ArtOfWar. Каменев Анатолий Иванович. "Охотник за "пантерами"...

ЭНЦИКЛОПЕДИЯ РУССКОГО ОФИЦЕРА

(из библиотеки профессора Анатолия Каменева)

Сохранить,

дабы приумножить военную мудрость

"Бездна неизреченного"...

0x01 graphic

Россия. Новобранец. 1906.

Художник Серов Валентин Александрович (1865-1911)

Д. И. Ортенберг

"Охотник за "пантерами".

("Тот самый тульский левша, который блоху подковал, -- хитрый и смелый русский мастеровой человек, которому, как из истории известно, пальца в рот не клади").

(Фрагменты из кн.: "Сорок третий: Рассказ-хроника")

3 июля

Вполне будничные газетные полосы. Но, как принято говорить, это затишье перед бурей.

Передовая статья называется "Выращивать кадры советских асов". По поводу слова "ас", как указывалось, у нас возникали разногласия с командованием Военно-воздушных сил. Мы твердо стояли на своем. Причем уверенность наших редакционных авиаторов в своей правоте была так сильна, что наиболее ударные положения в статье демонстративно выделены черным шрифтом:

"...Долг командира -- всячески поощрять тягу аса к выполнению специальных заданий. Ас первым должен идти в свободный полет над территорией противника для поиска и истребления немецких самолетов. Асы вызывают вражеских истребителей на открытый бой с целью поражения над их же аэродромами. Асы уничтожают лучшие кадры вражеской авиации -- экипажи ведущих групп бомбардировщиков, разведчиков, истребителей и т. д."

Индивидуальные качества асов, по мысли автора статьи, при правильном руководстве командира могут с большим блеском проявиться не только в свободных полетах, но и в групповых боях. Слетанные пары, четверки и даже большие группы асов в крупном воздушном бою -- ударная сила, на которую в нужный момент может опереться командир. Занимая свое, присущее их квалификации место в общем боевом порядке, асы способны быстро выбить из рук врага инициативу и точными атаками помочь победить. В групповом воздушном бою асы задают тон. Они ведут бой в высоком темпе, нанося удары по машинам, пилотируемым умелыми немецкими летчиками, выводя в первую очередь из строя ядро неприятельской группы. Попутно асы сбивают немецкие машины, отколовшиеся от строя, обрушиваются на цели, которые рядовому истребителю сразить трудно.

Далее подчеркнута фраза о том, что командир обязан создать асам наиболее благоприятные условия боя. Лишь недальновидный командир, не учитывающий особенности тактики асов, механически определяет их боевой порядок, назначает асов на позиции, где их инициатива будет скована. "Лишить аса свободы маневра -- подрезать ему крылья" -- такой афористичной фразой и заканчивается передовая.

Когда я читал статью в присутствии ее автора, Николая Денисова, то сказал ему:

-- Разговоров будет завтра в ВВС!..

-- Будут, -- ответил он. -- Только хорошие. -- И после небольшой паузы добавил: -- Я ее дал прочитать Новикову Он согласен. Ему понравилось.

Ну что ж, это хорошо, что Главный маршал авиации, командующий Военно-воздушными силами Красной Армии поддержал нас, положив конец спорам об асах.

И как бы в развитие этой темы в сегодняшнем номере газеты опубликована статья одного из двух прославленных братьев -- Дмитрия Глинки, в будущем дважды Героя Советского Союза, "Асы в групповом бою". Сегодня же напечатан уже третий очерк летчика-истребителя Владимира Лавриненкова "Мои воздушные бои". Написаны очерки живо, автор рассказывает не только о воздушных боях, но и о человеке на войне, его жизни и думах. В запасе еще три подвала для трех номеров газеты. Владимир Лавриненков был награжден орденом Ленина, шестью орденами Красного Знамени, орденом Красной Звезды, он стал дважды Героем Советского Союза. Это -- за всю войну. Но уже за один год, который он воюет, он получил много наград, и ему было что рассказать.

Кстати, мы вручили автору по два экземпляра газеты, где опубликованы его очерки, чтобы сохранил на память. Но, увы, сохранить их Лавриненков не смог, и не по своей вине. В одном из боев в августе сорок третьего года Лавриненков потерпел аварию. Расстреляв в воздушном бою боеприпасы, протаранил вражеский самолет, а сам выбросился с парашютом. В бессознательном состоянии был схвачен немцами. Бежал из плена и три месяца воевал в партизанском отряде имени Чапаева на Украине, затем возвратился в свой полк.

* * *

Много места в газете занимают материалы о партийной работе на фронте. Еще 24 мая ЦК партии принял постановление о реорганизации структуры партийных организаций в Красной Армии. Согласно этому постановлению, парторганизации стали создаваться не в полках, а в батальонах. Полковые же бюро были приравнены к парткомам.

Значение этой реорганизации очень важно. В отличие от существовавшей прежде первичной парторганизации в полку батальонные стали ближе к солдатской массе, более мобильны, что весьма существенно во фронтовых условиях. Попробуй, например, на передовой в кратких перерывах между боями собрать громоздкую организацию полка, да еще и пригласить, как тогда говорили, "беспартийных большевиков", или просто рядовых солдат и офицеров! Другое дело -- батальон, здесь все коммунисты, как правило, в одном "кулаке". Газета и сообщает о первом опыте работы по-новому в репортажах и статьях наших корреспондентов с разных фронтов.

В связи с этим не могу умолчать об одном обстоятельстве, связанном с постановлением ЦК. В газете не только не найти текста этого постановления, но даже и намека на него. Почему? Что тут секретного? От кого секреты?

Был у меня по этому поводу разговор с главпуровцами: не опубликовать ли постановление в газете? Не дать ли о нем передовую?

-- Как можно, -- заявили они. -- Это документ сугубо внутрипартийный. Его должны знать только коммунисты...

Увы, из-за мании секретности постановление дошло далеко не до всех.

* * *

В книге "Год 1942" я рассказывал о трагической судьбе генерала Лизюкова Дмитрия Ильича. В 1939 году он был репрессирован, накануне войны освобожден из тюрьмы, с первых дней войны -- на фронте, командовал знаменитой 1-й Московской мотострелковой дивизией, а на посту командующего танковой армией погиб в районе Воронежа. Сталин и во время войны относился к нему с упрямой подозрительностью, и достаточно было его неуважительной реплики, чтобы имя Лизюкова предали забвению. Нам даже не разрешили напечатать некролог Лизюкову.

И вот в сегодняшней газете -- Указ о присвоении имени Героя Советского Союза генерал-майора А. И. Лизюкова Саратовскому Краснознаменному танковому училищу. Тут же поздравление Сталина танковому училищу имени Лизюкова в связи с 25-летним юбилеем. Указ о награждении училища орденом Красной Звезды и еще Указ о награждении орденами и медалями командного состава училища. Имя Лизюкова, до этого преданное забвению, четырежды упоминалось в этих указах.

Нашей радости не было конца. Мы не раз писали о Лизюкове, о его мужестве и командирском таланте. Он стал нашим автором и другом. Мы гордились его успехами. В сегодняшнем номере газеты вместе с указами напечатана статья о Лизюкове. В ней такие строки:

"Имя старейшего советского танкиста генерал-майора тов. Лизюкова неразрывными узами связано с боевым путем Красной Армии с начала ее зарождения. С первого дня Отечественной войны тов. Лизюков на фронте. Он командует рядом крупных соединений. В ряде операций блестяще проявились его стратегические и организаторские таланты, его мужество и бесстрашие..." И, наконец, в этой статье мы могли рассеять все вздорные и гнусные слухи, которые исходили не от кого иного, как от Сталина, о Лизюкове. В очерке черным по белому было написано: "Проводя очередную операцию по разгрому немецких сил, генерал-майор Лизюков 25 июля 1942 года погибает на своем боевом посту".

Единственное, что осталось загадкой, -- что побудило Сталина изменить свое отношение к Лизюкову. Добрая воля? Но мы теперь знаем, что ее у "отца всех народов" не было. Желание загладить свою вину? Но раскаяние никогда не мучило Сталина. Он никого не жалел. Случайность? Может быть...

* * *

Около четырех месяцев сражается французская эскадрилья "Нормандия" с немцами в нашем небе. Небольшая информация Якова Милецкого об этой эскадрилье появилась еще в мае. Пришло время рассказать о французских летчиках подробнее. Мы попросили выехать к ним писателя Льва Никулина. Вместе с ним отправился на аэродром и наш фоторепортер Сергей Лоскутов. Через пару дней они вернулись, и читатель смог ознакомиться с жизнью и боевой деятельностью эскадрильи.

Прежде всего, мы узнали о путях-дорогах, которые привели французских летчиков в Советский Союз. Вот, к примеру, лейтенант Марсель Лефевр, смуглый молодой человек с мягким голосом и вьющимися черными волосами. Война и позорный мир Петена с гитлеровцами застали его в Северной Африке. Лефевр и его товарищи перелетели в Англию и сражались с немцами над Ла-Маншем. Но русский фронт казался им тем местом, где можно по-настоящему скрестить свое оружие с немцами. Они и стали первыми летчиками "Нормандии".

Высокому, несколько хмурому летчику капитану Литольфу предложили высокий пост в авиации Петена, но он предпочел встречи с немцами в воздухе, а не в отелях курортного Виши. Эльзасец по происхождению, он имеет, считает писатель, особые счеты с немцами, и, может быть, поэтому он кажется таким суровым и замкнутым в себе воином.

Это портретные черты французских летчиков, подмеченные Никулиным. А теперь -- об их боевых делах. Сражаются, отмечает писатель, мужественно, отважно. Они ведут вольную охоту за немецкими истребителями, сопровождают наши бомбардировщики, штурмуют немцев на бреющем полете. Командир эскадрильи Тюлан, о котором мы уже писали, заслуженный летчик, потомственный военный, глядит на наших корреспондентов прищуренными зоркими глазами воздушного волка и, улыбаясь, говорит им:

-- Вообще мы успели кое-что сделать на этом фронте. "Нормандия" сбила одиннадцать самолетов...

Отношения между русскими и французскими летчиками истинно братские. Лефевр хвалил наши "Яки", но еще больше -- русских летчиков:

-- Они сражаются с яростью, и притом умно, не теряя головы, когда видят врага близко... Надо сказать, что, когда видишь немца почти вплотную, когда он почти у тебя в руках, трудно сохранить полное спокойствие. Мы научились видеть впереди себя, позади и по сторонам. Вертишь головой во все стороны до того, что потом болит шея, перед тобой враг, с которым у тебя есть охота посчитаться...

А далее -- о наших летчиках:

-- Мне нравится в русских их холодная ярость в бою. Мы с ними хорошо спелись в воздухе. Мой товарищ гнался за немцем, за этим же немцем погнался и русский летчик. Наш товарищ настроил свое радио на волну русского летчика, и они решили добить немца вдвоем. Самое забавное -- наш летчик при этом старался сговориться с русским по радиотелефону. Он произносил несколько русских слов, которые помнил: "Ближе... Хорошо... Хорошо... Кончено!" И с немцем действительно было "кончено"...

Никулин и Лоскутов попали в эскадрилью в тот день, когда там еще не улеглась деловая и одновременно радостная суматоха -- на базе эскадрильи в тот день формировался 1-й истребительный авиаполк "Нормандия:" Через несколько дней он принял участие в Курской битве.

Примечательное совпадение: когда газета была сверстана и на третьей полосе уже разместился очерк Льва Никулина, а под ним мы поместили пять фотографий, пришел Указ о награждении летчиков эскадрильи орденами Отечественной войны. И среди награжденных -- как раз те офицеры, о которых писал Никулин, в том числе и командир эскадрильи майор Тюлан Жан Луи, и на этот раз, в отличие от предыдущего репортажа, мы дали его имя не инициалами, а, с его согласия, полностью.

* * *

В тот же день у меня в кабинете встретились два фронтовых побратима -- Алексей Сурков и Константин Симонов. Такие встречи всегда радовали и запоминались надолго. Сурков принес "Песню о солдатской матери":

За пустой околицей,
За Донец-рекой,
Вздрогнет и расколется
Полевой покой.

Неоглядно поле то
За седой межой,
Жаркой кровью полито,
Нашей и чужой.

Далеко от поля-то
До Буран-села
А над кровью пролитой
Черный дым и мгла.

В дали затуманенной
Как узнать о том,
Что лежу я, раненный,
В поле под кустом?

Что меня жестокая
Тянет боль во тьму! Милая! Далекая!
Жутко одному.

Под бинтом-тряпицею
Голова в огне.
Обернись ты птицею.
Прилети ко мне.

Наклонись, прилежная,
Веки мне смежи,
Спой мне песню прежнюю,
Сказку расскажи.

Про цветочек аленький,
Про разрыв-траву,
Будто вновь я, маленький.
На земле живу...

То ли шелест колоса,
Трепет ветерка,
То ли гладит волосы
Теплая рука.

И не чую жара я.
И не ранен я.
Седенькая, старая,
Светлая моя!

Константин Симонов принес балладу "Трое":

Последний кончился огарок,
И по невидимой черте
Три красных точки трех цигарок
Безмолвно бродят в темноте.

О чем наш разговор солдатский?
О том, что нынче Новый год,
А света нет, и холод адский,
И снег, как каторжный, метет.

Один сказал: -- Моя сегодня
Полы помоет, как при мне.
Потом детей, чтоб быть свободнее,
Уложит. Сядет в тишине.

Ей сорок лет -- мы с ней погодки,
Всплакнет ли, просто ли вздохнет.
Но уж, наверно, рюмкой водки
по-русски помянет...

Второй сказал: -- Уж год с лихвою
С моей война нас развела.
Я, с молодой простясь женою,
Взял клятву, чтоб верна была.

А третий лишь вздохнул устало:
Он думал о своей -- о той,
Что с лета прошлого молчала
За черной фронтовой чертой...

И двое с ним заговорили,
Чтоб не грустил он, про войну,
Куда их жены отпустили,
Чтобы спасти его жену.

Илья Эренбург после довольно долгого для него перерыва выступил со статьей "Великий и негасимый". Смысл этого не очень ясного заголовка раскрывается лишь в конце статьи. Писатель рассказывает о планомерном ограблении захватчиками украинских земель, приводит неопровержимые документы. Грабеж сопровождается злодеяниями, от которых кровь стынет в жилах: на Украине имеются "научные лаборатории", где гитлеровские "ученые" проводят опыты над живыми людьми. До недавнего времени они проводили опыты над евреями. Теперь немцы их истребили, опыты ведутся над украинцами. К чему они сводятся? К отравлению различными газами, выкачиванию крови у детей для переливания ее немецким солдатам... Устроена также лаборатория, где идут опыты по производству мыла из человеческого жира...

Писатель напоминает, как тяжело украинцам -- бойцам Красной Армии думать о своей родине, большая часть которой находится под пятой оккупантов: "Нет нам радости в тишине, в летней прелести леса и поля мы слышим плач Украины. Мы не можем ждать. Если у тебя чуть приник огонь ненависти, вспомни, кто перед тобой... Ты вспомнил, ты взглянул на дымку летнего дня, и вот снова вспыхнул в тебе, объял мир великий, негасимый огонь ненависти". "Великий и негасимый!"

6 июля

Началась величайшая Курская битва.

Все пока происходит как бы по сценарию Ставки и Генштаба: за три часа до немецкого наступления наша артиллерия и авиация нанесли мощные удары противнику, который понес большие потери, а главное, было дезорганизовано управление изготовившихся к атаке войск врага. Немцы с задержкой, но все-таки начали наступление, а наши войска, как это предложил Г. К. Жуков, оборонялись, чтобы обессилить и обескровить врага, а затем перейти в контрнаступление.

На всех фронтах в районе Курской дуги -- наши специальные корреспонденты. Битва развернулась на их глазах, и вечером и ночью вслед за оперативными донесениями в Генштаб по Бодо поступили репортажи спецкоров. Под рубрикой "На орловско-курском направлении" и "На белгородском направлении" -- первые материалы о сражении в этом районе, и я позволю себе изложить их подробно.

На всех участках Курской битвы кроме наших журналистов находятся группы наших спецкоров-писателей: Василий Гроссман, Андрей Платонов, Евгений Габрилович, Борис Галин, Савва Голованивский...

Основательная, так сказать, литературная "гвардия".

Материалы о Курской битве носят главным образом информационный характер -- репортажи о боевых операциях, о подвиге советских воинов, о тактическом искусстве командиров. Но это еще не все, что должна делать военная газета. Даже первые дни боев дают пищу для размышлений, позволяют извлечь определенные уроки. Понятно, что статьи об этом сразу никто не напишет. Но есть у нас, как указывалось, испытанный выход -- передовицы. Не все, но многое можно ими сказать, и очень быстро.

Так было и на этот раз. Все наши "военспецы" -- на Курской дуге.

В самой редакции мало людей, так мало, что и передовицу некому написать, да и с редакционной "вышки" этого не сделаешь. Выход все же нашли. Наши специалисты, находящиеся на фронте, получили наказ: после первых же дней боев написать передовую и прислать в редакцию хотя бы в черновом варианте, а в редакции мы ее уже доведем до кондиции. Так и было сделано. Раньше всех передовую статью передал Коломийцев -- "Громить танковые силы врага!", за ним Денисов -- "Уничтожить вражеские бомбардировщики", Хитров -- "Все силы обороны на отражение вражеских атак!" и другие. Все эти статьи одна за другой были напечатаны на третий, четвертый и пятый день Курской битвы. Важно, что статьи носили не декларативный характер, а основывались на опыте первых боев.

Илья Эренбург выступил с пронзительной статьей "Страхи Германии".

Дело в том, что гитлеровская ставка промолчала о первом дне наступления немецких войск на Курской дуге. В этом как будто не было ничего особенного. Так было "удобно" и штабам, и высшему руководству, в том числе и у нас. Напомню, что, например, наше наступление в Сталинграде началось 19 ноября, а сообщение о нем было обнародовано лишь через четыре дня. Но тут, на Курской дуге, была другая история. 6 и 7 июля немецкое командование решило из наступающей стороны превратиться в .. обороняющуюся. Немецкое радио сообщило, что наступление ведут не немцы, а советские войска. Этому и посвящена статья Эренбурга Он объясняет, зачем это немцы делают:

"Гитлер трусит... Наступая, Гитлер опасается неудачи. Он страхует себя не только от русских пушек, но и от немецких шептунов. Если фрицам удастся прорваться вперед, Гитлер скажет: "Наши контратаки дали замечательные результаты". Если Красная Армия отразит удары немцев, Гитлер завопит: "Мы и не думали наступать". Страх бесноватого -- хороший признак: он говорит о страхах Германии..."

Развивая эту тему, писатель высказал очень важную мысль. Для того чтобы не создалось впечатление, что немецкая армия ослабла и отразить ее атаки не столь уж трудное дело, Эренбург подчеркнул: "Конечно, немцы еще отчаянно атакуют. Если Гитлер столь не уверен в результатах своей операции, это не потому, что его фрицы стали воевать хуже, а потому, что Красная Армия воюет лучше..."

Василий Ильенков встретился с украинскими партизанами. Слушал их рассказы и записывал. Так родились небольшие новеллы, напечатанные в трех номерах газеты. Я же приведу две из них, наиболее трагические и наиболее понравившиеся мне; возможно, мой вкус совпадает с читательским. Первая новелла -- "Три Колоска".

Пришел в партизанский отряд человек и сказал:

-- Моя фамилия Колосок. Человек я штатский. Хочу переквалифицироваться.

Зачислили его в отряд. Но воевать ему пришлось недолго -- на седьмой день был ранен в живот и умер. Схоронили его.

На другой день приходит еще человек:

-- Фамилия моя Колосок. Тут у вас должен мой брат находиться. Наказывал мне, чтобы разыскал его. Вместе будем сражаться. Я и винтовку захватил с собой.

Ему говорят:

-- Брат твой погиб.

Занял Степан Колосок место брата. А через несколько дней подорвался на мине. Лежит, гангрена у него, а помочь ему ничем в отряде не могут. А он стихи пишет и пишет. Торопился. Часто о семье своей рассказывал:

-- Нас у матери трое. Три Колоска. Только младший, Андрей, с матерью. Молодой, неопытный. Жалко его.

Однажды приходит в отряд парень с винтовкой.

-- Я третий, самый младший Колосок. Одна у нас мать... И пошел Андрей в бой Хорошо, храбро дрался, но немцам удалось окружить партизанский отряд. Хотели взять его, Андрея, живым. До последнего патрона дрался Андрей, но не сдался живым. Пришли партизаны к Степану и сказали, что брат его погиб смертью героя.

-- Теперь за мной очередь, -- сказал Степан. -- Товарищи, исполните мою просьбу: расскажите матери, как сражались ее сыновья...

Похоронили Степана. В дневнике его нашли стихотворение:

Были у матери три Колоска --
Трое любимых сынов...
Осталась у матери только тоска,
Только сыновья кровь...
Мама! Не плачь, не горюй, не тоскуй.
Наша весна близка.
На ниве родимой снова взойдут
Три победивших смерть Колоска...

Партийная работа. Эта тема не сходит и не может сходить со страниц нашей газеты. И хотя на первой странице было обозначено, что "Красная звезда" -- орган Наркомата обороны СССР, она была не ведомственной газетой, а органом Центрального Комитета партии, и линия ЦК была и нашей линией.

Напомню, что всю войну, особенно в критические дни, на всех фронтах звучал призыв "Коммунисты, вперед!". Лозунг, загубленный после войны в период застоя, был главным в жизни коммунистов-фронтовиков. И активисты партии, особенно низового звена, которые в бою вели коммунистов вперед, находились в центре внимания газеты.

Вот и сегодня опубликована корреспонденция Михаила Зотова "Что волнует парторга роты". Много важных вопросов освещено в ней. Прежде всего вопрос о взаимоотношениях партийного организатора с беспартийным -- командиром роты.

Зотов наткнулся на историю, совсем необычную для армии, да и не только для армии. До войны парторга Макарова, как и всех, учили: все, что делается в партийной организации, всякие документы, постановления хранятся "за семью печатями" и не должны быть доступны для беспартийных. И после войны, в брежневские годы, это, кстати, тоже было незыблемым законом, что и приводило нередко к окостенению партийной жизни. Макаров решил на свой страх и риск нарушить это заскорузлое правило. Он открыл командиру роты, беспартийным однополчанам все партийные "секреты". Он не только познакомил командира роты с партийными решениями, но вместе с ним составил план партийно-политической работы. Считавшееся крамолой Макаров сделал нормой своей работы.

Михаил Зотов в своем выступлении в газете поддержал линию Макарова, сделал ее через газету нормой поведения и работы фронтового партийного работника. Дальновидный и смелый шаг корреспондента!

Второй, тоже важный, вопрос встал перед Зотовым во время пребывания в других соединениях. Оказывается, кое-где парторгов рот поставили в ложное положение упраздненных политруков. Некоторых из них даже освободили от командования отделениями, от несения всякого рода нарядов и расквартировали в одном блиндаже с командиром роты либо в особой, специально для парторга вырытой землянке. Словом, пытались превратить их в "штатных" политработников. Что же получилось? Парторг отрывается от бойцов, незаметно для себя с каждым днем все хуже и хуже чувствует биение пульса ротной жизни, отстает от товарищей в боевой подготовке. И, наконец, главное -- в момент боя он может оказаться не у дел, устранившись от своих прямых обязанностей рядового бойца или командира боевого расчета.

10 июля

Сражение в воздухе. С неослабевающим упорством идут схватки в воздухе. Немцы, сосредоточив крупные силы своей авиации, в отличие от прошлого поставили перед собой одну задачу: помощь танковым и пехотным частям. Поэтому все воздушные бои протекают в полосе нескольких километров вдоль линии фронта...

О стойкости и мужестве советских воинов. Павел Трояновский встретился с командующим артиллерии Центрального фронта генерал-лейтенантом В. И. Казаковым, старым знакомым еще с Московской битвы. Генерал рассказал о подвиге воинов 3-й истребительной противотанковой бригады полковника Рукосуева:

-- Бригада уничтожила за один день тридцать танков. На второй и третий день отличилась батарея капитана Игишева: она сожгла семнадцать танков. Из всей бригады осталось одно лишь орудие и при нем трое героев. Командование уже не существующей, но все же сражающейся батареей принял старший сержант Скляров. С оставшимися артиллеристами он поджег еще два танка и заставил немцев отступить. Но и сам погиб от вражеской бомбы...

А затем Казаков протянул корреспонденту лист бумаги:

-- Вот прочитайте. Интереснейший документ. Его бы в музей на обозрение всем.

Это было донесение полковника Рукосуева. Были там трагические строки: "...Несмотря на ряд атак, наступление противника приостановлено. Первая и седьмая батареи дрались храбро, но погибли, не отступив ни на шаг. В первом батальоне противотанковых ружей 70 процентов потерь". И заканчивается донесение такой строкой: "Буду драться. Или устою, или погибну".

Борис Галин и Павел Милованов прислали корреспонденцию под заголовком, который больше всего ждали и который волновал всех -- от командующего до солдата, -- "Тигры" горят..." Несмотря на большие потери и неслыханный накал боя, оптимизм, вера в победу не покидали наших бойцов. Корреспонденты подслушали разговор командира батареи с командиром орудия старшим сержантом Дороховым, на счету которого четыре подбитых "тигра".

Много написал Симонов в эти дни. Вот его очерк с полей Курской битвы -- "Охотник за "пантерами". Выпукло нарисовал он портрет танкиста, поджегшего в эти дни четыре "пантеры":

"Это двадцатитрехлетний, невысокого роста крепыш с загорелым лицом, с веселыми серыми глазами и озорными повадками, оставшимися у него еще с тех пор, когда он, круглый сирота, беспризорничал и кочевал по детским домам. Это русский человек веселого, неукротимого нрава, в котором, как часто бывает, вечный задор сочетается со смекалкой. Он всегда вызывается на самые опасные дела и выполняет их с великой хитростью и осторожностью. Именно сочетание этих двух свойств и позволило ему больше всех в части за последние дни насолить немцам. Сейчас он весь охвачен чувством удовлетворения от того, что все-таки ухитрился и нашел способ сжечь, казалось бы, неуязвимые немецкие машины. Он весь горит желанием рассказать об этом как можно скорее и как можно точнее".

Ерохин вспомнил о своей первой встрече с "пантерой", о том, как он "влепил" ей в лоб три бесполезных снаряда; как затем сманеврировал и всадил еще два снаряда, от которых вражеская машина загорелась: он нашел слабое место в "пантере" -- дополнительные бензиновые баки -- и понял, что надо бить по бортам напротив этих баков и тогда "песенка той "пантеры" будет спета". Рассказал и о том, как долго ему пришлось возиться с той "пантерой", где сидел, "видимо, опытный немец".

Передавая этот рассказ, Симонов в заключение от себя добавил: "Охотник за "пантерами", как называют Ерохина товарищи, еще раз улыбнулся своей озорной, лукавой улыбкой русского человека, который, как ни будь хитер немец, все равно перехитрит его. И в эту минуту мне показалось, что, может быть, его прадедом и был как раз тот самый тульский левша, который блоху подковал, -- хитрый и смелый русский мастеровой человек, которому, как из истории известно, пальца в рот не клади".

Очерк "Охотник за "пантерами" занял на газетной полосе две полных колонки, но ночью, когда полоса уже была подписана, пришло официальное сообщение о бомбардировке нашей авиацией железнодорожного узла Орел и складов противника вблизи Болохова. По правилам, сочиненным наверху и связавшим нас, редакторов, по рукам и ногам, их положено было печатать только на третьей полосе и только на самом верху, то есть там, где стоял очерк Симонова. Переверстывать полосы уже было некогда, пришлось очерк сократить на эти самые двадцать пять строк. Ничего не поделаешь, но очень было жаль сокращенного абзаца, который я привожу теперь:

"У нас, между прочим, в первый день это начальству не понравилось, когда мы стали звать новые немецкие машины "тиграми" и "пантерами", -- вроде сами на себя страх находим! Сделали замечание. Зачем это "тигры" и "пантеры"! Зовите их по маркам: "Т-5", "Т-6", "фердинанды". Но когда потом стали их жечь, то разговоров про название уже не было. "Тигр" так "тигр"! Даже складней рассказывать, что "пантеру" или "тигра" уничтожил, как будто не на фронте, а в Африке..."

Другой очерк Симонова назывался "Немец с "фердинанда". Зовут этого немца Адольф Майер, ему девятнадцать лет. Рядовой, обыкновенный немец. Он и заинтересовал Симонова своей обыкновенностью. Писатель почти стенографически записал длинную беседу с ним.

Когда началась война с Советским Союзом, Адольф Майер еще учился в школе. Он, как и его соученики, боялся, что опоздает на войну с Россией. А ныне? Куда там! Полное разочарование. Еще 4 июля, когда увидел массу боевой техники, надеялся, что эта громада "тигров" и "фердинандов" принесет успех. Но уже в первый день боя, когда запылали немецкие танки и самоходки, когда его "фердинанд" загорелся, он выпрыгнул, спрятался в воронке от снаряда и оказался в плену.

Понравился мне очерк и тем, что в нем, как и в других материалах Симонова, нет глянца -- суровая правда войны. Если Адольфа убеждали, что новая техника, мощная и неуязвимая, сметет все на своем пути, то "мы никогда не говорили нашим советским танкистам, что их машины неуязвимы и непробиваемы. Идя в бой, они знали всегда, что машины их сильны, но что нет брони, против которой не нашлось бы снаряда. Они знали это, знали, что могут погибнуть, и мужественно шли и идут в бой. Для того чтобы пошли в бой такие, как Адольф Майер, их надо было обмануть, убедить [321] в неуязвимости, преодолеть их страх смерти. В этом великая разница между людьми. В этом один из залогов нашей победы".

На страницах газеты новый автор -- Евгений Воробьев. Ныне -- известный писатель, в ту пору -- журналист с любопытной фронтовой биографией.

Был Воробьев сугубо гражданским газетчиком. Июнь сорок первого года застал его на металлургическом заводе в Днепродзержинске, куда он был командирован редакцией газеты "Труд". Вернувшись в Москву, тут же подал рапорт с просьбой послать его на фронт.

...

Не сразу он вжился во фронтовые будни. Мне понравилось его откровенное признание:

-- Фронт помог мне преодолеть штатскую беспомощность, я учился скрывать страх, каких бы переживаний, волнений и страданий это мне ни стоило. Чтобы не задрожали руки, не пересохло в горле так, что и сплюнуть не сможешь...

Я прочел, кажется у Толстого, что смелость солдата -- знание того, чего ему следует и чего не следует бояться. Эту смелость Воробьев приобрел довольно быстро. И хотя первые недели и даже месяцы войны Евгений Захарович еще не в полной мере понимал, что такое маневр, охрана стыков, подвижной заградительный огонь, промежуточный рубеж, он уже научился набивать патронами пулеметную ленту, не терялся, как ранее, при виде крови, отличал воронку снаряда от воронки минной, знал, какой немецкий корректировщик называют "рамой", а какой "костылем", не отказывался от обеда под обстрелом, мог неделями ходить и спать, не снимая сапог. В первые же месяцы войны "успел" побывать несколько раз в боях, вынести с поля боя раненых и даже выйти из окружения.

В первые дни октября обстановка на фронте обострилась. 20-я армия, в которой находился Воробьев, оказалась в окружении. Корреспондент пробивался к своим вместе с одной из разрозненных боевых групп. Путь на восток растянулся на две с лишним сотни километров. Когда переходили через речки, пересекали шоссе, контролируемое противником, спецкору приходилось участвовать в боевых стычках. Изможденный, похудевший, со стертыми в кровь ногами, он добрался до Можайска за день до того, как город был оставлен нашими войсками, а затем до станции Жаворонки, в совхоз "Власиха", где располагалось политуправление Западного фронта.

Через несколько дней Воробьева призвали в кадры РККА, дали капитанскую шпалу и назначили корреспондентом фронтовой газеты "Красноармейская правда".

Откуда Евгений Воробьев черпал материал для своих очерков, где встречался со своими героями? Главным образом на "передке", в окопах, траншеях, солдатских землянках. Вот один из многих эпизодов.

Как-то ночью Воробьев пробрался в боевое охранение, где находился пулеметный расчет сержанта Ивана Вохминцева. Корреспондент предполагал побеседовать с пулеметчиками и еще до рассвета вернуться на КП полка. Но началась пулеметная дуэль, на переднем крае разгорелся бой. Обстановка осложнилась -- немцам удалось отрезать боевое охранение от батальона. "Максим" Вохминцева работал с большой нагрузкой, и "гость" поневоле, став вторым номером пулеметного расчета, прожил в этом окопе двое суток. На третий день пулеметчиков выручили из беды, установилась связь с батальоном. Время, проведенное в окопе, позволило корреспонденту не только описать обстановку на переднем крае, но и суровый быт окопа, его опасности и скупые радости, когда ночью приползал с термосом ротный повар и в окопе веяло пахучим дымом горячего супа или когда солдат мог напиться родниковой воды. Этот визит к Вохминцеву и был подробно описан в очерке "Окопная ночь" -- в одном из лучших фронтовых очерков Воробьева.

12 июля

Вчера ненадолго прибыл с Брянского фронта Николай Денисов и сказал, что, наверное, завтра войска фронта переходят в наступление. Туда, мол, перебрался и маршал Жуков. Правда, вначале я усомнился. Я знал решение Ставки о том, что наши войска должны перейти в наступление в этом районе лишь тогда, когда враг будет измотан и обескровлен. А между тем на орловско-курском и белгородском направлениях оборонительные бои продолжаются. Но все-таки подумал, что зря Жуков не поедет: там, где он, нужно ждать важных событий. Заехал в Генштаб, и здесь подтвердили, что Брянский фронт с участием войск Западного фронта завтра переходит в наступление и что Жуков действительно там.

Подписав полосы в печать, я уселся в машину и с моим почти постоянным спутником фоторепортером Виктором Теминым умчался на Брянский фронт.

Утром уже был на КП фронта. Но там никого из начальства не нашел. Все, сказали мне, на НП. Сразу же туда. На высотке увидел блиндажи, замаскированные кустарником, а впереди -- совсем не замаскированное начальство: командующий фронтом генерал М. М. Попов, член Военного совета Л. З. Мехлис, рядом с ними -- Г. К. Жуков. Тут же командующий артиллерией Красной Армии Н. Н. Воронов, командующий Военно-Воздушными Силами А. А. Новиков, командующий авиацией дальнего действия А. Е. Голованов, словом, почти вся военная верхушка, военачальники, с которыми мне не раз приходилось встречаться в Москве и на фронтах Жуков улыбнулся, но на этот раз я не услышал от него той реплики, с которой он встретил меня в сентябре прошлого года в Сталинграде: "Как сюда редактор забрался?"

Как я ни торопился, к началу наступления все-таки опоздал. Войска уже прорвали оборону противника и двинулись вперед. Слышен был лишь, правда не столь уж далекий, грохот артиллерийских орудий. Лишь одно мне было непонятно, да и не только мне Впереди нас на открытой полянке метрах в 600-700 у проволочных заграждений стояло в безмолвии с десяток наших танков. Почему они здесь? Этот недоуменный вопрос задавал себе не я один. Вдруг Мехлис вызвал свой "виллис", стоявший у деревенской хаты рядом с блиндажами, сел в него и направился к тем танкам. Я успел подумать: дело ли это члена Военного совета фронта? Но натуру Мехлиса я знал хорошо, а потому вызвал свой "виллис", и мы вместе с Теминым догнали Мехлиса. Не доезжая до проволочных заграждений, попали под артиллерийский обстрел и вынуждены были выскочить из машин и укрыться в одном из окопов, которыми была изрыта полянка, -- видимо, здесь наши занимали позиции перед атакой. Переждали обстрел и подъехали к танкам. Все они закупорены, ни одной живой души на броне или возле танков; экипажи тоже укрылись от вражеских снарядов. Подошел Мехлис к одному из танков, постучал по броне валявшейся рядом палкой.

Выглянул танкист:

-- Что вы здесь делаете? Почему стоите? -- строго спросил его Мехлис.

-- Приказали ждать...

Мехлис разыскал в соседнем танке командира батальона, задал ему тот же вопрос. И получил тот же ответ.

-- Нечего ждать, -- приказным тоном распорядился Мехлис. -- Двигайтесь вперед...

Как ослушаться генерала? Завели машины. И лишь тогда, когда через проход в проволочном заграждении они ушли вперед, мы вернулись на НП. Возвращаясь, я подумал: а почему в самом деле здесь стояли танки? Быть может, им действительно надо было стоять и ждать приказа? Быть может, это был резерв командира дивизии? Ничего этого Мехлис не выяснил. "Вперед!" -- и все! Подумал я и о Мехлисе: зачем ему надо было брать на себя обязанности лейтенанта или капитана, которого можно было для выяснения послать к танкам?

Такого рода действия Мехлиса, характерные для гражданской войны, где он комиссарил, я наблюдал за ним и на Халхин-Голе, и на финской войне, и в 6-й армии Харитонова. Задумался я еще вот о чем. С первых дней войны Мехлис работал начальником Главного политического управления Красной Армии. Сидеть бы ему там -- работы невпроворот. Так нет же, он все время рвался на фронт представителем Ставки. Человеком Мехлис был храбрым, но в вопросах оперативного и тактического характера не разбирался, и дело кончилось керченской катастрофой, снятием его с поста начальника Главпура и понижением в звании.

Начался судебный процесс по делу о зверствах немецко-фашистских захватчиков и их пособников на территории Краснодара и Краснодарского края. Еще в начале июня зашел в редакцию Алексей Толстой и сказал, что вылетает в Краснодар как член Комиссии по расследованию зверств фашистов. Договорились, что, как только вернется в Москву, напишет статью.

И вот Алексей Николаевич снова у меня. За эти дни он очень осунулся. Объяснил, что столкнулся с таким ужасом, от которого и сейчас не может прийти в себя. Не может сейчас так сразу писать. Только через неделю принес он большую, на три колонки статью "Коричневый дурман".

Кроме Краснодара, Алексей Толстой побывал в Кисловодске, Железноводске, Ессентуках и других курортных городах. Везде -- разорение, руины, пепелища -- все это сделали немцы при отступлении. "Все, о чем здесь рассказываю, -- пишет Толстой, -- я видел своими глазами. Но я видел гораздо более печальное. На Северном Кавказе немцы убили все еврейское население, в большинстве эвакуированное за время войны из Ленинграда, Одессы, Украины, Крыма... Я верю, что еще немало людей, живущих вдали от войны, с трудом, даже с недоверием представляют себе противотанковые рвы, где под насыпанной землей -- на полметра в глубину, на сто метров протяжением -- лежат почтенные граждане: старухи, профессора, красноармейцы вместе с костылями, школьники, молодые девушки, женщины, прижимающие истлевшими руками младенцев, у которых медицинская экспертиза обнаружила во рту землю, так как они были закопаны живыми".

В феврале этого года после освобождения Краснодара наши спецкоры Борис Галин и Павел Милованов, как указывалось, прислали корреспонденцию о немецких душегубках. Это был первый сигнал, не верилось, что такое возможно. Мы даже материал не напечатали, отложили и, когда Толстой выехал в Краснодар, передали ему. Алексей Николаевич и рассказывает об этих душегубках, в которых гитлеровцы умертвили сотни ни в чем не повинных людей.

Статью Толстого и ныне без содрогания нельзя читать. Между прочим, читая ее, я спросил Толстого: "Какой же это дурман? Это злодеяния, которым названия нет". Писатель ответил: "Согласен. А коричневый дурман не о фашистских злодеях и убийцах. Дочитайте -- все будет ясно". Имел он в виду концовку статьи:

"Каким раскаянием и какими делами немцы смогут смыть с себя пятно позора? Пятно позора -- это нацизм. Немецкий народ не плюнул в глаза своему соблазнителю и пошел за Гитлером убивать и грабить. Горе тем немцам, кто теперь же, не откладывая на завтра, не очнется от коричневого дурмана".

* * *

16 июля

Сегодня наконец появилось сообщение о начавшемся четыре дня назад наступлении наших войск севернее и восточнее Орла. Каждый день теперь -- сводка о продвижении по фронту и в глубину, освобождении десятков населенных пунктов. Перешел в наступление и Центральный фронт, хотя, как и Брянский и Западный, он не называется. Просто к направлениям "севернее Орла" и "восточнее Орла" прибавились слова: "южнее Орла". Наступление трех мощных фронтов, как это теперь понятно каждому, имеет своей целью разгромить орловскую группировку врага. Яснее ясного также, что вот-вот немцы будут вышиблены из Орла.

Есть перемены и на других направлениях. На орловско-курском участке противник не только остановлен, но и отброшен за ту линию, которую занимал до 5 июля. 10-35 километров, захваченные им, возвращены. Обескровленный и уже потерявший веру в победу, враг на белгородском направлении не только прекратил атаки, но и отводит свои тылы. Скоро и на этих направлениях начнется наступление советских войск под условным названием "Кутузов".

Со всех этих фронтов поступают репортажи и корреспонденции [332] спецкоров, как говорится, только успевай печатать. Но, увы, не все материалы размещаются на полосах газеты. Они заняты отчетом о судебном процессе по делу о зверствах немецко-фашистских захватчиков и их пособников в Краснодарском крае. Тоже важный материал, вызывающий и боль, и ненависть к врагам, зовущий в бой.

* * *

В сегодняшнем номере газеты опубликован очерк Александра Авдеенко "Искупление кровью".

Непросто сложилась жизнь писателя. Его имя долгое время было под запретом.

Я знал его еще с конца двадцатых годов, когда редактировал в Донбассе алчевскую городскую газету "Большевистский путь". Саша Авдеенко работал у нас корреспондентом. Живой, неугомонный девятнадцатилетний паренек, боевой и своенравный, он мог вдруг исчезнуть из редакции на два-три дня, а потом оказывалось, что эти дни и ночи Авдеенко провел в шахте "Парижская коммуна", лазил по бесконечным штрекам и лавам. Или в прохудившемся пальтишке в ледяную стужу сутки путешествовал на открытой площадке угольного эшелона и мерзлыми руками делал какие-то записи. Возвращался он так же неожиданно, как исчезал, с добротным материалом подчас на целый разворот газеты или с интересным "дневником кондуктора", и язык у меня не поворачивался поругать его за своеволие. Да мне и самому тогда было двадцать два года...

Потом я уехал в Днепродзержинск, и наши дороги с Сашей разошлись.

Я, конечно, читал роман "Я люблю", который так высоко оценил Максим Горький, но не предполагал, что его автором является Саша Авдеенко из нашей газеты. Мало ли однофамильцев на свете! Читал я и очерки специального корреспондента "Правды" А. Авдеенко, часто публиковавшиеся в этой газете, и тоже не думал, что это мой дружок из алчевской газеты.

Оказалось, что Авдеенко был на Урале избран делегатом Всесоюзного съезда Советов, вчера выступал, и его речь сегодня опубликована в "Правде" под заголовком "За что я аплодировал Сталину". А концовка ее была необычной даже для того времени: "Когда у меня родится сын, когда он научится говорить, то первое слово, которое он произнесет, будет "Сталин".

Вот, подумал я, чудеса! Вот каких "высот" достиг наша Саша! Конечно, я был рад за него, своего алчевского дружка. Мы обнялись, похлопали друг друга по плечам...

Встретиться больше нам не пришлось, тем более что в январе тридцать восьмого года я был назначен в "Красную звезду"...

Вдруг в августе сорокового года в "Правде" под заголовком "Фальшивый фильм" появляется статья о кинофильме Авдеенко "Закон жизни". Вот только некоторые фразы из этой статьи: "клевета на советскую студенческую молодежь", "гнилая философия распущенности", "мораль фильма ложна, и сам фильм является насквозь фальшивым"...

А далее события разворачиваются с катастрофической быстротой.

В ЦК партии было созвано совещание. На нем присутствовали Сталин, Жданов, Маленков, Андреев и президиум Союза писателей во главе с Фадеевым.

Разбирали "дело" Авдеенко. Заседание вел самый большой "специалист" по литературе Жданов. Он же докладчик. Жданов повторил все то, что сказано в статье "Фальшивый фильм". Еще бы! Эта статья была написана по указанию Сталина, он же ее редактировал, внес поправки, дописал концовку. К сказанному в статье Жданов прибавил: "Не случайно написан фальшивый, клеветнический киносценарий", -- и тут же обрушился на новый роман Авдеенко "Государство -- это я". Роман о шахтерской жизни был еще в рукописи, нигде не публиковался, но Жданов каким-то образом разузнал о нем.

А затем выступил Сталин и стал линчевать Авдеенко: "Что это за писатель! Не имеет ни своего голоса, ни стиля... Неискренний человек не может быть хорошим писателем. По-моему, Авдеенко пишет не о том, о чем думает, что чувствует. Он не понимает, не любит Советскую власть. Авдеенко -- человек в маске, вражеское охвостье... А кто, кстати, поручался за Авдеенко, когда он вступал в партию? Не враг ли народа Гвахария, бывший директор макеевского завода, где живет Авдеенко? Гвахария был ближайшим его другом..."

Было и другое обвинение, притянутое за уши. "Мы видели, -- сказал Жданов, -- лицо романиста и драматурга Авдеенко. Давайте теперь посмотрим на Авдеенко-журналиста... Вот как он живописует буржуазный город, только что освобожденный Красной Армией". В дни освобождения Бессарабии "Правда" командировала Авдеенко в этот край. Оттуда он прислал очерк "В Черновицах". В этом очерке говорилось о красивом, чистом, аккуратном городе. Написал он и о социальных противоречиях. Но Жданов распял только первую часть очерка, а о второй молчал. И тут еще Сталин поддал "жару":

-- Тянет его туда... За границу... Ишь как расхвалил Черновицы...

Я там был в те же дни. Действительно, красивый город. И Авдеенко написал о нем честно и правдиво. Вот это и не понравилось "отцу народов" и его приспешникам...

И еще об одном надо сказать. До всего "добрался" Сталин и даже опустился до такой низости, что стал обвинять Авдеенко в... барахольстве: "Сегодня, перед заседанием, мы звонили в Донбасс. Там очень хорошо знают барахольщика Авдеенко..." Это было обычное для того времени дело. Прочитав статью в "Правде", аппаратчики из Макеевского горкома и Донецкого обкома партии, ранее гордившиеся своим писателем, теперь, в угоду "верхам", стали поливать его грязью, сочиняя всякие небылицы! Гнусно, без зазрения совести...

Особенно кипятились Сталин и Жданов, что Авдеенко не пришел с повинной. Вот, мол, и "Известия", и "Кино", хвалившие этот фильм, Комитет кинематографии уже покаялись, а Авдеенко молчит, не бьет себя в грудь, не становится на колени. И хотя он был оглушен всей обстановкой на совещании в ЦК, но, думаю, не потерял своего достоинства, не пошел против своей совести. Единственная фраза, которая вырвалась у него, по тому времени была "сверхкриминальной": "Я не ожидал, что со мной так поступят в Центральном Комитете..." И эта фраза стоила многих речей!

Фадеев, выступивший на совещании в ЦК с заявлением, что "нужно освободить Союз от таких людей, как Авдеенко", быстро "провернул" это дело. В "Литературной газете" появилась передовая статья, написанная Фадеевым, в которой было сказано: "Решением президиума Союза советских писателей исключен из Союза как человек, проводящий в своих произведениях антисоветские взгляды, писатель Авдеенко..."

На последней странице "Правды" появилось сообщение: "От редакции (о писателе Авдеенко). Ввиду того что, как выяснилось в последнее время, ряд произведений писателя Авдеенко носит не вполне советский характер, редакция "Правды" постановила исключить писателя Авдеенко из списков корреспондентов "Правды" и отобрать у него корреспондентскую карточку".

Побоялись опоздать и партийные аппаратчики. Макеевский горком партии исключил Авдеенко из партии. А подхалюзины из Донецкого обкома партии решили всех переплюнуть. Свое постановление об исключении Авдеенко из партии они "сформулировали" так: "Исключить за... моральное разложение и как буржуазного перерожденца". В эти же дни Авдеенко прочитал в газете "Макеевский рабочий", что он выведен из состава депутатов горсовета, лишен доверия избирателей, хотя, понятно, голосами избирателей здесь и не пахло -- никто с ними не говорил ни о чем, не спрашивал. Обычное в те годы дело!

Дальше, как говорится, -- больше. На квартиру в Макеевке пришли милицейские чины с предписанием прокурора о выселении. Погрузили вещи, повредив многие из них, и с больным воспалением легких сыном Сашей и больной бабушкой отвезли на край города в мрачное помещение -- не то бывший склад, не то кладовая, не то овощехранилище с зарешеченными окнами на уровне земли, в смрад и сырость.

Вот так распяли журналиста, писателя, коммуниста. Так произошло отлучение Авдеенко от литературы. Нигде больше его не печатали...

Бывший шахтер Авдеенко поступил на шахту имени папанинцев, стал помощником машиниста врубовой машины...

* * *

Я потерял всякие следы Саши. Но вдруг в сорок третьем году с Ленинградского фронта пришло несколько корреспонденции с подписью "А. Авдеенко". Я сразу же поручил нашему ленинградскому собкору Николаю Шванкову разыскать Авдеенко, узнать, где он служит, что делает. Вскоре Шванков сообщил мне, что Авдеенко закончил минометно-пулеметное училище и в звании лейтенанта служит в 131-й стрелковой дивизии, участвовал в прорыве блокады. Отзывы в дивизии о нем самые лучшие.

Среди корреспонденции, присланных Авдеенко, одни были лучше, другие хуже, но, как мне казалось, не те, с которыми он должен выступить в "Красной звезде". Я их не опубликовал, но отправил Авдеенко телеграмму с просьбой прислать более солидный материал. Послал также письмо нашему корреспонденту в Ленинграде писателю Николаю Тихонову: просил его связаться с Авдеенко, помочь ему. Вскоре Николай Семенович мне ответил: "С Авдеенко виделся. Помогу ему охотно всем, чем можно, -- и советами, и помощью в деле редактирования его произведений".

Конечно, то, что мы не напечатали присланные им материалы, не могло не огорчить писателя. В те дни ко мне пришла Любовь Авдеенко, жена Саши, литератор, автор романа "Тревожное сердце".

-- Скажите правду, -- просила она, -- вы не печатаете Сашу потому, что его запрещено печатать? Я ему откровенно напишу, зачем мучить человека!..

-- Нет, -- ответил я ей, -- если он напишет что-либо значительное, обязательно опубликуем. Так и напишите ему.

Конечно, всего того, что произошло с Авдеенко и о чем он сам рассказал спустя много лет в своем повествовании "Отлучение", я, конечно, не знал. Я читал "Правду", "Литературную газету", и этого, казалось, было достаточно, чтобы задуматься, стоит ли его печатать. И все же я твердо решил печатать Авдеенко. Я уже говорил в связи с "делом" Платонова, которого Сталин окрестил "кулаком", "сволочью", что в ту пору я был уверен, что человек, прошедший проверку огнем на фронте, что бы ни было с ним в прошлом, заслуживает доверия и внимания.

Как раз в те дни мы задумали дать в газете очерк об офицере, разжалованном в рядовые и подвигом искупившем свою вину.

Поручили написать об этом писателю Василию Ильенкову. Не получилось. Взялся за очерк Петр Павленко. Тоже не вышло. Тогда я послал телеграмму в Ленинград Александру Авдеенко. И вот пришел его очерк "Искупление кровью".

Это была история о том, как лейтенант Борис Соловьев за нарушение воинской присяги был лишен офицерских погон и послан в штрафной батальон. Очерк был написан талантливо, с эмоциональным наполнением, автор глубоко проник в психологию героя, раскрыв мир его чувств и дум, взволнованно рассказал о его подвигах в огне боев:

"Он прочно отгородил себя от прошлого. К счастью и чести его, он наконец понял, в чем состояло его очистительное искупление, -- не только в том, чтобы совершить "выгодный" подвиг, сколько в том, чтобы слиться безраздельно с жизнью фронтовиков, глубоко и во все стороны разбросать солдатские корни в окопную жизнь, полюбить тяжелый, опасный труд пехотинца... И если он добьется всего этого, то подвиг -- и не один, не случайный -- явится естественным и закономерным следствием его новых качеств, цельности его натуры.

И вот в одной из разведок, где раскрывается боем, а часто и кровью, ценой жизни огневая система противника, Борис Соловьев совершил свой подвиг. И когда его друг Потапов сказал: "Ты теперь будешь офицером", Соловьев сначала не понял, о чем идет речь. "Он совсем забыл о своей личной судьбе, обо всем, что не давало ему покоя. Он весь был полон радостью совершенного дела, благородным бескорыстием воина. И именно эта минута была моментом его внутреннего торжества и искупления..."

Из очерка мы узнали, что Соловьев не раз совершал подвиг и вскоре его, штрафника, назначили командиром взвода штрафной роты. Авдеенко приложил к своему очерку документальное свидетельство подлинности этой истории.

"Боевая характеристика. Соловьев Борис Александрович, рождения 1917 года, проходя службу в штрафной роте на должности комвзвода, показал себя способным руководителем, личный состав к проведению боевой операции подготовил отлично. Выполняя боевую задачу 3.6.43 г. "разведка боем", проявил мужество, отвагу и преданность Родине. Одним из первых преодолев нейтральную полосу, забросал немецкие траншеи гранатами и увлек взвод в рукопашную схватку, где сам лично противотанковой гранатой взорвал СТ вместе с расчетом и, взяв "языка", отправил его на КП. Под его руководством захвачен трофейный пулемет и коробка с минами. Будучи сам тяжело ранен, не покинул боевых порядков и вышел из боя последним, после того как все раненые с их оружием были эвакуированы.

За отвагу и мужество, проявленные в бою с немецкими оккупантами, тов. Соловьев представлен к правительственной награде.

Как искупивший свою вину кровью перед Родиной, досрочно освобожден от прохождения службы в штрафной роте и восстановлен в прежнем воинском звании. Командир РГ лейтенант Долотказин".

Очерк был написан с душевным волнением, как бы изнутри. Быть может, он удался, думал я в ту пору, потому, что рассказанное перекликалось с личными переживаниями автора. Авдеенко потом сам писал: "Судьба Бориса потрясла меня. Я воспринял ее как свою собственную историю..."

Он был уверен, что на этот раз очерк будет напечатан. Позже он написал: "До сих пор мои фронтовые корреспонденции отвергались, может быть, правильно, а эта должна быть напечатана".

И Авдеенко не ошибся, хотя не мог не знать, что сделать это было совсем непросто. Мы действительно решили напечатать очерк, и сразу же. В этот же день проходило всеармейское совещание редакторов фронтовых газет, и я встретился там с Александром Фадеевым и редактором ленинградской фронтовой газеты Максимом Гордоном. Спросил Гордона, знает ли он, что в 131-й дивизии служит автор романа "Я люблю" Авдеенко? Гордон ответил утвердительно. Он сказал, что они пытались привлечь Авдеенко к работе в газете; редакция вызвала его из дивизии, поселила у себя и даже напечатала его корреспонденцию. Но Гордону сразу же приказали возвратить Авдеенко на прежнее место службы и не давать в печати его материалы. Обращался редактор к Жданову, но ничего из этого не вышло. И не могло выйти потому, что не кто иной, как Жданов, приказал вернуть Авдеенко в дивизию и запретил его печатать. Словом, нашел кого просить!

Я обратился к стоявшему рядом с нами Фадееву:

-- Александр Александрович, что будем делать с Авдеенко? Это ведь по вашей линии.

Фадеев развел руками:

-- Что можно сделать? Что-то надо делать...

А это "что-то" означало, что надо обратиться к Сталину, на что у него мужества не хватало. Он же в тон Сталину на том совещании в ЦК тоже обрушился на Авдеенко, требуя очистить Союз от таких "писателей". За пять лет Фадеев ни разу не вспомнил о нем. И даже теперь, когда узнал от меня, что Авдеенко -- фронтовик, доказал свою преданность Родине под огнем, палец о палец не ударил, чтобы выручить писателя.

Мне стало ясно, что без Сталина судьбу Авдеенко не решить. Сдали рукопись в набор, и когда я получил трехколонную верстку очерка, написал Сталину письмо:

"Писатель А. Авдеенко, находящийся на Ленинградском фронте, прислал в "Красную звезду" свои очерки. Некоторые из них, по-моему, хорошие.

Авдеенко является младшим лейтенантом, служит в 131-й стрелковой дивизии, участвовал в прорыве блокады Ленинграда. По сообщению корреспондента "Красной звезды", которому я поручил ознакомиться с деятельностью Авдеенко, этот писатель ведет себя на фронте мужественно и пользуется уважением бойцов и командиров. [338]

Считая, что тов. Авдеенко в дни Отечественной войны искупил свою прошлую вину, прошу разрешения напечатать его очерки в "Красной звезде".

Письмо было сразу же доставлено Сталину, и уже через час мне позвонил Поскребышев и соединил со Сталиным.

Сталин сказал: "Можете печатать. Авдеенко искупил свою вину".

Кстати. Илья Эренбург в книге "Люди, годы, жизнь" написал, что я к своему письму Сталину якобы приложил рукопись очерка. Не было этого. Верстка очерка лежала у меня на столе -- я ждал ответа Сталина на мое письмо. В этом письме шла речь не об очерке "Искупление кровью", а о том, чтобы вообще разрешили нам публиковать его материалы, иначе говоря, вернуть человека в писательский строй. Кроме того, я боялся, что если пошлю очерк Сталину, он сам вряд ли будет его читать, а переправит какому-нибудь перестраховщику, тому же, скажем, Жданову, и пиши пропало -- от него добра не жди.

И еще вот о чем хотелось сказать. Кроме "Я люблю", я не читал сочинений Авдеенко, не видел кинокартины "Закон жизни", и мои слова в письме Сталину об "искуплении вины" Авдеенко свидетельствуют о том, что я тогда верил в его виновность. А ныне, когда возвращаются из небытия многие труды наших писателей, ясно, что Авдеенко ни в чем не был виноват. Не за что было его наказывать, исключать из партии и Союза писателей, отлучать от литературы...

Нетрудно понять, что значило для Авдеенко возвращение в литературу!

С этого дня "Красная звезда" приобрела в Ленинграде еще одного боевого корреспондента.

Об Авдеенко можно сказать, что он добывал материал для своих очерков и корреспонденции на самых боевых участках Ленинградского фронта. Для того чтобы написать очерк "Боевое крещение", он вместе с новобранцами под минометным и пулеметным огнем немцев через полузатопленные траншеи и речку Тосно переправился на "малую землю", или, как здесь ее называли, "пятачок", в семьсот метров по фронту и триста метров в глубину и не один день там жил и воевал.

Для другого очерка -- "На аэростате" -- Авдеенко отправился в артиллерийский полк 152-миллиметровых орудий подполковника Лобанова. Этот полк комплектовал лично командующий фронтом Л. А. Говоров для контрбатарейной стрельбы, и полк считался, как поговаривали, "любимцем" комфронта, старого артиллериста. После прорыва блокады Ленинграда немцы, бессильные вернуть утраченные позиции, непрерывно обстреливали переправы через Неву из тяжелых орудий; задача артполка и состояла в том, чтобы подавлять и уничтожать вражеские батареи.

Прибыл писатель на левый берег Невы, в лес, где в блиндаже с бревенчатыми накатами, рядом с огневыми позициями батарей расположился КП полка. Лобанов, молодой, энергичный подполковник, охотно все рассказал спецкору, очень похвалил аэростатчиков.

-- Вот это я и хочу в первую очередь посмотреть, -- загорелся писатель, добавив: -- Но не на земле, а в воздухе. -- И попросил разрешения подняться на аэростате.

Долго колебался командир полка, но, узнав, что Авдеенко закончил минометное училище, разбирается в артиллерии, был в боевом строю, сдался. Корреспондент сразу же отправился на луг, где в своеобразном ангаре из жердей, веток и маскировочной сети пришвартовался аэростат, любовно именуемый воздухоплавателями "бобиком". Спецкора зачислили в боевой расчет корректировщиком, и вместе со своим напарником лейтенантом Гориным он залез в квадратную, похожую на сруб колодца, ивовую, рассохшуюся скрипучую корзину, и они поднялись в воздух. Авдеенко и Горин находили нужные цели и корректировали огонь батарей.

Конечно, не очень-то спокойно было на этом висячем НП. Сильный ветер парусил аэростат, и корзину раскачивало, как маятник. Но это было еще терпимо. Аэростат являлся для немцев достаточно заметной целью. Они обстреляли его бризантными снарядами, а наземные позиции -- фугасными и осколочными. Вслед за этим появились шесть немецких истребителей, и, если бы не наша четверка истребителей, стороживших вражеские самолеты в засаде, этот поход корреспондента окончился бы трагедией.

Напечатала "Красная звезда" и очерк Авдеенко "На ночном бомбардировщике" -- о боевом рейсе эскадрильи "У-2". В ту ночь на одном из этих самолетов он с капитаном Иваном Кулийчуком летал бомбить артиллерийские позиции немцев под Ленинградом. У нас уже были публикации об этих ночных самолетах. Помню, с каким интересом мы с Константином Симоновым в сентябре сорок второго года слушали в Сталинграде рассказы о боевых делах этой авиации. В газете появился очерк Симонова "Русс-фанер" (так называли немцы эти страшные для них самолеты). Казалось, все уже о них написано. Но нет, и доказательство тому -- очерк Авдеенко. Например, о том, как величали эти самолеты: "кукурузник", "огородник", "русс-фанер". Это мы знали. А вот из очерка Авдеенко стали известны и другие названия.

"Осторожно, чтобы не раздавить хрупкие, как у стрекозы, перепонки, мы занимаем свои места. Всюду тоненькая, жидко покрашенная фанера и холст. Как только не называют фронтовики эту древнюю старушку советской авиации -- "У-2"! И "консервная банка", и "спичечная коробка", и "уточка", "барабанщик", "король воздуха", "гроза ночи" и т. п. Так мать, влюбленная в свое детище, дает ему иногда нарочито грубоватые, характерные, лукавые, однако полные любви и гордости имена".

Все, что до сих пор мы печатали об этих "кукурузниках", наши корреспонденты писали по рассказам летчиков. А вот впервые очерк корреспондента, участвовавшего в боевом вылете. Правда, когда Авдеенко пришел к авиаторам и попросил их взять его с собой, они удивились. Что ему вздумалось лететь? Но писатель вынул из кармана удостоверение "Красной звезды", и все сразу утряслось: не могли ему отказать.

Простой очерк о "простом" полете, но с какой силой и точностью он написан! Сколько замечательных образов и деталей!

"Вдали, за рекою, в сумраке лесов поднимаются с земли гигантские ножи прожекторных лучей... Промелькнула полоса реки, и мы над передним краем -- над качающимися стеблями ракет... Капитан Кулийчук неторопливо поглядывает по сторонам, облюбовывая цель покрупнее... Он засекает по вспышкам на кромке леса крупнокалиберную батарею и с небольшим разворотом заходит на нее с тыла. Сбросив газ, он пикирует на цель. "Старушка", "консервная банка", "спичечная коробка", склеенная из фанеры и холста, замирает, как кажется мне, от восторга и радости перед тем, что ей, такой хрупкой, такой мирной, доверили грозное дело. С приглушенным свистом в расчелках, с шорохом воздуха, скользящего по плоскостям, отдавшись на полную волю летчика, готовая вместе с бомбами ринуться на огневые позиции немцев, машина несется к земле. Повинуясь руке капитана, она судорожно вздрагивает, освобождается от бомб и, ложась на левое крыло, делает крутой вираж. Много на земле огня, но нам все-таки хорошо видны новые разрывы..."

Думаю, что будь ты трижды талантлив, но если сам не слетал, так не напишешь. Вычитывая этот очерк, я невольно вспомнил Сашу Авдеенко, корреспондента "Большевистского пути". Он никогда не позволял себе написать, например, о шахтерских делах, не спустившись в шахту и не полазив прилежно по ее штрекам и лавам. Так и на войне.

В редакции высоко ценили очерки Авдеенко и охотно их печатали не только потому, что они были написаны с профессиональным мастерством художника слова. Сила его очерков была в точном знании фронтовой жизни, в их суровой правдивости.

Конечно, это давалось нелегко. Надо было много мужества, чтобы не по приказу начальства, а по приказу своего сердца забираться в самое пекло боя для поисков интересного и редкого материала. Авдеенко сам позже писал: "Я был полон страха, когда седлал "бобика", но когда я спустился на землю, я был полон радости. Я понял, почувствовал со всей силой смысл того, что вложил поэт в строку: "Есть упоение в бою". Озарило меня счастье и в ночном полете на "У-2".

Решил Авдеенко сходить и в танковую атаку. На весь Ленинградский фронт гремела слава танкиста Назара Путякова, погибшего в боях за город Ленина. Его имя было выведено белой краской крупными буквами на танке "КВ-761", и новый экипаж доблестно продолжал дело героя. Писатель и задумал сходить в бой на этой машине. Боясь, что ему не дадут разрешения, он уговорил командира машины младшего лейтенанта Миловидова взять его "нелегально". Но когда танк громыхал по дороге на передовую с корреспондентом "Красной звезды" на дне, его остановил командир бригады. Кто-то, вероятно, сообщил полковнику, что в танке едет посторонний пассажир, и он дал команду: "Наверх! Сейчас же!" Словом, высадил писателя из танка и еще добавил: "Живей поворачивайтесь, вы... любитель острых ощущений!"

И все же Авдеенко удалось побывать на танке в бою. Но это было уже гораздо позже, под Бродами на Украине. И на этот раз не в танке, а на его броне, как идут в бой десантники. Не повезло ему. При приближении к противнику танк попал под артиллерийский обстрел, Авдеенко контузило, смело с танка, и он попал в госпиталь...

Во многих огневых переплетах побывал писатель. Но он никогда не выставлял себя героем. Вспоминая свои танковые "походы", он писал: "Самому себе лжет безнадежный дурак или сумасшедший. Я не могу сейчас сказать о себе, что привык к войне, к ее опасностям, что рвусь в танковую атаку... Я знаю, как трудна дорога танкистов на машем фронте. Я видел, как подбивают вражеские танковые пушки наши "самоходные крепости", как они горят. Мне страшно, очень и очень хочется отказаться от своей затеи. Но и не меньше мне хочется побывать в смертельно опасной шкуре танкиста. С чужих слов я никогда не напишу того, что могу увидеть своими глазами, почувствовать своим сердцем. Властная нужда обстоятельств диктует мне линию поведения. Кто знает, может быть, этот вид храбрости не самого последнего порядка".

Я не мог не радоваться, что мой алчевский дружок не "подвел" меня, был храбрым, мужественным воином! В те дни Авдеенко был восстановлен в Союзе писателей. Рекомендацию ему дал Николай Тихонов: "Авдеенко показал пример личной храбрости... Был в частях на переднем крае под огнем, иногда в самой суровой обстановке... Очерки Авдеенко написаны на уровне лучших военных очерков". Единодушен с ним и Константин Симонов: "Авдеенко проявил себя как мужественный командир и военный журналист и создал ряд отличных военных очерков, напечатанных в "Красной звезде".

Правда, Авдеенко был не восстановлен, а принят заново в члены Союза писателей. Фадеев "объяснил" ему, что собрать президиум сейчас сложно, а вновь принять можно решением секретариата, опросом. Авдеенко резонно заметил, что не понял, "что сие значит". Но был рад и этому. "Я снова держу в своих руках маленькую коричневую книжечку. Первая, которую у меня отобрали осенью сорокового года, была подписана А. М. Горьким, теперешняя -- Фадеевым. Раньше я был членом ССП с 1934 года, теперь -- с 1943. Ничего! Ни для меня и ни для кого это не имеет никакого значения. Собственно, права писателя вернули мне значительно раньше, 17 июля этого года, когда был напечатан в "Красной звезде" очерк "Искупление кровью".

Не могу согласиться с Авдеенко, что это не имело значения. Не требует объяснения и поведение Фадеева. Думаю, что тем же опросом или каким-либо другим способом он смог бы восстановить писательский стаж. Но, видно, мужества у него не хватило -- шли сталинские времена.

В 1944 году Авдеенко приняли в партию, но и здесь стаж -- с 1937 года -- ему не восстановили.

Последний очерк Авдеенко из Ленинграда был напечатан 2 октября -- рассказ о штурме немецкого "Огненного паука".

Осенью сорок третьего года наши войска подошли к Днепру, форсировали его. Все новые и новые районы Украины очищались от врага. Беспокойная натура Авдеенко не позволяла ему сидеть на относительно спокойном тогда Ленинградском фронте. И он добился перевода на 1-й Украинский фронт. С билетом члена Союза писателей и корреспондентским удостоверением "Красной звезды" Авдеенко и поспешил к месту новой работы, на новый фронт, к Киеву. Добирался он на перекладных -- до Курска на медленно ползущем поезде, до Нежина -- в теплушке танкистов, эшелоном, мчавшимся "зеленой улицей" к столице Украины. В Нежине ему удалось уговорить летчика и вылететь к Днепру.

Ко взятию Киева Авдеенко не успел, но все же показал класс газетной оперативности. В одной из боевых частей он разыскал разведчиков, водрузивших красный флаг на здании Центрального Комитета Компартии Украины, и в "Красной звезде" появилась его первая корреспонденция с 1-го Украинского фронта -- "Флаг над Киевом"...

* * *

См. далее...

Д. И. Ортенберг

Сорок третий: Рассказ-хроника. -- М.: Политиздат, 1991.

© Copyright Каменев Анатолий Иванович (kamenevai@mail.ru) Размещен: 28/08/2014, изменен: 28/08/2014. 76k. Статистика. Фрагмент: Политика Иллюстрации: 3 штук.	Ваша оценка:
Аннотация: Это русский человек веселого, неукротимого нрава - он нашел слабое место в "пантере" - дополнительные бензиновые баки - и понял, что надо бить по бортам напротив этих баков и тогда "песенка той "пантеры" будет спета". Рассказал и о том, как долго ему пришлось возиться с той "пантерой", где сидел, "видимо, опытный немец".

Каменев Анатолий Иванович "Охотник за "пантерами"...

Каменев Анатолий Иванович
"Охотник за "пантерами"...