ArtOfWar. Каменев Анатолий Иванович. "Солдат должен быть чист честью"...

"Солдат должен быть чист честью"...

Я.П. Кульнев

Воспоминание о Кульневе в Финляндии (1808)

Денис Давыдов

...

Военные действия (в Финляндии - А.К.) открылись 8-го февраля.

При вступлении войск наших в пределы неприятельские я был в отпуску.

Московские веселости, тогда истинно-упоительные, кружили мне голову. Двадцатитрехлетний юноша и уже Лейб-гусарского полка штабс-ротмистр, и уже с двумя крестами на шее и с двумя на красном монтике, горящем в золоте, я утопал в наслаждениях и, как в эти лета водится, влюблен был до безумия.

Первый слух о войне с Швециею и о движении войск наших за границу выбросил меня из московских балов и сентиментальностей к моему долгу и мосту, так Ментор Телемака, и я не замедлил догнать армию нашу в Шведской Финляндии, на полном ходу ее.

Во время войны в Восточной Пруссии, восемь месяцев пред войною в Финляндии, Гродненский гусарский полк находился в авангарде князя Багратиона, и потому я был известен всем офицерам этого нотка.

0x01 graphic

П. И. Багратион.

Гравюра Джозефа Лондерса. 1800-е гг.

В Абове явился я к моей должности и вместе с тем попал на балы и увеселения. Князь Багратион объявил нам, что 21-й дивизии ничего другого не оставалось, кроме веселья, ибо военные действия в южной Финляндии прекратились и вряд ли после покорения Свеаборга, Свартгольма и мысов Гапгоута и Перкелаута возобновятся, -- по крайней мере с некоторой значимостию.

Я рассудил, что если уже гоняться за светскими увеселениями, -- выгоднее для меня ехать обратно в Москву, где этого рода увеселении на русскую руку: шумны, роскошны и сверх того полны поэзиею; присутствием моей красавицы, -- чем оставаться в Абове с неловко прыгающими чухоночками, довольно свежими и хорошенькими, но ни в коем случае не стоящими ружейных выстрелов, для которых пожертвовал я радостями моего сердца.

Мысль эта решила меня проситься у князя на север, к генералу Раевскому и Кульневу, которые преследовали финские войска к Улеаборгу. Там еще пахло жженым порохом; там было и мое место. На такого рода просьбы князь отвечал всегда согласием и похвалами. В душе он был отголосок на все удалые порывы юношей, жадных к боевым приключениям и случайностям.

После двухсуточного пребывания моего в Абове длинные финские сани несли уже меня по пустынным и снежным озерам и холмам между скал и дремучих лесов Финляндии.

Я скакал в Вазу.

В то время народонаселение было равнодушно и еще покойно. Жители не питали к нам ни малейшей злобы. Проезды курьеров и всякого рода обозов производились с такою же безопасностию, как в средине России. Вскоре рассеяние по всей области пятитысячного финского войска, сдавшегося в Свеаборге и отпущенного главным начальством нашим восвояси, и неудачи войск наших на севере -- все изменили.

В Вазе был Раевский.

Я остался бы при этом полном дарований и неустрашимости военачальнике, при этом с детства моего столь любимом мною человеке, если б Кульнев не командовал авангардом его и, следственно, если бы он не был впереди Раевского, не был ближе его к неприятелю.

Я поехал к Кульневу, которого догнал в Гамле-Карлеби и от авангарда которого не отлучался до окончания завоевания Финляндии.

О Кульневе много и многие говорили, даже писали и печатали, -- всякий по-своему, всякий как слыхал о нем или видал его мимоходом.

Некоторые полагали его необыкновенным воином, достойным высших степеней, а потому и командования большими армиями; другие -- только храбрым, но без образования человеком, неучем и грубым гусаром.

Прежде чем сказать несколько слов о Кульневе, я предъявляю права мои на верование тому, что я скажу о нем.

Я познакомился с Кульневым в 1804 году, во время проезда моего чрез город Сумы, где стоял тогда стоял гусарский полк, в котором Кульнев служил майором.

Знакомство наше, -- хотя он был меня старее ровно двадцать одним годом, -- знакомство наше превратилось в приязнь в продолжение войны 1807 года в Восточной Пруссии. Мы тогда были: я -- Лейб-гусарского полка штабс-ротмистром; Кульнев -- подполковником Гродненского гусарского полка, в который он переведен был из Сумского.

Но в годах 1808 и 1809 в Финляндии и в 1810 в Турции приязнь наша достигла истинной, так сказать, задушевной дружбы, которая неослабно продолжалась до самой его блистательной и завидной смерти.

В последних двух войнах, финляндской и турецкой, мы были неразлучны: жили всегда вместе, как случалось, -- то в одной горнице, то в одном балагане, то у одного куреня под крышею неба; ели из одного котла, пили из одной фляжки. Вот в каком отношении мы были один к другому.

0x01 graphic

И.И.Бецкой

С гравюры Дюпюи

Кульнев родился в 1763 году и получил образование в кадетском корпусе при знаменитом директоре Бецком, в самую блистательную эпоху этого военного училища.

Кульнев знал удовлетворительно артиллерийскую науку и основательно -- полевую фортификацию, теоретически и практически.

Он порядочно изъяснялся на языках французском и немецком, хотя писал на обоих часто ошибочно, но познания его в истории, особенно в русской и римской, были истинно замечательны.

Военный человек и еще гусар, он не хуже всякого профессора знал хронологический порядок событии и соотношения между собою единовременных происшествий, выводил из них собственные заключения, полные здравого смысла и проницательности, и любил предлагать подвиги некоторых римских и русских героев в пример молодым офицерам, служившим под его начальством.

Слог приказов, отдаваемых им войскам своим, рапорты начальству, усиленные и быстрые переходы отрядов, ему вверяемых, и притом некоторые странности в образе жизни его, приватные и явные, принимаемы были за подражание Суворову.

Это напрасно.

Служа при этом великом человеке во время польской войны 1794 года, Кульнев платил ему, подобно всем русским воинам, дань удивления; он, можно сказать, боготворил его и всегда говаривал о нем со слезами восторга, но никогда не старался подражать ему ни в каких странностях.

Он одарен был слишком сметливым умом, чтобы решиться на подражание причудам, которые искупаются одними только гениальными качествами и бессмертными подвигами.

Кульнева причуды происходили от его веселого нрава, никогда ни от чего не унывавшего, и от неподдельной, самобытной оригинальности его характера.

Суровый образ жизни предпочтен им был роскошному образу жизни от большего приличия первого солдатскому быту.

К тому же и не из чего было ему роскошествовать.

Из скудного жалования майорского, а потом из весьма в то время недостаточных жалований полковничьего и генерал-майорского он ежегодно и постоянно, до конца своей жизни, уделял треть на содержание дряхлой и бедной своей матери, о чем знает весь город Люцин, где она жила.

Другую треть употреблял он на необходимые потребности для военного человека: мундиры, содержание верховых лошадей, конной сбруи и прочее; наконец последнюю -- на пищу себе.

Эта пища состояла из щей, гречневой каши, говядины или ветчины, которую он очень любил.

Всего этого готовилось у него ежедневно вдоволь, на несколько человек.

"Милости просим, -- говаривал он густым и громким своим голосом, -- милости просим, только каждого гостя с своим прибором, ибо у меня один".

Питейным он, -- подобно того временя гусарским чиновникам, -- не пресыщался: стакан чая с молоком поутру, вечером -- с ромом; чарка водки перед завтраком, чарка -- перед обедом, для лакомства -- рюмка наливки, а для утоления жажды -- вода или квас; вот все питейное, которое употреблял Кульнев в продолжение суток.

На водку он был чрезмерно прихотлив и потому сам гнал и подслащивал ее весьма искусно.

Сам также заготовлял разного рода закуски и был большой мастер мариновать рыбу, грибы и прочее, что делывал от даже в продолжение войны, в промежутках битв и движений.

"Голь хитра на выдумки, -- говаривал он, потчеван гостей, -- я, господа, живу по донкишотски, странствующим рыцарем печального образа, без кола и двора; потчую вас собственным стряпаньем и чем бог послал".

Это отчуждение от роскоши, этот избранный им скромный род жизни давали ему более, чем людям богатым, но увлеченным прихотями сластолюбия и расточительности, средства помогать неимущим.

Независимо от этого средства Кульнев обращал самую службу свою на вспомоществование своим родственникам.

Получа однажды известие о крайности, в коей находилась его мать, и видя необходимость послать он пять тысяч рублей, он после Куортанской победы, в которой особенно отличился, просил графа Каменского заменить этою суммой генерал-майорский чин, назначенный ему в представлении об отличившихся.

Граф согласился.

Сумма была прислана Кульневу и немедленно отослана им бедной и обожаемой им старушке. В другой раз, во время турецкой войны, получил он высочайшее награждение по тысяче рублей ассигнациями в год, на двенадцать лет, и передал право это малолетной родной племяннице, крестнице своей, с тем, чтобы эти деньги посылаемы были из кабинета в опекунский совет и хранились бы там до ее замужества.

Но этого мало.

Благодеяния его не ограничивались одним кругом родственников его. Они простирались далее, хотя в другом виде. Он был неослабным покровителем разжалованных в рядовые штаб -- и обер-офицеров, служивших в его отрядах. Во время турецкой войны их было в авангарде его до двадцати человек; все они пользовались самым ласковым, можно сказать, отеческим обхождением его, и все они выведены им были в офицеры в продолжение одной кампании.

Пленные неприятели обретали в нем заступника и утешителя.

Французский генерал Сен-Женье, взятый им в плен под Друею в 1812 году, залился слезами, услыша о его смерти. Левенгельм, Клерфельт и все офицеры и солдаты финские и шведские, подпавшие участи плена во время войны в Финляндии, отзывались с восторгом о его рыцарских поступках и не переставали питать к нему чувства живейшей благодарности.

Жители области, в коей воевал Кульнев, не подвергались ни оскорблениям, ни разорению от солдат его; мало в чем разнился образ жизни их во время войны с образом их жизни в мирное время.

Молва о его великодушии разносилась повсюду.

Когда, по завоевании северной Финляндии, он приехал в Або и вошел на бал князя Багратиона, все сидевшие в зале абовскне жители обоего пола, узнав, что то был Кульнев, встали со своих мест, танцевавшие оставили танцы, и все общество подошло к нему с изъявлением благодарности за сохранение спокойствия к собственности учителей той части Финляндии, где он действовал, и за оказанные им благодеяния родственникам их, попавшимся к нему в плен; всему этому и был очевидным свидетелем.

Но странное дело!

Воин, до того сочувствовавший всякому страждущему существу, что крик птицы или скота, которых резывали на бивачных кухнях вблизи куреня его, отвращал его от пищи на целые сутки и более, -- этот самый воин был ненасытен зрением погибающих в сражениях и неукротим в гневе на подчиненных своих за малейший проступок их в военном деле.

Последним не было пощады.

Грозные их приказы, злые, насмешливые им выговоры, внушаемые ему умом, склонным к язвительности и едкости, делали службу под его начальством не всегда приятною, часто нестерпимою.

Но строгость с нижними чинами за упадок духа в сражении и грабительство мирных жителей доводила его до такого исступления, что нужны были слова его истинных друзей, -- и то после первого порыва и наедине с ним, -- чтобы воздержать его от бесчеловечной жестокости с виновными.

Зато попечительность его о пище и благосостоянии солдата, как в военное, так и в мирное время, простиралась за пределы обыкновенной попечительности:

"Солдат должен быть чист честью, -- говаривал он, -- а чтобы иметь право воздерживать его от похищения чужого добра, надо, чтобы он ни в чем не нуждался; у голодного брюха нет уха".

Начальствуя всегда авангардами, Кульнев был неусыпен в надзоре за неприятелем и говаривал:

"Я не сплю и не отдыхаю для того, чтобы армия спала и отдыхала".

И подлинно, он почти не спал и не отдыхал.

Он, можно сказать, надевал на себя одежду при начатии войны и снимал ее с себя при заключении мира.

Все разоблачение его на ночной сон состояло в снятии с себя сабли, которую клал у изголовья. Только в точение дня, по возвращении дальних разъездов с уведомлением о далеком расстоянии неприятеля и бездействии оного, тогда только он позволял себе умыться и переменить белье, после чего немедленно и в ту же минуту опять надевал на себя одежду и в ней провождал ночь, имея коня оседланным у балагана или куреня своего.

При первом известии с передовой цепи о выстреле или о движении неприятеля Кульнев являлся с одним только ординарцем или вестовым к той части цепи, откуда слышен был выстрел или где примечен был неприятель.

Там, на самом месте происшествия и своими собственными глазами, он видел, нужно ли подымать весь авангард или часть оного и стоит ли тревога эта, чтобы будить и треножить всю армию или корпус, к коему принадлежал авангард, им командуемый.

Во время ночи каждый возвратившийся начальник разъезда должен был будить его и доносить, видел или не видел, встретил или не встретил неприятеля, все одно. Число разбудов этих доходило иногда до семи и восьми в продолжение ночи. А так как я жил с ним в одном балагане или у одного куреня, то часто разъездные, не зная, кто из нас в котором углу спит, будили меня вместо Кульнева и тем по целым ночам не давали мне покоя, что было истинно невыносимо.

Я уже говорил о взыскательности Кульнева за грабительство, производимое иногда нижними чинами; взыскательность эта простиралась и насчет недостатка стойкости их в сражениях.

Он был жестоко строг к тем солдатам, которые уклонялись от неприятельских выстрелов и оставляли свои места под предлогом снабжения себя патронами в замену исстрелянных ими.

Для прекращения такого зла он предварительно наряжал особые и малочисленные команды, которых долг состоял только в том, чтобы переносить из парка патроны, находиться во время дела позади стреляющей цепи и снабжать патронами нуждающихся в них застрельщиков.

То же было предписано и артиллерии.

Сверх того бдительно надзирал Кульнев, чтобы застрельщики и артиллеристы, нервы -- не оставляли цепи, а вторые -- не свозили орудий с мест своих, под предлогом недостатка патронов и зарядов. Те, которые выстрелили свои патроны или заряды, должны были оставаться на своих местах не стреляя, до раздачи запасных патронов и зарядов, принесенных им назначенными для сего командами.

Это было необходимо в Финляндии, где все сражения были огнестрельные и происходили и лесистых местах, усыпанных огромными скалами. Это было необходимо в войне, в которой полки наши, потерпевшие в Австрии и в Восточной Пруссии, полны были рекрутов, непривычных к бою, которые, пользуясь местностию, закрывавшею их от надзора офицеров и старых солдат, выбрасывали после первых выстрелов патроны из своих сум и уходили в парк под предлогом снабжения себя новыми патронами.

Распорядок Кульнева прекратил хитрую выдумку людей, избегавших опасности, и приказом, чтобы они оставались на своих местах с пустыми ружьями, сумами и артиллерийскими ящиками, -- следственно, без возможности отвечать неприятельским встречам своими собственными выстрелами, -- принудил их быть бережливее в растрате патронов и зарядов и стрелять с большею меткостию.

В отрядах Кульнева я впервые заметил новый тогда способ усиливать цепи застрельщиков. Мне давно уже в глаза бросалось неудобство усиливать их с тыла. Таким усиливанием только что умножалась густота в цепях и вместе с густотой поселялся в них беспорядок, который доходил до превращения цепи в безобразную толпу солдат, стреляющих один в другого.

Резервы Кульнева располагаемы были более позади флангов цепи застрельщиков, чем позади тыча их, дабы, при отступлении этой цепи от неприятеля, действовать на его фланги. Посредством распорядка этого никогда цепь наша не густела и потому никогда не превращалась в толпу, вредившую более себе, чем неприятелю.

Он же, атакованный не столько во фронт, как во фланг или во фланги свои, но мог долго продолжать преследования и отступал часто в беспорядке. Мало сведущий в построениях и движениях войск на мирных полях экзерсиций, я не знаю, находится ли этот способ действий в правилах егерской службы, но в истинном бою, в лесистой Финляндии он был чрезвычайно полезен, особенно в решительной Оровайской победе, которая приписана была графом Каменским Кульневу, награжденному за нее георгиевским крестом 3-го класса.

Чтобы окончательно изобразить Кульнева, прибегаю к самому ему, выписывая несколько строк из его писем и приказов.

После десятилетней службы в майорском чине, без надежды на производство в следующий чин и уже на сорок втором году жизни, Кульнев решился оставить службу. Он писал к родному брату своему в начале 1805 года:

"Признаюсь тебе, что сия война остается последним моим поприщем. Я не упущу случая и буду служить в ней, как верный сын отечества. После удалюсь в общую нашу деревушку Болдыреве. Мне скучно стало не видать перемены в службе моей".

Но тут как бы взыграло солдатское сердце. Он, опомнясь, продолжает:

"Впрочем, la guerre a ses faveurs, ainsi que ses disgrБces (война песет и милости и немилости. -- Ред.); надо во всем полагаться на волю божью".

"Для чести и славы России, равно и для подпоры несчастного нашего семейства, я не буду щадить живота моего".

Того же году и к тому же брату:

"Я надеюсь, что ты не покинешь бедную мать нашу, и уверяю тебя с моей стороны, что, где бы я ни был, она будет получать определенную мною ей треть. Ежели же меня убьют, то копей и рухляди моей останется ей на три года, ибо все стоит более тысячи рублей. Вот все мое имение, которое нажил я в продолжение двадцатилетней моей службы. Прощай. Благослови на одоление врагов. Заклинаю тебя не покидать любезную мать, а паче, буде меня не станет".

1807 году, к другому брату:

"Поздравляю тебя с чадом. Больше ни о чем не прошу бога, как только, чтобы он был счастливее меня. Да послужат ему некогда примером и наставлением несчастия мои, которые довольно отличительны. Будучи всеми любим, ведя скромную и честную жизнь, я целый век гоним судьбой. Сравнивая сие с злодеяниями людей, которые в этой жизни наслаждаются всеми благами, необходимо надо предполагать, что есть будущая жизнь, в которой отличится зло от добра. Вот единое утешение для каждого христианина, и оно подкрепляет дух мой, который по сие время, благодаря бога, не унывал, полагаясь во всем на волю провидения, и будучи уверен, что все создано к наилучшему концу".

Приказ офицеру, нанимавшему пост близ Вазы, в 1808 году:

"...Ежели бы у нас осталось только два человека, то честь ваша состоит в том, чтоб иметь неприятеля всегда на глазах и обо всем меня уведомлять. Впрочем, старайтесь отстаивать пункт, который вы защищаете, до самого нельзя; к ретираде всегда есть время, к победе -- редко".

Другой приказ того же года:

"Разные пустые бабьи слухи отражать духом твердости. Мы присланы сюда не для пашни. У государя есть крестьяне на это. Честь и слава -- наша жатва; чем больше неприятеля, тем славнее. Иметь всегда на памяти неоднократно уже повторяемые мною слова: честная смерть лучше бесчестной жизни".

Брату своему, в том же году:

"Будь терпелив и не скучай. За богом молитва, за государем служба не пропадают. Какая служба была несчастнее моей! Теперь все переменилось, и я -- довольнейший из смертных своею участию. (Он получил тогда чин полковничий и крест св. Георгия 3-го класса). Лучше быть меньше награждену по заслугам, чем много без всяких заслуг. С каким придворным вельможею, носящим Владимира 1-го класса, поровняю я мой Владимир 4-го с бантом?"

Приказы

Тридцатого января 1808 года:

"Вчерашний марш был для всех ровен. В эскадронах, мне вверенных, и лейб не позноблено ни одного, а в эскадроне полкового командира -- четыре человека. Из сего должно заключить, что сапоги были тесны, не могли вместить теплой обуви, и более способны для летнего парада, чем для зимнего военного похода. Лучше прилежать к настоящей службе, пещись о благе подчиненных, чем удручать тело человеческое пустым и ни к чему не нужным щегольством, а паче в такое время, когда идешь приобретать новую честь и славу".

Девятого июня того же года:

"Быть готову к движению. Людей никуда не отлучать; придать силы им крутою кашицею. Провиантских много наскакало; требовать от них все, что следует, а не дадут, -- рапортовать мне. Кормленый солдат лучше десяти тонких; предполагать маршу нельзя, пойдем тридцать верст, а очутимся за сто".

Первого июня 1809 года:

"Иметь неусыпное смотрение за чистотою тела солдатского. Государь щедро все отпускает: можно иногда и мясца из двойного жалованья поесть. Эти деньги пожалованы не для того, чтобы по рукам раздавать, а должны быть в артели, -- а артель есть душа и кормилица солдатская".

Пятнадцатого июля 1809 года.

Письмо в Белорусский гусарский полк, которого Кульнев назначен был шефом:

"Чистота и опрятность есть источник здравия солдатского. При доброй нище пещься о них по долгу христианскому и обязанности службы; вести в эскадронах ежедневную записку, что солдаты ели, какою роду было варево; а когда кашицы поспели, то давать повестку к кашам, и тогда все бросают свою работу. О чем вынужденным нахожусь напомнить, ибо замечено много неоднократно, что одни едят, а другие работают, -- а начальник, глядя на то равнодушно, с сытым желудком, курит трубку, но думая о том, что одни съедят вдвое, а другим ничего не достанется".

Письмо туда же, 1810 года:

"Обучать солдат, как предписано было от главнокомандующего, отнюдь не более трех часов в сутки, но знать, чему обучать, на что должно испытывать самих господ офицеров, достаточно ли они знают свое дело, без чего ученье не есть ученье, а мученье".

Приказ при выступлении на завоевание Аландских островов, 1809 года:

"С нами бог! Я пред вами. Князь Багратион за нами".

Другой:

"На марше быть бодру и веселу; уныние свойственно одним старым бабам. По прибытии на Кумлинген -- чарка водки, кашица с мясом, щит и ложе из ельнику. Покойная ночь!"

Третий:

"Серьги солдату носить неприлично. Это предоставлено одним женщинам. Солдат должен щеголять опрятностию и чистотою амуниции. Кто носит серьги, тот о звании солдата не имеет никакого понятия".

Бородинское сражение 26 августа 1812 г.

Гравюра Федорова под руководством С. Карделли с оригинала Д. Скотти.

1812-го года, будучи на Двине, следственно, недалеко от города Люцина, где жил брат его (мать его тогда уже скончалась), он писал к нему:

"Я повозку мою по сне время не отыщу; остался в одном мундире; пить и есть нечего. Привези, брат, водочки и кусок хлеба подкрепить желудок, ибо с самого начала этой войны я еще не спал и порядочно не ел".

Тогда же нему же:

"Ежели я паду от меча неприятельского, то паду славно. Я почитаю счастьем пожертвовать последнею каплею крови моей, защищая отечество".

Как Кульнев чувствовал, как говорил, так он и сделал.

Спустя несколько дней после этого письма, 1812 года 20-го июля, в сражении под Клястицами, ядро оторвало ему обе ноги; он упал и, сорвав с шеи своей крест св. Георгия, бросил окружавшим его, сказав им: "Возьмите! Пусть неприятель, когда найдет труп мой, примет его за труп простого, рядового солдата и не тщеславится убитием русского генерала".

Кульнев был росту высокого, почти двух аршин и десяти вершков. Бил сухощавым, по ширококостым и немного сутуловатым мужчиною. Волосы имел он темнорусые, с сильною проседью.

Он был лица продолговатого, нос имел довольно большой, прямой, с малой горбиною, и носил довольно длинные усы, соединявшиеся с огромными бакенбардами. Я недавно где-то читал, что он носил какой-то черный гусарский ментик или доломан, с черными шароварами. Несправедливо.

В Финляндии он носил Гродненского гусарского, а в Турции Белорусского гусарскою полка ментик или доломан, смотря по времени года, как все гусары; только одежда его была не офицерская, а рядового гусара, то есть сшитая из толстого солдатского сукна, с гарусными снурками и оловянными пуговицами. Рейтузы носил он форменные офицерские и фуражку также форменную.

Правда, что он надевал иногда финский колпак или равного рода скуфьи и ермолки; но то делывал он из балагурства, может быть, из страсти носить что-нибудь странное на голове, ибо однажды он одел на голову и носил до износа подаренный ему мною табачный кисет зеленого сафьяна и шитый золотом. Все это делывал он, однако, на биваке, вне службы, но никогда на службе и перед войском.

Представя Кульнева, каким он был, с его качествами и недостатками, я скажу в заключение, что он менее, может быть, замечателен по военному духу и подвигам своим, чем по коренным чувствам русским и по истинно русскому образу мыслей.

Смело можно сказать, что Кульнев был последним чистого русского, свойства воином, как Брут -- после, и римлянином Друше, не менее его храбрые, не менее его предприимчивые, но менее его алчные к военным приключениям воины оказались рядом с ним, а некоторые еще, от благоприятных обстоятельств, и с большим блеском; по все они по круговращению чувств и мысли своих принадлежат столько же нашему, сколько чужому небу.

Кульнев был нашею родной, нашей неподвижно-русской звездою, как звезда Полярная.

Он был таким, как мы представляли себе россиян того времени, когда все их сделки, все обещания, все клятвы их скреплялись одним словом: "Да будет мне стыдно" и соблюдались не от страха законов, а от страха упреков собственной совести; когда любовь к отечеству и любовь к престолу сливались в одну струю и были одним и тем же чувством; когда жаркая и вместе с тем покорная любовь к родителям и тайные и безмолвные благодеяния врагам почитались делом естественным, обыкновенным.

Таков был Кульнев как человек, как гражданин...

0x01 graphic

Русская конница императора Александра I

Старая, но и умная литература

-- О 1812 годе. (Воспоминания из рассказов современников и очевидцев). Бумаги, относящиеся до Отечественной войны 1812 г., собранные и изд. П. И. Щукиным. Ч. IV. - М., 1899.

-- [Оболенский-Нелединский-Мелецкий]. Хроника недавней старины. [Воспоминания 1812-1814 гг.] Из архива кн. Оболенского-Не-лединского-Мелецкого. - СП б., 1876.

-- [Оденталь И. П.] Сто лет назад. Письма И. П. Оденталя к А. Я. Булгакову о петербургских новостях и слухах. [1812- 1813 гг.] //Русская старина, 1912, NN 4-12; 1913, NN 1-6, 9-12.

-- Окунь С. Предательство Пруссии в 1812 году. - М.-Л., 1941.

-- Оленин А. Н. Рассказы из истории 1812 года. (Собственноручная тетрадь А. Н. Оленина) // Русский архив, 1868, стб. 1983.

-- Орлов А.А. Император Александр I: "Я ненавижу англичан не менее вас..."(В угоду Наполеону Россия присоединилась к Континентальной блокаде Великобритании) // Военно-исторический Журн. - 2000.- N5.- С. 67-73.

-- [Орлов М. Ф.] Капитуляция Парижа в 1814 году. Рассказ М. Ф. Орлова //Русская старина, 1877, N 12.

-- Остафьевский архив кн. Вяземских. I. Переписка П. А. Вяземского с А. И. Тургеневым [1812 г.] - СП б., 1899.

-- Отголоски 1812-181З годов в письмах к Маргарите Александровне Волковой. - М., 1912.

-- Отечественная война 1812 г. (Материалы военно-ученого архива Главного штаба). Т. VIII-XXI. - СП б.,1907-1914.

-- Отечественная война 1812 г. Письмо ген. Левенштерна к П. Д. Киселеву //Русская старина, 1887, N 7.

-- Отечественная война 1812 года в русской поэзии 19 века. Сб. статей. - М., Гослитиздат, 1941.

-- Отечественная война 1812 года. Источники. Памятники. Проблемы Материалы научных конференций. - Бородино. 1988-2000.

-- Отечественная война 1812 года. К 100 летнему юбилею. - М., 1911.

-- Отечественная война 1812 года: Источники. Памятники. Проблемы: Материалы VIII ВсероС. науч. конф.: Бородино, 6-7 сент. 1999 г. / Сост. Горбунов А.В.; Гос. Бородин, воен." ист. музей-заповедник. - Можайск: Можайск-Терра, 2000. - 286 С. 60. Пущин П. Кульм: стойкость принесла победу: [О сражении при Кульме во время Отеч. войны 1812 г.] //Родина. - 2000. - N 11. - С. 31-32: ил.

-- Отечественная война в баснях и стихотворениях. Под ред. Д И. Тихомирова. - М., 1912.

-- Отечественная война и русское общество. 1812-1912. Юбилейное издание. - М., 1912. Т. IV.

-- Отечественная война и русское общество. Историческая комиссия при учеб. отд. О.Р.Т.3. Ред. А. К. Дживелегова, С. П. Мельгунова, В. И Пичеты. Т. I- II. - М., 1911.

-- Отечественная война. Исторический очерк. Историч. комиссия при учеб. отд. О Р. Т. 3. Ред. И. М. Катаева. - М., 1911.

-- Отрывки из записок Витебского жителя В. Д. [1812 г.] //Сын отечества, 1813, ч. IV, NN 10 и Н.

-- Отрывок из письма ген. П. А. Кикина А. А. Кикину, 1812 года. Бумага, относящиеся до Отечественной войны 1812 года, собранные и изд. П. И. Щукиным. Ч. V. - М., 1900 .

-- Отступление французов из России в передаче Мэстра. [Письма] // Русский архив, 1909, N 8.

-- Павленко И. Некоторые вопросы Бородинского сражения (1812 г.). - Воен.-Историч. журн., 1941, N5, С.22-44.

-- Павлова К. [К.] Мои воспоминания [1812 г.] В кн. Павлова К. Собрание сочинений. Ред. и материалы для биографии К. Павловой В. Брюсова. Т. II. - М., 1915.

0x01 graphic

Знамя с изображением князя Владимира

Русские обычаи и нравы в пословицах

Иван Снегирев

Старинными пословицами изображается власть домовладыки:

В доме нет хозяина больше; попечительность его:

Добрая голова сто голов кормит; наслаждение его;

Хозяин в дому, как Авраам в раю.

Обилие и довольство у него:

Дом как полная чаша.

Но и трудности вести порядок и водворить благодеяние в доме выражаются пословицами:

Дом - яма: стой прямо;

Горе тому, кто непорядком живет в дому;

Домом жить - не разиня рот ходить.

Владимир Мономах в своем "Поучении" дает детям о хозяйстве следующий совет:

"В дому своем не ленитеся, но все видите, не зрите на тивуна, ни на отрока, да не посмеются приходящие к вам и дому вашему и обеду вашему".

Домашнее устройство наделяло хозяина спорыньею, которая почиталась выше богатства; оно требовало его присмотра:

Хозяйских глаз - смотрок, а не свой глазок не любый кус.

Труды хозяина разделяет и хозяйка:

он домовник, она домовница;

от хозяина, по пословице, должно пахнуть ветром, от хозяйки - дымом, то есть он вне дома приобретает, она приобретенное хранит и в пользу употребляет.

Иначе:

Не столько муж мешком, сколько жена горшком вытащат из дому, то есть не столько муж, сколько жена может разорить дом.

Также:

Добрая жена дом сбережет, а плохая рукавом разнесет.

Брак в старину у нас считался не одним договором, как по естественному праву, но основанием общественного благоустройства, законом, судом Божиим и священным вечным союзом, который связывали сила веры и цель природы.

Муж величаем был главою, а жена - душою.

Нравы и обычаи предков служили мерою счастия и залогом твердости сих союзов; ибо старинные мужья, полагая, что воля добру жену портит, не давали воли женам. Владимир Мономах советует детям своим:

"Жен любить, но воли им не давать над собою".

Перенесение Владимирской, иконы Божией Матери в Москву.

Гравюра П. Иванова. 19 в.

Библейские афоризмы

Если будешь не ленив, то, как источник, придет жатва твоя; скудость же далеко убежит от тебя.

Притчи Соломона (гл. 6, ст. 11)

Ленивая рука делает бедным, а рука прилежных обогащает. Собирающий во время лета -- сын разумный, спящий же во время жатвы -- сын беспутный.

Притчи Соломона (гл. 10, ст. 4,5)

Кто возделывает землю свою, тот будет насыщаться хлебом; а кто идет по следам празднолюбцев, тот скудоумен.

Притчи Соломона (гл. 12, ст. 11)

От плода уст своих человек насыщается добром, а воздаяние человеку -- по делам рук его.

Притчи Соломона (гл. 12, ст. 14)

Рука прилежных будет господствовать, а ленивая будет под данью.

Притчи Соломона (гл. 12, ст. 24)

Душа ленивого желает, но тщетно.

Притчи Соломона (гл. 13, ст. 4)

Богатство от суетности истощается, а собирающий трудами умножает его.

Притчи Соломона (гл. 13, ст. 11)

Много хлеба бывает и на ниве бедных, но некоторые гибнут от беспорядка.

Притчи Соломона (гл. 13, ст. 24)

От всякого труда есть прибыль, а от пустословия только ущерб.

Притчи Соломона (гл. 14, ст. 23)

Нерадивый в работе своей -- брат расточителю.

Притчи Соломона (гл. 18, ст. 10)

Помышления прилежного стремятся к изобилию, а всякий торопливый терпит лишение.

Притчи Соломона (гл. 21, ст. 5)

Кто возделывает землю свою, тот будет насыщаться хлебом, а кто подражает праздным, тот насытится нищетою.

Притчи Соломона (гл. 28, ст. 19)

© Copyright Каменев Анатолий Иванович (kamenevai@mail.ru) Размещен: 02/01/2011, изменен: 02/01/2011. 40k. Статистика. Фрагмент: Политика Иллюстрации: 7 штук.	Ваша оценка:

Каменев Анатолий Иванович "Солдат должен быть чист честью"...

Каменев Анатолий Иванович
"Солдат должен быть чист честью"...