ArtOfWar. Каменев Анатолий Иванович. Первой жертвой войны становится правда...

ЭНЦИКЛОПЕДИЯ РУССКОГО ОФИЦЕРА

(из библиотеки профессора Анатолия Каменева)

Сохранить,

дабы приумножить военную мудрость

"Бездна неизреченного"...

Похороны героя.

Русско-японская война 1904-1905 гг.

Д. И. Ортенберг

Первой жертвой войны становится правда...

("Самое трудное - в человеке разбудить совесть"... )

(Фрагменты из кн.: "Сорок третий: Рассказ-хроника")

3 апреля

В сводках Совинформбюро повторяется одна и та же формула: "На фронтах существенных изменений не произошло".

Несколько дней тому назад судьба меня занесла на этот фронт. В городе Изюме на Харьковщине остались в немецкой оккупации мать и сестры моей жены с детьми. Ничего не знаю об их судьбе. Живы они или нет? Получив разрешение А. С. Щербакова, я вылетел на Юго-Западный фронт. Там встретился с командующим фронтом Н. Ф. Ватутиным. Встреча была дружеской, разговор длился до поздней ночи.

Николай Федорович -- наш постоянный автор. В газете публиковались его статьи с первых дней войны, в частности, с Северо-Западного фронта, где он служил начальником штаба. Не помню случая, чтобы Ватутин отказался написать для нас. Так это было до мая сорок второго года. Но в этот месяц он стал заместителем начальника Генштаба, и его имя исчезло со страниц газеты. Не только он, но ни один из работников Генштаба не выступал в печати. Почему? Не потому, конечно, что им нечего было или они не хотели ничего сказать. Все помнили историю со статьей Г. К. Жукова, которую он написал по моей просьбе в начале войны для "Красной звезды". Сталин наложил на нее запрет, сказав, что нечего начальнику Генштаба заниматься... писаниной. После этого генштабисты боялись писать, чтобы не вызвать неудовольствия Верховного. Этот запрет действовал всю войну и даже долгое время после войны.

Сегодня газета выступила по одному из важнейших вопросов фронтового бытия -- о захоронении павших воинов. На эту тему напечатана статья начальника политуправления Юго-Западного фронта генерала С. Галаджева "Слава погибшего воина".

Во время войны -- и при отступлении, и в обороне, и в наступлении -- это был больной вопрос. Невольно приходит на память случай, который произошел у меня в Карпатах. Забегая вперед, расскажу о нем. В летний день я направился в одну из стрелковых дивизий. На поле, окаймленном редким лесом, где несколько дней назад шли бои, моим глазам предстала печальная картина. Там лежали двенадцать незахороненных воинов, молодых парней, именно на том месте, где их свалили вражеские пули. Под горячими лучами солнца их лица уже почернели. Дивизия ушла вперед, но своих павших воинов оставила на поле боя, не похоронила.

Я тотчас вернулся на КП армии, вызвал всех работников политотдела дивизии, собрал и своих политотдельцев, приказал взять лопаты, уселись мы в машины и поехали на то поле боя. Там вырыли братскую могилу, похоронили бойцов, отдали им салют пистолетными выстрелами и водрузили на могильном холме фанерную пирамидку.

Это было уроком всем офицерам, рядовым и в первую очередь политработникам нашей армии.

Не буду всего пересказывать, что было сделано для того, чтобы у нас в армии поняли: нет более святого дела, чем отдать последний долг человеку, сложившему голову в боях за Родину.

А теперь вернусь к статье Галаджева. Автор сделал любопытный экскурс в нашу историю. Он извлек из ее анналов поучительные и далеко не всем известные примеры того, как русские полководцы в дни самых горячих битв не забывали воздать дань уважения и почета погибшим воинам.

-- Солдат и офицеров, павших в знаменитой Полтавской битве, хоронил сам Петр I. Первым распоряжением Петра после битвы было приготовить могилы. На другой день, в шесть часов утра, в его присутствии было совершено отпевание, погребены тела павших воинов и насыпан холм, на котором Петр собственноручно водрузил деревянный крест со следующей надписью: "Воины благочестивые, за благочестие кровию венчавшиеся, лета 1709 июня 27".

-- Суворов, рассказывает автор, строго следил за тем, чтобы его чудо-богатыри, павшие в бою, были похоронены с подобающей торжественностью.

Конечно, и в эту войну найдется немало примеров, когда прах павших героев с честью и почетом предавали земле. Но так было не везде и не всегда. Сколько тысяч и тысяч наших воинов покоятся в безымянных могилах, как часто находят незахороненные останки погибших в тех местах, где шли бои! Сколько матерей, жен, детей и внуков скорбят, не зная, где можно поклониться праху своих погибших сыновей, мужей, отцов!

* * *

Сегодня опубликована статья моего нового заместителя Николая Кружкова "Командир и адъютант". Хочу рассказать, как возникла идея дать в газете статью на эту тему. Во второй книге моей трилогии "Год 1942" я писал о сатирической балладе Алексея Суркова с длинным заголовком "Певец во стане русских воинов, или Краткий отчет об очередной командировке вашего собственного корреспондента". Тогда я привел строки, в которых поэт подвергает остракизму застревающих в больших штабах журналистов, где они "щиплют сводку, как жирного индюка, и, по ветру настроив лютни, в сироп макают перо". Были в балладе строки, посвященные отрицательным типам из числа адъютантов.

Добрался корреспондент на попутной полуторке в армейский штаб:

Но тут встает величавый
Лихач, сердцеед и франт!
Умытый, побритый, прыщавый
Начальничий адъютант.
От власти своей в восторге,
Он басом на всех орет.
Начпроды и военторги
Суют ему яства в рот.
Хоть все ордена и медали
Звенят на твоей груди,
Смирись и к прыщавой швали
Почтительно подойди.
Снеси униженья молча,
Лизни в подходящий момент,
С волками воет по-волчьи
Ваш собственный корреспондент.
Что стал, от стыда сгорая,
Ломать себя нелегко?
Привыкнешь, дружок, до рая
Еще шагать далеко.

Как-то вернулся с фронта Сурков. Сидели мы с ним, беседовали. Зашел Кружков, присоединился к нам. Вспомнили сурковскую балладу, заговорили об адъютантах. Я сказал, что чаще всего пишут о плохих, а ведь есть и хорошие. Вспомнили, что Симонов написал впечатляющий рассказ "Третий адъютант". А больше ничего не смогли вспомнить. Кружков тут и вызвался написать об адъютантах. За два года войны он их видел разных. Прекрасный публицист, Николай Николаевич хорошо разработал эту тему. В ней немало соображений, выходящих за пределы военного времени, поэтому я позволю себе остановиться на ней подробнее. Прежде всего поучительны суждения, основывающиеся на исторических примерах. Вот что читатель узнает.

0x01 graphic

Портрет генерала и государственного деятеля Михаила Ивановича Драгомирова, 1889

Художник И.Е.Репин

Знаменитый русский военный теоретик генерал Драгомиров писал: "Желательный адъютант должен быть нелицеприятен и не интриган; толков, грамотен, деятелен; должен уметь жить в ладу со штабом; должен все помнить, не надоедать с пустяками; должен знать, что доложить, а о чем и умолчать. Доброе товарищеское согласие в офицерской семье много зависит от адъютанта".

Автор напоминает и высказывание Наполеона о существовании двух видов адъютантов: один -- для боя, другой -- для гостиных. Этот афоризм Кружков остроумно комментирует: "Так как наш командир не ощущает особой потребности и необходимости шаркать по паркету гостиных, то естественно, что ему нужен адъютант для боя".

А затем он пишет об адъютантах нашего военного времени. Прежде всего он разбивает бытующее ложное представление о том, что адъютантская работа не заслуживает признания и уважения. Многие думают, что адъютант -- это ординарец или вестовой с офицерскими погонами. Бывает, что начальник ценит в нем не знание дела и службы, а мелкое угодничество, лесть. Ничего хорошего нет в том, когда начальник обращается к своему адъютанту примерно таким образом: "Петров, где мой бритвенный прибор?", или "Подай-ка, Петров, мои ночные туфли..."

Это грехи командиров и начальников, свидетельство их невысокого морального уровня.

Но есть грехи и самих адъютантов. Нередко, указывает автор, можно встретить у нас в армии этаких чистеньких молодых людей, сидящих в приемных начальников, ничего, в сущности, не делающих, крайне довольных собой, занимающихся разговорами и пересудами. Они снисходительно и свысока разговаривают с людьми, считают, что обладают такими же, что и их начальники, правами. Здесь статья Кружкова перекликается со стихами Суркова.

А затем в сжатом виде в статье предлагается в своем роде кодекс работы и поведения адъютанта:

"Кто такой адъютант? Это первое доверенное лицо начальника. Командир верит каждому слову своего помощника, а адъютант в свою очередь организует работу так, чтобы завоевать это доверие. На какой основе строится доверие командира к своему адъютанту? Прежде всего на отличном знании службы. Адъютант должен разбираться в любой сложной обстановке, быстро схватывать мысли начальника и осуществлять их, ясно и четко составлять боевые документы и быть во всех отношениях правой рукой своего командира. Разумеется, только тот адъютант, который является образованным офицером, может выполнять подобные функции".

В статье убедительно доказывается, что, если какой-либо молодой человек думает преуспеть в адъютантской должности без настоящих знаний, он легко может оказаться в положении порученца, оказывающего мелкие бытовые услуги.

Все эти суждения автора статьи подкреплялись выразительными примерами из фронтовой действительности.

В заключение Кружков кратко и выразительно суммирует высказанные соображения: "Военный опыт, военные знания, личный такт, умение вести себя скромно и достойно с начальниками и подчиненными -- вот что ценно для адъютанта. Адъютант разделяет не власть, а труды своего начальника. Начальник -- мысль, адъютант -- действие, начальник -- голова, адъютант -- руки".

Статья "Командир и адъютант" затронула проблему, о которой много толковали в армии, но для печати она словно бы не существовала. Поэтому встретили ее с большим интересом. Ее бурно обсуждали офицеры и генералы.

6 апреля

Цифры военных сводок... Несколько дней назад начальник иностранного отдела редакции А. Ерусалимский показал мне составленную им любопытную справку. Просматривая день за днем немецкие газеты и прослушивая радиоперехваты, он выписывал из официальных сообщений вермахта цифры потерь Красной Армии. Когда их суммировали, получилось, что у нас уже не должно было остаться ни одного солдата. Не будем скрывать, что если проделать ту же операцию с нашими сообщениями о потерях немцев, то выяснится, что и в германской армии тоже уже не осталось ни одного человека. Спрашивается, кто же воюет?

Где-то я читал: первой жертвой войны становится правда. Так уж повелось, что для поднятия духа преувеличивают потери противника и преуменьшают свои потери.

Но что касается потерь немцев во время налетов на Ростов и Ленинград -- здесь на этот раз все было более или менее точно. Воздушные бои проходили над нашей территорией, и сбитые немецкие самолеты можно было потрогать руками.

* * *

Сегодня опубликовано очередное сообщение Чрезвычайной государственной комиссии о злодеяниях немецко-фашистских захватчиков в городах Вязьме, Гжатске, Ржеве и Сычевке. Даже по названиям разделов этого сообщения можно судить о страшных злодействах гитлеровских изуверов на нашей земле: "Убийства и истязания советских граждан", "Злодеяния над советскими военнопленными", "Увод советских граждан в немецкое рабство", "Разрушение городов, жилищ, культурных учреждений и церквей". На целую полосу напечатаны фото. Вот некоторые из них: "Одна из улиц Гжатска, разрушенная немецко-фашистскими захватчиками", "Трупы убитых фашистами женщин и детей, обнаруженные в доме Павлова на улице Воровского N 47 в городе Ржеве"...

Сообщения Чрезвычайной комиссии дополняют статья секретаря Гжатского райкома партии П. Лавриненко, корреспонденция Алексея Суркова "По лагерям смерти", статья председателя Совнаркома Латвии Вилиса Лациса, рассказывающая, что творят гитлеровцы в этой республике, письмо девушек из деревни Сосновка...

В боевых частях эти материалы вызвали бурю ненависти к фашистским изуверам. Об одном из таких митингов в Вязьме рассказала наша газета, посвятив ему целую полосу. Составили ее писатель Всеволод Иванов и спецкор Михаил Цунц.

Вот они у меня в кабинете. Я объяснил Всеволоду Вячеславовичу, что от него требуется лишь одно -- написать очерк о митинге, а "комплектовать" полосу будет Цунц. Но необходимо это сделать быстро.

Это было не первое поручение редакции, с которым мы обращались к писателю. В начале войны я поручил литературному работнику редакции Льву Соловейчику переговорить с Всеволодом Вячеславовичем -- не согласится ли он сотрудничать в "Красной звезде"? По этому поводу писатель сделал такую запись в своем дневнике: "...позвонил Соловейчик из "Красной звезды", попросил статью, а затем сказал: "Вас не забрали еще?" Я ответил, что нет. Тогда он сказал: "Может быть, разрешите вас взять?" Я сказал, что с удовольствием. В 12 часов 15 минут 25 июня я стал военным, причем корреспондентом "Красной звезды". Сейчас сажусь писать статью -- отклик на событие..."

Сегодня я напомнил Иванову о его выступлении в одном из первых номеров газеты. Мы тогда попросили его сделать репортаж об одном из столичных митингов, и скромность задания не смутила такого большого писателя. Он понял, что газете этот материал нужен. И сейчас он тоже принял близко к сердцу просьбу редакции.

Ранним утром на редакционной "эмке" Иванов и Цунц выехали на запад, под Вязьму, в полуразрушенную, полусожженную деревушку. Митинг должен был состояться в гвардейском полку. Устроились наши корреспонденты в чудом уцелевшей избе, затем пошли по батальонам и ротам знакомиться с людьми. Через два дня состоялся митинг, а еще через два дня в газете была напечатана полоса о нем. В ней -- выступления участников, их портреты и очерк Всеволода Иванова. Над всеми шестью колонками заголовок "Красноармейский митинг у стен Вязьмы".

Обращает на себя внимание статья под заголовком "Собирать памятники и реликвии Отечественной войны". Газета рассказывает о приказе командующего артиллерией Красной Армии Н. Н. Воронова. Он обязал командиров частей и соединений организовать сбор и пересылку ценных материалов, характеризующих отвагу и доблесть советских воинов. В инструкции дается перечень предметов, представляющих интерес для музея.

Не рано ли? Нет, решили мы, нужный приказ, и поддержали его.

* * *

В первые же дни войны редакция послала на Юго-Западный фронт большую группу своих корреспондентов -- писателей и журналистов: Бориса Лапина, Захара Хацревина, Александра Шуэра, Якова Сиславского, Бориса Абрамова и Сергея Сапиго. Вместе с нашими войсками они отходили на восток и оказались в так называемом "киевском окружении". Вскоре мы получили сообщение, что Хацревин, Лапин и Шуэр погибли. Сиславскому и Абрамову удалось вырваться из вражеского кольца. А о Сапиго ничего не было известно. Он числился в "пропавших без вести", так и было написано в моем приказе по редакции.

И вдруг сегодня мне позвонили из Управления особых отделов и сказали, что Сапиго перешел к немцам и работает в немецкой комендатуре Полтавы.

Это был как гром среди ясного неба. Изменник родины из числа корреспондентов "Красной звезды"! Можно представить, как чувствовал себя наш редакционный коллектив, известный своим мужеством, -- люди не жалели ни сил, ни самой жизни во имя исполнения своего воинского долга. Нетрудно себе представить, как убийственно чувствовал себя и редактор, который принял его на работу в "Красную звезду", пестовал его! Все годы во время войны и после меня не покидала мысль: как это могло случиться? Я вспомнил его приход в нашу газету, его работу в мирное время, его мужество в войне с белофиннами.

Первая наша встреча произошла в 1939 году. Вот он, худощавый, подтянутый молодой офицер с шевелюрой черных волос и темными искрящимися глазами, сидит у меня, и мы по-дружески беседуем. На моем столе лежит его послужной список. Нелегкая жизнь полтавского паренька в бедной семье. Трудовые и комсомольские будни. И вот он уже в гордом звании рабочего Донецкого машиностроительного завода. В те годы партийные и комсомольские мобилизации следовали одна за другой. Первая для Сергея -- и он в Харьковской школе червонных старшин. Затем офицерская должность -- командир взвода артиллерийского полка.

Пробегаю немногие строки первой служебной аттестации: требователен, настойчив, энергичен. Член редколлегии курсантской газеты, редактор полковой многотиражки. Потом годичные курсы редакторов при Политическом Управлении Красной Армии, и наконец, он здесь, в нашей редакции. Но Сергей не один. Он прибыл к нам на практику в составе группы, из которой мне предстояло отобрать несколько человек. Скачок большой, через много ступеней: из многотиражки -- в центральную военную газету! Сапиго это понимает, он весь в напряжении, старается ничем не выдать своего волнения.

-- Под силу будет?

Он долго думает, не торопится с ответом, словно сам себя проверяет.

-- Думаю, не пожалеете...

Разное впечатление производит первая встреча с человеком. Есть люди, которые всем своим внутренним свечением незримо покоряют тебя. В них сразу можно уверовать. Таким был Сапиго. Он оказался одним из немногих, которых мы взяли в "Красную звезду".

Люди познаются и в обычных делах. Но высшая проверка для человека -- проверка огнем. Сергей Сапиго прошел ее с честью в войне с белофиннами. Он ушел на фронт спецкором "Красной звезды" вместе со своим другом, Александром Шуэром, литературным секретарем газеты, старшим товарищем и талантливым журналистом, учившим его литературному мастерству.

Война была недолгой, но жестокой. Судьба сохранила Сапиго, хотя он все время находился в боевых частях. Он вернулся в редакцию не только с репутацией боевого журналиста, но и отважного воина. В одном из боев на Карельском перешейке был ранен командир батальона. Случилось так, что на КП остались три человека: телефонист и спецкоры "Красной звезды" Сапиго и Шуэр. Сергей перехватил трубку и начал управлять тяжелым боем. За командирскую доблесть в бою Сергея командование фронта наградило орденом Красной Звезды. На большую войну он уехал на второй же день и снова со своим другом Шуэром. В боях под Киевом Шуэр погиб. А. Сапиго?..

В 1965 году Московская организация журналистов создала Комиссию по увековечению памяти столичных журналистов, погибших на фронтах Отечественной войны, которую мне поручили возглавить. Комиссия начала поиски газетчиков, не вернувшихся с фронта, добилась учреждения во всех редакциях столицы мемориальных досок, мемориала в Центральном Доме журналистов, организовала выпуск книг "В редакцию не вернулся". Однажды я встретил Григория Кияшко, до войны секретаря газеты "Красная звезда", а в войну редактора фронтовой газеты, рассказал ему о нашей работе и спросил:

-- Григорий, нет ли у тебя что-либо для нашей книги? И вдруг он говорит:

-- А о Сапиго вы не забыли?

-- Как о Сапиго? -- с недоумением сказал я.

И вот что он мне рассказал. Редакция фронтовой газеты, которую он редактировал в сентябре сорок третьего года, остановилась ненадолго в Полтаве. Там ему передали письмо Сапиго, адресованное мне. Это письмо Кияшко переслал в редакцию, но для себя снял копию. Он был моим соседом по дому и сразу же побежал к себе. Через несколько минут вернулся:

-- Вот это письмо...

Вот что писал Сергей Сапиго в сорок втором году в полутемной каморке полтавского подполья:

"Здравствуйте, дорогой редактор, боевые друзья и товарищи славного коллектива редакции "Красная звезда"! Как бы я хотел вас видеть и каждому пожать крепко руку. Увы, меня отделяют от вас сотни километров вражеского кольца, разорвать которое я не в силах. Находясь в подземной Украине, я душою, сердцем и кровью до последнего моего дыхания был, есть и буду с вами.

А теперь опишу, что случилось со мной и моими друзьями. Не исключена возможность, что кому-нибудь из них удалось прорваться через окружение. Однако считаю своим долгом сообщить хотя бы вкратце о действиях корреспондентов и о себе.

Корреспонденты "Красной звезды" Александр Шуэр, Борис Абрамов, Яков Сиславский, Борис Лапин, Захар Хацревин, Алексей Лавров, я, а также Иосиф Осипов, Михаил Сувинский ("Известия") , Яков Цветов ("Правда") и ряд других попали в так называемый "киевский мешок". Мы были окружены и узнали об этом только накануне отступления наших войск из Киева. Начальник одного политотдела приказал мне организовать отряд и отправиться в обоз для охраны тыловых учреждений. Нарушение приказа грозило расстрелом. Как я ни бился, чтобы попасть в действующие части, ничего не выходило. Видя такое дело, я связался с членом Военного совета, получил разрешение покинуть обоз и примкнуть к боевой части. Но уже было поздно.

По нашему расположению -- Дарницкий лес -- враг открыл минометный и артиллерийский огонь. Несмотря на это, мне удалось вывести корреспондентов из-под обстрела и километров на пятьдесят прорваться в сторону своих. Здесь, под Борисовом, встретив сопротивление немцев, наш отряд разбился на группы, которые пошли по разным направлениям, чтобы, соединившись с отступающими частями, пробиваться вперед.

Со мной остались: мой неизменный друг и товарищ Саша Шуэр, боевые соратники Абрамов, Лавров, а из "Известий" Осипов и Сувинский. После всяких эпизодов и приключений мы продвинулись еще на пятьдесят километров. 21.IX.41 г. нам удалось соединиться с действующими частями 33-й стрелковой дивизии. Бойцы этой дивизии дрались, как львы. Командир дивизии Соколов умело руководил боем, опрокидывая немцев, и пядь за пядью продвигался вперед.

Немцы быстро сделали перегруппировку и начали теснить нас к болоту. Тут же на глазах бойцов героически погиб Соколов, ранен был комиссар. Боевые порядки остаются без руководства. Мы быстро организуем из тыловиков два отряда и бросаем их в бой. Это позволило на левом фланге задержать противника. Но дрогнул правый фланг, и немцы просочились к нам в тыл. Артиллерийский полк, с которым мы наступали, снялся с занимаемых позиций, и мы двинулись за ним. Несмотря на бешеный пулеметный, минометный и артиллерийский огонь, нам удалось прорвать вражеское кольцо и направиться к месту переправы. Немцы вели огонь из всех видов оружия. С водонапорной башни били два вражеских пулемета, преграждая нам путь к переправе. Полковник Воронов, авиатор, приказал мне с группой бойцов уничтожить огневые точки. Когда я выполнил эту задачу, Шуэр, Абрамов, Осипов и Сувинский с криком "ура!" бросились в переулок, где засели немцы, и давай их там колотить. Лавров, художник, тоже не дремал: залег за башню и вел огонь по немцам, делавшим перебежки.

Уничтожив вражеских пулеметчиков и доложив об этом полковнику, я решил примкнуть к Шуэру и другим товарищам, но на том месте, где, как я предполагал, они находятся, их не оказалось. Они далеко уже продвинулись вперед, а я с группой бойцов оставался как бы у них в тылу. Видя новую опасность, я обошел правый фланг немцев и проскочил в лес, где сосредоточились наши уцелевшие подразделения.

Здесь я встретил Абрамова и Осипова. Они были бледны и едва не в слезах. Я сразу догадался, что случилось страшное. "Сергей, -- еле промолвил Абрамов, -- твой друг погиб".

У меня затряслись руки и ноги, к горлу подкатил комок, и я упал на землю. Я понимал, что война без жертв не бывает, однако не смог примириться с мыслью о гибели моего учителя и задушевного друга... Когда я пришел в себя, Абрамов рассказал о героической смерти Шуэра. Выбив немцев из переулка, Шуэр, Абрамов, Осипов и Сувинский побежали дальше по огородам. Уже на краю села их встретил огонь немецких автоматчиков, засевших на чердаках и в сараях. Бойцы залегли. Саша спросил: "Кто здесь командир?" Ответа не последовало. Тогда он, поднявшись во весь рост, громко скомандовал: "За мной, вперед! Ура! За Родину!" В этот момент вражеская пуля оборвала жизнь бесстрашного бойца фронта и печати, общего любимца "Красной звезды".

Утром 23.IX бойцы, находившиеся в лесу, оставшись без командиров, стали продвигаться дальше. Абрамов, Осипов и Сувинский пошли с левого фланга, а я с правого, где неподалеку стояла германская батарея. Расчет был такой: подойти через лощину к позициям батареи, уничтожить огневые точки. Нас было человек сто. Как только вышла левая группа, немцы открыли артиллерийский и пулеметный огонь. По нашему отряду, двигавшемуся в лощине, не стреляли. Нам уже оставалось каких-нибудь пятьсот метров до цели. И как только мы показались на бугре, поблизости раздался сильный взрыв, меня отбросило в сторону, и больше я уже ничего не помнил. Только на второй день пришел в сознание.

Оглянулся: вокруг меня лежат раненые. Стараюсь осмыслить, что со мной произошло, но сознание теряется, в глазах темно, почти ничего не слышу.

Когда я стал кое-что соображать и начал едва шевелить руками, мне рассказали следующее: как только взрывной волной меня отбросило в сторону, ко мне подошли лейтенант Василий Сонин и лейтенант-танкист Петр Ефимов. Зная, что я капитан, -- а немцы были от нас уже в пятистах метрах, -- они быстро сняли с меня знаки различия. Так немцы приняли меня за красноармейца, как контуженного отправили в сарай к раненым, где лежали Сонин с перебитой рукой и Ефимов, раненный в плечо.

Когда сознание мое более или менее прояснилось, передо мной встал вопрос: что делать? Покончить жизнь самоубийством или пересилить свое отвращение к фашистским извергам, подлечиться, встать на ноги и нанести удар по врагу в тылу? Судите сами -- правильно ли я поступил? Мне кажется, да.

Мои товарищи, лейтенанты Сонин и Ефимов, вместе с несколькими бойцами, как малость окрепли и стали ходить, убежали из лагеря. Мы условились о встрече, поскольку в день их побега я едва поднимался с постелей. Они должны были меня ждать в Ново-Басанском лесу. 15 октября ночью младший лейтенант Дмитрий Курочкин, младший командир-танкист Николай Пашенный, командир зенитной батареи Петр Шварцман, я и группа красноармейцев бежали из лагеря. Двигаясь только ночью, а днем ориентируясь и прячась в снопах на скошенных полях, нам удалось пройти более шестидесяти километров. Ново-Басанский лес был уже близок. Но в этот момент произошло такое событие. Наши товарищи совместно с партизанами взорвали в Ново-Басане штаб немецкой части. Немцы в панике стали разбегаться кто куда. Завязалась перестрелка. Шесть солдат мы уложили на месте. Двух тяжело ранили.

Командир батареи Шварцман был ранен, был и я ранен в ногу -- пробило насквозь левую ступню. Собравшись с силами, мы с помощью товарищей направились в сторону населенного пункта, чтобы спрятаться в хлебах или траве. Так прошли семь километров. Через 10-15 минут, когда мы остановились на отдых, по лесу открылась стрельба. Немцы окружили лес и в течение двух часов поливали нас свинцом. Нам нечего было думать о движении: почти все села и подступы к ним, а также дороги были под контролем немцев. Голодные, без воды, мы вынуждены были сидеть на месте.

С моей раненой ногой делалось что-то невероятное, она распухла, бинта не было. Его заменила нательная рубаха, которая по цвету мало чем отличалась от чернозема. Поднялся, чтобы идти с товарищами, но тут же упал. Помощи ждать не приходилось, товарищи сами еле двигались. Видя безвыходное положение, я попросил красноармейца из 187-й дивизии Стражко пристрелить меня, а самому с группой пробиваться вперед, к фронту, и во что бы то ни стало доставить в редакцию мою предсмертную записку.

Стражко согласился. Я написал записку, простился с товарищами и закрыл глаза. Несмотря на значительную потерю слуха, я отчетливо слышал, как Стражко послал патрон в патронник, как щелкнул затвор. Проходит десять секунд, двадцать, минута, я не открываю глаза, наконец не выдержал и полюбопытствовал, почему так долго нет выстрела.

Оглянулся -- возле меня никого нет. Видимо, сердце молодого красноармейца дрогнуло, ему оказалось не под силу выполнить свое обещание. Я же пристрелить себя не мог. Не знаю, где теперь Стражко, не знаю, что случилось с моими товарищами. Доставил ли кто-нибудь из них записку в редакцию или нет? Знает ли редакция о моей судьбе и о моих товарищах по фронту? Маловероятно.

Оставшись один, я решил двигаться на четвереньках, сколько могу. План был таков: доползти до крайней хаты и попросить на несколько дней укрытия. Крестьянин Петр Константинович Шевченко из деревни Малые Круполы был честным человеком. Я не скрыл от него ничего. Здесь в деревне разместился подпольный госпиталь для наших раненых бойцов. Я отправился туда. Я решил рассказать о себе хирургу Белкания и его помощнику Субботину. Врачи дали слово оказать мне помощь не только медицинскую. Они посоветовали мне переменить фамилию, что я и сделал. Начал усиленно изучать украинский язык. Благодаря врачам я попал в киевский лазарет. После двух с половиной месяцев рана моя зажила, и я добился при содействии врачей пропуска в Полтаву.

С поврежденной ногой, передвигаясь через населенные пункты по десять -- пятнадцать километров в сутки, я добрался 15 декабря до Полтавы, где проживает мой отец. По дороге собрал много богатейшего материала о героических делах советских людей в тылу врага. И если каким-либо чудом мне удастся уцелеть и возвратиться в родной коллектив, мы создадим великолепную летопись о "подземной" Украине, которая не покладая рук ведет борьбу против озверелого фашизма.

Прибыв в Полтаву под чужой фамилией, я решил пробираться дальше, на Харьков. Но не тут-то было. На каждом шагу немцы проверяли документы. Пришлось возвратиться в Полтаву. Но и здесь мне проживать опасно: многие знают меня, и какая-нибудь сволочь, фашистский подлабузник, может выдать меня. Но я решил исполнить свой партийный долг. Связавшись с коммунистами, работающими в подполье, стал оказывать им помощь чем только мог.

К счастью, у одного из товарищей, бывшего работника горсовета Маркина, есть радиоприемник. Мы включаем Москву, слушаем "Последние известия", затем размножаем их от руки, передаем своим товарищам, а те -- народу. Вообще о моей подпольной деятельности вам может рассказать мой отец, и если я погибну, то прошу обратиться к нему. Он назовет вам фамилии коммунистов, расскажет, что нами сделано.

План у меня такой: если не сцапает гестапо, то с приближением фронта покину Полтаву и постараюсь перейти к нашим.

Дорогие друзья и товарищи! Все, что я описал, правда. За каждое слово отвечаю головой. У меня, человека, которого вскормила и воспитала Советская власть, партия, другой дороги быть не может. Вся моя семья до мозга костей принадлежит только родному отечеству. Два моих брата сражаются с фашистами, я десятки раз участвовал в боях, и никогда рука моя не дрогнула, посылая пули в заклятого врага.

Знайте, товарищи, где бы я ни находился, что бы я ни делал, всегда был и остаюсь коммунистом. Знайте и то, что, находясь в тылу врага, я никогда не позволю очернить славный коллектив "Красной звезды", воспитанником которой являюсь.

Итак, если нет Абрамова, Лаврова, Сиславского, Лапина, Хацревина, Осипова, Сувинского, Цветова, знайте, что они героически дрались с врагами и вели себя в боях достойно, как подобает военным журналистам. Не забывайте кристальной души человека, отважного бойца фронта и печати Саши Шуэра.

Я не сомневаюсь, что Красная Армия наголову разобьет фашистских людоедов. И если я погибну, то кровь свою отдам только за свою любимую родину -- СССР.

Жму всем руки и целую крепко.

Прощайте!

Ваш воспитанник Сергей Сапиго".

Что же случилось с письмом?

История его такова.

На второй же день после освобождения Полтавы в политотдел одной дивизии, проходившей через город, пришел старик. Он принес пакет и сказал:

-- Вот письмо моего сына, Сергея Сапиго. Он наказал мне: если с ним что случится, а я буду жив, то, когда придут наши войска в Полтаву, вручить это письмо военным, чтобы послали в "Красную звезду".

Почти два года старик прятал письмо сына, а теперь принес. Политотдельцы передали пакет редактору фронтовой газеты "Суворовский натиск" Григорию Кияшко. А он переслал его в "Красную звезду".

Дальше след письма оборвался. То ли оно не дошло до редакции, то ли его потеряли. О его судьбе никто не знал, ни старые, ни новые работники редакции. В редакционном коллективе не раз говорили о журналистах-героях, но о Сапиго не вспоминали и не хотели вспоминать. После войны в здании газеты была сооружена мемориальная доска. Золотом на ней были высечены имена краснозвездовцев, отдавших свою жизнь в боях за Родину. Сапиго на ней не было...

И вот его письмо у меня в руках. Вернулся Сергей из небытия. Был героем, верным сыном Отечества и не только не опозорил имя краснозвездовца, а возвысил его! Прямо скажу, что сердце мое трепетало от радости!

В тот же день в редакции "Журналиста" состоялась пресс-конференция. Я рассказал о судьбе Сапиго. Вечером в "Последних известиях" по радио была передана моя информация "Письмо нашло адресата". Начался поток откликов.

Первым отозвался отец Сергея -- Терентий Иванович. Этот восьмидесятилетний старик, потерявший на войне троих сыновей, писал мне:

"После смерти сына я передал его письмо военным и утешал себя, что оно найдется. Я был в Москве в 1949 году, обращался в редакцию "Красной звезды", но мне ответили, что письма сына нет. Это "нет" меня окончательно убило.

И вот мне сообщают соседи, что в 11 часов вечера слушали по радио из Москвы, что через двадцать лет найдено письмо моего сына Сергея. Как я был взволнован, когда услышал эти слова! Я не знал, что со мною творилось. Здесь было все -- и горе, и печаль, и радость. Горе от того, что его уже нет с нами, а радость и гордость за то, что воскресло все, воскресла правда..."

Я начал поиск. Нашлись люди, которые встречались и работали с Сергеем в "подземной" Украине. Поиски привели меня к врачу Северяну Павловичу Белкания. После войны он -- заслуженный врач УССР, доцент медицинского института имени Н. И. Пирогова. Тридцать с лишним лет тому назад он служил врачом медсанбата, тоже попал в окружение и там, в селе Большие Круполы, и организовал этот подпольный госпиталь. Встретился я с ним и вот что узнал.

В этот необычный госпиталь, расположившийся в местной школе, осенью сорок первого года и вошел на самодельных костылях раненый Сапиго. Он был в гимнастерке и накинутой на плечи шинели, передвигался с трудом: нога сильно распухла. Положив на пол костыли и вынув из-за пазухи тряпочку, долго возился и наконец передал молча врачу книжечку в малиновом переплете, на обложке которой виднелась пятиконечная звезда. Это было удостоверение личности фронтового корреспондента газеты "Красная звезда", подписанное мною.

-- Разговорились, -- вспоминает Белкания. -- Сапиго произвел на меня сильное впечатление прежде всего непоколебимым духом коммуниста-патриота, глубокой уверенностью в нашей победе и горячим желанием скорее вернуться на фронт. Я спросил, почему он решил показать мне служебное удостоверение. Сапиго ответил:

-- Товарищ хирург, я вам верю. Подымите меня скорее на ноги, я должен уйти. Я должен пробраться через линию фронта и рассказать советским людям правду о людоедах нашего времени...

Диалог между ними продолжался:

-- Как это вы мне говорите? А вот я все время думаю, как вас передать в руки великой армии фюрера, -- деланно-серьезным тоном сказал Белкания.

-- Не верю я этому, не верю, доктор!

-- Хорошо. А все-таки я советую быть более осторожным, более не делать рискованных шагов.

-- Спасибо, доктор. Буду осторожен. Знакомиться в дальнейшем буду только с такими людьми, как вы.

-- Попрошу, друже, не делать мне комплиментов -- я не девушка.

Оба дружно рассмеялись. Но вдруг Сапиго побледнел, лицо его перекосилось от боли. Белкания кинулся к Сергею, сорвал повязки на ноге и ужаснулся.

-- Что же вы мне сразу не сказали? У вас все признаки гангрены!

Сергея поместили в трехместную палату. Заживала рана медленно. Часто по ночам он не спал, горел в жару. Но никто не слышал от Сергея жалоб.

В разоренной немцами школьной библиотеке он брал книжки и читал. И много, очень много писал -- на клочках бумаги, на листиках ученических тетрадей. Писал днем, а больше ночью, при трепетном свете коптилки. Кто знает, быть может, и письмо, адресованное редакции, начиналось в такой тетрадке в один из тех дней.

Сергею говорили: опасно держать при себе записки. Немцев в селе нет, но есть полиция, могут и гитлеровцы в любую минуту нагрянуть. Но Сапиго все-таки писал. Он понимал, что сейчас бессилен, что ничем не может наносить удары по врагу, и находил моральное удовлетворение в том, что наперекор, назло всем опасностям писал обо всем, что видел.

-- Бывали минуты, -- говорил Белкания, -- когда людские страдания до того угнетали, что, казалось, жить дальше невмоготу. Однажды я высказал эту мысль Сапиго. Он сурово заметил: "Товарищ хирург, уныние вам не к лицу. Надо бороться до конца. Надо верить в победу и жить".

Вскоре Белкания удалось вместе с другими ранеными бойцами перевести Сергея под вымышленной фамилией в киевскую больницу. А через полтора месяца на заснеженном тракте Киев -- Полтава можно было увидеть исхудавшего, с ввалившимися щеками человека, одетого в тряпье и старые, рваные сапоги с распоротым голенищем -- чтобы не так жало больную ногу, -- осиливавшего по пятнадцать километров в сутки. Изможденный, обессиленный, промерзший, Сергей декабрьской ночью постучался в отчий дом. Он успел только обнять родных, достал из сапога малиновую книжку со звездой -- редакционное удостоверение, сказал, чтобы они ее спрятали, и впал в забытье.

Три недели выхаживали Сергея. Только пришел он в себя, как завел с отцом "семейный" разговор. Сергей узнал, что два его брата воюют, обе старшие сестры в эвакуации.

-- А ты где-нибудь работаешь?

-- Нет, -- отвечает отец. -- Мне шестьдесят один год, пользуюсь возрастом.

-- Ну и хорошо делаешь, не надо им помогать. А потом Сергей задумался и неожиданно сказал:

-- Ну а мне, отец, надо будет поступить к немцам служить... Служить, но только не им...

Сергей спросил у отца, не найдется ли в доме приличной одежды, чтобы сойти за учителя. "Найдется, сынок". И вскоре в Полтаве под видом учителя Данилы Ивановича Бураченко появился народный мститель, яростный борец с немецкими оккупантами Сергей Сапиго.

В письме в редакцию Сергей кратко писал, что зря времени не теряет: у бывшего работника горсовета Маркина имеется радиоприемник -- они слушают передачи Москвы, переписывают их и передают населению. Большего он не мог написать. Сергей не боялся за свою жизнь, но дорожил жизнью товарищей.

Сергей слушал Москву. Но радиоприемник-то, если быть точным, был не Маркина, а немецкого офицера, находившегося у него на постое. Когда немца не было дома, Сапиго и Маркин настраивали рацию на московскую волну. Сергей понимал, что врага надо бить не в одиночку. Он знал, что Полтава не покорилась, что есть в городе люди, борющиеся с оккупантами. И он стал искать ниточку к подпольщикам.

И нашел ее! Помог коммунист Максим Страшко, с которым Сергея познакомил отец. В Полтаве в те дни уже действовала комсомольско-молодежная подпольная организация "Непокоренная полтавчанка". Во главе ее стояла дочь местного врача Ляля Убийвовк, студентка Харьковского университета, решительная девушка. Сергею не надо было знакомиться с Лялей. Он знал ее еще по Харькову, когда учился в школе червонных старшин.

В темный зимний вечер в дом, где собралось ядро подпольной организации, Ляля привела Сергея. Прихрамывая, с нестихающей болью в ноге, он зашел в комнату с затемненными окнами и снял куртку. Все замерли, словно зачарованные: на груди у их нового товарища, отливая малиновым светом, блестел орден Красной Звезды. Не будем корить Сергея за неосторожность. Опасно, смертельно опасно было пробираться мимо немецких патрулей и полицейских застав с советским орденом. Но нам понятно это "безумство храбрых", как поняли его и подпольщики. Орден был пронесен через плен, через вражеские заградительные отряды! "Непокоренная полтавчанка" встретилась с непокоренным воином-журналистом и с радостью приняла его в свою семью.

Сергей был очень нужен группе. Он был грамотным офицером, мужественным, отважным, с боевым опытом, к тому же талантливым журналистом. О таком начальнике штаба комсомольско-молодежная организация могла только мечтать.

И штаб "Непокоренной полтавчанки" заработал!

В характеристике о подпольной деятельности Сергея, написанной секретарем Полтавского обкома партии, сказано: "Мужественный, опытный воин, пламенный агитатор, Сапиго внес много изменений в деятельность организации. Он разрабатывал планы диверсий, вел антинемецкую пропаганду, устанавливал связи с военнопленными, организовал широкую сеть подпольных групп в селах Абазовка, Шкурупия, Овсия. Изучив людей, Сапиго умело распределял обязанности между членами организации".

Сапиго искал пути расширения деятельности "Непокоренной полтавчанки". Ему удалось поступить на работу в комитет украинского Красного Креста (демагогической организации, созданной оккупантами). Не отсюда ли пошел слух о предательстве Сапиго? Эта работа была находкой для Сергея. В комитете он установил связь с советскими военными, томившимися в немецких лагерях. Подпольщики передавали им продукты и одежду, собранные у населения. А вскоре Сергею удалось организовать побег двух групп военнопленных.

В том же комитете изготавливались различные документы и справки для членов подпольной организации, дававшие возможность свободно передвигаться по городу и окрестным селам. Максим Страшко в присланном мне письме вспоминает:

"Когда мне понадобилась "липовая" справка, мне вручили ее -- она удостоверяла, будто я усердно работаю плотником на ремонте церкви Святого Духа. По такого же рода "святым" справкам немало молодежи удалось спасти от угона в Германию".

Работа подпольщиков становилась все более дерзкой. То выходит из строя электростанция -- и город на несколько дней погружается в темноту. То ломаются станки на механическом заводе, куда немцы завозили свои покореженные танки. Приобретены первые винтовки и гранаты. Планы у "Непокоренной полтавчанки" широкие.

Оккупационные власти всполошились. Гестаповцы и полицаи рыскали по городу в поисках подпольщиков. Но "Непокоренная полтавчанка" долго была для них и "неуязвимой полтавчанкой". В город прибыла группа "Цеппелин", карательные отряды эсэсовской дивизии "Мертвая голова", на ноги подняли шпионскую школу с таинственным названием "Орион-00220".

-- Однажды, -- рассказал мне Терентий Иванович, -- Сергея повели на допрос в гестапо. Помню его бледное лицо и твердый голос: "Не плачь, батько, не плачь, говорю тебе. И не горюй, если не вернусь. Знай, за то, что мы сделали, народ нас не забудет".

Выпустили тогда Сергея: не было прямых улик.

Подпольщики почувствовали, что надвигается гроза. Выход был один -- уйти в лес, чтобы в новых условиях, новыми методами продолжать борьбу. Со штабной пунктуальностью и тщательностью Сапиго разработал, можно сказать, целую боевую операцию по выходу "Непокоренной полтавчанки" из города. Определен срок -- в ночь на 7 мая. Намечены маршруты, явочные квартиры, пароль. Все, казалось, было готово к тому, чтобы начать в эту ночь передислокацию.

Но в те же дни гестаповцам удалось в прифронтовой полосе схватить Валентину Терентьеву, участницу подпольной организации, бывшую медсестру, которая была послана через линию фронта с донесением Сапиго. Мы не знаем, что дословно было в нем, но одно хорошо известно: Сапиго писал, что Полтава живет и борется. Терентьева успела бросить пакет в канаву, но конвой заметил его и подобрал.

6 мая, перед самым выходом "Непокоренной полтавчанки" в лес, арестовали Лялю Убийвовк, Сергея Сапиго, Леонида Пузанова, Бориса Сергу и Валентина Сороку, а позже и Максима Страшко. Очная ставка с Терентьевой. Сергея приволокли в комнату, где за столом сидел гестаповец с резиновой дубинкой. Рядом стояла Валентина. Лицо у нее было в багрово-синих .кровоподтеках. Руки иссечены, пальцы изуродованы. В кровавых деснах ни одного зуба.

Нельзя оправдать измену, но можно ее объяснить: физические муки оказались сильнее воли Терентьевой. Она не выдержала пыток и предала организацию. "Да, Сапиго меня посылал, -- подтвердила Терентьева, -- дал мне пакет".

На очных ставках Сергею стало ясно, что Терентьева не все знает. Тогда он идет на самопожертвование, чтобы спасти товарищей. На первом же допросе он заявляет:

-- Я был один...

По пути из тюрьмы в гестапо встречает своих друзей и успевает им шепнуть:

-- Ни в чем не признавайтесь. Я взял все на себя. Максим Страшко рассказал о величии духа, непоколебимой стойкости и самопожертвовании Сергея:

-- За время следствия мы дважды виделись с Сергеем. Первая встреча состоялась 15 мая, когда нас обоих привезли на допрос. Случилось так, что охрана зазевалась, и Сергей сказал: "Мне все равно смерть, а тебе надо остаться жить, чтобы людям правду рассказать. Немцы узнали, что давал деньги на радиоприемник. Де.ржись одного: действительно одалживал мне два раза по двести рублей. Как знакомому. А для каких надобностей -- ничего не знаешь. И про радиоприемник тебе ничего не известно. Запомни: давал взаймы. И стой на этом твердо. Я все беру на себя". Вот это меня и спасло. На очной ставке 21 мая нас с Сергеем трижды избивали резиновыми шлангами, но мы все выдержали и показывали одинаково.

На допросах Сергей держался гордо. Он чувствовал, что ему не вырваться, и, когда их били резиновыми шлангами, крикнул:

-- Все равно не поставите на колени советский народ... Ляле Убийвовк удалось переслать из тюрьмы несколько записок родным. Она писала: "...друзьям передайте: я уверена, что моя смерть будет отмщена. Сергей -- молодец... Он сделал все и еще больше, чем все, чтобы спасти меня..."

Самопожертвование Сергея спасло только одного Максима Страшко. Остальных спасти не удалось. Гестаповцы обещали помилование, если они отрекутся от Советской власти, от партии, от комсомола. Но герои "Непокоренной полтавчанки" отвергли эти предложения, до конца жизни они остались непокоренными.

...Вечером 26 мая 1942 года гестаповцы увезли из тюрьмы Лялю Убийвовк, Сергея Сапиго и их товарищей. Их доставили ко рву местного тира. Они вышли из машины, обнялись, расцеловались, в последний раз пожали друг другу руки...

Имя героя-журналиста нашего товарища Сергея Сапиго занесено на мемориальную доску в "Красной звезде".

Правда восторжествовала.

11 апреля

В сводках Совинформбюро ничего нового. Но маршалы и рядовые, в Ставке и ротах не могли не думать о том, как дальше развернутся фронтовые баталии. Мы считали нашей важнейшей обязанностью готовиться к ним, осмысливать накопленный войсками боевой опыт.

Возможность публиковать такие материалы теперь была. Дело в том, что газета освободилась от большой части обременявших ее официальных материалов. Исчезли с ее страниц письма о пожертвовании средств на строительство самолетов, танков, пушек и другого оружия для Красной Армии и стандартные благодарности Сталина, занимавшие половину, если не больше, газетной площади. Поток этот был прекращен обращением Совнаркома: "Ввиду того что через два месяца предстоит выпуск Государственного займа обороны, Совет Народных Комиссаров, чтобы не обременять население чрезмерными расходами, просит граждан и гражданок прекратить с 7 апреля с. г. индивидуальные и коллективные взносы денежных средств в фонд Красной Армии". Сомнений, что займ принесет еще больше средств для обороны страны, не было.

Итак, возник простор для собственных материалов. Печатаются многочисленные статьи тактического и оперативного характера. Вот темы некоторых из них, обозначенные в названиях (перечисление их, конечно, не может заменить рассказ об их содержании, но книга, как и газетная полоса, имеет свои рамки):

"Борьба с немецкими контратаками (Из опыта боев на Западном фронте)",

"Решающий момент сражения",

"Как обеспечить маневр войск",

"Массированный танковый удар",

"Оборона открытых флангов",

"Тактическая внезапность".

Появились статьи о вооружении немецкой армии, ее новинках, об изменении в тактике противника и многие другие.

Итогами боевых операций заняты и центральные управления Наркомата обороны. Там готовят директивы, инструкции, тоже основанные на боевом опыте. Не хочу принижать значение этих документов. Но как бывает и бывало в жизни? Пока изучат, пока сочинят инструкцию, пока документ пройдет по всем бюрократическим лестницам, пока размножат и доставят адресатам, сколько времени пройдет? Газете в этом смысле проще: напечатали статью, и завтра ее уже читают и обсуждают в войсках. И пусть они не принимались "к руководству и исполнению", но что-то западало в память, что-то использовалось. Ведомственные же инструкции, нередко написанные канцелярским, скучным языком, -- разве их все прочли? Может быть, "подшивали к делу", и конец.

Невольно вспоминается такая история. Как известно, понятие "артиллерийское наступление" появилось в январе сорок второго года, а его принципы были разработаны в дальнейшем ходе войны. Дело это было новое и, естественно, не всюду сразу было понято и освоено. Об ошибках в нем писала наша газета. Подобные сведения поступали и в штаб к Н. Н. Воронову, командующему артиллерией Красной Армии. Они стали предметом обсуждения на специальном совещании у главкома. В нем принял участие и наш спецкор-артиллерист Виктор Смирнов. Сошлись на том, что надо послать дополнительную директиву в войска, в которой еще раз разъяснить суть артиллерийского наступления. Но Воронов решил сделать по-другому.

-- Уже была директива Ставки, -- сказал он. -- Что же, снова писать? Директиву на директиву? Пока напишем, пока дойдет она до войск, пока начнут ее "прорабатывать" в различных инстанциях, сколько времени уйдет? Попросим лучше "Красную звезду" опубликовать нужный материал.

Так и решили. Статью поручили подготовить начальнику штаба артиллерии РККА генералу Ф. А. Самсонову и Виктору Смирнову. Она сразу же была опубликована.

Между прочим, позже, вернувшись из поездок по фронтам, Самсонов признался нашему корреспонденту:

-- Откровенно говоря, не ожидал... Сомневался и все жалел, что отказались от новой директивы. Думал, "за подписью и печатью" получится лучше, будет посильней. А сильнее-то оказалось слово газеты.

* * *

Больше стало в газете и писательских материалов. Напечатана корреспонденция Василия Ильенкова "Комсомольский вожак". Последнее время он писал главным образом очерки и рассказы, и мы это поощряли, так как авторов для корреспонденции и репортажей у нас было достаточно -- журналистский корпус действовал безотказно.

Василий Павлович объяснил, как родилась корреспонденция. Был он в одном из батальонов отдельной стрелковой бригады. Попал на заседание комсомольского бюро. Большое впечатление на него произвел комсорг лейтенант Вертянкин. Обсуждали поведение автоматчика Тер-Абрамова. Что-то он не так вел себя. На бюро он каялся, заверял, что больше никогда товарищи не услышат о нем ничего плохого.

-- Этого мало, товарищ Тер-Абрамов. Мы ждем, что о вас будут говорить только хорошее, -- вот такой афористичной фразой поправил его комсорг.

А когда кто-то предложил объявить выговор другому нерадивому комсомольцу, Вертянкин не поддержал:

-- Выговор -- самое легкое дело, а нужно в человеке разбудить совесть...

Не зря задержался писатель в этом батальоне на двое суток. Присмотрелся поближе к комсомольскому вожаку и написал о нем.

* * *

Как-то во время одной из встреч с Борисом Полевым уже после войны заговорили мы о Василии Ильенкове.

-- А первым-то написал о Маресьеве не я, а Василий Павлович. Приоритет за ним, -- сказал Полевой.

Но если быть совсем точным, надо сказать, что, хотя Ильенков первым опубликовал в "Красной звезде" рассказ о подвиге Маресьева, открыл его все же Полевой. Борис Николаевич находился в истребительном полку в тот день, когда Маресьев сбил два вражеских самолета, ночевал у него в землянке, записал его рассказ о пережитом. Полевой послал в "Правду" целую полосу, посвященную герою. Но когда писатель вернулся в Москву, редактор "Правды" П. Н. Поспелов показал ему сверстанную полосу о Маресьеве. На ней рукой Сталина (Поспелов зачем-то послал ему этот очерк) было написано, что сейчас, когда Геббельс кричит, будто бы в России истощены резервы и в бой бросают стариков и инвалидов, этот материал может оказаться на руку вражеской пропаганде. Пусть полежит...

Так полоса не увидела свет, а о подвиге Маресьева -- "Повесть о настоящем человеке" -- Полевой, как известно, написал уже после войны.

Ильенков узнал о подвиге Маресьева позже Полевого. Василий Павлович встретился с летчиком в госпитале в Сокольниках -- эта встреча и послужила ему материалом для рассказа "Воля", который опубликовала "Красная звезда". Многое из того, что рассказано Ильенковым, взято из жизни. И мечта парнишки из волжского Камышина о небе. И упорство в достижении своей цели. И воздушные бои с немцами. И трагедия в лесу. И протезы вместо ног. И единоборство с врачебной комиссией. И новые воздушные бои с немцами, и сбитые вражеские самолеты. И встреча на аэродроме с авиационным начальником (у Ильенкова он назывался просто "маршал", а Маресьев мне рассказал, что это был командующий ВВС Главный маршал авиации А. А. Новиков). Назвал мне Маресьев фамилии и других персонажей, упомянутых в повествовании Ильенкова.

Конечно, в рассказе есть и некоторый авторский домысел. Фамилия Маресьева заменена на Петрусьева. Чтобы обойти запрет Сталина, Ильенков ввел в рассказ диалог, кстати, имевший место в действительности, который упреждал возможность выпада геббельсовской пропаганды:

"Через некоторое время Алексей Петрусьев пришел "комиссоваться", как говорят раненые, в специальную врачебно-летную комиссию. Врачи долго молчали, не зная, о чем же можно говорить с летчиком, у которого ампутированы обе ноги, включая третью часть голени.

-- Я хочу летать, -- сказал Алексей.

-- Садитесь, пожалуйста... Ведь вам же трудно стоять, -- заботливо проговорил один из врачей...

-- Если я собираюсь летать, то стоять-то я уже могу без всяких скидок на мой недостаток, о котором вы мне напомнили, -- сухо проговорил Алексей, продолжая стоять перед столом навытяжку, как полагается офицеру...

-- Случай небывалый в нашей практике, -- сказал председатель, смущенно потирая руки. -- Инструкция говорит ясно на этот счет... Мы не можем даже обсуждать вашу просьбу, -- присоединился председатель военной авиации.

-- Но дело не в том, что вы не нуждаетесь во мне, а в том, что я нуждаюсь в авиации. Жить я могу только как летчик..."

К этому я могу добавить, что и в повести Полевого фамилия Маресьева тоже изменена. Но, как мне известно, летчик на это не обижался. Прошло не так много времени, и все узнали подлинное имя героя..

12 апреля

На второй день отправился на КП армии, там сначала встретился с членом Военного совета С. Е. Колониным, вдвоем с ним пошли к командарму К. Н. Леселидзе. Я увидел худощавого, невысокого роста генерала с выразительным лицом и блестящими умными глазами, приветливого и улыбчивого. Он дал команду подготовить завтрак, а пока предложил выйти в сад, где в густой ряд выстроились деревья с набухшими почками. Леселидзе и Колонии рассказали все или почти все о высадке десанта на правом берегу Цемесской бухты, в предместье Новороссийска -- Станичке, именуемой Малой землей. Я сказал, что хотел бы побывать на плацдарме.

Командарм внимательно посмотрел на меня, словно пытался убедиться, насколько серьезна моя просьба. Потом повернулся к Колонину и спросил: как? Колонин пожал плечами, выражая сомнение: стоит ли туда пускать меня? Помолчали они оба, а потом Леселидзе сказал:

-- Хорошо, я сам вас отвезу...

...

Утром мы направились к левой полосе обороны, в 176-ю стрелковую дивизию, которой командовал полковник Бушев. Пробираться в дивизию надо было тропками и дорожками, которые отчетливо были видны в перекрестии стереотруб и в бинокль неприятелем. [180]

Солдатский юмор окрестил эти дорожки названиями: "Пойдешь -- не пройдешь", "Ползи брюхом", "Пропащая душа" и т. п. Под огнем минометов и бомбардировщиков нам не раз приходилось прижиматься к матушке-земле. А Темин, который всегда рад был запечатлеть свое начальство в неудобных позах, сделал несколько такого рода снимков Леселидзе, Гречкина и меня.

Вел нас Леселидзе. Шел, без заминок выбирая из всех тропок ту, которая вела в дивизию Бушева. Да, видать, командарм бывал здесь часто, знал каждую складку и дорожку. Шли по каменистой местности. На нашем пути было мало окопчиков, щелей.

-- Здесь много не накопаешь, -- объяснил Гречкин, -- грунт из камня, как сталь, только аммоналом его можно взять...

-- Ну что ж, -- сердито потребовал Леселидзе, -- хоть аммоналом, хоть чертом и дьяволом, а зарываться в землю надо!

Наконец, достигли балочки, по дну которой извивался небольшой высохший ручеек, весь в кустарниковых зарослях. Вся северная сторона балки изрыта щелями, издали казавшимися звериными норами. Подземный городок! А южная сторона балочки -- нетронутая. Это и понятно: южная просматривается и простреливается противником. Здесь, в балочке, разместились все службы дивизии.

Бушев доложил командарму обстановку. Дивизия стоит крепко, никто и ничто ее не сдвинет с места. Были у нас беседы с командирами частей и подразделений, бойцами переднего края. К вечеру вернулись на КП корпуса, переполненные впечатлениями обо всем увиденном и услышанном. С честью десантники выдержали вражеские атаки первого месяца после высадки. Понимали, что этим дело не кончится, что впереди ожесточенные сражения, и к ним готовились.

Под вечер мы спустились к берегу. Море разбушевалось, хлестал косой дождь. Сторожевой корабль, прибывший за нами, никак не смог пристать, и командарм приказал ему вернуться в Кабардинку. А мы ждали сейнера, которые вышли сюда за ранеными.

Должен отметить, что и в "Красной звезде" о десанте не было ни строчки. Объяснение этому есть, хотя оправданий нет. Как известно, десант имел своей задачей оказать помощь 47-й армии в освобождении Новороссийска и Таманского полуострова. Десантные части, захватив плацдарм, создали угрозу правому флангу обороны противника и отвлекли на себя значительные силы врага с других участков фронта. Однако армейская операция успеха не имела, поэтому в Москве решили о ней, в том числе и о десанте, ничего не публиковать. Так что вины наших корреспондентов в том, что они ничего не писали, не было. Единственный упрек, который можно было бы им предъявить, -- никто из них ни разу не побывал на Мысхако. Можно было бы написать о героях боев, и мы бы это напечатали, не обозначив район боевых действий, что не раз делали. При первой нашей встрече я не стал их упрекать, да и теперь, когда вернулся в Краснодар и встретился с ними снова, ничего им не сказал, но вскоре пришла в Москву телеграмма: "Сегодня мы были там, где вы были. Посылаем первую корреспонденцию..." С удовлетворением прочитал эту телеграфную ленту. Мне было ясно, что слово "там" не только означало закодированное ими название плацдарма, но свидетельствовало, что наши корреспонденты поняли меня без слов.

* * *

Несколько слов о названии Малая земля. Отмечу, что плацдарм на Мысхако в ту пору, когда я там был, никто не называл Малой землей. Не знаю, кто первый так его окрестил, но хорошо известно, как раздули разные подхалюзины "подвиги" в этих боях Брежнева, начальника политотдела 18-й армии, когда он стал генсеком. И делалось это не только с его благословения, но и при его непосредственном участии и настоянии. Это кадило так раздули, что в народе посмеивались и говорили, что Брежнев сделал Малую землю чуть ли не главным событием Отечественной войны. Передавали друг другу и такой анекдот: "Брежнев превратил Малую землю в большую, а Большую землю в малую..."

О своей поездке к десантникам я впервые написал в 1975 году. В редакции, читая мою рукопись, а затем и верстку, говорили:

-- Как же так? Вы были на Малой земле и ничего о Брежневе не пишете?

-- А я его там не видел и ничего о нем не слышал...

-- Но даже люди, которые там вообще не бывали, так его расписывают, -- настаивали в редакции.

Я промолчал. А меня продолжали уговаривать:

-- Давайте хотя бы его имя вставим.

-- Нет...

Очерк появился без упоминания имени Брежнева. А потом, когда его не стало, встретив меня, с неуместной лестью говорили:

-- Вы тогда совершили подвиг...

Никакого подвига, конечно, не было. Но основания волноваться за судьбу рукописи у редакции были. Мне назвали какую-то книгу, которую из-за того, что в ней нет славословия по адресу Брежнева, не выпустили. Так было и с воспоминаниями вице-адмирала Г. Н. Холостякова, командовавшего силами высадки на плацдарм. Его книгу долгое время не пускали в свет только потому, что Брежнев в ней не был нарисован как главная фигура "Малой земли".

В книге Г. К. Жукова "Воспоминания и размышления" описывается такой эпизод. Маршал прибыл в апреле 1943 года в 18-ю армию, чтобы выяснить возможность проведения операции по расширению новороссийского плацдарма. Пришел к выводу, что у нас не хватает для этого сил. Решили отказаться от операции. А далее в книге следует такая фраза: "Об этом мы хотели посоветоваться с начальником политотдела 18-й армии Л. И. Брежневым, но он как раз находился на Малой земле..."

* * *

Еще несколько слов о Брежневе. Я знал его с начала тридцатых годов. В ту пору я работал в Днепродзержинске редактором городской газеты "Дзержинец". В этом городе в металлургическом институте училась моя жена, Елена Георгиевна. Там же учился и Брежнев. Я его не видел и ничего о нем в горкоме, где я состоял членом бюро, не слыхал. О нем мне порой рассказывала жена. Был Брежнев "рядовым" студентом, ничем не выделялся. Жил не очень богато, бывало, обращался к Елене Георгиевне с просьбой: "Ленка, одолжи пять рублей"... Рассказывала она, что не очень-то хватало у него грамоты. Кстати, в этом нетрудно было убедиться, слушая его доклады уже в пору генсекства, где он даже не мог правильно расставить ударения и говорил: "События в Конге..." Был он простым парнем и, конечно, о кресле генсека не мечтал.

Через какое-то время попал на партработу, а оттуда, во время войны, на фронт. Почти все четыре года войны работал на одной и той же должности -- начальником политотдела армии. Тоже талантом не блистал. Очень переживал, что его не выдвигали на больший пост. Многие его коллеги стали членами военных советов армий, начальниками политуправлений фронтов. Характерно, что и генеральское звание он получил не в 1943-м, как другие начпоармы, а в 1944 году. Считал, что его недооценивают. Как-то во время одной из наших встреч (мы с ним воевали на одном фронте и были соседями) он мне признался в этом. А уж когда стал генсеком, не упускал возможности "компенсировать" прошлое, заявить о себе, о своих заслугах действительных, а больше -- мнимых.

Любопытен в ряду других и такой эпизод.

В послевоенные годы я порой заходил к маршалу К. С. Москаленко, работавшему Главным инспектором Министерства обороны, -- наша дружба, начавшаяся в 38-й армии, не угасала. Рассказал он мне такую историю. Написал Москаленко книгу "На Юго-Западном фронте". В этих мемуарах был помещен фотоснимок Брежнева и подпись к нему. "Начальник политуправления 4-го Украинского фронта". Отправил Кирилл Семенович верстку этой книги в ГлавПУР на визу. А там перечеркнули и поставили: "Начальник политотдела 18-й армии". Почему-то решил Москаленко послать верстку с поправкой для ознакомления Брежневу. Во время первомайской демонстрации Брежнев отозвал в сторону Москаленко, стоявшего тоже на трибуне рядом с другими маршалами, и строго спросил: "Ты что, не знаешь, что я был начальником политуправления фронта?" Разволновавшийся Кирилл Семенович сказал: "Это не я зачеркнул, а в ГлавПУРе". А Брежнев стал его упрекать: "А ты кто? Маршал ты или кто? Почему согласился?" Москаленко сразу послал своего редактора, полковника, в Ленинград, где печаталась книга, восстановить старую подпись. Тот прибыл в Ленинград, а книга уже в машине -- отпечатано 20 тысяч экземпляров. Остановили печать, внесли поправку, и первый исправленный экземпляр был послан Брежневу. Ответа не последовало.

Через несколько дней я снова зашел к Москаленко. В руках у меня был любопытный документ -- наградной лист на Константина Симонова, полученный мною из Центрального архива Министерства обороны. Военный совет награждал его "за писательские и журналистские заслуги" в войну, в том числе и на 4-м Украинском фронте, орденом Отечественной войны. И подпись под наградным листом: "Начальник политуправления 4-го Украинского фронта генерал-лейтенант М. Пронин. 14 мая 1945 года" -- документальное свидетельство, что не Брежнев, а Пронин был на этой должности в войну.

Показал я это Кириллу Семеновичу и говорю:

-- Вот неопровержимое свидетельство, что Брежнев получил эту должность после войны.

-- Я это знаю, -- ответил мне Москаленко. -- А что я мог сделать...

Словом, положение было то же, что и с книгой Жукова.

-- Ладно, -- сказал я. -- Вы не можете, а я сделаю.

И опубликовал этот наградной лист в одном из своих очерков.

Еще один эпизод. Как-то Кирилл Семенович рассказал мне такую историю. В связи с большими недостатками, выявленными его инспекцией в работе ПВО, Москаленко хотел встретиться с Брежневым и доложить ему о них, тем более что министр обороны Гречко пытался скрыть эти упущения. В течение двух месяцев Москаленко не смог не только добиться приема, но даже дозвониться: все время отвечал его помощник и говорил, что генсек занят. Во время другого праздника на той же трибуне Москаленко пожаловался Брежневу на его недоступность. А генсек ответил ему фразой, которая может поразить любого человека:

-- Меня надо жалеть...

Хорошо, что еще не добавил: и славить. Это он делал и сам без удержу...

* * *

См. далее...

Д. И. Ортенберг

Сорок третий: Рассказ-хроника. -- М.: Политиздат, 1991.

© Copyright Каменев Анатолий Иванович (kamenevai@mail.ru) Размещен: 24/08/2014, изменен: 24/08/2014. 72k. Статистика. Фрагмент: Политика Иллюстрации: 3 штук.	Ваша оценка:
Аннотация: Поучительный пример Петра Великого. Солдат и офицеров, павших в знаменитой Полтавской битве, хоронил сам Петр I. Первым распоряжением Петра после битвы было приготовить могилы. На другой день, в шесть часов утра, в его присутствии было совершено отпевание, погребены тела павших воинов и насыпан холм, на котором Петр собственноручно водрузил деревянный крест со следующей надписью: "Воины благочестивые, за благочестие кровию венчавшиеся, лета 1709 июня 27".

Каменев Анатолий Иванович Первой жертвой войны становится правда...

Каменев Анатолий Иванович
Первой жертвой войны становится правда...