ArtOfWar. Каменев Анатолий Иванович. "Не поддаваться затишью, не верить тишине"...

ЭНЦИКЛОПЕДИЯ РУССКОГО ОФИЦЕРА

(из библиотеки профессора Анатолия Каменева)

Сохранить,

дабы приумножить военную мудрость

"Бездна неизреченного"...

0x01 graphic

Бой за знамя.

Художник Мазуровский Виктор Викентьевич (1859-1944)

Д. И. Ортенберг

"Не поддаваться затишью, не верить тишине"...

("Чем спокойнее, чем смелее человек в бою, тем у него больше козырей в жизни")

(Фрагменты из кн.: "Сорок третий: Рассказ-хроника")

"Красная звезда", как известно, считалась газетой командирской. Она рассчитана на офицеров, генералов всех рангов. Солдатские же газеты -- фронтовые, армейские, дивизионные. Однако могли ли мы обойти молчанием жизнь и быт рядовых? Конечно нет. Характерным для тематики является, например, опубликованный очерк В. Курбатова "Красноармейский вожак". Он рассказывает о делах солдатских, но не может не заинтересовать командиров и политработников. Сюжет очерка и простой, и примечательный.

Речь идет о солдате Евгении Ивановиче Чугункове. Он воевал с немцами еще в ту войну и заслужил "Георгия". В эту войну -- орден Красного Знамени. Коммунист с тридцатого года. Должности у него нет никакой -- рядовой в пехотном взводе. Свою задачу он понимает просто -- учить новичков и своим примером, и добрым словом. И делает он это не по инструкции или директивам бюро, а по велению своего сердца.

Нет, это не иконописный портрет, а человеческий образ, образ фронтовика. Вот его разговор с солдатом, сценка с натуры:

"Красноармеец Волков долгое время не мог преодолеть робость в бою. Чугунков заметил это и однажды во время перекура подозвал его к себе.

-- Иди-ка сюда. Садись, закуривай. -- Чугунков свернул папироску и с хитрецой, посмеиваясь в усы, заговорил: -- Ты что-то, парень, замечаю я, вроде как бы того... Немного робеешь в бою, а?

Лицо красноармейца покрывается густым румянцем.

-- А что? Разве заметно?

-- Да, замечаю. Но это ничего: не ты первый, не ты последний, -- он пускает через нос синеватую струйку дыма. -- Махорочка хороша, прямо душу очищает...

С минуту они сидят и курят молча. Потом Чугунков опять возобновляет прерванный разговор:

-- Ты, молодец, пойми одно -- чем спокойнее, чем смелее человек в бою, тем у него больше козырей в жизни. Это уж точно. А смерти бояться не надо. В бою не теряйся, приноравливайся к местности. Следи, куда немец бьет, куда мины ложатся. Еще одно: надо в себе уверенность иметь... А в следующем бою держись ко мне поближе. В случае чего я тебе помогу".

И действительно, в очередном бою Чугунков украдкой наблюдал за молодым бойцом и репликами подбадривал его:

-- Как дела, крестник?

-- Налаживается, товарищ Чугунков.

-- Ну, ну, смотри. Расти, парень...

Так он учит новичков, с тактом, без унижения личности, доброжелательно.

Кстати, замечу, что не раз газета выступала на эту жгучую тему -- о трусости и храбрости. Писали об этом Константин Симонов, Василий Гроссман, Андрей Платонов, Петр Павленко. Каждый по-своему. По-своему выразил свои думы и рядовой Василий Чугунков.

Наш спецкор В. Кудрявцев для своей корреспонденции нашел животрепещущую тему. Это -- "Письма о награждении". В одном из стрелковых полков замполит установил и строго выполняет благородное правило: отличился боец, получил награду -- в тот же день отправляется письмо его семье. В нем поздравление и короткий рассказ о подвиге награжденного. Надо ли объяснять, какие чувства вызывают эти письма дома и у самого бойца! Пример, достойный подражания!

* * *

Из писательских материалов отмечу взволнованный очерк Саввы Голованивского "В Карпатах" -- о подвиге священника прикарпатского города Рахова, погибшего от пули немецкого наймита. Должен отметить, что о религиозных служителях мы в газете почти не писали. А между тем в эту войну они проявили себя истинными патриотами, своим оружием сражались с немецко-фашистскими захватчиками и их приспешниками доблестно и самоотверженно. Тем и впечатляет рассказ Голованивского.

* * *

Напечатал свой рассказ "Времена года" Лев Никулин. Это повествование с очень сложной фабулой о любви капитана и медицинской сестры, выдержавшей много испытаний на фронтовых путях. Написанная сочным языком, новелла рассказывает о многих неожиданных ситуациях и больших испытаниях, через которые их любовь прошла и победила.

Свое отношение к фронтовой любви, о которой порой говорили с оттенком иронии, писатель выразил в заключительных строках: "Пройдут годы, думал Арсеньев, дети и внуки будут вспоминать ту небывалую войну и то, что было в наше время. Надо, чтобы они знали, что в эти годы не умирала любовь и была наградой тому, кто не знал страха смерти, был верен Родине и своей любви".

* * *

Алексей Сурков написал "Стихи о России", где есть такие строфы:

Еще не кончен ратный труд
Немалый путь полкам пройти
И тысячи еще падут,
Не увидав конца пути
Но издревле бывало так
И ныне повторится вновь --
Стократ заплатит кровью враг
За нашу жертвенную кровь.

По следу отгремевших гроз
Придут покой и тишина
Восстанешь ты из моря слез,
Несокрушима и сильна

Далеко-далеко до завершения битвы с врагами. Но наш народ и, конечно, писатели и поэты думают и мечтают о нем...

9 июня

Борис Галин и Яков Халип в дни наступления наших войск наткнулись в Сальской степи на такую картину. Среди лужайки, окаймленной редколесьем, выстроились бойцы. К ним приближались несколько человек. Они несли развевавшееся на ветру знамя. Справа от знамени шагал офицер, а слева старик в гражданской одежде. На пиджаке у него -- гвардейский значок и орден Красного Знамени. Спецкоры стали гадать: кто же он? Может, партизан, примкнувший к полку? Может, делегат казачьей станицы? Откуда гвардейский значок? Они узнали необычную историю.

Началась она в августе сорок второго года во время нашего отступления на Северном Кавказе. На 153-м километре Сальской степи 43-й гвардейский полк "катюш", окруженный немецкими танками, пробивался из вражеского кольца. Штабные машины были отрезаны от своей части и попали под сильный огонь врага. В машине начальника штаба майора Калинина находилось полковое знамя, завернутое в чехол. Смертельно раненный майор успел передать знамя капитану Леонову, а когда тот погиб, знамя взял старший лейтенант Васовский. Из рук убитого старшего лейтенанта знамя поднял красноармеец Синдяков. Он передал его лейтенанту Грамашову и, жертвуя собой, задерживая немцев огнем, дал возможность лейтенанту скрыться в лесопосадке.

Грамашов провел здесь ночь, а утром выбрался по косогору на глухую тропу к маленькому хутору. Он постучался в окно крайней хаты. Оттуда вышел человек в годах, с проседью в висках. Это был колхозный пастух Стерлев Андриан Макарьевич. Он, увидев лейтенанта, втащил его в хату и прежде всего, ничего не спрашивая, вынул пиджак, штаны, косоворотку и сказал:

-- Залезай. Это моего сына Мефодия, он тоже на войне. Да быстрей, немцы могут заскочить...

Переоделся Грамашов, а потом, рассказав, что произошло на 153-м километре, вынул из полевой сумки полковое знамя:

-- Отец, можешь спрятать? Побереги, погоним немца и вернемся за ним.

Старик долго молчал. Он аккуратно свернул знамя, прижал к груди и произнес фразу, которая все объяснила:

-- Знамя русское, и я русский...

Вышли они в сад. Там под яблоней вырыли ямку, выложили сухой соломой. Дед завернул знамя в чистое крестьянское рядно и накрыл копной соломы. На рассвете лейтенант Грамашов, переодетый в крестьянскую одежду, вышел из хаты и пошел на восток. Но за хутором был схвачен немцами. Его избили и увели с собой.

Остатки полка прорвались из окружения. Никто не знал, где знамя. Оно считалось утерянным. Полк расформировали.

Пришла осень, хлынули дожди. Старик встревожился, как бы не промокло знамя Он выкопал его из ямки и спрятал под крышу сарая. И все дни волновался -- надежно ли спрятано, не найдут ли? Подумал-подумал и решил вынуть кладку в печи, замуровать знамя. И ждал...

Но вот началось наше наступление на юге. Кавалерийский корпус гнал немцев на запад. В составе корпуса воевал дивизион "катюш", куда входило немало солдат и офицеров бывшего 43-го полка. Командовал дивизионом майор Андреев. И случилось то, что мы называем чудом. Ветераны 43-го полка шли по той дороге, по которой отступали. Пришли на 153-й километр, где потерпели поражение, потеряли свое знамя и имя. Можно представить себе настроение воинов, их горечь и печаль: никакой надежды вернуть потерянное знамя! Но в этот же день, на той же дороге они встретили группу красноармейцев, освобожденных из немецкого плена. Вдруг из колонны вырвался человек и бросился к ним. Он узнал однополчан и все им рассказал.

Командир дивизиона майор Андреев вместе с Грамашовым и другими бойцами сразу отправились в Красную Балку, к хате Стерлева. Лейтенант спросил с волнением:

-- Знамя цело?

С трудом Стерлев узнал исхудавшего, оборванного, согнутого немецкой неволей офицера. Но все же узнал и ответил:

-- Знамя живет и ждет...

Разобрав кладку в печи, он вынул знамя, бережно расправил его и разложил на постели.

И вот настал день, когда ветеранам 43-го полка возвратили имя. На кубанской земле выстроился полк. Послышалась команда: "Под знамя смирно!" Гвардеец нес знамя полка, а по бокам шли майор Андреев и старик Стерлев. Приказом по фронту он был награжден орденом Красного Знамени и зачислен почетным гвардейцем 43-го полка. На эту сцену и наткнулись наши корреспонденты.

Рассказ Галина об этой легендарной были -- "стояк" на три колонки -- мы заверстали на второй полосе в сегодняшнем номере газеты Тут же четыре снимка Халипа, ездившего на хутор к старику. На первой странице, где обычно публикуются фото героев Отечественной войны, -- большой, на две колонки портрет Андриана Стерлева.

Однако с публикацией этого материала дело обстояло не так просто. Цензор, прикрепленный к нашей редакции, полковник по званию, глубокой ночью, уже тогда, когда газета была сверстана и подписана мною в печать, забежал ко мне и сказал, что не может пропустить очерк.

-- Почему?

-- Как же так? Полк потерял знамя, да еще гвардейский полк, да еще "катюш"! Где это видано? Это же позор на всю армию! Зачем об этом печатать?!

Надо сказать, что в сорок третьем году, когда мы наступали, кое-кто стал уже забывать, что на войне все бывало и все может быть: мы теряли в начале войны в окружении целые дивизии и армии. Объяснил я ему это и сказал, чтобы газету печатали. Минут через десять звонит мне заведующий Отделом печати ЦК партии и говорит, что очерк об утере знамени надо снять. Соображения у него те же, что и у полковника. И это, добавляет он, не только его мнение. Член Военного совета командования артиллерией Красной Армии тоже считает, что такая публикация принесет только вред. А время бежит, газета опаздывает, уже пять часов утра. Все же я позвонил этому генералу из артиллерийского управления:

-- Слушай, я тебе послал очерк для ознакомления. Тебе же он понравился, ты его хвалил. Что случилось?

Он пытается выкрутиться:

-- Понимаешь, мне позвонили из ЦК и сказали, что ты собираешься печатать статью об утере знамени одним из наших полков и что этого делать нельзя.

-- А свое мнение у тебя есть?..

Говорить с ним дальше было бесполезно, так же как и с работником ЦК, и я на полосе снова написал: "Срочно печатать". Сразу же прибегает ко мне начальник типографии, бледный, перепуганный, и говорит:

-- Цензор не ставит свой номер. Меня же посадят.

-- Ладно, -- успокоил я его. -- Я сяду вместо вас. Принесите полосу.

Принес. На углу ее я сделал третью надпись: "Снять с типографии ответственность за печатание газеты". Газета была отпечатана и разослана по адресам. А под вечер меня вызвал секретарь ЦК партии А. С. Щербаков. Вижу, на столе у него лежит сегодняшний номер "Красной звезды". Ясно, по какому делу меня вызвали. Он и спрашивает:

-- Ну расскажите, как это у вас получилось?

Действительно, история из ряда вон выходящая. Не было номера "Красной звезды", как и других газет, ни до войны, ни во время войны, ни после нее, который вышел бы в свет без разрешения цензуры, без цензорского номера. Несведущий читатель этого не заметит, а осведомленный, взяв в руки номер газеты от 9 июня и взглянув на то место на последней полосе, где выходные данные, сразу это обнаружит. Объясняю Щербакову, что произошло. В руках у него увидел проект постановления Секретариата ЦК, в нем успел прочесть: "Д. Ортенбергу за... объявить выговор". Это плохо, подумал я, но пережить можно, и сказал Александру Сергеевичу:

-- Передо мной стояла дилемма: получить выговор за то, что, сняв почти целую полосу, я бы не выпустил сегодня газету, или получить выговор за то, что выпустил без разрешения цензуры на свой риск и страх газету, но, как мне кажется, с интересным материалом. Я выбрал второй вариант. Зачем нам прятать правду войны?..

Щербаков, видимо, понял, что я подсмотрел проект решения ЦК, и на его обычно строгом лице появилась улыбка, он мягко, но назидательно сказал:

-- Материал, конечно, интересный. Но в следующий раз звоните мне в любой час ночи, будем вместе решать.

Замечанием все и закончилось.

История эта имела неожиданный финал. Когда я вышел из кабинета Щербакова, у лифта меня догнал его помощник и сказал, что Александр Сергеевич просит вернуться. Возвращаюсь. И вдруг он мне говорит:

-- Представьте список ваших работников для награждения орденами.

Вернулся в редакцию. Меня окружили мои коллеги. Они, конечно, догадывались, для чего меня вызвал секретарь ЦК, и были уверены, что так просто это редактору с рук не сойдет. Не ожидая вопросов, я деловым и даже деланно мрачноватым тоном сказал:

-- Есть распоряжение Щербакова... -- у них вытянулись лица. -- Подготовьте список наших работников для награждения орденами.

Можно представить себе эту сцену в моем кабинете. Они все онемели от удивления. Но я тут же им все рассказал и велел подготовить передовую статью. На второй день она была напечатана под заголовком "Подвиг Андриана Стерлева".

А что касается награждения -- здесь был другой финал. Мы послали список человек на двадцать, главным образом наших корреспондентов. Однако награждение не состоялось. Почему? Этого я до сих пор не знаю, даже не догадываюсь, что могло помешать.

* * *

А Андриана Стерлева мы не забывали. Туда наведывались наши корреспонденты. Беседовали с ним в хате и в поле, где он пасет отару колхозных овец. На хутор Красная Балка началось настоящее паломничество. Туда приезжают жители окрестных сел и районов, заглядывают по пути в тыл или на фронт наши воины. Старик показывает ямку под деревом и кирпичную кладку в печи, где он хранил знамя, гордится орденом Красного Знамени и гвардейским значком, рассказывает о колхозной жизни и все выспрашивает о жизни фронтовой. Андриан Стерлев стал символом патриотизма советского казачества.

* * *

12 июня

Давно уже Илья Эренбург не появляется на страницах "Красной звезды" -- более двадцати дней. Для нас и для читателей, привыкших видеть его статьи каждый день или через день, действительно давно.

Илья Григорьевич сидит у меня в кабинете в глубоком кресле, дымит своей трубкой и молча наблюдает, как на столе шуршат рукописи и гранки.

-- Илья Григорьевич, бастуете? -- нарушаю я тишину. Он рассмеялся и отпарировал:

-- Да, у вас в "Звезде" забастуешь.

-- Где же ваши статьи?

-- А о чем писать, когда "ничего существенного" на фронтах не произошло?

"В самом деле, о чем ему сейчас, в затишье, писать?" -- задумался я. Но ведь само затишье тоже тема для газеты. Предлагаю ее Эренбургу.

-- Хорошо, -- соглашается писатель. -- Напишу о затишье.

На второй день приносит большую, на две полных колонки, статью под названием "Ожидание". Его статья -- мои "мучения". Печатал он их на своей "короне" -- машинке с одними, словно с телеграфной ленты, прописными буквами -- и правил таким закрученным почерком, к которому даже за два года нашей совместной работы привыкнуть не могу. Но прочел, кое-что по взаимному согласию поправил. И -- в набор!

Что готовит нам в затишье враг, чем может разрядиться затишье? -- задается он вопросом, который сегодня не дает покоя многим.

"Мы знаем, что Гитлер может попытаться где-нибудь пробить нашу оборону, прорваться вперед. Он может испугаться гниения в стоячей воде германской армии. Он попытается хвастливыми сводками подкрепить свой авторитет. Он прежде всего бесноватый, об этом не следует забывать. Он действует по тому наитию, которое однажды его привело в Сталинград и в Африку. Он способен на любую нелепость, даже теперь он способен предпринять наступление".

Эренбург предостерегает читателей: не поддаваться затишью, не верить тишине.

"Тишина томит наше сердце -- не сомнениями, но ненавистью. Когда тихо кругом, когда солнце на небе и земля в изумрудном облачении, еще пуще разгорается огонь гнева. Мы сражаемся за самое большое благо: за свободу... Еще год тому назад ненависть была нам внове. Она клокотала в нас, мы от нее задыхались. Теперь мы выстрадали холодную, зоркую, справедливую ненависть этого лета... Еще крепче стали наши полки. Еще ближе день победы. Тишина насыщена ожиданием. Немцы ждут теперь расплаты. Наступая, отступая или зарывшись в землю, они видят перед собой одно: смерть. Мы тоже ждем. Но мы ждем другого: свободы для пленных сестер, справедливости для мира, победы для исстрадавшейся России".

Я привел только две выдержки. Но в статье много и других предсказаний о том, что же ожидает и гитлеровскую клику, и заправил рейха, и солдат, и население Германии, и ее сателлитов. А о них такие строки: "Италия потеряла все и не сегодня завтра Германия потеряет своего первого вассала... А где венгры?.. Даже румыны стали редкостью, как старинные монеты..."

Прозорливо смотрит писатель в будущее!

* * *

Только успели напечатать стихи Александра Безыменского "У кургана" -- он прислал очерк "Агитатор". Не в первый и не в последний раз "изменяет" он поэзии и ударяется в прозу. Этим "грешат" и Симонов, и Сурков, и Сельвинский, и другие поэты. Фронтовая жизнь столь сложна и быстротечна, что порой неизбежно приходится поэтам обращаться к другим жанрам.

Материал для "Агитатора" автор почерпнул из политотдельской и партийной жизни. Безыменский хорошо ее знает. Всю войну он провел в действующей армии. Вначале работал в армейской газете. Оттуда его перевели во фронтовую. Но там он не усидел -- хотел быть ближе к войскам и выпросил назначение в 3-ю гвардейскую танковую армию генерала П. С. Рыбалко.

Мне не приходилось встречаться с Александром Ильичом на фронте. Но в армиях, где он служил, бывали спецкоры "Красной звезды", они рассказывали, как жил и работал поэт на войне. Он оставался таким же, каким был в армейской газете на финской войне, где мы вместе служили, был верен своему характеру и своим привычкам, был человеком неуемной энергии, веселым, неунывающим, храбрым. Поэт Илья Френкель рассказывал о днях текущих:

-- Ни вражеские бомбардировки, ни обстрелы, подчас давившие на психику многодневным постоянством, ни тревожные сводки о положении на фронте не влияли на боевого и задорного запевалу. Он как будто становился моложе и заряжал своим настроением самых серьезных товарищей. Вот он в землянке радиста нашей редакции. Над нами гудит гитлеровская армада, немцы летят на. Курск. Со стенок осыпается песок, от давления воздуха блиндаж дрожит. Но при мигающей коптилке нам "уютно", не хватает только песни. И первым запевает Саша Безыменский, а мы подхватываем песню "Споемте, друзья, ведь завтра в поход...".

Как ни погружен был поэт в дела и заботы газеты, он не забывал своих друзей. И если долго от нас не приходило весточки, напоминал о себе пародийным стихом, который однажды и я получил:

Не понимаю: где вы, друзья?
Открытки есть, бумагу запасли вы
Но если вам писать на них нельзя,
Хоть оттиск пальцев мне пришлите:
-- Живы.
Мы все теперь
в одной большой грозе,
И коль у вас
И с речью туго,
То я молю:
возьмите из НЗ
Хоть пару слов
для страждущего друга.

Прочитал я уже после войны документ, характеризующий поэта-бойца, подписанный редактором фронтовой газеты, так сказать, с позиции партийного чиновника:

"Писатель Безыменский Александр Ильич, батальонный комиссар, проявил себя выдержанным, дисциплинированным. Редакционные задания выполняет аккуратно и добросовестно. Систематически выезжал в части фронта. Может быть использован в качестве начальника отдела партийно-комсомольской жизни".

Редактор посчитал, что для Безыменского главное не стихи, а начальническое кресло!

Безыменский, одна из главных опор газеты, писал стихи, баллады, поэмы, песни, очерки. Один из его очерков, "Агитатор", и опубликован сегодня. В записке, сопровождавшей очерк, он, чтобы, упаси бог, не подумали, что его герой -- иконописная, выдуманная фигура, писал мне: "Я его знаю, я его видел среди бойцов, с ним говорил, о нем говорил..." Очерк написан выразительно, действительно видишь живого человека.

"Он очень хорошо умеет говорить и на митингах, и в беседе с глазу на глаз: ярко, просто и увлекательно. Но, пожалуй, еще лучше умеет слушать человека, потому что он всей душой заинтересован во всем, что волнует его собеседника. Он подаст совет, рассеет сомнение, поможет в беде, разъяснит непонятное. Уважение к нему велико, потому что он всегда доведет дело до конца, ни о ком не забудет, отбросит пустяки и подхватит все, что действительно важно в жизни бойца, даже если это касается какой-либо "мелочи".

Именно поэтому не следует удивляться многообразию отзывов о нем. Бывалый боец зовет его опытным человеком, новичок -- учителем, старательный красноармеец говорит, что он заботлив, разгильдяй -- что он излишне строг, командир, который быстро устраняет недостатки, называет его лучшим помощником, а командир нерасторопный, нерадивый всегда шипит, что он въедлив, не дает покоя..."

Все эти отзывы справедливы, пишет поэт, однако отзыв, услышанный им во время одной из встреч в полку, наиболее трогателен, всеобъемлющ и точен. Боец пополнения спросил у снайпера, старожила полка:

-- То, что он гвардии капитан, это я вижу. А должность у него какая?

Снайпер на секунду задумался, широко улыбнулся и проговорил о своем полковом агитаторе:

-- Он друг моей души... Сорокин Василий Васильевич...

Как нужны были во время войны, да и в послевоенное и нынешнее время такие бойцы нашей партии!

* * *

"Ветераны" -- так называется очерк Василия Коротеева о сталинградских воинах. Это популярное ныне слово появилось впервые на страницах газеты. Прошло всего пять месяцев со дня окончания Сталинградской битвы, и, казалось, еще рано говорить о ветеранах; но в отношении сталинградцев оно, пожалуй, было вполне законно. И не случайно написал о них Коротеев -- секретарь Сталинградского обкома комсомола до войны, корреспондент "Красной звезды" все дни Сталинградской битвы -- словом, настоящий сталинградец, ее ветеран!

Вновь вспоминаю начало сентября сорок второго года. Мы с Симоновым и фоторепортером Теминым переправляемся через Волгу в пылающий Сталинград. С нами Коротеев. Город в дыму и огне. Тяжело нам, но особенно горько Василию, который недавно видел свой город целым, кипучим, жизнерадостным. Мы смотрели на его лицо, искаженное беспредельным страданием. Наши с Симоновым взгляды встретились, и Симонов шепнул мне: "Наверное, у него ощущение человека, у которого только что вот сейчас убили отца или мать".

В дни боев за Сталинград Коротеев подружился со многими воинами, сражавшимися за город. Защитники Сталинграда прошли уже сотни километров на запад, освободили множество городов, но дороже всех им по-прежнему Сталинград.

Воины, защищавшие Сталинград, шлют письма в город на Волге. Одно из них, примечательное, трогательное, и приводит корреспондент. Младший лейтенант Ермаков, знаменитый пулеметчик, Герой Советского Союза, пишет своим знакомым, мастерам Тракторного завода: "...Где же моя родина? На Тамбовщине, в тихом селе Алгасово, или на берегу Волги, в городе, который я своим сердцем выстрадал и своим оружием защищал... Земляки-сталинградцы! Я называю вас так, хотя я -- природный тамбовец. Думаю, что имею на это право... Сталинград -- мой город. Сердцем мой и кровью мой!"

Встретился Коротеев и с донецким шахтером, знаменитым бронебойщиком Петром Болото из 33-й гвардейской дивизии, вместе со своими тремя товарищами преградившим путь прорвавшимся под Сталинградом немецким танкам. Мы его видели в Сталинграде, слушали его выступление на красноармейском митинге. Симонов записал его речь почти стенографически, и она вместе с его фотографией была опубликована в "Красной звезде". Ему же была посвящена передовая статья. Ныне он Герой Советского Союза, на юге -- уже в звании офицера. Все бронебойщики помнят его афористичную фразу: "Закурить в бою, ребята, это можно, а вот промахнуться нельзя".

Сталинград далеко позади, но слава его шагает по фронтам. Само слово "Сталинград" звучит как боевой призыв. Бывает, случается заминка в бою и раздается голос:

-- Сталинградцы, за мной!..

Командующий 52-й армией генерал З. Ф. Захаров, тоже воевавший в Сталинграде, ныне -- на юге страны, вручая пятерым солдатам ордена Красного Знамени, говорит им: "Вы дрались, как сталинградцы!" Как самое дорогое сберегается сталинградское оружие: ружья, автоматы, пулеметы, минометы вручаются новичкам в торжественной обстановке, и они дают клятву быть достойными славы сталинградских ветеранов.

* * *

Каждодневно газету "осаждает" бесчисленное число военных тем. Кроме больших, оперативно-тактического характера, есть темы, так сказать, частного характера, но проходить мимо них нельзя -- из этих тем складывается фронтовой быт людей. Мы нашли, правда, не очень новую, но своеобразную форму их освещения -- небольшие, строк на 80-100-заметки. Они публикуются на первой полосе под передовой статьей без подписи, чем подчеркивается их значимость. Газетчики их так и называют -- "подпередовицы".

Вот уже больше месяца мы регулярно их публикуем. Что они собой представляют? В известной степени ответ на это дают их заголовки:

"Офицерский такт",

"На командирском наблюдательном пункте",

"Стиль командирского приказа",

"Кто твой командир",

"Я не заметил",

"Зачисление павших героев навечно в списки части"...

В основе этих материалов -- письма читателей и наблюдение наших фронтовых корреспондентов.

Вот, скажем, "Офицерский такт". На одной из фронтовых дорог автомашина с несколькими офицерами была остановлена часовым. Он объявил, что здесь проезд закрыт, указал другой путь. Майор Аликанов, сидевший в машине, неведомо почему возмутился. "На каком основании дорога закрыта? -- резко спросил он. -- Кто тут колобродил?" И разразился грубой руганью.

Сообщая об этом в "Красную звезду", майор А. Юрьев пишет: "Я считаю поведение майора Аликанова недостойным офицера Красной Армии. Своей запальчивостью и грубостью, своими необдуманными, резкими и к тому же совершенно несправедливыми словами по адресу капитана он нанес ущерб достоинству и авторитету этого командира в глазах его подчиненных. Вместе с тем майор Аликанов умалил и свою офицерскую честь, ибо такая манера держаться ни в ком не вызовет уважения".

К этому письму в подпередовице даются небольшие комментарии. Среди наших начальников можно встретить еще любителей пошуметь, которые по всякому поводу и порой без повода учиняют громовой разнос нижестоящему командиру в присутствии его подчиненных, не заботясь особенно при этом о подборе слов.

Такта не хватало не только офицерам, но и генералам.

К сожалению, были генералы и даже маршалы, лишенные сдержанности, такта. А были и такие, кто давал волю рукам. Но не будем тревожить тени ушедших. Кто бы пропустил в печать такого рода факты, имена, хотя они были нам известны?! Выход мы нашли в том, что подымали наших вежливых военачальников, не теряющих выдержки в критических боевых условиях. К таким военачальникам мы прежде всего причисляли К. К. Рокоссовского. Всем хорошо были известны его скромность, вежливость, интеллигентность. Человек твердого характера, он никогда не позволял себе прикрикнуть на подчиненного, нагрубить ему.

Как видит читатель, газета подняла важную, злободневную тему.

Приведу еще любопытный пример из армейской жизни, да, пожалуй, не только армейской. Начинается подпередовица "Стиль командирского приказа" так: "Подполковник Н. Пухов в своем письме в редакцию "Красной звезды" сообщает: "Некоторые оперативные документы, поступающие из частей в штаб нашего соединения, приходится не читать, а разгадывать -- до того подчас запутан, затуманен смысл документов всевозможными словесными вывертами. Недавно, например, мы получили донесение, состоящее всего из одной фразы размером... в полторы страницы. Пока в них пробьешься до сути дела через проволочные заграждения всяких придаточных предложений, бесчисленные "которые" и "таковые", и поту много прольешь, и драгоценное время улетит впустую".

И к этому письму тоже краткие комментарии:

"Вопрос, поднятый подполковником Пуховым, важен и значителен... Разве может, например, командир обеспечить должное управление в динамике боя, если он не умеет быстро и точно сформулировать приказ, быстро и точно дать оценку положения старшему начальнику?.. Там, где нужен приказ, подобный выстрелу, он обрушит на подчиненного ушат вялых расплывчатых слов. Там, где нужно сказать одно из двух -- да или нет, он умудрится не ответить ни да, ни нет..."

Как видим, за разговором о стиле встают вопросы очень серьезные. Столь же интересны, поучительны и другие такого рода заметки. Я знаю, что они находили отклик офицеров и даже больших военачальников. Одобрительно отнесся к этим выступлениям газеты и Г. К. Жуков. Он сказал мне:

-- Темы не мелкие. Подсказка нужна, -- а затем не без подначки заметил: -- И еще важно, что статьи небольшие, их скорее прочтут.

Так он упрекнул нас за то, что газета порой злоупотребляла длинными статьями. Конечно, не такими, какие ныне печатаются на целую полосу и даже больше, но все же большими, а во фронтовой обстановке не учесть это нельзя было...

* * *

Небольшое стихотворение "Сестра" принес Иосиф Уткин:

Когда, упав на поле боя, --
И не в стихах, а наяву --
Я вдруг увидел над собою
Живого взгляда синеву.

Когда склонилась надо мною
Страданья моего сестра --
Боль сразу стала не такою:
Не так сильна, не так остра.

Меня как будто оросили
Живой и мертвою водой,
Как будто надо мной Россия
Склонилась русой головой.

Как я уже рассказывал, осенью сорок первого года на Брянском фронте, именно в те дни, когда мы с Ильей Эренбургом туда приезжали, Иосифа Уткина тяжело ранило. Воспоминанием о том дне, наверное, и навеяны эти стихи. Но у истинного поэта рассказ о себе включает пережитое многими людьми. Думаю, что не один фронтовик, читая эти стихи, вспоминал, как над ним склонилась "русая голова" сестры милосердия...

16 июня

В преддверии неотвратимо приближающегося летнего сражения продолжаем печатать материалы, осмысливающие опыт боевых действий. Запомнилась статья командира артиллерийского противотанкового полка Б. Лубмана "Истребители танков в наступлении". Критическая направленность и актуальность поднятых автором вопросов проглядывается в заключительных строках статьи:

"В заключение остановимся на взаимоотношениях истребителей с пехотой. Опыт показал, что следует категорически запрещать использование противотанковых средств не по назначению. Бывали случаи, когда отдельные командиры посылали противотанковые расчеты в общевойсковую разведку или заставляли их наступать самостоятельно, что нередко приводило лишь к неоправданной потере ценных боевых средств. Необходимо также указать, что нецелесообразно придавать истребительные части стрелковым дивизиям. В таких случаях истребителей могут направить в стрелковые полки, где батареи используются тактически неправильно и не по прямому назначению. Командиры стрелковых полков держат истребителей почти на линии наступающей пехоты, вследствие чего совершенно теряется глубина противотанкового обеспечения. В итоге силы истребительной части танков распыляются, затрудняется управление ими в целом, отсутствует противотанковый резерв на случай контратаки противника с фланга".

Конечно, надо признаться, эти строки, как и вся статья, нелегкое "чтиво", канцеляризмов здесь достаточно. Но для командного состава -- от командира полка и выше -- все понятно, интересно и важно. А самое главное -- в основе статьи лежит выстраданный опыт войны.

Еще одна статья о пехоте майора И. Игнатова, "Маневрирование огнем пулеметов и автоматов".

Противник тяготеет к фланговым ударам, отмечает автор, -- это его излюбленная тактика и в наступлении, и в контратаках. Задача каждого командира -- особо позаботиться об охране флангов. Роль автоматического оружия здесь исключительно велика. Обнаружив назревшую угрозу, следует немедленно, советует Игнатов, создать крепкий кулак из пулеметов и автоматов, чтобы внезапным огневым ударом парализовать действия противника. Боевая практика дает массу примеров, показывающих, какое огромное влияние оказывает такая тактика, когда завязывается борьба за фланги.

Поучительны рекомендации, подсказанные опытом: при одновременных контратаках противника в нескольких направлениях командир не должен распылять станковые пулеметы и группы автоматчиков. Нужно всегда создавать огневое преимущество на решающем участке, добиться там успеха и потом быстро совершить маневр автоматическим оружием для решения других задач. Иногда командиру придется маневрировать огнем, ослабляя тем самым его на второстепенных участках. Но этого бояться не надо, ибо здесь будет достаточно интенсивной работы для других видов оружия.

Как видим, газета не жалела места для содержательных статей, пропагандирующих накопленный боевой опыт.

* * *

Зигмунд Хирен -- единственный наш корреспондент, прошедший все сражения -- Хасан, Халхин-Гол, финскую войну, а с 22 июня сорок первого года -- во фронтовых поездках. Писал он обычно на самые жгучие темы фронтовой жизни, и часто его корреспонденции и очерки рассказывали о неожиданных событиях. В эти дни мы его не торопили, хотя вообще-то "вольготной" жизни у наших спецкоров не было: нагрузка у каждого невероятная.

После текущей фронтовой поездки он привез с фронта несколько очерков. Первый назывался "Танк у знамени". Это рассказ о танке N 11 385, о его боевом пути, который автор восстановил до мельчайших подробностей. Он рассказал историю всех его пробоин и вмятин -- о доблести ветерана говорят шрамы. Когда танк был подбит, его вытащили с поля боя. После ремонта он снова вступил в бой. А когда все его ресурсы были исчерпаны, генерал издал приказ: "Поручить танку в составе бойцов охрану гвардейского знамени". Случай, конечно, незаурядный. Но в дивизии объяснили: "Танк заслужил такую честь. А шрамы его покажут всем, что стоила нам победа!"

И стоял танк, весь в пробоинах и шрамах, у знамени, как памятник доблести и геройству воинов, сражавшихся с этой тридцатьчетверкой на многих фронтах. Когда я прочитал этот очерк, мне невольно вспомнилась дискуссия, возникшая у нас на Халхин-Голе, когда после окончания военных действий зашла речь о памятнике танкистам, в частности на знаменитой горе Баин-Цаган. Японцы, форсировав реку, ворвались на ту гору. Г. К. Жуков, понимая, что нашим частям, занимавшим позиции восточнее реки, грозит опасность быть отрезанными от своих войск, принял решение, не ожидая сосредоточения ударной группы, находившейся еще в пути к фронту, атаковать японцев. Он двинул туда танковую бригаду М. П. Яковлева. Японцам был нанесен могучий удар. Они были сброшены в реку. Враг понес большие потери, но немалый урон был нанесен и танкистам, действовавшим без пехотного и артиллерийского прикрытия.

И вот когда зашла речь о памятнике танкистам на Баин-Цагане, одни считали, что надо выбрать самый чистый, аккуратный, еще лучше -- даже новый танк и поставить его на вершине горы. Другие придерживались иного мнения.

Симонов выразил свою позицию в стихотворении "Танк", где были такие строки:

Когда бы монумент велели мне
Воздвигнуть всем погибшим здесь, в пустыне,
б на гранитной тесаной стене
Поставил танк с глазницами пустыми;

Я выкопал бы, как он есть,
В пробоинах, в листах железа рваных, --
Невянущая воинская честь
Есть в этих шрамах, в обгорелых ранах.

На постамент взобравшись высоко,
Пусть, как свидетель, подтвердит по праву:
-- Да, нам далась победа нелегко,
Да, враг был храбр.
Тем больше наша слава.

На фронтах ничего существенного не происходит, но в партизанской войне не было и не могло быть затишья. Об этом можно судить и по нашим публикациям. "Богдан Неуловимый" -- так называется очерк Евгения Габриловича об одном из руководителей партизанского отряда на Украине -- Богдане. Фамилии других партизанских командиров мы не называем, чтобы оградить их семьи, проживающие на оккупированной территории, от мести эсэсовцев и полицаев. Конечно, Неуловимый -- прозвище.

А неуловимый он потому, что, совершая рейды на сотни километров, появляясь неожиданно то здесь, то там, Богдан, закончив операцию, неизменно оставлял записку: "До скорого свидания. Богдан". Немцы не раз пытались захватить Богдана и его отряд, но безуспешно. А однажды, когда врагам, окружившим его, казалось, что он в их руках, отряд выскользнул, а на стоянке остались лишь пустые банки и записка: "До скорого свидания. Богдан".

Тот, кто увидел бы партизанский отряд Богдана на марше, не сразу бы разобрался, с кем имеет дело. Более половины отряда -- в немецкой форме, часть -- в штатской одежде, пошитой где-нибудь в Ровно или Луцке, кое-кто -- в словацкой одежде, в польской конфедератке. А в обозе -- костюмы, годные для любой партизанской операции: тут и эсэсовские мундиры, и штаны итальянских солдат, и украинские рубахи, и гражданские пиджаки. Недаром при приближении Богдана к какому-нибудь селу полицаи некоторое время пребывают в полном недоумении:

-- Партизаны! -- кричит один полицейский другому. -- Звони в комендатуру, поднимай тревогу.

-- Да откуда у нас партизаны? -- отвечает другой. -- Не видишь -- это немцы. Поднимем тревогу -- они нас с тобой отдерут.

Вскоре, впрочем, доподлинно выясняется, кто прибыл.

Бойцы Богдана Неуловимого -- в большинстве своем люди мирных довоенных профессий. Немало среди них тех, кто был угнан в Германию и бежал с немецкой каторги. Вот Валя З., сирота, воспитанница детского дома. Она была угнана в Германию и работала на подземном заводе. Бежала. Прошла всю Германию, Польшу. Подолгу голодала, днем пряталась в лесу, шла только ночами. В лесу ее и подобрали партизаны -- полумертвую от голода, больную. Валя оказалась лихой партизанкой. Был случай, когда она привела в свой отряд 17 словацких солдат, сагитировала их сдаться партизанам. Она проникала в расположение врага, сутками сидела, укрывшись, возле немецких штабов, побывала даже однажды на балу в немецком офицерском собрании.

Среди людей Богдана был и священник, старый уже человек. После занятия немцами Киева он уехал в глухое дальнее село. С амвона в иносказательных выражениях, прибегая к тексту Священного писания, призывал бороться с захватчиками. Весть о таком интересном толкователе Священного писания разнеслась далеко, и в церковь стали приходить крестьяне окрестных сел. Когда подошел отряд Богдана, священник ушел в партизаны. Необычная история! Вот только не знаю, наградили ли священника партизанской медалью или орденом?!

Необычную историю рассказал Платонов. Полковник Лабков на фронт приехал с женой, военным врачом, и с единственным сыном, десятилетним Сережей. Сережа услышал, как отец говорил офицеру, что немцы при отходе обязательно взорвут свой полковой склад. Они, вероятно, и провод на склад провели. Сережа знал, где находится склад, ночью прополз туда и перерезал провод Вскоре полк выбил немцев из этого селения, и воинский склад был захвачен нашими разведчиками.

Мать Сережи, волнуясь за сына, хотела его отправить в тыл, но он уговорил родителей оставить его в полку. А потом произошла трагедия -- погибли отец и мать Сережи, он остался сиротой. Его взял к себе майор Савельев, командир полка. Но Савельева вскоре послали на курсы усовершенствования. Он отвез Сергея к своему другу из штаба фронта, чтобы мальчик побыл там до его возвращения. Однажды утром соседи обнаружили, что койка Сережи пуста, его нигде нет. Может быть, вернулся в отцовский полк?

На этом Платонов оборвал свой рассказ, давая возможность читателю поразмыслить о судьбе Сережи. Как всегда, платоновский очерк покорял своим колдовским языком. Приведу строки о встрече двух майоров -- полкового и штабного, когда Савельев отвозил мальчишку своему другу:

"На втором пути тихо шипел котел горячего дежурного паровоза, будто пел однообразный, успокаивающий голос из давно покинутого дома. Но в одном углу вокзального помещения, где горела керосиновая лампа, люди изредка шептали друг другу уговаривающие слова, а затем и они впали в безмолвие. .

Там стояли два майора, похожие один на другого не внешними признаками, но общей добротою морщинистых загорелых лиц; каждый из них держал руку мальчика в своей руке, а ребенок умоляюще смотрел на командиров. Руку одного майора ребенок не отпускал от себя, прильнув затем к ней лицом, а от руки другого осторожно старался освободиться... Его маленькое лицо, худое, обветренное, но не истощенное, приспособленное и уже привычное к жизни, обращено было теперь к одному майору; светлые глаза ребенка ясно обнажали его грусть, словно они были живою поверхностью его сердца..."

Достаточно этих строк, чтобы почувствовать своеобразный почерк Платонова -- его узнаешь по одному абзацу, а порой и по одной фразе.

* * *

Алексей Сурков прислал очерк "Капельдудка". Название меня смутило: "Капельдудка"! Ни в одном словаре это слово, вероятно, не найдешь. Но что оно означает -- я знал. В некоторых маленьких оркестрах не было капельмейстеров, дирижеров. Эту роль выполнял один из музыкантов, игравший на флейте или трубе Его и называли шутливо "капельдудкой". Название "Капельдудка", считал я, подходит для юморески, а Сурков, оказывается, рассказал не смешную, а трагическую историю Поэтому я дал другое название очерку -- "В окопе", оставив "капельдудку" лишь в тексте.

Рассказ Сурков ведет от лица пулеметчика Василия:

"Был у нас во взводе такой случай. Я на "Дегтяреве" первым номером работал, а напарником, вторым номером и заместителем -- Григорий Камышников. В армию он из запаса пришел. До войны музыкантом был. В джазе на большом и малом барабане наяривал и во всякие дудки и пищалки дул. Назывался он по-ихнему "ударником", в деле своем был дока и незаменимая личность. Наш "Дегтярев" инструмент тоже ударный. Как ударит густой очередью, так немецкие слушатели аж на небо возносятся Камышников к новому инструменту пристрастился. Только все на однообразие мелодии жаловался и, как мог, душу отводил. На перекур сядем, а он в отделении ложки соберет -- и пошел чесать. Ложки у него в пальцах, словно живые У каждой свой голос. Языком да губами поможет и шпарит себе всякие мелодии. У кого характер полегче, тот не стерпит: в пляс ударится, не удержишь. . В начале войны, когда кисло нам приходилось, бел свет иной раз не мил бывал, учудит он что-нибудь со своими дудками-гребенками, и оттает солдатская душа. Ребята его Капельдудкой и прозвали. Был он человек мягкой души, не обиделся. Стал на Капельдудку отзываться..."

Была у Григория, рассказывает далее Василий, маленькая книжечка. В свободную минуту он вытаскивал ее из кармана и делал какие-то записи. И не раз просил товарищей отослать ее по адресу, написанному в этой книжечке, если с ним что случится. Завещание его выполнили. Он погиб в бою. Книжечку отослали, как он просил, композиторам. А там были нотные записи и письмо. Он обращался к ним:

"Товарищи композиторы! Не посмейтесь над маленьким оркестрантом, который любит музыку больше жизни... Показалось мне, что вдруг будущий Бетховен или Чайковский, который напишет великую симфонию о нашей жизни и подвиге, не попадет на войну, не послушает своими ушами, как она грохотала, кричала, ликовала, радовалась и гневалась. И решил я в меру скромной своей силы помочь хоть чем-нибудь великому мастеру будущего в его священном труде..."

И вложил Алексей Александрович в уста своего рассказчика такие заключительные слова:

"Ну, ты сам пойми! Бомбы кругом сыплются. Снаряды чуть ли не каждый метр поля пашут. От пуль не продохнуть. А рядом с тобой лежит в окопе невидный человечек. Чуть передышка случится -- книжечку из кармана вынимает, мусолит карандаш и будущему человечеству кружочками и закорючками письмо о страданиях наших, о подвиге нашем строчит. Строчит, о смерти не думает, потому что у него в сердце поет будущая жизнь, нашим страданием и кровью оплаченная".

Вот тебе и Капельдудка!

18 июня

В каждом номере газеты публикуются небольшие репортажи о фронтовой жизни, о героических подвигах наших воинов. Нет возможности рассказать о каждом, поэтому приведу лишь несколько ярких эпизодов.

"Ординарец Чапаева". У Чапаева были два ординарца: Петька, который хорошо известен по фильму "Чапаев", и Борис Шахабуденов. Оба ординарца в гражданскую войну были юношами. Сейчас Борис Шахабуденов -- боец-минометчик. Бесстрашно сражается чапаевец с немцами. Недавно снаряд противника попал в нашу [281] машину с боеприпасами. Шахабуденов, увлекая товарищей, бросился к горящей машине. Он успел спасти боевой груз. За геройский поступок чапаевца наградили орденом Красной Звезды. Воспитанник легендарного комдива никогда не расстается с дорогой ему фотографией -- в центре Чапаев, по сторонам ординарцы Петька и Борис.

"Юный разведчик-партизан". Осенью 1941 года, когда наши части оставили одно из сел на Украине, Миша и его мать укрыли в своем доме двух раненых командиров, ухаживали за ними. Об этом узнали немцы, ночью арестовали Мишу и его мать. Командиров в селе уже не было -- они ушли к партизанам. Обозленные гитлеровцы расстреляли мать, сам Миша спасся бегством. Подросток вступил в партизанский отряд и вскоре стал смелым разведчиком.

Эта заметка опубликована в связи с награждением Михаила Хавдея, пятнадцатилетнего разведчика, медалью "Партизану Отечественной войны". Над заметкой в две колонки напечатан портрет Миши.

"Колхозники взяли в плен двух немецких летчиков". Старший лейтенант Ботоженко в воздушном бою сбил два немецких самолета. А летчиков захватили в плен местные колхозники. Один колхозник, Тимохин, раньше был разведчиком, но, получив ранение, вынужден был по инвалидности вернуться домой. Когда Тимохин увидел воздушный бой, а затем падающий самолет и снижающегося на парашюте летчика, он, превозмогая боль, на костылях поспешил к месту приземления немца. У летчика был пистолет, а у Тимохина одни костыли. Но здесь ему помогла хватка разведчика.

-- А ну, гадина, поднимай "хенде хох", -- крикнул он немцу.

Растерявшийся унтер-офицер поднял руки вверх.

Колхозница Ирина Пилюкова захватила в плен другого летчика. С пистолетом в руках немец пустился бежать от вооруженных вилами и палками колхозниц. "Храбрый" пруссак был взят в плен женщинами.

"Кинооператор сбил немецкий самолет". Во время налета наших самолетов на железнодорожный узел Брянск в составе одного из самолетов находился оператор кинохроники Б. Шер. Он сидел на месте заднего стрелка; пулемет он изучил. Приблизившись к цели, наши самолеты бомбили военный объект противника, а Шер снимал интересные эпизоды. На обратном пути наши штурмовики были атакованы группой "Фокке-Вульф-190". Шер заметил, что один наш самолет, находившийся в 120-150 метрах, подвергся нападению двух "мессеров". Прицелившись, кинооператор нажал на гашетку, дал несколько очередей, и вдруг из мотора вражеской машины вырвался огненный язык. Самолет резко накренился и рухнул вниз, объятый пламенем.

* * *

Я мало рассказывал о работе нашего работника подполковника Викентия Дермана, одного из "столпов" нашего редакционного коллектива.

Когда я пришел в "Красную звезду", немало комнат пустовало. Многие работники редакции были выгнаны "за связь с врагами народа". Делать газету было почти некому. Вспоминаю, как мучились мы, например, с передовыми статьями -- трудно было с авторами, и я, пользуясь своими связями с "Правдой", порой "одалживал" у них "передовиков".

Надо набирать людей. Прежде всего я отправился на известные курсы "Выстрел" -- центр подготовки офицерских кадров. Прежде всего, естественно, встретился с начальником курсов и назвал ему нескольких кандидатов. Первым среди них был майор Викентий Дерман.

Давно он был на виду у редакции. Еще в 1931 году батальон, которым он командовал, стал одним из победителей всеармейского стрелкового соревнования, организованного "Красной звездой", и тогдашний редактор газеты Феликс Кон вручил комбату награду -- именной пистолет. Потом он бы назначен командиром полка, некоторое время служил в штабе Ленинградского военного округа. Статьи и корреспонденции Дермана регулярно появлялись на страницах "Красной звезды". И вот наша первая встреча с Викентием Ивановичем, ныне преподавателем тактики на курсах.

В одну из классных комнат "Выстрела", отведенную мне для беседы, вошел среднего роста майор в саржевой гимнастерке с подворотничком снежной белизны, с портупеей через плечо. Крепко сбитый, подобранный, он внешне являл собой образец командира-строевика. По сосредоточенному взгляду серых глаз, по собранным у переносицы складкам я понял, что мое появление здесь, на курсах, посеяло в нем тревогу.

Не желая, однако, испытывать его выдержку, не затягиваю процедуры знакомства. Обменявшись несколькими традиционными в таких случаях фразами, спрашиваю:

-- Как вы отнесетесь к переходу в "Красную звезду"?

Дерман ответил сразу же, словно все было у него решено заранее:

-- Служба в аппарате редакции мне совершенно не подходит. И тут же напомнил, что его "сватали" в газету еще в тридцать шестом году, но и тогда он категорически отказался. Он объяснил: "Я не захотел отрываться от войск, и с этим посчитались".

Сделав вид, что прошлое меня не касается, я пытался объяснить ему:

-- Сейчас, Викентий Иванович, здесь, на курсах, вас слушают десятки человек, а с переходом в "Красную звезду" ваша аудитория возрастет в тысячи раз. А насчет связи с войсками не беспокойтесь: они не прервутся, а лишь расширятся и укрепятся.

Майор внимательно выслушал меня, но согласия все же не дал, обещал лишь подумать. Положение у нас было столь трудным, что мы решили нарушить всякий этикет при подборе творческих кадров, которых, как известно, положено подбирать, а не назначать. Мы просто подготовили приказ наркома обороны и дали на подпись Ворошилову. Приказ был подписан, и Викентий Дерман из "дозорных", как тогда у нас называли военкоров, вошел в состав "главных сил" редакции.

А в первый же день войны Дерман отправился на фронт. Опытный тактик, он свои выступления посвящал главным образом разбору боевых операций -- малых и крупных. Перо его было острым, критическим. А это особенно было важно и нужно в ту [286] пору, когда и "внизу" и "вверху" стремились умалить, а то и замолчать наши недостатки и ошибки. Таким была, например, его статья "Почему не удалось наступление на Белый Бор?" А речь шла о просчетах командования 11-й армии...

Такой является и опубликованная в сегодняшнем номере статья Дермана, присланная с Западного фронта. Был он там в одной из армий. В глаза ему бросилось отсутствие организованности и бдительности при передислокации КП армии: его переводили на совершенно неподготовленное место поспешно, при отсутствии какой-либо маскировки, хотя армия находилась в обороне. В результате немецкие самолеты, часто появлявшиеся в этом районе, нанесли удар по КП. Резкой критике были подвергнуты спецкором виновники этой неразберихи. Приведено в статье поучительное высказывание Драгомирова: "Гибель всякого солдата, происшедшая от незнания или равнодушия к своему делу начальника, ложится этому последнему на совесть так же, как если бы он уложил того солдата из собственных своих рук".

В сегодняшнем номере газеты опубликован очерк писателя Александра Степанова, автора известного исторического романа "Порт-Артур". Его появление в "Красной звезде" было неожиданным, и об этом я уже рассказывал. Напомню, что он прибыл в Москву из Краснодара за день до падения города. Мы его тепло приняли, но включить в корреспондентский строй не решились -- и годы не подходили, и здоровьем он похвастаться не мог. Мы его послали во Фрунзе. Там он работал на оборонном заводе в должности инженера, изредка нам писал.

Назывался очерк "Муж и жена" -- трогательная история о любви и воинской доблести, скрепленных воедино святым долгом перед Родиной.

Из аула Уй-Алат отправился на войну секретарь комсомольской ячейки колхоза "Кзыл Аскер" Мукаш Киргибаев. Воевал он доблестно, не раз приходили на его родину письма командиров, которые благодарили родителей и аул за храброго джигита. В ауле осталась его любовь, девятнадцатилетняя Зейнаб Узурдаева. Она поступила на курсы сестер милосердия, а также начала посещать стрелковый тир. Раненый сержант Мукаш прибыл на побывку в свой аул и предложил Зейнаб стать его женой. Она дала согласие при условии, что он возьмет ее на фронт. Мукаш усомнился -- что она там будет делать? Чтобы убедить своего жениха, что она пригодится на фронте, Зейнаб пригласила его в тир. А там произошла такая сценка:

"Мукаш только презрительно усмехнулся -- разве она может быть настоящим стрелком? Первой в тире стреляла Зейнаб. Семь пуль легли рядом, и она смогла закрыть все пробоины в мишени своей маленькой ладонью. Затем показал свое искусство Мукаш. То ли солнце било в глаза джигиту, то ли назойливая муха мешала, щекоча шею, то ли что-нибудь другое помешало Мукашу, но по всей мишени разлетелись его пули, а одной так и недосчитались.

-- Пошла в степь, -- весело рассмеялась Зейнаб, обнажая свои белые, прекрасные зубы. -- Но ты, Мукаш, не горюй. Я разыщу ее и пришлю тебе на фронт".

Словом, вскоре по киргизскому обычаю весь аул провожал молодую пару на фронт. Там она работала сестрой на перевязочном пункте, а временами приходила в роту к мужу и вместе они уходили на снайперские позиции. Оба выслеживали немцев, оба их навечно укладывали в землю. Об этой чете вскоре узнали в армии. Приехал в полк командующий армией, вызвал их, поговорил и сказал, чтобы Зейнаб зачислили в строй снайпером. Так они и воевали.

В один из дней по их позициям ударил снаряд. Зейнаб была легко ранена, а Мукаш посильнее. Вылечились они и -- в строй. И снова прибыл в полк генерал. На плацу выстроились бойцы. По списку вызывали каждого из них, и командарм вручал им ордена и медали. А наших героев генерал вызвал не поодиночке, а сразу обоих и приказал стать рядом. Похвалил и вручил ордена Отечественной войны.

Александр Степанов, понятно, не был на фронте, в этом полку. Со своими героями он встретился во Фрунзе, вместе с ними поехал в аул.

Так родился очерк "Муж и жена".

22 июня

"Два года Великой Отечественной войны Советского Союза". Так называется обширное, занявшее всю первую полосу сообщение Совинформбюро, опубликованное сегодня. Этот документ хорошо известен, и нет необходимости его пересказывать. Однако одно замечание мне хотелось бы сделать.

В сообщении подробно рассказано о поражении немцев, о наших победах. А вот о наших бедах -- мимоходом, несколькими короткими фразами. Одна из них: "В первую летнюю кампанию Красная Армия потерпела серьезные неудачи". Как же можно было трагический сорок первый год, когда немцы захватили огромную часть территории нашей страны, когда много советских дивизий и даже армий были разбиты, оказались в окружении, когда немцы прорвались к воротам Москвы, окружили Ленинград, назвать не поражением, а "неудачей"! О 1942 годе говорится: "В ходе летних боев немцы добились значительных успехов". И только! А в то горькое лето враг прорвался к Сталинграду и Северному Кавказу.

Почему полным голосом не сказано о том, что было в действительности, зачем было наводить глянец? Я знал, что сообщение отредактировал сам Сталин, да об этом нетрудно было и догадаться по стилю сообщения. Таковы были принципы обращения с правдой "великого полководца"!

* * *

Сегодня открыта выставка образцов трофейного вооружения, захваченного в боях с немцами. Все, кто был в Москве, отправились в Парк культуры имени Горького -- Эренбург, Симонов, Габрилович, Кружков, Денисов, другие краснозвездовцы.

Два обелиска открывают вход на выставку. В центре распластали крылья трофейные немецкие бомбардировщики, штурмовики, пикировщики, которых красноармейцы окрестили "музыкантами" за их воющие сирены, ближний разведчик, известный на фронте под именем "рама". Танковый отдел выставки не уступает авиационному. Вот стоит немецкий тяжелый танк, названный "тигром". Что и говорить, хорошая машина -- огромный стальной утюг, дот на гусеничном ходу, движущаяся крепость. А рядом -- такой же танк, вдребезги развороченный нашей артиллерией. Далее -- целая аллея артиллерии. Конечно, все это мы, краснозвездовцы, видели на поле боя или сразу после сражения. Но собранное вместе на аллеях парка производило сильное впечатление -- наша победа становилась весомее.

Еще хотелось бы рассказать об интендантском отделе, вызывающем ядовитые реплики экскурсантов. Это сплошное царство эрзаца. Бумажное белье, неуклюжие ботинки на толстой деревянной подошве, прогремевшие на весь мир "эрзац-валенки". Здесь демонстрируются такие немецкие "продукты", как березовая или ольховая мука, солодовые конфеты, туалетное мыло с глиной. Очень выразительны манекены, изображающие "зимних фрицев" образца 1941 и 1942 годов в их подлинном одеянии.

Конечно, кое-что выставлено для увеселения публики. Но все же главные экспонаты -- могучая техника, которая свидетельствовала, какая махина двинулась на нас. Именно об этом, вернувшись с выставки, и сказал Симонов в стихотворении "Танк на выставке":

Вот этот гусеничный зверь
В заводских выкормленный безднах,
Безвредно замерший теперь
На позвонках своих железных.
Он, у кого в железном лбу.
На морде, шириною в сажень.
Есть след, куда в его судьбу,
Как волчья дробь, снаряд наш всажен.
Он волчьим чучелом стоит.
Наш беспощадный враг вчерашний,
И мальчик на него глядит
И трогает рукою башню.
Ему четыре или три,
Не знает он, к броне склоненный,
Того, что этот зверь внутри
Тремя зверями населенный.
На перекрестке двух дорог
Его отца помял пятою.
Быть сиротой его обрек
И мать его назвал вдовою.
Не знает мальчик ничего;
Он перед танком, хмуря брови.
По-детски трогает его,
Не видя капель отчей крови.
Но мы давно не дети. Нам
Известна истина простая:
Здесь чучело молчит, -- но там
Еще завоет волчья стая.
И мы еще вперед пойдем
Их вою дальнему навстречу,
И волчий голос оборвем
Своих орудий русской речью.

На полосах газеты много снимков Якова Халипа с выставки. Все его фото, кроме одного, мы опубликовали. Это был снимок, на который и сейчас нельзя смотреть равнодушно. У большой трофейной пушки с высоко задранным в небо стволом полукругом стоит большая группа воинов в госпитальных халатах. Все они -- инвалиды войны, все на костылях. Их привезли сюда из госпиталя.

С волнением Халип мне рассказывал:

-- Я снял их и хотел сделать дубль. Щелкнул "лейкой". И вдруг некоторые из раненых услыхали щелчок, повернули ко мне головы и посмотрели на меня такими печальными глазами, что я вздрогнул, мне показалось, что сердце остановилось. "Лейка" едва не выпала из рук. Больше ничего я не смог снять.

Можно понять, что пережил в эти минуты Яков Николаевич: ведь эти бойцы не знали и не могли знать, что сам Халип только вчера вернулся с фронта, не раз смотрел смерти в глаза. Они видели перед собой здорового человека с руками и ногами, снимающего их, искалеченных людей.

"В этой фотографии, которую я очень люблю, -- писал Симонов о его снимке с выставки, -- соединяются обе темы, над которыми в разные годы своей жизни работал Халип, -- и война, и мир. В ней соединяются и оба чувства, которые именно в совокупности отличают многие работы Халипа, -- мужество и проникновенность".

Да, и я люблю этот снимок. И, возвращаясь к тем дням ныне, думаю, что все же можно и надо было его напечатать. Ведь это -- правда войны, горькая, но правда, и от нее никуда не уйдешь!

И еще на выставке увидели всевозможную символику, которой немцы так увлекались. На самолете "ФВ-200" они многозначительно изобразили земной шар, опоясанный какой-то желтой полосой. На "мессерах" грубо измалеваны ястребиные клювы, песьи морды с оскаленными зубами. Такая же символика на танках. На их бортах начертаны бизоны, вставшие на дыбы, и всякие иные звери, вплоть до мамонтов и геральдического единорога.

Эта символика -- не просто прихоть гитлеровцев. В ней их уверенность, что они все сокрушат на своем пути. Представленная на выставке плененная и разбитая техника воистину свидетельствовала, с какой грозной, опасной, сокрушающей силой приходилось встречаться нашим войскам в битве с врагом. И вместе с тем мы не имели права забывать, никаких иллюзий у нас не должно было быть -- много сил и много жертв еще потребуется, чтобы одолеть вражескую технику -- ее у немцев еще много.

Об этом и говорит Илья Эренбург в своей статье "Два года":

"Мы никогда не скрывали от себя силы Германии. Если еще имеются среди нас беспечные или наивные, посетив эту выставку, они увидят, против какого врага мы ведем смертельный бой. В нашу страну вторглась многомиллионная армия, обладающая высокой техникой. Мы видим эту технику на выставке не только покалеченной нашими снарядами, но и такой, какой она выглядит накануне битвы. Иногда кажется, что идешь по двору Круппа или Шкоды... В этом показе силы врага чувствуется наша уверенность, наша сила. Мы знаем, что у Гитлера еще много и самолетов, и танков. Решающие бои еще впереди. Но эта выставка германской силы говорит и о мощи Красной Армии. "Вот такого врага мы били и будем бить", -- скажет себе каждый посетитель".

Это -- в связи с выставкой. Но есть в его статье и строки, возвращающие нас к июньским дням сорок первого года:

"Июнь. Зеленые деревья. Кто не оглянется хотя бы на минуту назад, не вспомнит 21 июня 1941 года? Тогда москвичи шутили, пели, мечтали. А дивизии Гитлера уже готовились перейти границы. Враг напал исподтишка. Он много выгадал. Но он пробудил в нашем народе смертельную ненависть. С тех пор мы увидели столько горя, что наше сердце стало другим. Кажется, оно сейчас из железа. Воспоминания не ослабляют нашей воли. Мы еще не рассчитались с гитлеровцами за тот июнь, за все пережитое нашим народом..."

* * *

Опубликован очерк Андрея Платонова "Присяга". Как всегда у Платонова, это глубокие размышления о жизни и смерти, о долге воина. Рота лейтенанта Константина Чепурного после марша расположилась на привал и готовилась к принятию воинской присяги.

"В поросшей балке, когда красноармейцы присмотрелись и вслушались, существовал весь великий прекрасный мир жизни: там пел соловей своим словно сияющим голосом и укромно куковала грустная кукушка, вдалеке в устье балки, где находилось заглушенное травой болото, какой-то жук мычал голосом быка и чувствовал там, наверное, себя хорошо; трава возле бойцов светилась в ответ солнцу живым, кротким светом своей зеленой жизни, а листья кустарника просвечивались насквозь, обнажая тайну их нежных тел, питающихся солнцем.

Это царство природы своей красотой, видимо, и навеяло солдатам мысли о жизни и смерти.

-- Тут жить ничего, -- сказал пожилой солдат Абрам Тихонов. -- Тут и умирать неохота.

-- А вдруг да придется, дядя Абрам, -- отозвался в сомнении Пронин, тоже не юный уже человек. -- А вдруг да, глядишь, неделя-другая минует, и мы с тобой лежим где-нибудь в овраге кверху ногами, не в этом, так в прочем месте!

-- Такая ошибка в жизни бывает! -- согласился Абрам Тихонов. -- И тогда солдату приходится враз помирать! От этого, брат, как вспомнишь, так в уме тоска! Вот ведь враг какой навязался на нас, чтобы ему век не стоймя стоять, а лежмя лежать".

Писатель обратил внимание на лейтенанта, только неделю тому назад принявшего командование ротой Он был молод и застенчив. Смущение мешало ему быстро сближаться с людьми. "...Кто узнавал Чепурного близко, тот видел, что застенчивость этого человека служила ему на пользу. Это свойство сдерживало энергию командира от расточения ее впустую, в ненужную для воинского дела суету, и хранило его душу цельной, постоянно готовой непосредственно воспринимать действительность в ее истинном значении"

Позже Чепурной услышал разговор бойцов о смерти, об оружии и других солдатских делах. Лейтенант в него не вмешался, но [294] перевел их разговор на другое. Он приказал всем проверить оружие, а когда это было сделано, спросил бойцов:

-- Что такое есть у солдата, что считается первым и самым важным его оружием?

Бойцы задумались, озадачились и стали отвечать по-разному.

-- Штык.

-- Сытный приварок.

-- Приклад от винтовки.

-- Пулемет...

-- Нет, -- возразил лейтенант, -- это все неточно, вы не угадали. Первое и самое сильное оружие есть верное сердце солдата. А верное сердце есть любящее сердце. Потому оно и верное, что любит и не может забыть свое отечество -- землю своих родителей и землю своих детей, ту самую землю, на которой родилось наше собственное тело и наше сердце. И если даже можно это нечаянно забыть, то все одно будешь чувствовать, что любишь отечество, иначе отсохнешь ото всех и умрешь сам по себе.

И решил Чепурной нарушить канон принятия присяги. Неподалеку от балки он увидел братскую могилу. Холм на могиле был размыт дождями и давно положенные полевые цветы засохли. Вечером лейтенант привел роту к могиле и сказал:

-- Они узнали гибель за нашу родину, за жизнь всего человечества. Теперь они стали святыми людьми в вечной памяти нашего отечества. Поклонимся им, товарищи!

Лейтенант стал на колени и поклонился, целуя серую, сухую землю могильного холма. Все бойцы тоже опустились на колени следом за командиром. Человек пять из них начали работать у могилы лопатами, чтобы поправить холм на ней, а другие пошли в поле нарвать свежих цветов и положить на место засохших. Утром в балку пришли еще три роты, и у этой могилы и была принята присяга.

* * *

Донбасс был второй родиной Гроссмана.

Здесь он после окончания института несколько лет проработал на шахтах, полюбил этот край, полюбил людей сурового труда -- шахтеров. Ему не надо было заглядывать в словарь или справочник, чтобы написать неизвестные многим слова: "верхний горизонт", "аварийные скобы", "отсутствие диффузии", "квершлаг"... Горько было ему видеть разоренным дорогой его сердцу Донбасс: "...Все говорит здесь о страшном ожесточении: котлы взрывали свою железную грудь, чугун из домен уходил в землю, здесь уголь хоронил себя огромными пластами породы, топил себя потоками соленой и горькой воды, а могучая энергия электричества жгла моторы, породившие ее".

С этой горечью соседствует и другое чувство -- чувство гордости за людей непокорившихся, до последнего дыхания сражавшихся ради жизни на земле. Отсюда и название очерка -- "Жизнь": "При взгляде на мертвый Донбасс сердце наполняется не только горем, но и великой гордостью. Эта страшная картина разорения -- не смерть. Это свидетельство торжества жизни, любви, свободы, презирающих смерть и побеждающих ее".

Кропотливо и тщательно собирал Василий Семенович материал для своего очерка. В нем названы действительные имена многих героев этой драматической истории: капитан Костицын, сержант Ладьев -- в прошлом наборщик типографии, красноармейцы Степан Кореньев, Степан Гаврилов, Степан Мухин, шахтерки Нюша Крамаренко, Варвара Зотова и Анна Моисеева, мать пятерых детей, жена запальщика...

В ту пору мы больше не возвращались к этой истории. А как бы хотелось узнать о судьбе героев!

* * *

Алексей Сурков привез с фронта небольшое стихотворение. Я уверен, что такие стихи может написать только тот, кто живет рядом с бойцами, в походе и в бою с ними делит все трудности и опасности. Вот уже два года Алексей Александрович на фронте и неизменно следует правилу, о котором он как-то писал мне: "Старался не задерживаться в расположении фронтовых и армейских штабов, черпая вдохновение в оперативных сводках. Стремился, по возможности, скорее добраться до полка и батальона, где собственно и делается история войны в первой инстанции... Находясь на полковых и батальонных НП или заползая в окопы переднего края, чтобы побеседовать с солдатами и офицерами, приходилось делать то, что они делали".

Повседневной солдатской жизни и посвящено его стихотворение "На привале".

Росная вечерняя прохлада.
Молодые сосны при пути.
Как немного человеку надо --
Сбросить скатку, дух перевести,
Снять ботинки, размотать портянки,
Развязать засаленный кисет...
Кажется, что на земле полянки
Краше и уютней этой нет;
Кажется, что полной горстью милость
Людям щедро раздает весна;
Что тебе попритчилась, приснилась
Злая пустоглазая война;
Что земля и травы пахнут домом
И соленым запахом морей.
Добродушным, уходящим громом
Кажутся раскаты батарей.
Ветровые синие просторы --
Все бы ты душой своей впитал...
Не вини товарища, который
По пути портянки размотал.
Помнит он, что спелых зорь алее
Кровь на узких листьях камыша.
Не размякнет, только станет злее
Верная солдатская душа.

О хорошем стихотворении на военную тему говорят, что оно пахнет пороховым дымом. Прочитав стихотворение Суркова, хочется добавить -- и солдатским потом...

30 июня

До начала Курской битвы осталось несколько дней. О том, какое значение придавали немцы этой операции -- она готовилась под кодовым названием "Цитадель", -- хорошо известно. Гитлеровский генерал писал: "Вся наступательная мощь, которую германская армия способна была собрать, брошена на осуществление операции "Цитадель". Цель -- вывести Советский Союз из войны окончательно и бесповоротно. Реванш за Сталинград, захват в свои руки стратегической инициативы -- все это поглощалось главной задачей -- решительным сокрушением всей военной силы русских".

Стратегический план немцев состоял в том, чтобы прорвать оборону наших войск одновременно с двух противоположных сторон Курского выступа и встречными ударами с севера и юга отрезать, окружить и уничтожить советские армии.

Известен был и наш стратегический план. Ставка, как я уже упоминал, приняла предложение Г. К. Жукова -- не начинать нашего наступления, хотя сил для этого у нас было достаточно, а измотать и обескровить немецкие дивизии в оборонительных боях, а затем уже перейти в контрнаступление.

Подготовка к битве на Курской дуге и сама битва описаны историками и мемуаристами. Не буду повторять то, что известно читателям. Моя задача -- рассказать о том, что делали в пору подготовки к Курскому сражению газета, ее писатели и журналисты. Но прежде надо напомнить о той ситуации, в которой оказалась наша газета. Приблизительно месяц назад мне позвонили из Совинформбюро и передали указание Сталина: в газетах не должны называться Брянский, Центральный, Воронежский, Степной фронты, то есть те фронты, которые были сосредоточены в районе Курской дуги. Они исчезли со страниц газеты, а вместо них, как это было в первые дни войны, под корреспонденциями, статьями, репортажами появились общие, мало что говорящие обозначения: "действующая армия".

Словом, странная идея спрятать "шило в мешке". Наоборот, то, что названия фронтов исчезли со страниц газеты, могло навести противника на мысль: там затевается что-то серьезное. Снова у нас [299] те же сложности, что были в первые недели войны, когда даже слово "действующая армия" находилось под запретом и приходилось обозначать фронтовые корреспонденции названием уже не существовавших военных округов. Тогда я обратился к начальнику Генштаба Г. К. Жукову, и он помог нам, а ныне единственный, кто смог бы нас выручить, -- это руководитель Совинформбюро секретарь ЦК А. С. Щербаков. Мы об этом его и попросили, но он не захотел "морочить" голову Сталину.

Материалов, посвященных подготовке к летней кампании, в газете много, целые полосы. Даны они в самой общей форме. И все же о главном мы старались сказать. Вот, скажем, в передовице "Напрячь все силы для победы над врагом" есть такие строки:

"Красная Армия за два года накопила огромный боевой опыт... Но успокаиваться на этом -- неумно и гибельно. Верно, что сила нашей обороны неизмеримо выросла... Однако это не значит, что можно пассивно ждать развития события, считать себя за семью запорами... Ничто не должно застать нас врасплох! Предугадать любые действия врага, непрестанно размышлять над возможными вариантами будущих боев, прощупывать силы, расположение, распознавать замыслы противника... -- вот задача наших командиров в период затишья".

То же самое и в отношении нашего будущего контрнаступления, которому посвящена передовица. Она написана сугубо эзоповским языком. Только так мы могли сказать о задачах наших войск в связи с надвигающимися событиями. Зато печатаем в большом количестве статьи по различным вопросам, связанным с приближающимися боями. О широком круге поднимаемых проблем дают представление заголовки материалов:

"Массированный огонь в обороне",

"Действия танков в прорыве",

"Главное во взаимодействии пехоты и артиллерии",

"Перегруппировка сил в ходе наступления",

"Взаимодействие артиллерии с танками в оперативной глубине",

"Темп воздушного боя" и другие.

Хорошо помню, что, разрабатывая тематику выступлений наших редакционных тактиков и авторского актива, ставили перед ними вопрос: что важнее всего в предстоящих боях. Наши авторы отличались основательными знаниями оперативного и тактического искусства, не уступали многим работникам центральных управлений Наркомата обороны и Генштаба. До войны и до прихода в "Красную звезду" они были на командных, штабных должностях или преподавателями военных учебных заведений.

Кстати, не раз я получал от них рапорты с просьбой послать в действующую армию. Не сомневаюсь, многие поднялись бы высоко по должностным ступеням, могли бы командовать соединениями, возглавлять штабы. В газете они делали большое и важное дело, осмысливая и пропагандируя рожденный в боях опыт.

Последний день месяца, последний июньский номер газеты. Для этого номера Николай Тихонов прислал свой очередной очерк "Ленинград в июне" -- зарисовка жизни города в третье лето войны. Конечно, пишет Тихонов, стало легче, но еще очень трудно. Немцы бьют шрапнелью и мелкоосколочными снарядами, чтобы побольше убить народу на улицах, на открытых местах. Люди научились передвигаться под обстрелом. Тихонов услышал, как жена упрекала мужа: "Что ты ходишь по улице, как бессмертный! Ходи, как все люди". ...

Написал Тихонов о таком знаменательном событии в Ленинград де, как награждение ленинградцев медалью "За оборону Ленинграда". Бои за город еще не закончены, но в эти два года жители города столько испытали, так героически сражались, что сполна заслужили награду. Выдача превратилась в большое торжество.

И действительно, история не знает такого массового единовременного награждения, да еще в блокированном городе! Эту медаль можно увидеть у мальчиков, подростков, девушек, старушек... И волнующий пафос заключительных строк очерка: "На площади Жертв Революции, посреди нашего города, стоит памятник погибшим за революцию. Среди надписей есть и такая, в которой написано: "Они пали, не жалея жизни за род человеческий". Слова "род человеческий" сейчас перечеркнуты раскаленными осколками фашистского снаряда. Человеконенавистнический гитлеровец мог зачеркнуть эти слова раскаленным металлом своей злобы, но он не мог убить самого главного врага -- род человеческий, к которому принадлежат и гордые сознанием своей правды ленинградцы... Род человеческий жив, он борется, и он победит..."

* * *

См. далее...

Д. И. Ортенберг

Сорок третий: Рассказ-хроника. -- М.: Политиздат, 1991.

© Copyright Каменев Анатолий Иванович (kamenevai@mail.ru) Размещен: 27/08/2014, изменен: 27/08/2014. 84k. Статистика. Фрагмент: Политика Иллюстрации: 2 штук.	Ваша оценка:
Аннотация: Эренбург предостерегает читателей: "Тишина томит наше сердце - не сомнениями, но ненавистью. ...Мы сражаемся за самое большое благо: за свободу... Еще год тому назад ненависть была нам внове. Она клокотала в нас, мы от нее задыхались. Теперь мы выстрадали холодную, зоркую, справедливую ненависть этого лета"...

Каменев Анатолий Иванович "Не поддаваться затишью, не верить тишине"...

Каменев Анатолий Иванович
"Не поддаваться затишью, не верить тишине"...