солдатской стихии. Но мне прекрасно известна деятельность этих лиц по борьбе с "демократизацией", т. е., развалом армии. Вот численное соотношение трех различных группировок:
  
  
  
   Группировки
  
  
  
  
  
  
  
  

Поощрявшие демократизацию

Не боровшиеся против демократизации

Боровшиеся против демократизации

ВСЕГО

   Командный состав

--

--

--

--

   Верховный Главнокомандующий

--

--

--

--

   Командующие армиями

9

5

7

--

   Командующие флотами

6

6

7

--

   Начальники штабов

--

--

--

--

   ВСЕГО

15

11

14

40

   Из них впоследствии, с 1918 года, участвовало или не участвовало в борьбе (командный состав):
  
  
  
   Группировки
  
  
  
  

Поощрявшие демократизацию

Не боровшиеся против демократизации

Боровшиеся против демократизации

ВСЕГО

   В антибольшевистской организации
   2
   7
   10
   19
   У большевиков
   6
   --
   1
   7
   Отошли в сторону
   7
   4
   3
   14
   Таковы результаты реформы наверху военной иерархии, где люди находились на виду, где деятельность их привлекала к себе критическое внимание не только власти, но и военной и общественной среды. Думаю, что не лучше обстояло дело на низших ступенях иерархии.
   Но если вопрос о справедливости мероприятия может считаться спорным, то лично для меня не возникает никакого сомнения, в крайней нецелесообразности его. Массовое увольнение начальников окончательно подорвало веру в командный состав, и дало внешнее оправдание комитетскому и солдатскому произволу, и насилию над отдельными представителями командования. Необычайные перетасовки и перемещения оторвали большое количество лиц от своих частей, где они, быть может, пользовались, приобретенными боевыми заслугами, уважением и влиянием; переносили их в новую, незнакомую среду, где для приобретения этого влияния требовалось и время, и трудная работа в обстановке, в корне изменившейся. Если к этому прибавить продолжавшееся в пехоте формирование третьих дивизий, вызвавшее в свою очередь, очень большую перетасовку командного состава, то станет понятным тот хаос, который воцарился в армии.
   Такой хрупкий аппарат, каким была армия в дни войны и революции, мог держаться только по инерции, и не допускал никаких новых потрясений. Допустимо было только изъять безусловно вредный элемент, в корне изменить систему назначений, открыв дорогу достойным, и предоставить затем вопрос естественному его течению, во всяком случае без излишнего подчеркивания, и не делая его программным.
   Кроме удаленных этим путем начальников ушло добровольно несколько генералов, не сумевших помириться с новым режимом, в том числе Лечицкий и Мищенко, и много командиров, изгнанных в революционном порядке -- прямым или косвенным воздействием комитетов или солдатской массы. К числу последних принадлежал и адмирал Колчак.
   Перемены шли и в дальнейшем, исходя из различных, иногда прямо противоположных взглядов на систему ведения армии, нося поэтому необыкновенно сумбурный характер, и не допуская отслоения определенного типа командного состава.
   Алексеев уволил главнокомандующего Рузского и командующего армией Радко-Дмитриева, за слабость военной власти и оппортунизм. Он съездил на Северный фронт и, вынеся отрицательное впечатление о деятельности Рузского и Радко-Дмитриева, деликатно поставил вопрос об их "переутомлении". Так эти отставки и были восприняты тогда обществом и армией. По таким же мотивам Брусилов уволил Юденича.
   Я уволил командующего армией (Квецинского) -- за подчинение его воли и власти дезорганизующей деятельности комитетов, в области "демократизации" армии.
   Керенский уволил Верховного главнокомандующего Алексеева, главнокомандующих Гурко и Драгомирова, за сильную оппозицию "демократизации" армии; по мотивам прямо противоположным уволил и Брусилова -- чистейшего оппортуниста.
   Брусилов уволил командующего 8 армией генерала Каледина -- впоследствии чтимого всеми Донского атамана -- за то, что тот "потерял сердце" и не пошел навстречу "демократизации". И сделал это, в отношении имевшего большие боевые заслуги генерала, в грубой и обидной форме, сначала предложив ему другую армию, потом возбудив вопрос об удалении. "Вся моя служба -- писал мне тогда Каледин -- дает мне право, чтобы со мной не обращались, как с затычкой различных дыр и положений, не осведомляясь о моем взгляде".
   Генерал Ванновский, смещенный с корпуса командующим армией Квецинским по несогласию на приоритет армейского комитета, немедленно вслед за этим получает, по инициативе Ставки, высшее назначение -- армию на Юго-западном фронте.
   Генерал Корнилов, отказавшийся от должности главнокомандующего войсками петроградского округа, "не считая возможным для себя быть невольным свидетелем и участником разрушения армии... Советом рабочих и солдатских депутатов", назначается потом главнокомандующим фронтом, и Верховным главнокомандующим. Меня Керенский отстраняет от должности начальника штаба Верховного главнокомандующего, по несоответствию видам правительства, и за явное несочувствие его мероприятиям, и тотчас же допускает к занятию высокого поста главнокомандующего Западным фронтом.
   Были и обратные явления: Верховный главнокомандующий, генерал Алексеев, долго и тщетно делал попытки сместить, стоявшего во главе Балтийского флота, выборного командующего, адмирала Максимова, находившегося всецело в руках мятежного исполнительного комитета Балтийского флота. Необходимо было фактическое изъятие из окружающей среды этого принесшего огромный вред командующего, так как комитет его не выпускал, и Максимов на все предписания прибыть в Ставку отвечал отказом, ссылаясь на критическое положение флота...
   Только в начале июня Брусилову удалось избавить от него флот, ценою... назначения начальником морского штаба Верховного главнокомандующего!..
   И много еще можно было бы привести примеров невероятных контрастов в идейном руководстве армией, вызванных столкновением двух противоположных сил, двух мировоззрений, двух идеологий.
   * * *
   Я уже говорил раньше, что весь командующий генералитет был совершенно лоялен, в отношении Временного правительства. Сам позднейший "мятежник" -- генерал Корнилов говорил когда-то собранию офицеров:
  
   "Старое рухнуло! Народ строит новое здание свободы, и задача народной армии -- всемерно поддержать новое правительство в его трудной, созидательной работе"...
  
   Командный состав, если и интересовался вопросами общей политики и социалистическими опытами коалиционных правительств, то не более, чем все культурные русские люди, не считая ни своим правом, ни обязанностью привлечение войск к разрешению социальных проблем. Только бы сохранить армию и то направление внешней политики, которое способствовало победе. Такая связь командного элемента с правительством -- сначала "по любви", потом "из расчета" -- сохранилась вплоть до общего июньского наступления армии, пока еще теплилась маленькая надежда на перелом армейских настроений, так грубо разрушенная действительностью. После наступления и командный состав несколько поколебался...
   Я скажу более: весь старший командный состав армии совершенно одинаково считал ту "демократизацию армии", которую проводило правительство, недопустимой. И если в таблице, приведенной мною выше, мы встретили 65% начальников, не оказавших достаточно сильного протеста против "демократизации" (разложения армии), то это зависело от совершенно других причин: одни делали это по тактическим соображениям, считая, что армия отравлена, и ее надо лечить такими рискованными противоядиями, другие -- исключительно из-за карьерных побуждений. Я говорю не предположительно, а исходя из знания среды и лиц, со многими из которых вел откровенную беседу по этим вопросам. Генералы, широко образованные и с большим опытом, не могли, конечно, проводить искренно и научно такие "военные" взгляды, как например: Клембовский, предлагавший поставить во главе фронта триумвират из главнокомандующего, комиссара и выборного солдата; Квецинский -- "снабдить армейские комитеты особыми полномочиями от военного министра, и Центральнаго комитета Совета рабочих и солдатских депутатов, дающими им право действовать от имени комитета". Вирановский, предлагавший весь командный состав обратить в "технических советников", передав всю власть комиссарам и комитетам!"...
   Керенский в своей книге рассказывает про "разгром Юго-западного фронта", который начался, якобы, "как только генерал Корнилов перевел туда Деникина и Маркова. Там началось генеральное уничтожение всех командующих, сочувственно относившихся к войсковым организациям"... Это не вполне точно: я на Юго-западном фронте удалил только одного генерала Вирановского, желая в армии иметь полководцев, а не "технических советников". Этот эпизод вызвал ряд "обличительных" телеграмм правительству комиссаров Гобечио и Иорданского, грозное постановление исполнительного комитета Юго-западного фронта, и по совокупности "явно отрицательного отношения моего к выборным войсковым организациям" (последнее вполне справедливо) -- требование, предъявленное Корнилову управляющим военным министерством Савинковым и верховным комиссаром Филоненко о моем отчислении...
   Как все это странно. Передо мною интересный документ, характеризующий тот сумбур, который должен был происходить в умах солдат и войсковых организаций: письмо от 30 июня генерала Духонина, бывшего начальником штаба Юго-западного фронта, к генералу Корнилову -- тогда командующему 8-ой армией:
  
   "Милостивый Государь, Лавр Георгиевич! Главнокомандующий по долгу службы, приказал сообщить Вам ниже следующие сведения, о деятельности командира 2-го гвардейского корпуса, генерала Вирановского, и штаба этого корпуса, полученные от войсковых организаций, и относящиеся к двадцатым числам июня сего года.
   В корпусе создалось настроение против наступления. Генерал В., будучи сам противником наступления, заявил дивизионным комитетам, что он ни в каком случае не поведет гвардию на убой. Ведя собеседование с дивизионными комитетами, генерал В. разъяснял все невыгоды и трудности наступления, выпавшие на долю корпуса, и указывал на то, что ни справа, ни слева, ни сзади никто не поддержит корпус. Чины штаба корпуса вообще удивлялись, как главнокомандующий мог давать такие задачи, неразрешимость которых ясна даже солдатам-делегатам. Штаб корпуса был занят не тем, чтобы изыскать способы выполнить поставленную корпусу трудную задачу, а старался доказать, что эта задача невыполнима".
  
   Бедная революционная демократия! Как трудно ей было разбираться в истинной сущности военных вопросов, за разрешение которых она взялась, и отличить "врагов" от "друзей"...
   Позднее к тем рубрикам, которые приведены в моей таблице, прибавилась еще одна графа: чистых демагогов, как например Черемисов, Верховский, Вердеревский, Егорьев, Сытин, Бонч-Бруевич, и другие. Первые три успели выйти кратковременно на верх иерархической лестницы, в период заката Временного правительства, прочие -- нет. Но все они, за исключением Вердеревского, как и следовало ожидать, заняли довлеющие им крупные посты в большевистском командовании.
   Насколько лоялен был высший командный состав, можно судить по следующему факту: в конце апреля генерал Алексеев, отчаявшись в возможности самому лично остановить правительственные мероприятия, ведущие к разложению армии, перед объявлением знаменитой декларации прав солдата, послал главнокомандующим шифрованный проект, сильного и резкого, коллективного обращения от армии к правительству; обращение указывало на ту пропасть, в которую толкают армию; в случае одобрения проэкта обращения, его должны были подписать все старшие чины, до начальников дивизий включительно.
   Фронты однако, по разным причинам, отнеслись отрицательно к этому способу воздействия на правительство. А временный главнокомандующий Румынским фронтом, генерал Рагоза -- позднее украинский военный министр у гетмана -- ответил, что видимо, русскому народу Господь Бог судил погибнуть, и потому не стоит бороться против судьбы, а, осенив себя крестным знамением, терпеливо ожидать ее решения!.. Это -- буквальный смысл его телеграммы.
   Таковы были настроения и нестроения на верхах армии. Что касается категории начальников, неуклонно боровшихся против развала армии, то многие из них, независимо от большей или меньшей веры в успех своей работы, независимо от ударов судьбы, шаг за шагом разрушавшей надежды и иллюзии, независимо даже от предвидения некоторыми того темного будущего, которое уже давало знать о своем приближении тлетворным дыханием разложения, -- шли по тернистому пути, против течения, считая, что это их долг перед своим народом. Шли с поднятой головой, встречая непонимание, клевету и дикую ненависть, до тех пор, пока хватало сил и жизни.
   *

Декларация прав солдата

   Печальной памяти закон, вышедший из поливановской комиссии и известный под именем "декларации прав солдата", утвержден Керенским 9 мая.
  
   ПРИКАЗ ПО АРМИИ И ФЛОТУ
   Приказываю ввести в жизнь армии и флота следующие, согласованные с п. 2 декларации Временного правительства от 7 марта с. г., положения об основных правах военнослужащих:
   1) Все военнослужащие пользуются всеми правами граждан. Но при этом каждый военнослужащий обязан строго согласовать свое поведение с требованиями военной службы и воинской дисциплины.
   2) Каждый военнослужащий имеет право быть членом любой политической, национальной, религиозной, экономической или профессиональной организации, общества или союза.
   3) Каждый военнослужащий, во внеслужебное время, имеет право свободно и открыто высказывать устно, письменно или печатно, свои политические, религиозные, социальные и прочие взгляды.
   4) Все военнослужащие пользуются свободой совести, а потому никто не может быть преследуем за исповедуемое им верование, и принуждаем к присутствию при богослужениях, и совершении религиозных обрядов какого-либо вероисповедания. Участие в общей молитве необязательно.
   5) Все военнослужащие, в отношении своей переписки, подчиняются правилам, общим для всех граждан.
   6) Все без исключения печатные издания (периодические или непериодические) должны беспрепятственно передаваться адресатам.
   7) Всем военнослужащим предоставляется право ношения гражданского платья вне службы; но военная форма остается обязательною во всякое время для всех военнослужащих, находящихся в действующей армии и в военных округах, расположенных на театре военных действий.
   Право разрешать ношение гражданского платья военнослужащим в некоторых крупных городах, находящихся на театре военных действий, предоставляется главнокомандующим армиями фронтов, или командующим флотами. Смешанная форма ни в каком случае не допускается.
   8) Взаимоотношения военнослужащих должны основываться при строгом соблюдении воинской дисциплины, на чувстве достоинства граждан свободной России, и на взаимном доверии, уважении и вежливости.
   9) Особые выражения, употребляющиеся как обязательные для ответов одиночных людей и команд вне строя и в строю, как, например, "так точно", "никак нет", "не могу знать", "рады стараться", "здравия желаем", "покорно благодарю" и т. п. заменяются общеупотребительными: "да", "нет", "не знаю", "постараемся", "здравствуйте" и т. п.
   10) Назначение солдат в денщики отменяется. Как исключение, в действующей армии и флоте, в крепостных районах, в лагерях, на кораблях и на маневрах, а также на окраинах, в тех местностях, в которых нет возможности нанять прислугу (в последнем случае невозможность этого определяется полковым комитетом) офицерам, военным врачам, военным чиновникам и духовенству разрешается иметь вестового для личных услуг, назначаемого по обоюдному соглашению вестового и лица, к которому он назначается, с платой также по соглашению, но не более одного вестового на каждого из упомянутых чинов.
   Вестовые для ухода за собственными офицерскими лошадьми, положенными по должности, сохраняются как в действующей армии, так и во внутренних округах, и назначаются на тех же основаниях, как и вестовые для личных услуг.
   11) Вестовые для личных услуг не освобождаются от боевой службы.
   12) Обязательное отдание чести, как отдельными лицами, так и командами, отменяется.
   Для всех военнослужащих, взамен обязательного отдания воинской чести, устанавливается взаимное добровольное приветствие.
   Примечание: 1. Отдание воинских почестей командами и частями при церемониях, похоронах и т.п. случаях сохраняется; 2. Команда "смирно" остается во всех случаях, предусмотренных строевыми уставами.
   13) В военных округах, не находящихся на театре военных действий, все военнослужащие в свободное от занятий, службы и нарядов время, имеют право отлучаться из казармы, и с кораблей в гавани, но лишь осведомив об этом соответствующее начальство, и получив надлежащее удостоверение личности.
   В каждой части должна оставаться рота, или вахта (или соответствующая ей часть) и кроме того, в каждой роте, сотне, батарее и т. д. должна оставаться еще и ее дежурная часть.
   С кораблей, находящихся на рейдах, увольняется такая часть команды, какая не лишает корабля возможности, в случаях крайней необходимости, немедленно сняться с якоря и выйти в море.
   14) Никто из военнослужащих не может быть подвергнут наказанию, или взысканию без суда. Но в боевой обстановке начальник имеет право, под своей личной ответственностью, принимать все меры, до применения вооруженной силы включительно, против неисполняющих его приказания подчиненных. Эти меры не почитаются дисциплинарными взысканиями.
   15) Все наказания, оскорбительные для чести и достоинства военнослужащего, а также мучительные и явно вредные для здоровья, не допускаются{160}.
   Примечание: из наказаний, упомянутых в уставе дисциплинарном, постановка под ружье отменяется.
   16) Применение наказаний, не упомянутых в уставе дисциплинарном, является преступным деянием, и виновные в нем должны предаваться суду 1). Точно так же должен быть предан суду всякий начальник, ударивший подчиненного в строю или вне строя.
   17) Никто из военнослужащих не может быть подвергнут телесному наказанию, не исключая и отбывающих наказания в военно-тюремных учреждениях.
   18) Право назначения на должности и, в указанных законом случаях, временного отстранения начальников всех степеней от должностей принадлежит исключительно начальникам. Точно так же они одни имеют право отдавать распоряжения, касающиеся боевой деятельности и боевой подготовки части, ее обучения, специальных ее работ, инспекторской и хозяйственной частей. Право же внутреннего самоуправления, наложения наказания и контроля в точно определенных случаях (приказы по воен. ведомству 16 апр. N 213 и 8 мая с. г. N 274) принадлежит выборным войсковым организациям.
   Объявляя настоящее общее положение, предписываю принять его (как и правила, установленные приказом по военному ведомству с. г. 114) в основание при пересмотре уставов и законоположений, определяющих внутренний быт и служебную деятельность военнослужащих, а равно дисциплинарную и уголовную их ответственность.

Военный и морской министр А. Керенский.

  
   Эта "декларация прав", давшая законное признание тем больным явлениям, которые распространились в армии -- где частично, где в широких размерах, путем бунта и насилия или, как принято было выражаться, "в порядке революционном", -- окончательно подорвала все устои старой армии. Она внесла безудержное политиканство и элементы социальной борьбы в неуравновешенную и вооруженную массу, уже почувствовавшую свою грубую физическую силу. Она оправдывала и допускала безвозбранно широкую проповедь -- устную и печатную -- антигосударственных, антиморальных и антиобщественных учений, даже таких, которые по существу, отрицали и власть, и само бытие армии. Наконец, она отняла у начальников дисциплинарную власть, передав ее выборным коллегиальным организациям, и лишний раз, в торжественной форме, бросив упрек командному составу, унизила и оскорбила его.
   ...
  

Глава XXVI
Офицерские организации

   В первых числах апреля среди офицеров Ставки возникла мысль об организации "Союза офицеров армии и флота". Инициаторы союза исходили из того взгляда, что необходимо "едино мыслить, чтобы одинаково понимать происходящие события. Чтобы работать в одном направлении", ибо до настоящего времени "голоса офицеров -- всех офицеров, никто не слышал. Мы еще ничего не сказали по поводу переживаемых великих событий. За нас говорит всякий, кто хочет и что хочет. За нас решает военные вопросы, и даже вопросы нашего быта и внутреннего уклада всякий, кто желает и как желает".
   Принципиальных возражений было два: первое -- нежелание вносить самим в офицерский корпус те начала коллективного самоуправления, которые были привиты армии извне в виде советов, комитетов и съездов, и внесли разложение. Второе -- опасение, чтобы появление самостоятельной офицерской организации не углубило еще более ту рознь, которая возникла между солдатами и офицерами. Исходя из этих взглядов, мы с Верховным главнокомандующим вначале отнеслись совершенно отрицательно к возникшему предположению. Но жизнь вырвалась уже из обычных рамок и смеялась над нашими побуждениями.
   Появился проект декларации, которая давала армии полную свободу союзов, собраний, и потому представлялось уже несправедливым лишать офицеров права профессиональной организации, хотя бы как средства самосохранения. Фактически офицерские общества возникли во многих армиях, а в Киеве, Москве, Петрограде и других городах -- с первых дней революции. Все они шли вразброд, ощупью, а некоторые союзы крупных центров, под влиянием разлагающей обстановки тыла, проявляли уже сильный уклон к политике советов.
   Тыловое офицерство зачастую жило совершенно иною духовною жизнью, чем фронт. Так, например, московский совет офицерских депутатов в начале апреля вынес резолюцию, чтобы "работа Временного правительства протекала... в духе социалистических (?) и политических требований демократии, представляемой Советом р. и с. депутатов", и выражал пожелание, чтобы в составе Временного правительства было более представителей социалистических партий.
   Назревала фальсификация офицерского голоса и в более крупном масштабе: петроградский офицерский совет созывал "Всероссийский съезд офицерских депутатов, военных врачей и чиновников" в Петроград, на 8 мая. Это обстоятельство являлось тем более нежелательным, что инициатор съезда -- исполнительный комитет, возглавляемый подполковником ген. штаба Гущиным, проявил уже в полной мере свое отрицательное направление: участием в составлении декларации прав солдата (соединенное заседание 13 марта) деятельным сотрудничеством в Поливановской комиссии, лестью и угодничеством перед Советом р. и с. депутатов, и неудержимым стремлением к слиянию с ним. На сделанное в этом смысле предложение Совет, однако, признал такое слияние "по техническим условиям пока неосуществимым".
   Учтя все эти обстоятельства, Верховный главнокомандующий одобрил созыв офицерского съезда, с тем, чтобы не было произведено никакого давления ни его именем, ни именем начальника штаба. Эта корректность несколько осложнила дело: часть штабов, не сочувствуя идее, задержала распространение воззвания, а некоторые старшие начальники, как например, командующий войсками Омского округа, запретил вовсе командирование офицеров. И на местах вопрос этот вызвал кое-где подозрительность солдат и некоторые осложнения, вследствие чего инициаторы съезда предложили частям, совместно с офицерами, командировать и солдат для присутствия в зале заседаний...
   *
   Невзирая на все препятствия, офицеров-представителей съехалось в Могилев более 300; из них 76% от фронта, 17% от тыловых строевых частей и 7% от тыла. 7 мая съезд открылся речью Верховного главнокомандующего. В этот день впервые, не в секретных заседаниях, не в доверительном письме, а открыто, на всю страну верховное командование сказало:
   -- Россия погибает.
   Генерал Алексеев говорил:
  
  
   "... В воззваниях, в приказах, на столбцах повседневной печати мы часто встречаем короткую фразу: "отечество в опасности".
   Мы слишком привыкли к этой фразе. Мы как будто читаем старую летопись о днях давно минувших, и не вдумываемся в грозный смысл этой короткой фразы. Но, господа, это, к сожалению, тяжелая правда. Россия погибает. Она стоит на краю пропасти. Еще несколько толчков вперед, и она всей тяжестью рухнет в эту пропасть. Враг занял восьмую часть ее территории. Его не подкупишь утопической фразой: "мир без аннексий и контрибуций". Он откровенно говорит, что не оставит нашу землю. Он протягивает свою жадную лапу туда, где еще никогда не был неприятельский солдат -- на богатую Волынь, Подолию, Киевскую землю, т. е. на весь правый берег нашего Днепра.
   А мы-то что? Разве допустит до этого русская армия?
   Разве мы не вышвырнем этого дерзкого врага из нашей страны, а потом уже предоставим дипломатии заключать мир с аннексией или без аннексии?
   Будем откровенны: упал воинский дух русской армии; еще вчера грозная и могучая, она стоит сейчас в каком-то роковом бессилии перед врагом. Прежняя традиционная верность Родине сменилась стремлением к миру и покою. Вместо деятельности, в ней заговорили низменные инстинкты и жажда сохранения жизни.
   Внутри -- где та сильная власть, о которой горюет все государство? Где та мощная власть, которая заставила бы каждого гражданина нести честно долг перед Родиной?
   Нам говорят, что скоро будет; но пока ее нет.
   Где любовь к родине, где патриотизм?
   Написали на нашем знамени великое слово "братство", но не начертали его в сердцах и умах. Классовая рознь бушует среди нас. Целые классы, честно выполнявшие свой долг перед Родиной, взяты под подозрение, и на этой почве возникла глубокая пропасть между двумя частями русской армии -- офицерами и солдатами.
   И вот, в такие минуты собрался первый съезд офицеров русской армии. Думаю, что нельзя выбрать более удобного и неотложного момента для того, чтобы единение водворилось в нашей семье; чтобы общая дружная семья образовалась из корпуса русских офицеров, чтобы подумать, как вдохнуть порыв в наши сердца, ибо без порыва -- нет победы, без победы -- нет спасения, нет России...
   Согрейте же ваш труд любовью к Родине, и сердечным расположением к солдату; наметьте пути, как приподнять нравственный и умственный склад солдат, для того, чтобы они сделались искренними и сердечными вашими товарищами. Устраните ту рознь, какая искуственно посеяна в нашей семье.
   В настоящее время -- это общая болезнь -- хотели бы всех граждан России поставить на платформы и платформочки, чтобы инспекторским оком посмотреть, сколько стоит на каждой из них. Что за дело, что масса армии искренно, честно и с восторгом приняла новый порядок и новый строй.
   Мы все должны объединиться на одной великой платформе:
   Россия в опасности. Нам надо, как членам великой армии, спасать ее. Пусть эта платформа объединит вас и даст силы к работе".
  
   *
   Эта речь, в которой вылилась "тревога сердца" вождя армии, послужила прологом к его уходу. Революционная демократия уже на памятном заседании с главнокомандующими, 4 мая вынесла свой приговор генералу Алексееву; теперь же, после 7-го, в левой части печати началась жестокая кампания против него, в которой советский официоз "Известия" соперничал с ленинскими газетами в пошлости и неприличии выходок. Эта кампания имела тем большее значение, что в данном вопросе военный министр Керенский был явно на стороне Совета.
   Как бы в дополнение слов Верховного главнокомандующего, я в своей речи, касаясь внутреннего положения страны, говорил:
  
   "...В силу неизбежных исторических законов пало самодержавие, и страна наша перешла к народовластию. Мы стоим на грани новой жизни, страстно и долгожданной, за которую несли головы на плаху, томились в рудниках, чахли в тундрах многие тысячи идеалистов.
   Но глядим в будущее с тревогой и недоумением.
   Ибо нет свободы в революционном застенке!
   Нет правды в подделке народного голоса!
   Нет равенства в травле классов!
   И нет силы в той безумной вакханалии, где кругом стремятся урвать все, что возможно, за счет истерзанной Родины, где тысячи жадных рук тянутся к власти, расшатывая ее устои..."
  
   Начались заседания съезда. Кто присутствовал на них, тот унес, вероятно, на всю жизнь неизгладимое впечатление от живой повести офицерской скорби. Так не напишешь никогда, как говорили эти "капитаны Буравины", "поручики Альбовы", с каким-то леденящим душу спокойствием, касаясь самых интимных, самых тяжких своих переживаний. Уже все переболело: в сердце не было ни слез, ни жалоб.
   Я смотрел на ложи, где сидели "младшие товарищи", присланные для наблюдения за "контрреволюцией". Мне хотелось прочесть на их лицах то впечатление, какое они вынесли от всего слышанного. И мне показалось, что я вижу краску стыда. Вероятно, только показалось, потому что скоро они выразили бурный протест, потребовали права голоса на съезде и... пяти рублей суточных "по офицерскому положению".
   На 13 общих заседаниях съезд принял ряд резолюций. Я не буду останавливаться подробно на всех военно-общественных и технических вопросах, поставивших диагноз армейской болезни, и указавших способы ее излечения. Отмечу лишь характерные особенности этих резолюций, в сравнении с множеством армейских, фронтовых, областных и профессиональных съездов.
   Союз, "исключая всякие политические цели", ставил своей задачей "поднятие боевой мощи армии во имя спасения Родины".
   Указывая на состояние армии, близкое к развалу, съезд оговаривал, что явление это "относится в равной мере как к несознательным группам солдат, так и к несознательной и недобросовестной части офицерства". Такую же объективность съезд проявил в определении причин разъединения между солдатами и офицерами, видя их, между прочим:
  
   1) в низком культурном и образовательном уровне части офицеров и большинства солдат; 2) в полной разобщенности тех и других вне службы; 3) в растерянности начальников, не исключая и старших, а также в искании ими популярности в солдатской массе; 4) в недобросовестном отношении к воинским обязанностям, и проявлении злой воли отдельных лиц в той и другой среде. Офицерство, гонимое и бесправное, добросовестно разбиралось в своих грехах, и перед лицом смертельной опасности, угрожавшей стране, забыв и простив все, искало нравственного очищения своей среды от "элементов вредных, и не понимающих положения переживаемого момента".
  
   Единственная корпорация среди всех классов, сословий, профессий, проявивших общее стихийное стремление рвать от государства, выпустившего из рук вожжи, все, что возможно, в своих частных интересах, -- офицерство никогда ничего не просило лично для себя.
   Что же могли предложить они для поднятия боеспособности армии, кроме восстановления тех начал, на которых зиждилось существование всех армий мира, а в известном отношении, и всех ранее подпольных, ныне вышедших на дневную поверхность революционных организаций? Восстановить дисциплину и авторитет начальника; пресечь безответственные выступления, "расширяющие искусственно созданную между двумя составными частями армии пропасть"; объявить кроме выпущенной декларации прав солдата, еще и декларацию обязанностей солдата, а также -- прав и обязанностей начальника; "заменить меры увещевания и нравственного воздействия против преступно нарушающих свой долг... самыми высшими уголовными наказаниями" и т. д.
   Но самое главное -- офицерство просило и требовало власти -- над собой и над армией. Твердой, единой, национальной -- "приказывающей, а не взывающей". Власти правительства, опирающегося на доверие страны, а не безответственных организаций. Такой власти офицерство приносило тогда полное и неограниченное повиновение, не считаясь совершенно с расхождением в области социальной. Мало того, я утверждаю, что вся та внутренняя социальная, классовая борьба, которая разгоралась в стране все более и более, проходила мимо фронтового офицерства, погруженного в свою работу и в свое горе, не задевая его глубоко, не привлекая к непосредственному участию; эта борьба вызывала внимание офицерства лишь тогда, когда результаты ее явно потрясали бытие страны, и в частности армии. Я говорю, конечно, о массе офицерства; отдельные уклонения в сторону реакции, несомненно, были, но они вовсе не характерны для офицерского корпуса 1917 года.
   *
   Один из лучших представителей офицерской среды, человек вполне интеллигентный, генерал Марков, писал Керенскому, осуждая его систему обезличения начальников:
  
   "Солдат по натуре, рождению и образованию, я могу судить и говорить лишь о своем военном деле. Все остальные реформы, и переделки нашего государственного строя, меня интересуют, лишь как обыкновенного гражданина. Но армию я знаю, отдал ей свои лучшие дни, кровью близких мне людей заплатил за ее успехи, сам окровавленный уходил из боя"...
   *
   Этого не поняла и не учла революционная демократия.
   *
   Совершенно иначе протекал офицерский съезд в Петрограде, на который собралось около 700 делегатов (18-26 мая). В нем ярко раскололись два лагеря: политиканствовавших офицеров и чиновников тыла, и меньшей части -- настоящего армейского офицерства, попавшего на съезд по недоразумению. Исполнительный комитет составил программу, строго следуя установившемуся обычаю советских съездов: 1) отношение к Временному правительству и к Совету, 2) о войне, 3) об Учредительном собрании, 4) рабочий вопрос, 5) земельный вопрос, 6) реорганизация армии на демократических началах. Съезду придали в Петрограде преувеличенное значение, и открытие его сопровождалось торжественными речами многих членов правительства, и иностранных представителей; даже от имени Совета приветствовал собравшихся Нахамкес. С первого же дня выяснилось непримиримое расхождение двух групп. Оно являлось неизбежным хотя бы потому, что даже по такому кардинальному вопросу, как "приказ N 1", товарищ председателя съезда, штабс-капитан Бржозек высказал взгляд: "издание его диктовалось исторической необходимостью: солдат был подавлен и настоятельно нужно было освободить его". Это заявление встречено было продолжительными аплодисментами части собрания!
   После ряда бурных заседаний, большинством 265 голосов против 246, была принята резолюция, в которой говорилось, что "революционная сила страны -- в руках организованных крестьян, рабочих и солдат, составляющих преобладающую массу населения", а потому правительство должно быть ответственно перед Всероссийским советом!
   Даже резолюция о необходимости наступления, прошла немногим более двух третей голосовавших.
   Направление, взятое петроградским съездом, объясняется заявлением (26 мая) той группы его, которая, отражая действительное мнение фронта, стояла на точке зрения "всемерной поддержки Временному правительству": "Исполнительный комитет петроградского совета офицерских депутатов, созывая съезд, не преследовал разрешения насущнейшей задачи момента -- возрождения армии, так как вопрос о боеспособности армии, и мерах к ее поднятию, даже не был поставлен в предложенной нам программе, а внесен лишь по нашему настоянию. Если верить весьма странному, чтобы не сказать более, заявлению председателя, подполковника Гущина -- целью созыва съезда было желание исполнительного комитета: пройти под нашим флагом в Совет рабочих и солдатских депутатов". Заявление вызвало ряд крупных инцидентов, три четверти состава ушло, и съезд распался.
   Я коснулся вопроса о петроградском офицерском совете и съезде для того лишь, чтобы охарактеризовать настроения известной части тылового офицерства, имевшего частое общение с официальными и неофициальными правителями, и в глазах последних изображавшего "голос армии".
   Точно так же, совершенно ничтожна была роль и других, офицерских и военно-общественных организаций; о существовании многих из них я узнал только теперь, перебирая бумаги.
   Могилевский съезд, вызывавший неослабное внимание, и большое расположение Верховного главнокомандующего, закрылся 22 мая. В это время генерал Алексеев был уже уволен от командования русской армией и, глубоко переживая этот эпизод своей жизни, не мог присутствовать на закрытии. Я простился со съездом следующим словом:
  
   "Верховный главнокомандующий, покидающий свой пост, поручил мне передать вам, господа, свой искренний привет и сказать, что его старое солдатское сердце бьется в унисон с вашими, что оно болеет той же болью, и живет той же надеждой на возрождение истерзанной, но великой русской армии. Позвольте и мне от себя сказать несколько слов. С далеких рубежей земли нашей, забрызганных кровью, собрались вы сюда и принесли нам свою скорбь безысходную, свою душевную печаль.
   Как живая, развернулась перед нами тяжелая картина жизни и работы офицерства, среди взбаламученного армейского моря.
   Вы -- бессчетное число раз стоявшие перед лицом смерти! Вы -- бестрепетно шедшие впереди своих солдат на густые ряды неприятельской проволоки, под редкий гул родной артиллерии, изменнически лишенной снарядов! Вы -- скрепя сердце, но не падая духом, бросавшие последнюю горсть земли в могилу павшего сына, брата, друга! Вы ли теперь дрогнете? Нет!
   Слабые -- поднимите головы. Сильные -- передайте вашу решимость, ваш порыв, ваше желание работать для счастья Родины, перелейте их в поредевшие ряды наших товарищей на фронте. Вы не одни: с вами все, что есть честного, мыслящего, все, что остановилось на грани упраздняемого ныне здравого смысла.
   С вами пойдет и солдат, поняв ясно, что вы ведете его не назад -- к бесправию и нищете духовной, а вперед -- к свободе и свету.
   И тогда над врагом разразится такой громовой удар, который покончит и с ним и с войной.
   Проживши с вами три года войны одной жизнью, одной мыслью, деливши с вами и яркую радость победы, и жгучую боль отступления, я имею право бросить тем господам, которые плюнули нам в душу, которые, с первых же дней революции, свершили свое Каиново дело над офицерским корпусом... я имею право бросить им:
   Вы лжете! Русский офицер никогда не был ни наемником, ни опричником.
   Забитый, загнанный, обездоленный не менее, чем вы, условиями старого режима, влача полунищенское существование, наш армейский офицер -- сквозь бедную трудовую жизнь свою -- донес, однако, до отечественной войны -- как яркий светильник -- жажду подвига. Подвига -- для счастья Родины.
   Пусть же сквозь эти стены услышат мой призыв и строители новой государственной жизни:
   Берегите офицера! Ибо от века и доныне он стоит верно и бессменно на страже русской государственности. Сменить его может только смерть".
  
   Отпечатанный комитетом текст моей речи распространился по фронту, и я был счастлив узнать из многих полученных мною тогда телеграмм и писем, что слово, сказанное в защиту офицера, дошло до его наболевшего сердца.
   <...>
   1 мая оставил свой пост военный министр Гучков.
  
   "Мы хотели, -- так объяснял он смысл проводимой им "демократизации" армии, -- проснувшемуся духу самостоятельности, самодеятельности и свободы, который охватил всех, дать организованные формы и известные каналы, по которым он должен идти. Но есть какая-то линия, за которой начинается разрушение того живого, могучего организма, каким является армия".
  
   Нет сомнения, что эта линия была перейдена еще до 1 мая.
   Я не собираюсь давать характеристику Гучкова, в искреннем патриотизме которого я не сомневаюсь. Я говорю только о системе. Трудно решить, чьи плечи могли нести тяжкое бремя управления армией в первый период революции; но, во всяком случае, министерство Гучкова не имело ни малейшего основания, претендовать на роль фактического руководства жизнью армии. Оно не вело армии. Наоборот, подчиняясь "параллельной власти" и подталкиваемое снизу, министерство, несколько упираясь, шло за армией, пока не пододвинулось вплотную к той грани, за которой начинается окончательное разрушение.
  
   "Удержать армию от полного развала, под влиянием того напора, который шел от социалистов, и в частности, из их цитадели -- Совета рабочих и солдатских депутатов, -- выиграть время, дать рассосаться болезненному процессу, помочь окрепнуть здоровым элементам, -- такова была моя задача", -- писал Гучков Корнилову в июне 1917 года.
  
   И это несомненная правда. Весь вопрос в том, достаточно ли решительно было сопротивление разрушительным силам. Армия этого не ощущала.
   <...>
  
  

С.Е. Рабинович

Борьба за армию в 1917 г. [8]

  
   Офицерство царской армии и в силу своего социального положения и в силу узко кастовых интересов не могло не выступить против революции. Но революция произошла помимо его воли и желания, и оно вынуждено было так или иначе считаться с нею.
   Чтобы понять причины обострения классовых противоречий в армии, необходимо учесть следующее. Насколько каждый солдат ждал от революции скорейшего заключения мира, настолько командный состав из этого же факта делал совершенно обратный вывод. Если крестьянин-солдат с революцией связывал разрешение земельного вопроса и надеялся получить земли помещиков, то офицер-помещик, занимавший важнейшие командные посты в армии, в той же революции видел угрозу материальному благополучию не только личному, но и всей семьи, всего своего класса.
   И, наконец, революция произвела, вернее начала производить, коренной переворот во взаимоотношениях офицерства и солдат. Приказ N1 в этом отношении был только первой ласточкой.
   7 (20) мая открывался в Ставке съезд офицеров армии и флота, представлявший примерно 100.000 офицеров. Тон ему дал Алексеев, назвавший утопической фразой требование "мира без аннексий и контрибуций".
   В разрез с требованиями рабочих и солдат съезд резолюции "об отношении к войне", заявляет, что "офицерство в своем огромном большинстве категорически настаивает ... на энергичном продолжении войны"...
   Но съезд не ограничился установлением своей политической платформы. Он тут же наметил программу мероприятий, которые должны были восстановить былую власть над солдатом. Прежде всего, он потребовал, чтобы каждый солдат в служебной деятельности и в строю был беспартийным.
   Солдаты быстро учли этот поворот в настроении офицерства. Все чаще начинаются "беспорядки" в тыловых гарнизонах...
   Командование пытается силой заставить солдат подчиниться своим приказаниям, но встречает дружный отпор. Командование арестовывает солдатских вожаков, солдаты то же самое делают в отношении наиболее ненавистных им офицеров. На собраниях последним не дают говорить.
   Под влиянием большевистской литературы, газет, устной агитации солдаты начинают уже кое в чем и сами разбираться.
   Знало ли правительство, командование о настроении солдат?
   ... Настроение солдат ставке, а, следовательно, и правительству, было известно. Но мы ведь знаем, что ставка не собиралась брать в расчет солдатские настроения.
   Программа дальнейших действий генералитета была изложена генералом Деникиным в Ставке 16 (29) июля 1917 г. Она включала следующие пункты:
   1.Петроград должен совершенно прекратить всякое военное законодательство.
   2.Изъять политику из армии.
   3.Отменить декларацию прав солдата.
   4.Упразднить комиссаров и комитеты.
   5.Вернуть власть начальникам. Восстановить дисциплину и внешние формы порядка и приличия.
   6.Создать резерв из отборных законопослушных частей трех родов оружия, как опору против военного бунта и ужасов предстоящей демобилизации.
   7.Ввести военно-революционные суды и смертную казнь для тыла войск и гражданских лиц.
  
  

П. Краснов

Командиры и демократизация армии[9]

  
   <...>
   Один полк был застигнут праздником святой Пасхи на походе. Солдаты потребовали, чтобы им было устроено разговление, даны яйца и куличи. Ротные и полковые комитеты бросились по деревням искать яйца и муку, но ... ничего не нашли.
   Тогда солдаты постановили расстрелять командира полка за недостаточную к ним заботливость.
   Он стоял на коленях, клялся и божился, что он употребил все усилия ... и ценою страшного унижения и жестоких оскорблений выторговал себе жизнь.
   <...>
   Общая ситуация в частях была такова.
   Стоило только начальству возбудить какое-либо дело против солдата, как на защиту его поднимались комитеты. В ротах собирались митинги, солдатские массы волновались, и начальство испуганно бросало дело.
   <...>
   Комитеты стали вмешиваться в распоряжения начальников, приказы стали делиться на боевые и небоевые. Первые сначала исполнялись, вторые исполнялись по характерному, вошедшему в моду тогда выражению, "постольку-поскольку". Борзой, окончивший четырехмесячные курсы, прапорщик, или просто солдат - рассуждал, нужно или нет то или другое учение? и достаточно было, чтобы он на митинге заявил, что оно ведет к старому режиму, чтобы часть на занятия не вышла, и началось бы то, что тогда очень просто называлось эксцессами. Эксцессы были разные - от грубого ответа, до убийства начальника, и все сходило совершенно безнаказанно.
   <...>
   Я переживал ужасную драму. Смерть казалась желанной. Ведь рухнуло все, чему молился, во что верил и что любил с самой колыбели в течение пятидесяти лет - погибла армия.
   Больше всего я боялся, что казаков станут употреблять для различного усмирения неповинующихся солдат. Ничто так не портит и не развращает солдата, как война со своими, расстрелы, аресты и т.п.
   <...>
   Полковников - продукт нового времени. Это тип офицеров, которые делали революцию ради карьеры, летели как бабочки на огонь и сгорали в ней без остатка. В японскую войну 1905 года - это двадцатидвухлетний офицер... Он прекрасно и лихо работает с казаками. После войны - Академия генерального штаба; дальнейшая карьера идет гладко, и к 1917 году он командир 1-го Амурского полка... поход Крымова. Полковников чует своим хитрым сердцем, что солдаты и казаки колеблются, отрывается от полка и мчится в Петербург к Керенскому.
   34-летний полковник становится главнокомандующим важнейшего в политическом отношении округа. С почти 200.00-й армией. Тут начинается метание между Керенским и Советами и верность им "постольку-поскольку".
   Полковников помогает большевикам создать движение против правительства, но потом ведет юнкеров против большевиков. Много детской крови взял на себя он... и в конце концов Полковников в марте 1918 года зверски повешен большевиками...
   <...>
   Что же дала нам революция в смысле правильного назначения на командные должности и выдвижения истинных талантов?
   Прежде всего, новые правители стремились омолодить армию, выбить из нее стары режим ... и посадить людей, сочувствующих революции и новым порядкам. Но свелось к тому, что стройная ... система назначений по кандидатскому списку ... сменилась чисто случайными назначениями и самым неприличным протекционизмом. Каждый начальник быстро понял характер Керенского и истеричность его натуры, и многие стали проталкиваться вперед, валя тех, кто стоял на пути.
   <...>
  

В.Б. Станкевич

Армия вышла из повиновения и тех, кто затеял смуту...[10]

  
   27 февраля 1917 г.
   На улице меня солдаты задержали, отняли оружие. Пьяный солдат, припоминая обиды, нанесенные ему каким-то офицером, настаивал на том, чтобы меня прикончить. Но, в общем, толпа была настроена мирно. Один солдат из моего батальона заверил, что он меня знает: "это наш, хороший", и меня отпустили с миром.
   <...>
   И запасы противочеловеческой ненависти вдруг раскрылись и мутным потоком вылились на улицах Петрограда в формах избиения городовых, ловли подозрительных лиц, в возбужденных фигурах солдат, катающихся бешено на автомобилях.
   Откуда-то взялись какие-то агитаторы из солдатской же среды и стали сеять смуту, призывая не верить офицерам.
   <...>
   Все это особенно резко сказывалось на положении офицерства. События, навалившиеся на него, были так резко и грубо ломающими все установленные порядки ... армии.
   И дело не в приказе N1-2, не в тех или иных мерах, не в тех или других выражениях воззваний. Дело было в том, что солдаты, нарушив дисциплину и выйдя из казарм, не только без офицера, но и помимо офицеров, а во многих случаях против офицеров, даже убивая их, исполнявших свой долг, оказались ... совершающими великий подвиг освобождения.
   <...>
   Но армия вышла не только из рук командного состава - даже нового, даже избранного, даже признанного революцией. Она не была в руках и того среднего и руководящего общественного мнения, которое волей или неволей, санкционировало переворот, как осуществление его требований.
   <...>
   Влияние стал оказывать Совет Рабочих и Солдатских депутатов. Почему он? Солдатская масса приняла его как антиофицерскую организацию и поэтому встало около него.
   ...Не умея формулировать возражения, не зная, как оказать сопротивление, масса стала повторять чужие лозунги и чужие слова, дала расписать себя по партиям и по организациям... Совет, это собрание полуграмотных солдат, оказался руководителем потому, что он ничего не требовал, потому, что он был только ширмой, услужливо прикрывавший полное безначалье.
   Крайне левые чувствовали, что масса чужда им не мене, чем крайние правые.
   ...Кто поручится, что завтра они не пойдут за кем-нибудь иным, за каким-нибудь бравым генералом, который сумеет им скомандовать или увлечь иным способом за собой. Ведь нет никакой организации, все пестро не только в настроениях толпы.
   <...>
   ... В психике народа войны не было, и война была невиданным, чудовищным насилием над его душой. Быть может, только один солдат на сотню тысяч мог формулировать причины войны. Один на десяток тысяч питал чувства враждебности к противнику... Вся революция была восстановлением народного духа против чудовищного насилия, которое превращало миллионы людей в орудие...
   <...>
   Эти настроения после революции могли. Конечно, усилиться. Если в настроениях интеллигенции преобладали мрачные тона, то в настроении солдат и рабочих революция явилась несомненной радостью, весельем, праздником, когда хочется без удержу, допьяна радоваться. А тут - тяготы войны.
   И не только простой народ не принимал войны. В душе среднего интеллигента не было ее ... Революция грянула каким-то чудом. Не несет ли она желанного конца войны?
   <...>
   Стало понятным, что та психология недоверия к власти, которая потоками исходила из Петрограда, должна быть заменена энергичным сосредоточением всего авторитета, власти и силы в одном каком-нибудь учреждении.
   <...>
   Все время (военному) министерству приходилось выдерживать напор странных, подчас и подозрительных лиц. Все считали своим долгом спасти армию, и очень многие хотели на этом поживиться.
   <...>
   Фактически к маю месяцу вся армия снизу до верху была окометечена.
   <...>
   Военно-революционные суды, детище Савинкова, несомненно, сыграли свою роль. Солдатчина сразу почувствовала, что с нею перестают шутить.
   <...>
   ... Кадровое офицерство растерялось уже до революции в совершенно необычных условиях войны: еще в 1917 г. я слышал утверждения штаб-офицеров, что мы проигрывали войну оттого, что "влезли в окопы", "отказались от маневренного боя"...
   После революции там же офицерам пришлось действовать в условиях, где формалистика совершенно отпала, где нельзя было с папироской отойти в сторону и предоставить всю фактическую работу унтер-офицерам, где всю полезность работы надо было понимать самому и каждый миг давать понять обучаемым. Формализм, поддерживающий авторитет офицерства, пал, и офицерство сразу почувствовало себя приниженным, потерявшим ту значительную часть авторитета "технического руководителя", которая поддерживалась искусственно.
   А тут новые требования. Нахлынули вопросы о партиях, о программах, о социальных вопросах. Куча новых вопросов, о которых офицер вообще понятия не имел, или имел настолько мало, что едва хватало на свою потребу...
   <...>
   Но солдат не понимает, почему офицер молчит, и думает, что офицер скрывает то, что знает...
   <...>
   Дома семья, а жизнь все тяжелее. Жалованье итак не хватает, а тут цены на все растут. Убрали денщиков... Ограничение в пользовании пайками из интендантских запасов...
   Конечно, рядовые офицерство не склонно было делать из этого какие-нибудь практические выводы против революции. Но, во всяком случае, новые лозунги не могли подвинуть его на решимость новых и более тяжелых жертв. "Уйдем в сторону, нам-то из-за чего волноваться?"
   Уже до революции меня часто поражал формализм в отношении к делу, и казалось, что только боязнь дисциплинарной власти поддерживает напряженность в офицерстве.
   Тут же революция и даже пресловутая декларация прав солдата открывала большой простор всяческому "ловчению". И офицеры "гуляют по пляжу", по целым неделям не появляясь в роты.
   ... Но часто те офицеры, которые по исключению работали в новых учреждениях и комиссиях, удивляли нас больше, чем те, которые не являлись в роты, несмотря на требование солдат, ибо на второй день работы начинали разговоры о производстве в следующий чин...
   <...>
   После выступления Корнилова:
   Мы достигли только формальных результатов: офицеров перестали массами арестовывать... Но авторитет командного состава был навсегда уничтожен. Солдатская масса, увидевшая, как генерал, верховный главнокомандующий, пошел против революции, почувствовала себя со всех сторон окруженной изменой, а в каждом человеке, носящем погоны, предателя.
   <...>
  
  

И. Калинин

Русская Вандея[11]

  
   <...>
   Истеричный, многоречивый и расхлябанный Керенский вызывал у большинства настоящих военных людей гадливое ощущение тошноты. Твердый, решительный голос большевиков и их энергия импонировали всем тем, кто сами не расхлебались в хаосе мировой войны и февральской революции. Надо было явиться в Закавказье гг. Чхеидзе, Чхенкели, Церетели и др., чтобы привить здесь злобу к большевикам и окрасить в белый цвет многих офицеров Кавказской армии...
   <...>
   Для усиления государственных доходов правительство разрешило свободную продажу питей и, сверх того, само начало торговать винами из национальных ... подвалов.
   <...>
   Больше всего прожигали свою жизнь и последние гроши русские офицеры. Другие ... ударились в спекуляцию... Быстро наживались офицеры ... по преимуществу опытные хозяйственные крысы.
   <...>
   Тифлисская пресса приложила ... все свои старания к тому, чтобы внести еще больший сумбур в умы военщины, выбитой из обычной колеи и не знавшей, где голову приклонить.
   - Неслыханные зверства большевиков! Поголовное истребление интеллигенции в Советской России! Поголовное уничтожение офицерства! - вопили газеты в роже желтого "Тифлисского листка!
   <...>
   На тифлисских улицах стало все больше и больше появляться оборванцев в офицерских погонах. Иные из них нищенствовали. Многие из них хотели заняться каким-нибудь частным трудом, даже физическим, но предложение всякого рода труда во много раз превышало спрос...
   Создавалась довольно удобная почва для вовлечения этого элемента во всевозможные авантюры.
   <...>
   Появились эмиссары от Деникина. Его имя не совсем заслуженно, но пользуется популярностью среди офицеров. Ему ставили в заслугу слова, сказанные в 1917 году на офицерском собрании в Могилеве:
   "Революция оплевала душу русского офицера, задела его святая-святых".
   Многие находили, что генерал, рискнувший стол смело говорить при тогдашних обстоятельствах, должен обладать большим мужеством и несокрушимой энергией. Такие личности всегда производили впечатление на массу.
   Военщина, привыкшая к повиновению, более всего подчиняется авторитету сильных духом вождей.
   Деникина сочли за творческого поборника прав офицерства, выразителем мыслей и чаяний всего военного класса.
   Как было оставаться равнодушным к призыву такого вождя, особенно когда он обещает жалованье!
   Тифлисское офицерство не замедлило начать "самоопределяться".
   <...>
   Массы офицерства, не разбираясь, для чего генералы затеяли гражданскую войну, смотрели на нее, как на продолжение мировой, настоящих целей и причин которой они тоже не понимали, но от которой, худо ли, хорошо ли, но кормились.
   Только офицеры-аристократы или дети помещиков хорошо понимали истинную сущность гражданской войны. Под видом спасения "святой великой России" шла борьба за их привилегии, за их земли, банки, фабрики, за их вишневые сады и многоэтажные дом.
   <...>
   Благодаря политическому невежеству русского офицерства, привычке военной массы раболепно следовать за старшим в чине, а также благодаря безработице, выпавшей на долю военщины, Доброволия стала быстро пополняться и расти.
   <...>
  

Врангель

На фронте и в тылу в дни переворота[12]

  


  
   Штаб дивизии расположился в 18-ти верстах от Кишинева в господском дворе "Ханки". В самом городе Кишиневе для чинов штаба, приезжавших в город по делам, была отведена небольшая квартира. Части дивизии располагались в окрестных деревнях в 10-12 верстах от города. Первые дни по приезду генерал Крымов жил большей частью в городе, я же помещался при штабе дивизии в господском дворе "Ханки". Первого или второго марта в городе впервые стали передаваться слухи о каких-то беспорядках в Петербурге, о демонстрациях рабочих, о вооруженных столкновениях на улицах города. Ничего определенного, однако, известно не было и слухам не придавали особого значения.
   4-го или 5-го марта, в то время, как я сел ужинать, вернулся из города ординарец штаба дивизии Приморского драгунского полка корнет Квитковский и передал мне о слышанных им в городе слухах о всеобщем восстании в Петербурге и о том, что "из среды Думы выделено будто бы Временное Правительство". Более подробных сведений он дать не мог. Часов в восемь вечера меня вызвал из города к телефону генерал Крымов. По голосу его я понял, что он сильно взволнован: "В Петербурге восстание, Государь отрекся от престола, сейчас я прочту вам манифест, его завтра надо объявить войскам".
   Я просил генерала Крымова обождать и, позвав начальника штаба, приказал ему записывать за мной слова манифеста. Генерал Крымов читал, я громко повторял начальнику штаба отдельные фразы. Закончив чтение манифеста Государя, генерал Крымов стал читать манифест Великого Князя Михаила Александровича. После первых же фраз я сказал начальнику штаба: "Это конец, это анархия".
   Конечно, самый факт отречения Царя, хотя и вызванный неудовлетворенностью общества, не мог, тем не менее, не потрясти глубоко народ и армию. Но главное было не в этом. Опасность была в самой идее уничтожения монархии, исчезновении самого Монарха. Последние годы Царствования отшатнули от Государя сердца многих сынов отечества. Армия, как и вся страна, отлично сознавала, что Государь действиями Своими больше всего Сам подрывает престол. Передача Им власти Сыну или Брату была бы принята народом и армией не очень болезненно. Присягнув новому Государю, русские люди, так же как испокон веков, продолжали бы служить Царю и родине и умирать за "Веру, Царя и Отечество".
  
   Но в настоящих условиях, с падением Царя, пала сама идея власти, в понятии русского народа исчезли все связывающие его обязательства, при этом власть и эти обязательства не могли быть ни чем соответствующим заменены.
  
   Что должен был испытать русский офицер или солдат, сызмальства воспитанный в идее нерушимости присяги и верности Царю, в этих понятиях прошедший службу, видевший в этом главный понятный ему смысл войны...
   *
   Надо сказать, что в эти решительные минуты не было ничего сделано со стороны старших руководителей для разъяснения армии происшедшего. Никаких общих руководящих указаний, никакой попытки овладеть сверху психологией армии не было сделано.
   На этой почве неизбежно должен был произойти целый ряд недоразумений. Разноречивые, подчас совершенно бессмысленные, толкования отречений Государя и Великого Князя (так, один из командиров пехотных полков объяснил своим солдатам, что "Государь сошел с ума"), еще более спутали и затемнили в понятии войск положение. Я решил сообщить войскам оба манифеста и с полной откровенностью рассказать все то, что было мне известно -- тяжелое положение в тылу, неудовольствие, вызванное в народе многими представителями власти, обманывавшими Государя и тем затруднявшими проведение в стране мира, необходимого в связи с настоящей грозной войной. Обстоятельства, сопровождавшие отречение Государя, мне неизвестны, но манифест, подписанный Царем, мы, "присягавшие Ему" должны беспрекословно выполнить, так же как и приказ Великого Князя Михаила Александровича, коему Государь доверил Свою власть.
   Утром полкам были прочитаны оба акта и даны соответствующие пояснения. Первые впечатления можно характеризовать одним словом -- недоумение.
  
   Неожиданность ошеломила всех. Офицеры, так же как и солдаты, были озадачены и подавлены. Первые дни даже разговоров было сравнительно мало, люди притихли, как будто ожидая чего-то, старались понять и разобраться в самих себе.
  
   Лишь в некоторых группах солдатской и чиновничьей интеллигенции (технических команд, писарей, состав некоторых санитарных учреждений) ликовали. Персонал передовой летучки, в которой, между прочим, находилась моя жена, в день объявления манифеста устроил на радостях ужин; жена, отказавшаяся в нем участвовать, невольно через перегородку слышала большую часть ночи смех, возбужденные речи и пение.
   Через день, объехав полки, я проехал к генералу Крымову в Кишинев. Я застал его в настроении приподнятом, он был весьма оптимистически настроен. Несмотря на то, что в городе повсеместно уже шли митинги и по улицам проходили какие-то демонстрировавшие толпы с красными флагами, где уже попадались отдельные солдаты из местного запасного батальона, он не придавал этому никакого значения; он искренне продолжал верить, что это переворот, а не начало всероссийской смуты. Он горячо доказывал, что армия, скованная на фронте, не будет увлечена в политическую борьбу, и "что было бы гораздо хуже, ежели бы все это произошло после войны, а особенно во время демобилизации... Тогда армия просто бы разбежалась домой с оружием в руках и стала бы сама наводить порядки".
   От него я узнал впервые список членов Временного Правительства. Из всех них один Гучков был относительно близок к армии, -- он находился в составе Красного Креста в Японскую кампанию, а последние годы состоял в Думе представителем комиссии военной обороны, с 1915 же года во главе военно-промышленного комитета.
  
   Однако, назначение военным министром человека не военного, да еще во время войны, не могло не вызвать многих сомнений. Генерал Крымов, близко знавший Гучкова, возлагал на него огромные надежды: "О, Александр Иванович -- это государственный человек, он знает армию не хуже нас с вами. Неужели же всякие Шуваевы только потому, что всю жизнь просидели в военном министерстве, лучше его. Да они ему в подметки не годятся..."
  
   Имя князя Львова было известно, как председателя Земского Союза, он имел репутацию честного человека и патриота. Милюков и Шингарев были известны, как главные представители кадетской партии -- талантливые ораторы... Были и имена совсем неизвестные -- Терещенко, Некрасов... Действенного, сильного человека, способного схватить и удержать в своей руке колеблющуюся власть, среди всех этих имен не было.
   Крымов передал мне и первые петербургские газеты. Сведения о всем происходившем там, приведенные речи некоторых членов Думы и самочинно образовавшегося совета рабочих и солдатских депутатов предвещали мало хорошего.
   С места образовалось двоевластие и Временное Правительство, видимо, не чувствовало в себе силы с ним бороться. В речах даже наиболее правых ораторов чувствовалось желание подделаться под революционную демократию...
  
   Больно ударили меня по сердцу впервые прозвучавшие слова о необходимости "примирить" солдат и офицеров, потребовать от офицеров "уважения к личности солдата".
  
   Об этом говорил Милюков в своей речи 2-го марта, когда в залах Таврического дворца он впервые упоминал об отречении Государя в пользу Брата...
   Последующие дни подтвердили мою тревогу; все яснее становилось, что смута и развал в тылу растут, что чуждые армии и слабые духом люди, ставшие во главе страны, не сумеют уберечь армию от попыток увлечь ее в водоворот.
   *
   Появился и приказ N1.
   Как-то рано утром генерал Крымов вызвал меня к телефону, он просил меня немедленно прибыть в Кишинев: "Заберите с собой необходимые вещи", -- предупредил он, -- "я прошу вас сегодня же выехать в Петербург".
   Я застал генерала Крымова за письмом. В красных чакчирах, сбросив китель, он сидел за письменным столом, вокруг него на столе, креслах и полу лежал ряд скомканных газет.
   -- Смотрите, -- ткнув пальцем в какую-то газету, заговорил он, -- они с ума сошли, там черт знает, что делается. Я не узнаю Александра Ивановича (Гучкова), как он допускает этих господ залезать в армию. Я пишу ему. Я не могу выехать сам без вызова и оставить в эту минуту дивизию. Прошу вас поехать и повидать Александра Ивановича...
   Он стал читать мне письмо. В горячих, дышащих глубокой болью и негодованием строках, он писал об опасности, которая грозит армии, а с нею и всей России. О том, что армия должна быть вне политики, о том, что те, кто трогают эту армию, творят перед родиной преступление... Среди чтения письма он вдруг, схватив голову обеими руками, разрыдался... Он заканчивал письмо, прося А.И. Гучкова выслушать меня, предупреждая, что все то, что будет сказано мною, он просит считать, как его собственное мнение. В тот же вечер я выехал в Петербург.
   На станции Жмеринка мы встретили шедший с севера курьерский поезд. Среди пассажиров оказалось несколько очевидцев последних событий в столице. Между ними начальник 12-ой кавалерийской дивизии свиты генерал барон Маннергейм (командовавший впоследствии в Финляндии белыми войсками).
   От него первого, как очевидца, узнал я подробности столичных народных волнений, измены правительству воинских частей, имевшие место в первые же дни случаи убийства офицеров. Сам барон Маннергейм должен был в течении трех дней скитаться по городу, меняя квартиры. Среди жертв обезумевшей толпы и солдат оказалось несколько знакомых: престарелый граф Штакельберг, бывший командир Кавалергардского полка граф Менгден, Лейб-Гусар граф Клейнмихель... Последние два были убиты в Луге своими же солдатами запасных частей гвардейской кавалерии.
   В Киеве между поездами я поехал навестить семью губернского предводителя Безака. По дороге видел сброшенный толпой с пьедестала, в первые дни после переворота, памятник Столыпина. Безаки оставили обедать. За обедом я познакомился с только что прибывшим из Петербурга, членом Думы бароном Штейгером и от него узнал подробности того, что происходило в решительные дни в стенах Таврического дворца. От него впервые услышал я хвалебные отзывы о Керенском. По словам барона Штейгера, это был единственный темпераментный человек в составе правительства, способный владеть толпой. Ему Россия была обязана тем, что кровопролитие первых дней вовремя остановилось.
   На станции Бахмач к нам в вагон сел адъютант Великого Князя Николая Николаевича, полковник граф Менгден. Он оставил в Бахмаче поезд Великого Князя, направлявшегося из Тифлиса в Могилев, где Великий Князь должен был принять главное командование. Граф Менгден ехал в Петербург, где у него оставалась семья -- жена, дети и брат. Он ничего еще не знал о трагической смерти последнего. Пришлось выполнить тяжелую обязанность сообщить ему об этом. Граф Менгден передал мне, что Великий Князь уже предупрежден о желании Временного Правительства, чтобы Он передал главное командование генералу Алексееву и что Великий Князь решил, избегая лишних осложнений, этому желанию подчиниться. Я считал это решение Великого Князя роковым.
   Великий Князь был чрезвычайно популярен в армии как среди офицеров, так и среди солдат. С Его авторитетом не могли не считаться и все старшие начальники: главнокомандующие фронтов и командующие армиями. Он один еще мог оградить армию от грозившей ей гибели, на открытую с Ним борьбу Временное Правительство не решилось бы.
   В Царском дебаркадер был запружен толпой солдат гвардейских и армейских частей, большинство из них были разукрашены красными бантами. Было много пьяных. Толкаясь, смеясь и громко разговаривая, они, несмотря на протесты поездной прислуги, лезли в вагоны, забив все коридоры и вагон-ресторан, где я в это время пил кофе. Маленький рыжеватый Финляндский драгун с наглым лицом, папироской в зубах и красным бантом на шинели, бесцеремонно сел за соседний столик, занятый сестрой милосердия, и пытался вступить с ней в разговор. Возмущенная его поведением, сестра стала ему выговаривать. В ответ раздалась площадная брань. Я вскочил, схватил негодяя за шиворот, и, протащив к выходу, ударом колена выбросил его в коридор. В толпе солдат загудели, однако, никто не решился заступиться за нахала.
   *
   Первое, что поразило меня в Петербурге, это огромное количество красных бантов, украшавших почти всех. Они были видны не только на шатающихся по улицам, в расстегнутых шинелях, без оружия, солдатах, студентах, курсистках, шоферах таксомоторов и извозчиках, но и на щеголеватых штатских и значительном числе офицеров. Встречались элегантные кареты собственников с кучерами, разукрашенными красными лентами, владельцами экипажей с приколотыми к шубам красными бантами.
   Я лично видел несколько старых, заслуженных генералов, которые не побрезгали украсить форменное пальто модным революционным цветом. В числе прочих я встретил одного из лиц свиты Государя, тоже украсившего себя красным бантом; вензеля были спороты с погон; я не мог не выразить ему моего недоумения увидеть его в этом виде. Он явно был смущен и пытался отшучиваться: "Что делать, я только одет по форме -- это новая форма одежды..."
   Общей трусостью, малодушием и раболепием перед новыми властителями многие перестарались. Я все эти дни постоянно ходил по городу пешком в генеральской форме с вензелями Наследника Цесаревича на погонах (и, конечно, без красного банта) и за все это время не имел ни одного столкновения.
  
   Эта трусливость и лакейское раболепие русского общества ярко сказались в первые дни смуты, и не только солдаты, младшие офицеры и мелкие чиновники, но и ближайшие к Государю лица и сами члены Императорской Фамилии были тому примером.
  
   С первых же часов опасности Государь был оставлен всеми. В ужасные часы, пережитые Императрицей и Царскими Детьми в Царском, никто из близких к Царской Семье лиц не поспешил к Ним на помощь.
   Великий Князь Кирилл Владимирович сам привел в Думу гвардейских моряков и поспешил "явиться" М.В. Родзянко. В ряде газет появились "интервью" Великих Князей Кирилла Владимировича и Николая Михайловича, где они самым недостойным образом порочили отрекшегося Царя. Без возмущения нельзя было читать эти интервью.
  
   Борьба за власть между Думой и самочинным советом рабочих и солдатских депутатов продолжалась, и Временное Правительство, не находившее в себе силы к открытой борьбе, все более становилось на пагубный путь компромиссов.
  
   Гучков отсутствовал в Петербурге. Я решил его ждать и, зайдя в военное министерство, оставил свой адрес, прося уведомить, когда военный министр вернется. Через день ко мне на квартиру дали знать по телефону, что министр иностранных дел П.Н. Милюков, осведомившись о приезде моем в Петербург с поручением к А.И. Гучкову, просил меня к себе. На другой день утром я был принят весьма любезно Милюковым:
   -- Александр Иванович Гучков отсутствует, -- сказал мне министр, -- но я имею возможность постоянно с ним сноситься. Я могу переслать ему ваше письмо, а также постараюсь совершенно точно передать ему все то, что вы пожелали бы мне сообщить. Мы с Александром Ивановичем люди разных партий, -- прибавил улыбаясь Милюков, -- но теперь, как вы понимаете, разных партий нет, да и быть не может.
   Передав письмо генерала Крымова министру, я постарался возможно подробнее высказать ему свой взгляд на опасность для армии создавшегося положения. Я указал ему, что в настоящую минуту, когда особенно необходима твердая дисциплина, надлежит всеми мерами поддерживать престиж начальников, что последние приказы расшатывают дисциплину в армии и сами создают пропасть между офицерским составом и солдатами, что требование дисциплины "лишь только в строю" вредно и бессмысленно.
  
   -- Сейчас война и мы все воины, и офицеры и солдаты, где бы мы ни находились: в окопах, в резерве, или в глубоком тылу, -- мы все время, в сущности, несем службу и находимся "в строю". Новые права солдата, требование обращения к солдатам на "вы", право посещать общественные места, свободно курить, и т. д., хорошему солдату сейчас не нужны. Русский простолюдин сызмальства привык к обращению на "ты" и в таком обращении не видит для себя обиды; в окопах и на привале русские офицеры и солдаты живут вместе, едят из одного котла и закуривают от одной папироски -- свободным посещением публичных мест, курением и прочими свободами воспользуются лишь такие солдаты, как те, что шатаются ныне по улицам столицы.
  
   Министр слушал меня весьма внимательно, делая пометки все время в блокнот.
  
   -- То, что вы говорите, весьма интересно, я точно передам все это Александру Ивановичу Гучкову. Однако, должен заметить, что те сведения, которыми мы располагаем, то, что мы слышим здесь от представителей армии, освещает вопрос несколько иначе.
  
   -- Это возможно, -- ответил я, -- но позвольте спросить вас, о каких представителях армии вы изволите говорить. О тех, что заседают в совете рабочих и солдатских депутатов, неизвестно кем выбранные и кем назначенные, или о тех, которых я видел только что на улицах города, разукрашенных красными бантами. Поверьте мне, что из хороших офицеров и солдат в Петербурге сейчас находятся лишь те, что лежат в лазаретах, и едва ли они могут быть вашими осведомителями. Я не сомневаюсь, что все прочие, кто случайно находился здесь, сейчас уже поспешили вернуться в свои родные части.
  
   -- Конечно, я не берусь судить, -- Александр Иванович Гучков в этом вопросе компетентнее меня. Вероятно, по его возвращении, он пожелает лично вас видеть. Пока будьте уверены, я в точности передам все вами сказанное...
   Вернувшись домой, я нашел телеграмму генерала Крымова, он сообщал мне, что вызван военным министром в Петербург, что я назначен временно командующим дивизией и должен немедленно вернуться в Кишинев. С большим трудом достав билет, я в тот же вечер выехал из Петербурга.
   15-го марта я прибыл в Кишинев. Генерал Крымов, не дождавшись меня, накануне выехал, с ним уехал и начальник штаба дивизии полковник Самарин. Полковник Самарин, по приезде в Петербург, был назначен начальником кабинета военного министра; его заместителем оказался генерального штаба подполковник Полковников, донской казак, через несколько дней после моего приезда прибывший к месту службы. Подполковник Полковников, оказавшийся впоследствии, после корниловских дней, во главе Петербургского военного округа и сыгравший в дни падения Временного Правительства столь печальную роль, в должности начальника штаба дивизии оказался способным, толковым и дельным работником.
  
   Мы переживали тяжелое время. Власть из рук Временного Правительства все более и более ускользала. Это правительство оказывалось бессильным противостоять притязаниям самочинного совета рабочих и солдатских депутатов.
  
   В армии ясно чувствовали все грозные последствия этой слабости и колебания, и инстинктивно стремились эту власть подкрепить. Ряд войсковых частей обращался с заявлениями к председателю правительства, в коих указывалось на готовность поддержать новую власть и бороться со всеми попытками внести анархию в страну. Такого характера заявления вынесли и все полки Уссурийской дивизии.
   *
   К сожалению, Временное Правительство не сумело, да, по-видимому, и не решалось опереться на предлагаемую ему самими войсками помощь. Александр Иванович Гучков, который в это время объезжал главнокомандующих фронтами, принимая депутации от разного рода частей, неизменно громко заявлял, что правительство ни в какой помощи не нуждается, что никакого двоевластия нет, что работа правительства и совета рабочих и солдатских депутатов происходит в полном единении.
  
   Не было твердости и единства и в верхах армии. Вместо того, чтобы столковаться и встать единодушно и решительно на защиту вверенных им войск, старшие военачальники действовали вразброд каждый за себя, не считаясь с пользой общего дела.
  
   В то время, как генерал граф Келлер, отказавшись присягнуть Временному Правительству, пропускал мимо себя, прощаясь с ними, свои старые полки под звуки национального гимна, генерала Брусилова несли перед фронтом войск, в разукрашенном красными бантами кресле, революционные солдаты...
   <...>
   Первые шаги Александра Ивановича Гучкова в роли военного министра ознаменовались массовой сменой старших начальников -- одним взмахом пера были вычеркнуты из списков армии 143 старших начальника, взамен которых назначены новые, не считаясь со старшинством.
  
   Мера эта была глубоко ошибочна. Правда, среди уволенных было много людей недостойных и малоспособных, сплошь и рядом державшихся лишь оттого, что имели где-то руку, но тем не менее смена такого огромного количества начальников отдельных частей и высших войсковых соединений одновременно и замена их людьми чуждыми этим частям, да еще в столь ответственное время, не могли не отразиться на внутреннем порядке и боеспособности армии.
  
   От генерала Крымова я узнал подробности кровавых кронштадских дней, стоивших жизни лучшим офицерам балтийского флота, погибшим от руки матросов.
   Генерал Крымов, повидавши Гучкова, М. В. Родзянко, Терещенко и других своих политических друзей, вернулся значительно подбодренный. По его словам, Временное Правительство, несмотря на кажущуюся слабость, было достаточно сильно, чтобы взять движение в свои руки. Необходимость этого якобы в полной мере учитывалась членами Временного Правительства.
   Главной поддержкой Временного Правительства, помимо широких кругов общественности и значительной части армии, должны были быть, по мнению генерала Крымова, казаки. На казачество возлагал он огромные надежды, и прямо объявлял, что "теперь надо делать ставку на казаков". Желая сохранить в своем командовании родную дивизию и решив "ставить на казаков", генерал Крымов выхлопотал включение в состав 3-го конного корпуса Уссурийской конной дивизии.
   С утверждением генерала Крымова командиром 3-го конного корпуса я назначался на должность начальника Уссурийской конной дивизии.
  
   Надежд, возлагаемых генералом Крымовым на казаков, я не разделял. Прожив детство и юность на Дону, проведя Японскую войну в рядах Забайкальского казачьего полка, командуя в настоящую войну казачьим полком, бригадой и дивизией, в состав коих входили полки трех казачьих войск, -- я отлично знал казаков. Я считал, что они легко могут стать орудием в руках известных политических кругов. Свойственное казакам испокон стремление обособиться представляло в настоящую минуту, когда значительная часть армии состояла из не казаков, а казачьи части были вкраплены в целый ряд регулярных дивизий, немалую опасность.
  
   Я считал, что борьба с развалом должна вестись иными путями, не ставкой на какую-либо часть армии, а дружным единением верхов армии и сплоченностью самой армии. Но генерала Крымова трудно было переубедить. Он весь увлечен новой идеей. Это с места учли некоторые элементы -- в полках стало заметно среди офицеров деление на казаков и не казаков. В Нерчинском казачьем полку, где особенно было много офицеров, переведенных из регулярных частей, этот вопрос стал наиболее остро. Несколько офицеров подали рапорта о переводе их в регулярные части.
   Я решил откровенно переговорить с генералом Крымовым:
   -- Я не разделяю, Александр Михайлович, возлагаемой вами надежды на казаков. Дай Бог, чтобы я ошибался. Во всяком случае, раз вы делаете эту ставку, то следует избегать всего, что так или иначе может помешать. Сам я не казак, большую часть службы провел в регулярных частях, едва ли при этих условиях я буду полезен делу, как ваш ближайший помощник...
   Генерал Крымов, видимо, понимал меня и не особенно удерживал. Он предложил написать военному министру и начальнику штаба Верховного Главнокомандующего, ходатайствуя о предоставлении мне в командование регулярной дивизии.
   Попрощавшись с Приморским драгунским и родным Нерчинским полком, устроившим мне горячие проводы, я, 5-го апреля, в первый день Пасхи выехал в Петербург.
  

Первые шаги нового правительства

  
   Я застал Петербург необыкновенно оживленным. С раннего утра и до поздней ночи улицы города были наполнены толпами народа. Большую часть их составляли воинские чины.
   Занятия в казармах нигде не велись и солдаты целый день и большую часть ночи проводили на улицах. Количество красных бантов, утеряв прелесть новизны, по сравнению с первыми днями революции, поуменьшилось, но зато неряшливость и разнузданность как будто еще увеличились.
  
   Без оружия, большей частью в расстегнутых шинелях, с папиросой в зубах и карманами, полными семечек, солдаты толпами ходили по тротуару, никому не отдавая чести и толкая прохожих. Щелканье семечек в эти дни стало почему-то непременным занятием "революционного народа", а так как со времени "свобод" улицы почти не убирались, то тротуары и мостовые были сплошь покрыты шелухой.
  
   С большинства аптек и вывесок придворных поставщиков, в стремлении уничтожить "ненавистные признаки самодержавия", толпой в первые дни революции были сорваны орлы, и отсутствие на привычных местах вывесок производило впечатление какого-то разгрома.
   В Таврическом дворце, городской думе, во всех общественных местах, на площадях и углах улиц ежедневно во все часы шли митинги.
  
   Это была какая-то вакханалия словоизвержения. Казалось, что столетиями молчавший обыватель ныне спешил наговориться досыта, нагнать утерянное время.
  
   Сплошь и рядом, в каком-либо ресторане, театре, кинематографе, во время антракта или между двумя музыкальными номерами какой-нибудь словоохотливый оратор влезал на стул и начинал говорить. Ему отвечал другой, третий и начинался своеобразный митинг.
   Страницы прессы сплошь заняты были речами членов Временного Правительства, членов совета рабочих и солдатских депутатов, речами разного рода делегаций. Темы были всегда одни и те же: осуждение старого режима, апология "бескровной революции", провозглашение "продолжения борьбы до победного конца", (до "мира без аннексий и контрибуций" тогда еще не договорились), восхваление "завоеваний революции".
  
   Спасать Россию уже не собирались, говорили лишь о спасении "завоеваний революции".
  
   Формула эта стала наиболее ходячей и в невольном стремлении сделать ее более удобоваримой договорились до "спасения революции", получилось что-то безграмотное и бессмысленное.
   Борьба между Временным Правительством и советом рабочих и солдатских депутатов продолжалась.
  
   Надо отдать справедливость левым элементам, они действовали решительно и определенно шли к намеченной цели. Временное Правительство, в правой его части, наоборот, все время явно избегало решительных действий и слов, искало "компромисса" и подыгрывалось под "революционную демократию"...
  
   В то время как "широкая амнистия" покрыла не только бывших революционеров, но и явных агентов германского генерального штаба; в то время как прибывшие прямо из Германии во главе с Лениным большевики, среди бела дня захватив дом балерины Кшесинской на Каменноостровском проспекте, обращались с балкона к толпе слушателей, призывая их к позорному миру, и Временное Правительство не смело их арестовать, -- в Петропавловскую крепость заключались бывшие сановники, министры и другие лица, лишь потому, что они не угодны революционной демократии.
  
   В то время, как левая печать открыто вела разлагающую армию пропаганду, правые газеты конфисковывались и закрывались.
  
   В Крыму, по приказанию Временного правительства, распоряжением полковника Верховского производились обыски у членов Императорской Фамилии.
   Не избегла обыска и престарелая императрица Мария Федоровна. Агенты вошли к ней в спальню и шарили в ее вещах, невзирая на то, что Императрица находилась в постели. Одновременно с обыском у членов Императорской Семьи подвергся обыскам и ряд частных лиц, проживающих в Ялте, в том числе и моя жена. У нее отобрали мои письма, в которых, конечно, ничего найти не могли.
  
   Те, кто вчера обвинял старое правительство в слабости, произволе и неспособности справиться с разрухой, сегодня, ставши у власти, сами оказались не в силах вести страну. Маниловы или Хлестаковы, они дальше красивых и звучных слов идти были неспособны и, неизбежным ходом событий, должны были уступить власть более действенным силам.
  
   20-го апреля впервые произошло выступление красной гвардии -- вооруженных заводских рабочих. Правительство не решилось двинуть против них войска. Отдельные столкновения красной гвардии с толпой на углу Михайловской и Невского стоили нескольких жизней. Во время столкновения я находился как раз в Европейской гостинице. Услышав первые выстрелы, я вышел на улицу. Толпа в панике бежала к Михайловской площади, нахлестывая лошадей, скакали извозчики. Кучки грязных, оборванных фабричных в картузах и мягких шляпах, в большинстве с преступными, озверелыми лицами, вооруженные винтовками, с пением интернационала двигались посреди Невского. В публике кругом слышались негодующие разговоры -- ясно было, что в большинстве решительные меры правительства встретили бы только сочувствие.
   Я пешком по Мойке прошел в дом военного министра, дабы повидать полковника Самарина, начальника кабинета А.И. Гучкова. У него я застал полковника Барановского (занявшего впоследствии этот пост при Керенском). Я поделился с ними только что виденным и выразил недоумение по поводу бездеятельности военных властей.
  
   -- Правительство не может допустить пролития русской крови, -- ответил мне Самарин, -- если бы по приказанию Правительства была бы пролита русская кровь, то вся моральная сила правительства была бы утеряна в глазах народа.
  
   Я понял, что нам больше говорить не о чем...
   На другой день совет рабочих и солдатских депутатов объявил, что войска не могут быть выведены из казарм, если приказ военных властей не будет скреплен согласием совета, 5-го мая состоялись грандиозные манифестации верных правительству частей, имевших целью поддержать правительство против советов. Манифестация эта прошла без всяких столкновений и еще раз ясно показала, что революционная демократия поддерживается далеко не всеми. Но и на этот раз бездарная и безвольная власть не сумела этим воспользоваться.
  
   Нужно сказать правду, что за исключением социалистических элементов с одной стороны, и отдельных лиц, главным образом из военных, с другой, бездарность и безволие проявляло в равной мере все общество.
  
   Растерянность, безразличие, столь свойственные русским людям, неумение договориться и соорганизоваться, какое-то непонятное легкомыслие и болтливость наблюдались кругом. Все говорили о необходимости организоваться, все на словах конспирировали, но серьезной работы не было.
  
   Пробовали соорганизоваться и офицеры; но если вновь возникший союз офицеров в ставке, в непосредственной близости фронта и под руководством генерала Алексеева и генерала Деникина и вел полезную и действенную работу, то в Петербурге его работа велась в атмосфере, могущей лишь только подорвать престиж армии.
  
   С первых же дней среди членов союза возникла группа "приемлющих революцию", решивших на этой революции сделать свою карьеру. Одним из главных действующих лиц в этой группе был генерального штаба полковник Гущин, донской казак, товарищ мой по академии генерального штаба. С ухватками дурного тона фата, полковник Гущин, читавший в это время лекции в академии генерального штаба, в первые же революционные дни появился на кафедре, разукрашенный красным бантом, и, с пафосом обращаясь к слушателям, заявил: "Маска снята, перед вами офицер-республиканец". В Петроградском союзе он вел самую недостойную демагогическую игру. Обращаясь в своих речах к солдатам, он от имени русского офицерства просил солдата "не отталкивать от себя во многом виноватого перед ним русского офицера". Он говорил трескучие речи, бил себя в грудь и гаерствовал...
   "Поставившим на революцию" оказался и бывший мой однополчанин, а в это время начальник 1-ой кавалерийской дивизии, генерал Бискупский. Лихой и способный офицер, весьма неглупый и с огромным честолюбием, непреодолимым желанием быть всегда и всюду первым, Бискупский был долгое время в полку коноводом, пользуясь среди товарищей большим влиянием. Он женился на известной исполнительнице романсов Вяльцевой, и долго сумел скрывать этот брак, оставаясь в полку. Такое фальшивое положение все же продолжаться не могло и за два года до войны Бискупский полковником ушел в отставку. Он бросился в дела, основывал какие-то акционерные общества по разработке нефти на Дальнем Востоке, вовлек в это дело ряд бывших товарищей и, в конце концов, жестоко поплатился вместе с ними. Овдовев, он поступил в Иркутский гусарский полк и, быстро двигаясь по службе, в конце войны командовал уже дивизией. В Петербурге он попал делегатом в совет солдатских депутатов от одной из армий. Он постоянно выступал с речами, по уполномочию совета, совместно с несколькими солдатами, ездил для переговоров с революционным кронштадтским гарнизоном и мечтал быть выбранным председателем военной секции совета. Как и следовало ожидать, из этого ничего не вышло. Выбранным оказался какой-то фельдшер, и Бискупский вскоре уехал из Петербурга.
  
   Я жил в Петербурге, ожидая назначения в армию. Близко присматриваясь ко всему происходящему, я видел, что лишь твердой и непреклонной решимостью можно было положить предел дальнейшему развалу страны. Ни в составе правительства, ни среди окружавших его общественных деятелей человека, способного на это, не было. Его надо было искать в армии, среди немногих популярных вождей.
  
   К голосу такого вождя, опирающегося на армию, не могла не прислушаться страна, и достаточно решительно заявленное требование его, опирающееся на штыки, было бы выполнено. Считаясь с условиями времени, имя такого вождя должно было быть достаточно "демократичным".
   Таких имен я знал только два: известного всей армии, честного, строгого к себе и другим, твердого и храброго командующего 9-ой армией генерала Лечицкого, и любимого войсками героя карпатских боев, недавно совершившего легендарный побег из вражеского плена генерала Корнилова. Первый, не примирившись с новыми порядками, только что оставил армию и жил в столице частным лицом; второй в описываемое время стоял во главе Петроградского военного округа, и это положение его было для дела особенно благоприятным.
   *
   Военная организация в столице, располагавшая хотя бы небольшими военными силами и могущая выступить в нужную минуту, казалась мне для успеха дела совершенно необходимой. Ко мне обращался ряд лиц, частью из существующих уже военных организаций, частью находящихся в частях столичного гарнизона. Мне скоро удалось войти в связь с офицерами целого ряда частей. На целый ряд этих частей мы могли вполне рассчитывать.
   Сведениями своими я решил поделиться со старым однополчанином и другом моим графом А.П. Паленом (впоследствии командир корпуса в Северо-Западной армии генерала Юденича). Ожидая со дня на день назначения в армию, я предполагал оставить его во главе дела в Петербурге. Граф Пален очень подходил для намеченного дела; он легко мог, не возбуждая особых подозрений, вести свою работу в столице. Он всю жизнь прослужил в гвардии в Петербурге, его знала почти вся гвардия, и среди офицеров Петроградского гарнизона он пользовался общим уважением. Вместе с тем его сравнительно небольшой чин, свойственная ему молчаливость и замкнутость давали возможность рассчитывать, что ему удастся вести работу с достаточной скрытностью.
   *
   В помощь нам мы привлекли несколько молодых офицеров. Нам удалось раздобыть кое-какие средства. Мы организовали небольшой штаб, прочно наладили связь со всеми военными училищами и некоторыми воинскими частями, расположенными в столице и пригородах, организовали ряд боевых офицерских дружин. Разведку удалось поставить отлично. Был разработан подробный план занятия важнейших центров города и захвата всех тех лиц, которые могли бы оказаться опасными.
   Неожиданно, в первых числах мая, генерал Корнилов, окончательно разойдясь с советом, оставил свой пост. Он принял только что освободившуюся 8-ую армию, стоявшую на границе Галиции. Среди имен его заместителей некоторые называли имя генерала Лечицкого, однако генерал, по слухам, отказывался от назначения. Я решил поехать к нему. Я знал генерала Лечицкого еще с Буковины. Уссурийская дивизия входила в состав его армии, и я был с ним лично достаточно знаком. Генерал Лечицкий жил в Северной гостинице, против Николаевского вокзала. Я просил его принять меня и он назначил мне в тот же вечер время для разговора. Я изложил ему все мои мысли, сказал о том, что удалось мне с графом Паленом сделать за последнее время и, упомянув о том, что знаю о сделанном ему предложении стать во главе Петербургского военного округа, предложил использовать нашу работу; при этом, ввиду ожидаемого моего отъезда в армию, я рекомендовал ему графа Палена.
  
   -- Все, что вы говорите -- совершенно верно, -- сказал мне генерал Лечицкий, -- мы все так думаем. Но я заместителем генерала Корнилова не буду. Я и из армии ушел, так как не мог примириться с новыми порядками. Я старый солдат. Здесь же нужен человек не только твердый и честный, но и гибкий. Кто-либо более молодой будет, вероятно, подходящее.
  
   Зная генерала Лечицкого, я не сомневался, что он не изменит своего решения.
   Заместителем генерала Корнилова был назначен начальник штаба Туземной дивизии, генерал Половцев.
   Ввиду отхода генерала Лечицкого от всякой деятельности я решил, несмотря на оставление генералом Корниловым чрезвычайно выгодного для намеченного нами дела поста главнокомандующего Петербургским военным округом, все же войти с ним в связь. Другого лица, кроме генерала Корнилова, подходящего для намеченной мною цели, я среди старших военачальников найти не мог.
   <...>
   [Ставка на генерала Корнилов, тем не менее, не оправдалась. Корниловское выступление не было подготовлено должным образом и провалилось, подвергнув огромное число офицеров опасности уничтожения.]
  
  

А. Мариюшкин

Трагедия русского офицерства[13]

  

  
   <...>
   Если бы отыскался такой большой талант, который написал бы действительно трагедию русского офицерства для сцены, то можно с уверенностью сказать, что ни один зритель не дослу-шал бы до конца, ибо не выдержали бы никакие нервы...
   Опыты всех минувших войн в одинаковой мере подтверж-дают то громадное значение, которое в жизни народов и ар-мий принадлежало и принадлежит командному составу.
   Если дисциплина есть душа армии, то командный состав по справедливости можно назвать ее сердцем.
   Вот почему все антигосударственные партии при всех по-пытках внутреннего переворота старались, прежде всего, вне-сти раскол между народом и солдатом, с одной стороны, и офицером -- с другой и подорвать его авторитет; вот почему и французская, и русская революции первой своей целью стави-ли неистовое уничтожение старого командного состава, вырос-шего на традициях государственности, усматривая в нем опас-ную силу.
   <...>
   Кажется, ни один социальный класс со времен существова-ния мира не испытал на себе такой несправедливости и не пережил такой трагедии, которая выпала на долю русского офи-церства на протяжении 1917-1923 гг.
   Государственные и народные потрясения, именуемые сму-той или революцией, переживала каждая страна, каждый народ. Классовая и партийная вражда принимала формы кровавых актов и во времена глубокой древности, и в период античной цивилизации, и в эпоху мрачного средневековья, и даже в века самой гуманнейшей философии, но никогда ни в одной стране никто не подвергался такому безумному преследованию, такой ничем не оправдываемой озлобленности со стороны своих же, как многострадальное российское офицерство. Русского офи-цера травила не только чернь, его травила и так называемая передовая интеллигенция, если только можно назвать интелли-генцией ту среду неудачников жизни, которая способна была только ныть, все критиковать и брызгать ядом озлобления.
   Еще задолго до мировой войны, а, следовательно, задолго и до русской смуты, в нашей литературе, за которую щедро бро-сали золото инородцы, можно было уловить планомерный, скры-тый поход против офицерства. Выброшенные волной безвре-менья наши писатели, затрагивая быт армии, неуклонно и тен-денциозно вели кампанию против офицера. Если вглядеться в нашу беллетристику последних лет, то станет жутко и стыдно за русское общество, которое вольно или невольно повинно в скорбном пути своего офицерства, а вместе с тем и в скорб-ном пути своей Родины, ибо если одни делали предложение, то другие являли спрос.
   В то время, когда за границей офицерский класс являл собой украшение нации, в то время, когда, например, в Германии даже высшие сановники считали честью надевать в парадные дни мундир прапорщика своих старых полков, -- у нас отношение общества к офицеру было или нетерпимое, или, в лучшем слу-чае, безразличное.
   Оттого и литература наша, за некоторым небольшим откло-нением, являла собой какое-то кликушество юродивых и незас-луженных наветов. Ведь ни одного светлого тона, ни одного правдивого штриха.
   В то время, когда действительность, не говоря уже о таких мастерах ратного дела, как Суворов, Румянцев, Скобелев, в то время, повторяю, когда действительность дарила русской исто-рии такие имена, как Милютин, Обручев, Ростовцев (одни из первых активных деятелей по отмене крепостного права), как Пржевальский, гр. Канкрин, Лорис-Меликов, Черняев, Ванновский, кн. Хилков, Кюи и, наконец, Витковский (современный все-мирный математик) и много, много других светлых образов, скромно ковавших своей Родине славу, наша продажная лите-ратура из подполья выбрасывала на рынок уродливые фигуры пошлых, пьяных, ограниченных людей, с пороками и несложной моралью.
   <...>
   Так подготовлялась та Голгофа, на которую молча и спокой-но взошел русский офицер, принявший на себя грехи и беззако-ния многих поколений.
   Но почему же не протестовало офицерство против этой организованной травли? Почему допускало государство эту тихую сапу, которая впоследствии взорвала всю страну?
   <...>
   Где же скрыты те причины, по которым русский офицер, являющийся частью своего народа и притом частью далеко не последней, был лишен всех человеческих прав и объявлен вне закона своей Родины?
   Пользовался ли он незаслуженными привилегиями? Не оп-равдал ли надежд своего народа? Был ли он жесток к солдату, что заслужил гнев и отмщение его отцов, братьев и детей? Конечно же, нет.
   Причины эти скрыты не в офицере и, может быть, даже не в народе -- обе эти собирательные фигуры никогда не имели между собой никаких счетов, накапливающих вражду.
   <...>
   Весь вопрос в том, что композиторам русской смуты, когда они увидели полную несостоятельность осуществить те щед-рые обещания, которые они сулили многомиллионной массе, надо было прикрыть свою непригодность, надо было изыскать при-чину, чтобы не видна была эта хвастливая ложь. Надо было выдумать врага, который якобы тормозит ускоренный бег со-бытий к народному счастью.
   Таким врагом, на которого были отвлечены взоры отупев-шей толпы, оказался русский офицер, благо почва была уже подготовлена.
   Это ему нужна была война, чтобы получать награды... Это он не хочет мира "без аннексий" и защищает каждую пядь земли, которой у нас и без того много...
   Это он требует на фронт снарядов и продовольствия, когда тыл голодает и изнемогает в очередях...
   Это он не пускает солдат с фронта делить землю. Он рас-строил транспорт, испортил паровозы, менял пушки за бутылку вонючего рому и продался немцам.
   Это, наконец, он, который триста лет пил рабоче-крестьянс-кую кровь. Освободись от него сам, ибо мы бессильны, и тогда тебя ожидает рай, земля и воля!
   И охваченный безумием народ штыками своих детей начал освобождаться...
   Под пьяный хохот анонимного зверя, именуемого толпой, по всей широкой Руси началось каиново дело, и полилась, задыми-лась мученическая кровь... Она лилась в окопах, где вчера еще в грязи у пулемета рядом спали офицер и солдат. Она поли-лась на улицах, в тюрьмах и подвалах.
   Офицера отрывали от матерей, от жены и детей и на их глазах убивали, как величайшую заразу.
   Его пытали, жгли, истязали орудиями, перед которыми по-бледнел бы Нерон и Святейшая инквизиция.
   <...>
   И даже теперь, после всех пережитых потрясений, после бездны выпитого горя, изломавшего личную жизнь, русский офицер готов простить своему народу его лукавые заблужде-ния и не вменить ему его беззаконий. Только не простится ему материнская скорбь по своим замученным детям, никогда не простятся ему святые слезы детей, потерявших своих отцов. Они не смогут простить, ибо превыше человеческих сил их страдания, бездонна глубина их горя.
   Пусть эта толпа, эта чернь была введена в заблуждение, но это заблуждение помимо всего посягнуло на наши святыни, оно обагрило свои руки в крови своего мученика Царя, да и теперь эти руки терзают и бесчестят свою Родину.
   Ведь это ты, русский народ, опозорил себя предательством и изменой.
   Ведь это ты выбросил на поругание гробницы святых твоих мучеников, которых чтили деды и отцы.
   Ты жег офицеров вместо угля в раскаленной топке "Алма-за" и пускал их под лед в прорубь. Ты прошел из конца в конец с огнем пожаров и сжег, и разрушил те памятники, кото-рые создавались усилиями твоих предков. Это сделал ты, "на-род-богоносец", ибо ты допустил это.
   <...>
   За что же, спросим мы теперь, с такой ненавистью и жесто-костью восстал на тебя, русский офицер, свой же народ и излил всю накипь одичания и озверения, которой не подвергались даже враги? Почему и теперь еще не кончен твой крестный путь?
   <...>
   Кому это было выгодно?
  

А. А. Керсновский[14]

Без Веры, Царя и Отечества

  
   К началу третьей осени Мировой войны определились силы, ставшие подрывать устои Российского Государства. По своему происхождению силы эти исходили из трех, совершенно различных источников.
  
   ***
   Первую группу составляли придворные круги -- уклонявшиеся от фронта Великие Князья и представители "высшего света". Их интриги были направлены особенно против царствовавшей Императрицы. Предметом их мечтаний был дворцовый переворот -- устранение Государя и, во всяком случае, Государыни, а предельным их достижением -- отвратительное и бессмысленное убийство Распутина. <...>
   В общем, эта группа -- назовем ее "придворной" -- рубила тот сук, на котором сидела.
   Вторая группа -- чрезвычайно могущественная и влиятельная -- представлена была всей либеральной общественностью во главе с Государственной Думой, Земско-Городским Союзом и Военно-Промышленным Комитетом.
   Удельный вес этой группы был неизмеримо значительнее. Владея огромными денежными средствами и всей русской печатью, они создавали общественное мнение страны.
   Целью этих прогрессивно-парламентских кругов было, на первых порах, создание "ответственного министерства" (ответственного перед ними самими -- и только перед ними). Сгорая властолюбием, они торопились сменить "бездарных бюрократов" и самим вершить судьбами России, руководясь при этом исключительно теоретическими познаниями, почерпнутыми из примеров заграничных законодательных учреждений. О том, что сейчас война, и что надорванный непомерно тяжелыми условиями организм страны может не выдержать добавочного испытания: борьбы за власть и экспериментальных новых порядков -- никто из этих кандидатов в великие люди не отдавали себе отчета. Наоборот, в войне они видели благополучное обстоятельство, могущее потом не повториться. Удачный исход войны укрепил бы ненавистное самодержавие, а потому надлежало придти к власти теперь же, во время войны -- и довести эту войну "в единении с союзниками до победного конца". <...>
   Главные свои усилия оппозиционная общественность обратила на привлечение к себе вооруженной силы. Она отчетливо сознавала, что победит тот, на чьей стороне окажется Армия. Опыт 1905 года был учтен полностью: для успеха надо было заручиться содействием штыков -- вернее тех, кто располагал этими "штыками"[15].
  
   Еще задолго до войны члену Думы Гучкову удалось создать военно-политический центр -- так называемую "Военную Ложу" -- проводившей идеи всероссийской оппозиции в среде молодых карьеристов Главного управления Генерального Штаба.
  
   Оппозиции удалось создать себе кадр молодых, напористых и беспринципных проводников ее идей -- тот рычаг, которым при возможности надлежало действовать на высших военачальников. Возможность эта представилась в конце первого года войны -- к осени 1915 года. Оппозиционная общественность использовала несчастье России -- поражения на фронте -- к своей выгоде, развив иступленную антиправительственную агитацию.
   Наступил момент привлечь на свою сторону вождей армии, используя их политическую неграмотность и играя на их патриотических чувствах. Замерзшая было с войной деятельность "Военной Ложи" вновь оживилась. Влияние ее членов значительно возросло. Капитаны стали полковниками, полковники -- генералами. Правая рука Гучкова -- аморальный Поливанов -- возглавляет Военное Ведомство. <...>
   Так дали себя обмануть честолюбивым проходимцам генерал-адъютанты Императора ... Невежественные в политике, они приняли за чистую монету все слова политиканов о благе России, которую они сами искренно любили. Он не знали и не догадывались, что для их соблазнителей блага Родины не существует, а существует лишь одна единственная цель -- дорваться любой ценой до власти, обогатиться за счет России... Самолюбию военачальников льстило то, что эти великие государственные мужи -- "соль Земли Русской" -- беседуют с ними, как с равными, считают их тоже государственными людьми.
   <...>
   Третья группа притаилась в подполье. Это была зловещая группа пораженцев. Политические эмигранты марксистского толка -- партия с. д. Большевиков во главе с Лениным -- составляли за границей ее головку, а в самой России находились кадры "боевиков". <...>
   Цель -- социальная революция. Средство -- вооруженное восстание и развал Армии. Исполнители -- "боевики". Поддержка -- Германское Командование.
   <...>
   Война затронула интеллектуальный отбор в России гораздо слабее, чем в остальных странах. На фронт пошел лишь тот, кто хотел доказать любовь к Родине не на словах, а на деле. Для большинства же интеллигенции военный закон ... существовал лишь для того, чтобы его обходить. Начиная с весны I9I5 года, когда выяснился затяжной характер войны, стремление "устроиться как-нибудь", "приспособиться", где-нибудь побезопаснее стало характерным для огромного большинства этой "соли земли" [16].
   Бесчисленные организации Земско-городского союза стали спасительным прибежищем для полутораста тысяч интеллигентных молодых людей, не желавших идти на фронт, щеголявших полувоенной формой и наводнивших собой отдаленные тылы, а в затишье и прифронтовую зону. Эти "земгусары" имели на Армию огромное разлагающее влияние, сообщая части фронтового офицерства и солдат упадочные настроения тыла, став проводником ядовитых сплетен, мощным орудием антиправительственной агитации. <...>
   Объезжая войска осенью 1916 года, Император Николай Александрович вызывал из строя старослужащих солдат, вышедших с полком на войну. Выходило по два-три, редко по пяти на роту -- из иных рот никто не выходил. <...>
   Измельчание состава повлекло за собой и изменение облика Армии. Она стало действительно "вооруженным народом". Офицеры и солдаты в подавляющем большинстве носили мундир только несколько месяцев, а то и недель. Ни те, ни другие не получили надлежащего военного образования и воинского воспитания. Прошедший трехнедельный, в лучшем случае двухмесячный курс учения в запасном полку, солдат попадал под команду офицеру, прошедшему столь же поверхностное учение в школе прапорщиков или на ускоренном курсе военного училища.
   Сами по себе русские люди были храбрыми, выносливыми и способными при случае на подвиг отваги и самопожертвования. Со всем этим, они представляли совершенно сырую, необработанную массу. Это далеко еще не были солдаты, подобно тому, как их наскоро произведенное начальство далеко еще не могло считаться господами офицерами.
   На полк оставалось пять-шесть коренных офицеров, редко больше (обычно на должностях командиров батальонов и заведующего хозяйственной частью). В ротах и командах состояло 30-40 офицеров "военного времени", а командир полка, как правило, отбывал мимолетный ценз и ничем не был связан с полком. Офицерская среда была пестра по составу, разнообразна по происхождению и неодинакова по качеству. Старая полковая семья погибла, новая не имела возможности создаться.
   <...>
   Превосходными оказались офицеры из подпрапорщиков. Недостаток образования они восполняли высоким сознание долга и жертвенной преданностью к воспитавшему их полку. Очень хороши были и офицеры из вольноопределяющихся. Эти немногочисленные категории офицеров были почти целиком перебиты к концу 1916 года. Уцелевшие были в чине поручиков и штабс-капитанов.
   Что касается основной массы офицерства -- прапорщиков ускоренного производства -- то первые их выпуски дали Армии уже к весне 1915 года много превосходных боевых офицеров -- поверхностно подготовленных, но от всего сердца дравшихся. Это был цвет русской молодежи, увлеченной патриотическим порывом начала войны в военные училища.
   Однако, с осени I9I5 года качественный уровень нашего офицерского пополнения стал резко понижаться. Разросшиеся вооруженные силы требовали все большего количества офицеров. Непрерывные формирования и непрерывные потери открывали десятки тысяч новых вакансий. Пришлось жертвовать качеством. Служилое сословие было уже обескровлено. Интеллигенция так или иначе "приспособилась". Новых офицеров пришлось набирать в полуинтеллигенции. Университетские значки замелькали на защитных гимнастерках "земгусар" -- а в прапорщики стали "подаваться" окончившие городские училища, люди "четвертого сословия", наконец, все те, что пошел в офицеры лишь потому, что иначе все равно предстояло идти в солдаты...
   Появились офицеры, в которых не было ничего офицерского, кроме погон -- и то защитных. Офицеры, не умевшие держать себя ни на службе, ни в обществе. Слово "прапорщик" сделалось нарицательным.
   Вчерашний гимназист, а то и недоучка -- полуинтеллигент в прапорщичьих погонах командовал ротой в полтораста-двести мужиков в солдатских шинелях. Он мог их повести в атаку, но не был в состоянии сообщить им воинский дух -- той воинской шлифовки и воинской закалки, которой сам не обладал.
   "Меч кует кузнец, а владеет им молодец". Молодцов было еще достаточно, но кузнецов не стало. Погибший кадровый офицерский состав был незаменим.
   <...>
   Военным Министром после вынужденного ухода генерала Сухомлинова был сделан совершенно беспринципный Поливанов, весь смысл службы видевший в недостойных офицера интригах и ставший угождать Думе и оппозиционной общественности. Он оставался на посту министра с июня 1915 по март 1916 г., когда, по воле Государя, должен был уйти[17].
   <...>
   Между начальниками и подчиненными стало чувствоваться отчуждение, не наблюдавшееся прежде.
   Для солдат 1914 года офицеры были старшими членами великой военной семьи -- воспитавшего их полка. Отношения между офицерами и солдатами Русской Армии были проникнуты такой простотой и сердечностью, подобных которым не было ни в одной иностранной армии, да и ни в каких иных слоях русского общества.
   Вооруженный народ 1916 года видел в офицерах только "господ", принося в казармы запасных полков, а оттуда в окопы всю остроту разросшихся в стране социальных противоречий и классовой розни. <...>
   Остатки кадрового состава сохранили доверие солдат. Хуже было с офицерами военного времени. Большая часть "прапорщиков" -- случайного элемента в офицерских погонах -- не сумела надлежащим образом себя поставить. Одни напускали на себя не принятое в Русской Армии высокомерие и тем отталкивали солдата. Другие безвозвратно губили себя панибратством, попытками "популярничать". Солдат чуял в них "не настоящих" офицеров.
   Унтер-офицеров Русская Армия уже не имела. Были солдаты с унтер-офицерскими нашивками, пробывшие месяц в учебной команде, ничем не отличавшиеся от своих подначальных и не пользовавшиеся в их глазах никаким авторитетом.
   <...>
   Целей войны народ не знал. Сами "господа", по-видимому, на этот счет не сговорились. Одни путано "писали в книжку" про какие-то проливы -- надо полагать, немецкие. Другие говорили что-то про славян, которых надлежало то ли спасать, то ли усмирять. Надо было победить немца. Сам немец появился как-то вдруг, неожиданно -- о нем раньше никто ничего народу не говорил. Совершенно так же неожиданно за десять лет до этого откуда-то взялся японец, с которым тоже надо было вдруг воевать... Какая была связь между всеми этими туманными и непонятными разговорами и необходимость расстаться с жизнью в сыром полесском поле -- никто не мог себе уяснить.
   Одно было понятно всем -- так приказал Царь. К царствовавшему Императору народ относился безразлично, но обаяние царского имени стояло высоко. Царь повелел воевать -- и солдат воевал.
  

Революция

  
   В конце декабря 1916 года в германской Главной Квартире был принят план решительных действий на 1917 год. Было решено вывести из строя Англию беспощадной подводной войной, а Россию и Францию взорвать изнутри.
   17 февраля 1917 г. германский Рейхсбанк циркулярно сообщил своим представителям в Швеции об ассигновании срочных кредитов на субсидию революции в России[18].
   <...>
   Мятеж застал врасплох Государственную Думу и оппозиционную общественность. Там готовили "младотурецкий переворот" в конце марта. Выступление рабочих масс в феврале никто не предвидел.
   <...>
   27 февраля стал роковым днем. Случилось худшее, что могло случиться: военный бунт[19].
   Взбунтовавшиеся войска вышли на улицы и слились с бушевавшей чернью. Русский солдат обагрил свои руки кровью русского офицера... <...>
   Вместе с Армией был нанесен смертельный удар Флоту. В ночь на 1 марта распропагандированные флотские экипажи залили кровью Кронштадт, а в ночь с 2-гона 3-е на гельсингфорском рейде и на берегу произошла дикая резня офицеров эскадры. Был убит и адмирал Непенин. По списку, заготовленному германским "Адмирал-Штабом" были истреблены все лучшие специалисты по всех областях (в первую очередь -- столь досадившие немцам разведки и контрразведки) -- и этим наш Балтийский флот был выведен из строя.
   <...>
   9 марта вся Царская семья была арестована. [20] Россия рухнула в бездну.
   <...>
   Армия была ошеломлена внезапно свалившейся на нее революцией.
   Рушилось все мировоззрение офицера и солдата опустошалась их душа. <...>
   Царя не стало. Солдат недоуменно смотрел на офицера. Офицер растерянно молчал и оглядывался на старшего начальника. Тот смущенно снимал с погон царские вензеля...
   Так прошла первая неделя марта месяца -- пока от Риги до Измаила огромный фронт не содрогнулся от удара отравленным кинжалом в спину. В Действующую Армию был передан приказ номер первый.
   Назначенный Верховным Главнокомандующим Великий Князь Николай Николаевич, был уволен Временным Правительством, не успев принять этой должности.
   Временное Правительство утвердило Верховным генерала Алексеева. Начальников Штаба стал генерал Деникин...
   Военным Министром стал честолюбивый заговорщик -- вдохновитель "младотурков" Гучков, который, наконец-то, удовлетворивший свою давнишнюю мечту руководить российской вооруженной силой сообразно своим личным симпатиям и антипатиям.
   Гучков -- при содействии услужливой Ставки -- произвел настоящее избиение высшего командного состава. Армия, пережившая самый опасный час своего существования, была обезглавлена. Была отрешена половина корпусных командиров (35 из 68) и около трети начальников дивизий (75 из 240)
   <...>
   Приказ номер первый попал в Армию.
   И военный министр Гучков, Верховный Главнокомандующий генерал Алексеев знали, что этот приказ смертелен, что он составлен в неприятельской главной квартире, что, убивая дисциплину, он убьет Армию.
   <...>
   Солдат решил, что раз Царя не стало, то не стало и царской службы и царскому делу -- войне -- наступил конец... Он с готовностью умирал за Царя, но не желал умирать за пришедших к власти "господ". Офицер, призывавший солдата защищать Родину, становился ему подозрителен. Раз была объявлена "свобода" то кто имел право заставлять его, солдата, проливать свою кровь на фронте, когда в тылу рабочие провозгласили восьмичасовой трудовой день, а односельчане готовились поделить землю помещика?
   И в первые весенние дни 1917 года толпы русских солдат вышли из своих окопов... У колючей проволоки их ждал бесчестный враг с прокламациями и водкой. Германские офицеры, "братаясь" и спаивая русских солдат, призывали их убивать русских офицеров, бросать окопы, идти домой. И одурманенные люди, возвращаясь в землянки, с тупою злобой начинали смотреть на своих офицеров.
   <...>
   Реформы Гучкова следовали одна за другой. Вслед за введением комитетом и разгромом командования он распорядился уволить в чистую всех нижних чинов старше 43 лет...
   Но худшее было еще впереди. Одним из первых мероприятий Гучкова было учреждение так называемой "комиссии по устройству армии на новых началах" под председательством Поливанова -- и эта комиссия из нестроевых петербургских генералов, раболепствующих перед революционной демократией, принялось за разработку "Декларации прав солдата" -- полное уничтожение дисциплины в Армии...
   <...>
   Гучков и Алексеев создали Совету рабочих депутатов такую обстановку, о которой его вожаки в своем революционном подполье не смели и мечтать.
   16 апреля из Швейцарии, в запломбированном вагоне Германского Командования, через Швецию и Финляндию в Петроград прибыли главари партии большевиков.
   <...>

   Военным министром стал 36-летний помощник присяжного поверенного А.Ф. Керенский ... Растерявшегося дилетанта (Гучкова) сменил самоуверенный профан.
   По своему происхождению, воспитанию и взглядам Керенский был бесконечно далек от Армии и не имел -- да и не мог иметь -- никакого понятия в военном деле. Безмерно себялюбивый, самоуверенный и самовлюбленный, он считал себя героем Русской Революции, не имея к тому решительно никаких данных. Это был человек фразы -- но не слова, человека позы -- но не дела.
   <...>
  

Ответственность за катастрофу

   <...>
   "Ни к одной стране рок не был так беспощаден, как к России, -- пишет ... Черчиль. -- Ее корабль пошел ко дну, когда пристань была уже в виду. Он уже перенес бурю, когда наступило крушение. Все жертвы были уже принесены, работа была закончена. Отчаяние и измена одолели власть, когда задача была уже выполнена..."
   Россия могла стать сильнейшей и славнейшей державою мира. Но этого не захотели ни русская общественность, ни русский народ. Этого не желали ни наши враги, ни наши союзники.
   Можно и должно говорить о происках врагов России. Важно то, что эти происки нашли слишком благоприятную почву. Интриги были английские, золото было немецкое, еврейское ... Но ничтожества и предатели были свои, русские. Не будь их, России не страшны были бы все золото мира и все козни преисподней.
   Русские люди 1917 года все виноваты в неслыханном несчастье, постигшем их Родину.
   Эта вина ложится, во-первых, на Императорское Правительство, не сумевшее ни предвидеть катастрофы, ни предотвратить ее ...
   Безмерна вина оппозиционной общественности, увидевшей в этом потрясении неповторимый случай придти наконец к власти, захотевшей обратить несчастье Родины в средство для достижения своих узко эгоистических целей, в средство для насыщения своего чудовищного честолюбия.
   Обманутые общественностью военачальники сыграли роль позорную и жалкую. Лично для себя они, правда, никакой выгоды не искали. Ими руководило желание блага России, ложно понятого. Они полагали, что благоденствия Родины можно добиться изменою Царю ... Их непростительной ошибкою было то, что они слишком считали себя "общественными деятелями" и недостаточно помнили, что они -- прежде всего присягнувшие Царю офицеры. <...>
   Эти три категории виновных ... не имеют оправдания. История вынесла им приговор, справедливый и беспощадный.
   Отречение Государя Николая Александровича за себя и за сына было ошибкой. Но кто посмеет упрекнуть за нее Императора Всероссийского, к виску которого было приставлено семь генерал-адъютантских револьверов? <...>
   Подобно тому, как садовник обязан отрезать сухие ветви и вырывать сорные травы -- так и монарх обязан отсекать преступные головы, помня, что иначе, щадя кровь ста негодяев, он губит миллионы честных голов. Никогда венценосец не спасал своей страны принесением себя в жертву.
   <...>
  

Краткое резюме

  
   Говорят, что война кончается тогда, когда похоронят последнего солдата. По мне это не совсем так: пока не наступит покаяние в содеянном, души напрасно убиенных не будут пребывают в спокойствии. Но и это еще не все.
   История имеет своей задачей не только просвещать, но и вразумлять. Мудрость потомков состоит в умении делать из исторических событий правильные выводы для настоящего и будущего.
   Обладаем ли мы таким искусством? Судя по тому, что происходит на наших глазах, НЕТ!
   Вспомним, сколько раз "властелины" советские и российские открывали "ящик Пандоры"! Не раз и не два наши деды, отцы и мы сами стояли на краю бездны только потому, что СПЕСЬ БОГАЧЕЙ желала ублажить свой волчий, ненасытный аппетит...
   Может быть, хватит кормить ненасытного Дракона плотью наших детей и кровью невинно убиенных?
   Мой ответ - ДА! Каков ваш?

Примечания

   1. Верховский Александр Иванович (27 ноября 1886, Петербург, -- 19 августа 1938). Из дворян. 18 июля 1931 по обвинению в антисоветской деятельности приговорён Коллегией ОГПУ к расстрелу, она же 2 декабря 1931 заменила приговор на 10 лет лагерей. 17 сентября 1934 досрочно освобожден. 19 августа 1938 военная коллегия Верховного суда СССР по тому же обвинению приговорила к высшей мере наказания, расстрелян в тот же день. 28 ноября 1956 реабилитирован.
   2. Верховский А.И. Россия на Голгофе. -- Пг., 1918.
   3. За 1905-1908 годы моей службы, в Гельсингфорсе таких случаев на моих глазах было два: в 1-ом Финляндском полку и в 1-ом горном артиллерийском дивизионе.
   4. Как это было ясно в конце 18-го века Суворову, учившему армию: "Каждый воин должен понимать свой маневр".
   5. Архив русской революции. -- Т. ХII.- Берлин, 1923.- С.200-211, 262-263.
   6. Редигер А.Ф. История моей жизни. Воспоминания военного министра. В двух томах. -- М., 1999.
   7. "Русский колокол", 1928, N 3.
   8. Рабинович С.Е. Борьба за армию в 1917 г. - М.-Л., 1930.
   9. Краснов П.Н. На внутреннем фронте. - Л.: Прибой, 1925.
   10. Станкевич В.Б. Воспоминания. 1914-1919 гг. - Л.: Прибой, 1926.
   11. Калинин И. Русская Вандея. - М.-Л., 1926. (Иван Михайлович Калинин - военный юрист, полковник).
   12. Врангель. Записки
   13. Мариюшкин А. Трагедия русского офицерства. -- Новый Сад, 1923.
   14.Керсновский А.А. История Русской Армии. Ч. I-IV. -- Белград, 1933 -- 1938.
   15. Еще в I905-06 гг. возник довольно радикальный "Всероссийский Офицерский Союз", скоро прекративший, впрочем, свое существование. Одним из главных его деятелей был библиотекарь Академии Генерального Штаба Масловский (по партии -- Мстиславский) -- недостойный сын нашего военного ученого, бывший душой конспирации. Его квартира при Академии служила надежным убежищем для "нелегальных" и складом оружия и литературы. Масловский составил руководство по уличным боям, которым впоследствии воспользовался Ленин.
   16.В ход пускались связи и знакомства -- и цветущий здоровьем молодой человек объявлялся неизлечимо больным, либо незаменимым специалистом в какой-нибудь замысловатой области. Характерным показателем глубокого разложения русского общество было то, что подобного рода поступки не вызывали почти ни у кого презрения и осуждения. Наоборот, общество относилось к таким "приспосабливающимся" скорее сочувственно.
   17. Поливанов снабжал оппозиционных членов Думы материалами для выпадов против правительства, в состав которого сам входил ... Для окончательной характеристики Поливанова упомянем, что он умер в 1921 г. в Риге, будучи главным экспертом советской делегации, подписавшей позорный Рижский мир с Польшей.
   18. Кредиты были открыты на имя заграничных революционеров-пораженцев -- Ленина, Зиновьева, Каменева, Колонтай, Сиверса и Меркалина. Паролями этим русским революционерам Германское правительство назначило "Диршау" и "Волькенберг".
   19. Унтер-офицер Кирпичников учебной команды одного из запасных полков убил своего начальника выстрелом в спину и, взбунтовав часть, вывел ее на улицу. Временное Правительство чествовало предателя, как "первого солдата, поднявшего оружие против царского строя". Крипичников был потом ...арестован в Ростове Добровольцами и расстрелян по приказанию полковника Кутепова.
   20. Вот слова последнего царского приказа: "В последний раз обращаюсь к вам, горячо любимые мною войска. После отречения мною за себя и за сына моего от Престола Российского, власть перешла ко Временному Правительству, по почину Государственной Думы возникшему. Да поможет ему Бог вывести Россию по пути славы и благоденствия. Да поможет Бог и Вам, доблестные войска, отстоять нашу Родину от злого врага. В продолжение двух с половиной лет вы несли ежечасно тяжелую боевую работу, много пролили крови, много сделали усилий и уже близится час, когда Россия, связанная со своими доблестными союзниками одним стремлением к победе, сломит последнее усилие противника. Эта небывалая война должна быть доведена до полной победы. Кто думает теперь о мире, кто желает его -- тот изменник Отечеству, его предатель. Знаю, что каждый честный воин так мыслит. Исполняйте же свой долг, защищайте доблестно нашу Великую Родину, повинуйтесь Временному Правительству, слушайтесь ваших начальников, помните, что всякое ослабление порядка только на руку врагу. -- Твердо верю, что не угаснет в ваших сердцах беспредельная любовь к нашей Великой Родине. Да благословит вас Господь Бог и да ведет вас к победе Святой Великомученик и Победоносец Георгий!"
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

 Ваша оценка:

По всем вопросам, связанным с использованием представленных на ArtOfWar материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email artofwar.ru@mail.ru
(с) ArtOfWar, 1998-2018