ArtOfWar. Каменев Анатолий Иванович. Шапошников - в Московском военном училище

В Московском военном училище

Б.М. Шапошников

Рано утром 13 августа 1901 года я приехал в Москву и остановился в номерах на Земляном валу, названия номеров уже не помню.

В тот же день я зашел в училище. Наученный первым приездом, я отметился в канцелярии училища и узнал у его адъютанта, симпатичного штабс-капитана Тульева, порядок приема. Бумаги мои были в порядке, предстояло пройти медицинское освидетельствование.

Вопрос о приеме решался медицинской комиссией и конкурсом аттестатов. Средний балл для конкурса в 1900 году был 3.3. В этом году ввиду большого наплыва желающих поступить в училище на 200 имеющихся вакансий, из которых 30 оставлялись для поступающих на одногодичное отделение, ожидалось, по словам адъютанта, повышение конкурсного балла.

<...>

18 августа я приехал в училище на медицинскую комиссию. Беспокоился, окажусь ли годным? В те времена полагалось, чтобы объем груди равнялся половине роста, а так как мой рост достигал 175 сантиметров, то несоответствие объема грудной клетки вызывало у меня опасения. Моего старшего брата Александра три года призывали на военную службу, но так и не призвали, потому что объем грудной клетки не соответствовал его росту. Строгий медицинский осмотр прошел для меня вполне благополучно, и в ведомости, вернее в протоколе комиссии, я увидел отметку "годен".

Конкурс аттестатов я выдержал успешно. Часов около 11 утро 29 августа я прочел вывешенное в канцелярии училища объявление о приеме в Московское пехотное училище, меня зачислили юнкером во 2-ю роту (по росту).

Простившись со знакомым, я прибыл в училище. Меня отвели в помещение 2-й роты. Здесь меня принял командир 3-го взвода юнкер той же роты Банков. По его указанию каптенармус роты через полчаса оформил все необходимое, и я преобразился в юнкера. Каптенармусу пришлось сдать на хранение чемодан и штатское платье. Затем меня остригли под машинку наголо, показали мою кровать, вручили правила юнкерского бытия для их изучения и сообщили распорядок дня, установленный до начала занятий. Отныне двери училища закрывались за мной, я был лишен даже возможности побродить по городу, какой пользовался, живя в пансионах сначала промышленного, а затем реального училищ.

Началась моя военная служба: меня зачислили юнкером рядового звания.

<...>

Если так можно выразиться, в училище существовало два мира: на втором этаже размещались юнкера поротно, это мир строевой, и здесь начальником являлся командир батальона; на первом этаже находились классы -- мир учебный, и здесь власть безраздельно принадлежала инспектору классов.

Училище размещалось в Лефортове, в Красных казармах -- старинном двухэтажном здании с толстыми стенами, мрачными, пропускавшими мало света окнами, с большим коридором посредине, с асфальтовыми полами. По красоте и удобству оно далеко уступало расположенному на Знаменке зданию Александровского военного училища.

Напротив здания училища находился двухэтажный корпус, занятый под квартиры начальствующего состава училища.

Кухни, пекарня размещались в полуподвальном этаже, выходившем во двор, с другой стороны которого в особом здании были обмундировальная и сапожная мастерские. Рядом с нами, дальше от Яузы, размещены были два кадетских корпуса, и, наконец, первый кадетский корпус занимал находившийся поблизости дворец времен Елизаветы. Даже кадетские корпуса были в более благоустроенных зданиях, чем наше училище.

Но зато это имело и обратную сторону. Мы до некоторой степени гордились тем, что живем в "казармах", не так, как изнеженные дворянчики, что, по существу, приучило нас к будущей обстановке, когда пришлось уже быть в настоящей казарме.

В училище на основное отделение поступали юноши со всех концов России: окончившие классические гимназии, реальные училища, духовные семинарии, Гатчинский сиротский институт и т. д. Не было только окончивших кадетские корпуса.

В 1902 году была сделана попытка направить и их в наше училище, так как в Павловском и Александровском училищах не хватало вакансий для окончивших кадетские корпуса. Однако по общеобразовательной подготовке бывшие кадеты оказались слабее нас, и учиться им было трудно, да и по строевой линии они оказались в хвосте. Через полгода их перевели от нас сверхштатными в Павловское и Александровское училища, в свою среду, что устраивало их, да, по правду сказать, не обижало и нас.

Итак, состав юнкеров в училище был далеко не дворянский, большинство происходило из разночинцев. На одногодичное отделение принимались окончившие высшие учебные заведения, также принадлежавшие ко всем сословиям.

Училище по строевому расчету представляло собой батальон с вооружением того времени, т. е. с одними винтовками. В батальоне было четыре роты, в каждой из них по четыре взвода. 1-й и 2-й взводы составляли первую полуроту, а 3-й и 4-й взводы -- вторую. В 1-й полуроте были юнкера старшего класса, а в 3-м и 4-м взводах -- юнкера младшего класса.

Весь младший командный состав в роте комплектовался из юнкеров старшего класса. Они, занимая должности взводных и отделенных, производились сначала в армейские унтер-офицеры, а затем в младшие и старшие портупей-юнкера, нося на погонах соответствующее число полосок, как это было и в армии. Если при увольнении в город рядовые юнкера носили на поясе штык в чехле, то портупеи юнкера носили довольно тяжелые и старинные тесаки с медной рукояткой. Фельдфебель, также из юнкеров старшего класса, выбирался командиром роты и носил, как и в армии, шашку и револьвер.

Обычно, в каждой полуроте, состоявшей из юнкеров младшего класса, взводный 3-го взвода старший портупей-юнкер объединял строевую подготовку полуроты и носил на основании обычного права название "козерожьего папаши", ибо "козерогами" были юнкера младших классов.

К чести нашего училища нужно сказать, что различий между отношением к юнкеру старшего или младшего класса не было, и "козерог" был равен с юнкером старшего класса. Не то было в Павловском, Александровском, а особенно Николаевском кавалерийском училищах, где юнкер старшего класса держал себя довольно высокомерно по отношению к "козерогу" и иногда просто измывался над своим товарищем по училищу.

Распорядок дня был следующий: подъем в 6.30 утра под барабан или по специальному рожку, до 7 часов утра туалет и заправка постелей, в 7.30 взводы выстраивались на утренний осмотр, производимый взводными командирами, после чего по полуротно шли в столовую на утренний чай (давалась кружка чаю, хороший кусок белого хлеба и два куска сахару).

После утреннего чая юнкера самостоятельно расходились по классам. Занятия начинались в 8.30 и продолжались до 2 часов дня с большой переменой в 11 часов, во время которой давался горячий завтрак -- обычно котлета с черным хлебом, кружка чаю и два куска сахару.

С 2 часов до 4 проводились строевые занятия в манеже или в примыкающем к училищу небольшом дворе, В 4 часа роты возвращались в свои помещения, снимали скатки, патронташи, ставили винтовки в пирамиды, мыли руки и строем шли на обед. Обед состоял из тарелки щей с мясом, второго блюда -- котлеты или форшмака и т. д.; по праздничным дням и один раз среди недели давалось сладкое. Каждая рога имела свои столы, и каждый юнкер сидел на своем постоянном месте. Портупей-юнкера занимали концы столов. Они были раздатчиками пищи.

Обед кончался к 5 часам дня, после чего разрешалось полежать в течение полутора часов. С 18.30 до 20.00 каждый самостоятельно занимался в классе подготовкой уроков на следующий день. В 8 часов вечера роты выстраивались и шли на вечерний чай (кружка чаю с белым хлебом), а затем по полуротно в своих помещениях выстраивались на вечернюю перекличку и молитву. Зачитывались приказы, отдавались распоряжения, объявлялся наряд на следующий день. С 21.00 до 22.30 юнкера находились в своих помещениях или в читальне. В это время разрешалось заниматься и в классах подготовкой уроков. Без четверти одиннадцать все ложились спать.

Каждый юнкер имел железную койку с матрацем, двумя подушками, одеяло и две простыни. Заправлять постель юнкер обязан был сам. Начальство строго следило правильно ли заправлены постели. Под подушками и матрацем никаких посторонних вещей не разрешалось класть. На каждого юнкера полагалась тумбочка, в которой, согласно правилам, располагались книги, предметы туалета и другие вещи. У кровати в ногах стояла табуретка, на которой в определенном порядке складывались одежда и белье. Одним словом, никаких уборщиков и чистильщиков сапог не было, полы натирали и убирали полотеры под наблюдением дневальных.

Юнкерам разрешалось носить усы; бороду носили только с разрешения своего ротного командира, но тот, кто уже начал носить бороду, сбрить ее мог только с разрешения начальства. Волосы на голове должны быть коротко острижены, никаких причесок носить не полагалось. Маленькие "ежики" устраивались только при поездке на каникулы.

Существовала приемная для посетителей, куда могли явиться родственники и знакомые для свидания с юнкерами вне отпускных дней. Приемная открывалась ежедневно от 6 часов вечера до 8 часов вечера, и для вызова юнкеров назначался особый дежурный, который, кроме того, вел и журнал посетителей. Приемная была прилично обставлена.

Заседание Совета Министров в Царской ставке летом 1915 г. под личным предводительством Его Императорского Величества Государя Императора Николая Александровича

Отпускные дни были: среда, суббота, воскресенье, причем в среду и субботу отпуска начинались с 17.30 до 20.00 для младшего класса, а для старшего -- до 24.00. В воскресенье в отпуск разрешалось уходить с 12 часов дня. Для посещения театров увольнение разрешалось до 24.00. Юнкера младшего класса должны были представить дежурному по училищу офицеру особую записку от полуротного командира, разрешающего посещение театра.

По заявлению своих родственников, живших в Москве, юнкерам обоих классов разрешалось уходить в субботу в увольнение с ночевкой дома. Из тех, кто пользовался этим преимуществом, не все имели родственников, кое у кого были и подставные.

При увольнении в город каждый юнкер, одетый в выходную форму, являлся к дежурному по училищу и просил разрешения отпустить его. Если оказывалось все в порядке в отношении рапорта и формы, то юнкер получал от дежурного особый картонный увольнительный билет, и в книге отмечалось время его ухода. Прежде чем пойти к дежурному офицеру, юнкера являлись с докладом к своим отделенным и взводным и только после их осмотра могли идти к дежурному офицеру. Такой же порядок должен был соблюдаться при возвращении из увольнения. За опаздывание накладывалось строгое взыскание. Поэтому каждый, кто получал увольнительную, стремился точно рассчитывать свое время.

1-я рота называлась у нас ротой "крокодилов", 2-я -- "извозчиков" (очевидно, когда-то много ругались); 3-я -- за желтый картон на увольнительных билетах -- "девчонками", а 4-я -- за малый рост солдат "шкаликами".

Все юнкера были на полном содержании военного ведомства. Никакого жалованья мы не получали. На каждого юнкера полагалось три комплекта обмундирования: первый -- для парадов, второй -- для отпусков и третий -- для повседневной носки в училище. Шинель улучшенного солдатского сукна -- двубортная, на крючках; мундир темно-зеленого цвета -- двубортный, на крючках; брюки -- того же цвета; сапоги -- юфтовые с длинными голенищами; головной убор -- зимой барашковая круглая шапка, а весной, летом и осенью бескозырка, на которую летом надевался белый чехол. Летом вместо мундира носили белую рубаху.

В зимнее время поверх шинели полагалось носить башлык с заправленными под пояс крест-накрест концами, соответствующим образом подвернутыми, что стоило нам немалых трудов. Белые перчатки для отпуска -- замшевые мы обязаны были иметь свои... За чистотой и опрятностью в одежде строго наблюдали как портупей-юнкера, так и строевые офицеры, причем за неряшливо одетых юнкеров обычно взыскивали с отделенных и взводных портупей-юнкеров, не говоря уже про самого юнкера.

Каждая полурота в учебном отношении разделялась на две классные группы. Метод преподавания был лекционный с зачетами, которые сдавались за полгода, причем в младшем классе не сдавшие зачеты отчислялись из училища в строй в качестве вольноопределяющихся. При переходе из младшего класса в старший держали экзамены, а затем выпускные экзамены при окончании старшего класса. Экзамены заканчивались 10 мая, а 15 мая училище выходило в лагерь, расположенный в большой Всехсвятской роще.

Отказаться от зачета или просить его отсрочки было очень трудно, для этого приходилось идти к самому инспектору классов, который с большой руганью давал письменное разрешение, носившее у нас название "индульгенция". По сдаче зачета нужно было снова явиться к инспектору классов и доложить о полученной отметке. Оценка успеваемости производилась по 12-балльной системе.

Предметы, которые нам преподавались, давали не только специальную подготовку для командира взвода, но и способствовали нашему чисто военному и общему развитию. Преподавались нам тактика различных родов войск применительно к существовавшей тогда организации; общая тактика (на старшем курсе) с кратким понятием о стратегии; уставы; законоведение; военная администрация; военная история, главным образом русская, от Петра I до русско-турецкой войны 1877--1878 гг. включительно; механика, физика и химия; русская словесность; иностранные языки -- французский и немецкий; наконец, закон божий (на младшем курсе). По артиллерии и инженерному делу имелись довольно хорошие кабинеты.

Инспектором классов был опытный педагог полковник Лобачевский, окончивший артиллерийскую академию. Маленького роста, уже пожилой, говоривший немного в нос, он был требователен как к юнкерам, так и к преподавателям. Преподаванию Лобачевский уделял очень много внимания, и училище наше считалось одним из лучших.

Помощник его -- полковник Кедров, окончивший Академию Генерального штаба по второму разряду, малоактивный педагог, преподавал военную администрацию.

Тактику пехоты читал приватный преподаватель начальник штаба одной из гренадерских дивизий Генерального штаба полковник Никитин. Читал нудно по нашему официальному учебнику, говорил плохо, повторялся, очень часто говорил "следовательно", "так сказать", а лекции обычно начинал словами: "Я вам забыл вчера сказать..."

<...>

Хорошо преподавал тактику артиллерии полковник Болышев, штатный преподаватель, окончивший артиллерийскую академию.

С полным знанием дела вел занятия преподаватель военный инженер полковник Воганд. Суровый, он не произносил ни одного лишнего слова на лекции, на его лице никогда не было улыбки, а между тем в частной жизни это был общительный и веселый человек. Служа в училище, он брал подряды на постройки. Ему принадлежит строительство Курского вокзала и гостиницы "Метрополь". Училище для него было побочным делом, но отношение к преподаванию у Воганда было самое серьезное.

Хорошими преподавателями по военной истории были Генерального штаба полковники Российский и Сухомлин, а русско-турецкую войну блестяще читал Генерального штаба полковник Синайский -- командир 2-го гренадерского Ростовского полка, командовавший 61-й дивизией в 1914 году.

Языки вели преподаватели кадетских корпусов. Оригинален был учитель немецкого языка статский советник Биберштейн. Говорили, будто в 1870 году он был унтер-офицером германской армии и принимал участие в войне. Он требовал от нас строгой воинской выправки, и когда к нему выходили отвечать, то тут были и четкие повороты, и щелканье каблуками. И называли мы его неположенным титулом: "ваше превосходительство". Отметки по немецкому языку были у нас только хорошие и отличные. Наше строевое начальство знало эту слабость старика, посмеивалось над ним, но не запрещало нам величать сего унтер-офицера генеральским титулом.

Противоположную оригинальность являл собою преподаватель закона Божьего и священник нашей училищной церкви. В отношении юнкеров он пользовался дисциплинарными правами командира отдельной роты. Ему полагалось командовать "Смирно!", и он приветствовал нас. Мы звали его "майором", хотя такого чина в армии не было. "Майор" Потехин на первом же уроке заявил, что закон Божий нам известен, и мы легко подготовимся экзамену, а он лучше прочитает нам отрывки из русской истории, и начал их читать... с убийства Павла I, рассказав это событие по запискам Зубова, только что вышедшим тогда в Париже на французском языке. Все лекции этого оригинального "майора" мы слушали с большим вниманием и, к чести юнкеров, за стены класса их не выносили, так что до ушей начальства о них ничего не доходило. "Майор" же продолжал аккуратно править церковные службы с провозглашением здравия всему царствующему дому Романовых.

Уставы преподавались нашими полуротными командирами.

<...>

Начальником училища при мне был Генерального штаба генерал-майор Яковлев, только что сменивший генерал-майора Лайминга, который был назначен начальником Александровского военного училища.

Яковлев был красивый и статный генерал лет под пятьдесят, с большой бородой и бравой выправкой. Как в учебные дела, так и в строевое обучение он не вмешивался, и мы очень редко видели его в ротах. Во время мировой войны, с самого ее начала вплоть до Февральской революции, он довольно посредственно командовал 17-м армейским корпусом. С обновлением командного состава после Февральской революции Яковлев был снят с корпуса, и в дальнейшем я уже не слышал о нем.

Командир батальона училища полковник Романовский также мало вмешивался в занятия и наше воинское воспитание; он был человеком малоактивным.

<...>

Ближе к юнкерам стоял ротный командир. 2-й ротой при мне командовал капитан Калынин, грубый армейским офицер, большого роста, ходивший вразвалку. Мы называли его "чемоданом". Военное дело он знал плохо, больше следил за внутренним порядком в роте. Как все ротные командиры военных училищ, числился по гвардии.

Непосредственным нашим начальником и воспитателем являлся полуротный командир, в нашей полуроте -- штабс-капитан лейб-гвардии Кексгольмского полка Бауер (полуротные командиры числились прикомандированными к училищу и оставались в списках своих полков). Штабс-капитан Бауер был хорошим строевиком и отличным воспитателем. На юнкеров он смотрел как на будущих офицеров, поэтому старался привить нам качества начальника.

Прежде всего, он требовал от нас правды. Будущий офицер не имел права лгать или изворачиваться. Каждый юнкер, совершивший какой-либо проступок, прежде всего сам, обязан был доложить своему непосредственному начальнику -- отделенному портупей-юнкеру, -- а тот уже докладывал по команде.

Обычно в таких случаях Бауер даже не накладывал дисциплинарного взыскания. Но если сам Бауер или начальство выше него узнавали о происшествии, тогда с его стороны пощады виновному уже не было.

Обыкновенно после возвращения из отпусков на уроке уставов на вопрос Бауера, что и с кем случилось, юнкера вставали и докладывали о своих проступках. В один из таких опросов юнкер Низяев не доложил, что он не отдал на улице честь офицеру Ростовского гренадерского полка, который, сделав ему замечание, не спросил даже его фамилии, а узнал только номер роты. Бауер задал Низяеву вопрос, был ли с ним подобный случай, юнкер подтвердил, но на вопрос, почему не доложил по начальству, отмолчался. Низяев получил двое суток ареста, а мы были поражены, как мог Бауер узнать это. Дело потом выяснилось: сделавший замечание Низяеву офицер оказался знакомым Бауера, сказал ему об этом случае и обрисовал внешность Низяева, который смахивал на китайца. Улики были налицо.

Второе, что прививал нам Бауер, -- это ответственность. За каждый проступок юнкера отвечали и отделенный и взводный портупей-юнкера.

Одним словом, повседневным воспитанием Бауер закладывал в нас то, что нам должно было понадобиться в будущем. Лично я, следуя на службе его принципам, в отношениях с подчиненными всегда достигал успеха.

Одиночная строевая подготовка, подготовка взводов у нас, во 2-й полуроте 2-й роты, были на такой высоте, что, когда в манеже все занимались взводными учениями, прочие полуроты останавливались и смотрели на четко производимые нами перестроения взвода. Бауер ушел из училища в полк в конце 1902 года, оставив о себе хорошую память.

<...>

Резкий контраст являл собою командир 1-й полуроты штабс-капитан армейского полка Лебединский. Окончивший сам только юнкерское училище, Лебединский был мелочный и придирчивый командир.

Неплохой строевик, он смотрел на юнкеров недоброжелательно. Те изводили его. Дело дошло до того, что когда он посадил какого-то юнкера под арест, то этого юнкера вся рота с военными почестями провожала в карцер.

Чуть было не назрело вообще неповиновение роты начальству.

Учебные занятия шли полным ходом. Учиться было легко. К концу первого года учения я имел переводной средний балл 11,6 и занял первое место по списку юнкеров младшего класса. Неплохо шли у меня дела и из строевой. У Бауэра я числился и строевиком, и распорядительным, аккуратным юнкером. Несколько человек из таких строевых юнкеров Бауер иногда приглашал по субботам к себе в гости, и здесь он изучал нас внимательно, но уже в другой, неслужебной обстановке.

Я хочу теперь рассказать, как использовалось свободное время в период учения.

С зачислением в училище нас, юнкеров младшего класса, около месяца держали в училище без отпуска, обучая правилам отдания чести, поведения на улице, в театрах, умению подходить с рапортом к дежурному офицеру, соблюдению формы одежды и т. д.

После испытания в искусстве поведения вне стен училища оставалось еще одно испытание -- в умении танцевать. Два раза в неделю по получасу в каждой полуроте происходили уроки танцев, которые вел пожилой артист Большого театра Ершов. Он учил нас, как нужно раскланиваться на балах, а затем проходили вальс и мазурку. Без умения танцевать вальс в отпуск не пускали.

В обязательном порядке командами под руководством портупей-юнкеров мы осматривали в Москве дворцы, соборы, памятники и картинные галереи. Такие экскурсии обыкновенно проводились по воскресеньям с 12 часов дня.

Начальство устраивало для нас ежегодный бал в училище, куда мы могли пригласить своих знакомых с предварительным просмотром начальством списка приглашенных.

Юнкера командировались на балы в офицерские собрания расположенных в Москве полков по наряду с каждой роты и в женские институты.

Предпочитали мы, конечно, ездить в офицерские собрания, где накормят ужином, в институтах же приходилось ограничиваться чаем с бутербродами.

За зимний период наше училище посетили два высоких лица. Первым из них был командующий Московским округом великий князь Сергей Александрович, впоследствии убитый. Генерал обошел ротные помещения, в столовой во время нашего завтрака попробовал пищу и, никому из юнкеров не сказав ни слова, покинул училище, оставив о себе отвратительное впечатление.

Второй персоной был начальник главного управления военно-учебных заведений великий князь Константин Константинович. Недавно вступивший в эту должность, он вызывал своим обращением энтузиазм у кадетов, да и у юнкеров тех училищ, которые комплектовались из кадетских корпусов. Он имел претензию на большую память на лица. Константин Константинович сочинял стихи, написал в стихах пьесу "Царь иудейский", поставленную в Эрмитажном театре при его участии в главной роли.

Так вот этот "поэт" был принесен к нам на руках кадетами соседнего корпуса. Однако он не рассчитал, в какую среду попал. Обходя ротные помещения, в которых мы находились, он встретил уважаемою нами адъютанта училища и обратился к нему с вопросом: "А, армяшка, ты еще в училище?" Такое обращение сразу нас поразило.

Затем мы были построены в роты, и он начал обходить юнкеров, расспрашивая, кто и откуда поступил в училище. Дошел до нашей полуроты и обратился, в частности, ко мне с вопросом, кто мои родители, сколько мне присылают денег на карманные расходы и сколько отец получает жалованья. Когда я ответил, что отец получает 100 рублей в месяц, великий князь заявил, что это большая сумма. По цивильному листу я узнал, что сам он получает 120 тысяч рублей в год, не считая доходов с удельных имений. Я внутренне вскипел и хотя сдержанно, но твердо ответил, что "ныне рубль дешевле стал". Начальство мое раскрыло глаза от удивления, а великий князь кончил со мной разговор и быстро пошел дальше. К чести моего начальства, я не имел никаких намеков неудовольствия на мой ответ.

Когда кончился обход, то приказано было идти на первый этаж провожать начальника главного управления. Неохотно потянулись мы для этой процедуры. Сойдя в вестибюль, Константин Константинович, смотря поверху, сказал: "Где-то тут была моя шинель". Очевидно, он рассчитывал, что кто-нибудь из офицеров или юнкеров бросится ему подавать шинель. Воцарилось молчание... Начальник училища не растерялся. Он приказал швейцару подать шинель.

Начальник главного управления прибыл в училище на руках малышей-кадетов. Ему удалось уйти от нас на собственных ногах.

Непривычное для нас обращение на "ты", боязнь подать кому-либо руку, высокомерие и дутый либерализм великого князя Константина Константиновича вызывали у нас если не озлобление, то, во всяком случае, скептическое к нему отношение.

<...>

15 мая 1902 года начинался лагерный период обучения, который завершался 1 сентября для младшего и 6 -- 10 августа для старшего класса производством юнкеров в первый офицерский чин подпоручика.

Этот период обучения был наполнен исключительно полевыми занятиями. Проходили ротные, батальонные учения, мелкие тактические занятия, мы отрабатывали рассыпной строй, сторожевую службу, проходили курс стрельб, занимались полевой гимнастикой. На младшем курсе юнкера производили по группам полуинструментальную съемку, затем каждый самостоятельно проводил две глазомерные съемки маршрутов. На старшем курсе составлялись глазомерные кроки по тактическим задачам.

Кроме того, летом младший класс возили в Тулу для осмотра оружейных и патронных заводов, а старший класс посещал окружной артиллерийский полигон и присутствовал на артиллерийской стрельбе. Полигон был расположен вблизи села Клементьево, к северу от Можайска.

<...>

Летний период заканчивался участием в окружных или же больших маневрах.

Наше училище располагалось в большой Всехсвятской роще, которая теперь в черте города. Тогда же она была густым и малопроходимым лесом. Главные дороги в роще охранялись караульными и патрулями.

Район наших съемок охватывал Покровское-Стрешнево (ныне Пехотная улица), деревни Шаньково и Никольское, Коптевские выселки. Выходя в 7 часов утра на съемку, мы получали на руки так называемого "мертвеца", т. е. средней величины французскую булку с вложенной в нее котлетой или сыром. Этот "мертвец" поддерживал наше существование до возвращения в лагерь на обед к часу дня. Преподаватели проверяли на месте производимую нами работу.

Лагерь состоял из бараков по два на каждую роту. В тылу лагеря находились навес-столовая, кухня, карцер, склад боеприпасов и квартиры -- дачи для начальствующего состава.

В лагерях караульная служба возлагалась для практики на юнкеров. Караульными начальниками были портупей-юнкера, а часовыми -- юнкера младшего и старшего классов. Я не говорю о дежурных и дневальных по ротам, которые несли свою службу так же, как и зимой.

Лето 1902 года было сносное, дождей перепадало сравнительно мало, и они не мешали занятиям. Если строевая и тактическая подготовка была у нас хорошей, то в стрельбе мы были малоискусны. Как-то на это мало обращалось внимания в училище.

Распорядок дня в лагерях немногим отличался от зимнего. Подъем был в 6 часов утра, затем туалет и утренний осмотр. В 7 часов давался чай с хлебом. После этого мы выходили или на съемки, или на строевые занятия. В 1,30 дня хороший сытный обед, после чего предоставлялся отдых. В 4 часа дня полдник: какое-нибудь горячее блюдо -- молодой картофель, творог с молоком или котлета и чай. С 4.30 до 7 часов вечера продолжались строевые занятия. В 8 часов вечера ужин -- также с мясным блюдом и чаем. Затем в 9 часов вечера перекличка на передней линейке и дальше в 10.30 все ложились спать.

Иногда у нас возникали жалобы на довольствие, но, помню, наш полуротный Бауер говаривал: подождите, будете офицерами, вспомните еще про этот стол. Впоследствии [74] не раз приходилось вспоминать предсказания Бауера, так как на офицерское жалованье приходилось сдерживать свой аппетит.

Была одна обязанность, которая не возлагалась на всех юнкеров, но на мои плечи ложилась два раза. Довольствием юнкеров командиры рот ведали по очереди. В помощь им на месяц привлекались по два юнкера -- для выполнения обязанностей счетчика и продовольственного каптенармуса. На первом лежало составление раскладки, меню и ведение всей отчетности, на втором -- хранение и выдача продуктов. Оба отвечали за хорошее качество пищи. В обеих этих должностях я побывал, а это значило по месяцу безвыходно сидеть на кухне, там же спать. На занятия мы на это время уже не ходили, потом приходилось наверстывать упущенное. На себя же приходилось принимать все неудовольствия юнкеров за качество пищи, но зато, когда мне впоследствии пришлось командовать ротой, я уже не был новичком в ведении хозяйства...

В середине лета нам стало известно, что в Москву приехал военный министр генерал Куропаткин, и в один из вечеров на перекличке было объявлено, что завтра на Ходынке будет произведен смотр нашему училищу, для чего оно должно выставить роту по штатам военного времени. Наши роты были по 100 человек, а рота военного времени насчитывала 225 человек, иными словами, больше половины училища должно было участвовать в смотре. Командование училища распорядилось, чтобы каждая рота выставила по одному взводу военного времени. К утру рота, одетая по-походному, без всякой репетиции под командованием командира 1-й роты выступила на Ходынку. Нашим, вторым взводом, командовал Бауэр.

На Ходынке мы увидели уже выстроенным батальон Александровского военного училища. Пристроившись к нему, стали ожидать приезда Куропаткина. Вскоре военный министр прибыл с большой свитой, поздоровался с нами и затем вызвал батальон юнкеров Александровского училища на батальонное строевое учение. Александровцы начали учение, но видно было со стороны, что идут они плохо, в довершение всего при повороте кругом несколько юнкеров, не расслышав, очевидно, команды, столкнулись с повернувшимися уже и от столкновения попадали. Учение было вскоре окончено. Куропаткин подъехал к батальону и что-то с жаром долго говорил.

Пришла наша очередь. Мы приняли команду "смирно" и застыли. Куропаткин подъехал, слез с коня и начал обходить фронт, осматривая и равнение, и уменье держать винтовку, и правильность пригонки снаряжения. Вид его был сердитый. Сделав одно лишь замечание, Куропаткин приказал начать ротное строевое учение. Рота двинулась и на ходу отлично сделала все перестроения, не сбиваясь с ноги. Вдруг Куропаткин остановил роту, приказал офицерам выйти из строя, на взводы стать портупей-юнкерам, а ротой командовать фельдфебелю 1-й роты -- тоже юнкеру. Теперь мы еще больше подтянулись, и дальнейшее учение прошло еще лучше,

Рота была остановлена. Подошел Куропаткин и начал нас благодарить, заявив, что он никак не ожидал, что из нас, штатских людей, могут выработаться такие строевики, и, обращаясь к начальнику Александровского училища генералу Лаймингу, заявил: "А вам, генерал, имея бывших кадетов, стыдно так их распускать".

Особо поблагодарил военный министр нашего фельдфебеля, командовавшего ротой. Окрыленные успехом смотра, мы двинулись в лагерь, до которого был час ходьбы. В это время уже на старшем курсе были получены вакансии для будущих назначений и среди них не было вакансии в Полтаву, родом из которой был фельдфебель нашей роты и куда хотел выйти служить...

А в это время, опередив нас, Куропаткин сам поехал в наш лагерь, обошел его и вызвал на полевую гимнастику оставшихся вне расчета юнкеров 4-й роты. "Шкалики" всегда были хорошими гимнастами, а здесь превзошли себя, перепрыгивая, как мячи, через канавы и заборы. И здесь смотр прошел удачно.

К нашему возвращению в лагерь начальство уже уехало, а мы в награду получили трехдневный отпуск. Существовавший и ранее антагонизм между нашим и Александровским училищем возрос еще больше.

Незаметно подошел август. Старшекурсники разобрали вакансии, были произведены в офицеры и разъехались в отпуска. Мы тоже стали мечтать о предстоящих осенних каникулах. Но неожиданно стало известно, что нам предстоит принять участие в больших, армейского масштаба, маневрах под Курском.

Так как в училище оставалось только 200 юнкеров, то свыше было приказано образовать сводный батальон из Александровского и нашего училищ. Александровцы выставляли 1-ю и 2-ю роты, мы -- 3-ю и 4-ю. Батальоном командовал наш командир батальона полковник Романовский. Я был назначен командиром 3-го взвода 3-й роты. По боевому расписанию наш юнкерский батальон вошел в сводный корпус "Северной" армии. 28 августа мы высадились в Курске и с железной дороги пошли в район сосредоточения корпуса.

Курские маневры являлись действительно большими маневрами. Они развернулись сначала к юго-западу от Курска, а закончились решительным "сражением" под самым Курском, к югу и западу от него. В маневрах участвовали части Московского, Смоленского, Киевского и Одесского округе он -- всего шесть армейских корпусов и две кавалерийские дивизии, около 100 тысяч человек и 200 тысяч лошадей. Маневрировали две армии: "Северная", которой командовал великий князь Сергей Александрович, и "Южная" -- под командованием Куропаткина. Как тогда говорили, производился выбор командующего, а возможно, и главнокомандующего армией. На маневрах присутствовал Николай II, главным посредником был генерал-фельдмаршал великий князь Михаил Николаевич.

С точки зрения командира взвода, коим я был во время этих маневров, они прошли для нас в ряде тактических столкновений сначала с конницей южан, а затем в обороне редута на крайнем правом фланге "Северной" армии. Маневры потребовали от нас физического напряжения и ознакомили с действиями в составе крупных соединений.

Я не привожу здесь подробного описания хода маневров, он мне не был тогда так известен, как сейчас, из литературы. Но уже тогда у нас сложилось впечатление, что наша "Северная" армия была разбита и руководство ею было не на высоте. Все хвалили Куропаткина.

На этих же маневрах в первый и последний раз я видел проезжавшего в коляске командующего войсками Киевского округа генерала Драгомирова. С большим почтением мы, молодые юнкера, смотрели на этого оригинального и известного тогда генерала -- воспитателя войск Русской армии.

Возвратившись в Москву, наш класс, ставший уже старшим классом, разъехался до 1 октября на осенние каникулы. Я уехал в Белебей к своим родителям и к 1 октября вернулся в училище. Предстояли новые назначения из юнкеров старшего класса взводными и отделенными командирами. Я был назначен командиром 3-го взвода, а командиром 4-го взвода -- юнкер Кошевой.

С большим сожалением узнал я об уходе Бауера в полк для командования ротой. Командиром 2-й полуроты был назначен штабс-капитан 4-го гренадерского полка Горовой, прикомандированный к училищу и преподававший в некоторых классах механику и химию. Об этом глубокоуважаемом всеми юнкерами училища полуротном командире стоит сказать несколько слов.

Николай Иванович Горовой, в свое время окончив Московский университет по физико-математическому факультету, кончил одногодичное отделение нашего училища, вышел в 4-й Несвижский гренадерский полк, стоявший в Москве, и остался на военной службе.

Будучи хорошим преподавателем, Горовой был посредственным строевым командиром, в особенности если сравнивать его с Бауэром. Замечательной доброты человек, отзывчивый на все нужды юнкеров, сам хорошо знавший их жизнь, Горовой не мог ни в чем отказать и не мог твердой рукой управлять полуротой.

Терявшийся перед начальством, особенно таким грубым, каким был наш командир 2-й роты Калыпин, Горовой временами даже тяготился своей должностью. Зато, как это водится всегда, начальство наседало на нашу полуроту. При таком положении вся тяжесть строевой подготовки, внутреннего порядка в полуроте и воинского воспитания ложилась на нас с Кошевым, как командиров взводов, и особенно на меня, как старшего, объединявшего всю полуроту.

Бывало трудно, но я работал самостоятельно, составлял расписание занятий и занимался повседневным воспитанием молодых юнкеров. Для последующей моей службы это принесло большую пользу. Явившись в роту подпоручиком, я не был подобен брошенному в воду щенку, не умеющему плавать, а сразу брался за знакомое дело.

Отношения с Горовым лично у меня и у Кошевого были самые отличные, можно сказать, даже дружеские. Мы втроем вели согласно общее дело, и наша полурота не была плохой.

<...>

20 октября 1902 года приказом по училищу я был произведен в армейские унтер-офицеры, а на следующий день -- в младшие портупей-юнкера.

На старшем курсе упор был больше на общевойсковую тактику и военную историю. Продолжали также заниматься иностранными языками. Строевая подготовка шла, как и в предыдущий год, в младшем классе, причем я старался придерживаться системы Бауера. Ту же систему я проводил и в отношении предварительного доклада юнкеров о случившемся с ними. Не приходится говорить, что всякие картежные игры были у нас воспрещены, а тем более азартные. Но все же втихомолку среди юнкеров старшего класса они процветали.

Как-то один из юнкеров был уличен в неправильной игре. Тотчас же собралась вся полурота с портупей-юнкерами 2-й полуроты, был разобран проступок этого юнкера и вынесено постановление (непротоколированное): просить фельдфебеля доложить ротному командиру и о проступке игравших и о желании юнкеров отчислить из училища упомянутого юнкера. Начальник училища немедленно удовлетворил просьбу полуроты об отчислении юнкера, а на игравших было наложено дисциплинарное взыскание.

Это сразу отрезвило картежников, игра прекратилась.

<...>

Учение мое шло по-прежнему отлично, театр не сбавлял мне баллов, а удовольствия я получал много.

19 декабря 1902 года я был приказом по училищу произведен в старшие портупей-юнкера и вскоре уехал домой на рождественские каникулы.

Вернувшись в училище, я узнал о новой перемене в составе нашего начальства: инспектор классов полковник Лобачевский получил назначение директором Орловского кадетского корпуса, а к нам был назначен полковник Кельчевский, конечно, уступавший во многом Лобачевскому. Кривая учебной дисциплины пошла книзу.

В январе 1903 года между нами, юнкерами старшего класса, уже начинались разговоры, кто и куда хотел бы выйти служить.

Прежде всего, каждый купил себе "Краткое расписание сухопутных сил", где были указаны все части бывшей царской армии с их дислокацией и фамилиями командиров корпусов, дивизий, полков и отдельных батальонов (стрелковых и резервных). Шли разговоры и о боевой характеристике полков, их боевой славе, а также черпались с разных сторон сведения и о современной репутации части.

В гвардию могли выходить только потомственные дворяне, а так как у нас в училище их были единицы, то о ней не было речи. Все остальные ориентировались на армию.

С февраля нам разрешалось уже заказывать у частных портных офицерское обмундирование. Составлялись списки, кто и у какого портного хочет себе шить, и затем само училище сообщало этим портным списки юнкеров, желающих обмундироваться у них. Мы же шли к этим портным, выбирали сукно, с нас снимали мерку и постепенно приступали к выполнению заказа.

Каждому юнкеру на обмундирование отпускалось из казны 300 рублей. На эти деньги обычно шили мундир с шароварами, сюртук с двумя парами длинных брюк, шинель, два летних кителя, фуражку, барашковую шапку, две пары сапог, пару штиблет. Из этой же суммы заказывались эполеты, погоны и докупалось оружие -- шашка и револьвер.

Белье также входило в этот расчет. Кроме того, заказывался так называемый офицерский сундук для перевозки обмундирования.

<...>

В конце мая мы выступили во Всехсвятские лагеря. Лето было под Москвой исключительно дождливое. Дождь мел каждый день, а иногда целую неделю непрерывно. Такая погода, конечно, срывала и наши тактические летучки в поле, и стрельбы, и стрелковые занятия. В бараках было холодно. Отогревались бесконечным питьем чая.

Как положено было по программе, в начале июня мы отправились на Бородинское поле. Теперь я уже не был прикован к Семеновскому монастырю и обошел все поле сражения, тогда еще не реставрированное -- это было сделано потом, в 1912 году (на батарее Раевского высился бронзовый памятник, поставленный в 1835 году), Шевардинский редут представлял собою еле заметную поросшую травой канаву. Такие же укрепления французов сохранились еще у деревни Беззубово. Вот, собственно, и все, что уцелело от этого грандиозного для своего времени сражения. В деревне Бородино в двухэтажном большом доме, выстроенном также в 1835 году, был музей, где экспонировались выкопанные обломки оружия, ядра; висели карты и гравюры, портреты героев русской армии, участников Бородина, известных французских генералов. На железнодорожной станции Бородино в комнате ожидания тоже были развешаны копии картин и портреты участников Бородинского сражения. Впоследствии мне не раз приходилось бывать в Бородино.

С каждым днем лета наша предвыпускная горячка усиливалась. Необходимо было ездить то к портному, то к сапожнику, то в магазин офицерских вещей, заканчивая хлопоты по обмундированию.

После 20 июня нам, выпускным юнкерам, были выданы на руки два документа: 1) список юнкеров, окончивших училище по старшинству баллов, в порядке которых и должны были разбираться вакансии; четыре фельдфебеля выбирали из этого списка, а за ними, пятым, должен был выбирать вакансию я; 2) список предлагаемых из Главного штаба вакансий.

Каждый юнкер должен был в соответствии со своим номером старшинства составить себе список вакансий, которые он хотел бы взять. При разборке вакансий те из них, которые выбраны до него, вычеркивались из списка, и таким образом у нею получался естественный отбор. Теперь уже реально можно было думать, куда и в какой полк выйти служить. В гвардию у нас вышло только два человека.

Предварительно они должны были съездить в полки, побыть там среди офицеров, и только тогда давалось окончательное решение на их прием.

Список вакансий был наполнен наименованиями полков и отдельных батальонов пограничных округов.

Куропаткин стремился юнкерами из военных училищ, прежде всего, пополнить пограничные округа, а части Московского, Казанского округов заполнялись главным образом выпускниками юнкерских училищ.

Мера, конечно, целесообразная, но получалось, что из юнкерских училищ выходили служить в полки, стоявшие в больших городах, а выпускникам военных училищ приходилось идти служить в части, расположенные в мелких городах нашей западной границы, или на Дальний Восток, в Туркестан и на Кавказ. Дошло дело до того, что командир одной резервной бригады, расположенной около Варшавы, прислал в училище письмо с просьбой объявить юнкерам, как хорошо расположены батальоны бригады и что часто можно бывать в Варшаве. В некоторые полки, как, например, 1151-й пехотный Пятигорский, стоявший в казармах близ станции Береза Картусская, к северо-востоку от Бреста, из года в год никто не шел служить исключительно из-за стоянки.

На Дальнем Востоке пахло порохом, поэтому вакансии в части, расположенные там, были в ходу. Меня лично прельщала служба на Кавказе и в Туркестане. Трое из моих товарищей юнкеров, уроженцы Ташкента, красочно расписывали этот город. Из пехотных частей юнкера предпочитали стрелковые, а крепостные полки и батальоны ("шоколадная гвардия", как их называли у нас по коричневому воротнику и кантам) не привлекали юнкеров.

Мне нужно было выбрать пять вакансий, а так как один из фельдфебелей уходил в гвардию, то, следовательно, нужно было заготовить список с четырьмя вакансиями. В порядке предпочтительности я и записал: 13-й лейб-гренадерский Эриванский полк (самый старый полк в русской армии, основанный при Михаиле Федоровиче Романове) со стоянкой близ Тифлиса (ныне Тбилиси), 1-й стрелковый Восточно-Сибирский полк (урочище Новокиевское на Дальнем Востоке), 1-й стрелковый Туркестанский батальон (Ташкент) и 205-й резервный Измаильский батальон, стоявший в Одессе.

В конце мая сам начальник училища с комиссией из батальонного и ротных командиров, собрав нас в столовой, приступил к распределению вакансий. Из составленного мною списка 13-й гренадерский Эриванский и 1-й Восточно-Сибирский полки были взяты фельдфебелями, таким образом, я оказался будущим подпоручиком 1-го стрелкового Туркестанского батальона со стоянкой в Ташкенте.

Так в порядке старшинства разбирали юнкера вакансии.

<...>

Теперь можно было заканчивать дела с обмундированием, к чему мы и приступили. В конце июля у каждого выпускника уже стоял сундук с новой формой одежды. Ротный командир все это тщательно осмотрел.

Производство в офицеры начиналось с Красносельского лагерного сбора, где после заключительных маневров юнкера, производившиеся в офицеры, вызывались вперед и царь поздравлял их с этим новым чином. После этого немедленно посылались телеграммы в Москву и Киев о состоявшемся производстве.

Юнкерские училища выпускали подпрапорщиков в другой срок.

Мы, москвичи, ждали с нетерпением этой телеграммы. Из года в год ее привозил на велосипеде почтальон, размахивавший при проезде по лагерю телеграммой, для сдачи ее дежурному по батальону офицеру.

Около 5 часов дня 10 августа этот долгожданный почтальон показался в лагере, и в ротах тотчас же начался сбор денег для него.

Дежурный офицер, получив телеграмму, отправился с докладом к начальнику училища, потом, вернувшись к себе, крикнул: "Горнист, труби сбор!" По заведенному также обычаю горнист, хотя и садился за это под арест, вместо обычного трубил офицерский сбор.

Мы быстро в юнкерском обмундировании собрались на переднюю линейку, где нам и была прочитана поздравительная телеграмма Николая II о производстве в офицеры. Прокричав "ура", мы разошлись по ротам, и через полчаса в лагере появилось 200 новых офицеров.

Пока читалась телеграмма, и пока мы переодевались в новую форму, около лагеря собралось уже много извозчиков, предлагавших довезти до города.

С производством в офицеры мы делались "полноправными гражданами": юнкерами нас не пускали ни в один ресторан, а теперь все двери их были открыты перед нами.

Еще до производства было обсуждено, кто и как будет его праздновать. Я попал в компанию шестерых товарищей, и мы решили сначала скромно в отдельном кабинете большой Московской гостиницы пообедать, а затем закончить вечер в известном кафешантане "Яр".

По традициям, после производства в офицеры разрешалось три дня развлекаться.

Программа нашей небольшой компании была выполнена полностью, и в четвертом часу утра мы с тяжелыми головами на извозчике возвратились в свой юнкерский лагерь. Хотя и с болью в голове, но приятно было проснуться на следующий день около десяти часов утра и не слышать уже никакого барабана или сигнального рожка для обязательного подъема.

Выпив черного кофе, мы пошли делать визиты начальнику училища, командиру батальона, ротному и своему полуротному командиру, прощаясь с ним, причем кое к кому и не заходили, если он не заслуживал нашего внимания в училище. Таковым оказался Лебединский, которому очень мало юнкеров нанесло прощальный визит.

Затем нужно было закончить все расчеты с хозяйственной частью, получить полагающиеся подъемные деньги, а у адъютанта -- предписание в полк.

Послужной список высылался канцелярией училища непосредственно в часть. В нем значилось, что приказом по военному ведомству от 10 августа 1903 года мы были произведены в подпоручики с старшинством с 10 августа 1902 года, т. е. давалось преимущество в выслуге лет на один год для производства в чин поручика, в то время как производимые из юнкерских училищ, по пробытии 6 месяцев в звании прапорщика и произведенные затем в подпоручики, обязаны были выслужить для производства в поручики четыре года.

Всякие расчеты были быстро закончены, и ничто меня не удерживало больше в Москве. После окончания училища давался 28-дневный отпуск, а затем нужно было отправляться в часть. Так как из Оренбурга в Ташкент железной дороги еще не было, нужно было ехать по железной дороге через Баку и Красноводск. Однако последний путь был длинный, а прогонные деньги выдавались по кратчайшему направлению, т. е. через Оренбург. Сберегая денежные интересы казны, я выигрывал в другом, а именно: при новом назначении от Оренбурга до Ташкента мне нужно было делать по 53 километра сутки, в то время как от Москвы до Оренбурга по железной дороге я должен был проезжать 160 километров в сутки (в действительности, конечно, быстрее). Я обязан был явиться в 1-й стрелковый Туркестанский батальон лишь 25 октября, т. е. мой [89] 28-дневный отпуск удлинялся в два с половиной раза, позволяя мне дольше прожить дома.

Взяв билет по железной дороге, я в 11 часов вечера 11 августа уже выезжал с Казанского вокзала из Москвы, хотя и с радостным настроением, но и с раздумьем, когда я снова из далекой Средней Азии попаду в Москву.

<...>

Б.М. Шапошников

Воспоминания. Военно-научные труды. -- М., 1974

...

Из моих "Мемуаров":

До национальной трагедии ровно шаг 11k Годы событий: 1991. "Фрагмент" Мемуары

По злому умыслу "верхов" страна чуть было не вошла в фазу гражданской войны.

ВС в 1991 г. оказались в положении русской армии 1917 г. - Обстановка в войсках - Миф о ненужности ВС - Глупости и провокации МО - О чем били тревогу в войсках? - Ком. Полка из ЗабВО - Л-т Рябчиков о своей службе - Нач. ОК ДВО (Хадрин), ЗакВО (Ерополов) об увольнениях офицеров - Офицеры за Ельцина не голосуют - Безумная "инициатива" на местах - Нач.ОК Приволжско-уральского: дайте нам полномочия ГШ - Отчуждения земель военных полигонов в Сибири - Мартиросян о приватизации ВС на Украине - Министерство обороны организует... провокацию против офицеров! - Марш на Манежную площадь 23 февраля 1991 г. - Я вам больше не помощник и не пешка, которой можно двигать по своему усмотрению - А генералитет о себе побеспокоился... - Как генералы организовали стражу вокруг своих домов - На рядовых офицеров им было наплевать

© Copyright Каменев Анатолий Иванович (kamenevai@mail.ru) Размещен: 25/12/2009, изменен: 25/12/2009. 54k. Статистика. Фрагмент: Политика Иллюстрации: 1 штук.	Ваша оценка:

Каменев Анатолий Иванович Шапошников - в Московском военном училище

Каменев Анатолий Иванович
Шапошников - в Московском военном училище