ArtOfWar. Каменев Анатолий Иванович. "Лучше бы я родила черный камень, чем бесславного сына"...

ЭНЦИКЛОПЕДИЯ РУССКОГО ОФИЦЕРА

(из библиотеки профессора Анатолия Каменева)

Сохранить,

дабы приумножить военную мудрость

"Бездна неизреченного"...

0x01 graphic

Психея и Прозерпина, 1735.

Художник Шарль-Жозеф Натуар.

Д. И. Ортенберг

"Лучше бы я родила черный камень, чем бесславного сына".

("Лишь храбрец занимает почетное место, а трус одиноко прячется в темном углу от насмешливых взоров и беспощадных слов!..")

(Фрагменты из кн.: "Сорок третий: Рассказ-хроника")

18 апреля

... "Наша авиация дальнего действия произвела массированные налеты на железнодорожные узлы Гомель, Минск, Орша, Брянск и на склады боеприпасов в этих городах. К моменту налета эти железнодорожные узлы были забиты немецкими эшелонами с войсками, боеприпасами, танками, автомашинами, составами с горючим. В результате бомбежки наблюдались большие пожары и взрывы железнодорожных составов и складов с боеприпасами и горючим".

В других сводках сообщалось о налетах на Брест, Днепропетровск, Кременчуг, Ялту. О них мы своих материалов не давали -- ни репортажей, ни корреспонденции. Почему? Конечно, важно было громить врага, где бы он ни находился. Но он находился еще в наших городах, где жили наши советские люди. Все ли успели во время бомбежек укрыться в погребах, подвалах? Бомбардировка -- не снайперский выстрел точно в цель. Отклонения от цели -- иногда меньше, иногда больше -- нередко случались даже у самых опытных летчиков. Не исключено, что гибли и наши люди.

В связи с этим не могу не вспомнить приказ Сталина от 17 ноября 1941 года. Хотя он был подписан в самые критические дни битвы за Москву и идея его состояла в том, чтобы создать для немцев "зону пустыни", читать его было страшно. Сталин приказал "разрушать и сжигать все населенные пункты в тылу немецких войск на расстоянии 40-60 километров в глубину переднего края и на 20-30 километров вправо и влево от дорог. Для этого бросить немедленно авиацию, широко использовать артиллерийский и минометный огонь, бросить команды разведчиков, лыжников и партизанские диверсионные группы..."

Я как раз был у Жукова, когда ему принесли этот приказ, и видел, как он поверг Георгия Константиновича буквально в шок. Это был один из тех приказов Сталина, которые не выполнялись. Рука не подымалась у наших людей, чтобы совершить такое злодейство, если даже оно было бы во вред немцам!

А с налетами нашей авиации на базы немецкой армии что можно было сделать? Горькая, но неумолимая действительность войны. Как об этом писать?..

* * *

Командование одной из дивизий прислало нам с Юго-Западного фронта четыре фотографии, на которых запечатлены злодеяния гитлеровцев. Дивизия освободила совхоз имени Фрунзе на Харьковщине, и там бойцы увидели страшную картину: гору детских трупиков. Подробности трагедии в этом совхозе они узнали из рассказов девочки и одного из рабочих, чудом оставшихся в живых.

Вот они перед нами -- фотографии невинных жертв немецких убийц. Больно и страшно смотреть на маленькие тельца, полузасыпанные снегом, голые детские ножки, пробитые пулями. Кто раскинул ручки, кто прижал их к груди. Многие с открытыми глазами, словно смотрят на мир и спрашивают: "За что? Почему?" Глядишь на фото, и сердце рвется на части. Не сон ли это? Мы напечатали эти снимки и к ним несколько строк Ильи Эренбурга:

"Мы знаем тысячи преступлений, совершенных немцами на нашей земле, и полны жаждой мести за муки и горе советских людей. Но каждое новое злодейство, о котором мы узнаем, еще одной жгучей каплей переполняет чашу нашего справедливого гнева. Взгляните на эти снимки: вот с кем воюют солдаты Гитлера, вот чьей кровью забрызганы разбойничьи знамена немецких полков!

Сражаясь за родную землю, за жизнь наших детей, будем помнить маленьких мучеников из совхоза имени Фрунзе.

Смерть детоубийцам!"

В сегодняшней газете опубликован Указ о награждении орденами и медалями солдат и офицеров чехословацкой воинской части в СССР. Орденом Ленина наградили командира части Людвика Свободу, звание Героя Советского Союза посмертно присвоено надпоручику Ярошу Отакару. Эта часть, вернее, батальон был сформирован в Бузулуке. Он вступил в бой у деревни Соколове на Харьковщине. Сражался мужественно, сдерживая численно превосходящих немцев. О его доблести свидетельствует награждение 87 солдат и офицеров орденами и медалями СССР.

Через несколько дней Свободе в Кремле вручали высокую награду. Пригласили мы его в редакцию. Он рассказал о своем батальоне, о мечте вступить на землю своей родины. Но мог ли я тогда представить себе, что его мечта осуществится и что в тот час я буду рядом с ним на первой пяди отвоеванной чехословацкой земли на Дуклинском перевале? Но об этом я еще расскажу...

* * *

Накануне моего отъезда в Краснодар зашел ко мне Симонов.

Принес стихотворение "Ленинград". Как заведено, при нем прочитал: стихи как стихи, не самые лучшие из того, что он сочинил.

Взял карандаш, чтобы написать: "В набор". Но Симонов задержал мою руку:

-- Обожди. Я дал стихи Блантеру, обещал написать музыку...

И вот сегодня они напечатаны вместе с нотами. Но песня эта не стала популярной. Симонову с песнями вообще не везет. В прошлом году мы напечатали его песню "Комиссары", тоже с нотами Блантера, и ее не запели. И даже из такого известного стихотворения, как "Жди меня", песня тоже не получилась. Музыку на нее писали многие композиторы. Увы, ни одна из этих песен не смогла сравняться в популярности со стихами.

23 апреля

"За человека!" -- так называется большая трехколонная статья Ильи Эренбурга. Он пишет, что некоторые литераторы упрекают его в чересчур пренебрежительной и даже легкомысленной оценке наших противников: как можно при виде мощной германской армии писать о "фрицах-блудодеях" или о "мото-мех-мешочниках"? Должен сказать, что недооценка врага никогда не была присуща писателю. Наоборот, он всегда предупреждал: враг силен! Вот и в этой статье он снова обращает внимание читателя:

"Нас не успокаивают различные ефрейторы или фельдфебели, которые в плену бьют себя в грудь, вопя о гибели Гитлера. Мы знаем, что эти меланхолики не пойдут снова в атаку только потому, что они сидят под надежной охраной. Из немцев мы доверяем только мертвым... Мы не верим в "прозрение" даже битых немцев, зимой убегавших на запад. Если они ушли живыми, они могут завтра пойти в очередную атаку. Расшатанная ударами, обескровленная, германская армия еще сильна..."

И дальше писатель отвечает на вопросы: почему же мы смотрим на немцев свысока? Почему даже в дни нашего отступления мы не могли увидеть в них ни высших, ни равных? Почему мы с улыбкой пренебрежения говорим о фрицах-блудодеях и мото-мех-мешочниках? Может быть, в этом сказывается желание очернить, принизить любого врага? Писатель отвергает упрек по своему адресу, объясняя, что наше презрение к немцам происходит не оттого, что они наши враги, а оттого, что мы увидели их низкую сущность. "Назвать немца зверем -- это значит украсить немца. Нет зверей, способных совершить то, что совершили гитлеровцы в Вязьме и Гжатске. Только машины, автоматы способны на столь бесчеловечные действия..."

"Все знают, -- подводит он читателя к главной своей мысли, -- как много нам стоили двадцать месяцев беспримерных битв. Я говорю не о материальных потерях. Я знаю, как быстро наш талантливый и страстный народ отстроит разрушенные города. Я говорю о людях: о потере лучших, смелых, чистейших. Эти потери невозвратимы. Но есть у нас утешение: потеряв на войне много прекрасных людей, мы укрепили понятие человека. Может быть, внешне война и делает солдата грубее, но сердце под броней хранит нежнейшие чувства. Ожили в наши дни, казалось, архаичные слова: добро, верность, благородство, вдохновение, самопожертвование, -- они отвечают нашим чувствам. В борьбе против немецких автоматов человек не только вырос, он возрос. В этом историческое значение войны. Мы часто называем ее "священной" -- лучше не скажешь: воистину священная война за человека".

* * *

Из Баку прислали на целую полосу "Письмо азербайджанского народа бойцам-азербайджанцам". Таких писем у нас еще не было. Написано оно не казенными, выспренними фразами, как это нередко бывало, а словно бы красочной восточной вязью.

О чем письмо? О братстве азербайджанского и русского народов. О самоотверженном труде азербайджанцев для фронта. "Как не иссякают прозрачные ручьи наших гор, как не иссякает любовь народа к Родине, так не иссякает и поток горючего, идущего из Баку на фронт". О любви народа к своим сыновьям, сражающимся с врагом. Называются имена героев-азербайджанцев, гордость и слава республики, перед которыми преклоняются и стар и млад. Воины благословляются на новые подвиги. И душевный призыв:

"Милые сыновья наши, свет наших очей! Храбрость и отвага, верность присяге, решимость отдать свою кровь и жизнь за Родину -- всегда были благороднейшими чертами нашего народа! Мы давно знаем, что умереть героем -- это жить вечно. Отцы наши мудро сказали: "Бык умрет -- останется шкура, но герой умрет -- останется имя!.." Вы знаете, по старинному азербайджанскому обычаю героя войны, раненного в грудь, встречали хлебом и солью, но труса, раненного в спину, родная мать не впускала в дом, говоря: "Лучше бы я родила черный камень, чем бесславного сына".

И в завершение о том, как будут на родной земле встречать добывших победу воинов: "В тот благословенный день на бархатных берегах нашего Гек-Голя мы устроим в вашу честь всенародный пир. Под ноги мы расстелим наши узорчатые ковры, мы приготовим для вас пищу из тучных баранов, которых бережем для праздничной встречи! Заговорят в вашу честь струнные сазы наших ашугов, и снова вы упьетесь сладостными песнями -- гошма ашуга Алескера! Но помните одно: место, на котором воссядет на всенародном пиру каждый из вас, зависит от вас самих. Лишь храбрец занимает почетное место, а трус одиноко прячется в темном углу от насмешливых взоров и беспощадных слов!.."

Под письмом 77 подписей, но подписали его 897 146 человек. Воистину глас народа!

27 апреля

В предпраздничных и праздничном номерах газеты выступили Алексей Толстой, Илья Эренбург, Константин Симонов, Федор Панферов, Илья Сельвинский, Петр Павленко, Маргарита Алигер, Борис Галин... Думаю, любая литературная газета могла бы позавидовать.

Борис Галин опубликовал очерк "Солдатская душа". В одном из полков писатель встретил солдата Савушкина и его трех боевых друзей. Все четверо стояли друг за друга горой, берегли свою честь. Мастер деталей, Галин подметил черты, рисующие облик каждого из них. Пожилой низенький Савушкин, шахтер в прошлом, трижды раненный, само собой стал как бы старшиной своих друзей, которых называл "ореликами", хотя все были в одном звании -- красноармейцы. Смерти он не боялся. Он не искал ее и избегал произносить это слово, чтобы не накликать беды, а говорил по старой шахтерской привычке: "Прибило обвалом". Антон Лиходько, запорожский колхозник, говорил о себе с ленивой усмешкой: "Антон схоче, то на гору вскоче". Под стать им и другие. Ни одно дело не было для них невыполнимым. Тонко и объемно раскрыл писатель их душевный мир.

* * *

Читатель, вероятно, помнит историю с одним из известных наших писателей, Федором Панферовым, о которой я рассказывал в других книгах. Напомню эту историю. В октябрьские дни сорок первого года его посылали на фронт, но он по болезни не смог выехать и почему-то по этому поводу обратился к Сталину. А Сталин на его письме начертал резолюцию с указанием, чтобы писателя исключили из партии, и послал его письмо в парткомиссию. Несмотря на это, мы взяли Панферова в "Красную звезду", назначили специальным корреспондентом. На фронте он показал себя мужественным человеком, но по болезни не мог работать в этой должности, и мы его отпустили. Однако связи с редакцией Панферов не терял, и сегодня опубликован его очерк "Над нами реет птица", посвященный работе авиационного завода, который выпускает самолеты нового типа. Очень важная тема -- давно у нас не было материалов о тыле.

* * *

Илья Сельвинский передал по прямому проводу обещанный очерк о летчике Дмитрии Глинке "Чувство неба". На меня и сейчас этот ярко написанный очерк производит сильное впечатление, и я, не решаясь портить его пересказом, в порядке исключения привожу полностью.

"Знаменитый русский художник Серов, работая над портретом, всегда искал в человеке сходство со зверем, птицей или рыбой. Это, как он уверял, давало ему возможность увидеть в обычном необычное. Однажды он писал портрет светской дамы. Портрет ему не удавался. Необходима была какая-то определенная деталь, черточка, мелочь, которой он никак не мог найти. И вдруг понял: "Свиной глазок!" Вот что, оказывается, было в светской даме характерного. Образ найден. Портрет получился.

Если бы Серов встретил на своем пути Дмитрия Глинку, ему не пришлось бы ломать голову над поисками остроты в его облике. Тонкие губы, крупный черкесский нос, широкие, зоркие глаза и особенно веки, нависшие, складчатые, как у очень пожилых людей или птиц высоколетной природы. Орел! Вот кого мгновенно вспоминаешь, взглянув хотя бы мельком на Дмитрия Борисовича. Орел. Таков внешний вид Глинки.

Однажды в Крыму, стоя в Форосе над огромной пропастью, обрывающейся к морю, я увидел у самых своих ног орлицу, учившую летать орленка. Она делала плавные круги от скалы к бухте, и снова к скале. Орленок учился летать старательно и прилежно. Трогательная детская сосредоточенность чувствовалась в его сгорбленных плечах, в боязливо втянутой шее. Орлица же плыла по воздуху так, точно стояла неподвижно и точно весь мир двигался ей навстречу. У самой скалы орленок, плохо рассчитав дистанцию, сделал такой резкий разворот, что орлице, которая парила справа, не оставалось места для поворота. Тогда она изумительно точным, свободным и изящным движением опрокинулась с крыла на крыло, как самолет, и пошла от скалы к морю на спине, не потеряв ни секунды времени и ни пяди пространства.

Таков же и внутренний облик летчика Дмитрия Глинки. Глинка принадлежит к той породе советских асов, которые чувствуют себя в воздухе полновластными хозяевами стихии. На языке авиаторов это искусство зовется "отличной техникой пилотирования"; на языке ученых -- "безотказностью условных рефлексов"; на языке поэтов -- "чувством неба".

Сам Глинка говорит об этом так: "Слабый летчик все время вертится в машине флюгером, напряженно следит за приборами, за горизонтом. Выходит, что он сам по себе, а его самолет -- сам по себе. Они друг другу чужие. А машину надо чувствовать спиной, плечами, подошвами. Инстинктом надо ее чувствовать".

Есть в кавалерии слово "всадник". Поразительное по точности слово. Всадник не просто человек на коне; это человек, сросшийся с конем. Такого слова еще нет в авиации. Но понятие такое уже есть. Когда летчики класса Глинки садятся в машину, они действительно чувствуют себя спаянными с ней. Все органы самолета ощущаются ими, как органы собственного тела. Перебой мотора отзывается физической болью, перегрев -- как температура собственной крови. И все это органически, как бы впереди сознания.

В 1942 году на Крымском участке фронта с Дмитрием Борисовичем произошел поразительный случай. Получив задание сопровождать Илы, Глинка в составе пятерки двигался к передовой. Он шел замыкающим и зорко озирал небо. Вдруг на линии фронта возникла стая "юнкерсов", летевших к нашему переднему краю. Вот уже отделился ведущий, взял скорость и перешел в пике. Глинка рванулся к ним. В поле его зрения шли три немецких аэроплана, они готовились пикировать вслед за ведущим. Имея преимущество в высоте и превратив высоту в скорость, Глинка сразил всех троих. Первый, вспыхнув и вертясь с крыла на крыло, стал быстро падать в море. Второй снижался планирующим спуском. Третий пытался оттянуться на свой участок. Впрочем, дальнейшая их судьба Глинку уже не интересовала. Он заметил появление четвертого "юнкерса" и кинулся на него. Расстояние между ними быстро уменьшалось. Вот уже отчетливо видно металлическое поблескивание его левого крыла. Но что это? Странно... Ведь это же не крыло. Это никелированная спинка металлической кровати, а вот это, слева, не облачко, а подушка соседа по койке.

-- Где же это я? -- удивленно спросил Глинка.

-- Вы в госпитале, -- ответил молодой женский голос.

Оказывается, Глинку нашли в бессознательном состоянии далеко от останков его сбитого самолета. Лежал он целым и сравнительно невредимым на широких шелковых волнах своего парашюта. Что произошло с ним в воздухе, как он заметил аварию, каким образом выбросился из самолета -- ничего этого Глинка не помнит. Последнее его впечатление: атака четвертого. И все. По-видимому, он был контужен еще в небе, потерял сознание и все дальнейшее проделал уже автоматически.

Вот это и называется талантом. Талант -- не просто отчетливо выраженное дарование. Это дарование, помноженное на школу. Но и этого мало. Это школа, перестроившая всю психику человека в одну стремительную и всепоглощающую направленность. Такая направленность как бы наделяет сознанием самую мышцу, сухожилие, кость. У человека становятся умными руки, плечо, колени. Воля его удваивается, утраивается волею каждой клеточки его тела.

Когда Лев Толстой умирал, вслед за последним вздохом, прекратившим существование гения, продолжал еще вздрагивать указательный палец правой руки. Толстой... писал!

Никакое событие, даже сама смерть, не в силах убить в творческом человеке стремление к тому, чему он посвятил всю свою жизнь, всего себя до последнего дыхания.

Дмитрий Глинка посвятил себя битве с врагами советского народа. Когда спрашиваешь его, какие личные качества дали ему возможность сбить 21 фашистский самолет, он пожимает плечом, растерянно улыбается и говорит:

-- Да, собственно, только одно... Я крепко усвоил нашу новую поговорку: "Хочешь жить -- убей немца".

Эту фразу Глинка призносит очень просто, без нажима, без тени патетики. Уничтожение врага стало для Глинки в полном смысле слова глубочайшей потребностью. Погибнет ли он в бою -- это еще большой вопрос, но лишите его боя, и он задохнется.

Вот он стоит на аэродроме у элегантного своего истребителя. Эта маленькая машина хорошо знакома немцам. Глинка стоит у своей машины в ожидании сигнала: скоро он вылетит на задание во главе группы истребителей. В ближайшие минуты должны появиться бомбардировщики, которых ему поручено сопровождать.

Глинка стоит у машины в синем комбинезоне, со шлемом под мышкой. Ветер играет его золотистым чубом. Он ждет. У него есть еще пять минут. Мало? Но летчики говорят: целых пять минут. Что же делает в это время Глинка? Достает записную книжку, вынимает вкладыш и читает его, беззвучно шевеля губами. Слывя грозою в небе, Глинка очень лиричен на земле. Он любит музыку и поэзию. В записной его книжке хранится стихотворение Исаковского, вырезанное им из газеты. Некоторые строки подчеркнуты. Чувствуется, что эти строки задели в Глинке что-то очень большое, очень важное:

Прости, прощай. Что может дать рабыне
Чугунная немецкая земля?
Наверно, на какой-нибудь осине
Уже готова для меня петля.
Прости, родной Забудь про эти косы.
Они мертвы. Им больше не расти
Забудь калину, на калине -- росы,
Про все забудь Но только отомсти!"

В очерке Ильи Сельвинского нет биографических данных героя. Такого рода сведения были бы чужеродны художественной ткани повествования. Это сделаю ныне я, расскажу и о том, что было с летчиком после встречи с Сельвинским.

Глинка Дмитрий Борисович родился в 1917 году. Дважды Герой Советского Союза. В Советской Армии с 1937 года. Окончил в 1939 году военно-авиационную школу, а в 1951 -- Военно-воздушную академию. В июне 1941 года -- лейтенант, после войны -- полковник. Был командиром звена, адъютантом эскадрильи, начальником воздушной стрелковой службы полка. Совершил около 300 боевых вылетов, сбил 50 самолетов противника. После войны -- командир полка и заместитель командира истребительной авиадивизии. Награжден орденом Ленина, пятью орденами Красного Знамени, орденом Александра Невского, орденом Отечественной войны 1-й степени, двумя орденами Красной Звезды. Бронзовый бюст -- в городе Кривой Рог. Ушел из жизни в 1979 году.

30 апреля

Было в ту пору у газетчиков такое неписаное правило, вернее, непреложный закон: накануне праздников, скажем, годовщины Красной Армии, Октябрьской революции или 1 Мая, не говорить о задачах войск. Полагалось ждать речи или приказа Сталина, а после этого популяризировать, объяснять установки "вождя". На этот раз мы нарушили традицию и напечатали передовую статью "К решающим боям!", в которой выдали "секреты" Ставки. Были в статье такие строки:

"Наступила решающая пора, от которой зависит будущее человечества.

Мы выиграли зимнюю кампанию Отечественной войны... Мы должны помнить, что изгнание врага из пределов нашей Родины только началось... Враг еще не разбит, он еще силен, еще способен нанести удар. Весеннее затишье на фронтах не вводит нас в заблуждение. Это затишье перед бурей, перед большими сражениями, которые не заставят себя долго ждать.

Немцы, несомненно, попытаются использовать лето, чтобы поправить свои дела. Они не отказались от мысли предпринять наступление, чтобы выйти из тупика, куда завела их авантюристическая стратегия гитлеровского командования.

Разумеется, мощь немецкой военной машины в значительной мере подточена поражениями, нанесенными ей Красной Армией. Однако немцы, несомненно, будут предпринимать новые авантюры. Они продолжают стягивать на советско-германский фронт остатки своих резервов, накапливать военную технику.

Наша задача -- встретить во всеоружии любые попытки врага, изготовиться к решающим сражениям с немецко-фашистскими поработителями. Мы должны не только сорвать авантюристические планы гитлеровцев, но нанести противнику такие мощные удары, которые решили бы исход войны..."

Все правильно, разве что насчет "остатков резервов" и "исхода войны" мы принимали желаемое за действительность. Рано было еще утверждать, что немцы стягивают остатки своих резервов. Забежали мы вперед, говоря об исходе войны. Какой бы мощный удар мы ни нанесли врагу, он еще не решит "исход войны". До ее исхода, как известно, было еще далеко -- целых два года! Но важно, считали мы, во всеуслышание заявить о том, что Ставкой почему-то держалось в секрете, -- о готовящемся немцами летнем наступлении.

* * *

В газете много статей и на военно-тактические темы.

Прежде всего обращает на себя внимание статья "Советская мотопехота" полковника А. Пошкуса. В начале войны наша мотопехота еще не была одним из главных родов войск, как, скажем, кавалерия в годы гражданской войны. Может быть, поэтому некоторые военачальники еще жили старыми представлениями, переоценивая в эту войну роль кавалерии. Жизнь показала, что кавалерийские корпуса и дивизии, воевавшие в Отечественную войну, действовали уверенно, доблестно, но не решали судьбу крупных операций. Любопытный факт завышенной оценки возможностей кавалерии: командующий Закавказским фронтом генерал армии И. В. Тюленев, старый конник, обратился к Сталину с предложением сформировать конную армию. Как рассказывал мне генерал Ф. Е. Боков, Верховный ухватился за эту идею, посчитал ее соблазнительной. Однако Генштаб решительно ее отверг, и Сталин вынужден был с этим согласиться.

Иное дело мотопехота. О ее силе и мощи, основываясь на опыте действий своего 3-го гвардейского механизированного корпуса, рассказывает Пошкус:

"Еще учась в академии, я хорошо представлял себе роль мотопехоты в современной войне. Но здесь, смотря на развернувшиеся во всей своей грозной красе моторизованные части, по-современному организованные и оснащенные, пожалуй, впервые я ощутил эту огромную силу на гусеницах в колесах. В могучем движении танков и мотопехоты я почти физически чувствовал пульс современной войны".

Мотопехота, подчеркивает автор, создает возможности для широкого и смелого маневра. Соединения корпуса не раз совершали в течение ночи марши в 120-150 километров и внезапно появлялись там, где противник меньше всего их ожидал. Автор приводит такой пример. После большого броска именно в темное время части корпуса ворвались в село, в котором размещался штаб вражеской дивизии. Наши бойцы увидели обычную для тыла картину: немецкие солдаты несли ведра воды из колодца, офицеры занимались во дворах утренней гимнастикой. Штаб дивизии был разгромлен и пленен.

Статья подчеркивает, что мощь мотопехоты используется полностью лишь при грамотном, хорошо отработанном взаимодействии с танками:

"Успех боя мотопехоты всегда решает в первую очередь полное и постоянное, не искусственное, а органическое взаимодействие ее с танками. В нашем соединении такое взаимодействие достигнуто. Достаточно сказать, что за все время боевых действий у нас не было случаев, когда бы мотопехота отстала от танков, не было тех губительных разрывов между боевыми машинами и людьми, которые приводят к неудаче. Неразрывная связь с танками -- основа боевых действий мотопехоты. Танки обычно действуют более решительно, чувствуя за собой мотопехоту. Они ломают сопротивление противника на пути ее движения и действуют главным образом против вражеской пехоты. Мотострелковые подразделения подавляют противотанковую артиллерию, уничтожают автоматчиков. Пехота видит больше, чем танки..."

И далее зрелые рассуждения, покоящиеся также на опыте, в частности, Сталинградской битвы: "Когда думаешь о том, что дала танкам мотопехота, прежде всего приходишь к мысли: мотопехота увеличила живучесть танков. Жизнь танка, органически входящего в состав механизированных сил, стала более долговечной. Мотопехота превосходно знает цену танка. Танки -- ее панцирь. Если она не будет оберегать их всеми имеющимися средствами, она лишится этого панциря. Как ни крепка броня танка, она все же может оказаться яичной скорлупой, если своевременно не будет прикрыта огневым щитом артиллерии. Когда танки попадают под огонь противотанковой артиллерии, подразделения мотопехоты должны вовремя поднять этот огневой щит и заслонить им танки. Значит, нужно, чтобы артиллерия никогда не отставала от танков на поле боя. Мы не раз практиковали прицепку 45-миллиметровых орудий к танкам, и этот опыт оправдал полностью себя. Взаимное прикрытие друг друга -- вот закон мотопехоты и танков на поле боя и на марше".

Должен сказать, что это первая статья в газете, столь широко раскрывающая роль, значение и место мотопехоты в современном бою.

* * *

Большой интерес представляет и статья публицистического характера командира мотомехбригады полковника П. Бояринова "Зрелость командира". Автор ссылается на слова Суворова, который наставлял своего крестника Александра Карачая, учил его: "Непрестанное изощрение глазомера сделает тебя великим полководцем". На многих боевых примерах автор показывает, как важно иметь точный глазомер. Он подчеркивает, что современный бой является глубоким боем. Можно умело организовать прорыв переднего края. Но успех будет зависеть не только от этого. Он определяется прежде всего силой ударов по резервам, по глубине обороны врага. В современных условиях нужен такой глазомер, который позволяет давать верную оценку неприятельским силам по всей их глубине.

Любопытна также точка зрения комбрига на возникающие порой споры -- чему учит академия и чему учит бой. Что важнее?

"Я сам учился в Академии имени Фрунзе и в Академии мотомеханизации. Однако когда пришлось столкнуться с условиями современной войны, то мне казалось, будто я растерял свои знания. Отчего это произошло? Война требовала большей подвижности, неутомимой деятельности, глазомера и быстроты. Когда благодаря опыту появились эти качества, то быстро вспомнилось все, чему нас учили... Практика научила заменять устаревшие положения новыми".

Должен отметить, что такие выступления вызывали интерес к газете командиров и военачальников, желание проводить дискуссии по актуальным вопросам военного дела.

1 мая

Для первомайского номера Илья Эренбург принес статью "Прозрение Прозерпины". Читая ее, я искал объяснение этого заголовка. Объясню, почему. В памяти отложился мой бурный спор с Ильей Григорьевичем по поводу слова "эринии" в одной из его статей. Я убеждал писателя, что это слово из греческой мифологии, которого даже во многих словарях не найдешь, мало кто его знает и негде будет нашему читателю наводить на фронте справку. Чтобы убедить писателя, я тут же при нем вызвал одного из работников фронтового отдела газеты и спросил: знает ли он, что такое "эринии"? Нет, не знает Зашел ко мне корреспондент, только что прибывший из действующей армии. Я его тоже спросил: "Вы лучше знаете фронтовиков, поймут ли они это слово?" -- "Не знают, не поймут", -- ответил он.

-- Подымитесь на третий этаж, к Эренбургу, -- попросил его, -- и скажите ему.

Писатель сделал вставку, разъясняющую это слово. Илья Григорьевич сам написал об этом в своих мемуарах: "Пожаловаться на Ортенберга я не могу... Он был прав -- фронтовики не обязаны были знать греческую мифологию..." Теперь Эренбург уже сам старался убирать или объяснять непонятные слова. Так было и с этой статьей. Писатель сразу же раскрыл происхождение слова "Прозерпина":

"Согласно мифу, Прозерпину похитил владыка подземного царства Аида, господин преисподней Плутон Но весной заплаканная, бледная Прозерпина подымалась из тьмы, холода, из небытия. Ее не могли удержать все стражи ада. Она подымалась, как трава, как жизнь.

Я думаю о Прозерпине, -- продолжает писатель, -- глядя на карту Европы: ее похитил маленький человек с лицом приказчика и с сердцем хорька, честолюбец, ставший обер-тюремщиком мира Глядя на пепелище Вязьмы, разговаривая с грустными тенями Курска, можно понять, в какое подземное царство заключена Прозерпина-Европа".

Писатель пишет, как живет, страдает похищенная Гитлером Прозерпина-Европа, как ждет она своего освобождения. А заканчивается статья такими строками: "Настанет день, когда Прозерпина подымется на землю из царства ночи Богиня весны, она выйдет не с цветами, но с винтовкой: Прозерпину никто не выпустит добровольно. Ее освободят солдаты Красной Армии, солдаты коалиции..."

В праздничном номере Алексей Толстой опубликовал трогательный рассказ "Катя". Фабула его прямо-таки легендарная. Восемнадцатилетняя девушка Катя жила обычной жизнью. Но вот на нашу страну обрушилась война, и ее брат Леонид отправился на фронт. Однажды пришла открытка о том, что Леонид пошел в разведку и не вернулся, словом, пропал без вести. На другой день Катя пошла в военкомат, а оттуда -- в действующую армию санитаркой.

Во время одного из боев Катя ползла по полю, подбирая раненых. Рядом с ней ударила мина, и ее тяжело ранило. Очнувшись, она увидела, что тащит ее тот самый раненый боец, которому она хотела оказать помощь. Посмотрела ему в лицо и узнала -- это был ее брат Леонид.

Об этом факте Алексею Николаевичу рассказали фронтовики, а мастерство Толстого избавило такую необычную историю от схематизма, искусственности, наполнило рассказ живым теплом и ощущением правдивости.

* * *

Константин Симонов вновь завладел полосами газеты. Опубликован его большой очерк "Зрелость". Тема как будто та же, что и в статье командира мотомехбригады Бояринова "Зрелость командира". Разница, однако, в том, что статья комбрига чисто тактического характера, а у Симонова -- рассказ о человеке на войне. Симонов раскрыл не только военный талант, боевое искусство своего героя, но и характер человека. А речь идет о нашем добром знакомом еще по Сталинграду командире дивизии А. Утвенко.

"Мне нравилось, -- пишет Симонов, -- в нем великолепное умение разговаривать с солдатами, украинская добродушная хитреца, лукавая внешняя простоватость в соединении с умом, силой воли и самолюбием..."

Читатель "Зрелости" не найдет, однако, в очерке имени Утвенко, вместо него -- Проценко. Симонов вообще не отделял свои очерки от рассказов, они разнились по большей части в именах -- подлинных или вымышленных; за большинством героев его рассказов стоят живые люди.

Так было и с очерком "Сын Аксиньи Ивановны". Симонов заменил только фамилию Горшков на Вершков, а все остальное, включая название станицы -- Урюпинская и имена его брата и матери, осталось подлинным. В обоих случаях он сделал это потому, по его словам, что упоминание подлинных фамилий всех героев потребовало бы от него документальной точности.

Кстати, когда через год Симонов снова встретился с Утвенко, тот, слегка смутившись, попенял писателю за самовольные "крестины", но сразу же, как запомнил Симонов, рассмеявшись, сказал:

-- Ну, это не беда. В моем корпусе все равно меня все узнали, а другие -- бог с ними...

Встретился Симонов уже в Румынии и с Горшковым, но тот как будто никаких претензий к писателю не предъявлял...

* * *

Хороших авторов, появившихся в газете, мы стараемся не выпускать из виду. Не так давно было напечатано стихотворение Маргариты Алигер "Хозяйка". В первомайском номере новые ее стихи -- "Письмо с передовой":

Когда живешь лицом к лицу с войной
и под огнем хлопочешь у орудий,
ты веришь, что остались за спиной
достойные твоей защиты люди
И эту веру человек хранит,
Как собственную жизнь оберегая,
что только за достойных он стоит
перед врагами на переднем крае...

Думаю, что призыв быть достойными людьми и защищать достойных распространяется не только на войну...

* * *

Известно, что праздничные газеты особенно густо были переполнены бесконечными славословиями Сталина. В этом же праздничном номере "Красной звезды" даже не упоминается имя "великого" и "мудрого". Оно фигурирует лишь на первой полосе, и то в подписи под приказом Верховного Главнокомандующего.

В связи с этим должен сказать, что в первые месяцы войны имя Сталина редко упоминалось в печати. Сказалось, видимо, наше поражение. В народе не могли не думать об ответственности Сталина. Настораживало и то, что он только через две недели после начала войны выступил с речью. Да и он сам вряд ли в те дни думал о том, в должной ли мере курится ему фимиам, как говорится, не до жиру, быть бы живу. Он старался свалить на кого-то ответственность за провалы, отыскивал козлов отпущения. Напомню о его приказе расстрелять командующего Западным фронтом генерала армии Д. Г. Павлова, начальника штаба фронта Климовских -- вот, мол, главные виновники всех наших бед.

Вспоминается такой характерный эпизод. В день введения в Москве осадного положения в октябре сорок первого года мне позвонил Сталин и сказал:

-- Напечатайте в завтрашней газете фотографию Жукова.

Это распоряжение было для меня полной неожиданностью. До сих пор в "Красной звезде" публиковались снимки командиров подразделений, частей, дивизий, иногда корпусов, но всегда в связи с какой-то боевой удачей. А чтобы фото командующего фронтом, да еще в кризисные дни отступления войск фронта...

Портрет Жукова на две колонки мы, понятно, напечатали. В ту пору я думал, что звонок Сталина последовал неспроста. Портрет Жукова в нашей газете, очевидно, должен был свидетельствовать, что во главе войск, защищающих Москву, поставлен полководец, на которого народ и армия могут положиться. Возникли у меня и другие мысли, связанные с отставкой Георгия Константиновича с поста начальника Генштаба. Конечно, думал я, тот летний инцидент не мог не оставить горького осадка в душе Жукова. И Сталин, как мне казалось, понимал это. И не исключено, что в многотрудный час битвы за Москву Верховный захотел дать понять Георгию Константиновичу: на том конфликте поставлен крест.

Спустя много лет после войны во время одной из встреч с Георгием Константиновичем я как-то, вспомнив историю с опубликованием его портрета, высказал свои соображения того, военного времени. Он ответил:

-- Наивный ты человек. Сталин не раз мне звонил и все спрашивал: удержим ли Москву? И хотя я его убеждал, что не сдадим столицу, уверенности у него в этом все же не было. Он и подумывал, на кого бы в случае поражения взвалить вину. Вспомни историю с генералом Павловым...

После сталинградской победы снова началось славословие, теперь уже не только по адресу "мудрого вождя", но и "выдающегося полководца". Для того чтобы представить себе его масштабы, приведу стихи ляшского поэта Ондры Лысогорского в переводе В. Левика "Перед портретом Сталина", опубликованные в одном из майских номеров нашей газеты:

Когда усталость и печаль мне в сердце постучат,
К чертам знакомого лица я поднимаю взгляд
И думаю о нем.

Он бремя тяжкое несет -- нет в мире тяжелей.
И все ж он согревает нас улыбкою своей,
Как солнце ясным днем.

Сквозь дым и стоны деревень, пылающих кругом,
Сквозь камни древних городов, разрушенных врагом,
Я вижу, как в полях опять цветет и зреет колос.

Мой взор по-прежнему остер, мой дух не оскудел.
Ломала буря все вокруг, но я остался цел,
Лишь оттого, что слышал я спокойный голос.

Я испытал, как жжет мороз, и голод я знавал,
Я спотыкался много раз, я падал и вставал,
И вновь я полон сил.

Он направляет и перо и острие штыка,
И водит каждою рукой незримая рука.
Он вдохновил меня на бой, мне в сердце песню влил.

Я бы не хотел, чтобы кто-либо из моих читателей подумал, что я осуждаю поэта-фронтовика. Наверное, так он тогда чувствовал. Люди ведь шли в бой со словами: "За Родину, за Сталина!" Другое дело, что они понятия не имели о его зловещих делах. Это было всеобщее ослепление.

Вспоминаю и такую историю. Мы послали телеграмму Гроссману в Сталинград с просьбой написать статью "Сталинград-Царицын". Идея очерка была ясна: показать, как героические традиции гражданской войны оживают в Сталинградской битве. Хорошо известно, что плоды победы в сражении за Царицын Сталин присвоил себе. Не без его участия Царицын был переименован в Сталинград. Наши историки и литераторы немало написали о "главном герое" царицынской эпопеи. Все это прекрасно знал Гроссман. И все же в своем очерке он даже не упомянул о "заслугах" Сталина в том сражении. А ведь в ту пору для этого требовалось немалое мужество.

Тогда, в войну, никаких разговоров с Василием Семеновичем на эту тему у меня не было. Мы просто опубликовали его очерк так, как он его написал. А ныне, читая его неопубликованные при жизни вещи, могу предположить, что отрицательное отношение к Сталину у Гроссмана родилось еще до войны. Он рано понял или почувствовал истинную сущность "вождя народов". Человек кристально честной души, он ни разу не поступился своей совестью. Не в этом ли одна из причин недоброжелательного отношения Сталина к писателю?

Известно, например, что повесть Гроссмана "Народ бессмертен", получившую высокую оценку в народе, на фронте и писательском мире, из списка представленных на премию вычеркнул Сталин. Илья Эренбург объяснял:

"Гроссман с огромным уважением относился к истории... О Ленине он говорил с благоговением... Не знаю, правда ли это, но Сталин должен был не любить Гроссмана, как не любил он Платонова, за все пристрастие Василия Семеновича, за его любовь к Ленину..."

6 мая

В "глухих" сводках Совинформбюро пробился "луч света": на Кубани, северо-восточнее Новороссийска, наши войска прорвали оборону противника по фронту в 25 километров и овладели железнодорожным узлом и станицей Крымская, превращенными немцами в мощный узел сопротивления. Продвинувшись в глубину на 13 километров, советские войска заняли и другие населенные пункты.

В этом же номере напечатан репортаж Павла Трояновского о ходе боев за районный центр Крымская. Наши войска сейчас штурмуют новые укрепления. Цель этой операции -- ликвидировать Таманский плацдарм врага. Эта задача, конечно, держится в секрете, нигде, в том числе и в репортаже Трояновского, об этом ни слова. Однако в какой-то мере этот секрет раскрыл Илья Сельвинский, передавший нам из 57-й армии стихи "Тамань":

Тамань моя! Тамань моя! Весенней кутерьмой
Не рвется гусь с такой тоской издалека домой,
С какою тянутся к тебе через огонь и сны
Твои станичные полки, кубанские сыны.
Тамань, Тамань! От их лица тебе я говорю:
Не быть владыкою твоим фашистскому зверью!

Мы отстоим тебя, Тамань, за то, что ты века
Стояла грудью боевой у русского древка:
За то, что где бы ни дрались, развеяв чубовье,
Всегда мечтает о тебе казачество твое;
За этот дом, за этот сад, за море во дворе,
За этот парус вдалеке, за чаек в ноябре,
За смех казачек молодых, за эти песни их,
За то, что Лермонтов бродил на берегах твоих.

Очередной номер газеты заполнен материалами о разведке -- передовицы, статьи, корреспонденции, очерки. Горькие уроки провала нашей стратегической разведки, крупных недостатков разведки оперативного и тактического характера нельзя забывать. Напомню о ныне хорошо известном провале в работе Главного разведывательного управления Наркомата обороны до войны, где его начальник генерал Ф. И. Голиков, подыгрывая Сталину, игнорировал все сигналы о готовящемся нападении гитлеровской Германии на Советский Союз. Известно, что ликвидация окруженной в Сталинграде группировки Паулюса в известной мере затянулась, потому что плохо сработала наша разведка -- не была точно определена численность немецких войск в этом кольце, мы не знали точно системы мощных укреплений, созданных противником. Харьков же мы вынуждены были снова сдать врагу, потому что прозевали концентрацию немецких дивизий в этом направлении.

А впереди новые сражения. Поэтому одну за другой печатаем передовые: "Настойчиво повышать разведывательную грамотность", "Изучать противника, улучшать разведку", "За боевую выучку разведчиков"... По названиям передовых можно судить, как остро ставится вопрос. Конечно, было в них и много прописного. Хорошо известного. Но надо помнить, что приходит новое пополнение и рядового, и командного состава. Даже среди испытанных в боях командиров есть такие, которым не грех напомнить древнюю пословицу: "Повторение -- мать учения".

Главное в этих выступлениях -- накопленный опыт. Примером может служить статья генерал-майора Б. Аршинцева "Глубокая войсковая разведка". Недавно в газете был опубликован очерк Бориса Галина "Чувство нового" об Аршинцеве, которого писатель обрисовал как талантливого, опытного, думающего военачальника. К голосу такого человека не прислушаться нельзя.

-- Не так давно, -- рассказывает генерал, -- мне пришлось беседовать с командиром из штаба соединения. Я спросил его: "Знаете ли вы противника, действующего на вашем участке?" -- "Знаю, конечно", -- уверенно ответил он и назвал номера стоящих перед соединением немецких полков. Затем он развернул карту, на которой была изображена схема вражеской обороны, подробная, вплоть до отдельных пулеметных точек. "А что думает делать ваш противник, каковы его намерения?" -- спросил Аршинцев. Полковник пожал плечами: "На этот вопрос трудно ответить, предполагать можно всякое".

В этой последней фразе и вся соль вопроса. Несмотря на неплохо поставленную разведку, здесь все же не имели ясного представления о противнике, не пытались выяснить, каковы его ближайшие намерения. Готовится ли он перейти в наступление или решил держать оборону? Никто из штабных работников, да и сам командир дивизии, не знали этого потому, что действия разведывательных подразделений носили однобокий характер.

А кончилось дело тем, что противник бросил в стык двух наших батальонов полк пехоты, о наличии которого вблизи передовых позиций до последней минуты не было сведений. Обороняющиеся подразделения попали в тяжелое положение. Дрались упорно, но немцы, пользуясь численным превосходством, все же потеснили их.

Далее генерал делится опытом организации глубокой разведки. Конечно, подчеркивает он, задача эта очень и очень трудная, но ее значение для решения и оборонительных, и наступательных задач исключительное.

* * *

Хочу обратить внимание читателя еще и на такую публикацию. Это статья майора Н. Попова "Некоторые особенности немецкой полевой обороны". Я уже писал, что утверждение в февральском приказе Сталина о шаблонности немецкой тактики ошибочно. Статья Попова возвращает меня к этой мысли:

"При штурме опорных пунктов противника на некоторых участках Западного фронта было замечено, что система немецкой обороны, по сравнению с прошлым, претерпела известные изменения. В частности, вместо дзотов немцы устраивают открытые пулеметные площадки, число которых во много раз превышает количество огневых средств на данном участке. Это позволяет противнику иметь для каждого пулемета несколько запасных позиций..."

В каждом номере газеты кроме статей, очерков, корреспонденции печатаются небольшие заметки в несколько десятков строк, как говорят газетчики -- на подверстку. Каждая о каком-то эпизоде или факте фронтовой жизни. Я уже приводил их содержание. А вот новая заметка под заголовком "История одной снайперской винтовки". Тульские оружейники преподнесли генерал-лейтенанту П. А. Белову, воевавшему в их краях, подарок -- снайперскую винтовку с оптическим прицелом. На слете снайперов генерал вручил эту винтовку бойцу Комарецкому. К 25-й годовщине Октября снайпер довел счет истребленных фашистов до 170 и с рапортом об этом был направлен в Тулу. После митинга к снайперу подошел старый мастер Воренков. Он пристально посмотрел на винтовку и сказал:

-- Моя работа. Я трудился над винтовкой. Молодец, сынок...

Комарецкого наградили орденом Красного Знамени и отправили на учебу. Винтовку же передали сибиряку Гореликову. Он добился еще больших успехов, чем его предшественник, именно с помощью этой тульской винтовки. На днях ему было присвоено звание Героя Советского Союза...

9 мая

Вчера в Москве группе партизан Белоруссии, Орловской и Смоленской областей вручали медаль "Партизан Отечественной войны". На этом торжестве присутствовал фоторепортер Александр Капустянский, сделал много портретных снимков и принес их в редакцию. Из всех мы выбрали один -- могучего старика с проседью в шапке-ушанке с красной лентой -- белорусского партизана В. И. Талаша А на второй день в редакцию позвонил офицер, назвался внуком партизана и спросил его адрес.

Встреча деда с внуком состоялась в редакции. Мы были потрясены: деду Талашу 99 лет! Он партизанил еще в годы гражданской войны, вместе с сыновьями боролся против чужеземных захватчиков. Дважды попадал в лапы врагов, дважды выводили его на расстрел. Отважный партизан в первый раз бежал, в другой -- раскроил череп конвоиру, выхватив у него винтовку.

-- Собрал тогда отряд человек триста, -- рассказывает дед Талаш. -- Оружия у нас хватало: немцы в тот год из России отступали. Люто бились мы с ними. Платил я им за все свои обиды...

Так и теперь гремит в Полесье слава старейшего партизана. Многое он рассказал своему внуку. Расставаясь, дед с внуком дали друг другу клятву сражаться с немцами, пока хоть один фашист останется на нашей земле.

Рассказ об этой встрече в редакции был опубликован в газете под заголовком "Дед Талаш и его внук".

* * *

И еще одна партизанская быль. Петр Павленко передал из Краснодара очерк "Семья Игнатовых" -- об одном партизанском отряде, который по праву можно назвать легендарным, единственным в своем роде за всю войну.

Жила в Краснодаре до войны мирная инженерная семья. Глава ее -- Петр Карпович Игнатов, большевик с 1913 года, партизан гражданской войны, механик по профессии, сын механика. Своих сыновей он направил по этой же, ставшей наследственной, дороге. Когда осенью сорок первого года немцы приближались к Ростову, Петр Карпович собрал своих сыновей на совет. Решено было готовиться к партизанской борьбе. Стали сыновья и их друзья изучать партизанское дело -- прежде всего минирование. А когда в 1942 году немцы были у ворот Кубани, Игнатов увел в горы отряд, в котором восемь человек из десяти имели высшее образование. Одних инженеров 11 человек, да еще 6 директоров заводов. Так и называли -- "Отряд советской интеллигенции". Старшей медицинской сестрой пошла Елена Игнатова.

8 августа отряд вышел из Краснодара, а 20 августа провел первую операцию. Много удалось сделать отряду, но седьмая операция стала для семьи Игнатовых трагической. Отряд получил трудное и опасное задание -- заминировать железнодорожное полотно в глубоком тылу врага. Группу вел Петр Карпович Игнатов, взяв с собой и обоих сыновей. Операция прошла удачно. Отряду удалось взорвать эшелон с немецкими солдатами, но оба сына погибли.

Двадцать седьмой операцией отряда имени братьев Игнатовых -- так с того дня стали его называть -- было возвращение в Краснодар. Вскоре братьям Игнатовым было присвоено звание Героя Советского Союза. Но еще до того Кубань увековечила память своих сыновей, присваивая их имена школам, улицам, институтам, чтобы люди ходили по улицам Игнатовых, учились в школе Игнатовых и трудились на предприятиях их имени, чтобы слава братьев-партизан никогда не уходила из живой жизни на освобожденной кубанской земле.

14 мая

Наш спецкор Прокофьев написал о зенитчиках. О них, надо признаться, мы совсем мало писали, тем и полезна его корреспонденция "Маневр зенитных батарей". Обосновывая свои рекомендации, спецкор приводит поучительный пример грамотных действий зенитчиков во время боя под Новороссийском.

На один из участков фронта были выдвинуты батареи майора Пасько. В короткий срок зенитчики заняли и оборудовали огневые позиции, хорошо замаскировались. Рано утром появился немецкий разведчик. Он кружился над нашими позициями, но зенитчики не открыли огня. Прошло минут тридцать, и снова показался тот же самолет, и опять зенитчики огня не открыли. А еще через десять минут наблюдатели сообщили, что приближаются 13 немецких бомбардировщиков. Массированный удар наших батарей последовал в тот момент, когда самолеты противника готовились пикировать на цель, и явился для немцев полной неожиданностью. В результате пять вражеских самолетов было сбито.

Или другой пример. Над позициями батареи капитана Тарадина появился "фокке-вульф". Зенитчики немедленно открыли огонь. Разведчик скрылся. Артиллеристы поняли, что он засек батарею и через непродолжительное время приведет сюда бомбардировщиков. Тарадин приказал занять новые позиции. Прошло полтора часа. В воздухе показались восемь "юнкерсов". Они устремились на старые позиции батареи и попали под плотный огонь своевременно перекочевавших зенитчиков. Наши зенитчики сбили два "юнкерса".

Как видим, опыт разный, но ценность и того и другого несомненна.

* * *

К очерку "На Украине", о котором я рассказывал в предыдущей главе, Василий Гроссман приложил записку. Он сообщил, что на Северском Донце встретил знакомый истребительный противотанковый артиллерийский полк и напишет о нем отдельно. Сейчас очерк опубликован в очередном номере газеты под заголовком "Жизнь истребительного полка". Знал писатель этот полк в дни Сталинградской битвы, а ныне, побывав в солдатских землянках и на огневых позициях, где "царит целомудренное напряжение переднего края", нарисовал "портрет" полка с большим чувством.

0x01 graphic

Сталин и Горький.

Обложка журнала "Огонёк", 1934

Когда я читал верстку, глаза остановились на фразе: "Истребительный противотанковый полк -- это буревестник Великой Отечественной войны". Я хорошо знал и читал наизусть еще с юных лет горьковскую "Песнь о Буревестнике". Не могу удержаться, чтобы не рассказать об одном эпизоде, связанном с этой песней.

В 1927 году Горький приезжал на Украину. Он собирался на Днепрострой, и все центральные газеты стремились прикомандировать к писателю своих корреспондентов. Но Горький не любил "шумиху" и просил больше одного человека не посылать. Выбор пал на меня -- я тогда, двадцатитрехлетний парень, работал инструктором отдела печати ЦК партии Украины и один должен был заменить весь корреспондентский корпус. Целую неделю продолжалась эта поездка. Ездил с Горьким в одном специальном вагоне, [222] в одной машине, жил в одном с ним доме. И вот как-то вечером, не помню по какому поводу, зашел у нас разговор про "Песню о Буревестнике". И я продекламировал ее всю. И сделал это с таким чувством, что Горький подошел и обнял меня за плечи.

При первой же встрече с Василием Семеновичем после его возвращения в Москву я напомнил ему песню, спросил: почему -- буревестник. Он ответил:

-- "Песня о Буревестнике" -- это боевая песня революции. А разве в нашей войне нет гнева, пламени страсти, жажды бури, уверенности в победе? В этом полку я все это увидел, почувствовал...

И написал: "Какое напряжение, какая гроза в этой тишине. Ведь каждый час, каждый миг может грянуть решающая битва. И в тот час, в тот миг, когда грянет она, вдруг поднимутся буревестники великой войны -- артиллеристы, истребители танков".

Гроссман попал в полк, когда артиллеристы справляли свои именины. Полк был сформирован в мае сорок второго года, и в том же месяце его батареи впервые открыли огонь по противнику. Нелегким было боевое крещение. Не раз немецкие танки оказывались в нескольких десятках метров от пушек. В первые же часы боя связь была прервана, и командование полка ушло на батареи. Командир полка подполковник Хмара сам прямой наводкой расстреливал противника. Вместе с ним оставались на батареях комиссар полка Стеценко, заместитель командира майор Луканин, помощник начальника штаба Захаров. Они действовали, заметил писатель, не по уставу. Командованию полка не полагается стрелять из пушек. Но таково было ожесточение боя, так тяжел и страшен был натиск врага, что другого решения командование полка в своем первом бою не нашло.

Стремительность -- один из главных принципов действий истребительного полка. "Нынче здесь -- завтра там" -- эти слова из старой песни стали девизом полка. Иногда движение было столь стремительным, что полк вырывался намного вперед, опережая свою пехоту. Не раз охотились за пушками самолеты врага, но полк не останавливался. Вот как объясняли корреспонденту тактический и моральный принцип, ставший здесь законом. Однажды четыре "мессершмитта" настигли полк на марше, они стремительно снизились, ожидая, что водители остановят машины и расчеты разбегутся. Три раза прошли "мессеры" над полком. Ни одна пушка не выбыла из строя, ни одна машина не остановилась.

-- Да разве можно было останавливаться, -- сказали писателю, -- ведь в движущуюся пушку трудней попасть, чем в стоящую. В щель с собой пушку не потянешь, а без нее бежать в канаву никто не согласится.

"Никто не согласится" -- как просто и как многозначительно это сказано! Без выспренних слов, без патетики, так, как это и было в жизни полка.

Написан очерк, как и все, что присылал нам с фронта Гроссман, без глянца, без лакировки, честно и правдиво. Много бед причинил немцам полк, но и у самого они были. Погибли командир полка Хмара, которого писатель помнил еще по Сталинграду, его заместитель Луканин, начальник штаба Захаров, командир батареи Вейсман...

Смерть на войне -- дело обычное. Погибает человек от пули, снаряда, мины, бомбы. Но как нет на одном дереве двух одинаковых листьев, так нет похожих обстоятельств этой трагедии. В очерке и рассказывается об одном таком печальном и непохожем на другие событии.

По многу раз на дню колонну атаковали немецкие танки, завязывались бои. Но полк двигался, жизнь его шла своим чередом. Перед боем в снежном овраге заседала парткомиссия -- в партию были приняты командир батареи Худяков и командир взвода Василенко. В тот самый час, когда Худякова принимали в партию, он уничтожил огнем своей батареи немецкий танк и две пушки. Командир взвода после принятия его в партию сказал:

-- Вот, товарищи, приду домой коммунистом, ведь я из здешнего района, совсем близко мы к дому моему пришли, завтра-послезавтра там будем.

Смеясь, он добавил:

-- Шутили надо мной, что мне ногами не дойти до дому, а вот нет...

И эти обычные малозначительные слова все теперь помнят в полку: Василенко был убит через два часа после того, как произнес их. Так он и не дошел до своего дома, похоронили его среди снежной степи.

Сейчас затишье. Полк стоит на берегу Северского Донца и готовится к новым боям. Писатель застал его в "мирной" обстановке:

"Я гляжу на красноармейцев, на их лица, темные от загара, от ветра... Это лица ветеранов. Мне казалось, что истребители-артиллеристы должны быть молоды, как истребители-летчики. Но оказалось не так. Почти все наводчики люди зрелых возрастов -- Воинов, Мигулев, Кутляков. Эта человеческая внутренняя сила, эта глубокая решимость драться до конца с немецкими танками, не отступив ни на шаг, словно связана с возрастом зрелости".

* * *

См. далее...

Д. И. Ортенберг

Сорок третий: Рассказ-хроника. -- М.: Политиздат, 1991.

© Copyright Каменев Анатолий Иванович (kamenevai@mail.ru) Размещен: 25/08/2014, изменен: 25/08/2014. 63k. Статистика. Фрагмент: Политика Иллюстрации: 4 штук. Скачать FB2	Ваша оценка:
Аннотация: Эренбург: "Ожили в наши дни, казалось, архаичные слова: добро, верность, благородство, вдохновение, самопожертвование, - они отвечают нашим чувствам. В борьбе против немецких автоматов человек не только вырос, он возрос. В этом историческое значение войны. Мы часто называем ее "священной" - лучше не скажешь: воистину священная война за человека".

Каменев Анатолий Иванович "Лучше бы я родила черный камень, чем бесславного сына"...

Каменев Анатолий Иванович
"Лучше бы я родила черный камень, чем бесславного сына"...