ArtOfWar. Каменев Анатолий Иванович. Судьба и грехи России

ЭНЦИКЛОПЕДИЯ РУССКОГО ОФИЦЕРА

(из библиотеки профессора Анатолия Каменева)

"Священная книга Русского офицера"

0x01 graphic

Выезд императора Петра II и цесаревны Елизаветы Петровны на охоту.

Художник Валентин Серов

СУДЬБА И ГРЕХИ РОССИИ

(фрагменты из статьи)

Г.Федотов

Две силы держали и строили русскую Империю: одна пассивная - неисчерпаемая выносливость и верность народных масс, другая активная - военное мужество и государственное сознание дворянства.

Теперь всякому ясно, до какой степени эти силы были чужды друг другу. Со временем европеизации высших слоев русского общества дворянство видело в народе дикаря,хотя бы и невинного, как дикарь Руссо; народ смотрел на господ как на вероотступников и полунемцев.

Было бы преувеличением говорить о взаимной ненависти, но можно говорить о презрении, рождающемся из непонимания.

Отдельные примеры патриархальных отношений к крестьянам в иных помещичьих семьях, сохранивших православный быт, не опровергают основного факта.

Он засвидетельствован Пушкиным для дней Екатерины, Толстым для Двенадцатого года и середины прошлого столетия.

Единственной скрепой нации была идея царя - религиозная для одних, национальная для других.

Нетрудно видеть, что дворянская империя и мужицкое царство - совершенно разные идеи.

Монархизм русского дворянства, наследственный, кровный, даже религиозно окрашенный, был очень близок легитимизму французского дворянства или прусского юнкерства.

В основе его лежала идея рыцарской верности государю-сеньору, верности данной присяге, своему, дворянскому слову. Эта личная, почти феодальная связь углублялась патриотическим сознанием, видевшем в государстве средоточение национальной жизни, воплощение отечества.

Идея национального служения государю была привита нам с Петра.

Идея дворянской, личной верности выковывалась в изменнических гвардейских переворотах ХУIII века.

В век Екатерины дворянское монархическое чувство сложилось окончательно и в существенных чертах своих жило до революции.

Дворянство наше могло обожать государя, но не позволяло унижать себя.

Оно уже не могло кланяться царю в ноги, как его предки в старой Москве, или лезть под стол в местнических спорах. Оно восприняло западные начала личной чести и личной верности, хотя и в сословно-корпоративных формах.

Народ относился к царю религиозно.

Царь не был для него живой личностью или политической идеей.

Он был помазанником Божиим, земным Богом, носителем божественной силы и правды.

По отношению к нему не могло быть и речи о каком-либо своем праве или своей чести.

Перед царем, как перед Богом, нет унижения.

Пытаясь свести царя на землю, очеловечить его в своем воображении, народ пользовался образом сказки.

Царь Берендей, царь Додон приобретал то бармы и венец московского государя, то ленту через плечо и аксельбанты.

Что касается до государственного смысла Империи, то он едва ли доходил до народного сознания. Он не представлял себе ни ее границ, ни ее задач, ни ее внешних врагов, которые были ясны и конкретны для него в Московском царстве.

Выветривание государственного сознания продолжалось беспрерывно в народных массах за два века Империи.

Россия такова, какой ее хочет царь.

Это было подчинение по доверию, а не по убеждению, что не мешало ему быть безусловным и неограниченным. "Поляк ли бунтует" или "наш батюшка велел взять дань с китайцев чаем", народ готов лить свою кровь, не считая, не спрашивая объяснений.

Но он льет ее "за веру и царя".

Отечество здесь на последнем месте.

Для дворянства оно на первом.

У него и народа в обиходе даже разные имена для верховного носителя власти. Одни называют его государем, другие - царем. "Государь " - "prince", "seigneur". Это старое московское слово переводимо на иностранные языки. "Царь" - непереводимо, ибо мистически связано с русской религиозной идеей.

Соединение мужицкого царя с дворянским государем создавало из петербургской императорской власти абсолютизм, небывалый в истории.

Неограниченный государь Западной Европы на самом деле был ограничен личными и корпоративными правами, еще более - правовым чувством аристократии.

Московский царь (как все деспоты Востока) был ограничен религиозными верованиями и бытовым укладом народной жизни.

Петербургские самодержцы могли, опираясь на народ, подавлять дворянство и, опираясь на дворянство, разрушать быт, осквернять нравственное чувство народа.

Религиозная концепция власти, в связи с невидимостью, нереальностью для народа ее носителей, сообщала им полную неуязвимость.

Вся ненависть за поругание национальной правды направлялась на господ, на министров, останавливаясь у порога даже Екатерининского дворца.

Если на практике императорская власть обнаруживала большую мягкость сравнительно со своими юридическими возможностями,- то это потому, что по своему воспитанию и культуре, государь был первым дворянином Империи и должен был разделять европейские понятия о приличиях и благовоспитанности, свойственные своему классу.

Однако значение народной почвы самодержавия сказывалось всякий раз, когда дворянство пыталось, или только мечтало, перевести свои бытовые и гражданские привилегии на язык политический.

Против дворянского конституализма царь всегда мог апеллировать к народу.

Народ, по первому слову, готов был растерзать царских недругов, в которых видел и своих вековых насильников.

В этой обстановке, при двойственности самой природы императорской власти, становится понятным ее органическая неспособность к самоограничению.

Конституция в России была величайшей утопией.

В оболочке петербургской Империи Московское царство было, выражаясь термином Шпенглера, "псевдоморфозой".

Раскрытие ее приводило само по себе к крушению построенного на ней здания государственности. Другими словами, русская государственность могла,- следовательно, должна была, - погибнуть от просвещения.

В просвещении был весь смысл Империи как новой формы власти.

Рождение Империи в муках петровской революции предопределило ее идею властного и насильственного насаждения западной культуры на Руси.

Без опасной прививки чужой культуры, и при этом в героических дозах, старая московская государственность стояла перед неизбежной гибелью.

Речь шла прежде всего о технике и формах народного хозяйства.

Но разве мыслима техника без науки, а новые формы хозяйства без новых хозяйствующих классов?

Восемнадцатый век шел без раздумья и колебаний по европейской дорожке. (Только с новыми хозяйствующими классами дело обстояло слабо ).

Социальная пугачевщина, с одной стороны, и политический либерализм Новикова и Радищева, с другой, отмечают конец просвещенного абсолютизма в России.

Отныне и до конца Империя, за исключением немногих лет, стоит на противоестественной для нее - но не удивительной для последних поколений - позиции охранения.

То, что охраняется - не вековые основы народной жизни, а известный этап их разрушения.

В консервативный догмат возводится выдохшийся, мумифицированный остов петровской революции.

В этом вечная слабость русского консерватизма - его подлинная беспочвенность.

Консерватизм прекрасно понимал лишь одно: опасность просвещения для крепости Империи.

Трудно даже сказать, какое просвещение было опаснее: православно-патриархальное славянофилов или космополитическое и безбожное западников.

И то и другое разоблачало основную ложь, поддерживающую всю систему,- ложь, которую можно было бы наглядно выразить так: московский православный царь в мундире гвардейского офицера или петербургский гвардейский офицер, мечтающий быть московским царем.

0x01 graphic

Для всякого проницательного политика было ясно: когда сознание этого противоречия проникнет в тугие мужицкие головы, рухнет все здание величайшей в мире Империи, построенной на искусно прикрываемой лжи.

Другими словами, задача власти, как справедливо формулировали ее Леонтьев и Победоносцев, - затормозить Россию, ее заживо гниющее тело, оттянуть, елико возможно, неизбежный процесс разложения и смерти.

На задолго до того, как раскрытие основной лжи расшатало крестьянский устой Империи, зашаталось дворянство.

Народ был еще как мягкая глина в руках ваятелей, а творчество ваятелей уже иссякло.

В военном и государственном отношениях Россия достигла своего зенита при Екатерине, в культурное - при Александре.

Потемкин, Суворов, Пушкин, Захаров означают предельные вершины русской славы.

Большего не могла дать дворянская Россия.

Культурный расцвет запоздал вполне нормально на одно поколение.

Но если остановиться на военной истории александровского времени, то сквозь блеск его всемирных триумфов нетрудно видеть, что подвиги его сынов уступают орлам Екатерины.

Слишком ясно, что не военный перевес обеспечил победу над Наполеоном.

Государственные люди и полководцы екатерининской эпохи казались титанами для современников Александра. О новом поколении достаточно сказать, что оно ничего не упустило из старых лавром.

Если окинуть взглядом войны, которые Россия вела в ХIХ и ХХ столетиях, то линия упадка обозначится с поразительной четкостью.

-- После турецкой войны I827-I830 годов Россия уже не знает побед. Все серьезные столкновения неизменно оканчиваются для нее катастрофой.

-- Даже турецкая война I877-I787 годов по своим жертвам и ничтожности политических результатов воспринималась современниками как поражение. Эта военная слабость маскировалась непрерывным ростом Империи.

-- В ХIХ веке приобретается Кавказ, Туркестан, перед катастрофой I904 года - Манчжурия. Перед самой гибелью Империи она утверждается в Монголии и северной Персии. Экспансия идет, не встречая серьезного сопротивления. "Дряхлый Восток" не противник и ослабленной России. Да и слишком велик накопленный за полтысячелетия капитал, чтобы промотать его за одно-два поколения. Сила инерции, присущая самой массе исполинского тела России, замедляет упадок.

Откуда эта неизбежность военных неудач России?

Ее живая сила - "святая серая скотинка" генерала Драгомирова - сохраняет почти до конца пассивный героизм, совершенно беспримерный. Севастополь, Плевна тому свидетели. Только в Манчжурии впервые дала трещину солдатская верность.

Откуда же поражения?

Говорят о технической отсталости, о злоупотреблениях в организации армии (интендантство!).

Все это верно.

Но почему же в век Петра, Екатерины, даже в веке Александра русская армия не страдала от технической отсталости?

-- Титанические усилия Петра и прогрессивная инерция его преемников завалили на время техническую пропасть между Россией и Западом.

-- Недостаток технических средств заменялся избытком количеством и качеством живой силы.

Сама Европа в ХVII веке жила спокойным темпом промышленной работы; весь ХIХ и начало ХХ - непрерывная хозяйственно-техническая революция. Чтобы сохранить дистанцию, от России требовалось непрерывное и нечеловеческое напряжение. Достаточно сопоставить идиллию николаевско-гоголевской России с промышленной горячкой не только Англии 30-40 -х годов, но и Франции июльской монархии, чтобы получить головокружение от развертывающейся пропасти.

Результатом был Севастополь.

Проблема технической отсталости России сводится к двум основным:

-- слабости западного просвещения, отмериваемого с оглаской и с оглядкой чайными ложками, и слабости торгово-промышленного класса, оттесняемого всюду дворянством.

-- Первая возвращает нас к основному пороку власти, вторая - к истории правящего класса.

К этим двум источникам приводит нас и другой урок Крымской войны.

-- Они вскрывает не одну отсталость, но и нечто худшее: коррупцию "тыла". Здесь дала трещину созданная Сперанским бюрократия. Бюрократия была, с одной стороны, формой самодержавной власти, с другой, по личному составу, "инобытием" того же русского дворянства.

-- К дворянству надлежит обратить и первый вопрос об ответственности. До Александра II из числа сил, работавших по разложению Империи, должна быть исключена революционная интеллигенция, по известной причине: она еще не существовала. Без нее происходило разложение николаевской России. Из всех классов русского общества только одно дворянство явилось носителем государственной идеи и государственной власти. Ни в одном из других классов, живших еще в старом московском быту, мы не видим симптомов разложения.

-- Недуг поразил прежде всего тот класс, который и был мозгом и волей страны, которые полтора века, вместе со своим дворянским государством, строил судьбу России.

Золотой век дворянства принес ему и дары Пандоры: указ о вольностях.

Еще свежа была память о том роковом дне, когда раздоры в среде шляхетства и его политическая неорганизованность помешали ему закрепить в правовых формах его участие в государственной власти.

Оно продолжало влиять на судьбу Империи путем цареубийств и дворцовых заговоров.

И благодарное самодержавие освободило его не только от власти, но и от службы.

Дворянин остается государем над своими рабами, перестав нести - сознавать на своих плечах - тяжесть Империи.

Начинается процесс обезгосударствления, "дезэтатизации" дворянства, по своим роковым последствиям для государства аналогичен процессу секуляризации культуры - для Церкви.

Его скрашивает пышный расцвет дворянской культуры: александровские годы, век поэтов и меценатов, денди и политических мечтателей.

Конечно, дворянство еще служит, еще воюет, но из чтения Пушкина, как и Вигеля, выносишь впечатление, что оно больше всего наслаждается жизнью.

Эта утонченная, праздная среда оказалась великолепным питомником для экзотических плодов культуры. Но самая их экзотичность внушает тревогу.

Именно отрыв части дворянства - как раз наиболее культурной - от государственного дела усиливает заложенную в духе Петровской реформы беспочвенность его культуры.

Политическое мировоззрение декабристов, конечно, питается не столько впечатлениями русской жизни, сколько западным либерализмом.

Их героическая фаланга в Пруссии строила бы со Штейном национальное государство.

В России они не нашли бы себе места.

Трагизм России в том, что "лишними людьми" в ней оказались не только слабые.

Дворянство начинает становиться поставщиком лишних людей...

Лишь небольшая часть их поглощается впоследствии революционным движением. Основной слой оседает в усадьбах, определяя своим упадочным бытом, упадочные настроения русского ХIХ века.

Конечно, о николаевской России нельзя судить по Гоголю.

Но бытописатели дворянской России - Григорович, Тургенев, Гончаров, Писемский - оставили нам недвусмысленную картину вырождающегося быта. Она скрашивается еще неизжитой жизнерадостностью, буйством физических сил.

Охота, любовь, лукулловские пиры и неистощимые выдумки на развлечения - заслоняют инпократово лицо недруга.

Но что за этим?

Дворянин, который. дослужившись до первого, корнетского чина, выходит в отставку, чтобы гоняться за зайцами и дурить всю свою жизнь, становится типичным явлением.

Если бы он, по крайней мере, переменял службу на хозяйство!

Но хозяйство всегда было слабым местом русского дворянства. Хозяйство, то есть неумелые затеи, окончательно разоряют помещика, который существовал лишь за счет дарового труда рабов.

Исключения были.

Но все экономическое развитие ХIХ века - быстрая ликвидация дворянского землевладения после освобождения - говорит о малой жизненности помещичьего хозяйства.

Дворянин, перестающий быть политической силой, не делается и силой хозяйственной.

Он до конца, до дней революции, не перестает давать русской культуре людей, имена которых служат ее украшением.

Но он же отравляет эту культуру своим смертельным недугом, имя которому "атония".

Самое поразительное, что эта дворянская "атония" принималась многими за выражение русского духа, Обломов - за национального героя.

Наши классики - бытописатели дворянства - искали положительных, сильных героев среди иностранцев, не находя их вокруг себя.

Только Мельников и Лесков запечатлели подлинно русские и героические образы, найдя их в нетронутых дворянской культурой слоях народа.

Лесков - этот кроткий и склонный к идиллии писатель - становится жестоким, когда подходит к дворянскому быту.

Самый могучий отпрыск дворянского ствола в русской литературе, Толстой, произнес самый беспощадный суд над породившей его культурой и подрубил под корень вековое дерево.

Дворянская культура не могла пережит крестьянского освобождения.

Хозяйственный упадок разорил почву, на которой некогда произрастали пышные цветы: усадьбы-дворцы с домашними театрами и итальянскими картинами, тонкий язык, воспитанный на галлицизмах, общение с передовыми умами Запада.

Безостановочное продвижение разночинцев завершило "разрушение эстетики", гибель философии, порчу языка и, главное, искусства жизни.

В России перестают веселиться, разучиваются танцевать, забывают самое сладостное из искусств - любовь.

Наступает время желчевников и поджигателей.

С каждым поколением дворянство неудержимо падает, скудея материально и духовно. Последние зарисовки дворянскими беллетристами - Буниным, Ал. Толстым - своего класса показывают уже труп.

В смерти дворянства нет ничего страшного.

В Европе ХIХ века дворянство представляет тоже скорее упадочный, хотя и не сдающийся класс.

Беда России в том, что умирающий класс не оставил после себя наследника.

Его культурное знамя подхватили разночинцы, его государственной службы передать было некому.

Поразительно: чем более хирело благородное сословие, тем заботливее опекало его государство, стремясь подпереть себя гнилой опорой.

С Александра III дворянская идея пережила осенний ренессанс.

Всякий недоучка и лодырь может управлять волостями в качестве земского начальника, с более громкой фамилией - целыми губерниями.

Несомненно, что в этой запоздалой попытке оживления трупа самодержавие расточило весь свой моральный капитал, которым оно обладало еще на нашей памяти в сознании народных масс.

Но политическая пора дворянства ушла давно и безвозвратно.

Отодвинутое монархией от участия во власти в начале ХIХ века, оно с тех пор утратило все политические традиции лучшей своей поры.

Теперь, когда понадобилась его служба, оно могло принести государству лишь опыт псарни и сенной.

Среди всеобщей абулии (болезненное безволие, отсутствие желаний и побуждений к деятельности - А.К.) неврастеническое покрикивание капризного барина сходило за проявление сильного характера.

Во дворце тосковали по сильным людям не меньше, чем тосковали по ним героини русских романов. Басмановы, Зелены и Думбадзе были в государственном масштабе теми же, чем босяки Горького в литературе: допингом для усталых душ.

Дворянство как класс умирало.

Это не значит, что оно растворилось бесследно.

Напротив, его влияние в русской жизни было и оставалось громадным.

Дворянство, сходя со сцены, функционально претворялось в те силы, которые поделили между собой его былое государственное и культурное дело.

Эти силы, призванные сменить его, были: бюрократия, армия, интеллигенция.

0x01 graphic

Россия.

Первый чин.

Сын дьячка, произведенный в коллежские регистраторы. 1860г..

Художник Перов Василий Григорьевич(1834-1882)

Русская бюрократия - это новый служилый класс, который создает Империя, пытаясь заменить им слишком вольное, охладевшее к службе дворянство.

В ХУI веке смена княжеского боярства худородным поместным классом приняла характер насильственной революции, поколебавшей самые устои Московского царства. В ХIХ веке реформа была проведена так бережно, что дворянство сначала и не заметило ее последствий. Дворянство сохранило все командные посты в новой организации и думало, что система управления не изменилась. В известном смысле, конечно, бюрократия была "инобытием" дворянства: новой, упорядоченной формой его службы. Но дух системы изменился радикально: ее создатель, Сперанский, стоит на пороге новой, бюрократической России, глубоко отличной от России ХУIII века.

Пусть Петр составил табель о рангах,- только Сперанскому удалось положить табель о рангах в основу политической структуры России.

ХУIII век не знал бюрократии: плодил еще московских дьяков и подьячих, старое "крапивное семя", строчителей кляузных бумаг, побирушек и "ябедников", сообщающих провинциальному административному быту ХУIII века столь архаичный допетровский стиль.

Над этой армией старых приказных, переодетых в новые мундиры, всюду царит вельможа, роскошный и своевольный барин, который на службу склонен смотреть как на жалованную вотчину.

ХУIII век - век временщиков и фаворитов - налагает на провинциальную Россию причудливые формы позднего европейского феодализма.

Перед нами словно последние дни княжеских сеньорий - дни Фронды, феодальное лето святого Мартина, в канун политической смерти французского дворянства. Мемуары александровского времени еще отражают этот быт. Пленные французы I2-го года всерьез принимали саратовскую вотчину князей Голицыных за вассальное княжество. Порода и связи - помимо талантов - почти исключительно определяют служебную карьеру. Каждый вельможа поднимает за собой целый клан родственников, клиентов, прихлебателей. Карьеры создаются фантастически быстро, но столь же быстро и обрываются, в результате придворной катастрофы.

Попович Сперанский положил конец этому дворянскому раздолью.

Он действительно сумел всю Россию уловить, уложить в тончайшую сеть табели о рангах, дисциплинировал, заставил работать новый правящий класс.

Служба уравнивала дворянина с разночинцем. Россия знала мужиков, умиравших членами Государственного Совет Привилегии дворянина сохранились и здесь. Его подъем по четырнадцати классическим ступеням лестницы напоминал иногда взлет балерины; разночинец вползал с упорством и медленностью улитки. Но не дворянин, а разночинец сообщал свой дух системе.

Начиная с николаевского времени, русская литература разрабатывает новую, неистощимую тему: судьба маленького чиновника, его подлостей, его добродетелей, его страданий.

Явный признак перерождения социальной ткани.

<""">

Сперанский создал, как известно, свою административную систему с наполеоновских образцов.

Чтобы привести ее в действие, чтобы впрячь в оглобли даровитую, но беспорядочную русскую натуру, понадобились немцы, много немцев.

Недаром два русских бюрократических царствования - Николая I и Александра II - были балтийского засилья. И все же нельзя отрицать, что эта система получила некоторый национальный оттенок.

Николаевский чиновник, как и бессрочный николаевский солдат, в конце концов умел вложить в эту чужую немецкую форму труда и службы капельку сердца, теплоту русского патриотического чувства.

Николаевская эпоха знала не одних взяточников и черствых карьеристов, но и неподкупных праведников, честно заработавших пряжку за тридцатипятилетнюю "бессрочную" службу.

Те, кто знавал в своей молодости старых служак николаевского времени, поймут что я хочу сказать.

Два или три праведника спасают Гоморру.

Спасали они и николаевскую Россию вплоть до Севастополя.

Не только спасали, но и окружили ее память легендой, живым, творимым мифом.

0x01 graphic

"Вид памятника Николаю I на Исаакиевской площади"

Художник Шульц Карл Карлович (1823-1876)

Николай I, столь ненавистный - и справедливо ненавистный - русской интеллигенцией, был последним популярным царем.

О нем, как о Петре Великом, народное воображение создало множество историй, анекдотов, часть которых отложилась и у Лескова и которые жили в патриархальной России до порога ХХ века.

Носителем этой живой легенды был николаевский ветеран, старый служака, вложивший в канцелярскую службу свой идеал служения.

Следует ли удивляться тому, что праведников было так мало?

Древней Руси, по-видимому, всегда был чужд образ честного судьи.

В отличие от всех народов, ни одного из царей своих народ русский не понимал как царя правосудного.

Народные пословицы, сказки ярко и беззлобно отразили неправду московских приказов, воеводских изб.

Народ веками свыкся с двумя истинами: нет греха в том, чтобы воровать казенное добро, а судья на то и судья, чтобы судил несправедливо.

Удивляться надо тому, насколько удалось Сперанскому оздоровить это крапивное болото прививкой европейского идеала долга.

Главный порок николаевской системы не в этом.

Болезнь заключалась в оскудении творчества, в иссякании источников политического вдохновения.

Огромная, прекрасно слаженная машина работала, по-видимому, исключительно для собственного самосохранения...

Царь, изолировав себя от дворянства и общественных влияний, был бессилен указать великой России ее пути: увязил ее в провинциальном миргородском болоте.

Николаевская канцелярия не была последним словом бюрократии на Руси.

Вернее, она была ее первым словом.

0x01 graphic

"Портрет императора Александра II"

Художник Сверчков Николай Егорович (1817-1898)

После нее бюрократия пережила у нас две фазы: либеральных реформаторов Александра II и "людей двадцатого числа двух последних царствований".

Свежий ветер, подувший по петербургским канцеляриям в пятидесятые годы, был так крепок, что обещал было опять, к великому счастью России, закопать ров между людьми службы и людьми идеи.

Милютины, Зарудные и Кони тому свидетели.

Либеральный демократ, искореняющий взяточничество, ревизующий губернии, проветривающий темное царство,- излюбленная фигура у беллетристов середины века.

Но свежий ветер упал быстро.

Молодым либералам на службе приходилось в спешном порядке консервироваться.

Модная англомания позволяла изящно и нечувствительно совершать превращение из вигов в тори. Но эта быстрая смена течений, с повторными перебоями и реакциями, оказала самое губительное моральное действие.

Царствование Александра II создало бессовестный тип карьериста, европейски лощенного, ни во что не верующего, ловящего веяние сфер.

Чуткость к веяниям - явление новое - делается едва ли не главным двигателем бюрократической карьеры: родовитость, связи и таланты - все отступает перед барометрической чувствительностью.

С I88I года особой чуткости не требуется.

Ветер дует один без перерыва - ветер реакции, который гонит корабль на скалы.

Опасности никто не видит,- не чувствует даже движения корабля.

Кажется, что он прочно засел на мель, и команда от нечего делать разбрелась кто куда - ловить рыбу, играть в карты.

Русский служилый класс конца ХIХ века открыто и принципиально приносит в жертву личным и семейным интересам дело государства.

Ему уже нечего стесняться.

Своекорыстие как форма аполитизма служит патентом на благонадежность.

За Россию могут, если хотят, умирать и крамольные студенты; чиновник думает о том, чтобы вывести в люди своих детей и обеспечить себе приличную пенсию под старость.

Сравнительно с классическим режимом николаевских лет, служба облегчилась, дисциплина повыветрилась. Служба в конце концов сводится к просиживанию в учреждениях пяти-шести часов, скрашиваемых приятными разговорами.

Нужно быть горьким пьяницей или совершить уголовное преступление, чтобы потерять обеспеченное место.

Служба являлась для сотен тысяч особой формой социального обеспечения, пожизненной рентой, на которую дает право школьный диплом.

Элемент соревнования, борьбы за жизнь, озонирующий деловые и либеральные профессии, на службе был не обязателен.

За исключением немногих карьеристов - мало уважаемых в своей среде,- служебное повышение обусловливалось временем, то есть фактором, несоизмеримым с количеством и качеством труда.

Призванная некогда спасать Россию от дворянской атонии бюрократия вырождалась в огромную государственную школу безделья.

Самое страшное - это непомерное разбухание нового правящего класса, который стремился вобрать в себя едва ли не всю грамотную Русь.

Дворянство, когда-то уклонявшееся от службы, к концу века, нищая и разоряясь, возвращается на казенные хлеба.

Для крестьянского или "кухаркина" сына, если он имел (легкую) возможность протащиться через четыре-шесть классов средней школы, служба была единственной дорогой.

Половина населения русских городов ходила в форменных шинелях.

Синие фуражки гимназистов приготовляли к цветным ведомственным околышам.

<""">

Вот почему трудно сказать, что бюрократия управляла Россией.

Во всяком случае не направляла.

Отсюда потребность в последнее, бурное царствование найти новый волевой стержень для русской политики.

Отсюда эти запоздалые поиски суррогатов общественности - попытка подпереть престол Советом Объединенного Дворянства, или Союзом Русского Народа.

Когда эти опоры оказались гнилыми, утопающие во дворце хватаются за сильных людей, ищут героев, святых.

За Столыпиным приходит час Илиодора, пока, наконец, русские министры и вместе весь чудовищный бюрократический механизм не оказывается игрушкой в руках зловещего Старца, подлинного правителя России в ее последние трагические годы.

0x01 graphic

Россия. "У шкафчика".

Художник Шмельков Петр Михайлович (1819-1890)

Кому должна достаться власть, выпадающая из слабых дворянских и чиновничьих рук?

Такова проблема, поставленная перед Россией конца ХIХ века - самая серьезная из ее политических проблем.

За судорогами революционных и реакционных спазм вырисовывается все тот же вопрос: где класс, который вольет новую кровь в дряхлеющий государственный организм, вдохнет в него волю к творчеству, к жизни и победе?

Объективно интеллигенция предъявила свои права на власть боролась за нее более полувека и потерпела поражение в I9I7 году.

Я говорю: объективно, потому что в сознании своем интеллигенция боялась власти, презирала ее и - в страшной непоследовательности - мечтала о власти для народа.

Во власти интеллигенции всегда чуялось нечто грязное и грешное.

Она была сурова ко всем ярким выразителям государственной идеи в истории.

В политику она вкладывала моральный пафос, видя в ней необходимую форму реализации справедливости. Да и в политике ее пленяла скорее сама борьба, а не реализация, жертва, а не победа.

И все же: интеллигенция была охвачена политической страстью, имеем право сказать - политическим безумием.

Кто борется, тот рискует.

Интеллигенция не могла не считаться с возможностью своей победы, но победа в политической борьбе есть власть. Интеллигенция шла к власти и лишь обманывала себя призрачной властью народа. Чем реальнее рисовалась грядущая революция, тем неизбежнее было для нее пересаживание со старого анархического коня шестидесятых и семидесятых годов в седло западноевропейской демократии, лишь скрашенное социалистическим флером.

Но демократия есть представительство.

Именем и голосом мужика и рабочего адвокат, профессор и журналист будут править Россией. Это стало ясно в I906 году, когда интеллигенция уже наметила свое "общественное" правительство. Отныне исход революции и вместе с ним судьба России определяется степенью способности интеллигенция к власти.

В другом месте (Богданов Е. Трагедия интеллигенции // Версты, Париж, I927.- N2) мы пытались судить интеллигенцию как идеологическую группу, усматривая ее ахиллесову пяту (и даже конституционный призрак) в беспочвенности ее идеализма. Не трудно видеть, что эти качества были предопределены самым рождением ее в петровской революции.

В течение столетий ее функцией было несение в Россию - в народ - готовой западной культуры, всегда кричащем противоречии с хранимыми в народе переживаниями древнерусской и византийской культуры.

Отрыв от почвы был своего рода заданием Петра.

В этом отрыве интеллигенция более века шла с монархией, пока не обратила против нее жала своей критики.

Сейчас нас интересует, однако лишь та интеллигенция, те ее течения, особенно влиятельные, которые вели борьбу с властью - и, следовательно, предъявляли права на власть.

"Правые" течения поддерживали монархию и ее исторические опоры: дворянство, бюрократию, пытаясь или оправдать существующее, или возродить его огнем идеи. "Левые" таранили власть более полувека, в самых сильных своих партиях и общественных движениях ставили революцию своей целью и, следовательно, несут или по крайней мере разделяют ответственность за нее.

Каковы были причины господствующего революционного настроения интеллигенции?

Отрешимся от собственных схем, субъективно окрашенных.

С ее точки зрения, движущим стимулом были невыносимые страдания народных масс.

Страдания масс, на костях которых строится культура, остаются наиболее устойчивым явлением в истории.

Но лишь изредка, при особых обстоятельствах они ощущаются как трагическое бедствие. Сравнительно с Англией половины ХIХ века, Россия, только что освобожденная от крепостного права, казалась страной социального благополучия. На этом относительном благополучии крестьянства, без всякого лицемерия, славянофилы могли строить свою веру в крепость русского социального бытия.

Но и славянофилы могли строить свою веру в крепость русского социального быта. Но и славянофилы задыхались в николаевской России.

0x01 graphic

Россия. Домашний вор. 1851.

Художник Федотов Павел Андреевич (1815-1852)

Где же корень трагического расхождения между исторической властью России и ее интеллигенцией?

По нашему убеждению, этот корень - в измене монархии своему просветительному призванию.

С Александра I монархия находится в состоянии хронического испуга.

Французская революция и развитие Европы держат ее в тревоге, не обоснованной в событиях русской жизни.

Обскурантизм (крайне враждебное отношение к просвещению и науке; мракобесие) власти - это ее форма западничества - тень Меттерниха, которая, упав на Россию, превращала ее в славянскую Австрию.

Благодаря петровской традиции и отсутствию революционных классов, для русской монархии было вполне возможным сохранить в своих руках организацию культуры.

Впав в неизлечимую болезнь мракобесия, монархия не только подрывала технические силы России, губя мощь ее армий, но и создала мучительный разрыв с тем классом, для которого культура - нравственный закон и материальное условие жизни.

Красные чернила николаевской цензуры, по определению Некрасова, были кровью писателя.

Это крови интеллигенция не имела права простить.

ХХ век - время величайшего расцвета новой русской культуры.

Бытие народов и государств оправдывается только творимой ими культурой. Русская культура оправдывала Империю Российскую.

Пушкин, Толстой, Достоевский были венценосцами русского народа.

Правительство маленьких александров и николаев дерзнуло вступить в трусливую, мелкую войну с великой культурой, возглавляемой исполинами духа. Интеллигенция, еще чуждая политических интересов и страстей, воспитывалась десятилетиями в священной обороне русского слова.

Борьба за слово и, следовательно, за совесть, за высшие права духа была той правой метафизической почвой, которая вливала силы в новые и новые поколения поверженных политических бойцов.

Вступление интеллигенции на политический путь вызывалось, помимо духовного разрыва с властью (что само по себе недостаточно), самым вырождением дворянства и бюрократической политики.

В интеллигенции говорила праведная тревога за Россию и праведное чувство ответственности.

Но вся политическая деятельность интеллигенции была сплошной трагедией.

Она вышла на политический путь из дворянских усадеб и иерейских домов - без всякого политического опыта, без всякой связи с государственным делом и даже с русской действительностью.

Привыкнув дышать разреженным воздухом идей, она с ужасом и отвращением взирала на мир действительности.

Он казался ей то пошлым, то жутким; устав смеяться над ним и обличать его, она хотела разрушить его - с корнем, без пощады, с той прямолинейностью, которая почиталась долгом совести в царстве отвлеченной мысли.

Отсюда пресловутый максимализм ее программ, радикализм - тактики.

Всякая "постепеновщина" отметалась как недостойный моральный компромисс. Ибо самое отношение интеллигенции к политике было не политическим отношением, а бессознательно-религиозным.

Благодаря отрыву от исторической Церкви и коренного русла народной жизни, религиозность эта не могла не быть сектантской.

Так называемая политическая деятельности интеллигенции зачастую была по существу сектантской борьбой с царством зверя-государства - борьбой, где мученичество было само по себе завидной целью. Очевидно, у этих людей не могло найтись никакого общего языка с властью, и никакие уступки власти уже не могли бы насытить апокалипсической жажды.

В этом была заколдованность круга.

Правда, остается еще умеренный либерализм как возможный контрагент переговоров.

Но либеральные течения никогда не были особенно влиятельны в русской жизни. За ними не стояло силы героического подвижничества, не стояло и спокойной поддержки общественных классов.

Самое содержание их идеалов представляло зачастую лишь остывшую форму революционной лавы. Русский либерализм долго питался не столько силами русской жизни, сколько впечатлениями заграничных поездок, поверхностным восторгом перед чудесами европейской цивилизации, при полном неумении связать свой просветительный идеал с движущими схемами русской жизни. Только монархия могла бы, если бы хотела, осуществить либеральные реформы в России. Но монархия не хотела, а у барина-либерала не было общего языка даже с московским купцом, не говоря уж о его собственных крепостных. В условиях русской жизни (окостенение монархии) либерализм превращался в силу разрушительную и невольно работал для дела революции.

Западническое содержание идеалов, как левой, так и либеральной общественности, при хронической борьбе с государственной властью приводило к болезни антинационализма.

Все, что было связано с государственной мощью России, с ее героическим преданием, с ее мировыми или имперскими задачами, было взято под подозрение, разлагалось ядом скептицизма.

За правительством и монархией объектом ненависти становится уже сама Россия: русское государство, русская нация.

Русский революционизм и даже русский либерализм принимал пораженческий характер, ярко сказавшийся в японскую войну.

Это антинациональное направление если не всей, то влиятельной интеллигенции делало невозможным для патриотических кругов дворянства ( и армии) примирение с нею, признание относительной правды ее идей.

Перед интеллигенцией ставилась задача: пробиться из осажденной крепости самодержавия - в народ.

Найти в крестьянских и рабочих массах, тоже страдающих от чиновничьего произвола, сообщников в своей борьбе. Но тут они встретились с тяжелым, непреодолимым недоверием к ней со стороны масс, которое сопровождает все трагические попытки интеллигентского исхода "в народ".

Это недоверие лишь видимо зарубцевалось в революцию I905 года и снова в I9I7 году разверзло между народом и интеллигенцией пропасть, похоронившую не только царскую власть, но и демократическую революцию.

Как объяснить это вечное недоверие народа к интеллигенции?

Для понимания его необходимо остановиться на одной особенности образования интеллигенции в России.

Углубившись в нее, мы вместе с тем дорисуем наш портрет интеллигенции - уже не только как носительницы известных идей, но и как общественного слоя с его бытовыми чертами, обрекавшими его, не менее самих идей, на политическое бессилие.

0x01 graphic

Россия.

"Демьянова уха" 1865.

Художник Попов Андрей Андреевич (1832-1896)

"Демьянова уха" - насильное чрезмерное угощение, вопреки желанию угощаемого; вообще что-нибудь настойчиво навязываемое...

Есть коренное отличие в истории образования интеллигенции, в широком смысле, на Западе и в России.

Различие это сводится к тому, что европейская интеллигенция нового времени была одним из слоев третьего сословия, питалась соками городской буржуазии, воспитывалась в ее дисциплине, защищала ее право.

У нас питомником интеллигенции было дворянство.

С приходом разночинцев гегемония дворянства не сразу пала. Поразительно, до какой степени даже дворянские партии блещут дворянскими именами - до самого конца: Герцен, Бакунин, кн. Кропоткин, Лавров, Плеханов, Ленин.

Мы видим: это не перебежчики, а вожди.

Дворянский слой непропорционально велик и среди квалифицированной интеллигенции, в науке, литературе, искусстве.

0x01 graphic

"Воскресное чтение в сельской школе", 1895.

Художник Богданов-Бельский Николай Петрович

Главным проводником дворянских влияний, настоящей машиной для переливки в дворянские формы демократической России была школа.

Средняя и высшая школа создана у нас государством для надобностей дворянства и для образования бюрократии.

Такой характер она сохранила до самого конца.

Неудачи профессиональных и коммерческих школ всего лучше свидетельствуют об этом. Процент дворян в средней школе и в университете был невелик: русская школа чрезвычайно демократична по своему составу. Но какие-нибудь десять процентов дворян определили характер школы, характер всего образованного класса.

Дворянин, выходя из университета, даже живя революционными идеями, в общественном отношении оставался членом своего класса.

Для "кухаркиных" и даже купеческих детей образование означало разрыв с семьей, с классом, с целой культурой.

Дети пролетариев получали у нас дворянское воспитание, какое в Европе выпадает на долю привилегированной элиты.

Классические языки составляют, как известно, главный ингредиент аристократического образования - строго охраняемые ворота в мир утонченной культуры.

У нас ворота эти не вели никуда, стояли просто на телячьем выгоне, в виде непонятной классической руины.

"Кухаркины дети" жили - или должны были жить - в мире греческой мифологии, подобно меценатам пушкинской эпохи. Все мы знаем, что наша школа воспитывала в лености и барстве.

Виной тому не одна ее программа и педагогические методы.

Дворянин приносил с собой лень как наследственную привилегию.

Разночинец разлагался в школе, потому что семья его была, в сущности, ей враждебна, не понимала ее смысла, могла пороть лентяя за единицы, но не могла приучить его к умственному труду.

Не давая навыков к умственному труду, школа убивала в разночинце вкус к труду физическому.

Крестьянская девушка, попадая в уездную или сельскую гимназию, училась бренчать на фортепьянах, но стыдилась помогать матери по хозяйству. Мыть полы, даже стряпать на кухне для барышни величайший позор. Дворянское презрение к черному труду русский интеллигент умел прививать даже людям, которые не успели еще отмыть своих трудовых рук. <""">

Что удивительно если господами и белоручками народ считал своих непризнанных учителей?

Физическая беспомощность влечет за собой физическое бессилие.

Интеллигент презирал спорт так же, как и труд,и не мог защитить себя от физического оскорбления.

-- Ненавидя войну и казарму как школу войны, он стремился обойти или сократить единственную для себя возможность приобрести физическую квалификацию - на военной службе. Лишь офицерство получало иную школу, и потому лишь одно оно оказалось способным вооруженной рукой защищать свой национальный идеал в эпоху гражданской войны.

Масса российских интеллигентов тучнела или тощала в четырех стенах кабинетов - обреченный на заклание. убойный скот революции.

Еще более опасным, чем презрение к черному труду, было презрение к хозяйству.

И это черта чисто дворянская.

Дворянство видело в своих вотчинах чистую обузу; из разорительных опытов рационального хозяйства выносило лишь отвращение к этому грязному делу. Земля, отданная в аренду или управляемая заведомыми ворами приказчиками, не могла быть источником хозяйственной этики.

Промышленность, торговля были уделом черной кости.

В торговле дворянство всегда чуяло нечто низкое. И это аристократическое презрение рантье к купцу разорившееся дворянство сумело влить с молоком матери в своих блудных сыновей.

Повальный социализм русской, поначалу дворянской, интеллигенции в значительной мере классового происхождения, наряду с княжеским анархизмом Кропоткина и Толстого. Против социалистической критики в русском сознании не нашлось ни одной нравственной или бытовой реакции в защиту свободного хозяйства. Крестьянство неустанно, путем величайшего напряжения вырабатывающее из своих недр трудовую буржуазию, никогда не могло бы понять интеллигентского отрицания хозяйства. Для него социальная проблема сводилась к изъятию земли из нехозяйственных барских рук. В недопонимании смысла хозяйства дворянская интеллигенция сходилась с пролетариатом,, да разве еще с выбитыми с земли бродячими элементами крестьянского мира.

Интеллигенция не имела классов, на которые могла бы опереться.

Не заметив растущей буржуазии, она не пустила корней и в народных массах.

Ведя борьбу с дворянством, она разделяла его слабости, его предрассудки.

Она могла бы завладеть государством, став над классами.

В России внеклассовая государственность вовсе не утопия. Но для этого нужно было уважать государство, иметь вкус к власти. Если бы огромная численно русская интеллигенция в эпоху разложения сословно-чиновничьего строя объединилась на определенном завоевании государственной власти, это предприятие не было бы безнадежным: слишком слабы были руки, державшие власть. В странах революционного Востока - Турции, Китае, в России ХУIII века возможна диктатура интеллигенции, кующей национальное сознание. Там смысл диктатуры - просвещение, а упрощенность просвещения допускает национальные партии.

Русская политически активная интеллигенция ХIХ века жила в сектантском подполье. Дробление интеллигенции приводило к дробности политической ответственности.

В этом трагическом тупике оставалась еще одна возможность: захват власти какой-либо интеллигентской сектой.

В семидесятые годы некоторые воинствующие секты изъявляли притязание на власть. Но в то же время охранительные вилы страны еще не иссякли. Позже либерально-демократическое содержание политических идеалов делало самую идею диктатуры неприемлемой для интеллигенции.

Ее сектантская строгость и идейный динамизм постепенно выветривались.

Из сектантских течений после I905 года сохранился лишь большевизм.

Он же оказался единственной сектой, стремящейся к государственной диктатуре. Вот почему нелюбимый интеллигенцией и ненавидящий ее большевизм один имел некоторые шансы.

Но его диктатура означала гибель интеллигенции.

0x01 graphic

"Подмастерье-столяр просит руки дочери своего мастера". Около 1856

Художник Шульц Карл Карлович (1823-1876)

Есть один факт в истории русского революционного движения - поразительный и необъяснимый, если его рассматривать по западноевропейской схеме. В этом движении не участвует третье сословие, буржуазия, торгово-промышленный класс.

Революция, которая ставит своей целью разрушение дворянского строя, начинается с дворянского заговора декабристов и до конца окрашивается в цвета дворянской интеллигенции.

Купечество и мещанство остается силой консервативной.

"Темное царство", "чумазый", "кулак", "охотнорядец", "черная сотня" - вся позорящая ономастика русской контрреволюции совпадает с сословными кличками купечества.

<""">

У интеллигенции, боровшейся в городских самоуправлениях за либеральную и демократическую политику, у провинциальной прессы - не было злейшего врага, чем городское купечество и невежественные "отцы города". <""">

Когда пришла революция, буржуазия сыграла в ней лишь страдательную роль.

Она дала свое злосчастное имя, как позорное клеймо, для всей коалиции погибающих классов. Князья Рюриковой крови и революционные социалисты, как представители "буржуазии", гибли в подвалах Чека.

Нельзя, впрочем, сказать, чтобы буржуазия была твердым оплотом режима. Этому мешало прежде всего ее антиобщественное воспитание.

Как сословие казнокрадов, она была силой, разлагающей не менее дореформенной бюрократии взяточников.

<""">

Вопрос лишь вот в чем: исчерпывается ли "темным царством" характерология русского торгово-промышленного класса?

Вопрос, который приобретает тем большее значение, что класс этот, в противоположность остальным классам старой России, не погиб в революции. Вырезываемый и удушаемый, он каждый день возрождается к жизни, и, несомненно, призван строить будущую Россию.

Печальная моральная физиономия и еще более печальная репутация этого класса в России ХУIII и ХIХ веков вызывает в памяти его великое прошлое.

Славянофильское и народническое восприятие Древней Руси не отдает достаточного отчета в том огромном вкладе в русскую культуру, которую внес купеческий дух. Иностранцы поражались в ХУI и ХУII веках коммерческим способностям русских и их страсти к торговле. <""">

На торговле держалась вся Киевская Русь. Торговля создала Великий Новгород - не город, а великое северное государство,охватившее половину русских земель. <"""> Еще Петр опирается в своих экономических мероприятиях на инициативу старого купечества. Лишь ХУIII век глубоко принизил древнее почетное сословие. Отчужденное от европейской культуры, оно оказалось лишенным права на общественное, то есть дворянское уважение. Оторванность от государственного дела вызвала неизбежно гражданский декаданс, измельчание, личную и хищническую направленность интересов.

И, однако, верность старомосковским церковным традициям, отторгая класс от новой общественности, сохранила в нем драгоценное качество: строгость аскетического закала, трудовую дисциплину, национальное чувство.

Старая личная этика могла, как часто на Руси, совмещаться с общественной беспринципностью. Неуважение к профессии подрывает профессиональную этику. Прекрасный семьянин, набожный церковник мог стать вором, стол же мало стыдясь этого, как старый чиновник - взятки.

К тому же чиновничья коррупция была зачастую источником коррупции купеческой. При слабости торговой предприимчивости в ХУIII- начале ХIХ века, главный источник образования капиталов - эксплуатация государства. Наиболее заметный тип среди торгово-промышленного класса - подрядчик, кабатчик, откупщик. Но в этой области особенно велики искушения. ослаблен как раз творческий момент предприимчивости. <""">

На фоне старого, удушливого, скаредного быта творится сказка из мира кондотьеров, завоевателей России.

Для полноты аналогии московские Медичи превращаются в меценатов.

Уже 80-е годы Мамонтов (Мамонтов Савва Ив. (I84I-I9I8), рос. промышленник и меценат.), окружает себя художниками, создает оперу. подмосковную усадьбу свою превращает в памятник-музей русской художественной культуры.

За ним идут другие: Третьяковы, Морозовы, Рябушинские, собиратели картин, основатели театров, клиник, журналов.

С начала ХХ века Москва начинает явно претендовать на культурное первенство перед петровской столицей. Вклад торгово-промышленного класса в русскую культуру обгоняет не только вклад дворянства, но даже государственную инициативу. Для интеллигенции находятся новые организаторы ее творчества, которые дают нередко из своих рядов и первоклассных культурных деятелей.(...)

Купеческое меценатство - явление настолько недавнее в русской жизни, что интеллигенция не успела приспособиться к нему, не успела как будто заметить его.

Менее всего - революционная интеллигенция.

Впрочем, для нее имелось некоторое оправдание.

Политическое пробуждение русской буржуазии значительно отставало от ее политического роста.

Новая сила не предъявляла никаких притязаний на власть.

Давно уже голос торгово-промышленного класса звучал на съездах, но всегда в разрез с голосом русской "общественности".

-- Вместо свобод он требовал от государство покровительственный тарифов.

-- Протекционизм был, конечно, теплицей для русской промышленности, но в его банной температуре атрофировалась политическая воля.

-- Пока государство было дойной коровой, промышленники охотно мирились с безвластием. Их угол в избе был незавидный. но теплый.

-- Однако проблема деревенского рынка вводила русского предпринимателя в курс роковых вопросов русской жизни. Постепенно верхи класса втягивались в колею либеральной оппозиции.

-- Путь политического радикализма был заранее отрезан тем социалистическим характером, который приняло русское революционное движение. С рабочими шутки плохи.

-- В I905 году фабриканты, случалось, заигрывали с левыми партиями. Не один Морозов давал деньги большевикам. Но забастовки были слишком разорительны. Призрак диктатуры пролетариата и крестьянства не улыбался. Оставалась средняя тропа октябризма, для немногих - партия к.-д. <""">

Новая, выдвигаемая народом промышленная аристократия не успела организовать народной жизни, получить признание, не успела даже освободиться от дворянского влияния. <""">

Захваченная врасплох революцией. она утонула в ней, не сумев овладеть ею, пала жертвой не только своих, но и чужих грехов.

0x01 graphic

Россия. "Бродячий музыкант" 1871

Художник Соломаткин Леонид Иванович (1837-1883)

В русской социальной терминологии "народ" (как и "интеллигенция") значит бесконечно больше, чем в любом европейском языке.

За крестьянством, за трудящимися классами, даже за "землей", это слово ознаменовывает всю Русь, оставшуюся чуждой европейской культуре. Это "черная", "темная", социально деградировавшая, но морально крепкая Русь, живущая в понятиях и быте ХУIII века.

Это базис, на котором высится колонна Империи, почва, на которой произрастают ее сады. Не только народничество русское, но и все консервативные направления русской мысли сохраняют сознание, что в этой почве коренятся моральные устои России.

Власть, интеллигенция, просвещение сами по себе бессильны пробудить живительные родники национальной жизни; они способны лишь культивировать, организовать ее.

Народничество заблуждалось, связывая свое верное ощущение моральных начал народной жизни с фактом земледельческого труда.

Славянофилы точнее определили ее - как хранение древней, религиозной и национальной культуры.

В этом смысле понятие народа выходит за пределы крестьянства, обнимая слои городского мещанства, купечества, связанного со старым бытом, и духовенства, особенно сельского.

Разумеется, все эти слои тонут в сером море крестьянства.

Кроме России, не было ни одной страны, консервативные силы которой в такой мере питались бы крестьянской правдой и крестьянской косностью. Чем сильнее заболевала светобоязнью власть, тем определеннее делала она ставку на крестьянскую темноту.

Беда власти была лишь в том, что потребности государства (армии) заставляли ее, скрепя сердце, дозировать народное просвещение, которое - она видела ясно - разлагало устои народной жизни.

Мы уже говорили, почему монархия в России могла погибнуть от просвещения.

Но было и другое коренное противоречие в отношении власти и народа. Консервативный религиозно-политический народ, то есть крестьянство не был благонадежен социально.

Империя жила в течение двух веков под судороги крестьянских бунтов.

Это был нормальный ритм русской жизни, к которому государственные люди привыкли, как привыкают к дымку Везувия жители деревень на его склонах.

<""">

Пока сила инерции держала могучий комплекс консервативных чувств в душе крестьянина, расшатанность и разброд правящих классов были не опасны.

"Россия управляется случаем и держится силою тяжести",- заметил один умный дипломат начала ХIХ века.

I9 февраля вывело страну из равновесия.

Начался процесс брожения. не прекращающийся до дней революции.

Крестьянство расползалось по лицу России в поисках земли и заработков.

<""">

Школа, город, казарма, железная дорога стихийно разлагали основы крестьянского мировоззрения.

На поверхности было незаметно: мужик не читал, не рассуждал.

Но он терял веру, уходил в себя, хитрил и ждал.

<""">

Это еще не нигилизм, но начало духовного омертвления.

Из всех социальных инстинктов болезненно разбухает инстинкт зависти.

<""">

Переживание крепостнических навыков среди правящих классов, не замечавших сдвига в народной душе или думавших справиться с ними классической розгой. является при этих условиях серьезной угрозой. И вот - уже в ХХ столетии - наступает пора, когда мужик ощущает губернаторскую порку как оскорбление и думает о мести.

В этот момент он впервые становится восприимчив к революционной пропаганде.

Здесь происходит, наконец, долгожданная встреча народа и интеллигенции. Доселе все ее героические усилия пробить стену непонимания оканчивались неудачей. для нее трагической.

<""">

В японскую войну завершился распад монархической, отчасти религиозной идеи народа.

На мгновение интеллигенция нашла в крестьянстве себе союзника.

"Земля и воля" соединили их в двусмысленном компромиссе: одному земля, другому воля.

Но вековое недоверие не было изжито.

На место разрушенных богов в народной душе не встали новые. Народ вступил в полосу своего нигилизма, еще неизжитого.

Волей-неволей народ доверял интеллигенции свой политический голос...

Но, подозревая обман, держал камень за пазухой.

0x01 graphic

У дверей школы.

Художник Николай Петрович Богданов-Бельский

В реакционной пропаганде роль посредника между интеллигенцией и народом достается рабочему.

Молодой, численно слабый класс, пролетариат сыграл в судьбах России огромную, хотя чисто отрицательную роль. Его значение соответствует значению города в крестьянской стране.

Город всегда ведет деревню, и удельный вес горожанина может в десять раз превосходить удельный вес сельского обывателя. У нас пролетариат еще не порвал связи с деревней, и как ни свысока относился крестьянин к фабричному, он поневоле заимствовал от него то, чего не стал бы и слушать от интеллигента.

Почему городской пролетариат неминуемо должен был сделаться носителем революции, это не требует пояснения.

-- Его духовная беспочвенность, безжалостная эксплуатация его труда, беспросветное существование заставляли жадно мечтать о перевороте.

-- Ему подлинно нечего было терять.

-- В революцию русский рабочий вложил свое понимание справедливости (которое не сводилось к классовой зависти), и для нее принес за 20 лет немало жертв, геройствуя не хуже студентов: на эшафоте, в тюрьмах и ссылке.

-- В I905 году этот союз революционной интеллигенции, пролетариата и крестьянства был уже свершившимся фактом.

-- Схема русской революции была дана - вплоть до идеи советов.

Совершенно условно и приблизительно рабочий и крестьянин шли за социалистическими партиями с.-д. и с.-р. Просто потому, что первые во главу угла ставили пролетариата, вторые - мужика. Но если для рабочих социализм, в самом туманном понимании, был действительно красным цветком, освещающим жизнь и борьбу, то для крестьянина это было пустое слово. С с.-р. у него было общим требование земли.

Когда ему говорили о воле, он не противоречил, когда говорили о социализме - молчал.

Социализация земли переводил на язык общинных распорядков.

Любая партия, написавшая в своей программе ликвидацию помещичьего земледелия, могла рассчитывать на поддержку крестьянства.

<""">

0x01 graphic

Россия. Порожняки. 1872.

Художник Прянишников Илларион Михайлович (1840-1894)

Пролетариат и крестьянство были огромной силой в русской революции, но силой чисто разрушительной.

Не им было организовать революцию.

Не им, но и не старой интеллигенции, которая руководила движением в течение полувека.

С I906 года интеллигенция постепенно сходит с революционной сцены. Оставленная ею брешь заполняется новыми людьми - можно сказать, новым классом. Ему не повезло, этому классу. Его не заметили в момент рождения. Увидели и испугались, когда он уже пришел к власти и отнесли его за счет большевистской революции.

Насколько помнится, только проницательный К. Чуковский в одном из своих фельетонов отметил появление чуждой, страшной силы - "битнеровцев" - и забил тревогу.

Эту силу можно было бы назвать новой интеллигенцией.

Мы предпочитаем называть ее новой демократией.

Есть демократия убеждений и есть демократия быта.

С начала ХХ века Россия демократизуется с чрезвычайной быстротой. Меняется самый характер улицы. Чиновничье-учащаяся Россия начинает давать место иной, плохо одетой, дурно воспитанной толпе.

<""">

Все отличие новой демократии от интеллигенции в том, что она не проходит через среднюю школу, и это образует между ними настоящий разрыв.

Новые люди- самоучки.

Они сдают на аттестаты зрелости экстернами, проваливаясь из года в год.

Экстерны - это целое сословие в старой России. Экстерны могут обладать огромной начитанностью, но им всего труднее дается грамота.

-- Они с ошибками говорят по-русски.

-- Для них существуют особые курсы. особые учителя.

-- Для них открыты всевозможные "библиотеки самообразования",питающие их совершенно непереваримыми кирпичами в невозможных переводах.

-- Это невероятная окрошка из философии, социологии, естествознания, физики, литературы...

-- Никому не известный Битнер делается пророком. вождем целой армии. <""">

...Кровное их чувство - ненависть к интеллигенции: зависть к тем, кто пишет без орфографических ошибок и знает иностранные языки.

Зависть, рождающаяся из сознания умственного неравенства, сильнее всякой социальной злобы.

Социалисты - они кричат о засилии в партии интеллигентов, литераторы - протестуют против редакционной корзины, художники - мечтают о сожжении Эрмитажа. Футуризм - в социальном смысле - был отражением завоевательных стремлений именно этой группы. Маяковский показывает, какие огромные и взрывные силы здесь таятся.

Более скромен, мягко выражаясь, их вклад в науку.

Но не надо забывать, что они уже до войны имели свой университет, созданный Бехтеревым в Петербурге,- "Психоневрологический институт". <""">

Уже тогда, вращаясь среди этой молодежи, можно было представить себе, каков будет большевистский университет.

Говорить о единстве миросозерцания среди нового слоя совершенно невозможно.

Но, когда он примыкал к революции, обнаружилось огромное различие в направленности его воли. Для интеллигенции революция была жертвой, демократия- снисхождением. "Все для народа". Народничество лежало бессознательно ив марксистском преклонении перед пролетариатом.

Новая демократия - сама народ.

-- Она стремится к подъему, не к снисхождению.

-- Она, скорее, презрительно относится к массе, отсталой, тупой, покорной.

-- Она хочет власти для себя, чтобы вести народ.

-- Она чужда сентиментального отношения к нему.

-- Чужда и аскетического отречения.

-- Большевику последнего призыва нетрудно промотать часть экспроприированных для партии денег,он цинически относится к женщине, хотя бы своему товарищу по партии.

-- Теоретический имморализм Ленина находит в нем практического ученика. <""">

Массе новых разночинцев пришлось дожидаться октября I9I7 года, чтобы схватить столь долгожданную власть.

Это они - люди Октября, строители нового быта, идеологии пролеткульта.

0x01 graphic

Россия. "На перепутье" 1892

Художник Соколов Владимир Иванович (1872-1946)

Нет ничего ошибочнее мнения - у марксистского догмата,- что политические партии отражают интересы общественных классов.

Обслуживание классовых интересов часто является условием жизнедеятельности и почвенности партий, но создается она и живет идеей.

Идея - не всякая, конечно,- способна проявлять огромную социально действенную и организующую силу.

Религиозная идея может создать государство даже при отсутствии национальных для него предпосылок: пример - ислам.

Идея меньшего калибра способна создать партию.

Есть два рода политически активных идей.

-- Одни коренятся в глубине народного сознания, оформляют могучие инстинкты, дремлющие в массах.

-- Другие приходят с книгой, как готовый товар, "made in Germany ". Почвенные в ином месте и в иное время, они ведут автономное, кочующее бытие, проявляют нередко огромную, чаще всего разрушительную энергию, но лишены творческой, органической силы роста, цветения и плода.

Русские политические идеи-партии были чаще всего второго сорта.

Причин тому было две. Во-первых, подавляющее, обессиливающее влияние Запада и его опыта на русскую мысль, особенно политического.

Во-вторых, полицейское давление абсолютизма, которое вплоть до I905 года - в течение полувека - делало возможным существование лишь нелегальных, то есть революционных партий.

Последнее обстоятельство было роковым для правых и умеренных течений, первое - для партий революции.

Запад привил нам доктрины: бюрократического и классового (прусского или английского) консерватизма, свободомыслящего, буржуазного (французского и английского ) либерализма и революционного (сперва французского, потом немецкого) социализма. Все эти идеи действовали разлагающе на народную жизнь и углубляли пропасть между политическим сознанием народа и интеллигенции.

И, наконец, если выяснилась неспособность монархи к творческому акту, если путь революции оставался единственным открытием для интеллигенции, то теоретически мыслима партия демократической революции, русского якобинства.

Ее элементы уже имелись в русской политической культуре, в памяти декабристов, в поэзии Некрасова и Шевченко, в прозе Герцена и Горького, с "Дубинушкой" в качестве национального гимна.

Тысячи бунтовавших студентов именно в "Дубинушке", а не в "Марсельезе" (всего менее в "Интернационале" ) находили адекватное выражение вольнолюбивым своим чувствам.

В "Дубинушке", да еще в песнях о Стеньке разине, которые были в России поистине национальными. Русские радикальные юноши в массе своей безнадежно путались между с.-д. и с.-р., с трудом и внутренним отвращением совершая ненужный выбор между ними - ненужный потому, что не социалистическая идея волновал сердца, а манящий призрак свободы. В этой борьбе студенчество, конечно, было бы поддержано новой демократией, как мы ее определили, и крестьянством, которое поднялось бы за землю,кто бы ни обещал ее. Конечно, революционная стихия в России несла с собой неизбежно пугачевщину, сожжение усадеб, разгром богачей, но гроза пронеслась бы и вошедшее в берега море оставило бы (за вычетом помещиков) все те же классы в той же национальной России. Вчерашние бунтовщики оказались бы горячими патриотами, строителями великой России.

Это путь революции в Германии, Италии, Турции.

Почему же в России не нашлось места младотуркам и Кемалю-паше?

Неужели турецкая политическая культура оказалась выше русской?

Одна из причин столь невыгодного для нас несходства заключалась в том обстоятельстве, что турки учились у политически отсталой Франции, а мы у передовой, то есть социалистической Германии. <""">

За легковесностью политического багажа турецких генералов скрывается большая зоркость к условиям национальной жизни, большая чуткость, большая трезвость.

Трезвые люди были и в России.

Но им не хватало турецкой смелости...

0x01 graphic

Георгий Петрович Федотов (1886 --1951) -- русский историк, философ, религиозный мыслитель и публицист.

© Copyright Каменев Анатолий Иванович (kamenevai@mail.ru) Размещен: 20/04/2014, изменен: 20/04/2014. 86k. Статистика. Фрагмент: Политика Иллюстрации: 16 штук.	Ваша оценка:
Аннотация: ЭНЦИКЛОПЕДИЯ РУССКОГО ОФИЦЕРА (из библиотеки профессора Анатолия Каменева)

Каменев Анатолий Иванович Судьба и грехи России

Каменев Анатолий Иванович
Судьба и грехи России