ArtOfWar. Каменев Анатолий Иванович. "Победу нельзя выиграть, ее нужно добыть".

ЭНЦИКЛОПЕДИЯ РУССКОГО ОФИЦЕРА

(из библиотеки профессора Анатолия Каменева)

Сохранить,

дабы приумножить военную мудрость

"Бездна неизреченного"...

Д. И. Ортенберг

"Победу нельзя выиграть, ее нужно добыть".

( "Из солдатской фляжки мы хлебнули студеной воды ненависти. Она обжигает рот крепче спирта"...)

(Фрагменты из кн.: "Сорок третий: Рассказ-хроника")

Праздничным материалом можно считать, если не по заголовку, то, во всяком случае, по содержанию, статью Леонида Высокоостровского "Котельниковский плацдарм". Автор прослеживает весь ход сражения на этом плацдарме, где были разгромлены войска генерал-полковника Гота, пытавшегося деблокировать окруженную в Сталинграде немецкую группировку. Однако, если внимательный читатель перелистает страницы "Красной звезды" тех дней и сравнит репортажи наших корреспондентов со сводками Совинформбюро, наверное, он обратит внимание на противоречия в освещении битвы на Котельниковском плацдарме. 12 декабря немцы начали наступление в этом районе и продвинулись на 40-60 километров. Между тем сводки в те дни повторяли: "Наши войска в районе Сталинграда продолжали вести наступательные бои на прежних направлениях". Но одновременно собкоры газеты сообщали в редакцию совсем иное: "Немцы предприняли наступление... Вражеские атаки возобновились..."

Можно представить себе недоумение читателей, да и мое, редакторское, смятение. Кинулся я к начальнику Совинформбюро А. С. Щербакову, сказал ему об этом противоречии. Его ответ был обычным:

-- Сводки просматриваются наверху...

А в Генштабе мне то ли всерьез, то ли в шутку "объяснили": "По соображениям высшей стратегии". Я никогда не рвался в стратегические выси, но все-таки заметил в ответ, что в худшие времена, в сорок первом и сорок втором, когда мы отступали на широком фронте, не всегда скрывали свои неудачи. Почему же сегодня боимся сообщить об истинном положении дел в этом районе? Бывший комиссар Генштаба, а ныне заместитель Василевского генерал-лейтенант Ф. Е. Боков, в известном смысле наш консультант, признался, что в первой редакции сводка об этом говорила, но "наверху" вычеркнули. Ясно, какой "верх" имели в виду и Щербаков, и генштабисты, -- Сталина. Вычеркнул, ничего не объясняя.

И лишь 24 декабря, когда началось наше контрнаступление против группировки Гота, все стало на свои места.

* * *

Сегодня наши сталинградские корреспонденты Петр Олендер и Владимир Кудрявцев подробно рассказывают о том, что творится в лагере окруженного врага. Материал написан по трофейным документам, признаниям пленных, письмам солдат и офицеров, найденных на поле боя. Множество обмороженных. Большие потери от нашего огня. Полевые госпитали не вмещают всех раненых. Голод, болезни.

Почему же противник еще держится? Вначале у окруженных была иллюзия, что их выручат. В "кольце" установлена жесточайшая дисциплина -- расстрел за попытку сложить оружие. Многие боятся ответственности за злодеяния, совершенные на советской земле. Наши спецкоры предупреждают: легкомысленно было бы думать, что битва за Сталинград позади, что город вот-вот будет очищен от врага. Противник создал довольно плотную оборону. Он успел здесь построить большое количество дзотов, противотанковых и противопехотных препятствий, минных полей, проволочных заграждений...

* * *

Ни один из праздничных номеров газеты не обходится без выступлений Ильи Эренбурга. Сегодня он напечатал статью "На пороге", в которой дал обзор прошедшего года. К тому, что он не раз писал о ненависти к гитлеровцам, прибавился еще один мотив: "Из солдатской фляжки мы хлебнули студеной воды ненависти. Она обжигает рот крепче спирта... Мы ненавидим немцев не только за то, что они низко и подло убивают наших детей. Мы их ненавидим и за то, что мы должны их убивать, что из всех слов, которыми богат человек, нам сейчас осталось одно -- "убей".

И дальновидное предупреждение: "Сурово мы смотрим вперед. Новый год рождается в грохоте боя. Нас ждут в новом году большие битвы и большие испытания... Германия будет отчаянно сопротивляться... Мы знаем, что впереди перед нами еще много жертв..." И лаконичная фраза: "Победу нельзя выиграть, ее нужно добыть".

Об этом же и в передовой статье "1943-й": "Враг бешено сопротивляется, он зубами держится за каждую свою позицию. Борьба идет не на жизнь, а на смерть. 1943 год будет годом грозным и трудным".

Читатель может спросить: почему мы так настойчиво предупреждали, что окончательная победа над немецко-фашистскими захватчиками не близка, что предстоят длительные, тяжелые бои? Постараюсь это объяснить.

Во время парада войск на Красной площади 7 ноября сорок первого года я стоял у Мавзолея Ленина и слушал речь Сталина. Все как будто было ясно. Но вот одна фраза Верховного поставила меня в тупик: "Еще несколько месяцев, еще полгода, может быть, годик, и гитлеровская Германия должна лопнуть под тяжестью своих преступлений".

Мы в редакции наметили темы передовиц и статей в связи с этим выступлением, например: "Свести к нулю превосходство немцев в танках", "Пусть вдохновляет нас в этой войне мужественный образ наших великих предков"... и т. д. Что же касается "нескольких месяцев", "полгода" и "годика", тут мы споткнулись. Как это может произойти в такие сроки? Непонятно, и мы просто эту тему обошли, не комментируя ее.

Был у меня разговор со многими военачальниками. Все они пожимали плечами -- ничего определенного сказать не могли. И в ту пору, и позже. Характерно, что в исторических трудах, в мемуарах этот вопрос обойден. Никто не знал, как объяснить прожектерство Сталина. Думаю, не знал этого и он сам.

Напомню также, что в начале 1942 года в войска ушла секретная директива Ставки, требовавшая в этом году добиться окончательной победы над врагом. А в первомайском приказе Сталина это требование было и обнародовано: "Всей Красной Армии добиться того, чтобы 1942 стал годом окончательного разгрома немецко-фашистских войск и освобождения советской земли от гитлеровских мерзавцев!" Обойти этот приказ молчанием мы не смогли. Посвятили ему даже передовую статью, правда, состоявшую, надо признаться, из одних общих фраз. Нереальность этого приказа была очевидной. Уже в те майские дни, когда Сталин подписал его, наступление советских войск заглохло, а вскоре наша страна вновь стояла перед катастрофой.

После этого мы стали более трезво оценивать перспективу войны, не суля несбыточного, напротив, настойчиво предупреждали, что до конца войны еще далеко...

4 января

Снова после небольшого перерыва пошли сообщения "В последний час" с других фронтов. На Центральном фронте наши части овладели старинным городом Великие Луки. Освобожден не только еще один советский город, но и важный узел обороны противника и коммуникаций: от Великих Лук отходят десятки шоссейных и четыре железнодорожных пути, в том числе и к Ржевскому плацдарму. Недаром немецкое командование поручило оборону города одной из сильнейших своих дивизий -- 83-й пехотной.

Операция наша была проведена с большим тактическим искусством. Об этом мы узнали из корреспонденции "Как были взяты Великие Луки" спецкоров Павла Слесарева и Павла Арапова.

Особенно интересен и поучителен их рассказ о боях в самом городе. Здесь не было, пишут они, линии, разграничившей расположение наших и немецких войск. Стрельба велась и впереди, и сзади, и на флангах. Но к такому виду боя наши части были заранее подготовлены. Впереди каждой штурмующей роты шла группа захвата, которая, как правило, уничтожала противника на своем пути. Там, где ей это было не под силу, группа обходила очаги сопротивления и продолжала двигаться вперед, захватывая новые дома и кварталы. В тылу оставалось немало таких очагов сопротивления, с которыми вели борьбу так называемые группы обеспечения. Противнику порой удавалось укрываться от преследования и переходить из дома в дом, перегруппировывать огневые средства и свои силы. Были случаи, когда немцы переодевались в гражданское платье, чтобы пробраться к отвоеванным нашими бойцами кварталам и внезапно атаковать. Для борьбы с ними в частях были созданы отряды закрепления. Словом, применялась многослойная тактика. Мы также узнали, что немецкий гарнизон, отказавшийся сложить оружие, был истреблен.

Рассказ об уличных боях! Как он был нужен! Сколько будет их еще впереди...

* * *

Еще одно официальное сообщение: освобождена столица Калмыкии город Элиста. Наши войска оставили ее еще 12 августа, но никаких сообщений в печати об этом не было. И только сегодня читатель впервые узнал, как далеко на юг проник враг в этих краях. Четыре месяца немцы свирепствовали в Калмыкии, а наши сводки молчали...

О том, как проходила операция по освобождению Элисты, сообщил наш корреспондент Василий Коротеев в репортаже "В степях Калмыкии": "Дорога к югу от Сталинграда идет заснеженной безлесной степью. Дует злой восточный ветер, он гонит по небу тяжелые тучи, пронизывает до костей... Калмыцкая степь малолюдна. Здесь много дорог, но надо проехать 40, 50, а то и 70 километров, прежде чем доберешься к колодцу с водой".

Все это спецкор написал не по штабным донесениям. Вместе с одной из дивизий он прошел весь путь наступления наших войск в крае, написал то, что видел своими глазами, что пережил.

Как же проходила операция? Равнинный характер местности, пишет он, представляет широкие возможности для маневра механизированных войск. Война в Калмыкии стала в подлинном смысле войной на колесах и гусеницах. Наши подвижные части, перерезав коммуникации противника, громя его штабы и тылы, быстро продвигались вперед. Стремительно подошли к Элисте, атаковали город с юга, севера и юго-востока и освободили его.

И в Калмыкии фашисты остались верны себе: грабежи и расстрелы пленных красноармейцев и жителей. В городе корреспондент увидел виселицу, на которой гитлеровскими карателями были повешены четыре девушки "за партизанские действия"...

* * *

Вернусь к Сталинграду. И прежде всего -- к Мамаеву кургану. Не забыть мне тот день и ту ночь середины сентября сорок второго года, когда мы вместе с Константином Симоновым были на его вершине, где разместился наблюдательный пункт 62-й армии. Мы стояли рядом с начальником штаба армии генерал-майором Н. И. Крыловым и членом Военного совета дивизионным комиссаром К. А. Гуровым. Бой шел близко, его панорама была отчетливо видна без стереотрубы. Видно было, как немцы все ближе подходят справа и слева; в центре они находились несколько дальше. В наступавших сумерках резко выделялась огненная дуга переднего края.

Удастся ли удержать Мамаев курган? Этого мы не спрашивали. Такие вопросы я вообще старался не задавать. В памяти у меня засел один очерк Евгения Петрова. Летом сорок второго года редакция командировала его в осажденный Севастополь. В присланном оттуда очерке были такие слова:

"Когда моряков-черноморцев спрашивают, может ли удержаться Севастополь, они хмуро отвечают:

-- Ничего, держимся.

Они не говорят: "Пока держимся". И они не говорят: "Мы удержимся". Здесь слов на ветер не кидают и не любят испытывать судьбу. Это моряки, которые во время предельно сильного шторма на море никогда не говорят о том, погибнут они или спасутся. Они просто отстаивают свой корабль всей силой своего умения и мужества".

Эти слова запали мне в душу, и где бы на фронте я ни был, какой бы критической ни была обстановка, я никогда не спрашивал: удержитесь ли?..

Мы прекрасно понимали, что здесь, на Мамаевом кургане, обстановка крайне тяжелая и станет еще тяжелее. Не могли мы, да и не только мы, тогда знать, что Мамаев курган станет навеки священным и что именно здесь, на этом клочке родной земли, политой кровью наших воинов, израненной, перепаханной снарядами и минами, будет через четверть века после войны сооружен величественный памятник-монумент героям Сталинградской битвы, что сюда благодарные потомки придут, чтобы склонить свои головы перед мужеством советского солдата, сражавшегося за Родину, за свободу и мир всех народов.

Василий Гроссман еще тогда почувствовал это и уже в конце октября напечатал очерк, в котором заглянул в будущее. Были там такие строки:

"Много хороших людей погибло в этих боях. Многих не увидят матери и отцы, невесты и жены. О многих будут вспоминать товарищи и родные. Много тяжелых слез прольют по всей России о погибших в боях за курган. Недешево досталась гвардейцам эта битва. Красным курганом назовут его. Железным курганом назовут его..."

* * *

После войны я впервые побывал здесь спустя тридцать лет. Вместе с делегацией журналистов мы выехали в Волгоград. Не узнал я город: он действительно "возник из пепла". Пришли на Мамаев курган, к памятной стене и неожиданно для себя увидел выгравированные на ней слова: "Назад от Сталинграда для нас дороги больше нет. Она закрыта велением Родины, приказом народа". И под этими строками два близких моему сердцу слова: "Красная звезда".

Вспомнил, откуда эти строки. Дело было так. В сентябре сорок второго года мы с Симоновым выехали в Сталинград. Прибыли на КП фронта, где нас встретил командующий фронтом А. И. Еременко. Затем поспешили в глубь подземелья у берега реки, в котором размещался КП, к члену Военного совета фронта Н. С. Хрущеву. Вид у него был довольно кислый. У меня сложилось впечатление, что он не был расположен к разговору с кем бы то ни было. Эту сцену "с натуры" очень точно записал Симонов:

"В одном из отсеков с койкой и столом сидел Хрущев и подписывал какие-то бумаги. Я сел в сторонке, а Ортенберг довольно долго расспрашивал Хрущева о положении дел... Положение дел было тяжелое. Хрущев был мрачен и отвечал односложно. Потом вытащил папиросы и стал чиркать спичку за спичкой. Но спички мгновенно гасли, в тоннеле была плохая вентиляция. Он чиркнул подряд, наверное, спичек двадцать и раздраженно отшвырнул спичечный коробок и папиросы. В это время ему снова принесли на подпись какие-то бумаги, и он, кажется, был доволен, что это дает возможность прервать разговор и углубиться в чтение. Чувствовалось его явное нежелание говорить с нами, да и говорить в тот момент с корреспондентами было тягостно..."

Отсюда мы направились в подземелье у реки Царицы, где разместился штаб фронта, и, усталые, завалились спать и сразу же заснули как мертвые. Утром проснулись -- все тихо. Вышли из отсека. Машинок нет. Телефонисты сматывают линии связи. Людей мало. За ночь штаб в чрезвычайном порядке эвакуировался на противоположный берег реки, в лесок возле деревни Ямы. Лица у тех, кто еще остался, постные, настроение скверное -- люди не скрывали своей тревоги за судьбу Сталинграда. Остался у нас тревожный осадок и от встречи с Хрущевым и штабными офицерами: все ли уверены, что отстоим город?

В таком настроении мы отыскали отсек, где осталась еще одна линия связи с Москвой. Я вызвал дежурного по узлу связи Генштаба и просил передать в редакцию Карпову, что жду его для переговоров. Пока Карпов добирался с Малой Дмитровки, мы сделали набросок передовой статьи. Назвали ее просто и лаконично: "Отстоять Сталинград!" Передовую мы передали по проводу, можно сказать, прямо в руки Карпову, и я попросил напечатать ее в завтрашнем номере газеты и доставить несколько сот экземпляров самолетом на Сталинградский фронт.

В передовой открыто и прямо говорилось о смертельной опасности, нависшей над Сталинградом. И были в ней как раз выделенные жирным шрифтом те самые слова: "Назад от Сталинграда для нас дороги больше нет. Она закрыта велением Родины, приказом народа". Могли ли мы думать, что эти, я бы сказал, огненные строки появятся на стенах монумента?! Можно себе представить мое волнение, когда я их здесь увидел!

* * *

Через два дня после того, как мы побывали на Мамаевом кургане, немцам удалось захватить его. А через день, 16 сентября, 13-я гвардейская дивизия генерала А. И. Родимцева, переправившись через Волгу, вместе с частями 112-й стрелковой дивизии отбила курган. В середине октября немцы вновь овладели им. А сегодня наши части начали новые атаки. Об этом и рассказывает в своей корреспонденции "Бои за Мамаев курган" наш спецкор Леонид Высокоостровский. Сначала -- о системе обороны, созданной противником на кургане. Затем -- о самом штурме кургана:

"Еще до рассвета наши бойцы в трех направлениях внезапно атаковали врага. Первой ворвалась в кольцеобразный ров правофланговая группа под командованием лейтенанта Жамышкова. Она достигла противника без единого выстрела... Атакующие завязали рукопашную схватку... Немцы открыли сильный фланговый и перекрестный огонь... Ударила наша артиллерия... Под ее прикрытием на врага обрушились новые отряды атакующих... С рассвета начались сильные контратаки противника... Окопы и дзоты переходили из рук в руки. Рукопашный бой шел за каждый квадратный метр земли. К вечерним сумеркам контратаки противника стали ослабевать. Всю ночь продолжалась яростная перестрелка, но к утру она смолкла. Наши бойцы, значительно продвинувшись вперед, перевалили через гребень Мамаева кургана и закрепились на новых рубежах... Сейчас в этом районе грохочут наши орудия, разбивая одно за другим вражеские укрепления..."

Бой за Мамаев курган продолжается...

* * *

На Северном Кавказе уже много месяцев работает наш специальный корреспондент писатель Петр Павленко. Мы подружились с ним еще на войне с белофиннами, вместе работали во фронтовой газете. Уже тогда мне было видно, что он не пышет здоровьем. Худой, с больными легкими, всегда покашливающий, он, однако, стоически выдерживал все невзгоды войны. Мы и отправили его на юг подлечиться в теплых краях. Но отлеживаться он не хотел, курсировал по городам и станицам, селам и аулам между поездками в боевые части и присылал нам свои "тыловые" очерки.

Сегодня получили его очерк "Газават" -- о том, как ингуши и чеченцы подымались на войну с немецко-фашистскими захватчиками. Когда война подошла к этим краям, посланцы из многих селений приехали в село Базоркино за советом к трем уважаемым старцам ингушского народа Гази-Мулле, Товси-Мулле и Мочко. В годы гражданской войны, когда большевики во главе с Серго Орджоникидзе защищали Владикавказ, они встали в строй наших бойцов. Сейчас же трое друзей вели широкую агитацию за газават против гитлеровцев. Собрав в Базоркино до восьмисот представителей сел и аулов, они держали перед ними речь. Вот что записал Петр Андреевич:

"От имени троих Гази-Мулла прочел народу стих из Корана, на основании которого они вводят газават...

-- Если небо обрушится на нас, -- говорили они, -- если земля начнет проваливаться под ногами, если теснины гор сомкнутся вокруг нас, и тогда мы скажем, что нет пути отступления. Забудем кровные распри. Нет для нас другого врага, кроме пришедшего разорять наш очаг, глумиться над стариками и обесчестить женщин...

Толпа заволновалась. Раздались крики:

-- К оружию! Газават! Выйдем все до единого!

Но Гази-Мулла не захотел признать эти крики равными клятве:

-- Не надо никаких слов сейчас, когда нас много. Подумайте, -- сказал он, -- потом по одному приходите ко мне и дайте каждый личную клятву крови...

С той поры у него нет времени ни для молитвы, ни для сна. С утра до ночи осаждают люди, желающие стать мстителями за общие обиды, он принимает их клятвы и благословляет оружие:

-- Не вынимай его без нужды.

-- Не вкладывай со стыдом.

И движение начинает захватывать селение за селением..."

Но прошло полтора года, и мы узнаем, что чеченцы и ингуши гнусным приказом Сталина выселены в далекие края якобы за... службу у немцев. Целые народы!

Позже, когда Павленко узнал об этом злодеянии Сталина и его подручных, себе места не находил. Он своими глазами видел патриотизм народов республики, мужество, проявленное в бою его сынами. И только смог сказать:

-- Я же был там, я их видел, я их знал...

7 января

Сегодняшний номер газеты почти весь занят официальным материалом, но материалом особым.

Несколько дней тому назад мне позвонил начальник тыла Красной Армии, заместитель наркома обороны генерал А. В. Хрулев и таинственным голосом сказал:

-- Загляни ко мне, кое-что покажу...

Я всегда был рад звонку Андрея Васильевича. Удивительно сложилась биография этого человека. Должность у него была интендантская, а биография совсем не интендантская. Член партии с 1918 года, в гражданскую войну был начальником политотдела, военкомом кавалерийской дивизии. После войны получил академическое образование политсостава и снова служил военкомом полка, дивизии, возглавлял политуправление военного округа... А потом оказался на хозяйственной работе, и это тоже оказалось его призванием.

Человек неуемной энергии и большого организаторского таланта, он хорошо знал свое дело, но в его решениях всегда присутствовал опыт политработника. Это и мы чувствовали. К газете он относился с большим вниманием, всем, чем мог, помогал. Был он смелым, принципиальным, никогда не терял достоинства. Как-то был я с ним у Сталина. Он не стоял навытяжку перед Сталиным, не гнул спину под его взглядом, не поддакивал все время. Говорил, казалось мне, на равных.

У Константина Симонова есть такая запись беседы с Г. К. Жуковым, сделанная по моей просьбе:

"Однажды полушутя-полусерьезно, обратившись к двум присутствовавшим при нашем разговоре людям, Сталин сказал:

-- Что с вами говорить? Вам что ни скажешь, вы все: "Да, товарищ Сталин", "Конечно, товарищ Сталин", "Совершенно правильно, товарищ Сталин", "Вы приняли мудрое решение, товарищ Сталин". Только вот один Жуков спорит со мной..."

А эти "присутствовавшие", которым Сталин дал такую унизительную характеристику, как я узнал, были Маленков и Щербаков. Так вот, к имени Жукова, спорившего иногда со Сталиным, можно было безошибочно присоединить и Хрулева.

Вернусь, однако, к звонку Андрея Васильевича. Размещалось Управление тыла через дорогу от редакции, и я сразу появился у него. В кабинете на длинном столе увидел разложенные в два ряда погоны. "К чему это?" -- удивился я. Погоны у моего поколения ассоциировались с царской и белой армиями. В годы гражданской войны была даже такая уничижительная кличка, отражавшая наше отрицательное отношение к ним: "Золотопогонник"!

-- Вот будем вводить в армии погоны...

И Хрулев рассказал историю этого нововведения.

Еще в начале сорок второго года Сталин вызвал Хрулева и сказал, что надо как-то выделить гвардейские части особой формой одежды. Интенданты быстро подготовили несколько образцов и доставили в Кремль. Там посмотрели и пришли к выводу, что если эту форму станут носить только гвардейцы, то как же будут выглядеть остальные? Решили от особой формы для гвардейцев отказаться, но ввести погоны для всей армии.

Однако вскоре Сталин потерял к ним интерес. Дело тянулось, и конца не видно было. Когда же Хрулев в очередной раз напомнил о них Сталину, тот стал его упрекать: "Почему вы пристаете с этими погонами?" Затем сказал, чтобы ему принесли их образцы. Сразу же взялись за дело художники и мастера. Предложили несколько вариантов: кое-что заимствовали из армейской формы разных стран, кое-что сами смастерили. Принесли Сталину. Он посмотрел и совершенно неожиданно спросил у стоявшего рядом с ним А. М. Василевского:

-- Товарищ Василевский, покажите, какие погоны вы носили в старое время?

Смутился Александр Михайлович. Он был штабс-капитаном, но откуда ему теперь взять погоны, да еще не столь большого чина? Словом, Сталин дал поручение интендантам:

-- Покажите погоны, что были у царя.

Раздобыли погоны где-то в музеях, отыскали ветеранов, служивших в старой армии. Сталин посмотрел и позвонил Калинину, попросил его зайти, и между ними состоялся любопытный разговор, который Андрей Васильевич потом пересказал:

" -- Вот, товарищ Калинин, Хрулев предлагает нам восстановить старый режим.

Калинин, не торопясь, посмотрел на образцы и сказал:

-- Видите ли, старый режим помним мы с вами, а молодежь его не помнит. А если эта форма нравится молодежи и может принести пользу в войне с фашизмом, то эту форму следует принять.

Сталин быстро отреагировал, воскликнув:

-- И вы, товарищ Калинин, за старый режим?"

Калинин вновь повторил, что он не за старый режим, а за ту пользу, которую новая форма может принести в борьбе с врагом. Вероятно, заключил Андрей Васильевич, наша настойчивость и поддержка Калинина возымела на этот раз свое действие, и решение о введении погон было принято. Указ будет опубликован завтра...

Вскоре через ТАСС были получены материалы для опубликования в завтрашнем номере газеты. Разместились они на двух полосах. На первой -- Указ Президиума Верховного Совета о введении новых знаков различия в армии, описание погон и их фотографии; на первой полосе -- маршалов и генералов, на второй -- офицеров и рядового состава. А когда принесли оттиски полос для подписи, снова мне позвонил Хрулев и сказал, что Сталин хочет посмотреть, как в газете будут выглядеть материалы о погонах и что надо ехать в Кремль.

Захватив еще влажные полосы, мы с Андреем Васильевичем отправились в Кремль. Нас сразу же пригласили в кабинет Сталина. Я разложил на столе полосы "Красной звезды", Сталин стал смотреть фотографии погон, перечитал Указ. Потом разглядывал вторую полосу. Наконец стал читать передовую.

-- Погоны -- это не только украшение, а и порядок и дисциплина. Скажите об этом.

Подумав, что будут еще замечания, и не надеясь на свою память, я полез в карман за карандашом. Как назло, не взял с собой.

На столе тоже не было. Сталин держал в руках длинный отточенный красный карандаш, и не знаю, как это получилось, я выдернул из его рук и стал записывать замечания. Напротив за столом сидели Молотов и Берия. Вячеслав Михайлович сухо улыбнулся, Берия же бросил на меня злой, осуждающий взгляд. Я же к этому отнесся спокойно, разве я знал, какой вурдалак передо мной? А Сталин продолжал:

-- Надо сказать, что погоны не нами придуманы. Мы наследники русской воинской славы. От нее не отказываемся...

Записал я и эту фразу. Пока Сталин рассматривал газету, принесли полосы "Правды" и "Известий". В этих газетах все материалы о погонах, в том числе и фотографии, были размещены на внутренних полосах. Я же считал, что это большое событие для армии и страны и начинать материал надо с первой полосы. Сказал об этом. Сталин согласился и тут же поручил мне передать в ТАСС, чтобы по примеру "Красной звезды" сверстали и другие центральные газеты. Это я охотно сделал, а кроме того, не отказал себе в удовольствии позвонить редакторам "Правды" и "Известий":

-- Придется вам, друзья, ломать полосы...

Возвращая мне полосы, Сталин бросил реплику:

-- Разговоров завтра будет!..

Видно, он и сам загорелся этим делом...

В редакции я внес поправки. А наши историки нашли еще для передовой статьи примечательные слова М. В. Фрунзе о внешнем виде и дисциплине в Красной Армии: "...у нас нередко наблюдается отношение к воинской выправке, дисциплине строя, внешнему порядку, как к чему-то вредному, нереволюционному и ненужному. Это -- абсолютная чепуха. Внутренняя сознательная дисциплина должна обязательно проявиться и во внешнем порядке". Успели поставить заранее подготовленную нами трехколонную статью "О мундире и погонах".

Хочу рассказать еще об одной "вольности", которую я допустил в кабинете Сталина. Когда он рассматривал полосы, открылась входная дверь и я увидел А. С. Щербакова. Он почему-то остановился у самых дверей и стоял там чуть ли не навытяжку, видимо, ожидал приглашения. И вдруг у меня вырвалось: "Здравствуйте, Александр Сергеевич!" Несколько смущенно он подошел к нам. Поздоровался. Руку Сталин ему не протянул. Позже я подумал, что поступил не совсем тактично, но вместе с тем меня не покидало недоумение: Щербаков, кандидат в члены Политбюро, секретарь ЦК и МК партии, начальник Главпура, почему-то не решился сразу подойти к Сталину. И лишь спустя много лет, когда я прочел тот самый рассказ Жукова, который привел чуть раньше, мне стали ясны взаимоотношения Сталина и его "коллег". Понял я также и другое. Не раз мы, редакторы центральных газет, ставили перед Щербаковым острые вопросы, требовавшие согласия Сталина, но Александр Сергеевич не докладывал ему, а вдруг невпопад!

Должен сказать, что, если бы я тогда хоть в какой либо степени знал о злодеяниях Сталина, вряд ли осмелился бы так свободно вести себя в его кабинете. Но тогда мы хотя и побаивались его крутого нрава, но все-таки считали, что он человек...

* * *

Сталин был прав, сказав, что разговоров о введении погон будет много. Сегодня в редакции особое оживление. Действительно, это сенсация! Появился в редакции Александр Твардовский, которого к тому времени мы уже считали нашим постоянным автором и о котором знали, что с пустыми руками он не придет.

Видно, он основательно промерз в тот студеный зимний день и рад был предложенному горячему чаю. Я посадил его, чтобы отогрелся, поближе к батарее и обратил внимание на сегодняшнюю публикацию, показав первую полосу с генеральскими погонами:

-- Читали?

-- Читал, -- ответил он и шутливо добавил: -- Вот к генеральским погонам я и принес вам своего "генерала"...

Иллюстрация Ореста Верейского к поэме "Василий Теркин".

Это была новая глава поэмы "Василий Теркин". Я тут же ее прочитал.

-- Подходяще! И даже очень! Это уже не только про бойца, но и действительно про генерала, -- сказал я автору

-- Так ведь я на войне генералов тоже видел...

Как и в прошлый раз, я не отпустил Твардовского, пока не пришла верстка. Завел его в свою комнату, покормил, поговорили о фронтовых и всяких других делах. Вычитал он верстку главы, занявшей в газете целый подвал, и полоса ушла в печать.

Отмечу, что, читая "Василия Теркина" уже после войны, я увидел изменения по сравнению с публикацией в "Красной звезде". В первой же колонке "Генерала" есть такие строки:

Где-то бомбы топчут город,
Тонут на море суда...
Где-то танки лезут в горы.
Где-то огненным забором
К Волге двинулась беда.

Где-то, будто на задворке,
Будто знать про то не знал,
На своем участке Теркин
Скажем просто: загорал.

На стихи Твардовского мы всегда получали много одобрительных и восторженных откликов. Но по поводу "Генерала" пришло письмо с фронта с критическим замечанием: как же так, "к Волге двинулась беда", а Теркин "загорал". Что-то непохоже это на Теркина. Во время встреч с Твардовским я ему рассказал об этом письме.

-- Что ж, -- заметил поэт, -- критика правильная. Я поправлю.

И поправил. В последующих изданиях поэмы это место переделано: "В обороне загорал". Снял он и строку "Где-то огненным забором". Есть и другие изменения в тексте -- взыскательность Твардовского известна.

0x01 graphic

Летчики герои (слева направо) И. Громов, С. Данилин, В. Коккинаки, А. Беляков, Г. Байдуков, В.Чкалов

Получена статья еще одного авиатора, командира авиационного истребительного корпуса генерала А. Б. Юмашева, "Строй истребителей". Его имя, как и имена его друзей -- довоенных Героев, -- было хорошо известно в нашей стране и во всем мире. Все они -- Г. Байдуков, А. Беляков, М. Громов, С. Данилин -- с первых же дней войны в боевом строю. Их военные дела мы постоянно держим в поле зрения. Появлялись о них корреспонденции или очерки, репортажи или фото. Словом, в той или иной мере читатели узнавали, как живут и воюют их давние любимцы. А некоторые из них стали нашими постоянными авторами. Вот и сегодня новое выступление Юмашева.

10 января

С первых чисел января началось наше наступление на Северном Кавказе и верхнем Дону. В сводках Совинформбюро -- названия освобожденных городов, районных центров, железнодорожных узлов. Здесь работает большая группа наших корреспондентов. Беспрерывно поступают репортажи, корреспонденции, очерки. Но далеко не все умещается в газете, ее полосы по-прежнему заняты официальными материалами и больше всего письмами Сталину коллективов и организаций, вносящих свои деньги на вооружение армии, и благодарственными однотипными ответами Верховного всем жертвователям. Но как ни лапидарны репортажи, они все же проливают свет на то, что происходит в районе боев. Мелькают слова -- атаки, контратаки, обходы, окружения, пленные, трофеи... Время от времени удается выкраивать место для писательских очерков.

Петр Павленко прислал очерк "В освобожденной Осетии". Он был там в эти дни, видел, чем живет народ, и рассказал об этом. Петр Андреевич продолжает ту же тему, что и в очерке "Газават", -- о патриотизме народов Северного Кавказа, их борьбе с немецко-фашистскими захватчиками.

* * *

Среди присланных ТАССом материалов в глаза бросился Указ о награждении орденом Суворова генерал-лейтенанта танковых войск П. А. Ротмистрова, командира 7-го танкового корпуса. Я тут же пригласил к себе нашего танкиста Петра Коломейцева, показал ему указ и сказал:

-- Пишите передовую о Ротмистрове. Кто его лучше вас знает? Пишите, пойдет в номер.

Коломейцев не раз бывал у Ротмистрова, когда тот еще командовал бригадой под Калинином, а затем -- корпусом под Сталинградом. Он действительно хорошо знал генерала.

Корпус Ротмистрова сыграл очень важную роль в разгроме немецкой группировки в районе Котельниково. Ставка высоко оценила боевые действия корпуса. Так появилась передовая статья "Мастер вождения танковых войск". Раздобыли мы и поставили на первой полосе портрет Ротмистрова. В статье раскрывалось оперативное и тактическое искусство командира корпуса: "Если говорить о боевом стиле командира, то стиль Ротмистрова -- решительные действия, стремительный натиск с целью полного уничтожения противника, его группировки... Генерал Ротмистров, обладая большой эрудицией в области танковой тактики, является ревностным носителем принципа массированного использования танков... Тактику тарана, дробления и окружения неприятельских сил Ротмистров и находящиеся под его командованием командиры осуществляют с большим мастерством.

Высокая огневая культура характерна для танкистов соединения, которым командует Ротмистров. Сам он является страстным сторонником самой интенсивной стрельбы с ходу..."

Нечасто мы посвящали передовые статьи военачальникам такого ранга, поэтому передовица не могла не обратить на себя внимание. Позвонил мне командующий бронетанковыми и механизированными войсками Красной Армии генерал Я. Н. Федоренко, и между нами состоялся любопытный диалог:

-- Что это вы за нас аттестации пишете комкорам? -- спросил он.

-- Хотели вам помочь. А что, неправильно? -- я, грешным делом, подумал, не приревновал ли Федоренко, но на него это не было похоже.

-- Нет, правильно. Все написано точно и хорошо. А за помощь спасибо...

Были и другие звонки: "Что это, написано по указанию Ставки?" Пришлось объяснить, что никаких указаний сверху мы не получили, сами решились, хорошо зная Ротмистрова, на такую высокую оценку. Прошло немного времени, и все убедились, что ошибки у нас не было. Вскоре Ротмистров стал командовать танковой армией. Полковник в начале войны, Павел Алексеевич после войны стал Главным маршалом бронетанковых войск...

12 января

Наступление войск Донского фронта по ликвидации окруженной в Сталинграде группировки врага проходит успешно. Пришла и другая сводка "В последний час" -- о наших успехах на Северном Кавказе. Среди освобожденных городов курорты Минеральные Воды, Пятигорск, Кисловодск, Железноводск. В эти города направлен наш спецкор Евгений Габрилович, чтобы рассказать, что осталось от знаменитых на весь мир здравниц. Так появилась первая корреспонденция Габриловича "В Пятигорске" -- печальная, драматическая. Многие дома в городе разрушены или подожжены немцами. Уничтожены школы, библиотеки, музеи, санатории, знаменитый бальнеологический институт. Перед бегством из города гитлеровцы создали специальные группы поджигателей. Город запылал. В схватку с огнем вступили группы самообороны, но не все им удалось спасти.

Затем Габрилович прислал корреспонденцию "Кисловодская трагедия". Когда немцы заняли Кисловодск, они обещали населению соорудить "невиданные санатории на немецкий лад" и сделать Кисловодск "процветающим курортом новой Европы". За пять месяцев пребывания здесь они разграбили все санатории. Своих убитых офицеров они захоронили на пригорке, рядом с источником целебного нарзана, нимало не заботясь, что трупы заразят источник. Они устроили солдатское кладбище вблизи Храма воздуха. Эти два кладбища -- все, что соорудили немцы в Кисловодске.

Перед уходом из города немцы расстреляли несколько тысяч людей -- научных работников, жен командиров, жен коммунистов, евреев. Изрешеченные пулями дети были найдены в объятиях убитых матерей. Жители рассказывают, пишет Габрилович, о комсомолке, которую вели под конвоем полицейских на казнь, полуголую, со связанными руками, избитую. На этом страшном пути она громко пела советские песни...

"Запомни ее имя -- Катя Веняева, -- обратился писатель к нашим воинам и читателям. -- Пройдет время, и снова заживет Кисловодск прежней жизнью... Но пусть не изгладится память о мучениках фашизма".

Много писал Василий Гроссман для "Красной звезды", но не ошибусь, если скажу, что самые сильные, самые яркие его очерки -- о Сталинградской битве. Недаром многие из них перепечатывались из "Красной звезды" "Правдой", а это тогда было очень серьезной оценкой. Сталинград был, можно сказать, звездным часом Гроссмана. Сталинградские очерки принесли ему такую популярность, которая мало с чем сравнима. Они послужили и укреплению авторитета "Красной звезды".

Многое из того, что было написано тогда, обращено к вечности. На бетонной памятной плите Мамаева кургана можно прочитать нетленные слова из очерка Василия Семеновича "Направление главного удара": "Железный ветер бил им в лицо, а они все шли вперед, и снова чувство суеверного страха охватило противника, люди шли в атаку -- смертны ли они?!" А в пантеоне, где завершается экспозиция Сталинградской битвы, золотыми буквами начертаны его же слова: "Да, мы были простыми смертными, и мало кто уцелел из нас, но все мы выполнили свой патриотический долг перед священной матерью-Родиной".

Жаль, что под этими строками нет почему-то имени Гроссмана...

Через много лет после войны, в 1975 году, издательство "Советский писатель" выпускало сборник моих очерков "Время не властно" -- о писателях, работавших в "Красной звезде" в годы Великой Отечественной войны. В сборнике был очерк о Василии Гроссмане с фотографией. Книгу сдали в набор, но в уже подписной верстке цензура изъяла очерк о Гроссмане и его фотографию. Рассказывать о писателях "Красной звезды" без Гроссмана -- это все равно что пустить телегу без одного колеса. Я, естественно, запротестовал, задержал выход книги. Долго спорил, а точнее сказать, ругался с директором издательства.

-- Ничего сделать нельзя, -- отвечал он. -- Снят очерк, и все.

-- Кто снял, почему снял?

Никаких объяснений.

-- Ну хорошо, -- сказал я, -- давайте я напишу в Центральный Комитет партии, Суслову.

-- Суслову можете не писать, -- последовал ответ. -- Как раз по его прямому указанию это и снято.

Через три года, готовя второе издание книги, я вновь включил очерк о Гроссмане. Тот же текст, не изменил ни одного слова, ту же фотографию. Пришла верстка. И опять мне заявили: "Как мы дадим Гроссмана? Это запретное имя. Надо снять".

Почему запретное? Не объясняют. Поговорил я с одним из членов комиссии по литературному наследию Гроссмана. Он мне и рассказал историю с романом "Жизнь и судьба" -- как его изымали, вернее, арестовывали, как отлучили Гроссмана от литературы. Но больше всего меня ужаснула просьба этого человека: никому не говорить о нашем разговоре, не называть его имени. И это сказал писатель, который всю войну от первого до последнего дня проработал корреспондентом "Красной звезды", мужественный и храбрый воин!

14 января

Новые сообщения об освобождении ряда крупных населенных пунктов. Евгений Габрилович в передовых частях -- не зря присланный очерк называется "По следам противника".

На одной из станций писатель встретил военного инженера Пушкова. Тот рассказал ему о боевой жизни железнодорожного отряда. Во время отступления наших войск отряд, взрывая пути, попал в окружение. Он доблестно сражался с врагом, уничтожил танк, перебил немало немцев, но и сам понес потери. Похоронив погибших товарищей, отряд прорвался через вражеское кольцо. А теперь те же бойцы, которые разрушали полотно железной дороги, заняты его восстановлением. Такова диалектика войны!

Вместе с Пушковым писатель обошел участок отряда, видел, как беззаветно трудятся воины-железнодорожники в эту адскую непогодь, по колено в снегу, недалеко от могил своих товарищей, и с добрым чувством написал о них.

И еще об одном эпизоде рассказал Габрилович. Был он в кабардинской деревушке в тот день, когда на центральной площади со всеми почестями хоронили героя, взорвавшего штаб немецкого батальона. Двумя неделями раньше, когда немцы заняли деревню, какой-то человек пробрался ночью к штабу и бросил в окно противотанковую гранату. Часовые успели схватить храбреца. Он был жестоко избит, а затем повешен на площади. Так и висел окаменевший на морозе труп до того дня, когда в деревушку вошли наши. Кто был этот человек? Этого никто не знал. На нем был поношенный пиджак и пальтишко. В карманах ничего не обнаружили. Четыре человека несут сколоченный наспех гроб к могиле. Залп-салют. Мужчины-кабардинцы снимают свои папахи, гроб медленно опускается под звуки траурного марша в могилу.

Завершают этот эпизод патетические строки:

"Спи мирно, герой! Имя твое неизвестно, но память о тебе будет жить вечно!"

Уже в ту пору рождались слова, которые после войны были начертаны у Кремлевской стены и в других городах рядом с вечным огнем: "Имя твое неизвестно, подвиг твой бессмертен!"

* * *

Вот уж несколько дней район Зимовники переходит из сводки в сводку. Одно это уже говорит о тяжелых боях. О происходящем там рассказал Василий Коротеев в корреспонденции "Зимниковская операция", и о трофеях упомянул. Обычно в таком репортаже перечисляются число захваченных танков, пушек, пулеметов и другая боевая техника. А на этот раз мы захватили 900 тысяч пудов зерна, 5 тысяч голов скота. Пожалуй, впервые в сводках за войну появились такого рода трофеи. Тоже очень нужные!

* * *

В своем жанре продолжает комментировать сталинградские события Илья Эренбург. Материал для его выступления предоставили немецкие газеты. Любопытна, например, выдержка из свежего номера "Ангфрида": "В величии наших побед можно убедиться в бюро путешествий. Еще несколько лет тому назад путь от Берлина до восточной границы был коротким, билет стоил всего 5 марок 20 пфеннигов. Достаточно взглянуть на карту, чтобы увидеть, сколько километров должен проделать курьерский поезд, чтобы довезти путешественников из Берлина в Сталинград. Служащий бюро путешествий любезно вам ответит, что из Берлина до Нальчика -- 2387 километров и билет стоит 62 марки".

Это было напечатано в новогоднем номере немецкой газеты. И убийственная реплика писателя: "Из Нальчика "туристы" удирали пешком... Под Сталинградом туристы не мечтают больше о "курьерском" "Сталинград -- Берлин"... Унтер-офицер Эрнст Кох пишет приятелю: "Мы здесь, как колбаса, которую варят в котле..." Колбасникам пришлось перейти на положение колбасы".

Гитлеровское командование, пытаясь успокоить население Германии, вопреки истине, да и всякой логике, вещает о "местных успехах русских", о том-де, что под Сталинградом немецкие дивизии "оставлены в тылу противника". Комментарии Эренбурга трезво оценивают прошлое, настоящее и, если хотите, будущее: "У немцев есть много военных достижений: они хорошо вооружены, они давно воюют, они привыкли беспрекословно повиноваться... Если немецкая армия отдает территорию, которую она с таким трудом завоевала, значит, она не в силах ее удержать, значит, ее гонит более сильная армия. Рано говорить о распаде немецкой армии. Но время сказать о силе Красной Армии".

Марк Вистинецкий, литературный секретарь редакции, наш "передовик" (так мы называли авторов передовых статей), снова отпрашивается на фронт. Удержать его нелегко. Он объясняет, что не сможет писать передовицы, не видя войну там, в боевых частях.

Выехал он на Юго-Западный фронт и оттуда прислал очерк "Фронтовые заметки". Тему взял узкую, но любопытную: как враги сдаются в плен. Вот шеренги румын в своих остроконечных папахах, вот итальянцы в широченных шинелях колоколом, вот и немцы, накинувшие на головы поверх пилоток одеяла, полотенца, всякое тряпье. По-разному сдавались в плен. Во время одного боя итальянцы, поняв, что положение их безнадежно, бросили оружие, собрались у дороги чуть ли не всем батальоном и торжественно двинулись в плен. На другом участке появилась легковая машина с белым флагом: сдавался целый полк.

По-иному было у немцев. В хате обнаружили на чердаке группу немцев. Несмотря на лютый мороз, они были без шапок, шинелей и мундиров. Их спросили:

-- Кто вас раздел?

Молчание.

-- С вас кто-нибудь снял верхнее платье?

Выяснилось, что, зная, какими преступлениями известны эсэсовцы, они сами сбросили шинели и черные мундиры с эмблемой черепа.

Побывал наш спецкор в одной из наших землянок и стал свидетелем горячего разговора солдат о судьбе Гитлера -- как, мол, его будут судить?

-- Положат на стол большую книгу, -- говорит один, -- и все в ней будет записано: сколько душ загубил, сколько сирот оставил, сколько домов разорил.

-- Ничего подобного, -- перебивает другой. -- Говорить тут нечего, без того все ясно. Суд будет короткий: выстроят взвод, чтобы было в нем по одному человеку от всех народов, потерпевших от этого гада. И -- пли!..

А третий слушал-слушал и сказал, покачивая головой:

-- Дастся он вам в руки живьем -- жди...

Этот солдат оказался более прозорливым.

* * *

Вернулся из района среднего Дона Алексей Сурков и вручил мне "Балладу о двух солдатах". Стал читать. Один солдат -- пулеметчик Иван из села Гремучье, что на Дону, другой -- итальянец Джиованни из Сорренто. Навеяли Суркову сюжет поэмы декабрьские бои под Сталинградом, когда была разгромлена вражеская группировка, рвавшаяся к окруженным войскам Паулюса. Поэт видел этот разгром вблизи. Врезались в его память усеянное трупами итальянцев и румын поле битвы, колонны пленных -- тоже итальянцев и румын, один внешний вид которых вызывал противоречивые чувства. Поэт размышляет о судьбе двух солдат, которых "на мертвом поле смерть свела лицом к лицу". Он словно бы услышал печальный голос Джиованни:

А в степи прочнее, круче
Нити смерти вьет пурга.
-- Ты зачем нас бросил, дуче,
В эту степь, в село Гремучье,
В эти черствые снега?

Прочитал я балладу и почувствовал иную тональность, чем в стихах Суркова о немцах. Она обнаруживает себя и тогда, когда поэт пишет о жене итальянского солдата:

Где ты, слава? Где ты, вера?
Теплых волн голубизна?
В белом домике, у сквера,
Не дождется берсальера
Джильда -- верная жена.

А о тех немецких женах, благословлявших в своих письмах мужей на бесчинства и грабеж на Советской земле, мучавших наших девушек, угнанных в немецкое рабство, Сурков писал по-иному:

Будет гнить он вот здесь, в долине,
Или раков кормить в Дону.
Пусть рыдает жена в Берлине!
Мне не жалко жену.

Конечно, враг есть враг. Нет и не могло быть пощады тем, кто пришел к нам с мечом. И все же к итальянцам, как и к румынам, у нас было иное отношение, чем к немецко-фашистским захватчикам. За минувшие два года многого мы насмотрелись, многое узнали: Керченский ров, Алексеевский лагерь советских военнопленных под Сталинградом, виселицы, душегубки, убийства женщин, детей, стариков, расстрелы пленных, разоренные, ограбленные, сожженные города и села -- все мы видели своими глазами. Это было дело рук немцев. В один ряд с ними наши бойцы итальянцев и румын не ставили.

Вспоминается такой эпизод. В марте сорок четвертого года 38-я армия, где я в то время служил начальником политотдела армии, освободила город Жмеринку на Украине. Жители вышли на улицу нас встречать. Всматриваюсь в лица и вижу евреев -- стариков, женщин, детей. Удивлению нашему не было предела. В других городах, до этого освобожденных нашей армией, не было ни одного человека еврейской национальности. Все, кто не успел уйти, были расстреляны, уничтожены немцами.

Что же за чудо здесь, в Жмеринке? Оказалось, в этом городе стоял румынский гарнизон. Правда, барахольщиками румынские вояки были прилежными, все, что плохо лежало, они тянули в свои мешки. Шла даже молва, что они не гнушались вытаскивать из горящей печи кастрюли. Рассказывали, что начальника гарнизона Жмеринки румынского полковника в день его рождения или по какому-то другому поводу ублажили тем, что ему преподнесли на блюде фаршированную щуку, утыканную вместо чешуи золотыми пятирублевками...

Я забежал далеко вперед, а тогда, когда мы с Сурковым, прежде чем сдать в набор, обсуждали его балладу, он не стал отрицать, что писал об итальянцах с иным чувством, чем о немцах. Вспомнили мы его стихи "Ненавижу", написанные в августе сорок второго года, когда немцы прорывались к Волге. Уже после войны, в семидесятые годы, Сурков рассказал мне, что из готовящегося к печати четырехтомного собрания сочинений у него изъяли это стихотворение: очень, мол, жестоко в мирное время по отношению к немцам.

Да, эти стихи дышат ненавистью к немецким захватчикам. И Сурков это объяснил:

За селом трава по колена,
Дон течет, берегами сжат.
В мерзком смраде смертного тлена
Вражьи трупы лежат.

Стало сердце, как твердый камень.
Счет обиды моей не мал.
Я ведь этими вот руками
Трупы маленьких поднимал.

Гнев мне сердце сжигает яро,
Дай, судьба, мне веку и сил!
Я из дымной пасти пожара
Братьев раненых выносил.

Смерть! Гони их по мертвому кругу,
Жаль их тысячью острых жал.
Я ведь этими пальцами другу
В миг кончины веки смежал.

Ненавижу я их глубоко
За часы полночной тоски
И за то, что в огне до срока
Побелели мои виски.

Ненавижу за пустошь пашен,
Где войной урожай сожжен,
За тоску и тревоги наших
Одиноких солдатских жен.

Осквернен мой дом пруссаками,
Мутит разум их пьяный смех.
Я бы этими вот руками
Задушил их, проклятых, всех.

Всех их с камнем спустил бы в воду,
Бил, покамест свинец в стволе.
Чтоб ни племени их, ни роду
Не осталось на нашей земле.

Нам нечего стыдиться той былой ненависти -- мы сражались с захватчиками, защищая свою землю, свой народ. И не могли в сорок втором году думать и чувствовать так, как, скажем, ныне. А сколько появилось желающих переполовинить правду, скрыть ее "неудобную" часть?! "Хороша только, -- писал Стефан Цвейг, -- полная правда, полуправда ничего не стоит". Вот, скажем, из стихов, очерков, рассказов, написанных в военное время, кое-кто стал в послевоенную пору вычеркивать слово "немцы" и заменять их словами "фашисты", "гитлеровцы". Почему, зачем? Ведь так тогда и говорили и писали. Зачем ретушировать историю? Думаю, что немцы, которые осудили фашизм и войну, понимают нас.

И вот что еще в связи с этим хотелось бы сказать.

Мне не раз приходилось бывать в только что освобожденных от немецко-фашистских захватчиков селах и городах. Там почти везде на центральных площадях я видел могилы гитлеровцев. Видел, как местные жители в тот же день сметали и сжигали кресты, сравнивали землю на площадях. Явление небывалое для любой войны. Как и почему это делалось?

Надо было объяснить. Это и сделал Илья Эренбург на страницах "Красной звезды":

"Немцы закапывали своих мертвецов не на кладбищах, не в сторонке, нет, на главных площадях русских городов. Они хотели нас унизить даже могилами. Они думали, что завоевывают русские города на веки веков... Они рассчитывали, что на площадях русских городов будут выситься памятники немецким солдатам. Они хотели, чтобы вшивые фрицы, налетчики и насильники, покоились рядом с Львом Толстым. Парад мертвецов на чужой земле не удался: ушли живые, ушли и трупы -- не место немецким могилам на площадях русских городов...

Забвению будут преданы имена немецких захватчиков, погибших на чужой земле.

И это справедливо не только для того времени. Мы тогда словно почувствовали, что гитлеровские последыши, всякого рода нацисты и неонацисты, будут стараться обелить живых и мертвых -- тех, кто шел в разбойничий поход на Советскую землю, тех, чьи руки обагрены кровью наших людей.

* * *

Зашел писатель Василий Ильенков вместе с человеком, которого сразу же можно было узнать. Это был Александр Серафимович.

-- Привел нового автора, -- представил его Василий Петрович. Думаю, нет необходимости говорить, как рад я был появлению в редакции одного из зачинателей советской литературы, тем более что он сразу же выложил на стол рукопись. Я увидел заголовок -- "Веселый день".

Стал читать. История действительно веселая.

На ничейной полосе стоял наш заглохший танк. Немцы не стали бить из пушек по танку, надеясь целым приволочь его к себе. Наш командир тоже хотел отбуксировать танк и решил послать ночью пятнадцать человек, чтобы притащить его. Но когда они построились, из строя вырвался молоденький, с озорными глазами боец:

-- Товарищ командир, разрешите доложить! Я доставлю танк. Мне не нужны эти пятнадцать. Куда такую ораву? Все равно эту махину не сдюжим, а суматоху наделаем на всю округу.

Ночью отправился этот парень с двумя механиками-водителями к танку. Вывернули в моторе свечи, теперь мотор не заведется, не заревет. Потом включили задний ход, вдвоем взялись за заводной ключ и стали тихо и напряженно поворачивать вал мотора. Танк двинулся задом к нашим позициям. К рассвету дошел до окопов. А утром немцы долго ломали голову и решили, что танк ночью подкопали и замаскировали кустами -- ими было покрыто почти все поле. И по тому месту открыли артиллерийский огонь.

И вот концовка очерка:

"Когда наши бойцы узнали, как опростоволосились немцы, грянул такой ядреный хохот, что поле опять задрожало: хохотала пехота, хохотали артиллеристы, хохотали минометчики, улыбались командиры. Веселый был день".

Серафимович мне признался, что хотя он эту историю не выдумал, а услышал от танкистов, но все же усомнился, что так было в действительности, и решил проверить. Он отправился на завод, где ремонтировались танки, объяснил, что его беспокоит. Инженер, сопровождавший писателя, сказал, что сверхъестественного здесь ничего нет, и тут же с помощью двух ремонтников продемонстрировал, как действовали хитрые танкисты под носом у врага темной ночью.

-- Вот после этого, -- объяснил Серафимович, -- я и принес вам очерк.

* * *

Еще одну веселую историю, уже чисто внутриредакционную, хочу рассказать (правда, это сегодня она кажется веселой, а тогда была серьезной и даже зловещей).

Если бы в ту пору кто-либо из посторонних заглянул в поздний час в кабинеты редакторов "Правды" и "Известий" или в мой кабинет, он увидел более чем странную картину: мы, то есть главные редакторы этих газет, с лупами на длинных рукоятках тщательно рассматриваем оттиски идущих в очередной номер снимков. Что мы разглядываем? Что ищем? Оказывается... фашистскую свастику!

А дело было так. Кто-то принес Сталину "Правду" и "Красную звезду" и показал опубликованные в них фотоснимки, на которых красным карандашом были нанесены кружочки. В этих кружочках перекрестия линий, похожих на свастику. Сталин поддался на эту удочку, переслал газеты Щербакову "для принятия мер". Вот нас, редакторов, и вызвал Александр Сергеевич, показал пометки на полосах и строго наказал, чтобы подобного больше не было, да еще предупредил, что "наверху" этим недовольны.

И вот теперь каждый оттиск клише подвергается нами тщательному личному обследованию. Любой подозрительный знак тоже обводится кружочком и отсылается в цинкографию, чтобы его стерли.

Только обладая больным воображением, можно было в обыкновенной сетчатке, где по цинкографической технологии пересекались линии, увидеть свастику. Все это не могло не вызвать веселого оживления и насмешек в самой редакции. Острословы тут же окрестили это занятие "ловлей блох". Подначивая меня, громко говорили друг другу: "Не отвлекайте редактора, он ловит блох".

Так продолжалось недели две-три. А потом, не желая себя ставить в глупое положение перед коллективом, я забросил лупу и прекратил "ловлю блох", надеясь, что, если и попадет мне, авось как-то выкручусь.

Илья Эренбург запомнил этот эпизод, но в своих мемуарах понятие "ловля блох" истолковал более широко и серьезно:

"На газетном жаргоне существовало выражение "ловить блох": после того как все статьи выправлены и одобрены, редакторы тщательно перечитывали полосы, выискивали слово, а то и запятую, которые могут кому-нибудь наверху не понравиться. Так вот, генерал Вадимов если и "ловил блох", то без лупы, часто пропускал то, что зарезал бы другой".

Прибыл в Москву с Брянского фронта наш собкор Павел Крайнов и попросил разрешения слетать к партизанам в Брянский лес. По-разному называли территорию, где действовали партизаны: "партизанский край", "партизанский район", а иногда между собой -- и "брянская партизанская республика". Но больше всего этот -- один из крупнейших районов партизанского движения называли "Брянский лес".

Власть лесных партизан распространялась на многие области центра России.

Мы, конечно, публиковали репортажи и корреспонденции из этого края, но он заслужил, чтобы о нем рассказать побольше, -- понятно, почему Крайнов сразу же получил наше согласие отправиться к партизанам. В спутники дали ему литературного секретаря редакции Александра Кривицкого.

Спецкорам повезло с первой же минуты. В этом можно убедиться, прочитав их первый очерк (из десяти опубликованных в газете) под заголовком "В Брянских лесах".

Война закрыла большие авиационные трассы, хорошо знакомые и летчикам, и пассажирам. Новые, едва приметные воздушные пути возникли в военном небе, и самые потаенные в заоблачной выси, самые скрытые из них -- партизанские. Первую такую тропу в Брянские леса проложил летчик Владимир Ярошевич. Именно с ним наши спецкоры и отправились в путь.

На Северном Кавказе сошлись пути наших фотокорреспондентов Сергея Лоскутова и Виктора Темина. Принесли мне их снимки и вижу: они ныне работают "на пару", хотя я не мог понять, как это вдвоем можно сделать один снимок. Корреспонденции и очерки, написанные двумя нашими спецкорами, например Борисом Лапиным и Захаром Хацревиным или братьями Тур, у нас печатались. И это не требует объяснений. Но фотографии?! Однако мы не стали их упрекать за эту "растрату" редакционных сил. Многое объяснила подпись под снимками: "У партизан Северного Кавказа. Партизаны продвигаются наперерез дороге, по которой немцы доставляют боеприпасы".

Что ж! Это ведь снято в тылу врага. Вдвоем сподручнее и безопаснее.

* * *

Наш художник Борис Ефимов на освобождение курортных городов Северного Кавказа откликнулся злой карикатурой "Отбытие из курорта". Карикатуру, как и стихи, трудно пересказать, и вряд ли пересказ может вызвать такие эмоции, как оригинал. Но попробую. Итак -- большая бутыль. На ней наклейка: "Нарзан. Кисловодск". На горлышке какой-то немец, обер. Ноги еще в бутылке, а спина и все, что ниже ее, -- снаружи. И в то самое место, где спина теряет свое благородное название, могучая рука красноармейца ввинтила до отказа пробочник и вытаскивает из бутылки обера. Лицо его страшно перепугано, и следует подпись: "Немецкий сезон в Кисловодске закончен"...

Д. И. Ортенберг

Сорок третий: Рассказ-хроника. -- М.: Политиздат, 1991.

© Copyright Каменев Анатолий Иванович (kamenevai@mail.ru) Размещен: 20/08/2014, изменен: 20/08/2014. 66k. Статистика. Фрагмент: Политика Иллюстрации: 4 штук. Скачать FB2	Ваша оценка:
Аннотация: Ильи Эренбург: "Из солдатской фляжки мы хлебнули студеной воды ненависти. Она обжигает рот крепче спирта... Мы ненавидим немцев не только за то, что они низко и подло убивают наших детей. Мы их ненавидим и за то, что мы должны их убивать, что из всех слов, которыми богат человек, нам сейчас осталось одно - "убей".

Каменев Анатолий Иванович "Победу нельзя выиграть, ее нужно добыть".

Каменев Анатолий Иванович
"Победу нельзя выиграть, ее нужно добыть".