ArtOfWar. Творчество ветеранов последних войн. Сайт имени Владимира Григорьева
Каменев Анатолий Иванович
Политический, Военный И Психологический Фактор Войны

[Регистрация] [Найти] [Обсуждения] [Новинки] [English] [Помощь] [Построения] [Окопка.ru]
 Ваша оценка:


ПОЛИТИЧЕСКИЙ, ВОЕННЫЙ

И ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ФАКТОР

ВОЙНЫ

  

А. ВЕРХОВСКИЙ

  

СТРАШНО ВСПОМНИТЬ,

С ЧЕМ МЫ НАЧАЛИ ВОЙНУ...

   <...> Война с Японией настолько обессилила нас, что мы и думать не могли о сопротивлении, о неисполнении требований, становившихся назойливее год от года.
   Но, наконец, за 10-летний период, прошедший со времени Мукдена, и Цусимы, мы оправились, армия постепенно стала при­ходить в порядок: три урожайные года подряд, удачно реализованные, дали огромный толчок всем производительным силам страны; Россия экономически окрепла, и Государственная Дума могла в 1914 году дать в распоряжение военного ведомства миллиардное ассигнование, чтобы в несколько ближайших лет догнать Германию в области технической подготовки армии и тогда... русское общество мечтало кончить с Германским экономическим засильем раз и навсегда. Войну ждали в 1917 году.
   Но Германия ревниво берегла свое первенство в области военной подготовки. Год от года увеличивала она свои вооружения, год от года должны были тянуться за ней все ее соседи; не могла отставать и Россия, отдавая треть своего бюджета, около одного миллиарда в год, на то только, чтобы не отставать от лихорадочных приготовлений Германии. 1.200.000 человек в лучшем рабочем возрасте были оторваны от производительного труда всеобщей воинской повинностью. И это в то время, когда нищая капиталом и инициативой страна наша не находила средств и возможности строить железные дороги, поддерживать и развивать сельское хозяйство, торговлю, заводскую промышленность, в то время, когда неисчислимые недра земли оставались необработанными.
   Вот страшная цена капиталом и людьми, которую мы без войны платили за то, что рядом с нами живет алчный хищник, готовый напасть на мирно трудящихся соседей. Это была страховка нашей национальной и экономической независимости, это была цена, которой мы мечтали выкупить свое право пользоваться плодами своего труда, не деля его с соседями только потому, что у них более сильная и лучше снабженная армия.
   Но напрасно были наши мечты: поработив нас экономически, немцы не дали нам времени для оборудования всем нужным нашей армии; они форсировали свою военную подготовку, успели в этом году закончить расширение и углубление Кильского канала и, провоцировав войну, они хотят сейчас силой оружия заставить нас подчиниться ярму, надетому на нашу шею, рассчитывая, что в 1917 г. обстоятельства могут перемениться не в их пользу. Они хотят, чтобы крестьянин продолжал в деревне пахать землю и растить хлеб для Германии, а весь народ работал для того, чтобы на заработанный грош покупать германский товар.
   Слишком рано пробил великий час испытания нашего народа. Неготовые, идем мы на врага, вооруженного до зубов, бороться за свое существование, бороться за лучшее будущее нашей родины, которая под гнетом германского милитаризма никогда не сможет выпрямиться во весь свой богатырский рост. <...>
   Однако, главным превосходством Германии я считаю превосходство духовной культуры, выражающееся в широком, патриотическом образовании и воспитании народа, богатстве и подготовке его интеллигентных сил и в блестящем устройстве аппарата управления страной и армией. Германия лучше чем кто бы то ни был на земном шаре сумела согласовать и воплотить в жизни две, казалось бы исключающиеся взаимно идеи: самодеятельности и дисциплины, и благодаря этому все живые силы страны, наиболее полно развитые в процессе свободного творчества, ей удается организованно направить к одним, общегосударственным или, когда нужно, военным целям.
   Основной руководящей идеей воспитания всего народа в Германии поставлена идея родины. Немцы страшно тяжело пережили период французского господства после разгрома на полях Йены и Ауерштета в 1806 г. и с тех пор ясно поняли, что самые красивые гуманитарные идеи ничего не стоят, если не обеспечено независимое существование государства. Поэтому с тех пор, т.е. уже более столетия, все в Германии делается во имя родины, во имя процветания Германии. Каждый человек с детства приучен к мысли, что кроме мелких эгоистических целей, у него есть одна большая, во имя которой смолкают все личные счеты и стремления. Эта цель -- защита родины, которая выше и лучше всего на свете, германская культура, германская наука, германский идеализм -- это все лучшее, что создал Господь на земле. Германский народ -- это избранный Богом народ, перед которым должны пасть все остальные, а в особенности мы, славяне, которые, как низшая, по их мнению, раса, должны быть просто обращены в удобрение для германской культуры.
   Такое воспитание народа, в минуту внешней опасности, представляет страшную силу, обращающую весь народ в один монолит, о который разбиваются все усилия врагов.
   Высокая культура, сознание роли самодеятельности в управлении страной и правильная система службы в армии обеспечивает Германии подбор блестящего командного состава в армии. Наверх выдвигаются люди, сильные духом, полные инициативы, полные искания новых путей. Большая часть научных работ по военным вопросам написана в Германии, офицерами в генеральских погонах, и по этим работам армии всего мира учатся военному делу. Многие из них написаны уже по выходе их авторов в отставку. Видимо, опыты и знания целой жизни сосредоточиваются в них (стратегия Шлихтинга). И этот командный состав обеспечивает Германии великолепное использование сил народа в деле подготовки к обороне, построенной на глубоко научном понимании современной войны, и затем гарантирует разумное и смелое руководство войсками на театре войны и поле сражения. Качества командного состава гарантируют и правильность той колоссальной организационной работы, которую представляет собой современная война вооруженных народов.

*

   Страшно подумать, с каким культурным багажом начинаем войну мы. Народ наш, хотя и с хорошим сердцем, готов на огромные жертвы, но безнадежно темен, забит, неучен. Его интересы не выходят за пределы родной деревеньки. Государство представляется ему в виде городового или урядника, выколачивающего из него налоги и повинности. Больше нечего о государстве, о родине он не знает. Великая идея родины ему незнакома, об отечестве своем он ни от кого и никогда не слыхал. Историческая задача народа для него пустой, ничего не говорящий звук. Народ на две трети неграмотен. Государство, чтобы взять с него больше денег, не задумалось споить его водкой, покрывая доходом с винной монополии бешено растущие расходы на военные нужды. Слова о правде, о Боге не слышал ни от кого наш забытый культурой народ.
   Правительство наше считает, что темным народом легче управлять. Оно вынуждено так действовать, ибо просветленный народ никогда не согласится терпеть тот политический строй, в котором мы живем, но с военной точки зрения это несчастье, так как в современной войне темный народ не в состоянии выполнить задач, которые на него возложит необычайно осложнившееся военное дело.

*

   Мало надежды можно возлагать и на нашу интеллигенцию. Прежде всего, и это главное, она очень слаба численно, в общей массе населения. Небольшая кучка передовой интеллигенции не имела возможности влиять на народ. Главная же масса интеллигенции, осевшая в стране по службе органов управления, была далека от культуры и прогресса, влачила жалкое существование для поддержки того же бюрократического строя. Наиболее сильные люди не могли равнодушно видеть порабощение народа самодержавным строем и ушли в подполье бороться за право и свободу, без которых рост и полное развитие всей красоты и силы народного духа было, есть и будет невозможно. Но в ожесточении внутренней, политической распри, они забыли святой лозунг родина, смешали отечество с самодержавным строем и его правительством и радовались каждому поражению последнего, хотя бы оно происходило от внешнего врага, побеждавшего вместе с правительством и Россию. Да, были и такие. История никогда не забудет первых русских пораженцев, говоривших: "чем хуже, тем лучше" еще в то время, когда Япония наносила поражение за поражением русским войскам на Дальнем Востоке и отбрасывала Россию от теплых берегов Тихого Океана, к которым русские люди инстинктивно стремятся со времен Ермака Тимофеевича. Лишь очень небольшие группы сохранили в себе широкое мировоззрение, интерес к общегосударственным задачам. Они пытаются в земстве, в Думе, в промышленности сделать все, что можно, для народа. Но эти группы не помогали, но мешали работать, а главное -- совершенно отделялись от народа.

*

   Одни только мы, офицеры, говорили своему солдату о родине. Но как только офицер пробовал подойти ближе к своим подчиненным с живым словом, то часто случалось, что жандармы отмечали его как опасного агитатора, и культурная работа немедленно прекращалась. Перед самой войной в этой области наметился перелом, но он, конечно, не успел дать нужных результатов.
   Вот почему масса народная идет на войну темной и несознательной, движимая лишь здоровым инстинктом самосохранения в минуту опасности, да инстинктивным же чувством долга, который, кстати сказать, при хорошо организованном аппарате принуждения не исполнить нельзя. Есть и воинский начальник, который досмотрит, и полиция, которая заставит идти куда надо.
   Мы много работали в армии над созданием дисциплины. Войско без дисциплины, твердой, даже суровой, как тело без души. Армия без дисциплины умирает. И дисциплина в нашей армии есть.
   Но создавалась она, к сожалению, главным образом, системой наказаний и суровым режимом казарменной жизни. В современной армии такая односторонняя дисциплина не будет соответствовать требованиям жизни. Суровое военное воспитание должно идти рядом с культурной работой над сознанием всего народа и солдата, дабы в каждую минуту солдату было ясно, во имя каких целей от него требуют лишений и жертв. Только тогда дисциплина будет действовать не только на глазах карающего начальника, но и за глазами, ибо офицер и солдат будут не надсмотрщик и поднадзорный, но союзники, работающее общее дело своей великой родины. При темноте народа о такой сознательности в дисциплине не может быть и речи, а потому, в условиях современного боя и войны, наша дисциплина далеко не удовлетворительна.
   Но что больше всего меня смущало, это система подготовки к войне нашего командного состава. Чем выше ранг, тем сильнее сказывается влияние этой мертвящей системы на людей. Между тем победа и поражение на войне, равно как и подготовка к войне, стоят в огромной зависимости от ума, знаний и сердца вождей.

*

   К несчастью для России, на командном составе, особенно на старшем, сильнее всего отразился уклад нашей политической жизни, ибо в командном составе наш политический строй стремился создать свою главную опору.
   Наша государственная система построена до сих пор на насилии небольшой кучки людей над волей всей страны, на слепом подчинении ее непререкаемым повелениям самодержавного центра. Из Петрограда идут токи, руководящие, до деталей, жизнью всей великой страны от Владивостока до Варшавы и от берегов Ледовитого океана до Тибета и степей средней Азии. Все ожидает указаний от Петербургских канцелярий, а самодеятельность считается опаснейшим бродильным ферментом.
   В это время жизнь, которая не может ждать, расстраивается, разрушается, и страна с огромными богатствами и силами -- прозябает. Как больно отметить, что свое собственное правительство и германская болезнь милитаризма работают как бы рука в руку над ослаблением, разрушением сил нашей родины, задерживая ее могучий рост, развитие ее силы и культуры.
   В армии это разрушение свободной воли и централизация сказываются особенно остро. Только те люди, которые готовы исполнять беспрекословно все, что прикажут, могут выйти в люди, и то даже они ни одной минуты не могут быть уверены в прочности своего положения. Достаточно бывает какого-нибудь придворного шепотка, и счастливый избранник судьбы получает отставку без объяснения причин, часто даже узнавая о ней в официальной хронике утренних газет.
   В нашей армии была славная пора Суворова, когда личность человеческая высоко ценилась, когда ее лелеяли, но она сменилась порой репрессий и насилий, системой Аракчеева, и с тех пор, т.е. свыше 100 лет, весь командный состав воспитывается лишь на слепом исполнении воли начальника. Если подчиненный все делает согласно устава и приказов, то, как бы плохо ни вышло, его никто не имеет права обвинить. Он прав, он забронирован. Но если, избави Бог, офицер сделает что-либо, отступая от правил по собственному почину, и по случайному стечению обстоятельств выйдет неудачно, то можно быть уверенным, что человек погибнет навсегда. Самоволия ему не простят. Естественно, что в такой психологической обстановке не может воспитаться настоящий командный состав -- победитель.
   Твердость характера, самодеятельность, способность к смелым решениям остаются атрофированными. Эти качества не только не поощряются, но наоборот, сильные люди в общей атмосфере вялости и безволия, создаваемой насильственно свыше, не уживаются, их считают беспокойными и выбрасывают вон.
   Знания в самой элементарной форме требуются только от солдата и офицера по положению не выше командира роты, эскадрона и батареи. Их все проверяют, инспектируют, но от старших уже никто ничего не требует и можно у нас дослужиться до самых высоких степеней, не прочтя после военной школы ни одной книги на военные темы. Поэтому, военная наука у нас в забросе, ею за практической ненадобностью интересуются лишь любители-фанатики военного дела, которых к счастью нашему есть все же довольно большое количество, особенно среди молодежи.
   Мало того, в довершение неблагоприятных условий, для создания хорошего командного состава, корпус офицеров разделен на несколько категорий, из которых только некоторые, привилегированные, имели шансы на продвижение к высшим должностям, совершенно не принимая во внимание действительных качеств данного кандидата. Наоборот, широкая масса армейского офицерства, даже для человека семи пядей во лбу, при обычных мирных условиях не давала никакой возможности выдвинуться. Это было также одной из причин, почему в армии работа над усовершенствованием в широком масштабе не имела места. Поэтому широко распространенный, но конечно не единственный тип начальника, вырабатываемый этой чудовищной системой, сводится к следующим основным чертам: безусловно исполнительный по отношению к старшим, но не решающийся выразить свое мнение, требовательный к подчиненным, слабо, или совершенно незнакомый с техникой военного дела на войне, неспособный к сколько-нибудь самостоятельной деятельности, а потому теряющийся, как только, выйдя в условиях боевой деятельности, остается без руководства своих начальников. Маневрирование на поле сражения и театре войны, организация наступления и огня крупных артиллерийских соединений, все это вещи неизвестные и, боюсь, едва ли доступные большей части наших старших начальников, ибо требуют инициативы, смелости решений, больших организационных способностей, качеств, которые в них никогда не воспитывались.
   Вот к чему привела система политического гнета на армию, на командный состав, который готовил нашу вооруженную силу к войне, и который поведет нас против Германии.

*

   Однако, при всей тяжести, в которой слагалась наша военная жизнь, душа офицерского корпуса, а с ним и армия остается возвышенной и чистой. Это так важно теперь, когда от офицерского состава (единственного, кто в современном войске служит постоянно) зависит дух войска, его твердость в бою и решительность в наступлении. Офицерство, живя, в массе своей, в беспросветной бедности, не имея надежды когда бы то ни было выслужиться до сколько-нибудь обеспеченного положения, затравленное своим постоянно сменяющимся начальством, вдобавок, непонято широкими кругами общества, не нашедшего что сказать офицеру, кроме Купринского "Поединка". Офицерство жило и живет идеей долга не за страх, а за совесть, беззаветно любит свою родину и сейчас оно поднялось на войну с полной готовностью просто и без громких фраз положить свою жизнь за родную землю.
   Понятие чести, быть может несколько обостренное, бережно неслось офицерской средой, и сколько грустных, мучительных драм, редко выходящих наружу, влекло за собой то тяжелое, каждодневное столкновение высокой идеологии офицерства и гнета мертвящей политической системы в армии.
   Вот с чем мы выступаем на войну; много горя нас ждет. Превосходство культуры и техники в современной войне это страшная сила, при условии равенства естественных сил, духа народов. Германский и наш народ могли бы померяться в борьбе, но превосходство германской культуры дает немцам такой перевес, что неизбежно ждешь тяжелых потрясений и страшной борьбы.
   Но у нас упорства хватит. Естественные силы наши огромны. Будем бороться. <...>

*

   В ... первом же бою выявились все наши недостатки. Ярко сказались последствия темноты, несознательности рядового бойца и безусловно недостаточно сильная дисциплина, которую нельзя развить в современном войске без активного содействия лучших сторон души каждого солдата. В то время как впереди кипел бой и ревел огненный смерч тяжелых снарядов, в тыл тянулись десятки, сотни людей здоровых, не раненых. Боевая линия держалась и совершенно не собиралась сдавать, но масса людей, самовольно покинув строй, уходила от опасности. Какой подвиг нужен в цепи, где отдельный человек уходит из-под контроля своих начальников и товарищей, где он предоставлен без свидетелей своей душевной борьбе, чувству страха и сознания долга? Чтобы в этой борьбе победил долг, для этого нужна высокая сознательность каждого бойца. Но сознания этого нет, и вот десятки, сотни людей тянулись в безопасный тыл, предоставляя остающихся на произвол судьбы. Борьба долга и страха, не поддерживаемая ярким сознанием необходимой победы, решалась в пользу бегства в тыл. Вот минута, где школьный учитель может видеть результаты своей работы, которая в большей мере содействует решению вопроса о победе и поражении. <...>
   Все, чему мы, молодежь, учились о современной войне, все, что нам казалось азбучным, все было позабыто, все не исполнялось. Мы не знали, куда и зачем идем, откуда гремят артиллерийские выстрелы, кто и почему стреляет. Мы не знали, кто вправо и влево от нас, где нам получать наше продовольствие и снаряды. Идя по стране, сплошь переплетенными телефонами, мы для связи пользовались конными ординарцами, как наши деды в славный год отечественной войны.
   Никто не знал, что и как делать. Взялись играть сложную симфонию войны, а знание техники позволяет играть только хроматическую грамоту. <...>
  

Верховский А.И.

Россия на Голгофе. -

Пг., 1918.

А. КЕРСНОВСКИЙ

  

ГЛАВНЫЙ ПОРОК

РУССКОЙ ПОЛИТИКИ

  
   <...>Главным пороком русской стратегической мысли было какое-то болезненное стремление действовать "по обращению неприятельскому". Задачи ставились не так, как того требовали наши интересы, а так, как полагали вероятнее всего будет действовать противник. Отказ от самостоятельного мышления вел к отказу от инициативы, подчинению воле неприятеля, переоценке врага, недооценке в то же время наших сил. Все вместе приводило к упадку духа, необоснованным страхам, шатанию мысли -- словом, ко всему тому, чем действительно характеризовалась деятельность наших тогдашних военных верхов (особенно в планах стратегического развертывания). Объяснением всех этих человеческих слабостей могло служить одно лишь слово: "Мукден". Недавний разгром наложил свой печальный отпечаток на души старших начальников -- они так никогда и не смогли вполне отрешиться от психологии побежденных. <...>

*

   Подводя итог состоянию Русской Армии к лету 1914 года, мы можем увидеть два ее слабых места: во-первых, слабую технику; во-вторых, неудовлетворительный высший командный состав. Исправление первого недостатка было вопросом двух-трех лет. Гораздо серьезнее был второй -- наследие предшествующей эпохи застоя и оскудения духа. Моральный уровень большинства старших начальников остался тот же, что в доманьчжурский период и это фатально понижало качество работы самих по себе прекрасных войск. В результате -- наши отлично применявшиеся к местности взводы, великолепно стрелявшие роты и проявлявшие частный почин батальоны оказывались заключенными в вялые дивизии, неуклюжие корпуса и рыхлые армии.
   Это слабое место не укрылось от зоркого, холодного и беспощадного взора врага. Характеризуя армии будущих своих противников, германский генеральный штаб, подметил невысокое качества наших крупных единиц. "В борьбе с русскими войсками, -- заключал в 1913 г. его ежегодный рапорт, -- мы сможем себе позволить действия, на которые не дерзнули бы с равноценным противником..."
   Так стали писать о Русской Армии потомки кунерсдорфских беглецов...

*

   Офицерский корпус насчитывал 1.500 генералов и 44.000 офицеров, врачей и чиновников. На строевых должностях и в войсках и в войсковых штабах состояло 1.200 генералов и 36.000 офицеров.
   Качество его было превосходно. Третья часть строевого офицерства имела свежий боевой опыт -- и этот опыт был отлично использован и проработан. Поражение в Маньчжурии тут не только не подавляло дух (как то было у большинства старших начальников), но, наоборот, стимулировало энергию -- и этой самоотверженной работе русского офицера Армия была обязана своим перерождением в изумительно короткий срок. Оживлена была программа военных училищ, где решено было в 1913 г. ввести трехлетний курс... Сильно повысился и уровень кандидатов в офицеры.
   Еще совсем недавно -- в куропаткинские времена и в 1905 году -- отношение русского общества к Армии и к офицерам было резко отрицательным и пренебрежительным. Генерал Ванновский -- на склоне дней своих ставший Министром Народного Просвещения -- не находил ничего более умного, как отдавать в солдаты излишне шумных студентов. Нелепая эта мера сильно вредила Армии, превращая ее в какое-то место ссылки, тюрьму, вредила и престижу военной службы в глазах страны, обращая почетный долг в отбывание наказания. К мундиру относились с презрением -- "Поединок" Куприна служит памятником позорного отношения русского общества к своей армии. Военная служба считалась уделом недостойных: по господствующим в то время в интеллигенции понятиям в "офицеришки" могли идти лишь фаты, тупицы, либо неудачники -- культурный же человек не мог приобщаться к "дикой военщине" -- пережитку отсталых времен.
   Милютинский Устав 1874 г., фактические освободивший от военной службы образованных и даже полуобразованных, лег своей тяжестью на неграмотных. Не отбывавшая воинской повинности интеллигенция, совершенно незнакомая с военным бытом, полагала в начале ХХ века казарму тюрьмой, а военную службу состоящую из одной лишь "прогонки сквозь строй". Из более чем двухвековой и славной военной истории она удержала лишь одно -- шпицрутены.
   Конец девятисотых годов принес резкий перелом. Кризис 1908 года показал опасность, нависшую над Россией с Запада. Германский бронированный кулак заставил всех серьезно призадуматься и появилась тяга учащейся молодежи в военные училища. Туда шли уже окончившие или кончавшие университет, шли золотые и серебренные медали, пренебрегая традиционными "естественными науками". С каждым годом эта тяга становилась более заметнее, все ощутительнее. В 1905 году гимназии и университеты были очагами революции, в 1917 стали очагами контрреволюции. За этот промежуток они дали Армии много тысяч доблестных офицеров. Отрезвление, такие образом, стало наблюдаться в младшем поколении русского общества (родившиеся в 90-х гг.) как не успевшим окончательно закостенеть в партийных клетках, подобно отцам и старшим братьям. Это -- молодые офицеры выпусков начала десятых годов и прапорщики первого года Мировой Войны -- та категория русского офицерства, что имела наибольшее количество убитых... <...>

*

   Русское офицерство не образовало сплоченной касты -- государства в государстве -- каким был прусско-германский офицерский корпус. Не замечалось в нем и товарищеского духа австрийцев, бывших с времен Тридцатилетней войны, от фельдмаршала до прапорщика на "ты".
   Чрезвычайно разнообразные по происхождению и воспитанию, русский офицерский корпус (по составу -- "самый демократический в мире") объединялся лишь чувством преданности Царю и жертвенной любовью к Родине. Офицер был привязан к своему полку. Чем глуше была стоянка, тем сплоченнее была там полковая семья, тем выше был дух полка. Гвардия находилась в особых условиях комплектования и службы. Спайка заметно ослабевала в так называемых "хороших" стоянках, больших гарнизонах, где появлялись посторонние, вне полковые интересы.
   Если можно было считать обычным бытовым явлением наличие более или менее сплоченной "полковой семьи", то единой "обще офицерской семьи" не было. Между родами оружия, да и между отдельными подразделениями одного и того же рода оружия наблюдалась рознь и отчужденность. Гвардеец относился к армейцу с холодным высокомерием. Обиженный армеец завидовал Гвардии и не питал к ней братских чувств. Кавалерист смотрел на пехотинца с высоты своего коня... <...>
   Главной причиной разнородности нашего офицерского корпуса была разнородная его подготовка. Кадетские корпуса, а вслед за ними и военные училища делились на привилегированные и непривилегированные... Уклад жизни, самые программы были различны. При разборе вакансий большинство юнкеров смотрели не на полки, а на стоянки. Кончавшие первыми разбирали лучшие стоянки, кончавшим последними доставались медвежьи углы.
   Таким образом, одни полки комплектовались портупей-юнкерами, другие -- последними в списке. Но тут решающий корректив вносила жизнь. Последние в школе оказывались часто из первых в строю и в бою, тогда как карьеристы, выбравшие не полк, а комфортабельную стоянку, обычно мало что давали полку.
   Создание единого и сплоченного офицерского корпуса было государственной необходимостью. Для этого требовалось вернуть Гвардии ее первоначальное назначение. Гвардия Петра I была государственным учреждением исключительной важности -- мыслящим и действующим отбором страны. <...> Императорское Правительство совершило жестокий промах, недооценив великой политической роли в стране организованного, сплоченного в монолит офицерского корпуса. Оно не сумело ни его подготовить, ни его ориентировать. <...>

*

   Переходя к оценке русского полководчества, будем кратки: его не существовало. Русской Армии не хватало головы. Прежде всего потому, что она имела несколько голов. Абсурдное учреждение "фронтов" -- результат стратегического недомыслия -- привело к тому, что Русская Армия получила сразу трех главнокомандующих -- впоследствии даже четырех и пятерых. Сколько голов, столько умов -- и в результате ни одного ума... <...>
   Огромный вред принесла частая смена полковых командиров -- назначение на короткие сроки командирами полков офицеров Генерального Штаба, незнакомых со строем и чуждых полку. За время войны каждый полк имел двух, трех, а то и четырех таких "моментов". Одни смотрели на вверенную им часть лишь как на средство сделать карьеру и получить прибыльную статутную награду. Другие, сознавая свою неподготовленность, лишь отбывали номер, взвалив все управление полком на кого-либо из уцелевших кадровых капитанов, либо подполковников -- батальонных командиров.
   Ставка, не сознавала огромного значения, командира полка. Полк -- отнюдь не чисто тактическая инстанция, как батальон или дивизия. Это -- инстанция духовная. Полки -- носители духа Армии, а дух полка -- прежде всего зависит от командира. В этом -- все величие призвания полковника. На должность командиров полков следовало назначать носителей их духа и традиций -- уцелевших кадровых батальонных, либо даже ротных, произведенных за боевые отличия. Только такие командиры, любящие свой полк, могли бы сплотить вновь переменившийся от беспрестанной убыли и пополнений офицерский состав.
   Само собою разумеется, надо офицерам Генерального Штаба необходимый строевой и боевой опыт. Но это надлежало делать до производства их в полковники, назначая подполковников и капитанов Генерального Штаба командирами батальонов, -- инстанции чисто тактической, где бы они с пользой могли применить свои знания. <...>

*

   К началу третьей осени Мировой войны определились силы, ставшие подрывать устои Российского Государства. По своему происхождению силы эти исходили из трех, совершенно различных источников. <...>
   Первую группу составляли придворные круги -- уклонявшиеся от фронта Великие Князья и представители "высшего света". Их интриги были направлены особенно против царствовавшей Императрицы. Предметом их мечтаний был дворцовый переворот -- устранение Государя и, во всяком случае, Государыни, а предельным их достижением -- отвратительное и бессмысленное убийство Распутина. <...> В общем, эта группа -- назовем ее "придворной" -- рубила тот сук, на котором сидела.
   Вторая группа -- чрезвычайно могущественная и влиятельная -- представлена была всей либеральной общественностью во главе с Государственной Думой, Земско-Городским Союзом и Военно-Промышленным Комитетом. Удельный вес этой группы был неизмеримо значительнее. Владея огромными денежными средствами и всей русской печатью, они создавали общественное мнение страны. Целью этих прогрессивно-парламентских кругов было, на первых порах, создание "ответственного министерства" (ответственного перед ними самими -- и только перед ними). Сгорая властолюбием, они торопились сменить "бездарных бюрократов" и самим вершить судьбами России, руководясь при этом исключительно теоретическими познаниями, почерпнутыми из примеров заграничных законодательных учреждений. О том, что сейчас война, и что надорванный непомерно тяжелыми условиями организм страны может не выдержать добавочного испытания: борьбы за власть и экспериментальных новых порядков -- никто из этих кандидатов в великие люди не отдавали себе отчета. Наоборот, в войне они видели благополучное обстоятельство, могущее потом не повториться. Удачный исход войны укрепил бы ненавистное самодержавие, а потому надлежало придти к власти теперь же, во время войны -- и довести эту войну "в единении с союзниками до победного конца". <...>
   Главные свои усилия оппозиционная общественность обратила на привлечение к себе вооруженной силы. Она отчетливо сознавала, что победит тот, на чьей стороне окажется Армия. Опыт 1905 года был учтен полностью: для успеха надо было заручиться содействием штыков -- вернее тех, кто располагал этими "штыками".
   Еще задолго до войны члену Думы Гучкову удалось создать военно-политический центр -- так называемую "Военную Ложу" -- проводившей идеи всероссийской оппозиции в среде молодых карьеристов Главного управления Генерального Штаба. Оппозиции удалось создать себе кадр молодых, напористых и беспринципных проводников ее идей -- тот рычаг, которым при возможности надлежало действовать на высших военачальников. Возможность эта представилась в конце первого года войны -- к осени 1915 года. Оппозиционная общественность использовала несчастье России -- поражения на фронте -- к своей выгоде, развив иступленную антиправительственную агитацию.
   Наступил момент привлечь на свою сторону вождей армии, используя их политическую неграмотность и играя на их патриотических чувствах. Замерзшая было с войной деятельность "Военной Ложи" вновь оживилась. Влияние ее членов значительно возросло. Капитаны стали полковниками, полковники -- генералами. Правая рука Гучкова -- аморальный Поливанов -- возглавляет Военное Ведомство. <...>
   Так дали себя обмануть честолюбивым проходимцам генерал-адъютанты Императора... Невежественные в политике, они приняли за чистую монету все слова политиканов о благе России, которую они сами искренно любили. Он не знали и не догадывались, что для их соблазнителей блага Родины не существует, а существует лишь одна единственная цель -- дорваться любой ценой до власти, обогатиться за счет России... Самолюбию военачальников льстило то, что эти великие государственные мужи -- "соль Земли Русской" -- беседуют с ними, как с равными, считают их тоже государственными людьми. <...>
   Третья группа притаилась в подполье. Это была зловещая группа пораженцев. Политические эмигранты марксистского толка -- партия с.-д. большевиков во главе с Лениным -- составляли за границей ее головку, а в самой России находились кадры "боевиков". <...> Цель -- социальная революция. Средство - вооруженное восстание и развал Армии. Исполнители -- "боевики". Поддержка -- Германское Командование. <...>

*

   Война затронула интеллектуальный отбор в России гораздо слабее, чем в остальных странах. На фронт пошел лишь тот, кто хотел доказать любовь к Родине не на словах, а на деле. Для большинства же интеллигенции военный закон... существовал лишь для того, чтобы его обходить. Начиная с весны 1915 года, когда выяснился затяжной характер войны, стремление "устроиться как-нибудь", "приспособиться", где-нибудь побезопаснее стало характерным для огромного большинства этой "соли земли".
   Бесчисленные организации Земско-городского союза стали спасительным прибежищем для полутораста тысяч интеллигентных молодых людей, не желавших идти на фронт, щеголявших полувоенной формой и наводнивших собой отдаленные тылы, а в затишье и прифронтовую зону. Эти "земгусары" имели на Армию огромное разлагающее влияние, сообщая части фронтового офицерства и солдат упадочные настроения тыла, став проводником ядовитых сплетен, мощным орудием антиправительственной агитации. <...>

*

   Объезжая войска осенью 1916 года, Император Николай Александрович вызывал из строя старослужащих солдат, вышедших с полком на войну. Выходило по два-три, редко по пяти на роту -- из иных рот никто не выходил. <...> Измельчание состава повлекло за собой и изменение облика Армии. Она стало действительно "вооруженным народом". Офицеры и солдаты в подавляющем большинстве носили мундир только несколько месяцев, а то и недель. Ни те, ни другие не получили надлежащего военного образования и воинского воспитания. Прошедший трехнедельный, в лучшем случае двухмесячный курс учения в запасном полку, солдат попадал под команду офицеру, прошедшему столь же поверхностное учение в школе прапорщиков или на ускоренном курсе военного училища.
   Сами по себе русские люди были храбрыми, выносливыми и способными при случае на подвиг отваги и самопожертвования. Со всем этим, они представляли совершенно сырую, необработанную массу. Это далеко еще не были солдаты, подобно тому, как их наскоро произведенное начальство далеко еще не могло считаться господами офицерами.
   На полк оставалось пять-шесть коренных офицеров, редко больше (обычно на должностях командиров батальонов и заведующего хозяйственной частью). В ротах и командах состояло 30 -- 40 офицеров "военного времени", а командир полка, как правило, отбывал мимолетный ценз и ничем не был связан с полком. Офицерская среда была пестра по составу, разнообразна по происхождению и неодинакова по качеству. Старая полковая семья погибла, новая не имела возможности создаться. <...>
   Превосходными оказались офицеры из подпрапорщиков. Недостаток образования они восполняли высоким сознание долга и жертвенной преданностью к воспитавшему их полку. Очень хороши были и офицеры из вольноопределяющихся. Эти немногочисленные категории офицеров были почти целиком перебиты к концу 1916 года. Уцелевшие были в чине поручиков и штабс-капитанов.
   Что касается основной массы офицерства -- прапорщиков ускоренного производства -- то первые их выпуски дали Армии уже к весне 1915 года много превосходных боевых офицеров -- поверхностно подготовленных, но от всего сердца дравшихся. Это был цвет русской молодежи, увлеченной патриотическим порывом начала войны в военные училища.
   Однако, с осени 1915 года качественный уровень нашего офицерского пополнения стал резко понижаться. Разросшиеся вооруженные силы требовали все большего количества офицеров. Непрерывные формирования и непрерывные потери открывали десятки тысяч новых вакансий. Пришлось жертвовать качеством. Служилое сословие было уже обескровлено. Интеллигенция так или иначе "приспособилась". Новых офицеров пришлось набирать в полуинтеллигенции. Университетские значки замелькали на защитных гимнастерках "земгусар" -- а в прапорщики стали "подаваться" окончившие городские училища, люди "четвертого сословия", наконец, все те, что пошел в офицеры лишь потому, что иначе все равно предстояло идти в солдаты...
   Появились офицеры, в которых не было ничего офицерского, кроме погон -- и то защитных. Офицеры, не умевшие держать себя ни на службе, ни в обществе. Слово "прапорщик" сделалось нарицательным.
   Вчерашний гимназист, а то и недоучка -- полуинтеллигент в прапорщичьих погонах командовал ротой в полтораста-двести мужиков в солдатских шинелях. Он мог их повести в атаку, но не был в состоянии сообщить им воинский дух -- той воинской шлифовки и воинской закалки, которой сам не обладал.
   "Меч кует кузнец, а владеет им молодец". Молодцов было еще достаточно, но кузнецов не стало. Погибший кадровый офицерский состав был незаменим. <...>
   Остатки кадрового состава сохранили доверие солдат. Хуже было с офицерами военного времени. Большая часть "прапорщиков" -- случайного элемента в офицерских погонах -- не сумела надлежащим образом себя поставить. Одни напускали на себя не принятое в Русской Армии высокомерие и тем отталкивали солдата. Другие безвозвратно губили себя панибратством, попытками "популярничать". Солдат чуял в них "не настоящих" офицеров.
   Унтер-офицеров Русская Армия уже не имела. Были солдаты с унтер -- офицерскими нашивками, пробывшие месяц в учебной команде, ничем не отличавшиеся от своих подначальных и не пользовавшиеся в их глазах никаким авторитетом. <...>

*

   Целей войны народ не знал. Сами "господа", по-видимому, на этот счет не сговорились. Одни путано "писали в книжку" про какие-то проливы -- надо полагать, немецкие. Другие говорили что-то про славян, которых надлежало то ли спасать, то ли усмирять. Надо было победить немца. Сам немец появился как-то вдруг, неожиданно -- о нем раньше никто ничего народу не говорил. Совершенно так же неожиданно за десять лет до этого откуда-то взялся японец, с которым тоже надо было вдруг воевать... Какая была связь между всеми этими туманными и непонятными разговорами и необходимость расстаться с жизнью в сыром полесском поле -- никто не мог себе уяснить.
   Одно было понятно всем -- так приказал Царь. К царствовавшему Императору народ относился безразлично, но обаяние царского имени стояло высоко. Царь повелел воевать -- и солдат воевал. <...>
  

Керсновский А.А.

История Русской Армии. -- ч.I -- IV.

Белград, 1933 -- 1938.

ПОВЕЛЕВАЮ ВЕСТИ ВОЙНУ

САМЫМ ЭНЕРГИЧНЫМ ОБРАЗОМ...

  
   <...>Война - настолько живое дело, что архивный материал после нее не "собирается", а как бы "соскребывается" отовсюду, лишь как случайно уцелевшие крупинки событий, а потому устранение участника событий из дела составления его описания было бы прямо неблагоразумно. Все равно взоры и внимание военных деятелей будут прикованы к словам участников событий, вопреки стараниями "только лишь писателя".<...>
   По донесениям, дух 1-ой армии был прекрасный, даже у раненых; но медленность движения ее вперед объясняется наличием у немцев сильной артиллерии, которая затрудняла наступление.<...>
   На следующий день, 8 августа, на нашем правом фланге было затишье... Противник просил о временном прекращении боя для уборки убитых и раненых перед фронтом 40 дивизии, но ему было отказано. <...> Немецкий источник говорит, что вечером 7-го генерал Притвиц решил прекратить бой, и особенно был труден выход из боя корпуса Макензена, оставившего перед фронтом противника две расстрелянные батареи и имевшего сильно пострадавшие полки.<...> Так стратегически была важна победа генерала Ренненкампфа. <...>
   9 августа Ставка снова повторяет свою пагубную систему торопления войск. "Верховный главнокомандующий желал бы, чтобы начавшееся наступление корпусов 2 армии велось самым энергичным и безостановочным образом. Этого требует не только обстановка на Северо-Западном фронте, но и общее положение".<...>
   Это торопление, подкрепленное победою при Гумбиннене, повело к запискам Ставки 13 августа, содержащей очень широкий размах корпусам. <...> В этом "стратегическом вензеле" упущено самое важное в военном искусстве - "воля противника", его активность, особенно германцев. Появление на нашем театре Гинденбурга, как говорит немецкий ответ, "человека на своем месте", а равно поражение австрийцами 10 августа нашего авангарда при Краснике заставили нас отказаться от широких стратегических ... размахов. Самсоновская катастрофа подчеркнет последствия для войсковых частей такого торопления свыше... Войсковой организм живет своей жизнью, и всякое неразумное форсирование хода жизни его немедленно отзывается на его боеспособности.<...>

*

   Война ведется не для оправдания выработанных в мирное время теоретических положений, не для реализации или испытания намеченных, часто ложных доктрин, а для победы над противником. Отсюда вывод, что всякий начальник должен помнить, что он имеет дело с живыми людьми, и должен брать их таковыми, каковы они есть, а не такими, каковы они должны быть по директиве.
   По теории может быть нужно отдать только "директиву", но суровая практика заставит нас дать неподготовленному к своей роли начальнику и категорический "приказ". Рассматривая действия русской 2-й армии, нельзя упускать из виду и вывода ... графа Чичерина: "главные причины тактической пассивности русской армии в Маньчжурии следует искать в том, что она в мирных упражнениях не культивировала встречного боя", а с 1905 по 1914 г., прибавим мы, если пробовала культивировать, то в неразумных формах, ибо сам генеральный штаб не понимал идеи встречного боя, как не понят он и до сих пор.
   После такого разъяснения обстановки, в какой проходила операция Самсонова, понимание течения всей катастрофы уясняется до сознания ее неминуемости, особенно если мы отметим некоторые приказы генералов Жилинского и Самсонова, увеличивающие размеры поражения. Тогда для нас все девять пунктов заключения комиссии генерала Пантелеева о главнейших причинах неудачи обратится в простое шаблонное "клише", к которому мы привыкли на наших маневрах, при разборах ученья. Там, где разбор такого грандиозного поражения в самом начале войны (как Мольвиц 1741 г. в жизни Фридриха Великого) должен был быть делом тщательного изучения генерального штаба, и изучения немедленного, чтобы устранить повторение ошибок в эту же войну, мы видим чисто формальное, скорее судебное, расследование, практически не нужное армии. Так мы не понимаем природу войны.<...>
   Поразительно сочетание во всех трех высших инстанциях - в Ставке, во фронте, в армии - слабости стратегического ведения армии, особенно в той части, наиболее тесно связанной с тактикой (в логистике), дало военное событие, совершенно схожее с Ульмской операциею 1805 г.
   Но кроме этой заведомой слабости руководства (кто же в ней мог сомневаться при случайном наборе начальников русского генерального штаба), нет ли в действиях Ставки и Самсонова признаков академической ереси: "не ожидании, что предпримет противник"; до того Самсонов, вопреки советам Наполеона, не удостаивает противника вниманием?<...>
   Ныне же оценим стратегию Сам­сонова на поле сражения. Но предварительно должны оговориться по вопросу о термин "стратегия". Призна­вая, что "стратегия" -- это военная мысль, идея, ее воплощение -- полководец, а "тактика" -- это боевой организм, воплощаемый армиею, мы этим определением сближаемся с объяснениями генерала Леваля и отда­ляемся от установленного нашею академиею понятия о стратегии. Это не есть, как говорят немцы, только "доктор-фраге", а самый жизненный для нынешней военной критики вопрос. Не решив его заблаговре­менно, мы запутаемся в терминах "стратегия" и "тактика" в дальнейшем исследовании войны, как запутались в них в течение всей войны. С ноябрьских дней 1914 г. все операции сделались операциями позиционной войны, а потому понятно, что весь театр войны сделался одним полем сраже­ния. Но даже до ноября, сражение при Люблин -- Львове, тянувшееся непрерывно в течение 20 дней, на пространстве от Вислы до Днестра, сбило все установившиеся понятия о применении терминов "стратегия" и "тактика".
   Где граница между ними в таких могущественных операциях, свидетелями и участниками которых мы были? По мере нарастания опыта, взгляд наш само собою склонялся к определению Леваля, что "стратегия" -- это деятельность командного состава, собственно управление боем в широком смысле слова; а "так­тика" -- это способы действий, присущие различным родам войск в отдельности и совместно. Если полезно учиться управлять ротами и батальонами, говорить Леваль, то тем более полезно и необходимо управлять корпусами и армиями, а потому отрицание известных, даже уставных положения для последних неправильно.<...>
   Если в японскую войну Куропаткин думал переучить нашу армию своими многочисленными "указаниями", то в эту войну слово "указание" напоминало испытанную Куропаткиным безуспешность этого метода, и всем претило. Конечно, Куропаткинские "указания", составленные по шаблону мирно-маневренных пожеланий, представляющие набор слов на тему "прежде чем атаковать, надо хорошо разузнать расположение и силы противников", были лишены авторитета - именно тем, что сам учитель в ряда данных им сражений не смог совладать с этою задачею. Как же он хотел, чтобы подчиненные отнеслись с уважением к словам своего учителя?
   Мы видели, как великий полководец Наполеон ставит тот же вопрос, признавая даже себя бессильным его решить, ибо самая сущность вопроса вне человеческой возможности. Он устанавливает доктрину о "постоянной готовности армии" к бою. Отсюда и вытекает порицаемый некоторыми доктринерами его совет генералу спрашивать себя несколько раз в день: "что я сделаю при появлении неприятеля?" Это -- краеугольный камень Наполеоновской доктрины ... Самсонов, даже до поразительности, не следовал ей [доктрине Наполеона - А.К.]. <...>
   Здесь хочется отметить интересный факт, что Верховный Главнокомандующий, его начальник штаба и сам Самсонов были кавалеристы, прошедшие сокращенный служебный стаж, чтобы быть "омоложенными" кавалерийскими начальниками; но должности они заняли чисто пехотные, не понимая свойств ведомого им рода оружия. Отсюда безжалостное ведение усталых, голодных, сырых корпусов вперед. "Омоложение" делало свое дело.
   В нашем распоряжении имеется воспоминание 7 пех. Тульского полка, атаковавшего Турау в составе левой колонны и подвергшейся охвату слева. Этому охвату способствовал отвод к утру 13 января ген. Артамоновым своего правофлангового 88-го полка от Фредау в резерв, и происшедший от этого разрыв связи со 2-й дивизией. Кавалерия ген. Штемпеля, конечно, не могла заполнить этой дыры, чем противник и воспользовался. 2-я дивизия шла на фронт более 10 верст, по-бригадно, и вполне понятно ударила не кулаком, а пятернею. Описание полка дает много сцен полного героизма, несколько попыток горстей людей ударить в штыки, тяжелого ранения командира полка, спасения знамени полка, отхода к Ковнаткену под напором немецких колонн, шедших с песнями, но геройство не могло заменить искусства. Полк потерял 51 офицера и 2.800 нижних чинов...<...>
   До 9 часов утра 15-го держался ген. Сирелиус впереди Солдау с арьергардом из трех стрелковых, гвардейского и армейского полков, но и тот как-то слабовольно, необъяснимо сдал свои позиции, хотя противник, развернувшийся на линии Гогендорф -- Скурциеннник -- Борхерсдорф -- Кленцкау, на глазах наших, с 3 час. дня 15-го стал тянуться в направлении на Нейденбург, видимо стремясь к удару на ХХIII и ХV корпуса. Мог ли командир 1 корпуса, если не своим мужеством, то доктриною, ее отделом "морали военной принудительной", побужден к исполнению "взаимной выручки". Ответим: нет, не мог, ибо у нас нет такой доктрины, у нас нет принуждения; у нас не стремятся, чтобы ... "люди были таковы, какими хотят, чтобы они были". У нас есть военный суд, но это не принудительная доктрина, и она ее не заменяет.
   В этом мы можем легко убедиться, внимательно прочитав отчет генерала Пантелеева; мы убеждаемся в наличии массы начальников, нарушивших доктрину Мольтке: "начальник, не выждавший неприятельской атаки, не принявший ее, и не ответивший на нее, конечно, подлежит военному суду"; но отчет был занят "благотворительностью"; он очень слаб, мягок, и склонен сложить вину на одного Самсонова, уже потому, что тот мертв. Отчет совершенно не думает о том, что такое расследование Пантелева могло, хотя бы отчасти, оздоровить нашу армию в самом начале войны, если был оно, пользуясь возможностью изучить материалы по катастрофе, указало именно на отсутствие доктрины в нашей армии, на отсутствие "науки побеждать"; если бы оно жестко покарало генералов, уклонившихся от "морали военной принудительной". <...>
   Между прочим, военная этика, как отдел военной доктрины, скажет, что Самсонов должен был отправиться в район боя. Много было шансов, как мы уже видели, что он мог быть победителем...<...>
   Очень поучительно Танненбергское поражение. Поражение всегда поучительнее, чем победа, в которой многие недостатки затушевываются. Поражение, понесенное нашим Петром Великим при Нарве, поражение, понесенное Фридрихом Великим при Мольвице, явилось для них школою для будущих побед. ...Очень жаль, что наш начальник генерального штаба, уже в августе 1914 г. не воспользовался материалом, собранным генералом Пантелеевым, и, разыскивая не виновных (какая польза для армии в отыскании их?), а недостатки боевого организма, не создал "поучения", не указал на здоровую доктрину. Это несомненно умалило бы наши последующие бедствия.<...> Теория военного искусства должна отметить ту утрату в силе удара, которая получается от недостаточно глубокого решения полководца...<...>
  

Краткий стратегический очерк

войны 1914 -- 1918 гг.

Русский фронт. Вып.1.

События с 19 июля по 1- е сентября 1914 г. -

М., 1918.

В. ДРАГОМИРОВ

ПОДГОТОВКА

КОМАНДНОГО СОСТАВА

К ВЕЛИКОЙ ВОЙНЕ

  
   Японская война обнаружила большие недостатки в подготовке командного состава. По окончании войны недостатка в обличениях не было. Сводились личные счеты, разглашались различные злоупотребления, не без преувеличения их известной частью печати, указывались недостатки вооружения и снабжения, иногда далеко не такие важные, как казалось изобличающим авторам, указывались недостатки тактической подготовки, пренебрежительное отношение к духовной стороне армии, инсценировался, как козел отпущения, Порт-Артурский процесс. Все это сваливалось в общую кучу, разбираться в которой было трудно, а авторитетного лица, которое могло бы это сделать, классифицировать материал, продумать общие причины, которые повели к проигрышу войны, и дать указания по разработке данных военного опыта, не было.
   Оно отсутствовало среди лиц, стоявших у власти. Все они плыли по течению того же мутного потока взбаламученных страстей, хватались за тот или иной вопрос, мешали главное со второстепенным, руководились злобой дня или взглядами влиятельных лиц, влияние коих часто было эфемерным, запутывались окончательно в сфере взаимоперекрещивающихся стремлений и в результате -- "не зная делать, что надо, делали, что умели".
   Как всегда, в таких случаях, вопросы внешнего соотношения вещей выступают на первый план, а более глубокие вопросы внешней сути остаются в тени без внимания. В войсках занимались гимнастикой, и недостаточно ревностное отношение к этому делу было причиной удаления с поста одного из военных министров; занимались сомкнутыми учениями и парадами, стрельбой и тактикой довольно примитивного вида, сельским хозяйством, изменением формы одежды, запутав этот вопрос до последней степени, улучшением быта и пенсиями и меньше всего тем, чем следовало заниматься больше всего: подготовкой командного состава.
   Он действительно оказался слабо подготовленным. Были несомненно люди умные в житейском смысле и преданные делу, но людей широко знавших военное дело, обладавших наклонностью к его изучению, не ограничивающихся обсуждением явлений своего русского мира, но и понимавших течения заграничной военной мысли и следивших за ними, усвоивших дух военных учреждений, военной организации и подготовки к войне иностранных государств -- было очень мало.
   Каждый, окончивший школу и вступивший в жизнь, скоро поддавался ее засасывающему влиянию. Повседневные заботы и искушения становились на первый план. Все остальное отступало перед этим и казалось ненужным только, как средство удовлетворить свои нужды и влечения.
   Добытые в школе знания часто не соответствовали казавшимся неизмеримо более важными знаниями жизненного обихода. Первые часто были неприменимы к жизни. Практиковать их приходилось редко по сравнению с знаниями жизненной практики, или и вовсе не применять. С течением времени они забывались и частично утрачивались. Ни поддерживать эти знания, ни приобретать новые в таком же роде не было интереса. Только выдающиеся по своей любознательности люди избегали этой участи. Остальные, приобрев жизненный опыт, в то же время обладали меньшими знаниями, чем выпущенная из школы молодежь.
   Внутренний смысл мировых событий проходил для таких людей малопонятным. Интересовались, любопытства ради, только их внешним ходом, как интересуются уличной жизнью, глядя на нее из окна. Для такой любознательности достаточно газет и они преимущественно читались вместе со всякой беллетристикой, иногда нездорового свойства.
   Вместе с охотой к постоянному совершенствованию пропадает и воля. Она заглушается повседневной "обывательской" жизнью. Блекнет готовность служить на пользу общую.
   Ясно, что при существовании подобных условий, нигде командный состав не нуждался в повторительной подготовке больше, чем в России. Но нигде эта подготовка не была осуществлена в меньшей степени. Едва ли этот пробел отчетливо сознавался. Правда, уже в течение некоторого времени было стремление к освежению командного состава, но это понималось как необходимость устранять пожилых, больных и отяжелевших людей. Но физическая бодрость еще не доказывает надлежаще направленной умственной деятельности и наличие познаний соответствующих запросам времени. А без этого легко стать не более как "гробом повапленным".
   Никогда вопрос освежения познаний командного состава не ставился серьезно и средств на это не отпускалось. И как было разрешить этот вопрос, когда в былое время престиж начальствующих лиц, в силу их положения, стоял настолько высоко, что посадить их на школьную скамью (как бы это ни скрашивалось) казалось невозможным.
   Конечно, упускалось из виду, что цель, подлежащая достижению, высока, что ради нее можно многим и пожертвовать, что учиться надо всю жизнь, но господствующие взгляды того времени на этот счет были безапелляционны. Да и откуда взять учителей для таких почтенных людей, когда на верхах их не было вследствие общего уклада русской жизни, а применить для этого более молодой состав, может быть, обладающий познаниями, но лишенный жизненного опыта и авторитета, тоже не пристало.
   Кто мог после Японской войны поднять такое дело и, что еще труднее, указать путь к его разрешению, установив -- чему учить? Таких людей не было. Люди, двинувшие в свое время военное дело вперед, бывшие для своей эпохи выдающимися людьми, сошли со сцены. Учение их или слепо применялось или также слепо отрицалось. Псевдоучеников, или пользовавшихся в неведении даже злоупотреблявших их именем, было достаточно, но последователей, учитывающих новые факторы военного дела, не было. При том, если они и двинули в свое время вперед военное дело и многое сделали, то многого и не доделали и пробел этот вовремя пополнен не был. За ними шли, применяя их учение не столько по духу, сколько по форме, но параллельно с ними мало кто шел и много, очень много путей осталось еще неиспользованными...
   Просветительные учреждения? Но Академия Генерального Штаба, имевшая в свое время много талантливых лиц, исследовавших отрасли военного дела, уже с начала 90-х годов прошлого столетия начала терять свои научные силы. Обучение становилось отвлеченным, связь с жизнью терялась и деятельность учебного персонала Академии часто и справедливо не признавалась целесообразной практическими военными деятелями. Идеи этого персонала стояли в стороне от жизни и он сам от нее отстранялся.
   Уже после войны 1904 -- 05 гг. в Академии Генерального Штаба началось новое течение, основанное на постановке дела во французской Ecole Militaire. Представителем его была группа лиц работоспособных, отчасти даже талантливых, но не пользовавшихся сочувствием свыше. Они там третировались как "младотурки" и, может быть, это не было в полной мере несправедливо, т.к. в их работе была свежая струя, но была и погоня за новшествами и разрыв с прошлым. К тому же они избегали связи с практической жизнью, они хотели учить, но избегали учиться и не замечали как река жизни их обтекала и оставляла на мели. Они были молоды, и дело их не успело развиться, но не без оснований можно предполагать, что в дальнейшем, как и их предшественники, они стояли бы в стороне от жизни.
   Военное дело нуждается не только в теории, но и в практике, даже последняя преобладает. Нельзя быть военным профессором и не знать или отставать от практической постановки соответственной отрасли военного дела и не уметь его вести, как нельзя, преподавая фехтование, ограничиться рассказом и не показать самому, как следует фехтовать.
   Бывший начальник Акад. Ген. Шт. Конрад ф. Гетценсдорф считал необходимым принимать участие в командовании одной из сторон а корпусных маневрах. Он считал нужным поддерживать связь с жизнью. Подобное явление в русской армии было почти немыслимо. Не только лица на высоких должностях, но и лица на более скромных должностях на это бы не пошли. Охотников подвергать критике авторитет своей псевдонепогрешимости было немного.
   Поэтому и Академия Генерального Штаба стояла в стороне от жизни. Если ученики французской Ecole Militaire постоянно интересуются ее мнениями по различным вопросам, то русский Генеральный Штаб равнодушен к мнениям своей Академии. В этом практическом деле, которое в конечном итоге каждому приходится вести, офицер генерального штаба знает, что помощи и авторитетного указания от нее не получит.
   После войны 1904 -- 05 гг. было сформировано Главное управление Генерального штаба (Г.У.Г.Ш.). Был создан специальный орган для подготовки армии к войне. От него зависели вопросы организации, разработка уставов и наставлений, изучение военного дела и истории, изучение иностранных армий, применение боевого опыта, руководство специальной службой офицеров генерального штаба и т.п.
   Г.У.Г.Ш. просуществовал до войны 8 лет. Если бы соответственное направление работы было сразу верно намечено, Г.У.Г.Ш. могло бы принести существенную пользу. Начальник Г.У.Г.Ш. по своему положению, при признаваемой за ним компетенции, мог бы многое сделать, хотя несомненно ему пришлось бы выдерживать не малую борьбу с недоброжелательством различных видов и с рутиной. Можно было или смело вступить на борьбу с препятствиями или считаться с ними и вступать в компромиссы. Можно было рисковать или выиграть и потерять, или только кое-что достигнуть, почти заведомо рискуя опоздать к судному дню. Можно было просто жить изо дня в день.
   За 8 лет сменилось 6 Начальников Генерального Штаба. Из них первый и последний оставались на должности свыше двух лет. Начальники Ген. Штаба между ними сменялись один за другим. Очевидно, что при такой смене последовательное ведение дела становится невозможным. Краткий срок, назначенный судьбою для свершения огромного дела подготовки к новой войне искусственно сокращался частой сменой руководителей. Каковы были эти последствия?
   Первый Нач. Ген. Шт. генерал Палицын был человеком в военном отношении образованным. Он был основательно знаком с германской военной литературой. Он правильно и широко понимал военное дело. Его руководство полевыми поездками, полевой работой, его разборы маневров были интересны. Он сохранил духовные и физические силы. По самому свойству своего характера, он избегал определенного выявления своей личности, считался с недоброжелателями, прибегал к компромиссам, избегал занять определенную и твердую позицию.
   Поэтому и авторитет генерала Палицына прочно не установился и работа его дала сравнительно немного. Но все же она оставила за собой след, который не остался без влияния на подготовку начальников к войне.
   В 1907 или 1908 гг. им были изданы "Указания по ведению военной игры", пережившие всех его преемников и имевшие на подготовку начальствующих лиц и офицеров генерального штаба большое влияние, чем какое бы то ни было другое наставление или руководство того времени. В них были установлены методы разработки военных операций, организации маршей, употребление войск в бою. Все это было воспроизведением германской военной доктрины и вносило порядок в хаос разнообразных и мало продуманных взглядов того времени. Указания явились своего рода доктриной русской армии, хотя официально не признанной, но тем не менее проникавшей в употребление под видом наставления для военной игры. Между тем и последняя получила значительное развитие по сравнению с прежним. <...>
   После ухода генерала Палицына осенью 1908 г. вся последующая деятельность Г.У.Г.Ш. по привитию в армии надлежащих взглядов на военные операции была более чем скромной. Даже стратегическая часть была в запущении. Начальник Ген. Штаба скоро утратил свою самостоятельность и вошел в подчинение к Военному Министру. Это было вызвано соперничеством двух высших лиц и до известной степени было правильно, ибо подобные, свойственные русскому характеру, соперничества заставляют предпочитать организации со стройной системой иерархического начала и очень осторожно относиться к системам организаций, рассчитанных на совместное сотрудничество. Г.У.Г.Ш. во главе с генералом Палицыным имело весьма много случаев проверить на деле это замечание.
   Но с другой стороны Г.У.Г.Ш. подчинялось всецело влиянию Военного Министра и личность последнего стала преобладающей. Он же не столько думал о том, чтобы иметь талантливого сотрудника, сколько опасался его влияния. В результате происходила смена Нач. Ген. Штаба и подыскание других, более удобных и покладистых, мирившихся со своим второстепенным значением, не столько проникнутых долгом службы, сколько ценивших прерогативы своего высокого положения. Они тщательно отстранялись от всего, дававшего повод подозревать их в интриге, даже от разрешения вопросов серьезных и нужных, но с нерасположением или недоверием встречаемых свыше.
   Такова была грустная роль генерала Жилинского, мало соответствующего своему назначению, мелочного, равнодушного и поверхностно относящегося к порученному делу. Отрицательное влияние ген. Жилинского и некоторых его ближайших сотрудников было весьма значительно в течение более 2-х летнего управления им Г.У.Г.Ш.
   Незадолго перед войной в должность Нач. Ген. Шт. вступил генерал Янушкевич, назначенный на эту должность по случайным причинам, первоначально всецело подчинившийся своему управлению, т.к. предыдущая деятельность не давала ему возможности самостоятельно вести возложенное на него дело. Продолжалась прежняя повседневная, недальновидная работа, может быть, с опасливой оглядкой в сторону своих противников, но без определенного общего плана работы, обусловленного общим положением. <...>
   При таких условиях и Г.У.Г.Ш. не могло быть тем авторитетом, который нужен был русской армии. Ему подчинялись, как подчиняются всякому центральному учреждению, ибо нужно же было, хотя бы внешним образом, согласовать работу отдельных частей. К нему обращались с запросами, когда нужно было формально выяснить какой-нибудь вопрос или снять с себя ответственность за то или иное решение. Но не к нему шли за советом и не у него искали разрешения принципиальных сомнений.
   Само значение военной доктрины не понималось или понималось превратно. За 1 -- 2 года до войны на этот счет возникла полемика в печати, в скором времени прекращенная, по-видимому по указанию свыше. Полемизировало несколько профессоров Академии Генерального Штаба и строевых начальников. Полемика обнаружила всю разноголосицу мнений, а иногда свидетельствовала об извращении дела. Доктрина отрицалась, как определенный рецепт для действий, она выставлялась, как антитеза частной инициативы. Нарушение последней не допускалось. Между тем на войне всегда господствует какая-то общая обстановка и представляется необходимость согласованных действий различных организованных соединений и родов войск в целях наилучшего использования военной силы. Эта обстановка и соответствующие способы действий данного времени имеют общие черты, которые поддаются изучению. Их можно проследить на войне, даже в известной степени на военных играх и полевых поездках мирного времени. Все это -- обстановка, основные способы действий -- составляют своего рода стихию, законам коей подпадает каждый из участников военных операций.
   Поэтому законы этой стихии должны старательно изучаться, т.к. пренебрежение ими сурово наказывается. Изучение их позволяет разработать общие правила действий на марше, в бою и т.д. Их должны знать и применяться к ним. Это и составляет военную доктрину, которой должен быть проникнут личный состав и которая послужит путеводной звездой там, где решение приходится искать только в себе самом. А такая участь, несомненно выпадает на долю каждого.
   Следствием привития военной доктрины является взаимное понимание, а последняя порождает взаимное доверие. В военное время это огромная сила, координирующая все усилия.
   Доктрина должна ограничиваться изучением общей обстановки, общих способов действий и не переходить в частности. Иначе она мертвит дело, создает рецепты для действий, убивает инициативу. Она должна больше отвечать на вопрос "что делать", чем на вопрос "как делать".
   При изменении общих условий военных действий доктрина может быть изжита и становится тогда вредной. При здравой доктрине для самодеятельности остается огромное поле деятельности, к тому же облегченной уразумением интересов целого. Кто участвует в общем предприятии, не может без этого обойтись, без риска принести вред общему делу. Доктрина облегчает и регулирует проявление частной инициативы.
   Доктрина помогает и изучению военных вопросов в мирное время. Ее роль в этом отношении аналогична значению гипотез в науке. Она дает общее направление военной мысли.
   В разработке вопроса о военной доктрине Г.У.Г.Ш. умыло руки. Оно едва ли подозревало, что в русской армии доктрина нарастает и соответственными мерами можно было облегчить ее рост устранить кризисы, свойственные вообще всякому росту. Но, несмотря на отсутствие руководства со стороны Г.У.Г.Ш., жизнь уже получила толчок и шла своими путями.
   Русская военная литература издавна не отличалась глубоким обсуждением вопросов военного дела. После расцвета 60 -- 80 гг. прошлого столетия, она понемногу мельчала и перешла главным образом на обсуждение вопросов повседневного быта и злобы дня. По окончании Японской войны не нашлось литературного наследства, которое давало бы основы для освещения ошибок и причин неудач этой войны. Пришлось обратиться к иностранной, преимущественно германской военной литературе.
   Было переведено много германских военный сочинений, выяснявших различные вопросы стратегии и тактики или служивших руководством для ведения военных игр и полевых поездок. Переводились на русский язык и германские уставы. Все это воспринималось отчасти правильно, отчасти с искажениями. Германские уставы написаны с учетом общей господствующей в военное время обстановки и читать их, не понимая той обстановки, которую имеет в виду устав, невозможно. И в действительности положения этих уставов не всегда понимались и, как всегда бывает в таких случаях, легкомысленно критиковались. Такая критика встречалась и со стороны старших начальствующих лиц, хотя в деятельности последних иногда можно было проследить, как они, руководствуясь здравым смыслом, воспроизводили в чистом виде германскую доктрину.
   Весь этот материал, хотя и усвоенный в недостаточной мере и не всегда с полным пониманием дела, тем не менее накапливал запас сведений в массе командного состава в духе германской военной доктрины. <...>
   Отсутствие объединительной работы свыше отчасти оправдывало такую деятельность: пустоту нужно было заполнить. Но путаница также чувствовалась. Не все были одинаково компетентны. Бывали указания собственного малопродуктивного опыта. Были и случаи неосторожного отрицания уставных положений, "по ту сторону" коих пытались стать. Не последнее значение имело и то обстоятельство, что подобная деятельность служила укором центральным управлениям, не выполнявшим своего назначения по инструктированию армии. В конце концов было предложено свыше руководиться уставами, не менять и не толковать их по своему усмотрению. Но так как потребность не была при этом удовлетворена, то описанная свыше деятельность, если не письменной, то в устной форме продолжалась. Разборы венных игр, полевых поездок и маневров давали этому полный простор.
   Если подвести итог всем этим начинаниям, то нельзя не прийти к заключению, что у русской армии была известная доктрина, ближе всего приближающаяся к германской. Она проникала в толщу армии различными путями и еще не была понята и усвоена должным образом. Относились к ней поверхностно, не делали из нее тех выводов, которые следовало бы сделать для проведения ее в жизнь и полного осуществления, дополняли ее собственным, мало продуманным опытом, односторонне его применяя, или на основании того же опыта кое-что в ней отрицали, но все же эта доктрина существовала и армия, пока была в состоянии, как это было в начале войны, ей следовала.
   Но осуществление доктрины зависит не только от накопленных духовных сил, но и от материальных средств. Когда они отсутствуют, осуществление доктрины замирает. Но она не была погашена и в 1916 г. ее сознание опять ярко проявилось.
   Одновременно с работой по развитию военных знаний у командного состава делались попытки к развитию частной инициативы. В 1908 г. был издан на этот предмет соответственный приказ по Военному Ведомству.
   К сожалению, в таком деле мало одного доброго желания и официального признания значения инициативы. Нужно, чтобы служебные условия соответствовали развитию самодеятельности. Это было далеко не везде. Круг ответственности каждого начальника не был определенно установлен: старший отвечал во всех отношениях за младшего. В результате старший считал себя вправе вмешиваться в деятельность младшего и давать ему подробные инструкции, дабы исключить ошибки с его стороны и этим устранить возможность отвечать за подчиненного.
   Лучшим начальником всегда считался тот, кто с постоянной назойливой настойчивостью проникал во все служебные отношения, всем руководил, все делал. Иногда считалось достаточным сменить начальника, чтобы дела, как по волшебству, приняли другой оборот, не вникая в то, что это возможно путем личной работы начальника во всех мелочах и полного подавления воли подчиненных. Именно такие начальники считались образцовыми и всячески поощрялись.
   Таким образом, признавая в теории значение частной инициативы, в то же время на практике делали нечто противоположное, что надо для ее достижения.
   Однако и в данном случае, как и во многих других, жизнь шла своей особой дорогой и получалось что-то другое, обычно ускользавшее от властей, претендовавших на руководство. Прежде всего, целые роды оружия, как артиллерия, технические роды оружия и т.п., в которых служба не была так строго регламентирована и служебные дела требовали не только исполнительности, но и соображения, инициатива всегда существовала. Живая деятельность кавалерии вырабатывала также далеко не лишенный инициативы командный состав.
   Затем отсутствие систематического духа, вообще свойственного русскому характеру, вело к тому, что требования редко проводились с неуклонным педантизмом. Это обстоятельство открывало каждому, даже в пехоте, известную сферу деятельности и нередко довольно просторную.
   В штабах также служебные мнения вырабатывались и высказывались свободно.
   Инициатива далеко не была подавлена в русской армии и во многих случаях это доказано войной. Здравый смысл, вообще свойственный русскому народу, при отсутствии систематического угнетения, проявлялся в подходящих случаях и подсказывал нужные решения. Притом на войне ценился больше всего успех и всякое действие, которое вело к нему, уже заранее было оправдано. Это обстоятельство также благоприятствовало проявлению инициативы.
   Отрицательное значение в отношении проявления инициативы имело другое обстоятельство: недостаточность тактического образования. Человек только тогда может правильно рассуждать и применяться к обстоятельствам, если он понимает дело. В отрицательном случае, при обстановке, превышающей его разумение, он будет действовать произвольно или по известным шаблонам, будет искать опоры в указаниях свыше и вообще не способен действовать в духе разумной инициативы. Это обстоятельство имело в русской армии более существенное значение, чем все остальное.

*

   В настоящее время от командного состава требуется нечто большее, чем знание военного дела в той стадии его развития, в котором застала война. В течение современной войны могут вырабатываться новые способы действий, частью вследствие выяснения на опыте различных сторон военного дела, частью вследствие влияния техники, делающей под давлением условий военного времени большой скачок вперед. Командный состав должен быть в состоянии учесть все эти влияния, сделать из них правильные выводы, преподать войскам нужные методы действий, организовать их обучение и снабжение и т.д.
   Все эти указания должны быть приноровлены к обстановке данного театра военных действий и иметь глубоко практический смысл. Работа французского командования, в этом отношении, известна. Может быть она не отличалась проницательностью, шла ощупью, делались ошибки. Но работа шла неустанно, последовательно и в конце концов дала результаты. Французское командование обладало способностью наблюдения и ясного, беспристрастного мышления на основании первоисточников.
   С грустью следует признать, что русское командование не было подготовлено к такой работе. Оно не было в состоянии разобраться в сложных явлениях военного времени, вывести из них логические заключения и энергично осуществить необходимые меры.
   Лица, стоявшие во главе русского командования, пропустили и оставили незамеченной всю работу иностранных армий в 80 -- 90 годах прошлого столетия, выразившуюся в переработке их полевых уставов, в новой постановке вопроса о маршах, встречном бое и т.п. Даже новейшие издания русского полевого устава не учитывали всей этой подготовки. Они оказались неподготовленными для разработки опыта Японской войны.
   Отсутствие школы и подготовки умов к научному мышлению сказывалось на каждом шагу. Доступные пониманию видимые признаки служили канвой всех обсуждений, внутренняя сторона ускользала. Судили о том, что произошло, а не о том, чего не доставало. В результате опыт Японской войны дал мало. Без преувеличения можно сказать, что он больше пошел на пользу иностранных, чем русской армии.
   Значение тяжелой артиллерии, ближнего пехотного боя (Порт-Артур), сопровождения пехоты в атаку артиллерией, даже значение фортификации, ведения борьбы за укрепленные позиции и многое другое не было исследовано и как следует истолковано.
   Все это было понято, когда в переработанном виде вернулось из Германии, отчасти в виде поучений мирного, отчасти в виде поучений военного времени. Потребовался наглядный показательный урок и заграничный ярлык Made in Germany, чтобы уразуметь то, что можно было понять уже по уроку войны 1904 -- 05 гг. и по собственным выводам из нее.
   Здесь же сказалась особенность мышления того времени, состоявшая в установлении теоретических положений без дальнейшего стремления перевести их на практику и поверить их применение. Практики чуждались. Это вело к потере чувства действительности, к притуплению сознания, что действительно имело ценность и значение и что представляется более или менее праздным измышлением. Русский командный состав вследствие этого никогда не умел отделить жизненность предложений от измышлений всякого рода и подпадал влиянию прожектов, часто затмевающих дельных людей.
   Подобная неподготовленность и неумение жить своим умом заставляли обращаться к заграничным источникам. Особенное значение имели руководства из Германии, пользовавшиеся большим престижем после ее счастливых войн. Они часто не принимались, но все же считались кладезями непогрешимой мудрости. Это подчиняло русскую мысль германской, подчиняло слепо, без критики. Тут не было согласия межу единомышленниками, скорее получалось впечатление поклонения малосведущего более опытному и знающему. Свои самобытные пути и самостоятельная мысль стушевывались. Германия возвеличивалась, становилась на пьедестал, казалась чем-то высшим и лучшим по сравнению со своим. Ее почти боялись и тем более, чем меньше понимали. Русская психика по отношению к будущему противнику подавлялась.
   Правда, были и противоположные мнения, но какие-то необоснованные, как и чрезмерное поклонение. Серьезное изучение отсутствовало. Слабые и сильные стороны Германии (см. например, книгу Людендорфа) были мало выяснены. План войны разрабатывался шаблонно, не зная их. Политические и экономические условия учитывались поверхностно. Среди командного состава не было лиц, компетентных в разрешении этих вопросов. Уже после первых успехов и достижений выяснилось, что дальнейшего плана собственно не было. <...>
   Конечно, вся такая подготовка, весь подобный и психический умственный склад высшего командного состава целиком отразился при действиях в военное время. Отсутствие ясной военной мысли и творчества чувствовались на каждом шагу. Когда в 1915 г. выяснилось значение "барабанного боя" тяжелой артиллерии, в русской армии продолжались прежние методы обороны. Передние окопы по-прежнему набивались людьми, без пользы приносимыми в жертву. Когда в 1916 г. противник перешел к новому способу обороны, перенеся ее центр тяжести назад, русская армия, поглощенная весенними успехами и не отдавая себе отчета в их причинах, продолжала подготовлять атаку первых линий и брать их, подвергаясь при этом расстрелу и неудачам.
   Это же неумение разбираться в делах и мыслить по первоисточникам, эта бедность мысли приводила к изданию нежизненных и даже вредных боевых инструкций и руководящих указаний. Так в одной из инструкций рекомендовалось применение "суворовских колонн" при атаке. Ее тщательно прятали от войск понимавшие дело начальники, но были и случаи ее применения, сопровождавшиеся катастрофами. Лучшие инструкции были иностранного происхождения, но при этом часто отсутствовало приспособление их к русскому театру военных действий, значительно уменьшавшее практическое значение многих из этих инструкций. <...>
   Много указаний отдавалось post factum. Командование имело возможность предупредить какую-либо ошибку, но этого не делало, а затем разражалось упреками и сетованиями, когда дело оканчивалось неудачей или даже катастрофой. <...>
   Вся кампания 1916 г. была доказательством шаблонного и поверхностного строя мысли русского командования. Она заслуживает в этом отношении особого рассмотрения. Здесь не место этому.
   Достаточно отметить тот вред, который могут принести делу люди, хотя может быть работоспособные, почтенные и могущие принести пользу в других отраслях военной, но только не полководческой деятельности. Интересно отметить при этом и заблуждение общественного мнения, судившего таких людей по признакам менее всего применимым для оценки полководческой деятельности. И до такой степени заблуждение было велико, что бьющие в глаза факты военных неудач, обусловленных ненадлежащим общим управлением, не изменили настроения общественного мнения. До такой степени оно было некомпетентно и не подготовлено.
   Не было лишено командование честолюбия и тщеславия, заставлявших преследовать цели, не имевшие военного значения, исключительно в видах заслужить расположение общественного мнения. И чем меньше было действительных успехов, тем чаще преследовались подобные цели. <...>
   В итоге самоотверженная работа армии в 1916 г. не дала того, что могла дать. Огромные, часто бесполезно принесенные жертвы, вызывали утомление и упадок духа. Впереди предвиделись такие же жертвы, равнодушное отношение к ним свыше, неумелость командования... Создавалась благоприятная почва для революционной пропаганды и деятельности различных лиц "окопавшихся в тылу" и принимавших все возможные меры, чтобы, прикрываясь даже идеалистическими стремлениями, не попасть на фронт. Эта пропаганда не могла не найти отзвука и в тех, кто на том же фронте обильно и часто проливал свою кровь, в ком возобладало горькое сознание, что общество вкупе со стоящим во главе командования лицами, требует только жертв, не ценит подвигов и не способно установить хотя бы элементарную справедливость и равномерное несение военных тягот. Это настроение было одной из причин русской революции и ее быстрого разрушительного развития. История несомненно отметить ответственность в этом отношении и командования. <...>

*

   Не столько недостаточность подготовки, сколько нравственный уровень командного состава мешали общему успеху. Излишнее поклонение Германии вело к подавлению психики, к неуверенности в себе и в соседях. Последнее неизбежно влекло и недоверие к ним, обусловленное часто и другими причинами. Если было много честных и преданных делу людей, то много было и других, руководившихся честолюбием и прибегавших к саморекламе.
   Главное командование не умело различать преданных делу от преследовавших личные цели. Оно ценило не доблесть, а успех. За последним гнались преимущественно в его легких формах, ибо серьезный успех всегда связан с риском неудачи. При отсутствии успеха не останавливались перед его фальсификацией. Ложь считалась дозволенной и на ней часто основывались репутации. К имевшим мужество говорить горькую правду относились неблагосклонно. Говорили они дело, или преувеличивали опасения, безразлично -- их квалифицировали "паническими" людьми.
   Благородства по отношению к подчиненным у высшего командного состава, за немногими исключениями, не было. Защита подчиненных от неправильных нареканий была не в его нравах. Пожертвование подчиненными с намерением сложить с себя ответственность встречались часто. Успех приписывался командованию, ответственность за неудачи возлагалась на подчиненных. По заслугам слишком часто не воздавалось.
   Ко всему этому применились. Развилось особое явление -- какой-то официальный лже-оптимизм, всюду выставляемый напоказ и создававший репутацию подобным лицам, как людям с твердым характером. Такие лица никогда не противоречили и готовы были на любые предприятия, замышлявшиеся командованием. Они всегда на словах верили в успех и никогда не имели мужества открыто заявить об отрицательных сторонах предприятия, даже если бы они вели к гибели дела. Они снимали с себя ответственность и лично мало чем рисковали -- этого было для них достаточно. Лишняя кровь, которая могла пролиться, их не интересовала и нравственно ответственными они себя не считали. Командование, беспомощное в выборе людей, не чуждое угодничества перед так называемым общественным мнением и преследования ради этой целей не имевших военного значения, вольно и невольно поддерживало такое настроение своих подчиненных. Оно иногда и само являлось причиной напрасного пролития крови.
   В 1916 г. было разослано начальствующим лицам письмо одного из офицеров главному командованию. Он в нем описывает тяжелую нравственную атмосферу, в которой жила армия, и присовокупляет, что еще в мирное время подавал заявление по начальству, в котором указывал, что в случае возникновения войны, победят немцы потому, что они честны, а у русских честности мало. За это письмо он был уволен со службы. Он его вспоминал теперь и с горечью констатировал, что его предсказания сбылись.
   Со скорбью следует признать, что автор письма был прав: честности было мало. <...>

Драгомиров В.

Подготовка Русской Армии к Великой войне.

I. Подготовка командного состава. //

Военный Сборник. --

кн. 1V. -- 1923. -- с.98 -- 119.

Н. ЯКОВЛЕВ

  

НАБАТ БРУСИЛОВСКОГО ПРОРЫВА

   В начале года (1916 - А.К.) державы Антанты договорились начать наступление на Западном фронте 1 июля, а на Восточном на две недели раньше. На совещании в русской Ставке 14 апреля Алексеев изложил свой план: главный удар наносит Западный фронт генерала Эверта в направлении на Вильно, Северный фронт (Куропаткин) и Юго-Западный (Брусилов) содействуют ему, причем последний переходит в наступление после первых двух. Эверт и Куропаткин, оробев, начали толковать о том, что шансы на успех невелики, нужно лучше подготовиться и т. д. Начался торг, когда и кому наступать, Алексеев, как обычно, колебался. Спор разрешил Брусилов, добившись разрешения для своего фронта нанести "вспомогательный, но сильный удар". У Брусилова было 512 тыс. человек, на двух других русских фронтах -- 1.220 тыс.
   Не успели договориться, как 15 апреля пришла срочная телеграмма от Жоффра: "Я просил бы наших русских союзников, согласно принятым на совещании в Шантильи решениям, перейти в наступление всеми свободными силами, как только климатиче­ские условия это позволят, пользуясь отвлечением сил, вызывае­мым Верденским сражением. Необходимо, следовательно, чтобы подготовка русского наступления продолжалась с крайним напряжением и чтобы она, насколько возможно полно, была закончена ко времени окончания таяния, дабы наступление могло начаться в этот момент". Как будто мало жертв понесла Россия для ослабления натиска на Верден в марте!
   Только-только рассмотрели в Ставке обращение Жоффра, как посыпались просьбы из Италии: 15 мая австрийцы обрушились на итальянскую армию. Наступая от Трентино, они гнали итальянцев на фронте в 60 км. Рим обратился к Франции за помощью. Жоффр не стал ввергать французские войска в наступление ради отвлечения на себя сил с итальянского фронта. Он рассудил: дату его -- середина июля -- не изменять, просьбу о помощи Италии переадресовать России.
   Представители Италии в России соразмерно со скоростью бегства своих солдат молили о немедленном переходе в наступле­ние. В панике они говорили о том, что Италию могут вообще выбить из войны. 23 мая в Ставке получили обращение итальянского командования: "Единственным средством для предотвращения этой опасности является производство сейчас же сильного давления на австрийцев войсками южных русских армий". Переговоры итальянцев с русской Ставкой проходили в обстановке большой нервозности. Итальянские военачальники взяли в них нетерпимо требовательный тон.
   26 мая Алексеев доложил царю: "Содержание этих переговоров указывает на растерянность высшего итальянского командования и отсутствие готовности, прежде всего в своих средствах искать выхода из создавшегося положения, несмотря на то, что и в настоящее время превосходство сил остается на его стороне. Только немедленный переход в наступление русской армии считается единственным средством изменить положение". Алексеев сообщал, что он просил главнокомандующих фронтами ускорить операцию. Брусилов согласился начать ее 4 июня. Алексеев добавил, что он одобрил намерение Брусилова, но "выполнение немедленной атаки, согласно настоянию итальянской главной квартиры, неподготовленное и, при неустранимой нашей бедности в снарядах тяжелой артиллерии, производимое только во имя отвлечения внимания и сил австрийцев от итальянской армии, не обещает успеха. Такое действие поведет только к расстройству нашего плана во всем его объеме".
   Тем не менее Николай II 31 мая телеграфирует итальянскому королю, что 4 июня Юго-Западный фронт ранее установленного срока двинется на австрийцев. "Я решил предпринять это изолированное наступление с целью оказать помощь храбрым итальянским войскам и во внимание к твоей просьбе". Так случилось, что одобренные планы были поломаны: думали открыть наступление 15 июня на Западном фронте, а теперь предстояло выступить уже 4 июня Юго-Западному, не имевшему достаточных резервов.
   Подготовка наступления была неизбежно скомкана. Что мог противопоставить Брусилов пессимизму Ставки и одновременно требованиям быстрее атаковать австрийцев?
   К началу июня он имел 40 пехотных и 15 кавалерийских дивизий (636 тыс. человек), австрийцы -- 39 пехотных и 10 кавалерийских дивизий (478 тыс. человек), у русских было 1.770 легких орудий против 1.301 у австрийцев. Но противник располагал 545 тяжелыми орудиями, у русских их было 168. Русская войсковая агентура и воздушная разведка добыли необходимые данные, позволившие составить четкое и достаточно полное представление о вражеских позициях. Австрийцы девять месяцев укрепляли свои позиции, состоявшие из трех полос, удаленных друг от друга на 3 -- 5 км. В первой полосе -- три линии окопов, прикрытых 19 -- 21 ряда­ми проволочных заграждений. Иногда таких заграждений было несколько, на расстоянии 20 -- 80 шагов друг от друга. Нередко заграждения были оплетены толстой стальной проволокой, не поддававшейся резке ножницами. Было много бетонированных блиндажей, узлов сопротивления. В окопах установлена но­винка -- огнеметы. На отдельных участках через проволоку пропускался электрический ток, в предполье были заложены фугасы.
   Для прорыва и слабейших позиций такого типа в первую мировую войну избирался узкий участок, к которому стягивались крупные силы. Следовала многодневная артиллерийская подго­товка, увы, предупреждавшая оборонявшегося, который подводил к угрожаемому месту резервы. Когда, наконец, начиналось наступление на Западном фронте обычно подвыпивших войск, оно превращалось в массовое избиение с обеих сторон до полного истощения. Результаты продвижения, если оно было вообще, если дело не кончалось катастрофой, измерялись считанными кило­метрами.
   Брусилов учел отрицательный опыт фронта во Франции и выдвинул новую идею -- наступать всем Юго-Западным фрон­том, протянувшимся на 340 км, выделив, разумеется, ударные участки (их было четыре шириной в 15 -- 20 км каждый), на них и взломать вражескую оборону. Напряженными инженерными работами передовая линия окопов была подведена на 50 -- 300 м к переднему краю врага. Пехоте предписывалось наступать четырь­мя волнами, "перекатами" -- пока первые волны, затопив вражеские укрепления, добивают защитников, другие идут дальше. Было отработано взаимодействие артиллерии и пехоты, обученной идти за огневым валом. Грамотно подготовлены и проведены газобаллонные атаки.
   Широкий фронт, избранный для наступления, различное время артиллерийской подготовки в разных армиях от 6 до 45 часов не позволили противнику выяснить, где именно будут нанесены решительные удары, что дало свои плоды -- брусиловский прорыв был первым успешным наступлением целого фронта в условиях позиционной войны. Глубокое продвижение сначала четырех, а затем шести русских армий было неслыханным в ту войну. 8-я армия, например, за первые одиннадцать дней прошла 70 -- 75 км, по 6,5 км в сутки!
   Противник воздал должное новым методам наступления, введенным Брусиловым. В официальном "отчете" об участии Австро-Венгрии в войне 1914 -- 1918 годов сказано: прорыв "стал эпидемическим. Если противник прорывался на узком участке фронта, то части примыкавших участков откатывались назад, при этом противник не производил серьезного давления на эти участки, они отходили только потому, что теряли связь с соседями. Так же отдельные высшие командиры принимали преждевременные решения об отступлении, указывая при этом, что удерживать позиции при помощи потрясенных войск невозможно".
   Командиры в реляциях наверх безмерно гордились свершения­ми своих частей. Командир 16-го Ладожского полка полковник Синкевич докладывает о бое 9 июня. Ровно в 10 утра "под прикрытием огневой завесы" полк пошел в атаку. "Несмотря на силу развитого противником по наступавшим ураганного артилле­рийского, пулеметного, ружейного и минометного огня, в полном смысле косившего сотнями людей передовых батальонов", полк овладел первой линией окопов. "Ожесточение, с каким встретились друг с другом противники в штыковом бою, в первые минуты атаки не находило себе выражения. Сотни трупов, проколотых штыками, заполнили окопы: люди били один другого штыками, прикладами, а молодцы гренадеры, воспользовавшись моментом, когда австрий­цы, дрогнув, пытались убежать, забросали их бомбами, десятками уничтожая бегущих. Лишь сотни две окруженных австрийцев, побросавших на виду у всех свое оружие, были оставлены полком в живых и отправлены в тыл". Офицеры до командиров батальонов включительно "воодушевляли" личным примером солдат на протяжении всего боя. Полковник в заключение реляции скромно написал: "противник, наголову разбитый на своем фронте наступления полка, должен был прибегнуть к подводу своих резервов, быть может, с участков более важных, против коих одновременно с полком действовали части соседних армий нашего фронта".
   Из отдельных эпизодов и складывался успех, превзошедший все ожидания. Нужно было развивать его, настало время вводить в дело Западный фронт. Брусилов шел вперед, израсходовав резервы, наращивать удар ему было в сущности нечем. Эверт и Куропаткин, однако, тянули. Только 3 июля войска Западного фронта зашевелились -- пошли в атаку на барановичском направ­лении. Последовали десятидневные безрезультатные бои, стоившие русским 40 тыс. потерь. В середине июля неудачно атаковал на рижском плацдарме Северный фронт. После этого Ставка признала, что главную роль нужно возложить на Юго-Западный фронт, и потянула туда резервы, в том числе гвардию. Враг без труда сделал аналогичное заключение, снимая войска из Италии, с Западного фронта и с того же русского фронта севернее Полесья. Они прибыли много быстрее, чем русские корпуса, посланные на Юго-Западный фронт, двигавшиеся кружным путем по немногим перегруженным железным дорогам.
   К середине июля фронт потерял почти 500 тыс. человек, из них 62 тыс. убитыми. Этой ценой была возвращена значительная часть русской территории, вновь завоева­на часть Восточной Галиции и вся Буковина. "Хотя и покинутые наши­ми боевыми товарищами, -- писал Брусилов, -- мы продолжали наше кровавое шествие вперед". Войска Брусилова преодолевали все возра­ставшее сопротивление -- перед ни­ми появились даже турецкие диви­зии. К участку прорыва противник перебросил 45 дивизий, не считая дававшихся разрозненно пополне­ний. С Западного фронта явились лучшие из лучших дивизий германс­кой армии. В составе прибывшего Х корпуса -- 20-я брауншвейгская "стальная дивизия", получившая это название по повелению Виль­гельма II. Она, дав "клятву смерти" в боях на французском фронте, получила право носить на каске эмблему -- голову Адама, которую имели только пресловутые "гусары смерти".
   В десятых числах июня Х корпус бросился на русских. "Германцы засыпали нас десятками тысяч снарядов беспрерывно в течение четырех дней, -- описала случившееся газета "Русское слово" 26 июня. -- Одна отчаянная атака сменялась другой. Но все попытки немцев оттеснить нас к Луцку оставались тщетными, разбиваясь о неодолимую, как гранит, стену нашей доблестной пехоты. 20 июня, после сорок второй атаки, брауншвейгская пехота смерти, наконец, присмирела. Утром 21 июня весь Х корпус, ввиду огромных потерь, был сменен резервами и вышел из боя...
   -- Никогда, -- говорят пленные брауншвейгцы, -- мы не допу­скали и мысли, что здесь, на восточном театре, могут происходить такие кровопролитные бои. У нас, во Франции, было куда спокойнее. Подобному разгрому мы не подвергались еще ни разу с начала войны". За четырехдневные бои Х корпус потерял три четверти офицеров, более половины солдат. В полках "стальной дивизии" выжили всего по 300 -- 400 человек.
   И в этих условиях Юго-Западный фронт далеко не получал той помощи, которой заслуживал и которой требовали интересы дела! Говорят, что Эверт в это время сказал: "С какой стати я буду работать во славу Брусилова?" Поведение главнокомандующих Западным и Северным фронтами было просто непонятно. "Будь другой Верховный главнокомандующий, -- гневался в мемуарах Брусилов, -- за подобную нерешительность Эверт был бы немед­ленно смещен и соответствующим образом заменен. Куропаткин же ни в коем случае в действующей армии никакой должности не получил бы. Но при том режиме, который существовал в то время в армии, безнаказанность была полная, и оба продолжали оставаться излюбленными военачальниками Ставки".
   1 июля 1916 года началось, наконец, наступление на франко-германском фронте, на небольшой речке Сомме. Франко -- английские войска превосходили немцев в начале боев по живой силе в 4 раза, по тяжелой артиллерии -- более чем в 5 раз. Затяжка с началом операции на Сомме дорого обошлась русским. Как заметил Фалькенгайн, "в Галиции опаснейший момент русского наступления был уже пережит, когда раздался первый выстрел на Сомме", -- пережит, ибо немцы успели отправить подкрепление на Восток. Брусиловское наступление ограничило возможности Германии как под Верденом, так и на Сомме. Оценивая последнее сражение, Фалькенгайн настаивал: "Если оказалось невозможным положить конец натиску и превратить его при помощи контрудара в дело, выгодное немцам, то это приходится приписать исключи­тельно ослаблению резервов на Западе, а оно явилось неизбежным из -- за неожиданного разгрома австро-венгерского фронта в Галиции, когда верховное командование не успело своевременно опознать решительного перенесения центра тяжести русских из Литвы и Латвии в район Барановичей и Галицию". На западе немцы прочно сели в оборону, в последовавшей пятимесячной битве на Сомме, где впервые в истории появились танки, дрались 153 дивизии, из них -- 67 немецких. Общие потери в сражении -- 1,3 млн. человек с обеих сторон. Итог: отбито у немцев 200 кв. км территории.
   Брусилов к осени 1916 года, когда русские были остановлены на реке Стоход, занял 25.000 кв. км. За пятимесячное движение в Галиции Юго -- Западным фронтом, подводил итоги Брусилов, "было взято в плен свыше 450.000 офицеров и солдат, то есть столько, сколько, по всем имеющимся довольно точным у нас сведениям, находилось передо мной неприятельских войск. За это же время противник потерял свыше 1.500.000 убитыми и ранеными. Тем не менее к ноябрю перед моим фронтом стояло свыше миллиона австро-германцев и турок. Следовательно, помимо 450.000 человек, бывших вначале передо мной, против меня было перекинуто с других фронтов свыше 2.500.000 бойцов".
   Нужно помнить и напоминать -- отражая наступление русского Юго-Западного фронта в 1916 году, враг потерял примерно в два раза больше, чем в совокупности во время происходивших в том году сражений у Вердена и на Сомме. Причем была значительная разница между вооружением и оснащением войск западных союзников и русской армии. А. Зайончковский отметил: "И если мы сравним то, что одновременно происходило на западе Европы и на востоке, где русские корпуса пускались у Риги, Барановичей и на Стоходе почти без помощи тяжелой артиллерии и при недостатке снарядов на вооруженных с ног до головы германцев, то неудачи русской армии примут иной колорит, который выделит русского бойца на высшую ступень по сравнению с его западными союзниками". Зайончковский, писавший в начале 30-х годов, конечно, сгущает краски -- сказанное им верно для заключитель­ных этапов операции Юго-Западного фронта, когда войска выдохлись и возникли трудности с подвозим, а также для действий Эверта и Куропаткина.
   Даже на излете наступления после потерь в материальных средствах русская армия в основном отвечала потребностям войны. 5 сентября, например, командующий 11-й армией генерал Сахаров благодарит в приказе "наши броневые пулеметные отделения, аэропланы и привязные аэростаты" за бой 31 августа. Первые за то, что "выезжали вплотную, стреляя в упор и наводя ужас на врага... Наши летчики все дни накануне боя и весь день самого боя вели боевую разведку и боролись с неприятельскими аэропланами, атакуя их и обращая в бегство. Привязные аэростаты были подняты в течение всего дня боя, корректируя стрельбу нашей тяжелой артиллерии". Два броневика 43-го броневого отделения, "подбитые тяжелой артиллерией противника, кровью своего экипажа запечатлели свою доблесть, и беззаветную преданность государю и родине".

*

   Последствия брусиловского прорыва были громадными. Расче­ты Германии и ее союзников на то, что Россия не сможет оправиться от поражений 1915 года, рухнули. В 1916 году на полях сражений вновь появилась победоносная русская армия, достиг­шая таких успехов, которых не знали державы Антанты ни в 1915, ни в 1916, ни в 1917 годах. На Западе тут же нашлись имитаторы. Весной 1917 года английская армия попыталась, без большого успеха, организовать наступление пехоты брусиловскими "перека­тами". Действия Брусилова, их внутреннее содержание -- одновре­менное наступление на широком фронте, дававшее возможность помешать противнику свободно маневрировать резервами, -- скопировал Фош в 1918 году, что принесло победу Антанте. Имитируя наступление русского Юго-Западного фронта куда большими средствами, Фош и сумел выползти из тупика позиционной войны.
   Понятны переживания учителя, видевшего впоследствии, как в 1918 году не очень одаренный его ученик -- Фош -- добился того, чего не мог сделать по не зависевшим от него причинам Брусилов в 1916 году. С величайшей скромностью и прямотой Брусилов в отчете об итогах сражения подчеркнул: "По тем средствам, которые имелись у Южфронта, он сделал все, что мог, и большего выполнить был не в состоянии, -- я, по крайней мере, не мог. Если бы вместо меня был военный гений вроде Юлия Цезаря или Наполеона, то, может быть, он сумел бы выполнить что-либо грандиозное, но таких претензий у меня не было и не могло быть".
   Напомнив в своих "Воспоминаниях" слова Людендорфа о положении германо-австрийских армий летом 1916 года на Востоке -- "на весь фронт, чуть ли не в 1.000 километров длины, мы имели в виде резерва одну кавалерийскую бригаду", Брусилов обратился к пущенным по ветру возможностям: "При дружном воздействии на противника нашими тремя фронтами являлась полная возможность -- даже при тех недостаточных технических средствах, которыми мы обладали по сравнению с австро -- германцами, -- отбросить все их армии далеко к западу. А всякому понятно, что войска, начавшие отступать, падают духом, расстраи­вается их дисциплина, и трудно сказать, где и как эти войска остановятся и в каком порядке будут находиться. Были все основания полагать, что решительный перелом в кампании на всем нашем фронте совершится в нашу пользу, что мы выйдем победителями, и была вероятность, что конец нашей войны значительно ускорится с меньшими жертвами. Не новость, что на войне упущенный момент более не возвращается, и на горьком опыте мы эту истину должны были пережить и перестрадать".
   Хотя далеко идущие цели не были поставлены и не были достигнуты, страдальческий брусиловский прорыв принес неоценимые выгоды Антанте, в первую голову западным союзникам. Была спасена итальянская армия: сразу после того как Юго-Западный фронт пришел в движение, Австро-Венгрия отказалась от наступления. Из Италии ушло на русский фронт 16 австрийских дивизий. С французского театра, несмотря на Верден и Сомму, против Брусилова было переброшено 18 немецких дивизий плюс четыре, вновь сформированные в Германии. С Салоникского фронта взято более трех немецких дивизий и две лучшие турецкие дивизии. Иными словами, чтобы парировать наступление армии Брусилова, ослаблялись все без изъятия фронты, на которых воевали Германия и ее союзники.
   Ободренная наступлением Юго-Западного фронта Румыния преодолела длительные колебания и присоединилась к державам Антанты. "Окончательный переход Румынии на сторону Антанты, -- констатировал Фалькенгайн, -- был вызван событием, которое не было и не могло быть предвидено, а именно: разгром австро-венгерского фронта летом 1916 года со стороны противника, конечно, не имевшего в обстановке Восточного фронта явного перевеса в силах". Однако вступление Румынии в войну оказалось не благом, а новым значительным бременем для России. Осенью 1916 года румынская армия была быстро разбита, без боя оставлен Бухарест. России пришлось ввести в Румынию значительные силы, чтобы остановить германское продвижение. Фронт удлинился. По этой же причине участие Румынии в войне создало дополнительные трудности для центральных держав.
   Бои летом и осенью 1916 года на южном крыле Восточного фронта восстановили репутацию русской армии. Они заняли должное место в истории. <...>
   Победы русской армии летом 1916 года не изгладились из памяти людской. Величественный эпилог военных усилий России в коалиционной войне, новая громадная жертва, главным образом на алтарь Антанты. Тяжесть ее страна ощутила, когда осенью 1916 года для пополнения понесенных потерь в России был объявлен новый призыв -- около двух миллионов человек. С гро­мадной силой вставал вопрос, которым уже задавались: зачем? Размах успеха императорской армии можно сопоставить только с роковыми последствиями для правившей династии.

*

   Моложавый в свои 63 года, кавалерийский генерал Алексей Алексеевич Брусилов стал национальным героем. Под его предводительством армия показала, на что она способна. Оборотная сторона командования Брусилова -- он никогда не щадил солдатских жизней, искренне исповедуя кредо: это не жестокость, а реализм. Главное -- успех, людские издержки, как бы они ни были велики, -- обычная часть сурового ремесла войны.
   Победы Юго-Западного фронта были подготовлены и жесткими мерами. Офицеры, которые вели на запад брусиловские войска, отлично помнили приказы высокочтимого генерала. Особенно во время Великого Отступления. Тогда в июньском приказе 1915 года Брусилов писал: "Пора остановиться и посчитаться, наконец, с врагом как следует, совершенно забыв жалкие слова о могуще­стве неприятельской артиллерии, превосходстве сил. неутомимости, непобедимости и тому подобное, а потому приказываю: для малодушных, оставляющих строй или сдающихся в плен, не должно быть пощады; по сдающимся должен быть направлен и ружейный, и пулеметный, и орудийный огонь, хотя бы даже и с прекращением огня по неприятелю; на отходящих или бегущих действовать таким же способом, а при нужде не останавливаться также и перед поголовным расстрелом... Слабодушным нет места между нами, и они должны быть истреблены!" Приказ нагнал страху в войсках. И не в них одних.
   Брусиловские победы подняли на ноги "общественность", обозначилась крайне тревожная для нее тенденция: скованная железной дисциплиной армия, а ее водил твердой рукой Брусилов, может привести императорскую Россию к успешному завершению войны. Тогда прощай надежды на власть, победителей не судят. Отсюда задача, которую с величайшей энергией стала выполнять буржуазия с осени 1916 года, -- потоком инсинуаций и прямых подрывных действий окончательно скомпрометировать режим. За это дело взялись решительно все руководители "общественно­сти" -- от Родзянко до Гучкова. В этом они видели кратчайший путь к власти. Все обвинения, обоснованные или чаще надуманные, в адрес режима, предавались широчайшей огласке, на истеричной ноте, с запугиванием и шантажом.
   28 членов Думы и Государственного совета, входившие в состав Особого совещания, подают в Ставку записку, в которой требуют "внушить всем начальствующим лицам, что легкое расходование людских жизней недопустимо. Принцип бережливости людской жизни не был в должной степени воспринят нашей армией и не был в ней достаточно осуществлен. Многие офицеры не берегли себя; не берегли их, а вместе с тем и армию -- и высшие начальники... Широкое развитие и применение различных предохранительных средств, как-то касок, наплечников, более усовершенствованных укреплений и окопов, -- вот к чему мы должны ныне прибегнуть, а в основу всех тактических мероприятий должно быть положено стремление заменить энергию, заключающуюся в человеческой крови, силою свинца, стали и взрывчатых веществ".
   Завидная позиция с точки зрения абстрактного гуманизма, но чистейшая маниловщина применительно к вооруженной борьбе. Экскурс думцев в военную сферу вызывал недоумение у главнокомандующих фронтами. Брусилов, ознакомившись с сочинением штатских на военную тему, заявил: "Наименее понятным считаю пункт, в котором выражено пожелание бережливого расходования человеческого материала в боях, при терпеливом ожидании дальнейшего увеличении наших технических средств для нанесения врагу окончательного удара. Устроить наступление без потерь мож­но только на маневрах. Зря никаких предприятий и теперь не делается, а противник несет столь же тяжелые потери, как и мы... Что касается до технических средств, то мы пользуемся теми, которые у нас есть, чем их более, тем более гарантирован успех, но, чтобы разгромить врага или отбиться от него, неминуемо потери будут -- притом значительные".
   В конце 1916 года Ставку взялся просвещать Родзянко. У него вылазки на фронт вошли в привычку и довольно скверную, ибо на основании голословного утверждения (сам -- де видел) он вносил свою лепту в пропаганду будто бы плачевного состояния военных дел. На этот раз председатель Думы не атаковал излюбленные объекты нападок "общественности" -- нехватку вооружения и сна­ряжения, армия снабжалась прилично. Родзянко избрал угол для нападения -- непригодность всего высшего командования. В по­данном им в Ставку документе черным по белому было написано: "Русское высшее командование либо не имеет заранее подго­товленных планов операций, либо, если их имеет, то их не выполняет. Высшее командование не умеет или не может организовать крупную операцию... не имеет единообразных методов обороны и нападения и не умеет подготовлять наступление... не считается с потерями живой силы и не проявляет достаточной заботливости о солдатах".
   Нашелся радетель народного блага! С величайшей самоуверенностью Родзянко заявлял: "Эти основные причины, повлекшие за собой остановку наступления генерал -- адъютанта Брусилова, повлекли за собой наш разгром в Румынии. Те же причины, которые потушили величайший в истории этой войны прорыв войск в начале 1916 года, ликвидировали и наши румынские неудачи". Возмутительные рассуждения, чудовищные аналогии. Наступление войск Брусилова остановило бешеное сопротивление врага, а не "неумение" русского командования. Что могли поделать русские военачальники, если союзники России не пошевелили и пальцем, когда с их фронтов ушли немецкие, австрийские и турецкие войска на Восточный фронт. Они совершенно безразлично относились к тому, что России придется нести еще большее бремя.
   Что до "разгрома" в Румынии, который Родзянко ставил на одну доску с остановкой брусиловского прорыва, то аналогия была совершенно несостоятельной. В августе 1916 года Румыния кинулась в водоворот войны, надеясь на легкий успех. В Трансильвании потерпели поражение румынские, а не наши войска, которых там просто не было. Остатки румынской армии отошли к русской границе. Итог: для России возник новый 500 -- километровый фронт, занявший 25 пехотных и 11 кавалерийских дивизий.
   От филиппики в адрес командования Родзянко перешел к общей характеристике состояния вооруженной мощи России: "В армии проявляется вялое настроение, отсутствие инициативы, паралич храбрости и доблести. Если сейчас как можно скорее будут приняты меры, во-первых, к улучшению высшего командного состава, к принятию какого-либо определенного плана, к измене­нию взглядов командного состава на солдата и к подъему духа армии справедливым возмездием тем, которые неумелым командо­ванием губят плоды лучших подвигов, то время, пожалуй, не упущено. Если же обстановка сохранится до весны, когда все ожидают либо нашего наступления, либо наступления германцев, то успеха летом 1917 года, как и летом 1916 года, ожидать не приходится".
   Председатель Государственной думы, носившийся со своим "патриотизмом", шельмовал нашу армию, одержавшую в 1916 году победы, не имевшие себе равных в лагере Антанты за всю войну. Помимо Галиции русская армия провела блестящие операции на Кавказском фронте. Наступая в тридцатиградусные морозы, наши войска 16 февраля овладели Эрзерумом, а 18 апреля портом Трапезунд (Трабзон). При этом отличились и моряки Черномор­ского флота.
   В документе проглядывает мысль -- все будет хорошо только при иных у власти. А тех, кто не устраивает Родзянко и К®, -- выгнать, да еще воздать им "справедливое возмездие". От документа, официально направленного в Ставку, попахивало ультиматумом. Подстегнутая брусиловским прорывом буржуазия стервенела на глазах.
   Можно многое сказать о состоянии русской армии к исходу того года, но при всем разнобое в оценках пессимизм Родзянко был объективно неоправданным. Генерал Нокс, глава британской миссии в России, даже отдаленно не испытывал теплых чувств к нашей стране. Состояние русской армии его интересовало лишь с точки зрения ее вклада в коалиционную войну и соответственного облегчения бремени, лежавшего на Англии в борьбе против Германии. Он так оценивал русскую армию к исходу 1916 года: перспективы "были более многообещающими, чем виды на кампанию 1916 года в марте того года... Русская пехота устала, но меньше, чем год назад... почти всех видов вооружения, боеприпа­сов и снаряжения было больше, чем когда -- либо при мобилизации, весной 1915 или весной 1916 г....Качество командования улучшалось с каждым днем... Нет никакого сомнения в том, что если бы тыл не раздирался противоречиями... русская армия увенчала бы себя новыми лаврами... и, вне сомнений, нанесла бы такой удар, который сделал бы возможной победу союзников к исходу этого года".
   Дистанция между взглядами "патриота" Родзянко и откро­венного британского империалиста Нокса, никак не желавшего блага России, неизмерима.
   Российская "общественность" работала в рамках понятной тактики: способствовать поражениям Российской империи, а затем употребить все усилия на войну "до победного конца" под водительством крупного капитала. Поэтому какие бы победы ни одерживала русская армия, пока политические противники были у власти, все признавалось скверным, независимо от того, были к этому основания или нет. В лихорадке политических наскоков буржуазия стала носительницей национального нигилизма, ибо предавала поношению и русского солдата. Буржуа уверяли, что они смогут делать все по-иному и много лучше. На деле они оказались способны только на разрушительную критику.
   Под знаком этой неспособности развивались отношения верхуш­ки буржуазии с командованием армии. С одной стороны, думцы и земцы на всех перекрестках кричали о бездарных генералах, с другой -- силились войти в союз с ними против монархии. Ключевой фигурой, на которую направил свои усилия Гучков, был генерал-адъютант Алексеев. Он вошел в какие-то сношения с гучковцами, но относился к ним в высшей степени осторожно. Вероятно, он не хотел оказаться пешкой в руках пронырливых политиканов. На информации департамента полиции о съездах Земгора в 1916 году Алексеев наложил резолюцию: "В различных организациях мы имеем не только сотрудников в ведении войны, но получающие нашими трудами и казенными деньгами внутреннюю спайку силы, преследующие весьма вредные для жизни государ­ства цели. С этим нужно сообразовывать и наши отношения".
   Алексеев вынашивал собственные планы. 28 июня 1916 года он подал Николаю II докладную записку с предложением назначить для общеимперского управления диктатора. Звучало соблазни­тельно. Написали даже проект царского рескрипта о создании Совета министров "из лиц, пользующихся общественным довери­ем". Штюрмер поднял на ноги все и вся, и царь отшатнулся перед перспективой учреждения поста "Верховного министра государ­ственной обороны". Инициативу Алексеева надолго запомнили руководители "общественности", ибо генерал не видел для них иной роли, кроме пропагандистского обеспечения коренной перестройки высшего управления страной.
   Когда в первые дни после Февральской революции встал вопрос о назначении Алексеева Верховным главнокомандующим, Родзян­ко писал князю Львову: "Вспомните, что ген. Алексеев являлся постоянным противником мероприятий, которые ему неоднократно предлагались из тыла как неотложные, дайте себе отчет в том, что ген. Алексеев всегда считал, что армия должна командовать над тылом, что армия должна командовать над волей народа и что армия должна как бы возглавить собой и правительство и все его мероприятия... Не забудьте, что ген. Алексеев настаивал опреде­ленно на немедленном введении диктатуры".
   В 1916 году Гучков не оставлял попыток связать генералов своими затеями. Его репутация отнюдь не содействовала успеху дела. На заседании Совета министров в это время, когда зашел разговор о Гучкове, министры сошлись на том, что при "авантюри­стической натуре и непомерном честолюбии" он способен во главе батальона пойти на Царское Село. Александра Федоровна пылала к нему ненавистью, в письмах к царю заклинала: "Гучкова не следует пускать на фронт и позволять... говорить с войсками". В другом письме: "Все знают, что Гучков работает против нашей династии". Знал, конечно, и Алексеев.
   Изворотливый Гучков решил не мытьем, так катаньем изобразить Алексеева если не соучастником деяний "общественно­сти", то по крайней мере симпатизирующим ей. Еще до войны он отработал технику воздействия на умы -- распространение маши­нописных копий своей переписки с различными важными лицами. В 1915 году он начал широко рассылать тексты речей в Думе без цензурных купюр. В конце лета 1916 года по всем доступным Гучкову каналам разнеслось его громовое письмо Алексееву от 28 августа, составленное таким образом, чтобы читающие могли сделать вывод -- оно лишь одно из обширной корреспонденции:
   "Ведь в тылу идет полный развал, ведь власть гибнет на корню. Ведь, как ни хорошо теперь на фронте, но гниющий тыл грозит еще раз, как было год тому назад, затянуть и Ваш доблестный фронт и Вашу талантливую стратегию, да и всю страну в то невылазное болото, из которого мы когда-то выкарабкались со смертельной опасностью... А если Вы подумаете, что вся власть возглавляется г. Штюрмером, у которого (и в армии, и в народе) прочная репутация если не готового предателя, то готового предать, -- что в руках этого человека ход дипломатических отношений в настоя­щем и исход мирных переговоров в будущем, -- а следовательно, и вся наша будущность, -- то Вы поймете, Михаил Васильевич, какая смертельная тревога за судьбу нашей Родины охватила и общественную мысль, и народные настроения.
   Мы в тылу бессильны или почти бессильны бороться с этим злом. Наши способы борьбы обоюдоостры и при повышенном настроении народных масс, особенно рабочих масс, могут послужить первой искрой пожара, размеры которого никто не может ни предвидеть, ни локализовать. Я уже не говорю, что нас ждет после войны -- надвигается потоп, -- и жалкая, дрянная, слякотная власть готовится встретить этот катаклизм мерами, которыми ограждают себя от проливного дождя: надевают галоши и открывают зонтик.
   Можете ли Вы что-либо сделать? Не знаю. Но будьте уверены, что наша отвратительная политика (включая и нашу отвратитель­ную дипломатию) грозит пересечь линии Вашей хорошей стратегии в настоящем и окончательно исказить ее плоды в будущем. История, и в частности наша отечественная, знает тому немало грозных примеров".
   Когда в тысячах и тысячах экземпляров письмо Гучкова разлетелось по России, это вызвало величайшую сенсацию -- что-то носится в воздухе, командование армии и военно-промышленные комитеты, видимо, едины в отрицательном отношении к правитель­ству, Царица немедленно переслала Николаю II документ, приписав: "Сурово предупреди старика (Алексеева) в отношении этой переписки, которая рассчитана на то, чтобы потрясти его... Очевидно, что паук Гучков и Поливанов оплетают паутиной Алексеева, нужно открыть ему глаза и освободить его. Ты можешь спасти его".
   Алексеев далеко не был столь безгрешным, как полагали в Царском Селе. Когда император спросил его о переписке с Гучковым, он ответил, что не помнит, получал ли он такие письма. Спустя некоторое время Алексеев доложил царю, что, перерыв все ящики своего стола, он не обнаружил никаких писем Гучкова. Все это выглядело в высшей степени странным -- Гучков, конечно, неоднократно писал Алексееву, хотя бы в силу служебного положения. Несущественно, получил или нет Алексеев личное письмо от 28 августа, много важнее другое -- Гучков не без ловкости припер его к стене. Какие бы ни велись между ними разговоры, теперь Гучков потребовал от Алексеева определить свою позицию. Генерал-адъютанту пришлось лгать в лицо императору, отпираясь от любых связей с Гучковым. Это было слишком для 63-летнего генерала.
   В середине ноября Алексеев, сославшись на резкое ухудшение здоровья, уехал в длительный отпуск в Крым, где его и застала Февральская революция.
   К осени 1916 года кадеты и прогрессисты сочли, что тактика "параллельных действий", как называл ее Милюков, недостаточна. До тех пор они высказывались за то, чтобы сохранять к правитель­ству "положение спутников, посаженных в одно и то же купе, но избегающих знакомства друг с другом". Это означало, что те, кто причислял себя к Прогрессивному блоку, не требуя отставки правительства Штюрмера, стремились проводить в Думе законы, намеченные в программе блока. Последовала неизбежная внутрен­няя грызня, блок заскрипел, а за кулисами шли негласные переговоры -- кого включить в состав будущего правительства.
   Еще 6 апреля 1916 года на квартире С.Н. Прокоповича и Е.Д. Кусковой прошло тайное совещание представителей кадетов, октябристов и "левых партий" -- меньшевиков и эсеров. С изменениями (Родзянко заменен Львовым и выведены трое "либеральных" царских министров) был воспроизведен список, опубликованный в органе Рябушинского в августе 1915 года. Планировалось правительство, поголовно состоявшее из кадетов и октябристов, что поддержали меньшевики и эсеры, сидевшие на сборище. "С. р. и с. д. намечали "буржуазное министерство!" -- изумлялся Милюков. Еще больше удивило его, что в правительство планировалось ввести Терещенко. На взгляд профессиональных политиков обходительный молодой человек, театрал и меломан, никак не соответствовал намеченному для него министерству финансов. Но "кающийся капиталист" Терещенко после февраля 1917 года стал министром...
   Кабинет, определенный на совещании 6 апреля 1916 года за ча­ем у супругов Прокоповича и Кусковой, встал у власти после Февральской революции, только пополненный от фракции трудови­ков Керенским и меньшевиком Чхеидзе (отказался от министерско­го поста). Что же объединяло этих людей, принадлежавших к разным партиям? Высокомерный Милюков не разглядел и не понял, что перед ним были руководители масонской организации. Они собрали это совещание и наметили кандидатуры почти поголовно из своей среды. По этой линии шло поразившее Милюкова сотрудничество представителей меньшевиков и эсеров (принадлежавших к масонам) с буржуазными деятелями, которых они публично поносили, а втайне обнимали как "братьев".
   Правительство было намечено, дело оставалось за малым -- поставить его у власти. А для этого необходимо для начала свалить Штюрмера, дальше видно будет. Милюкову, не посвященному в масонские тайны, выпала роль застрельщика новой вспышки кампании против режима.
   Он дал не "штормовой сигнал" к революции (как рвали на себе волосы белоэмигранты в 20-е годы), а преследовал противопо­ложную цель -- добиться смены людей у власти именно в интересах предотвращения социального взрыва. В статье 1921 года "Как пришла революция" Милюков подчеркивал: "Мы не хотели этой революции. Мы особенно не хотели, чтобы она пришла во время войны. И мы отчаянно боролись, чтобы она не случилась". Он всегда полностью оправдывал характеристику Сазонова: "Милю­ков -- величайший буржуй и больше всего боится социальной революции".
   Накануне открытия очередной сессии Думы, намеченной на 1 ноября, собрался сеньор-конвент, чтобы выработать формулу "перехода к очередным делам", которая заключала привычные три раздела: привет союзникам, призыв к армии не ослаблять усилий и критика правительства. Когда был прочитан ее проект, Шульгин заявил: "Обращаю внимание на слово "измена". Это страшное оружие. Включением его в резолюцию Дума нанесет смертельный удар правительству... Все то, что болтают по этому поводу, в конце концов только болтовня. Если у кого есть факты, то я попрошу их огласить. На такое обвинение идти с закрытыми глазами мы не можем".
   Фактов, конечно, не было, сидели все "свои", которые и распускали эти слухи. После словесной перепалки все же смягчили резолюцию -- действия правительства нелепы и привели к тому, что "роковое слово "измена" ходит из уст в уста".
   1 ноября открылась сессия Думы. Появление Штюрмера с министрами вызвало оглушительные вопли: "Вон Штюрмера! Стыдно присутствовать!" У него и министров хватило характера просидеть в правительственной ложе несколько минут. Они ушли, а на заседании огласили резолюцию с отчаянной критикой пра­вительства и требованием его отставки. Один за другим на трибуну поднимались депутаты, поносив­шие Штюрмера и КЊ? Керенс­кий давно составил себе репута­цию оратора, говорившего со ско­ростью "44 слова в минуту". 1 нояб­ря он оправдал ее, протрещав с думской трибуны: "Правительст­во, не желая считаться с общест­венным мнением, задушив печать, задушив все общественные орга­низации, презрительно относясь даже к большинству Государствен­ной думы, в то же время в своей деятельности руководствуется нашептываниями и указаниями безответственных кружков, руководимых презренным Гришкой Распутиным. Неужели, гг., все, что мы переживаем, не заставит нас единодушно сказать: главный и величайший враг страны не на фронте, он находится здесь, между нами, и нет спасения стране, прежде чем мы единодушным и единым усилием не заставим уйти тех, кто губит, презирает и издевается над страной".
   В заключение заседания на думскую трибуну поднялся Милюков и произнес речь, в которой прямо обвинил правительство в измене, подготовке сепаратного мира с Германией. Для чего поработал клеем и ножницами, составив доказательства из вырезок из иностранной, прежде всего германской, печати. Теперь, играя голосом, став в позу и актерствуя, Милюков вещал: "С тяжелым чувством я вхожу на трибуну. Вы помните обстоятель­ства, при которых Дума собиралась больше года тому назад, 19 июля 1915 года. Все мы были под впечатлением наших военных неудач. Мы нашли причины этих неудач в недостатке военных припасов и указали, что виновато в этом поведение военного министра Сухомлинова... Был удален Сухомлинов, которого страна считала изменником. Вы помните, что была создана следственная комиссия и положено начало отдаче под суд бывшего военного министра. Общественный подъем не прошел тогда даром. Наша армия получила то, что ей было нужно. Теперь мы перед новыми трудностями, и трудности эти не менее сложны и серьезны, не менее глубоки, чем те, перед которыми мы стояли весной прошлого года. Но теперь есть разница в положении. Мы потеряли веру в то, что эта власть может привести к победе... Господа, год тому назад был отдан под следствие Сухомлинов. Теперь он освобожден".
   Милюков перечислял деяние за деянием правительства, заклю­чая каждый раз под рев Думы: "А это что -- измена или глупость?" В связи со слухами о сепаратном мире оратор процитировал по-немецки газету "Нойе фрайе Цайтунг", где упоминалась импе­ратрица, и продолжал по-русски бичевать окружавшую ее камарилью -- Распутина, Питирима, Штюрмера. Газета эта писала (25 июля 1916 года): "Как бы ни обрусел старик Штюрмер, все же довольно странно, что иностранной политикой в войне, которая вышла из панславистских идей, будет руководить немец". Он-де является для серединных империй "оружием, которое можно употреблять по желанию".
   Милюков выразил твердую уверенность в том, что курс на сепаратный мир взят. "Когда мы обвиняли Сухомлинова, мы ведь тоже не имели тех данных, которые следствие открыло. Мы имели то, что имеем теперь: инстинктивный голос всей страны и ее субъективную уверенность". "В общем, -- заключил Милюков, -- Кабинет, не заслуживающий доверия Государственной думы, должен уйти".
   Слово "измена" с молниеносной быстротой разнеслось по стране. В Петрограде за прочтение речи платили 3 рубля, ее моментально размножили, продавая по рублю, переписчики часто вставляли кое -- что от себя, чтобы было "горячее". "Впечатление получилось, -- писал впоследствии Милюков, -- как будто прорван был наполненный гноем пузырь и выставлено напоказ коренное зло, известное всем, но ожидавшее публичного обличения". В предисловий к отдельному изданию речи при Временном правительстве (конечно, не без ведома оратора) объяснялось: "С высоты думской трибуны было названо впервые имя царицы и предъявлено царскому правительству тяжкое обвинение в нацио­нальной измене. Испытанный вождь оппозиции П.Н. Милюков тщательно подготовил материал для всенародного разоблачения закулисной работы партии царицы Александры и Штюрмера и перед лицом всего мира разорвал завесу, скрывавшую немецкую лабораторию сепаратного мира".
   В обоснованность обвинений верили -- связи Милюкова с иностранными посольствами были хорошо известны, он недавно вернулся из поездки с думской делегацией по союзным и нейтраль­ным странам Европы. Естественно, полагали, что там Милюков почерпнул свою информацию, тем более что в речи он заметил: "Из уст британского посла сэра Джорджа Бьюкенена я выслушал тяжеловесное обвинение против известного круга лиц в желании подготовить путь к сепаратному миру". Милюков действительно набрался соответствующих сведений за рубежом. В Швейцарии, по его же словам, он встретился "со старой русской эмиграцией. В этой среде все были уверены, что русское правительство сносится с Германией через своих специальных агентов. На меня посыпался целый букет фактов -- достоверных, сомнительных и неправдопо­добных: рассортировать их было нелегко... Во всем этом в связи с данными, собранными мною в России, было, повторяю, нелегко разобраться. Часть материала из Швейцарии я все же использовал для своей речи 1 ноября".
   Милюков связал слухи о сепаратном мире с А.Д. Протопопо­вым, назначенным в сентябре управляющим Министерства внутренних дел. Дума в это время сосредоточила огонь, помимо Штюрмера, и на Протопопове, разъяренная тем, что он, выйдя из ее среды (октябрист Протопопов был товарищем председателя Думы), "предал", перекинулся к распутинцам. Так оно и было -- вероятно, психически неуравновешенный Протопопов, помогавший Распутину, уверовал в свою счастливую звезду и возомнил себя "спасителем" самодержавия.
   Думцы еще в конце октября пригласили Протопопова, чтобы разъяснить, что нехорошо предавать. Он явился к сюртукам и фракам, облаченный в мундир шефа отдельного корпуса жандармов. Милюков и иные протирали глаза -- ужели это тот Протопопов, который совсем недавно говорил о кабинете Штюрмера: "он остался позади жизни, как бы тормозом народному импульсу, каторгой духа и мозга". Почти министр чувствовал себя уверенно -- гадатель Шарль Пирэн объяснил, что Юпитер, прошедший над Сатурном, благоприятствует ему, а Распутин внушал: "Что скажет Протопопов, то пусть и будет, а вы его еще раз кашей покормите". Попытались допросить Протопопова -- зачем взялся ревностно служить трону, он отрезал:
   -- Ты -- граф, ты богат, у тебя деньги куры не клюют, тебе нечего искать и не к чему стремиться, а я в юности давал уроки по полтиннику за час, и для меня пост министра внутренних дел -- то положение, в котором ты не нуждаешься.
   Разговора не получилось, Протопопов гордо ушел, пре­исполненный решимости защищать мундир и царя, а Милюков в своей речи до отказа использовал случайную встречу Протопопо­ва с германским банкиром Варбургом в Стокгольме во время той же поездки думской делегации в Европу.
   Помимо нападок в Думе -- за речью Милюкова последовали не менее ожесточенные выступления Шульгина и других -- члены императорского дома высказали решительное недовольство царю сложившимся положением. Рев Думы при упоминании имени Штюрмера подействовал на нервы царицы. Она советует Нико­лаю II дать Штюрмеру отпуск, ибо он "играет роль красной тряпки в этом доме умалишенных". Царь согласился: "Все эти дни я только и думал о старике Шт. Он, как ты верно заметила, является красной тряпкой не только для Думы, но и для всей страны, увы".
   Штюрмер попытался оборониться, подав на Милюкова в суд, а Николаю II представив три всеподданнейших доклада. Напрасно. 9 ноября вызванный в Могилев Штюрмер выслушал царскую волю -- в отставку. Премьером стал министр путей сообще­ния А.Ф. Трепов. Он попытался укрепить положение правитель­ства, сделав уступки правому крылу оппозиции. Но в Думе уже связали себе руки: минимальное требование -- отставка Протопо­пова. Маневр не удался -- императрица горой встала за Протопо­пова, креатуру Распутина.
   Она пишет царю: "Помни, что дело не в Протоп, Или х, у, z. Это вопрос о монархии и твоем престиже, которые не должны быть поколеблены во время сессии Думы. Не думай, что на этом одном кончится: они по одному удалят всех тех, кто тебе предан, а затем и нас самих... Снова повторяю, что тут дело не в Протоп., а в том, чтоб ты был тверд и не уступал -- царь правит, а не Дума". Источник вдохновения царица не скрыла, она вразумляет супруга: "Ах, милый, я так горячо молю Бога, чтобы Он просветил тебя, что в Нем наше спасение: не будь Его здесь, не знаю, что бы было с нами. Он спасает нас своими молитвами, мудрыми советами. Он -- наша опора и помощь". Тот, о котором упоминали с большой буквы, Распутин, телеграфирует в Ставку: "Ваш корабль, и никто не имеет власти на него сести" и т. д. Протопопов был утвержден министром внутренних дел.
   Описанные мотивы, конечно, не могли быть широко известны, в продолжавшемся возвышении Протопопова усматривали одно -- Россия на пороге сепаратного мира. Версия, сфабрикованная Милюковым, получила, казалось, новое подтверждение. Буржуа­зия положительно упивалась своими успехами в борьбе против "темных сил", превратив слухи о сепаратном мире в острое оружие борьбы против царизма.
   Исследователь В.С. Дякин в 1967 году отмечал: "Итак, нам представляется, что если в научный оборот не будут введены новые достоверные факты, нет оснований утверждать, будто царское правительство или придворная камарилья, помимо правительства, принимали реальные шаги для заключения сепаратного мира... Практически царизм, насколько мы можем судить на основании имеющихся фактов, не встал на путь сепаратного выхода из войны".
   Начатая "общественностью" кампания о сепаратном мире, как и другие надуманные утверждения, имела в виду не заботу о судьбах России, а диктовалась своекорыстными интересами -- свалить соперников у власти, одновременно предотвратив револю­ционный подъем. <...>

Яковлев Н.Н.

Последняя война старой России. -

М., 1994. -С.169 -- 194.

   386

1-я мировая война

  
   385

Политический, военный и психологический фактор

  
  
   ЙЕНА (Jena), город в Германии, земля Тюрингия. (Прим. авт.-сост.)
   ЙЕНА - АУЭРШТЕДТСКОЕ СРАЖЕНИЕ, 14.10.1806, два связанных между собой сражения (под Йеной и Ауэрштедтом) во время русско-прусско-французской войны 1806 - 07, в которых французская армия Наполеона I разгромила прусские войска, после чего французы заняли почти всю Пруссию. (Прим. авт.-сост.)
   За 1905 - 1908 годы моей службы, в Гельсингфорсе таких случаев на моих глазах было два: в 1-ом Финляндском полку и в 1-ом горном артиллерийском дивизионе. (Прим. А. Верховского).
   Как это было ясно в конце 18-го века Суворову, учившему армию: "Каждый воин должен понимать своей маневр". (Прим. А. Верховского)
   КУПРИН Александр Иванович (1870 - 1938), писатель, автор повести "Поединок" (1905). По справедливому мнению Дрозд-Бонячевского, "...автор, между прочим, задался целью своим произведением дискредитировать офицера в глазах общества, усилить рознь между ними и кстати высказаться за превосходство народной милиции и общего разоружения. Вследствие этого вполне понятно, что вся жизнь и служба офицеров изображены в самом неприглядном виде; почти все действующие лица, - которыми исключительно являются офицеры, - охарактеризованы какими - то нравственными уродами". - См.: Дрозд-Бонячевский. "Поединок" Куприна с точки зрения строевого офицера. (Опыт критического обзора) // Военный сборник. - 1910. - NI. - С.173. (Прим. авт.-сост.)
   Об одной из таких драм рассказывает А. Будберг в своих "Дневниках" о положении семей воюющих офицеров: "Депутация офицерских жен целый день моталась по разным комиссариатам с просьбой отменить запрещение выдать содержание за декабрь; одна из их представительниц, жена полковника Малютина спросила помощника военного комиссара товарища Бриллианта, что же делать теперь офицерским женам, на что товарищ со столь ослепительной русской фамилией, сквозь зубы процедил: "можете выбирать между наймом в поломойки и поступлением в партию анархистов" - См.: Будберг А. Дневник. 1917 г. // Архив русской революции. т. ХII. - Берлин, 1923. - С.262. (Прим. авт.-сост.)
   К сказанному следует добавить то, что верховное руководство России не пыталось что - либо сделать в плане совершенствования боевой выучки вождей армии. А Керсновский приводит следующий факт. "Для проверки высшего командного состава -- кандидатов в командующие армиями -- было решено в декабре 1910 года устроить в Зимнем Дворце под верховным руководством Государя военную игру, подобно широко практиковавшимся в германской армии. Идея эта встретила резкое противодействие наших военных верхов, опасавшихся (и, к сожалению, не без основания) "публичного экзамена". По категорическому требованию Великого Князя Николая Николаевича игра была отменена за час до начала. Вторая и последняя попытка была сделана на съезде командующих войсками в Киеве в апреле 1914 г. -- игра состоялась, но не дала никаких результатов".
   КУНЕРСДОРФ (Kunersdorf), деревня вблизи Франкфурта-на-Одере. Во время Семилетней войны 1756 - 1763 русские и австрийские войска под командованием генерала П.С. Салтыкова 1(12).8.1759 при Кунерсдорфе разгромили прусскую армию Фридриха II, и Пруссия оказалась на грани катастрофы. (Прим. авт.-сост.)
   ШПИЦРУТЕНЫ (нем., мн. ч. Spitzruten), длинные гибкие палки или прутья для телесных наказаний в европейских армиях. В России в 1701 - 1863 применялись в армии в качестве наказания. (Прим. авт.-сост.)
   ПОРТУПЕЙ-ЮНКЕР, в русской армии в 1798 - 1865 звание унтер-офицера из дворян, рангом выше прапорщика и юнкера; в 1865 - 1880 звание окончивших юнкерские училища до присвоения им офицерского чина; в 1867 - 1917 звание юнкеров - унтер-офицеров военных училищ (подразделялись на старших и младших). (Прим. авт.-сост.)
   АЛЕКСАНДРА ФЕДОРОВНА (наст. имя Алиса Гессен-Дармштадтская) (1872 - 1918), российская императрица, жена Николая II (с 1894). В 1918 арестована. Расстреляна вместе с семьей в Екатеринбурге. (Прим. авт.-сост.)
   РАСПУТИН (наст. фамилия Новых) Григорий Ефимович (1864 или 1865, по др. данным, 1872 - 1916), крестьянин Тобольской губернии, получивший известность "прорицаниями" и "исцелениями". Оказывая помощь больному гемофилией наследнику престола, приобрел неограниченное доверие императрицы Александры Федоровны и императора Николая II. Убит заговорщиками, считавшими влияние Распутина гибельным для монархии. (Прим. авт.-сост.)
   Еще в 1905 - 1906 гг. возник довольно радикальный "Всероссийский Офицерский Союз", скоро прекративший впрочем свое существование. Одним из главных его деятелей был библиотекарь Академии Генерального Штаба Масловский (по партии - Мстиславский) - сын военного ученого, бывший душой конспирации. Его квартира при Академии служила надежным убежищем для "нелегальных" и складом оружия и литературы. Масловский составил руководство по уличным боям, которым впоследствии воспользовался Ленин. (Прим. А. Керсновского)
   ГУЧКОВ Александр Иванович (1862 - 1936), лидер октябристов, в 1907 и с 1915 член Государственного совета, в 1915 - 1917 председатель Центрального военно-промышленного комитета. В 1917 военный и морской министр Временного правительства. Один из организаторов Корнилова мятежа. С 1920-х гг. в эмиграции. (Прим. авт.-сост.)
   ПОЛИВАНОВ Алексей Андреевич (1855 - 1920), генерал от инфантерии (1915), в 1906 - 1912 гг. военный министр и председатель Особого совещания по обороне государства. В 1920 г. член Особого совещания при Главкоме Красной Армии. (Прим. авт.-сост.)
   В ход пускались связи и знакомства - и цветущий здоровьем молодой человек объявлялся неизлечимо больным, либо незаменимым специалистом в какой-нибудь замысловатой области. Характерным показателем глубокого разложения русского общество было то, что подобного рода поступки не вызывали почти ни у кого презрения и осуждения. Наоборот, общество относилось к таким "приспосабливающимся" скорее сочувственно. (Прим. А. Керсновского)
   А. Керсновский, в данном случае, показывает негативную сторону "земгусарства". Но следует видеть и позитивное в этом явлении: попытке обеспечить Действующую армию снарядами, одеждой и продовольствием. (Прим. авт.-сост.)
   В первый же год войны большая часть офицеров была истреблена. Открывавшиеся вакансии заполнялись путем досрочных выпусков из военно-учебных заведений и краткосрочных курсовых мероприятий. Ни о какой "классовой чистоте" офицерского корпуса уже не могло идти речи. За три года войны потери офицеров составили 120 тыс. человек. К 1917 г. в армии налицо было 247.440 офицеров. Шел стремительный процесс демократизации офицерского корпуса. Дворянским он продолжал оставаться главным образом в штаб - офицерском и генеральском звене.. - См.: Бескровный Л. Г. Армия и флот России в начале ХХ века: Очерки военно-экономического потенциала. - М.: Наука, 1986 - с.47. (Прим. авт.-сост.)
   1-я армия генерала Ренненкампфа первою из русских армий начала наступление через границу 21 июля 1914 г.
   МАКЕНЗЕН (Mackensen) Август (1849 - 1945), герм. генерал-фельдмаршал (1915). В 1-ю мировую войну командир корпуса в Восточной Пруссии, командовал армией в Горлицком прорыве, с 1915 - группой армий при разгроме Сербии и Румынии. (Прим. авт.-сост.)
   РЕННЕНКАМПФ Павел Карлович (1854 - 1918), российский генерал от кавалерии (1910). В начале 1-й мировой войны команд. армией, один из виновников поражения в Восточно-Прусской операции. Убит солдатами. (Прим. авт.-сост.)
   ГУМБИННЕН-ГОЛЬДАПСКОЕ СРАЖЕНИЕ 1914, 7(20).8., встречное сражение между 1-й русской и 8-й германской армиями в районе Гумбиннен (ныне - г. Гусев, Калининградской области). Русская армия нанесла большой урон германской армии и вынудила ее отойти за Вислу. Однако командующий 1-ой русской армией П.К. Ренненкампф не использовал достигнутого успеха для завершения разгрома 8-й германской армии, что послужило причиной последующего поражения 2-й русской армии генерала А.В. Самсонова. (Прим. авт.-сост.)
   ГИНДЕНБУРГ (Hindenburg) Пауль фон (1847 - 1934), президент Германии с 1925, генерал-фельдмаршал (1914). В 1-ю мировую войну командовал с ноября 1914 войсками Восточного фронта, с августа 1916 начальник Генштаба, фактически главнокомандующий. 30 января 1933 передал власть в руки национал-социалистов, поручив Гитлеру формирование правительства. (Прим. авт.-сост.)
   КРАСНИК, город в Польше (ныне в Люблинском воеводстве), в районе которого 10 - 12 (23 - 25). 8.1914 г. произошло встречное сражение между 4-й русской и 1-й австро-венгерской армиями, в результате которого русская армия отошла к Люблину и перешла к обороне. (Прим. авт.-сост.)
   САМСОНОВ Александр Васильевич (1859 - 1914), генерал от кавалерии (1910), командующий 2-й русской армией в 1-ю мировую войну. В результате непродуманных решений верховного командования и несогласованности действий 1-ой и 2-ой армий, участь армии Самсонова была трагичной: немногим частям и груп­пам удалось вырваться из окружения, потери составили десятки тысяч убитыми, ранеными и пленными. Один из виновников случившегося -- командующий фронтом Жилинский докладывал верховному главноко­мандующему: "Если поведение и распоряжения генерала Самсонова, как полководца, заслуживают сурового осуждения, то поведение его, как воина, было достойное; он лично под огнем руководил боем и, не желая пережить поражение, покончил жизнь самоубийством". - См.: Самсонов Александр Васильевич. - В кн.: Ковалевский Н.Ф. История государства Российского. Жизнеописания знаменитых военных деятелей ХVIII - начало ХХ в. - М., 1997. - С.292 - 296. (Прим. авт.-сост.)
   ЧИЧЕРИН Борис Николаевич (1828 - 1904), юрист, историк, философ, автор трудов по истории государственного права, политических учений, "Воспоминаний" (ч. 1 - 4, 1929 - 34). (Прим. авт.-сост.)
   ЛЕВАЛЬ (Lewal) Жюль Луи (1823 - 1908), французский военный теоретик, дивизионный генерал (1880). Отрицал "вечные и неизменные принципы" военного искусства, а также зависимость стратегии от политики; пытался создать "позитивную" стратегию, выдвигая на первый план технику выполнения замысла. (Прим. авт.-сост.)
   МОЛЬТКЕ (Старший) Хельмут Карл (1800 - 1891), граф (1870), германский генерал-фельдмаршал (1871) и военный теоретик. С 1858 начальник прусского, в 1871 - 1888 германского генштаба, фактически главнокомандующий в войнах с Данией, Австрией и Францией. Проводил идеи неизбежности войны, внезапного нападения и молниеносного разгрома противника путем окружения. (Прим. авт.-сост.)
   ТАННЕНБЕРГ (Tannenberg ) (ныне Стембарк, Stebark), населенный пункт в Северной Польше (бывшая Восточная Пруссия). Сражениями при Танненберге в немецкой литературе названа Грюнвальдская битва (1410) и часть Восточно-Прусской операции (1914). (Прим. авт.-сост.)
   Такие люди все равно не имели бы значения при нашей системе поддержания авторитетности старших начальников во что бы то ни стало, как бы плохи они ни были и при недопустимости печатной критики. (Прим. авт.-сост.)
   МЛАДОТУРКИ, европейское название членов турецкой организации "Единение и прогресс", основанной в 1889 г. и возглавившей борьбу против феодального абсолютизма. Придя к власти в 1908 г., они не изменили строя Османской империи, а после поражения Турции в 1-й мировой войне организация в 1918 г. самоликвидировалась. В более широком смысле "младотурками" назывались все участники революционного движения в Турции в начале 20 в. (Прим. авт.-сост.)
   Такой тип старших начальников, к глубокому сожалению, был вообще преобладающим в русской армии. (Прим. авт.-сост.)
   ЖИЛИНСКИЙ Яков Григорьевич (1853 - 1918), генерал от кавалерии (1910). В 1911 - 1914 гг. начальник Генштаба. В 1-ю мировую войну командовал Северо-Западным фонтом. В 1915 - 1916 гг. представитель русского верховного командования в Союзном совете в Париже. (Прим. авт.-сост.)
   ЯНУШКЕВИЧ Николай Николаевич (1868--1918), ге­нерал от инфантерии (1914), с 1896 г. служил в Главном штабе и Военном министерстве, в 1913 г. начальник академии Генерального штаба, в 1914 г. начальник шта­ба верховного главнокомандующего, с 1915 г. помощ­ник наместника на Кавказе, командующий Кавказским фронтом. С 1917 г. в отставке. (Прим. авт.-сост.)
   В неподготовленности своей ген. Янушкевич откровенно признавался во время войны.
   Причина тому - полный запрет критики даже самой благожелательной (системы ген. Ванновского, а позже - Сухомлинова). Например, история Турецкой войны 1877 - 78 гг. не была закончена до 1905 г. и армия в течение 25 лет не знала своего же последнего опыта. (Прим. авт.-сост.)
   Работа эта изложена кратко в статье проф. Головина "Современная война и красная вооруженная сила" (N3 "Военного Сборника"). (прим.авт.)
   ЛЮДЕНДОРФ (Ludendorff) Эрих (1865 - 1937), немецкий генерал (1916), один из идеологов германского милитаризма. В 1-ю мировую войну, являясь помощником генерала П. Гинденбурга, фактически руководил военными действиями на Восточном фронте в 1914 - 1916 гг., а в 1916 - 1918 всеми вооруж. силами Германии. Участник Капповского путча 1920 и руководитель (вместе с Гитлером) фашистского путча 1923 в Мюнхене. В 1924 - 1928 депутат германского рейхстага от национал-социалистической партии. Автор концепции "тотальной войны". (Прим. авт.-сост.)
   ЭВЕРТ Алексей Ермолаевич (1857 - 1926), генерал от инфантерии (1911). В русско-японскую войну генерал - квартирмейстер полевого штаба вооруженных сил на Д. Востоке, начальник штаба 1-й Маньчжурской армии. В 1-ю мировую войну командовал армией и Западным фронтом. (Прим. авт.-сост.)
   ЖОФФР (Joffre) Жозеф Жак (1852 - 1931), маршал Франции (1916). В 1911 - 1914 начальник Генштаба. В 1-ю мировую войну главнокомандующий французской армией (1914 - 1916), добился победы в Марнском сражении (1914). (Прим. авт.-сост.)
   ФОШ (Foch) Фердинанд (1851 - 1929), маршал Франции (1918), британский фельдмаршал (1919), маршал Польши (1923). В 1-ю мировую войну командовал армией, группой армий, в 1917 - 1918 начальник Генштаба, с апреля 1918 верховный главнокомандующий союзными войсками. Автор трудов по военному искусству, "Воспоминаний". (Прим. авт.-сост.)
   Слава брусиловских солдат не померкла, как не смягчалась горечь бессмысленности для России понесенных жертв. Весной 1945 года перед началом очередного тура наступления советских войск примерно в тех же местах, где проходили бои в 1915 -- 1916 годах, в частях вспоминали о подвигах русской армии. На митинге перед началом наступления ефрейтор С.Т. Остапец рассказал, как воевали в ту войну в Карпатах. Он сказал: "В первую мировую войну мы дошли до высоты 710, но вернулись. Через тридцать лет мне довелось второй раз брать эту сопку. Теперь мы уже не остановимся, пока не покончим с гитлеровской Германией". Сражения под знаменами Брусилова ветераны запомнили на всю жизнь. А.М. Василевский, командовавший в то время ротой в 409-м Новохоперском полку, получал письма от участников боев 1916 года спустя десятилетия. (Прим. Н. Яковлева).
   РОДЗЯНКО Михаил Владимирович (1859 - 1924), один из лидеров октябристов. В 1911 - 1917 председатель 3-й и 4-й Государственной думы, в 1917 - Временного комитета Госдумы, автор воспоминаний: "Крушение империи" (1929). (Прим. авт.-сост.)
   ФИЛИППИКИ (греч. philippikoi), обличительные речи Демосфена против македонского царя Филиппа II. (в переносном смысле - гневные обличительные речи). (Прим. авт.-сост.)
   ШТЮРМЕР Борис Владимирович (1848 - 1917). С 1904 член Госсовета. При поддержке Г.Е. Распутина и императрицы Александры Федоровны назначен председателем Совета Министров (январь - ноябрь 1916), одновременно министром внутренних дел (март - июль) и министром иностранных дел (июль - ноябрь). После Февральской революции арестован, умер в Петропавловской крепости. (Прим. авт.-сост.)
   ЛЬВОВ Николай Николаевич (1867 - 1944), один из основателей "Союза освобождения", партий мирнообновленцев и прогрессистов. Товарищ председателя 4-й Госдумы. После Окт. революции в эмиграции. (Прим. авт.-сост.)
   МИЛЮКОВ Павел Николаевич (1859 - 1943), историк, публицист, теоретик и лидер партии кадетов. В 1917 министр иностранных дел Временного правительства 1-го состава [до 2(15) мая]. После Окт. революции эмигрант. Автор трудов по истории России ХVIII - ХIХ вв., Февральской и Октябрьской революций. (Прим. авт.-сост.)
   РЯБУШИНСКИЙ Павел Павлович (1871 - 1924), промышленник, банкир, совладелец "Товарищества мануфактур П.М. Рябушинского с сыновьями", Московского банка, "Товарищества типографии П.П. Рябушинского", акционер многих других компаний. Входил в ЦК партии "Союз 17 октября", с 1906 - в партию мирного обновления, в 1912 - в Московское отделение ЦК партии прогрессистов. В 1915 инициатор создания и председатель московского Военно-промышленного комитета, член Госсовета от промышленности. Оказывал финанс. поддержку выступлению генерала Л.Г. Корнилова. В 1920 эмигрировал во Францию. (Прим. авт.-сост.)
   ТЕРЕЩЕНКО Михаил Иванович (1886 - 1956), предприниматель, сахарозаводчик. Был близок к партии прогрессистов. В 1917 министр финансов, затем министр иностранных дел Временного правительства. Эмигрировал. (Прим. авт.-сост.)
   КЕРЕНСКИЙ Александр Федорович (1881 - 1970), адвокат, лидер фракции трудовиков в 4-й Госдуме. С марта 1917 эсер; во Временном правительстве: министр юстиции (март - май), военный и морской министр (май - сентябрь), с 8(21) июля министр - председатель, с 30 августа (12 сентября) верховный главнокомандующий. После Октябрьской революции организатор (вместе с ген. П.Н. Красновым) антибольшевистского выступления 26 - 31 октября (8 - 13 ноября). С 1918 во Франции, с 1940 в США. Один из организаторов "Лиги борьбы за народную свободу". Автор мемуаров, исторических исследований, составитель и редактор докторских публикаций по истории русской революции: "Дело Корнилова" (1918), "Гатчина" (1922), "Издалека"(1922) и др. (Прим. авт.-сост.)
   ЧХЕИДЗЕ Николай Семенович (1864 - 1926), один из лидеров меньшевиков. В 1917 председатель Петросовета, ВЦИК. С 1918 председатель Закавказского сейма, Учредительного собрания Грузии. С 1921 в эмиграции, покончил жизнь самоубийством. (Прим. авт.-сост.)
   МАСОНСТВО (франкмасонство) (от франц. fran macon - вольный каменщик), религиозно - этическое движение, возникло в начале ХVIII в. в Великобритании, распространилось во многих странах, в т. ч. в России. Масоны стремились создать тайную всемирную организацию с целью мирного объединения человечества в религиозном братском союзе. На самом деле, всемирная организация, по нашему мнению, была нужна определенным могучим финансово - промышленным группам для продвижения в "ширь и вглубь" своих политических и финансовых интересов. (Прим. авт.-сост.)
   САЗОНОВ Сергей Дмитриевич (1860 - 1927), министр иностранных дел (1910 - 1916) Российской империи. В 1918 - 1919 член правительств А.В. Колчака и А.И. Деникина. С 1921 в эмиграции. (Прим. авт.-сост.)
   ШУЛЬГИН Василий Витальевич (1878 - 1976), один из лидеров правого крыла 2 - 4-й Госдум, член Временного комитета Госдумы; принимал вместе с А.И. Гучковым отречение от престола императора Николая II. После Окт. революции участвовал в создании Добровольческой армии; эмигрировал. В 1944 арестован в Югославии, вывезен в СССР и до 1956 находился в заключении за антисоветскую деятельность. В 1960 - х гг. призвал эмиграцию отказаться от враждебного отношения к СССР. Автор воспоминаний: "Дни" (1925), "1920-й год" (1927). (Прим. авт.-сост.)
   ПРОТОПОПОВ Александр Дмитриевич (1866 - 1917/18), член 3-й и 4-й Госдум (с 1914 товарищ председателя), член "Прогрессивного блока". В 1916 симбирский губернатор, предводитель дворянства, основатель и редактор газеты "Русская воля" (1916 - 1917). С сентября 1916 управляющий, в декабре 1916 - феврале 1917 министр внутренних дел и главноначальствующий корпуса жандармов. После Октябрьской революции расстрелян по приговору ВЧК. (Прим. авт.-сост.)
   ТРЕПОВ Александр Федорович (1862 - 1928), председатель Совета Министров в 1916 г. (Прим. авт.-сост.)
  


  

 Ваша оценка:
По всем вопросам, связанным с использованием представленных на ArtOfWar материалов, обращайтесь напрямую к авторам произведений или к редактору сайта по email artofwar.ru@mail.ru
(с) ArtOfWar, 1998-2023