ArtOfWar. Каменев Анатолий Иванович. Правда вооружает, а умолчание разоружает...

ЭНЦИКЛОПЕДИЯ РУССКОГО ОФИЦЕРА

(из библиотеки профессора Анатолия Каменева)

Сохранить,

дабы приумножить военную мудрость

"Бездна неизреченного"...

0x01 graphic

Последний день Помпеи, 1830--1833.

Художник Карл Павлович Брюллов

Д. И. Ортенберг

Правда вооружает, а умолчание разоружает...

("Горе кормит ненависть. Ненависть крепит надежду")...

(Фрагменты из кн.: "Сорок третий: Рассказ-хроника")

Много "треугольников" рассказывало о боевых делах.

Характерно, что, как правило, писали фронтовики не о себе, а о своих товарищах. В этом и проявлялось величие духа человека, который считал своим долгом умолчать о том, как он сам сражается с врагом, а запечатлеть подвиг товарища.

Взволновало нас всех письмо, которое привел в газете и прокомментировал Илья Эренбург. Есть там такие строки:

"Я получил письмо, на которое не могу ответить: его автора нет больше в живых. Он не успел отправить письмо, и товарищи прислали: "Найдено у сержанта Мальцева Якова Ильича, убитого под Сталинградом". Яков Мальцев писал мне:

"Убедительно прошу вас обработать мое корявое послание и напечатать в газете. Старшина Лычкин Иван Георгиевич жив. Его хотели представить к высокой награде, но батальон, в котором мы находились, погиб. Завтра или послезавтра я иду в бой. Может быть, придется погибнуть. В последнюю минуту до боли в душе хочется, чтобы народ узнал о геройском подвиге старшины Лычкина".

Илья Григорьевич выполнил желание погибшего сержанта, привел полный текст письма Мальцева и написал к нему небольшое послесловие: "Я думаю о том, как Мальцев писал свое письмо. Это было перед боем. Товарищи молчали, курили, каждый о чем-то напряженно думал среди предгрозовой тиши. Что томило Мальцева? Не страх, не тоска, даже не думы о близких, а, наверное, были у него и дом, и родные. Мальцев болел одним: вот он умрет и никто не узнает о подвиге Ивана Лычкина. Высокое чувство -- дружба -- воодушевляло Мальцева в последнюю ночь перед боем, в последнюю его ночь. Много в войне жестокого, темного, злого, но есть в ней такое горение духа, такое самозабвение, какого не увидишь среди мира и счастья".

17 марта

Наши войска оставили Харьков. Одна лишь строка в сообщении Совинформбюро. Не успели получить это сообщение, как раздался звонок и сказали: "Об оставлении Харькова никаких подробностей не давать".

Но как можно молчать? Надо искать какой-то выход. Некоторый опыт такого рода у нас был. В середине сентября сорок первого я выехал ненадолго на Северо-Западный фронт. Там меня застало известие о падении Киева. Вернувшись в Москву, я сразу перелистал газеты последних дней. Только одна строка -- сообщение Совинформбюро: "После многодневных ожесточенных боев наши войска оставили Киев". Никаких подробностей, никаких комментариев. Секретарь редакции Александр Карпов сказал: "Был специальный звонок -- о сдаче столицы Украины не давать никаких подробностей".

На Юго-Западном фронте тогда работала большая группа наших спецкоров -- писателей и журналистов. Последнюю корреспонденцию мы получили из Киева 17 сентября, затем связь оборвалась. Я отправился в Генштаб и узнал: немцы не только захватили Киев, но окружили несколько наших армий. В этом кольце оказались и погибли многие наши корреспонденты.

Вернулся я в редакцию из-под Новгорода и все время думаю: столицу Украины, "мать городов русских", захватили немцы. Как можно закрыть глаза, когда душу жжет, как раскаленный уголь? Зашел ко мне в кабинет Илья Эренбург. Он просмотрел корреспондентские папки -- ничего из Киева. Знал он и о том строгом звонке. Сел напротив меня в глубокое кресло и задумался. Киев -- город его детства и юности. Там остались близкие ему люди. Он долго сидел не двигаясь, молча, потом стряхнул с себя оцепенение:

-- Хорошо, я напишу о Киеве... Без подробностей...

Через час-полтора Илья Григорьевич принес статью под коротким заголовком "Киев". Утром ее уже читали в армии, в стране. В статье не было боевых эпизодов, не было никаких подробностей. Но то, что Эренбург сказал, звучало так горячо, так сильно! Статья укрепляла волю к борьбе, веру в будущую победу. Осталось, понятно, горе. Но "горе, -- писал Илья Григорьевич. -- кормит ненависть. Ненависть крепит надежду".

Похожая история произошла уже в дни битвы за Москву. В первых числах октября в сводках Совинформбюро одно за другим следовали сообщения об ожесточенных боях на Западном направлении. С каждым днем нарастала угроза Москве. Но об этом газеты молчали. Даже в передовой статье с боевым названием "Преградить путь врагу!", напечатанной 10 октября, говорилось не о Москве, а о том, что враг "любой ценой пытается пробиться к нашим важнейшим жизненным промышленным центрам". Надо ли объяснять: одно дело, когда на страницах газеты звучит призыв самоотверженно сражаться за столицу нашей Родины, другое дело -- безымянные "жизненные центры".

Бои шли уже на Бородинском поле. Так и просились на страницу газеты лермонтовские строки:

"Ребята! не Москва ль за нами?
Умремте ж под Москвой.
Как наши братья умирали!"
-- И умереть мы обещали,
И клятву верности сдержали
Мы в бородинский бой.

Мы в редакции, конечно, знали побольше, чем сообщало Совинформбюро. У меня в кабинете почти полстены занимала карта, на которой линия фронта была обозначена красными флажками. Я подвел Шолохова к карте. Можно было по флажкам установить легко, что Невель и Житомир остались далеко за линией фронта. Эти города были захвачены немцами две-три недели тому назад.

Шолохов долго смотрел на карту, покачивал головой. Свое отношение к сводкам, утаивающим правду, он выразил вполне определенно:

-- Правда вооружает, а умолчание разоружает...

Трудно было не согласиться с этой афористичной фразой.

В сегодняшнем номере газеты опубликован очерк Симонова "На старой Смоленской дороге"

Как Симонов очутился на той дороге? Читатель, вероятно, помнит, что во время моих переговоров с ним по военному проводу мы условились, что оперативных заданий не будем ему поручать, дадим возможность посидеть подольше в частях Южного фронта. Но после того как он прислал два очерка, которые мы напечатали, мне пришлось нарушить свое обещание. Наступление на Южном фронте заглохло. Пошли вперед войска Западного фронта, освобождены города и села Смоленщины. Из этих районов каждый день идут репортажи и корреспонденции, а нужны и очерки! Для этого я и вызвал Симонова в Москву, сказав ему, что другие южные очерки допишет потом, а сейчас надо немедленно ехать на Западный фронт.

И вот очерк "На старой Смоленской дороге" уже у меня. Читаю, стоя у своей конторки, а рядом Симонов. Смотрю, что-то он волнуется, даже с тревогой смотрит на меня, вернее, на мою руку с карандашом.

-- Что с тобой? -- спрашиваю его.

-- Да нет, ничего...

Что значила для Симонова Смоленская дорога, как и для всех, кто прошел по ней в дни нашего отступления, сказано в первых же строках очерка:

"Смоленщина, ее дороги, ее белые березы, ее деревеньки на низких пригорках -- как много говорят они сердцу! И хотя я родился далеко отсюда, но именно эти места кажутся мне самыми родными, самыми милыми на всей нашей земле. Должно быть, это потому, что начинать войну мне пришлось именно здесь, на этих дорогах, и самая большая горечь, какая бывает в жизни, -- горечь утраты родной земли -- застигла меня именно здесь, на Смоленщине... Здесь, оборачиваясь назад, я видел колосившиеся нивы, о которых я знал, что уже не мы их сожнем. Здесь, остановив машину, для того чтобы напиться у колодца воды, я не мог найти в себе силы посмотреть прямо в глаза крестьянкам, потому что в глазах их был немой и скорбный вопрос: "Неужели уходите?" И нечего было им ответить, кроме горького "да".

Запомнилась Симонову беседа с командиром полка полковником Кутеповым. о которой в дневнике писателя есть такая запись:

"Мы рассказали ему. что когда проезжали через мост, то не заметили ни одной счетверенной установки и ни одной зенитки. Кутепов усмехнулся:

-- Во-первых, если бы вы, проезжая через мост, сразу заметили пулеметы и зенитки, то это значило бы. что они плохо поставлены. А во-вторых... -- тон, которым он сказал это "во-вторых", я, наверное, запомнил на всю жизнь. -- Во-вторых, они действительно там не стоят. Зачем нам этот мост?

-- Как "зачем"? А если придется через него обратно?

-- Не придется, -- сказал Кутепов. -- Мы так уж решили между собой: что бы там кругом ни было, кто бы там ни отступал, а мы стоим вот тут, у Могилева, и будем стоять, пока живы..."

Да, на всю жизнь запомнил Симонов июльские дни сорок первого года на Смоленской дороге. И видимо, должно было так случиться, что спустя почти сорок лет, осенью 1979 года, прах Константина Михайловича, согласно его завещанию, был развеян именно на том самом бранном Буйническом поле, где бесстрашно сражался и лег почти весь полк вместе со своим командиром Кутеповым и где молодой в ту пору писатель дал себе и времени клятву писать правду, и только правду об этой войне.

На это поле, где лежит глыба гранита -- скромный памятник Константину Симонову, приезжают писатели Москвы, Белоруссии и других районов страны. Бываю там и я. И вот во время одной из поездок я встретил там мальчишку-восьмиклассника и как бы невзначай спросил его:

-- Как называется это поле?

-- Буйническое, -- ответил он.

-- А чем оно знаменито?

-- Здесь воевал Симонов...

Нужны ли к этому ответу комментарии?..

В мае сорок второго в "Красной звезде" была опубликована баллада Алексея Суркова "Песня о слепом баянисте", занявшая в газете почти три колонки. Под заголовком стояло: "Посвящается Мише Попову, слепому баянисту воздушно-десантной бригады имени Кирова".

Есть в балладе такие строфы:

Немного в жизни надо нам.
Мы мертвым полем шли,
И в поле том негаданно
На песню набрели.

Солдатских дум избранница,
Она и здесь жива,
И здесь к ней сердце тянется,
Как к солнышку трава.

Над песней ветер крутится --
Задира и буян,
Сквозь снежную распутицу
Ее ведет баян.

Старинная, не новая,
Она цветет в груди,
Ведь зарево багровое
За Нарой, впереди.

Ведь снег чернеет пятнами,
А за спиной Москва...
И стали вновь понятными
Старинные слова...

Осколки падают к ногам,
И с песней ночь тепла.
Откуда ты в железный гам
К нам в гости забрела?

Итак, мы узнали, что дело происходило в дни битвы за Москву на реке Нара. Узнали, что песню ведет баян. Узнали из посвящения, что главный герой баллады -- слепой парнишка Миша Попов.

А что было дальше, я узнал из письма, присланного мне из подмосковного города Загорска. Писал Птицын Иван Михайлович, комиссар артиллерийского дивизиона бригады:

"В политотделе бригады, куда сержант привел Мишу, его встретил начальник политотдела батальонный комиссар Сергей Николаевич Киреев. Можно представить себе удивление Киреева, когда он увидел в своей землянке слепого баяниста. Вначале подумал, что баянист попал сюда случайно, просто заблудился. Задал Попову те же вопросы, что и сержант, услышал тот же ответ".

Прерву письмо строфами из баллады:

Мне не держать в руках ружье --
Глаза мои темны,
Но сердце зрячее мое
Не терпит тишины.

Быть может, песенка моя
Придется ко двору!
А если надо будет -- я
Со зрячими умру...

Комиссар задумался: никакой закон, тем более в военное время, не имеет такой статьи, которая разрешала бы зачислить в армию слепого человека. Но комиссара покорило неслыханное мужество паренька, и он приказал зачислить его в штат бригады, определить в музыкальный взвод и поставить на довольствие. Вот передо мной лежит, как документальное доказательство, его продовольственный и денежный аттестат за номером 1417, где, кроме всего прочего, обозначено: "Денежное содержание -- 11 рублей 50 коп. в месяц..."

После кровопролитных боев бригаду отвели в оборону. И Миша Попов шагал из землянки в землянку, из окопа в окоп по всем подразделениям бригады, играл на баяне, веселил солдат, разгонял "окопную тоску". Снова приведу строфы из песни:

Поднявшись спозаранку,
Товарищ наш слепой
Все ходит по землянкам
Натоптанной тропой.

На черный ящик сядет:
-- Концертик, что ли, дам? --
Ремень к плечу приладит,
Ударит по ладам...

Над прибережной кручей
На ветлах воронье.
Баян ты мой певучий,
Оружие мое.

У края жизни смело
Лады баяна тронь,
И, кажется, запела
Далекая гармонь.

Мила она, как вести
О дальней стороне,
Как вести о невесте,
О друге, о жене.

И кажется -- в небесной
Холодной вышине
Душа летит за песней
К потерянной весне.

Та песенка простая
Понятна и близка,
И тает, отлетая,
Окопная тоска...

"Помню, -- пишет мне Птицын, -- встречу с поэтом Алексеем Сурковым. Мне позвонил Киреев и пригласил в политотдел. От нашего блиндажа до политотдела метров двести -- дорога по березовому леску с мелкой еловой порослью. В политотделе ждали редактор бригадной газеты Большаков, секретарь парткомиссии и еще кто-то. Нас предупредили, что в бригаду прибыл Алексей Сурков. Конечно, встретили мы поэта дружно. По-фронтовому собрали стол, выпили помаленьку из солдатской кружки. Завязалась беседа о фронтовой жизни, шли рассказы о боевых эпизодах. Сурков прочитал свои стихи. Настроение было приподнятое. Развеселились. Я предложил пригласить нашего баяниста. В землянку пришел Миша Попов, здесь Сурков с ним и познакомился. Миша играл полонез, а затем запел песню Суркова: "Пой, гармоника, вьюге назло, заплутавшее счастье зови. Мне в холодной землянке тепло от твоей негасимой любви..." Мне кажется, что первым эти стихи перевел на музыку Миша Попов. Он часто играл потом эту песню в окопах, солдаты подпевали. Какой композитор считался автором музыки -- я не знаю, мы пели ее на свой мотив.

Затем баянист сыграл плясовую. Несколько товарищей пошли в пляс. Киреев пустился вприсядку с деревянными ложками. Пустился в пляс и Алексей Сурков... Душой нашего веселья был Миша. Я возвращался в свой блиндаж глубокой ночью. На небе сверкали звезды, светила луна. Крепчал мороз. Под ногами скрипел снег. Было тихо. Изредка тишину нарушал разрыв снаряда или пулеметная очередь. Этот вечер и эта ночь на всю жизнь сохранились у меня в памяти..."

Остался в памяти и сердцах ветеранов бригады и высший подвиг Михаила Попова. Началось наше наступление, бойцы бригады заняли окопы переднего края. Настал час, когда они снова должны были вступить в бой. Никто не заметил, как исчез из землянки баянист. А Миша упросил знакомого солдата отвести его на передовую. Когда роты поднялись в атаку, Попов вылез из окопа, развернул баян и в утреннем воздухе полилась мелодия "Священной войны". Баянист шел вперед и пел гимн, воодушевляя бойцов.

Отступая, немцы отчаянно отстреливались. И вдруг осколком мины поразило Мишу. Он упал было, но, подхваченный солдатами, поднялся, и снова запел его баян. Санитары подхватили его и унесли с поля боя в медсанбат, а потом и в госпиталь.

Узнал об этом Сурков в свой третий приезд в бригаду, и в балладе появились строфы:

Все ближе рев и топот,
Все резче ветра свист,
На ощупь из окопа
Выходит баянист.

Сечет свинец горячий,
Над полем сталь гудёт,
А он вперед, как зрячий,
Уверенно идет.

Над полем небо в звездах,
От залпов ночь глуха,
Баян глотает воздух
В просторные меха.

В снегах лощины тесной,
Где берег Нары крут,
Сквозь смертный вихрь за песней
Товарищи идут.

Провыла мина волком,
Рассвет качнулся, мглист,
И, раненный осколком,
Споткнулся баянист.

Но в грохоте и вое
Та песня не умрет.
К слепцу подходят двое,
Ведут его вперед...

Звенит над болью жгучей
И гонит забытье...
Баян ты мой певучий,
Оружие мое!

Подвиг Михаила Попова не был забыт. Об этом свидетельствует орден "Красной звезды" и орденская книжка N 160 169.

Судьба была благосклонна к Мише. В госпитале она свела его с медицинской сестрой Галиной. Они подружились, а потом и поженились. И вот я сижу в маленькой комнатке коммунальной квартиры на Большой Серпуховской улице со светловолосой красивой женщиной, не по годам живой, непоседливой, гостеприимной. Напекла она три сорта пирогов разных "профилей" и настойчиво требует, чтобы я "хоть чуточку" попробовал каждый. А сама тащит на диван ворох документов о жизни своего Миши, о своих отце и матери, рассказывает о сыне Саше и своем нелегком житье-бытье.

У Галины Христофоровны я прежде всего узнал историю жизни ее "половины", хотя сама она считает, что Миша был для нее больше той "половины", на которые в народе делят дружную семью. Откуда он и кто в прошлом? Родился Миша в 1919 году слепым в большой семье мастера подольского завода "Зингер", жил в деревне Выползово. Отец рано умер. Тяжелая доля досталась вдове и ее пятерым детям, последним из которых и был Миша. Когда ему минуло семь лет, мать повезла его в Москву, прямо в приемную М. И. Калинина и упросила определить сына в институт для слепых. Учился Миша хорошо, особенно успевал в музыке. В 12 лет он уже играл на многих инструментах, вышел из института музыкантом.

Его профессией стал баян, но играл он и на других инструментах. Ходил в школы, детские сады, клубы, давал концерты. А пришла война -- ушел на фронт. Когда после ранения его демобилизовали, продолжал выступать с концертами. Примечательна, например, характеристика, которую ему дали в так называемом "престижном" доме отдыха Совета Министров СССР:

"Выдана Попову Михаилу Николаевичу в том, что он систематически приглашается в дом отдыха "Остафьево" Совета Министров СССР в качестве музыканта с 1946 года по настоящее время. За указанный период времени тов. Попов М. Н. проявил себя только с хорошей стороны. Обладал большим исполнительским мастерством... В Книге отзывов отдыхающих написаны самые теплые слова о его музыкальном мастерстве..."

Попов не только давал концерты, но и писал музыку. Его песни исполнялись, его прослушивали в Институте военных дирижеров, им интересовались известные музыканты, поддерживали его. Вот, например, письмо Дмитрия Шостаковича, адресованное Тихону Хренникову: "Дорогой Тихон Николаевич! Очень прошу Вас найти время для Михаила Николаевича Попова, послушать его сочинения и посоветовать ему, каким образом он смог бы связаться с Союзом советских композиторов, чтобы иметь возможность совершенствовать свои композиторские данные, которые, по моему мнению, у него имеются".

Судьба же Галины Христофоровны оказалась многотрудной, драматической. Ее отец Христофор Алексеевич Зеленский -- старый революционер с дооктябрьским партийным стажем -- был видным борцом за Советскую власть, первым председателем Совета Морозовского округа на Дону. В 1938 году, в период сталинских репрессий, был посажен в тюрьму и там погиб. Ксения Дмитриевна, мать Галины, член партии с 1917 года, тоже была репрессирована. В 1955 году Зеленские были реабилитированы.

Не миновала сталинская секира и саму Галину. Она училась в архитектурном институте, и на 5-м курсе, когда осталось защитить диплом, ее исключили из института как дочь "врага народа". Задели репрессии и Мишу. Командир воздушно-десантного корпуса представил Попова к званию Героя Советского Союза. И вдруг к Михаилу в госпиталь явились особисты из военных энкаведешников, увезли его в особый отдел корпуса и требуют: "Твоя жена -- дочь врага народа. Разведись. Не разведешься -- представление на звание Героя будет уничтожено". На раздумье ему дали три часа. Потом пришли за ответом и услышали:

-- Нет, она человек с большим любящим сердцем. Она мне дороже Звезды... Вы меня не женили, вы меня и не разведете...

Ответ Миши был категорический и резкий. Особисты избили его так сильно, что он потерял сознание. А потом отвезли в госпиталь и пригрозили, что заставят Галину уйти от него, да еще пообещали состряпать на него "дело". Но не успели -- корпус перебросили на другой фронт.

Галина Христофоровна тоже была реабилитирована, ей назначили персональную пенсию. Но в жизни у нее и теперь много драматического. В шестидесятые годы умер Миша. Их сын Александр -- инвалид 2-й группы. Поддерживает ее забота о сыне, внуке и память о своем Мише -- фронтовом баянисте...

22 марта

0x01 graphic

Фотография пластунов Черноморского казачьего войска,

отличившихся при защите Севастополя в 1854-1855 гг

Не иссякает и писательский материал. Прежде всего хочу отметить очерк Петра Павленко "Кубань казачья". Много месяцев провел Петр Андреевич на этой земле и в дни отступления наших войск, и в дни наступления. А когда Кубань была очищена от врага, Павленко писал:

"Земли Кубани и Лабы не изменили славной старине своей. Кубанцы воевали на Дунае в войсках Суворова и Кутузова, ходили на запад с атаманом Чепегой и на Каспий с Головатым, воевали с французами в корпусе Платова, а на нашей памяти -- проникали с Брусиловым за Карпаты, видели мечети Багдада и пески иракских пустынь. Кубанцы прославлены как конники, еще более знамениты своим пешим войском -- пластунами... Кубанцы -- это Таманская армия, это "Железный поток", это Кочубей, это "Камышинская республика" в прикубанских плавнях, не опустившая своего Красного знамени перед белогвардейскими палачами..."

И в эту войну они были достойны своих предков, дедов, отцов.

Писатель считает: все, что составляет славную историю кубанского казачества, бледнеет перед эпосом Великой Отечественной войны.

Читая эти строки, я подумал, что, быть может, Павленко слишком углубился в прошлое, и уже было занес карандаш, чтобы несколько смягчить это сравнение. Но понимал писателя. Он был там в эту войну, он все видел своими глазами, все пережил вместе с кубанцами, страдал в дни поражений, радовался победам, все прошло через его сердце, и написал так, как это ему слышалось и виделось. Он не просто писал, а, я бы сказал, выпевал эти строки из своей души.

Павленко называет имена героев этих сражений -- командиров казачьих корпусов Доватора, Белова, Кириченко. Летом прошлого года в самые тяжелые бои на Кубани в "Красной звезде" прозвучало имя командира артиллерийского дивизиона Чекурды. Его слава, словно на крыльях, неслась по всему фронту. А вот теперь писатель рассказал о другом:

"Немцы заучивают наизусть трудное слово "Чекурда". Когда на них нежданно-негаданно обрушивается губительный огонь русских пушек, они говорят: "Чекурда". Когда в схватку с артиллерийскими полками вступают кочующие батареи и останавливают полки и разносят вдребезги пушки, немцы говорят: "Чекурда", опасаются камышей -- нет ли там Чекурды, они боязливо обходят леса -- может быть, там Чекурда. Чекурда везде, всюду, всегда..."

Павленко мог бы рассказать сотни героических эпизодов, но выбрал самые выдающиеся -- один-два, -- и в них, как в фокусе, просвечивается доблесть и мужество кубанских казаков. Вот один из них: в Моздокских степях попал в плен к немецким танкистам Буряченко. Он сдает клинок, сдает оружие, и его сажают на броню вражеского танка -- ехать в полон. Немцы довольны -- везут казака-кубанца. А он, вынув из-под черкески гранату, бросает ее в люк и, уничтожив экипаж, уходит к своим, раненный собственной гранатой...

Но очерк не только о тех казаках, которые сражались в воинском строю. Он обо всем кубанском народе. Как в малолетнем ребенке живет стремление двигаться, так и Отечественная война, пишет Петр Андреевич, разбудила в кубанском казаке все силы его прошлого, мобилизовала всю мощь сегодняшнего. Есть в очерке и рассказы о партизанской борьбе, о подпольщиках, о сопротивлении казаков в самих станицах. Он мог бы, казалось, закончить свой рассказ этими примерами. Но не смог умолчать еще об одном поколении героев.

На Кубани родилось новое слово -- "разминеры". "Разминеры" -- это правда, великая и простая, легендарная. Речь идет о ребятах, обезвреживавших немецкие мины, спасавших дома, резавших немецкую связь. Павленко приводит выдержку из официальных документов об освобождении Армавира: "Много зданий спасено ребятами. Ночью они перерезали запальные шнуры и тем спасли дома от взрывов". О том же сообщают из других городов.

Павленко называет имена малолетних героев-казачат, сражавшихся с немцами по своему разумению. Это Женя Петров из Майкопа, тринадцатилетняя Тамара и десятилетняя Валя Огаревы, две сестры из Пантелеймоновской школы... "Так рождается у нас, -- пишет Петр Андреевич. -- второе поколение победителей, и тысячи ребят могут сказать, раньше чем они научились арифметике, они уже били немцев, были солдатами Отечественной войны..."

* * *

"Чувство нового" -- так называется большой очерк Бориса Галина. Пожалуй, я не ошибусь, если скажу: из всего напечатанного Галиным за два года войны этот очерк о командире стрелковой дивизии генерале Аршинцеве показывает приобретение "чувства нового" не только нашим командиром, но и самим Галиным.

Читая очерк, я невольно вспоминал ступеньки, по которым взбирался Галин на высоты военной публицистики. А ведь пришел он к нам, не зная армии, военного дела. По болезни он был снят с воинского учета, не блистал и воинской выправкой. Илья Эренбург, увидев как-то на фронте Галина, скептически оглядел его хрупкую фигуру, совсем, казалось, неприспособленную к тяготам фронтовой жизни, и полусерьезно, полушутливо сказал ему:

-- Хотите, я поговорю с редактором, он пошлет вас в БАО?

БАО -- батальон аэродромного обслуживания -- в глазах фронтовых корреспондентов был глубоким тылом, хотя во время войны, в первые ее месяцы, доставалось нашим авиатехникам, пилотам немало и от немецкой авиации, и от прорывавшихся через линию фронта фашистских танков и мотоциклистов. Галин смерил Эренбурга сердитым взглядом и на шутку ответил шуткой: "Если не возражаете, можно отправиться в БАО на пару"; Илья Эренбург тоже не отличался бравым воинским видом.

С легкой руки Ильи Григорьевича в редакции Галина величали "рядовым, необученным". В эту группу, кстати, входили и сам Эренбург, и Гроссман -- писатели, до войны в армии не служившие. Что же касается Галина, была, правда, попытка обучить его строевой выправке, он сам не без юмора рассказывал об этом. Случилось это в прошлом году в Тбилиси, куда Галин заехал из действующей армии на день-два, чтобы передать свой очерк в редакцию. Настроение у писателя было радужное, очерк как будто удался, может быть, уже добрался в Москву. Шел Галин вразвалку по главной улице города, пилотку заткнул за пояс, никого вокруг не замечал. Не обратил внимания и на высоченного роста полковника.

...

Хорошую, высшую оценку получил и его очерк "Чувство нового". Ведь до этого его стихией были окопы, солдатские землянки, роты и самое большое -- полк. А ныне написан рассказ о дивизии и ее командире. Кредо Галина: пишу, что вижу, или, как любил он повторять известный фронтовой афоризм артиллеристов: "Не вижу -- не стреляю". Достаточно прочитать сегодняшний очерк, чтобы убедиться: он строго был верен этому правилу. Так тонко изобразить душевный мир генерала и его товарищей, передать их диалоги, выписать портретные черты -- для этого надо было воочию видеть и слышать Аршинцева, оценить его тактическое искусство, прожить с ним не один день, пройти рядом с ним страдный путь сражения хотя бы в одной операции.

Дивизия вела бои в районе так называемой Лысой горы. Галин видел Аршинцева и его соратников от начала до конца боя и написал о нем. Это было не простое, схематичное описание операции, а рассказ о таланте командира, чуждого шаблону, умеющего решать сложные задачи. Не буду всего описывать. Приведу лишь небольшой отрывок:

"Война мучит, и война учит. Прорыв линии немецкой обороны окрылил массу бойцов, вдохновил командирскую мысль. Каждому стало ясно: хороший замысел дает хорошие результаты. Гибкость тактических приемов потребовала от командира гибкости ума, организованности, поворотливости и того, что Аршинцев называл шестым чувством, чувством нового. Оно было закономерным, не являлось случайным, не падало с неба В тяжких муках рождалось это шестое чувство -- чувство нового, медленно, словно полновесное зерно, вызревало оно в командирском сознании. Сама жизнь учила и подталкивала к мысли: не цепляйся за старую, обветшалую линейную тактику, ломай ее, умело используй всякий маневр, думай, ищи, хитри..."

А вот еще черты характера Аршинцева, которые высоко оценил писатель. Они переданы словами Ковалева, командира полка: "При всем своем властном характере, спокойном и решительном, Аршинцев не сковывал инициативу командиров. Он считался с умом и волей командиров полков и, ставя перед ними задачу, обычно говорил: "Хозяйствуй!.."

* * *

В "Красную звезду" пришел новый автор. Опубликовано стихотворение Маргариты Алигер "Хозяйка". Тема вроде "тыловая", но это самые настоящие фронтовые стихи, под ними даже подпись: "Северо-Западный фронт". И написаны они на тему, волнующую фронтовика.

Никогда солдата не покидала окопная дума, волнение, страдание: как там дома дети, мать и отец и, конечно, хозяйка? Ждет или не ждет? В какой-то степени эту тему затронул Симонов в стихах "Жди меня" и Уткин в стихотворении "Ты пишешь письмо мне". Они волновали и как-то сглаживали боль фронтовика. Но и не мог он не подумать: если судьба не прикроет его своим крылом и придется сложить голову на поле брани, как там будет хозяйка, не убьет ли ее горе, выдержит ли испытание. Ответ на это и пытается дать Маргарита Алигер в своих стихах. Я их приведу:

Отклонились мы маленько,
путь-дороги не видать.
Деревенька Лутовенька --
до войны рукой подать.

Высоки леса Валдая,
по колено крепкий снег.
Нас хозяйка молодая
приютила на ночлег.

Занялась своей работой,
самовар внесла большой,
с напускною неохотой
и открытою душой.

Вот ее обитель в мире,
невеселый тусклый быт
-- Сколько деток-то?
-- Четыре.
-- А хозяин где?
-- Убит.

Молвила и замолчала,
и, не опуская глаз,
колыбельку покачала,
села прямо против нас.

Говорила ясность взгляда,
проникавшего до дна:
этой жалости не надо,
эта справится одна.

Гордо голову носила,
плавно двигалась она,
и ни разу не спросила,
скоро ль кончится война.

Не охоча к пустословью,
не роняя лишних фраз,
может, где-то бабьей кровью
знала это лучше нас.

Знала тем спокойным знаньем,
что навек хранит народ --
вслед за горем и страданьем
облегчение придет.

Чтобы не было иначе
кровью плачено большой.
Потому она не плачет,
устоявшая душой.

Потому она не хочет
пасть под натиском беды.
Мы легли, она хлопочет,
звон посуды, плеск воды.

Вот и вымыта посуда.
Гасит лампочку она.
А рукой подать отсюда --
продолжается война.

30 марта

В течение нескольких дней почти все полосы центральных газет заняты постановлениями Совнаркома о присуждении сталинских премий за выдающиеся работы в области науки и техники, а также искусства и литературы. Напечатаны фотографии некоторых лауреатов, и, конечно, прежде всего наших корреспондентов и авторов: Алексея Толстого, Александра Серафимовича, Константина Симонова, Маргариты Алигер, Евгения Габриловича, Ванды Василевской...

А на фронтах по-прежнему затишье. Вот только в воздухе не прекращаются сражения, в которых с обеих сторон участвует все большее количество самолетов. Так что нашим корреспондентам и авторам есть о чем писать. Здесь уместно сказать о начальнике авиационного отдела газеты Николае Денисове. За почти два года войны он основательно, выражаясь попроще, "поднаторел" в воздушной тактике, и его выступления -- это я точно знаю -- не только обсуждались летчиками, но порой были для них в своем роде "руководством к действию".

Александр Покрышкин! Кому это имя сейчас неизвестно? А ведь первое слово о нем сказал Денисов. Было это в самом начале войны. На пограничной реке Прут с наблюдательного пункта, расположенного на прибрежном холме, Денисов наблюдал, как развертывается сражение в небе. Он видел, что два наших истребителя вступили в бой с пятью "мессершмиттами". Один из них поджег "мессера", а остальных обратил в бегство. Это и был тогда еще безвестный Александр Покрышкин. Так его имя впервые появилось на страницах газеты. Денисов после этого не выпускал Покрышкина из поля зрения, не раз бывал в его эскадрилье, потом полку, позже в дивизии, которой он стал командовать. Не раз видел его в воздушном бою. В феврале нынешнего года корреспондент наблюдал, как блестяще Покрышкин в кубанском небе осуществил тактику воздушного боя, завоевал господство в воздухе. Сам Покрышкин в своей книге "Небо земли" в связи с этим писал о выступлениях Денисова в "Красной звезде": "...автор дал четкую формулу нашего соколиного удара: высота -- скорость -- маневр -- огонь. Потом это выражение стало крылатым".

В сегодняшнем номере газеты опубликована большая, на подвал, статья Денисова "О воздушной тактике немцев". С первых же ее строк опытный читатель поймет, что автор опровергает несостоятельное утверждение февральского приказа Сталина о якобы шаблонной тактике немцев. Статья убедительно свидетельствует, что в тактике врага происходят большие изменения. Вот один из примеров, приведенных Денисовым:

"...Наряду с вертикальным маневром в его чистом виде немцы в последнее время стали прибегать к комбинированному бою. Идея его заключается в том, что часть "мессершмиттов", якобы обороняясь, старается вовлечь наши самолеты в "карусель", то есть в бой на виражах. В это время другая часть истребителей, разбившись на пары, непрерывно атакует наши самолеты. В эту ударную группу обычно входят две пары из самых опытных, бывалых летчиков. Одна пара держится сверху, нанося удары с пикирования, и тотчас же после атаки занимает старую позицию, а другая пара находится на одной высоте с центром очага боя и атакует в горизонтальной плоскости..."

В заключение Денисов предупреждает, что было бы ошибкой считать, как это делают порой наши летчики, что немец в воздухе теперь уже не тот и драться с ним легче.

Словом, сказано весьма определенно и точно. Важное выступление и полезное еще и потому, что приказ Сталина мог размагнитить людей, в то время как нужно тщательно изучать тактику врага, видеть перемены и искать пути для того, чтобы противопоставить ей свою тактику.

* * *

Петр Павленко в годы войны написал очень много, но особенно мне запомнилось его "Письмо домой", психологический накал которого не угасает до самого конца. Очерк на совершенно неожиданную тему. Прочитав его, я не сразу решил для себя, надо ли его печатать? А потом отмел сомнения: разве люди не думают о том, чему писатель посвятил свой очерк? Не пожалею места и приведу побольше строк из очерка:

"Ночью немец крепко бомбил. Мы плохо спали и сейчас, поутру, сидя у окна хаты, в которой вылетели за ночь стекла, говорили о своих семьях.

Опасность обостряет нежность к близким. Никогда так не дороги они, как после пережитых испытаний, никогда человек не бывает и так правдив с самим собой, как в эти часы заново начинаемой, напоминающей молодость жизни"...

Да, письмо необычное для того времени. Это не полемика с симоновским "Жди меня", которые так пришлись по душе фронтовикам. Здесь другая ситуация. Каждый, кто на войне, не может не думать и о том, как сложится судьба его семьи, если он погибнет. Павленко примерил это и на себя. Когда через месяц я встретился с Петром Андреевичем в Краснодаре, на Северо-Кавказском фронте, то спросил его:

-- Петр? Кто эта Наталья? Твоя жена?

Спросил и застеснялся своего неуместного вопроса. Но он ответил сразу и коротко:

-- Да, а ты разве не так думаешь, как этот лейтенант?!

Спустя два дня мне "сверху" позвонили, и тот, кто стремился нас держать на "сухом пайке" полуправды, спросил недовольно:

-- Не много ли вы печатаете о гибели наших людей, о смерти, прочитает Гитлер и будет радоваться...

Он как раз и имел в виду последние выступления в газете Симонова, Галина, Алигер, Павленко. Что мог я ответить?

-- Да, много, но на войне их много, смертей. Это когда играют в войну, смертей не бывает, а мы воюем... А Гитлеру, чтобы он не радовался, стараемся доставлять совсем другую "радость"...

0x01 graphic

"Дуэль Печорина с Грушницким",

Художник Врубель, иллюстрация к повести "Герой нашего времени".

Илья Сельвинский прислал лирические стихи "Русская девушка":

Если ты пленился
Россией,
Если хочешь понять до корней
Эту душу, что нет красивей,
Это сердце, что нет верней, --
Не ищи в ученых книгах
И в преданиях старины,
Приглядись среди пажитей тихих
Только к девушкам этой страны:
Ты увидишь в глазах широких
Синий север широких широт;
Ты прочтешь в них легенду о сроках,
По которым томился народ.
По разлету крылатых линий
Меховых темно-русых бровей
почуешь порыв соколиный
Неуемных русских кровей.
И какая упрямая сила
В очертаниях этого рта!
В этой девушке вся Россия,
Вся до родинки разлита.

Прочитал я эти первые строфы и задумался: для военной ли это газеты в дни войны? Читаю дальше:

Эта девушка на заводе,
У зенитки ли под ольхой,
Под огнем в пулеметном взводе --
Всюду будет такой же лихой.
С этой девушкой в мир шагнуть бы,
Взявшись об руки посильней!
В этой девушке наши судьбы,
Все грядущее наше в ней.

Конечно, эти стихи надо печатать. Ведь девушка, воспетая Сельвинским, -- это символ России, за которую сражаются и стар и млад. А если взять реальность, то действительно много девушек на фронте. И "у зенитки под ольхой", и "под огнем в пулеметном взводе", и с сумкой сестры милосердия. А мы непозволительно мало о них рассказываем. Стихи Сельвинского -- нам напоминание. И не только нам.

"Русская девушка" сразу пошла в номер.

"Ночь в землянке" -- мне можно было и не смотреть, кто автор рукописи. Это уже не первый очерк Евгения Габриловича под таким названием. Только зоркий и проницательный глаз писателя может каждый раз увидеть что-то новое в этих фронтовых берлогах и норах, кратковременных прибежищах солдата. Сегодня он описывает ночь в землянке перед штурмом:

"Ужинают долго, не спеша, с аппетитом. Завтра штурм, завтра трудное, тяжелое время войны, но люди, сидящие за столом, словно и не думают об этом. Меня всегда удивляло, как мало говорят бывалые бойцы о предстоящих порой через какой-нибудь час сражениях. Почему это происходит? Может быть, потому, что дело, на которое они идут, слишком серьезно, чтобы говорить о нем походя, между прочим. Правда, боец, как бы ни был привычен, не может не думать о предстоящем сражении, но не любит о нем говорить. В этом -- словесное целомудрие человека, по-настоящему узнавшего войну, отлично знающего, что такое штурм, атака".

* * *

Из поездки на Западный фронт Симонов привез очерк "На старой Смоленской дороге", о котором я уже упоминал. Теперь он отписывается за предыдущую командировку -- на Южный фронт. Материал не оперативный, и мы его не торопили. Но сам Симонов не терпел медлительности и вскоре принес два очерка. Первый -- "Восьмое ранение". Большой, почти на два подвала. Тема как будто обычная. Во время войны было немало случаев, когда еще не полностью выздоровевшие солдаты, офицеры удирали из госпиталя в свою часть. Об этом мы не раз писали. У Симонова несколько иная история. После восьмого ранения героя очерка, командира батареи Корниенко, признали инвалидом, освободили вчистую и выдали пенсионную книжку. Но он не уехал в тыл, а добрался в свою дивизию, и командир дивизии не смог устоять перед порывом комбата и направил его на батарею, которой он командовал до ранения.

Но важно в этом очерке не столько сюжетное развитие, сколько глубокое проникновение в думы, настроение, характер героя. Приведу для характеристики очерка лишь небольшую выдержку: "...Он почувствовал: перед тем как его унесут, он должен что-то сказать своим батарейцам, они ждут этого. Но сказать ему хотелось только одно -- что напрасно они на него смотрят как на покойника, что он не умрет.

-- Достаньте в правом кармане "смертельник", -- сказал он шепотом.

Санитар расстегнул у него карман гимнастерки, достал оттуда черную круглую коробочку, похожую на те, в которые хозяйки кладут иголки.

-- Открой, -- сказал Корниенко, когда санитар достал "смертельник".

Санитар открыл: коробочка была пуста. Тогда, обращаясь к казакам, уже совсем тихо, так, что даже не все расслышали, Корниенко сказал:

-- С финской войны еще вожу и ничего не кладу, потому что все равно меня не убьют.

Он сказал это с ожесточением: ему было обидно, что батарейцы так легко могли поверить в возможность его смерти.

Носилки подняли, и он сразу потерял сознание..."

* * *

Второй очерк Симонова, опубликованный в газете, называется "Сын Аксиньи Ивановны". О чем он? О казаке из Урюпинской станицы, командире казачьей дивизии Сергее Ильиче Горшкове, сыне казачки Аксиньи Ивановны. С первых дней -- на фронтах Отечественной войны, а приехал ныне в станицу повидаться с матерью и набрать добровольцев в свою поредевшую дивизию.

Не один день провел Симонов с героем очерка. Как-то вечером, накануне наступления, он спросил комдива, о чем тот так задумался. И комдив ответил писателю:

"Сейчас, когда я думаю о своей дивизии, кажется, что хоть и поредели ее ряды, но она очень большая -- больше, чем та, которая вступила когда-то в первый бой. Она состоит сейчас из живых и мертвых, из тех, что дрались, и из тех, что дерутся в ее рядах. И сильна она не только силой живых, но и силой мертвых -- силой их геройства, силой их смерти за Родину..."

Этот очерк врезался мне в память и по личной причине, и если я, отступая от сюжетной линии повествования, коротко расскажу об этом, надеюсь, читатель меня не осудит.

Симонов рассказывает, что в казачьей дивизии воевал младший брат Сергея Михаил в должности командира батареи, в звании старшего лейтенанта. Комдив относился к нему внимательно, но внешне ничем это не выдавал, был так же требователен, строг, как и к другим, никаких поблажек не давал. А на душе у него было неспокойно. Его всегда мучила тревога: он боялся, что брата могут убить, а он останется живым. Так, к несчастью, и случилось. Миша погиб.

"Он долго боялся написать об этом матери, -- пишет Симонов, -- и сейчас, сидя дома и глядя на плачущую мать, не мог отделаться от чувства, что все-таки в душе она упрекает его в том, что он не сберег брата..."

Почему я вспомнил этот очерк и именно эти строки?

В сорок третьем году мой сын Вадим из восьмого класса добровольно ушел на войну. Окончив краткосрочные курсы, он в звании лейтенанта отправился на фронт. Осенью этого года и я отбыл в действующую армию, был начальником политотдела 38-й армии, и здесь мы с Вадимом и встретились: минометный полк фронтового подчинения, где он служил, был передан в распоряжение нашей армии. Видимо, со своими обязанностями командира взвода он справлялся неплохо, и скоро на его погонах появилась еще одна звездочка -- старшего лейтенанта.

Когда я приезжал в полк, естественно, всегда спрашивал: как там мой Вадим? Хвалить-то хвалили, но и жаловались: нарушает маскировку, ходит порой во весь рост по переднему краю. Идет обстрел, а он сидит на повозке и болтает ногами. Словом, подумал я, еще мальчишка. А этот мальчишка, оказалось, был парнем храбрым, за что его наградили орденом Отечественной войны. Но пусть об этом расскажет наградной лист, полученный мною недавно из Центрального архива Министерства обороны:

"Старший лейтенант Ортенберг Вадим Давидович в боях с немецко-фашистскими захватчиками проявляет исключительную смелость, бесстрашие, инициативу, личным примером мужества и отваги в бою воодушевляет на боевые подвиги рядовой, сержантский и офицерский состав полка... В боях 24-25.7.44 г. в районе с. Волкув Тарнопольской обл. отходящий противник в целях вывода своих сил неоднократно переходил в ожесточенные контратаки с танками и бронетранспортерами. В ходе боя была нарушена связь и управление с 1-й батареей полка. Командованием ст. лейтенанту т. Ортенбергу было дано задание найти батарею и обеспечить с нею связь. Несмотря на сильный артиллерийско-минометный огонь, контратаки противника, т. Ортенберг выполнил это задание, обеспечил связь и управление огнем батареи и этим обеспечил отражение 4-х яростных контратак немцев с нанесением им большого урона в живой силе и технике пр-ка. В этом же бою сложилась обстановка, когда 1-я батарея оказалась впереди наших пехотных частей на расстоянии до 600 м от противника. Несколько бронетранспортеров шли непосредственно на боевые порядки батареи. Ст. лейтенант Ортенберг организовал круговую оборону огневой позиции, огонь из всех видов оружия батареи, сам лично открыл огонь из ружья ПТР, в результате был подбит один бронетранспортер, немцы прекратили безуспешные контратаки, и наша пехота, заняв свое положение, стала успешно выполнять боевую задачу...

Командир 491-го арм. минометного полка подполковник Плохунов"

6.8.44 г.

Конечно, я гордился своим сыном, а вместе с тем сердце щемило, тревога за его жизнь меня никогда не покидала, как и симоновского героя, комдива Горшкова.

Ныне, на расстоянии почти в полстолетия, хочу признаться в том, о чем никогда никому до сих пор не говорил. Когда я вернулся из полка, у меня появилась мысль: не забрать ли Вадима в штаб армии, скажем, моим адъютантом? Но вскоре после этого в одном из корпусов нашей армии я был свидетелем странной перепалки между командиром корпуса и старшим лейтенантом. Комкор посылал старшего лейтенанта с заданием куда-то, а тот отказывался и на повышенных тонах говорил:

-- Не пойду. Сказал, что не пойду, и все...

А командир корпуса все его убеждал, что надо пойти.

-- Кто это? -- спросил я стоявшего рядом со мной начальника штаба корпуса.

-- А это сын командира корпуса, его адъютант. Услышав такое, я сказал себе: "Нет, пусть Вадим служит в полку, буду бога молить, чтобы судьба прикрыла его своим крылом..."

* * *

В середине марта Николай Тихонов прислал из Ленинграда письмо. Объяснял, почему реже стал нам писать. Оказывается, Политуправление поручило писателю в срочном порядке создать книгу о танкистах-гвардейцах. Николаю Семеновичу досталась, жаловался он мне, "самая неблагодарная статья" -- вступительная. Книга готова, на днях сдают в печать, и он обещает для нас четыре статьи. Мы знали, что если Николай Семенович сказал -- будет сделано. И как бы он ни был занят, никогда не забывал своих ленинградских писем. Вот и сегодня идет в набор его очерк "Ленинград в марте". Как много может сказать читателю пейзаж, нарисованный художником:

"Такой ранней весны не припомнят ленинградцы. С наблюдательных вышек открывается море давно некрашенных бледно-красных крыш... На деревьях уже сидят толстые, сытые воробьи и чирикают, как в апреле. Неповторимые закаты над заливом перепоясаны нежными зелеными, голубыми, радужными полосками, звезды по ночам крупные, белые, яркие, и навстречу им летят красные звезды зенитных разрывов. Отовсюду тянутся прозрачные туманные лучи прожекторов, скрещиваются, переплетаются и вдруг сверкают отточенными, яркими гранями... Воздух легок и прозрачен, ветер доносит далекую канонаду..."

Ленинградцам стало легче дышать, хотя прорыв блокады лишь приоткрыл ворота на Большую землю, а вокруг города -- огненная дуга фашистских войск, не прекращаются обстрелы, налеты авиации. На севере города -- финны. О них писатель пишет:

"...Все уже привычно, все буднично. На севере, на холмах, стоят в тишине сосновые рощи, тихи окопы и дзоты. Редко здесь раздается стрельба, редко слышен гул моторов. В глубоких блиндажах сидят осоловелые белофинны, отупевшие от бесконечной войны, ругают немцев, читают письма из дома, где пишут, что в маленькой деревушке уже двух третей мужчин нет, они лежат на кладбище. Что же это будет? Они принимаются ругать немцев. Перебежчики устало рассказывают об этом и поют песенки, распространенные в их армии, ядовитые строки про гитлеровцев, которым шюцкоры продали Финляндию". Читаешь и чувствуешь, что рядовой финн жаждет мира. Но, увы, того дня, когда наступит мир на этой границе, еще пока не видно. Потребовались две большие операции лета сорок четвертого года -- Выборгская и Выборгско-Петрозаводская, чтобы здесь с войной было покончено...

2 апреля

На Калининском фронте, где недавно погиб наш спецкор Александр Анохин, ранен писатель Василий Ильенков.

Фронт сразу оголился, оставшись без корреспондентов. Надо было немедленно послать кого-нибудь из редакции. Выбор пал на Ефима Гехмана.

Недели через две получаю от него телеграмму: "Прошу разрешения выехать в Москву по важному делу". Прибыв в редакцию, Гехман явился ко мне и рассказал невероятную даже для военного времени историю.

На новом для себя фронте корреспондент стал приглядываться к солдатской жизни, прислушиваться к разговорам бойцов. И вот что его поразило: уж очень много повсюду говорили о еде, вернее, о перебоях в питании. Однажды Гехман разговорился с командиром стрелкового батальона об особенностях обороны в болотистой местности. Молодой комбат откровенно пожаловался корреспонденту на то, что очень трудно организовать перекрестный огонь при рассредоточенности позиций.

-- Мы бы с этим делом справились, если бы людей у нас было побольше... А то много народу значится в списках, но половина лежит в медсанбатах. Лечатся. Истощены...

Рассказ комбата насторожил корреспондента. Он решил побывать в других полках и батальонах. И здесь та же картина. Поговорил Гехман с полковыми интендантами, и те сказали, что на армейских и дивизионных продовольственных базах не всегда могут получить положенные солдату по норме продукты. Оказывается, там производят замену -- вместо мяса часто выдают яичный порошок, вместо картофеля и овощей -- пшено. Интенданты сетовали и на то, что продукты не доставляют с баз в полк, за ними приходится посылать свой транспорт. А какой транспорт в батальонах и полках! Да еще по здешним трудным дорогам! Воины постоянно недоедают, слабеют, начинают болеть.

В эти дни корреспонденты центральных газет получили приглашение на фронтовую конференцию врачей-терапевтов. Гехман тоже получил билет. Спецкор обратил внимание на необычную повестку дня этой конференции. Среди двадцати докладов одиннадцать были посвящены лечению истощенных воинов Как и полагается на медицинской конференции, у докладов были научные названия: "Экскреторная функция желудка у истощенных", "Скорбут и его диагностика" и т. п.

Перед началом конференции капитан Гехман обратился к начальнику тыла генералу Смокачеву, члену Военного совета фронта, и, невзирая на его высокий пост и высокое звание, прямо заявил:

-- На мой взгляд, не наукой об истощении надо заниматься, а сытно кормить бойцов. Больше пользы будет...

Возмущенный тем, что какой-то капитан его поучает, генерал сказал корреспонденту:

-- Мы сами знаем, что нам обсуждать и вообще что нам делать. А если вам неинтересно слушать доклады, можете уехать, никто вас не заставляет присутствовать на конференции.

Но Гехман не уехал. Он внимательно слушал мудреные доклады фронтовых медиков. Но самое главное узнал в перерыве между заседаниями. Пожилой терапевт, служивший полковым врачом еще в первую мировую войну, охотно объяснил спецкору незнакомые ему термины, весьма остроумно комментируя некоторые доклады:

-- Вы спрашиваете, товарищ капитан, что такое скорбут? -- пояснил многоопытный врач. -- Это вид цинги. Откуда ее занесло на наш фронт? Очень просто. Сейчас весна, зелени еще нет, самое время для авитаминозов. Но первопричина скорбута и иных видов истощения зловещий "эквивалент". Это, позволю себе заметить, не медицинский, а скорее интендантский термин. Увы, у нас действует правило эквивалентной замены одних продуктов другими. По количеству калорий замена получается будто бы равноценной, а на деле -- сплошная ерунда. В сутки бойцу полагается 750 граммов картофеля и овощей, а их "эквивалентно" заменяют 130 граммами пшена. Если в дивизии, например, десять тысяч бойцов и офицеров, то каждый день надо доставлять семь с половиной тонн картошки и овощей. Для этого требуется пять полуторок, а с пшеном дело куда проще: нагрузил и доставил все на одной машине. К тому же пшено можно получить тут же, на армейской базе, а картошки здесь нет. На базе можно получить только наряд на нее, а потом гони машину в какой-нибудь дальний совхоз или на станцию километров за двести. Конечно, нерадивым интендантам куда проще получать и возить пшено. Та же история и с мясом: дневная норма -- 200 граммов, но ее разрешено заменять 35 граммами яичного порошка -- опять вес в шесть раз меньше. И вот завозят в роту пшено и яичный порошок. Вскипятил повар воду с пшеном, засыпал горсть яичного порошка, и -- милости просим -- "обед" готов. Тонкая пленка жира разошлась с первыми черпаками, а осталась одна вода и немного разваренного пшена. Болтуха! Как же не появиться в этих условиях скорбуту? Вот так он и проник у нас во многие места и забрался даже на повестку врачебной конференции...

Корреспонденту стало ясно: речь идет о деле очень важном, вот он и послал мне телеграмму.

Закончив свой рассказ, Гехман как вещественное доказательство вручил мне напечатанное типографским способом приглашение на конференцию терапевтов, в котором и значились те самые доклады, посвященные борьбе с истощением.

Да, понял я, дело серьезное. Я отдавал себе отчет, что писать в газете об этом во время войны, да и в мирное время, никто бы в те времена не разрешил. Но редакция может и должна действовать не только материалами газетной полосы. И сказал Гехману: [151]

-- Немедленно пишите рапорт. Изложите все, как есть. Пошлем Сталину.

На второй день корреспондент принес и положил мне на стол рапорт. На четырех страничках машинописного текста было рассказано все, что узнал и увидел Гехман на Калининском фронте. Рапорт я сразу же послал Сталину, приложив к нему повестку дня конференции терапевтов Калининского фронта.

Все это происходило ночью, вернее, в три часа ночи. Нарочный отвез пакет в Кремль, а Гехману я сказал, чтобы он на всякий случай задержался в Москве.

На следующий день по какому-то делу я позвонил секретарю ЦК партии А. С. Щербакову. Его в Москве не оказалось, он выехал в срочную командировку, ответили мне.

Чуть позже заглянул в Управление тыла Красной Армии. Хотел встретиться с А. В. Хрулевым. Его на месте не было. Зашел к Зеленцову, заместителю начальника тыла.

-- Где Андрей Васильевич? -- спросил я.

-- Как где? -- ответил Зеленцов. -- Ведь ты туда писал, -- показал он в сторону Кремля. -- По приказу Сталина Хрулев вместе с Щербаковым и Щаденко выехали на Калининский фронт...

Вернулся я в редакцию, телефонный звонок:

-- Это Микоян звонит. Вы писали о недостатках с питанием на Калининском фронте. Этот вопрос будет обсуждаться на заседании Государственного Комитета Обороны. На фронт выехала комиссия ГКО и взяла с собой ваше письмо. Не можете ли вы дать мне копию? Мне тоже поручено заняться этим делом.

Так я узнал, что наше письмо сразу попало к Верховному, узнал, как на него отреагировали.

Минуло два дня -- никто из комиссии ГКО еще не вернулся. На третий день звонит мне из Калинина Щербаков и говорит:

-- Дивизии с таким номером, на которую ссылается ваш корреспондент, на Калининском фронте нет и не было.

Вот это да! Неужели такой опытный газетчик, как Гехман, воспользовался недостоверной информацией? Я немедленно вызвал его:

-- Кто сообщил вам факты о голодающих? -- спрашиваю спецкора, стараясь скрыть свое волнение.

-- Никто. Я сам был на месте, в батальонах и полках, проверял факты. За каждое слово отвечаю головой...

-- Но такой дивизии нет на Калининском фронте. Нет дивизии с таким номером, -- и рассказал ему о звонке Щербакова.

-- Видите ли, товарищ генерал, -- спокойно объяснил Гехман. -- Я, согласно вашему приказу, никогда не записываю номера частей и соединений, мало ли что со мной может произойти. Попади моя полевая сумка в руки немцев, у них будет в руках дислокация войск фронта. Да и номера мне практически ни к чему. Зачем? Ведь в газете мы называем части по фамилиям командиров. Когда я долго нахожусь на одном фронте, номера дивизий невольно запоминаются. А на Калининском фронте я пробыл несколько дней, все дивизии для меня новые, вот, видимо, какой-то номер я и спутал.

Гехман неторопливо раскрыл планшет, достал карту и минуты две внимательно разглядывал ее. На карте не было никаких помет, но он словно припомнил знакомые опушки, лощины, пригорки... Потом сел за стол, стал быстро писать, а затем протянул мне проект ответа Щербакову:

"Штаб интересующей вас дивизии находится в двух километрах северо-восточнее озера Кислого. Командир дивизии генерал Маслов, начальник политотдела Орловский".

Спустя четыре дня комиссия ГКО вернулась с Калининского фронта. Встретив Хрулева, я спросил его:

-- Ну что, нашлась та дивизия, о которой писал в рапорте спецкор?

-- Нашлась. И в других не лучше, чем в этой.

Государственный Комитет Обороны дважды обсуждал вопрос, поднятый "Красной звездой". Все, о чем говорилось в редакционном письме, полностью подтвердилось:

"Проведенной проверкой комиссии Государственного Комитета Обороны, -- говорится в постановлении ГКО, -- положения дел с питанием красноармейцев на Калининском фронте, установлено:

На Калининском фронте в марте и первых числах апреля месяца имели место серьезные срывы в питании красноармейцев. Перебои в питании красноармейцев происходили тогда, когда фронт, армия и соединения Калининского фронта имели достаточную обеспеченность продовольствием..."

ГКО подверг резкой критике командующих фронтом и армиями, членов Военных советов и начальников тыла. Некоторые из них были сняты с должности и направлены на работу с понижением. В отношении же генерал-майора Смокачева, того самого, который посчитал, что не стоит корреспонденту лезть не в свои дела, было принято решение снять его с занимаемой должности и предать суду военного трибунала. В постановлении указывалось: "...Лиц начальствующего состава, виновных в перебоях в питании бойцов и недодаче продуктов бойцам, решением Военного совета фронта направлять в штрафные батальоны и роты". Были определены меры по устранению отмеченных недостатков. Установлен порядок доставки продовольствия "сверху вниз", то есть фронт обеспечивает армию, армия -- дивизию, дивизия -- полк, то есть своим транспортом доставляет продукты в нижестоящие соединения и части. Запрещалась в действующей армии неравноценная замена продуктов: мяса -- яичным порошком и т. п.

В тот же день, когда мы получили постановление ГКО, мы прежде всего стали готовить передовую статью в номер. Не все мы могли в печати сказать, но такие строки из постановления никто не смог нам запретить опубликовать:

"...Все эти командиры забыли лучшие традиции русской армии, когда такие крупнейшие полководцы, как Суворов и Кутузов, у которых учились полководцы всей Европы и у которых должны учиться командиры Красной Армии, сами проявляли отеческую заботу о быте и питании солдат и строго того же требовали от своих подчиненных. Между тем в Красной Армии находятся командиры, которые заботу о быте и питании красноармейцев не считают своей святой обязанностью, проявляя тем самым нетоварищеское и недопустимое отношение к бойцам..."

К сожалению, мы не могли сказать, что это -- цитата из постановления ГКО. Даже и намека на это нам не разрешили сделать.

В тот же день был опубликован приказ по редакции такого содержания: "За отличную работу специальному корреспонденту капитану Е. С. Гехману объявляю благодарность и награждаю премией в 1000 рублей". А днем на редакционной летучке я зачитал постановление ГКО и рассказал всю его историю. Состоялся горячий разговор о долге журналиста, его принципиальности, умении осмысливать и обобщать факты и явления, о партийном и государственном подходе к ним. Примером такого подхода и была работа Ефима Гехмана.

На этом можно было бы поставить точку. Однако кое-что я хочу добавить.

Как видит читатель, наш спецкор вскрыл серьезнейшие безобразия в жизни войск, в работе управленческих кадров. На заседании Государственного Комитета Обороны Сталин так и сказал: "Никто нам не сигнализировал, ни командующие, ни члены Военных советов, ни особисты. Вот только корреспондент "Красной звезды" сказал правду". Наверное, надо было бы это отметить в постановлении ГКО хотя бы такими словами: "Комиссия ГКО, проверив сигнал корреспондента "Красной звезды", установила..." Почему же это не было сделано? Думаю, что Сталин и здесь остался верен себе. Зачем, мол, об этом упоминать, еще, боже упаси, подумают, что ГКО и Верховный не знают, что делается в войсках. А так получилось, что бдительность и заботу о воинах проявил сам Сталин или ГКО, который он же возглавлял.

Даже само постановление редакция получила не из ГКО. Его мне дал на сутки по старой дружбе Хрулев. И еще. Трудно понять, почему сама комиссия ГКО не посчитала нужным поговорить с нашим спецкором? Ведь и самой комиссии не было бы, если бы не сигнал корреспондента. Могли бы даже для пользы дела взять его с собой на Калининский фронт! Что, посчитали ниже своего достоинства иметь дело с обыкновенным журналистом, генералы -- с капитаном?

Признаюсь, в ту пору мы над этим не задумывались, не до того было. А ныне многое предстает в ином свете.

* * *

См. далее...

Д. И. Ортенберг

Сорок третий: Рассказ-хроника. -- М.: Политиздат, 1991.

© Copyright Каменев Анатолий Иванович (kamenevai@mail.ru) Размещен: 23/08/2014, изменен: 23/08/2014. 70k. Статистика. Фрагмент: Политика Иллюстрации: 4 штук.	Ваша оценка:
Аннотация: Симонов: "Здесь, остановив машину, для того чтобы напиться у колодца воды, я не мог найти в себе силы посмотреть прямо в глаза крестьянкам, потому что в глазах их был немой и скорбный вопрос: "Неужели уходите?" И нечего было им ответить, кроме горького "да".

Каменев Анатолий Иванович Правда вооружает, а умолчание разоружает...

Каменев Анатолий Иванович
Правда вооружает, а умолчание разоружает...