ArtOfWar. Каменев Анатолий Иванович. Ссылка За "Вольнодумство" Или За Молодость?

ИСТОРИЧЕСКАЯ АНАЛИТИКА

"ПРОКУРСТОВО ЛОЖЕ" РУССКОЙ ЭЛИТЫ (избранное из исторической "Священной книги русского офицера")

0x01 graphic

"Шут (Опальный боярин)", (1891). Художник Николай Васильевич Неврев

Анатолий Каменев

ССЫЛКА ЗА "ВОЛЬНОДУМСТВО" ИЛИ ЗА МОЛОДОСТЬ?

"Жажда наслаждений растет, а с нею вместе и воля к богатству и власти. Трезвые удержки слабеют, мудрая вера утрачивается, порок не отталкивается; современный человек верит в свою окончательную смертность, но не верит в свое бессмертие и в вечную жизнь; и сама молодость кажется ему кратким и непрочным даром"... (И.Ильин)

... В один прекрасный день апреля месяца 1848 года в квартире титулярного советника Салтыкова с предписанием ехать в какую-то "северную трущобу"... Так начиналась растянувшаяся на целых семь с половиною лет будничная, прозаическая жизнь вятского губернского чиновника Салтыкова, жизнь то беспросветно тоскливая -- до отчаяния, до мыслей о смерти, -- то скитальческая, беспокойная и даже "грязная"...

До его сознания уже с полной отчетливостью дошел тот печальный факт, что Вятка для таких, как он, по мнению "вышнего" начальства -- носителей вредных идей, потрясающих общественное спокойствие, -- место ссылки, причем ссылки без суда, следствия и надежд на будущее. ... Дальше этого постылого города, куда он заброшен "волшебством", казалось Салтыкову, и путей-то никаких нет, что за рекой, что течет под горой, на которой расположился город, воистину конец миру, что река эта -- как бы граница между бытием и небытием. Вскоре, однако, он убедился, что пути эти есть, что они ведут и дальше -- на Урал и в Сибирь, и пути эти для многих, подобных ему, -- пути ссылки. Через Вятку пролегала большая дорога от Петербурга и Москвы к Тобольску, по которой был препровожден в первые дни 1850 года на каторгу в Сибирь участник, как и Салтыков, социалистического кружка Петрашевского Федор Михайлович Достоевский. ...

Вятская губерния, в основной своей части, лежала как раз по ту сторону реки, на тех необозримых просторах лесов, лугов и болот, которые открывались с речного крутояра, от кремля и городского сада. Когда-то, еще в конце XII века, вольные новгородские люди -- "ушкуйники" (ушкуй -- речное судно, лодка), приплывавшие в поисках добычи и новых земель по рекам Волге, Каме и Вятке к их верховьям и истокам, увидели, как говорится в одной древнерусской рукописи, "на высокой и прекрасной горе" "устроенный град чудской" (чудь -- древнерусское название финно-угорских племен)... Конечно, это был уже не тот "чудской град", который увидели и которым завладели древние новгородцы, а рядовой губернский город Российской империи, та самая "губерния", которую незадолго до того так беспощадно живописал Гоголь на страницах "Мертвых душ" (впрочем, гоголевский город был расположен к столицам все же ближе, чем Вятка). Тишина, безлюдье, какая-то хроническая заспанность...

Губернатор Аким Иванович Середа встретил приезд в свою губернию еще одного ссыльного вполне равнодушно, как дело хотя и хлопотливое, но достаточно привычное и почти обыденное. В день прибытия Салтыкова в Вятку -- это произошло во вторник 7 мая 1848 года -- губернатор был болен, к Салтыкову и приставленному к нему жандармскому офицеру Рашкевичу не вышел, хотя жандарм и настаивал на том, чтобы передать сопроводительные бумаги в собственные руки начальника края. Середа поручил находившемуся при нем домашнему доктору Николаю Евграфовичу Щепетильникову (он же -- главный доктор губернской больницы "приказа общественного призрения") озаботиться судьбой присланного опального чиновника. ...

Вышедший в залу губернаторского дома, куда провели приехавших, доктор увидел перед собой совсем еще молодого, болезненно-бледного человека, близоруко-упорно и в то же время как-то смущенно смотревшего на него светлыми выпуклыми глазами. ... Вскоре, 11 мая, губернатор отдал все необходимые распоряжения, касающиеся дальнейшей судьбы Салтыкова. Официально служба Салтыкова началась лишь в июле, в ведомстве вице-губернатора, так называемом Губернском правлении, в качестве младшего канцелярского чиновника, что было не очень далеко от переписчика бесконечных в тогдашнем делопроизводстве бумаг, попросту говоря -- писца. Так очутился Салтыков в положении, которое он позднее, в "Письмах о провинции", назвал положением "акклиматизируемого человека". Начался долгий и мучительный процесс "акклиматизации", иначе говоря -- приспособления к новой среде, к новому быту, новой -- непонятной и неизвестной -- жизни...

На месте столь понравившегося новгородцам "чудского города" образовалось потом русское поселение, на месте же этого поселения в конце XIV века был основан укрепленный городок Вятка. Как это водилось на Руси, на высоком холме-крутояре над рекой через столетия выстроился деревянный кремль, названный Хлыновым ...

Самыми темными красками рисуя свое удручающее и невыносимое положение, он всячески убеждает родителей ... (маменьку Ольгу Михайловну, брата Дмитрия) напоминать и напоминать, просить и просить... Он взывает к петербургским друзьям Владимиру Милютину и Николаю Ханыкову, чьи братья пользовались влиянием в высших бюрократических кругах, к их содействию и помощи...

Как только "нравственное оцепенение" покинуло его, он уже не может успокоиться и примириться с нелепостью происшедшего; кажется, что его терпение иссякло в первые же дни пребывания в Вятке, а ведь ему предстояло провести здесь еще долгих семь с лишним лет... Он не может находиться в состоянии бездеятельного -- тоскливого или созерцательного одиночества. Не в его натуре и не в его привычках -- после радостного опыта дружеских кружковых общений -- замкнуться, уйти в себя...

Но время шло, и в июле месяце младший чиновник канцелярии губернского правления Михаил Салтыков должен был приступить к исполнению своих служебных обязанностей, являясь в здание присутственных мест каждодневно от девяти до двух часов утра и от пяти до восьми вечера, а то и позже. В это здание, в эту же канцелярию и в том же качестве младшего чиновника за тринадцать лет до Салтыкова вошел Александр Герцен, потом вспоминавший: "В канцелярии было человек двадцать писцов. Большей частию люди без малейшего образования и без всякого нравственного понятия -- дети писцов и секретарей, с колыбели привыкнувшие считать службу средством приобретения, а крестьян почвой, приносящей доход, они продавали справки, брали двугривенные и четвертаки, обманывали за стакан вина, унижались, делали всякие подлости..."

Контраст с общечеловеческими идеями и "анонимной восторженностью" был разительный. Сновидения разом исчезли, явь выступила во всей своей неприкрытой и неприглядной наготе: "Юношеский угар соскользнул быстро. Понятие о зле сузилось до понятия о лихоимстве, понятие о лжи -- до понятия о подлоге, понятие о нравственном безобразии -- до понятия о беспробудном пьянстве, в котором погрязало местное чиновничество. Вместо служения идеалам добра, истины, любви и проч., предстал идеал служения долгу, букве закона, принятым обязательствам и т. д." ("Имярек"). ... Проведя целый день "на галере" канцелярии, приходил он, как и Герцен, домой "в каком-то отупении всех способностей и бросался на диван, -- изнуренный, униженный и не способный ни на какую работу, ни на какое занятие". ...

А Дмитрий Салтыков, брат, не очень торопясь, составлял для отца "всеподданнейшее прошение" на имя "милосердного" императора. Наконец прошение, подписанное Евграфом Васильевичем, было отослано 15 августа в расчете, что оно попадет в "собственные руки" царя к годовщине коронации -- 22 августа. Вопреки надеждам Салтыковых, до царя прошение, конечно, не дошло, и судьба Михаила была решена бывшим его начальником, военным министром князем Чернышовым. Тот нашел "всеподданнейшее прошение" Евграфа Васильевича "совершенно преждевременным". ... И вот уже крепостной дворовый человек Григорий несет на подносе графинчик...

Аким Иванович Середа, вятский губернатор, был знаменит своим трудолюбием, преданностью делу и бескорыстием. Пробудившиеся от сладкого сна богомольные вятчане отправлялись к заутрене, а в кабинете губернатора еще светился огонь -- он продолжал работать. Рассказывали, как Середа выгнал из своего кабинета вятского откупщика-богача Гусева, явившегося с привычной данью -- двадцатью пятью тысячами рублей на вызолоченном блюде. И среди николаевской администрации находились иной раз, по выражению Герцена, "непрактические люди", пытавшиеся добросовестной, "беспорочной" службой искоренить беззаконие, произвол и взяточничество. К числу таких людей принадлежал и А. И. Середа, "великий труженик на общее дело", как назвал его поэт-петрашевец А. Н. Плещеев. ...

Салтыков вполне подходил под ту категорию образованных и добропорядочных политических ссыльных, которые оказывались полезными и даже отличными чиновниками. 12 ноября 1848 года, по представлению Середы, министерство внутренних дел утвердило титулярного советника Михаила Салтыкова старшим чиновником особых поручений при губернаторе (без жалованья). С головой погружается чиновник Салтыков в то беспредельное море служебных бумаг, "движение" которых, собственно, и составляло суть царской бюрократии. Но приступает Салтыков к своей работе с вполне определившимся представлением не только о ее значении, но и пользе для общего дела. "Когда я ехал в Крутогорск <то есть Вятку>, то мне казалось, что и я должен на деле принесть хоть частичку той пользы, которую каждый гражданин обязан положить на алтарь отечества. Думалось мне, что в самой случайности, бросившей меня в этот край, скрывается своего рода предопределение..." ("Губернские очерки").

С самого начала в основу огромного труда, проделанного Салтыковым в годы вятской службы, кладет он непререкаемый принцип: каковы бы ни были случайные или привходящие обстоятельства, существующий закон должен быть исполнен, исполнен так, как повелевают долг и принятые обязательства. ... Это была поистине адова работа, результаты которой явно и пугающе не соответствовали затраченным усилиям...

...Он стал вхож не только в губернаторский служебный кабинет, но и в дом Акима Ивановича. ... Губернатор прощал жене ее привязанности, и, по-видимому, одной из таких привязанностей стал для Наталии Николаевны Михаил Салтыков. Губернаторша приняла одинокого молодого петербуржца под свое покровительство. Он же, не избалованный, в особенности в годы юности, материнской нежностью, испытывает в своем тоскливом одиночестве и любовное и сыновнее чувство к этой красивой и ласковой женщине, не намного старшей его годами. Двери губернаторского дома открыли Салтыкову и двери гостиных вятского "общества". Кого только не встречал он в этих гостиных! Всяческие Порфирии Петровичи, Размановские, Разбитные, Техоцкие и другие колоритные персонажи будущих "Губернских очерков" несомненно вышли из недр вятского "бомонда"...

И вне светского "бомонда" люди нашлись... Первые, не очень еще ответственные и сложные следственные дела и дознания показали проницательному Середе, что он имеет дело с человеком хотя и совсем еще молодым (в январе 1849 года Салтыкову исполнилось 23 года), но не только усердным и исполнительным. ... И потому Середа в начале 1849 года поручил ему действительно сложное и ответственное дело -- составление отчета по губернии за прошедший год: этот отчет представлялся министру внутренних дел и царю. ...

....Салтыков вновь пытается найти пути к освобождению. 11 марта 1849 года он просит об увольнении в четырехмесячный отпуск на родину... Умоляя простить и возвратить на службу в Санкт-Петербургскую губернию "под непосредственный их родительский надзор 22-х летнего сына их Михаила", Ольга Михайловна и Евграф Васильевич высказывали твердое убеждение, что к написанию тех повестей, которые послужили причиною его высылки, "побудился он не дурным образом мыслей", а, не больше не меньше -- "одним лишь необдуманным желанием выказать свое ребяческое остроумие"! После двухмесячных "путешествий" по канцеляриям -- из "комиссии прошений, на высочайшее имя приносимых", к военному министру, министру внутренних дел, шефу жандармов, наследнику-цесаревичу -- просьба родителей Салтыкова наконец в форме "всеподданнейшего доклада" 26 мая была доложена царю. Резолюция императора была предельно лаконичной: "Рано". ...

И вот в декабре 1849-го или начале января 1850 года на Салтыкова возлагается новое поручение, исходившее от самого министра внутренних дел, -- "составление статистических описаний и инвентарей недвижимых имуществ городов Вятской губернии и подготовка соображений о мерах к лучшему устройству общественных и хозяйственных дел". ... Предполагалось, что Салтыков в ходе командировки по губернии "обозреет" города Вятку, Котельнич, Орлов, Сарапул, Слободской, Яранск, Елабугу, Нолинск, Малмыж, Уржум, Глазов, Царевосанчурск и Кай...

Добросовестный и деловой чиновник, служитель закона, Салтыков еще убежден, что замена одного городничего или станового, неспособного способным, взяточника и лихоимца честным и бескорыстным, как иронически он скажет потом, -- станового Зябликова становым Синицыным -- будет способствовать "преуспеянию". Другими словами, "дело сводилось к личностям; порядок вещей ускользал из вида" ("Имярек"). ...

Ольга Михайловна и Дмитрий Евграфович пишут о каких-то попытках в его пользу, но как все это неопределенно, глухо и темно! Салтыков теряется в сомнениях и догадках. И действительно, Ольга Михайловна подала еще одно прошение на "высочайшее имя". Император обладал, однако, отличной памятью, и на "всеподданнейшем докладе" опять, уже вторично, почти через год, 11 июня, появляется жестокое слово "рано". ... Надеждам на освобождение, пока на троне сидел Николай, не суждено было сбыться...

Прошла осень, наступала еще одна зима, уже третья зима его изгнания. Он опять с головой погружается в деловые бумаги -- теперь уже бумаги Губернского правления. Это тоже своего рода забвение, самооглушение, опиум -- та же водка, те же карты, бостон, вист, преферанс -- у губернатора, вице-губернатора, в "благородном собрании"! 15 января 1851 года ему исполняется двадцать пять лет. Через педелю он пишет брату Дмитрию: я "гибну среди нелепых бумаг Губернского правления и подлейшего бостона".

Не надеясь уже на успех новых ходатайств, после второго императорского окрика: "рано", недовольная нежеланием сына жениться по ее выбору на богатой помещичьей дочке, Ольга Михайловна шлет в Вятку грозное письмо: раздраженно и сердито она прямо пишет, что ей уже тягостно продолжать бесплодные попытки, да к тому же угрожает лишить сына денежной помощи, оставив на советницком жалованье. "Неужели мое дело так безнадежно?" -- с тревогой спрашивает Салтыков брата. "Бросили меня все, и знакомые и родные..." -- горько жалуется он...

Состояние его духа, его душевные настроения колеблются; сменяют друг друга подъемы и спады. Он пропадает, гибнет, отчаивается среди нелепых бумаг, за столом советника или за зеленым карточным столом...

Вятка же во всей своей живописной красе и своей провинциальной неустроенности открывалась ему и из окон его советницкого кабинета, и в часы нелегких путешествий по плохо освещенным, а то и вовсе не освещенным улицам, по деревянным тротуарам и грязи долгих весенних и осенних распутиц... Значительное внимание в писавшемся отчете он и уделил описанию городского хозяйства и причин его вопиющей запущенности и отсталости. Главные, по его мнению, причины, тесно друг с другом связанные, -- недостаток общественной самодеятельности и ограниченность материальных средств. Сами "городские общества", "места, в которых сосредоточивается общественное управление городами Вятской губернии" (прежде всего городские думы), проявляют "крайнюю небрежность и медленность и крайнее нерадение о пользах общественных". Средства на содержание "сих мест" чрезвычайно малы, люди, действительно сведущие и заботливые, неравнодушные к "делам общей пользы"... И по-прежнему Салтыков все еще верит в "личность" чиновника...

..Он, особо касается крестьян, "нравственного быта", видит две главнейшие порочные страсти -- пьянство и ябедничество. Искоренению пьянства, подрывающего материальное благосостояние крестьян, должно способствовать более широкое использование "предоставленного обществу по закону права отдавать в рекруты крестьян, замеченных в дурном поведении, и ссылать в Сибирь на поселение тех из них, которые опорочены по суду". Страсть же к ябедам, конечно, увеличивает число "кляузных" дел в присутственных местах, но в ней есть, кажется ему, и своя положительная сторона: крестьяне верят в справедливое разрешение их жалоб и просьб. "Порок этот с приведением в большую стройность и ясность всех частей управления должен ослабиться сам собой". ...

..Осмысливает Салтыков итоги своей почти четырехлетней службы в Вятке в связи с полученным им известием о смерти в Оренбурге Акима Ивановича. ...И, конечно, энергичная деятельность, нравственная бескомпромиссность А. И. Середы сыграли, наверное, свою роль в попытках молодого человека, так неожиданно брошенного в омут провинциальной чиновничьей жизни, найти опору, найти оправдание, найти жизненный смысл. Именно Середе, пишет Салтыков брату Дмитрию в марте 1852 года, "я обязан как настоящим, так и всем моим будущим, если я впоследствии успею как-нибудь выбраться на дорогу"... В своих размышлениях-воспоминаниях о Середе Салтыков не мог, конечно, учесть и оценить одного важного обстоятельства: ведь влияние испытывал не заурядный службист-чиновник, помышляющий лишь о добросовестном исполнении служебного долга и безупречной карьере в будущем. Личность Середы, так сказать, отражалась в личности Салтыкова -- входила в особый богатый и сложный мир рождающегося великого мыслителя и художника, осваивалась складывающимся своим, салтыковским, а, пожалуй, даже уже и щедринским художественным сознанием. ... Тяжело, почти с отчаянием переживает Салтыков расставание с Наталией Николаевной Середой. Образ этой женщины не покидает его в дни зимы и весны 1851 года, после отъезда Наталии Николаевны в Петербург (а затем и в Оренбург, к месту службы мужа). Только потому он "не удавился и не застрелился до сих пор в Вятке"... Он мечтал о переводе в Оренбург, куда был тогда переведен Аким Иванович и куда переезжала Наталия Николаевна, он прилагает к тому огромные усилия, добивается согласия влиятельнейшего оренбургского губернатора В. А. Перовского и его брата-министра Л. А. Перовского. Но и на этот раз все оказывается тщетным...

Май, июнь, июль -- эти месяцы оказались трудными и для Салтыкова-чиновника. ... И советник Салтыков работает не покладая рук, побеждая апатию и тоску неистовым служебным "запоем". Его решимость во что бы то ни стало вырваться из Вятки, где он изнывает и морально и физически, растет, желание же родственников -- матери и брата -- содействовать ему в этом, напротив, все уменьшается. Они настойчиво советуют ему перестать жаловаться и негодовать, спокойно идти тем путем, который, будь то в Петербурге или в Вятке (в Вятке даже верней), мог привести к венцу всех желаний -- вожделенному "генеральству". ...

Провинциальная жизнь, о, для молодого человека ты хуже смерти! ...

Обстоятельства, "порядок вещей", служебные и житейские мелочи убивают энергию сопротивления. В этом году он уже не предпринимает попыток освобождения. Чуждый окружающему, но почти с ним смирившийся, он отдаляется от "общества", уходит в себя. Он не в силах преодолеть глухую трагическую зависимость от "железных когтей" фатально сложившихся обстоятельств, он отчаивается порвать опутавшие, связавшие по рукам и ногам цепи. Как оказывается, от его личной воли зависит лишь одно -- построить стену между собой и тем миром...

И вновь наступала осень, пятая осень вятского "плена"...

"О провинция! ты растлеваешь людей, ты истребляешь всякую самодеятельность ума, охлаждаешь порывы сердца, уничтожаешь все, даже самую способность желать!" ... Дорога успокаивала и умягчала напряженно работавший ум и озлобленное сердце. ... Лишь бы явился предлог, выехал из Вятки советник Салтыков, командированный губернатором Семеновым усмирять крестьянский бунт в Трушниковской волости Слободского уезда. ...

"Оброкосодержатели", среди которых в течение многих лет бывали и купцы, и мещане, и сами крестьяне, хотя иной раз и входили в споры, раздоры и пререкания, не обременяли крестьян уплатами и не мешали им пользоваться покосами. Но последний оброкосодержатель кайский мещанин Иван Гуднин не был столь покладист: он просто счел все скошенное крестьянами сено своим и велел его отобрать, если крестьяне платить за него отказываются. Прибывший на место становой пристав приказал -- в соответствии с законным требованием оброкосодержателя -- погрузить скошенное и высушенное сено на подводы и отвезти Гуднину. Крестьяне взбунтовались, сено не отдали, а Гуднину изрядно помяли бока. Крестьянский бунт, сопротивление мужиков властям! -- дело по тем временам нешуточное... Салтыков угрожает присылкой на место возмущения воинской команды, о чем тут же в присутствии крестьян лихорадочно пишет и отправляет губернатору рапорт. ...

Салтыков убеждается, что закон был нарушен с самого начала не крестьянами, а чиновниками, приложившими свою нечистую руку к этому запутанному делу. ... Отправленный им в Кай управляющий губернской палатой государственных имуществ В. Е. Круковской -- более опытный и спокойный, чем Салтыков, -- сумел уговорить крестьян смириться, обещав им, что "об отвращении их нужды в земле будут приняты меры". Кто знает, были ли такие меры действительно приняты?

Возвратившись в Вятку, Салтыков опять окунулся в клоаку сплетен, клеветы и оскорблений. Его отношения с недовольным его действиями губернатором, полагавшим, что он ничего не сделал для усмирения крестьян, становились все неприязненнее и холоднее. "Я нахожусь под опалой у губернатора" и готов отдать половину жизни, чтобы откупиться от "великой", но грязной провинциальной жизненной школы. В таком настроении встречал Салтыков новый, 1853 год, в таком настроении встречал он свое двадцатисемилетие. ...

Аполлон Петрович Болтин, новый вице-губернатор, приехал в Вятку с совсем еще молодою, красивой женой и прелестными, кудрявыми и сероглазыми дочерьми-близнецами Анной и Елизаветой. В августе первого года их вятской жизни им исполнялось тринадцать лет... Привязанность к одной из сестер, Елизавете, Бетси, все растет: "То была первая свежая любовь моя, то были первые сладкие тревоги моего сердца!"...

Среди многих социальных идей, глубоко воспринятых Салтыковым в юности, была и идея высокого предназначения женщины. "Женщина представлялась какою-то теоретическою отвлеченностью, всегда нравственною, всегда окруженною ореолом и благоуханием чистоты. То был идеал, о котором мечтало молодое воображение, но который оно не дерзало себе воплотить, то была одна из вечно зовущих задач жизни, к которой горячо стремилось тревожное сердце, но перед осуществлением которой чувствовало какую-то целомудренную робость. Одним словом, женщина являлась скорее как один из величайших жизненных вопросов, нежели как воплощение, и чем светозарнее было облако, одевавшее этот идеал чистоты, тем благоговейнее относилась к нему мысль, тем просветленнее и чище становилось самое чувство, им возбуждаемое" ("Тихое пристанище"). Таким идеалом чистоты предстала Салтыкову юная Елизавета Болтина, и его чувство было благоговейным, просветленным и чистым, почти детским. ...

Щедрин в марте следующего года "решается на последнюю меру", как пишет тогда же брату, -- просит проезжавшего через Вятку в Петербург генерал-губернатора Восточной Сибири Николая Николаевича Муравьева взять его на службу в Иркутск. Но и на этот раз император остался неумолим, опять прозвучало какое-то почти идиотски упрямое: "рано"... Салтыков уже направлялся теперь не на северо-восток, в дебри прикамских лесов, где бунтовали мрачные и суровые мужики, но по обсаженному березами тракту на Яранск и дальше, к юго-западу, спешил он в родные места Тверской губернии...

В конце июня Салтыков вновь, через много лет, увидел дом своего детства... "Родственные связи... как-то слишком слабо держатся в нашем семействе", -- замечал Салтыков в письме к брату, собираясь на родину. Ему хотелось возродить и укрепить эти связи, нарушенные долгой разлукой, он предвкушал радость встречи с близкими людьми, с матерью, надеялся увидеться с братьями. Но надежды на укрепление родственных и братских отношений не сбылись. Братья, может быть, даже намеренно, выказывали холодность и вовсе не торопились оставить свои будто бы неотложные дела. Дела же брата Михаила мало их волновали. И от слабых родственных уз почти ничего уже не осталось. ... Такое забвение не только родственных чувств, но всяких приличий и огорчает и изумляет меня. Грустно, если все мы будем как чужие"..."А впрочем, я никому не навязываюсь", -- заключает Салтыков письмо к Дмитрию, написанное уже по возвращении в Вятку. ...

Ольга Михайловна тоже сына ждала и по-своему "милого Мишеньку" любила, но ее любовь была любовью особого рода: предполагалось беспрекословное послушание маменькиным матримониальным предначертаниям. Страстные и "неженные" чувства Михаила к какой-то бесприданнице ее не интересовали, существенными представлялись имущественные интересы семьи, да и, как она понимала, интересы самого Михаила. ...

В первые годы вятской ссылки у него иногда возникало желание выйти в отставку и поселиться в деревне -- в Спас-Углу или Ермолине, заняться хозяйством. Теперь же вряд ли такая перспектива привлекала его. Он чувствовал в себе литератора, творческий огонь уже горел в нем, и очерки провинциальной губернской жизни если еще и не писались, то уж, во всяком случае, складывались в какую-то, еще не вполне ясную картину. Образцы провинциальных знакомцев -- чиновников-подьячих старых, но не ушедших времен, новых чиновников -- "юродивых", городничих, становых, всего губернского провинциального "света", никчемных дворянских "талантливых натур" -- все это поднимало накопившиеся и кипевшие негодование и злость, отодвигало в прошлое рационализм и сентиментальный утопизм первых "натуральных" повестей. Открывались новые стороны и грани таланта -- Салтыков начинал смеяться, комический дар все больше давал себя чувствовать, но это был смех особого рода -- желчный, саркастический и ненавидящий...

Салтыков съездил и в Москву, пережившую и своего кумира прошедшего десятилетия великого Мочалова, ... увиделся Салтыков в Москве и с другом детских и юношеских лет Сергеем Юрьевым (Юрьев остался таким же "идеалистом", такой же "артистической натурой", правда - "вечным младенцем")...

Дни долгожданного, но столь недолгого "побега" из Вятки миновали быстро. ... За эти дни отпуска он окончательно рассчитался с иллюзиями -- остатками сновидений юности. Ясно и трезво осозналось: прошлое ушло безвозвратно. С семьей нет ничего общего, с товарищами-"идеалистами", подобными остановившимся часам, -- тоже. Его мир -- это уже был мир совсем иной, особенный, стержнем, опорой его было то свое, что зародилось в детстве, но укрепилось в вятских передрягах (и надо бережно и твердо хранить это свое, очищать его от всего чуждого, наносного и лишнего)...

Именно в Вятке более чем где-либо испытал на себе Салтыков огромную подавляющую силу "порядка вещей". В сложных и терзающих размышлениях его и раньше и теперь какое-то место было отдано трагической и "обидной" мысли о примирении, и, может быть, больше всего в это время в этих размышлениях его занимает судьба той девушки, ради счастья которой он готов пойти на галеру любой "каторжной" работы, какой бы работа ни была, и на самоотречение, чего бы оно ни стоило... Он был счастлив своей любовью, но знал, что путь к счастью не будет легким...

В декабре 1853 года он решает сам написать письмо военному министру князю А. И. Чернышову. Но Чернышов уже подал в отставку, и письмо Салтыкова просто оказывается "приобщенным к делу" (такова привычная бюрократическая формула). 7 января уже следующего года ходатайство позволить Салтыкову "жить и служить, где пожелает", направляет в министерство внутренних дел губернатор H. H. Семенов. ... Характеристика Салтыкова в этом документе не лишена проницательности: "...весьма способный и образованный, честный и дельный, но, как говорят, самонадеянный и смелый в словах и действиях; характера неприятного, но этот молодой человек достоин сожаления. Почти тотчас после выпуска из Лицея за какое-то литературное произведение он удален на жительство в Вятку. С тех пор понятия, идеи его изменились к лучшему, но нрав, напротив того, несколько ожесточился, к тому же избалован был губернатором Середою".

Губернатору, конечно, и в голову не могло прийти, когда он подписывал свою хвалу Салтыкову, что этот настойчивый, смелый и самонадеянный, к тому же избалованный молодой чиновник через каких-нибудь два-три года взволнует всю Россию своими очерками провинциального чиновничьего быта, а еще через одно-два десятилетия станет беспощадным и смелым сатириком-обличителем российской государственной машины.

Представление губернатора, так же как и письмо Салтыкова военному министру, оседает где-то в недрах министерских архивов. После этих неудач начала 1854 года в настроениях Салтыкова вновь наступает долгая полоса усталости, бессилия, разочарованности. Этот двадцативосьмилетний человек, с огромным запасом внутренней силы и энергии, все чаще задумывается о печальной перспективе навсегда, до самой глубокой старости, остаться в Вятке, и остаться даже без надежды на устройство семейного очага, на создание собственного семейного дома. Его будущность -- несчастная будущность бессрочного политического ссыльного...

И опять наступала осень -- седьмая осень изгнания... Советник Салтыков, преисполненный невероятной скуки и непроходящей тоски, отправляется ревизовать уездные учреждения... Он утомлен и недоволен тягостными и бесплодными препирательствами с городничими, исправниками, стряпчими и прочим уездным "начальством", копанием в отчетах, донесениях, справках, чаще всего -- бестолковых, бессмысленных, никому не нужных. Его возмущал и злил один вид уездных обывателей, какие-то глупо-любопытные и одновременно равнодушные взгляды...

... Салтыкову крестьянин-старообрядец в тех деревнях-починках, что лежали на пути к Сарапулу..., отличного от других уездных городов губернии (Сарапул все же был городом побогаче и пооживленнее, городом торговым и промышленным, и потому, прежде всего, что стоял на берегу Камы -- реки глубокой и судоходной). ... И выстроен Сарапул получше, чем другие уездные города: по главной площади и главной улице тянутся каменные дома и амбары, здесь же расположились многочисленные магазины с красным товаром -- тканями, ситцами, кумачом, китайкой, а то и тафтой, атласами и сукнами... Негостеприимно и мрачно, однако, смотрят на прохожего каменные купеческие палаты -- дома богатых купцов-раскольников. "Постороннему человеку представляется, что там, за этими тяжелыми воротами, за этими толстыми каменными стенами, начинается совершенно иной мир, мир холодный и бесстрастный, в котором не трепещет ни одно сердце, не звучит ни одна живая струна. ... А на окраинах города чернели грязные строения принадлежавших тем же купцам-раскольникам кожевенных, мыловаренных, китаечных фабрик и прядилен, чугунолитейных и железоделательных заводов, где в грязи, вони и копоти маялись тысячи мастеровых, тоже по большей части раскольников, беспрекословно подчинявшихся своим хозяевам -- тысячникам и миллионщикам.

Сарапул, расположившийся на большой судоходной реке, на углу трех обширнейших северо-восточных губерний России -- Вятской, Пермской и Вологодской, -- отличался от других своих уездных собратий не только значением торгового и промышленного центра, но и значением иным -- центра особых, неявных, но весьма крепких связей и тесных уз, которые можно было бы назвать нравственными, но нравственными в особом, специфическом смысле. Здесь, в Сарапуле, говорит один из героев салтыковской повести "Тихое пристанище", -- "упорнее, нежели в других местах, засела старинная наша Русь, не подавленная и не развращенная крепостным правом". ...

Здесь не было крепостного права, но было рабство другого рода -- то самое, которое почувствовал Салтыков за дубовыми дверьми и окованными железом воротами, за тяжелыми засовами купеческих домов. Именно в Сарапуле перекрещивались пути, которые вели из Зауралья в Великую Россию". И этими путями ходили отнюдь не только праведники и "благочестивые христолюбцы", "крепкие адаманты древлего благочестия", открестившиеся от прелестей многомятежного мира. Исстари сделался Сарапул, с одной стороны, становищем всевозможных старообрядческих толков и согласий, скрывавшихся от православных властей где-нибудь в недрах или на задворках купеческих домов. С другой же стороны, именно здесь свили себе гнездо "искусники", мастера всяких зазорных ремесел и преступных промыслов -- изготовители "мягкой деньги" (фальшивой монеты) и подложных документов. Беглые каторжане, крепостные и "некрута" (рекруты) находили себе приют у раскольничьих "благодетелей". Толпы всякого рода бродяг укрывались и за крепкими воротами купеческих домов, и под крышами бедных мещанских домишек. Бессильной местной полиции оставалось лишь принять в этих зазорных ремеслах и промыслах хотя и косвенное, но не безвыгодное участие. ...

12 ноября Салтыков отправился в очередную командировку по губернии. В этот же день, в Петербурге, министр внутренних дел, на основании всех имевшихся в его распоряжении материалов -- официальных и неофициальных, -- доложил о Салтыкове Александру II. Новый император "высочайше повелеть соизволил: дозволить Салтыкову проживать и служить, где пожелает". Одновременно с Салтыкова был снят и полицейский надзор. ... Он был свободен, но ему было невесело, было грустно. "А грустно потому, что кругом все так тихо, так мертво, что невольно и самому припадает какое-то страстное желание умереть... Я оставляю Крутогорск окончательно: предо мною растворяются двери новой жизни, той полной жизни, о которой я мечтал, к которой устремлялся всеми силами души своей"... Но так или иначе, "искус" кончился... От Вятки по тракту на Яранск и Нижний Новгород мчался возок Салтыкова, и он никак еще не мог опомниться от столь внезапно случившейся резкой перемены в его судьбе. Дали ли ему что-нибудь эти прошедшие семь с половиною лет или только отняли напрасно и так быстро прошедшую молодость? ... Ист.: фрагменты из книги " Тюнькин К. И. Салтыков-Щедрин. -- М. : Мол. гвардия, 1989".

Выводы-тезисы воинствующей истории

Прав И.Ильин: ...Наш взор близорук, и поле нашего зрения невелико: мы сами не обозреваем тех сил, которые нам даны, и недооцениваем их". Молодой человек (Щедрин) под влиянием власти (опала и ссылка) "нравственно оцепенел", замкнулся, ушел в себя. Самое его легкое "дело" - "самооглушение", водка, карты, бостон, вист, преферанс... Здесь сказывался известного рода эгоизм, как правило, семейный ...

Видимо, прав был Император, когда в резолюции на перевод Щедрина в столицу предельно лаконично написал: "Рано" ... На то была причина: "дело сводилось к личностям", правда, "порядок вещей ускользал из вида"...

Вскоре обнаружились негативные "родственные связи": "Грустно, если все мы будем как чужие"" да и у матери всегда была любовью особого рода: "предполагалось беспрекословное послушание маменькиным матримониальным предначертаниям"... Теперь же вряд ли такая перспектива привлекала его. "Вечный младенец" (таковым он был до сего времени) окончательно рассчитался с иллюзиями -- остатками сновидений юности. Его мир -- это уже был мир совсем иной, особенный, стержнем, опорой его было то свое, что зародилось в детстве, но укрепилось в вятских передрягах...

Он чувствовал в себе литератора, у которого был смех особого рода -- желчный, саркастический и ненавидящий...

Послесловие для размышлению(Молодость -- вот время для усвоения мудрости, старость -- время для ее применения Жан-Жак Руссо).

Молодость и средний возраст мы должны посвятить родине, старость -- себе (Плиний Младший (61 или 62 -- ок. 114 гг.). От вина гибнет красота, вином сокращается молодость (Квинт Гораций Флакк (65 -- 8 гг. до н.э.). Подобно огню, который в тростнике, соломе или заячьем волосе легко вспыхивает, но быстро угасает, если не найдет себе другой пищи, любовь ярко воспламеняется цветущей молодостью и телесной привлекательностью, но скоро угаснет, если ее не будут питать духовные достоинства и добрый нрав юных супругов (Плутарх (ок. 45 -- ок. 127гг.)).

Писатель Михаил Семенович Бубеннов относится к категории "правдописцев" Великой Отечественной войны. Свой роман "Белые березы" он начал писать в 1942 году на берегах реки Вазузы, в частях 88 стрелковой дивизии 31-й армии на ржевском участке фронта.

Фрагменты из романа М.С. Бубеннова: о запутанной жизни Лозневого.

Отец очень любил и баловал Владимира -- единственного сына. Как и всем родителям, землемеру Михаилу Александровичу Лозневому всегда казалось, что его сын, во всех отношениях незаурядный малый, рожден для больших дел. Восторженное и даже поэтическое воображение Михаила Александровича всегда рисовало для него прекрасное будущее. Показывая гостям нелюдимого, худенького и большеносого мальчика с белесым чубиком, он всегда восклицал с гордостью:

-- Видите, каков орел? Смею уверить, что его удел -- не мой удел! -- И ласково трогал сына за чуб. -- Большой будет человек! Верно, Вовик, а?

С детства привыкнув думать высокомерно о своем будущем, Владимир Лозневой боялся только одного -- повредить своей карьере неудачным выбором профессии. За первый учебный год в Казанском университете он переменил три факультета и, наконец, понял, что его не прельщает перспектива жить всегда как бродяга и разведывать недра в нелюдимых местах, всю жизнь рассказывать ребятам сказку о яблоке, которое привело Ньютона к великому открытию, или дни и ночи колдовать над кислотами в химической лаборатории.

Все это слишком мелко для него. Занятый поисками своего призвания, Лозневой занимался, конечно, кое-как, и дело кончилось тем, что в конце года его исключили из университета.

Два года Лозневой колесил по стране в поисках "настоящего дела", занимаясь пока такими делами, которые бы не сильно обременяли и по возможности давали приличный заработок: то служил администратором в бродячей труппе иллюзионистов и акробатов, то вел курсы танцев в небольшом клубе...

В стране совершались грандиозные дела, а он оторвался от них; весь народ жил напряженной и сплоченной жизнью, а он незаметно выключил себя из нее...

Таким его и призвали в армию.

Лозневой почему-то вдруг решил, что в армии он может с необычайным блеском проявить свои недюжинные способности и очень высоко взлететь на воинском поприще.

Он проявил некоторое усердие по службе и довольно быстро, используя все возможности, добился офицерского звания. Его привлекла штабная работа. С тех пор его мечтой стало одно: изо всех сил карабкаться и карабкаться по военной лестнице, чтобы как можно быстрее добиться видной жизни и славы".

Может быть, Судьба несправедливо обошлась с Лозневым? Думаю, что нет, все в его судьбе закономерно.

Личная трагедия Владимира Лозневого была предопределена еще в семье. Родители, видимо, не сознательно, сформовали у сына завышенные потребности, не подкрепленные личными успехами. Не научившись делать малое, не достигнув чего-то существенного, молодой человек устремился к карьерным высотам.

Стремление "выйти в люди" любой ценой рождает пагубный карьеризм, стремление быстро и без оглядки шагать по служебным ступеням, не заботясь об общем деле и общественном благе, а думая лишь о собственной выгоде и преуспевании. Это пагубной установкой грешат многие наши семьи, не понимая, что тем самым предопределяют трагедию своим детям.

Надобно вселять уверенность в наших детей, надо нацеливать их на достижение отдаленных результатов, но надобно их учить идти к ним последовательно и настойчиво, шаг за шагом осваивая новую высоту, не забывая о долге и ответственности перед своей Отчизной. Побороть бы этот семейный эгоизм...

Ист.: Каменев А. СЕМЕЙНЫЙ ЭГОИЗМ. (http://artofwar.ru/editors/k/kamenew_anatolij_iwanowich/semejnyjegoizm.shtml)

0x01 graphic

"Подмастерье-столяр просит руки дочери своего мастера". Около 1856 Художник Карл Карлович Шульц (1823-1876)

Размышления рассказа деда Ивана (из книги А.Каменева).

Более 25 лет назад меня потянуло в деревню. Это было начало тех лихих 90-х, когда все прежнее рушилось, но деревня в ее традиционном укладе продолжала стоять в прежнем порядке. После августовского путча 91-го года, свидетелем которого я являлся, возникло жгучее желание удалиться в глушь, дабы не видеть всего того беспредела, который разворачивался в стране.

Взяв в попутчики свояка, Сергея, я отправился с ним по тамбовским деревням в поисках тихого пристанища и волей случая оказался в деревеньке близ Моршанска, одного из районных городов Тамбовской области. Буквально при въезде в эту деревеньку цивилизация заканчивалась и начиналась непролазная грязь, по которой можно было проехать разве что на тракторе или на танке.

Познакомившись с местными жителями, которые коротали время в праздных разговорах около местного "информационного центра" - сельского магазинчика со скудным набором продуктов питания - я узнал к своему удивлению, что деревеньке этой уже не менее трехсот лет. Сообщение о столь почтенной исторической дате деревни этой вызвало мое любопытство: почему же за столько лет в деревне не построили хороших дорог? Собеседники мои, как нередко бывает, стали кивать на власти: "они, мол, ничего не делают, вот мы и месим грязь каждый день". Аргумент, казалось бы "железный", если бы не одно обстоятельство, которое имело место в последующие дни.

С большими потугами мне удалось разыскать для себя необходимый для покупки дом. И после улаживания формальностей, связанных с покупкой, я стал обживать новое жилище и знакомиться с соседями. Рядом со мной соседствовали люди интересные, каждый со своей историей и неповторимой биографией: Федор Иванович, по прозванию "Логаныч", баба Люба, опрятная и деловая хозяйка, "Мальвина", маленькая и бойкая старушка, не известно за что так прозванная местными жителями. Невдалеке со своей семьей жил "Огурец", здоровенный мужик, вечно в подпитии и дед Иван, хитрый, прижимистый старик, наподобие шолоховского деда Щюкаря ...

Вот этот-то дед Иван и поведал мне одну знаменательную историю о том, как в колхозе пытались облегчить нелегкий труд сельчан.

Колхоз, о котором пойдет речь, был процветающим - на обширных полях этого объединения сельчан трудилось почти все население этой деревни. Большие стада крупного и не очень крупного скота, урожай пшеницы, картофеля и прочих культур приносил немалый доход этому предприятию и давал возможность покупать новую технику и оборудование для ферм.

Как-то, выслушав жалобы скотников на ферме, председатель Алексей Дмитриевич, тертый калач, которого, как говорится, на "мякине не проведешь", расщедрился и выделил деньги для покупки транспортера для навоза. Дело, действительно, стоящее, если принять во внимание, как тяжела и неприятна работа с навозом. Скотникам, так официально называлась должность тех, кто был поставлен на чистку фермы от навоза, приходилось не один час работать вилами для того, чтобы навести порядок внутри фермы.

А тут такое благо! Наладчик установил транспортер, отладил работу всех нехитрых систем и вручил "бразды правления" старшему смены скотников. Тот, не лишенный природной сметки, сразу сообразил все преимущества малой механизации. Минут за 20 он вместе со своими товарищами погрузили весть навоз на ленту транспортера, а та резво и скоро выкинула неприятный, грязный и пачкающий груз за пределы здания (та работа, на которую раньше скотники тратили несколько часов, погружая навоз в допотопные тачки и вывозя их из коровника, была выполнена за считанные минуты).

Как тут не возрадоваться? Был бы повод, а желание выпить по случаю или без оного, всегда в наличии. Старший кликнул гонца и он принес винца... Затем кликнул еще раз... Потом еще... В общем, посидели на славу, выпили много, но и повод для выпивки был знатный - за столько лет в отдельно взятую ферму пришла цивилизация.

Простой транспортер высвободил массу времени... А свободное время - это благо любого человека. Но, в большинстве случаев, свободное время - зло. Это понимал великий Суворов и советовал командирам постоянно занимать чем-то полезным своих подчиненных, ибо знал, что предоставленный самому себе человек не всегда с пользой для себя и окружающих использует это самое свободное время.

В деревне для большинства мужиков издавна существовало правило: или работать, или ... пить. Не привык сельчанин сидеть за книжкой или же заниматься какой-то умственной или иной работой, кроме той необходимой, что определена его должностью или заботой о личном хозяйстве. Напоил-накормил скотину - это и есть то необходимое домашнее дело, за которое он отвечает. А вот заняться благоустройством собственной усадьбы - это "излишество"...

Сколько упреков, к примеру, слышал я от проходящих мимо моего дома односельчан, когда мостил дорогу около дома, чтобы не вязнуть в грязи каждый раз после дождя. "Чего, ты, его лижешь?", - спрашивал меня Огурец, видя мои старания приукрасить фасад дома. Неудовольствие Огурца можно было понять: его жена, Люба, но более известная как "Огурчиха", каждый день, проходя мимо моего дома, с завистью смотрела на оштукатуренные стены, приятный и ласкающий цвет фасада и, видимо, с горечью сравнивала свой дом с моим. А, придя домой, говорила моему соседу: "Ты погляди, вон как москвич свой дом отремонтировал. А у нас все сыплется, забор покосился, а хлев того и гляди завалится". "Цыц, баба, полковнику делать нечего, вот он выделывается", - прикрикивал Огурец. - У меня и так дел полно. А хлев-то не завалился - простоит еще"...

Но вернемся к нашим "именинникам"... Справив рождение новой, механизированной, легкой жизни, избавившей скотников от тяжелого труда, работники наши разошлись по домам, оставив неприбранным транспортер. Агрегат этот нуждался в чистке. На дворе стоял конец ноября. На ферме было прохладно и при минусовой температуре жидкий навоз сковывал движущиеся детали транспортера как цемент.

"Гонец", самый младший и более трезвый, чем все остальные, робко напомнил старшему, что неплохо было бы почистить агрегат перед уходом домой. Но старший, доведенный до кондиции, что-то пробурчал в ответ и веселая ватага двинулась по домам. На пути к дому, как всегда, добавили в сельском магазинчике, который исправно перевыполнял план по продаже спиртного.

На следующий день, с большим опозданием все собрались на скотном дворе. После вчерашнего голова болела, а потому гонец вновь сбегал за "винец" и ободренная дозой спиртного, веселая кампания принялась за дело.

И вот тут-то произошла неприятная неожиданность. Включенный транспортер натружено загудел и встал. Причину поломки определили быстро - сгорел предохранитель. "Мастер" по электрике нашелся быстро. Поставили жучок из толстой проволоки, чтобы не перегорал.

Вновь включили транспортер, предварительно простукав те места, которые должны были крутиться-вертеться. Агрегат заработал и вновь появился повод послать гонца. Гонец, как и в первый раз, не единожды притоптывал дорожку к магазину и прекратил свой челночный бег только тогда, когда большинство уже "лыка не вязало".

На сей раз кое-кто остался ночевать прямо в коровнике, а другие, ногами посильнее, вновь не удержались: проходя мимо магазина, завернули к нему и добавили для кондиции. Это было уже начало запоя... Но не о нем сегодня речь.

Третий день механизации начался как предыдущий - с похмелки, но уже более основательной ... Нагрузили транспортер с верхом, да забыли включить рубильник. Затем старший, чертыхаясь, включил рубильник и услышал жуткий треск в чреве агрегата. Затем посыпались искры и повалил густой дым из двигателя. "Электрик", тот, что ставил жучок, констатировал: "Двигатель сдох"...

Тут на беду появился председатель и сразу же разобрался в случившемся. Приговор его был строг - старшего он разжаловал в простые работники, а на его место назначил другого работника, не очень расторопного, но менее пьющего... Тут же, под его присмотром, полупьяные работяги взялись за привычные тачки и стали понуро вывозить навоз из коровника. Устали все основательно. Вспомнили добрым словом трудягу-транспортер, посетовали на то, что обошлись с ним неразумно.

Дни шли. Транспортер никто чинить не приехал. А потому он только мешал уборке навоза. Да и председатель не торопился с вызовом специалиста, а потом и сам забыл о такой необходимости. В конце концов агрегат выставили на скотный двор. И это был конец механизации. Видя выставленный за ненужностью агрегат, мужики сообразили, что на нем есть масса полезных вещей, нужных в собственном хозяйстве. Один открутил пару гаек, другой снял ленту, третьему пришелся к месту приводной ремень... Через неделю с транспортера уже не было что снимать. Остался один остов, годный разве что на металлолом. Механизация сельского хозяйства закончилась...

Вот что рассказал мне дед Иван. Рассказывал с юмором, со смехом. Вот над кем он смеялся? Над теми незадачливыми работягами? По всей вероятности, над ними...

Ист.: Каменев А. Рассказ деда Ивана... (http://artofwar.ru/k/kamenew_anatolij_iwanowich/rasskazdedaiwana.shtml)

Послесловие для размышлению: работать, или ... пить?

Ф.М. Достоевский в спокойные минуты утверждал, что "народ всегда и везде умен и добр", но часто кричал со стоном, что народ -- варвар, что "загноился народ в пьянстве", что весь он "предан мраку и разврату", что "в народе началось какое-то неслыханное извращение идей с повсеместным поклонением материализму" ("Дн. Пис.", 1876 г.). Наблюдая ужасы зверства, которые вносит в народ водка, писатель не только кричал -- во весь свой голос, -- что водка "скотинит и зверит человека, ожесточает его и отвлекает от светлых мыслей". Достоевский писал: "...Судите русский народ не по тем мерзостям, которые он так часто делает, а по тем великим и святым вещам, по которым он и в самой мерзости своей постоянно воздыхает"...

Продолжение следует...

© Copyright Каменев Анатолий Иванович (kamenevai@mail.ru) Размещен: 07/02/2018, изменен: 16/03/2018. 71k. Статистика. Глава: История Иллюстрации: 2 штук.	Ваша оценка:
Аннотация: Выводы-тезисы воинствующей истории (Прав И.Ильин: ...Наш взор близорук, и поле нашего зрения невелико: мы сами не обозреваем тех сил, которые нам даны, и недооцениваем их"). Послесловие для размышлению (Молодость -- вот время для усвоения мудрости, старость -- время для ее применения. Жан-Жак Руссо). Фрагменты из романа "правдописца" Великой Отечественной войны М.С. Бубеннова: о запутанной жизни Лозневого (ист.: СЕМЕЙНЫЙ ЭГОИЗМ). Размышления рассказа деда Ивана (из книги А.Каменева). Послесловие для размышлению: работать, или ... пить?(Достоевский). (ИСТОРИЧЕСКАЯ АНАЛИТИКА: (избранное из исторической "Священной книги русского офицера")).

Каменев Анатолий Иванович Ссылка За "Вольнодумство" Или За Молодость?

Каменев Анатолий Иванович
Ссылка За "Вольнодумство" Или За Молодость?