ArtOfWar. Каменев Анатолий Иванович. "Наложила оковы на даровитых офицеров, изгнали их отовсюду"...

"Наложила оковы на даровитых офицеров,

изгнали их отовсюду"...

ИСТОРИЯ ГОСУДАРСТВА РОССИЙСКОГО

Мысли на будущее...

0x01 graphic

Портрет Павла I в одеянии гроссмейстера Мальтийского ордена.

С. Тончи.

Из кн. Н. Морозова

-- Воспитание генерала и офицера как основа побед и поражений. Исторический очерк из жизни русской армии эпохи наполеоновских войн и времен плац-парада. -- Вильна: Электротипография "Русский почин", 1909. - С. 1-47, 71-127.

РУССКАЯ АРМИИЯ ЭПОХИ "ПЛАЦ-ПАРАДА"

Для характеристики того направления, которому суждено было заменить в русской армии Екатерининскую систему воспитания и обучения войск, которому суждено было изгнать из русской армии Суворовскую "науку побеждать", для характеристики тех лиц, которым суждено было впоследствии сменить в нашей армии орлов-сподвижников Великой Государыни.

Позволю себе привести следующую выписку из статьи известного знатока эпохи Мих. Соколовского (Журнал "Война и мир", 1907 г. К истории плацпарадного режима в нашей армии ):

"Сейчас же по вступлении на престол Императора Павла I, сто тридцать два "Гатчинских офицера", получивших за свое пристрастие к идеальному исполнению всех законоположений о форме одежды эпитет "ремешковых", были переведены в ряды гвардии.

В русской военной жизни начался период вахтпарада, началось экзерцир-гаузное направление. При нашей же инертности отголосок этого направления слышался еще очень недавно, когда, по словам профессора Лебедева, можно было еще встретить уцелевших "антиков", которые любили двигать целые дивизии в ящике, т.е. в порядке, где вся дивизия занимала 125 шагов по фронту и 160 шагов в глубину, и требовали, чтобы 12 батальонов шли в ногу и равнялись, как графленые рапорты".

"Профессор Лебедев, -- замечает Соколовский, -- писал свои строчки 30 лет назад, но, увы, фронтовая ржавчина въедается весьма сильно, и нужно еще много потратить и наждаку, и... чернил, чтобы очистить эту вредную ржавчину".

"Гатчинские" офицеры дали начало тем "подтягивателям", которых фельдмаршал Барклай де Толли остроумно называл "driller-meister"ами.

Они были лишены самого главного в образовании военного человека -- боевого опыта, они, выражаясь вульгарно, не нюхали пороху и, несмотря на многочисленные войны, которые пришлось вести России в первую половину царствования Александра I, проявили себя на бранном поле весьма слабо, так что при возникновении в 1852 г. мысли об увековечении имен "гатчинцев", павших в сражениях, из 132 человек набралось только двое -- Сукин и Палицын.

Зато "гатчинцы" ввели вахтпарад, ввели муштру, ввели новые предметы в русском обмундировании, которые Суворов называл "пустокрашениями".

<...>

Странную картину представляли эти войска, не числившиеся ни в одном из списков русской армии, с которой они и не имели ничего общего. По своему обмундированию, обучению, уставам, наконец, даже понятиям и взглядам они представляли точную копию прусских войск и, резко отличаясь от остальной армии, служили предметом общих насмешек.

Следующую картину этих войск рисует современник:

"Тактика прусская и покрой их военной одежды составляли душу сего воинства; служба вся полагалась в присаленной голове, сколь возможно больше, коротенькой трости, непомерной величины шляпе, натянутых сапогах, выше колена, и перчатках, закрывающих локти.

Въезжая в Гатчину, казалось, въезжаешь в прусское владение. При разводах его высочество наблюдал тот же точно порядок, какой наблюдался и в Потсдаме во времена Фридриха II.

Здесь можно было заметить повторение некоторых анекдотов сего прусского короля с некоторыми прибавлениями, которые сему Государю никогда бы в мысль не пришли; так, например, Фридрих II во время Семилетней войны одному из полков своих в наказание оказанной им робости велел отпороть тесьму с их шляп. Подражатель Гатчинский одному из своих батальонов за неточное исполнение его воли велел сорвать петлицы с их рукавов и провести в пример другим через кухню в их жилище.

Запальчивость Наследника сказывалась на всех учениях: за ничто офицеров сажал под стражу, лишал чинов, помещая в рядовые, и потом толикая ж малость приводила их опять в милость" (Шильдер).

Ежегодно весной и осенью производились маневры, руководимые Цесаревичем, те маневры, про которые современник выразился, что они "скудны в стратегии, жалки в тактике и никуда не годны в практике".

Сам Цесаревич (Павел - А.К .), кроме того, ежедневно присутствовал при вахтпараде и также при экзекуциях, когда они случались.

Вообще, служба в гатчинских войсках для человека сколько-нибудь развитого была невыносимо тягостна своей убийственно бесцельной муштрой, своими до педантизма мелочными требованиями, ежедневными продолжительными строевыми учениями и парадами. Особенно же усугублялась тягость службы невыносимо оскорбительным обращением Цесаревича с подчиненными.

Малейшая неисправность, малейшее противоречие выводили его из себя и доводили до бешенства; тамошние офицеры не были гарантированы даже от побоев, а брань и всевозможные оскорбления сыпались на них беспрестанно.

Неудивительно, что при таких условиях службы Гатчинский отряд не мог похвастаться качеством своих офицеров.

Вот как характеризует их один из современников:

"Это были по большей части люди грубые, совсем необразованные, -- сор нашей армии; выгнанные из полков за дурное поведение, пьянство или трусость, эти люди находили себе убежище в гатчинских батальонах и там, добровольно обратясь в машины, без всякого неудовольствия переносили всякий день от наследника брань, а может быть, иногда и побои.

Между сими подлыми людьми были и чрезвычайно злые.

Из гатчинских болот своих они смотрели с завистью на счастливцев, кои смело и гордо шли по дороге почестей.

Когда, наконец, счастье им также улыбнулось, они закипели местью, разъезжая по полкам, везде искали жертв".

Вот каковы были новые инструкторы русской армии!

Перевод гатчинцев в гвардию при вступлении на престол Императора Павла I произвел потрясающее впечатление.

"С какой печалью, -- пишет Комаровский, -- должны мы были считать их своими товарищами. Иначе и быть не могло, ибо эти новые товарищи были не только без всякого воспитания, но многие из них развратного поведения; некоторые даже ходили по кабакам, так что гвардейские наши солдаты гнушались быть у них под командою" (Шильдер).

В тесную товарищескую среду полков того времени гатчинцы не замедлили внести излюбленные ими кляузы и доносы, за что заслужили всеобщую ненависть и презрение.

<...>

Как выше было отмечено, Аракчеев являлся не исключением, а правилом среди гатчинцев, а нелюбовь всех вообще гатчинцев к пороховому дыму резко сказалась в эпоху наполеоновских войн.

Весьма характерен с этой точки зрения и следующий факт, приводимый Волконским в своих записках.

Будучи послан Главнокомандующим во время Фридландского сражения в город посмотреть с ратуши расположение французов, князь поехал туда с английским генералом Гутчинсоном.

"Прибыв к ратуше, -- пишет Волконский, -- не могу я утаить, что при входе в нижние комнаты оной я встречен был зрелищем весьма неожиданным и стыдным для русского имени, особенно ввиду иностранца; комната была наполнена двумя генералами и многими штаб- и обер-офицерами, неранеными, отлучившимися от своих мест в позиции; утаю имена двух генералов, но мимоходом скажу, что эти два генерала были из числа тех, что у нас называются "скороспелками Гатчинского Павловского времени"" (Записки С.Г. Волконского (декабриста).

Таким образом, гатчинцы дали русской армии новый тип генерала: грозного для своих подчиненных, приятного и желательного врагу.

Недаром, по мнению Растопчина, Цесаревич был окружен людьми, из которых наиболее честный заслуживал быть колесованным без суда.

Однако, к несчастью русской армии, гатчинцы не только не подверглись подобной участи, а еще сделались в войсках руководителями и воспитателями, оставившими после себя целый букет своих "достойных" учеников.

Екатерина долгое время не обращала внимания на затеи сына, считая весь его отряд одной забавой, а его самого ни на что не способным простачком.

Перед смертью она, однако, спохватилась, но было уже поздно, и только глубокая скорбь Великой Императрицы, и тяжелое предчувствие вылились в ее словах:

"Вижу, в какие руки попадёт империя после моей смерти!

Из нас сделают провинцию, зависящую от воли Пруссии!

Мне больно было бы, если бы моя смерть, подобно смерти Елизаветы, послужила знаком изменения всей системы русской политики".

Великая Государыня, к несчастью, не ошиблась.

Вступление на престол Павла ознаменовалось действительно полным поворотом в жизни России.

Больше же всего досталось армии от целого ряда реформ, напомнивших ей ненавистных голштинцев Петра III.

Реформы Императора Павла I

Прежде всего, армия получила новую форму, крайне неудобную и оскорбительную для ее самолюбия, -- форму ненавидимых и презираемых ею пруссаков.

Впечатление, произведенное на армию новой формой, прекрасно выражается известными словами Суворова: "Пудра -- не порох, букли -- не пушки, косы -- не тесаки, мы -- русские, а не пруссаки".

Далее был введен с превеликим трудом добытый прусский устав, который тот же Суворов назвал "немороссийским переводом рукописи, изъеденной мышами и двадцать лет тому назад найденной в развалинах старого замка", намекая на его отсталость.

Устав гласил, что главная сила пехоты заключается "в правильном держании ружья" и что "для солдата всего нужнее умение хорошо маршировать".

Но самая отрицательная сторона устава заключалась не в его взглядах на обучение -- это было бы еще полбеды.

Вся беда заключалась во внедрении в армию новых понятий и взглядов на воспитание.

Начиная с Петра I, наша система обучения и воспитания войск основывалась на глубоко правильном психологическом принципе "доверия" к силам и усердию исполнителей.

Новый устав краеугольным камнем поставил полное недоверие ко всему.

Вот как характеризует этот устав почтенный труд "Столетие военного министерства", сравнивая принципы устава 1796 г. с уставом Петра Великого:

"В то время как устав Петра Великого необыкновенно ярко выставляет вперед существенную сторону каждого дела и относится при этом с уважением к исполнителям и большим доверием к их усердию, воздерживаясь от выражения подозрения, лености и строптивости даже в неуспевающем рекруте, устав 1796 г. считает все одинаково важным, обнаруживая иногда большую строгость требований в мелочах и уклоняясь от ясных и точных определений в деле большого значения; к умению же исполнителей относится с недоверием и, мало того, не стесняется, на основании будто бы "ежедневных испытаний", указывать на леность и строптивость даже офицеров".

Полное недоверие к исполнителю и подрыв доверия к собственным силам, таким образом, стали символами, поведшими армию к духовному разложению, ибо может быть тверд только тот, кому доверяют, может проявлять инициативу только тот, кто уверен в своих силах.

Пропустим эти ежедневные вахтпарады, где ошибка стоила ссылки, разжалования с наказанием палочными ударами, где ни за что гибли, ни за что возвышались люди, где царила маршировка и ружейные приемы, где замысловатые построения возводились в венец военного искусства.

"Солдаты, сколь ни веселю, унылы и разводы скучны", -- писал по этому поводу Суворов, хорошо понимая, что жестокостью нельзя учить войска.

Как бы в насмешку над великой армией, учредили для обучения ее победоносных вождей тактический класс, где не нюхавшие пороху немец Каннабих и Аракчеев читали лекции Екатерининским генералам о тактике, "которую", по словам Ермолова, "некто весьма остроумно назвал наукою о свертывании планов, ибо не далее простирались сведения самих наставников".

"Смешно было видеть, -- пишет Данилевский, -- полководцев Екатерины, получавших уроки от гатчинцев, никогда не бывавших на войне; как не сказать при этом, что фельдмаршальский жезл обратился в тамбур-мажорскую палочку".

"Впрочем, -- говорит проф. Лебедев, -- с давних пор смелость подчас заступает место знания, и о военной науке можно сказать, что в нее, как в развалины старого храма, часто входили и входят скоты и люди".

"Учение, где слепые учат кривых", -- назвал Суворов этот пресловутый храм науки.

Но песенка его уже была спета: после ряда выговоров и замечаний 6 февраля 1797 г. последовал Высочайший приказ:

"Фельдмаршал Суворов, отнесясь к Его Императорскому Величеству, что так как войны нет, то ему делать нечего, за подобный отзыв отставляется от службы".

Затем последовала его ссылка в Кончанское под надзор полиции.

Следом за ним последовал ряд ссылок его сподвижников.

Отметим, что за 4 года 5 мес. царствования Павла за так называемое незнание службы было уволено, отставлено и выкинуто со службы 7 фельдмаршалов, 363 генерала и 2156 офицеров, при армии в четыре раза меньшей, чем теперь.

Как жестоко звучит при этом подобный приказ:

"Шт.-кап. Кирипичников разжаловывается в рядовые с прогнанием шпицрутенами сквозь тысячу человек раз!"

Наряду с этим как сравнительно снисходителен другой приказ:

"Ген.-м. Арбенев за трусость и оставление в сражении своего полка, причем он удалился на 40 вер., исключается из службы".

Каково было вообще отношение к боевым доблестям можно видеть из того, что знамена славного Екатеринославского полка Аракчеев на смотру назвал "Екатерининскими юбками".

"Легко себе представить, -- пишет Шильдер, -- с каким негодованием должны были слушать офицеры века Екатерины подобные оскорбительные изречения, произнесенные человеком, не бывавшим никогда на войне и заявившим свою неустрашимость и усердие на плац-парадах и во время экзекуций".

Гибельнее же всего отразилась новая система на воспитании армии.

Прежние принципы долга и чести, личного примера начальника, обаяния личности заменились одним принципом, палкой, в том или другом виде.

Не будем понимать эту палку в буквальном смысле: как таковая существовала она и в Екатерининской армии, были и там телесные наказания, и весьма сильные, но там они существовали для обуздания преступлений и отнюдь не считались движущей силой армии; армия Екатерины основала свою силу, как мы видели выше, совсем на других принципах.

Во времена же Павла палка, или гораздо вернее, вообще страх наказания стал считаться движущей силой; в этом-то и состояло все зло новой системы.

Если бы Павел совершенно воспретил телесные наказания, то все-таки суть и зло его системы нисколько не изменились; вреден не тот начальник, который сильно карает, а тот, кто воображает, что его подчиненные служат только из страха наказания, кто думает, что страх наказания есть единственное средство приохотить подчиненных к службе.

Вот как характеризует новую систему почтенный труд "Столетие Военного Министерства":

"Русскую армию, ни в чем не повинную, стали истязать по правилам немецкой муштры. Все, начиная с младшего офицера до старшего генерала, чувствовали гнет бесправия.

Грубость и унижение личности стали обычным явлением.

Обращение старших с младшими, особенно с нижними чинами, сделалось жестоким.

Аракчеев вырывал усы и бил на учениях палками в присутствии Государя, и этому примеру стали подражать другие, выражая тем усердие к службе.

Требовалось безусловное повиновение; всякий личный почин был убит".

Неудивительно, что истинная дисциплина, основанная на долге и уважении к начальнику, с этого времени стала быстро улетучиваться из армии, и место благоговейного отношения подчиненного к начальнику заняли насмешки и глумление униженных и оскорбленных подчиненных над личностью начальника, сделавшегося им совершенно чуждым.

"Внешняя дисциплина процветала, но внутренняя никогда так не была поколеблена, как во времена строгостей Павла I.

К этому печальному результату вели: 1) незаслуженное унижение выдающихся деятелей и 2) отсутствие меры в награждении бездарностей, случайно чем-либо угодивших Императору".

Но вот кончилось это беспримерное по своей жестокости царствование; воспрянула надежда, что вновь вернутся славные времена Екатерины.

0x01 graphic

Военный режим в первую половину царствования Императора Александра I

С какой радостью, восторгом пишет современник при вступлении на престол Императора Александра I:

"После четырех лет воскресает Екатерина в прекрасном юноше. Чадо ее сердца, милый внук ее, возвещает манифестом, что возвратит нам ее времена" (Шильдер).

Действительно, все исключенные и отставленные деятели Екатерининского царствования были вновь определены на службу, и их трудами и талантами армия прославила себя в наполеоновские войны, но в остальном новое царствование явилось по своим взглядам продолжением предыдущего, без его жестокостей.

О возврате же к славному старому с той поры не было и помину.

"Вахтпарад Павловского времени остался и при Александре.

К Екатерининским деятелям юный Император относился вообще крайне недружелюбно.

Гатчинские традиции оставили в нем такой глубокий след, что он не любил даже, когда вспоминали при нем о царствовании Екатерины".

И уже среди первоначального, всеобщего, чисто ребяческого восторга во дни воцарения нового Императора раздавались недовольные голоса, находившие, что он вовсе не идет по стопам своей бабки.

Так, Шишков писал:

"Все, чего при ней не было и что в подражание пруссакам введено после нее, осталось ненарушимым; те же по военной службе приказы, ежедневные производства, отставки, мелочные наблюдения, вахтпарады, экзерциргаузы, шлагбаумы и пр., та же раздача орденов лекарям и монахам. Одним словом, Павлове царствование, хотя и не с тою строгостью, но с подобными же иностранцам подражаниями и нововведениями еще продолжалось" .

Подражание и преклонение перед иностранцами стало одной из самых резких и характерных черт новой русской системы и больно, и обидно отозвалось в сердцах победоносной армии, дотоле столь гордой своим русским именем.

"Положение нас, русских, -- пишет Волконский, -- в Вене, во время конгресса, было довольно щекотливое.

Наш Император при беспрестанных отличительных приветствиях ко всем иностранцам, не тот был к нам, и казалось нам, что он полагал, что мы в образовании светском отстали от европейцев.

Полный учтивости к каждому прапорщику, не носившему русского мундира, он крутенько обходился с нами, так что мы нехотя отказывались от приглашений дворцовых и высшего круга и более жили в среде соотечественников и вели жизнь шумную между собою, но не обидную для народной гордости".

Резче всего разница между прежним и новым направлениями в жизни России сказалась по окончании войны 1812 г. в разногласии между Императором и стариком Кутузовым.

"Александр, -- пишет Шильдер, -- хотел мира в Париже.

Кутузов же полагал, что Наполеон теперь для России неопасен и что следует поберечь его для англичан, которые стремятся захватить его наследство в ущерб России. Все помыслы фельдмаршала клонились только к спасению отечества, а не Европы, как того желали англичане и немецкие патриоты, свыкшиеся уже с мыслью смотреть на Россию, как на удобное орудие для достижения и упрочения своих политических целей".

Пристрастие к иностранцам выразилось в принятии громадного количества их на русскую службу, а влияние их на Императора много причинило бед русской армии.

Так, в 1805 г., перед Аустерлицем, русская армия оказалась во власти не Главнокомандующего, а австрийского стратега Вейротера, погубившего все дело.

В 1812 г. план войны вырабатывается не верхом армии, а иностранными гастролерами: Фулем, Вольцогеном и др. Выработанная ими секретная инструкция сообщается только начальникам штабов армий со строгим повелением держать ее в тайне от Командующих армиями.

В 1809 г. действия кн. Багратиона контролируются донесениями некого немчика барона Гибша.

Бывали у нас и прежде иностранцы на службе, но тогда мы извлекали из них пользу, и имена многих из них, поработавших с честью для России, дороги нашему сердцу не менее таких же русских имен.

С началом же XIX столетия связано появление и развитие нового типа иностранцев, напоминающих время "засилья" при Анне Иоанновне.

Для этих иностранцев Россия являлась лишь дойной коровой, до блага которой большинству из них не было никакого дела. Такие иностранцы, кроме горя и зла, конечно, ничего не могли дать России.

Далее поистине поразительно, до какой степени сам Император Александр I являлся горячим последователем плац-парадных идей и уставных пунктиков.

В 1813 г., пропуская мимо себя в Полоцке славный Московский гренадерский полк, шедший за границу после Великой Отечественной войны, Государь сделал ряд следующих замечаний старику-фельдмаршалу, только что спасшему Россию:

"Мундиры в полку были обожжены, в заплатах, офицеры сбивались с ноги; кивера у многих -- солдатские, сабли -- медные".

На все замечания Кутузов только отвечал:

"Славно дерутся, Ваше Величество, отличались там-то и там-то".

В 1814 г., когда даже иностранцы удивлялись мужественному виду наших солдат, исправности оружия и хорошему состоянию лошадей, Александр сделал массу мелочных замечаний своим победоносным войскам, не знавшим отдыха уже 2 года. Так, в Ахтырском гусарском полку некоторые унтер-офицеры употребляли против положения серебряные цепочки на уздах. Другие гусарские полки хулил за то, что на киверах солдат султаны были не довольно прямы. Об артиллерии 9-й пех. дивизии было сказано, что у исправного извозчика сбруя на лошадях лучше; в наказание ведено было командиру роты служить за младшего офицера.

Известно, что самые боевые полки армии не участвовали при вступлении в столицу Франции -- их вид был недостаточно для этого наряден.

А при этом после взятия Парижа Государь наравне с Барклаем хотел пожаловать фельдмаршалом Аракчеева.

В 1815 г., через месяц после приезда Александра в Париж, одна гренадерская и кирасирская дивизии с торжеством вступили в столицу Франции.

Во время церемониального марша некоторые части сбились с ноги, за что полковые командиры, к общему огорчению русских, были арестованы.

При обсуждении этого инцидента резко обозначились в армии два противоположных течения: старое -- боевое и новое -- плац-парадное. Так, некоторые генералы громко говорили, что этот поступок неприличен; другие, которые находились ближе ко двору, уверяли, что наказание еще недостаточно строго.

Резче всего при этом настроение самой армии отразилось на том же неукротимом Ермолове, который не только осмелился не исполнить приказания Императора об арестовании полковников, но еще излил свою душу Великим Князьям, встретив их в театре вечером, следующими словами:

"Разве полагаете, ваши высочества, что русские военные служат Государю, а не отечеству. Они пришли в Париж защищать Россию, а не для парадов. Таковыми поступками нельзя приобрести привязанности армии".

Нельзя не отметить по этому поводу, что армия, вообще, уже недружелюбно относилась к своему Императору.

Так, еще в 1805 г. по прибытии в действующую армию Александр был весьма холодно встречен ею.

И вот что занес по этому поводу в свои записки гр. Ланжерон:

"Я сказал, что русский солдат был предан своим Государям и послушен; я должен прибавить, что он в то же время умен и часто очень хорошо судит о людях и событиях.

В течение 9 лет он был обременен упражнениями, вечными переменами, преследуем бесполезностью всех этих механических ребяческих глупостей, жертвой которых он являлся. Генералы, старшие офицеры были не менее недовольны, чем солдаты.

Император оказывал им мало внимания, редко их принимал, мало говорил с ними и сохранял для 5-6 любимцев своих адъютантов: Ливенов, Волконских, Гагариных, Долгоруких -- все свои милости.

Он допускал с ними в обращении фамильярность, унизительную для старых генералов, которые видели, кроме того, как их одежда и манеры высмеивались этими детьми, влияние которых простиралось на все".

Однако время походов все-таки сильно мешало развитию плац-парада хотя бы потому, что во главе войск в силу необходимости приходилось оставлять прежних боевых генералов, столь мало склонных к проведению плац-парадных идей.

Но вот кончилась блестящая боевая эпопея, русская армия вернулась из-под стен Парижа, и теперь ей суждено было испытать новую ломку, еще более существенную, чем в период четырехлетнего царствования Павла.

Военный режим после 1814 года

Тяжелые дни наступили для армии по возвращении из-под стен Парижа.

Забыт был опыт целого ряда войн, и место боевой подготовки, дальнейшего усовершенствования занял парад, ружейные приемы, учебный шаг.

Один за другими стали сходить со сцены прежние обаятельные и знающие начальники -- рыцари долга и чести -- и места их заполнились новыми людьми --знатоками плац-парада.

Место прежнего нравственного влияния и воспитания подчиненных заступила палка; страх наказания стал универсальным средством воспитания и обучения войск и заменил собою те идеи долга и чести, которыми так силен и горд был офицер Екатерининского воспитания.

Явились те знаменитые подтягиватели, которые не учат и не воспитывают свои части, а "разносят", "греют", "выгоняют" и "подтягивают" подчиненных.

Явилось и укоренилось в армии мнение, что подчиненный является не товарищем и соратником своего начальника, а существом низшим, которое должно трепетать взгляда начальства, исполнять его капризы и не сметь иметь ни собственного мнения, ни убеждений, ни достоинства.

В обучении войск, вместо Суворовской "науки побеждать", заступила "танцевальная наука", окрестил Цесаревич Константин Павлович новые измышления людей, составлявших себе карьеру на выдумывании всяких парадных ухищрений.

Уставы переполнились различными сложными перестроениями, множеством мелочных требований, но все, что в них заключалось, не мело ничего общего с боевыми требованиями.

Порядки, заведенные Императором Павлом, не только не исчезли, но еще усложнились и получили своё дальнейшее развитие.

Дело дошло до того, что даже такой знаток и любитель плац-парада, как Цесаревич Константин Павлович, не выдержал и уже 11 февраля 1817 года писал начальнику штаба гвардейского корпуса генерал-адъютанту Сипягину:

"Нечего дивиться тому, что полковые командиры выбирают и одних и тех же посылают офицеров в караулы 1 отделения на разведку, ибо ныне завелась такая во фронте танцевальная наука, что и толку не дашь; так поневоле пошлешь тех же самых офицеров, точно как на балах обыкновенно увидишь прыгают французский кадриль всегда одни и те же лица -- пары четыре или восемь, а другие не пускаются. Я более двадцати лет служу и могу правду сказать, даже во время покойного Государя был из первых офицеров во фронте, а ныне так перемудрили, что и не найдешься".

Еще раньше, критикуя новые уставы и новых лиц, Цесаревич в письме от 27 февраля 1816г. писал:

"Бога ради, избавьте меня подальше от вашего комитета сочинения воинского устава. Я от двух вещей бежал сюда из Петербурга за полторы тысячи верст: 1) в Мраморном дворце приемного зала и знаменной комнаты, а 2) вашего комитета. Боюсь поклонов и шарканьев, а сочинения устава вашего так, что если мне сюда о нем будут писать, то я дальше еще за полторы тысячи верст убегу".

Недурными и меткими эпитетами наградил Цесаревич и тех лиц, в руки которых попало руководство войсками после 1814 г.

Так, в письме Сипягину о новом учебном батальоне он пишет:

"Я таких мыслей о гвардии, что ее столько учат, что вели гвардии стать на руки ногами вверх, так промаршируют; и не мудрено, как не научиться всему: есть у вас в числе главнокомандующих танцмейстеры, фехтмейстеры, пожалуй, и Франкони завелся".

Коснулся Константин Павлович и тех перемен в форме одежды, которые, посыпавшись как из рога изобилия, сразу же ознаменовали реформаторскую деятельность новых лиц. Так, в письме к Сипягину от 1 января 1816 г. он пишет:

"Скажите, Бога ради, когда будет конец переменам в обмундировании? Что хотят сделать из гвардейского драгунского полка -- стыдно будет с полком показаться: будет весь полк камергеры или тамбур-мажоры и трубачи, а притом и страшное разорение для бедных офицеров: никто из них не в состоянии будет с такими переменами служить".

К чему свелось тогдашнее обучение войск можно видеть из воспоминаний Михайловского-Данилевского, получившего бригаду в 1824 г. Так, он пишет, что солдат обучали ежедневно часов 6-7 церемониальному маршу тихим и скорым шагом; редко бывали батальонные учения, а полковые -- только 2 раза в год; с порохом же, кроме маневров, не было ни одного учения. Такие отделы обучения, как стрельба, были в полном загоне.

"Армия, -- пишет Данилевский, -- стоила сотни миллионов, отпускались суммы на вещи, едва ли нужные, как например, на этишкеты и др. мелочь, а скупились -- на порох. Оттого солдаты отменно дурно стреляли".

Подобное положение дел не могло остаться без резкой критики и осуждения со стороны наших боевых генералов другой старой школы.

И критика эта не только интересна для изображения новых порядков, но еще больше ценна для обрисовки старых понятий -- высоких достоинств генералов блестящей эпохи нашей жизни, их светлых взглядов на военное дело.

Так, по словам Михайловского-Данилевского, генерал Лисаневич не постигал, как можно было высокое благородное военное искусство заключить в тесные пределы маршировки, вытягивания носка и колена, равенства султанов, пригонки ранцев, этишкетов и амуниции.

Много резче и выразительнее звучат слова умного и способного генерала Сабанеева, командира 6-го корпуса: "Учебный шаг, хорошая стойка, быстрый взор, скобка против рта, параллельность шеренг, неподвижность плеч и все тому подобные, ничтожные для истинной цели, предметы столько всех заняли и озаботили, что нет минуты заняться полезнейшим. Один учебный шаг и переправка амуниции задушили всех, от начальника до нижнего чина.

Какое мучение несчастному солдату и все для того только, чтобы изготовить его к смотру.

Вот где тиранство!

Вот в чем достоинства Шварца, Клейнмихеля, Желтухина и им подобных!

Вот к чему устремлены все способности, все заботы начальников!

Каких достоинств ищут ныне в полковом командире? Достоинство фронтового механика, будь он хоть настоящее дерево.

Кто управляет ротами? Такие офицеры, которые ничего, кроме ремесла взводного командира, не знают, да и то плохо.

Большая часть офицеров, бывших в прошедшую войну, или оставили службу, или поднялись выше достоинств своих. Что же ожидать должно? Нельзя без сердечного сокрушения видеть уныние измученных учением и переделкой амуниции солдат. Нигде не слышно другого звука, кроме ружейных приемов и командных слов, нигде -- другого разговора, кроме краг, ремней, вообще солдатского туалета и учебного шага. Бывало, везде песня, везде весело, теперь нигде их не услышишь. Везде цыцгаузы и целая армия учебных команд.

Чему учат? Учебному шагу! Не совестно ли старика, ноги которого исходили десять тысяч верст, тело которого покрыто ранами, учить наравне с рекрутом, который, конечно, в короткое время сделается его учителем".

Для обрисовки общей системы управления войсками в ту эпоху характерны и выразительны слова того же Сабанеева:

"Таких порядков, как у нас, нет в европейских армиях; у нас все делай и все как-нибудь. Нигде столько не марается бумаги и не выдумано форм рапортов, как у нас. Ничто не соображено ни со способностями, ни с силами человеческими".

Тяжело легла на армию новая система, тем более, вводилась она жестоким и зверским обращением с нижними чинами, грубым и унизительным -- с офицерами.

<...>

Однако истязание нижних чинов имело для армии сравнительно меньший вред. Гораздо гибельнее оказалась система грубого и унизительного обращения с офицерами, резко изменившая прежний офицерский состав.

Прежний благородный тип офицера -- рыцаря долга, носителя чести -- не мог ужиться и воспитываться при новом порядке вещей.

Новому режиму нужен был другой тип, который находил бы наслаждение в исполнении прихотей начальства, не смел бы мыслить иначе, как по приказу и предписанию начальства, сам бы считал себя существом бесконечно низким, по сравнению с ослепительным сиянием начальника. И такой тип явился; мало того, он изгнал собою из армии тип прежнего офицера.

Закаленные ветераны эпохи походов не могли оставаться в армии при новом порядке вещей, да они были не только не нужны, но и невыносимы для новых начальников. И этих офицеров -- героев наших побед -- частью удалили, частью ушли они сами.

Разлад между правительством и обществом, вызванный периодом реакции в последние годы царствования Александра и усиливавшийся после 14 декабря 1825 г., также привел к ухудшению офицерского состава: значительная часть общества отвернулась от армии как от опоры ненавидимого правительства.

Прежнее единодушие общества и армии, так резко выразившееся в эпоху Отечественной войны, исчезло; как известно, во время Севастопольской войны в Москве пили шампанское по поводу наших неудач, радуясь провалу армии и ожидая реформ. В другой части общества, более умеренной, существовало все-таки пассивное сопротивление правительству, выражавшееся в нежелании служить.

Граф Л.Н. Толстой в своей автобиографии следующими словами весьма ярко характеризует настроение тогдашнего общества и его отношение к правительству, говоря о своем отце:

"Подобно большинству людей времен Александра I и походов 1813-1814-1815 гг., он не был либералом, в том смысле, как это понимается теперь, но из чувства собственного достоинства он не считал возможным служить в последние годы царствования Александра I и Николая I. Он не только не служил, но все его друзья также были люди независимые, никто из них не служил, и они относились довольно отрицательно к правительству Николая Павловича".

Наконец, отмечу, что, вообще, для интеллигентного, развитого человека не могла представлять интереса служба, целиком заключавшаяся в вытягивании носка, пригонке амуниции и т.п. Тут нужны были другие лица; они и не замедлили явиться и своей умственной стороной, своим невежеством, узким пониманием военного дела немало поспособствовали упадку престижа военного мундира в глазах того же общества, среди которого и по сей день существуют люди, глубоко убежденные, что все военное дело сводится только к маршировке и ружейным приемам.

Не остались незамеченными новые типы русских офицеров для нашей литературы.

И бессмертные типы Грибоедовского полковника Скалозуба и Горбуновского генерала Дитятина навсегда увековечили память о гатчинских воспитанниках и последователях.

Только кавказской армии не коснулась новая система.

Там вплоть до 1826 г. нераздельно царил славный проконсул Грузии Ермолов, туда не достигало гибельное влияние петербургских реформаторов, и благодаря этому там сохранился дух и традиции екатерининских войск, когда уже по всей России он был вытравлен до корня.

За то и считали эту доблестную армию чуть ли не революционной, за то и кричал Паскевич любимому Ермоловым Ширванскому полку:

"Это шотландцы; я выбью из вас ермоловский дух".

Вот как быстро забыли мы этот дух, доведший нас до стен Парижа и заменили его новым, приведшим нас в тот же Париж в 1856 г., но уже в качестве побежденных.

Не будем удивляться быстрому падению качества офицерского состава, если только еще обратим внимание на ничтожность требований от офицера в эту эпоху.

Так, согласно уставу 1816г., "офицеру необходимо было знать только то, что предписано в школе рекрутской, в учениях ротном и батальонном... Офицер, знающий командовать и совершенно объяснять все, что заключается в сих трех учениях, почитается офицером, свое дело знающим".

Кроме этого, требовалось еще только "батальонным командирам собирать офицеров и заставлять оных маршировать, дабы сделали навык ходить равным и одинаковым шагом; стараться тщательно, чтобы во фронте офицер держал себя прямо и имел бы вид, приличный офицеру".

"На этом и ограничивались все требования устава об обучении офицеров", -- свидетельствует Н. Епанчин.

Так вот чем заменили новые руководители армии прежние требования духа, твердости и военного образования офицера. Не будем же удивляться после этого и тем печальным отзывам, которые сыплются по адресу тогдашнего офицера. При этом отмечу, что эти отзывы еще упоминают о небольшом числе генералов, помышляющих о своем призвании; это были те обломки века побед и славы, трудами которых создалась Россия Екатерины и Александра I; они же до самого конца деятельности били тревогу и кричали об упадке армии. Скоро естественным порядком смолкли эти шумливые голоса; никто уже не беспокоил руководителей армии докучливыми указаниями; и верх, и низ армии стал однородным; "все обстоит благополучно", стало обычной нашей фразой, и только ряд непрекращающихся неудач являлся показателем свершившегося переворота.

А были вначале голоса, указывавшие задолго до этих неудач на упадок и разложение армии, отмечавшие также, в чем заключались немощи новой русской армии.

Так, еще в 1827 г. прусский генерал Натцмер, присутствовавший на наших маневрах под Петергофом, писал:

"Материал этой грозной армии, как всем известно, превосходен и не оставляет желать ничего лучшего.

Но, к нашему счастью, все без исключения обер-офицеры никуда не годны, а большая часть офицеров в высших чинах тоже немногим лучше их.

Лишь малое число генералов помышляют о своем истинном призвании, а прочие, наоборот, думают, что достигли всего, если им удастся удовлетворительно провести свой полк церемониальным маршем перед Государем.

Никто не думает о высшем образовании среди офицеров и о целесообразных упражнениях войск".

Как бы пояснением этой характеристики могут служить слова следующего письма Закревского к Киселеву от 30 марта 1820 г.:

"Ни в чье командование, гвардейским корпусом не назначали таких командиров как теперь, и полагаю, что с сего времени гвардия будет во всех отношениях упадать, кроме ног, на кои особенно обращают внимание".

Прямо трагически звучат письма начальника штаба 2-й армии ген. Киселева Закревскому в 1819 г.:

"Гр. Витгенштейн пишет, и я тебе повторяю касательно генералитета нашего; что за несчастная богадельня сделалась из 2-й армии. Имеретинские, Масаловы, Шевандины и толпа тому подобных наполняют список; перестаньте давать нам калек сих, годных к истреблению. Касательно до назначения будущих полковых командиров, то я здесь отличных, действительно, не знаю".

Продолжением нарисованной этим письмом картины ,может служить другое письмо Киселева в 1821 г.: "Мы чувствуем недостаток не только в субалтерн-офицерах, способных управлять солдатами, но и старшие офицеры -- полковые командиры б.ч. -- того же закала.

Невежество этих господ ужасно, особенно когда подумаешь, что рано или поздно они будут командовать тысячами человек, обязанных им повиноваться".

Перед Турецкой войной Сабанеев пишет эти ужасные в своем лаконизме слова: "К войне, кроме начальников, все готовы".

В своем мнении об организации армии тот же Сабанеев пишет слова, характерные для армии, только что обладавшей лучшим в Европе корпусом офицеров:

"Офицеров почти нет.

Если выбросить негодных, то пополнять будет некем. Какой источник? Из корпусов и от производства унтер-офицеров?

Что за корпуса! Что за народ, идущий в армию унтер-офицерами! Из 1000 -- один порядочный!"

<...>

Еще более резкую и беспощадную критику по адресу нового порядка вещей дает Денис Давыдов, отмечая весь ужас той системы, которая "наложила оковы на даровитые личности и дала возможность бездарности не только утвердиться в армии, но изгнать отовсюду способных людей".

Славный партизан двенадцатого года, настоящий воин в душе, благодаря своей опытности хорошо видел, на какой опасный путь стала армия после 1815 года, почему его заметка об армии, находящаяся в воспоминаниях о Польской войне 1831 года, во многом является настоящим пророчеством.

Вот что писал он (Денис Давыдов - А.К.) еще задолго до Севастополя:

"Для лиц, не одаренных возвышенным взглядом, любовью к просвещению, истинным пониманием дела, военное ремесло заключается лишь в несносно педантическом, убивающем всякую умственную деятельность пародировании.

Глубокое изучение ремешков, правил вытягивания носков, равнения шеренг и выделывания Ружейных приемов, коими щеголяют все наши фронтовые генералы и офицеры, признающие устав верхом непогрешимости, служит для них источником самых высоких поэтических наслаждений.

Ряды армии постепенно наполняются потому лишь грубыми невеждами, с радостью посвящающими всю свою жизнь на изучение мелочей военного устава; лишь это знание может дать полное право на командование частями, что приносит этим личностям значительные беззаконные материальные выгоды, которые правительство, по-видимому, поощряет.

Этот порядок вещей получил, к сожалению, полную силу и развитие со времени вступления на престол Императора Николая; он и брат его Великий Князь Михаил Павлович не щадили ни усилий, ни средств для доведения этой отрасли военного искусства до самого высокого состояния. И подлинно, относительно равнения шеренг и выделывания темпов, наша армия, бесспорно, превосходит все прочие.

Но, Боже мой!

Каково большинство генералов и офицеров, в коих убито стремление к образованию, вследствие чего они ненавидят всякую науку! Эти бездарные невежды, истые любители изящной ремешковой службы, полагают в премудрости своей, что война, ослабляя приобретенные войском в мирное время фронтовые сведения, вредна лишь для него. Как будто войско обучается не для войны, но исключительно для мирных экзерциций на Марсовом поле.

Прослужив не одну кампанию и сознавая по опыту пользу строевого образования солдат, я никогда не дозволю себе безусловно отвергать полезную сторону военных уставов; из этого, однако, не следует, чтобы я признавал пользу системы, основанной лишь на обременении и притуплении способностей изложением неимоверного количества мелочей, не столько поясняющих, сколько затемняющих дело.

Я полагаю, что надлежит весьма остерегаться того, чтобы начертанием общих правил не стеснить частных начальников, от большего или меньшего умственного развития коих должно вполне зависеть приложение к делу, изложенных в уставе правил. Налагать оковы на даровитые личности и тем затруднять им возможность выдвинуться из среды невежественной посредственности -- это верх бессмыслия.

Таким образом, можно достигнуть лишь следующего: бездарные невежды, отличающиеся самым узким пониманием дела, окончательно изгонят отовсюду способных и просвещенных людей, кои либо удалятся со служебного поприща, либо убитые бессмысленными требованиями не будут иметь возможности развиться для самостоятельного действия и, безусловно, подчинятся большинству.

Грустно думать, что к этому стремится правительство, не понимающее истинных требований века, а какие заботы и огромные материальные средства посвящены им на гибельное развитие системы, которая, если продлится на деле, лишит Россию полезных и способных слуг.

Не дай, Боже, убедиться на опыте, что не в одной механической формалистике заключается залог всякого успеха. Мысль, что целое поколение воспитывается в подобных идеях -- ужасна. Это страшное зло не уступает, конечно, по своим последствиям татарскому игу! Мне, уже состарившемуся в старых, но несравненно более светлых понятиях, не удастся видеть эпоху возрождения России.

Горе ей, если к тому времени, когда деятельность умных и сведущих людей будет ей наиболее необходима, наше правительство будет окружено лишь толпою неспособных и, упорных в своем невежестве людей! Усилия этих лиц не допускать до него справедливых требований века могут лишь ввергнуть государство в ряды страшных зол".

Наконец, для характеристики того ужасного разлагающего влияния, какое имела на дисциплину новая система общения начальников с подчиненными, приведу слова записки о состоянии государства в 1841 г., поданной Н. Кутузовым Императору Николаю Павловичу.

Вот что говорится об армии в этом документе:

"Войско наше блестяще, но это наружный блеск, тогда как в существе оно носит семена разрушения нравственной и физической силы.

Разрушение нравственной силы состоит в потере уважения нижних чинов к своим начальникам; без этого же уважения -- войска не существует.

Эта потеря произошла от предосудительного обращения главных начальников с подчиненными им офицерами и генералами: перед фронтом и при других сборах нижних чинов их бранят, стыдят и поносят. От этого произошло то, что, с одной стороны, те только офицеры служат и терпят это обращение, которые или не имеют куска хлеба, или незнакомы с чувством чести; с другой -- что нижние чины потеряли к ним уважение, и это достигло до такой степени, что рядовой дает пощечину своему ротному командиру! Этого не бывало с учреждения русской армии; были примеры, что убивали своих начальников, но это -- ожесточение, а не презрение".

Заключение о новой системе

Как можно легко видеть из трех последних выписок, все зло новой системы, окончательно внедрившейся в армию после 1814 года, прежде всего, заключалось в ее гибельном влиянии на качество командного состава армии.

Идея, что страх наказания является движущей силой войск, забвение могучего значения самолюбия в военном человеке, унижение личности подчиненного, убили высокий, благородный дух командного состава прежней армии.

Оценка качеств начальника по блестящей внешности частей, выдвигание начальников за отличия на парадах и маневрах мирного времени дали бездарности легкий способ выдвинуться на самые высокие должности и свести высокое, благородное искусство управления душой и сердцем войск на степень простого и нехитрого ремесла командования при помощи взысканий и приказаний.

Вот, таким образом, те причины, результатом которых явился быстрый упадок и разложение первой армии Европы.

Подчиненный прежней школы воспитывался на доблестном примере начальника, воспитывался в идеях долга и чести, в убеждении, что он служит отечеству; подчиненный новой школы стал воспитываться на страхе наказания, в трепете перед грозной личностью начальника, в убеждении, что он обязан исполнять все его прихоти, коньки, затеи, даже капризы жены, детей, родни. Недаром выражение "я -- Царь, я -- Бог" было любимой поговоркой генералов николаевского времени; недаром у нас получил такую известность тип "матери-командирши", недаром развелись кроме начальников еще и "начальницы", считающие себя вправе делать замечания "подчиненным"; недаром с этого времени промахи против так называемого и зачастую при этом весьма уродливо понимаемого "светского такта" стали выше служебных недостатков.

Прежний рыцарь-начальник, твердый в своих убеждениях, предполагал и ценил таковые и в своих подчиненных; новый решил, что у подчиненного не может быть убеждений, что он обязан знать одну волю начальника, что младший всегда должен, выражаясь мягко, "уступать" старшему, "подлаживаться" под его взгляды.

Прежний начальник глубоко уважал личность подчиненного, не стеснялся называть "товарищем" самого юного офицера, и его обращение на "ты" звучало братством и сердечностью.

Новый тип начальника стал презирать своего офицера как нечто низшее, стал звать молодых офицеров "фендриками" и "молодежью", и его "вы" звучало сухостью и презрением. И нечего удивляться, что в эту эпоху армия перестала быть школой, вырабатывающей твердые, непоколебимые характеры, а стала вырабатывать мелочные и слабые натуры, которые своей мелочностью и придирчивостью могли быть грозны лишь несчастным подчиненным, но, конечно, были неспособны устрашить врага. И насколько сила армии наполеоновской эпохи лежала всецело в духе ее командного состава, настолько же постоянной и неуклонной слабостью новой армии явился ее новый командный состав.

"Умирать мы умели, но водить войска, за малыми исключениями, -- нет", -- характеризует войну 1828-1829 гг. ее историк Н. Епанчин.

И с того времени эта глубоко верная и обидная для нашего командного состава фраза делается краткой и точной характеристикой войн, веденных нами.

Да и неудивительно.

С той поры, как высокое, благородное искусство вождения войск выродилось в простое и нехитрое ремесло командования, из армии исчез великий дух, одухотворявший и двигавший ее на самые трудные предприятия. Высокое, благородное искусство было доступно лишь истинно военным людям -- рыцарям долга и чести; простое ремесло стало доступно всякому; выучить уставы и инструкции, даже изучить самые модные теоретические сочинения может любая бездарность, но из этого вовсе не значит, что она перестает быть бездарностью и выучивается управлять другими. Наоборот, бездарность, кое-что знающая и выучившая, еще опаснее бездарности невежественной, как по своему самомнению, так и по упорству в своих заблуждениях. Общей же чертой обоего вида бездарности является рабская погоня за внешностью, посредством которой она скрывает убожество своего внутреннего мира.

Недаром после 1814 г. эта бездарность с таким удовольствием схватилась за плацпарадное искусство, обратила его в целую науку вытягивания носка и колена и таким образом нашла себе в ней легкий способ прослыть знатоком военного дела. Недаром так же и при всяком другом увлечении эта же бездарность, прежде всего, хватается за внешность, стремясь выдать ее за суть дела, чтобы таким образом все великое и трудное сделать для себя легким и доступным.

Итак, главное горе новой армии заключалось вовсе не в ее увлечении небоевыми отделами обучения, как это склонны думать многие, а в том, что это увлечение попало в руки бездарности, в том, что одной внешностью стали оцениваться и ограничиваться качества начальников.

Вредны были не учебный шаг, не церемониальный марш сами по себе. Армия могла бы с равным успехом увлечься и стрельбой, и воспитанием солдата, и тактическим образованием; все равно, все это в руках бездарности исказилось бы до неузнаваемости. Стрельба выродилась бы в выбивание баснословных процентов, воспитание солдата -- в умение отвечать известным точным образом на излюбленные и определенные вопросы начальства, тактическое образование -- в строгое и точное соблюдение известных форм и строев, якобы указанных опытом и освященных такими-то авторитетами.

Так, бездарность, провозглашая, что в военном деле нет мелочей, пользуется этой фразой, чтобы в действительности заниматься одними мелочами, чтобы всякое живое дело свести к известной внешности и форме.

И выдающиеся, способные современники переворота, происшедшего в жизни армии, отдавали себе ясный отчет в его сущности.

"У нас, -- писал Паскевич, -- экзерцирмейстерство приняла в свои руки бездарность, а как она в большинстве, то из нее стали выходить сильные в государстве, и после того никакая война не в состоянии придать ума в обучении войск".

Умный и опытный человек видел, что зло заключалось не столько в экзерцирмейстерстве самом по себе, сколько в тех личностях, которые воспользовались им для личных выгод, сведя к параду все военное дело. Умный человек понял, что пока бездарность находилась во главе армии, не мог помочь горю и боевой опыт, так как та же бездарность извлекла бы из него и навязала войскам одну внешность, одни формы. "Мой мул сделал десять походов, но не стал от этого умнее", -- сказал великий полководец, намекнув этим, что не всякому и громадный боевой опыт дает понятие о истинном военном искусстве.

Резюмируя сущность происшедшего в армии после 1814 г. переворота, можно сказать, что в эту эпоху армия утратила своей высокий, благородный, настоящий военный дух и осталась при одной внешности, при одних формах, которые еще никогда никому не давали победы, как бы они ни были совершенны сами по себе.

Морозов Н.

Воспитание генерала и офицера как основа побед и поражений. Исторический очерк из жизни русской армии эпохи наполеоновских войн и времен плац-парада. -- Вильна: Электротипография "Русский почин", 1909.

ВОЕННО-ИСТОРИЧЕСКИЙ СЛОВАРЬ-СПРАВОЧНИК

-- Опричники. Картина Н. В. Неврева.

ОПРИЧНИНА - Система внутриполит. мер Иоанна Грозного в 1565-72 для борьбы с предполагаемой изменой в среде знати (массовые репрессии, казни, зем. конфискации и т. п.). Иоанн Грозный предложил устав опричнины и вскоре сам занялся образованием своей новой дружины. Вместе с ним сидели Алексей Басманов, Малюта Скуратов, Афанасий Вяземский и др. К ним приводили молодых людей, детей боярских, отличных не достоинствами, но так называемым удальством, распутством, готовностью на все. Иоанн предлагал им вопросы о роде их, о друзьях и покровителям: требовалось именно, чтобы не имели никакой связи со знатными боярами; неизвестность, самая низость происхождения вменялась им в достоинство. Царь набрал 6 тысяч человек и взял с них присягу служить ему верою и правдою, доносить на изменников, не дружить с земскими, не знать ни отца, ни матери. а знать только государя.

Оптиматы (optimates от optimus -- лучший) - в Древнем Риме политики, противостоявшие популярам. Целью оптиматов, как это впоследствии констатировал Цицерон, была охрана и защита консервативных начал Римского государства, особенно же власти магистратов и авторитета (auctoritas) сената. Опорой их был сенат, и они выражали интересы.

Опыт есть самый лучший и самый верный наставник. Он один поверяет умозрительные познания наши. Военному человеку преимущественно перед другими нужна опытность. "Желательно, _ говорят писатели опытные в ратном деле, _ чтобы каждый, вступающий в военное поприще, начинал оное, по примеру знаменитых полководцев, званием простого воина. На какую бы степень после ни возвысили его счастье и мужество, он никогда не забудет правил повиновения и строгой подчиненности, которым научился из опыта. (Я. Толмачев). Опытность -- это школа, в которой уроки стоят дорого, но это -- единственная школа, в которой можно научиться. (Б. Франклин).

-- Джон Уильям Уотерхаус. "Посещение оракула" (1884)

Оракул - у древних греков, римлян и народов Древнего Востока предсказание, якобы исходившее от божества и дававшиеся жрецами вопрошавшим верующим; Оракулом называлось также место, где давалось предсказание. Наиболее известны Оракулы Амона в Фивах (Египет), Оракул Зевса в Додоне (Эпир), Оракул Аполлона в Дельфах (Греция), Оракул Фавна и Фортуны в Пренесте (Италия) и др.

-- Знак ордена Св. Станислава 3-й степени с мечами

Ордена. Цель орденов... не состоит в том, чтобы поразить воображение окружающих своим видом, а в том, чтобы напомнить о необыкновенном поступке им награжденного. Если же ордена не говорят о тех или других заслугах, а сами по себе служат привлечением внимания, то они уже перестают служить возбудителем "доброго честолюбия", а могут быть приравнены к зеленому фраку при красных штанах, т.е. быть вывеской фатовства. Отсюда вытекают следующие данные: 1).ордена должны быть выдаваемы за действительные поступки, достойные внимания; 2). ордена должны быть различных категорий, чтобы по ним сразу судить о роде поступка, им увенчанного; 3). ордена должны быть ясно и всегда видимы и 4).ордена не должны прельщать глаза богатством и вычурностью. (А. Зыков). Наполеон I, настаивая на необходимости учреждения ордена почетного легиона, говорил: "Неужели вы думаете, что философскими рассуждениями убедите людей сражаться: это годно только для ученого в кабинете. Солдат же дерется из-за славы, отличий и наград". (Военная библиотека, т.4, стр.279). В другой раз он еще грубее выразил ту же мысль: "Дайте человеку почетную пуговицу и он за нее пойдет на смерть". (М. Уваров).

ОРДЕНА РОССИЙСКИЕ. Российские императорские и царские (в т. ч. первоначале учрежденные в др. странах), награды за военного заслуги, деятельность на гражд. службе, благотворительность и пр. Жаловались императором. Каждый О. имел свой статут, праздник и орденскую церковь. Давали ряд привилегий. "Установление об орденах" утверждено в 1797. О. (перечисляются в хронологич. порядке): Cв. апостола Андрея Первозванного (1698 или 1699; имел 1 степень, с 1797 бриллиантовые украшения - особая степень награждения); Св. Екатерины, или Освобождения (1714; 2 степени: дам большого креста и дам меньшего креста); Св. Александра Невского (1725; 1 степень, с 1797 бриллиантовые украшения - особая степень награждения); Св. Анны (учрежден в Голштинии, в 1735, в России - в 1742; в 1797 разделен на 3 степени, в 1815 учреждены 4 степени), имел также Знак отличия (1796); Военного О. Св. Георгия (1769; 4 степени), имел также Знак отличия (1807, с 1913 - Георгиевский крест); Св. Владимира (1782; 4 степени); Св. Иоанна Иерусалимского, или Мальтийский О. (в России - в 1798-1811), имел также донат - знак ордена (1798); первоначале польские - О. Белого Орла (1325, в России - с 1815; 1 степень), Св. Станислава (1765, в России - с 1815; 4 степени, с 1839 - 3 степени), Военного заслуг, или "Виртути Милитари" (1792, в России - в 1830-34; 4 степени). Девизы орденов: 1)Святого Апостола Андрея Первозванного. Ордену присвоен девиз "За веру и верность". 2)Святой Великомученицы Екатерины или Освобождения. Ордену присвоен девиз: "За любовь и отечество". 3)Святого Александра Невского. Девиз: "За труды и отечество". 4)Святой Анны. Девиз: "Любящим правду, благочестие, верность". 5) Святого Великомученика и Победоносца Георгия. 6)Святого Равноапостольного князя Владимира. Девиз: "Польза, честь, слава ". 7)Белого Орла. Девиз: " За Веру, Царя и Закон". 8)Святого Станислава. Девиз: "Награждая, поощряет". Цель орденов не состоит в том, чтобы поразить воображение окружающих своим видом, а в том, чтобы напомнить о необыкновенном поступке им награжденного.

ОРДИНАРЕЦ, (от нем. Ordonnanz - вестовой), военнослужащий, состоящий при командире или штабе и выполняющий гл. обр. обязанности посыльного. Над. Анд. (1783-1866), первая в России женщина-офицер, писательница. В 1806, выдав себя за мужчину, вступила в кав. полк, участвовала в войнах с Францией в 1807 и 1812-14, ординарец М. И. Кутузова. Мемуарные произв. ("Записки кавалерист-девицы", 1836-39), приключенч. романы и повести.

ОРДИН-НАЩОКИН Афанасий Лаврентьевич (ок. 1605-1680), рус. дипломат, боярин, воевода. Руководил внеш. политикой в 1667-71, Посольским и др. приказами. Заключил Андрусовское перемирие 1667. В 1672 постригся в монахи

Орел - хищная птица, быстрота полета оной, прожорливость, высокие, уединенные места, которые избирает она для устройства своих гнезд, острота зрения при преследовании добычи, делали ее особенной. Орел часто изображался на боевых знаменах и служил символом силы и могущества как частных лиц, могущественных царей и героев, так и целых царств и народов, как, например, Вавилонского, Египетского. С одной стороны, орел служил символом гордости, надменности и самонадеянности, представлялся символом скорости падения, исчезновения и ничтожества. Орел - в мифологии - спутник, оруженосец и молниеносец Зевса; он приносит Зевсу-младенцу нектар, похищает Ганимеда и сидит у трона или на скипетре Зевса, как символ всепобеждающей силы и царственного величия; боевое знамя римских легионов. Марий первый сделал изображение орла знаменем для целого легиона.

ОРЛОВ Алексей Григорьевич (1737-1808). Генерал-аншеф(1769). Один из главных участников дворцового переворота, возведшего на престол Екатерину 11 (1762). Во время Русско-турецкой войны 1768-1774 командовал русским флотом в Средиземном море. Вышел в отставку в 1775 и основал конный завод, где была выведена порода лошадей -орловский рысак.

ОРЛОВ Алексей Федорович (1786-1861), князь (1856), ген. от кавалерии (1833), гос. деятель. Брат М. Ф. Орлова. Участник подавления восст. декабристов. В 1844-56 шеф жандармов. В 1856 первый уполномоченный России на Парижском конгр., подписал Парижский мир 1856. В 1856-60 пред. Гос. совета и К-та министров.

ОРЛОВ Григорий Григорьевич (1734-83), граф, фаворит Екатерины II. Брат А. Орлова. Один из организаторов дворцового переворота 1762, генерал-фельдцейхмейстер рус. армии (1765-75). Первый през. Вольного экон. об-ва.

ОРЛОВ Михаил Федорович (1788-1842), декабрист, ген.-майор. (1814). Брат А. Ф. Орлова. Участник Отеч. войны 1812 и загран. походов рус. армии 1813-14. Принимал капитуляцию Парижа. В 1814 организовал "Орден рус. рыцарей". Чл. "Союза благоденствия". В 1826 уволен со службы и сослан под надзор полиции в Калужскую губ., с 1831 в Москве. Гл. соч.: "Капитуляция Парижа", "О государственном кредите".

ОРЛОВ Николай Алексеевич (1827-85), князь, рос. дипломат, ген. от кавалерии (1878). Сын. А. Ф. Орлова. В 1859-69 посланник в Брюсселе и Вене, в 1871-82 - в Париже, сторонник рус.-франц. сближения. С 1884 посол в Берлине.

© Copyright Каменев Анатолий Иванович (kamenevai@mail.ru) Размещен: 27/10/2012, изменен: 27/10/2012. 77k. Статистика. Фрагмент: Политика Иллюстрации: 11 штук.	Ваша оценка:

Каменев Анатолий Иванович "Наложила оковы на даровитых офицеров, изгнали их отовсюду"...

Каменев Анатолий Иванович
"Наложила оковы на даровитых офицеров, изгнали их отовсюду"...