ArtOfWar. Творчество ветеранов последних войн. Сайт имени Владимира Григорьева
Каменев Анатолий Иванович
Причины Наших Неудач В Японской Войне

[Регистрация] [Найти] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Построения] [Окопка.ru]
 Ваша оценка:


ПРИЧИНЫ НАШИХ НЕУДАЧ

В ЯПОНСКОЙ ВОЙНЕ

*

А. ВОЛГИН

ОТЧЕГО МЫ ПРОИГРАЛИ ВОЙНУ?

  

I. Правительственная ошибка.

  
   Причин, почему мы проиграли войну, было много. Мы не были готовы, не хотели войны. Россия I000 лет шла на Восток, но шла постепенно, медленно, шаг за шагом. За последнее десятилетие до войны правительство сделало слишком быстрый, рискованный шаг: заняло Артур, строило Дальний, построило Маньчжурскую дорогу, заводило торговый флот. Оно думало этим прочно, навсегда утвердить Россию на берегах Тихого океана; оно хотело оказать этим большую услугу народу, особенно будущим поколениям. Но для этого следовало закрепить свои широкие замыслы сильной армией на Востоке, а этого не сделали; не сделали отчасти оттого, что не было денег, отчасти оттого, что не знали, что за сила Япония.
   Эта ошибка принесла печальный плод. <...>
  

2.Народный грех.

  
   По сложным историческим причинам Россия оказалась больна духом: годами накопилось глухое недовольство правительством, и при первых же неудачах в Маньчжурии целый слой русского населения стал желать нашего поражения; по близорукости люди считали, что эта война -- затея правительства и что если японцы победят -- не беда, они -- де разобьют... правительство, а не Россию. И вот, вместо того, чтобы объяснять народу смысл этой войны, вместо того, чтобы призывать его к терпению и мужеству, наши газеты стали безмерно и часто лживо поносить правительство и армию, стали, как плакательщицы, причитать об ужасах боя и кричать: "долой войну". А из Маньчжурии шли печальные вести о неудаче за неудачей. И сдал больной народный дух, -- заволновались запасные, пошли забастовки и бунты...
   Пора понять и твердо помнить, что в наше время войну ведут не армии, а народы: одна армия бессильна, если за нею не стоит могучею волею вся громада народа. Или народ наш не мог перенесть поражений? Но предки наши переживали поражения и переживали их достойно. Петр Великий был побежден под Нарвой в I700 году, бился 9 лет и под Полтавой (I709) победил; французы разбили наших дедов под Аустерлицем, но через 9 лет мы заняли Париж. "Но Россия бедна, народ необразован, не свободен..." А наши крепостные деды были свободнее? Россия тогда богаче, что ли, была? Да, была богаче, но только одним -- духом богаче. Наши деды пред лицом общей опасности, пред мыслью о чести России умели забыть свои личные дела, отлагали свою рознь до другого времени; сословия, партии между собою не препирались, никто не злорадствовал ошибкам власти. Как в час пожара, забывались тогда семейные распри, и все дружной семьей несли все достояние и свою жизнь за родину, удесятеряли ее силу и силы армии силою своего мужества, терпения, своей верой в победу, своим смирением пред волею Божьей, своей любовью...
   По девяти лет терпели, -- а ныне и чрез I, 5 года оказалось... "жила коротка". <...>

3.Недочеты армии.

  
   Пусть не подумают, что мы сваливаем вину с армии на народ. Это было бы нечестно: за каждым своя вина, и на армии немало грехов; много ошибок сделали также верхи армии и на полях битвы, и в Петербурге. Но об этом много уже писано, а мы здесь только покажем, что будь у нас милиция, то и всяких ошибок было бы не меньше, а во много раз больше.
   В самом деле: многие генералы оказались не на высоте. Но при постоянной армии эти генералы в мирное время все же имели случаи подучиться на больших маневрах, как управлять сотнями тысяч людей, могли, как говорят солдаты, "подрепетить" себя; при милиции у них этой школы не было бы, и они, конечно, лучше бы от этого не оказались. Упрекают военные власти за то, что многие резервные полки прямо из вагонов попадали в бой... <...>
  

Волгин А.М.

Об армии. --

СП б., I907.

  

КЛЕМАН де-ГРАНДПРЕ

МОРАЛЬНЫЙ УРОК ОСАДЫ ПОРТ-АРТУРА

  
   Материальная борьба, происходившая под Порт-Артуром, служила внешним проявлением скрытой борьбы двух противоположных желаний. Когда одно из них было сломлено, спор был окончен. Самые сильные укрепления падают, как картонные домики, если защитники не имеют желания их оборонять, а ничтожный, плохо укрепленный пункт оказывает блестящее сопротивление, если его гарнизон решил не сдаваться.
   Вот почему выводы, которые можно извлечь из осады Порт-Артура, имеют лишь относительное значение в вопросе атаки и обороны крепостей. Это -- материальные рецепты для победы. Полезнее будет -- иметь рецепт для развития в войсках желания победить. К счастью, моральные элементы победы так сложны и различны, у тех или других народов, что они не могут быть подведены под общие правила. Тем не менее, можно попытаться анализировать этот вопрос для каждого случая отдельно.
   Под Порт-Артуром встретись два противника, совершенно различные по своему складу и характеру.
   Русский человек -- крупного роста, сильный, тяжелый, мало развитой; мечтатель, не знающий цены времени; фаталист, как уроженец востока; грустный, с проблесками детского веселья; любитель поесть и выпить; более способный к пассивной, чем к активной деятельности; живет под управлением бюрократии, функционирующей весьма слабо; живет среди покоренных, но не слившихся с ним, народов (финны, поляки, литовцы и пр.). Среди русских людей высшего общества царит скептицизм и любовь мудрствовать; среди крестьян, составляющих громадное большинство нации и мечтающих только о разделе земли, царит суеверие, невежество, нищета и полное отсутствие духа общественности; ничтожное количество революционеров встречается в школах и в рабочей среде.
   Между двумя главными классами населения России существует пропасть, которую не может заполнить многочисленная буржуазия; эта рознь замечается и в армии, где условия службы, а отчасти усвоенные жизнью привычки, разъединяют офицера и солдата.
   Русский солдат представляет собой отличный сырой материал, так как он близок к природе, не знает роскоши и исполняет с удивительной покорностью самые опасные поручения. Несчастья не могут его обескуражить. Наполеон I говорил, что убитого русского солдата нужно еще толкнуть, чтобы он упал. Сила русского солдата удваивается, когда он имеет хороших начальников. Однако, русский офицер оставляет желать многого, хотя бывают исключения и даже блестящие; между офицерами образование не пользуется большим почетом.
   Японец -- небольшого роста, мускулист, легок, отличный ходок, с выражением лица веселым и беззаботным, чрезвычайно воздержан, доволен своей судьбою; не слишком привязан к своему домашнему очагу; у него живой ум, легко возбуждаемые, но весьма быстро проходящие, страсти; он жаден к учению, и применяет немедленно в практической деятельности теоретические познания, заимствуемые им у иностранцев; он формалист, чрезвычайно вежлив, подозрителен, удивительно способен к шпионству, обладает чрезмерной ловкостью рук, пылкий патриот, солдат в душе.
   Японский народ только что вышел из феодальной зависимости и управляется, вопреки парламентскому режиму, военной кастой, которая произвела революцию 1868 года и которая, при посредстве школы и обязательной воинской повинности, распространила в народе правила рыцарской чести.
   Правила эти не записаны, но пустили прочные корни в народе; они рекомендуют: спартанскую простоту жизни, любовь к бедным, верность государю, отвагу, честность, воздержанность, полное обуздание себя, стоицизм в страданиях и презрение к смерти.
   Идеал, который вытекает из этих правил, почти полностью воплощен в корпусе офицеров японской армии. Состав корпуса офицеров удивительный: он однороден, образован, поддерживает прочную связь с войсками, с которыми разделяет их частную жизнь; он состоит преимущественно из потомков "самураев", т.е. из сыновей семейств, в которых весьма прочны военные традиции.
   С малых лет мать внушает своему сыну, что он должен подчиняться семье, но в то же время должен жертвовать семьей и самим собой для общего блага. Она укачивает его, рассказывая истории героев, жертвовавших собой при разных условиях. Эти же идеи заботливо прививаются в школах, посещение которых обязательно. <...>
   В школах и гимназиях пятая часть времени посвящается ежедневно военным упражнениям с ружьями. Вот почему один японский офицер сказал: "Этим олухам -- русским нужно три года, чтобы сделать солдата, а нам достаточно три месяца".
   Сущность наследственных идей, которые принимаются народом на веру, служит прекрасным основанием для воинских добродетелей.
   Сущность эта выражается верой, что наша жизнь берет начало в бесконечности и будет продолжаться вечно, что положение каждого человека в будущей жизни зависит от равновесия его добрых и дурных дел. Следовательно, смерть -- это состояние, которым не заканчивается существование человека, и, если он исполнил свой долг, ему нечего бояться смерти.
   Эта древняя вера, по образцу индусов, смешивается с другими верованиями, исповедуемыми китайцами, которое дает японцам самую могущественную движущуюся силу; это -- вера в присутствии мертвых среди живых, чем объясняются почести, оказываемые умершим, и желание живых совершенствоваться.
   Японцы, конечно, не отдают себе отчета, как загробная жизнь согласуется с непрерывным существованием, но ум жителей Дальнего Востока не нуждается, как наш, в логике и охотно воспринимает отвлеченные идеи.
   Приводимые ниже выписки из официальных документов поясняют взгляды японцев на затронутый нами вопрос.
   Японец Нитобе, в 1899 году, написал на английском языке книгу, относительно свода правил самураев. В этой книге, о войне с Китаем в 1894 году, сказано: "Наиболее современная система воспитания не обратит в труса героя. Нет! Выиграли сражения на Ялу, в Корее, в Маньчжурии призраки наших отцов, которые руководили нами и были в наших сердцах. Они не умерли, эти призраки, души наших воинственных предков. Те, у кого есть глаза, ясно их видит".
   В Токио есть храм, где помещены погребальные таблички с именами всех погибших за отечество, и им публично воздаются почести.
   18 (31) декабря 1904 года, адмирал Того присутствовал здесь в честь моряков, погибших под Порт-Артуром. Обращаясь к ним, Того сказал:
   "В присутствии ваших душ я затрудняюсь выразить мои чувства. Ваши лица свежи еще в моей памяти. Ваша телесная жизнь прекратилась, но вы ушли из этого мира, исполнив своей долг. Благодаря вам неприятельский флот, в этом полушарии, уничтожен. Наш флот владеет морем. Я уверен, что это известие принесет мир и успокоение вашим душам. Мне очень приятно, воспользоваться моим пребыванием в этом городе, куда я вызван Императором, и сообщить о наших успехах душам тех, которые пожертвовали своим земным существование и дали возможность нам достигнуть таких огромных результатов. Этот отчет смиренно даю лично я, Хэйхатиро Того, главнокомандующий флотом".
   Верность Императору имеет свои корни в культе предков, так как Император воплощает славу и доблесть всей нации. Он -- божественный идеал, которому каждый должен подражать. В нем продолжают жить его предки, божества создавшие Японию. Для простого народа он сам -- божество. Уверенность его в божественном происхождении проявляется официально в донесениях генералов и адмиралов, которые постоянно все победы приписывают "славным доблестям Его Величества".
   Эта идея, совершенно противоположная нашим скептическим взглядам, понимается японцами, не в качестве формулы этикета или лести, но как выражение их искренних чувств.
   Адмирал Того так заканчивает свое официальное донесение относительно Цусимского сражения:
   "Большой разницы в силах сторон не было. Офицеры и матросы вражеского флота бились за свою родину с величайшей отвагой. Если, тем не менее, наша эскадра одержала победу, то исключительно благодаря доблестям Его Величества, но отнюдь не человеческим подвигам. Незначительное число наших потерь безошибочно можно объяснить покровительством душ предков Императора. Даже наши офицеры и наши солдаты, которые сражались с такой отвагой, не могут подыскать слов, чтобы выразить по этому поводу свое изумление".

*

   Объявление войны пробудило в Японии единодушный энтузиазм, который упорно держался в течение всей войны. Вся политическая борьба была отложена. Никогда японцы не сомневались в победе, почему внутренний заем был покрыт подпиской во много раз больше требуемой суммы, и после выпуска займа он котировался выше номинально стоимости. Вся нация звучала в унисон со своей армией.
   В России, наоборот, к войне отнеслись индифферентно и она не возбуждала чувств патриотизма. Цель войны была слишком удалена. К тому же, русские относились с презрением к японцам, силы которых не знали. После первых несчастий, каждая партия вместо того, чтобы сплотиться около Государя, заботилась только об извлечении из общественных бедствий выгод для себя. Армия была в полном пренебрежении.
   Преимущества морального свойства были в руках японцев.
   23 апреля (6 мая) 1904 года, Стессель отдал следующий приказ:
   "Неприятель 17 и 18 апреля перешел реку Ялу в больших силах; наши отошли на позиции, заранее выбранные.
   Вчера противник произвел значительную высадку на Ляодуне, южнее Бидзево, близ бухты Кипчан. Теперь начнется наше дело. Противник, разумеется, прервет сообщение по железной дороге, а затем постарается оттеснить наши войска до Артура и обложить крепость. Артур -- оплот России на Дальнем Востоке. Вы отстоите его до подхода войск, которые придут к вам на выручку.
   Я считаю долгом указать вам, что необходимо всегда быть бдительными и осмотрительными, готовыми к тому, чтобы везде встретить противника в порядке, достойном славных русских войск. Ни от каких случайностей не теряться, помнить, что на войне все бывает. Спокойствие -- главное. Офицерам беречь свои части, патроны и снаряды. С Божьей помощью, мы выполним трудную задачу, на нас возложенную".
   Эти слова, внушительные и простые, звучат величественно, хотя в них слишком проглядывает пассивный дух.
   На французских солдат такой приказ произвел бы подавляющее впечатление, но нельзя к нему применять мерку, соответствующую нашему темпераменту. При нашем живом воображении и нашей впечатлительности, а тем более при знакомстве с дальнейшими событиями, невольно читаешь между строк этого приказа -- преждевременное объявление капитуляции. Вероятно, ни у Стесселя, ни у его солдат, к которым обращен приказ, не являлось подобной мысли.
   Вот для сравнения приказ Ноги, отданный им накануне штурма 6(19) августа:
   "Солдаты, на вас возложена задача чрезвычайной важности. Я могу даже сказать, что безопасность Японии и честь нашей армии зависит от исхода предстоящего сражения. Подумайте об этом. Поборите все затруднения. Уплатите долг каждого солдата, по договору со своим отечеством. Противник будет оказывать упорное сопротивление. Если ваши старшие офицеры падут, пусть их заменят младшие; если эти последние падут, пусть их заменят унтер-офицеры; если унтер-офицеры падут, пусть их заменят простые солдаты. Какие бы преграды вы не встретили, бейтесь до последнего человека".
   13 (26) ноября, генерал Накамура дал своим 2.000 охотникам следующий приказ:
   "Наш отряд имеет назначение -- прорвать оборонительную линию Порт-Артура. Ни один человек не должен надеяться вернуться живым. Если я паду, полковник Ватанабе займет мое место; если он падет, подполковник Окуно заместит его. Каждый офицер должен назначить себе заместителя. Атака будет штыковая. Как бы силен ни был огонь противника, на него не отвечать, пока не займем гребня высоты. Офицеры имеют право убивать отступающих".
   Нельзя более резко выразить желание победить.
   Японец, призванный на военную службу, приносит в жертву свою жизнь, говорит последнее "прости" своим родным, разрывает все заключенные им обязательства и, если у него есть имущество, составляет духовное завещание.
   Накануне больших штурмов Ноги получал от Императора послание, адресованное "Всем, офицерам и солдатам нашей третьей армии". Микадо благодарил каждого за то, что он уже сделал, и выражал желание, чтобы войска с удвоенной энергией выполнили свою задачу. Это послание было прочтено в ротах и вызвало в слушателях какой-то религиозный трепет; серьезные взгляды и решительные позы солдат служили ясным доказательством, что для достижения успеха все будет сделано.
   Один японский офицер, указывая на эту сцену иностранному корреспонденту , сказал ему:
   -- Я вас больше не увижу, так как я умру.
   -- Но почему? Разве у вас нет никакой надежды избежать смерти?
   -- Нет, я об этом не думаю. Часто бывают случаи, что офицер не выполняет возложенного на него поручения, если он надеется возвратиться живым. Если, наоборот, он приготовился и решил умереть, тот его самопожертвование воодушевит солдат, и он выполнит данное ему поручение. Если офицер желает избежать смерти, он будет осторожен; если он осторожен, то и его люди будут осторожны. Никогда ни одно серьезное сражение не было выиграно войсками, соблюдающими осторожность. Я клянусь сделать все возможное. чтобы завтра одержать победу, и я хочу умереть для достижения этого. Может быть мои силы в конечном результате ничего не стоят, но мой пример сослужит службу.
   Вот открытая душа японского солдата и объяснение всех успехов Японии.
   Причины этих успехов следует искать -- ни в тактическом превосходстве, ни в вооружении, ни в числе войск, ни в организации, а только -- в высоко степени развития воинских доблестей.
   После прочтения приказа о штурме, все оставшиеся до момента штурма время японцы посвящали генеральной чистке; каждый, кто мог, принимал горячую ванну, переменял белье и одевал лучшую одежду. Японец стремился умереть чистым.
   Те же побуждения заставляли наших предков одевать в дни сражений полную парадную форму; они шли в бой, как на праздник.
   Русские, удивляясь ярости японцев в бою, наивно думали, что их враги принимают пилюли, чтобы возбудить себя и не ощущать боли.
   Японский офицер не только может служить образцом отваги, но обладает, в то же время, удивительной способностью скрывать свои чувства.
   Ноги имел только двух сыновей, молодых офицеров, которых он потерял, первого -- в сражении у Цзиньчжоу (Наньшань), 13 (26) мая, второго -- при атаке Высокой горы (203 м.), в ноябре. Получив известие о второй потере, Ноги, сохраняя улыбку, ответил выражавшим ему соболезнование: "Это -- необходимость; без этой тяжелой потери, как я мог бы ответить душам стойких храбрецов, которым я, по моей должности, принужден был отправить на тот свет". Ночью, когда он остался один, он охватил голову руками, и из глаз его потекли слезы.
   Скорбь о погибших была трогательно излита во время торжественной церемонии, устроенной на другой день после входа японцев в Порт-Артур.
   На возвышенном пункте, к северу от д. Шуйшуин, Ноги приказал воздвигнуть памятник, в виде столба, в честь воинов, погибших в его армии. Перед этим памятником были поставлены столы с жертвенными приношениями; на них, между двумя крупными русскими снарядами, стояли фрукты, "саки" и другие приношения.
   Ноги собрал здесь всю свою армию, в числе свыше 100.000 человек; обращаясь к памятнику усопшим, он произнес следующую речь:
   "Я, Ноги, главнокомандующий армии, с саки и обильными приношениями, праздную торжество в честь храбрых офицеров и солдат, погибших во время осады.
   Со дня высадки нашей армии на Квантунский полуостров прошло 210 дней; в течение этого времени вы отважно маневрировали и сражались с такой храбростью, что пали мертвыми. Ваше доблестное самопожертвование было не напрасно. Войска противника совершенно разбиты, и крепость капитулировала. Виновниками этой блестящей победы являетесь прежде всего вы, с вашей неукротимой преданностью своему долгу.
   Мы все приносили торжественную клятву -- победить или умереть. Так как я остался жив, я получил сердечные поздравления от нашего верховного вождя, Императора, было бы несправедливо, если бы я присвоил себе одному всю славу; я хочу разделить ее с вами, души умерших. Мое сердце полно печали, когда я думаю о вас, оплативших ценою своей жизни нашу победу и находящихся теперь в бесконечности.
   Я выбрал для этого торжества место, откуда видны холмы, долины, ручьи и форты, которые были свидетелями вашей смерти и орошены вашей кровью. Я воздвиг здесь этот алтарь, на котором поместил свои приношения. Я взываю к вашим душам, прося принять смиренные приношения и разделить славу нашей победы".
   Затем генерал Ноги, на горящих углях, сжег ладан, поклонился и отошел.
   Все офицеры и иностранцы, бывшие на торжестве, по очереди подходили к памятнику и делали то же, что и генерал Ноги. Солдаты отдали честь усопшим, взяв ружья "на караул".
   Все очевидцы рисуют грандиозность и трогательную простоту этой церемонии. <...>

Клеман де-Грандпре.

Падение Порт-Артура. -

СП б., 1908. -- 156 с.

Ф. ГЕРШЕЛЬМАН

ВОИНСКИЙ ДУХ ВОСПИТЫВАЕТСЯ

В ШКОЛЕ

   <...>Японская армия являла редкий пример строгой дисциплины, твердости духа, преданности долгу, проявляла при всем этом необыкновенный подъем патриотических чувств, побуждавших ее относиться к делу с полным самоотвержением, с презрением к опасности, к смерти, и искать как желанного венца славы. Это-то и придавало японской армии ту несокрушимую нравственную силу, с которою так трудно было справиться.
   В нашей армии нельзя отказать солдату в личной храбрости, не уступавшей противнику, удивительной стойкости в бою, сознанию долга, безропотности в трудах, достойных полного уважения, но он всегда не был наэлектризован тем пылким воодушевлением, тем патриотическим порывом, который сказывался в японской армии; русский солдат не был наполнен дома той патриотической заправкой, которая бросается в глаза в японском солдате; напротив того, он дрался за совершенно непонятные для него интересы, ничего не говорившие его сердцу, тогда как японец шел на войну с русскими, как на священное дело, которому приносил в жертву все самое дорогое.
   Чем же достигнут такой высокий патриотический подъем в японской армии? Он достигнут народной школой и народным воспитанием.
   В Японии подготовка к военной службе начинается в народных школах, где молодежь прежде всего воспитывается в духе национальности, в духе патриотизма, в принципах горячей любви к родине, уважения к отечественной истории; там же в школе она занимается первоначальными военными упражнениями. Таким образом, высокое патриотическое, воинственное направление японцев сказывается в них со школьной скамьи. В этом же направлении и в том же духе издавна воспитывается и весь японский народ. Отсюда происходит та общность, та близость всего народа с армией, то глубокое уважение и доверие, которыми пользуется последняя в понятиях народа, та гордость, с которой японцы идут на службу в ряды ее и отдают сыновей своих. Отсюда понятно и то беспредельное самоотвержение японских солдат, с которыми они шли на верную смерть, примерами которого исполнена последняя война.
   Английской службы генерал Гамильтон, бывший во время войны при японской армии, в своем труде "Записная книжка штабного офицера во время Русско-японской войны", характеризуя японские войска, говорит: "К патриотизму, всосанному японским солдатом с молоком матери, правительство озаботилось привить инициативу, быстроту и сообразительность. Это совершается в школах, где воинская доблесть стоит во главе всего курса обучения".
   Итак, тот высокий воинский дух, которым японская армия удивляла весь мир, ей дан школой. <...>
  

Ф. Гершельман.

Военная подготовка в гражданских школах.

Военный сборник. -- I911. -- N2. --

с. 9I -- I08.

ЛЕГАР

НЕДОСТАТОК ЕДИНОМЫСЛИЯ

И СПАЙКИ В РУССКИХ ВОЙСКАХ

  
   <...> Для доказательства необходимости отступления русских войск от Хайчена к Аншаньчжану, Куропаткин ссылается в своем всеподданнейшем донесении, между прочим, и на "чрезвычайное возвышение патриотизма японцев", которому следует противопоставить "недостаточность единомыслия" в русских войсках.
   Подобное признание русского полководца, в то время, когда окончательное решение еще не было произнесено, не оставляет никакого сомнения относительно того, что нравственное превосходство японского солдата над русским не только действительно существовало, но и сознавалось всеми. С другой стороны, оно доказывает также громадное влияние этого чисто духовного фактора на решение полководца, а следовательно и на судьбу всей кампании.
   В последующих строках мы прежде всего затронем вопрос, в чем собственно состояло нравственное превосходство японского солдата над русским, так как на этом определении должно быть простроено исследование причин указанного превосходства, которые мы обязаны принять в соображение при нравственном воспитании наших солдат.
   Сделать общую характеристику японского солдата только на основании множества его описаний, преувеличенных под влиянием успеха, также трудно, как, с другой стороны, проверить основательность критических отзывов о русском солдате, сложившемся, отчасти, под влиянием неудач.
   Во всяком случае японский солдат, в высшей степени, обладал мужеством, презрением к смерти и самопожертвованием. Но и русский солдат во многих местах сражался храбро. Такие битвы, как на высоте 203, делают одинаковую честь, как нападающим, так и обороняющимся.
   Однако эти, необходимые для каждого солдата, добродетели должны сопровождаться еще особыми специальными военными качествами: беспристрастным, простирающимся не только на войска но и на весь состав армии, единомыслием; безусловным, твердым доверием к полководцам, непоколебимой внутренней дисциплиной, никогда и ни в чем не ослабевающей в продолжение всей войны, и при всем этом той безусловной, вдохновенной любовью к отечеству, корень которой лежит в сознании великой будущности этого отечества.
   Что в этих пунктах японский солдат далеко превосходил русского, в этом сознался сам Куропаткин. Причины же этого превосходства следует искать как в организации, так и в области физического и духовного воспитания японцев.
   Достаточно сравнить хотя бы только организацию японских дивизий, их твердую спайку и в мирное время, с организацией V-го и VI-го сибирских армейских корпусов, которые, состоя почти сплошь из вновь сформированных частей, из 26 -- 30-летних людей, должны были выступить в поход с только что набранным корпусом офицеров; сюда надо еще добавить недостаточную подготовку русских к горной войне, что действовало на сражавшихся в горах войсках прямо-таки угнетающим образом.
   Правда, военная история насчитывает, не мало случаев, когда войска, несмотря на недостатки в организации и вооружении, достигали победы, так что вышесказанному не может быть придаваемо то значение, которое должно быть признано за предводительством, особенно в войне между Россией и Японией, по отношению к его влиянию на дух войск.
   Русские полководцы не сумели так обставить первые сражения, имеющие такое решающее влияние на состояние духа в войсках, чтобы обеспечить себе успех или, хотя бы по возможности, гарантировать себя от неудачи (Ялу), никоим образом не допуская сражения с превосходящими их силами (Вафангоу).
   Они утомляли солдат бесцельными, непонятными для них походами и систематически приучали их к оставлению "позиций" без серьезного сопротивления, в виду наступающего врага.
   Как на доказательство малодушия полководцев, отсутствия в них твердости, что несомненно придается войску, можно указать на факты, когда в конце июня по одному только непроверенному сообщению Романова, Келлер оставляет важнейший Феншулинский перевал, или когда Стессель просит о выручке, между тем, как 2-я японская армия находилась еще в 60-ти километрах от Порт-Артура перед укрепленными позициями Наньшаня, или когда в середине июля Кашталинский открыто высказывается за безнадежность русских наступательных действий.
   Сколько раз неудачи являлись прямым последствием приказаний русских военачальников. Так, например, когда 17-го июля Куропаткин приказывает Келлеру, желающему снова овладеть оставленным перевалом:"Не ставьте себе задачей обратное овладение перевалом, а действуйте сообразно с силой сопротивления врага". (... )
   Таким образом, русские военачальники, сами разрушившие дух русского войска, довели его до того, что еще до Ляояна из 14-ти русских дивизий почти 9 * уже успели показать тыл неприятелю.
   После всего этого, конечно, нельзя не придти к выводу, что в русской армии от высшего начальника до последнего солдата, еще в первой половине войны, никто уже не верил в возможность победы. Стремление уничтожить врага, сбросить его в море, исчезло по вине высшего командования.
   В противоположность этому, едва ли можно отрицать наличие благотворного влияния на дух войск японского командного состава. Японцам удалось повести первые сражения при Ялу и Наньшане с полной уверенностью в успехе.
   В критические моменты японские военачальники не оставляли желать лучшего в смысле решительности и желания одержать победу. Так, например, 24-го июня при Дашичао, Оку отдает приказание генерал-лейтенанту Неда: "Дивизия должна идти вперед, если бы она при этом погибла"; начальники дивизий армии Куроки приказывают своим солдатам "одеть саван" (генерал-лейтенанты Инуйэ и Ниши, 26-го августа в бою под Ляояном).
   Связь между постановкой высшего командования и настроением войск легко доказать. Хороший начальник возбуждает в подчиненных доверие, уверенность в поддержке, энергию. Высокий дух войск дает начальнику силы и вдохновение для принятия смелых решений.
   Создание необходимых для этого условий -- дело подготовки в мирное время.
   Что этой подготовкой, на сколько она касается духа войск и нравственного воспитания рекрут как будущих воинов, в Японии занимаются глубже и основательнее, чем в России, утверждается всеми. Нельзя не признать и того, что поучения таких людей, как Драгомиров, также являются весьма подходящими для пробуждения и укрепления солдатских добродетелей.
   Таким образом, если нравственное превосходство японского солдата над русским существовало еще до начала войны, то это зависело от более глубоких причин, чем одна только разница в обучении во время отбывания военной службы.
   Эти причины несомненно следует искать в воспитании всего народа для войны, что в России совершенно отсутствует; в стране же Восходящего Солнца работа в этом направлении очень велика.
   Русские и японские солдаты набираются большей частью из крестьянского сословия, т. е. в общем из очень пригодного для военной службы материала.
   Но русский крестьянин не понимал тех целей, к которым стремилась война. Он знал только, что противник не угрожал бедствием его собственному домашнему очагу. Идейные цели этой войны были ему чужды. Самое ведение войны, поскольку ему вообще приходилось об этом слышать, представлялось ему как что-то бессмысленное и варварское. Русский народ был совершенно не подготовлен к войне своими интеллигентными классами, в среде которых считалось признаком культуры относиться к войне как к чему-то недостойному. Блиох очень почитался в России; его произведения распространялись в виде народных изданий.
   Куропаткин жалуется на то, что именно образованные классы неохотно посвящали своих сыновей военной карьере. К этому можно прибавить, что именно эти классы поэтому часто оказывались самыми злейшими врагами государства и ослабляли его способность к защите.
   Совсем другое мы видим в Японии.
   Корейский вопрос, господство В Тихом океане, занимали все умы. Значение удачного разрешения этих вопросов для величия и будущности государства было признано всем японским народом. Правительство и народ работали сознательно и в полном согласии над подготовкой национальной войны.
   Древние традиции, свято хранимые в каждой семье, требовали развития военных доблестей и высокого их почитания. Любовь к отечеству считалась чем-то совершенно необходимым и возвышалась иногда до полного экстаза -- до самоубийства. В поощрении этих качеств объединились все, кто имел имя и звание.
   В противоположность России, где общество принимало мало личного участия в войне, в Японии все классы общества непрерывно жертвовали жизнью лучших сынов для славы отчества.
   Итак, причину нравственного превосходства японского солдата над русским следует искать в участии всего народа в подготовке успеха, в стремлении к одержанию победы. У японцев это участие было проведено в жизнь в более широком и глубоком смысле и обеспечило им право на победу.
   Создать фундамент для победы, посредством воспитания всего народа, составляет таким образом одну из главнейших задач успешной подготовки к войне.
   Эта задача, которая в те времена, когда в войска шли люди по призванию и оставлялись на службе почти всю жизнь, не имела того значения, которое выпадает на ее долю теперь, при всеобщей краткосрочной воинской повинности, не может быть разрешена одним войском. Для успешного разрешения этой задачи оно должно иметь союзников во всех слоях народа. Лучшие силы всех профессий и званий должны быть привлечены к этому.
   Если в настоящее время уже проникло в сознание всех, что война требует крайнего напряжения сил всего государства, то необходимо твердо помнить, что самой войне предшествуют целые десятилетия подготовительной борьбы государств, и что и эту борьбу должно вести нравственными и материальными силами всего народа.
   Эту истину японцы поняли и провели в жизнь в непременно большем объеме, чем русские.
   Их победы доказывают, что будущность принадлежит тому народу, который воспитывается семьей, школой, прессой и всеми направлениями современной жизни, хорошо организованной, сознательной проповедью великих политических целей; они доказывают, что будущность принадлежит тому народу, который верит в величие и будущность отечества, который отожествляет свое собственное благо с общим благом, который способен к искреннему самопожертвованию, который исполнен доблестного воинственного духа... <...>

Капитан Легар.

Нравственная подготовка войск в мирное время. (По опыту Русско-японской войны). Военный сборник. -- 1911. -- N4. -- с. 87 -- 92.

  

Э. БЯЛЬЦ

НА ЧЕМ ОСНОВАНО ПРЕЗРЕНИЕ

ЯПОНЦЕВ К СМЕРТИ?

   Японцев наставляют с малых лет, что джентльмен должен быть спокоен, воздержан, что он должен избегать всего бросающегося в глаза, что он никогда не должен терять терпения и самообладания, никогда не говорить громко, и что все это одинаково обязательно как для офицера, так и для частного лица.
   Самое существенное в японском солдате -- это презрение к смерти. Слов "презрение к смерти", следовало бы сказать: "презрение к жизни".
   Все воспитание, вся жизнь самурая была на самом деле лишь приготовлением к прекрасной смерти; вопрос о смерти или вернее об умирании, перешел в культ, извращался нередко в фанатизм. Умереть в постели считалось несчастьем.
   Когда японец отправлялся на войну, то он прерывал все нити, связывающие его с семьей или с какой-либо личностью. Он для семьи и семья для него будто умирали -- их не существовало. Когда уходящий на войну выпивает чашку воды, это означает: "Прощайте на веки!" Тогда он свободен от всего того, что до этого более всего привязывало его к жизни. Он закончил все счеты с жизнью. Он отказался от личных претензий к жизни и представил себя окончательно служению идее -- в данном случае отечеству. Его энергия не ослабела от этого: наоборот -- она усилилась, потому что направлена на известную точку и ее уже не ослабляют никакие посторонние соображения.
   Упражнения в абстракции, в искусстве внутреннего наблюдения над собой, придают человеку силу исключить все то, в чем собственные чувства и желания помешают достижения высших целей
   Человека, которого ничто не связывает с жизнью, является более опасным противником. Глаза и руки японцев остаются под огнем неприятеля такими же спокойными, как на учении.
   Переоценка ценностей происходит здесь так, что ценности жизни сводятся сперва к минимуму, а после того и смерть является желанной. Эгоизм уничтожен, человек свободен и может стать орудием идеи, которая имеет высшую цену, чем человек.
   У японцев все направлено к тому, чтобы обратить патриотизм в высшую силу, ради которой охотно приносится в жертву личность. В патриотизме японцев соединены политические, религиозные, социальные и личные факторы; поэтому, естественно, что этот патриотизм воодушевляет японца на дела, вызывающие удивление мира. <...>
  

Э. Бяльц.

О воинственном духе японцев и

их презрении к смерти. -

СП б., 1906.

  

П. ИЗМЕСТЬЕВ

В ЧЕМ ВИНОВЕН КУРОПАТКИН?

   Для каждого, истинно любящего свою Родину, свою армию, офицера, сплошные неудачи минувшей войны, с заключительным ее аккордом в Портсмуте, должны остаться на веки тяжелым кошмаром, но кошмаром не таким, от которого он будет стараться избавиться, а наоборот, таким, который заставит его работать, не покладая рук, дабы оказаться на высоте своего назначения при новом экзамене армии.
   Такой мне представляется дума каждого офицера не de nomine, a de jure.
   Вы спросите, читатель, почему я этими словами начинаю свою статью.
   Какое отношение к этому имеет Куропаткинская стратегия?
   Постараюсь дать вам ответ.
   Со времени окончания войны идет уже пятый год.
   И вот пятый год мы все ищем виновников причин наших неудач, и эти поиски имеют двоякие результаты.
   С одной стороны, правда, голая правда, правильный объективный анализ развития военных действий, имеет громадное значение, так как дает возможность избегнуть повторения ошибок в будущем.
   С другой стороны, отыскивание виновников дает возможность убаюкивать себя мечтами, что мы-де хороши, а виноват он, он один Куропаткин и его сподвижники, а потому напрягать особые усилия к работе нечего, а от этого один шаг до "все обстоит благополучно".
   Если бывший наш Главнокомандующий, признавая прежде всего виновным самого себя, поставил в число причин наших поражений недостаточно сознательное ведение боя, недостаток инициативы, самостоятельности и взаимной выручки, то, право, внимательное изучение минувшей войны заставляет не редко согласиться с его словами.
   Конечно, на общем фоне постоянного и грубого нарушения, непонимания и незнания основных принципов военного искусства, война дала блестящие примеры, но их так немного, что они тонут в общем хоре неудач.
   Виновата ли в этом армия или ее рядовой офицерский состав?
   Только отчасти, так как вопрос о боевой подготовке занимал у нас второе место в ряде предъявляемых к ней требований. Первое место было предоставлено всесильному плацпарадному режиму -- естественному результату долгого периода мира.
   Вот почему грустное впечатление произвела на меня новая книга Л.Н. Соболева, носящая название "Куропаткинская стратегия".
   Если бы можно было ограничиться, прочтя ее, кратким резюме, то я бы сказал, что автор в этой книге постановил доказать всему миру, что единственный виновник за все и вся Куропаткин, и что этот виновник же осмеливается винить других достойных генералов и подрывать престиж нашей армии.
   Автор, не скрывая задетого своего самолюбия, иронизирует над Куропаткиным, который-де вел в Маньчжурии две кампании: одну против японцев, придерживаясь строго оборонительно -- отступательного образа действий: другую -- против русских генералов, своих подчиненных -- наступательную с целью, якобы уронить их в глазах армии и ослабить их значение в Петербурге.
   И, наконец, он выступает с защитой армии, которую с таким легким сердцем обвинил Куропаткин.
   Итак, автор принимает на себя функции прокурора и защитника, стараясь на фоне обвинений и защиты обрисовать свое ipsum ego самыми светлыми красками.
   Вот общее впечатление, вынесенное нами от прочтения труда Л.Н. Соболева. <...>

Изместьев П.

Куропаткинская стратегия. --

Офицерская жизнь.

1909. -- N214 -- 215. --

С.1709 -- 1711

  

Д. ПАРСКИЙ

ЗАКОНОМЕРНОСТИ И СЛУЧАЙНОСТИ

НАШЕГО ПОРАЖЕНИЯ НА ВОСТОКЕ

  
   Часто приходится слышать и читать, что многие винят в неудачном для нас исходе последней войны чуть ли не исключительно одного Главнокомандующего.
   Это мне кажется несправедливым:
   Я далеко не разделяю способа действий нашего высшего управления армиями, о чем не раз говорил в своих воспоминаниях. Быть может, даже главную из причин наших поражения надо отнести на его долю, но это еще, далеко еще не исчерпывает всего: трудно допустить, чтобы один человек, хотя бы и в таком исключительно решающем положении, как Главнокомандующий, мог бы явиться ответчиком за неудачную войну.
   Много писали, и отдельно и вместе, о неготовности нашей к войне вообще, малом развития солдата и недостаточном образовании офицеров, о Генеральном штабе, готовы были видеть причины поражений чуть ли не в отсутствии карт, пулеметов в пехоте, гранат в артиллерии, технической отсталости вообще и т.п. И все это было, до некоторой степени, справедливо, но многое преувеличено авторами статей, особенно корреспондентами, а многое со степени частного значения возводилось чуть ли не в основную причину всех неудач.
   Вполне понятно, что русское общество, не ожидавшее таких быстрых и решительных успехов неприятеля в Маньчжурии, искало объяснения их, с одной стороны, в достоинствах японской армии, ее подготовке и управлении, а, с другой -- в недостатках нашей армии и военного ведомства вообще. Будучи мало знакомым даже со своими войсками, получая отрывочные и часто неверные сведения о происходящем на театре военных действий и совершенно уже не зная ничего о японцах, -- печать наша принялась усердно расхваливать неприятеля и без всякого разбора чернить собственную армию; хватались за всякую частность, самый мелкий случай, иногда и заведомо ложный.
   Тем не менее факты были налицо и говорили сами за себя -- мы терпели неудачу за неудачей. Наконец, Мукденский погром, а потом и катастрофа у Цусимы сделали ясным для каждого, что нам нечего уже рассчитывать на успех. Заговорили о мире, который и был заключен, казалось, даже на легких, сравнительно, условиях. Вскоре о войне почти забыли, за наступившей внутреннею смутой.
   Причин неудач нашей несчастной войны нельзя исчерпать какой-нибудь одной; их было много, как это всегда бывает в явлениях сложных, и они различны между собой по существу. Попытаюсь выяснить их в общих чертах.
   Я разделяю все причины наших неудач на три главные: из них одна, и самая основная, заключается в существующем у нас общегосударственном режиме, другую надо искать в нашем военном укладе; обе они проявились бы несомненно, в той или другой степени, и при всяком другом столкновении России с кем бы то ни было; наконец, третья причина -- случайная, так сказать, обнаружившаяся исключительно в данном случае, т.е. в борьбе на Дальнем Востоке и которая могла бы не иметь места при других обстоятельствах.
   Поэтому, первую причину я назову общегосударственным режимом, вторую, тесно с нею связанную -- режимом специально военным и, наконец, третью -- случайною.
  

1.

Закономерность первая:

общегосударственный режим.

   Было бы ошибочно думать, что проиграли войну только мы, военные; армия есть только частность, детище своего народа и, при нынешнем способе ее комплектования, будет всегда такой же, каков и сам народ, его положение и правительство. Поэтому гораздо справедливее отнести неудачу войны не только на долю одной армии, а -- всей России.
   Мы мерялись на войне с противником числом и качеством войск, их духом, степенью подготовки, умением распоряжаться и оказались слабее, что и было очевидно для каждого. Но, ведь, если бы пришлось сравнивать все остальные стороны нашей государственной жизни с тем же противником, то разве мы не пришли бы к подобному же заключению? Непременно, да оно собственно так и было, только обнаружилось не столь рельефно.
   Японцы деятельно готовились в борьбе и не только в чисто военном отношении, они заручились политической и моральной поддержкой других народов. Война для них явилась действительно делом государственной важности; это сознавал всякий простолюдин, и поэтому она встретила горячую поддержку всего народа. Политика Японии была вполне определенна и понятна, задачи -- ясны, а самая война с Россией, вследствие этого, явилась крайне популярной.
   Одним словом, в данном случае война была делом всего народа, а отнюдь не правителя, или какой-нибудь партии, а потому он вложил в нее всю свою душу. Отсюда -- горячий патриотизм, одушевление, удивительная преданность делу и полное согласие всех органов управления. Народ ставил на карту серьезную ставку, но знал, что она того стоит и что выигрыш будет верный.
   Что же мы видим у нас?
   Вместо целесообразной политики, определенной постановки цели и неуклонного преследования задач -- случайные бросания, личные влияния и партийный авантюризм. <...>
   Война не вызывалась государственной необходимостью, это была авантюра, или в лучшем случае партийное увлечение. И это, конечно, сейчас же сказалось: она не встретила нравственной поддержки привыкшего к молчанию общества, которое не понимало и не разделяло наших стремлений на Дальнем Востоке; общество не знало Маньчжурии, и поэтому война не вызвала в нем одушевления. Народ наш, по исконной привычке делать что велят, не рассуждая, покорно встал на защиту чуждых ему интересов и с удивительной преданностью посылал своих детей умирать в далекую Маньчжурию за ошибки и недобросовестность правящих.
   Таким образом, война была чужда народу, не вызывала в нем патриотизма и не встретила сочувствия и поддержки общества.
   Если ко всему этому мы прибавим обычную небрежность, беззаботность и формализм наших правящих сфер, позорную недобросовестность многих деятелей, присущий нашим "ведомствам" разлад и преследование личных интересов, да на все это набросим общий покров произвола и безнаказанности, -- то нам будет понятно, какие именно данные могли мы противопоставить нашему врагу в общегосударственном отношении.
   Тем не менее, некоторая приподнятость духа, просто в силу привычки, под красивым старинным девизом "за веру, царя и отечество", все же была в начале войны, в счастливый исход которой хотелось верить, но это быстро испарилось под влиянием постоянных неудач.
   И к тяжелому положению отечества отнеслись все слои общества не одинаково: в то время, как бюрократия наша чуть не забыла о том, что происходит на Дальнем Востоке, или по крайней мере отнеслась равнодушно, интеллигентское общество резко изменило свое отношение и ударилось в крайность -- не было того обвинения, которое не было бы брошено правительству и армии, злорадство по поводу наших неудач приняло какой-то ожесточенный характер, а многие искренне желали поражения, видя, что только их ценою можно будет впоследствии искупить лучшее будущее.
   И только простой народ, в огромном большинстве, отнесся иначе -- непосредственным чувством он понял, что "нашим" приходится плохо, жалел их и горевал, а, сознавая свои силы, смутно предчувствовал, что на Дальнем Востоке происходит что-то неладное.
   Эта разность в отношении к войне интеллигенции, бюрократии и народа, по справедливости, должна быть отмечена.
   Наш государственный режим, -- режим бюрократии, господства и привилегии высших классов и небрежения низших, -- не мог не сказаться во всей своей полноте в таком сложном явлении как война.
   На первом плане везде и всюду у нас стоят связи, знакомства, протекция, поощряется преимущественно безличность, угодливость и легкость в общежитии; талант и способность могут пробиваться только случайно, а такие качества, как твердость характера и убеждений, идейность и инициатива настолько не поощряются, что обладатели их почитаются лишь "неудобными" и "беспокойными".
   Поэтому в то время, как люди действительно способные и недюжинные выкидываются или усиленно затираются, вверх, к власти и посему, сытой и довольной жизни идет преимущественно знатное, ловкое и бесцветное, и, в свою очередь, тянет за собою людей такого же склада. Поэтому, выбор лиц на высшие и ответственные должности государственного значения делается, минуя широкие слои общества, почти исключительно из тесного, более близкого к Престолу заколдованного круга, намеренно не пропускающего к нему ничего свежего.
   При полном несоответствии огромного большинства важных назначений, бесконтрольных и произвольных действиях высших и зажатости низших, -- все это, конечно, создало очень удобную почву для безнаказанности разных злоупотреблений, небрежного и, в лучшем случае, -- формального отношения к делу.
   В общем, получается, что режим далеко не служит отражением сил общества и народа: высшими государственными деятелями становились далеко не лучшие люди, служили они преимущественно бесполезно, часто вредно или недобросовестно и только изредка являлись двигателями на пути к благу России и то в каком-либо частном отношении.
   Разумеется, были и светлые умы, но они жили и действовали среди крайне неблагоприятных обстоятельств, им даже не давали большого хода, да и многие из них, достигая высших ступеней, соблазнялись иным и редко доносили вверх все лучшее, о чем мечтали и думали, быть может, раньше.
   Если нас, военных, упрекают в слабой подготовке кампании, то, ведь, она была плоха и в общегосударственном отношении, что гораздо важнее. Если солдат наш явился мало развитым, а офицер недостаточно образованным, то и здесь виновными являемся не только мы, так как откуда же берутся те же солдаты и офицеры, как не из народа и интеллигентного общества?
   У нас оказалось на войне мало характера, инициативы, но разве этими качествами так блещет русское общество, а режим наш их культивирует заботливо? Война, говорят, не выдвинула ни одного выдающегося крупного таланта, но, ведь, везде и в каких угодно ведомствах и службах мы насчитываем не много блестящих имен, являющихся скорее счастливым исключением. В военное время было много злоупотреблений, особенно в тылу. Это правда, но можно ли было в этом сомневаться, зная общее отношение наше к казенному и общественному интересу? <...>
   Таким образом, мы видим, что общие причины наших неудач являются настолько тесно связанными с существующим государственным режимом и нами самими, что их невозможно рассматривать как нечто особое и самостоятельное.
   В общем, надо придти к заключению, что в последней войне Россия не только не выступила во всеоружии своих лучших сил и способностей, как это сделал наш противник, но столкнулась с ним преимущественно своими худшими и наиболее слабыми сторонами.
   И это грозит нам в будущем, если общий режим не будет круто изменен. В прошлом же мы видим, ведь, то же самое, при неблагоприятном для нас складе обстоятельств: чем, в самом деле, последняя кампания лучше печальной памяти Крымской?
   Вряд ли и Мукден будет прогрессом по сравнению, например, с Инкерманом, Черной речкой и т.д. Далеко ли в общем ушли мы за эти 50 лет? И что же, как не общий режим, является основным тормозом к лучшему?
  

II.

Закономерность вторая:

специально военный режим.

  
   Из предыдущего мы видели, что наш государственный уклад не мог не отразиться и на военном. Что же можно заметить о последнем? То же самое.
   И здесь видим неподготовку, выразившуюся в незнании сил и свойств неприятеля, недостаточном знакомстве с вероятным театром действий и его населением, плохом оборудовании флота, крепостей и единственной железной дороги; наконец, слабость сил, не отвечавших нашей наступательной политике.
   Более детальные и уже чисто военные промахи сказались: в неудачной системе мобилизации, ослабившей и расстроившей войска, организации разведки, в неумении маневрировать большими массами и вести бой в современных условиях, а равно и в недостатках технического свойства -- отсутствии пулеметов, сильного разрывного снаряда в артиллерии и т.д.
   Затем -- состав армии. Что приходится сказать про него?
   Качества нашего простолюдина общеизвестны: выносливость, нетребовательность, сметливость, простота взгляда на жизнь и смерть, сознание долга -- с одной стороны; забитость, отсутствие развития и образования, склонность рассчитывать "на авось", изрядна доля лени и халатность при случае -- с другой. Все эти качества, конечно, целиком вошли и в солдата.
   Что касается до нашего служебного режима мирного времени, то нельзя сказать, чтобы он был направлен к развитию сильных природных свойств солдата и уменьшению отрицательных. Правда, с выносливостью, нетребовательностью и готовностью служить наш солдат, в огромном большинстве случаев, являлся на службу, но нельзя не сознаться, что забитость его несомненно увеличивалась грубостью служебного режима, развитие достигалось в очень небольшой степени, а всякое проявление самостоятельности встречало суровое осуждение. Таким образом, свойства нашего солдата, представлявшего отличный материал, далеко не пользовались службой, а прививаемая ему дисциплина носила характер исключительно слепого исполнения приказания.
   В общем, все-таки получается солдат хороший, но годный преимущественно в действиях совокупных, на виду и поводу начальства, и терявшийся, в большинстве случаев, когда был предоставляем самому себе.
   Каким же показал себя наш солдат на войне? Можно ли про него сказать, что он плохо дрался, был недисциплинирован и недостаточно предан долгу? Отнюдь нет: он проявил свои сильные стороны и здесь, несмотря на чуждость ему интереса войны, самой Маньчжурии и на все поражения. Конечно, постоянные неудачи, отступления и беспорядок в управлении не могли не отразиться на духе армии, но, приняв во внимание обстановку (например, Мукденские бои), надо удивляться, что дух этот не был подорван в гораздо большей степени. Смело можно сказать, что вряд ли другая армия, при условии двухнедельного боя, окончившегося чуть не окружением и огромными потерями, могла бы уйти, сравнительно, благополучно, сохранив почти всю свою артиллерию. В этом нельзя не видеть огромной упругости духа русского человека, нигде не изменившей ему до конца в течение войны и быстро возрождавшейся при малейших благоприятных условиях. <...>
   Следовательно, и в последней войне дело было не за солдатом, в котором жива была боевая доблесть его предков. И мы много на нее рассчитывали, представляя ее чуть ли не нашей природной привилегией, кстати и не кстати о ней говорили, но пальцем не шевельнули, чтобы поддержать это драгоценное качество.
   Подобно солдату, не заслуживал больших упреков и наш младший строевой офицерский состав.
   Были и здесь недочеты: недостаточность тактической подготовки и знакомства со свойствами дальнобойного и скорострельного оружия, слабость сведений о совокупных действиях войск разных родов, пренебрежение местными прикрытиями -- все это было замечено еще в мирное время. С другой стороны, огромный процент выбывших из строя и большое число отдельных эпизодов молодецких дел малого масштаба показывают, что наш офицер был храбр и сметлив и вряд ли уступал в этом отношении японскому.
   Существовавшая в мирное время неоднородность состава офицеров, особенно в пехоте, большие изменения в нем, вследствие неудачного способа мобилизации, а затем потерь в бою, наконец, контингент запасных офицеров, не могли не отозваться неблагоприятно: наш офицерский состав в редких только случаях являлся сплоченным и не всегда был хорошо ознакомлен с нижними чинами. <...>
   Гораздо слабее был старший состав -- штаб-офицеры и генералы, командиры бригад и начальники дивизий. Это было и понятно, так как они дольше подвергались влиянию служебного режима, а между тем, предъявлявшиеся к ним требования были гораздо серьезнее.
   Этот состав был неодинаков, он комплектовался как офицерами, вышедшими из общей линии полевых войск, так и офицерами из Гвардии и Генерального Штаба.
   Офицеры первой категории мало отвечали своему назначению: пробившись долго в строю и, проскочивши, часто случайно, в подполковники, они являлись, обыкновенно, людьми пожилыми и с уже подорванными силами; правда, они были опытны в войсковой жизни, но зато служебный режим выработал из них преимущественно слепых исполнителей. За долгий период службы, офицеры эти обыкновенно "выдыхались" ко времени получения штаб-офицерского чина, а тем более отдельной части и нередко, являясь отличными ротными командирами, становились слабыми в роли батальонных и полковых, где представлялись и больший запрос на образование и способность управлять. Ко всему этому надо прибавить, что при существовавшей системе производства в штаб-офицеры, взглядах на служебные аттестации, нельзя не сказать, что отличались действительно лучшие офицеры, а случалось, что производство служило средством избавиться от негодного. Генеральских чинов такие офицеры достигали, сравнительно, редко и этих степенях оказывались, конечно, еще слабее.
   Офицеры из Гвардии были моложе, далеко не так обезличены, но, не служив в полевых войсках, не всегда хорошо сроднялись с новыми частями, на которые нередко смотрели только, как на ступени для дальнейшего движения по службе. Обыкновенно это бывали люди корректные, хорошие строевики, но не далеко уходившие от полевых офицеров по части военных знаний и подготовки к занятию высших назначений.
   Наконец, офицеры Генерального Штаба часто оказывались непрактичными в войсковом обиходе, так как прежняя служба их к тому не приучила. В общем они были образованнее других, но не в той степени, как это можно было бы от них ожидать; причиною последнего являлось направление службы Генерального Штаба, вовсе не способствовавшее усовершенствованию и даже поддержанию познаний; поэтому преимущество в образовании часто не выкупало в офицере Генерального Штаба привычки от строя и недостатка практики в управлении людьми. Во всяком случае, справедливость требует сказать, что Генеральный Штаб в последнюю войну дал значительную часть наших лучших боевых начальников от командиров полков до начальников дивизий включительно.
   При существующем режиме и такой неоднородности состава начальствующих лиц, части никогда не могли даже приблизительно сказать, каков будет, например, ожидаемый новый командир полка: будет ли он один из представителей отжившего бурбонства, или, что чаще, безразличие, полная халатность и распущенность, или же карьерист? будет ли новый командир налегать преимущественно на стрельбу, или хозяйство, или надо готовиться к каким-либо другим личным его требованиям?
   И потому эти ожидания были полны неизвестности и страха. Это очень характерно, так как ясно рисует, что при общей зажатости, возможен был и полный произвол, даже в служебных требованиях. Старый тип служаки, "отца-командира", исчез, а нового -- еще не народилось.
   Поэтому части применялись обыкновенно к требованиями своих начальников и, если сохраняли в себе хорошие задатки, то больше случайно и этим бывали обязаны преимущественно самим себе.
   Недостаток характера, самостоятельности, привычка вмешиваться в мелочи и упускать общее направление, узкий кругозор и слабое образование, словом, все плоды нашего мирного режима были целиком перенесены на боевую почву и, разумеется, неоспоримая личная доблесть огромного большинства старших строевых начальников не могла искупить этих недостатков. В общем, если этот состав наших офицеров немногим отличался от соответствующих японских в смысле образования и развития, то уже с очевидною несомненностью уступал ему во всем, что касалось твердости, характера, инициативы, умения управлять и принципа взаимной поддержки.
   Я сказал бы так: если наш взвод, рота и батарея, реже батальон и полк, ни в чем не уступали японским, а первые часто брали верх, то уже бригада и тем более крупные части -- управлялись во всех отношениях слабее и в степени, обратно пропорциональной их величине.
   Высшие начальствующие лица: к ним я отношу командиров корпусов и командующих частными армиями.
   Эта категория была и есть слабейшая в нашей армии: во-первых, потому, что на эти должности, как и вообще, назначались далеко не лучшие люди, -- протекция и связи сказывались здесь в гораздо большей степени; во-вторых, предъявляемые к этим степеням службы становятся уже настолько серьезными, что среди обыденного круга наших начальствующих лиц является очень немного людей, удовлетворяющих тому счастливому сочетанию ума, характера и образования, какое необходимо руководителю крупных соединений всех родов оружия.
   Способ замещения этих важных должностей у нас носит характер случайный и совершенно не обеспечивает соответственности назначений. Здесь часто можно встретить офицера Генерального Штаба, гвардейца и, изредка, бывшего армейского офицера.
   Недостатки этого рода начальствующих лиц, в общем, те же, что и предшествующей категории, но обнаруживались они, конечно, гораздо рельефнее и повели к более серьезным последствиям. Помимо указанных раньше, здесь приходится отметить: отсутствие гражданского мужества и твердости убеждений, малодушие, стремление соблюсти только свой интерес и недостаточное сознание важности общего дела.
   Несомненно, что с такими руководителями войск и ближайшими помощниками, Главнокомандующему нашему трудно было управлять армиями 400.000-й численности и уже по этому одному несправедливо было бы видеть в нем одном причину наших поражений.
   Конечно, бывали исключения и на этих ступенях, но у нас их недолюбливали, им не давали хода, да и многие из них, не встречая поддержки, соблазнялись расчетом и, по большей части, не доносили вверх того, о чем, быть может, мечтали в лучшую пору своей жизни. Поэтому обыкновенно даже у лучших людей и в важных случаях "язык прилипал к гортани" перед возможностью высказаться резко и правдиво.
   Каковы же были старшие японские начальники?
   Мне приходилось слышать от людей, долго живших в Японии и лично знавших Ойяма, Нодзу, Оку и других выдающихся деятелей, что все они решительно не представляли собою чего-либо особенного, ни в смысле ума, ни образования. Правда, очень хвалили генералов Кодана и Фукушима, начальника штаба и квартирмейстера главнокомандующего их армиями, но, ведь, способные люди были несомненно и у нас, стоит вспомнить генералов Гершельмана, Самсонова, Данилова, Леша и других. Я думаю, что здесь дело вовсе не в особом уме, развитии и образовании японского генералитета, а просто -- лучший и более добросовестный подбор, как его, так, особенно, и штабных деятелей; во всяком случае, гораздо выше нашего стоял он в отношении твердости, настойчивости, поддержки своих, сознания важности общего дела и готовности все до конца принести ему в жертву.
   При том значении, которое получили в настоящее время штабы, я не могу, говоря о высшем управлении войсками, обойти молчанием и их.
   Главными штабными деятелями являлись у нас офицеры Генерального Штаба, а потому их работой и исчерпывались важнейшие функции штабов.
   Здесь я вынужден несколько отклониться от прямого ответа.
   Заведением, подготовляющим к этого рода службе, является Академия Генерального Штаба; но это не единственная цель ее, так как, вместе с тем, она предназначена и для распространения в армии военных познаний вообще.
   Я думаю, что это неправильно: цель должна быть одна, -- специальная подготовка к службе Генерального Штаба; для подъема же уровня военного образования офицеров армии должны быть другие средства: высшие военные школы в округах, развитие военных обществ и т.д. Да и, сколько известно, вторая цель Академии не оправдывается на практике, так как большая часть офицеров, не попадающих в Генеральный Штаб, уходит из строя. В научном отношении академия обставлена довольно хорошо и, можно сказать, дает офицеру необходимые знания для дальнейшего развития и совершенствования их. Но есть и недостатки и серьезные: прежде всего -- экзаменный способ оценки знаний и незнакомство с учащимися офицерами не дают достаточных гарантий, что в Генеральный Штаб попадают действительно лучшие офицеры, понимая под этим словом не только способности, но и характер, нравственные и иные качества, необходимые в службе Генерального Штаба; затем надо сказать, что курс академии -- неуравновешен: на 2,5 года времени выпадает чересчур большой материал для усвоения, а это тяжело, не в пользу главного и притом не необходимо; так наряду с предметами первой важности, существуют в большем объеме другие, далеко не имеющие такого значения, а, кроме того, есть еще некоторые второстепенные, в которых нет прямой необходимости, да и проходятся они кое-как. В результате голова переполняется многими и разнообразными предметами, перевариваемыми не достаточно хорошо и усвоенными часто в степени, необходимой лишь для удовлетворительной сдачи экзамена.
   Курс академии можно и необходимо сократить, уменьшив объем некоторых предметов и совершенно выбросив те, которые существуют больше ради программы, перенося их на приемные экзамены.
   Взамен этого следовало бы увеличить полевые практические занятия верхом, которых мало, а равно и усилить требования по отношению иностранных языков, которыми офицеры Генерального Штаба владеют в недостаточной степени. Следует внести курс службы Генерального Штаба, изменить программу по Военному искусству, придав ей более современный характер и выбросив подробное изучение образцов древнего и среднего периодов истории, наконец, строже следить за фактической самостоятельностью в разработке тем.
   Вместе с тем нельзя не пожелать более солидного профессорского состава; в настоящее время профессорский состав академии слаб и безличен; смело можно сказать, что после Драгомирова, Леера, Пузыревского и некоторых других, у нас почти не было и нет талантливых профессоров. Подходящие и способные люди несомненно есть, но надо их уметь найти и обставить настолько хорошо, чтобы им не приходилось "порхать" в поисках за "приватными" занятиями, без которых не проживешь.
   Вообще вопрос сводится к возможности подготовки к этому званию, более тщательному выбору и оценке, к материальной и служебной обстановке.
   Необходимо сгладить поразительную разницу во взглядах профессоров на многие важные вопросы военного дела; это, в свою очередь, ведет к разности требований, предъявляемых к офицерам, особенно на темах, успех или неуспех которых зачастую носит случайных характер, а главное -- поселять и среди офицеров присутствие необходимости единства взглядов на вопросы принципиального значения, которое они проносят и в дальнейшую службу.
   Пора покончить и с тем несправедливым и обидным преимуществом в чине, которое получает, при переводе в Генеральный Штаб, офицеры Гвардии, сравнительно с армейскими.
   Наконец, что касается до больших гарантий в приеме и выпуске действительно лучших офицеров, то я думаю, что таковых можно достигнуть, кроме экзаменов и испытания, путем требования на поступающих не только официальных аттестация и удостоений, но и товарищеских, а также установлением большей близости в отношениях между обучающимися офицерами и начальством академии, что, в свою очередь, потребует больший и более строго подобранный состав академических штаб-офицеров. Необходимо организовать и офицерские академические общества, по курсам, дав им известные права (суд, аттестация) по отношению своих членов.
   Тем не менее, в общем, академия, несмотря на указанные недостатки и частую ломку ее направления в зависимости от личности Начальника, все же дает со своей стороны достаточные средства и импульс для дальнейшего движения.
   Не то приходится сказать про служебную обстановку в штабах и управлениях, где офицеру приходится начинать и проходить свое поприще: направление ее не только не поддерживает и развивает необходимые знания, но безусловно глушит их путем преимущественно канцелярского труда и отчуждения от войск. В общем, в огромном большинстве случаев служебная обстановка складывается таким образом, что офицеры Генерального Штаба мало работают по своему прямому назначению и, наоборот, очень много времени посвящают чуждому им по духу чисто канцелярскому делу. Разумеется, это кладет свой отпечаток на офицеров, из среды которых выходит, относительно, немного хороших строевых и штабных, в лучшем значении последнего слова, деятелей, мало занимающихся военно-научным делом и, наоборот, много работников, исключительно канцелярского склада.
   Не мало способствуют этому, конечно, и начальствующие лица, строевые и штабные, дающие направление службе, среди которых очень редко можно встретить людей, хорошо понимающих и умело дирижирующих тонкой, трудной и ответственной службой Генерального Штаба; огромное же большинство строевых начальников совсем не имеют понятия о функциях Генерального Штаба, о том, что можно и должно от него требовать.
   При такой обстановке совершенно отсутствует служебный контроль и разные меры воздействия и поощрения; в общем выходит, что каков ты ни есть и ни будешь, но раз кончил академию, то удовлетворительная карьера тебе, за редким исключением, обеспечена, следовательно, что же и беспокоиться.
   Поэтому офицер Генерального Штаба, обыкновенно, является вполне предоставленным самому себе и, если у него остается еще стремление и интерес к делу, то это скорее -- частный случай; большинство же опускается, отвыкает от войск и полевого дела и остаются у него лишь так называемые "общие" сведения, столь мало приложимые к практике и годные больше для "разговоров".
   Помимо всего этого, служба нашего Генерального Штаба далеко не урегулирована в смысле ее прохождения; вследствие этого на больших должностях часто появляются люди, совершенно не практичные, как в строевом обиходе, так даже и в штабном; отсюда -- неопределенность и шаткость указаний, которые так не любят в войсках, а также -- неумение направить работу ближайших штабных сотрудников, выражающееся или в нецелесообразном (в ту или другую сторону) требований с силами их, или же в полном предоставлении им всех "бразд правления". И все это, конечно, понятно, не имея представления о черновой работе, на одних "общих" указаниях далеко не уедешь!.. Ясно, что необходимо установить известный порядок прохождения службы и назначений, а также регламентировать, до некоторой степени, службу Генерального Штаба.
   В значительной степени заражен наш Генеральный Штаб и карьеризмом: многие, брезгуя трудной черновой работой в округах, при войсках, устраиваются всякими способами на влиятельных должностях, или, по крайней мере, на заманчивых местах, "состоять при ком-нибудь, или при чем-нибудь". Не говорю уже о том, что многие офицеры, ради служебных выгод, переходят на должности, ничего общего с Генеральным Штабом не имеющие, что, однако, не препятствует им, в свое время, получать более высокие назначения на штабной и строевой службе.
   Нет у нас, наконец, и необходимой специализации службы Генерального Штаба, т.е. представления прав и возможности чувствующим известное призвание посвятить себя всецело, например, службе военно-ученой, административной и учебной, с совершенным выделением из строевой и штабной карьеры.
   При такой постановке и направлении службы Генерального Штаба, присущие ей привилегии, вполне справедливые по существу, часто оказываются на деле далеко не оправдываемыми. А это вызывает иногда справедливые нарекания и сетования офицеров других специальностей, особенно строевой.
   И надо сказать правду, наш Генеральный Штаб, отчужденный от строя и не в меру наделенный большими преимуществами, не имеет тесной связи с войсками, не заслуживает их доверия, и поэтому не популярен среди них.
   Этому недоверию и даже недоброжелательности по отношению к нашему Генеральному Штабу, отчасти, способствуют: отсутствие простоты в обращении, подчеркивание, при случае, своего привилегированного положения и слабость считать себя чуть не оракулами в военных вопросах, заметные у многих офицеров Генерального штаба. <...>
   Таким был Генеральный Штаб в мирное время и, разумеется, таким же явился и на войне. В общем приходится сказать, что большинство наших штабов работало не сноровисто, недостаточно быстро и практично, мало продуктивно, сравнительно с их силами, и много времени отдавало письменному делу в ущерб полевому. <...>
   Из всего этого можно усмотреть, что если наш Генеральный Штаб и имеет много недостатков в смысле постановки и направления его службы, то он не заслуживает упреков в неподготовке к войне, так как последняя и не находилась в его ведении и виновною в данном случае является организация нашего высшего военного управления, излишняя централизация его и недостаточная самостоятельность местных военных начальников и их управлений.

III.

Случайности.

  
   К этого рода причинам я отношу все те, которые при других обстоятельствах (противнике, театре действий и пр.), быть может, вовсе не имели бы места и, во всяком случае, сказались бы не в такой сильной степени.
   Сюда же я отношу и высшее руководство армиями. Действительно, личность Главнокомандующего настолько исключительно и ярко влияет на успех военных действий, что даже при всех прочих неблагоприятных условиях дела наши могли бы принять иной оборот, если бы во главе армии находился более талантливый и решительный человек. <...>
   Надо согласиться с тем, что последнюю войну нам пришлось вести в условиях, далеко не обыкновенных, если не исключительных. Действительно: театром войны явилась прилегающая к нашим дальним окраинам Маньчжурия, находящаяся в 8.000 верстах от России и связанная с ней единственным железнодорожным и притом одноколейным путем. Это создало огромные затруднения в смысле своевременной переброски войск и военных грузов на Дальний Восток. Дорога эта на большей половине своего протяжения пролегала по местности слабо населенной, малокультурной и непроизводительной, что обусловливало необходимость вести почти все с главной базы, которой являлась Россия. Театром военных действия была Маньчжурия, недавно нами занятая, чуждая для нас и малоизвестная; столь же чуждыми были: население этой страны, его язык, свойства и религия. Последнее обстоятельство крайне затрудняло ознакомление с местными условиями и сбор сведений о неприятеле.
   Ко всему этому надо прибавить, что театр действий соприкасался с морем, которое было не вполне в наших руках, флота наш был, сравнительно, слаб и плох.
   В общем, надо придти к заключению, что в этой войне России пришлось действовать в исключительно неблагоприятных для нее во всех отношениях театре войны.
   Но этого мало: Маньчжурия была совершенно чужда нашему офицеру и солдату. Это сказалось в том, что армия шла на войну, не зная, за что ей приходится драться, без должного воодушевления и подъема духа, а единственно по чувству долга и присяги; все это, совместно с подавляющим расстоянием, чуждым населением, не могло повлиять благотворно на духовную сторону, искони составляющую могучую и непреоборимую силу нашей армии.
   Война не встретила сочувствия и поддержки общества, не понимавшего ее целей. Впоследствии это не сочувствие, в связи с нашими неудачами, приняло характер громкого ропота, глубоко затронувшего внутреннюю жизнь государства. И в то время, как армия дралась на Дальнем Востоке, Россия глухо волновалась и брожение приняло характер противоправительственной агитации. Все это, конечно, больно и нерадостно отдалось в Маньчжурии... Поэтому нельзя не согласиться с тем, что и в этом отношении армия, лишенная самого сильного своего оружия -- духовной стороны, -- находилась в таком же исключительно трудном положении. <...>
  

Итак, почему же мы проиграли войну?

  
   Прежде всего потому, что правительство наше явилось на Дальнем Востоке далеко не во всеоружии своих лучших сил и способностей; оно вело там не государственную, а случайную, партийную политику, не соразмерило своих целей с бывшими у нас средствами, не сумело вовремя разгадать, откуда и какая может грозить опасность, и поэтому не приготовилось к ней. Россия выступила в этой войне со средствами, далеко не отвечающими ее величию и громадной силе, она дралась одною и притом худшею из своих сторон. И, по существу, потерпела поражение не она, не народ, а -- правительство, режим.
   Но так как общий режим тесно связан с военным, то мы не могли явиться готовыми и соответствующими в чисто военном отношении -- явились крупные недочеты и тут: неподготовка в смысле ведения и образования армии, недостаток сил первое время, незнакомство с противником, театром действий и плохое оборудование последнего. Все мы пошли в Маньчжурию с теми недостатками, которые нам сродни и привиты режимом и службой. При всем том, армия отнюдь не показала себя плохой: грозно и упорно держалась она все время, противопоставляя умному и искусному неприятелю одну только "доблесть отцов боевую", которой "пыталась пополнить во всем недочет", безропотно умирая за ошибки и недобросовестность своих правящих. <...>
   Таким образом, с одной стороны недостатки общегосударственного и военного режима, с другой -- исключительно неблагоприятная для нас и, наоборот, крайне выгодная для неприятеля обстановка войны и, наконец, несчастливый выбор Главнокомандующего -- в этом основные причины наших неудач на Дальнем Востоке.

*

   Но, вот, кровопролитная и тяжелая война окончилась. И невольно задаешься вопросом, пойдет ли на пользу нам этот страшный урок? Дай Бог, но с трудом верится, чтобы было сделано все действительно необходимое. А работы предстоит много и начать ее надо с самых корней.
   Боюсь, что пройдет время, и о войне забудут, как о страшном кошмаре. И это вполне возможно при нашем легкомыслии, халатности и склонности закрывать на все глаза; быть может, все важное и основное будет отброшено и вверх выплывут только мелочи... Неужели, спрашивается, мы даром положили в Маньчжурии сотни тысяч лучших наших братьев? Неужели же, наконец, так низко расценивается у нас кровь и жизнь, так дешев у нас человек?
   А тем временем опытом нашей войны будут и уже пользуются другие, а, быть может, результаты его послужат против нас же самих.
   Бок о бок с нашими далекими окраинами растет новая, грозная опасность в виде нарождающегося многомиллионного Китая, разбуженного славою японских побед. И, кто знает, была ли наша война последней на Дальнем Востоке и не придется ли, быть может скоро, увидеть против себя колоссальные соединенные силы двух главных представителей желтой расы?
   Не будем забывать и о внутренней опасности. Бывшие во флоте и некоторых частях армии военные мятежи и волнения должны послужить нам серьезным предостережем против надвигающейся грозы: это -- агитация в войсках, против которой необходимо направить дружные усилия всех людей, преданных своему долгу. Но этого мало -- нужны и реформы, без которых армия наша, при всех своих хороших задатках, не представит из себя той могучей силы, какой она несомненной может быть. <...>
  

Парский Д.

Причины наших неудач в войне с Японией.

Необходимые реформы в армии.

-- СП б, 1906.

  

Б. ШТЕЙФОН

  

УРОКИ РУССКО-ЯПОНСКОЙ ВОЙНЫ

   Немалую роль в нашей неподготовленности к Маньчжурской войне сыграл тот разрыв между политикой и стратегией, какой проявился в разбираемый период русской жизни. Два этих серьезнейших государственных начала действовали вполне самостоятельно. Ряд воспоминаний наших дипломатов и руководителей армии, воспоминаний, вышедших уже в эмиграции, свидетельствуют, как наше министерство иностранных дел было мало знакомо с руководящими идеями военного ведомства и наоборот, как последнее не всегда считалось с направлением и заданиями нашей внешней политики.

*

   В 1904 г. были повторены ошибки турецкой войны, ошибки, основанные на недооценке сил и средств противника.

*

   Столь тяжелые условия подвоза и эвакуации естественно побуждали Главнокомандующих обращать особое внимание на охрану своей единственной связи со страною. А это обстоятельство вызывало, в свою очередь, чрезмерный расход силы на охрану магистрали и ослабило Действующую армию, в период Мукденского сражения, почти на 50 тысяч человек.

*

   По сравнению с обучением мирного времени, первые же Маньчжурские столкновения показали, что поля современных сражений пустынны, что не ложиться в цепи -- преступление, а располагать артиллерию на открытых пригорках -- это обрекать ее на быструю и бесславную гибель. Короче говоря, первые же бои выявили несостоятельность тактических, а как следствие этого, и организационных основ мирного времени.

*

   Старший командный состав, боевое мировоззрение которого было серьезно спутано новыми требованиями войны, тщетно старался усвоить чуждые ему дух и формы. Меньшинство приспосабливалось, большинство переживало трагедию непонимания, и только отдельные, более одаренные натуры постигали новую сущность новой войны.

*

   Драма генерала Куропаткина, конечно, не только в отсутствии у него равновесия между умом и волею. Психологически Куропаткин был на Ў в прошлом. В его военном творчестве доминировали воспоминания турецкой войны и среднеазиатских методов. И эти воспоминания делали его нечувствительным к восприятиям нового лика войны.

*

   К началу XX века развивавшаяся мировая техника ввела в обиход военного дела такие факторы, как скорострельную артиллерию, пулеметы, усовершенствованные средства связи. Другими словами, техника дала мощные средства преодолевать расстояния. Для усвоения, конечно не механического, а идейного, всех этих новшеств требовалась соответствующая психологическая подготовка, требовался соответствующий военный кругозор. Чтобы побеждать, одной храбрости или лихости было недостаточно. Война потребовала не только специальных знаний, но и повышенного общекультурного уровня всей армии. Офицерский состав артиллерии, по сравнению с другими войсками, являлся наиболее однородным. Естественно, что столь благоприятная среда скорее других осмыслила и переварила новые требования войны. Пример того, какое значение в современном военном деле имеют повышенная военная подготовка и повышенный уровень общей интеллигентности.

*

   Маньчжурская армия была уже армией вооруженного народа. Народ же, призванный под знамена, не приобрел этим фактом добродетелей воина, принес с собою и психологию "миролюбивых мещан".

*

   Наше военное ведомство приняло печальное решение пополнить действующие части и формировать новые запасными старших возрастов. При том богатстве пополнений, коими располагала Россия, трудно было придумать более неудачную меру. Участникам войны, конечно, памятны толпы пожилых бородатых мужиков, одетых в военную форму, уныло бредущих по маньчжурским дорогам. В их руках оружие казалось таким лишним и ненужным. Они воевали скверно не только потому, что не хотели, но и потому, что не умели, ибо надежно забыли ту нехитрую выучку, которой когда-то подвергались.

*

   Признаки того духовного банкротства, какое проявила мировая военная система комплектования армий в течение Великой войны, впервые и в крупном масштабе определились уже в Маньчжурии. Русскую армию времен Маньчжурской войны, как 10 лет спустя и все армии мировой борьбы, наиболее точно характеризуют слова Геродота: "В армиях персов было слишком много людей и мало солдат" ...

*

   Первопричину военных неудач видели не в органических недочетах военной системы, а в длинном перечне второстепенных явлений, из коих многие были крайне существенными, но во всяком случае не решающими. Особенностью упадочной стратегии XX века является то обстоятельство, что эта стратегия стремится победить противную сторону не искусством, а измором. И тенденция измора явно проявлялась уже в Русско-японскую войну, явившись вторым основным фактором, вызванным к жизни современными социальными исповеданиями.

*

   Боевые действия 1904-1905 гг. прежде всего и больше всего подтвердили вечную истину, что на войне дух главенствует над материей. Если в начале войны численность, выучка и снабжение русской армии уступали японской, то к середине лета перечисленные боевые элементы обеих сторон подравнялись, а в период Ляоянской операции численный перевес был уже на нашей стороне. В этих боях против 109 батальонов, 33 эскадронов и 484 орудий японцев действовали 183 батальона, 90 сотен и 592 орудия русских.

*

   Несмотря, однако, сперва на равенство, а с августа 1904 года и на хронически увеличивающееся превосходство наших материальных сил, победа все же не далась нам. Не далась потому, что незримо для себя нация уже была больна, а тот духовный разрыв, какой оказался между "миролюбивыми мещанами" и армией, не мог не оказать воздействия на психику войска. Являясь прообразом будущей большой войны и выявив доминирующее значение таких новых факторов, как экономическая подготовка страны и стратегическая роль железных дорог, огонь, техника, современность знаний и т.д., японская война произвела резкий сдвиг в русском военном мировоззрении. Не обладая личным, только что воспринятым опытом, наша армия, несомненно, бережно донесла бы и до начала мировой войны свои недавние заблуждения.

*

   ...Духовная сторона войны забывалась, а на первое место выдвигались (как выдвигаются Западом и теперь!) факторы материального порядка. Правда, о духе, о нравственной стороне военного дела упоминалось постоянно, но это упоминание являлось обычно не более как ритуалом. Разум, и только он один, был провозглашен началом, вдохновляющим и направляющим военное искусство.

*

   При том почтении, какое вызывал в русском обществе всякий заграничный товар, вне зависимости от его качества, надо было серьезно считаться с подобным рационалистическим направлением европейской военной науки; считаться и потому, что среди нашего генерального штаба находилось немало сторонников подобных течений, искренно считавших, что русское военное море может питаться только притоками Сены и Шпрее...

*

   К чести русской армии и русской военной науки следует, однако, признать, что они сумели в значительной степени освободиться от гипноза нездоровых увлечений. Только что пережив войну и, таким образом, лишний раз проверив на опыте силу и значение духа, наша военная мысль и военная практика стали искать вдохновения не в модных, сильных увлечениях Запада, а в заветах Петра Великого и Суворова. Эти заветы были той живой водой, глотнув которую, русская армия обрела могучие импульсы для своего дальнейшего творчества.

*

   Высокие устремления русской военной науки, а в частности нашей академии генерального штаба того периода (белые сборники академии -- "Известия" -- читались всей армией), выдвигавших, в противовес западным рационалистическим исканиям, духовные начала, дали поразительные результаты. Столь отсталая в военном смысле армия, каковою были русские перед Японскою войною, армия, пережившая длинный ряд хронических неудач, переродилась в течение 9 лет и начала мировую войну не только равноценной армиям союзников, но во многом их превосходящей.

*

   Это последнее утверждение показалось нашим отечественным самооплевывателям, конечно, преувеличенным. Между тем, оно подсказано не моим армейским патриотизмом, не естественной и понятной любовью к Императорской армии, а беспристрастным анализом. В то время как, по свидетельству Жоффра, для боеспособности французской армии уже через месяц после начала войны (период Марны) потребовались "драконовские меры", а в дальнейшем маршал Петэн расстреливал в полном составе роты (44 и 136 пех. дивизии) с офицерами и унтер-офицерами, наши войска и после 1,5 года войны смогли совершить без "мер" и почти без выстрела свой "великий" отход в 1915 году. Мало того, что совершить этот отход, но после него -- явить миру Брусиловский прорыв, давший около полумиллиона пленных и соответствующее количество иных трофеев. Разве это не свидетельствует о величии духа родной нам армии?
  
  

Б. Штейфон.

Русско-японская война //

Военный сборник. - 1930. - кн.11. - с.216 -- 227

  
  
   294

Русско-японская война

  
   293

Причины наших неудач

  
  
   В данном разделе использованы иллюстрации из книги П. Краснова "Год войны. 14 месяцев на войне. Очерки русско-японской войны с февраля 1904 года по апрель 1905 года. Т.1. - СП б., 1905.
   "Boushido, the soul of Japan", by Inazo Nitobe, p.127, 5-го издания в Токио (1901 г.).
   ТОГО Хэйхатиро (1847-1934), японский адмирал флота (1913), маркиз (1934). В рус.-япон. войну команд. Соединенным флотом под Порт-Артуром, в сражении в Желтом м. и Цусимском сражении.
   Приказ этот, очень верно переведенный на французский язык, в некоторых местах все - таки несколько отступает от русского подлинника, почему здесь помещен перевод, исправленный по подлинному приказу. - прим. Переводчика.
   Микадо (дословно - возвышенные ворота) - титул японского императора, в самой Японии более распространен титул "тенно" - божественный.
   Richmond Smith, p.394.
   БЛИОХ Иван Станиславович (1836-1901), рос. экономист, статистик и финансист.
   Бяльц Э. О воинственном духе японцев и их презрении к смерти. - СП б., 1906. - с.1, 4, 8, 33, 48 - 49, 50, 54, 58.
   Военного искусства и администрации, занятия черчением.
   Русский и иностранные языки, история и международное право.
   Печатается на основе материалов, помещенных в книге: Военная мысль в изгнании. Творчество русской военной эмиграции. Сост. И.В. Домнин. - М., 1999. - с.63 - 74.


  
  
  
  
 Ваша оценка:
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на ArtOfWar материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email artofwar.ru@mail.ru
(с) ArtOfWar, 1998-2023