ArtOfWar. Каменев Анатолий Иванович. Пора, государыня, вам в монастырь...

Пора, государыня, вам в монастырь...

Иллюстрация к былине о Добрыне Никитиче.

Художник

И. Я. Вилибин

Н.М. Костомаров

Царевна Софья и значение царского девичьего терема в конце XVII ст.

На пределах нашей допетровской исторической жизни, по ту и по сю сторону, стоят две очень замечательные женские личности, которые в действительности пользовались общественными правами, занимая высокое общественное положение.

Одна почти начинает нашу историческую жизнь, по крайней мере, принадлежит к первым лицам, дающим этой жизни начальное движение и направление; другая заканчивает и, так сказать, замыкает древний период русской жизни. Одна, вместе с тем, как общественная личность, носит в своей деятельности характер прямых, положительных условий жизни, является тем, чем должна быть русская женщина -- язычница, является идеалом, которым народ выразил свои представления о достоинстве женской личности, в каких именно чертах это достоинство наиболее казалось ему высоким и желанным.

Другая, напротив, является только отрицанием положительных условий жизни, является вовсе не тем, чем должна быть русская женщина -- христианка, по крайней мере по учению и по идеалам века. Она является плодом жизненной смуты, плодом растления положительных жизненных условий быта.

Мы говорим об Ольге -- княгине и Софье -- царевне.

Княгиня Ольга.

Изображение 19 в.

Несмотря на мужественный тип Ольги -- язычницы, который с такою самостоятельностью открывает историческую жизнь русской женщины и тем самым как бы дает сильный образ для последующего развития этой самостоятельности, мы, однако же, не видим в последующей истории, чтобы русская женщина употребила себе в пользу это богатое наследство.

Семьсот с лишком лет, которые отделяют друг от друга Ольгу и Софью, не представили ни одной личности, сколько-нибудь равной им по значению.

Семьсот лет, таким образом, протекали без следа для развития женской личности в смысле самостоятельного члена общественной, а не семейной только жизни, так что и самостоятельность царевны Софьи, как упомянуто, явилась собственно отрицанием тех положений быта, какие были выработаны этим семисотлетним периодом русской истории.

Путешествие княгини Ольги.

Деталь росписи Золотой Царицыной палаты.

16-17 вв.

Летописный образ Ольги исполнен эпических народных очертаний.

Она предстает нам идеализированной и как матерая вдова, и как женщина вообще, и, наконец, как женщина-христианка.

По смерти Игоря Ольга осталась вдовою с сыном Святославом, стало быть, матерою вдовою. В тот век она имела естественное, положительное и ни в чем неоспоримое право сидеть на вдовьем стольце, как выражаются о таком праве даже позднейшие юридические памятники, т. е. сидеть на княженьи, управлять Землею или, по простому понятию, управлять домом, владеньем, имуществом умершего князя, каким в сущности и была для князей в то время Русская земля.

Это был, по всему вероятно, очень старый обычай, общий для славянской земли, гораздо древнейший, чем призвание варягов. Таким образом, вместе с обычным правом сидеть на вдовьем стольце Ольга по своему положению, как вдова князя и, главное, вдова матерая, получает общественное политическое значение. Она в действительности управляет Землею, как князь. Она самолично с маленьким сыном и дружиною идет мстить древлянам за смерть мужа и покоряет их Киеву окончательно, стою хитростью-мудростью (например, истребление нарочитых, лучших, людей земли), какая употреблялась несколько столетий спустя, при собирании земель Москвою. Она сама ходит по Древлянской земле, уставляя уставы и уроки, т. е. законодательствуя, водворяя порядок в определении даней и оброков.

Вслед за тем она сама ходила по всей Русской земле, точно так же, устанавливая дани и оброки, устраивая землю, как самый деятельный и мудрый князь. Об этих земских ее походах и уставах память жила еще в XI--XII столетиях, т. е. спустя сто-двести лет. Еще тогда по всей земле оставались ее знаменья, места, погосты, ловища и перевесища. Это значит, что в XI--XII столетиях устройство земли во многом и, по всему вероятию, в самом главном, в оброках и данях, оставалось еще тоже самое, какое дано было Ольгою; оставались те же места, погосты, становища, в которых со времен Ольги утвердились местные данничьи и судебные центры княжеского управления. Из летописного рассказа видно, что народ очень дорожил памятью об этой действительно замечательной личности, ибо после нее сохранялись еще во Пскове ее сани.

"Ловища и перевесища" указывают также, что Ольга в своих походах "деяла ловы", т. е. охотилась, как добрый князь.

В этом нельзя и сомневаться.

Если она сама ходила воевать с древлянами, сама в лесах и болотах Новгородской области устанавливала дани и погосты, то почему же ей не ходить и на охоту, тем более что охота в то время, кроме обыкновенного потешения, составляла очень важный промысел даже и для князей.

Форма слов: ловища, перевесища, становище -- показывает, что это были места, где происходила охота или бывали остановки в походе, места, наиболее выгодные для охоты или удобные для остановки.

Припомним, что хождение за данью, как и на охоту, князья предпринимали всегда в сопровождении дружины и челяди -- слуг, оттого и стан этого полка, или двора, по необходимости оставлял по себе знаменья, т. е. память и следы своего устройства и пребывания. Вообще ни один князь не оставлял по себе такой земской и доброй памяти, как мудрая Ольга. За ее земским ликом, быть может, сокрылись и все земские заслуги мудрого Олега, с народным идеалом которого так родственно сливается и ее народный идеал, даже самое имя. Наконец Ольга идет в греки, в Царьград, идет так, как обыкновенно хаживали русские в греческую столицу, т. е. с куплею, по торговым делам, ибо с нею вместе находится более сорока купцов, или гостей.

Уже один этот поход мог бы служить достаточною характеристикою ее необыкновенной предприимчивости и мужества. Всякое дело она хочет и знать, и делать самолично.

Это черта Петровская.

Мы достоверно не знаем, какие именно прямые цели влекли Ольгу в Царьград, но, видимо, главною целью было христианство, видимо, что она в это время была уже христианка в своих мыслях и стремлениях: в походе с нею находился даже христианский священник Григорий. Она пожелала самолично видеть христианский торжественный обряд в самом Царь-граде и там просветить свое поганство новым учением: видеть лицом к лицу лучшую жизнь.

Таким образом, деятельность Ольги представляет нам типический образ всей княжеской деятельности первого века, олицетворяет идею жизни этого века. Ольга делает то, что делали все первые князья, воевавшие и торговавшие с Царьградом, покорявшие соседние племена, уставлявшие уставы, уроки и дани.

Все это было обычным княжеским делом в то время.

Необычайно только то, что Ольга, женщина, совершает эти мужские и мужественные дела.

Но казалось ли это необычайным для ее современников?

Мы полагаем, что общее убеждение века находило деяния Ольги очень обыкновенными и весьма естественными. В сущности она ничего не делает такого, что могло бы противоречить ее положению. В ее деяниях ничего нет зазорного для ее положения, как женщины вообще и как матерой вдовы в особенности. Она исполняет то, что была обязана исполнить именно как матерая вдова, наследница мужнина владенья, т. е. отомстить смерть мужа, потому что этого требовал обычай, требовала народная вера; ей было естественно устроить дани, уроки и оброки, вообще устроить землю, потому что неустройство именно даней, беспорядок, произвол и насилие в их собирании привели к тому, что муж был убит.

Быть может, добрая народная память о ней потому так долго и сохранялась, что она привела в порядок, в ясность и определенность эту важную статью княжеских отношений к земле. Она является только хорошею, умною, самостоятельною хозяйкою своего имущества, какою по понятиям старины должна быть каждая матерая вдова. В этом смысле она и послужила идеалом для последующего времени. Конечно, мы должны отнести многое и к ее личной энергии, к ее личному характеру. Не всякая женщина могла иметь столько мужественной силы. Но не следует забывать, что мужество составляло общую характерную черту людей того времени.

Это был век силы и отваги, век мужественных дел по преимуществу.

Храбрость освящалась в то время даже религиозными представлениями о загробной жизни.

Умереть побежденным значило поступить в рабство к победителю на том свете. Если же мужество, вообще храброе и отважное дело, составляло высший идеал жизни для мужчины, то это убеждение не могло оставаться без влияния и на положение женщины. Обыкновенно, чего требует основная мысль века, на то отвечает и жизнь людей, их поступки и дела; только то и господствует в жизни, что убеждение века почитает своим идеалом. Не могло быть, чтобы рядом с мужественным, сильным и отважным мужчиною, каким он был в первый век нашей истории, стояла женщина слабая или ослабленная нравственно, умственно и даже физически, как это было впоследствии, при господстве других идей и положений жизни.

Не могло быть, чтобы женщина, находясь в сфере, где мужественное дело и отвага составляют стихию жизни, не воспитывалась под сильным влиянием этой стихии, чтобы свобода действий, которая сама собою уже разумеется в представлении о мужественном деле и отваге, не распространялась и на женщину, несмотря даже на физиологические условия ее пола.

Вообще мужественный век, носивший в сердцах людей необычайную храбрость и отвагу, необычайную силу воли, которая была воспитана в среде смелых предприимчивых деяний и ничем неудержимого богатырства и вовсе не ведала еще никакого учения, кроме учения самой жизни,-- такой мужественный век должен был рядом с мужественным мужчиною воспитывать и мужественную женщину.

Богатырские свойства мужчины должны были поднимать богатырские свойства и в женщине.

Иначе и быть не могло.

Мы должны вообще помнить, что то время тем и отличается от нашего, что в нем господствует не какая-либо теория, известное нравственное учение, известное слово жизни, по которому должна располагаться жизнь; а господствует самый факт, самое дело жизни, которое все и оправдывает, в котором и заключается все учение века.

Дело жизни дает личности неизмеримо большую свободу, чем какая-либо ее нравственная программа, ее слово.

Илья Муромец и жена Святогора.

Художник И. Я. Билибин

Дело жизни прямо выдвигало женщину на богатырские подвиги

И вот народная былина рисует нам первобытную нашу женщину такою же удалою поляницею, таким же удалым богатырем, нисколько не смущаясь мыслию, что это для женщины зазорно, как потом стали учить премудрые словеса жизни.

О мужестве русских женщин в языческую эпоху засвидетельствовали византийские летописцы, которые рассказывают, что во время войны Святослава с греками, после одной весьма жестокой битвы, когда греки стали раздевать убитых скифов, то нашли между трупами и убитых женщин, которые в мужском одеянии мужской храбростью с римлянами (греками) сражались. Таким образом, народные идеалы рисовали в сущности народную действительность.

Так понимал древний век общественное положение женщины, так идеализировал он и личность Ольги.

Но в Ольге древний век идеализирует также и вообще женское существо, как оно ему тогда представлялось.

Он идеализирует Ольгу мудрой-хитрой; она хитростью победила не только Древлян, но перехитрила и самого царя греческого, который вздумал было взять ее себе в жены. Таково в глазах язычества свойство женской личности вообще.

Хитрость в том веке являлась не только положительным свойством ума, но и вещею силой, приближавшей человека к богам. Оттого все женские типы из мифической эпохи обладают прежде всего именно этим свойством их существа.

Такова, например, и Феврония Муромская, и типы народных былин.

Вообще языческий идеал присваивает женской личности существо мифическое. Она обладает даром гаданий, чаровании, даром пророчества; она знает тайны естества и потому в ее руках по преимуществу хранится врачеванье от болезней, а, следовательно, колдовство, ведовство, заговоры, заклинания. Она в близких связях с мифическими силами; в ее руках и добро, и зло этих сил.

Мифический змей становится сопутником ее личности.

На особенную высоту вещего значения ставит языческий идеал вещую деву.

Как ни скудны и как ни темны сохранившиеся свидетельства о таком значении девичьей личности, но они все-таки и до сих пор сохраняют ее вещие черты. Достаточно указать на святочные подблюдные песни, на некоторые заговоры и народные обряды. Мы не намерены входить по этому случаю в подробности, ибо для нас важно лишь то, как языческий век идеализировал женское существо.

Он видел в этом существе мифические, сверхъестественные чарующие силы...

Языческие идеализации коренились, конечно, на почве действительности, а действительность здесь заключалась уже в самой природе женского пола, в действиях этой природы на другой пол. Эту-то природу язычество и олицетворяло в поэтических образах и в мифах, которые как ни были многообразны, но все выговаривали одно, что в женском существе кроются непостижимые демонические силы. Чары красоты и любви были очень достаточны для того, чтобы возвысить идеал женщины до мифического существа и вырастить на этой почве целый культ очарований во всяких других смыслах.

Все это должно было ставить женскую личность в самостоятельное отношение к языческому обществу, давать ей самостоятельное общественное значение. Но помимо вероятных соображений, есть весьма положительные свидетельства о том, что идеальный характер русской женщины-язычницы, как он рисуется в эпической народной поэзии, в песнях, в обрядах, преданьях, вполне соответствовал тогдашней действительности, т. е. что женщина пользовалась самостоятельным положением в обществе, что ее общественная доля уравновешивалась с долей мужчины.

Укажем важнейшие, именно языческие браки, где свобода и самостоятельность женской личности является уже в том обстоятельстве, что мужчины "умыкаху жены себе, с нею же кто свещашеся". Брак, следовательно, зависел не столько от воли родителей, сколько от согласия самой невесты, хотя вследствие родовых отношений общества необходимо было похищать невесту, ибо род даром ее не уступал. Общее свидетельство летописи утверждает еще более некоторыми частными случаями; например, Полоцкая Рогнеда отказывается идти замуж за робичича -- Владимира, когда отец предложил ей, за кого она хочет: за Ярополка или Владимира.

Свобода совещания о браке, свобода выбора свидетельствует вообще, что в языческое время положение женщины было вольнее, независимее, чем в последующие века. К этому вела, как мы заметили, самая непосредственность всего народного быта, самое дело жизни, хотя бы и крепко связанной родовыми, кровными началами ее развития. Мы выше указали, какое именно дело жизни должно было уравновешивать женскую личность с мужскою,если все так было, если личность женщины действительно, наравне с личностью мужчины, пользовалась не домашними, семейными, и только, но и общественными правами, т. е. правами делать дела мужские, если даже и в народном сознании вовсе не существовало понятий о раздельности общественных дел на женские и мужские и женщина могла даже по-богатырски выезжать в поле, богатырствовать с врагом; если такие и подобные женские дела вовсе не принадлежали к необычайным явлениям, а выражали только простой, естественный, самый обычный ход жизни; то и личность язычницы Ольги должна представляться нам не каким-либо исключительным явлением, а простым, естественным, самым обычным типом жизни.

В чертах Ольги мы можем видеть тип русской женщины-язычницы, выразивший в себе ту весьма значительную долю свободных действий, какая принадлежала по обычаю языческого века вообще женскому полу в древнейшем русском обществе.

Само собою разумеется, что принятие Христовой Веры должно было изменить положение вещей в древней Руси, изменить характер ее жизненной деятельности, характер ее представителей и героев. С этого времени, подобно тому, как со времени преобразования, в русское общество постепенно начинают проникать и водворяться в нем новые идеи жизни, дотоле неведомые, новые понятия и представления о ее целях и задачах.

И умственный, и нравственный образ Русского человека начинает мало-помалу изменяться.

Св. Вера смиряет и смягчает языческие нравы и обычаи.

Но, естественно, что вместе с благовестием евангельского учения приносится к нам нашими учителями греками и их литературная образованность, их умственная и нравственная культура в многочисленных произведениях их литературы, приносится и известный, собственно византийский склад понятий о многих предметах жизни, и именно тот склад понятий, какой в ту эпоху господствовал в умах византийского духовенства, находившегося, в отношении своей проповеди, в исключительном положении, вследствие особенного воспитания и развития византийского общества.

Существенной стихией этого склада понятия, по той же причине, было всестороннее и беспощадное отрицание тленного или собственного растленного византийского мира, со всеми его жизненными формами и обольщениями, во многом напоминавшими еще языческую жизнь античной цивилизации, а еще более жизнь растленного Востока. То, что было так необходимо всеми силами поднять против этого, действительно, в полном составе растленного мира, это самое было поднято и против нашей, хотя тоже языческой, но ничем не цивилизованной, совсем девственной, простодушной и непосредственной природы.

Суровая, грубая, но чистая и прямая эта природа вовсе не способна была даже и понять тех нравственных утонченностей византийского развития, каким по необходимости были исполнены литературные памятники Византии, послужившие для нас и литературными образцами, и источниками образования, источниками и умственной, и нравственной культуры. Действие такого отношения этой учительной литературы к нашему обществу не замедлило обнаружиться.

Сильнее, чем на мужчину, литературные учительные идеи стали действовать на женщину, т. е. вообще на домашний, так сказать, сидячий быт народа, и тою собственно стороною, которая изображала этот мир -- миром погибели и прославляла удаление от него. Был ли в самом деле древний русский житейский мир, выросший в чистой непосредственности и детской наивности, настолько погибелен, об этом учительское слово конечно не могло рассуждать, ибо оно отрицало вообще существо житейского мира, а следовательно и всякую его форму, хотя бы и чисто детскую, виновную только в том, что она невинна. По его воззрению все мирское, житейское было поганым, было ли то действительное язычество, т. е. проявление самого языческого верования, или это был простой нрав и обычай жизни, простые явления и действия вообще человеческой нравственной природы...

Принятие Владимиром христианской веры и его обручение

с дочерью византийского императора Анной. (988 г.).

Гравюра П.Иванова. 19 в.

Само собою разумеется, что влияние византийской культуры должно было подействовать на самое устройство брака, и мы видим, что вместо туземного языческого брака, по обоюдному совещанию "с нею же кто свещашеся", возникает, как положительный вывод восточных воззрений на женщину, брак малолетних: являются десятилетние мужья (Святослав Игоревич в 1181 г.) и восьмилетние жены (Верхуслава, дочь Суздальского Всеволода, отданная за четырнадцатилетнего Ростислава в 1187 г.).

На Востоке и в Византии совершеннолетие для врачующихся полагалось для мужчин 14 лет (подобает юношам в наус быти возрастом 14 лет), для девиц 12 лет; но обучение могло совершаться и раньше. Закон воспрещал, однако же, обручение для отроков менее семи лет возрастом, стало быть, бывало и то, что обручались чуть не младенцы. У нас Верхуслава была повенчана восьми лет, и, без сомнения, это не был пример единственный.

Естественно, что такой брак становился исключительно делом родительской воли или вообще старших родичей. Родовой дух здесь должен был торжествовать. Он действительно в своем смысле и растолковал себе чуждое, не свойственное ни климату, ни понятиям страны, законоположение о возрасте обручения, установив его днем самаго брака. Из визинтийских законоположений о браке родовой дух хорошо понял только одно, именно то, что женская личность отдается ему по закону в полную опеку, как личность малолетняя. С этой идеей свою опеку над женщиной он передавал всецело и ее мужу, который, становясь мужем, по понятиям века, становился уже и возрастным, по крайней мере в отношении жены, несмотря на то, что ему самому было только 10--14 лет.

Родовой дух, воспользовавшись учением закона, обошел мимо различных ограничений родовой власти, существовавших в том же законе, и в течение целых веков рассматривал брак, как такое дело, которое никак не могло быть совершено без воли и опеки старших, распространяя понятие о детстве молодых и на всякого в действительности уже возрастного и потому самовластного распоряжаться собою, чего не отрицал и византийский закон.

Непосредственность родовых понятий освятилась таким образом писаным и уже по этому одному только освященным правилом -- законом, и получила еще большую силу для своих действий и влияний. Отсюда, из этого нового жизненного положения, сама собою выросла целая группа новых отношений, совершенно изменивших судьбу женской личности. Она как ребенок становится предметом самых неустанных забот, которые естественным образом и приводят ее в терем, как в такое место, где береженье неразумного дитяти вернее и полнее достигает своих целей.

С какого именно времени вообще жены знатных и богатых людей стали скрываться в удаленных от людского глаза хоромах, с какого именно времени является в русской жизни этот терем, и как особая постройка, и как особая жизненная идея, сказать определенно мы не можем. По всему вероятию, это началось с первого же века по водворении в нашей земле византийских понятий и византийских обычаев. Если бы терем и не был принесен к нам прямо византийскими руками, как особая форма жизни, вместе с какой-либо формой постройки, одежды, головного убора и т. п., то во всяком случае он сам собою народился бы в нашем обществе по той простой причине, что была принесена из Византии и водворена в нашей земле его идея.

Всякая идея неизменно и неминуемо рождает свой плод, создает себе свою форму. Терем, по крайней мере в Русской земле, был плодом постнической идеи, действие которой, и в довольно сильных чертах, обнаруживается в нашем древнем обществе очень рано. Монашеский идеал в княжеском роде является господствующим уже при внуках Св. Владимира, и первыми его подвижниками являются девицы, дочери Всеволода и сестры Мономаха, Янка (Анна) и Евпраксия. Янка, девою сущи, постригается, собирает черноризиц и пребывает с ними по монастырскому чину, в монастыре, который, без сомнения, для нее же и устроен был ее отцом в 1086 г. Через три года, когда в Киеве умер митрополит, "иде Янка в греки и приведе митрополита Иоанна скопьчину; его же видевше людье, все рекоша: это мертвец пришел". Идеал княжны нашел себе живое олицетворение. Чрез год Иоанн помер. Летописец говорит, что был "сей муж не книжен, но умом прост и просторек".

Янка таким образом подает благочестивый образец постничества и иночества для княжеских дочерей, указывает им путь подвижничества, самостоятельный и независимый от мирской жизни. За нею скоро следует ее сестра, Евпраксия, которая постригается в Печерском монастыре.

В последующих поколениях идеалы девства и иночества распространяются в женском быту все больше и больше. Несмотря на то, что знаменитый брат этих первых инокинь-княжен, Владимир Мономах, пишет своим детям: "Не монашество спасет вас, а добрые дела",-- его дочь Марица все-таки уходит в монастырь (1146 г.). К этому же почти времени, немного позднее, принадлежит и замечательное подвижничество Евфросинии Полоцкой, которая устроила также монастырь и постригла двух своих сестер, родную Гориславу и двоюродную Звениславу, и двух племянниц. Вообще с XI века "иноческий образ" становится высшею целью жизни не только для женщин, княгинь и княжен, которые в нем одном находят себе настоящий путь жизни, но и для мужчин -- князей, которым само духовенство толковало, что Бог им велел так быть, правду делать на этом свете, в правду суд судить, т. е. оставаться князьями, ибо и без того велика и священна их обязанность пред Богом, и которые, однако же, всеми силами стремились избавиться от суетного, мимотекущего и мятежного жития сего, и постригались в монахи, и даже принимали схиму, по крайней мере на склоне дней или же пред самою смертью. Что же касается княгинь, то, например, в одном московском княжеском колене мы встречаем из них целый ряд инокинь, заслуживших даже соборной памяти: Ульяна, супруга Калиты; Александра-Марья, супруга Семена Ив.; Евдокия, супруга Донского; Софья, супруга Василия Дм.; Марья, супруга Темного. То же находим и в других великокняжеских родах: Суздальских, Тверских, Рязанских и т. д.

Летописцы ни о каких других женских подвигах и не рассказывают, как о пострижении, о построении монастырей и церквей, потому что в их глазах эти-то подвиги одни только и заслуживали и памяти, и подражания.

С особенною приверженностью устремлялось к иноческому идеалу честное вдовство, так что из вдов-княгинь, и особенно бездетных, почти каждая оканчивала свою жизнь инокинею, а часто и схимницею. Это становилось как бы законом для устройства вдовьей жизни. "А княгини моа,-- говорит Володимер Василькович Волынский,-- по моем животе, оже восхочет в чернице пойти, пойдет; аже не восхочет итти, а како ей любо, мне не воставши смотреть, что кто иметь чинити по моем животе". Здесь князь вначале указывает честному вдовству обыкновенный путь; но затем освобождает княгиню, отдает ей на свою волю идти и не идти в монастырь, замечая, что не смотреть же ему, как будут жить после его смерти. Если бы вдова-княгиня была, по мнению века, совершенно свободна в действиях, то князь не стал бы и говорить о том, как ей нужно жить во вдовах...

Великая княгиня Софья срывает пояс

с Василия Косого (?- 1448 г.).

Фрагмент картины

Н. П. Чистякова

...Тот же идеал жизни, буква в букву, воплощался в благочестивом вдовстве и в конце XVII ст.

Само собою разумеется, что он господствовал и в частном, не княжеском быту, особенно в знатном и боярском, который всегда пользовался материальной возможностью осуществлять постническую жизнь в полной мере. Московский летописец записал, между прочим, что в 1393 г. "преставися игуменья Алексиевская (Алексеевского монастыря) Ульяна, от града Ярославля, дщи некоего богата родителя и славна; сама же зело бого-боязлива, чернечьствоваши лет боле 30 и игуменья бывши 90 черницам, и общему житию женскому начальница сущи, и многим девицам учительница бывши, и за премногую добродетель любима бысть от всех и почтена всюду..."

Женская среда, как среда исключительно домашняя, еще сильнее должна была подчиняться уставам этого идеала.

Женщина была домодержец: деятельность ее исключительно распространялась на устройство дома, даже ограничивалась только этим устройством.

Воплощая наилучший идеал жизни в делах и отношениях дома, она, с течением времени, мало-помалу, незаметным образом, одною лишь нравственною стихией этого идеала, должна была из своего дома создать монастырь или нечто такое, что по своим нравственным уставам очень напоминало чин жизни монастырской.

Если древнейший Домострой, обращаясь к мужчине -- главе дома, указывал ему идеал игумена, говоря: вы есте игумени во своих домах; то здесь, вместе с указанием домовного идеала, определялся только идеал повелевающий власти. Воплощение же этого идеала в самой действительности, во всех его нравственных и формальных подробностях все-таки главным образом лежало на женщине; ее мыслею, ее душою он приводился в дело, ее постоянною заботою он неизменно поддерживался. Мы, разумеется, говорим здесь о женщине не в единичном каком-либо смысле, а говорим вообще о женской нравственной многовековой деятельности. Мы хотим сказать, что монастырский устрой домашней жизни выработан многовековой нравственной деятельностью женской личности, конечно, при постоянном и непрестанном воздействии поучения, которое проповедовал исключительно только мужчина.

Что устройство домашней жизни, по крайней мере в достаточном, т. е. господарском быту, имело действительно своим высшим идеалом устройство монастырское, это в полной мере подтверждает Домострой XVI века, записавший лишь то, что искони существовало или искони должно было существовать, как наилучший порядок и образец частной жизни.

По уставу Домостроя (глава XII), "по вся дни утре, встав, Богу молитися, и отпети заутреня и часы, а в неделю (воскресенье) и в праздник -- молебен... и святым каждение. В вечере -- отпети вечерня, павечерница, полуношница, с молчанием и со вниманием и с кроткостоянием, и с молитвою, и с поклоны Пети внятно и единогласно. (Павечерница, и полуношница, и часы в дому своем всегда, по всем дни пети: то всякому христианину Божий долг.) После правила (т. е. после этой вечерней службы) отнюдь, ни пити, ни ести, ни молвы творити, всегда -- всему тому наук... А ложася спати всякому христианину по три поклона в землю пред Богом положити. А в полунощи, всегда, тайно встав, со слезами прилежно к Богу молитися, елико вмести-мо, о своем согрешении..." В другой главе, XIII, Домострой прибавляет: "а дома всегда павечерница и полуношница и часы пети: а кто прибавит правила своего ради спасения, ино то на его воли: ино боле мзда от Бога... Всегда четки в руках держати и молитва Иисусова во устах непрестанно имети, и в церкви и дома, и в торг ходя, и стоя, и сидя, и на всяком месте"...

Таким образом, если благочестивый дом древней Руси, т. е. самый лучший дом, во многом по своей жизни уподоблялся монастырю, то появление в таком дому терема было простым, так сказать, естественным условием благочестивой жизни, по преимуществу для среды малолетних, неразумных, какими наравне с детьми почитались и взрослые девицы, да и вообще женщины.

Словом сказать, появление терема было воплощением благочестивых воззрений на женскую личность, как на соблазн мира, а потому он должен был явиться еще в то время, когда такие воззрения достаточно уже укрепились в обществе. Мы видели, что уже в XI веке стремление к терему обнаружилось в сестрах Мономаха. Они девами приняли иноческий чин и таким образом засвидетельствовали, что пред тем их жизнь была отдана идеалам постничества и удаления от мира.

Итак, терем был произведением "древнего благочестия", прямым и непосредственным выводом всего нравственного поучения нашей древности. Само собою разумеется, что вначале, в первые века, он не мог быть распространен в такой силе, как это было в XVI и XVII ст., т. е. что в первые века женщине вообще было свободнее, чем в века последующие.

Но как велика была эта свобода, мы знаем.

***

Домострой и не предполагает, чтобы жены, не говоря уже о дочерях, могли ходить в мужские беседы.

Он застает жизнь терема уж в полном цвету. Он дает только советы жене, как себя вести в гостях, у других жен, как вести себя с гостями дома, причем строго наказывает, "коли гостьи случатся, то питие и еству и всякий обиход, приносит (в комнату) один человек сверсткой, кому приказано; а мужеск пол туто, и рано и поздно, отнюдь никакоже, ни какими делы, не был бы, кроме того, кому приказано, сверстному человеку, что принести или о чем спроситься, или о чем ему приказать, и всего на нем пытать: и бесчиния и невежества; а иному никому туто дела нет".

"Состояние женщин,-- говорит Герберштейн (еще в начале XVI века),-- самое плачевное: женщина считается честною тогда только, когда живет дома взаперти и никуда не выходит; напротив, если она позволяет видеть себя чужим и посторонним людям, то ее поведение становится зазорным... Весьма редко позволяется им ходить в храм, а еще реже в дружеские беседы, разве уже в престарелых летах, когда они не могут навлекать на себя подозрения".

Такою свободою, как мы видели, пользовались одни только матерые вдовы. В отношении дружеских бесед Домострой, между прочим, замечает: а в гости ходити, и к себе звати: ссылатца с кем велит муж... По свидетельству Бухау, в половине XVI в. знатные люди не показывали своих жен и дочерей не только посторонним людям, но даже братьям и другим близким родственникам и в церковь позволяли им выходить только во время говенья, чтобы приобщиться св. тайн или в другое время в самые большие праздники.

Только самые дружелюбные отношения хозяина дома к своим гостям растворяли иногда женский терем и вызывали оттуда на показ мужскому обществу его сокровище -- хозяйку дома. Существовал обычай, по которому личность женщины и именно жены хозяина, а также жены его сына и замужней дочери чествовалась с каким-то особым, точно языческим поклонением.

Царица Мария Ильинична, первая

жена царя Алексея Михайловича.

Рисунок нач. 20 в

Этот обычай, по свидетельству Котошихина, заключался в том, что, когда на празднике или в другое время собирались гости и начинался обед или честной пир, хозяин дома приказывал жене выйти поздороваться с гостями. Она приходила в столовую комнату и становилась в большом месте, т. е. в переднем углу; а гости стояли у дверей. Хозяйка кланялась гостям малым обычаем, т. е. до пояса, а гости ей кланялись большим обычаем, т. е. в землю.

Затем господин дома кланялся гостям большим же обычаем, в землю, с просьбою, чтоб гости изволили его жену целовать. Гости просили хозяина, чтоб наперед он целовал свою жену. Тот уступал просьбе и целовал первый свою хозяйку; за ним все гости, один за одним, кланялись хозяйке в землю, подходили и целовали ее, а отошед, опять кланялись ей в землю. Хозяйка отвечала каждому поясным поклоном, т. е. кланялась малым обычаем. После того хозяйка подносила гостям по чарке вина двойного или тройного с зельи, а хозяин кланялся каждому (сколько тех гостей не будет, всякому по поклону) до земли, прося вино выкушать.

Но гости просили, чтоб пили хозяева.

Тогда хозяин приказывал пить наперед жене, потом пил сам и затем обносил с хозяйкой гостей, из которых каждый кланялся хозяйке до земли, пил вино и, отдавши чарку, снова кланялся до земли. После угощения, поклонившись гостям, хозяйка уходила на свою половину, в свою женскую беседу, к своим гостям, к женам гостей.-- В самый обед, когда подавали круглые пироги, к гостям выходили уже жены сыновей хозяина или замужние его дочери или жены родственников. И в этом случае обряд угощения вином происходил точно так же. По просьбе и при поклонах мужей гости выходили из-за стола к дверям, кланялись женам, целовали их, пили вино, опять поклонялись и садились по местам; а жены удалялись на женскую половину.

Дочери-девицы никогда на подобные церемонии не выходили и никогда мужчинам не показывались.

Иностранные свидетельства присовокупляют к этому, что жены являлись угощать вином гостей только в таком случае, когда хозяин желал гостям оказать особенный почет и когда дорогие гости настоятельно просили о том хозяина; что целовались не в уста, а в обе щеки; что жены к этому выходу богато наряжались и часто переменяли верхнее платье во время самой церемонии; что они приходили уже по окончании стола и притом в сопровождении двух или трех сенных девиц, т. е., вероятно, также замужних женщин или вдов из служащих в доме боярских боярынь; что, подавая гостю водку или вино, они наперед сами всегда пригубливали чарку.

Этот обряд, подтверждая самым делом все рассказы о затворничестве русских женщин, о раздельности древнерусского общества на особые половины,- мужскую и женскую, вместе с тем показывает, что личность замужней женщины, хозяйки дома, приобретала для дружеского домашнего общества высокий смысл домодержицы и олицетворяла своим появлением и угощением самую высокую степень гостеприимства. В этом обряде выразилась также чисто русская форма уважения к женской личности вообще, ибо земные поклоны, как мы уже заметили, были первозданного формою наиболее высокого чествования личности.

Итак, затворничество женской личности, ее удаление от мужского общества явилось жизненным выводом тех нравственных начал жизни, какие были положены в наш быт восточными, византийскими, но не татарскими идеями. Не у татар мы заимствовали наш терем, а он сложился мало-помалу сам собою, ходом самой жизни, как реальная форма тех представлений и учений о женской личности, с которыми мы познакомились еще в самом начале нашей истории и которые в течение веков управляли воспитанием, образованием, всем развитием русской женщины.

Царица Наталья Кирилловна,

вторая жена Алексея Михайловича. Рисунок нач. 20 в.

С одной стороны, представление о нескончаемом ее детстве, хотя и выросшее из своеобразных родовых определений, но вкорененное главным образом учением пришлой восточной культуры; с другой стороны, вскорененное той же культурой представление о низменном достоинстве женского существа вообще, представление древнезмииного соблазна, который является как бы прирожденным качеством в женской личности,-- все это вместе, невидимыми путями, самим духом этих представлений, помогло создать для женской личности положение, так выразительно описанное Котошихиным.

Когда старая наша жизнь должна была свести свои счеты, обнаружить, что именно ею сделано в течение веков, к каким итогам пришли все начала, положенные в ее бытовую почву, и это время, т. е. в конце XVII ст., и женская личность должна была выразить себя во всей полноте, высказать все, что она могла сказать. В это время она действительно и высказывает нее, чем было исполнено ее развитие. Но разновидные типические черты, в каких обозначилась женская личность допетровской Руси, сплетаются в один идеальный образ, который господствует над всеми остальными и служит, если не всегда основою, то всегда неизбежным покрывалом каждого женского характера.

Это образ постницы, образ иноческого благочестия в миру, иноческой чистоты и строгости нрава, иноческого освещения всех помышлений и всех поступков, всякого движения душевного и телесного. В этом только образе познавалась нравственная красота женской личности.

Правительница Софья Алексеевна

...Время Софьи на самом деле было византийским временем в нашей истории.

К концу XVII ст. Московский Двор на самом деле представил зрелище Двора Византийского, а Москва уподобилась Константинополю, в века его общественных и политических смут. Тогда и в Москве в богатых хоромах и в бедных избах, на улицах и площадях, по всем стогнам града, раздавались горячие толки и споры, суждения и рассуждения о том, как веровать, как спасти себя; толковали и спорили о правой вере, о старом благочестии и о новом нечестии; о том, как складывать персты, сколько раз говорить аллилуйя, сколько просфор употреблять в служении, сколько концов должно иметь изображение креста, как писать имя Иисус, каковы должны быть архиерейские клобуки и посохи, как должно звонить на колокольнях и т. д.

Доходили и до превыспренних вопросов: начали даже св. Троицу четверить, отделяя особый престол, четвертый, для Спасителя. И точно так же, как в Византии, повсюду слышались ярые анафемы друг другу. "Что се, Господи, будет! восклицали иные в недоумении. Там на Москве клятвы все власти налагают на меня за старую веру... И здесь у нас между собою стали клятвы, и свои други меня проклинают, за несогласие с ними в вере же..."

Современник этой эпохи Симеон Полоцкий говорит, между прочим:

"Не тако ли у нас ныне деется: ныне разглагольствуют о богословии мужие, разглагольствуют и отроки, беседуют в лесах дивии человецы, препираются на торжищах скотопродатели, да не скажу в корчемницах пьяные. Напоследок и буия женишца (женщины) словопрение деют безумное, мужем своим и церкви пререкающе..."

В царском дворе копошились подземные, тайные козни, крамолы, интриги, поднимались мгновенно и мгновенно падали и погибали люди; неистовствовали стрельцы в самых внутренних комнатах дворца, совершая убийства у самого его крыльца; неистовствовали ревнители старого благочестия в самой Грановитой палате, ведя с патриархом торжественный публичный спор о вере, в присутствии царицы и царевен... Словом сказать, в это время византийская идея торжествовала в Москве со всех сторон и во всех видах.

К довершению изумительного подобия с Византией и в Москве в образе царя является постница-девица, и тут же с нею является целый ряд дел и событий, с полнейшим отпечатком своих византийских первообразов.

Византийская культура понятий и здесь вырастила свой плод, царевну Софью, которая по идеалу византийских женщин смелою рукою взялась делать царское дело.

У царя Алексея Михайловича осталось большое семейство: три сестры, потом два сына и шесть дочерей от первой супруги, сын и две дочери от второй, которая осталась вдовою. В сущности, вся эта семья распадалась на два рода, по происхождению цариц. Старшее племя принадлежало роду Милославских, младшее -- роду Нарышкиных. Старшее племя было сильнее и по своему составу, и по возрасту лиц, и по числу, и по характеру приближенных людей, обыкновенно всех царских родственников, а также родственников этим родственникам и т. д.

Младшее племя было слабее, потому что по молодости положения не успело еще пустить во дворце и государстве таких широких и глубоких корней, связей, на каких давно уже держался род Милославских. На стороне Милославских, кроме того, было право старшинства; наследниками престола являлись двое сыновей Милославской; старших по возрасту. Федор и Иван. Но и тот и другой были слабы здоровьем, а Иван был слаб и умом. Таким образом право родового старшинства должно было уступить праву государственных интересов и наследие престола по необходимости клонилось на сторону Нарышкиных, на сторону здорового и умного ребенка, царевича Петра, у которого к тому же была жива и мать-царица Наталья, по смыслу своего положения все-таки старшая во всей царской оставшейся семье, старшая своим царственным вдовством, не только в своем, но и в другом, чужом роде.

К несчастью, это именно обстоятельство и послужило семенем нескончаемой вражды и ненависти между двумя родами. Для Милославских царица Наталья Кирилловна была уже тем ненавистна, что она была им мачеха, а мачеха в родовом быту по естественной причине всегда становилась как бы поперек дороги для детей и родичей первой жены, всегда вносила остуду в любовь отца к старой семье, по той причине, что являлась представителем и естественным покровителем своей новой семьи. Здесь к источнику одной нераздельной семейной любви сходились два друг другу чуждых рода, которые вечно и боролись за свое право стоять ближе к этому источнику. Около царского престола таким образом собралось в это время достаточно обоюдной вражды и ненависти. Встал род на род, и начались усобицы. По законному порядку царское наследство получил старший из сыновей Федор Милославский. Подземные, ни кем не видимые силы дворских интриг тотчас и обнаружили свое действие. Нарышкины подверглись гонению, от них отнят был самый сильный человек из приближенных, боярин Матвеев. Царицу с малолетным царевичем намеревались даже совсем выселить из Кремля, т. е. из государева дворца.

Само собой разумеется, что Федор упразднил бы значение и влияние и того и другого рода, если бы царствовал долго, ибо в таком случае род его царицы, новый род, постепенно вытеснил бы прежних старых дворских родичей. Но он, как мы сказали, был слаб здоровьем и умер преждевременно, оставив 15-летнюю вдову, царицу Марфу Апраксину.

Наследство по порядку старшинства должно было перейти к царевичу Ивану Милославских, слабому и здоровьем, и умом. Тогда уже не род Нарышкиных, в это время бессильный, а здравый разум боярства и дворянства определил быть на царстве царевичу Петру, а не Ивану, тем более, что и сам болезненный Иван с охотою отказался царствовать.

Все это было обдумано, конечно, не в тот один час, когда скончался царь Федор.

Об этом думали и гадали еще при его жизни, видя безнадежное его положение. Но так думала одна сторона, держа в уме вместе с личными и общие выгоды царства; другая сторона, род Милославских думал иначе и также, предугадывая события, готовился заранее защищать свои выгоды и права.

Старшее племя гораздо сильнее чувствовало оскорбление, когда перевес падал на сторону младшего племени. На то оно и было старшим, чтобы владычествовать во дворе отца; а между тем владычество силою обстоятельств готово было ускользнуть из его рук. Требовалось употребить последние усилия, чтобы спасти царствующее положение своего рода.

Но какая же рука могла взяться за это дело.

Мужской руки не было, царевич Иван был неспособен; а женской и, главное, девичьей руке, ибо налицо оставались только девичьи руки, было совсем не прилично, да и не только не прилично, но и ни с чем не сообразно браться за такое мужественное, великое государственное дело. Это было бы нарушением всех старых, от века строго чтимых домостроев и уставов жизни, это было бы несказанным стыдом и посрамлением и жизни и самого этого дела. Словом сказать, такой подвиг противоречил всему умоначертанию древнего русского быта. И однако же именно такой подвиг совершился.

Девичья рука без девичьей застенчивости и без малейшего девичьего стыда взялась за дело и крепко его держала несколько лет.

При неспособном и постоянно больном брате умные сестры, по необходимости, должны были заступать его место, поддерживать его значение и влияние на дела. Если брат по природной неспособности вовсе не мог держать себя царем, то ведь он был не один: за ним стоял целый легион царедворцев, ласковцев, милостивцев его рода, которые теряли и приобретали с ним вместе, неразлучно и неразрывно. Для этих ласковцев нужна была опора. Они должны были непременно найти, создать для себя эту опору из тех, конечно, материалов, какие оказывались налицо. А налицо были родные единоутробные сестры неспособного царя, цветущие возрастом и здоровьем.

Около них и должно было сосредоточиться все то, что нуждалось в опоре; в их-то тереме и должна была утвердиться эта опора. В самом деле, к кому было обращаться за покровительством, за помощью; за кого можно было спрятаться в опасном случае; чьим именем можно было защищать себя или прокладывать себе выгодную дорогу; кто действительно способен был защитить гнездо Милославских от всяких дворских невзгод.

Таким образом, терем сестер-царевен сам собою постепенно стал приобретать значение силы, стал приобретать политическое значение в государстве, чего никогда не бывало и никогда не могло быть в обыкновенное время, о чем невозможно было и подумать, о чем никогда не могли думать и сами царевны.

Но такова сила исторических обстоятельств.

Они делают иной раз чудеса.

Государственная смута выдвигает вперед, на первое место именно то, что так заботливо и попечительно, с такими авторитетными поучениями целые века пряталось назади, подальше от людских глаз. Государственная смута выдвигает вперед, на первое место, запрятанный в глубине двора девичий терем, дает ему небывалый политический смысл, успевает водворить этот смысл в девичьем уме, в том именно уме, который никогда и ни в каком случае и не признавался за ум, которому внимать было стыдом и посрамлением для всякого мужчины, т. е. для ума настоящего.

Боярыня Морозова посещает протопопа Аввакума в заключении

"Да что на тебя дивить? У бабы волосы долги, да ум короток!" -- писал Аввакум к своей возлюбленной ученице боярыне Морозовой.

И вдруг этот короткий ум становится умом целого события, нескольких событий, умом всего государства. Как же не подивиться этому! Государственная смута создает девичьему терему положение, о каком никогда не могли мечтать все Аввакумы нашей старины. И терем сам чувствует, что такое положение ему по плечу, что достает у него силы удержать за собою это положение.

Словом сказать, девичий терем как бы в отмщение за свое удаление от живой жизни перемудряет мудрость целых веков, выступает на сцену истории и мутит царством; производит в государственном дворе революцию, становится заводчиком неслыханного кроворазлития и в 1682 г., во время стрелецкой казни бояр, и в 1698 г., во время царской и боярской казни стрельцов.

В тереме дочерей царя Алексея было шесть девиц, уже возрастных, стало быть, способных придавать своему терему разумное и почтительное значение. В год смерти их брата, царя Федора, когда терем явно выступил вперед, старшей царевне Евдокеи было уже 32 года, младшей Феодосии 19 лет. Средний возраст принадлежал, по порядку старшинства, третьей царевне Софье; ей было около 25 лет. Второй по старшинству -- Марфе было 29 лет, четвертой -- Екатерине 23 года, пятой -- Марье 22 года. Все такие лета, которые полны юношеской жизни, юношеской жажды. Естественно было встретить в эти лета и юношескую отвагу, готовность вырваться из клетки на свободу, если не полную готовность, то неудержимую мечту о том, что жизнь на воле была бы лучше монастырской жизни в тереме.

Ведь жили же люди свободно, такие же православные, такие же девы, например в древнем Цареграде; такие же девы управляли там государством.

Сестры-царевны это знали.

Они не могли этого не знать, потому что весь круг их познаний, их начитанности заключался именно только в знакомстве с византийскою историею и литературою. Устав каждодневной жизни требовал чтения, как душеполезного подвига. Кроме поучений на каждый день, они читали жития; и конечно жития св. жен были для них несравненно и назидательнее, и любопытнее других житий. Здесь они знакомились не только с иноческими идеалами, но и вообще с условиями, мотивами, формами, порядками и событиями византийской жизни.

В это время они должны были особенно хорошо знать византийскую историю, ибо в миру двигался раскол, шли непрестанные толки и споры о вере, которые очень часто утверждали свои положения на этой истории. На каждом шагу приходилось если не читать, то слышать о том или другом событии этой истории, о той или другой исторической личности.

Припомним, что в 1682 г. царевны сами ходили рассуждать с раскольниками о делах веры в Грановитую палату. Знакомые терему люди, в числе которых находился, например, такой знаток тогдашней книжности, как Сильвестр Медведев, не говоря уже о его учителе, Симеоне Полоцком, который, как увидим ниже, едва ли не был главным просветителем терема, всегда с раболепием готовы были и указать и рассказать все то, что было нужно или что возбуждало особое любопытство.

С большою вероятностью возможно полагать, что терем часто рассуждал о том, как живали и что делывали когда-то в Цареграде тамошние цари и царицы. Подражание Цареграду обнаруживалось во многом. Отец царевен Алексей Михайлович даже в украшениях своего дворца прямо брал за образец дворец Цареградский: и у него так же, как у тамошних царей, по сторонам трона лежали рыкающие львы.

Брат царевен царь Федор Алексеевич замышлял установить по-цареградски служебное старшинство боярских чинов по тридцати четырем степеням, причем указывались и греческие наименования таких чинов: Доместик, Севастократор, Дикеофилакс, Стратопедархис и т. п. Все это было, конечно, вычитано в царственных исторических книгах. Немудрено, что, подражая формам быта, подражали и византийским поступкам, тем более что, вся культура знания или образованности шла оттуда же, вся выработка мысли и даже воображения была построена по византийским началам. К этому приводила вся наша старая книжность, чтение и умение.

Византийская литература и история воспитывала умы, оправдывая или обличая поступки и подвиги своими примерами, направляя самую жизнь к своим идеалам. В затруднительных обстоятельствах справлялись с нею, как с мудрою советницею. Таким образом, умы терема были по необходимости исполнены понятий и идеалов византийских. При жизни отца в тереме, конечно, господствовали одни только постнические идеалы.

Те же идеалы остались бы господствующими и при жизни брата, т. е. до конца, если бы этот брат, царь Федор, обладал прочным здоровьем; был бы прочен на царстве. Но именно болезненное и безнадежное состояние его здоровья и было причиною, что идеалы терема устремились к другим целям.

Болезнь царя подавала не малый повод и не одним царевнам размышлять о том, что будет с царством или, вернее, что будет с людьми приближенными к царскому родству Милославских.

Болезнью Федора почва Милославских колебалась.

Единым прибежищем оставался цветущий здоровьем и возрастом терем. Можно с большою основательностью думать, что ввиду таких обстоятельств еще при жизни Федора по терему стала ходить византийская мысль о возможности при слабом и неспособном брате править государством способной сестре.

Мысль очень смелая для русской жизни, но она твердо опиралась на авторитет той же истории, которая укрепила в этой русской жизни и самый идеал терема.

***

Терем восторжествовал.

Царем стала девица.

Девица вместо монастыря попала на трон, вместо схимы облеклась в порфиру.

Царь-девица становится государственным, официальным лицом; как царь является на публичных церемониальных выходах. А так как публичные церемониальные выходы царя совершались большею частию по случаю церковных празднеств и разных годовых церковных торжеств, то девица и на этих празднествах и в самом храме, во время торжественной службы или крестного хода, становится из мирских первым человеком.

Ей воздают подобающие почести.

***

Можно, однако ж, догадываться, что необычайные поступки терема производили не совсем хорошее впечатление на народ.

На том же самом соборе, когда оскорбленная царевна Софья, сказавши в угрозу: "пойдем из царства все вон", встала с царского престола и с иконою в руках отошла с сажен прочь, а Палата выразила готовность умереть, головы свои положить за царствующий дом, то иные стрельцы тут же возгласили: "Пора, государыня, давно вам в монастырь! Полно царством-то мутить! Нам бы здорово были цари государи, а без вас пусто не будет". "И быст ей зазорно вельми и с великим стыдением седе на царское место",-- говорит Савва.

После таких отзывов зазорное поведение терема, конечно, должно было вскоре присмиреть.

На это указывает по крайней мере то обстоятельство, что по "умирении мира", по окончании стрелецких смут, почти целые три года терем уже не выходил на улицу, нигде не являлся пред глазами всенародного множества.

Его руководитель, царевна Софья снова начала свои публичные выходы, кажется, не раньше 1685 года. В этом году января 15--21 она ездила с царем Иваном к освящению главной церкви в Воскресенском монастыре (Новый Иерусалим), на Истре, а 5 июля явилась с царями в Успенский собор к молебну, праздновать годовщину победы над раскольниками. Затем ее выходы год от году учащаются и в последний 1689 год становятся обыкновенными.

С 1685 г. она постепенно, все больше и больше входит в обрядную роль царя, т.е. принимает публичные знаки подобающих царю почестей, даже явно требует таких почестей; старается при всяком торжественном случае занять первенствующее царское место; всегда выходить на церковные праздничные службы или вместе с братом, царем Иваном, или же с обоими царями, если выходит и другой брат, Петр-- иногда шествует в одной карете с царем Иваном. Но нередко она и одна, как царь, совершает церемониальный открытый выход в собор к церковной службе, соблюдая в точности все обрядовые действия: принимает от патриарха благословение, знаменуется (молится) у местных икон и становится на царицыном месте, но с открытыми запонами или занавесами, что и придает этому женскому месту значение уже места царского.

Даже и в то время, когда в собор идут царь Иван с царицею и царевны, она, чтобы выделиться от семьи, идет особо и входит в церковь особыми и притом главными дверями, западными, тогда как те входят обыкновенно южными, а царевны даже северными. На службе, например, у панихиды, когда не требовалось стоять на царских местах, Софья все-таки становилась подле царей, именно с левой стороны, в то время как царица становилась обыкновенно вдали, за царицыным местом.

На панихидах патриарх творит и ей поклон, наравне с царем.

***

Царевна являлась торжественно, по-царски, и в крестных ходах, особенно в монастыри Новодевичий и в Донской; присутствовала по-царски на освящении новых церквей; совершала торжественные отпуски войска в походы и встречи из походов, сопровождая при этом полковые иконы. В дни царских именин она вместе с царем Иваном жаловала боярство и служилое дворянство, дьяков и гостей водкою, в Передней палате.

***

Само собой разумеется, что во Дворце терем царевен пользовался еще большею свободою. Здесь в это время он был полновластным хозяином всего дома, свободно отворял все двери, даже свободно отпирал сундуки с царскою казною и брал казны, сколько было надобно. Известно, что, например, в 1685--1686 г. из Новгородского приказа царевны Софья, Екатерина, Феодосия брали деньги не один раз; для Софьи отпущено однажды 2000 р. В прежнее время царевны получали деньги на свои необходимые надобности или из рук царицы, или из рук государя; были, так сказать, в детской зависимости от отца и матери или же от царя -- брата и вообще от хозяина дома.

Большие деньги, вроде тысячи, они получали, и то только старшие царевны, в каких-либо чрезвычайных случаях, в виде дара. Так, например, по случаю смерти царицы Марьи Ильиничны Милославских царь Алексей "велел поднести по приказу покойной царицы" царевнам, своим сестрам, а ее золовкам, Ирине, Анне, Татьяне, по тысяче рублей. Но при Софье терем уже не затруднялся брать казну собственными руками.

Была своя воля. Он не затруднялся выбирать себе надобные вещи и из царских кладовых.

***

В 1685 г. царевны выстроили себе трехэтажные каменные палаты и великолепно их украсили живописью. В нижнем этаже этих палат устроена тогда особая палата, "где сидеть с бояры, слушать всяких дел", т. е. устроена и в девичьем терему думная боярская комната. В этих палатах, в числе разных живописных изображений, находились также и персоны благоверных царевен, которые сначала изобразили было себя в порфирах, но потом, вероятно, одумались, вследствие каких-либо дворских толков, и велели написать вместо порфир шубки с кружевы обнизными и с каменьи.

Очень понятно, что, когда терем стал владыкой царского дома, около него должна была собраться толпа искателей его милости и устроителей своего благополучия. Царевен, как подобало, окружила лесть тогдашней учености и книжности в лице придворного учителя Симеона Полоцкого и достойного его ученика Сильвестра Медведева с их друзьями. Царевнам, как и в прежнее время их отцу, а потом брату, эти придворные стихотворцы писали на виршах поздравления и приветствия, нечто вроде од, в которых непомерно восхваляли их высокие достоинства, дарования и добродетели. Такие вирши писались каллиграфически на особых расцвеченных красками листах, и царевны помещали их в своих комнатах на стенах, в рамках, вместе е фряжскими листами (эстампами).

Наконец ее возвеличили сокровищем седми даров Духа Святого.

Эти дары были описаны с величайшею лестью в особой книжке: "Дары Духа Святого", с приложением гравированного изображения царей и царевны и на другом листе кн. Голицына и иных персон.

Должно думать, что и другие сестры царевны принимали живое участие в сношениях и беседах с тогдашними учеными пиитами.

Мы уже заметили, что церковная начитанность была насущной потребностью того времени и особенно для терема, ставшего во главе тогдашних общественных движений, получившего в свои руки царскую власть и тем самым сосредоточившего около себя все то, что по своему образованию стояло тогда впереди.

***

Терем царствовал, конечно, по той только причине, что налицо не было царя: один был неспособный, другой мал возрастом.

Как только вырос и укрепился малолетний царь, тогда и окончилась воля царь-девицы.

Первая решительная встреча двух соперников, как и следовало ожидать, произошла на церковном торжестве, ибо на этих торжествах царский сан и государева особа обозначались для всенародных очей несравненно виднее; а следовательно и несравненно виднее обнаруживалось зазорное совместничество двух царственных особ.

Софья очень хорошо понимала значение этих царских выходов и не пропускала случая показаться народу в царственном величии.

Выходы ее становились год от году чаще.

Обыкновенно она выходила вместе с братом Иваном и, по всему вероятию, даже и вынуждала его, постоянно больного, сопутствовать ей в этих торжественных шествиях. В иное время, особенно в последний год, она и одна являлась на этих выходах. Царь Петр появлялся на церковные торжества изредка, в самых важных случаях. Он не тем был занят, да, вероятно, по возможности избегал и зазорного для себя совместничества с ненавистницею сестрою...

***

Но кроме политических причин ее радости, существовала особая и главнейшая, сердечная, причина, которая должна была действовать еще живее. Голицын был другом царевны и ее наперсником.

Разлука с ним уже давно ее томила.

***

В то самое время, как Петр без оглядки торопился добраться скорее до монастыря, чтобы найти себе за его стенами безопасное место, благочестивая царевна, окруженная стрельцами, слушала акафист в церкви Казанской Богоматери, а вернее, упомянутый выше канон: "многими содержим напастями".

На самом же деле под этим благочестивым обликом она вела решительный заговор против брата и его семьи.

Во дворце и между стрельцами в это время распространялся уже слух, что в эту ночь придут из Преображенского потешные конюхи и побьют царя Ивана и всех его сестер, следовательно, распространялся слух о нашествии Петра на терем. 9 августа царевна с братом Иваном служила панихиду в Архангельском соборе по своим государским родителям, а потом она одна ходила и в Вознесенский монастырь и там также служила панихиду у гробов цариц.

Приближались обстоятельства очень трудные и опасные; они-то и заставляли царевну обращаться к памяти родителей в это необыкновенное для подобных молений время. 11 августа вечером она торжественно, в сопровождении боярства и дворянства, проводила из дворца в Донской монастырь чудотворную икону Донской Богоматери, которая сопутствовала полки в Крымском походе и оставалась еще пока во дворце. Там она слушала всенощную; а на другой день, 12 августа, ходила туда к ранней обедне. 14 и 15 августа, по случаю празднования Успения, совершены были обычные праздничные торжественные выходы в Успенский собор ко всенощной и к обедни, в сопутствии бояр, думных и ближних людей. 17 августа царевна ходила молиться в Новодевичий монастырь. 18 и 19 числа совершила с братом празднование Донской Богородицы с обычным крестным ходом в Донской монастырь.

26 августа вечером она опять ходила молиться в Новодевичий монастырь, оставалась там всю ночь и воротилась в Москву за час до света. Все эти благочестивые ночные бдения совершались, однако же, с тою целью, чтобы свободнее вести переговоры с стрельцами, ибо стрельцы всегда непременно сопровождали царскую особу, особенно в ночных выходах.

Наконец, 29 августа, царевна сама уже решилась отправиться в Троицкий монастырь к разгневанному брату Петру. За 2 часа до вечера она отслушала в Успенском соборе напутственный молебен; оттуда ходила молиться у родительских гробов в Архангельский собор и в Вознесенский монастырь, молилась в Чудовом монастыре, на Троицком подворье и в приходской церкви Вознесения на Никитской. "И из той церкви изволила она великая государыня взять чудотворный образ Пресвятые Богородицы Казанские и быть в соборной церкви Казанские Богородицы, что в Китае (городе), а от той церкви, с тою святою иконою, иттить в Троец-кой Сергиев монастырь". Ее сопровождали бояре, окольничие, думные дворяне, стольники и стряпчие.

Известно, что Петр воротил ее из этого похода, грозя, что если пойдет, то "поступ-лено будет с нею нечестно".

Она воротилась в Москву 31 августа в 7 часу ночи, по нашему счету во втором пополуночи, на 1 сентября, с решимостью поднять на Петра все государство.

Но через неделю, 7 сентября, была сама отрешена от владенья царством.

Открыв налицо все ее замыслы, Петр написал письмо к старшему брату Ивану:

"Сестра наша, царевна Софья Алексеевна, государством нашим начала владеть своею волею, и в том владении, что явилось особам нашим противное и народу тягость и наше терпение, о том тебе, государь, известно. А ныне злодеи наши Федька Шакловитый с товарищами... умышляли о убийстве над нашим и матери нашей здоровьем... А теперь, государь братец, настоит время нашим обоим особам Богом врученное нам царствие править самим, понеже пришли есми в веру возраста своего, а третьему зазорному лицу, сестре нашей, с нашими двумя мужескими особами в титлах и в расправе дел быти не изволяем; на тоб и твоя б, государя, моего брата, воля склонилася, потому что учала она в дела вступать и в титлах писаться собою без нашего изволения; к тому же еще и царским венцом, для конечной нашей обиды, хотела венчаться. Срамно, государь, при нашем совершенном возрасте, тому зазорному лицу государством владеть мимо нас!"

Этими словами Петра о зазорном лице древний русский век высказывал свой приговор женской личности вообще и подвигу царевны в особенности.

Помимо всех преступных замыслов, этот подвиг был сам по себе зазорен и несовместим ни с каким положительным идеалом века.

Срамно было мужским особам, в общественном деле, стоять рядом с личностью девицы, а еще более находиться в ее обладании, в ее воле. Не преступным только являлось ее лицо, но и зазорным, на что особенно и указывает оскорбленный Петр.

"Пора, государыня, давно вам в монастырь!" мыслил древний век, в лице ее же пособников стрельцов, определяя тем истинное назначение для девичьей личности, если она лишалась почему-либо возможности пристроить свою судьбу к личности мужской, как было именно в царском быту.

АФОРИЗМЫ И МЫСЛИ ОБ ИСТОРИИ

В.О.Ключевский

-- Наука изучает не истины, а только необходимости или потребности, из них вытекающие или ими внушаемые, как физика изучает силы природы, не понимая их источника, т. е. самой природы.

-- Наша история идет по нашему календарю: в каждый век отстаем от мира на сутки.

-- Наша неуравновешенность и неустойчивость от излишней вескости головы, т. е. от слишком высоко помещенного центра тяжести (возвышенность чувств и мыслей, высоко держим головы).

-- Наше будущее тяжелее нашего прошлого и пустее настоящего.

-- Наше общество -- случайное сборище сладеньких людей, живущих суточными новостями и минутными эстетическими впечатлениями.

-- Наше сочувствие религиозной старине не нравственное, а только художественное: мы только любуемся ее чувствами, не разделяя их, как сладострастные старики любуются молоденькими девицами, не будучи в состоянии любить их.

-- Не человек, а комок злости.

-- Недостаток теперешнего обтянутого дамского костюма тот, что он не столько прикрывает то, что есть, сколько обнаруживает то, чего нет.

-- Незамужние жены из запретного плода превращаются в контрабанду с фальшивой пломбой: их уже не скрывают, но говорят, что приобрели их согласно с действующим нравственным тарифом.

-- Некоторые думают, что стоит только обозвать всех дураками, чтобы прослыть умным.

-- Некоторых профессоров любят слушать только потому, что слышат от них свои собственные слова.

© Copyright Каменев Анатолий Иванович (kamenevai@mail.ru) Размещен: 16/09/2010, изменен: 16/09/2010. 76k. Статистика. Фрагмент: Политика Иллюстрации: 10 штук.	Ваша оценка:

Каменев Анатолий Иванович Пора, государыня, вам в монастырь...

Каменев Анатолий Иванович
Пора, государыня, вам в монастырь...